Часть III Главный труд жизни Клаузевица

Установив предыдущими строками главный труд Клаузевица в рамки исторической перспективы, коснемся непосредственно его главных тем. Труд «О войне» является, собственно говоря, единственным трудом Клаузевица, результатом его дум о войне в течение всей его жизни, потому что остальные его работы имеют преходящее значение и являются не более как отдельными кирпичами, послужившими для возведения главного здания. «Я питал гордые надежды, — говорил Клаузевиц, — написать книгу, которая была бы не забыта после двух-трех лет, такую книгу, в которую не один раз заглянули бы те, кого интересует война». Мы еще скажем в конце, как блестяще оправдались надежды автора, теперь приведем лишь по этому поводу слова генерала Кардо: «Теория большой войны[325] заслуживает быть настольной книгой для всех командующих армиями, которые задумываются и считают себя призванными поразмыслить над своими роковыми функциями».

Труд о войне состоит из восьми частей (книг), подразделяющихся каждая на разное число глав. Части эти следующие:

Часть I. Природа войны.

Часть II. Теория войны.

Часть III. Стратегия.

Часть IV. Бой.

Часть V. Вооруженные силы.

Часть VI. Оборона.

Часть VII. Атака.

Часть VIII. План войны.

Первая часть устанавливает тот исходный базис, который является особенностью творения Клаузевица и делает последнее всеобъемлющим и великим. Он устанавливает природу войны не только как «чисто военного» явления, а как общесоциального, лежащего в природе человеческих отношений и в особенностях природы самого человека. Этот широкий базис дает ему возможность сблизить войну с другими явлениями и вложить ее в общую систему человеческих деяний, страданий и радостей. Книга сразу получила необъятные горизонты, она этим-то и выделилась на первое место среди груд сырья и посредственности.

Из подобного определения войны вытекла затем, как логически естественная, формула, что стратегия является не чем иным, как продолжением той же политики, но с иными средствами… формула, разорвавшая Гордиев узел старых путаниц и сентиментальностей.

Но из той же основной базы автор вывел и другую идею также капитальной важности, идею о двойной природе стратегии, о ее полярности. Так как эта идея была им только набросана[326], а разработать ее он не успел, то крупнейшая идея была заглушена громом решительных кампаний 1866 и 1870–1871 гг. и прочно забыта. Только на наших днях трудами исторической критики[327], а также многострадальными событиями мировой войны 1914–1918 гг. эта идея вновь оживлена, и тем за Клаузевицем восстановлена честь ее создания.

Устанавливая широкую базу для понятия войны, Клаузевиц, естественно, должен был расширить и сумму обусловливающих ее факторов. Среди них мы видим ясно подчеркнутую категорию моральных факторов и тех причин, какие ведут к их подъему или понижению. Среди двигателей, влияющих на бой, автор выделяет два: страсти, охватывающие нацию, и гений полководца. Это, конечно, далеко не полная сумма; о средствах, могущих вдохновить армию, почти не говорится, но как метод это было уже поучительной новостью. Зато анализ военного гения поражает блеском содержания и широтой своего замысла. Среди пружин морального настроения мы находим интересно проанализированными страх, физические напряжения, сведения на войне, трения — термин, введенный автором впервые и т. д.

Вторая часть касается теории войны и представляет собою ряд глубоко интересных философских эскизов. В начале ее мы находим указание на два вида деятельности на войне, которые потом автор группирует по категориям тактики и стратегии. Тот признак деления, который устанавливает Клаузевиц — основное устремление, цель — является совершенно новым, как мы уже этого один раз касались. В установке теории Клаузевиц также является новатором: проводя разницу (впервые им оттененную) между знанием и умением, признавая неотъемлемость моральных факторов, Клаузевиц находит, что теория не может быть собранием рецептов, извлеченных из учета только материальных элементов войны. Теория войны — это мудрое наблюдение (Betrachtung) прошлого и вытекающее отсюда поучение, тренирующее мозги в смысле пробуждения творчества, умения устанавливать разумную связь между средствами и целью, словом, вырабатывающее в человеке определенное военное миросозерцание. Пользуясь данными истории, теория должна упорядочить и осветить материал, чтобы каждому не приходилось учиться самому заново. Теория[328] должна руководить самообразованием вождя, как мудрый наставник руководит и помогает развитию мышления юноши, но не должна всю жизнь вести его на помочах.

В этой мудрой и осмотрительной установке понятия теории есть свои сильные и слабые стороны. Достаточно правдив Шерф, упрекающий Клаузевица за то, что он преимущественно говорит о том, чего не следует делать, и крайне скуп на положительные указания. Теория войны Клаузевица — это оппортунизм перед великими запросами войны, это указание на процесс мышления, но отказ указать пределы и цели достижений. Теория хороша для умников, свой брат — для гениев, но она — глухо заколоченная дверь для средних вождей, в этом ее слабость. И военная мысль в ее высоких исканиях еще долго будет метаться между догматической рецептурой Бюловых, Жомини, Леера и беспредметным руководительством Клаузевица — ни те, ни другие способы не дают окончательного ответа, он где-то будет посредине.

В той же второй части мы находим блестящие и по глубокомыслию, и по форме этюды о методизме, критике и об исторических примерах. Они далеко выходят за примеры узковоенной полезности и как методологические указания пригодны для всякой науки… В них мы находим ряд научных предвосхищений и пророчеств. Эти этюды всегда являлись неисчерпаемым кладезем для заимствований, далеко не всегда оговоренных[329].

Третья часть трактует о стратегии. Нужно оговорить, что с этой части уже начинает довольно сильно чувствоваться незаконченность общего труда, которая потом примет вид эскизных набросков. Не задаваясь целью критики труда, мы ограничимся только указанием на эту сторону, чтобы предупредить внимательного читателя и пособить его более скорой ориентировке. Но, несмотря на эти технические несовершенства, неудачно рассортированный материал, обмолвки и неясности, глава представляет интересную пробу совершенно новой для своего времени концепции стратегии. Поражает попытка автора выдвинуть на первый план моральные силы; среди моральных факторов первого порядка (Hauptpotenzen) автор считает: таланты полководца, боевую доблесть армии и военный дух народа. Конечное устремление автора сводится к тому, чтобы из суммы моральных сил сделать определенный фактор войны, учитываемый с таким же тщанием и постоянством, как и другие: сила, местность, время ит. д.

Вторая половина части, 11–18 главы, является менее разработанной и мало связанной в своих частях. В ней автор подходил к тому, что у догматиков является главным центром теории, т. е. к принципам — сосредоточение сил во времени и пространстве, экономия сил — но, не установив к ним своего отношения (тайна, унесенная в могилу), Клаузевиц ограничивается чисто эпизодическим их упоминанием. Внимательное изучение творений военного философа легко обнаружит, что он чувствовал принципы, понимал их и даже рекомендовал[330], но полемическое настроение, с одной стороны, и опасность не увязать теорию в одно целое, с другой, удержали его от более определенной позиции.

Как особенность III части, мы в ней не найдем ни развития идеи об операционной линии, ни главы о маневре. И если современная мысль необщим хором пожалеет о первом упущении, то забвение или пренебрежение к наиболее тонкому и блестящему орудию стратегии, т. е. к маневру, является ничем не объяснимым провалом в стройной системе Клаузевицкого мышления. Такой просчет в анализе и многократных наблюдениях военного философа является чем-то в такой мере парадоксальным, что критика не может даже найтись в тех или других подходах к объяснению странного научного помрачения… Конечно, банальные выходки по этому поводу со стороны Камона, как и все банальное, мало помогают разгону идейного тумана.

Четвертая часть содержит в себе анализ боя. Часть стоит на перепутье между стратегией и тактикой и представляет собою нечто переходное, еще не устоявшееся. Как вполне естественно, Клаузевиц дух Наполеоновской эпохи постиг, прежде всего, в области тактики, почему картина «современного боя» обрисована им по Наполеону; да и глубокий порядок, в частности, значение резервов, постигнуты им к 1818 г. были уже вполне. Нужно отметить, что еще [за] шесть лет перед этим великий теоретик оставался под большим влиянием Фридриховской тактики, признавал даже еще нормальные боевые порядки… Был в значительной степени фридриховцем. В третьей и четвертой главах автор пробует установить теоретические основы боя и, прежде всего, тройную лестницу достижений: первое — потеря пространства и истощение резервов (потеря сил и территории), второе — нарушение порядка, мужества, доверия и т. д. (моральное потрясение), что поднимает на одной стороне вопрос «может или нет быть продолжено сражение», и третье — завершение боя, когда время утилизируется (в процессе преследования), чтобы реализировать победу в виде захваченных орудий, пленных и т. д.

Согласно с этим тройным видом достижений автор оттеняет три же вида решений со стороны полководца: установление (Feststellung) боя (по месту, времени, количеству примененных сил), т. е. решение стратегической предпосылки о бое, что органически в последующем должно быть связано с его использованием; налаживание (Anlage) боя, т. е. распорядок его по направлению наносимого удара, что лучше должно подготовить использование боя — процесс мысли, лежащий на пути между стратегией и тактикой, и распределение средств (Anordnung) в бою, что помогает первому достижению — захвату местности и истощению сил у врага — и что относится уже к области чистой тактики.

Эта принципиальная установка боя в наши дни потеряла большую долю своей свежести, да и в свои дни не была особенно удачной, — в истории огромных влияний Клаузевица тактической стороне принадлежало вообще очень скромное место. Гораздо ценнее последующие главы четвертой части, особенно главы (9-11) о генеральном сражении, а также 12-я — «стратегические средства для использования победы», которые принадлежат к наиболее блестящим и ярким главам из всего труда. В них с особым подъемом отражена главная идея Клаузевица о «кровавой энергии» на войне, о напряжении вовсю, о терпении до конца, что выделяет его на особое место среди всех теоретиков, что является главным поучением в его труде и что делает его истинно великим, извиняя все его возможные слабости мышления.

Что касается до основной идеи генерального боя, то после Мировой войны ее нужно признать значительно поблекшей или, по крайней мере, поставленной на очередное испытание. Решительный момент войны в наши дни подготовляется не одним боем, как бы он ни был грандиозен, а сложной серией боев, одновременно сопровождаемых рядом других средств — политических, экономических, агитационных; и результаты для окончательного удара подготавливаются теперь не на одних только полях сражений, а всюду — в стране, населении, экономике и т. д.; наступает какой-то общий надлом, за которым, уже в форме простого парадирования войск с Ватерлооским барабанщиком во главе, следует печальный конец. Такие случаи, как сербский поход осенью 1915 г., когда длительный «генеральный бой» сыграл свою старую роль, вероятно, будут редкими исключениями.

Глава об использовании победы рисует исчерпывающую картину всех видов преследования и давно уже — как своей идейной, так и технической сторонами — стала достоянием учебников.

Пятая часть — о вооруженных силах — содержит в себе материал для многих военных дисциплин, включая, кроме тактики и стратегии, также военную администрацию и даже военную географию. Первые шесть глав поднимают организационные вопросы как мирного времени, так и на полях сражений; в последнем случае мы находим значительные отзвуки от фридриховского времени, которые для нашего времени являются даже трудно понимаемыми. Главы 7-12 заняты вопросами обеспечения войск (авангарды и сторожевая служба) и маршами. Последнюю тему автор изложил очень тщательно — в трех главах — к нашему удивлению даже при этом благоприятном случае мы не находим стратегической оценки марша: очень много техники, притом устарелого колорита, не забыта изнуряемость маршей, но у них вырвано сердце — их стратегический смысл, о котором вы не найдете ни слова.

Очень поучительна 14 глава, в которой говорится о продовольствии войск. Для нас многое в ней рисуется похожим на странички довольно избитого учебника по военной администрации, и мы более чем удивлены, находя на страницах философско-стратегического труда такие организационные мелочи, как «продовольствие по домам», «продовольствие путем реквизиции при помощи войск», «продовольствие при помощи местных властей» и т. д.; но нельзя забывать, что перед нами один из принципов военного дела, находившийся в дни Клаузевица на переломе. Консервативная мысль большинства не могла еще освоиться с этим «ненаучным, дикарским, ненадежным» способом продовольствия на местах, и нужно было авторитетное слово какого-либо крупного ума и новатора, чтобы сдвинуть массу с мертвой точки; отсюда эти, казалось бы, мелкие подробности.

Главы «Местность и рельеф» (17) и «Превышения» (18) в наше время почти изжили свое значение, или, по крайней мере, они толкуются нами в совершенно иных тонах.

Шестая часть, трактующая об обороне, является самой большой в труде Клаузевица. Можно с достаточной надежностью утверждать, что первые девять глав (с придатком отчасти 12-й — 14-й) этой части содержат в себе зерно всего того, что большая масса военного люда главным образом знает о Клаузевице и что в подробностях обдоказывает его главное положение о защите как наиболее сильной форме войны. Этот «догмат» наиболее связан с именем военного теоретика и наиболее — всегда и теперь — вызывал споров и недоразумений. Очевидно, и сам Клаузевиц идее обороны придавал исключительное значение; в пользу этого говорит не только то, что часть, посвященная обороне, занимает целую треть всего труда «О войне», но и постоянное повторение и подчеркивание автором этой идеи в предшествующих частях и, наконец, тот подъем и убежденность, с которыми он трактует тему в шестой части.

Ни одна идея автора, как мы сказали, не вызвала столько споров. Начиная с эрцгерцога Карла и проходя длинный ряд имен, каковы Рюстов, ф[он] дер Гольц, Блюме, Вагнер, Шерф, Бернгарди, Фалькенгаузен и кончая, наконец, Людендорфом, мы встречаем попытку разбить «досадное недоразумение» своего «учителя», попытку, высказываемую с оттенком боли и недоразумения. Среди французов оказалось также немало врагов достопамятной идеи. Отсылая интересующихся к подлинникам[331], остановимся лишь на кратком перечне недоразумений, вызванных Клаузевицким увлечением обороной. Особенную путаницу внесло добавление к общей фразе: «оборона — сильнейшая форма войны» еще слов «но с отрицательной целью» (aber mit dem negativen Zwecke). Оно создало три лагеря: одни — можно бы сказать, любители мира — просто приняли этот добавок и увидели в нем истинное разрешение проблемы о войне, которая с нравственной точки зрения должна быть только отражением вражеского произвола, защитой угрожаемого отечества; другие просто игнорировали добавок, так как сам Клаузевиц при каждом случае осуждал чистую «пассивность» обороны и настаивал, чтобы у обороны всегда имелся сильный контрудар — «молниеносный меч возмездия»; третьи, наконец, никак не могли примирить необходимость этого контрудара с проповедью обороны как сильнейшей формы.

Шерф, причисляя себя к этой третьей категории, подчеркивает, что трудно понять эту явную двойственность Клаузевицкой дедукции, а именно: с одной стороны, в этой самой отрицательной цели «ожидания и сохранения» содержатся все те выгоды, которые обосновывают за обороной право на «сильнейшую форму» борьбы, и, с другой стороны, оборона без положительной цели контрудара выставляется как что-то противоестественное… Этот пункт, несомненно, принадлежит к наиболее трудным при изучении Клаузевица.

В примечаниях к этой части труда Клаузевица будут приведены попутные сомнения или возражения. Теперь же ограничимся следующим: психологически достаточно понятно увлечение Клаузевица обороной. Выросший в обстановке идейного и материального оправдания обороны, как это мы говорили выше, Клаузевиц в более зрелые годы переживал постоянную необходимость думать только об обороне как единственном якоре спасения для Пруссии, и, наконец, в 1812 г. он воочию убедился в могучей силе той же самой обороны; в результате эта мысль стала для него idée fixe[332], фетишем, которого нельзя уже было потом вырвать из его сознания.

И с философской точки зрения нетрудно было бы убедиться, что в природе вещей при сложившихся и запутаннейших формах борьбы, которые мы наблюдаем, обороне должно принадлежать почетное место, что полярность борьбы, начиная с мира животных и растений и кончая спортом в мире человеческом, наблюдается на каждом шагу и что, наконец, может быть, могуществу обороны придется приписать то равновесие в природе и тот размеренный ход к совершенствованию, которые мы видим.

Вся трудность постижения идеи Клаузевица лежала в том обстоятельстве, что практика военного дела в его историческом отражении мало гармонировала с теоретическим утверждением, видимо ему противоречила. Но не кажущееся ли это противоречие? Если отбросить обольстительные облики великих полководцев, деспотически занявших все страницы наших военно-исторических сочинений и воодушевлявшихся только огнем наступления, то другие-то более серые, полузабытые страницы, может быть, не будут единодушными защитниками этой огненной манеры. Да и у великих полководцев что подытоживать как результат их боевой манеры? [Г]аннибал держался активной обороны и продержался длинные года в толще мировой растущей страны, покинутый своею собственной; Фридрих начал наступлением, а кончил обороной, и последняя дала ему возможность свести концы с концами; Наполеон знал только наступление и был много раз благополучным завершителем кампаний, но общей, основной он не выдержал и заделался на одиноком острове писателем мемуаров…

Если же мы от прошлых кампаний обратимся к мировой, то мы из нее почерпнем много поучительного в пользу идеи Клаузевица. Мы много одержали побед, говорит Бернгарди, были только победителями, но это ничего нам не дало, кроме славы. Нельзя спорить, что в результате победили оборонявшиеся, а наступавшие были разбиты.

Вторая половина шестой части, 13–30 главы, представляет собою развитие разных видов обороны: крепостей, гор, рек и т. д. Среди них некоторые из глав значительно потеряли свою жизненность. Для примера укажем на 23-ю — ключ страны — в ней Клаузевиц со свойственными ему ясностью мысли и остроумием борется с «предрассудками и наивностями» своего времени; от этих грехов наше поколение ныне столь далеко, что нам трудно понять необходимость столь трудолюбивых усилий философа.

С седьмой части — об атаке — мы переходим уже в область эскизов, и наше суждение о Клаузевице здесь становится крайне затруднительным. По сравнению с предшествующей частью в рассматриваемой мы видим что-то бледное, изложенное без должного настроения, как формальный противовес обороне. И если нас мог удивить самый распорядок тем, т. е. рассмотрение сначала обороны и только потом уже атаки, то наше недоумение еще больше возрастает, когда мы видим атаку, как только оборотную и неудачную сторону главной медали — обороны, когда мы на каждом шагу натыкаемся на расхолаживающие добавки автора… «Атакующий лишь при благоприятной обстановке должен что-либо предпринять для уничтожения сил врага…» (6-я глава); «атаковать доблестного врага на хорошей позиции — неразумное дело» (9-я глава); «… на хорошо защищенный шанц[333] надо смотреть как на пункт, который нельзя взять» (10-я глава)… и тому подобные курьезы понижают общую тональность и отнимают у части об атаке всякую убедительность и красоту.

Лишь 15-я глава представляет собою исключение и притом блестящее. На трех с половиной страницах автор говорит о стратегическом наступлении с такой яркостью и пафосом, советы и предупреждения даются с такой положительностью, здоровая правда об атаке столь сильно вырисовывается автором, что лучшего нельзя найти доказательства того, насколько Клаузевиц понимал и ценил внутреннее достоинство атаки.

Наконец, восьмая часть, представляющая эскизы о плане войны, является ничем иным, как иллюстрацией на более конкретной обстановке — учет политики, определенного пространства, данного времени — всего сказанного автором раньше. Мы здесь находим те же самые темы, но растолкованные на заданных условиях обстановки. Вся часть набросана кусками; некоторые главы не закончены, некоторые являются лишь программой того, что они должны бы содержать. Наконец, некоторые темы, как, например, «план войны с ограниченной целью», «план кампании», «организация высшего командования», мы, к сожалению, не находим набросанными даже хотя бы вчерне.

Вышеизложенное показывает, что в классическом труде Клаузевица не все совершенно как по содержанию, так и по форме (незаконченность в целом и в подробностях); но что, бесспорно, можно считать великой ценностью в научном багаже автора, это, во-первых, его острое и последовательное понимание природы войны, сопряженное с глубоким знанием человеческой природы и, во-вторых, отчетливое подчеркивание необходимости на войне «кровавой энергии». Что касается до технической стороны военного дела, то мы во многом не в состоянии теперь следовать за Клаузевицем, но ведь многое, нами пережитое, в его время было совершенно недосягаемо для его мышления.

Загрузка...