Жизнь и смерть сержанта Шеломова

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Узкая полоса пыльного света дымилась между рамой и темной шторой, Митя быстро разделся, стянул одежду ремнем и забросил ее на верхний стеллаж, где лежали десятки таких же свертков. Все пижамы были мятые. Он выбрал себе по размеру без заплат и пятен, влез в большие шлепанцы и потянул на себя дверь в коридор. Огонек сигареты засветился перед глазами.

— О-о-о, новый пациент поступил, — голос был скрипучий. — Будешь в третьей палате лежать на второй койке справа, а сейчас пойдем, я тебе хорошую работу найду. — Видя замешательство Мити, голос уточнил: — Я здесь самый главный — каптер Коля.

— Меня только что положили, — попробовал отвертеться Митя.

— С чем положили? Руки-ноги целы, температуры нет?

— Целы, — Митя понял, что работы не избежать.

— Тогда пошли со мной.

Он послушно поплелся за каптером. «Стоило ли бежать с наряда, чтобы получить работу в санчасти!» При солнечном свете он разглядел каптера маленького роста с усиками-пиками.

Из трубы бани санчасти валил дым. В печке трещали дрова. Белобрысый парень, волосы ежиком, увидев Колю, принялся усердно запихивать в печку доски от снарядных ящиков.

— Принимай пополнение, Хорек, — Коля пнул валявшийся в предбаннике мешок с бельем. — Все белье перестираете и развесите, а потом можете помыться.

Митя нагнулся, поднял мешок за углы и вытряхнул белье на пол. Коля не уходил. «Сейчас будет над душой стоять, чурка проклятая!»

Сзади заурчал мотор грузовой машины. Подкатил «зилок», и из кабины высунулась голова сержанта. Митя видел его раньше, когда приносил выписной эпикриз в санчасти Тогда же он услышал от чижиков, ползающих по полу с тряпками, что сержант — страшный козел и сволочь — издевается не только над взводными чижиками, но и над больными.

— Коля, начальник приказал побрызгать в столовой и в палаточном. Дай мне одного человечка в помощь, а с меня — бакшиш, — сержант оттопырил большой палец и мизинец, показывая, какой с него бакшиш.

— Я тебе новенького дам — по морде видно, что заложник, всех продаст. Пусть работает.

Он толкнул Митю:

— Сделаешь полезное дело для полка: проведешь дезинфекцию.

Сержант пристально посмотрел на Митю:

— Ишь, губастый какой! — И закричал: — Чего телишься? Прыгай в кузов!

Митя заскочил в кузов. К переднему борту резиновыми ремнями были привязаны открытые баллоны с вонючей жидкостью. В один из баллонов был вкручен длинный шланг с распылителем.

Машина дернулась, выплеснув жидкость из баллонов, и Митя запрыгал на дорожных ухабах, пытаясь ногой поймать слетевший тапочек.

Сердце судорожно забилось — они ехали прямо к столовой.

Около входа в зал машина остановилась, и сержант приказал разматывать шланг и спрыгивать.

В темном зале верхом на скамейках сидели Горов, Шафаров, Кабалов, Барановский и играли в карты.

— Кто к нам приехал! — Кабалов развел руками, увидев Митю. — Проходите, пожалуйста, чмо.

Из распылителя фыркнуло, и веер брызг прошел над столами. Он решил не обращать на них внимания и делать свое дело как ни в чем не бывало.

— Взводный обещал тебе губу за то, что ты смылся с наряда, — сказал Горов, не отрываясь от карт.

— Я заболел, — Митя старался на них не смотреть.

— Твое счастье, что заболел. А мог бы и предупредить.

— Это чмо всегда болеет, когда нужно работать, — вставил Шафаров.

«Они ничего не знают», — понял Митя. Он заторопился, решив почему-то, что именно сейчас, пока он поливает столы, в зал забежит кто-нибудь из взвода и скажет, что он заложил Шафарова замполиту.

Старики больше не обращали на него внимания. Он обрызгал зал и убрался из столовой, вытянув за собой шланг. В машине он вздохнул посвободней.

Не успел Митя доесть кашу, как вошел Коля. «Шеломов, ты все еще здесь! — заехал ребром ладони по шее. — Бегом в баню Хорьку помогать!»

Митя бежал до бани, шлепая по мягкой пыли, и злился.

Хорек был неразговорчив, на все вопросы отвечал односложно: да — нет. Митя узнал только, что он эстонец, зовут Айном и прослужил всего четыре месяца.

Айн остервенело шоркал застиранные простыни, сыпал в таз очень много стирального порошка и постоянно чихал. Митя посмотрел на него, разделся до трусов, налил в таз воды погорячее и погрузил туда скомканные наволочки. Надрываться он не собирался. Вечером к белью никто особо приглядываться не будет, а потом он свернет его грязью вовнутрь, да и гладить скорей всего придется самому. «Айн еще службы не понял. Ну, ничего, когда сотрет до крови костяшки, сразу поймет».

Благодаря Мите они не только успели с бельем к ужину, но и попарились в бане. Было очень жарко, и Митя сомлел с непривычки. Кожа на ладонях полопалась, и он долго с удивлением рассматривал свои облезшие младенческого цвета руки (со дня приезда сюда он впервые попал в баню).

Усталость навалилась на него, и он не стал сопротивляться ни ей, ни сну, который отрезал острым ножом темноты нервы мира, как только ой коснулся головой подушки.

— Исхаков! Исхаков! — голос начальника санчасти приблизился к дверям палаты.

— Товарищ капитан, я уже давно на ногах, больных пожалел будить, — Коля затопал ботинками по коридору.

«Как же, пожалел ты больных! Сам проспал, а теперь оправдывается, хитрая морда». Митя отогнул с глаз простыню и уставился в потолок, по которому ползала одинокая лиловая муха. Он ждал.

Скрипнула дверь, и тотчас же затряслись спинки кроватей: «Санчасть, подъем, санчасть, быстро, быстро!»

В коридоре Митя столкнулся с капитаном. Начальник уставился на него и долго не отпускал своим взглядом, а потом спросил:

— Шеломов, тебе губу обрабатывали? — Митя покачал головой. — А чем ты вообще вчера занимался? — во взгляде капитана появился нехороший огонек.

— Дезинфицировали столовую и городок с сержантом, потом стирали белье.

— Фельдшер! — закричал капитан. — Каптер! Ко мне оба!

Они появились мгновенно. Коле пришлось на ходу глотать бутерброд с сыром, при этом он подавился, и Митя про себя злорадно усмехнулся.

— Почему не обработана рана? — Капитан забрызгал фельдшера слюной, и тот отступил на шаг, придавая лицу испуганное выражение.

— Он ко мне не подходил, да я и не знал, что к нам поступил больной.

— А кто должен знать? — Капитан повернулся к Коле. — Почему ты заставил больного работать весь день?

— Я его не заставлял. Он сам попросился, — глядя капитану в глаза, сказал Коля.

«Попробуй скажи, что это не так, житья не будет», — с горечью подумал Митя и на вопросительный взгляд капитана кивнул.

— Все равно, после обеда больные должны спать, — капитан успокоился и теперь говорил тихо.

Он отпустил фельдшера и Колю, взяв Митю под локоть, повел по коридору:

— Я тебе дам ключи, возьмешь с собой еще одного, и идите прибирайтесь в нашей комнате, чтобы до обеда никто тебя здесь не видел.

Капитан протянул ключи, и Митя опустил их в глубокий карман пижамы.

Он зашел в перевязочную. Фельдшер, конечно, отыгрался на нем за свой страх — так прижег губу, что Митя чуть не заорал. Он вышел из перевязочной с ног до головы вымазанный зеленкой, но настроение у него от этого не испортилось. В кармане ласково бренчали ключи от офицерской комнаты.

Он заглянул в палату, поискал глазами Айна, но не нашел и позвал первого, кто попался на глаза — длинного нескладного парня с втянутыми скулами, похожего на ходячий скелет.

— Эй, дистрофик!

Парень с готовностью соскочил с кровати.

— Пойдем у офицеров убираться.

По улыбке, расплывшейся на лице парня, было видно, что он готов убираться у офицеров хоть круглые сутки.

По дороге в офицерский модуль они познакомились. Парня звали Генкой, родом он был из Белоруссии и немало хлебнул в разведке за те два месяца, что он здесь. Старики не давали времени даже поесть, и ему приходилось довольствоваться куском черного хлеба; да еще каждый день реализация разведданных — каждую минуту могут убить, и тоже не особенно разъешься. Вот он и потерял пятнадцать килограммов, а в санчасть попал из-за болей в сердце. Начальник обещал свозить в дивизию, снять кардиограмму, но пока что не вез.

Генка уже однажды убирался у офицеров и поэтому знал, что к чему. Они стряхнули замызганную пятнистую скатерть на ковер, потом прошлись по нему мокрыми вениками, вытряхнули коробки с мусором, и на этом уборка закончилась.

Митя закрыл дверь, а Генка нырнул под кровать и вылез оттуда с пачкой печенья. Еще раньше, на полке у двери, Митя заметил начатую банку сгущенки. Он осторожно отогнул пальцем крышку, и они, давясь от жадности, стали есть печенье, макая его в сгущенку.

Митя заметил, что Генка запихивает в рот по два-три печенья, пока он успевает съесть одно. Ему стало неприятно. «Куда ты торопишься? У нас до обеда уйма времени. Лучше принеси воды запить». Генка закивал с набитым ртом и, вытерев руки о пижаму, взял банку из-под воды.

Пока он ходил, Митя изучал фотографии на стенах. Семейные портреты — офицеры с женами и детьми на них выглядели очень серьезно и торжественно; любительские снимки — портреты на фоне моря и памятников, пикники с машинами, свадебное торжество. В улыбающемся женихе он узнал лейтенанта, отправившего его в госпиталь. «Красивая жена у лейтенанта. Ждет, волнуется. А меня, кроме матери, никто больше не ждет».

Генка принес воду, и они доели свой второй завтрак. Потом они разулись и легли на кровати поверх одеял. Генка включил стоящий на тумбочке японский приемник и стал ловить музыку.

Митя слушал разноголосое бормотание, отрывки музыкальных фраз, свист, шипение. Скоро все это стало удаляться от него, как битком набитый людьми, скользящий мимо автомобиль… его толкали локтями, наступали на ноги, на поворотах толпа наваливалась на него, и он чувствовал, как трещат кости. Одна потная бабка держалась за его куртку, а когда он стряхивал ее руку, она снова вцеплялась в него и при этом ругалась, что он хам.

Он увидел ее лицо случайно. Она повернулась, чтобы передать мелочь, и он увидел ее. Он хотел, чтобы она заметила его, но она отвернулась, и он закричал ей через весь трамвай: «Повернись!» — но она не слышала его, потому что все кругом разговаривали очень громко, да еще бабка опять вцепилась в рукав, и он стал отмахиваться от нее, как от назойливой мухи… в дверь стучали. Митя соскочил с кровати. На тумбочке надрывался джазом приемник, а Генка, свернувшись калачиком на капитанской кровати, громко сопел.

Он тряхнул Генку, выключил приемник и намеренно долго возился с ключом, делая вид, что никак не может открыть: «Сейчас, сейчас!» — пока Генка не привел койки в порядок.

Лейтенант ввалился в комнату весь серый от пыли, с огромным пластиковым пакетом в руках и автоматом под мышкой. Он споткнулся о край ковра и растянулся на нем, выпустив из рук пакет, из которого выкатились ярко-рыжие мандарины. Сам подняться лейтенант уже не смог. Митя положил руку лейтенанта себе на плечо и, обхватив его, стал приподнимать. Лейтенант бессмысленно уставился на Митю и внятно произнес: «Положи!» Митя, не обращая внимания на просьбу лейтенанта, потянул его вверх. Лейтенант оказался очень тяжелым. «Помоги, не видишь, что ли!» — крикнул он Генке, собиравшему с ковра мандарины: два в пакет, один в карман, два в пакет, один в карман.

Они перетащили лейтенанта на кровать. Он открыл один глаз и сказал, делая между словами долгие паузы: «У меня большое… счастье». После этой фразы глаз лейтенанта закрылся, и голова скатилась с подушки не хуже мандарина.

Дообеденный отдых на кроватях закончился слишком быстро. Они, разочарованные и злые, поплелись в санчасть, где их наверняка поджидал Коля.

Митя отдал капитану ключи и объяснил, что пришел совершенно пьяный лейтенант и помешал закончить уборку. Начмед рассмеялся: «У него сын родился — можно. Кстати, — начальник провел Митю в кабинет и закрыл дверь. — Язык за зубами держать умеешь?» Митя кивнул. «Надо лейтенанту праздник устроить. А без этого дела, — капитан щелкнул пальцем по горлу, — сам понимаешь, праздник — не праздник. Посиди ночью на аппарате, а днем я прикажу, чтобы тебя не трогали. Делать там ничего не надо. Следи только, чтобы грелось да капало».

Митя раздулся от гордости. Дело было поручено тайное, и ненадежному человеку капитан бы его не доверил. Да, может, еще удастся хлебнуть глоточек-другой.

На вопрос Генки, о чем говорили, Митя только пожал плечами:

— Так, ни о чем. Пытал, кто мне губу расквасил.

— Не раскололся?

— Не-а.

— Правильно, а то я заложников не люблю, — и Генка скорчил гримасу презрения.

Митя не знал, почему соврал, все равно, рано или поздно, вся санчасть узнает, как он сюда попал, и отношение к нему изменится. «Хотя куда уж больше! Только и работаешь, поболеть некогда. Генка вон как настроен. Сам небось тоже заложил, поэтому и попал в санчасть. Капитан его специально держит — в дивизию не везет». Митя пристально посмотрел в Генкины глаза. «Петушишься, потому что сам измазался», но вслух сказал:

— Пойдем за склад мандарины есть.

Они спрятались за одной из бетонных опор строящегося склада и принялись за мандарины. Брызжущий из долек сок приятно щекотал нёбо. Митя даже зажмурился от удовольствия. Он ел не торопясь, смакуя каждую дольку.

Генка опять жадничал и засовывал мандарины в рот целиком. Митя завелся:

— Не веди себя как сволочь! — Генка на секунду замер с полным ртом, а потом быстро-быстро задвигал челюстями.

— Я мандарины очень люблю.

— Я тоже.

— Да подавитесь вы все! — Генка с яростью выплюнул остатки мандарина. — Это я сам такой скотиной стал? Меня старики за два месяца таким сделали. Я, кроме куска хлеба и ополосков, ничего больше не ел, а только смотрел, как эти гладкие скотины жрут мою порцайку белого хлеба и масла, как потягивают из банок сгущенку, тратят мои деньги и ржут над нами, как последние…. — Генка задохнулся, ища слово посильнее.

— О-о-о, какой горячий! — Коля возник так неожиданно, что Митя вздрогнул. — Я понял, что вы тут кушаете ворованные мандарины и ругаете стариков, пока другие за вас работают.

Оправдываться было бесполезно. Коля выгреб из Генкиных карманов оставшиеся мандарины и дал ему пинок:

— Вперед! Я вам устрою разборку! — У Мити карманы были пусты, и он получил удар в живот.

Вкалывали они до самого ужина как проклятые: мыли полы, гладили белье, таскали воду в баню. Стоило присесть, как тут же появлялся Коля, начинал кричать и работать кулаками. Митя надеялся только на то, что после ужина придет капитан и заберет «на дело».

Капитан действительно пришел. Но дальнейшее Митю огорчило. Начмед приказал Коле наладить в каптерке аппарат, посадить туда Митю, закрыть на ключ, а ключ занести ему в комнату.

Коля подозрительно посмотрел на Митю. «Нашли кому доверять! Он у вас мандарины ворует, а вы ему такое дело!» — он с сомнением покрутил головой.

Начмед словно не заметил Колиных слов, только погрозил Мите пальцем: «Смотри, хоть каплю выпьешь, в пять минут выпишу в роту».

Коля тщательно подоткнул черную штору на окне, быстро наладил самогонный аппарат и, предупредив: «Чтобы надоил литровую банку к моему приходу», — пошел в кино.

Митя посидел на корточках у аппарата в ожидании, когда закапает в подставленную банку, несколько раз прошелся из угла в угол, лег на пол; из-под двери приятно тянуло холодком.

Мерно разбивающиеся о дно банки капли в тишине уснувшей санчасти сначала раздражали его, но потом он перестал их замечать и почувствовал, что погружается в мягкую полудрему.

Даже не верилось: прошел почти год, и самое тяжелое должно вот-вот кончиться, но Шафаров еще полгода не даст житья. Если бы устроиться на склад или в штаб! Работать бы себе хоть целые сутки, но зато без измывательств.

Опять эта девчонка приснилась. И лицо знакомое, и ни на кого не похожа. Надо матери письмо написать.

Митя повернулся на бок и услышал, как бьется сердце.

Накапала треть банки. Ему вдруг нестерпимо захотелось попробовать прозрачной пахнущей жидкости, хоть каплю! Перебороть себя он не смог и, схватив банку, сделал два больших глотка, потом откопал в кармане окурок и прикурил от ярко пылающей спирали.

В голову мгновенно ударил горячий хмель. Он опустился на пол и закрыл глаза. Электрический свет назойливо лез сквозь веки, но он перестал обращать на него внимание, и в мозгу ярко высветилась мигающим неоном, как «Булочная-кондитерская» на первом этаже их дома, надпись «Дембель-83», а потом поплыли знакомые, пахнущие домом комнаты, лопнувшая обивка дивана, капающий кран на кухне, дверь с исцарапанным кошкой дерматином. Митя с силой заставил себя открыть глаза. «К черту! Еще целый год!»

Пришел Коля, побарабанил пальцами: «Эй, не спишь? Налей во флягу граммов двести». Он просунул в щель под дверью плоскую самодельную фляжку. «Не могу, сам слышал, что капитан сказал», — Митя вытолкнул флягу назад. Коля пнул ногой в дверь: «Ты у меня выйдешь отсюда утром и умрешь, — он снова запихнул флягу в каптерку. — Налей, я сказал!» Митя вытолкнуть флягу во второй раз не решился и только пробормотал: «Тут еще не накапало». — «Накапает. Ночь длинная. Отливай скорей». Митя вздохнул и повиновался.

Капитан сдержал слово. После завтрака Митя отбился и спал до двух часов, никто его не тревожил. Сквозь сон он слышал, как мимо шоркались чижики и вслух завидовали ему.

Митя хотел продолжить свой заслуженный отдых и после обеда, но не тут-то было: офицеры ушли праздновать, и Коля тут же принялся «наводить порядок». Молодые засуетились, подгоняемые окриками и подзатыльниками.

Видя, что посачковать больше не удастся, Митя отпросился якобы в туалет, а сам уселся за баней и спокойно, никуда не торопясь, покурил.

На обратном пути он встретил Генку, который испуганным шепотом сообщил, что приперлись старики из взвода «пээмпэ» и устроили молодым «тихий час», они и раньше такое вытворяли. Митя приуныл. Он мог себе представить, что там сейчас творится, но задерживаться дольше было нельзя — отпущенное ему время давно истекло.

Старики, как назло, сидели именно в его палате.

— О-о-о, иди сюда — большой бакшиш получишь, — Коля поманил его пальцем.

Кровати были сдвинуты так, что образовалось довольно большое пространство посреди палаты. Вокруг расселись старики. Они хохотали над Колиными шуточками.

На полу, обливаясь потом и тяжело дыша, лежал парнишка в порванной пижаме. Митя знал только, что он его призыва и зовут Володей.

«Боксом занимался?» — спросил Коля, подходя к Мите. Митя отрицательно мотнул головой. «А твой противник занимался борьбой и боксом. Он мне по секрету сказал, предупредить хотел, чтобы я на него не прыгал».

«Вставай! — Коля пнул Володю в бок. — Будешь драться с сержантом».

Володя тяжело поднялся с пола и сжал кулаки. Бровь над левым глазом у него вспухла в огромную шишку. Митя драться не хотел. Он боялся за губу, которая только что начала подживать, но когда получил два сильных удара в грудь, тоже сжал кулаки и стал подпрыгивать на месте.

Володя смотрел на него с ненавистью, облизывая окровавленные губы, и Митя понял, что это серьезно. Следующий удар пришелся ему в ухо, и в голове зазвенело. Он попытался ударить, но не смог, наткнулся на локти и тут же дернул головой от удара в подбородок.

Он очнулся от холодной воды. Коля стоял над ним, держась руками за ремень, и смеялся: «Здорово ты его! Профессионал! Будешь теперь против двоих драться, — Коля вышагнул в коридор. — Эй, кто еще не боксировался, подходи!»

Митя с трудом поднялся и, пошатываясь, пошел в умывальник. В голове теперь звенел огромный колокол. Он раскачивал его из стороны в сторону. «Действительно, профессионал, за минуту так уделал!» Под холодной струей стало легче.

В беседке около санчасти сидело человек пять чижиков. По их потрепанному виду было понятно, что они уже побывали в третьей палате. Среди них был и Генка. Он говорил горячо, часто сплевывая в песок: «…собраться и так вломить этому Коле, чтобы сдох! Сколько можно терпеть! Вообще, за издевательство над больными есть статья!» Среди чижиков Генка поддержки не встречал: они отмалчивались и только тяжело вздыхали. «Конечно, побьешь Колю, прибегут „пээмпэшники“, будешь потом на лекарства работать». Генка зло посмотрел на всех и громко сказал: «Эх вы, в вас от людей-то ничего не осталось». Он поднялся и подошел к Мите: «Все, хватит. Завтра попрошу капитана, чтобы отвез в дивизию на кардиограмму».

Митя хотел отсидеться у Вовки до отбоя, но в укреплении вместо бронетранспортера стоял танк, а метрах в десяти от него трещал разгорающийся костер, над которым трудились чижики-танкисты.

На вопрос Мити, куда делся бронетранспортер, танкисты ответили, что «бэтээры» сняли с охраны на сопровождение какого-то генерала.

«Везет же Вовке! Ездит себе, генеральский паек жрет! Никто его не трогает».

До отбоя он просидел за баней, глядя на разгорающийся тысячами огней город. Далекие звуки напоминали летний вечер дома, когда открыта балконная дверь, штора ерзает по полу от сквозняка, а с улицы вплывают обрывки музыки, лай собак, возбужденные человеческие голоса. «До приказа осталось три дня. Он станет черпаком, служба пойдет на убыль, и жизнь изменится к лучшему».

На следующий день Генку выписали. Кардиограмма показала, что он здоров как бык, и лейтенант, возивший его в дивизию, приказал ему вытряхиваться из санчасти за сорок пять секунд.

Митя, весь день махавший на канаве ломом, узнал от дневального о Генке только вечером. Услышал он и о том, что Генка в роту идти не собирается, а болтается где-то около офицерского городка голодный и ждет, когда ему вынесут кусок хлеба и банку рыбных консервов.

А ночью поднялась температура. Он проснулся от озноба, колотящего тело, и залез с головой под одеяло, но так и не смог согреться и был вынужден попросить ребят позвать фельдшера. Ему всадили сразу два укола, и через полчаса он почувствовал себя как в луже, а перед глазами плавали липкие пятна сна. Если бы не мочевой пузырь, он мог бы проспать сутки.

Первое, что услышал Митя, когда проснулся, Колин голос: «Раз-два! Раз-два!» В коридоре чижики водили швабрами по полу под счет.

Коля презрительно глянул на Митю: «Шлангуешь, Шлем. Дошлангуешься! Иди по краю, не дай бог, наследишь — всю санчасть мыть заставлю». Ненависть вскипела мгновенно и захлестнула горло, не давая дышать. Митя повернулся и пошел на Колю. «Над больными издеваешься, сволочь!» Коля оторопел и, когда Митя стал его душить, сначала даже не сопротивлялся.

Его схватили за руки, стали оттаскивать, но он вывернулся и дважды пнул Колю в живот. Коля согнулся и рухнул на пол. Он пришел в себя, когда под нос ему сунули ватку с нашатырем. Мите тоже подносили резко пахнущую вату, но он так сильно закричал: «Не надо!», что от него отступились.

Кто-то сбегал за начальником. Капитан первым завел в свой кабинет Митю.

— Что произошло?

— Не будет издеваться, — ярость прошла, Митя раскис и испугался.

— Исхаков! — позвал капитан Колю. — Ты почему над молодыми издеваешься?

— Никто над ним не издевался. Псих! Его в сумасшедший дом надо, а не в санчасть. — Коля потирал шею и морщился от боли.

— Товарищ солдат! — Капитан покраснел. — Чтобы я вас больше не видел в санчасти! С сегодняшнего дня вы занимаетесь дезинфекцией сортиров! Все! Шагом марш!

Когда дверь за Колей закрылась, капитан мрачно сказал:

— Хорошо, что среди двадцати дураков нашелся один умный, сбегал за мной. А ты ведь, парень, чуть его не задушил. — («Интересно, какое чмо сбегало за капитаном?») — В санчасти я тебя больше оставлять не могу, а то ты мне весь личный состав передушишь. С утра, после завтрака, шагай в подразделение и старайся не попадаться на глаза Исхакову.

Митя вышел на улицу покурить. Руки дрожали, и он никак не мог зажечь спичку. Постепенно серый хаос перед глазами стал оформляться в штаб, склад, дизельную.

На этот раз он победил, но какой ценой! В санчасть — нельзя, во взвод — нельзя, никуда нельзя, хоть в петлю лезь! И все-таки он победил!

Он увидел, как в дверь штаба вошел высокий парень в новеньком «хэбэ» и начищенных сапогах. «Штабная крыса! Новые, со склада взял, а какому-нибудь молодому не достанется. Высокий, здоровый, в штабе штаны протирает, а другие загибаются». Митя подумал еще, что солдат чем-то напоминал Генку. «Того, наверное, сейчас гоняют в роте или таскается по горам с автоматом».

Он докурил сигарету и уставился на темный проем штабных дверей, куда уже однажды так опрометчиво зашагнул.

Длинный опять появился в дверях и быстро зашагал в Митину сторону, видимо, на продовольственный склад.

Он узнал Генку только метров с пяти, настолько изменила его новенькая ушитая форма и панама с загнутыми вверх полями, как у заправского дедушки.

— Привет, — Генка махнул рукой.

— Тебя не узнать, где это ты приоделся? — Митя завистливо оглядел Генку с головы до ног.

— Я теперь в штабе работаю, заместителем секретаря комсомольской организации, — ему доставляло удовольствие произносить название своей должности.

— Как тебе удалось? — Он подумал, что скоро поедут дембеля — в штабе нужны будут новые писаря, и разволновался.

— Что я — дурак, в роту идти? Два дня крутился около штаба, ночевал на крыше полковых бань. Познакомился с писаренком моего призыва, он-то мне и сказал, что у замполита работают два дембеля, ну, я и подрулил к Артуру. Он меня взял заменщиком.

У Мити перехватило дыхание.

— А у второго дембеля замены нет?

— Еще нет.

Сердце бешено запрыгало.

— Генка, скажи ему про меня. Я буду шуршать как пчелка, только не во взвод.

— Почерк у тебя хороший? — Генка будто ожидал Митиной просьбы.

— Нормальный.

— Видишь ли, им надо человека, умеющего стучать на машинке.

— Скажи, что я хорошо печатаю. — Митя почувствовал, что краснеет. Учась в девятом классе, он как-то пытался напечатать какую-то справку, но эта работа показалась ему настолько нудной, что он плюнул.

— Если умеешь печатать, считай, что дело на мази. Твой заменщик Вася парень что надо, пальцем никого не тронет. Я с ним поговорю, а сейчас мне на склад за сгущенкой надо, Артур послал.

— Поговори с ним скорей! — взмолился Митя. — Меня утром выпишут.

— Ладно, ты только никуда не пропадай, сиди за баней и жди. Я тебя найду.

Митя жарился на солнце за баней в чужом мятом обмундировании (свое он не нашел: кто-то хорошо порылся в вещах).

К вечеру от голода у него закружилась голова, и он решился сам пойти в штаб. «Генка от сладкой житухи забыл все».

Штаб светился окнами. Митя несколько раз обошел вокруг него и наконец решился.

Кабинет замполита был закрыт, и он постучался в дверь с табличкой «Строевая часть». За деревянным барьером, склонившись над бумагами, сидели писаря. Один из них, сержант, равнодушно взглянул на него:

— При входе в штаб головной убор надо снимать. — Митя поспешно сдернул панаму с головы.

— Чего тебе?

— Меня замполит обещал взять писарем. У меня хороший почерк и печатать немного умею. — Митя торопился рассказать, что он умеет, а вдруг возьмут в строевую?

— Ты читать умеешь? Там ведь написано: «Строевая часть», а не замполит.

— У него закрыто.

— А замполиту, по-моему, никого и не надо. У них оба места чижики заняли.

Сердце нехорошо дрогнуло. «Генка, сволочь, обещал: расскажу, позову, а сам — палец о палец не ударил».

— Ты подожди, может, кто-нибудь подойдет, — посоветовал сержант. — Они всегда в штабе ночуют.

Митя не решился торчать в освещенном коридоре, на виду у шмыгающих взад-вперед офицеров, и вышел ка улицу.

Он высчитал окна замполитовского кабинета, в них, единственных, стояла непроглядная темнота, и сел на каменный приступок: если кто-то включит свет, он сразу увидит.

Митя ждал долго, прислушивался к доносившимся звукам кинофильма. Он уже отчаялся и хотел, как Генка, забраться на крышу полковой бани спать, когда за спиной вспыхнул свет. Он заглянул в окно и увидел Генку и щуплого парнишку в выгоревшей форме. Они над чем-то смеялись. Митя робко стукнул в стекло. Генка подошел к окну и несколько секунд всматривался в темноту.

— Шеломов, ты?

— Я.

Генка открыл окно:

— Залезай.

Митя подтянулся и, перебирая руками, влез внутрь.

— Вот, я тебе говорил о нем, — Генка кивнул на Митю. — Умеет печатать.

Парень подошел к нему и протянул руку:

— Вася, по-другому — Базиль.

«Кажется, он тогда бегал за начмедом. Узнает или нет?»

Базиль не узнал.

— Я так понимаю, пока молодой, будешь спать в штабе.

— Я год отслужил.

— А, ну как хочешь.

— Нет, нет, в штабе, — испугался Митя.

— Сержант?

— Да, у меня форму уперли. Пришлось надеть первую попавшуюся.

— Да-а, — скептически протянул Базиль. — Выглядишь ты в этой форме, как последнее чмо. Ладно, я тебе свою старую отдам, а лычки тебе не понадобятся, потому как должность у тебя несержантская и даже незаконная.

— Почему? — удивился Митя.

— Потому что замполиту писарей по штату не положено. Офицерам бумажную работу делать неохота, вот и набрали себе чижиков.

— Понятно.

— А раз понятно, давайте спать. А завтра я тебя учить работать буду.

Митя сглотнул набежавшую слюну.

— А пожрать ничего нету?

Генка залез в стол и выгреб пару засохших кусков черного хлеба.

— Больше ничего.

Пока Митя вгрызался в хлеб, Генка объяснял ему, как спать на столе с максимальным комфортом.

Базиль спал на сдвинутых стульях и укрывался двумя офицерскими бушлатами. Им укрываться было нечем, но Генка сказал, что Базиль наверняка уедет с первой отправкой, и тогда не придется мерзнуть.

Митя, вытянувшись, лежал на столах, шевелил уставшими от ботинок пальцами и думал, что здорово получилось: несколько минут назад он не знал, куда податься, и вот уже сделался писарем и спит в штабе, где никто не наставит ему синяков.

Клубы пыли вздымались под потолок. Митя отчаянно чихал и пытался ее утихомирить с помощью трехлитровой банки с водой. Они по очереди убирали кабинеты и офицерскую комнату, где жили «комиссары», как их окрестили штабные писаря: начальник клуба, пропагандист и комсомолец. Были еще комнаты замполита и партийного секретаря, но в них безраздельно царствовал Генка.

В комнате работенка была получше: можно печенья урвать, кусочек сыра отрезать, сгущенки похлебать, пока офицеры ходят на развод. Сегодня там гужевался Генка, да и вообще ему везло. Он сразу приглянулся замполиту своими «деловыми» качествами, которые у Мити начисто отсутствовали. Он не мог, например, пойти на склад и попросить какой-нибудь деликатес — две банки для себя и две для майора, или на вещевой — взять там новые хрустящие простыни, а заодно и полусапожки, каких нет даже у офицеров; зато он мог работать по шестнадцать часов в сутки: барабанить по клавишам разваливающейся машинки, печатать справки, письма, сводки. Первое время дело шло туго. Он не справлялся с тем количеством бумаг, которое ему подсовывали, и приходилось сидеть до утра; уже багровели горы за окнами, а Митя все еще силился различить сливающиеся в сплошную темную линию слова. Базиль и Генка закрывались в соседнем кабинете и преспокойно дрыхли всю ночь напролет, но у него не оставалось сил злиться на них.

Работа была нудная, зато никто не трогал. Базиль оказался прекрасным товарищем — все на равных, а вот Генкин Артур все время капризничал и припахивал. То ему в магазин за банкой сока, то в палаточный городок за сигаретами. Он готовился к дембелю, и каждый вечер они с Генкой куда-то надолго пропадали, а потом Артур сидел за столом и считал замусоленные бумажки.

Базиль говорил, что ему наплевать на дембель, что все это: и ушитая парадка, и сапоги на каблуках, и начищенные до блеска незаслуженные значки — блестящая мишура, скрывающая армейскую действительность, и что он даже пальцем не пошевельнет, чтобы себе что-то достать, само все найдется. Но когда в одно прекрасное утро Артур взял да и уехал с первой отправкой, о которой только и разговоров было весь октябрь, Базиль быстро переменился. Во-первых, он страшно обиделся на замполита, что тот не похлопотал за него в строевой части, всего-то зайти и сказать: «Отправьте-ка моего писаренка», во-вторых, он пошел на склад, где у него работал земляк, и достал все сам, начиная от шапки и кончая новенькими узконосыми сапожками. Два дня он не показывался в штабе — ушивал парадку, шинель, гладил сапоги. Митя с Генкой посмеивались над его болтовней насчет мишуры.

Приближались ноябрьские праздники, и Базилю хотелось встречать их дома, но одно веское обстоятельство мешало его отъезду — у него не было «дипломата». Все дембеля уезжали домой с новенькими, приятно пахнущими кожей и пластмассой «дипломатами», и появиться среди отъезжающих без оного значило вызвать всеобщее презрение: «За всю службу даже на „дип“ не заработал!»

И вот сегодня он предупредил Митю, что будет небольшое дельце. «Дельце так дельце, лишь бы не поймали».

Кончился развод, судя по зашоркавшим по коридору офицерским сапожкам. Пол был вымыт, пыль улеглась; пока не высох — ничего, а потом придется опять сбрызнуть. Дверь распахнулась настежь: «Привет, Дмитрий-хитрый». Из всех офицеров парторг нравился ему больше всех, правда, он не видел еще своего непосредственного начальника — пропагандиста капитана Денисенко, он уехал в Союз за наглядной агитацией: красками, кистями и тому подобной мелочью, но что самое главное — за новой пишущей машинкой, на которой Мите придется строчить до дембеля. Парторг шутил, сыпал прибаутками и никогда не орал, даже не повышал тона, а просто брал за локоток и засыпал тебя словами, буквально сбивая с ног; у человека, разговаривающего с Лукасиком, начинала кружиться голова, и он соглашался на все, что угодно. Когда же замполит просил о чем-нибудь Лукасика, он кивал, улыбался, бил себя кулаками в грудь, а потом выходил из кабинета замполита и перепоручал дело Мите с Генкой, а если им было не по плечу — батальонным политработникам. Генку такая манера бесила: «Сам только что приехал, в рейды не ходил, пороха не нюхал, а уже всю работу на других валит!» Конечно, Лукасик, приехавший в Кабул чуть больше месяца назад, был стопроцентным чижиком и никаким авторитетом не пользовался у офицеров, но Мите он нравился своим характером. Он любил таких людей, у которых все в жизни легко, видимо, потому, что сам слишком серьезно воспринимал свои неудачи и обиды. А что другие за него делают работу, так все кругом так стараются жить, может, не у каждого получается. Вот Генка на полгода меньше прослужил, а как работает? Все на него спихнул, сидит на своих ящиках с учетными карточками — делает вид, что занят, а все больше бегает по поручениям, где чего достать или выменять.

Парторг порылся в столе, достал кожаную папку, вложил в нее бумаги:

— Поедешь со мной в Баграм? Дело есть. На обратном пути винограда наберем, персиков. — Митя вскочил, готовый ехать куда угодно. За тот месяц, что он просидел в этом кабинете, ему ни разу не удавалось выбраться с офицерами из полка в город, или на дорогу, где на охране стоял батальон, или, на худой конец, в дивизию.

— Автомат возьми.

В свою оружейку Митя идти не собирался. У писарей зампотеха всегда валялась куча бесхозного оружия: трофейные автоматы, пулеметы, гранатометы, но Митя плохо их знал, по вечерам отсиживался в своем кабинете, читая газеты, и только краем уха слышал, как в коридорах кипит своя писарская жизнь: крик, смех, беготня. Ему не хотелось ни с кем знакомиться.

— Ну что же ты, где автомат? — Лукасик торопился.

— Сейчас, товарищ майор. — Митя бросился в офицерский модуль за Генкой.

Он приложил ухо к двери замполитовской комнаты. За дверью тихо играла музыка, было слышно шуршание целлофана. Митя поскреб ногтем дверь. Скрипнула кровать, и затопали босые ноги.

— Кто?

— Я.

Генка приоткрыл дверь:

— Чего тебе? — Он даже не успел прожевать печенье.

— Возьми у технарей автомат. Я с Лукасиком в дивизию еду.

— Сам-то не можешь взять? — спросил Генка раздраженно. Митя лишил его отдыха на замполитовской кровати. — Ладно, пойдем.

Пока Генка надевал ботинки, Митя разглядывал сквозь щелку стол, покрытый разноцветной скатертью, а на нем — шикарный двухкассетный магнитофон.

— Класс! — Он такого никогда не видел.

— Класс, да не про нас, — бросил Генка и захлопнул дверь.

— Я ведь слышал, как ты его крутил.

— А тебе-то что? — Генка зло глянул на него. — Мне замполит разрешил.

Мите стало обидно, что Генка слушает магнитофон и ни разу не позвал его.

— Если замполит уедет, забуримся к нему, потащимся, — предложил Митя.

— Посмотрим, — пожал плечами Генка. — Мне вообще-то сказано никого не пускать.

Он стукнул в окно техчасти. Рама скрипнула, и высунулась стриженая голова. «Гриша, дай пушку, для дела надо», — Генка кивнул на Митю. Гриша посмотрел на них заспанными глазами. «Щас», — исчез в темноте и вернулся, неся автомат с откидным прикладом, китайский «АКМС». Он протянул автомат Мите: «С тебя бакшиш». — «Ладно», — хотя он не представлял, каким бакшишем расплатится с Гришей.

Лукасик нетерпеливо топтался у бронетранспортера: «Тебя, Шеломов, только за смертью посылать». Митя промолчал. «Такой уж уродился, а за смертью здесь все ходят: и рядовые и полковники».

«Бэтээр» забрался на горку за полком и, вырулив на баграмскую дорогу, пошел, пошел по асфальту, просвистываемый пыльным ветром.

Митя блаженствовал на ватниках внутри машины. Ему надоело печатать. Еще три недели назад он стучал по клавишам и радовался, что не получает подзатыльников, а сейчас кабинет с тусклыми обшарпанными окнами, и стул с продавленным сиденьем, и дребезжащая машинка — все его раздражало, и он понял, что никогда не станет штабной крысой. «Прослужу полгодика, пока не уволятся старики, и вернусь во взвод».

Погужевались они на посту действительно неплохо. Лукасик только заикнулся о винограде, как снарядный ящик, полный отборного белого винограда, оказался на бронетранспортере. С персиками дело обстояло сложнее — нужно было идти через минные поля, но Мите дали двух проводников. Они нажрались персиков до тошноты и едва дотащили плащ-палатку.

Лукасик, пока они ходили за персиками, слегка «заправился». Глаза у него затуманились, и речь стала не такой быстрой и гладкой. Он приказал накормить Митю до отвала, а сам отправился в «винные погреба».

На посту было человек шестьдесят — готовили понемногу и очень вкусно, тушенки не жалели; на столы, расставленные в сливовой роще, сыпались, глухо стучали по столешницам спелые сливы, иногда попадая в суп или компот. Теперь Митя понимал, почему Базиль и Артур, а в последнее время и Генка, с таким удовольствием ездили с начальством в качестве охранников.

По дороге в полк Митю растрясло, и он заснул, а потом весь оставшийся день ходил сонный и вялый, мучаясь животом.

Когда стемнело и в кинотеатрах застрекотали проекторы, Базиль позвал его «на дело». Митя трусил, но виду не показывал. Они пролезли в автопарк под колючкой по проходу, проделанному такими же, как они, варягами, и, подобравшись к аккумуляторной, сперли оставленный кем-то на минутку танковый аккумулятор. Тот, кто его оставил, решил, видимо, что аккумулятор громоздок и неподъемен для воров, и просчитался. Они докатили его до забора на обрезках труб. Часового поблизости не было видно, и Базиль дважды коротко свистнул. Над каменным забором показались лохматые пыльные головы пацанов лет по двенадцати.

— Принес?

Базиль показал на аккумулятор:

— Значит, как договорились. Две тысячи принесете к забору рядом со штабом.

Пацаны помогли перетащить аккумулятор через забор, водрузили его на припасенную тележку и увезли его в уличную темноту.

Базиль шепнул, что надо линять, и они перемахнули через забор, побежали с внешней стороны к штабу, огибая клубки набросанной колючки.

Базиль знал проход у продуктового склада, где не было проволоки, там они пролезли, выждав, пока часовой завернет за угол штаба.

Сев на корточки невдалеке от забора за бетонными блоками, они стали ждать.

Похолодало, и Митя сбегал за бушлатами. Он напрягался, стараясь уловить среди отдаленных городских шумов топот ребячьих ног, короткий свист или тихий разговор. Базиль тоже прислушивался и бегал глазами по краю забора. Но никто не приходил.

Уже кончился фильм, и труба, серебряно звеня, чистым голосом пропела отбой, а они все сидели и ждали.

Базиль резко поднялся и яростно погрозил кулаком городу: «Надул, щенок! „Я, — кричал, — Азиз, никогда не обманывает шурави“. Погоди, я тебя достану!» Он зашагал к штабу.

В кабинете Базиль вытащил из-за шкафа автомат, щелкнул рожком: «Шлепну, гадину!» — и вышел, хлопнув дверью.

Митя и не подозревал, что у них в кабинете есть оружие. Он так опешил, что даже не попытался остановить Базиля.

Генка залетел в кабинет возбужденный:

— Куда это он такой?

— Бачи нас надули. Две тысячи должны были принести.

— Лопухи! Надо было сразу деньги требовать. — Генка почесал затылок. — Он теперь в Кабул пошел — там его патруль повяжет, и пропал дембель со второй отправкой.

Ничего не оставалось, как лечь спать. Митя ворочался на столешнице с боку на бок, думал о Базиле. «Можно и без „дипломата“ домой уехать, лишь бы живым и невредимым».

Сквозь дрему он услышал, как распахнулось окно и загремел автомат.

— Нашел? — спросил Митя.

— Нет, не нашел. Все дуканы на одно лицо. На улицах пусто — спросить не у кого. Ладно, переживем, — вздохнул Базиль и пошел спать.

Дверь колыхалась от ударов, собираясь развалиться. Пока Митя пытался попасть в ботинки, Базиль уже подбежал к двери, шепнув, что приехал их шеф — Денисенко.

Дверь распахнулась, и в комнату, громыхая подкованными сапогами, ввалился усатый капитан, неся за собой запах сигаретного дыма и терпкого одеколона.

— Заспались, ублюдки, без твердой руки! — Капитан упер палец Генке в грудь: — Кто такой?

— Заменщик Артура, — звонко выкрикнул Генка, вытягивая подбородок.

— Что разорался, как на плацу? Здесь тебе командирский голос никогда не понадобится — без тебя командиров хватает. А ты? — Капитан направил палец на Митю.

— Я — заменщик Васи, сержант Шеломов, — спокойно ответил Митя.

— Тебе Базиль говорил, что будешь на меня работать?

Митя кивнул.

— В таком случае — на уборку быстро-быстро! — Капитан неожиданно заорал: — Чего стоишь, балбес? Уберешься в комнате, распаковывай машинку и жди! Бегом!

Митя побежал, наступая на незавязанные шнурки. «Кончилась лафа. Ишь какой орун приехал. У Генки шеф спокойнее, тихий, а этот только и будет глотку драть».

На полу комнаты стоял большой деревянный ящик с машинкой, на столе — страшный свинарник: колбасные шкурки, обрывки промасленных газет, куриные кости, окурки, осколки тарелок, бутылки. «Попировали, убирай теперь за ними!» Митя залез за полотняную перегородку. Там в шкафчике хранились продукты. На полке он нашел полкруга копченой колбасы и отпластнул толстый кусок. Колбасу он не жевал, а обсасывал, жмурясь от удовольствия, и одновременно водил веником по мокрому бетонному полу.

К вечеру Денисенко загонял его до полусмерти, посылая по всяким пустякам, начиная от забытой на столе ручки и кончая буханкой хлеба, которую хлеборез ему так и не дал, сказав, что хлеба нет и пусть капитан сам приходит, если ему надо.

Базиль ходил торжественный и серьезный — он сдал военный билет в строевую часть и дрожал от нетерпения.

Когда наконец Денисенко отвязался от Мити, пошел в модуль валяться на кровати и слушать музыку, Митя приплелся в штаб.

Базиль сидел за столом над кусочком бумаги, обложившись цветными карандашами. Он вынул из ящика стола бумажку в пять чеков и положил перед Митей:

— Ну как? — Митя нагнулся над столом и только тогда заметил, что чек ненастоящий: все линии, циферки, завитки были тщательно выведены.

— Здорово!

— Еще бы, я их уже так надувал. Сегодня еще попробую.

Базиль закончил чеки и собрался к забору. Митя увязался за ним. Ему хотелось посмотреть, как пройдет операция. Генка над ним посмеялся и сказал, что бачи раскусят их в два счета.

Они подошли к забору, за которым переливался и дышал город. Базиль свистнул, и тут же возникли две головы:

— Что надо?

— Кишмишовку и пакет «Монтаны».

— Десять чеков давай.

— Есть, есть. Неси сначала. — Базиль показал бумажки.

— Не бойся, деньги давай. Рафик никогда не обманывать.

— Знаю я, как не обманывать. Вчера такой же, как ты, надул. — Базиль покачал головой. — Нет, не дам. Не хочешь нести — не надо, мы в другое место пойдем.

Базиль зашагал от забора.

— Эй, постой, солдат, сейчас несу! — Одна из голов исчезла, а другая осталась караулить Базиля, чтобы чеки «не ушли» к другому продавцу.

Минуты через три прибежал запыхавшийся мальчишка. Он поднял над головой кулечек с водкой и развернул большой, с девицей в джинсах, пакет: «Хорошо?»

Базиль кивнул. Оба подошли к забору и выхватили друг у друга, один — товар, другой — бумажки.

«Линяем!» — шепнул Базиль, и они побежали. Вдогонку полетели камни — один из них угодил Мите в ногу.

Они влезли в кабинет через окно.

— Получилось? — удивился Генка. Он разгладил на столе пакет с девицей. — Потянет вместо «дипломата».

Они занавесили окна кабинета газетами, выложили на стол припасенные Генкой консервы, хлеб и сели справлять отходную.

Базиль выгрыз угол пакета и выдавил его по кружкам.

— Давайте, мужики, чтобы жилось вам хорошо: офицеры не доставали, лычки не отлетали, и служба шла как по маслу.

— За тебя, Базиль, за благополучное возвращение.

После отъезда Базиля Генка стал вести себя очень нахально. Всю работу свалил на Митю, а сам где-то пропадал целыми днями. Замполит часто требовал его к себе, и Мите приходилось отрываться от работы, бегать его искать. В конце концов ему это надоело, и он решил крупно поговорить с Генкой.

Утром, когда тот надел панаму и куда-то намылился, Митя попытался остановить его:

— Я за тебя работать не намерен.

Генка завелся с пол-оборота:

— А я намерен кормить тебя каждый вечер всякими деликатесами? Я что, их просто так достаю, за «спасибо»? Может, ты хочешь жрать парашу в солдатской столовой? Если я тебя кормлю, почему бы и тебе за меня не поработать?

— Я тебя не просил! Сам могу прокормиться, без твоих деликатесов.

— Кормись, кормись. Больше ни шиша у меня не получишь. А пахать здесь, как последний чижик, я не буду!

— А кто ты, не чижик, что ли?

— А ты? Сам ты чижик! Барабанишь с утра до вечера, спины не разгибаешь. Да я, если бы прослужил год, давно бы с такой службы слинял.

— Ты прослужи сначала!

— А ты что против меня имеешь? — Генка толкнул Митю плечом. Они, наклонясь друг к другу, глядя в глаза, закружились между столами. Первым набросился Генка. Он обхватил Митю вокруг шеи, но Митя выскользнул и, обняв Генку, чтобы он не давал воли кулакам, стал пригибать его к полу.

Нагруженный бумагами стол пополз в сторону от их возни, открывая под собой многолетнюю пыль, посыпались папки с документами.

— В чем дело, писаря? — Они застыли на месте, растрепанные и красные. Замполит больше ничего не сказал, прошел в свой кабинет. Несколько минут он стоял, в задумчивости подняв глаза на портрет, а потом поманил Генку пальцем и сказал:

— Снимай.

Митя с Генкой переглянулись в удивлении.

— Да, да, наша станция сообщила. Полк в боевой готовности, — замполит закурил. — Сбегайте, поищите черную ленту на знамя.

Они пошли к дверям.

— Сходите к женщинам, может, у них есть, — крикнул замполит вслед.

Женщины еще и не думали вставать. Митя поскребся в одну дверь, Генка — в другую. «Да, — сказал сонный голос. — Войдите, открыто». Митя толкнул дверь и оцепенел от бросившейся в глаза белизны простыней и рассыпавшихся по подушкам волос. В комнате стоял неистребимый запах духов.

— Чего тебе? — Женщина приподнялась на кровати, показывая темное от загара плечо с белой полоской от бретельки.

— Извините, меня замполит послал. Леонид Ильич умер. У вас нету черной ленты?

— Слышь, девки! — крикнула женщина. — Брежнев умер.

На кроватях заворочались. Митя старался смотреть в окно, на унылое, затянутое тучами небо, выглядывающее из-за крыши офицерского модуля.

— Хватит заливать-то, дай поспать.

— Так что, умер, что ли?

Митя улыбнулся, мотнул головой:

— Наши передавали по радио.

Дверь скрипнула. В комнату неслышно вполз Генка.

— Разрешите? — покачал головой. — Нет черной ленты?

— Вряд ли есть. Мы ведь никого хоронить не собирались, — женщина села на кровати. — Отвернитесь, я встану.

Она прошлепала босыми ногами, зашуршала бельем. Генка подмигнул Мите: «Классно, да?»

— Разве что это, — женщина держала в руках черную комбинацию. — Из нее можно ленту нарезать.

— Надо с замполитом посоветоваться, — деловито сказал Генка. — Сщас приду, — и шмыгнул за дверь.

— Садись, в ногах правды нет, — теперь женщина была в цветастом халатике. Она сидела на кровати, перебирала в руках комбинацию с ажурными оборками и почесывалась.

— Долго тебе до дома?

— Год остался.

— А, — женщина больше ни о чем не спрашивала и только смотрела на стену, увешанную фотографиями детей.

Генка всунул голову:

— Замполит спрашивает, нету ли у вас еще чего-нибудь, пусть не черного цвета.

— Нету, ничего нету, — раздраженно ответила женщина. — Берите что дают, — и швырнула комбинацию.

Генка вышел из модуля и захохотал. Он сгибался пополам и шатался как пьяный: «Комбинацию на боевое знамя полка — ха, ха, ха! Ой, не могу, они бы еще трусы дали! Ха-ха!» Митя тоже засмеялся, но когда они дошли до штаба, лица у обоих были скорбные и непроницаемые.

«У них ничего нет, товарищ майор. — Генка развернул комбинацию. — Вот только». Замполит выхватил у Генки комбинацию и разорвал ее: «Я этим сучкам еще припомню!»

Траурные ленты сделали из простыней: нарезали на полосы и покрасили черной краской.

Пока шел митинг, Митя с Генкой прятались в штабе и курили. Небеса прохудились, зарядила такая мелочь, что до конца зимы не вытечет — стой на плацу и жди, пока твой бушлат не станет пудовым от мокроты.

— Ладно, Димос, ты не обижайся. Пойдем лучше сходим ночью, железо сдадим на кишмишовку, поминки устроим.

— Пойдем, — согласился Митя. — Только, если попадемся, нам больше в штабе не работать.

— Ерунда, — отмахнулся Генка. — Артур все два года деньги делал, и ничего, не попался. Уехал с первой отправкой и увез в тюбике с зубной пастой пятьсот чеков.

— Да ну?

— Конечно, у меня на глазах пять сотен в полиэтилен запаивал. Ас! Не то что твой чмошный Базиль, даже аккумулятор продать не смог.

Митя изумленно смотрел на Генку.

— И ты мне ничего не сказал.

— Артур не велел. Мало ли, трекнешь языком, и отберут при шмоне. Если хочешь, будем вместе ходить. За год заработаешь побольше Артура, домой приедешь — японскую аппаратуру купишь или на рваные обменяешь где-нибудь в Мурманске, а там и до машины недалеко.

— Хорошо, давай рискнем. — «Может, все еще получится. Артур с Генкой сколько раз к забору ходили и ни разу не попались. Ну, Артур-тихоня, выдавливает себе из тюбика чеки и в ус не дует!»

После отбоя они закрыли кабинет, вылезли из окна и отправились в соседний полк на промысел.

Они облазили все строительные объекты соседей, благо часовых было не видать, но попадалось все неподъемное или приваренное железо, которое отодрать руками невозможно. Пробирал ночной холод, к которому примешивалась нервная дрожь, и вообще хотелось поскорей в теплую комнату, на стол, под бушлат с головой. Митя собрался уже было сказать об этом Генке, как споткнулся о что-то звонкое. Посветили спичкой. На земле аккуратными стопками лежали металлические уголки.

«Хватай, тащи!» — горячо прошептал Генка, наклоняясь над уголками. Они взвалили на плечи сколько могли и понесли. Шли быстро, и длинные уголки покачивались и звенели при ходьбе, больно вдавливаясь в плечо.

Они благополучно выбрались с территории артполка и зашагали к забору. Около продовольственного склада Генка остановился и прислушался. Было тихо, только бешено колотилось сердце.

Генка махнул рукой: «Пошли!»

— Стой! Кто идет? — Часовой вылез из темноты с автоматом наперевес.

— Свои, свои, — нетерпеливо отозвался Генка.

— Что несешь, куда понес?

«Грузин, — догадался Митя. Ноги ослабели, и стало жарко. — Что будет?»

— Не видишь, железо несем, продавать хотим, — стал объяснять Генка недогадливому часовому. — На обратном пути тебе бакшиш принесем.

— Я твой бакшиш в гробу видал. Бросай свои железки на землю! — Часовой грозно махнул автоматом. Пришлось подчиниться.

Холодный пот струился по позвоночнику. Хотелось бежать, но блестевший в свете фонаря автоматный ствол приковывал ноги к земле.

— Скоро смена кончается. Пойдет разводящий — я ему вас сдам вместе с железом. Начальнику караула расскажете, где своровали.

— Может, договоримся? — начал Генка.

— Нет, не договоримся. Ходите, сволочи, в город, а потом нас наказывают, что службу плохо несем.

— Да кто вас наказывает? Никто не знает, что мы в город ходим, — возразил Генка.

— Э, ты зря не болтай, все равно сдам.

Пиная камешки, Генка подошел к Мите и шепнул: «Я отвлеку. За угол беги».

— Я не болтаю. Я тебе только предлагаю — половина твоя. Хочешь — афганями, хочешь — кишмишовкой.

— Заткнись, а то на земле лежать заставлю.

Митя прыгнул за угол склада и побежал. Правый ботинок хлябал — развязался шнурок, — он напряг пальцы и прибавил ходу.

Он толкнул раму и перевалился через подоконник. В кабинете было тепло; в трубах журчала горячая вода, за дверью слышался сонный голос дежурного, сидящего на телефонах: «Монетка, Монетка, дай Второго, дай Второго».

Митя долго сидел на стуле, уставившись в темноту, и слушал колотящееся сердце. Он ждал, когда за ним придут: постучат, он откроет дверь, и его уведут в караулку, а утром — на губу.

Рама жалобно закряхтела, и в кабинет ввалился Генка:

— Привет штабным крысам! — Он даже не запыхался.

— Убежал?

— А как же! Он за тобой дернул, а я через забор и в канаву. Он меня долго искал, только не на того нарвался. Потом пришла смена. Пока они пост принимали, я назад в полк пролез.

— Давай спать, — предложил Митя. — Завтра работы много.

— Давай, — согласился Генка. — Ну что, завтра продолжим?

Митя промолчал.

В столовой, в проходе между столами, с грязными котелками в руке стоял Вовка и застывшим взглядом смотрел в одну точку на гофрированной поверхности столовской стены. Все его толкали и ругались, что он стоит на проходе. Но Вовка не обращал на них внимания — он был полностью поглощен стеной. Вид у него был чижиковский: давно не стиранное, залатанное «хэбэ», висящее мешком, заляпанная панама с опущенными вниз полями, стоптанные нечищеные сапоги.

— Володя, — Митя взял его за рукав и развернул к себе. — Ты чего?

— А, это ты… Здравствуй, — голос у Вовки был слабый. Он говорил сквозь зубы, почти не раскрывая рта. — Где ты щас?

— В штабе, у замполита писарем. А ты?

— А я… — Вовка замолчал и долго тупо смотрел на Митю, не видя его. — Ездили в сопровождение, на охране стояли.

Митя взял Вовку под локоть и потащил к выходу:

— Пошли, тебе проветриться надо.

Он усадил Вовку на железобетонную панель у водокачки и спросил:

— Обкурился?

— Не-а, все в порядке. — Вовка тряхнул головой. Из волос выпала вошь и поползла вверх по «хэбэ».

— Где в порядке? Посмотри на себя: вшивый, грязный, зачуханный, бледный как поганка. Ты ведь скурился, Вовка, тебе лечиться надо.

— Я… в порядке. Я — здоровый. Не надо лечиться, — Вовка лениво махнул рукой и повторил: — Я в порядке.

— Анашу куришь?

— Не-а, руин. — Вовка выставил большой палец. — Классная штука. Отвал… две затяжки… отвал. Вовка снял ремень и вытащил из-за пряжки маленький пакетик. Он развернул его: в пакетике был порошок сероватого цвета. «Героин! Поэтому так быстро — всего за месяц!»

— Давно ты его куришь?

— Давно, не помню… всегда, — Вовка бережно завернул пакет и снова засунул его за пряжку.

— Ты вспомни, когда я к тебе приходил, с наряда сбежал, помнишь?

Вовка кивнул.

— Курил?

— Курил. С Пандшира начал. Склад, трофеи взяли, большая коробка руина. Пока они сожгли, я спер пятьдесят пакетов. Или сто? — Вовка пожал плечами. — Не помню.

— Пойдем к замполиту, — предложил Митя. — Объяснишь ему: стал наркошей, хочу лечиться. Он мужик с понятием — в госпиталь положит.

Вовка соскочил и побежал — ноги у него заплетались. Мите ничего не стоило догнать его, но он не стал.

Вовка отбежал на безопасное расстояние, повернулся и закричал: «Я здоровый! Я в порядке! И-и-и, друг! Сам лечись, а я в порядке!»

Митя взял грязные котелки, забытые Вовкой, и побрел в штаб.

Генка позвал его на ужин. Сам он давно ходил на такие вечеринки. Собирались писаря, занавешивали окна, доставали свои запасы: кто пюре с мясом из офицерской столовой, кто банку кабачковой икры со склада, а кто покрутился — два-три пакета кишмишовки или кусок сыра, все теплое, из-за пазухи.

Митя вошел вслед за Генкой в финчасть. За столом сидели технари и финансист. Было накурено, стол ломился от банок и пакетов.

— Садись, дорогой, — финансист пододвинул Мите стул. — Второй месяц в штабе крутишься, а познакомиться не хочешь.

Митя сел, вытянул из пачки сигарету.

— Вы меня не приглашали, а самому навязываться неудобно.

— Почему неудобно? Был бы человек хороший, а мы завсегда рады, — финансист широко улыбнулся, обнажая выщербленные зубы. — Давай знакомиться.

От кишмишовки его быстро развезло, и комната закачалась в клубах сизого дыма. Он обнимался с технарями, Генкой, финансистом и заплетающимся языком врал про гражданку: про миллион баб, про пьянки с попаданием в вытрезвитель, про драки и «крутую» жизнь. Потом Генка взял его под руки и повел в кабинет.

Его безбожно рвало. К утру он настолько ослабел, что даже не мог перегнуться через подоконник, пошла желчь.

Генка только качал головой: «Дорвался до бесплатного», — с завтрака принес полный котелок крепкого чаю: «Взбодрись, работать не сможешь». Митя действительно немного взбодрился и весь день простучал на машинке, делая ошибок больше обычного.

А вечером Генка снова позвал его в финчасть.

— Нет, я больше не могу. Ты же сам видел.

— А тебя никто пить и не зовет. Так посидим, похаваем, музычку послушаем.

Водка на столе все-таки была. Не мутная кишмишовка с резким запахом, а настоящая «Столичная» в бутылке. Митя поинтересовался, сколько стоит такая роскошь. Тридцать пять — сорок чеков, но секретчик достал водку за бесплатно, за одну услугу. Митя спросил, что за услуга такая, за которую отваливают сорокачековую водку. «А ты у него сам спроси», — посоветовал Генка.

Пришел секретчик — стянутый ремнем доходяга в свежей, только что со склада панаме с огромными, как у сомбреро, полями, сдвинутой на глаза. Он был слегка пьян и вертел в руках банку болгарских огурчиков: «А вот и закуска, мужики!»

Митя с отвращением вытянул из кружки водку, но от второго раза отказался. Он скромно сидел за столом и слушал болтовню секретчика, который, как вчера Митя, бил себя в грудь и хвастался.

— Вот тебе — чего нужно? — секретчик ударил Генку по колену. — Хочешь, рекомендацию в институт, или могу характеристику в рай.

Все засмеялись. Генка покачал головой и, выждав, пока секретчик проглотит очередную порцию водки, спросил:

— А медаль можешь сделать?

Секретчик фыркнул, потряс головой:

— Не в душу пошла, родимая. Могу и медаль, — он кивнул на стол. — Вот они, медали, булькают.

Все опять засмеялись. Генка подождал, пока стихнет смех, и деловито спросил:

— Сколько?

— «За боевые заслуги» — сто пятьдесят. Меньше не могу, сам понимаешь, рискую.

— А «За отвагу»? — Генка наклонился к секретчику и напряженно смотрел в его красные глаза. — «За отвагу» сколько?

Секретчик затрясся от смеха:

— Ишь ты, подавай штабной крысе «За отвагу». — И выдохнул с перегаром: — Двести пятьдесят. Могу афганями взять.

— Ладно, договорились, — кивнул Генка и стиснул руку секретчика.

— Что-то твои представления долго ходят, — заметил финансист, выпуская сигаретный дым секретчику в лицо. — Ты когда мое послал?

Секретчик пожал плечами:

— Я не виноват, что Верховный Совет редко заседает.

— Не знаю я, когда он заседает, — проворчал финансист, — но если мне ничего не придет, я из тебя все мои монеты назад вытряхну.

Секретчик этих слов уже не слышал. Он смахнул локтем со стола консервные банки и засопел, уткнувшись лицом в газету с крошками.

Когда они далеко за полночь вернулись в свой кабинет и стали укладываться, Митя спросил у Генки:

— Зачем он про медали заливал?

Генка с удивлением посмотрел на него:

— Ты думаешь, он по пьянке трекал? Как бы не так! Начальник штаба недавно нажрался и полковую печать забыл в сейф спрятать, так он всю ночь трудился — нашлепал на пустые листы печатей, а сейчас торгует ими — любую справку сделать может. А медали он только своим делает. Когда машинистка уходит домой, печатает представления, а потом вытаскивает из пачки лишние и всовывает свои, чтобы по количеству совпадало.

— Может, он врет и никуда никаких представлений не посылает? — усомнился Митя, вспомнив слова финансиста.

— Нет. Он если уж деньги взял, так обязательно представит. Это уж где-то выше не прошло: в дивизии или в армии. Там для этих бумаг куча инстанций, и каждая штабная сволочь может завернуть: «Нет, не пойдет, для медали такого подвига не хватит», его бы сюда, козла!

— Но ты ведь подвигов не совершал.

— Не совершал, так совершу, — Генка рассердился. — Не лезь не в свое дело. Строчи на своем драндулете, может, от замполита благодарность получишь. — Генка босиком подскочил к выключателю, и комната погрузилась в темноту.

После водки стало получше, но голова все еще немного побаливала. Он подумал о тех, чьи представления секретчик выкидывал из стопки. «Люди в рейдах ползали, а он их медали штабистам отдал. Интересно, а орден у него купить можно?» Он вспомнил, что давно не писал матери. Днем было некогда, а вечером хотелось сходить в кино. Ему было стыдно, но он никак не мог перебороть в себе лень, которая накапливалась за день от бесконечных бумажек. Та девушка все никак не выходила из головы. Он решил, что завтра обязательно напишет хорошее длинное письмо матери, и уснул.

Выпал снег. Он лежал рваными дорожками на скользкой земле и сочился тоненькими ручейками вниз по склонам. Небо над Кабулом затянуло скребущими по горам лилово-серыми набухшими тучами, которые ходили взад-вперед над городом и лениво стучали и стучали по крышам редкими каплями. Почты из Союза не было вторую неделю.

В штабе маялись без писем и время от времени посматривали на закрытое окошечко полковой почты и съежившихся под плащами часовых, шагающих вдоль модулей с торчащими горбами автоматов.

Митя утешал себя тем, что получит сразу много писем, запрется один в кабинете, когда все уйдут в кино, и будет читать, читать, вдыхая впитавшийся в тетрадные листочки сладкий аромат дома.

В тот день, когда в тучах появились прорехи и сквозь них выглянуло бледно-голубое переболевшее небо, капитан Денисенко привел грязного мокрого чижика с бритой головой и огромными ушами, представил: «Художник!»

Митя, напуганный рассказами Базиля о зверском характере своего шефа, первое время трепетал и вытягивался перед ним, но потом понял, что капитан хоть и орет, выкатывает красные от ярости глаза и шевелит тараканьими усами, ничуть не страшнее других начальников и успокаивается очень быстро, если смотреть ему в рот.

Денисенко впихнул художника в кабинет к замполиту, зачем-то захлопнул дверь и заорал: «Гениальный парень! Я застукал его, когда он делал наколки дембелям, и понял — замполиту не хватает художника. Это же Рембрандт, Гоген, Репин! Вы только посмотрите, какие наколки!» Денисенко зашуршал бумажками. «Он нам всю наглядную агитацию обновит, стенды намалюет. Намалюешь? Как миленький намалюет, а мы его за это от роты избавим». Замполит что-то невнятно пробурчал, и художник, выпихнутый рукой Денисенко, предстал перед Митей. Вид у него был довольно жалкий.

— Сколько отслужил? — спросил Митя, не отрываясь от машинки.

— Осеннего призыва, — чуть слышно пролепетал художник.

— Когда умывался последний раз?

Художник пожал плечами.

— Ладно, хватай мыло и дуй в баню. Сегодня как раз банный день; вымоешься, выстираешься, тогда придешь.

Заглянул Генка. Увидев художника, он подошел к нему и боднул головой.

— Фамилия?

Художник вытянулся, как мог, и выпалил:

— Козлов!

— Имя?

— Сергей!

— Кру-гом! Через окно шагом марш!

Козлов послушно шагнул к окну, открыл его и перелез через подоконник. Митя покрутил пальцем у виска и показал на закрытую дверь кабинета. Генка только махнул рукой:

— Ерунда! Чижиков воспитывать надо. — Он подкрался к запертой двери и стал подслушивать.

Он показал большой палец и прошептал:

— Денисенко опять в Союз собрался. Замполита уламывает, золотые горы обещает. — Он нагнулся к Мите и возбужденно выдохнул: — Одного из нас он возьмет в Союз!

Сердце тут же захотело выскочить из груди. «Он должен взять меня, а не Генку. Тому и так хорошо живется: бегает по складам, делает деньги, пьет, жрет, толстеет. А я тут работаю за двоих — света белого не вижу. И потом, Денисенко считает меня своим адъютантом — должен взять».

Как только Денисенко вышел из кабинета, оба бросились к нему, вопя в голос:

— Товарищ капитан, товарищ капитан!

Денисенко засмеялся, а за ним и замполит:

— Подслушали, писарюги! Будем играть честно. Я возьму в Союз того, кто может достать, — Денисенко стал загибать пальцы, — много гуаши, много карандашей, много ватмана, ну и других бумагомарательных принадлежностей.

— За свои? — поинтересовался Митя.

— А как же. Хочешь в Союз — плати за проезд.

Митя сник. Мать всегда еле сводила концы с концами, и если бы не Сергей Палыч…

Капитан Денисенко вышел, а Генка постоял минуту в нерешительности и выбежал вслед за ним.

Митя опустился на стул, ничего не видя перед собой. «Дурак! Упустил такую возможность! Ну, подзанял бы у кого-нибудь из друзей, купил бы этому Денисенке вагон краски и ватмана, зато побывал бы дома. Эх, мама, что же ты меня жить-то не научила, не рассказала, что лукавому легче?» На глазах закипели слезы, и он, чтобы окончательно не расплакаться, принялся яростно барабанить по клавишам машинки, печатая какой-то мифический отчет о культурно-массовой работе.

Денисенковская командировка не удалась из-за начальника штаба. Тот поссорился с замполитом и, когда нужно было подписывать командировочное удостоверение, сказал, что комиссары слишком часто шастают в Союз, и не подписал. Генка чуть не плакал от досады и три дня крыл начальника штаба последними словами. Он, оказывается, написал домой, и там готовились к встрече: пекли пироги, покупали водку.

Художник прижился у них в штабе. Днем по приказу замполита он сидел в пустующей комнате офицерского модуля и делал наглядную агитацию: поправлял старые стенды, рисовал новые, а вечером приходил в штаб с котелками, набранными в офицерской столовой. Они ужинали, потом художник мыл посуду, прибирался в кабинетах.

Генка гонял Козлова как мог. Стоило художнику показаться на глаза, как Генка менял свой естественный голос на командирский и начинал придираться: где шлялся, почему пюре мало набрал, почему руки от краски не отмыл, почему в кармане хлебные крошки? Он каждый день раздавал ему тычки и подзатыльники, приговаривая, что в роте его давно бы уже убили за «шлангование». Митя к художнику не придирался, но в первый же день усадил его за машинку, чтобы, если дадут ночную работу, было на кого свалить.

По вечерам, когда Генка с Митей уходили в кино или в гости, Сергей сидел за машинкой и, тупо глядя на лист бумаги, бил двумя пальцами по клавишам, учась печатать.

После неудачи с уголками Генка редко исчезал из кабинета по ночам, а если и исчезал, то брал с собой Козлова. У Мити, как он сказал, рука несчастливая. Генка посоветовал ему заняться самым легким и безопасным бизнесом — продажей бачам конфет и печенья из «чекушки».

Митя долго собирался к забору и каждый день откладывал свой поход, придумывая всякие веские причины, но в конце концов решил рискнуть. Ему было стыдно покупать целый ящик конфет, поэтому он купил двадцать пакетов югославской «Боны» и, когда роты, крича строевые песни под духовой оркестр, промаршировали к столовой (обычай, заведенный привыкшим к союзным порядкам замполитом), он побежал к забору. Там паслось несколько бачей. Мальчишки, сидя на корточках кружком, играли в какую-то игру, постоянно ссорились и толкались. Митя присвистнул, и бачи бросились к нему, расталкивая друг друга:

— Чего надо? Что хочешь?

Митя достал пакет из-за пазухи, показал:

— Двадцать пакетов продаю.

Самый рослый кудрявый парень прикрикнул на орущих конкурентов, которых понять было невозможно.

— Сто пятьдесят.

Митя заранее вычислил, что должно быть не меньше ста семидесяти, и мотнул головой:

— Не пойдет. Сто восемьдесят.

Парень присвистнул:

— Никто больше не даст. Сто пятьдесят.

Митя занервничал. Торг может затянуться, а если появится часовой… Он вспомнил о грузине, который их задержал, и сбавил цену:

— Сто семьдесят.

— Сто шестьдесят только шурави даю. Всегда мне продавать придешь, — парень протянул руку за пакетами. — Давай.

Митя решился на сто шестьдесят, но пакет спрятал за пазуху и из осторожности даже отодвинулся от забора.

— Сначала афгани принеси.

Парень всплеснул руками:

— Не веришь, да? Я много денег больше дал, а ты не веришь!

Митя поколебался немного, но потом вспомнил о танковом аккумуляторе и решительно сказал:

— Сначала деньги.

Парень вздохнул и вытащил из кармана рубахи тряпицу, в которой была завернута солидная пачка замусоленных афгани, отсчитал несколько бумажек и протянул их через забор:

— На, бери.

Митя взялся за деньги, но парень держал их крепко и не отдавал.

— Пакеты давай.

Митя свободной рукой залез за пазуху и один за другим передал парню двадцать пакетов, только тогда тот отпустил деньги.

— Всегда продавай мне. Придешь, проси Фараха позвать. Они сбегают.

Бачи похватали пакеты и всей ватагой потащили их сдавать в дукан.

Митя только сейчас почувствовал, что взмок от напряжения. Он закурил и стал дрожащими пальцами пересчитывать бумажки. Оказалось: сто пятьдесят афгани, причем две бумажки были склеены липучкой, а одна вообще оказалась иранской. Митя, чертыхаясь, побрел в штаб.

Козлов с Генкой ерзали ложками по дну котелка с супом. «Ну как?» — с набитым ртом спросил Генка. Митя ему все рассказал. Генка так прыснул, что изо рта полетели непрожеванные крошки. Он подавился, и Козлову пришлось долго хлопать его по спине.

Раскрасневшийся Генка сказал, что при удачном раскладе можно было взять все двести и что таким лопухам, как Митя, нечего делать у забора, надо учиться у старших товарищей, а деньги надо заставлять показывать, и каждую бумажку — на свет. «Век живи — век учись, — заключил Генка. — А рваные я обменяю. Давай сюда все бабки».

Через полчаса он принес новенькие хрустящие чеки, всего оказалось сорок с полтиной. «С меня бакшиш», — пообещал Митя, перетянул деньги резинкой и засунул поглубже во внутренний карман. Он решил, что со следующей получки купит кожаный «дипломат» и, вообще, потихоньку начнет готовиться к дембелю.

Новый год был сухим и теплым. Снег сошел, и только на верхушках гор лежали рваные по краям яркие сахарные шапки.

Все офицеры смылись, кто в армию, кто в дивизию, и остался только один комсомолец, который, как сам говорил, устал от всяких пьянок и Клав, заканчивающихся пальбой и драками. Он откопал в клубной каптерке телевизор и велел утащить его в комнату. Телевизор, как ни странно, показывал, причем неплохо: ловил и Союз и Кабул. Комсомолец пригласил их к себе на «огонек». Они, конечно, обрадовались, но Козлова решили с собой не брать. На него не хватало кровати, а тащиться в Новый год вдвоем на одной койке с чижиком не хотелось.

У них все было заранее припасено. За два часа до Нового года они приволокли два полных вещмешка продуктов. Генка даже умудрился достать арбуз, чем очень гордился: «Да нашим офицерам такой стол и не снился. Генералы, и те хуже жрут». Много они пить не стали — боялись комсомольца, хотя кишмишовкой, закупленной Генкой, можно было упиться вусмерть.

В двенадцать часов небо над Кабулом высветилось тысячами ракет. Вверх, перекрещиваясь и исчезая в темной синеве оттаявшей ночи, красными штрихами полетели звонкие трассеры. В парке на бронетранспортерах заработали пулеметы, по горам и городу прокатилось отраженное эхом «ура». Пьяные писаря высыпали в коридор. Тискали друг друга, целовались, смеялись, пели песни. Дежурный по полку выскочил из своей комнатушки, но ничего не сказал, а только пригрозил кулаком и хлопнул дверью. «Еще бы! Такой праздник, а ему нельзя, и часовому у знамени нельзя, и караулу, и всем, кто тащит службу». Митя невольно вспомнил Новый год в учебке, когда, измученные суточным нарядом по столовой, они приползли в роту, где их ждал стол с газировкой, засохшими булочками и лежалыми конфетами. На праздник собирали деньги, но сержанты, судя по их довольным рожам, заначили деньги себе на водку и отделались самой что ни есть дешевкой. Измученные курсанты немного поклевали со стола и завалились спать, хотя разрешено было негромко веселиться и смотреть телевизор до утра.

Когда хмель немного выветрился, они пошли к комсомольцу на «огонек». У того на столе стояла початая бутылка сухого вина, полупустая банка кабачковой икры, на бумажке лежал кусок сыра. Генка торжествующе улыбнулся и подмигнул Мите: «Что я говорил!»

Митя смотрел на телевизионный калейдоскоп лиц и плохо понимал, что происходит на экране. Он вспоминал большую двухметровую елку, каждый год появляющуюся в квартире у деда, с огромными разноцветными шарами, которые таинственно светились и покачивались в темноте на вздрагивающих ветках, а с веток мягко сыпались на пол высохшие иголки. Он вставал с постели и босыми ногами топал к елке, когда все еще спали — очень хотелось взять подарок, спрятанный за ватным Дедом Морозом. Было темно, завороженный и испуганный мерцанием шаров и шелестом иголок, он стоял и переминался с ноги на ногу, чувствуя, как по щиколоткам гуляет холодок, не решался подойти поближе. Ему чудилась среди веток ведьма с костлявыми скрюченными руками, и как только он подойдет ближе — она схватит его. Когда он представлял себе сгорбленную старуху с горящими глазами и огромным носом, холодок поднимался вверх, и он с воплем бежал в бабушкину комнату, где стояла деревянная самодельная кровать. Бабушка вскакивала с постели и прижимала его маленькое щуплое тельце к своему, большому и горячему, гладила по голове и, шумно дыша, шептала в ухо: «Что ты, родной? Что ты, маленький? Не бойся, бабушка с тобой, она тебя никому в обиду не даст. Спи, мое солнышко, спи, мой ласковый». Она укладывала его в кровать, накрывала теплым одеялом и долго сидела на краешке, гладила волосы и пела колыбельную — длинную нескончаемую песню, от которой закрывались глаза и приятная дремота охватывала тело. Он никак не мог вспомнить слов колыбельной, но ее большое горячее тело он помнил и даже тогда, когда стоял в черном тесном костюме у бабушкиного гроба, не верил, что ее тело может быть другим: застывшим, втиснутым в узкий, обшитый тряпкой ящик, и он не плакал; все плакали, даже отец украдкой вытирал уголки глаз, а он — нет; и когда мягкие комья посыпались на крышку, ему почудился шелест облетающей хвои.

Генка растолкал его. Утренний свет заливал комнату. Трещал невыключенный телевизор. Проснувшиеся мухи кружились над остатками новогоднего ужина. Капитан спал, уткнувшись носом в подушку.

Они выключили телевизор и на цыпочках вышли, плотно прикрыв за собой дверь.

«Лучше в штабе доспим, — предложил Генка. — Еще проснется — заставит убираться, а так Козлова пошлем».

Серега спал за столом, подложив под голову пустой вещмешок. Генка рассмеялся.

— Смотри, — он поднял с пола два пустых пакета из-под кишмишовки. — До чего оборзел — нализался без нас! — Он не удержался и дал Козлову подзатыльник: — Вставай, скотина, алканавт проклятый!

Козлов поднялся, хлопая глазами:

— Виноват, с Новым годом. — От него за версту несло перегаром.

Генка пару раз ударил в живот.

— Совсем бояться перестал, служба медом показалась!

Козлов тут же протрезвел.

— Да я что! Да это не я! Когда вы ушли, приперся Гриша из техчасти, залез в шкаф и увидел кишмишовку: «Давай да давай отметим Новый год». Он обещал два пакета принести.

— А почему ты позволяешь по шкафам у замполита лазать? — Митя тоже не удержался, дал Козлову по шее.

Козлов захныкал:

— Да я что, я не позволял. Он — черпак, а я — чижик.

В общем, как ни крути, а продолжать праздник было не с чем. Генка пообещал Козлову, что тот еще долго будет расплачиваться за свои грехи, и пошел искать выпивку.

Четыре дня писарей никто не трогал. Офицеры гуляли, и штаб вымер. Митя начинал маяться. Погода опять испортилась: полил бесконечный, нагоняющий дремоту дождь. Он шел целые сутки и в конце концов пробил крышу и закапал замполиту на стол; пришлось срочно заклеивать набрякший потолок плакатами, призывающими крепить воинскую дисциплину и хорошо нести службу, но это мало помогло — мутные капли упрямо просачивались сквозь толстый слой бумаги и долбили столешницу, разбрасывая по кабинету брызги.

Генка выполнил свое обещание насчет расплаты. Третьего вечером, когда дождь немного поослаб, он вызвал Козлова в коридор и о чем-то с ним пошептался, потом вернулся в кабинет, вытащил из-за шкафа автомат и вручил его Сереге: «Держи, только в крайнем случае. Если что, мы ничего не знаем, сам пошел».

«Опять на дело подрядил, — подумал Митя, заставляя себя вчитываться в статью из „Коммуниста Вооруженных Сил“. — Раньше хоть без оружия обходилось».

Только ночью, ложась спать, он вспомнил о Козлове: «Куда ты его услал?» Генка многозначительно хмыкнул: «Он знает». Митя повернулся на бок и уснул.

Его разбудил стук в окно и топот Генкиных ног. Повеяло холодком, и вспыхнул яркий электрический свет.

— Вставай, Козлов пришел!

Митя соскочил со стульев, превозмогая острую резь в глазах, увидел раскрасневшегося Козлова с вещмешком в руке и заляпанных грязью сапогах:

— Ты откуда? — Козлов развязал вещмешок.

— Вот! — и высыпал на стол блестящую груду вещей: кассеты, электронные часы, зажигалки, солнечные очки, бижутерию, сигареты.

— Что это?

Дверь распахнулась, и вошли Генка с Гришей.

— Поделитесь, комиссары? — спросил Гриша и, не дожидаясь ответа, принялся рыться в вещах. — Кассеты вам все равно не нужны. Один «Омакс» я беру себе, еще вот эти дамские для мамаши. Остальное делите.

Генка подошел к столу и разделил вещи на две кучи поровну.

— Бери, — предложил он Мите. — Да не бойся ты! Спрячем так, что никто не найдет. Домой с подарками поедешь.

Гриша уселся за замполитовский стол и стал рассказывать, как все здорово получилось. Они угнали тачку и поехали в другой район, чтобы не засветиться. Он давно присматривался к этому двухэтажному дукану, однажды они с зампотехом ездили туда за покупками. Замочки оказались ерундовые, и они неплохо пошуровали. То, что на столе, это так — мелочь. Джинсы, дубленки, магнитофон они пока спрятали в дизельной, жаль, что больше взять не смогли, не хватило рук, надо было бы по второму заходу, а тут эта старуха высунулась из-за дувала и заорала. Пришлось срочно сматываться, а на полдороге заглох мотор. Гриша вытащил из кармана пачку «Ричмонда», щелкнул зажигалкой-пистолетиком:

— Надо для следующего раза дукан подыскать.

— Пойдешь с нами, Димос? — спросил Гриша. — Трусишь? Ну ладно, пусть тогда ваш чижик ходит. Он вроде парень ничего.

Митя завернул свои вещи в газету, даже не посмотрев, что там. Он решил, что утром выкинет сверток на помойку. Ему было страшно. Пока Гриша обстоятельно и спокойно рассказывал о деле, Митя дрожал то ли от холода каменного пола, на котором он стоял босыми ногами, то ли от страха, что в дверь постучат.

Генка нацепил на руку электронные часы и, зевнув, сказал:

— Ладно, Гриша, утро вечера мудренее. Надо будет решить, как вещи домой переправить.

Он не выбросил сверток, как собирался. «В конце концов, я тут ни при чем, и потом, подарки и правда хорошие, где еще такие достанешь». На всякий случай он засунул сверток в корзину с мусором, если что — выкинет.

Генка показал ему джинсы «Лондон бридж», которые собирался отправить в Союз. Джинсы были давнишней мечтой Димы. Он даже копил деньги, но потом матери срочно понадобилось дорогое лекарство, и ему пришлось отдать все свои сбережения.

— А еще одни есть? — спросил он, у Генки.

— Есть, да не про твою честь.

— Слушай, Генк, сделай мне джинсы. Возьми взамен барахло, которые ты мне дал.

— Нет, не возьму, — Генка немного подумал. — Ладно, сделаю тебе джинсы, а ты за это с Гришей сходишь. Идет?

Митя растерялся, он не ожидал такого поворота дела.

— Нет, не могу.

Джинсы были шикарные. Они ласково синели под полиэтиленом.

— Я подумаю.

— Как хочешь. — Генка взял пакет и вылез в окно. — Гриша их за тыщу собирался продавать.

«Ладно, схожу. Двум смертям не бывать… Их небось не поймали. Тем более Гриша — парень деловой, не пропадешь, да и оружие есть».

Генка быстро нашел офицера, собиравшегося в Союз. Его собственный начальник — комсомолец — заменялся, и на его место уже приехал молоденький безусый лейтенант. Генка дал своему капитану бакшиш: набор французской косметики для жены и музыкальные часы, а тот обещал переслать джинсы по адресам.

Дело было на мази. Они решили отметить свой успех и заставили Козлова рисовать две десятки, чтобы на них взять три пакета кишмишовки (у Козлова деньги получались еще лучше, чем у Базиля).

Митя собирался идти к забору, когда дверь распахнулась и в кабинет стремительно вошел Денисенко. Он уставился на Митю, выкатив глаза: «Иди за мной, писарчук!» Судя по тону, предстоял крупный разнос.

Денисенко завел его в свою комнату и закрыл дверь на ключ. Он припер его к стене и прошипел, брызгая слюной:

— Дуканы грабите, гаденыши! — Митя побледнел:

— Что вы, что вы, товарищ капитан. Мы ничего не грабим. — Он не узнавал собственного голоса.

— А откуда у этого долбаного комсомольца взялись джинсы, часы? Он мне все рассказал, как вы ему бакшиши давали, чтобы он ваши вещи в Союз отправил. А ну говори, откуда взяли?!

— Да мы нашли, кто-то спрятал, а мы нашли, — пролепетал Митя.

— Врешь! — Капитан навалился на него животом. — Много нашли? Много?!

— В штабе пакет, — прошептал Митя.

— И ты!.. — капитан задохнулся от возмущения. — И ты до сих пор мне ничего не сказал! Я тебя из роты вытащил, я тебя человеком сделал — у замполита полка работаешь, а ты мне в благодарность — ни слова, ни полслова! Ну пригрел на груди змею! — Капитан зарычал и стал ходить по комнате, расшвыривая попадавшиеся на пути стулья. — Ты еще стоишь, ублюдок! Бегом за свертком!

Митя пулей вылетел из модуля.

Слава богу, сверток был на месте.

— Что случилось? — спросил Генка, с удивлением глядя на копающегося в корзине Митю.

— Денисенко! — больно выдохнул Митя.

— За жабры взял? — Генка надел панаму. — Пойдем вместе. Надо было ему тоже бакшиш дать. Не сообразил!

Денисенко выхватил сверток и высыпал содержимое на кровать. Глаза у него лихорадочно заблестели, и он стал перебирать вещи: «Неплохие часики — Нинке пойдут. Зажигалки мне ваши сдались, хотя нет, друзьям подарю», — бормотал он.

Митя с Генкой терпеливо ждали. Наконец Денисенко сгреб все в кучу, выбросив зажигалку: «Бери! В следующий раз что найдете — мне тащите».

Когда они уходили, Денисенко погрозил пальцем: «Смотрите мне, искатели! Если узнаю, что замешаны, сразу посажу».

На улице Митя немного опомнился и решительно сказал:

— Ты как хочешь, а в Кабул я не пойду.

— Как не пойдешь? — удивился Генка. — Уговор дороже денег.

Вид у Мити был очень решительный, и Генка принялся его упрашивать: «Этого шакала испугался? Да ты видел, как у него от жадности глаза заблестели? Это он только так пугал — на пушку брал. Он теперь молчать будет, потому что с нами завязан».

«Точно, шакал. Больше для него ничего делать не буду. Пусть сам пашет, а я не нанимался за него всю работу делать. Шиш ты у меня получишь!»

А ночью постучал Гриша. Митя взял автомат, разбудил Козлова, и они вылезли в окно.

На улицах было темно. Они шли вдоль глухих стен и прислушивались. Где-то вдали, в другом квартале, брехали собаки. Они долго петляли по закоулкам, пока не вышли к дукану — большому двухэтажному зданию с тяжелыми засовами и мощными замками на дверях. Над входом горел фонарь. Козлов подсадил Гришу, и он выкрутил лампочку. Гриша показал Мите, что нужно встать на угол и следить за улицами.

Митю била дрожь. Он передернул затвор и испугался: клацающий металлический звук, казалось, отдался в другом конце города.

Гриша вынул из-за пазухи ломик, и замки заскрежетали. «Ой-а! — Ломик звонко упал и покатился. Гриша тряс руками. — Вот сука! У него замки под током!» Гриша поискал фонарем провод, но не нашел — проводка была сделана изнутри.

«Ни у кого резины нет? — Гриша погрозил дукану кулаком. — Ладно, я до тебя в следующий раз доберусь».

Козлов подобрал ломик, и они пошли несолоно хлебавши.

Дрожь никак не унималась. Он очень надеялся, что они пойдут к полку, но Гриша свернул в сторону. Они вышли на улицу, заканчивающуюся пустырем. Гриша подошел к крайнему, утонувшему в темноте дукану: «Здесь». Митя опять встал на углу, а Гриша стал возиться с замками.

Послышался скрип дверей и шепот Гриши: «Шлем, сюда. Козлов, оставайся на стреме». Митя и протиснулся в узкую щель. Гриша прикрыл дверь и провел фонариком по полкам. «Черт! Невезуха какая! Продуктовый дукан оказался! Ладно, давай здесь шмонать». Он зажег стоящий на прилавке фонарь, высветивший ящики с кока-колой, мандарины сияющей оранжевой горкой, наваленные пачки печенья и сигарет и еще много всякой мелочи и трухи.

Гриша отыскал мешок, и они набили его продуктами. Митя взялся было за ящик с кока-колой, но Гриша покрутил пальцем у виска: «Ты что? На весь город будешь звенеть». Они нашли посудину — большую эмалированную кастрюлю, ополоснули бутылкой кока-колы и вылили в нее два ящика: Митя открывал бутылки, а Гриша опрокидывал их в кастрюлю.

Мите показалось, что прошло полночи, пока они возились с этими чертовыми бутылками. Дрожь прошла, но холодящий позвоночник страх сидел крепко и заставлял прислушиваться к малейшему шороху. Наконец последняя бутылка выбулькала в кастрюлю. Гриша загасил фонарь, и они выволокли свою добычу на улицу.

Козлов сидел на корточках, вжавшись спиной в доски дукана. «Я думал, вы там уснули». — «Держи», — Митя передал ему кастрюлю с кока-колой.

В полк возвращались бегом. Козлов пер кастрюлю на вытянутых руках и поминутно просил остановиться. Гриша торопил: «Надо успеть до смены караула!» Они остановились только у дороги, идущей вдоль забора части. Тяжело топая ногами, подбежал Козлов. Его пошатывало, со лба скатывались крупные капли пота.

Послышался шум мотора. Гриша махнул рукой: «Назад!» Они добежали до первого попавшегося переулка и вжались в стену. Мимо них на медленном ходу прошла дежурная машина, шаря фонарем по сторонам. Они подождали, пока машина свернет на другую улицу, и побежали.

Генка был явно недоволен. Он щурился от света и ворчал:

— Вы что, офонарели, так рисковать из-за хавки? Мало я со склада таскаю или голодные?

— Заткнись, гундос! — оборвал его Гриша. — Лежишь тут, дрыхнешь! Советчик нашелся! Что нам, пустыми возвращаться?

— Ладно, — сразу смирился Генка. — Давайте пожрем.

Гриша высыпал содержимое мешка на стол. В разные стороны разбежались рыжие шары мандаринов.

— Налетай!

Скоро тяжелый запах Генкиных портянок был вытеснен мандариновым, сочным и острым, заполнившим весь штаб. Они черпали кока-колу кружками и смеялись над тем, как Козлов тащил кастрюлю.

Митя отвалился от стола, когда почувствовал, что еда стоит в горле и пихать больше некуда.

Гриша, собирая в мешок продукты для своих технарей, сказал:

— Я парень настырный. Завтра достану резиновые перчатки и снова пойду. Кто со мной?

Генка вопросительно посмотрел на Митю.

— Нет, с меня хватит. Мы ведь договаривались на один раз.

— Тогда ты пойдешь, — Генка уперся жестким взглядом в Козлова. — Нажрался, скотина! Дорвался до бесплатного! Смотри, вернешься без японской тачки, загоняю!

Гриша засмеялся:

— Если дело выгорит, на всех хватит. Зампотех говорил, у Азиза до миллиарда не хватает. И нашим и вашим помогает, сволочь! Его ХАД за задницу взял, подозревали в связи с душманами, так откупился, торгует как ни в чем не бывало.

Генка заворочался на стуле.

— Я, пожалуй, тоже пойду. Только ты не думай, Димос, я с тобой делиться не буду, раз ты так долги отдаешь.

— Мы же договаривались — один раз! — завелся Митя.

— Я не виноват, что вы пустые пришли.

— А я виноват?

Они вскочили, готовые вцепиться друг в друга. Гриша присвистнул:

— Мне такие горячие не нужны. Я лучше своих технарей возьму да Козлова — он хоть зря не орет.

Митя сел, но обида пульсировала в висках, не давая успокоиться.

Второй батальон вернулся из рейда. Чесали недалеко от Кабула, говорили, что взяли много бакшишей и «особисты» на обратной дороге устроили шмон, но все равно много провезли. Батальон ходил с набитыми жвачкой ртами и вонял импортным одеколоном.

Из писарей всегда двое-трое ходили с комендантским взводом, и Митя решил заглянуть к строевикам — узнать подробности.

Дверь была заперта. Он приложился ухом к прохладной краске. Слышалась возня, чирканье спичек. «Бакшиши делят. Сейчас я их обломаю. — Митя стукнул в дверь кулаком и крикнул властным голосом: „А ну, открывайте, писарюги!“ За дверью засуетились. Щелкнул замок. Митя толкнул дверь и засмеялся: „Ну как обломчик?“ В ответ строевики покрыли его трехэтажным матом.

В комнате стояла завеса табачного дыма. „Дышать нечем, — сказал Митя. — Чую по запаху — „Ричмонд“. Угостите пачкой“. Строевики засмеялись: „Ричмонд“, „Море“ — на любой вкус, садись с нами покури». Дверь закрыли, и на столе появилась фольга, свернутая желобком. Худой сержант достал из кармана пакетик, ручку и монетку, отполированную с одной стороны до зеркального блеска. «Сначала посмотри, как это делается, — он высыпал на фольгу серый порошок из пакета, монету засунул в рот и прижал языком к зубам. — Поджигай». Вспыхнула спичка. На прогретой фольге порошок превратился в большую коричневую каплю, забегавшую по желобку. От нее струился дымок-кумар. Сержант тянул его через трубочку, пока спичка не погасла. Тогда он вынул изо рта монетку и щелкнул пальцами. Ему протянули сигарету, он сделал глубокую затяжку, «закусил». На зеркальной поверхности монеты белел налет. «Чистоган, — объяснил сержант и спичкой соскоблил пыльцу на фольгу. — На, попробуй руинчика».

«Один раз можно. Узнаю, за что Вовка погибает».

Затянуться так сильно и долго, как это делал сержант, Мите не удалось, и часть кумара ушла в потолок. Эльдар, писарь из строевой части, заругался: «Ты нам весь руин изведешь, поучись сначала!» Вторая затяжка была более удачной, а в третий раз он затянулся так сильно, что в глазах пошли круги и в голове зазвенела тонкая струна, и, чтобы не упасть, он опустился на стул. Мгновенно руки сделались неподъемными и ватными. Это были не его руки. Он с удивлением шевелил пальцами и не чувствовал их шевеления. «Это ничье, — решил он. — Свои руки я отрубил пишущей машинкой. Какой ужас! Всего три затяжки, а крыша улетает, ее сносит ураган. У-у-у — сильный ураган сдувает со стула. Надо вцепиться в спинку, а то сползу. Пусть сдувает вместе со стулом. Эльдар показывает на трубочку и спрашивает, что я хочу. Чего я хочу? Нет, руина я больше не хочу. Я лучше войду в дом, полежу на диванчике, пока совсем не раскис в этой духоте». Он поднялся и, задевая углы столов, пошел к выходу. По пути он глянул на себя в маленькое зеркальце над столом — белое известковое лицо с пустыми глазами. «Это не я». Он кое-как добрался до своего кабинета и рухнул на стул.

Генка сразу понял, в чем дело. «Обкурился. Смотри, подохнешь от руина. Строевики уже давно долбят». Он плохо понимал, что говорит Генка. Ему казалось, что наступила ночь, а Генка все еще болтает чепуху, никак не может успокоиться и мешает ему спать. Да, нужно немедленно уснуть, и сразу станет хорошо, и исчезнет подступающая к горлу тошнота. «Больше никогда этой гадости в рот не возьму».

Он зашел в кабинет замполита, составил вместе стулья и улегся, поджав ноги. Генка некоторое время еще что-то говорил, но он его уже не слышал.

Замполиту Генка объяснил, что Митя за ужином наелся испорченных консервов, всю ночь его рвало, и только под утро заснул. Замполит посмотрел на мученическое, бледное лицо Мити и сказал: «Ладно, пусть спит, а когда проснется — надо отпечатать представления к наградам. Эта сучка, секретарша, отказывается работать, у нее, видите ли, сегодня выходной! Я, конечно, права не имею без допуска вам такие бумаги давать, но другого выхода нет. Секретчик один не справится».

Когда замполит ушел, Генка стал расталкивать Митю.

Он открыл глаза и первое мгновение совершенно бессмысленно смотрел на Генку, потом соскочил и побежал к окну. Он долго натужно хрипел, согнувшись пополам, но ощущение тяжести, подступающей к горлу, так и не исчезло.

Митя плюхнулся на стул и с ненавистью посмотрел на лежащую перед ним кипу представлений, написанных командирами подразделений разномастными корявыми почерками.

— Дурак ты, — добродушно сказал Генка. — Прежде чем курить, у меня бы спросил. Они ведь ни до, ни после ничего не жрут. Бесполезно — все назад выйдет, а ты полкотелка супа стрескал, а потом пошел себя травить. Чижик ты, жизни не знаешь.

Митя обиделся на «чижика», но ничего не сказал, а только ожесточенно забарабанил по клавишам. Генка покрутился, покрутился рядом, потом склонился над ним и тихо попросил:

— Напечатай на меня, а? Чего тебе стоит.

Он вспомнил, как Генка рассказывал, что приходится выкидывать представления.

— Нет, не проси. Человек в рейде под пулями ходил, а ты вместо него медаль получишь.

— А тебе-то что? — заорал Генка. — Ты, что ли, ходил под пулями? Сам, поди, харю на моих харчах отъел, джинсы за просто так домой отправил, а теперь помочь не хочешь!

Генка порылся в кипе представлений и вытащил свое:

— Ладно, я к секретчику пойду. Он хоть и деньги берет, но не такое дерьмо, как ты. — В дверях он добавил: — Попросишь у меня еще чего-нибудь.

«Сволота! Успел-таки всунуть свое представление. Понял, что замечу — сам раскололся».

Митя порылся в корзине с мусором и нашел там обрывки тетрадного листочка. Он долго раскладывал мелкие кусочки, пока наконец не получилось. Рядового Файзуллаева командир роты представлял к «Красной Звезде», у того было тяжелое ранение. Именно с этого представления он и начал.

Было далеко за полночь, когда последний лист представлений был отпечатан. Ни художник, ни Генка так и не появлялись. «С Гришей ушли», — подумал он спокойно.

Митя стукнулся в техчасть — закрыто, в строевую — закрыто, наконец в финчасти щелкнул замок, и он увидел Генку, пьющего крепкий чай.

— Извиняться пришел? — язвительно спросил финансист.

— Вот еще!

— Друзьям надо помогать, — финансист показал свои выщербленные зубы. — А то нехорошо получается — службу вместе тащите, он тебе помогает, а ты ему нет.

— Чего ты с ним базаришь? Гони его в шею! — крикнул Генка.

— Ладно, гуляй, Вася. Когда осознаешь — приходи, — финансист выпихнул его за дверь и щелкнул замком.

«Всех против меня настроит, гад!» Он толкнул задремавшего у знамени часового: «Не спи, замерзнешь». «Уйду! Завтра же попрошусь у замполита и уйду». Но уходить не хотелось. Как там, во взводе, он не знал. Шафаров еще не уволился.

Неприятные мысли роились в голове, и, чтобы их отогнать, он стал сочинять письмо Сергею Палычу, но на словах: «служба пошла на убыль» — заснул.

В дверь не просто стучали, в нее ломились. «Кто-то из офицеров», решил Митя. Он побежал открывать босиком. Пол был холодный, и пальцы сами собой поджимались, В кабинет влетел Генка, за ним — бледный Козлов с автоматом.

— Засыпались! — голос у Генки дрожал. — Царандой повязал.

Страх тут же передался Мите. «Если начнут копать, нам всем конец».

В руке у Козлова плясала сигарета. Генка подтолкнул его:

— Не шугайся раньше времени. Что-нибудь придумаем. Расскажи лучше, как засыпались.

Козлов глубокими затяжками докурил сигарету, приложился к банке с водой — слышно было, как зубы стучат о стекло, — и только потом начал срывающимся голосом:

— Добрались нормально. Гриша открыл дверь — все нормально. Там почти ничего… вся техника убрана, барахло, мелочь. Мы скидали, и тут — машина. Мы думали, они мимо, а она… я выглянул — царандоевцы прямо к дукану прут. Мы — ходу, они — «дрешт» и стрелять поверх. Гриша бросил все в канаву, и я тоже, автоматы зарядили. Они подошли: «Кто, откуда?» Боятся против автоматов. Гриша врать стал, что мы из рембата, они нас отпустили, ну а мы по переулкам ходу. А они потом уже увидели дукан и то, что в канаве, и снова за нами. Ну, покрутились мы вокруг — чуть не сдохли! Потом все-таки ушли. — Козлов прикурил новую сигарету.

— Барахло, значит, бросили? — спросил Генка.

— Может, за ним вернуться надо было? — Козлов скривил губы.

— Надо было удирать, а не останавливаться, или отстреливаться.

— Ага, так Царандой пришибет, а так через трибунал вышку дадут.

— Ушли ведь, мозги пудришь! — Генка спохватился: — И вообще, заткнись, чмо драное, чижик недорезанный. Почему сидишь, когда с дедушкой разговариваешь?

— Да пошел ты! — огрызнулся Козлов. — Дедушка нашелся! На полгода больше меня прослужил! Как идти, так живот у него заболел!

Генка вцепился в воротник художника.

— Ты меня лучше не трогай! Мне теперь терять нечего! — прошипел Козлов.

— Оборзел совсем! — заорал Генка. — Оба против меня, да? — Он весь затрясся и выбежал, саданув дверь так, что она затрещала.

Козлов долго сидел, тупо уставившись на дверь, потом соскочил и стал ходить из угла в угол, что-то бормоча себе под нос и совершенно не замечая Митю.

«Свихнуться можно, какая жизнь пошла — вся наперекосяк! Сидел тихо-мирно, барабанил на машинке, нет, связался с этой сволочью. Знал, что мразь, нет, влез, продался по дешевке за джинсы, сейчас будешь пять лет расхлебывать. Козлов расколется, если на него насядут, всех заложит. Скажет, что все ходили. Почему он один отвечать должен? По роже видно, что расскажет». Митя заперся в кабинете замполита и улегся на стулья. Как-то не верилось, что все так кончится. «Было темно, лиц они не разглядели, да и потом, они сказали, что из рембата. Убежали, в конце концов».

Козлов сидел при свете, уронив голову на стол: весь пол был усыпан изжеванными, раздавленными окурками. Генка не появлялся, наверное, спал у финансиста. Искать его Митя не собирался — взял котелок и отправился на завтрак вместо Козлова.

Страх проходил. Все было как обычно: в солдатской столовой стоял невообразимый шум от ругани на нескольких языках, бегали чижики с тяжелыми бачками, пахло гречкой и кофе.

Офицеры не торопились на завтрак. В столовой было прохладно и пустынно. Повар-узбек, увидев Митю с котелками, замахал руками: «Уходи, уходи, комиссар, потом придешь. Никто не покушал». Митя пролепетал, что ему пока ничего не надо, он хотел просто здесь подождать, но повар снова на него замахал: «Уходи, на кухне нельзя посторонним». Митя сделал вид, что уходит, а сам, улучив момент, когда повар разорался на нерасторопных официантов, шмыгнул за занавеску в закуток, где хранились всякие бачки, тарелки, черпаки. Ему во что бы то ни стало надо было услышать, о чем говорят офицеры.

Все начальство — командир и его заместители — ели в отдельной комнате, им готовили получше. Митя сидел в полумраке, упираясь ногами в кастрюли, и глотал слюни от заползающего запаха жареной картошки.

Он узнавал их по голосам. Командир говорил размеренно, тихо, веско. Замполит вылезал со своим высоким, петушиным голосом, все время показывая, что он второй человек после командира и что его приказ — это все! Остальные не высовывались, пели хором. Говорили о ерунде: кого на какие работы послать, причем каждый требовал народу побольше. Митя вспомнил, что сегодня суббота, день хозработ. Об их деле не было ни слова. Значит, никто не нашел. «Клюнули на рембат, Черномазые! Идите, ищите!»

Он не стал дожидаться конца завтрака, побежал в штаб. «Пусть Козлов сам за хавкой ходит — нечего развращать чижиков!»

Художник сидел в той же позе.

— Не спи! — проорал ему на ухо Митя. — Никто не знает, никто вас не заложил. — Козлов поднял голову — все лицо у него было в красных пятнах.

— Правда?

— Кривда! Сам слышал. Если бы Царандой искал, давно бы всех построили. Давай топай за хавкой.

«Генке ничего не скажу — пусть помучается, паразит!»

По времени заканчивался развод, а Козлов все не появлялся. «Надо убрать этот бордель. Хоть побрызгаю пока». Он взял банку и пошел за водой.

Ледяная струя из крана заморозила руки до немоты, банка норовила выскользнуть из рук, и он прижал ее к животу. Не по-зимнему яркое солнце вылезло из подтаявших туч, резануло по глазам.

«Да не может быть такого. Вы же сами не смогли опознать. Тем более народу у нас мало. Один батальон стоит на охране. Ищите в рембате».

Командир полка шел по дорожке с двумя афганцами с форме, за ними семенил солдат-переводчик. Афганцы вместе раздраженно заговорили, показывая на продовольственный склад.

— Они говорят, что видели, как грабители перелезли через забор около склада.

Потом заговорил один.

— Он говорит, он их хорошо запомнил, он бы их узнал, но не всех построили.

— Да как не всех! — закричал полкач. — Весь полк стоял.

Митя вылез через окно умывальника и побежал. Он должен был успеть предупредить Гришу и Козлова.

Кабинет был пуст. Он бросился по коридору к техчасти, когда прогремел голос дежурного по полку: «Писаря, строиться у штаба!»

Гриша был у себя. Он сидел за столом и преспокойно жрал гречку.

— Ты знаешь? — Митя захлебнулся от волнения. — Это тебя… опознавать!

Гриша вытер ладонью рот.

— Фигня! Больно они в темноте разглядели.

Митя поразился, как спокойно Гриша спрятал котелок, прошелся щеткой по сапогам, причесался и, посвистывая, пошел строиться.

«Бравирует, а сам, поди, дрожит как осиновой лист», — подумал Митя.

Козлова все не было. «Зээнша» выгреб из штаба всех писарей, уж кто-кто, а он-то знал всех наперечет. Показался опухший от сна Генка, за ним плелся, застегиваясь на ходу, финансист.

— Быстрей! Быстрей! — закричал командир. Он повернулся к «зээнша». — Все? — «Зээнша» вытянулся, стараясь убрать выпирающий живот:

— Так точно, все, товарищ полковник.

— Пожалуйста, ищите, — предложил вызывающим тоном полкач афганцам, стоящим поодаль. Они подошли оба, стали ощупывать колючими взглядами лица. Очередь дошла до Мити — он похолодел. Афганец пялился на него несколько секунд, потом шагнул в сторону.

— Этот! Этот! Автоматом, я знал! — второй закричал на русском, тряся указательным пальцем, направленным на Гришу. Первый подскочил к нему, закивал, бормоча.

Солдат перевел:

— Он тоже узнает, говорит, что на нем был бушлат и еще автомат. А второго здесь нет. Был еще второй.

Командир побледнел, на скулах заиграли желваки. Он чуть слышно произнес нараспев:

— Товарищ солдат, выйти из строя! Шагом ма-арш ко мне в ка-абинет.

Митю подташнивало от страха. Он заметил, как Гриша кусает полиловевшие губы. Афганец опять залепетал, показывая на Гришу.

— Он говорит, что надо вести его в особый отдел.

— Я знаю, куда его вести. Ко мне в кабинет, — повторил он. — И немедленно мне, — командир поискал глазами Митю, — немедленно замполита ко мне!

— Есть!

«Гриша не такой парень, чтоб раскалываться. Он им ни слова не скажет, и Козлова они не заметут. Куда же он запропастился со своей кашей?»

Замполита он нашел в палаточном городке. Тот шарил по каптеркам в поисках затаренных после рейда бакшишей.

Гришу допрашивали с пристрастием. В кабинет полкача то и дело вызывали технарей, допытывали, кто был вторым. Минут через сорок Гриша вышел в коридор и выдохнул: «Уф!» Его завели в строевую часть, где собрались все.

— Я Козла не заложил. Дела пока не заводят. Эти обезьяны все барахло забрали себе. Азиз насчитал сорок тысяч убытка. Сволочь, там и на двадцать не было! Сказал, что хочет все мирно уладить. Наш полкач только этого и ждал. Дали мне сроку два месяца, если не насобираю сорок тысяч, посадят. Выручайте, ребята, кто чем может.

— А со штабом как?

— Какой там штаб! — Гриша махнул рукой. — Сейчас на губу, а потом в роту. Ты скажи Козлову, чтоб не высовывался, — сказал он Мите. — Эти царандоевцы никак успокоиться не могут, что второго не нашли. Вы ему передайте, что наш долг — пополам. Так что, рассчитывайтесь, комиссары.

Козлов как ни в чем не бывало сидел в кабинете. Когда Митя вошел, он вскочил и стал оправдываться:

— Я не виноват, меня повара припахали! Заставили картошку чистить и закрыли на замок, убежать никак было нельзя, — художник тараторил, боясь наказания.

— Скажи им спасибо, что припахали. Тут без тебя Гришку Царандой замел.

Козлов сделался белее бумаги.

— Не шугайся, Гриша молчал как партизан.

Генка вошел неслышно:

— А «зээнша» забыл, что есть в штабе такой художник. Считай, в рубахе родился, только платить придется двадцать кусков за такую везуху.

Художник нервно дернулся:

— Кому?

— Дуканщику твоему! — Генка покрутил пальцем перед носом художника. Он явно хотел отыграться за ночной бунт.

— Грише дали сроку два месяца выплатить долг. Он с тобой поделился, — объяснил Митя.

— Но там ведь не было столько, чего они врут! — заорал Козлов.

Митя пожал плечами:

— Дуканщик решил на тебе подзаработать.

— Да где же я возьму столько! — завыл Козлов. — Это все из-за тебя! — Козлов бросился на Генку. — Ты меня посылал, а сам не ходил!

Их пришлось разнимать.

Митя нащупал в кармане купюры, со вздохом достал, отсчитал половину и протянул Козлову:

— Тебе на откуп, — пристально посмотрел на Генку, тот, красный, запыхавшийся, поправлял трясущимися руками полуоторванный подворотничок. — Давай, раскошеливайся.

— Он будет драться, а я ему деньги давать? А вот это видел! — Генка показал кукиш.

— Плати, — спокойно сказал Митя.

— Ладно, заткнись, черпак! — Генка пошел в кабинет замполита. Было слышно, как он залез под плинтус в свой тайник. Послышалось шуршание целлофана.

В руке он держал две толстые пачки афгани.

— Держи. Здесь двадцать тысяч. Вернешь с процентами.

Козлов схватил деньги.

— Спасибо! — кинулся к двери.

— Стой! — прикрикнул Генка. — Отдай сначала, что взял у Шлема, — ему на дембель надо.

«В благородство играет. Хочет сказать, что мы оба — сволочи, цапаемся с ним, а он — добренький, зла не держит, за просто так помочь готов». Митя был удивлен, что Генка вынес деньги, но еще больше его поразило, с какой радостью Козлов, минуту назад набросившийся на Генку с кулаками, их схватил.

В роте Грише жилось неплохо. Он наобещал старикам бумажки, какие они только пожелают, и те успокоились, увидев в нем «делового человека».

Козлов, после того, как Генка дал ему на откуп, больше не выступал. На любой окрик он летел стрелой и вытягивался в струнку. Генка пользовался своей купленной властью денно и нощно, заставляя по десять раз перемывать посуду, перед сном отжиматься на столе, при этом в столешницу он втыкал бритвочку, чтобы Козлов не касался животом поверхности стола. К вечеру Козлов еле двигал ногами и всю свою оформительскую работу теперь делал по ночам в пустой комнате модуля, с яркой лампочкой под потолком, около которой шелестели крылышками первые весенние мотыльки.

Днем пригревало, и земля, разбухшая и тяжелая от стаявшего снега, высохла в несколько дней, превратившись в легкотелую безжизненную пыль, носимую ветром.

Разговаривали они с Генкой, будто ссоры между ними никакой и не было, спокойно, по-дружески. Митя сначала дергался, но потом решил, что так будет лучше, все мы не без греха.

Перед афганским Новым годом в клубе артполка показывали гонконговские фильмы. Завклубом дружил с «Афганпрокатом» и иногда привозил ленты с потасовками. Народу было — не пробиться.

В тот вечер Козлов задержался с ужином, вовремя не занял места, и пришлось стоять в проходе.

Митя еще до начала фильма заметил в толпе знакомый затылок. «Как будто Вовка», — но побоялся ошибиться, не крикнул, а потом, когда фильм кончился, при включенном свете он увидел, что точно — Вовка. Он очень изменился: еще больше похудел, лицо стало серым, землистым, одет он был в грязное неушитое «хэбэ». Когда Вовка повернул не к палаточному городку, а к столовой, Митя окликнул его:

— Вовка!

— Димос! — Они обнялись.

— Пойдем ко мне, — предложил. Митя. — Чаю попьем.

— Пойдем, пойдем, — радостно закивал Вовка. Он немного помялся и спросил: — А переночевать, у тебя можно?

— Конечно, ночуй сколько хочешь — столов на всех хватит. А что?

— Да я тут подзалетел малость. Обещал старикам афгани на чеки поменять, а меня с ними комбат заловил, ну и отобрал, конечно. Они мне сказали: «Рожай», вот я и рожаю — пятый день в столовой торчу.

— Много?

— Да нет, на семьдесят чеков. Я бы давно что-нибудь спер, да только через забор сейчас не пролезешь — мин понаставили. — Говорят, кто-то на дукане залетел.

— Ерунда, денег я тебе дам, — Митя пощупал в кармане чеки. — А героин ты все еще долбишь?

— Хочешь, что ли? — удивился Вовка. — Я ведь тебя послушался тогда, помнишь? Маялся, маялся, да и пошел к начмеду, сказал, что курю. Он меня в госпиталь отправил. Какой гадостью меня только не кололи! Я тебя сотню раз отматерил, пока лежал. Думал, сдохну от боли. Нет, ничего, вылечили, теперь не курю.

Кабинеты были пусты, и Митя вынул все съестные припасы, какие были, поставил кипятиться банку с водой.

Вовка, не дожидаясь чая, набросился на еду. Он засовывал в рот по полкуска хлеба, густо намазанного маслом, чавкал и вытирал об себя руки. «Хуже чижика, — неприязненно подумал Митя. — Вшивый небось». Наконец Вовка отвалился от стола и, переведя дыхание, стал рассказывать о взводе.

С бронетранспортера его сняли из-за героина, и старики его сильно чморят, как наркошу, хотя молодым, конечно, попадает больше. Кадчиков, став черпаком; сделался первейшей сволочью, мучает чижиков и на свой призыв орет, даже иногда руки распускает, а сдачи сдать — после больницы сил нет. Мельник с отделением стоит на трубопроводе, качает из Союза керосин. Стал миллионером на этом деле, напокупал себе барахла, не знает, как в Союз провезти. А в остальном все по-прежнему: чижики шуршат, старички лежат, иногда поминают Митю недобрым словом. Коля больше во взвод не писал, неизвестно, как он там на своих протезах?

«Базиль вообще ни разу не написал, — вспомнил Митя. — А наобещал! Поди, сел в самолет и тут же забыл».

Вовка, перестав говорить, сразу задремал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и все время ронял голову вниз, ронял и вскидывал, не открывая глаз. Митя долго с жалостью смотрел на своего друга, изможденного и забитого, вспоминая, какой Вовка был в учебке, да и здесь, когда приехал: деловой, смелый, всегда умел найти легкую работу.

Однажды в учебке они отлынивали от наряда по кухне, спрятавшись за мешками с луком. Там было еще двое «шлангов», но Митя их не помнил. Кто-то из них завозился, и проходивший мимо сержант услышал. «Эй, кто там, вылезай!» Вылезти — значит все наряды до конца учебки твои. Они затаились. Тогда сержант стал кидаться луком. Луковицы разбивались о стенку и щипали глаза, а потом к нему присоединился еще один сержант, и стало совсем плохо — слезы текли ручьями. Митя не выдержал и вылез, и те двое тоже, а Вовка — нет, так и остался, весь распух от слез, но не вылез. Мите тогда досталось мытье полов — сотни квадратных метров, — грязных, жирных, скользких.

Он разбудил Вовку, отвел в кабинет замполита и положил спать на стол.

Потом пришел Генка, и они отправились в гости к технарям, где просидели до утра, рассказывая старые, еще с гражданки, анекдоты, вспомнили и о Грише — вместо него в техчасть взяли чижика-доходягу с огромным носом, который шуршал как реактивный и был готов за кусок белого хлеба стоять на ушах. Митя решил, что сразу после весеннего приказа вернется во взвод. Научит Козлова печатать на машинке, и пусть они тут живут без него как хотят: печатают бумажки, бегают как шавки на офицерские окрики, а он лучше со своими, с кем службу тащил, оплеухи получал, от начальства подальше.

Они вернулись в кабинет перед подъемом. Козлов сказал, что, пока ходил за водой, Митин друг смылся, но не потому, что он его разбудил, он был как мышь, ходил на цыпочках.

Митя расстроился, что Вовка его не дождался, убежал, не взяв денег, но потом пришли офицеры, надавали кучу работы, и он забыл о нем.

На месте старого комсомольца, укатившего в Союз, сидел молодой лейтенантик, год как из училища, добродушный и наивный, как всякий чижик. Он попросил Генку научить его канцелярским премудростям комсомольской работы, на которую Генка уже начихал двести раз.

Новому все надо было по инструкции «от и до», и Генка его невзлюбил. Когда офицеры уходили, он ругался, что лейтенант не считается с его физическими возможностями и заставляет работать по двенадцать часов в сутки, особенно разорялся насчет «деловых» качеств своего нового начальника: «Я уж ему и так и сяк намекал, что с капитаном мы работали по-другому и всей этой бумажной ерундой не занимались, а он свое гнет, и бакшиши, сволочь, не берет. Мне, говорит, непонятно, как офицер может взять подарок у солдата. Ишь, чистоплюй! Ничего, я его все равно куплю».

После весеннего приказа о демобилизации ждали московскую проверку, поэтому началась настоящая запарка. Срочно понадобилось печатать огромное количество не напечатанных вовремя бумажек, рисовать придуманные на ходу стенды, писать документы, о существовании которых раньше никто и не подозревал.

Работали сутками. Вскоре Генка взвыл и заставил и без того не высыпавшегося Козлова делать свою работу. Сам он «выпадал в осадок» — уходил в горы и загорал там недалеко от постов, охраняющих полк. Однажды он уснул и сгорел так, что к вечеру походил на индейца, а на следующий день — на облезлого кота, и выл от боли, когда куртка прилипала к спине. Комсомолец назвал его вредителем и отвел в санчасть.

Вовка больше не появлялся. «Значит, все в порядке, — решил Митя. — Нашел монеты, вернулся во взвод». Как там во взводе? Сейчас, во время отправок, многие приходили в кабинет за характеристиками, но никто из дембелей его взвода не показывался. Не хотели или стеснялись идти на поклон к тому, над кем издевались каких-нибудь полгода назад? Он бы им простил, и Шафарову тоже, не они же придумали все это. Они только поступали точно так же, как в свое время поступали с ними. Слабые люди? Не смогли, не захотели забыть о своих обидах? Один Коля смог, сейчас, наверное, учится ходить. Митя представил себе, как Коля хватается за спинки кроватей в палате и двигает по полу тяжелые, непослушные, не свои ноги.

О взводе он замполиту даже не заикался. «После проверки, после того, как уедут дембеля». Он понимал, что замполит скорей всего заставит искать замену, а Генка покрутит пальцем у виска и назовет его круглым идиотом — перед дембелем искать пулю на свою голову.

Иногда, когда работа была закончена и впереди ждал ужин с болтовней о гражданке, чтение свежих газеток под ярким светом электрических лампочек, мягкие стулья за непродуваемыми стеклами, желание попасть во взвод исчезало и хотелось жить как живется. Но когда утром его совершенно безжалостно расталкивали и заваливали горой бумажек, которые вчера были никому не нужны, он свирепел и, выбивая фразы о бдительности и дисциплинированности советских воинов, яростно думал: «Сразу после проверки уйду! Я им не ишак, чтобы так пахать!»

Наконец все было готово, даже жухлая трава перед штабом выкрашена в ярко-зеленый молодой цвет, и писаря могли улечься на свои столы и стулья и наконец-то выспаться по-человечески.

Мите было лень подшивать свежий подворотничок. Он блаженно вытянул ноги на стуле и сквозь дрему подумал, что успеет завтра — все равно с подъема не приедут, и что опять не написал матери…

В дверь барабанили отчаянно, но Митя не хотел просыпаться. Он лежал до тех пор, пока Козлов не склонился над ним и не шепнул: «Замполит!»

В комнате, кроме замполита, сидели Лукасик, Денисенко и все батальонное начальство. Генка ежился за столом комсомольца, почесывался и надсадно кашлял от сигаретного дыма.

— Вот, главный писарюга проснулся, — сказал замполит. — Садись, печатай.

«Господи, неужели нельзя было подождать до утра с бумажкой! Хотя, судя по их рожам, что-то случилось».

Замполит положил перед Митей листок бумаги в клетку, вырванный из тетради. На нем корявым почерком со множеством ошибок было написано письмо.

— Это же письмо! — удивился Митя.

— Правильно, письмо, — кивнул замполит. — Вот ты его и напечатай в четырех экземплярах, а мы его к делу приобщим.

Замполит посмотрел на Генку: «Сходи в санчасть, узнай, отправили Гурамишвили в госпиталь или нет».

Строки спросонья расплывались перед глазами, да и почерк у автора был не из лучших, но Митя заставил себя проснуться и бойко застучал по клавишам: «Здравствуйте, мать, отец, сестры, братья. Примите домой меня в железном ящике. Таким я уродился, таким и умру, как белый ледник превращусь в грязный сель, и пусть бог не осудит меня за то, что я стал рабом порошка, и нет мне другой жизни. Зачем нужен вам такой в доме, который ни мотыгу, ни ложку поднять не сможет. Не хочу быть вашим позором и валяться в больницах со всякими подонками, загибаясь, просить дозу. Хочу умереть человеком. Пусть мой прадед прожил сто лет и умер человеком, а я прожил двадцать и тоже умру человеком, а вы забудьте мое имя, похороните вместе с железным ящиком, а вы, братья и сестры, нарожайте отцу с матерью внуков, чтобы они были вместо меня, но не говорите им, что был у них такой дядя, который сдох в чужой стране. Не хочу, чтобы вы видели меня таким, а потому прощайте. Ваш Гога».

— Чем он себя? — спросил Митя, вынимая листки из машинки.

— Из автомата себя порешил, подонок! — зло ответил Денисенко. — Расстреливать таких надо!

— Да, будто специально подгадал к проверке, — задумчиво сказал Лукасик, расхаживая по кабинету.

— Повезло нам с этим Гогой. — Замполит помолчал немного и добавил: — Не дай бог, помрет.

Прибежал Генка.

— Ну как?

— Начмед вернулся из госпиталя, сказал, что рана тяжелая, но не смертельная, должен выжить.

— Как только выживет, я его лично за самострел под трибунал отдам — в тюрьме быстро человеком станет, — замполит направился к двери. — Всем спать. Завтра на разводе — чистые, бритые, а писарей во время проверки я чтобы в штабе не видел, дуйте по своим подразделениям. Все, я пошел докладывать о ЧП.

— Может, замнем? — предложил Денисенко.

— Вот именно, надо замять, — поддержал его Лукасик.

Замполит отрицательно покачал головой.

— Нельзя, он поступил в госпиталь, да и рана тяжелая. Разбирательства не избежать.

Когда офицеры ушли, они выключили свет, но потом еще долго сидели в темноте и курили. Митя был потрясен. Он прочитал письмо человека, которому не хотелось жить. «Как хорошо, что Вовка вылечился, еще бы немного, и тоже — конец. У него всегда была сила воли. Заставил себя, и точка, и никогда больше не закурит». Митя передернулся, вспомнив горький вкус героина во рту.

Три дня они просидели в кинобудке у Володи-молдованина, который плохо понимал по-русски, зато хорошо крутил фильмы. Вешали на стену простыню, затыкали окошечки черной тряпкой и смотрели все подряд. Полтора дня они сумели выдержать, но потом все перепуталось, стала раскалываться голова, и они взмолились, чтобы Володя перестал. А ему было все равно, что крутить, что не крутить. Он мало понимал в этих фильмах, где мелькающая чужая жизнь не имела ничего общего с их собственной.

Козлов нарисовал колоду карт, и они ожесточенно резались в «буру» на щелбаны оставшиеся полтора дня, пока распухшие лбы не стали звенеть как чугунные.

В кабинетах было грязно, накурено, пахло незнакомым одеколоном и только что отшумевшим разносом. Замполит крутил головой и говорил, что давно не получал такой головомойки. Денисенко многообещающе щелкал себя по горлу и предлагал «сильно отдохнуть», комсомолец молчал, он был явно подавлен тем, как с ним обошлись, а Лукасик поминутно обещал столько работы, сколько не переделать и за десять лет. Кончилось все тем, что офицеры «выпали в осадок» и неделю не появлялись в штабе.

Вскоре после проверки жизнь вошла в нормальное русло: батальоны раскидали по объектам, отдельные подразделения — по работам и караулам, и палаточный городок вымер. Днем редко можно было встретить одного-двух «больных» старичков, шлепающих в обрезанных до шлепанцев сапогах на босу ногу «до ветру».

В штабе тоже все затихло. Денисенко все-таки слинял в Союз, не взяв с собой никого, замполит с Лукасиком и Савчуком (так звали нового комсомольца) чуть не каждый день выезжали на посты, а если и не выезжали, то дрыхли по комнатам.

Генка наконец-то нашел общий язык со своим новым начальником, дал ему бакшиш и научил, как офицеры «делают деньги», а тот «за науку» освободил его от канцелярии и перевалил всю работу на Митю.

Генка с художником теперь каждый день пропадали у забора, или в магазине, или на складе — они приносили дыни, арбузы, фанту, и Митя оставался один. Он выполнял приказания проверки: заводил новые папки, печатал и подшивал документы. Звуки его одинокой машинки разносились по погруженному в темную прохладу штабному коридору.

На улице стояла августовская жара, высушившая, несмотря на ежедневные поливки, все деревца перед модулями; над городом широкой рекой струился горячий воздух.

Когда машинка послушно замирала под пальцами, становилось совсем тихо и спокойно. Митя закрывал глаза и, откинувшись на спинку стула, минут десять сидел так неподвижно, думая лишь о том, что все это: жара, город в горячей дымке, муха, упрямо бьющаяся о стекло, усталость, темный коридор за дверью — все это вечность, которая кончится для него через каких-нибудь три месяца. Он теперь не злился, что его оставляют одного, так было даже лучше. Каждый день он зачеркивал в календаре числа, а иногда обманывал себя и не зачеркивал несколько дней, чтобы потом удивиться: «Надо же, целая неделя прошла!»

Домой он решил больше не писать — приехать неожиданно, упасть как снег на голову, чтобы мать обрадовалась и удивилась. Ему теперь слишком часто снилась их комнатушка, пухлый диван и пахнущие свежестью простыни. Иногда он просыпался и чуть не плакал — до того все это было одновременно так далеко и близко.

Каждый день он собирался сходить в баню — там была швейная машинка — ушить парадку, которую купил за пятьсот афгани, но все как-то откладывал, зная, что швейная машинка никуда не убежит.

Замполит стал закладывать. У Денисенко на «гэсээм» был дружок-прапорщик, поэтому проблем с «горючим» не было. Когда у Лукасика был день рождения, они с Козловым притащили целую канистру спирта, и даже удалось угоститься, пока Лукасик ходил на склад за доппайком.

По утрам замполит заходил в кабинет, и Митя чувствовал еле заметный сивушный запах, который усиливался к полудню, а после обеда замполит и вовсе не показывался.

Генка все объяснил. Замполит крутил любовь с Валькой-библиотекаршей, а потом она ему отказала, и он стал закладывать.

Митя Генке не поверил. У замполита в Ташкенте была жена и двое сыновей, чьи фотографии, развешанные в комнате на трофейном ковре, он видел не раз, когда Генка брал его с собой потащиться, пока замполит в разъездах: поваляться на койке, послушать «Шарп», посмотреть конфискованную у солдат порнуху. «Просто устал человек, захотелось расслабиться, отдохнуть от надоевших выездов на посты. Тем более с неделю назад при возвращении в полк бронетранспортер заполучил гранату в заднее колесо и дошел на подкачке». Митя помнил, как у Лукасика дрожали руки, когда он курил в кабинете после той поездки.

Митя ошибся.

В тот вечер, услав Козлова на ночную работу в артполк (тамошнему художнику было лень рисовать плакаты, и он иногда «покупал» Козлова на ночь за двести афгани), они легли рано — Генка собирался до подъема «сдать» бачам ящик конфет и боялся проспать. Перед сном курнули косячок, и с полчаса Митя смотрел мультики, а потом отрубился.

Первое желание было надавать Козлову по морде, но потом Митя решил, что сделает это завтра, и повернулся на другой бок: «Генка откроет», — но уснуть не успел — в кабинете вспыхнул свет.

— Встать, писарюга!

— Какого черта! — заорал Митя и, повернувшись, увидел замполита. Майор нетвердым шагом прошел к сейфу, сдвинув по дороге стол. После нескольких попыток он попал ключом в скважину.

— Живее одевайся, бери оружие! Где у вас тут оружие? Бери и пошли! — Замполит достал из сейфа пистолет, щелкнул обоймой, еще пару обойм сунул в карман.

Митя трясущимися руками застегнул пуговицы на манжетах и бросился к шкафу. Он пошарил рукой между стенкой и шкафом. Автомата не было. «Генка, собака, куда-то затырил!»

— У нас нет оружия, — в животе неприятно захолодело.

— П-правильно, — неожиданно сказал замполит. — Оружие хранится в оружейной комнате. За мной!

Бледный Генка, одетый по форме, стоял, вытянувшись, и нервно барабанил пальцами по столешнице.

— За мной! За мной! — скомандовал замполит. Он пнул ногой дверь дежурного по полку. — Караул, в ружье!

Несчастный дежурный так подпрыгнул, что стул под ним упал.

— Товарищ майор! — залепетал дежурный старлей.

— Открывай быстро ящик с оружием!

— Товарищ майор!..

— Я кому сказал? Ты что, не подчиняешься замполиту полка?

Дремавший на топчане сержант — помощник дежурного, соскочил как ужаленный, вытянулся перед замполитом.

— И ты со мной пойдешь! — приказал замполит.

Каждому был выдан автомат с рожком. Они вышли из штаба. От волнения знобило. «Он что, на город в рейд нас повел?», но замполит свернул к особому отделу.

Маленький одноэтажный домик особистов, построенный еще афганцами, стоял на отшибе, за баней, рядом под маскировочной сеткой пристроился бронетранспортер, а дальше шла колючка автопарка.

В высоко поднятых над землей окнах-бойницах горел свет. Замполит вытащил пистолет и зарядил его. «За мной! Окружай!» — закричал он и побежал к домику. «Как в войну играем», — подумал Митя. «Ура!» Они подбежали к дверям, слегка запыхавшись. Замполит стал барабанить: «Откройте!» Дверь отворилась, и замполит ворвался в дом, сбив с ног охранника: «За мной!»

Они пробежали по темному коридору, поднялись по ступенькам, замполит толкнул плечом дверь, она распахнулась. «Ага!» — заорал замполит, врываясь в комнату.

В комнате было накурено. Под потолком висела тусклая лампочка, освещая неубранный стол с объедками и пустыми бутылками, по углам тонули в темноте мятые кровати. За столом сидели две женщины и трое незнакомых офицеров.

Седой высокий полковник поднялся навстречу замполиту:

— В чем дело, майор?

— А в том! — заорал замполит. — Мало того, что вы приперлись в наш полк, так еще развратничаете с нашими женщинами.

Полковник был на голову выше замполита, и тот смешно закидывал голову, когда орал.

— А ну-ка выйдите отсюда вон! — побагровел полковник.

Замполит приказал сержанту:

— Арестуйте его немедленно! — И полковнику: — Сдайте оружие, полковник!

— Только попробуйте — я вас под трибунал отдам!

— Почему стоишь, сержант? — взревел замполит. — Всех арестовать! Всех отвести на губу!

А полковник, огромный и толстый, перешел на визг:

— Я старше по званию, сержант! Я вам приказываю: уберите этого сопливого майора!

— Я сопливый! Да я замполит полка! — замполит взмахнул рукой с пистолетом. Полковник попытался перехватить руку. Грохнул выстрел, на стол посыпалась штукатурка. Женщины — в одной из них Митя только сейчас узнал Вальку — завизжали и, роняя стулья, бросились к двери. Офицеры-особисты пришли полковнику на помощь и выбили из руки замполита пистолет. Сержант стоял в нерешительности, не зная, что делать.

Митя с Генкой были ближе всех к двери. «Беги к командиру полка!» шепнул Генка.

Ему показалось, что он добежал до модуля, где жил командир, в несколько прыжков. Митя стукнулся в дверь, подождал немного и толкнул ее. Она открылась.

Командир слегка похрапывал. Митя потряс его за плечо:

— Товарищ полковник, товарищ полковник! — голос у него был умоляющий.

— А? Что? — командир приподнялся на локтях.

— Товарищ полковник, там, в особом отделе, замполит пьяный с пистолетом, стреляет, с особистами, — Митя слышал, как писклявит голос, но ничего не мог поделать.

— А, черт! — Командир сморщился. — Сильно пьян?

Митя кивнул.

— Да пошли вы все!.. — Командир отвернулся к стене.

Митя постоял немного в нерешительности и тихонько вышел на цыпочках, притворив за собой дверь.

Назад он не торопился, шел пешком, специально выбирая путь подлиннее. Генка с сержантом стояли под окнами домика и курили.

— Ну что? — спросил Генка.

— Послал всех.

Генка сплюнул.

— Они его к «бэтээру» привязали и охранника с автоматом поставили. При попытке освободить приказано стрелять.

— А вы-то что?

— А что? У них там охранников целая куча, вытолкали нас в шею. Не будешь же по ним стрелять.

Митя высунулся за угол. Замполит был привязан к подножке бронетранспортера. Он уже не дергался, а только матерился и обещал, что когда освободится, всех перестреляет.

Митя попросил у Генки сигарету. Они постояли, покурили, потом он спросил:

— Что будем делать? — Генка пожал плечами:

— А что мы сделаем? Пошли спать.

Они вернулись в штаб. Из-за стеклянной перегородки выглянуло бледное испуганное лицо дежурного. Они сдали ему оружие, сержант стал рассказывать, что произошло, а они с Генкой пошли в кабинет.

— Холодно ему там, — сказал Генка.

— Да уж, не жарко. — Митя представил себе домик со светящимися бойницами, окруженный утренним туманом.

— Ничего, быстрее протрезвеет, а то допился до ручки — в людей стал стрелять.

«А все-таки плохо, что мы его бросили», — подумал Митя, засыпая.

Замполит зашел еще до завтрака. Он был не один — парторг и комсомолец выглядывали из-за его спины.

«Вот они, полюбуйтесь!» — тыча в них пальцем, сказал замполит. Его лицо было с зеленоватым оттенком, под глазами отвисли большие морщинистые мешки. «На губу! — заорал замполит. — Всех на губу!» Он распахнул двери, зашел в дежурку и там снова заорал: «Всех на губу!»

Замполит вернулся в кабинет и, глядя на ничего не понимающего Козлова, сказал: «Художника там не было — пусть остается. А этих, — он кивнул на Митю с Генкой, — обрить и отвезти на гарнизонную гауптвахту за невыполнение приказа и предательство. А потом в роту, чтобы я их больше в штабе не видел!»