Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Том 3

Часть двадцать первая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В БОГОРОДИЦКЕ

ПОСЛЕ ПОЖАРНОГО БЕДСТВИЯ

В Дворянинове сочинена декабря 1809 года, а переписана мая 1811 года,

Продолжение 1782 года.

ПОСЛЕ ПОЖАРА

ПИСЬМО 211–е

Любезный приятель! Пожар, претерпенный нами и знаменитый убыток, им нам причиненный, хотя и произвел во всех моих домашних обстоятельствах великую растрату чрез похищение у меня многих нужных вещей, но мы рады были, по крайней мере, тому, что огонь не все еще у нас похитил, но много всякой всячины испалено от него, а сверх того, что, лишившись спокойного дома, не принуждены были жить в черных избах или в каких сараях, но имели на первый случай во дворце для себя убежище и могли в нем для жительства своего расположиться со всеми людьми нашими. Для сих, как я уже упомянул, ассигновал я самые нижние погребные комнаты, которых вместе с кухнею и очагом, находилось там несколько, и я рад был, что в них поделаны были печи и все нужное для житья служителей. Сами же мы заняли для житья своего весь нижний этаж небольшого дома сего и хотя в оном не так много было комнат, сколько нам нужно было, да и связь между ими была не слишком для житья удобна, но мы кое–как уже расположились в оных и были тем нарочито довольны. Для одного меня недоставало кабинета или особенной комнаты для обыкновенных моих упражнений, но и тот я себе смастерил, отгородив часть одной просторной и от прочих отделенной комнаты, и был тем по нужде довольным.

Несколько дней сряду занимались мы разбиранием всех своих спасенных вещей и укладыванием и установлением их, где какие были приличнее. И тогда только прямо почувствовал я сожаление о погибших в огне и раскраденных многих книг из моей библиотеки и картин и с эстампами, из которых далеко не все могли спасены быть. Недоставало также и многих других вещей, для меня очень надобных. И признаюсь, что самое сие наполняло первые дни моего тут нового жительства многими неприятностями. Но как бы то ни было, но обострожившись и разобравшись, начали мы до прежнему продолжать свою жизнь и не только заниматься своими делами, но и принимать у себя гостей, приезжавших к нам со всех сторон для посещения.

Одно только нас беспокоило то, что из нижних погребных покоев проходил к нам сквозь пол и самые своды, которыми они отделены были, сильный и угарный чад от печей, в которых челядинцы наши себе есть варили, а равно тож и из кухни и приспешни. Делалось сие оттого, что помянутые их своды не были еще оштукатурены, что и доказало, что голые они далеко не так плотны, чтоб не могли сквозь себя ничего пропускать. Но как бы то ни было, но самое сие побудило меня помышлять скорее о построении на прежнем месте каких–нибудь изб для житья людям моим. И как ни за плотниками, ни за простым лесом не было остановки, то чрез неделю и началось у меня там строение, произвоилмое с возможнейшим поспешением.

Впрочем, не успели мы и двух недель еще прожить в сем новом своем обиталище, как перетревожены мы были опять пожаром. «Господи! воскликнул я, оной увидев, долго ли быть у нас этим пожарам, и когда они перервутся? Вот уже этот одиннадцатой пожар с того времени, как я приехал в Богородицк!» Но как сей пожар был не у нас в слободе, а за прудом в Новом городе, и хотя был он довольно значителен и вместе с несколькими домами сгорела и Покровская церковь, которая одна только еще и была в городе, и собственно для нас не было ни малейшей опасности, — то смотрел я на оной, происходивший у нас из дома пред глазами уже с спокойнейшим духом и предоставить о тушении оного пещись городничему.

Едва мы только от сей тревоги поуспокоились, как чуть было мы опять и в новом своем обиталище не сгорели. Сама уже судьба возблагодетельствовала и очевидно спасла нас от бедствия и опасности, которой мы, не зная нимало того, были подвержены. И как происшествие сие достойно особого замечания, то и упомяну я об нем в подробности.

Причиною тому была труба, проведенная от кухни, под домом находящейся и в которой нам всякий день готовили кушанье. Как все трубы от нижних печей поделаны были внутри самых стен, то проведена была труба и от кухни из печи таким же образом сквозь внутренность стены, отделяющей зал от побочной и той комнаты, где прежде находился у нас театр, и которая в сие время определена была у нас на кладовую и загромождена вся разною рухлядью. Как комната сия внутри обита была бумажными обоями, то нам и в мысль не приходило подумать о том, нет ли от трубы сей какой опасности. Но чрез что ж узнали мы, что опасность сия была и превеликая? В одну ночь надобно ж было сделаться превеликой буре или паче сильному шквалу и устремиться прямо в одно окно сей комнаты с толикою силою, что вихрь не только проломил оное, но ворвавшись внутрь комнаты, сорвал со стены и равно как нарочно с одного только того места, против которого простиралась внутри стены кухонная труба, две полосы бумажных обоев, кои прибиты были только слегка мелкими обойными гвоздями. Мы ахнули ажно, вошед в комнату сию поутру и увидев, что вся стена в сем обнаженном шесте почернела и закоптелась от дыма и жара, проходившего из помянутой трубы сквозь маленькую скважину между известью и кирпичами в сию комнату. Боже мой! как испужался и перетревожился я, сие увидев; но изумление мое увеличилось еще больше, как я, приложив руку к сему месту на стене почувствовал ею самой жар из трубы, как в трубку дующий, ибо в самое то время в кухне был огонь и топили печь самую. Но сего было еще не довольно взглянув на оторванные обои, еще пуще испужался, увидев, что и бумага вся не только сзади закоптела, но так от жара исчаврела, что даже проламывалась, и истинно уже не знаю, как она не загорелась, и как не произвела пожара, который всего легче мог бы воспоследовать, ибо подле самого сего места лежало и стояло множество всякой рухляди, удобной и загорению. Но не успел я от изумления моего оправиться, как, усмотря в сем происшествии следы явного действия Промысла Господня, восхотевшего нас, посредством помянутой бури, от видимой опасности предохранить, — и из глубины сердца моего вздохнув, благодарил Господа за столь явную его ко мне милость.

Вот обстоятельство, доказывающее, с какою опасностию сопряжены трубы, проводимые сквозь внутренности стен, и как важен совет некоторых архитекторов, чтоб кирпичи, окружающие сии трубы, класть не на извести, а на глине, и оною всю внутренность труб умазывать.

Но как бы то ни было, но сей случай так меня напугал, что я не только велел наиплотнейшим образом помянутую скважину замазать, но опасаясь, чтоб сия проклятая труба не наделала еще где–нибудь бед, расположился совсем ее заглушить, а для выхода жара и дыма из печи и очага, приделать к сему длинную железную трубу и вывести ее в окно наружу, и тотчас отправил для сего в Тулу нарочного, что мне тотчас и смастерили. А сие меня с сей стороны и обеспечило.

Совсем тем опасение — что и иным каким–нибудь непредвидимым случаем не сжечь мне дворца — понудило меня помышлять и о скорейшем огорожении и для себя каких бы то ни было хоромишек, и поспешать сим нужным делом. И как по особливому счастию находилась у нас в гошпитале небольшая деревянная связь, построенная еще господином Опухтиным для житья подлекарю и стоявшая тогда праздно, потому что подлекаря у нас не было, — то, не долго думая, решился я ее перевезть на свое пожарище. И сгородил из нее для жительства своего новый домишко.

К сему я тотчас и приступил, но произвесть сие не так скоро можно было в действо, как сказать на словах. Оказались при том многия затруднения и неудобства. Наиглавнейшая из них состояла в том, что связь сия была не только низка, но и вся очень не велика, и состояла только из четырех нарочито хотя просторных комнат и одних сеней. И как столь немного комнат, мне со всем семейством своим поместиться никоим образом не было можно, а иного готового здания никакого не находилось; то поневоле принужден был довольствоваться уже я сею и недостатком комнат уже, поднимаясь как–нибудь на хитрости.

Сие хотя и стоило мне многих хлопот и трудов, но по крайней мере и удалось с лучшим успехом, нежели каково сначала ожидать было можно. Подумав о том хорошенько и сам с собою погадав, я тотчас смастерил прожект, как чему быть, и начертив всему план, не долго думая, и велел оные хоромцы, переметивши, ломать и перевозить на подводах, велел лес становить на прежнем тесте, подвигнувшись только немного вперед от оного.

Теперь расскажу я, что и что я придумал, и чем помогал себе в тогдашней своей нужде. Будучи доволен, что домик сей был хотя небольшой, но построен из сухого красного леса, и что помянутые четыре комнаты были нарочито просторны, расположился я их переформировать следующим образом: первую перегородил на двое, из одной три она составила: одна — лакейскую или прихожую, а другая — девичью, третью — определял для своего кабинета или для собственного моего житья и местопребывания, назначаемой горницы. И смастерил себе кабинет несравненно просторнейший, спокойнейший, светлейший и теплейший перед прежним. Положение свое получил он в углу хором, простирающихся на юг. И как был в нем три окна, которые велел я столярам переделать и из прежних небольших превратить в большие и порядочные, то было в нем очень светло. А для тепла снабдил я его в углу печкою с конуркою для сидения и нагревания спины своей, а подле ее смастерил себе маленький каминчик и чрез все то сделал весь его очень уютным, веселым и столь спокойным, что впоследствии был оным несравненно довольнее своего прежнего маленького и темного кабинета. Другую и просторнейшую из всех комнату назначил я для троякого употребления, а именно: чтоб она служила нам совокупно и залою, и столовою, и гостиною, и подвергалась всегдашним переменам, а именно: в обыкновенное время снабжала бы столовою и за нею небольшою на углу гостиною комнатою; а когда нужно иметь просторнейшую комнату для большого стола, то из обеих из них составлялся бы у нас в один миг довольно просторный и такой зал, в котором по нужде человек 20 — 30–ть накормить можно было. Сие производили мы чрез вынимание подвижной тонкой стелы или перегородки, которою отделялась наша гостиная от столовой, которую велел я столярам сделать досчатую из трех штук, и обить с обеих сторон обоями и смастерить так, чтоб можно было ее в надобное время и со всеми створчатыми ее дверьми выносить вон и чрез то из двух комнат в один миг составлять одну, а потом опять, в один же миг составлять две разных комнаты. И сие удалось нам так хорошо и неприметно сделать, что ни кому и в мысль не прихаживало, что стена сия была подвижная и выносная; и многие сей выдумке моей довольно надивиться не могли. Из третьей же боковой и также разгороженной комнаты смастерил я себе небольшую спаленку и комнату для детей, и маленькую комнатку для житья моей тещи, а четвертая назначена была для девичьей. Но как не доставало только задних сеней и кладовой для всякой поклажи, то сию расположился уже я прирубить вновь из сырого лесу в заворот к одному концу хоромец; а чрез все то я получил по нужде все надобности.

Как все сие скорее можно было выдумать и сказать, нежели в действо произвесть, то как я строением сих и прочих нужнейших служб не спешил, но принуждены мы были употребить на то весь июнь и июль и почти и самой август месяц, и не прежде могли жить в сей дом перейтить, как в исходе уже сего последнего месяца; следовательно, жиля во дворце без мала четыре месяца.

В течение всего сего времени не случилось с нами никаких особливых происшествии, о которых стоило бы упомянуть в подробности. А вообще только скажу, что жить вам тогда случилось еще в первой раз в каменном большом к по нынешней архитектуре построенном доме, с большими окошками, дверьми и прочим. Но, несмотря на все то, жили мы тут гораздо беспокойнее, нежели в прежнем деревянном, и причиною тому была наиболее непривычка, также и то, что везде несло и дуло, а сверх того, на ту пору в самое сие лето надобно было делать в дому сем и парадную в верхний этаж лестницу из дикого крепкого камня, найденного в нашей волости. И как работа сия по отменной крепости оного производилась очень медленно отысканными в Москве особыми мастерами, то и связывала, и беспокоила она нас чрезвычайно. Наконец, мы ее сделали и снабдили дорогими железными перилами, и она стоила нам многих денег, но и сие и было одно только, что сделал молодой князь во время своего владычествования над волостью.

Что касается до моих упражнении внешних и внутренних, то первые состояли наиболее в смотрении над производством работ при строении моего нового дома и служб, к нему принадлежащих; во–вторых, в назначении новых мест для постройки домов нашим церковнослужителям. И сим не дозволил я уже строиться на прежнем месте и занимать наилучшее и прекраснейшее место из всей тамошней усадьбы по–прежнему своими амбарками; но все оное, как самое ближнее ко дворцу, оставил до времени праздным, предназначая уже и тогда оное в мыслях своих для дворцового впредь сада, которое впоследствии времени, как о том упомянется впредь в своем месте, и действительно весьма мне пригодилось для произведения нашего славного Богородицкого сада.

Все сие, равно как и прочие наружные дела по волости как много ни отнимали у меня времени, но, по привычке своей к беспрерывной деятельности и трудолюбию, находил я еще множество его излишнего для своих литературных и любопытных занятий и упражнений разного рода. Все сие употреблял я на продолжение сочинения своего «Экономического Магазина», которого печатание и издавание было по–прежнему своим чередом и не имело по сему случаю ни малейшей остановки у меня. Только, к крайнему сожалению моему, похитил пожар присылание ко мне экземпляры 9–й части оного и наделал тем мне великую пакость. Но как времени и за сим оставалось у меня еще довольно, то затевал было я в сие время переводить еще два немецких романа, а именно «Генриетту Риверса и барона Кронсгейма», но оба сии перевода не состоялись, и как–то мне не удалось их кончить.

Далее памятно мне, что в самой сей период времени приезжал к нам брат мой, Михайла Матвеевич, и привез к нам старшего своего сына Василия, для воспитания и обучения наукам, и я получил чрез то себе еще нового кабинетного товарища и не оставлял употреблять все, что мог, для обучения сего малютки.

Кроме сего, занимался я временно и разными художественными упражнениями, из которых в особливости памятно мне отделывание стеклянной моей часохранительницы, которой развалины целы у меня еще и поныне и служат памятником тогдашнего пожара. Прекрасную штучку сию я в старых хоромах только было начал украшать расписными стеклами, и как она, по счастию, была спасена от пожара; то хотелось мне ее кончить, и я занимался тем во время жительства моего во дворце.

Обыкновенная июльская казанская ярманка была в сей год многолюдная, и уже в новом, построившемся за прудом, городе. И как происходила она у нас прямо перед глазами и стечение народа было превеликое, то зрелище сие было для нас столь приятное, что мы не могли оным довольно налюбоваться. Но увеселений никаких в сей раз по поводу ее не было, кроме того, что я угощал у себя многих приезжавших на нее своих знакомцев.

Наконец настал и август месяц и с ним для меня новые заботы и хлопоты. Получил я известие, что князь, командир мой, приедет опять к нам на осень ездить по–прежнему с собаками. И мне велено было заготовить и для него, и для людей, и лошадей, и псов его нужные припасы. Я хотя и не имел причины опасаться, чтоб произошли опять какие–нибудь вздоры, поелику князь расположен был ко мне уже лучше, однако все–таки озабочивался сим его приездом и охотнее желал бы, чтоб он к нам не приезжал, и потому будущему приезду его не весьма радовался. Но как переменить того был я не в состоянии, то спешил, по крайней мере, скорее отделывать свой новый дом, дабы успеть до приезда княжова в оный перейтить и дворец опростать ему для жительства. Но он, не воображая себе, чтоб я успел сие сделать, и не хотя потревожить меня изгнанием из дворца, предписал мне, чтоб я сказал господам нашим судьям, жившим до того по–прежнему во дворцовом флигеле, чтоб они изволили выбираться вон из них и отыскивать себе, где хотят, другие квартиры в своем городе, а комнаты свои во флигеле опростали для квартирования самому ему собственно. С крайним нехотением пошел я им показывать сей ордер и уверять их, что произошло сие совсем не от меня, а от одного своенравия князя. Они хотя тому и поверили, зная, что мне в том никакой не было надобности, но не инако, как с крайним неудовольствием принуждены были, согласуясь с повелением сим, прежние свои спокойные и хорошие квартиры покидать и перебираться в город, где наняли они для себя уже кое–где пакосные квартиришки. А вместе с ними перебрался на ту сторону и сам наш городничий.

Признаться надобно, что таковое их переселение было не только для них, но и для меня весьма неприятно, ибо чрез сие удаление их из близкого соседства и рассеяние по всему городу разрушились все бывшие у нас до того частые свидания и веселые съезды и вечеринки, ибо к тому далеко не было уже такой способности, как прежде.

Недели через две после того, а именно 28–го числа августа, перебрались и мы все из дворца в новопостроенный свой дом, приведенный к сему времени уже в окончанию. Я очень рад был, что успел его кончить до приезда к нам князя, который, по полученным известиям, находился в сие уже время в своем Сергиевском, и что мог очистить для его и дворец и флигели.

Не могу изобразить, с каким удовольствием оставили мы пышные и высокие каменные палаты и входили в свой смиренный деревянный домик. Как он ни тесен был, но мы находили в нем довольно уже для себя простора, и он нам казался и весел, и хорош, и спокоен. В особливости же я не мог довольно налюбоваться и навеселиться своим светленьким кабинетом и с особливым удовольствием расстановлял в нем столы, комод, книги и все прочее. К сему времени поспел у меня вновь деланный и самый тот черною кожею сверху оклеенной стол, на котором пишу я и поныне, и которой поместил я тогда под лучшим окошком, из которого вид простирался на город и на дворец.

Не успели мы в сей дом перебраться, как на другой же день после того я поехал уже я к своему князю в Сергиевское, и проездил почти всю ночь по степи, сбившись в темноте с дороги. Князь принял меня в сей раз несравненно уже лучше, нежели в прежний приезд свой; разговаривал со мною обо всем благосклонно, расспрашивал о волостях, и казалось, что был всеми моими делами доволен. Он продержал меня у себя не более одних суток, в которые возил меня с собою на огромный свой конский завод, в другой деревне построенной, а потом и отпустил меня обратно в Богородицк.

Едучи от князя домой, занимался я во всю почти дорогу помышлениями об одном деле, относящемся до г. Верещагина, моего товарища, и о котором я в сию бытность мою у князя и от самого его услышал, и которое произвело во мне не только превеликое удивление, но и некоторое негодование на самого князя. Было оно следующее:

Я упоминал уже вам в прежних моих письмах, что мы в минувшую осень женили сего господина Верещагина на дочери знакомой и приятельницы нашей госпожи Бакуниной, и что все не могли тому довольно надивиться, что сия благородная дама дала себя сему хитрецу так очаровать, что согласилась отдать за него дочь свою. И как она за нею ничего почти не дала, да и приданое было ничего почти незначащее, дивились мы и самому Верещагину, что он, будучи и сам очень небогатый человек, женился на такой невесте, но вскоре потом открылось, что брак сей учинен был с его стороны по дальновидному расчету. У госпожи Бакуниной был очень близкий родственник той же фамилии в Петербурге, служивший при иностранной коллегии и имевший уже важный чин, да и по способностям своим в делах довольно знаменитый. Итак, виды господина Верещагина простирались к тому, чтобы чрез сей брак, сделавшись ему роднею, к сему знаменитому родственнику подбиться в любовь и милость, и чрез его, буде можно, произойтить в чины и люди. К сему побуждало его наиболее то, что как открылись за этим по волости дела не совсем похвальные, переменившие у князя прежние об нем выгодные мысли, то не мог он при дальнейшем продолжении службы своей в сем месте льститься надеждою получить чины, или иные какие–либо выгоды, ибо чтоб быть некогда на моем месте — выложил он совсем уже из головы.

В сем намерении выпросил он у князя дозволение съездить с женою своею в Петербург для сведения знакомства с помянутым родственником. И как князь в том ему не отказал, то он и отправился в Петербург. И, живучи там несколько месяцев сряду, по характеру своему отменно способному ко всяким проискам, пронырствам и притворным ласкательствам, и успел господина Бакунина так очаровать, что он сделался ему и другом и благодетелем, и охотно взялся весь свой кредит употребить для доставления ему всех желаемых им польз и выгод. Наиглавнейшее желание г. Верещагина было то, чтоб ему выдраться из тогдашнего его низкого чинишка, ибо он был отставным только подпоручиком артиллерийским, и получить какой–нибудь лучший, дабы, пользуясь тем, можно было ему, оставив волость, перейтить в иной род гражданской службы и там искать счастия своего далее. Но как в доставлении ему чина оказалось то затруднение, что он был в отставке и нес службу почти приватную, то, по многом думании и совещании, рассудили они употребить к тому то средство, чтоб князь наш представил о награждения его чином в сенат, а в сенате брался уже г. Бакунин дело сие сработать. А посему и приступил г. Верещагин с просьбою о том к князю, и сей был так безрассуден, что, позабыв совсем обо мне, как несравненно одобрения и рекомендации его достойнейшем, и дал ему себя убедить просьбою учинить по его желанию. А сей не успел сего представления получить, как, при помощи Бакунина и своем пронырстве, и успел в сенате сделать то, что сей и наградил его почетным уже чином коллежского асессора; следовательно, из подпоручиков пожаловал его прямо в премьер–майоры, так как бы он и Бог знает какую для отечества сделал важную услугу.

Признаюсь, что как я ни мало сроден к завидованию другим людям в счастии и страсть сия меня никогда не мучивала и не мучит, — но в сей раз чувствительно и больно было мне услышать о нем от самого князя, прикрывагощего уже стыд свой извинением себя предо мною, что он никак не ожидал, чтоб произвели его в коллежские асессоры, а не инако думал, что дадут ему только чин титулярного советника что он и о производстве его для того только представил, что Верещагин дал ему обещание выйтить тотчас из нашей службы и перейтить куда–нибудь в иное место, чего и самому ему хотелось. Но легко можно заключить, что для меня извинение таковое не весьма было утешительно, и я не мог, чтоб на князя, за забытие меня и предпочтение мне сего негодяя, внутренне не подосадовать.

И о сем–то я, конечно, размышлял, едучи назад в Богородицк, и смеялся тому, что сей новоиспеченный господин майор продолжал до прежнему быть у меня, имевшего только каинтанскмй чин, под командою.

Чрез неделю, до возвращении моем, приехал к нам и князь, в сей раз уже один и без своей княгини, а только с г. Стрекаловым и со свитою, далеко уже не столь многочисленною, как прежде; почему и не захотел стать во дворце, а расположился во флигеле, в самых тех покойцах, где жил до того судья г. Арсеньев. И удивился нашед дом мой совсем уже достроенным, равно как и парадное в доме крыльцо уже отделанным, чем он был так доволен, что изъявлял мне за то отменное свое благоволение,

Впрочем, как при нем в сей раз не было уже столь многих прихлебателей, как в прежний раз, то во все время тогдашнего его пребывания не произошло, у нас ничего важного и замечательного, а все было у нас тихо, смирно, хорошо и ладно. Он, по обыкновению своему, опять–таки всякой день езжал на поле, гонял и травил зайцев, возвращался к нам уже в темные ночи, а я оставался дома и занимался своими делами или угощениями у себя г. Стрекалова, которой редко езжал с ним на поле.

Одно только случилось происшествие особое, да и то произвело мне не досаду и огорчение, а особенное удовольствие и состояло в следующем. Как князь, ездивши да охоту, ехал однажды с поля верхом с товарищами в одно село отдыхать, то случилось ему наехать на одного крестьянского мальчишку, ехавшего также с поля домой в телеге. И как приметил он, что мальчишка сей никак не узнал, а счел его простым охотником, то, до скаредной своей прежней привычке, восхотелось ему сим случаем воспользоваться, и в своих с ним разговорах выпытывать и расспрашивать у него все, что он обо мне и о правлении моем знает. Но, по особливому для меня счастию, случилось быть сему мальчишке очень умному, и хотя меня никогда не видавшему, но довольно обо мне и всех моих делах с хорошей стороны от стариков наслышавшемуся. А потому как князь ни старался его выводить из ума, но тот превозносил меня по своему, одними только похвалами, и расхвалил ему меня так, что князь, по возвращении своем к нам, торжественно при всех, за столом мне сказал: «Ну, Андрей Тимофеевич, как мы сегодня наехали мальчишку, так хотя б и брат родной тебе он был, так бы не насказал мне столько о тебе доброго; и ему уже я более всех поверю, потому что он ни тебя, ни меня не знал, а говорил от чистого сердца, и что от роду помнит».

Легко можно заключить, что таковое его приветствие было для меня не противно, а самое сие подало повод и к другому происшествию и к побуждению меня к такому делу, к которому приступил я почти нехотя, а именно:

Как скоро происшествие сие и хорошее расположение князя ко мне сделалось всем известно, то как родные мои, так и все моя друзья и приятели стали мне советывать, чтоб я воспользовался благоприятным для себя случаем и попросил князя, чтоб он и обо мне таким же образом в сенат представил, как о Верещагине. Долго я на сие никак не соглашался, ибо с одной стороны за правило себе издавна поставил не добиваться сам каких–нибудь себе чинов, а с другой — не хотелось мне я князя о сем, как о милости какой, просить. Но наконец убедили меня к тому наиболее тем, чтоб я исполнял сие, хоть стыда ради пред Верещагиным. Итак, пред самым уже отъездом князя я приступил к нему с сего просьбою. И князь не только мне в том не отказал, но, отзываясь, что он сие считает себе уже и долгом, обещал тотчас, по возвращении своем в Москву, исполнить, что действительно и учинил. Но, спасибо посланное, его обо мне в сенат представление осталось без малейшего успеха, и ему в том, и слова не сказав, отказали, поелику у меня там не было никакого г. Бакунина ходатаем.

Князь пробыл у нас в сей раз не долго и только до половины сентября месяца, и 15–го числа поехал от нас в Бобрик. А на другой день проводил я его и оттуда, нимало не воображая себе, что сей приезд его был к нам в волость уже последний.

По отъезде его, всю последующую за сим осень и первые зимние месяцы, провели мы по прежнему в разных своих упражнениях. И во все сие время случилось только то, что вначале октября месяца лишились мы меньшой своей дочери Варвары, бывшей еще на руках у кормилицы. Бедненькая с самого рождения своего все что–то чахла и была нездорова, а во время пожара ее сильно простудили, и отчего наиболее начала она чахнуть, покуда наконец родимец кончил ее кратковременную жизнь и сей ребенок был у меня уже последний.

Вскоре после сего происшествия отправились мы в дальние гостя, в Кранивенский уезд, к родственнику нашему Петру Алексеевичу Кирееву. А на возвратном пути заезжали и к прочим нашим кранивенским знакомцам, где, будучи в доме у друга моего г. Шушерина, встретил я и свой 45 год от рождения. Имянинны же свои праздновал уже, по обыкновению, возвратясь в Богородицк, при котором случае, для угощения всех своих городских знакомых, в первый раз столовую и гостиную свою в новом доме превращал в залу.

По наступлении зимы писал я опять в Петербург к старинному своему другу г. Малиновскому, но и в сей раз не мог получить от него никакого ответа. Почему с того временя и перестал к нему писать, и тем паче, что стороною слышал, что ему было не до того, чтоб помнить о своих прежних друзьях, а он занимался излишнею приверженностью своею к бахусовым продуктам. Я искренно пожалел о сем человеке, учившемся так хорошо в Кённгсберге и штудировавшем вместе со мною крузианскую философию и бывшем уже на хорошем пути к почестям, но — проклятый порок сей погубил сего человека.

Кроме сего, достопамятно, что я в сие зимнее время, кроме обыкновенного сочинения своего «Экономического Магазина», занимался еще переводом немецкого романа под заглавием «Герфорт и Клара», который мне и слогом, и содержанием своим полюбился. И трудился над ним с толиким прилежанием, что, несмотря на всю величину его, весь оной недель в шесть кончил переводом. Мне хотелось и его также напечатать, но как–то не удалось. Господин Новиков как–то долго не собрался за напечатание его приняться, и я лишился даже своего и манускрипта.

А сим и кончился наш 1782 год, сделавшийся мне пожарным бедствием в особливости достопамятным. И как мы, за расстройкою своею, всю зиму в Москву сколь было располагали, то и остались праздник Рождества Христова в Богородицке. А что воспоследовало далее, о том перескажу вам в письме последующем, а сие сим окончив, скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Генваря 18–го дня 1810 года).

1783

НЕОЖИДАЕМАЯ ПЕРЕМЕНА

ПИСЬМО 212–е

Любезный приятель! Начинаю теперь рассказывать вам о происшествиях, случившихся со мною в течение 1783 года. Предварительно скажу, что и сей год был весьма достопамятный для меня происшествием опять во многих обстоятельствах, относящихся до меня, и всего меньше мною ожиданною переменою. Она произошла при самом почти начале сего года. Но мы, ничего еще о том не зная, начали провождать оный в прежнем своем спокойствии душевном, живучи по прежнему в мире и тишине. И как пред наступлением еще святок, отъезжавший от нас на праздник в деревню свою, судья наш г. Арсеньев, наиубедительнейшим образом, просил нас, чтоб мы его хотя однажды посетили в его деревне и, буде можно, приехали бы к нему к новому году, то, желая и сами у него побывать, и поехали мы к нему в последний день минувшего года. Но что ж случилось было там с нами? Обрадовавшийся до крайности приезду нашему, наш хозяин не знал как бы нас у себя лучше угостить, но со всем старанием своим о том, чуть было чуть не отправил нас на тот свет и не погубил совершенно от излишнего своего к нам усердия. Ибо, как случилась тогда быть очень холодная морозная погода и хоромы его были не очень теплы, а особливо просторный его зал, в котором назначил он всем нам, мущинам, спать (ибо, вместе с нами, ездил тогда к нему и наш городничий и некоторые другие из наших богородицких знакомцев), — то догадало его, между тем, покуда мы в столовой его ужинали, у себя зал его нагревать несколькими котлами с раздутыми угольями. Мы, не зная ничего того и отужинав себе спокойным образом, порадовались еще, когда привел он нас в зал с приготовленными для нас постелями, что нашли в нем такое тепло, и легли себе спокойно слать. Но не успели заснуть, как так все переугорели, что нас без памяти почти вытащили на двор. По особенному счастию, каким–то образом удалось мне проснуться прежде всех прочих, и как я почувствовал в себе не только необыкновенную головную боль, но дурноту и тошноту страшную, то, вскочив, взбудоражил людей и всех прочих, со мною спавших, угоревших еще больше моего, и находившихся уже в крайней опасности. «Батюшки мои, кричал я им, вставайте, вставайте скорее: мы все переугорели на смерть и пойдемте скорее вон!» Но кто ни лег — не в состоянии почти был уже стоять на ногах: так мы все одурели, и нас вывели уже кое–как люди вон на мороз; и если б не помогла нам сделавшаяся рвота, то не знаю уже, чтоб с нами воспоследовало. Хозяин наш неведомо как совестился, что был так неосторожен. Но как и он столько, как и мы, угорел, то мы и не взыскивали уже на нем того; но превратив все сие в шутку, весь первой день сего года провели у него с удовольствием, а на другой день обедали у соседей его г–же Албычевой, сестры друга моего, Алексея Андреяновича, а после заехали к брату его, Николаю Сергеевичу, и провели у него вечер прямо по святочному в разных играх и забавах.

По возвращении своем, на третий день, в Богородицк, нашел я у себя, между прочими полученными письмами, уже я ордер от князя о произведении г. Верещагина. А вскоре после сего прискакал ко мне и сам сей новоиспеченный г. коллежский асессор. Я, поздравляя его с получением чина, смеялся ему, говоря, что теперь Бог знает, кому из нас у кого быть в команде: мне ли у него, или ему у меня. Но как ордером предписано было состоять ему от меня по прежнему в команде, то он принужден был проглотить сию пилюлю и признался мне, что главное намерение его состояло в том, чтоб перейтить от нас в гражданскую службу, а свое место опростать для своего меньшего брата, Семена, что ему, наконец, и удалось.

Итак, мы остались с ним по прежнему друзьями, и он не огорчился ни мало тем, что был у меня, со всем своим асессорским чином, под командою; но поступил еще далее и вздумал было сделаться сватом и просватывать старшую дочь мою Елизавету в замужство. Но мы с вежливостью, под предлогом, что она слишком еще молода, сие его предложение отклонили; к тому ж, и предлагаемый им жених не был для ней хорошею партиею.

В день Богоявления Господня сделали мы у себя маленькой праздничек и у нас обедал и весь день с нами провел городничий со своим семейством и еще кое–кто из городских наших знакомых; а чрез день, после того, угощал он нас у себя обедом. Тем мы тогдашние наши святочные съезды и увеселения кончили.

Сим образом продолжали мы жить по–прежнему в мире и тишине и всего меньше помышляли о том, чтоб нам предстояла тогда новая и всего меньше ожидаемая тревога, случившаяся еще в самое то ж 8–е число января, в которое мы пировали у городничего, а именно:

Не успели мы, возвратясь от городничего, поужинать и лечь спать, как в самую полночь вдруг разбудили меня, говоря, что прискакал ко мне какой–то курьер с важным и нужным пакетом.

— Господи! — сказал я, удивившись и надев тулуп. — Что за диковинка и от кого б таков?

Но удивление мое еще увеличилось, когда, вышед в столовую, увидел подаваемый мне пакет, подписанный на мое имя ордером незнакомою рукою и запечатанный незнакомою мне печатью.

— Батюшки мои, от кого б это таково было? — подумал я и спешил спрашивать о том вручителя.

— От Николая Сергеевича Давыдова, тульской экономии директора.

Сие меня удивило еще более.

— Господи помилуй! — сказал я сам себе. — Да какую власть имеет сей человек надо мною, что меня ордирует? — и, разорвав обертку пакета, спешил читать ордер.

Но вообразите, каким удивлением и даже изумлением должен был я поразиться, когда увидел, что давалось мне знать, что государыне угодно было, по причине увольнения князя Гагарина в чужие края, препоручить наши волости в смотрение и дирекцию ему, господину Давыдову, и что он, как уже действительный мой командир, уведомляя меня о том и о скором своем к нам приезде, предписывал мне, чтоб я сделал к приезду его все нужные приуготовления и велел для пребывания его истопить дворцовый флигель.

Удивление, которым я, при читании сего неожидаемого известия, поразился было действительно неудобоизобразимое, и я, сказав присланному: «хорошо, мною все будет исполнено, и приказав его накормить и успокоить, спешил сообщить сию неожидаемость моим домашним. Те, также изумились, удивились и смутились, как и я, сим происшествием, и все мы не знали, огорчаться ли нам или радоваться сей новой и важной перемене. Господин Давыдов был всем нам уже отчасти знаком, поелику за несколько лет до того, приезжал он к нам для осмотра флигелей, был нами угощаем и показался нам человеком очень хорошим. Но великая разница была в том, чтоб иметь его у себя командиром, а не приватным гостем. Сверх того, известно было нам то, что он был любимцем наместниковым, поелику с женою его имел он до того короткую дружбу, по которой причине находился и тогда у него все еще в отличной милости и уважении; потом не известно еще было, как он, будучи моим командиром, со мною обходиться будет. Что же касается до князя, то мы не знали, тужить ли нам о том, что мы из его команды и начальства выбыли, ибо хотя я с ним и только последний год я поладил, но по пылкому и беспутному его характеру мало добра от него ожидать было можно, а напротив того, всегда должен я был от него опять каких–нибудь вздоров опасаться. Итак, мы с сей стороны и не очень о том потуживали, что от него подобру, поздорову отделались. Впрочем, предавались во всем Божьему о себе Промыслу и возлагали на Него все свое упование.

Со всем тем я, легши опять спать, не мог долго заснуть и более часа занимался о сей неожидаемой перемене помышлениями. Более всего было мне непонятно, каким это образом сделалось и отчего собственно произошло, ибо до того об отъезде князя в чужие края и даже и о намерении его к тому не было ни малейшего слуха и послушания, а знали мы только, что в минувшую осень ездил он по камергерской своей должности в Петербург и оттуда ездил, вместе с государыней, в новоприобретенные польские провинции, и что он находился у государыни в особенном уважении. Словом, для меня было все сие неразрешимою тогда загадкою, и я не прежде обо всем узнал, как уже по прошествии многого уже после того времени, и тот же г. Верещагин, узнав о том каким–то образом, сообщил мне о том странном случае или анекдоте, который к сей важной с нами перемене подал тогда повод. Был он следующий.

Князь, находясь, помянутым образом, в свите императрицыной, во время путешествия ее в Польше, удостоиван был от ней той милости, что играл с нею всегда в вист, вместе с прочими, с нею тогда бывшими. Как при сей игре, как известно, употребляются особые марки, то у князя были они золотые и носимые всегда при себе в кармане исподнего платья. Но каким–то образом случилось однажды, что он от поспешности в тот же карман всунул скляночку с оделюсом {Оделюс — флакончик с особым составом душистой соли и нашатырного спирта, употребляемый как современный ментол, от головной боли.}, и как сей случилось быть не очень плотно замкнутой, а подле самой ее лежали помянутые золотые марки, то от духа сего нашатырного спирта и потускнело золото так, что марки сделались совсем от того запачканными и почти почерневшими. Князь, севши с императрицею и прочими играть в карты и не зная того, не ведая, выхватывает из кармана марки и поражается удивлением, увидев марки свои в таком гадком виде, и тотчас начинает их тереть платком своим, но как острота спирта успела в золото весться очень крепко, то никак их вытереть и прежний им блеск придать было невозможно. Сие увеличило не только его удивление, не догадывающегося нимало, отчего то произошло, но обратило внимание к себе и всех прочих игроков и самой даже императрицы и возбудило во всех любопытство узнать, чем бы таким он их замарал, и его о том спрашивать. Но как ему не оставалось другого сказать, что он сам не знает того, не ведает, то все, посмеявшись только тому, так тогда сие и оставили.

Но как бы вы думали? Самая сия ничего не значущая случайность произвела такие последствия, какие и вообразить себе никому не можно было. Словом, она в состоянии была лишить князя не только всего благоволения императрицына, которым он до того времени пользовался, но и всей ее к себе милости, и привесть его ей даже в омерзение. Произошло то собственно от проклятой придворной политики или паче дьявольской зависти тогдашнего императрицына фаворита, бывшего с нею и игравшего также тогда с ними в карты. Сей, опасаясь, может быть, чтоб князь не перехватил у него фавора, восхотел бездельнически употребить сей случай к удалению его от императрицы и употребил к тому самую дьявольскую клевету. Как ему коротко был известен весь характер императрицын и, между прочим, то, что она более всего боялась… …болезней и берегла себя от них с наивеличайшим старанием, то вздумалось ему всклепать на князя, что он заражен сею прилипчивою болезнию, и что марки его ни от чего иного потемнели, как оттого, что он лечится ртутными лекарствами, и произошло то от ядовитых испарений из его тела. Он намекнул о том императрице только шуткою, но сия тотчас тому, без дальнейшего исследования поверя, вдруг получила от князя такое отвращение, что с той же минуты не восхотела его более и близко подле себя терпеть, а не только что по–прежнему удостаивать его своего стола и играть с ним в карты; но и близко его к себе не припуская, под каким–то благовидным предлогом, отправила его назад в Петербург. И как и по возвращении своем не хотела она его никак терпеть при дворе, и о том ему стороною дано было знать, то самое сие и побудило князя проситься об увольнении себя в чужие края, чему государыня, с своей стороны, обрадовалась, охотно ему то и дозволила. А дабы волости наши не могли остаться без всякого призора, то и вверила она надзор над ними не г. Давыдову, а собственно случившемуся тогда в Петербурге нашему тульскому наместнику Михаилу Никитичу Кречетникову. Но поелику должность сия была для него несколько низковата, то и велено было под его руководством и повелениями принять ее в свое смотрение помянутому тульской экономии директору Давыдову. Итак, сей был у меня не самым главным, а, так сказать, полукомандиром; главным же начальником надо мною сделался сам наш наместник.

Всего сего тогда еще не ведая, удивлялся я тому, как могли такие важные волости поручены быть такому небольшому, молодому и нимало незнаменитому, а при том такому человеку, о котором доходили до нас стороною слухи, что был он и не слишком в житье своем воздержен, а мотоват. Но удивление мое скоро уничтожилось чрез узнание чрез несколько дней после того, что поручена ему над ними неполная власть, а ограниченная, и что сам он должен был быть под опекою и надзором наместниковым.

Но как бы то ни было, но перемена сия имела столь великое влияние на все мои обстоятельства, что я могу сказать, что с самого сего времени начался новый и самый деятельнейший и по многим отношениям почти наиприятнейший период моей жизни, как то из последующего продолжения моего повествования окажется.

Теперь, возвращаясь к прерванной нити моего повествования, скажу, что не успело настать последующее за ночью утро, как, созвав всех моих подкомандующих, объяснил я им о сей происшедшей перемене и приказал приготовлять все нужные для сведения моему новому командиру ведомости обо всем и бумаги; также топить скорее комнаты во флигеле и делать прочие к приезду его приуготовления.

Для всех их было сие также и поразительно, и удивительно, но они более сей перемене радовались, нежели горевали о том, что вышли из под команды нашего бешеного князя.

Г. Давыдов не замедлил своим к нам приездом. И не успело двух дней пройтить, как и прилетел он 11 числа раным–ранёхонько в сопровождении одного только своего секретаря Протопопова и расположился в приготовленных для его покоях во флигеле дворцовом.

Будучи в самом деле и смысле наидобродушнейшим человеком и характера благородного, ласкового, дружелюбного и веселого, обошелся он со мною не так, как командир с своим подчиненным, а как стародавнишний уже знакомый и приятель, и не только без малейшей надменности и спеси, но крайне благосклонно и дружелюбно. Сим озадачил он меня так, что я с самой первой минуты сделался ему искренно приверженным. А таким же благосклонным обхождением и всем своим поведением очаровал он и всех моих подкомандующих, а равно и всех наших городских судей, явившихся тотчас к нему для изъявления своего почтения.

Как у меня все нужные для предварительного его сведения бумаги были уже приготовлены, то он, будучи тем крайне доволен, начал тотчас входить во все наши волостные дела и таким образом, что и я, с моей стороны, был очень доволен и с радостью готов был я исполнять не столько повеления его, сколько просьбы о том, чтоб я ему был более во всем помощником, нежели подкомандующим, уверяя меня, что сие будет весьма приятно и общему нашему начальнику Михаилу Никитичу Кречетникову, чрез что самое и узнал я, что все, относящееся до волости наиглавнейшее, будет зависеть от воли нашего наместника.

Как приезд его воспоследовал незадолго до обеда, то к обеденному столу пригласил я его к себе и постарался угостить его у себя колико можно лучше. И тут обошелся он со всеми домашними моими так ласково и хорошо, как бы был какой–нибудь наш родственник или давнишний приятель, чем привязал к себе и всех родных моих. К нам подъехал к сему времени из Бобрик и новый наш г. асессор. И г. Давыдов обошелся с ним очень хорошо, хотя далеко не так, как со мною: тотчас усмотрел, что сей льстивый и хитрый человек не так был простодушен и искренен, как я во всем своем поведении.

Пред наступлением уже вечера возвратился он на свою квартиру и ужинал со мною у себя на квартире, где также постарался я, чтоб ни в чем нужном не было у него недостатка.

К последующему дню собраны были у меня со всех деревень все начальники и он объявлял им о начальстве своем и много обо всем говорил с ними в нашей канцелярии. Я опять угощал его у себя обеденным столом, а ужинал опять у него, и все у нас шло ладно и так хорошо, что лучшего желать было и не можно.

На третий день ездили мы с ним осматривать гошпиталь и другие места в селении нашем. И в сей день угощал у себя всех нас городничий наш г. Сухотин, а в последующий за тем день такой же трактамент задал нам исправник наш г. Арсеньев. Ужинали все у меня в доме, при котором случае новый мой командир, развеселенный, так удобрялся, что вздумал было малютку–племянника моего причислить к нашей канцелярии и дать ему чин по штатской службе.

В наступивший за сим день, который был уже 5 пребывания его у нас, вздумал он сделать у себя в квартире пир для всех наших городских, и мы все обедали и ужинали у него сей день. К сему времени подъехал к нам меньшой брат г. Верещагина также г. Хомяков, Иван Васильевич всем нам очень знакомой и весьма доброй человек. Как все обходились между собою без всяких этикетов, а на дружеской ноге, я не все время занимались важными только разговорами, но и разными играми, — то было очень и не скучно нам всем.

В шестой же день всею гурьбою разъезжали мы по всему городу, перебывали у всех наших судей и людей лучших, а окончили оный у меня в доме и разъехались уже после ужина.

Словом, все 7 дней тогдашнего первого пребывания его у нас, были у нас беспрерывные праздники и пиршества, ибо не только я, но и все наши городские, видя его ко всем благоприятство, старались всячески угощать его у себя, чем и был он весьма доволен.

Наконец, кончивши все свои дела, 18–го числа поехал от нас он, и я с ним вместе, в Бобрики. Там такой же пир задал ему у себя г. Верещагин, старавшийся возможнейшим образом подлащаться к нему, в пользу брата своего, готовящегося быть на его месте Бобриковским управителем, и потому не только угощал его обеденным столом, но, зная, что он в дружеской компании любит иногда и погулять, то разгуливали перед ними рюмки, и стаканы, из которых и сам хозяин скорее всех еще так нахлюстался, что я никогда еще его таким не видал. И, как говорится в пословице, что все то, что у трезвого на сердце, то у пьяного бывает на языке, то имел я тогда случай узнать истинно душевный характер сего коварного и хитрого человека и ужаснулся даже негодности его. Словом, он прямо доказал тем мне, что такое он был и какого разбора человек, и увеличил во мне желание, чтоб он выбыл от нас поскорее в другой род служения. И хотя брат его был ни то, ни сё, и ни рыба, ни мясо, но я охотнее хотел иметь его у себя подкомандующим, нежели его старшого братца.

Наконёц, проводили мы от себя своего нового командира, и я, возвратясь в Богородицк, начал тотчас помышлять об езде своей в Москву. Но как г. Давыдов, между прочим, мне сказал, что он тотчас, по возвращении своем в Тулу, отправится в Москву для смены с князем и принятия от него и денег и всего прочего, и что я мне необходимо также там при сем случае быть надобно. То расположились мы ехать туда, вместе с женою и старшими детьми, и более для того, что хотелось нам научить их еще потанцовать и пожить там для сего несколько времени.

Итак, не долго думая, начали мы сей путь собираться. И, отправив тотчас нарочного в Москву, для приискания и найма для себя квартир, на 5–й день после того я сами из Богородицка, со старшею своею дочерью и сыном, в Москву отправились, и пробыли, с заездом к своим родным и знакомым в Туле и в нашем Дворянинове, 5 дней в сем путешествии и, наконец, 29–го числа января в Москву и приехали.

Тут нашли мы квартиру для себя уже нанятую и готовую, и самый обоз свой с кормом для лошадей и другими припасами. Приехавши, в этот раз случилось нам стоять в доме г. Рыкачева, на Козьем болоте, в приходе у Спиридония. И квартиру имели довольно просторную и спокойную, но занятую тогда отчасти еще прежними постояльцами, но которые хотели, однако, скоро съехать. Паче всего был я доволен тем, что имел особенно для себя два просторных и теплых покоя в антресолях, где я мог со всем своим бутором книжным расположиться и заниматься, без всякого помешательства от других, своими обыкновенными литературными упражнениями.

Как приехали мы в Москву еще по утру, то успели мы в сей день не только разобраться и обострожиться, но и мог видаться с приезжавшими к нам и у нас ужинавшими нашими кашинскими родными, которые, как будто бы согласившись вместе с нами, около самого сего времени с гостившею у них моею дочерью, Настасьею, в Москву приехали. И узнав о нашем приезде, тотчас к нам прискакали и обрадовали нас до чрезвычайности, ибо мы никак того не ожидали и сотовариществу их были так рады, что, имея у себя квартиру довольно просторную, уговорили их переехать к нам стоять и жить вместе с вами, к чему они охотно и согласились. И как скоро прежние постояльцы съехали и нам все комнаты опростали, то тотчас к нам переехали. Итак, составилась из нас изрядная кучка, и было нам жить тогда не скучно.

Как и в сей раз пробыли мы в Москве целой месяц, я все сие время провели отменно весело и со многими для нас приятностями, — то неизлишним почитаю рассказать обо всем происходившим тогда с нами несколько подробнее. Мое первое дело было, чтоб явиться к князю, моему прежнему командиру. Я нашел его живущего уже в доме покойного отца его. Он принял меня хотя довольно ласково, но все с прежнею своею княжескою гордостью и не изъявлял дальнего сожаления своего о том, что отторгнут был от волостей наших, а казалось был тем еще несколько доволен, но сердце его, без сумнения, не то чувствовало. Совсем тем в рассуждение меня и не подумал хоть бы пожалеть о том, что ему не удалось мне услужить доставлением мне чина. Не успел я с ним несколько слов переговорить, как я приехал к нему мой новый командир г. Давыдов, для предварительных переговоров с ним о сдаче волости, и я отправлен был от обоих их к секретарю княжескому для приготовления некоторых бумаг, нужных к сдаче. А как г. Давыдов пригласил меня к себе обедать, то от секретаря и проехал я к нему, или, лучше. в дом старика, отца его, у которого он стоял. Тут познакомил он меня со всеми своими родными и рекомендовал им меня с хорошей стороны. А после обеда полетел я тотчас в ряды, чтоб повидаться со старинным знакомцем своим г. Ридигером и набрать у него всяких книг для читания во время пребывания моего в Москве, и выбора потом из них для покупки от него тех, которые мне полюбятся. И, набрав у него их целую кипу, заехал и к другу своему г. Новикову. Сего нашел я уже женившимся и живущего уже в ином месте, подле Никольских ворот, в особом и просторнейшем доме, где была у него и собственная уже типография. Он удивился и обрадовался, меня увидев, ибо со всем не знал о моем приезде, и просил, чтоб опять видаться с ним, как можно чаще, и буде можно мне будет, чтоб в последующий день приехать к нему обедать; что я ему и обещал. И поговорив с ним, проехал уже домой я там провел весь вечер в перебирании и рассматривании книг, взятых у Ридигера.

В последующий и последний день месяца января, был я опять у князя, но, за некоторыми остановками, смены и в сей день еще не воспоследовало. Итак, можно мне было оттуда ехать обедать к Новикову, к которому в сей раз отвез я ему книгу свою «О благополучии человеческом», и оставил у него для рассмотрения, можно ли ее ему напечатать. Он угостил меня обедом. И нас обедало у него уже человек более двадцати, а не по прежнему человек пять или шесть. И сию перемену заметил я и при всех последующих у него бываниях. Наибольшая часть из сих людей состояла из людей молодых, ничего за столом не говорящих, и, по всему видимому, принадлежащих к их секте и употребляемых Новиковым на дела и работы разные. А ввечеру ужинали мы дома и опять с приезжавшими к нам нашими кашинскими родными.

Наконец, 1–го числа февраля, сменились оба мои командиры, и смена сия происходила при мне в доме у князя. Он сдал нам все важнейшие бумаги и письменные повеления, получаемые им и покойным отцом его от императрицы, относящиеся до волостей, также и все оригинальные планы нашим строениям. Таким же образом разочлись мы с ним и в казенных деньгах, но которых, по счастию, не осталось у него ничего почти тогда в наличности, поелику всю бывшую у него сумму велено было отдать ему в особое назначенное место. Но как, кроме казенных, находилось у [э]кономного князя и несколько сот мирских мужичьих денег, пересланных к нему давно для покупки за них рекрут, — то ждал я не упомянет ли об них сам князь, ибо я, ведая что их в наличности не было, совестился ему о том напомнить. Но как он об них совсем умалчивал, то, по окончании уже всей смены, принужден был я ему напомнить и об них. Совестно и стыдно было тогда чрезвычайно князю. И как запереться в них было не можно, то просил он меня, чтоб я приехал нему чрез день, и что тогда получу и оные.

Не успели мы дело свое кончить, как Николай Сергеевич, посадив меня с собою в карету, повез меня к себе обедать, где все поздравляли его с формальным вступлением в новую должность. И как г. Дашков был отменно честолюбив, то сие было ему очень приятно. Итак, с сего дня сделался я уже формальным его подкомандующим, и тогда моя первая просьба была к нему та, чтоб он дозволил мне пожить в Москве до великого поста, на что он с превеликим удовольствием дал свое согласие.

От него проехал я в сей день для свидания к родственнице своей Катерине Петровне Арсеньевой, а потом и к старикам, родственниками друзьям нашим, Офросимовым, которые все мне обрадовались я просили также о частейшем к ним приезжании. По возвращения же на квартиру, нашел я уже ее всю опростанную, ибо в сей день съехали от нас прежние постояльцы, и нам можно уже было в доследующее утро перетащить к себе и наших кашинских жить вместе.

Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозволяю мне на сей эпохе остановиться и, кончив оное, сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(21–го генваря 1810 года).

ПРЕБЫВАНИЕ В МОСКВЕ И ЕЗДА В ТУЛУ

ПИСЬМО 213–е

Любезный приятель! Таким образом, нажив себе нового командира и перешед из прежней совсем в другую команду, начал уже всячески прикраиваться к не совсем еще известному мне характеру нового своего начальника и за первой долг почел на утрие же протурить жену свою съездить к жене его на поклон, и чтоб с нею обрекомендоваться. Госпожа сия не была уже хотя в то время любимицею нашего наместника, поелику он имел уже другую фаворитку, но, почитая себя ему все еще доброю приятельницею и играв во время фавора своего великую роль, не могла я тогда еще отстать от прежней своей пышности и совсем изнеженного и испорченного характера, — и потому приняла она жену мою хотя и благоприятно, но далеко не с такою откровенностью и чистосердечием и дружелюбием, с каким обходился муж ее со мною и со всеми моими родными. Совсем тем, приездом жены моей к ней была она довольна, и пригласила вас обоих, чтоб мы к ней наутрие приехали обедать. От них проехали мы к старикам Офросимовым обедать, а после обеда отпустил я жену свою к тетке, г–же Арсеньевой, а сам поехал для свидания к другу моему и усерднейшему из всех моих корреспондентов, старику Алексею Алексеевичу Владыкину, я обрадовал любезного старика сего своим приездом до чрезвычайности. И мы проговорили с ним весь вечер со взаимным удовольствием.

Как в последующий за сим день надлежало мне быть у князя за мирскими деньгами, то ездил, и князь расплатился ими честно. В сию у него последнюю мою бытность имел я случай видеть у него своеручные и в шуточном тоне писанные письма и записки императрицы к покойному отцу его, которые он удержал у себя для достопамятности. После чего мы с ним и распрощались с нарочитым с обеих сторон хладнокровием. Ибо как он не хотел хоть бы из учтивости пригласить меня у себя отобедать и не оказывал ко мне никакой особливой ласки, то не имел и я дальней причины оказывать к нему излишних уже уважений и пред ним слишком унижаться. Итак, не долго думая, с ним раскланялся и рад был, что развязался с ним подобру, поздорову, и с сего времени я его никогда дочти и не видал.

По возвращении от него поехали мы с женою к своему новому командиру, и, против всякого чаяния, нашли мы у него превеликое собрание и сборный пир, ибо совсем того и не знали, что в сей день спесивая боярыня его была имяниницею, по которой причине и съехались к ним все его братья и сестры, и родные, и много посторонних его приятелей. Так было у него торжество великое. И мы не только тут обедали, но пробыли до самой полуночи, и нам было весело, поелику все его родные обходились с нами очень хорошо. Что же касается до самого хозяина, то он при всей своей ко мне ласке привел меня в сей день в нарочитое недоумение одним своим неожиданным поступком. Его первое почти слово было спросить у меня, был ли я у князя и получил ли от него мирские деньги. И как я ему сказал, что был и получил и с ним во всем разделался, то спросил он меня далее, не со мною ли сии деньги? И как случилось ненарочным образом, что я их не успел оставить дома и они, состоя в ассигнациях, были со мною, то не успел он сего услышать, как сказал:

— Хорошо! Так отдайте ж вы их мне, так как я, отправляясь на сих днях назад в Тулу, отвезу их с собою отдать в казначейство, где все наши доходы будут храниться.

Остолбенел я, услышав сие, всего менее ожидаемое требование, ибо вмиг представилось мне, что требовал он их совсем не для того, чтоб их туда отвозить, а чтоб истратить их на собственные нужды или, лучше сказать, промотать, поелику был он в этом отношении самым невоздержанным и крайне для самого себя вредным человеком. То с минуту времени не знал я, что ему на то сказать, ибо сумма была хотя не весьма велика и состояла только в 800 рублях, но все–таки не составляла безделки, и мне жаль их было из опасения, чтоб она не ухнула и не довелось бы мне после самому ее заплатить. Но, подумав, что деньги сии были не казенные, а мирские, и не так важны, как первые, а к тому как г. Давыдов приметил, что я несколько упнулся {Заупрямился.}, тотчас мне сказал, что он, по приезде своем в Тулу, даст мне в получении их ордер, но чтоб доставил я ему тогда еще 200 руб. таких денег, дабы было ровно 1000, то по необходимости принужден был сему обещанию поверить и, на данное его слово положившись, отдать ему сии деньги, чем он был весьма и доволен. И хотя они после действительно ухнули, но я, по крайней мере, обеспечил себя отосланием к нему, по возвращении своем в Богородицк, при рапорте еще 200 руб., с испрошением о получении их себе ордера, который он и действительно, сдержав свое обещание, и прислал. Итак, я не имел уже причины в рассуждении сих денег иметь какое–нибудь опасение. Со всем тем случай сей заставил меня впредь в рассуждении денег употреблять с ним наивозможнейшую осторожность.

Вскоре после сего праздника, он и действительно в Тулу назад отправился, а я, оставшись после его в Москве, прожил в ней до самого великого поста, наставшего тогда у нас пред началом месяца марта.

Весь сей период времени, продолжавшийся около месяца, провели мы в Москве отменно весело и он достопамятен был для нас многими приятностями. Не было почти ни одного дня, который бы мы весь просидели дома и никуда не ездили, или кто б у нас самых не был; ибо так случилось, что не только все наши прежние знакомцы и приятели были тогда в Москве, но и с несколькими домами свели мы вновь короткое знакомство. К сим в особливости можно причислить дом г–жя Волынской, Натальи Николаевны. С сею почтенною дамою и со всеми ее родными познакомили нас наши кашинские родные, бывшие ей коротко знакомыми, а по ним сделались и мы знакомы, и так ею любимы, что она принимала нас всегда как бы каких родных и обходилась с нами самым дружеским образом, которое дружество продолжается между нами и поныне. А особливо свели короткую дружбу обе ее дочери с моею, ибо у нее было множество детей.

Другой дом, с которым мы также в сию свою бытность в Москве свели короткое знакомство, был Андрея Петровича Давыдова, родного брата тетки моей Катерины Петровны Арсеньевой. С сим наиболее потому сделались мы коротко знакомы, что как у него были дети ровесники с моими и учились тогда у танцмейстера танцевать, то мы воспользовались самым сим случаем, наняли тогда ж танцмейстера продолжать учить танцевать и своих детей и потом очень часто к ним для самого сего езжали и детей наших заставливали учить вместе. И как у него были свои музыканты, да и в доме госпожи Волынской были также скрипачи, то я, кроме учения, множество вечеров проводили мы в обоих сих домах в домашних танцах и в разных играх и невинных увеселениях, в которых обыкновенно детям делал и сам я сотоварищество и возобновил прежнюю свою Кёнигсберскую охоту к танцам.

Кроме сих двух домов, в которых мы всего чаще бывали и множество раз обедывали и ужинывали, были и многие другие дома, где мы нередко бывали, как, например, кроме дома Офросимовой и г–жи Арсеньевой, езжали мы и к старинной вашей Киясовской знакомке генеральше Блицовой, также к г–же Бакуниной, бывшей тогда в Москве, к старику, моему другу и куму Василию Федоровичу Шушерину, к Хитрову, г–ну Игнатьеву, Семену Ивановичу, к Коробову, Новикову, к Владыкину и другим некоторым. А 16–го числа сделали у себя пирушку и, пригласив к себе многих из своих приятелей, угощали их обедом, балом и ужином, и были и у нас также танцы и разные игры и увеселения.

Кроме сих приватных съездов и увеселений, старался я и себе, и родным своим, а особливо детям, доставлять случаи пользоваться и публичными увеселениямм. И как в сие время бывали неоднократно и театры, то возил я их и на оные, а особливо для смотрения комических двух опер «Земира и Азра» и «Розаны и Любита», которые не только детей моих приводили в восхищение, но и мне с женою доставили превеликое удовольствие. А да масляной, в пятницу, отпускал и детей своих с племянницею моею и на большой обыкновенный маскарад.

Впрочем, желая жене и детям своим дать понятие о богослужениях иностранных, возил я их в немецкую лютеранскую кирку во время самого отправления божественной службы, и они имели случаи видеть, как она отправлялась и насытить слух свой приятным игранием на органах. А 18–го числа ездили мы в Чудов монастырь и имели удовольствие слышать проповедь, говоримую самим нашим славным архиереем Платоном; и я не мог довольно налюбоваться его красноречием.

При всех сих разнообразных занятиях и самой почти рассеянной жизни, не оставлял, однако, я и своих книг и пера, и не упускал ни одной праздной минуты, а особливо по утрам вставал задолго до света, чтоб их посвящать чтению и писанию. Сим последним занимался я наиболее для продолжения сочинения материала для своего «Экономического Магазина», которого издание продолжалось и в сей год с таким же успехом, как и в прежнем. Но как в сем материале не было дальнего недостатка, поелику у меня много было еще в Богородицке оного заготовлено, то не только занимался писанием, сколько чтением Риддгеровых книг, которых успел прочесть я несколько почти десятков, а потому и накупил у него и у самого Новикова множество новых, и какие больше полюбились, и повез с собою целый лубок с оными.

С г–м Новиковым хотя я и видался, но далеко не так часто, как при прежнем своем приезде, и более за разъездами в другие места. Однако, мы с ним и в сей раз одно новое дело предприяли, а именно относящееся до книги моей «О благополучии». И как я у него об ней однажды спросил, то он, расхвалив ее в прах и, с охотою желая ее напечатать, просил меня, чтоб потрудился я сам и съездил к тогдашнему цензору, профессору Барсову, и отдал ее в цензуру. Мне сперва и не хотелось было сего сделать, поелику мне г. Барсов совсем был не знаком. Однако, желая его узнать, согласился, наконец, с книгою своею к нему ехать и отыскивать его в университете. И сей ученый человек как удивил меня не только очень ласковым и вежливым приемом, но, при предложении ему моей книги, сказав мне, что ему за мною не остается ничего цензуровать, что сочинения мои всем довольно известны, и как он и мысли не имеет, чтоб в сих книгах было что противное, то в сию же минуту их одобрит. И подлинно: он тотчас, схватя перо, и написал на них свое одобрение и что они печатаны быть могут.

Я очень доволен таковым и всего меньше мною ожидаемым скорым одобрением и благодарил г. Барсова за оказанную мне такую честь. А не менее моего доволен был и г. Новиков, при возвращении ему оных, и говоря, что он того и ожидал, уверил меня, что он тотчас и приступит к печатанию такой полезной книги.

Наконец, расчелся я с ним и расстался на прежней дружеской ноге. А вскоре потом распрощались мы и со всеми нашими московскими друзьями и приятелями. И исправив в городе какие надобны были покупки и распрощавшись с своими кашинскими родными сбиравшимлся ехать также восвояси, в первый день великого поста и отправились в обратный путь в Богородицк.

Как мне для некоторых надобностей надлежало приездом своим поспешить в Тулу, то имея особую повозку, по выезде из Москвы, оставил я жену тащиться с детьми и обозом, а сам наняв почтовых лошадей, пустился вперед и, повидавшись в Дворянинове с братом Михаилом Матвеевичем, а в Федикове — с г. Кисленским, 1 числа марта и приехал в Тулу поутру, где, пристав у друга своего г. Албычева, в тот же день был у своего командира, который, за разными делами, продержал меня в Туле оба последующие дня. А как между тем подъехала и жена с детьми, то с нею, побывав у него, отправился в свое место и в субботу на первой неделе возвратились в Богородицк.

Мое первое дело, по возвращении своем состояло в попечении о своем сыне. Сему в 7–й день сего месяца исполнилось уже 12 лет. И как до отбытия нашего прежнего учителя г. Дюблуе учился он от старика Дебрильи только по–французски, а мне весьма хотелось, чтобы продолжал он учиться и по–немецки, то вздумал я по нужде воспользоваться для сего стариком нашим переплетчиком. Иваном Андреевичем Банниером, живущим также в гошпитале, как и помянутой француз и учитель. И съездив к обоим к ним, договорился и условился с обоими с ними, чтоб сыну моему, учась у Дебрильи по–французски, по нескольку часов в сутки быть у Банниера, и чтоб сей не только говорил с ним в сие время по–немецки, но и, по силе возможности своей, помогали ему и в прочем в рассуждении обучения сего языка.

Не успел я сего дела кончить и только что принялся было за продолжение сочинения своего «Экономического Магазина», как и встревожен был опять получении ордером от своего командира, в котором, уведомляя меня, что в скором временя имеет прибыть в Тулу и общий наш с ним главной начальник и командир, наместник, — предписывал мне, чтоб я, забрав все нужные по волостным делам бумаги, поспешил своим приездом к нему, дабы обоим нам успеть можно было, до приезда наместника, изготовить все бумаги, нужные к поднесению сего главному начальнику о состоянии волостей и всех касающихся до них обстоятельств, что и принудило меня того ж часа заняться сочинением всех нужных списков, ведомостей и других бумаг и, препроводив в том весь последующий день 9–го числа марта и отправиться опять в Тулу, где и занялись мы тотчас вместе с г. Давыдовым всеми нужными к приезду наместника бумагами.

Совсем тем, как мы ни ожидали, почти ежечасно, наместника, но приезд его не прежде воспоследовал как чрез целую неделю после моего приезда и уже в половине марта месяца. И я принужден был, в ожидании его, прожить целые 7 дней почти без всякого дела, ибо все, что нужно было, успел я дня в два приготовить. В сие время обходился со мною г. Давыдов до прежнему очень дружелюбно: и не только хотел чтоб я у него всякой день обедал и ужинал, но возил меня с собою ко всем своим лучшим друзьям и приятелям и чрез то доставил мне случай познакомиться со всеми почти тульскими судьями и чиновниками, а с некоторыми из них основать и самую дружбу, чем я весьма был и доволен, и посему самому нимало не скучал тогдашним долговременным в Туле пребыванием.

Наконец 16–го числа марта приехал в Тулу и столь давно уже, ожидаемый наместник, и мне надлежало к нему явиться. Я очень любопытен был видеть, как он, сделавшись тогда формальным мне начальником и командиром, обойдется со мною и как меня примет. После обеда было уже, как я к нему приехал; у него находились тогда почти все тульские главные судьи и начальники. Но он не успел меня увидеть, как тотчас подошел ко мне и начал со мною говорить с отменною благосклонностью и благоволением; и чтоб меня с самого начала озадачить и сделать к себе приверженным, сверх всякого ожидания моего, обратился ко всем тут бывшим, начал превозносить меня такими похвалами и говорил столь много доброго обо мне, что мне было даже стыдно!

Сие меня не только обрадовало чрезвычайно и ободряло, но произвело то, что сколько я и до того уже ни любил и ни почитал сего умного человека и прямо, можно сказать, всем похвалы достойного вельможу, но с сей минуты полюбил его несравненно больше и сделался к нему душевно и сердечно приверженным.

Как при сем случае, по причине великого собрания у него людей, ни о каких делах говорить ему со мною было не можно, то сказал он мне, чтоб наутрие побывал я в наместническом правлении и явился бы к нему там. Сие и постарался выполнить я, добывав поутру у г. Давыдова, проехал в наместническое правление, где не успел меня наместник увидеть, как подозвал к себе, опять со мною кое о чем и так весьма благосклонно поговорив, велел мне ехать к нему на квартиру к секретарю его г–ну Веницееву и, по доставленным к нему от г. Давыдова нашим бумагам, сделать некоторые объяснения. Г. Веницеев обошелся со мною также довольно вежливо и благосклонно и расспрашивал меня кое о чем нужном по бумагам, до нашей волости относящимся.

Между тем возвратился на квартиру свою и наместник. И не успел приехать, как прислал за обоими нами и, взяв нас в свой кабинет, вступил уже в подробные со мною о волостях и о всех наших строениях, доходах и прочих обстоятельствах разговоры. И мы проговорили тут с ними более получаса времени, в которое рассматривал он все доставленные ему чрез меня бумаги и был ими очень доволен. А потом разговаривал со мною о многом, относящемся до существенного правления волости, и прямо давал мне знать, что он не столько на г. Давыдова, сколько на меня надеется и во всем полагается. А все сие и доказывало мне ясно, что собственно начальником моим был он, а г. Давыдов, значит, был, так сказать, только моим полукомандиром. Далее заметил я с его слов, что он за волости наши приняться намерен был совсем уже не так, как оба прежние мои командиры, но гораздо основательнее, благоразумнее и короче, однако так, что мне и самому то было не противно: ибо с умными и основательными людьми дело иметь всегда охотнее можно, нежели с какими–нибудь иными.

В сих разговорах провели мы с ним все почти время, потом съехались к нему главнейшие начальники для обеда, и тогда, откланявшись, полетел я обедать к хозяину своему г. Албычеву, бывшему в сей день имянинником, я успел и у него еще попировать с его друзьями и приятелями.

Как в сей раз пребывание наместника в Туле было самое кратковременное и он, в последующий за сим день, перед вечером, собирался опять уже и прочь ехать — то поутру, сегодня, ездил я опять к наместнику и он опять со мною кое о чем много говорил, а потом обоим нам с г. Давыдов дал обо всем свои повеления и наставления, как и куда, и каким образом доставлять мне с волостей доходы, что продолжать делать в рассуждении наших строений, и о прочем и прочем, я расстался со мною со всеми милостивыми изъявлениями своего ко мне благоволения.

И как тем все мои дела кончились, то, проводив его в путь, заехал я к своему полукомандиру г. Давыдову, я в тот же еще день распрощавшись с ним, в следующий день, с утра, пустился один и в тот еще день к вечеру в Богородицк и приехал.

После сей перетурки все остальное время великого поста провел я уже с покоем. Живучи в своем месте и занимаясь наиболее своими литературными и прочими любопытными упражнениями, и во все сие время не произошло почти ничего достопамятного, кроме того, что в конце марта, привезли к нам в большую церковь иконостас и образ, писанные в Москве нанятым еще князем живописцем.

Что касается до моих занятий, то они состояли наиболее в продолжении сочинения материала для моего «Экономического Магазина», которым старался я, колико можно более, запастись до наступления весны, и потому посвящал сему делу наибольшую часть своего времени и имел в том успех, столь великий, что оставалось мне много его и на другие занятия, и особливо на рисованье, которым как–то я в сие преддверие весны, занимался в особливости, и не только разрисовывал многие эстампы, но и нарисовал корпусными красками несколько ландшафтов собственного своего изобретения, якобы изображающие половодь и весну, украшающие и поныне мои стены в гостинной, развешанные в сей период времени. Также занимался я много сооружением и раскрашиванием новым манером складной кровати, представляющей днем вид шкафа, к чему тогдашняя теснота в доме меня наиболее побудила. Наконец, возобновилась во мне охота рисовать сухими красками, к чему побудил меня наиболее купленный в Москве с пастельными красками ящичек. И я, в первый еще раз, нарисовал самый тот образ Спасителя, которой и поныне украшает собою передний угол моего кабинета, и пред которым воссылал я всякий день мои моления ко Всевидящему, и которой нарисовал я в великий четверг, в самой тот день, когда мы исповедывались и приобщались Святых Тайн, что случилось в 13–й день месяца апреля.

Бывшая в сей год, в начале сего месяца, половодь, хотя, по обыкновению своему, и озабочивала меня своею величиною, и я не однажды принужден был объезжать и осматривать все пруды наши, однако, несмотря на всю величину свою, прошла, к удовольствию моему, благополучно.

Наконец, настала у нас Святая неделя, бывшая в сей год нарочито поздно и начавшаяся с 16–го апреля. И мы провели ее нарочито весело и наиболее в свиданиях с нашим городничим и с овдовевшею казначейшею нашею Марьею Юрьевною Петровою, которой, по ее осиротелости, дозволил командир мой жить в комнатах одного дворцового флигеля и из милости определил ей небольшое жалование и содержание от волости, и которая была к нам в особливости привержена дружелюбием и сделалась особенною приятельницею моей тещи, продолжающей любить ее еще и поныне.

Впрочем, особливого примечания достойно, что в самой первый день сей недели случилось мне преподать сыну моему и другим детям первейшее понятие о всей связи закона христианского и положить тем основание тому благочестию и той искренней приверженности к закону, которою сын мой и поныне, пред многими сверстниками своими, отличается.

Как с окончанием Святой недели началась уже весна и с нею все великие или надворные дела, то отвлекли меня от моих горничных упражнений и заставили всякий день по нескольку часов препроводить в езде и в ходьбе в разные места и в смотрении за работами и в распоряжении оными. При сем достопамятно, что воспоследовавшая в начале мая перемена имела великое влияние и на сии мои надворные дела и упражнения. Во время правления волости молодого князя Гагарина они очень было поуменьшились и почти совсем заснули. Наиболее оттого, что я, не надеясь от князя получить за все мои труды не только благодарности, но и похвалы, лишился охоты надрывать себя над оными и особливо над какими–нибудь новыми затеями, а охотнее хотел все праздные и от должностных дел остающиеся часы посвящать собственным своим делам и упражнениям. Но теперь, как все переменилось, и я получил таких командиров, которые все мои труды могли оценить как должно и отдавать им надлежащую справедливость, — то проснулась и во мне опять прежняя охота к разным затеям и множеству таких надворных дел, за которые мог я ласкаться надеждою получить похвалу и благодарность. И я по–прежнему стал их производить, не чувствуя никакого оттого себе отягощения.

Итак, по сделании всего, что нужно было в садах и других местах, прилепился я мыслями в особливости к тому, нарочитого пространства, лесочку, которой находился у нас подле каменного большого волостного хлебного магазина, самого того, которой нашел я в первые годы пребывания моего в Богородицке в совершенном пренебрежении. Оный с нужных сторон огородил, заказал и сберегал с возможнейшим попечением. Как лес, содержавший в себе десятин до двадцати и более, к сему временя нарочито уже возрос, сгустился и составлял уже лесок довольно высокой, лежал же в виду и не очень далеко от дворца, на прекраснейшем и таком месте, что из него виден был и весь наш город и все наше село со всеми его знаменитейшими зданиями и весь длинный и обширный пруд, отделяющий город от села нашего, и всю сию рощу кругом обливающий, — то, почитая оной наиудобнейшим к превращению в английский парк, или к составлению из него увеселительного и такого леса, в котором можно было ездить для гулянья и сие с удовольствием в оном предпринимать, начал обработывать в мыслях, как бы сие наилучше сделать. И сняв с него план, прожектировал, как и где чему быть. И не успел настать май месяц и оный одеться, как и принялся за него с особою прилежностью. Я прорубил в нем, в добавок прежним, множество новых, прямых и косых, аллеи, располагая оные так, чтоб они всегда открывали в конце своем какой–нибудь знаменитый предел, и в конце одной виден бы был только один дворец, в другой — одна только пышная наша башня с колокольней, третьей — наша церковь с прекрасным ее большим зеленым куполом, а иная бы открывала в конце своем гору, пруд или виды в самую даль. И все сии аллеи сделал так широкими и уровнял в них землю таким образом, чтоб с удобностью можно было ездить до ним в линейках и даже в каретах самых. А сим неудовольствуя, прорубил и во внутренности густых куреней множество извивающихся и способных для гулянья дорожек, выводя все оные либо на какие–нибудь, посреди леса, красивые площади, либо на сделанные внутри куреней разнообразные полянки, снабженные для отдыхания дерновыми сиделками и прочими, тому подобными, украшениями. И во всем том с толиким усердием и прилежностью трудился, что сей парк мой поспел к Троицыну дню уже к гулянью, и я мог уже всех наших городских приятелей пригласить в оный для завивания венков или первого вешнего гулянья, и не только удивил всех их скорым превращением клочка сего в прекрасное гульбище, но и доставил всем им превеликое удовольствие. Но как много новое дело сие меня ни занимало, но я находил много времени и для занимания себя рисованием и разными любопытными горничными упражнениями, к которым поощряла меня, наиболее, примеченная в сыне моем отменная ко всем таким упражнениям склонность и охота. Итак, не проходило почти дня, в который бы у нас с ним не замараны и не испачканы были руки красками, и в который бы не занимались мы с ним какими–нибудь любопытными делами.

Но, кроме сего, имел я, около сего времени, особливое горничное дело. Как наместник изъявил мне, между прочим, желание иметь у себя подручный, но такой план всем нашим волостям, из которого мог бы он положение оных и всех ее жительств, лесов, пахотных и сенокосных земель видеть, а мне хотелось ему в том услужить, — то и принялся я и за сие, хотя со многими трудами сопряженное, но весьма нужное дело. И употреблял к тому многие дни и часы, остающиеся от других дел праздными. А восхотев ему еще более услужить, вознамерился и со всей нашей усадьбы и всего местоположения, окружающего дворец, снять точный, специальнейший и аккуратнейший план, и более в том мнении, что не вздумается [ли] ему приказать что–нибудь в местах, ему угодных, сделать. Итак, всеми сими делами наполнены были все мои дни в течение весны сего года. Однако не одни оные меня занимали, но было и еще одно важное и великое дело, к которому должен я был устремлять также мои мысли и затеи, но о котором предоставляю я упомянуть вам в письме последующем, а сие, как достигшее до своих пределов, сим кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Января 23–го дня 1810 года, Дворяниново).

УКРАШЕНИЕ ЦЕРКВИ ПО СОБСТВЕННОМУ ВКУСУ

ПИСЬМО 214–е

Любезный приятель! Большое и важное дело, о котором упомянул я вам вскользь при конце моего последнего письма и которым я, между прочим, в течение весны и первый летний месяц сего года занимался, относилось до нашей большой соборной церкви. Как оная хотя давно уже строением была окончена, и как снаружи, так и внутри оштукатурена, и оба боковые предела в ней были уже освящены, но большая и главная церковь не имела еще своего иконостаса, и оной, с образами только по последнему зимнему пути, был к нам привезен, — то главнейшее желание моего нового командира было, чтоб и сию среднюю и главную церковь привесть к окончанию и освятить. И поелику самому ему, по пребыванию его в Туле, заниматься всеми мелочами, к тому принадлежащими, было неудобно, то, ведая мою к тому совершенную способность, поручил он все попечение мое о том мне, прося, как можно всеми делами, до сего предмета относящимися, поспешить, так, чтоб могла она поспеть к храмовому празднику и к ярманке нашей к освящению, которую коммиссию я на себя охотно и принял.

Как дел по сему предмету было еще много, поелику иконостас с образами, написанными в Москве, к нам хотя привезен, но был только сделан вчерне, а раскрашивать и золотить надлежало его еще тут нанятыми художниками, то приступил я к сему еще с самого открытия весны. И как от командира моего передано было в полный мой произвол — раскрасить и раззолотить его как мне заблагорассудится, то и принужден я был ежедневно посещать мастеровых и надзирать за сими работами.

Теперь скажу, что, получив такое полномочие, не хотелось мне своей руки испортить, но соответственно сделать мне доверенное колико можно лучшим образом. И потому, не удовольствуясь приказанием раззолотить его, колико можно с лучшим вкусом, разною позолотою и покрыть всю плоскость или тело по серебру лазоревым лаком, — восхотел я придать ему некакие и другие новые и совсем необыкновенные украшения собственного моего изобретения и придать ему тем еще более красоты и великолепия. И каких–каких новых затеев и выдумок ни употребил я при сем случае! И усердие мое было так велко, что, за неимением у себя живописца и других таких мастеровых, которые могли б все то сделать, что я придумывал и хотел, не жалел и собственных своих трудов, и над сделанием многих вещей трудился сам своими руками, и с таким при том прилежанием, что не знал даже усталости, хотя дел сих было и довольно много. И как сим оставил я по себе в сей церкви навсегда памятник, то и расскажу об нем в некоторой подробности.

Первейшим делом моим было то, что мне восхотелось царским дверям придать более красы чрез закрытие всех промежутков между редкою сквозною позолоченною резьбою оных посеребренными, наподобие зеркал, стеклами. Над сим трудился я самолично и мне тем удалось придать им несравненно более красы и великолепия.

Во–вторых, находя сделанную в иконостасной арке над ними звезду из сияния очень просту и не по моему вкусу, вздумалось мне ее уничтожить, и вместо ее всю сию большую арку занять образом благословлявшего входящих в царские двери Господа Саваофа, окруженным сиянием, сделанным из превеликого множества таких же обрезных посеребренных, на подобие зеркала, стекол. Мысль сия мне так полюбилась, что, за неимением живописца, решился сам нарисовать сей образ, колико можно в натуральнейшем виде, и мне удалось и сию необыкновенную штуку сделать так хорошо, что она от всех приобрела похвалу и одобрение.

В–третьих, находя в иконостасе в углах на уступах его пустоты, вздумал я занять оные обрезными фигурными щитами, с изображенными на них церковными трофеями, как–то: сосудами, дискосами, кадилами, евангелием и тому подобным, сделав все их золотыми, а грунт прикрыв усыпанною по клею шмельдью. И мне удалось и сии небольшие штучки сделать со вкусом и также хорошо.

В–четвертых, вместо обыкновенных линяющих лент, на которых прицепливаются пред местными образами паникадилы, вздумалось мне употребить простые пеньковые, но вызолоченные снаружи червонным золотом веревки, и придать им чрез то вид толстых шнуров, свитых из золота. И сие составляло особую и новую выдумку, полюбившуюся многим и придавшую много великолепия.

Таковую ж самую простую, но удачную выдумку употребил я, в–пятых, при украшении сени в алтаре над престолом. Сень сия сделана у вас была на больших четырех золотых столбах и вверху, ниже карниза, украшена тафтяными подобранными занавесами с золотою бахромою; но как не доставало у нас больших золотых кистей, то по скорости вздумалось мне их сделать фальшивые и смастерить из деревянных, округленных и вызолоченных стаканчиков, с привескою к ним кругом многих ниток с нанизанными вызолоченными стеклянными пронизками и повесить их на таких же вызолоченных шнурах. И мне удалось сделать их так похожими на золотые, что все ими обманывались, и, узнав выдумку, не могли довольно ее расхвалить.

Шестая моя выдумка состояла в приделании к сей сени спереди двумя ангелами придерживаемого фигурного щита с крупною надписью, из следующих слов состоящею: «Ядый мою плоть и пияй мою кровь во Мне пребывает и аз в нем». Сия выдумка также многим отменно нравилась и тем паче что надпись сия по крупности слов видна была в арку изо всей церкви.

В–седьмых, поместил я и сзади иконостаса, над царскими дверьми, вместо простого образа, изображение Нерукотворенного образа, держащегося летущими (sic) ангелами, нарисованное также самим мною.

В–восьмых, оба боковые придела велел я от большой церкви отгородить стеклянными перегородками, несмотря на всю величину арк, и таким образом раззолотить и покрыть перила и карнизы по серебру лазоревым лаком, чем придал всей церкви отменное великолепие.

В–девятых, велел приделать к левой стене, между церковью и трапезою в соответствие находящегося на правой стене иконостаса с образом Казанской Богородицы, по собственному своему рисунку и прекрасно сделанную и раззолоченную и расписанную кафедру с балдахином над оною, а внутри, на стене, изобразил во весь рост Димитрия Ростовского, так как бы сказывающего проповедь. Сие составляю также особое и почтя необыкновенное украшение.

В–десятых, наконец, вздумалось мне особенным и необыкновенным образом украсить и внутренность большого купола постановлением на широком карнизе, против каждого из многих окон, по большой золотой вазе. Вазы сии сделал я сам, обрезные из толстой политуры со многими прорезными насквозь местами, и снаружи, расписав и раззолотив их по приличию, прикрыл сзади все прорезные места слюдою, покрытою разноцветными лаками, с тем намерением, чтобы прорези сии могли служить некоторым родом дневной и ночной иллюминации; ибо как церковный карниз был так широк, что по оному, позади сих ваз, ходить человеку было можно, то в большие праздники, во время всенощной, зажигали мы позади ваз сих свечи и огни и они придавали и днем, и ночью отменное всей церкви великолепие.

Вот сколь многие и разнообразные затеи употребил я для украшения внутренности сей церкви. Но как все сие скорее сказать, нежели сделать было можно, то легко можно заключить, что все сие и многих трудов и хлопот мне стоило. Но как оные услаждаемы были сколько своею удачностью, столько и всеобщим одобрением, и похвалою, и паче всего чувствуемым при отделке каждой штуки собственным превеликим удовольствием, то были они мне очень сносны и почти нечувствительны. Однако, я едва–едва мог успеть все сие кончить к 16–му числу месяца июля, в которой день наконец она освящена. Впрочем, относительно к сему периоду времени достопамятно для меня было то, что 29–го мая чуть бы опять не претерпел я пожарного бедствия. Какому–то бездельнику (не знаю, не ведаю, по какому побуждению, а думаю — более побуждаемому желанием накрасть опять каких–нибудь вещей) вздумалось было двор мой зажечь и всунуть в одном месте задних мелких строений, в соломенную кровлю головню с огнем. Но каким–то случаем и бессомненно действием невидимого Промысла Господня, пекущегося о сохранении меня в сем разе от бедствия, солома от головни сей хотя совсем почти истлела, но не загорелась, и головня потухла. Мы ахнули ажно, как наутрие принесли к нам сию головню тепловатую и не могли довольно возблагодарить Господа за избавление нас столь очевидным образом от столь близкой опасности.

Наконец, с наступлением месяца июля и за неделю до освящения церкви приехал к нам командир мой г. Давыдов, и как намерен он был пожить у нас таки–довольно, то приехал уже со всем своим семейством, состоящим из его жены, ее сестры и своего сына и привезя с собою для сотоварищества и нескольких своих тульских приятелей, и расположился в большом корпусе нашего замка, или во дворце самом.

С сего времени начались у нас опять ежедневные почти праздники и гулянья, а для меня самое хлопотливое время; ибо, с одной стороны, надобно было спешить отделкою многих неоконченных вещей в церкви и делать все нужные к освящению оной приготовления, а с другой — угощать у себя сих новоприезжих гостей, когда обедами, когда ужинами; возить их в разные места для гулянья и показывать им все мною сделанное; снабжать квартиру и кухню его всеми нужными потребностями и удовлетворять все непомерные требования его поваров и лакеев, что производило нам и чувствительные иногда неудовольствия. Но все сии хлопоты услаждаемы были, по крайней мере, благосклонностью и приятным со мною обхождением моего командира, который все сделанное мною в лесу и в церкви не только одобрял, но превознося похвалами, благодарил меня за труд мой, а мне более того было ничего и не надобно.

Во время сих наших в разные места, то для ловления рыбы, то так для гуляния, разъездов, случилось было со мною вмиг большое несчастие, происшедшее от самой резвости. Однажды ездили мы целою компаниею мужчин ловить на островах наших рыбу, и как надлежало нам в одном месте подле небольшого протока и лощины полчаса почти времени дожидаться, покуда невод запускали и тащили, то пришла охота господам тульским ветрогонам, приехавшим с г. Давыдовым, между прочим балагурничаньем, перепрыгивать через помянутую лощину и оказывать, друг перед другом удальство свое. Сперва я долго только смотрел на сию их резвость и забаву. Но как ни одному из них перепрыгнуть сию низкую лощину не удавалось, и они все либо падали, либо спотыкались, то приди мне охота пощеголять своим удальством и искусством.

— И, господа, — сказал я, — уже этакой безделки не можете вы пересигнуть (перескочить) и, разбежавшись нивесть, сиг сам через нее. Я и перескочил ее довольно хорошо, но ноге моей случилось на том берегу попасть на неровное место, отчего и вывихнулась она в самой щиколотке. Я в один миг почувствовал от того превеликую боль и не мог даже и ступить на ногу. Все взгоревались и встужились о том и не знали что делать. Но, по счастию, случилось сие против самого почти лекарского домика. Мы тотчас велели его кликнуть, и он прибежал и, тазая меня за мою шалость, ногу мою опять вправил и снабдил меня примочкою, что мне и помогло. Однако дня с три, с четыре принужден я был оттого прихрамывать.

Наконец, наступила и наша ярманка, на которую, равно как и для освящения церкви, съехалось множество дворянства, а простого народа было превеликое со всех сторон стечение. Чтоб продлить хотя одним днем сию единосуточную почти ярманку, то определили было святить церковь на другой день самого праздника и по окончании самой ярманки.

На сей праздник и ярманка сделалась достопамятна мне нечаянною для меня и для всех нас тревогою, произведенною также какими–то бездельниками из съехавшегося на ярманку черного народа. Молодцам сим, как думать надобно было, восхотелось полакомиться нашими карпами, которыми превеликим множеством был наш большой пруд наполнен. Они вздумали под прудом сим подхимистить и сделать так, чтоб он будто бы сам собою прорвался и вода бы вся из него ушла, карпы обнажились бы все в стременах и ловить было можно. Итак, во время самой ярманки забрались они под спуск и ночным временем подрубили внизу одну стенку; и как оттого два ряда вешняков принуждены были вывалиться, то и заорала вода страшным образом с пруда. Мы, ничего того не зная, спали себе спокойно, и ни кому не ума было посмотреть за прудом. Но не успело ободнять, как, усмотрев сие, без памяти прибежали ко мне с уведомлением, что пруд большой прорвало. Не могу изобразить, как сие меня тогда перетревожило и испугало. «Господи! вскричал я, каким бы это образом я отчего такая беда случилась? Кажется теперь не половодь, да и дождь был не велик; отчего ж ему прорваться?» и без памяти побежал на плотину. Тут увидев страшный рев стекающей в пронесенные и плавающие в бучиле вешняки воды, только ахал от удивления, не постигая, как это могло случиться: под водою и неприметно было того, чтоб они подрублены, а сие усмотрели мы уже после. Но как аханье и туженье не помогали, а надлежало помышлять о скорейшем захватывании воды, то, не долго думая, послал я солдат и велел гнать с ярманки всей волости нашей мужиков, каких они найти только могут, и с лошадьми их и телегами, а других послать за лопатками и другими инструментами. А между тем, тотчас и выдумал спасительное средство, могущее еще пруд сей удержать от совершенного прорыва. По особливому счастию, случилось мне, года за два до сего, для недопущения с полою водою сбегать с пруда карпов, сделать одну предосторожность, которая, при сем случае, пригодилась мне очень кстати, а именно: я велел перед самым спуском в пруде сделать превеликую в воде насыпь и обвел полуциркулем все то место настоящею почти подводною плотиною; на сей велел я побить сваи и сделать кругом надолбы, установить сплошь подле их стоймя фашинами, сделанными из одного мелкого леса, и все сие для того, чтоб вода сквозь фашины могла стекать, а рыбке бы ни одной не можно было проходить. Итак, не долго думая, велел я сбежавшемуся народу возить скорее солому и, связывая в пуки, кидать в пруд позади фашин оных и на нее сыпать привозимую из берега землю, и чрез то составлять на скорую руку новый ряд плотин пред всем спуском. А сим средством и удалось мне тогда спасти свой пруд. Новая скороспешная плотина сия поспела у меня чрез несколько часов, и в состоянии была удержать всю воду, но как я принужден был быть при том безотходно сам, и при том, под сильным, случившимся тогда, дождем, то впрямь — не только измучился, но и измок, и сей праздник был мне долго памятен. Но, по–крайней мере, я доволен был тем, что успел очень удачно сие дело сделать и тем командиру моему доказать вновь свою расторопность. Что касается до него, то он в сие время занимался угощением у себя съезжающихся час от часу более к себе гостей и деланием к большому торжеству всех нужных приуготовлений. А тем же занимались и мои домашние.

В последующий за сим день угощал нас всех у себя наш городничий, а после обеда ездили мы всею гурьбою гулять, сперва на остров, а потом в лес, новосделанный парк, и день сей провели весело. И как между тем все поспело к освящению церкви и приехал из Коломны для сего протопоп, то 10–го числа июля и происходило у нас торжественное и, прямо можно сказать, пышное освящение нашей большой церкви. Множество дворянства обоего пола присутствовало при оном, а народу было превеликое стечение. И как нами употреблено было все, что только служило к сделанию сего обряда торжественнейшим, то и происходило все с отменным великолепием и божественная служба была тем приятнее, что мы имели уже около сего времени старанием нового моего командира целый хор певчих, набранный из конюховских детей и других канцелярских служителей и обученных уже петь нанятым учителем. Для придания сему торжеству более блеска угощал мой командир у себя всех присутствующих при освящении дворян обеденным столом. И был у него превеликий пир. А поелику достали мы на сей случаи и музыку, то после был и бал, и танцы. Но и сего было еще не довольно. Но как около самого сего времени приезжал к нам в Богородицк немец–фигляр, показывающий разные хитрости, как, например, говорящую голову и другие подобные тому шутки, то восхотел командир мой угостить всех своих гостей и сим зрелищем в приготовленном на короткую руку {На скорую руку, наспех.} во флигеле маленьком театре. Словом, весь сей день проведен был очень весело; а в последующий день был бал, танцы и ужин у меня в доме, и разборная моя стена долженствовала опять выходить вон для сделания множайшего простора. А в наступивший за сим день звал моего командира и всех нас к себе на обед один из соседственных дворян господин Марков, и мы все гурьбою ездили к нему и были там угощаемы. Причем случилось жене моей впрах перестращаться от нечаянной и такой неожидаемой пушечной пальбы, производимой во время обеда, и которой она всегда боялась. Дома же у нас в сие время чуть было опять не сделался пожар, но, по счастию, погашен в самом его начале. На другой день после сего происходила у моего командира беспрерывная почти карточная игра между бывшими в числе гостей игроками, которые все насилу–насилу разъехались от нас в следующее за сим утро. Мы все же пировали в сей день у судьи нашего г. Арсеньева, а наутрие поехали в Бобрики для такого же пирования у Верещагиных, а оттуда проехали к г. Власову и у него не только ночевали, но и в последующий день угощаемы были пышным обеденным столом. И, возвращаясь оттуда, заехали еще к г. Бакунину и в Богородицк возвратились не прежде, как ввечеру уже 16–го числа. Но сим все еще тогдашнее хлопотливое для меня время не кончилось. Но командиру моему вздумалось еще с женою своею съездить в дальние гости за Ефремов, к общему нашему знакомцу генералу Дмитрию Васильевичу Арсеньеву, куда взял он меня с собою. Итак, ездили мы с ним и туда. Но там не столько были угощаемы, сколько измучены были в прах ездою и ходьбою по полям, в угодность хозяину, хотевшему доказать командиру моему все угодья своей тамошней деревни и надоевшему даже нам беспрерывным почти рассказыванием о своих мужиках, о их семействах, пашне, лесочке и тому подобных, ни малейшего уважения и слышания недостойных, вещах. Сию дурную привычку имел сей, впрочем, благоразумный человек, которой не мог я довольно надивиться, и не понимал, как он при всем своем благоразумии ее усматривал, что никто сими пустыми его рассказами не интересовался, но паче слушал их с крайним для себя отягощением. Словом, он так ими нас отяготил, что мы не опомившись почти от радости, вырвавшись на другой день, после обеда, от него и не рады были всему его, умеренному весьма, нас угощению.

В Богородицк возвратились мы не прежде, как уже 21–го числа к готовому у меня обеду. Но и тем еще не все кончилось. Но мы пировали еще на другой день опять у г. Арсеньева, а наутрие опять у городничего, и насилу–насилу сей день был уже окончательным всем нашим празднествам и пированьям, и мы проводили г. Давыдова, поехавшего назад в Тулу и пробывшего у нас в сей раз три недели.

Из всего вышеописанного можете вы усмотреть, какую особую склонность имел мой командир к пиршествам и рассеянной жизни, и заключить, что все сие время было для меня очень хлопотливо и суетливо и что мы рады–рады были, освободившись наконец от сего ига. К вящему умножению моих хлопот, должен я был и в самое сие время ущипками {Ущипывать — отделить, оторвать щипком, двумя пальцами. Здесь в смысле — украдкой, урывками.} и урывками трудиться над моими планами и чертежами, ибо командиру моему весьма хотелось, чтоб я поспешил окончанием оных. Но все сие ничего бы не значило, если б не случилось в течение сего достопамятного периода времени одного происшествия, не только меня весьма озаботившего, но и повергшего в крайнее недоумение, а именно.

Командир мой, каков ни добродушен и ни хорош был всем своим характером, но имел тот в себе недостаток, что был очень невоздержан и мотоват, и от самого того нажил на себя превеликие долги, которые его весьма тяготили. Чтоб избавиться от сего ига, то возмечтал было он при случае получения в свою власть наших волостей ими воспользоваться и содрать со всех наших мужиков хотя легонькую, но для себя полезную кожурину. Но как приступить к тому без согласия и содействия моего никак было не можно, то, не отваживаясь сам сделать мне о том предложения, восхотел он стороною наперед узнать, каких я о том буду мыслей, и для того препоручил изведать сие одному из приезжих с ним тульских гостей, человеку бойкому и проворному. Сей и подъехал было ко мне с своими рассказами и предложениями, нельзя ль было помочь Николаю Сергеевичу в его темных обстоятельствах собранием, хотя по гривеннику с души, с наших волостных мужиков, говоря, что для них, как весьма зажиточных и во всяком изобилии живущих крестьян, составило бы сие сущую безделку, а Николаю Сергеевичу могло б то послужить в великою пользу, и он очень будет тем доволен и за то благодарен. Немногие сии слова, сказанные мне им будто бы от себя шуточным образом, поразили меня так, что у меня ажно кожу подрало при услышании оных. Я легко мог догадаться, что его заставили сие мне предложить стороною, и сие привело меня в такое недоумение, что я с минуту времени и не знал, что ему на сие и ответствовать. Наконец, собравшись с мыслями, без дальних обиняков и на–прямо ему сказал:

— Все это так, братец, все хорошо и было бы, конечно, для Николая Сергеевича не худо, но со всем тем я не уповаю, чтоб могло сие когда–нибудь совершиться.

— А почему бы так? — подхватил он.

— А вот почему, любезный друг, — отвечал я, — сие могло бы быть только в таком случае, если б мужички наши сами собою сие вздумали и, смолвившись между собою, такой денежный сбор самопроизвольно собрали и торжественным образом поднесли Николаю Сергеевичу от себя в подарок. Но сего–то самого от них никак и никогда ожидать не можно. Не таковы наши мужички щедроподатливы и умны, чтобы могли они и сами собою догадаться такую услугу оказать своему командиру. Вам они не таково и давно известны, как мне, а я, зная их из собственной опытности, скажу, что они превеликие охотники до свиней и свиней у себя держат, свиней кормят, свиней едят и…. сами свиньи!

При сем слове предлагатель мой захохотал, и я продолжал:

— Вам это смешно кажется, но это истинная правда, и каковы они тщивы {Тщивы — старательны, усердны; здесь: заботливы.} характером своим, может вам доказать собственной пример мой. Меня все они действительно любят; поговорите хоть с кем–нибудь из них, все назовут вам меня своим отцом и таким командиром, какого не желают они лучше. Но при всей любви и приверженности своей ко мне, как бы вы думали, далеко простиралась их тщивость и податливость ко мне, и не смешно ли вам покажется, когда скажу, что, будучи управителем над 20–ю тысячами душами зажиточных мужиков, а к Святой неделе покупаю самые яйца на чистые денежки, когда свои не случаются. Этому, может быть, никто не поверит, но это самая истина. Или вот скажу вам другой и разительнейший пример. В прошлом году случилось мне сгореть и лишиться дома и всего почти в нем бывшего и потерять имущества более нежели на 2000 рублей. Всем им известна была тогдашняя моя нужда, и что у меня ни крова, ни съестных припасов и на семью ни куска хлеба не осталось; казалось, можно б им при таком бедственном и несчастном случае чем–нибудь услужить своему любимому командиру. Но они и не подумали о том, и один только наибогатейший из них и такой, которого капитал тысяч до двадцати простирается, расщедрился и принес ко мне, но что же, один только испеченный хлеб!

— Не в правду ли? — воскликнул мой соблазнитель.

— Ей–ей, — ответил я, — это всем известно, и мне как ни горько тогда было, но я принужден был захохотать и дурно было, чтоб при таком случае не принять у него того, а охотнее хотел бы я в него им в лицо швырнуть. Вот каковы, сударь, здешние мужики! И можно ли ожидать чего от таких окаиомов {Окаиомы — окаивать, окаять — признать отверженным — окаиомы — окаянные.}.

Удивился и задумался, услышав сие, но наконец, помолчав несколько, сказал: «Все–таки можно было бы к тому их как–нибудь настроить». — «Как настроить, говорите вы, подхватил я того момента и захохотал. А каким бы это образом и кто бы взялся это сделать? О подкомандующих моих могу я вас уверить, что никто из всех их не отважится к тому приступить, а я всего меньше. Я о таковом предприятии я помыслить страшуся, а того меньше, чтоб насильно наложить на них такой побор. Сохрани нас от того Господи! от сего и Бог знает, что бы произошло! Мужички здешние, живучи уже столь многие годы под управлением, основанном на ноге прямо честной и бескорыстной, и непривыкнувшие ни к малейшим каким–либо притязаниям, сочли б сие неведомо чем и воплями своими возмутили б и самое небо и землю. Нет, нет, господин мой, я опять повторю, что мужички здешние совсем не таковы, чтоб можно было предприять с ними что–нибудь тому подобное и каковы ни глупы, но то у них твердо затвержено, что они собственные крестьяне императрицы и что никто не посмеет делать им какие–нибудь притязания. И изволь–ка что–нибудь тому подобное затеять и предприять, я уверяю вас, что они в миг очутятся с жалобою, не только у Михаила Никитича, но и в самом даже Петербурге; на это они очень умны». — «О! так пропади ж они, окаянные, сказал мой предлагатель», и, обратив все в шутку, замолчал.

Сим образом отбоярил я сего молодца, и он у нас, несолоно похлебав {Несолоно похлебавши, т.е. ничего не добившись.}, и пошел от меня пересказывать все то, без сомнения, препоручателю своему, и что они говорили, того уже я не знаю, а ведаю только то, что, обжегшись в сей раз на молоке, стали потом дуть и на воду, и я уже никогда не слышал более таких замашек. Со всем тем случай сей привел меня в превеликое недоумение и принудил, усугубить все мои с сей стороны предосторожности.

Сим окончу я сие мое письмо и скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Января 25–го дня 1810 года. Дворяниново.)

Письмо 215–е.

Любезный приятель! Проводив от себя своего командира я сбыв с плеч своих сие тягостное бремя, принялся я за прежние мои комнатные упражнения, которые служили мне вместо отдохновения, и как планы и чертежи мои были еще не отделаны, то спешил я оные окончить. Нужны они были командиру моему для того, что как он поджидал скорого возвращения из Петербурга нашего главного начальника и намерен был к нему в Москву ехать, то хотелось ему отвезти их к нему с собою. А мне наводили они тем более труда, что мне не хотелось руки свои испорять, а украсить их колико можно лучшими картушами, что и удалось мне очень хорошо сделать, я могу сказать, что планы сии были прекрасные.

Между тем засел я опять за сочинение материала для моего «Экономического Магазина», для запасения г. Новикова на все остальные месяцы сего года потребным материалом, я в короткое время успел опять наготовить оного множество. Занимала меня также около сего времени и моя библиотека. И как оная час от часу увеличивалась как чрез покупку новых книг, так и присылкою от Новикова для продажи, то восхотелось мне всю ее привести в порядок и ранжировать на сделанных шкапах и полках в тех комнатах, на нашей башне под колокольнею, где находилась прежде канцелярия наша. И тут установил я и убрал ими целые две комнаты и хаживал в них нередко для литеральных прогулок и увеселений.

Впрочем, не гуляли у меня и краски, а особливо сухие или пастельные и как около сего временя выдумал я способ рисовать ими по вытертой пемзою коже, то нарисовал я и сын мой ими многие из тех картин, которые и поныне еще украшают мои стены и, между прочим, еще образ Спасителя и Богородицы срисовал с местных и придельных образов, писанных Некрасовым.

В сих упражнениях препроводил я все остальное время июля и весь успенский [пост]. А не успели мы разговеться, как и получил я повеление от г. Давыдова, чтоб мне приехать к нему в Тулу и привезти с собою все планы и бумаги, нужные к представлению наместнику, с уведомлением, что он собирается ехать в Москву. Итак, принужден я был ехать к нему, но в сей раз пробыл я в Туле одни только почтя сутки, ибо нужно было отдать только ему планы и прочие бумаги и переговорить с ним кое о чем относящемся до волостей. Почему, съездив с ним в Щеглово и проводив его 21–го числа в Москву, не медлил и сам я в Туле, но поскакал опять в Богородицк.

Тут нашел приехавшего к вам без меня нового учителя, природою немца, по прозванию г. Эйзенберга, выписанного из Москвы чрез нашего лекаря, для возобновления нашего пансиона, на место старика Дебридьи. И будучи очень доволен, нашел в нем степенного и многознающего и очень хорошего человека, договорился тотчас с ним о продолжении учения моего сына обоим языкам. И дабы был в том лучший успех, то, отдав его даже совсем жить к нему, отвел для жительства ему средний дом лекарский в госпитале, ибо лекарь жил тогда во флигеле. А как к учителю сему отдал и г. Толбузин обоих своих сыновей, то и основался у нас опять небольшой пансион, и сын мой от учителя сего несравненно больше научился всему, нежели от прежнего учителя.

В самое то же время получил я и от г. Новикова письмо с убедительною просьбою, чтоб мне заготовлять материал для «Экономического Магазина», и для будущего пятого года его издавания, поелику все получающие оный ни мало им не скучали, а все усердно желали дальнейшего продолжения сего общеполезного издания. Признаюсь, что уведомление о нем, и самая сия просьба была для меня непротивна. И как, по–привычке, не наводило сочинение сие и мне дальнего отягощения и я за труды мои довольно награжден был, то и не имел я причины от того отказаться.

Вместе с сим письмом прислал он ко мне и выговоренные экземпляры, напечатанного уже перевода моего «Геценовых рассуждений о начале и конце мира», и доставил мне тем превеликое удовольствие, уведомяя вкупе, что книга моя «О благополучии», под именем «Путеводителя к истинному человеческому счастию» (которое название им самим сей полезной книге придать рассудилось) уже печатается, что порадовало меня еще того более.

Чрез несколько дней после того, но убеждению моих домашних, принужден я был согласиться съездить с ними опять в дальние гости, за Ефремов, для свидания с теткою Матреною Васильевною Арцыбышевою. Итак, в сем путешествии провели мы все остальные дни месяца августа. Тетка была нам очень рада и мы прогостили у ней целые три дня, в которое время имел я случай короче познакомиться с господином Ушаковым, Христофором Александровичем. А возвращаясь оттуда, заезжали к родственнице нашей госпоже Елагиной, так и к господину Писемскому, и у сего последнего ночевали, а домой возвратились уже в последний день сего месяца.

Не успели мы приехать, как вдруг я в самой первой день сентября, против всякого моего чаяния и ожидания, обрадован я был письмом, присланным ко мне из Москвы от командира моего г. Давыдова, которым уведомил он меня, что государыне императрице угодно было самолично пожаловать меня в коллежские асессоры. Господи! удивился и обрадовался я, читая письмо сие. Я не вспомнил почти от радости и более потому, что я никак сего чина не добивался и никого о том не просил, а наместнику нашему восхотелось самому сделать мне сие благодеяние и выпросить сея мне чин от государыни, что ему и стоило только нескольких слов. И он, будучи у императрицы в Царском Селе, только ей о том и, как без сомнения думать надобно, с похвалою обо мне доложил, как государыня и слова не сказала, а с удовольствием на то согласилась, приказала гр. Безбородко сообщить о том именное свое повеление генерал–прокурору, который в тот день, а именно 20–го числа августа, и уведомило том чрез письмо князя Вяземского, бывшего тогда генералом–прокурором, управляющим всем сенатом. И г. Давыдов одолжил меня тогда и присланием ко мне копии и с самого достопамятного письма сего, которое и поныне у меня хранится.

Письмо сие получил я, как теперь помню, поутру, находясь в своем кабинете и занимаясь своими литературными упражнениями, которые, как легко можно заключить, выпали у меня в тот же миг из рук, и я, вскоча, не успел собраться от удивления с мыслями (и вздохнув, возблагодарил сперва Господа за сию сниспосланную Его ко мне особую милость и несколько раз сказал спасибо я благодетелю своему г. Кречетннкову), как, не говоря ни слова, побежал к своим родным домашним для сообщения им сей радости. И дабы им сделать чувствительнейше сюрприз, то понес к ним помянутую копию с письма графа Безбородки и с притворным равнодушием сказал им: «посмотрите–ка какую получил я бумажку». Сии, занимаясь тогда своими женскими рукоделиями и считая, что бумажка сия ничего дальнего в себе не содержит и была в чем–нибудь неприятном, то долго и не хотели было у меня брать из рук и говорили, что им читать ее не досужно, а прочел бы я им сам. Но как я сказал, что им неотменно самим ее прочесть надобно, то взяла наконец у меня из рук матушка теща. И не успев до половины еще тихомельком прочесть, как воскликнула: «И! батюшка, да что это, да как это и каким это образом сотворилось?» — «Вы уже говорите, сказал я, и дивитесь тому, а я уже дивился, дивился, да устал». Слова сии возбудили в жене моей я в детях любопытство, я им захотелось знать, что это такое, и все стали спрашивать. Тогда теща моя, обратясь к жене моей, сказала: «Чего, сударыня, ведь Андрея Тимофеевича государыня сама пожаловала чином и тебе полно слыть уже капитаншею, а ты теперь госпожа ассессорша и штаб–офицерская жена». «Как это! как неужели вправду», закричала она, а с нею все в разные голоса, и ну креститься, благодарить Бога я поздравлять меня с получением царской милости. И как слух о сем в несколько минут по всему городу разлетелся, то не успели мы почти очнуться, как со всех сторон слетелись к нам не только все мои канцелярские подкомандующие, но и все наши друзья и приятеля городские, и все наперерыв, друг пред другом, начали меня поздравлять и изъявлять искреннее свое о том удовольствие, только твердили: «Ну, слава, слава Богу; ай Михайла Никитич! ну, спасибо ему, ей–ей спасибо. Это не по–княжески и ну вот и ты у нас теперь коллежский асессор, а что всего лучше, ты чин этот получил не по проискам каким и не по зауголью, а прямо за свои достоинства, и, что всего дороже, еще лично от самой государыни и особым именным указом. Это славно! и теперь не кичись, пожалуй, пред тобою г. Верещагин и прочие с своим чином».

Все такие отзывы, натурально, были мне весьма приятны, и я не инако как с удовольствием слушал. И как сие было в утреннее время, то подали тотчас завтрак я с ним вместе бутылку шампанского. И тут начались опять поздравления бесконечные. После чего, пригласив всех их к себе наутрие обедать и проводив от себя, побежал в церковь я послал за попом того ж часа служить благодарной молебен.

Таким образом, ни думано ни гадано, получил я штаб–офицерский чин, и в тот же еще день начал подписывать бумаги сим новым званием. И признаюсь, что при первом наименовании себя сим чином, чувствовал я особенное удовольствие. А что мне всего приятнее было, то все подкомандующие мои были тому очень рады, да и из прочих ни один человек мне в том не завидовал, а все твердили только, что получил я сей чин по достоинству.

В следующий за сим день, действительно всем нашим городским задал такой пир, как в какой большой праздник, и распили и мы не одну бутылку вина. И все от сего времени начали мне еще более оказывать уважения, да и сам я ровно как на вершок от сего повырос больше. В самом сердце своем чувствовал наиживейшую благодарность ко Всевышнему и прославлял пекущийся о благе моем Его святой Промысел.

Не успел я от сего обрадования несколько поуспокоиться и дней десять провести опять в своих прежних занятиях, как вдруг прискакал ко мне нарочный курьер с повелением от самого наместника, чтоб я, для некоторой надобности, как можно скорее, явился к нему, заехавшему на самое короткое время в Тулу. Я, обрадовавшись сему случаю, в тот же почти день, схватя лошадей, поскакал в Тулу. Туда приехав и остановясь у друга моего г. Албычева, успел еще в тот же день явиться к наместнику. Я нашел его стоявшего тогда в Путятинском доме т окруженного большою толпою тульских господ, и первым долгом почел принести ему за милость его свою благодарность, которую отклонил он от себя, сказав при всех мне, что он ничего не сделал, как оказал достойное достойному. Потом изъявил мне свое благоволение о сочиненных мною планах и, поговорив со мною о волостях, приказал сочинить мне еще некоторые ведомости и, подумав о том каким образом поудобнее можно было умножить с волостей доход без дальнего отягощения крестьян, со всеми теми бумагами приехать к нему в Калугу, поелику в Туле тем заняться ему нет времени, ибо он спешит ехать в Калугу.

Он, и действительно, на другой день, с утра туда и отправился. А как и мне в Туле никаких других надобностей не было, то и я в тот же день назад в Богородицк поехал, где и занялся тотчас выполнением повеления своего главного начальника.

Целую неделю занимался я сим делом и не успел их кончить, как и пустился со всеми бумагами сперва в Тулу, а потом из ней и в Калугу. Как в Туле нужно мне было повидаться с г. Давыдовым и взять и от него некоторые бумаги и записки, то, явившись к нему, услышал, что прислан уже из сената указ о пожаловании меня чином. И в этот день мы с Николаем Сергеевичем обедали у тогдашнего губернатора г. Заборовского, Ивана Александровича, со множеством других из тульских господ, которые все также меня поздравляли с государскою милостию и оказывали мне уже более уважения, а особливо видя я наместниково ко мне особое благоволение. В последующий день думал было я, что меня в наместническом правлении приведут к присяге, но как никого из присутствующих не случилось, то, отложив сие до моего возвращения из Калуги, не стал я долее медлить и поехал в сей наместнической город, где имел тогда наместник наш обыкновенное свое пребывание. И на другой день, а именно 23–го сентября, туда я приехал.

В сем губернском городе хотя и случалось мне до того бывать, но в сей раз нашел его совсем уже, по примеру Тулы, переменившимся, и так много, что почти и узнать было его не можно. Премногое множество было уже в нем воздвигнуто вновь больших зданий и повсюду поделаны были площади и прямые улицы, и я всему тому не мог довольно надивиться.

Я, остановившись на особенной и нанятой для себя квартирке, неподалеку от дома наместнического, и на другой день поутру явился к наместнику. Он принял меня очень благосклонно, и так как бы какого приезжего в губернский город гостя. Но как в тот день случилось ему отлучиться и он ездил в уезд в гости к Толстому, то, сказав мне, чтоб я его обождал, примолвил: «погостите, сударь, у нас и поживите в Калуге, а мы постараемся, чтоб вам было не скучно». Таковая его ко мне ласка была мне весьма приятна, и я все четыре дня, которые пробыл я в сей первый мой приезд в Калуге, провел я не только без скуки, но со многими удовольствиями. У наместника бывал я, обыкновенно, по утрам, в которое время разговаривал он со мною о волостных наших делах, и потом, обыкновенно, он оставлял меня у себя обедать, а по вечерам, когда бывал он дома, то должен был и я быть у него на концертах, а ежели езжал куда в гости, то брал и меня с собою. И как всегда бывало у него множество тамошних господ, то сие и доставило мне случай спознакомиться со многими из тамошних чиновников, а особливо приобрел особенное к себе благоприятство от бывшего тогда там вице–губернатора г. Арсеньева, Михаила Михайловича, у которого нам с наместником случилось быть на празднике и вечеринке. Таким же образом спознакомился я короче и с обоими наместническими секретарями: гг. Веницеевым и Мяхайловым, а с сим последним, по доброте его характера и охоте к наукам, даже сдружился. Словом, я не видал как пролили сии четыре дня, хотя, в течение оных, не позабыты были и дела, и я не мало занимался и оными и не один час принужден был, вставая до света, по утрам заниматься с бывшим со мною канцеляристом, или иначе секретарем моим, деловым письмом.

Дела сии относились, во–первых, до переоброчки обеих наших волостей, для приумножения с них доходов и сделания в них новых и лучших распоряжений. Наместник, как я уже уломянул, еще в бытность свою в Туле, приказывал мне сделать тому прожект, и самый сей прожект привозил я тогда к нему, и он апробовал его во всем пространстве и был им очень доволен. Во–вторых, — до переселения половины из присоединенных к нам, вместо выбылых в мещанство, монастырских деревень на другие жеста, по близости Богородицка, чем я также, при рассматривании сих планов, преподал мысли, которые и апробованы были наместником. В–третьих, был у нас с ним разговор о саде. «Как бы, Андрей Тимофеевич, сказал он мне однажды, рассматривая составленный план мой всей усадьбы, и нельзя ли как бы нибудь сделать нам вот тут, подле дворца, садик? Ты охотник до садов, итак, не можно ли смастерить какой–нибудь английский садик?» — «Очень хорошо, ваше превосходительство, сказал я, с удовольствием готов желание ваше в сем отношении выполнить, и сколько моего уменья есть употребить все одно к тому. Но к сему нужны будут рабочие люди». — «О! что касается до сего, подхватил он, то берите сколько хотите к тому нужных людей и подвод из крестьян до наряду; особенно употребляйте к тому в чем–нибудь провинившихся; а, сверх того, подумайте, нельзя ли нам из каких–нибудь обнищавших и одиноких крестьян набрать десятка два и составить из них некоторый род дворовых людей, на казенном содержании, которых бы вам можно было употреблять ежедневно на таковые работы». — «И это очень хорошо, сказал я, но нужно бы мне еще иметь и какого–нибудь садовничишка, который бы, по крайней мере, производил то в действо, что я назначать буду». — «И сим, подхватил наместник, постараюсь я вас снабдить».

На все сии и другие по волостям совещания и разговоры назначено было мне от него особое утро, в которое во все занимались мы с ним оными. Наконец, 28–го числа сентября подписал он все заготовленные к тому мне ордера и другие бумаги и отпустил от себя, осыпав вновь меня изъявлениями своего ко мне благоволения.

Возвратившись в Тулу, приведен я, наконец, был в последний день сентября на новый сей чин в наместническом правлении к присяге, и как других надобностей мне тут не было, то в тот же день и отправился домой, куда 1–го октября и приехал.

Тут, вместо отдохновения, надобно мне было тотчас опять заниматься хлопотами. Наступило время переоброчки всех наших излишних отдаточных земель, и народ со всех сторон уже к тому съезжался. И как съехалось к сему времени множество и дворянства, то и приступил я тотчас к сему хлопотливому делу и занимался им и угощением у себя знакомейших из дворян во все первые дни октября месяца, и мне удалось и в сей раз умножить доход довольным количеством.

Не успел я сих хлопот кончить, как наступил день моего рождения, и мне совершилось 45–ть лет от рождения, который, по обыкновению моему, праздновал я духовно. Но в день имянин своих сделал опять у себя для всех наших городских праздник и пир, в мы день сей провели очень весело в разных увеселениях и самых танцах.

После сего приступил я к помянутым переселениям монастырских крестьян, и занимался тем во все остальное время тогдашней осени и хлопот имел полон рот по сему отношению. Как надлежало изо всех сих деревень переселить для уравнения здесь одну только половину крестьян и никому из них не хотелось оставлять самопроизвольно своего прежнего плана, то надобно было кидать между ими жребий, потом выбирать удобные места для поселения новых деревень, и все места для них и самых дворов и усадеб мне назначать и размерять самолично, и потом их переселять и за самым их строением иметь присмотр, — то трудов и забот было для меняв сие время довольно. Я выбрал для новых поселений сих два места подле самого нашего селения и по речкам, на которых они сидели: одно назвал Вязовкою, а другое — Упертом. Для других же двух назначил места несколько подалее и одну для увековечивания своей фамилии, назвал Болотовкою, а другую — Притоном. Расположение же дворов сделал, по вновь выдуманному порядку, так что деревеньки сии были совсем отменны от прочих волостных деревень.

Между тем производились у нас и многие другие дела, а особливо переправка и делание вновь нескольких небольших трудов в селении нашем. Мне восхотелось воспользоваться некоторыми вершинами, тут бывшими, и произвести на них пруды, хотя небольшие, но удобные для размножения и содержания рыбы.

Всеми сими работами занимался я вплоть до наступления зимы, которая в сей год стала у нас около 8–го ноября. При чем достопамятно, что я около самого времени открыл в самой близости от дворца минеральный источник воды, оказавшийся, по деланным опытам, наполненною множеством марциальных или железистых частей. И я, разрывши сей колодезь и обделав его, мечтал, что может от сего произойтить какое–нибудь важное следствие. Однако, впоследствии, по стечению разных обстоятельств, а особливо, — по нехотению лекаря нашего, употребить с лечением водою сею надлежащих опытов, из опасения, чтоб не присланы были доктора, могущие отбить у него хлеб, — остались все труды мои, по сему отношению, тщетными.

Между тем не позабыл никак наместник о садовнике, но, достав одного где–то, ко мне доставил. Был он русский и хотя не слишком знающий, но, по крайней мере, был я впоследствии времени очень доволен им по его особенной расторопности и проворству, с которым производил он все мною назначаемое.

По наступлении зимы и по окончании всех надворных работ, принялся я опять за свои литературные упражнения, а особливо за сочинение материала для своего «Экономического Магазина» и занимался оным во все праздные минуты ноября и декабря месяца с толикою прилежностью, что наготовил оного на несколько месяцев. Однако, не оставляли мы и прежних своих зимних увеселений, но, по прежнему, продолжали частые свои съезды и делание друг у друга приятных дружеских вечеринок. Но сия осень была и последняя, в которую мы наслаждались сим приятным общежительством, ибо как оканчивалось в сие время уже второе трехлетие и предстояли новые выборы судьям, то опасались мы, чтоб не потерять нам и последних своих сотоварищей в сих забавах, что и воспоследовало действительно.

Впрочем, отнимал у меня в сию осень много времени и доставлял мне много хлопот бывший в сию зиму рекрутский набор. Я принужден был опять выбирать и назначать из крестьян рекрут и для меня всегда составляло сие превеликую комиссию. Ибо как я при таких случаях всего более удален был от того, чтоб при сих наборах чем–нибудь от крестьян интересоваться, то и имел только при том превеликое беспокойство и принужден провождать многие часы сряду в превеликой духоте в комнатах, набитых множеством крестьян, страдавших душевно с семействами тех, коим по очереди доставалось иттить в рекруты.

Наконец, в исходе декабря, наступило и то время, в которое назначен опять всему дворянству съезд для выбора судей новых, и мы услышали, что приехал для сего в Тулу и сам наместник. Как мне до него была опять надобность и надлежало не только отвезть все собранные денги, но отдать и отчет во всем том, что мною исдолнено (к тому ж, писал ко мне и командир мой г. Давыдов, чтоб я приехал в Тулу), то и отправился я туда к тому времени, как надлежало начаться выборам, и расположился в сей раз, для лучшей свободы в своих делах и упражнениях, квартировать у знакомца своего Пастухова.

Мое первое дело было, по приезде в Тулу, явиться у своего командира г. Давыдова и донести ему обо всем мною, с отбытия его от нас, сделанном, а потом явиться я к самому наместнику. Сей принял меня по прежнему очень благосклонно и был доволен всем, что мною ни было сделано, и говорил мне, чтоб я пожил во все время в Туле, не только взял во всех будущих увеселениях, но и в самых выборах соучастие, и спросил меня, в котором уезде имею я настоящее свое жительство. И узнавши, что в Алексинском, ибо наше селение, по вновь сделанному между уездами разделению, вошло уже в пределы Алексинского уезда, сказал, чтобы по моему уезду я баллотировал вместе с прочими. А сие и принудило меня почти против хотения сие действительно исполнить.

Выбор сей производим был все еще в прежней красной палате, ибо вновь строющиеся для присутственных мест огромные из камня корпусы не были еще совсем готовы; уездные же баллотирования производимы были, для лучшей удобности, в разных домах. Итак, я впервые еще тогда имел соучастие в выборах, при которых имел случай спознакомиться не только со всеми вашими алексинскими дворянами, но и со многими другими и, между прочим, лично узнать и усердного своего и давнишнего корреспондента Василия Алексеевича Левшина и свести с ним дружбу, которая у нас с ним и поныне еще продолжается.

Что касается до моей квартиры, то она была для меня не только спокойна, но и весела тем, что как хозяин мой был тогда у оружейников головою, то по вечерам бывали у него превеликие сходбища лучших людей из оружейников, с которыми, как с любопытными людьми, не было никогда мне скучно провождать свое время.

Как все сие было уже при самом конце 1783 года, а письмо мое достигло до своих почти пределов, то окончу и я сим сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Генваря 26–го дня 1810 года).

ЕЗДА В МОСКВУ И РАЗВЕДЕНИЕ САДА

1784 ГОД

ПИСЬМО 216–е

Любезный приятель! Прошедший год кончил, а новый 1784 год начал я провождать, находясь в Туле один, без жены и детей, которых оставил в Богородицке. Мое первое дело было в первый день сего года, чтоб ехать на поклон и поздравление с новым годом к наместнику, где я нашел страшное множество дворян и судей, съехавшихся к нему за тем же. Потом ездили мы все в собор к обедне, где божественную службу отправлял тогда приезжавший к тому случаю сам старичок, наш коломенский архиерей Феодосии. Обедать же удалился я к другу моему и прежнему хозяину Алексею Андреяновичу Албычеву, обрадовавшемуся тогда, что он освободился, наконец, от гражданской службы, и собиравшемуся ехать в свою деревню для доживания последних дней своих в мире, тишине и покое. Тут по всегдашней его ко мне приязни, обед был для меня весьма приятнейший, нежели в каких вельможеских чертогах. Тут не было никакой принужденности и этикетов. Не многие из наших общих друзей и знакомцев собеседовали с нами, и дружеские разговоры и шутки услаждали нам яства. После обеда съездил я на свою квартиру для небольшого отдохновения. По наступлении вечера поехал в маскарад, где нашел превеликое множество съехавшегося дворянства обоего пола; где находясь, пожалел я, что не взял с собою также в Тулу и своей жены и дочери. Для сей последней мог сей случай быть не бесполезен в том отношении, что пришла она уже в совершенный почти возраст и могла быть уже невестою. И как она была собою очень недурна и расцветала тогда как роза, то мне не стыдно б было показаться с нею в публике. Итак, могла б она легко, по красоте своей, сделаться приметною и обратить на себя взоры всего молодого нашего тульского дворянства и подать повод к сватовствам. Но с другой стороны, ведав характер нашего наместника и особенную его ко всем красавицам приверженность, рад был, что ее тут не было, а то легко бы могло что–нибудь подать повод к злословиям и послужить ей ко вреду. Но как бы то ни было, но я был без них и один, и как в лесу, между множеством по большей части мне незнакомого дворянства, почему, не находя дальнего в тесноте сей удовольствия, я рад был, что маскарад продолжался не долго и все стали разъезжаться рано.

Таким же образом в беспрерывных разъездах то туда, то сюда, на вечеринках то у наместника, то у командира моего г. Давыдова, то у других разных особ, провел я и все последующие три остальных дня наших святок, которые, несмотря на беспрерывные разъезды и бывания у многих в гостях, были мне далеко не таковы приятны, как бы бывали в прежние годы в Богородицке во время дружеского нашего со всеми судьями сожительства. Я более от езды сей со всегдашней принужденностью уставал, нежели почувствовал удовольствие, почему, желая отдохнуть, не поехал даже в театр, тогда бывший.

Наконец, кончились наши святки, и наступило 5–е число января, и как в сей день насилу попал у досужного наместника заняться нашими волостными делами и об них со мною в кабинете своем поговорить, то и провели мы с ним в том более часа времени. Я ему доносил как о всех распоряжениях, мною сделанных, так и о прочем, что исполнено мною по его приказанию, и он совершенно был всем доволен и, приказав мне еще кое–что вновь, отпустил меня от себя, очаровав меня вновь своим ко мне благоволением. И как мне после сего не оставалось ничего более в Туле делать, и я сего только дожидался, то возвратясь от него на свою квартиру и пообедав, пустился еще в тот же день в любезный свой Богородицк.

Я приехал туда на Крещение еще до света и нашел всех своих домашних в добром здравьи и успел еще с ними побывать у обедни и на водоосвящения, производимом у нас на пруде с нарочитым великолепием, и потом обедать и попиршествовать вместе с ними у нашего городничего. И как тут, равно как и в церкви, имел я случай видеть всех наших новых судей, то, не ходя далее я замечу и здесь, кто–и–кто они были в сей третий числом выбор, и какая перемена произошла оттого в нашем бывшем до того приятном Богородицком общежительстве.

Мы лишились в сей раз своего уездного судьи г–на Арсеньева, жившего всех прочих лучше и потому в общежительстве нашем занимавшего первое место. Уездным судьею выбран был бывший до того исправником г. Пушкин, Петр Семенович, человек хотя добрый и приятный в компании, но очень небогатый и не живавший до того никогда в городе, или когда и живавший, но один; каковую жизнь продолжал он, сделавшись и уездным судьею. Заседателями его остались прежние: один из них был г. Карпов, Иван Петрович, человек небогатый, особенного поведения и непринадлежавший никогда к нашему обществу, а другой друг мой, Сергей Ильич Шушерин. Относительно до сего, как всегдашнего нашего собеседника и компаниона, мы было обрадовались что он остался. Но, увидев после, что и он не соответствовал уже нашему желанию, не стал более жить в городе с своею женою, а расположился жить более дома и в город приезжать только для присутствия и жить, по примеру холостых, уединенно на квартире в городе, — итак лишились мы и сего дома. Исправником выбран был г. Дьяков, Михаил Григорьевич, женившийся недавно на младшей сестре г. Албычева, Татьяне Андреевне; но сей живал еще меньше прежнего в городе, и мы его почти в глаза не видали. В заседатели же к нему выбран был один, совсем новый, молодой и недавно также женившийся на знакомой нам девушке, племяннице родной Николая Сергеевича Арсеньева, и мы рады были, что хотя сей с молодой своею женою расположился жить у нас в городе. Другой же был некто Ивашкин, человек бедный, негодного и такого характера, которого никогда не удостоивали своего общества. К вящему несчастию переменили у нас опять казначея и определили прежнего Писарева, человека больше мотоватого и гуляку, и также холостого и не делавшего нам всегдашней компании. Что же касается до обоих приставов, винного и соляного, то были они прежние, два брата Викулины, делавшие нам, по крайней мере, хорошими своими характерами компанию; и как один из них женился, то мы были и тому рады.

Итак, все наше общежительство, потеряв уже много и при втором выборе, сделалось при сем еще того тонее и состояло уже только из моего дома, дома нашего городничего, дома обоих приставов, дома г. Чулкова, дома госпожи Алабьевой и старушки Марьи Юрьевны, бывшей казначейши; прочие же — все были холостые.

Со всем тем, все первые дни после Крещения, когда новые судьи вступали в должность, а старые собирались к отъезду, препроводили мы довольно весело и в ежедневных почти свиданиях и угощениях. К сему мне вспомоществовало и то, что с одной стороны приезжали ко мне в сие время многие гости, а особливо г. Сахаров с своим семейством и г. Ушаков, Христофор Александрович, а с другой стороны то, что жил тогда, по близости нашего города, сделавшийся тогдашним винным откупщиком, тульский помещик Иван Васильевич Хомяков, любезный, добрейший такой человек, который любил компанию и частые у себя всех нас угощения, и которого приязнию мы всегда бывали довольны и всегда, когда ни случалось ему в тутошней деревне живать, не редко к нам езжал, и у себя угощали с удовольствием.

Наконец, распрощались мы и проводили отъезжающего от нас со всем домом своим нашего прежнего судью г–на Арсеньева. И не успели в помянутых ежедневных свиданиях препровесть недели полторы временя, и от них еще не отдохнули, как 16–го числа, не думано не гадано, приехал к нам опять мой командир г. Давыдов и приездом своим подал нам опять повод к маленьким нашим пиршествам, делаемым для угощения его в домах наших.

В сея раз приезжал он к нам на самое короткое время и по директорской своей должности, для открытия в нашем городе вновь дозволенного трактира, почему и пробыл у нас суток двое, в которые мы с городничим и угощали его у себя попеременно, с приглашением к себе и всех прочих судей и всех его натурально уважающих людей. Потому и сии дни проведены были довольно весело, а особливо по бывшим во время сих съездов играм в карты.

Впрочем, как и мы около сего времени помышляли о том, чтобы нам опять в Москву для разных покупок и других надобностей съездить, и я только что собирался писать по сему моему командиру и просить на то позволения, — но приезд его в сей раз случился для нас и очень кстати. И я, при отъезде его от нас, и получил на то его дозволение, с тем, чтобы, ежели хотим, то прожить в Москве хотя и самую масляницу, что нам было и приятно.

Итак, проводив его от себя, начали мы понемногу в сие путешествие сбираться. И дней через пять после того, оставив матушку, тещу мою, с малолетними детьми моими дома, а старших обоих двух взяв с собою, 24–го января в сей путь и отправились.

По приезде в Тулу, не застал я командира моего, с которым надобно мне было видеться в городе. Принужден я был жену с детьми отпустить вперед в Федешево, а самому остаться с своим обозом в Туле, чтоб дождаться оного. И повидавшись с ним и переговорив о чем было надобно, поехал уже на другой день вслед за ними, и нашел их, дожидающихся меня в Федешеве у родных наших Кислинских.

Тут застали мы и тетку Матрену Васильевну, гостившую у своей замужней дочери. И как сей восхотелось, чтоб мы взяли с собою в Москву и меньшую ее дочь Александру Андреевну, а у нас случилось в повозке порожнее место, — то и сделали мы ей сие удовольствие и взяли сию девушку с собою, хотевшую также видеть Москву и взять в тамошних увеселениях соучастие.

Отправившись оттуда и приехавши на завод, для тогдашних глубоких снегов и дурноты проезда, мы в Дворяниново свое не заезжали. А выкормивши там на заводе лошадей и отправив племянника своего к отцу для свидания, продолжали свой путь без остановки и 29–го числа в Москву и приехали.

Поелику у нас не было в сей раз приискано и нанято заблаговременно квартиры, то случилось нам на первый случай пристать в одном отысканном, в скорости доме, при самом въезде в Москву, на Серпуховской улице, и вплоть почти подле поэта знакомца и приятеля нашего Стратона Ивановнча Сахарова. Но как квартирою своею были мы не весьма довольны, то употребили весь последующий день на приискание лучшей. Но все наши старания о том были тщетны: домов хотя много нашли, но все были не по нас — либо слишком велики, либо слишком холодны и беспокойны. Потому, а более, по убеждению соседей своих Сахаровых, решились уже остаться на прежней, и быть тем после очень довольны, а особливо потому, что сей случай увеличил наше знакомство и дружбу с домом г. Сахарова, которого все семейство обходилось с нами, как с родными: то и дело нас угощали то обедами, то ужинами, да и прочим. Видаясь с нами ежедневно, имели мы случай со многими приехавшими к ним гостями познакомиться и были всегда в хорошем обществе.

Пребывание в сей раз наше в сей раз Москве было недолговременное, ибо как приехали мы в нее уже в начале Пестрой недели {Неделя перед масленой наз. пестрой.}, то и удалось нам прожить в ней только две недели, которое время провели мы в беспрерывных почти разъездах по гостям и отменно весело. Так случилось, что мы нашли тут опять наших кашинских родных, приехавших также в Москву незадолго до нас, для препровождения в ней масляницы. И племянница моя Надежда Андреевна не успела узнать о нашем приезде, как в тот миг и прилетела к нам для свидания с сестрою своею Любовью Андреевною. И с того времени мы почти всякой день были с ними неразлучны.

Мы возобновили тотчас по–прежнему свидания со всеми нашими прежними друзьями и знакомцами. Но и кроме того имели отменно частые свидания с киясовскими нашими прежними друзьями и знакомцами, случивишимися тогда быть в Москве, а особливо с г. Кологривовым, Николаем Ивановичем, жившим тогда неподалеку от нас, что и подавало нам случай к частым свиданиям и к приятному препровождению с ними времени. Не позабыт был так же и дом г. Давыдова, Андрея Петровича: и хотя имел свой дом и не близко от нас, но не один раз бывали мы у него и не один вечер провели по–прежнему в танцах. В сих как–то случалось нам отменно часто заниматься, ибо куда ни приезжали по вечерам, как находили ровно как нарочно для нас собрания, ужины и танцы, так что даже и у самой старушки нашей тетки, г–жи Арсеньевой, нашли мы, приехав к ней, гремящую музыку и танцы, по случаю делания ею для приятелей своих вечеринки и ужина. При котором случае познакомились мы еще с домом князя Алексея Ивановича Гагарина, отменно меня приглашавшего, и с которым мы тогда условились ехать вместе смотреть невиданного еще до того Москвою зрелища, а именно — пускание воздушного шара, которые начали тогда только греметь в свете.

Опыт сей делан был в Москве еще в первый раз каким–то французом и был хотя не совсем удачен, но доставил нам своим необыкновенным зрелищем превеликое удовольствие. Место избрано было к тому в поле за Сущевым, и стечение народа, хотевшего сие видеть, было несметное. Одного дворянства съехалось несколько сот человек. Все мы были впущены в просторный круг, обведенный толстым канатом, а посреди оного воздвигнута была некоторого рода высокая восьмиугольная башня из больших рогожных щитов, внутри которой наполняли шар горячим воздухом. Несколько сот карет стояло вокруг сего большого круга с бесчисленным множеством черного народа, дожидавшего вместе с нами несколько часов появления из башни надувшегося огромного шара, который сделан был полосатый из тафты двоякого цвета. И приятно было смотреть, как он стал вылезать из оной и подниматься на воздух, но, по несчастию пускальщика и по неосторожности его, каким–то образом он, при самом уже отрезывании его, внизу загорелся, почему и вышел он хотя надменный {Здесь: надутый.}, но с исходящим из него прегустым темным дымом. И поднявшись сажен на 50 кверху, понесен был ветром в сторону и упал тотчас позади карет и народа на землю, а чрез сие и не имели мы удовольствия видеть в самой высоте воздуха. Со всем тем зрелище сие было прекрасное и впечатлелось в уме моем так сильно, что мог я все оное потом и в точнейшем виде изобразить на картине, которая и поныне еще украшает стены моей гостиной и служит памятником тогдашнего нашего в Москве пребывания.

Происходило сие 9–го числа февраля, случившегося уже тогда в пятницу тогдашней масляницы. И сей день в особливости достопамятен был нам тем, что поутру ездили мы смотреть сие зрелище, а ввечеру в большой здешний маскарад. Обедали же все у нового своего знакомца г. Титова, Петра Алексеевича.

С сим домом познакомили нас Кологривовы — и по особливому поводу. Как у жены сего богача, Татьяны Алексеевны, был еще не женатый и очень богатый достатком своим брат, которого сестре охотно женить хотелось, а он, не выбрав себе невесты, пропустил наилучшие годы своей жизни и даже состарился, — то хотелось сей госпоже, бывшей знакомою Кологривовых и видевшей у них мою дочь, испытать, не прельстит ли она его своею красотою. По которой причине и просила она госпожу Кологривову познакомить ее с нами короче. А сия, любя нас и желая дочери всего благополучия в свете и вошла было в посредничество при сем затеваемом сватовстве, и дабы дать случаи состарившемуся жениху ее видеть, то для самого того и званы были мы в сей день к г. Титову обедать. Я, зная отчасти о сем их замысле, хотя внутренно тому смеялся, ибо и в мыслях не имел жертвовать дочерью своею единому богатству, — однако, по убеждениям жены и прочих родных моих, не отрекся от сего приглашения. Но, по счастию, из дела сего ничего не вышло. Господину жениху показалась моя дочь слишком молода или паче не богата, поелику он, при всем своем богатстве, был превеликий скряга и скупец, а ей самой казался слишком уже стар и дурен во всех отношениях. Итак, сие дело и не начало даже клеиться. Но не смотря на сие, дом г. Титова остался нам с сего временя навсегда знакомым и дружным.

Сим образом провели мы всю тогдашнюю масленицу очень весело и ездили не только всюду и всюду по гостям, но были однажды и в театре и два раза в маскараде, в которые ездили мы, собравшись целою компаниею, и пробывали на них даже за полночь. А в субботу давал сосед наш г. Сахаров у себя бал, и мы весь вечер протанцовали и пропировали у него.

Словом, ни в который приезд мы так много не веселились, как в сию нашу в Москве бытность, и никогда так много разъездами и увеселениями не занимались, как в сей раз. Однако же не позабываемы были и прочие наши дела и нужды. Жена моя не одно утро провела в рядах для исправления своих женских покупок и оставила в них не одну, а много сотен рублей. А я, пользуясь сим свободным временем, езжал по своим делам также в город и не один раз виделся с Ридигером и г. Новиковым. У первого набрал я опять множество книг для пересматривания, а потом и купил опять несколько и, между прочими, славные тогда и дорогие сочинения г. Гиршфельда «О садах»; а второй обрадовал меня извещением, что книга моя «О благополучии» была уже совсем напечатана и только не подшита, и что он вслед за мною отправит все следующие мне экземпляры оной. Дружба и ласки сего человека ко мне продолжались по–прежнему. Но как он ни старался уговаривать меня, чтоб я когда–нибудь приехал к нему на вечерок, но я, ведая, что по вечерам бывают у него собрания сокровенные по их секте, и опасаясь, чтоб не могли они меня каким–нибудь образом и против хотения моего втянуть в свое общество, всегда извинялся недосугами и за правило себе поставил ездить к нему всегда по утрам, когда у него никого не было.

Кроме сего, удалось мне побывать и в межевой канцелярии, для распроведывания о том, в каком положении находилось наше межевое дело по Шадской деревне? Я узнал, что планы там со всех мест сняты и что происходили многие споры и страшная такая путаница, что землемер Тархов был не рад жизни, что принужден был послать другого межевщика Сатина, и что сей также, со многими хлопотами дело сие кончил и планы представил в межевую канцелярию. Но оная еще в рассматривание их не входила и едва ли не отошлет в тамбовскую межевую контору, находившуюся тогда в городе Козлове, и предоставит дело сие суждению оной. Все сие хотя меня не радовало, но и не печалило, а принуждало вновь вооружиться терпением и смотреть, что будет.

Наконец, кончилась паша бешеная и сумасбродная масляница и наступил великий пост. И тогда не стали мы уже ни минуты долее медлить, а исправив остальные покупки и распрощавшись со всеми нашими друзьями и кашинскими родными, обещавшими к нам в сие лето приехать, простились с Москвою во вторник на первой неделе поста, бывший тогда 13–го февраля.

О сем обратном путешествии замечу я только то, что дорога была очень дурна и от множества ухабов крайне беспокойна. В деревню свою опять мы, для снегов, не заезжали, а обедали на заводе, куда к нам выезжал брат Михайло Матвеевич и вез с собою к нам опять своего сына. В Федешове же у наших родных Кислинских принуждены мы был даже дневать и взять отдохновение: так растрясла и расколотила нас дорога! Тут, пользуясь сим досугом и желая удовлетворить любопытство хозяина, нарисовал я впервые ему, сухими красками, изображение пускания в Москве шара, которая картинка цела у него и поныне еще в Федешове. А отправившись из Федешова и повидавшись в Туле с г. Давыдовым, приехали мы благополучно назад в свой Богородицк, в понедельник второй недели, и нашли тут всех своих в добром здоровье, а городских наших друзей, обрадовавшихся нашему приезду и тотчас нас посетивших.

Таким образом, кончив благополучно свое путешествие, принялся я опять за все прежние свои упражнения, а особливо за сочинение своего «Магазина», и занимался сим во все течение великого поста с такою прилежностью, что успел опять наготовить материала на несколько месяцев и тем себя на всю весну обеспечить. Между тем не позабыты были также и краски, а особливо сухие: не одну, а несколько картин нарисовал я ими. На сея раз и прежде всего — самое то изображение спускания шара, которое и поныне еще украшает мои стены; также образа Спаса и Богородицы, стоящие ныне в зале.

Кроме сего, имел я неизъяснимое удовольствие видеть книгу свою «О благополучии», наконец напечатанную. Г. Новиков не преминул тотчас прислать ко мне выговоренные экземпляры, и я не мог книгою сею довольно налюбоваться и благодарил Господа, что Он удостоил, наконец, сей мой труд быть напечатанным, следовательно быть чрез то увековеченным. И достопамятно: что не успел я оной получить, как явился случай в Коломне, и мне восхотелось одним экземпляром подарить давнишнего своего знакомца отца Иероняма, бывшего тогда уже иеромонахом. И подарок сей был ему крайне полезен и книга сия над первым над ним оказала свое действие и помогла ему себя исправить я преодолеть страсть, его губившую. Не могу изобразить, с каким удовольствием читал я впоследствии временя его о том уведомление и те благодарения, им мне за то приносимые. Не с меньшим удовольствием читал я и то крайне лестное для меня одобрение моей книги, которое напечатано было в газетах при объявлении о продаже оной; словом, для меня эпоха сия была очень достопамятная и важная.

Впрочем, занимался я в сие время, а особливо пред наступлением весны, чтением новокупленных книг, а особливо садовых г. Гиршфельда, которые так меня собою очаровали, что я, начавши оные читать, не выпустил их почти из рук, покуда не прочел всех оных. И особливого замечания достойно, что самые сии книги и преобразили совсем мои виды относительно до садов. И как до сего времени привержен я был к системе Ленотровой и любил сады регулярные, так, напротив того, в сие время их совсем разлюбил ни получил вкус в садах новых, названных садами иррегулярными, натуральными, ибо английские сады сего рода грешно было называть. И г. Гиршфельд умел так меня ими прельстить, что я с того времени дышал почти желанием видеть сад, по сим правилам расположенный. А как желание нашего наместника, чтоб завести садик подле дворца богородицкого, было к тому очень кстати и предлагало мне наиудобнейшие к практикованию себя в сем совсем новом искусстве случае, — то и решился я сад сей основать и расположить не инако, как в сем новом вкусе. А потому и стал с превеличайшею уже нетерпеливостию дожидаться наступления весны, чтоб тотчас сим делом заняться. Но и до того еще времени образовал многие части оного в своем воображении и располагал в мыслях, где бы что наиудобнее было сделать.

Итак, не успела весна вскрыться, а мы отпраздновать свою Святую неделю, случившуюся в сем году в начале апреля, — как и приступил я к сему важнейшему и многодельнейшему труду во все мое пребывание в Богородицке. Мое первое дело было обегать все обнажившиеся от снега высокие и беспорядочнейшие берега и горы, прикосновенные с нашей стороны к большому пред дворцом находящемуся пруду, и на всяком месте останавливался смотреть и соображаться с мыслями о том, к чему бы которое место было способнее и где бы произвесть мне водяные, где лесные, где луговые украшения, где обделать, сообразно с новым видом бугры и горы, где произвесть каменные осыпи, где проложить широкие, удобные для езды, и где узкие, назначаемые для одного только хода, дороги и дорожки, где смастерить разных родов мосточки, и потом где б со временем произвести и разные садовые здания и отдыхалинцы, и прочее тому подобное. Все сие, бегая и ходя несколько дней сряду по всем сим неровным местам, не только я придумывал, но в мыслях своих изображал их уже в том виде, какой должны они получить по отделке и разросшись. И не успевала какая отменная мысль родиться в моем воображении, как спешил уже я изображать ее на бумаге не планами и не обыкновенными садовыми чертежами, а ландшафтами и теми разнообразными садовыми сценами, какие должны были впредь иметь и в самой натуре свое существование. Сообразившись сим образом с мыслями, поделав в воображении своем целые сотни разных затеев и набив всю голову свою множеством разнообразных сцен и будущих видов, — приступил я к производству их в самое действие. И как скоро земля сколько–нибудь обсохла и можно было уже работать, то, учинив наряд с волости множества работных людей без лошадей и с лошадьми и назначив саженью места, где чему быть, — велел я кому сравнивать и раскапывать места, бугры и горы, кому рыть углубления для водоемов, кому обнажать и обрывать горы с новооткрытыми и прекрасными мраморными песками, кому делать набережные, кому срывать косогорье и проводить дороги, кому возить деревья из лесу, кому возить каменья для обделки иных мест, кому садить и поливать оные. И между тем, как все сие и прочее, тому подобное, по указанию к наставлению моему, производимо было садовниками и солдатами, служившими приставами над работниками, — сам я наиболее занимался важнейшими и такими делами, которые никто, кроме меня, не мог производить в действо.

К сим относился, во–первых, наиглавнейший наш славный водовод, который вздумал и отважился я сделать, ибо так хотелось мне неотменно произвести в саду сем и разные водяные украшения, которые, как известно, наиболее их собою украшать могут, горы же и бугры, назначаемые под сей сад, были совсем сухие и не было ни капли воды, — то другого не оставалось как провести воду в него из какого–нибудь другого места, я в таком возвышении, чтоб можно было произвести в нем не только разнообразные большие и маленькие водоемы, но и водостоки с шумком, ими производимым. Итак, принужден я был везде способную к тому живую и всегда текущую воду отыскивать. Но так случилось, что таковую не мог я нигде вблизости отыскать. А хотя и нашел источник, вытекающий из горы и, по величине своей, довольно к тому достаточный, но находящийся без мала за две версты от сада вверх до пруду и отделенный от сада не только буграми и горами, но и двумя превеликими вершинами. Которое обстоятельство делало почти проведение сей воды в сад совсем почти невозможными, или, по крайней мере, соединенное с превеликими затруднениями. Но как сего мне непременно захотелось, то, подумав и погадав хорошенько, как бы сие дело сделать, не устрашился я никаких трудов и предвидимых препятствий, а решился на то отважиться, учинить, по крайней мере, тем опыт.

Но как прежде приступления к сему отважному и необыкновенному делу надлежало наперед узнать, довольно ли помянутая найденная вытекающая в полугоре вода возвышенна, и не слишком ли низко прядется в случае проведения ее в него водоводом (а сие не инако можно было узнать, как чрез точнейшее проватерпашенье возвышения того места от поверхности пруда и соразмерное проватерпашенье и в саду от той же поверхности пруда), — то не успел я сего сделать, как явилось новое затруднение, озаботившее меня до чрезвычайности. Оказалось, что вода хотя и могла войтить в сад, но далеко не в таком возвышении, в каком мне хотелось, а гораздо ниже, и в таком положении, что не стоило почти предпринимать для приведения оной из такой отдаленности столь многих трудов, сколько нужно было их употребить при делании водовода. Сверх того, случившаяся в одном месте крутизна берега и горы никак не была способна к проведению чрез ее воды. Словом, затруднение сие было столь велико, что я едва было не принужден был расстаться с своим наилучшим из всех замыслов и прожектов, и находился в превеликом о том недоумении.

Наконец, родилась во мне мысль и желание испытать, не возможно ли источник сей воды каким–нибудь образом повысить и поднять так, чтоб он вытекал из горы аршина четыре выше прежнего. Не успел я сего вздумать, как в тот же миг поскакал туда на дрожках, стал новое сие предприятие обдумывать прилежнее и вымыслять к тому наиудобнейшие средства. Несколько часов не соглашался я сам с собою, поелику дело сие было совсем необыкновенное. Наконец, остановился при одной мысли и средстве, и решился испытать оное. Но первые опыты мои были совсем неудачны, и неудача сия опять чуть было меня не остановила. Но наконец получил внезапно еще новую мысль, положил произвести я ее в действо, я, не взирая на все, сколь много трудов и работы к тому ни требовалось, тотчас и приступил к тому. И, к неописанному удовольствию, достиг наконец до желаемого и открыл тот новый способ возвышения ключевой воды чрез засыпание оной песком, который описан был потом мною в моем «Магазине», и при помощи которого действительно удалось мне поднять помянутую воду более четырех аршин в высоту, и произвести искусством водяной ключ, подобный во всем натуральному.

Преоборов сие наиважнейшее затруднение, стал я помышлять о сделании замышляемого водовода, которые хотелось мне сделать наипростейшим и таким образом, чтоб он казне не стоил ни полушки. Но не успел я его начать и повести воду по ватерпасу маленьким и узеньким ручейком, проводимым в полугоре по косогору, как повстречалось со мною новое затруднение, чуть было опять не остановившее все дело. Оказалась в косогорах сих земля столь рыхлая, что вода в ручейке никак не могла держаться, но почти вся тотчас уходила в недры опок, и сделался опять вопрос, как быть и чем пособить сему новому затруднению. По особливому счастию, была мною около самого сего времени и в самой близости от сего места открыта особого рода синяя и такая глина, которую можно было чекмарями разбивать в самые тонкие, но при всем том очень плотные и к пропущению сквозь себя воды никак неспособные пласты, наподобие листов свинцовых. Итак, не долго думая, положил я плотностию и особливою вязкостью сей глины воспользоваться. И, приказав набить из нее поболее пластов, дно и бока моего водоводного ручейка ею выстлал и сплотивши их хорошенько между собою, усыпал сверху песком. А сие и удержало воду и помогло мне водовод свой довести до желаемого совершенства.

Но скоро повстречавшиеся с ним помянутые две большие и глубокие вершины заставили меня опять думать о том, как бы мне водовод свой перенести чрез оные. Сперва думал я учинить то при помощи желобов. Но как показалось мне сие слишком затруднительным, поелику надлежало делать к тому многие желоба и высокие под них сограждения, то, при размышлении о сем предмете, родилась во мне опять новая и удачная мысль. А именно: чтобы, не делая сих желобов и сограждений, продолжать иттить с ватерпасом и вести свой водовод вдоль вершины вверх и продолжать иттить по обочине оных до тех пор, покуда водовод сам собою перейдет чрез дно вершины и где нужно было только перепустить ее чрез ров один только небольшим желобком, а потом, таким же образом, иттить и по другому берегу вершины назад и так продолжать далее. А сие совсем новое и необыкновенное средство, к неописанному моему удовольствию, и удалось мне совершенно по желанию и помогло мне наконец довесть воду до самого дна и в таком возвышении в полугоре, что я мог воспользоваться ею и наделать множество в нем водяных украшений, а особливо прекрасных водостоков. Но признаться надобно, что все сие стоило многих трудов и работ, ибо во многих местах, для удобнейшего проведения моего водовода, принуждены мы были много раскапывать слишком крутых косогоров и делать в полугоре широкие уступы, но которые после послужили мне и сделанию новых для сада сего и отменных украшений, и спокойных дорог для езды и гулянья. Другое и также весьма важное дело, требовавшее, таким же образом, собственного моего распоряжения, относилось до помянутой крутой и высокой горы с мраморными открытыми песками. Гopa сия, или паче крутой, утесистый и высокий берег пруда находился в самой близости дворца, на верху горы стоявшего. И не успели работные люди обнажить весь твердый песчаный материк оной и срыть с него всю землю и прочую дрянь, как я ахнул даже от удивления, увидев, что скрывалася тут под землею совершенная и такая редкость, какой едва ли где в ином месте на свете отыскать было можно. Грунт или паче пик сей горы, составленный из одной огромной штуки, был хотя весь чисто песчаный, но песок соединен был натурою так плотно и крепко, что никак не сыпался, а можно было его пилить пилою и рубить топором, наподобие самого мягкого камня. А сверх того оказался не везде одинакова цвета. Но натура произвела в сем месте с ним сущую игру и испестряла его столь разноцветными и разнообразными жилами, полосками, крапинками и пятнами, что недоставало понятия человеческого к постижению, как все это могло сделаться. В одних и множайших местах были жилочки, как кровь, или как кармин, красные по белому грунту; в другом были они розовые, инде пурпуровые, инде зеленоватые, в других местах разных желтых и кофейных колеров и расположены между собою столь удивительно, что не можно было довольно тем никогда надивиться и красотою их налюбоваться.

Не успел я все сие увидеть, как вспламенялось во мне желание произвесть из сей горы новое и необыкновенное также дело: и не только просечь во внутрь ее некоторый род светлых и просторных, и удобных для ходьбы пещер, произведя сие в наилучшем и прекраснейшем слое оных, но и всю наружность сей горы и ограду обделать так, чтоб она представляла собою некоторый род пышной и величественной развалины некакова подземельного здания, со входами в нее по крыльцам, с ступенями и остатками изломавшихся колонн, части карниза и с несколькими дверьми и окнами. И все сие произвел и почтя собственным своим трудом, или, по крайней мере, ежеминутным указанием каменщикам, как все делать и из песку выпиливать и вырубать. Словом, мне и тут удалось произвесть почтя сущее чудо или, по меньшей мере, такую редкость, которую впоследствии времени все бывавшие в саду им не могли довольно надивиться и какой ни в каком ином саду не находилось. Сами иностранные путешественники признавались, что они нигде подобного сему не видывали.

Между тем как все сие мною производимо было, продолжалась у нас садка дерев и обработка прочих мест. И как в обыкновенное для садки весеннее время далеко не успели мы всех нужных лесочков и дерев насадить, то, желая скорее дать саду моему образование и вид, отважился я на третье и столь же достопамятное предприятие, а именно: чтоб садить деревья, совсем уже развернувшиеся и одевшиеся совершенно своим листом. И, к неописанному удовольствию моему, получил я в том успех вожделенные и превзошедший все мое чаяние и ожидание. Все посаженные сим образом деревья, будучи прилежно поливаемы, не только не засохли, но продолжали себе по прежнему расти. Чрез то имел я удовольствие в течение одной весны видеть сад сей в таком уже состоянии и наполненный толь многими рощицами и лесочками и украшенный столь многими разных родов украшениями, что и лучшим аглицким садовникам не можно было никак произвесть все сие в столь короткое время, и, что всего лучше, без всякого казне ущерба, или с издержками, ничего совсем незначащими.

Но сего довольно будет на сей раз. Письмо сие достигло уже до своих пределов, итак, дозвольте мне оное на сем месте пресечь и, предоставив прочее письму будущему, сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Февраля 1–го дня 1810 г. Дворяниново).

Письмо 217–е.

Любезный приятель! В помянутых садовых работах препроводил я всю весну и занимался ими с толикою прилежностию, что во все сие время ничего почти другого не делал, да и делать было некогда, ибо как при оных работах, производимых множеством людей, и в местах разных и друг от друга отдаленных, необходимо требовалось ежеминутное дочти мое указывание я распоряжение, и я принужден был всюду и всюду ездить и ходить, а иногда даже для поспешения бегать, то и занимали они меня всякой день с утра до вечера, так что, по пословице говоря, одна заря меня выгоняла из дому, и другая вгоняла, да и в самом деле и прихаживал или приезжал домой только что обедать.

Но как труды, хлопоты и заботы мои были тогда не многочисленны, но не могу сказать, чтоб были они мне отяготительны; причиною тому было то, что я все оные труды поднимал не поневоле и не по принуждению какому, и cамопроизвольно и более для удовлетворения собственно своей охоты в склонности, и потому они не только облегчались, но и услаждались ежечасным удовольствием, чувствуемым при отделке всякой частички или при выдумывании чего–нибудь еще нового, и производства того в действо.

Итак, за сими внешними работами, комнатными и обыкновенными моими упражнениями заниматься не было мне почти совсем времени. Совсем тем, нельзя сказать, чтоб и они совсем были позабыты: но все праздничные и воскресные дни, да и в самые рабочие в те часы, когда работники отдыхали, или в которые мне сколько–нибудь от них отлучиться было можно, то хватался я тотчас либо за перо и бумаги, либо за кисти и краски, и что–нибудь, ущипками и урывками, либо писал, либо рисовал. А сверх того было у вас с сыном в сие время и новое совсем еще упражнение, и именно: как при разрывании и обделании помянутых песчаных гор получались многие глыбы, обрезки и куски песков разноцветных, то затеяли мы их не бросать, и употреблять в пользу и, опиливая и обтирая оные, делать из них отчасти цельные, отчасти из разных песков составные штучки и фигурки, как–то: пирамидки, пьедесталки, столбики и прочее, и тому подобное; и из остальных штук и обрезков — плоские и тонкие четвероугольные разной величины плиточки или дощечки и набирать из них целые коллекции песков разноцветных и укладывать оные в нарочно делаемые для того плоские ящички, которые впоследствии времени сделались так достопамятны, что могли служить украшениями натуральных кабинетов и могли рассылаемы быть в подарки, и наконец, даже до того дошло, что наша академия посылала их в подарок в кунсткамеры в иные государства, чего они по справедливости и стоили, ибо и со временем коллекции сии довел до такого совершенства, что не стыдно было с ними никуда показаться, и некоторые из них хранилися, и поныне у меня служат тому доказательством и памятниками.

В делании сих коллекций и помянутых разного рода штучек, упражнялся не столько я, сколько любопытный сын мой. И мне обыкновенно нужно только было учинить начало и дело затеять и выдумать, и тогда его уже дело было трудиться и отчасти дальнейшее и лучшее придумывать. К тому был он в сие время уже довольно способен.

Всеми сими делами и работами наиболее и для того поспешал, что в сие лето дожидались мы приезда к нам самого наместника, который в сие лето вознамерился все города Тульской губернии объездить и осмотреть. Итак, мне хотелось сколько–нибудь поболее в саду к приезду его сделать, и тем ему доказать, сколь старателен я к выполнению его желаний. И как приезда его ожидали им в конце июля, то и сей весь месяц занимался я теми же в саду работами. И чем ближе приближалось время его к нам приезда, тем более усугублял я свои старания, и успел к сему времени не только помянутой свой водовод привесть к окончанию, но смастерить еще и другой из ближней вершины, перехватив в ней воду в соседнем небольшом источнике и довесть сию воду почти к самому дворцу, и в таком возвышении, что можно мне было пред самым оным и на верху самой сей горы сделать водоемы и украсит ими ближайшие места к дому. Кроме сего, достопамятно, что пред самом почти приездом наместника в Тулу, получил я первую мысль о делании в садах тех нового рода обманных украшений, которые впоследствие времени сделались столь знаменитыми и привлекли на себя внимание и даже приятное удивление многих знаменитых особ, с каковыми, сделанными у себя после в деревне, и поныне я еще утешаюсь.

Ожидаемый приезд наместника в Тулу и не замедлился. Он приехал туда около половины июня и тотчас меня к себе вытребовал. Итак, ездил я к нему и возил некоторые планы и бумаги с донесениями по волостным делам, и он опять принял меня очень хорошо, и был исполнением его приказаниев очень доволен, а особливо приятно было ему, что и саду учинено было уже успешное начало. Хотя я ему об нем и вскользь только сказывал, а о лучших с умысла умолчал, дабы тем более его удивить по приезде. В сей раз он продержал меня в Туле не долго, но, переговорив обо всем со мною и дав некоторые новые приказания, отпустил меня, сказав, что в конце сего месяца, дней чрез десять приедет он и сам к нам, и чтоб я его к тому времени к себе дожидался.

Все сие побудило меня еще и более в сие остальное время до его приезда потрудиться, и как мне в особливости хотелось удивить его своею новою выдумкою, о которой я ему еще ничего не сказывал, то тотчас, по возвращении своем в Богородицк, и принялся я за произведение в действо своей выдумки, которая состояла в следующем:

Неподалеку от того места, где поднимал я ключ, я оттуда повел я свой главный водовод, находились в высоком береге пруда одна крутая и почти в утес осыпь, простиравшаяся в длину сажень на двадцать. Из сей осыпи вздумалось мне сделать особенную штуку и такое обманное украшение, какого нигде еще до того делано не было, а именно: мне хотелось нарисовать на ней в проспективическом виде некоторой род развалины или часть старинного какого–нибудь монастыря и назади с башенками и вблизи воротами, и кой–где в каменных стенах окошками. И как осыпь сия находилась версты за полторы от дворца и была вся очень видна за прудом с большой тульской дороги, то избрал я для нарисования оной один пункт на самой сей большой дороге, и из оного я изобразил картину сию в проспективическом виде и в такой величине, чтоб она могла здесь всякого проезжающего большою дорогою и въехавшего на сей пункт обманывать, и заставить почитать сие действительно старинным каким–нибудь разрушающимся зданием. Но каким образом картину сию из–за пруда и расстоянием сажень на сто или более нарисовать — к тому потребна была особая выдумка. Однако, я скоро догадался как это сделать: я велел навозить туда белых драниц и узкого кровельного теса и, уложив ими, по примеру позднему, вместо карандаша все черты, долженствующие означать ворота, стену, видимые за нею верхи зданий и башенок, поехал сам за пруд и, став на избранном на дороге, пункте, смотрел на изображенный драницами рисунок, и где надобно было их поправить и положить, либо прямее, либо косее, либо в которую–нибудь сторону отнесть оттуда, крича в сделанную на скорости из политуры трубу, приказывал находящимся тут за прудом людям, как надобно исправлять и перекладывать, и уровнявши все по желанию, поехал опять сам туда и велел по сим драницам землю срывать и оную — где белыми песками — где желтыми, где известью усыпать; а назначенные кровли для означения, будто они черепичные, укладывать сплошь кирпичным щебнем; вороты же и окошки усыпать угольями. Словом, я смастерил сие новое дело так удачно и хорошо, что, окончивши оное и поехав за пруд на дорогу на фигуру свою взглянуть, вспрыгался почти сам от радости и удовольствия, увидев, что она так натурально походила на настоящее здание, как нельзя было лучше, и обманывала зрение наисовершеннейшим образом.

На все сие употреблено было не более трех дней работы нескольким людям, а кошту же малейшего она ни стоила. Мы не успели ее кончить, как и получили известие, что наместник наутрие из Тулы отправится. Итак, намерение мое было сею нововыдуманною штукою сделать ему первой сюрприз и ею его так сказать встретить, то, желая видеть, какое она произведет действие, и выехал я к нему за несколько верст на встречу.

Наместник не успел меня увидеть, стоящего в лесу на дороге и его дожидающегося, как велел тотчас остановиться карете и, приняв от меня подаваемой репорт, с особливою благосклонностию пригласил к себе сесть в карету, в которой, по счастию, случилось одно порожнее место, ибо он ехал только сам третей с губернским землемером и еще одним чиновником. Легко можно заключить, что я с удовольствием принял сие предложение и, вступив тотчас с наместником в разговоры, с крайнею нетерпеливостию дожидался покуда мы подъедем к тому пункту, на дороге которого все мое обманное здание в наилучшем своем виде представлялось зрению, и боялся неведомо как, чтоб карета не проскакала мимо и не допустила наместника взглянуть на предмет сей. Но, по счастию, велел он, как нарочно, карете тише ехать, дабы тем удобнее можно было ему полюбоваться на все окрестности, за прудом находящиеся; но совсем тем упустил бы он мою фигуру из примечания, если бы, по особливому счастию, не вздумалось взглянуть на сие место бывшему с ним губернскому землемеру. Сей не успел фальшивое здание мое увидеть, как, в полной мере обманувшись и сочтя его действительным старинным зданием, перекрестился и воскликнул: «Как же это я сего старинного здания же видал, кажется не один раз я бывал в здешних местах и все замечал и описывал; а это как–то мне на глаза не попалось!» Сие в тот же момент побудило взглянуть на него и наместника. Сей также, поразившись неожидаемостью сего зрелища и хотя его поболее рассмотреть, закричал, чтоб карета остановилась, и также сказал: «не только, сударь, вы, но и мне не случилось его никогда заприметить»; и обратясь ко мне, спросил: «что это за здание, Андрей Тимофеевич, и как же это мы его не видали». Г–н Давыдов подтверждал тоже и также только дивился. Тогда я, смеючись, отвечал: «вашему превосходительству да и ни как не можно было этого и видеть, потому что это здание дни за три до сего совсем еще не существовало и в одну почти ночь воздвигнуто какими–то духами для доставления вашему превосходительству приятной минуты при воззрении на оную, при вашем сюда прибытии». — «И, шутишь! воскликнул наместник, сие услышав, нет, право, Андрей Тимофеевич, скажите, что это за здание?» — «Признаться надобно, ваше превосходительство, сказал я на сие, что оно обманное и там ни мало не существующее, и стоившее только двух дней работы, и сделано только для прибытия вашего». — «Помилуй, воскликнул удивившийся еще более наместник: это что–то мудреное и невиданное, да как это и каким это образом, и из чего ты это сделал?» — «Совсем из ничего, ваше превосходительство, сказал я: все это здание не стоит ни полушки, и все состояло только в том, что я велел на крутом этом береге пруда усыпать кое–чем землю, где известью, где песком, где угольем, где делал кирпичным щебнем». — «Не в правду ли, воскликнул опять наместник: «и там подлинно ничего построенного нет!» — «Точно так, ваше превосходительство, — «Но как это так хорошо обманывает зрение, и какая прекрасная выдумка! Нарочно пойду туда смотреть, как это так хорошо смастерено и сделано!» — «О, ваше превосходительство, там не найдете вы ничего зрения достойного, а сущий только вздор, ни на что не похожий. В лучшем виде оно с сего места только представляется зрению». — «Ну, Андрей Тимофеевич», сказал на сие наместник: «этот для меня сюрприз отменно мне приятен, и я вас очень благодарю за сие доставленное мне удовольствие. Эта штука достойна подражания, и как это тебе вздумалось?» — «Как–нибудь, ваше превосходительство, сказал я, и желание вам угодить было моим наставником».

Легко можно заключить, что удовольствие мое в те минуты было чрезвычайное. Мы проговорили о сем во все остальное наше путешествие, и я должен был рассказывать наместнику, каким и каким образом я сие делал, и все не могли довольно расхвалить сию мою новую выдумку. Но я ласкался надеждою, что удивлю их все еще больше своим садом и прочими вещами.

Как сей приезд наместника к нам был еще первой, по получении волостей наших в свое начальство, то расположился он квартировать в сей раз не у знакомых, а уже у нас в самом дворце, где все для принятия его было и приготовлено. Тут не успел он в него войтить, как взглянув из него на построившийся уже совсем город, поразился опять приятным удивлением, увидев, что все главные улицы стекались к нему, как к средоточию, и принужден был опять воскликнуть: «ах как это хорошо вздумано!» И, обратясь опять ко мне, сказал: «Мне, сударь, сказывал Матвей Васильевич, что и это была ваша мысль и весь план города делан вами, и мы вас за сие благодарим». На сие не оставалось мне иным ответствовать, как низким поклоном.

Отдохнувши несколько минут и поговорив с собравшимися к нам нашими городскими чиновниками и, напившись горячего, сказал мне: «Как бы, Андрей Тимофеевич, доходить бы нам с вами; кажется еще довольно рано и не скоро наступит вечер, и мы успеем еще кой–где побывать». — «Очень хорошо, ваше превосходительство», сказал я. — «Ну поведите ж, меня, сударь, куда прикажете». — «Вам не угодно ли в сад?» Наместник улыбнулся при сем слове, думая бессомненно, что в нем ничего еще зрения достойного нет, и сказал: «Ну, хоть в сад, то есть в будущий! Но, по крайней мере, посмотрим, какое начинаете вы делать ему расположение. Я вижу, сударь, что у вас, вот пред домом, уже поразрознено и сделан порядочный сход и площадка», и сказав сие, взял шляпу и трость и пошел. Тут, сводя его с большого дерновного, приделанного к дожу, крыльцу, повел я его не вниз, а вправо по ребру горы, и нарочно по таким жестам, где ничего еще почти сделано не было, дабы худшее показать еще наперед, а лучшее — после. И в некоторое предварение ему сказал: «Извините меня, ваше превосходительство, что не успел я еще сделать. Время было слишком коротко, и много здесь было работы на всем этом месте, и (показывая ему весь обширный лес, вправо от дороги находящийся) за год до сего занято было кой–каким скаредным мелким строением, сидела тут целая слобода церковная, и как она за год до сего вся до основания сгорела, то не осталось тут ни одного деревца и ни одного прутика. Было одно только пожарище и ямы, печные остатки и другие неровности, и все их надобно было разравнивать и зарывать и тем занимать немало время».

Между сими словами пошли мы до первых моих древесных насаждений на горе, по большой подле здания дороге, проложенной между ими и усыпанной песком. И наместник не успел увидеть сии лесочки или древесную часть кулиги, как, обратясь ко мне, сказал: «Как же, сударь, вы говорили, что не осталось на всем этом месте ни одно го деревца и кусточка от пожара, ну, а это что ж за лесочки?» — «Конечно не осталось, ваше превосходительство, и не было на всей горе этой ни одного прутика, и ни какой воды и ни одного камешка; а все, что ваше превосходительство изволите видеть, сделано нынешнею весною и летом». — «Как это, остановившись и удивившись, он спросил; неужели все эти лесочки и деревья насажены и так хорошо принялись, что я истинно подумал, что они давно уже тут растут?». — «Точно так, ваше превосходительство, сколько мог успеть, то посадил я их весною, но как время собственно весною садить очень коротко и места были еще не разровнены и не приготовлены, то, желая доставить вашему превосходительству сколько–нибудь более удовольствия, садил я их по большей части уже в самое лето и как они уже озеленели совершенно». — «Я благодарю за сие, сказал усмехнувшись наместник, только жаль, что труды сии пропадут и они засохнут все до единого». — «А я осмеливаюсь, подхватил я, в противном ваше превосходительство уверить, и того, чтобы было так, я никак не ожидаю; небольшой мною сделанной опыт в прошлом году доказал, что садить их сим образом с малым листом можно и что они не только не засыхают, но продолжают по–прежнему расти, а потому и отважился я и все сии произвести насаждения и они у меня удались по желанию. Извольте сами, ваше превосходительство, видеть, что ни одно из них не засохло, а все подросли, как были в лесу, хотя уже тому несколько недель прошло, как они посажены. Сие еще более его удивило. «Ну, сударь, сказал он? и это я вижу еще впервые и опыт ваш достоин похвалы и замечания; но, пожалуй, неужели и вот эти высокие уже и прекрасные березовые рощицы, которые я там вижу, посажены также недавно?» — «Точно так, ваше превосходительство, в начале сего еще месяца». — «Ну, этому бы я уже никак не поверил. Право, прекрасно! И какое множество успели вы уже насадить! какие прекрасные лесочки, какие рощицы, какие кусточки и с каким хорошим вкусом все вы расположили повсюду. Признаюсь, сударь, что, идучи сюда, я никак этого не ожидал, а думал найти пустые только места и дерева, едва развертывающиеся, а, напротив, вижу оные готовые уже и такими, под которыми уже с удовольствием гулять можно. Это для меня такой сюрприз, и очень приятный, и я вам весьма благодарен за сие».

В самое сие время подошли мы к одному ручейку с сделанным чрез него прекрасным мосточком, а понедалеку от него к одному водостоку, производящему собою приятный шумочек. Сие враз наместника остановило и побудило, обратясь к последовавшим за ним многим, только что приехавшим к нам чиновникам, сказать: «Посмотрите, государи мои, не только целые лесочки у него тут один момент выросли, но какие доделал везде мосточки, какие ручейки и шумочки стекающих вод и какие прудочки, и все это в такое короткое время». При сих словах подхватил я и ему сказал: «Вот к вода сама, которой ваше превосходительство изволили видеть, не было здесь ни единой капли». — «Да откуда вы ее взяли?» спросил с поспешностью меня паки удивившийся наместник. — «Откуда, помогая нужде своей, уже привел ваше превосходительство, сказал я, а мне хотелось оживить сад сими шумочками и поукрасить водами и так принужден был придумывать к тому способ».

— «Это очень хорошо, сказал наместник, но, помилуй, неужели и этот ручей не натуральный, а сделанный?» — «Точно так, ваше превосходительство, и текущий издалека». — «А откуда же?» — «Да вот из самого того места, где ваше превосходительство изволили любоваться обманным зданием». — «Неужели вправду оттуда?» — «Точно так, ибо нигде, кроме того места, не мог я отыскать нужный для воды источник». — «Но как же это вы оттуда ее провели?» — «Маленьким ничего не значащим и ничего не стоящим водоводцом, и мне, по счастию, удалось его поднять». — «Но чрез вершины же как вы ее перевели? Я заметил тут две превеликие вершины». — «Перевел как–нибудь и чрез них, ваше превосходительство, и также самым простым и безубыточным способом и мне стало то одной только небольшой выдумки». — «Но все эти выдумки у вас очень хороши», сказал наместник. — «Нужда чего не делает, ваше превосходительство, но мне не столько сей водовод наводил затруднения, как самый ключ, из которого я его повел. Случился он в горе очень низко, но мне хотелось, чтоб он был выше и вода могла бы проведена быть к сему месту, а не ниже, чтоб мне можно было воспользоваться для сделания сего в полугоре водоема и сих водостоков, и так, помогая своей нужде, принужден я был подниматься на хитрости и придумать средство, как бы его поднят аршина на четыре выше». — «Что ж и удалось, вам это?» — «Удалось, ваше превосходительство. — «Ну, сударь, любопытен бы я был видеть как вы сие сделали, но жаль, что уже поздненько мне туда идти, а завтра нарочно туда пойду». — «Очень хорошо, ваше превосходительство, а между тем не изволите [ли] сюда вниз, а потом на гору и досмотреть остальное что сделано». — «Хорошо, хорошо, сударь, сказал наместник, ведите меня куда хотите, с превеликим любопытством хочу все видеть».

В самое сие время увидел я, что некоторые из господ тульских, приехавшие с наместником, между тем как мы с наместником разговаривали, взбежали на самый верх, находящийся недалеко от сего места, [да] большую дерновую улитку, и взобравшись на самый верх, кричали наместнику: «извольте посмотреть, ваше превосходительство, какая у него сделана здесь прекрасная штука». Сие побудило наместника взглянуть в сию сторону и спросить у меня: «это что такое?» — «Безделка, сказал я, и игрушка самая: некуда мне было девать выкапываемую из сего водоема землю, так я велел сыпать ее в кучу, которую и обделал под образ улитки, как изволите видеть». — «И это хорошо, сказал наместник, и изволь смотреть, у него изо всего делается дело. — «Но это де все, ваше превосходительство, с улиткой сей можно еще и сюрприз сделать. Не угодно ли, ваше превосходительство, посмеяться? Можно сделать, что она в один миг обольется кругом водою и господам оттуда чрез нее и перейтить будет невозможно», — «Неужто это можно?» — «Я, пожалуй, покажу». — «Я очень, очень любопытен это видеть».

Тогда мигнул я моему садовнику, дожидавшемуся о том уже моего приказания, и он вдруг отворил маленький шлюз, сделанный у небольшого в полугоре водоема, и тогда вся вода из него бросилась в оный, с превеликим шумом, и облив в один миг всю улитку, наполнила сделанное нарочно для сего и дерном устланное кругом улитки хотя не очень глубокое, но столь широкое углубление, что через оное перескочить было не можно. Не могу изобразить, как неожиданность сия увеселила наместника и перетревожила всех, бывших на улитке. Сии, увидев ревущую с горы воду и притом их обливающую кругом, возмечтали себе неведомо что и ну–ка скорее от улитки бежать, чтоб успеть уйтить от воды; но, как ни спешили, а вода облегла уже вокруг и составила широкий водяной ров вокруг оной, то никак сим беднякам ни перейтить, ни перескочить было не можно. А наместник, увидев то, до слез почти смеялся и кричал: «Ну, ну, господа, пожалуйте сюда к нам! и потом, обратясь ко мне, сказал: ну, Андрей Тимофеевич, спасибо за выдумку, и это право хорошо. Однако надобно ж им как–нибудь и помочь». — «Это мы тотчас и сделаем», сказал я. Я мигнул опять и тотчас проявилась широкая доска, переложили ее через сию воду, и господа могли все по оной перейтить.

Тогда все начали хохотать и, удивляясь сей штуке, превозносили ее и меня похвалами за выдумку. А я повел потом наместника вниз, через разные мосточки, за большой и главный водоем, сделанный внизу, и по набережной плотины, сделанной между им и большим прудом ж усаженной со вкусом лесочком, проводя его мало–помалу к горе с мраморными песками. Во время шествия сего, наместник на всяком почти шагу любовался всем расположением сего водовода, сделанными на нем островками и насаженною на одном из них прекрасною березовою рощицею и на всяком почти шагу изъявлял вновь свое ко мне благоволение. Но как скоро проведя его сквозь густоту одного перелеска, вывел к горе с мраморными песками, о которой я нарочно ничего еще ему не сказывал, то поразился он таким приятным удивлением, что не мог даже долго выговорить ни единого слова, и наконец воскликнул: «Это что–то опять новое и отменно прекрасное! Помилуй, Андрей Тимофеевич, ты наделал мне столько сюрпризов, что я и не знаю, как изобразить мне то удовольствие, которое оттого чувствую. Скажи ты мне, пожалуй, что это за штука?» — «Не что иное, сказал я, как удивительная игра натуры, которую нечаянно случилось мне открыть в сей горе, и которою восхотелось мне воспользоваться для доставления вашему превосходятельству несколько приятных минут, при узрении сей редкости натуральной; но мне жаль, что время было слишком коротко, и что я не успел здесь всего того произвести в действо, что у меня затеяно, а только почти сию работу начал».

И в самом деле, великолепная руина сия была далеко еще тогда неотделана, и я успел только сделать один проход в пещерку и часть сей развалины; но и самая малость отделанная в состоянии была удивить всех и увеселить до бесконечности наместника. А особливо, когда я ввел его в самую пещеру, прорубленную в наилучшем слое сей горы песчаной, он разлюбовался впрах и красоте песков, и удивительным сплетениям разноцветных жил, оную испещряющих, и признавался, что он впервые еще от роду видит подобное сему зрелище, и не только благодарил меня за мои труды, но расхваливал впрах и намерение мое, о котором рассказал я ему на коротких словах. «Ну, твердил только он, нечего говорить, пословица справедливая, что на охотника бежит и зверь; так–то и здесь, я сама натура помогает вам, сударь, производить здесь дела необыкновенные и редкие и, можно сказать, что эта штука и теперь уже такова, что на нее засмотреться надобно, а ежели вы все так отделаете, как говорите, то мы можем с вами тем похвалиться, что у нас сад такой, какова нигде и ни у кого нет, я что есть в нем такая штука, которая бы верно не обезобразила собою и самый сад императрицын в ее Царском Селе. Итак, пожалуй, Андрей Тимофеевич, постарайтесь отделать ее как можно лучше, и не жалейте ни трудов и на то кошта самого, ежели бы к тому какой потребуется». — «Очень хорошо, ваше превосходительство, но кошта никакого дальнейшего к тому будет не надобно — мы и без него, может быть, сделаем».

С целый час мы тут почти простояли и проговорили. И наместник только и твердил, что сад мой выходит не шуточный, но такой, о котором стоит действительно подумать и не пожалеть даже и самых коштов для дальнейших его украшений. И обратясь ко мне между прочим, сказал: «Не худо бы, кажется мне, я украсить его несколькими беседочками и садовыми зданиями. Как вы думаете, Андрей Тимофеевич?»

— «О, ваше превосходительство, отвечал я на сие, — сие давно и у меня было на уме, но я не смел, без повеления вашего превосходительства, употребить к тому ни рубля, а хотел в том доложиться». — «О, пожалуй, пожалуй! Я с превеликою охотою даю на то мое дозволение. Подумайте о том, и скажите только, что бы надобно было?» — «У меня и есть уже, сказал я, кое–какие о том мысли и даже самые начертания, и если угодно вашему превосходительству, то и я буду иметь честь и представить оные на рассмотрение». «Очень, очень хорошо, сударь, и мы тотчас решим все дело».

Сим и кончился тогда в саду наш с ним разговор. И как между тем настали уже сумерки, то дошли мы ко дворику по спокойным всходам, из–под горы к нему сделанным.

Там нашли мы уже приготовленный вечерний стол. И наместник, уняв меня и некоторых, бывших с нами, у себя ужинать, между тем, как носили кушанье, мне сказал: «Что, сударь, вы меня песками своими так прельстили, и они кажутся мне такою редкостью, что я вознамереваюсь даже послать их на показ самой государыне. Как бы, Андрей Тимофеевич, выломать кусок из наилучшего слоя и, обделав кирпичиком, велеть столяру сделать маленький ящичек, в который бы его уложить можно было поплотнее, дабы он не мог растрястись во время отвоза».

— «Очень хорошо, ваше превосходительство, все это очень скоро и завтра же поспеть может. У меня глыбы, к тому способные, готовые есть, а спилить и обделать кирпичиком очень малого труда стоит. Песок сей как по–видимому ни тверд, но обтирается очень хорошо, и мы даже делаем из него разные фигурки. Не угодно ли, вашему превосходительству, их видеть? Я тотчас пошлю и велю принести». — «Очень хорошо, сударь, пожалуйте, пошлите». Я тотчас послал и через несколько минут ко мне и принесли несколько пьедесталиков и пирамидку, из разных песков составленную, и наместник прежде не сел ужинать, покуда не налюбовался досыта ими и не расхвалил меня и за сию выдумку.

Наконец, приказав принесть мне к нему наутрие все мои прожекты, отпустил он меня, повторив опять благодарение мне за все мною сделанное, и уверяя, что я ему в сей день столько доставил удовольствия, сколько он давно не имел и много меньше ожидал увидеть здесь то, что он видел.

Сим образом кончился сей первый день его у нас пребывания, и я могу сказать, что и для меня преисполнен он был удовольствиями превеликими. Всеобщее трудам и затеям одобрение и похвалы наградили меня с избытком за все труды, хлопоты и беспокойства, при делании сада мною употребленные. А всего приятнее было мне слышать то, что они, говоря между собою, не один раз твердили, что сад мой расположен в самом лучшем виде, что я дела сего мастер и не только не уступаю ни в чем наилучшим великим садовникам, но успел в самое короткое время то сделать, чего бы лучший из них произвести и в два года не мог, умалчивая уже о том, что, при употреблении их, стоило б все сие многих тысяч, а у меня не стоило все казне ни копейки.

А сим дозвольте мне и сие письмо, как достигнувшее до своей величины, кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 3 дня 1810 года).

Письмо 218–е.

Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать вам историю второго дня пребывания у нас наместника, прежде всего скажу вам, что с наступлением дня, мое первое старание было о приуготовлении песочного кирпичика, для отсылки к государыне на показ песков наших. Я велел принесть к себе из бывших в заготовлении песчаных глыб наилучшую и прекраснейшую, испещренную наилучшими розовыми и кровавыми жилками и принялся сам выпиливать и отбирать из нее четвероугольный камень, на подобие параллелепипеда или кирпичика, и в немногие минуты кончил сие дело. И как не сомневался я, что наместник будет ею доволен, то, послав за старшим столяром, велел как можно скорее смастерить, по мере сей штуки, ящичек, или, паче, ларчик, с открывающеюся крышкою; а послав за немцем–переплетчиком, велел ему оный оклеить скорее внутри белою, а снаружи наилучшею цветною бумагою. Все сие произведено было так скоро, что поспело к самому тому времени, как надлежало мне идти к наместнику, который, по счастию, проспал в сие утро долго, да и не скоро вышел к нам, а занимался долго с своим секретарем, в кабинете поспешными делами.

Не успел он к нам ко всем, собравшимся опять к нему выттить как, поговорив минуты с три с нашим городничим и судьями, обратился тотчас ко мне я сказал: «как бы, сударь, вам камешек–то из песку велеть выпилить?» — «Он у меня уже готов, ваше превосходительство, но не знаю, будет ли угоден?» и тотчас выбежал в зал и, взяв у держащего его на дощечке, поднес к нему. «Прекрасный, прекрасный, воскликнул наместник, как нельзя быть лучше», и стал его со всех сторон рассматривать и, им любуясь, говорил: «какие это прекрасные жилки, какое удивительное сплетение между ими, сколько разных колеров, перемешанных даже с блестками, истинно заглядеться надобно, и я не сомневаюсь, что государыня с удовольствием на него посмотрит!» Потом сказал он мне: «как же бы велеть, сударь, сделать по точной мере его и ящичек?» — «Готов и сей», подхватил я, и, вышедши опять в зал, принес к нему его. — «Вот, право, хорошо, воскликнул он опять, да когда же ты успел все это сделать и поклеить еще его?» — «Сегодняшним утром, ваше превосходительство, столяр есть, так долго ль делать?» — «Ну, спасибо; ей, ей спасибо, что вы так поспроворили сим делом». После чего и уложили мы сей камешек прямо в ларчик и, покрыв плотно бумажной ватой, закрыли и на крючки заперли.

Все сие продлилось несколько минут времени. И не успели мы дело сие кончить, как он опять мне сказал: «Вы хотели мне, сударь, показать еще ваши прожекты и рисунки украшениям садовым». — «И они у меня принесены и здесь, ваше превосходительство», и тотчас вышедши в зал и взяв их от слуги, принес к нему. «Пожалуйте–ка, сударь, пожалуйте, покажите». Я тотчас и прежде всего развернул ему план всему местоположению вокруг дома, на котором все сделанное уже обозначено было красками и тушью, а замышляемое вперед карандашными чертами. И между тем как он его рассматривал, стал ему я показывать опять все те места, которые он уже видел, и сказывать о прочих, кои еще были не сделаны, или замышлял я только еще вперед сделать. Он слушал все мои слова с величайшим вниманием, и казалось, что было ему все очень угодно. Со всем тем, приметив, что ему все то не так было понятно, как мне, сказал я: «Жаль, что планы сего рода садам далеко не так могут быть для глаз занимательны и хороши, как садов регулярных». — «То–то и дело, подхватил наместник, там, по крайней мере, все черты прямые и регулярные, а тут нигде их нет, да и быть не должно». — «Эго правда, ваше превосходительство, да и расположить их по планам сего рода совсем неудобно и почти невозможно: тут не доходит дело ни до шнура, ни до сажени; а опытность доказала мне, что употребить надобно к ним совсем иную методу». — «А какую такую?» спросил наместник. — «Тут советоваться надобно с самим натуральным положением места и не то делать, что бы хотелось, а то, что самое местоположение надоумит и к чему удобнее и способнее быть месту, да и назначать все сцены, сообразуясь не с планом, а с проспективическими и ландшафтными рисунками, сделанными предварительно с воображением их в таком виде, какой должны они получить по своей отделке и по возрасте всех насаждений». — «Как это?» спросил меня, недовольно сие понимающий, наместник. «А вот, ваше превосходительство, не угодно ли взглянуть на рисунки сего рода». И развернув некоторые из них, стал ему показывать скицы, сделанные некоторым сценам. «Вот теперь и мне это уже понятно, сказал наместник, да как же по сим рисункам назначили вы места?» — «При помощи нескольких драниц, соломенных веревок, воображения и перьев, обкладывал и обводил я все те места, которые должны засажены быть лесом; а затем, смотрел и воображал себе уже выросши на том месте лес, и судил — хорошо [ли] будет и в нужде, где что прибавить или переменить и так далее». — «Ну, это совсем новый род искусства, сказал наместник, и это вам, сударь, только можно делать, а садовники учинить сего не в состоянии. Но скажите ж мне, где бы вы думали можно было нам построить какие–нибудь беседочки и здания?» — «А вот, ваше превосходительство, где и где». И стал ему на плане показывать места, мною к тому предназначаемые: вот тут прилично бы то сделать, а здесь то и то построить». — «Но какие же нам сделать? Нет ли у вас им рисунков?» — «Нет, ваше превосходительство, по сие зависеть будет от повеления вашего, а есть у меня новенькая, о садах сего рода, книга, со множеством рисунков всякого рода садовых зданий, и не будет ли угодно вашему превосходительству из них которые–нибудь выбрать?» — «Пожалуйте, мне их покажите». — «Они у меня здесь», сказал я, и тотчас принес их из зала, все пять частей Гиршфельдовых книг. Наместник развернул их и, увядав всё эстампы, сказал: «От да их тут множество и выбирать, в самом деле, есть из чего; однако, на сие надобно время и более досуга. Этим займусь я после обеда; а теперь не походить ли нам опять, сударь, куда–нибудь? Итак, оставьте вы у меня их здесь до ужоткова, а теперь надобно, сударь, походить. Я не был еще никогда в вашей церкви, и мне хотелось бы ее видеть. Прикажите ее отпереть». — «Извольте, ваше превосходительство», сказал я, и тотчас послал сказать о том нашему протопопу.

Между тем, покуда побежал туда посланный и наместнику приготовляли его платье и трость, расхаживал он по всем комнатам и, осматривая оные, мне сказал: «Дом хоть небольшой, но прекрасно построенный; но жаль, что обить скучными такими, просто ничего незначущими, обойцами; надобно бы их прибрать получше сколько–нибудь, и лучше все стены и потолки росписать». — «Это зависит от вас, ваше превосходительство, сказал я, конечно бы лучше было; но жаль, что у нас нет способного к тому художника». — «О, сударь, подхватил наместник, что касается до мастера, то я к вам пришлю очень хорошего. У меня есть в Калуге человек, весьма к тому способный и знающий, и вы, пожалуйте, с ним вдвоем постарайтесь о том; говорится в пословице: ум хорош, а два лучше того; вы же на все такой искусник, так я надеюсь, что будет и сие сделано не худо». На сие ответствовал я ему поклоном и сказал только, что сколько силы и знания моего достанет, так я с охотою моею и в том отношении угодное ему сделать постараюсь.

В самое сие время возвратился мой посланный и сказал, что церковь отперта и готова. «Ну пойдемте туда, сударь, сказал наместник, сие услышав, я не сумневаюсь, что и там найду для себя какой–нибудь сюрприз, я уже кое–что и слышал об ней». — «Извольте, ваше превосходительство», сказал я, и пошел вслед за оным вместе с прочими.

Церемониально наш протоптоп встретил его при дверях, и наместник не успел в нее войти и помолиться, как окинув всю взором, начал с величайшим вниманием рассматривать все ее украшения: необыкновенное украшение царских дверей, образ Господа Саваофа с его лучами, кафедра и полупрозрачные вазы, поставленные против окон на карнизе, поразили собою тотчас любопытное его зрение, и долго он и с особливым удовольствием все сии вещи рассматривал. И потом, обратясь ко мне, сказал: «теперь вижу, что мне не солгали, а сказывали сущую правду о сих необыкновенных, но прекрасных украшениях; бессомненно и это все ваши выдумки и похвальные затеи». При сих словах подхватил наш городничий: «не только выдуманы, но и работаны самим им, ваше превосходительство. — «Не правда!» подхватил удивленный наместник. — «Точно», сказал оный. — «Ну, сударь, могу сказать, продолжал он, обратясь ко мне, могу сказать, что и это все делает честь вашему уму и вкусу; все, что ни вижу, так хорошо, так все кстати, а особливо нравятся мне эти вазы; но скажите, пожалуйте, из чего и как они сделаны?» — «Из толстой политуры и снаружи раззолочены и расписаны, а сзади прикреплена в прорезах их раскрашенная слюда, чтоб служили они и днем, и ночью (когда в праздники зажигаем мы позади их свечи) некоторого рода иллюминациею. — «Вижу! вижу! подхватил наместник, и это–то мне всего приятнее; и возможно ль, — такие хорошие затеи и при том очень малого стоящие. Нечего говорить, вы на все великий искусник!»

После сего новели мы его в алтарь.

Тут поразило зрение его наивеликолепнейшая и со вкусом убранная сень. Он превознес и ее похвалами. А как сказал я ему, из чего составлены висящие большие золотые кисти, то опять не мог он довольно надивиться и вновь изъявил мне свое благоволение. Наша церковная утварь, богатые сосуды, крест, а особливо евангелие — заставили его также с любопытством оные рассматривать и спросит, что все это стоило. Но как сказал ему, что мы того не знаем, поелику все это было подаяния от людей неизвестных, то удивление его увеличилось еще больше.

Сим образом доставили мы ему нашею церковью множество минут приятных. По выходе из оной, предложил я, не угодно ль ему посмотреть наших карпов в ближней сажелке, подле церкви находящейся. «Очень хорошо, сказал он, ведите меня куда хотите». Тут приготовлены были уже и люди и запущен невод. Я не успел его ввести в ограду около оной, как вскликнул он: «Изволь смотреть, у него и тут–то сделано сущее гульбище, и какой прекрасный прудок, какой мостик, какие дорожки под березками!» Но как вытащили множество карпов, то он вскричал почти от удовольствия и признавался, что он никогда еще их в таком множестве не видывал, и тотчас приказал несколько из них отнести на кухню и приготовить к столу своему. А между тем, осматривая окрестности около оной и самой церкви, сказал: «жаль, что сие место очень пусто, надобно тут что–нибудь еще построить. Мне, сударь, кажется, что не худо б было, если на одном конце сего прудочка построить нам корпус для богоугодного, а на другом — такой же для волостного училища; ибо мне хотелось бы, чтоб вы набрали человек тридцать крестьянских ребятишек и заставили их учиться грамоте, а потом можно иным из них быть певчими, а иных можно б поучить и музыке». — «Весьма бы недурно это было, сказал я, и это зависит от вашего повеления. Каменьщики и кирпичники у нас свои; есть своего и кирпича довольно готового, а можно бы и подготовить, сколько надобно. — «Право, сударь, это мы сделаем, и обратясь к бывшему с нами архитектору г. Сокольникову, сказал: «Подумайте–ка, Кузьма Семенович, и сделайте мне прожектец, в виде небольших каменных корпусов, однако таких, чтобы она соответствовали сколько–нибудь церкви и не обезобразили собою это место». — «Очень хорошо», сказал г. Сокольников, и потом осматривали пристальнее назначаемое под них наместником место.

После сего спросил меня наместник: «куда же нам теперь иттить? не покажите ли вы мне и свой садик, я слышал, что и у вас есть свой собственный?» — «Если не устали ваше превосходительство, и если угодно, то вот он здесь вблизи». И повел его туда. Поведя в оные, повел я его по всем дорожкам и сперва по регулярной его части, а потом и по английской. Шествуя, мигнул я садовнику, чтоб в то время, когда выведу я его на аллейку, в конце которой, подле стены сарая, сделан был у меня особого рода прекрасный фонтанчик, с полубеседкою перед ним, то пустил бы он воду. Как садик мой был тем временем прибран и, по случаю бывшего тогда наилучшего времени в году, великолепствовал он множеством повсюду разбросанных цветов, то гулял наместник по оному с отменным удовольствием и твердил только: «хоть маленький, но прекрасный садик». А особливо полюбилась ему регулярная его часть, насажденная в новом вкусе, со множеством поделанных в ней кривых дорожек, площадок и сиделок. «Вот местечко, отменно для меня приятное, говорил он, какая приятная тень, какие у него тут дорожки, площадки и сиделки! Право, и с каким все расположено вкусом, право, хорошо и прекрасно!» Но какой приятный сюрприз был для него, когда, по выходе из лесочка и по вступлении на аллейку, против фонтана, услышал он вдруг шум и плеск бьющего фонтана. «Ба! ба! ба! воскликнул он, у него еще и фонтан есть». — «Нет ваше превосходительство, сказал я, это игрушка, почти детская и ничтожная, которую назвали фонтаном». — «Как это? подхватил он, это хоть куда, пойдем–ка, сударь, и посмотрим его поближе».

Подойдя к нему и увидев все вблизи, сказал он: «хоть он маленький и самый простенький, но прекрасный фонтанчик, и какая прекрасная выдумка, что вода бьет из гуся. Он так походит на натуральный, что легко можно обмануться, и где это такого вам смастерили?» — «В Туле, сказал я, и он только один мне чего–нибудь и стоит, ваше превосходительство, а все прочее для фонтана не стоят мне почти ничего, и если он заслуживает какого внимания, так только по одному этому и по своей дешевизне».

Между тем, как я сие говорил, наместник, усмотря тут спокойную подле него лавочку, тотчас пошел на нее садиться, говоря: «Здесь, сударь, можно и отдохнуть и в тени прохладиться, а между тем желал я бы знать, откуда вы и как провели сюда воду? Надобно ей быть довольно высокой. Фонтанчик ваш бьет аршин около трех вышиною, и каким образом он, как говорите, вам очень мало стоит?» — «Конечно так, ваше превосходительство, потому что воду я ниоткуда не проводил, но он у меня наливной». — «Как наливной? спросил удивившийся наместник, да где ж у вас вода–то скрыта?» — «Вот здесь, позади вас, в сарае; и поставлена там на перекладах сороковая бочка с водою». — «Смотри, пожалуй! сказал наместник, но каким же образом провели вы воду из ней в этого гуся?» — «Также безделицею, сказал я, — кишкою, сшитою из кожи и скрытою вот здесь, в побочине этой полубеседочки». И сказав сие, стал отворять маленькие дверцы, с боку туда приделанные. «Я очень любопытен это видеть, сказал вскочивший с места своего наместник и, всунув голову свою в отверстие, стал рассматривать, говоря: «это очень куриозно, вот и краник маленький, которым, конечно, вы запираете и отворяете и, протянув руку, повернул его. «Вот ж в самом деле, продолжал он, пустив опять остановившуюся воду, и как легко и удобно его отворять и запирать. Но внизу–то как же вы сделали?» — «Там, сказал я, положен под землею деревянный, покрытый желобок и в нем простирается кишка эта до самой почти этой свинцовой трубки, на которой надет этот гусь и из которой бьет сия вода; трубка же надевается на другую деревянную, утвержденную в дерево, при конце кишки самой». — «Ну, сударь, подхватил наместник, и эта ваша штучка достойна перенимания, и выдумка прекрасная. Теперь вижу и я, что он и весь стоит очень малого, и это–то всего лучше. Но скажите мне, долго ли может он пробить?» — «Часа полтора, ваше превосходительство, сказал я, и столько, что им довольно можно повеселиться, и несколько раз пускать в день, и между тем ежели хочешь, можно и опять бочку наливать». — «Ну, право, хорошо», сказал наконец наместник и, посидев немного, пошел далее и вон уже из сада.

Как иттить ему надлежало опять мимо моего крыльца, то, не доходя к оному, просил я его к себе на перепутьи и на водку. «Извольте, сударь, с превеликим удовольствием», сказал он и вошел в маленький мой домишко. Тут нашли мы столик, приготовленный уже с водками и закусками разными, и всю маленькую мою гостиную, наполненную господами, ибо как случилось в самое сие время быть у меня моим кашинским родным, приехавшим к нам незадолго до того времени, то они, вместе с моими хозяйкою и детьми, занимали собою большую половину оного. Наместник, будучи отменно вежливый человек, а особливо к дамам, раскланявшись с ними, просил их всех садиться и сел потом сам в углу перед ними. И не успел выпить подносимую водку, как, осматривая тесные мои комнаты, сказал: «А, Боже мой! как вы живете тесно, имея у себя такое семейство». Ибо он счел племянников моих детьми моими. «Что делать, ваше превосходительство, нужда чего не делает? Бедственный пожар принудил меня к тому. Потеряв весь дом и потерпев великий убыток, рад я был и сей хижине». — «Но, пожалуй, сказал на сие наместник, как это князь Сергей Васильевич не дозволил вам построить домик получше и попросторнее этого; поскупился, видно, старик?» — «Нет, ваше превосходительство, он бы верно этого не сделал, но, к несчастию, пожар случился после его кончины, а сын его, князь Сергей Сергеевич и того было хуже сделал, приказал было мне срубить себе дом из сырых берез, в котором и жить бы никак было не можно, и я рад уже был, что нашел сию небольшую связь готовую у нас в гошпитале и мог ее сюда переставить». — «Смешно это, сказал наместник, но от этого ветра лучшего и ожидать было не можно. Но теперь нельзя ли этому как–нибудь пособить и, например, покойца два–три сюда пристроить?» — «Как бы не можно, если бы ваше превосходительство, по милости своей, это приказать изволили». — «С превеликим удовольствием, подхватил наместник, пристроите, сударь, себе сколько вам будет надобно и не жалейте и кошта, хотя бы то и нескольких сот стоило — какая важность! По трудам вашим и рачению грех нам будет, если мы заставим вас долее жить в такой тесноте и беспокойстве».

Легко можно заключить, что дозволение сие было для меня весьма не противно. Я и все мое семейство приносили ему за то благодарности, и мы осыпали его благословениями при выходе от нас из дома.

От меня пошел он прямо во дворец и занялся опять с секретарем своим письменными в кабинете делами. Сие продлилось до самого обеда, и мы после узнали, что он в самое сие время писал донесения свои к государыне о наших волостях и обо всем, им тут найденном. Господин Михайлов, бывший в сие время его секретарем и со мною еще в Калуге подружившийся, шепнул мне о том, сказав, что в донесениях сих не позабыт был и я, и что говорено и обо мне весьма с хорошей стороны. А сие меня не только еще более ободрило, но и увеличило мою приверженность, почтение и самую любовь к наместнику.

По выходе его к столу, просил сказать он мне, чтоб велел я приготовить какие–нибудь дрожки или тележку, говоря, что ему хочется, после обеда, съездить посмотреть наш гошпиталь, магазин и прочее. Но я доложил ему, что не спокойнее ли будет в карете, в которой во все сии места проехать можно. «Очень хорошо, сказал он, но не худо, если б были при том и дрожки».

Как все сие было приготовлено, то после обеда, сели мы с ним и прочими, с ним бывшими, в карету, а иные на дрожки, и поехали сперва на островок в гошпиталь. Там, водя его по больнице и введя в нашу аптеку, не преминул я ему показать лягушки, изгнанной из волостной женщины и кое–какие другие вещицы, достойные внимания. И он смотрел на все с любопытством, говорил с нашим лекарем по–немецки и хвалил его за все рачение. Из гошпиталя провел я его в маленький английский садик и в рощу, между гошпиталем и церковью, на кладбище находящуюся. А как были и тут кое–какие мои новые насаждения, то с удовольствием гулял бы и тут, говоря, что везде и везде находит и примечает од следы моего хорошего вкуса я рачения.

Посмотревши все на островке, поехали мы прямо к нашему магазину. Огромность сего здания и наблюдаемый с хлебом, в нем находящимся, порядок, отменно ему полюбились. По осмотрении всего тут находившегося, предложил я ему, не угодно ли ему будет взглянуть и на увеселительный лесок, подле сего магазина находящийся, и проехаться по оному? «Очень хорошо, сказал он, но как же? Разве на дрожках…» — «Как угодно, можно и в карете, можно и на дрожках». Однако он избрал сии последние.

Не успели мы в прекрасный лесок сей въехать, а я — повести его по главной аллее, пересекаемой многими другими поперечными, прямыми и косыми, как наместник мой растерял почти глаза, любуясь то тем, то другим местом. И начались опять от него мне похвалы и одобрение моего вкуса. С превеликим удовольствием изъездил он почти весь сей лесок, а в иных местах даже сходил и, гуляя по узеньким кривым дорожкам, присаживался отдыхать на дерновых сиделках, которые были кое–где поделаны, и любовался красотою положения места. Наконец, выведя его на отдаленнейший край, предложил я, не угодно ли ему взглянуть на мой поднятый ключ и мой водовод, от него проведенный? «Ах, сударь, сказал он; у меня только на уме было у вас спросить, не можно ли отсюда к нему проехать?» — «Очень можно, сказал я, и он очень здесь близок». — «Так повезите ж меня туда, я очень любопытен его видеть».

Итак, поехали мы туда. И я, показывая ему оный, принужден был ему рассказывать в подробности, как я производил сие дело, и в доказательство, что бьющий из него здесь ключ был не натуральный, каким он его сперва почел, а поднятый и произведенный искусством, — опускал в него трость; и как она вся свободно уходила, то не мог он довольно надивиться и расхваливал меня за мою выдумку, называя ее очень полезною. Не менее удивил его и мой маленький водовод, который ему так полюбилися, что он расположился для прогулки иттить вдоль всего его до самого сада, а особливо желая видеть, как перевел я его через здесь бывшие вершины.

Тут не успели мы поравняться против фальшивого моего здания, поверх которого проведен был оный, как, остановя его, сказал я ему: «вот, ваше превосходительство, это фальшивое здание, которое вы вчерась с той стороны изволили видеть. Не сущий ли вздор составляет оно здесь?» — «То подлинно, что сущий вздор, сказал он, смотря на сие сверху и удивляясь, — и поверить бы не можно, что вся эта белиберда вдали представляла такой прекрасный вид. Вот, сударь, обратясь к идущему с нами губернскому землемеру, он продолжал: ваш вчерадший развалившийся монастырь; но признайтесь, что потребно было к тому особое искусство, чтоб штуку сию сделать». — «Да, ваше превосходительство, отвечал землемер, мне не случалось еще нигде видеть сему подобного. — «То–то, сударь, подхватил наместник, не одни вы звезды с небес хватаете, а есть и другие люди, у которых и вы кое–что перенимать должны».

Но сколь ни удивлялся он сему, но удивление его увеличилось еще более, когда дошли мы до первой вершины, и он увидел, как я переводил воду чрез оную. «Ах, Боже мой! воскликнул он, можно б было воображать сие! Какое однако простое и ничего не стоющее и прекрасное средство! Ну, Андрей Тимофеевич, за эту выдумку стоит тебе сказать особое спасибо; ты ею многих на разум наставишь. Но, помилуй, взглянув опять и на другую сторону за овраг, продолжал он: как же это, кажется там водовод ваш со всем вверх и в гору пошел?» — «Нет, ваше превосходительство, отвечал я, как ему вверх иттить, а напротив того, я на всяких десяти саженях делал по вершку унижения, дабы вода могла иметь свое течение, а это обманывает настолько зрение». — «Удивительно мне это, подхватил наместник, я истинно готов бы хоть об заклад биться, что там вода вверх течет, а теперь вижу сам, что этому быть не можно. Ты истинно везде чудеса строишь».

Сим образом идучи, мало–помалу дошли мы до второй и притом ведущей уже к саду вершины. Но как тут водовод шел до раскопанной дороге, усыпанной песком, и имел вид натурального ручья, то начались у нас опять удивления и толки о том, как обманывает он собою зрение и как кажется, что он вверх идет. Наместник то и дело твердил: «истинно, что божиться готов, что ручей сей вверх течет». Когда дошли мы до сада, то начал я ему показывать те места, кои почитал я наиприличнейшими для садовых зданий. «Вот здесь на этом бугре, говорил я, всего бы приличнее построить небольшую прозрачную ротонду на колонах; она оживила бы весь сад и была наилучшим ему украшением. Есть в давешней книге и прекрасный рисунок оной. А бугор этот можно бы одеть каменьями и придать ему вид искусный, как каменный. Вон там можно сделать вечернюю, а там полуденную сиделку, и так далее».

Наместник слушал все со вниманием, но не говорил ни слова. Наконец, увидя большую яму, подле помянутого бугорка находящуюся, спросил: «а это что за яма, конечно погребная при бывшем тут жилье?» — «Точно так, сказал я, тут был двор поповский и его был тут погреб». — «Но его, Андрей Тимофеевич, надо бы засыпать». — «А я так совсем противное тому думаю, отвечал я, а мне не удастся ли тут сделать что–либо такое, что могло б также быть приятным сюрпризом для вашего превосходительства». — «Ну, сударь, сказал мне на сие наместник, так я не хочу мешаться в ваши замыслы и намерения, а делайте что заблагорассудите, а скажу только, что ежели б что потребовало и небольших коштов, так, пожалуйте, не отписываясь ко мне, их употребляйте. Я уверен, что вы не потеряете ни полушки по–пустому и сохраните нужную экономию». — «О, конечно, ваше превосходительство, в этом можете вы на меня, как на самих себя, положиться, и я верно сам не подумаю при том наживаться, а скорее и охотнее своего собственного лишуся, нежели подумаю о неправдивом каком приобретении». — «В этом я, сударь, подхватил наместник, не сомневаюсь ни мало, и все ваши деяния мне то доказывают ясно.

Отошед от сего места, пошел он опять по тем местам, где ходил накануне, и вновь всем и всем любовался. И тогда указал я ему еще одно место на горе, удобное для сделания там небольшого павильона, говоря, что и сему также приискивая в книге у меня рисуночек, и что хорошо бы, если со временем воздвигнуть такой садовый храмик. Наместник и при сем случае промолчал. А пришед опять к мраморным лескам, любовался вновь оными и расспрашивал уже обстоятельнее, что и что думаю я тут еще сделать, и я принужден был рассказывать ему все мои преднамерения, и казалось, что всеми ими был доволен.

Отсюда ведя его далее по набережной, завел я речь о новооткрытом мною источнике с минеральною водою и сказал ему, что мне недавно случилось найтить в самой близи от сих мест колодезь с водою, которая по всем приметам кажется мне быть минеральною и содержащею в себе множество марциальных и селенитных частей.

Как наместник был во всех таких случаях весьма любопытный человек и жадно ловил всё, замечания достойное, — то ухватился он и за сей предмет и хотел источник сей видеть. Итак, принужден я был довесть его я до оного, и показав, рассказать ему, почему именно я догадываюсь, что он минеральный, и какие я с водою сею делал опыты. Сие возбудило еще более его любопытство, и он хотел их видеть лично. Почему я тотчас я послал за кувшином и за порошком, натолченным из чернильных орешков, я приказал принесть оные прямо во дворец (куда мы от сего места пошли) и велел вместе принести я сей воды, почерпнутой из самого бьющего из земли ключа.

Как по возвращении во дворец было еще довольно рано, то покуда ходили за водою и готовили чая, занялся наместник рассматриванием моих садовых Гиршфельдовых книг. И как все они наполнены были множеством эстампов и разных изображений, то, перебирая их, он все листы рассматривал с превеликим любопытством и мне сказал: «Ну, сударь, где та ротонда и павильон, которые вами тут замечены?» Я тотчас их ему приискал, и как они ему в полной мере полюбились, то, призвав архитектора г. Сокольникова, ему сказал: «Как бы, Кузьма Семенович, сих зданий сделать поболее и такие планы, по которым можно б было здесь их Андрею Тимофеевичу построить?» — «Очень хорошо, ваше превосходительство, сказал г. Сокольников, это уже можно очень скоро сделать, и они к утру могут быть готовы». — «Итак возьмите ж, сударь, эту книгу и потрудитесь; а вы, Андрей Тимофеевич, сделал б мне превеликое удовольствие, если б приехали ко мне в мою подмосковную деревню, где я около 1–го числа августа находиться буду. Я б, сударь, вам показал и сад, сельское жилище, и мы бы с вами походили там, и также подумали кое о чем». — «С превеликим удовольствием, сказал я на сие, я готов исполнить повеление вашего превосходительства». — «Но привезите с собою, пожалуйте, и все те книги, сказал наместник, мне хочется их на досуге подолее порассмотреть». — «Очень хорошо», сказал я. И увидев, что принесли минеральную воду и порошок в бутылке, продолжал: «вот и вода; не угодно ли вашему превосходительству видеть?» И как он изъявил свою к тому охоту, то велел я подать два стакана, и один из них налить простою, а другой — сею водою; и потом взял порошку из чернильных орешков, всыпал его несколько в стакан с простою водою и сказал: «вот изволите видеть, ваше превосходительство: в простой воде не делается оттого никакой перемены, а в сей произойдет совсем не то: и как довсыпать в нее, она в тот же миг сделается алою». Наместника сие так удивило, что он смотрел на сие с превеликим любопытством и говорил, что не оставит он и о сем предмете подумать и велит ее испытать господам химикам.

Поданный в сие время чай и угощение оным всех, там бывших, прервало наконец наш любопытный разговор. После чая пошел наместник ходить опять по всем комнатам и разговаривал со мною о том, как бы их расписать лучше. И как я заметил, что ему очень не нравилось тогда расположение иных комнат и что не было сообщения из них с залом, — то сказал я: «это легко можно и сделать: стоит только проломать вот в этом месте и сделать дверь, так и будет сообщение всех комнат между собою». — «И в самом деле, подхватил наместник, вы меня на разум наставили и, пожалуйте, это сделайте».

Сим и кончился у нас с ним тогда разговор, ибо и остальное время занимался он разговорами с городничим. А поутру, на другой день, отправил прямо от себя курьера в Петербург, вручил ему и ларчик с песчаником, и осыпав меня своими благодарениями, в полном удовольствии поехал от нас в Епифань и другие города губернии нашей.

А сим дозвольте мае и сие письмо окончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 5–го дня 1810 года. Дворяниново).

МОИ ЗАНЯТИЯ И ЕЗДА К НАМЕСТНИКУ

ПИСЬМО 219–е

Любезный приятель! С коликим удовольствием поехал от нас наместник, с толиким же, или еще множайшим, остался и я, проводив от себя сего достопочтенного и любезного вельможу. Все его приятельское и благосклонное обращение со мною в сей раз так меня очаровало, что я, сделавшись еще приверженнейшим к нему, одушевился новою и большею еще охотою к дальнейшему продолжению моих садовых работ. И как и до того не чувствовал даже усталости при всех многочисленных трудах, мною употребленных, так и с сего времени сделались они мне не только еще сноснейшими, но даже еще приятнейшими. И сей случай доказал мне, что ничто не могло меня так много возбуждать к трудам и деятельности, как похвала и одобрение оных.

Как наместник при отъезде своем оставил мне уже сделанные господином Сокольниковым и им апробованные планы ротонде и павильону, а вскоре хотел прислать ко мне план и тем двум каменным корпусам, которые подле церкви хотел он достроить для богадельни и училища, а в рассуждении сада даже просил меня продолжать далее мои труды и работы и относительно до употребления рабочих людей и самых даже денежных коштов, развязал мне совершенно руки, предоставляя все собственному произволу и благоусмотрению, — то, всходствие того, не успел я его от себя проводить, как и принялся я опять и с вящею еще прилежностию за садовые работы, и пользуясь продолжающимся тогда наиспособнейшим к тому временем в году, употреблял почти все свое время на оные.

Мое первое дело относилось тогда до той погребной ямы, о которой загадал я наместнику загадку и в рассуждении которой, по счастию, и не стал он тогда меня о намерении моем в подробности расспрашивать, а сказал только, что он не хочет о том наперед и знать, дабы тем сюрприз был для него приятнее, а предоставил все моему произволу. Намерение же мое состояло в том, чтобы смастерить на сем месте подземельный порядочный грот и расположить и устроить его так, чтоб снаружи был он совсем неприметен. А как и замышляемую мною давно уже ротонду мне можно было на находящемся подле самой сей ямы бугре, по желанию моему, воздвигнуть, — то я велел тотчас плотникам срубить из бревен довольно просторный четвероугольный сруб, а рабочим людям, по мере сего сруба, яму сию раскапывать еще больше, дабы весь оный сруб в нее и так глубоко опустить можно было, чтоб осталось еще довольно места для срубления над ней дубового осьмиугольника, на подобие свода купола, и оный сверху покрыть землею и, устлав оную дерном, скрыть чрез то весь оный под землею и дать месту сему скорее вид только маленького холмика, с поставлением на оном на пьедестале мраморной статуи, каких находилось у нас довольно купленных еще покойным князем Сергеем Васильевичем в Петербурге на кораблях и в Богородицк еще до приезда моего доставленных (некоторые из них я употребить велел для украшения сада). Одну–то из сих замышлял я употребить к сему, с тем намерением, чтоб пьедестал под нею сделать пустой и стеклянный и чтоб он служил лампадою над гротом и впускал сквозь себя сверху свет в него. В деле сем с таким прилежанием я трудился, что грот сей в течение одной недели окончен уже был у меня вчерне, и осталось уже помышлять о внутреннем украшении оного и о сделании в него двух входов. Из сих рассудил я сделать один со стороны от города и от находящегося подле самого его небольшого в полугоре водоема, а другой — с боку. И дабы лучше грот мог сделаться неприметным, то вздумалось мне сделать их, родом просто и из диких каменьев составленных подземельных пещер, из которых одну в четыре шага, покороче, а другую подлиннее, и придать им вид колико можно натуральный.

Всходствие чего прорыв в материке, с двух сторон входы, велел я навозить множество всякого рода диких и разноцветных разной величины каменьев, и уклав ими бока сих входов, поделал над ними потолки дубовые, велел насыпать каменьев, и прикрыл сие снаружи опять все так, чтоб дерева совсем было не видно и они казались бы натурою произведенными каменными сводами.

Между тем как все сие делали, употребил я выкопанную из сей ямы и рвов землю в другое дело. Я велел ею возвысить помянутый бугор, назначаемый под ротонду, и для лучшего вида весь оный с трех сторон обнести многими разной величины дикими каменьями, и смастерить так, что будущая ротонда могла бы казаться стоящей на мысе крутой каменной горы и чрез то иметь более пышности и великолепия.

Не успел я сего кончить и дать пройтить нашей годовой казанской ярмарки, которая в сей год не ознаменовалась ничем особливым, кроме обыкновенного стечения великого множества простого народа, и того, что случилось мне при сем случае впервые узнать и спознакомиться с Львом Савичем Крюковым, сделавшимся потом нашим родственником, — как принялся я за произведение в действо другой и также достопамятной затеи.

Я упоминал вам в предследующем письме, что, кроме большого и длинного моего водовода, удалось найтить и еще одну воду в ближней вершине, и не только ближе, но и столь высокую, что мне можно было провести ее другим водоводом к самому почти дворцу, и тут, на самой на горе, произвести из нее несколько водоемов. И как одному из них случилось сделанным быть подле самого того места, где назначил я быть каменной круглой беседке, или павильону, существующему и поныне, — то вздумалось мне сделать от самого места по крутизне горы особый род каменного каскада, который бы оканчивался внизу подле самого входа в песчаные пещеры, которые восхотелось мне украсить каменными воротами, дабы при выходе из пещеры в сад вдруг могло поразиться зрение неожиданно сим каскадом, а слух — величественным шумом, производимым стечением вод в одно время со многих и с разных сторон высоких водостоков.

Затея сия была особая, и мне удалось произвести ее отменно удачно. Она хотя и стоила мне многих трудов, поелику надобно было навозить туда премногое множество диких каменьев и изо всех из них произвести род натуральной каменной горы с разными ущельями и неровностями, из которых могла б вдруг и с превеликим шумом стремиться и с разных сторон сбегать вниз спущенная в шлюзик из верхнего водоема вода. Но как бы то ни было, но выдумка сия удалась и вышла штука, зрения и удивления достойная и превосходящая даже красотою своею самое мое ожидание.

Между тем как мы деланием сего большого каскада занимались, забыты были совсем кабинетные мои упражнения. При всех моих недосугах и беспрерывных надворных занятиях, улучал кое–когда целые часы к занятию себя и письменными упражнениями, а особливо сочинением материала для моего «Экономического Магазина», которого в издании не хотелось мне никак сделать ни малейшей остановки. Итак, не одно утро и праздное полуденное время, когда работные люди отдыхали, препроводил я в писании. Но, кроме того, затеяно было у меня с сыном еще одно дельце. Мне не хотелось к наместнику, по его приглашению, приехать в гости с пустыми руками. И как около самого сего времени искусство составлять ландшафтные картины из одних травок и листков цветочных довели мы с сыном до нарочитого совершенства, то и вздумалось мне (к тому времени как мне ехать к наместнику) смастерить с ним нарочитой величины прекрасную травяную мозаическую ландшафтную картину, за хорошим стеклом и за богатыми раззолоченными рамками, и сделать ею наместнику сюрприз и подарок, мне хотя очень мало стоющий, но ему приятный. Итак, оба мы с сыном совокупно сим трудом и занимались и успели и сие дельце сделать.

Наконец стал приближаться и август месяц. И как первое число оного назначено было к тому, чтоб мне находиться уже в сие время у него (наместника) в его подмосковной деревне, то и расположился я отправиться туда несколько поранее, за неделю до сего срочного времени, дабы, пользуясь сим случаем, заехать мне и в свое Дворяниново и побыть в оном хоть несколько суток. А как и сыну моему хотелось вместе со мною побывать в нашей деревне и потом съездить к отцу своему крестному, господину Полонскому, и у него все то время погостить, покуда я проезжу к наместнику, то расположился я его и взять с собою для сотоварищества.

Итак, собравшись в сей путь, поехали мы с ним 25–го августа из Богородицка. При проезде, в Туле подрядили мы с г. Давыдовым тамошних столяров сработать нам ту прекрасную ротунду, которая так много потом украшала собою наш сад Богородицкий. И сделав мимоездом и сие дело, пустились далее.

В деревню свою приехали мы с ним 27–го августа, и так рано, что успели с ним еще в тот же день обегать и обходить все наши сады и всю усадьбу. Все их нашли мы в жалком и запустелом дочти состоянии. Ибо как по стечению обстоятельств не удавалось мне во все последние перед сим годы в деревне своей в летнее время побывать, а того меньше проводить в ней несколько дней, то отсутствие сие произвело великие уже во всем перемены. А особливо — по обстоятельству, что прикащик мой был самый простой человек и не столько имел попечение о доме и о прочем, сколько о своем кармане; а старик–садовник мой, дядя Серёга, так уже одряхлел, что почти ничего делать был не в состоянии, а младший его ученик Иван был также не слишком ретив и более плутоват, нежели обо всем рачителен, — то натурально долженствовали произойтить оттого во всем великие и для меня крайне неприятные упущения. Словом: я нашел все в таком беспорядке, что не хотелось почти ни на что и взглянуть, и если б не утешало обоих нас прекрасное положение мест, которыми натура одарила нашу усадьбу, то было б нам очень скучно.

Со всем тем, имели мы с сыном множество минут приятных. Поспешествовало к тому много то, что как тогда вкус мой, относительно до садов, совсем переменился, и я, разлюбив сады старинные регулярные, полюбил уже иррегулярные, натуральные и прекрасные (а сим вкусом напитался уже и сын мой, делающийся уже во всех моих упражнениях и затеях нарочитым уже мне товарищем и помощником), — то у обоих у нас и произошли тогда первейшие мысли о превращении и наших садов, а особливо нагорного и нижнего, из регулярных в натуральные. А посему и попили у нас с ним тотчас разные замыслы и затеи о том, как бы сие сделать и где бы что и как переменить или что вновь со временем сделать.

Желание наше к сему было так велико, что мы готовы б были и тогда уже приступить к сему преобразованию оных, если б не препятствовало к сему с одной стороны сколько краткость времени, столько с другой и бывшая тогда самая рабочая и такая пора, что нельзя было никого оторвать с поля для работ садовых и производства наших затеев в действо, — и потому принужден я был довольствоваться одним только тем, что успел объездить и осмотреть все мои дачи и угодья, повидаться с братом Михаилом Матвеевичем и сделать кой–какие распоряжения в доме. Совсем тем, не преминули мы с сыном воспользоваться хотя теми немногими людьми, которые с нами приехали, и бывшими в доме, и при помощи их расчистить в вершине свою течку, я начали кое–что и другое делать, сообразно с нашими новыми затеями. И можно сказать, что дни сии были достопамятною для садов моих эпохою в будущем времени, в котором начались с ними превеликие работы, относящиеся до их преобразования.

Препроводив в сих замыслах и упражнениях в сей раз не более двух или трех дней, поехали мы с ним наконец к другу моему, господину Полонскому, в его Зыбинку. Сего нашел я уже совсем в ином положении, нежели в каком любезный человек сей был прежде. Он был уже тогда вдовцом, ибо жена его, с которою он, за несколько до того времени поссорившись, разошелся, умерла. Он же, живучи в уединении, не только отяготел, но и одряхлел приметным образом. Но сие бы еще не составляло дальней важности, но переменило все положение его, наиболее то, что он связался тесною дружбою с одним из господ Шишкиных, Александром Левонтьевичем, человеком хотя не глупым, но самого дурнейшего характера, умевшим к нему так подольститься, что он, женив его на одной бедной соседке, подарил ему даже одну из деревень своих, в близости тут находящуюся. Но сей, вместо благодарности за то, приучил его к тому, к чему он до того ни мало был не сроден, а именно к частому гулянью или, прямее сказать, спил его почти к кругу. Словом, я ахнул ажно, нашед его в таком положении, что тогдашняя его жизнь ни на что уже не походила, и сожалел уже о том, что завез с собою к нему своего сына. Но как с собою мне его к наместнику взять никак было не можно, то принужден уже был его на несколько дней у него покинуть, что и г. Полонскому, по–видимому, было не противно, ибо, по прежней своей ко мне дружбе, все еще был он ко мне ласков и дружелюбен.

Итак, отобедав у него и оставив своего Павла в Зыбинке, пустился я в тот же еще день далее. Переночевав в Серпухове, пробирался кое–как проселочными дорогами и приехал наконец к наместнику столь рано, что мы успели еще с ним обходить многие места его усадьбы.

Я нашел у наместника тут прекрасный каменный дом, во всем почти подобный нашему богородицкому и распрекраснейшую усадьбу. Он жил тут как бы какой английский лорд, и все у него прибрано было тут по–боярски. Позади дома находился регулярный сад, со множеством беседок и разных домиков, а перед домом обширное место с несколькими прудами, а за ним увидел реку Пахру, протекающую прекрасною излучиною, а за оною и по сторонам прекрасный лес и рощи. Словом, положение места было пышное и такое, что и не инако оное, ровно как и все то, что им сделано было, хвалить был должен.

Наместник приездом моим был очень доволен, а поднесенною ему картиною еще того более. Он не мог ею довольно налюбоваться и показывал всем ее за диковинку, а особливо фаворитке своей, госпоже Вельяминовой, которая гостила у него тогда тут же со своим мужем. И при сем то случае насмотрелся я довольно сей госпоже, игравшей тогда важную роль, и не мог довольно начудиться ее мужу, не чувствующему от того стыда, что носил почти только звание мужа, и жертвующему женою своею в угодность сему вельможе. Но не столько удивителен был он мне, сколько отец сей госпожи. Он был г. Бунин и служил тогда городничим в городе Белеве, где наместник и познакомился с сим семейством. Говорили, что будто бы сам и отец, и мать сей госпожи, бывшей тогда девушкою, поспешествовали сами такому знакомству дочери своей с наместником и единственно для того, чтоб пользоваться его милостью. И дабы можно было ему ее иметь у себя в близости, то и выдана она была за молодого человека из фамилии Вельяминовых, которого наместник по самому сему случаю произвел в люди и который, находясь при нем в должности советника правления, играл также тогда важную роль. Но как бы то ни было, но для меня как постороннего человека не было в том никакой нужды, и я доволен был тем, что и госпожа сия обходилась со мною довольно ласково и совсем не так гордо, как с другими.

Для жительства мне отведена была одна беседка в саду его, чем я был и доволен. Наместник принял меня как гостя и тотчас повел меня показывать все им сделанное в своей усадьбе. Я хотя и хвалил все, но находил везде более употребленного кошта к работе, нежели вкуса. Но умалчивал о том, а преподавал ему только мысли о разных других вещах, которые, по мнению моему, было бы не дурно еще сделать. Всеми сими, как в тот, так и в последующий день так я его прельстил, что он смеясь сказал мне наконец: «Нет, нет, Андрей Тимофеевич, впредь ты ко мне, пожалуй, сюда не езди, а то ты меня заведешь в бесконечные хлопоты и убытки своими заманчивыми предложениями».

На другой день съехались к наместнику множество других гостей и весь оный провели мы весело и так, как бывает в Англии. Поутру собрались мы все пить к нему чай; совокупно и для завтрака поставлен был в зале большой круглый стол и за ним, сидючи кругом, пили мы чай. Потом до самого обеда, имели мы, все бывшие тогда у него в гостях, свободу ходить и гулять, где кто хотел, и делать, кому что угодно. И как через колокол надо было всем знать, что обеденный стол был готов, то поспешили все к оному и были угощены сытным и пышным обедом. А после обеда все достальное время провели мы в беспрерывных общих гуляниях по прудам и по рощам, переезжали через реку и там в поставленном шатре пили чай. Потом ездили с ним на бумажную его фабрику, гуляли по его английскому, ничего не значащему, саду и так далее. Словом, весь день провели мы в удовольствии.

Утром же в следующий за сим день занимался наместник наиболее со мною разговорами о разных материях, показывал час от часу более своего ко мне благоволения и не прежде меня от себя отпустили как пред вечером, всем его приемом и угощением крайне довольного. Но как я ни поздно от него поехал, но успел в тот же еще день доехать ночевать в Лопасну; а наутрие заехать к г. Полонскому и, взяв от него сына, возвратился к вечеру в свое Дворяниново.

Путешествие сие колико было мне приятно, толико, напротив того, сыну моему все сие время было крайне скучно. Он не рад был, что попался тогда к г. Полонскому, сидящему только за своим столиком и раздергивающему шелковые лоскутки, или перебирающему по зернышку пшеницу на семена и не занимавшемуся с ним ни каким почти разговором. А сие натурально и нагоняло сыну моему скуку, и он прожил сии дни, равно как в неволе, и рад был, что ему удалось сходить для прогулки на берег реви Оки. Которая его прогулка была тем достопамятна, что он нашел там в песке множество раковин и улиток, и преподала мне мысль велеть их набрать как можно более и употребить их потом на украшение нашего грота. Впрочем, достопамятно, что сей раз был уже последний, что я видел г. Полонского, ибо после того до самой его кончины, воспоследовавшей чрез несколько времени после сего свидания, не удалось мне уже никогда видеть сего моего друга, которого любовь ко мне так мне памятна, что я и поныне видал нередко издали то место, где почиет прах его, смотря на оное с чувствительными движениями душевными, и всякий раз желаю ненарушимого костям его покоя.

Не успели мы возвратиться в Дворяниново, как, дорожа всякою минутою, принялись мы там опять за работу. А именно: нам вздумалось вершину нашу водном месте перегородить срубом и текущую по ней воду так возвысить, чтоб ее можно было провести таким же водоводом, как и в Богородицке, в мой нижний нагорный сад и произвести в нем ею какие–нибудь водяные украшения. Итак, тотчас отысканы были дубовые пластины и я заставил рубить из них косоруб и преградил им против самых хором вершину я ожидал от сего не ведомо какой пользы. Но впоследствии времени оказались все сии труды тщетными. Вода не дала себя никак остановить и по желанию возвысить, и я принужден был предприятие сие оставить до другого временя. Таким же образом затевал было я в сей раз и на Удереве сделать для себя две сажелки и нарочно для того ходил туда я назначивал к тому места. Но и сие осталось без всякого последствия и успеха.

Между тем, виделся я и с другими моими соседями; г. Басаргиным и его женою я принужден был иметь с ними превеликий крик и спор, по поводу хранимого у меня их векселя. Они приступили опять ко мне и требовали его выдачи, а я никак на то не соглашался и, желая снасти наследие своей крестницы, не взирал на всю их досаду и гнев, а смеялся только глупому их требованию и желанию до конца разорить бедную сироту сию.

Наконец, проводив еще один день в делании помянутой преграды и уступа и, оставив недоделанными, поехали мы в Богородицк. И заехав в Федешово и там отобедав, благополучно 7–го числа августа возвратился к моим домашним в Богородицк.

Сим образом, окончив и сие свое путешествие, принялся я опять за все прежние мои дела и упражнения. И посидев опять за пиром и наготовив на все остальное время сего года потребное количество материала для моего «Экодомического Магазина», принялся я опять за сад, а особливо за отделку грота. Сей вздумалось мне убрать совсем отменным и таким образом, каким еще никто до того времени не убирал гротов. Я велел сперва отгородить досками все его углы во внутренности и дать ему чрез то внутри фигуру осьмиугольную и сообразную с его потолком, срубленным наподобие осьмиугольного свода. В помянутых отгородках велел доделать круглые углубления, ниши, в которых бы сидеть было можно, а в своде срубить маленький лантерн с четырьмя окончинами и доставать на нем, как на пьедестале, мраморную статую. В сей лантерн входил свет в мой грот. Но как сего было не довольно, то получал он несколько света и в оба свои входа, которые сделаны были в него с двух сторон, как я прежде упоминал, пещерами. При самом входе его, поделал я порядочные стеклянные двери, а соответственно им, в противостоящих стенах, сделал две другие, точно такой же величины и формы, фальшивые двери, и вместо стекол вставил в них зеркала, купленные мною нарочно для сего в проезд мой в Туле. Самая сия выдумка и составила наилучшее украшение моего, лещедью порядочно вымощенного, грота, ибо всякий, входящий в грот, обманывался и не инако думал, что с противоположной стороны есть в него другой вход и также идут в него другие люди, и сей обман зрения был столь совершенен, что многие, обманувшись и увидев там людей и сами себя не узнав, снимали из вежливости шляпы и кланялись, и чрез то подавали повод к смеху и хохотанью.

Но сего было далеко еще не довольно. Чтоб придать гроту моему вид совершенно каменного грота, велел я всю внутренность его, как стены, так и свод, порядочно оштукатурить и штукатуркою сею прикрыть все дерево так, чтоб оного совсем было не приметно; а повыше стен, под куполом, обвесть большим карнизом; а для придания еще множайшей красы, как стены, так и ниши, а в особливости карниз во многих местах — украсить вставленными в штук многими рядами и узорами больших и малых раковин и улиток. Вставливались оные так, чтоб приходились они, где спинками своими, где углублениями своими наружу; а чтоб придать им более красы и блеска, — то постарались мы их иные вызолотить, а иные высеребрить, и по серебру расцветить под вид перламутра разными на лаке красками. Нельзя довольно изобразить — какой прекрасный вид и какое украшение они собою сделали, а особливо в карнизе и в нишах, в коих изображены были из них целые фестоны, повешенные на шнурах, составленных из крупных белых, на подобие бусов, пронизок. Все же промежутки на стенах и своде между сими обводками усыпаны были по сырому штуку, где разными цветными нашими песками, где истертою слюдою, а где мелким бутылочным стеклом, что все такой придавало блеск и такую пестроту и расположено было с таким вкусом, что грот мой составился сущею великолепною и такою игрушкою, что, вошед в него, засмотреться было можно. А чтоб придать ему еще более куриозности, то вверху, в лантерне, против оконичин, утвердил я вкось и в таком положении зеркала, что в них виден был весь наш город и все положения мест, вверху пруда находящиеся. Зеркальные же двери, кроме вышеупомянутого обмана, производили и то действие, что стоящему посреди грота человеку казалось, что он окружен не одними, а несколькими комнатами, также великолепно украшенными. Словом, весь грот сделался чрез все сие таким, что не стыдно б ввесть в него было хотя бы самого Государя.

Конечно, можно всякому заключить, что все сие скорее сказать, нежели сделать можно было. И я, не обинуясь, скажу, что стоил он мне хотя небольших коштов, но хлопот и трудов весьма многих, и тем даче, что всеми внутренними его работами и украшениями ее могли заниматься простые работники, а потребны были к тому искуснейшие руки. А потому употреблял я к тому не только моего досужего садовника, штукатура и маляра и нашего переплетчика, но и сам, вместе с сыном моим, над тем, особливо над расцвечиванием многих тысяч раковин и улиток, лично трудился. И все мы тем не только половину августа, но и большую половину сентября месяца занимались и едва–едва его по 20–му числу сентября окончили. Но сказать надобно мне и то, что все сии многие труды мне были не только ни мало не скучны и чувствительны, но весьма еще приятны, и ежедневно доставляли мне множество минут приятных. Ибо всякая отдельная штука или вновь выдуманное и затеянное украшение веселило и радовало меня чрезвычайно, а такое же удовольствие имел при том и сын мой, равно как все, в работе участие имевшие.

Со всем тем, все сие было еще не одно, в чем мы, особливо я, в самое сие время упражнялись. Но надобно сказать, что между тем как мы занимались внутренним украшением грота, производимы были другими работными людьми и разные другие в саду работы: одни из них отделывали, по указанию моему, песчаную удивительную пещеру и наружность горы, обделываемую развалиною; другие — строили каменный павильон: иные отделывали самый большой нижий водоем, которого дно, по причине рыхлости земли принуждены мы были устлать и убивать сплошь такими же пластами из синей глины, о каких я упоминал прежде и которые одни в состоянии были удержать в нем воду; а иные, наконец, воздвигали привезенную к нам и сделанную уже ротонду и раскрашивали оную разными красками. Сверх всего того, назначивал я и далее вверху прочие места в саду, которые осенью засаживать лесом надлежало, и так далее. Словом, все сие время было для меня преисполнено бесчисленными хлопотами и трудами.

Впрочем, не успел и отделать своего грота, как случилась мне еще на несколько дней отлучка. Приятель мой и знакомец, г. Сахаров, живущий в Ефремовском уезде и верст за сорок от нас, вздумал, не помню по какому–то случаю, сделать у себя большой пир. Итак, принуждены мы были к нему ездить, и в отлучке сей провели 22–е, 23–е и 24–е сентября месяца. И как у г. Сахарова был в сие время превеликий съезд и множество знаменитого дворянства и 23–го числа порядочный бал, то не только провели мы сие время у него в танцах и в гуляньях по его прекрасному саду весьма весело и были угощением его крайне довольны, но я имел случай познакомиться со многими знаменитыми и до того мне незнакомыми людьми.

Возвратясь от г. Сахарова, последние дни сентября употребил я на назначение в саду лабиринта. Как я смалолетства превеликую охоту имел к игрушкам сего рода и все деланные мною до того опыты были как–то неудачны, то восхотелось мне употребить и в сем саду одно пустое место под лабиринт и занять его оным. Наиболее же побудило меня к тому то, что около самого сего временя случилось мне выдумать лабиринт отменно замысловатого рода. И как, по нетерпеливости моей во всех таких случаях, возгорелось во мне желание видеть оный в самой практике, а место случилось к тому удобное, в работниках и материалах к тому не было недостатка, — то и принялся я за назначение оного. Намерение мое было произвесть все стены его из насаженного сплошь кустарника. И потому не успел его назначить, как и велел по всем местам, где быть дорогам, прорывать широкие борозды, а из земли, вынимаемой из них, делать по всем тем местам, где быть стенам, гряды, назначаемые под посадку кустарника. Но как к достижению оного до совершенства требовалось много времени, тот желая скорее оным пользоваться, предприял я по всем сим грядкам набить сплошнее и столь частые колья, чтоб сквозь их с одной дорожки на другую никак пролезть было не можно, и переплетя их сверху, все спилить в одну препорцию. В средине же, как в центре оного, сделать нарочитый курган и на нем поставить на пьедестале статую. Чрез что, чрез короткое время и привел оный до желаемого совершенства я не один раз нашел удовольствие видеть, что никто не мог войти в него, не ошибаясь множество раз на распутиях. Однако, время и опытность доказали мне, что старинные садовые игрушки сего рода всего скорее могут прискучить, и потому и повеселился я сим наиприятно не долее как года два или три, а там его и запустил весь в лесочек.

Достопамятно также, что около самого сего времени случилось мне впервые выдумать славные свои пронизочные картины и щиты, могущие не только при огне, но и в самые солнечные дни составлять наипрекраснейшую иллюминацию. Повод к изобретению оных подал мне пьедестал, сделанный под статую, поставленную на верху моего грота, или паче — лантерн оного. И как он со всех четырех сторон имел отверстия, со вставленными в них целыми листами стекол, то, для предохранения оных от разбития, вздумал я приделать ко всем четырем отверстиям по отворяющемуся на петлях железному листу. А чтоб не отнять чрез то совсем света от моего грота, то и велел я пробить в оных по рисункам множество круглых дыр и в оные вставить разноцветные проники, что и послужило ко всему гроту моему украшением.

Сим кончился тогда наш сентябрь месяц, а мне же почтя и мой 46–й год жизни. Но что происходило в октябре и последние месяцы сего года, о том перескажу вам в моем последующем письме, а сие сим теперь окончу, сказав, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 11–го дня 1810 года).

ПРОИСШЕСТВИЯ С ОКТЯБРЯ ПО КОНЕЦ

1784 ГОДА

ПИСЬМО 220–е

Любезный приятель! Месяц октябрь ознаменовался приездом к нам опять командира моего г. Давыдова. Он приехал к нам в начале сего месяца по поводу наступления времени по обыкновенной переоброчке наших отдаточных в наем излишних земель и пробыл у нас целую неделю. Все сие время было для меня опять весьма беспокойное и суетливое, ибо как для торговли и найма земля съехалось множество дворянства, а сверх того и с г. Давыдовым приехало несколько человек из его знакомых и приятелей, — то и надобно было всех их как мне у себя, так и во дворце, а с ними и других наших городских угощать. И потому происходили у нас опять беспрерывные почти празднества и угощения, до каковых г. Давыдов был отменный охотник и любил весьма как у других попировать, так и у себя угощать и подчивать. Всходствие чего и были то и дело обеды и ужины, то у него во дворце, то у меня, то у городничего, то у заседателя нашего г. Чулкова, то в соседстве, в деревне у г. Хомякова. А сверх того ездил он однажды и на поле для псовой охоты и утешался ею целые сутки.

Но как время сие ни было для меня суетливо и беспокойно, но я доволен был, по крайней мере, тем, что было у нас все смирно и хорошо и не было ничего досадного и огорчительного. Сверх того, услаждены были все труды и хлопоты те неописанным удовольствием, какое имел г. Давыдов при усмотрении всего мною сделанного в садах в течение сего лета. И как ему случилось тогда еще впервые лично все увидеть, а особливо мою песчаную гору и мой грот, то он только ахал на всяком почти шаге от удивления и не понимал, как мог я успеть все сие сделать в столь короткое время, я притом с чрезвычайно малым коштом! И как он был отменно самолюбив и все относил более к себе, хотя в самом деле всего меньше имел во всех моих делах соучастия, то смешно было для меня видеть, как он важивал всех приезжающих дворян для показывания в садах всего, что мы будто бы с ним успели наделать, и как всем тем кичился! Я охотно давал ему волю предаваться таковым самохвальствам, ибо ведал, что все знали, что ни мало не он, а один я был тому производителем, и довольствовался тем, что все, видевшие моя работы, превозносили до небес их похвалами. Но ничто так много всех не удивляло, как мой грот, бывший совсем уже тогда в отделке. И при сих–то случаях с отменным удовольствием насмотрелся я тому, как многие зеркальными дверями при входе в грот обманывались и как все украшение оного поражало их таким удивлением, что оного изобразить было не можно. От самого сего и загремела повсюду о саде нашем, а особливо о гроте моем слава, побуждавшая многих нарочно приезжать для смотрения оного.

Впрочем, достопамятно, что во время сего пребывания у нас г. Давыдова, перетревожены мы были один день случившимся в слободе нашей нарочито большим пожаром, обратившим в короткое время два дома из моих канцелярских служителей в пепел. Но, по счастию, был сей пожар не близко подле моего дома и случился в погоду самую тихую, и потому не было от него никакой дальней опасности.

Наконец, кончились наши торги, и г. Давыдов должен был от нас уехать. Сие воспоследствовало не прежде, как уже 10–го числа октября. Он поехал от нас в превеликом удовольствии и при отъезде почти с просьбою препоручил мне сделать еще некоторые планы и рисунки для представления самой императрице. Кроме сего, сказал он мне, чтоб я в начале ноября месяца приехал к нему в Тулу и оттуда вместе с ним съездил в Калугу на имянины к нашему наместнику, уверяя, что сие будет ему отменно приятно.

Оба сии приказания озаботили меня вновь. И я, сколько по приказанию его, а более по убедительной просьбе, принужден был, тотчас, по отъезде его, приняться за сочинение помянутых планов и рисунков и трудиться над ними во весь октябрь месяц.

Но как много ни занимали они меня собою, но я не упустил однако и наступившего тогда удобного времени к осенней садке дерев. Я насадив их опять в саду несколько десятков тысяч, успел образовать ими всю верхнюю и плоскую часть сада. Между тем настал день и моих именин. Сей не преминул я, по обыкновению, праздновать и для всех наших городских сделать у себя большой пир и угостить их обедом и ужином. И день сей провели мы отменно весело. Мне начался уже тогда 47–й год от роду, следовательно доходил уже почти пятый десяток моей жизни. Да и кроме, сего как то было сие время для нас гостисто: то и дело приезжали к нам то те, то другие гости и отрывали меня от моих надворных и комнатных работ.

Кроме последних и кроме делания помянутых планов и рисунков, присовокупилась еще новая работа. Предлежащая опять мне езда к наместнику возбудила опять во мне желание к смастерению опять чего–нибудь, чем мне наместника можно было подарить в его имянины и привезти к сему дню с собою. При помышлении о том, лучшего я не находил, как сделать для него пронизочную иллюминацию {Пронизочная иллюминация — пронаживать, пронизать — проткнуть, сделать дыру. Пронизочный — проникающий сквозь сделанную дыру.}, с изображением на ней его вензеля, которую штуку и удалось нам с сыном смастерить очень хорошо; она походила почти во всем на те пронизочные вставки в окнах, каковые и теперь еще у меня хранятся и которые всех, видающих их, приводят красотою своею в приятное удивление. Итак, при сем случае впервые вздумали мы делать сего рода прекрасные дневные и вечерние иллюминации из толстой политуры {Картона.}, которая оказалась несравненно к тому способнее листов железных. Дело сие, по новости своей, сопряжено было хотя со многими для нас трудами, но зато и удовольствие наше было при том неизъяснимое, когда мы, ее отделав, отменную красоту ее увидели. Впрочем, как она была нарочитой величины и назначена быть ночью, то по окончании оной вставили мы ее в сделанный нарочно для того ящик, в котором бы можно было скрыть все зажженные позади ей свечи, и для отвоза оной в Калугу употребили особую под нее подводу.

Наконец, настал наш и ноябрь месяц, и я очень рад был, что успел к сему времени как сию вновь затеянную работу кончить, так окончить и мои планы и рисунки. На сих последних изобразил я наилучшие тогдашние виды в саду нашем, срисованные с самой натуры. На одном из них изобразил я нашу ротонду со всеми ее окрестностями, а на другой — всю нашу развалину в горе песчаной, а на третьей — вид нашего дворца и окрестностей оного. И сии рисунки были первые, которые срисованы были мною с натуры; и мне удалось сделать их, равно как и планы, довольно хорошо, к чему поспешествовало много и то, что я, воображая себе, что их увидит сама императрица, не жалел при том трудов и употреблял сам охотно все свое, на лучшее отработывание оных, искусство.

Итак, не успел я всего сего кончить, как, собравшись вместе с женою и старшею моею дочерью, имевшими нужду побывать в Туле, 4–го числа ноября в сей путь отправился. Г. Давыдов приезда моего уже дожидался и, увидев сделанную мною иллюминацию, так был ею доволен, что не мог довольно меня за то расхвалить и возблагодарить, не сомневаясь нимало, что она и наместнику нашему понравится. После чего мы с ним тотчас в Калугу и отправились, а жена моя, исправив свои нужды, поехала назад в Богородицк.

Как сия вторичная моя езда в Калугу была для меня в особливости достопамятна тем, что преисполнена была многими для меня удовольствиями, то опишу я вам ее подробнее.

Мы отправились с ним в сей путь 5–го числа ноября, после обеда, и расположились ехать не прямою дорогою, а чрез Алексин, поелику г. Давыдову хотелось заехать к приятелю своему г. Мансурову, бывшему тогда тульским предводителем, у которого мы в деревне и ночевали. И этот был первый еще раз, что я был у господ Мансуровых и пользовался их угощением.

В последующий день, продолжая свой путь, приехали мы к обеду в Алексин. Тут съехались мы с генералом с Дмитрием Васильевичем Арсеньевым, и были вместе у родственника нашего Петра Алексеевича Киреева, бывшего в сие время тут городничим, угощавшего нас всех тогда обедом. И как г. Давыдов был гость беседный, то за угощением сим и позамешкались мы в Алексине так долго, что выехали уже перед вечером и не успели на пароме переправиться чрез Оку, как и обмеркли. Погода случилась тогда мрачная и самая дурная осенняя. И поелику ночь была самая темная, то в темноте сей и сшиблись мы совсем с дороги и заехали, сами не знаем куда, и рады–рады были, что попали нечаянно на знакомый г. Давыдова дом Петра Кононовича Прончищева, у которого и принуждены были остаться ночевать. И в дальнейший путь не прежде уже поехали, как 7–го числа поутру. И как надобно было поспешить, чтоб не опоздать, — то, едучи дурною дорогою по горам и по лесам, имели мы много труда и беспокойств. Однако, накормив в Боброве лошадей, успели еще до вечера приехать в Калугу и остановиться в общественном доме для квартирования.

Там наше первое дело было переодеться и спешить к наместнику, праздновавшему в самый сей день навечерие своих имянин и дававшему у себя городским в сей вечер маскарад. Наместник принял нас как гостей очень ласково и был приезду нашему доволен. Я представил ему свою иллюминацию, которую в тот же час для испытания в комнатах его зажгли. И она имела счастье ему так полюбиться, что он не мог на нее довольно насмотреться. И расхвалил сие новое мое изобретение, благодарил меня за мое к нему усердие и приказал тотчас отнести ее в зал и поставить на хорах, дабы все съезжающиеся в самое то время на маскарад могли ею утешаться. Итак, иллюминация моя подверглась тотчас зрению всей публики и приобрела себе всеобщую похвалу.

Наутрие, как в самый день наместниковых имянин, собрались мы все вместе и со всеми тамошними городскими чиновниками, по обыкновенному, для поздравления его со днем его имянин. И собрание было превеликое. Кроме нас с г. Давыдовым, приехало к сему дню несколько и других наших тульских чиновников, и мы все отличаемы были от прочих как приезжие гости. Что касается до меня, то день и случай сей был для меня в особливости достопамятен тем, что наместнику угодно было пред веем многочисленным собранием наименитнейших из своих чиновников рекомендовать и осыпать меня толь многими похвалами, что сие обратило все глаза и внимание на меня, и самого меня даже в стыд вогнало. А сие и подало повод к тому, что все начали ко мне изъявлять свои ласки и вступать со мною в приятные разговоры. А таковое отменное от того уважение наполнило сердце мое наичувствительнейшим удовольствием.

Обедом в сей день угощал всех городских не наместник у себя, а зять его, г. Дурасов, муж родной сестры наместника. Мы все приглашены были также на сей большой пир и обедали вместе с наместником у оного. А ввечеру был бал и ужин у племянника его Ивана Дмитриевича Шепелева, где также было превеликое собрание. И как мы к нему были также приглашены и в сем пиршестве имели соучастие, то имел я тогда случай видеть все калужское дворянство обоего пола и насмотреться танцам, а особливо славной танцовщице княгине Львовой, сделавшейся потом очень славною по фавору к ней покойного графа Алексея Григорьевича Орлова. Но меня не столько увеселяли танцы, как опять многократные со мною разговаривание наместника и опять повторяемые им всем и всем мне похвалы. Что и причиною было, что день сей препровожден был мною с отменным удовольствием и был почти один из приятнейших в жизни.

Как последующий день назначен был для отдохновения, то, по дозволению наместника, употребил я тот день на свидание с приятелем своим г. Кошелевым, братом нашей городничихи, и самым тем, который так много помогал нам при театральных наших забавах. Сей ласковый и любезный человек не успел меня увидеть, как, обрадовавшись до бесконечности, звал меня наиубедительнейшим образом приехать к нему в сей день обедать. Итак, я обедал в сей день у него, где имел случай познакомиться с любопытнейшим из всех тамошних сановников г. Карповым, Богданом Михайловичем, бывшим тогда тут губернским землемером. Как он был родным братом свойственника и приятеля моего Петра Михайловича Карпова, то обласкался он и, сдружившись в один миг со мною, просил меня удостоить и его своим посещением, что я с удовольствием исполнил, и при любопытных разговорах с ним имел случай слышать одно странное происшествие, с ним случившееся, а именно:

Как был он человек очень любопытный и превеликий мастер рисовать, то, сидючи мы с ним наедине в его квартире, разговаривали о многих и разных, как любопытных, так и важных материях. И тогда каким–то образом зашла у нас речь о магии и о том, что многие об ней толкуют. А сие подало ему повод мне сказать: о, государь мой, что она действительно на свете есть, в том могу я вас уверить собственным своим опытом или паче примером, виденным мною самолично». И как я очень любопытен был о сем подробнее слышать, то продолжал он мне следующим образом:

«За несколько лет до сего случилось мне с несколькими другими, нашею братьею, ездить с собаками в отъезжее поле. Нас собралось тогда человек десяток вместе, знакомых и незнакомых, и мы как ездили, так и ночевывали всегда вместе. Квартировали мы в одном дворянском большом доме, принадлежащем дворянину, знакомому одному из наших товарищей. Как сам хозяин в доме тогда не жил, а был в отлучке, то занимали мы для ночевания своего только три комнаты, на одном конце сего дома находящиеся. Как тут, по–обыкновению охотников, препровождали мы, приехавши с поля, длинные осенние вечера в шутках, играх, разговорах и разных подобных тому упражнениях, то однажды и зашел у нас также, как и теперь, разговор о магии, волшебстве, показании умерших и прочем, тому подобном. И как все почти утвердительно стояли в том, что все это враки и что никаких волшебств на свете нет, то один из наших товарищей, человек не старый и не слишком молодой, но мне до того незнакомый, слушавший молча все о том их разговор и разглагольствие, усмехнувшись наконец, сказал им: «пожалуйте, государя мой, не спорьте о том, чего вы коротко не знаете, и не опровергайте того, что вам неизвестно». За сие вступились тотчас из компании нашей некоторые и начали еще жарче и так спорить, что незнакомец сей, разгорячившись, сказал: «ну, государи моя, ежели вы мне не верите, то хотите ли я вам сейчас докажу, что вы в мыслях своих ошибаетесь и что на свете действительно есть нечто тому подобное, о чем мы говорим? Не угодно ли кому из вас отважиться сесть в самой далекой комнате сего дома, на краю оного, и посидеть там несколько минут одному, а мы между тем останемся все здесь и я буду читать одну только маленькую бумажку, а между тем пускай кто–нибудь из нас здесь молвит тихохонько одно какое–нибудь слово, и я ручаюсь в том, что тот, кто там будет сидеть, не смотря на все затворенные двери и дальность места, слово сие очень явственно услышит».

«Сие предложение удивило и смутило нас всех. Некоторые из нас охотно хотели сие видеть, а другие, а особливо наиболее споривший воскликнул: «как это можно! не верю я сему и изволь я первый соглашаюсь сесть там и сие испытать собою». — «Хорошо, государь мой, отвечал тот незнакомец, только сказываю вам наперед, что хотя и не сделается вам никакого вреда, но будет вам тяжеловато, и вы наперед это знайте». — «Хорошо, хорошо, закричал он, я ничего не боюсь и теперь же готов туда иттить». И тогда повел он нас туда и, посадив его посреди самой дальней комнаты на стул, очертил на полу, вокруг его, круг углем и сказал ему, позвольте посидеть тут». И затворив все двери, пошел со всеми нами в прежнюю нашу комнату. И усевшись с нами круг стола, вынул из бумажника своего исписанный какими–то крючками и закорючками небольшой: клочок бумаги и вам сказал: «ну, государи мои, извольте согласиться между собою о слове, какое сказать, и когда я, читая сию бумажку, дам вам знак, то тогда извольте оное тихохонько вымолвить». Все тогда начали мы совещаться, что бы такое сказать. И как мы тогда поджидали к себе еще одного товарища, которого звали Никитою Ивановичем, то положили вымолвить сие имя. И как он во время совсем для нас непонятного читания своей бумажки дал нам знак, то и выговорили мы сие имя очень тихо и так, что за два шага от нас не можно было оное никак слышать. И что же? Не успели мы оное вымолвить, как в самый почти тот момент услышали мы в той дальней комнате небольшой стук. Он, вскочив, сказал нам: «Ну, государи мои, побежимте же теперь помогать нашему товарищу, ему там не хорошо. И тотчас вместе с нами побежал туда. И как бы вы думали, что мы там увидели? Мы нашли сидевшего там лежащим уже на полу с опрокинутым стулом, безгласным и почти бездыханным, и пена изо рта клубилась у оного. Все мы ахнули и испужались было. Но незнакомец уверял, что это ничего, и он тотчас прядет в себя и опамятуется, что и воспоследовало действительно. И как мы все напрерыв, друг пред другом, стали его спрашивать, что с ним было, то сказал он: «Чево, братец, я все сидел спокойно и ничего не видал и не слышал, но вдруг — ровно как бы вихрь какой устремился на меня и, грозно сказав: «Никита Иванович», с таким стремительством ринулся мимо меня, что я стремглав полетел и с стулом и сам себя не вспомнил, и теперь полно, полно мне спорить и не верить». — «То–то, государь мой, подхватил наш незнакомец, вы вперед о том не спорте, чего не знаете совершенно.

«Всех удивило и поразило сие происшествие, и, признаюсь, более всех меня. Я очень любопытен был видеть и пристальнее рассмотреть помянутую читанную им бумажку, и потому, по возвращении в нашу комнату, просил я его показать мне ее. Он охотно на то согласился, и я нашел такие на ней изображения и крючки, и закорючки, каких я никогда еще до того не видывал, и потому ему сказал: «Куда б вы меня одолжили, если б дозволили мне ее списать для себя». Он, услышав сие, захохотал и мне сказал: «да на что вам это, вы не можете ее ни прочесть и ничего по ней сделать!» — «Нет, ничего, отвечал я, а мне хотелось бы из одного любопытства иметь с нее копию». — «О, пожалуй, пожалуй, сказал он, ежели вы списать ее можете». — «О, это мое уже дело», подхватил я. И умея рисовать, тотчас и срисовал наиточнейшую пером копию, чем тогда все наше происшествие и кончилось.

«Но теперь послушайте, продолжал г. Карпов, что последовало и случилось далее. Бумажка сия осталась действительно у меня, хотя без всякого употребления, но для любопытства спрятал ее в мою шкатулку. Потом случилось чрез год после того мне проезжать чрез Звенигород и зайтить в тамошний главный монастырь св. Саввы для слушания обедни. Тут, после обедни, зазвал меня настоятель сего монастыря к себе в келью на водку. И как он был у меня любопытный человек, то вступили мы с ним о разных материях в разговоры, и каким–то образом дошла у вас с ним речь о магии. Тогда рассказал я ему случившееся со мною помянутое происшествие. Старец слушал всю мою повесть с особливым вниманием и, по окончании оной, мне сказал: «Ну, да б я любопытен был видеть сию бумажку». Тут вспомнил я, что была она со мною, и потому тотчас ему сказал: «ежели вам угодно, то это можно, и она со мною; только жаль, что она в шкатулке на квартире». — «О, нельзя ли, подхватил он, сделать милость и послать за ней». — «Очень хорошо», сказал я, и тотчас послал слугу и велел принесть к себе шкатулку и, достав ее, ему ее вручил. Настоятель рассматривал ее с особенным любопытством и удивлением и наконец мне сказал: «теперь хочу я вас просить, чтоб вы мне сделали одолжение и у меня, у старца, в келии чем Бог послал, отобедали, а после обеда хотелось бы мне вас сводить в одно место и может быть водам вам повод к новому удивлению». — «Очень хорошо», отвечал я, и с удовольствием остался у него обедать, а после обеда и повел он меня, мой сударь, на тамошнюю главную и высокую колокольню, взяв с собою я мою бумажку, и взведя на самый верх оной, где висели колокола, указал мне один превеликий и сказал: «извольте–ка посмотреть на сии фигуры и крючки и закорючки, вылитые на краю сего колокола; мне кажется они очень похожи на изображенных на вашей бумажке». С превеликим любопытством начал я оные литеры рассматривать, и действительно я удивился чрезвычайно, нашед их очень сходными с теми. И тогда настоятель сказал: «вот, сударь, как стараются все знающие это дело увековечить таковые изображения; без всякого сомнения, мастер, который в древние времена лил сей остров (sic), знал сию науку, и дабы не могла она истребиться, то вылил их (т. е. знаки) на сем колоколе в пользу потомков; однако, нм настоятель, ни я не могли далее ничего о сем узнать, и теперь подивитесь и вы сему, государь мой».

«Сим кончился тогда у нас сей разговор о сем предмете. После же нашел я и в географическом нашем лексиконе подтверждение сим его словам упоминание, что тут на колокольне есть такие письмена, которые никто и никак не мог еще по сие время прочитать и узнать, что значила сия подпись».

Вечер же сего дня провели мы вместе с г. Давыдовым и многими другими и ужинали у г. Болтина, Петра Александровича, бывшего также сродни наместнику и в честь ему сделавшего у себя в сей день вечеринку.

В наступивший после сего день дал у себя пир тамошний губернатор Петр Степанович Протасов, куда и мы также все приглашены были. Итак, проводивши утро опять у наместника, поехали мы все к губернатору обедать, где также было превеликое собрание и все наилучшие люди. После обеда заезжали мы опять к наместнику. И как оный в самый сей день ввечеру собирался отправиться в Петербург, то имели мы с ним о многом, относящемся до наших волостей, разговор. По наступлении же вечера ездили с ним вместе в тамошний театр, на который день представляли «Евгению» и оперу «Бочарь». И я с удовольствием смотрел на обе сии пьесы, представляемые довольно хорошо, и имел при сем случай видеть тамошний театр, который был ничем не лучше, а еще и похуже нашего Тульского. Из него же проехали на ужин и вечеринку к вице–губернатору г. Арсеньеву, где были также танцы, а потому и сей день был для нас довольно весел. Но сим и окончились все тогдашние калужские пиршества.

Как наместник действительно в ту же ночь отправился в Петербург, то распрощавшись с ним, не стали и мы долее в Калуге медлить. Но, позавтракав, на другой день отправился назад в Тулу и другою уже дорогою. На сем пути съехались мы с другими нашими тульскими, ехавшими также обратно, с которыми вместе в селе Макарове мы ужинали. И у господ наших спутников была тут изрядная попойка. Однако мы тут не ночевали, а доехали уже ночью до Лихвина, а в следующий день поспели к обеду и в Тулу, где я и ночевал в доме у нашего г. Давыдова, а наутрие к вечеру возвратился к своим в Богородицк.

Тут нашел я всех своих родных в превеликих хлопотах и суматохе, ибо в отсутствие мое произошло у них печальное происшествие: за день до моего приезда скончался живший у вас мой племянник Василий Михайлович, старший сын брата Михаила Матвеевича. Промыслу Господню не угодно было, чтоб он был в числе живущих на земле и играющих разные роли людей, и смерть похитила его у нас в самых еще отроческих летах. Он был мальчик нарочитого уже возраста, и мы, по тихому и кроткому его характеру, любили его чистосердечно, и я всячески старался о его воспитании и обучении кой–каким наукам и льстился надеждою, что из него выйдет человек, ибо он был довольно понятен и переимчив. Но как с самого рождения своего был он очень слабого сложения и нездоров, то, худея час от часу, ровно как от чахотки, погас наконец как свечка, и мы сердечно об нем сожалели и пролили не одну каплю слез при его погребении.

Я нашел его уже в церкви. И как к сему времени прискакал к вам и отец его, — то на другой день и предали мы его земле и погребли при гошпитальной церкви на острове, где и почиет прах его и поные, вместе с малюткою моею дочерью Варварою.

Отправивши сию печальную процессию чуть было я сам не занемог от простуды, но обязан был много я в сей раз своему простудному декокту. Впрочем, как была у нас в сие время уже глубочайшая осень и все надворные работы уже кончились, то засел я опять в кабинет для занятия себя письмом и разными другими упражнениями. Изданию моего «Экономического Магазина» оканчивался тогда уже пятый год и печаталась 20–я часть. И как г. Новиков не только не отказывался от дальнейшего продолжения издавания оного, но о том меня еще упрашивал, то, имея и сам к тому охоту, наиглавнейше старался я тогда о запасении в сие глубокое осеннее и первое зимнее время колико можно более материала для издавания в предбудущий год. И как дело сие чем далее продолжалось, тем по привычке становилось еще и легче, то и успел в оба последние месяцы сего года написать такое множество материи, что оной могло достаточно быть почти на целые полгода.

В сих сочинениях препроводил я все остальное время скучного ноября и первую половину декабря месяца. Но между тем не редко занимался и рисованьем и разыми выдумками, до сего искусства относящимся. Большая часть тех разных и особых работ и картинок, которые и поныне еще украшают собою мои стены, а особливо рисованные по золоту и серебру, или переведенные на стекла, были изобретениями и произведениями сего времени, и мы оба, с сыном, занимались сим приятным упражнением по несколько иногда дней и часов сряду. Впрочем, сын мой продолжал по–прежнему учиться у своего учителя с успехом. И дабы ему не было нужды ездить всякий день два раза домой, то, вместе с господами Толбузиными, и жил он у учителя на островке и был на полном пансионе, а к нам приезжал только по воскресеньям и в другие праздничные дни.

Между тем не упускал я ничего, что надлежало производить мне по делам, относящимся до волостного правления. И по желанию наместника, объездив все деревни, набрал я и мальчиков крестьянских для составления из них волостного училища. И как ко мне прислан был и учитель для обучения их грамоте по нововводимой тогда методе, — то училище сие мы положили поместить до того времени, покуда построятся оба новые подле церкви корпуса, в нижних покоях одного дворцового флигеля. При установлении сего нового и необыкновенного заведения, собственное намерение нашего наместника состояло в том, чтоб мальчиков сих, выучив грамоте, обучать потом музыке и сделать из них людей, годных к служению в разных должностях при волости, а если они впоследствии времени отдадутся г. Бобринскому, то и при нем в доме. Что впоследствии времени отчасти и совершилось, и все они, кроме очень немногих, сделались счастливыми, так что иные из них имеют ныне большие у себя капиталы, и за все свое счастие обязаны мне и тогдашнему моему их выбору и назначению, хотя они все, равно как отцы их, сначала крайне были тем недовольны и пролито об них множество слез. Итак, занимался я много и сим делом и частым посещением вновь основанного училища, и тем паче, что присланным для обучения их учителем был я не весьма доволен. Был он малый еще совсем молодой, происходивший из рода церковников и характера совсем распутного и негодного, так что надлежало за поведением его иметь бдительное око и удерживать его от многих шалостей, которым он до того был предан, что наконец не было почти сил и возможности к удерживанию его от оных.

Впрочем, не оставляли мы и осенних своих увеселений. И хотя таких домов было не много, с которыми могли б мы чередоваться съездами, визитами и вечеринками, однако мы довольствовались и теми, которые были, и нередко съезжались вместе, провождали вечера в разных играх и увеселениях. Временем же, по прежнему обыкновению, езжали кое–куда по гостям к приятелям нашим, живущим в деревнях, и угощали у себя приезжающих к нам, либо нарочно, либо при проезде чрез Богородицк и заезжающих к нам, и иногда дня по два и более у нас гостивших. И таковые заезды бывали к нам довольно часто. А нередко общество и беседы наши увеличивали и приезжающие к лекарю нашему со всех сторон лечиться, живавшие иногда целыми фамилиями по нескольку времени у нас в селе или городе и сводившие с нами дружбу и знакомство.

Сим образом провели мы почти не чувствительно всю нашу скучную осень. Началось зимнее время. Около половины же декабря получил я от командира моего г. Давыдова опять зазывную грамоту о приезде к нему в Тулу; ибо как он, по намерению своему, собирался тогда отправляться в Петербург, то нужно было ему со мною повидаться и запастись некоторыми по волостным делам бумагами. Итак, я 18–го числа декабря к нему в Тулу и поехал, где, против всякого чаяния и ожидания, обрадован был опять оказанным мне от наместника новым благодеянием.

Он, находясь в сие время в Петербурге, не позабыл там и обо мне и испросил у императрицы нарочитую прибавку к прежнему моему жалованью и прислал о том к нам свое повеление. Сия бумага, которою повелено мне было получать уже вместо прежних 600 по 750 рублей жалованья, получена была на другой день приезда моего в Тулу, и натурально произвела мне превеликое удовольствие, ибо, до тогдашнему времени, прибавочные 150 рублей, столько были велики, как бы при нынешних обстоятельствах 500 рублей. И я чувствовал к наместнику за то великую благодарность. Проводив 20–го числа командира моего в путь, возвратился в тот же день я опять к своим в Богородицк.

Легко можно заключить, что неожидаемым происшествием сим не мало обрадованы были и все мои домашние, а сие и причиною было, что мы как праздник Рождества Христова, так и все последние дни сего года, а первые наших святок, провели в ежедневных свиданиях с нашими городскими друзьями и знакомцами отменно весело.

Сим образом кончился тогдашний 1784 год, сделавшийся мне множеством приятных происшествий довольно достопамятным. Весь оный, по особливой ко мне благости Господней, препроводил я со всем моим семейством благополучно и ничего почти злого не воспоследовало. Всемогущая десница Господня защитила нас от всех несчастий, а напротив того осыпала многими милостями и благодеяниями.

Что касается до состояния, в каком находилось при конце сего года все мое семейство, то замечательно, что теща моя, которую продолжал я и тогда столько же любить и почитать как родную свою мать, была в обыкновенном своем слабом здоровьи, но которое, как казалось, было пред прежним довольно лучше. Что приписал я употреблению оною драгоценного шалфейного бальзама, который случилось мне в течение весны сего года из цветочных распуколок сего крайне врачебного и полезного произрастения сделать, которого нарочно для сего еще в предследовавший год насажено было у меня поболее. И как в сию весну было на нем превеликое множество цветов, то, обрывая нерасцветшие еще распуколки цветочные, настаивал я их в простом хлебном виде и получил чрез то тинктуру или настойку, о которой иностранные писатели утверждали, что в состоянии она даже продлить самую жизнь человека. Но что, по крайней мере, мы тогда заприметили, что ежедневное принимание сей тинктуры по небольшому количеству в водке, подкрепили очень много ее силы и здоровье.

Что касается до меня, то я хотя в сей год и очень много трудился, но не знал почти усталости и, благодаря Бога, во все течение оного был здоров. И хотя несколько раз я простуживался, но вылечивался опять столько же скоро своим неоцененным простудным декоктом. Наконец, перестала болеть у меня и моя вывихнутая нога, все до того времени меня беспокоившая. Словом, я во весь сей год находился в вожделенном здоровье.

Напротив того, жена моя во весь сей год подвержена была многим, хотя неважным болезненным припадкам, а особливо простуде, которая, под исход года, была ей в особливости тягостна, так что она оттого очень похудела. Причиною тому была наиболее истерическая болезнь, невоздержание в пищах (sic) и неосторожность при выездах, а паче всего — суетливый и заботливый ее нрав и душевное беспокойство, всегдашнему иппохондрическому ее сложению ей свойственное. Однако, и она никогда не была больна слеглою болезнью.

Что касается до детей моих, то большая дочь моя Елизавета достигла уже около сего времени до совершенного возраста и расцвела как роза, в полном своем блеске и красоте. Она была здорова, весела и так хороша, что все (и мы, и посторонние) не могли ею довольно налюбоваться. Как время уже было помышлять о ее замужестве, но воли Господней еще на то не было, и женихов, сообразных с желаниями нашими, еще не отыскивалось.

Сын мой Павел час от часу рос и развертывался более. Он прибавился гораздо уже ростом и становился час от часу умнее. Он упражнялся беспрестанно в науках и в работах разных и начал уже в исходе сего года помогать мне в переводах для моего «Экономического Магазина». В рисованиях и в других любопытных работах был он уже мне добрым помощником и мало–помалу начинал уже и сам выдумывать кое–что. Нрав и весь характер его выливался также наипрекраснейшим. Словом, я имел тысячу причин им веселиться и благодарить Бога за сей сниспосланный мне великий дар, ибо надежда моя об нем час от часу увеличивалась более.

Вторая дочь моя, Настасья, поднялась также около сего времени на ноги и сделалась уже почти полуневестою. По тихому и прекрасному ее нраву, а также по способности ко всему, была она всеми наши любима. В сей год была она несколько больна, но помогли ей слабительные. И как она оправилась, и она у нас и писала и училась, у меня, а более у брата, с которым была у нее особливая дружба, рисовать. Что ж касается до Елизаветы, то сия рисовала уже нарочито хорошо и всякими красками.

Третья дочь моя, Ольга, была еще почт ребенком, но не худым, подавала также о себе хорошую надежду. Она продолжала еще учиться писать и росла очень суха; наконец, оказалось, что причиною тому были глисты.

Наконец, меньшая моя дочь, Катерина, также росла и была в сей год игрушкою и утехою всему нашему дому и всем приезжающим к нам, и всеми была очень любима. Словом, была милым и любезным ребенком, и мы ласкались надеждою, что и она будет иметь хорошие свойства.

Что касается до моих трудов, то об них упоминал я уже выше, теперь только замечу, что никогда еще так много не трудился и так много деятелен не был, как в течение сего года, который вкупе достопамятен был и многими моими выдумками, относящимися как до садов, так и до рисованья. Множество существующих еще и поныне моих картин служат памятниками сего года.

Сим и окончу я теперь историю сего года и, сказав, что дальнейшее описание жизни моей найдете вы в последующих письмах, остаюсь ваш, и прочее.

(Февраля 15–го дня 1810 года).

Конец двадцать первой части.

(Начата генваря 17–го, окончена февраля 15–го 1810 года, следовательно сочинена меньше, нежели в месяц).

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ТОМА