Жизнь коротка, как журавлиный крик

НАШ УЧИТЕЛЬ ЕВГЕНИЙ КОГАН

Наша жизнь — своего рода тканый ковер, в котором все нити переплетены и взаимозависимы, и связь эта рисует узоры ковра жизни. И в большой философии, и в повседневной жизни важно помнить: если мы потянем одну нить ковра, то она обозначит бороздку по всей непрерывной ее длине из прошлого через настоящее в будущее.

И еще — об энергетике этой переплетенной социальной материи. Наверное, человеческая культура питается каким‑то Огнем, который у разных народов в разное время называется то Дао, то Праной, то Законом… Последнее определение — Пассионарность — дал ему Лев Николаевич Гумилев, оригинальный мыслитель и человек с тяжелой лагерной судьбой.

Первый и верный признак наличия такого Огня в человеке в том, что встречи с ним, как правило, бывают судьбоносными. О таком человеке и пойдет речь.

В 50–х и 60–х годах в Краснодаре среди благополучных и неблагополучных подростков и юношей одной из самых популярных была личность тренера по боксу Евгения Когана — человека, в котором горел и горит сильный и чистый огонь.

Я стал тренироваться у Евгения Давыдовича еще в 9 классе и расстался с ним после окончания сельскохозяйственного института в 1959 году. Я и мои друзья были во втором, а может, и в третьем эшелоне краснодарских боксеров 50–х годов. Однако тогда и этого было немало. Краснодарская школа бокса была сильнейшей в стране. Здесь выросли такие суперзвезды, как один из первых в послевоенное время олимпийский медалист Ю. Лагетко и первый чемпион Европы среди тяжеловесов А. Изосимов. В первом эшелоне бок-, серов были Кийко, Болоховец, Шаевич, Северин…

Но не о боксерском мастерстве моя речь, а о другом, более важном — об Учителе.

Однако вначале снова об Огне, о том, как он передается эстафетой от одной души к другой. Три эпизода из моих встреч с людьми я вспоминаю по этому поводу.

В 1960 году я работал механиком в автохозяйстве, которое находилось в глухом хуторе Шевченко Теучежского района Адыгеи. Зимой было не так много работы, зато много свободного времени. Знакомый директор школы в ауле Габукай, что в девяти километрах 146

от хутора Шевченко, предложил мне тренировать старшеклассников по боксу — нечем было занять ребят по вечерам. Три месяца я ездил туда. Школа была старая, спортзала не было. Из одного самого большого класса мы выносили парты в коридор и превращали его в спортивный зал. Когда настала весна — время техосмотра в гараже — свободного времени уже не было, и я перестал тренировать ребят. Потом меня назначили главным инженером — дел стало невпроворот. Потом уехал в Краснодар. Потом, стремясь осмыслить извечное расхождение «сухой» теории и вечно зеленеющего древа жизни, сменил профессию инженера — механика на философа…

И вот прошло девять лет. В 1969 году я, возвращаясь из Москвы на перекладных, в Ростовском аэропорту ждал свой самолет. В Москве провел месяц, обсудил кандидатскую диссертацию, и, сами понимаете, денег было почти ничего. Захотелось поесть, но хватало лишь на чай, который я и заказал в ресторане, чтобы пить его с шармом. Вдруг официантка стала мне на стол приносить такие яства, от которых слюнки потекли. Плюс коньяк, плюс еще многое… Однако к моему столу никто не подсаживался. А официантка попалась с юмором, видимо, понимала мое финансовое положение и стала без пояснений предлагать мне все это есть. Я испугался, стал оправдываться, что кроме чая ничего не хочу. Наконец она пояснила, что меня угощают. Я оглядел весь ресторан. Не было ни одного лица кавказской национальности, которое могло бы по кавказским обычаям так меня угощать. И тут к столу подошел стройный парень и спросил, узнаю ли я его. Нет, не узнавал. Он представился и напомнил, что я у них в девятом классе вел секцию бокса в ауле Габукай. Оказалось, этот парень после окончания школы жил и работал в Майкопе и все это время занимался боксом. Теперь он мастер спорта и едет в Минск на Всесоюзные соревнования.

Не успел я прийти в себя, как объявили его рейс и он попрощался со мной. Ну, а у меня был настоящий педагогический пир и праздник души.

Адыгский этикет, как и сам Восток, дело тонкое. В нем много оттенков, не заметных для непосвященного. К сожалению, не могу отвлекаться на разъяснения этих тонкостей. Отмечу лишь, что в процедуре угощения был нюанс, который я хотел заметить и заметил: «Посмотри, Учитель, каким ты меня сделал».

Вторая встреча тоже была регламентирована адыгским этикетом, и прошу это учитывать, чтобы понять логику общения.

Прошло еще девять лет. В один из дней 1978 года стою на вокзале Краснодара и тщетно пытаюсь найти транспорт, чтобы доехать до Майкопа. Автобус ушел. На нашем транспорте, как вы знаете, периодически бывало то «все можно», то «ничего нельзя». Было время «нельзя». Городские такси не имели права выезжать за черту города.

Я бродил по привокзальной площади, не зная, что предпри-. нять — ехать надо было обязательно. И тут подошел знакомый парень, философ по образованию, и поинтересовался, чем я озабочен. У нас, у адыгов, так положено — проявлять внимание к старшему. Узнав мои проблемы, парень предложил такой вариант: есть таксист, которого он может уговорить доехать до аула Габукай (опять тот аул!), а там он найдет для себя машину. Мы поехали. В ауле мой приятель (сразу оговорюсь, что он к боксу не имел отношения) везет меня домой, где сразу усадили за стол, а сам пошел искать машину. Скоро подъехал десятитонный КамАЗ. Из него вышел подвыпивший водитель и стал спрашивать хозяев, кого надо вести в Майкоп.

Когда я подошел к кабине, там оказался еще более пьяный парень, который сказал: «Мой товарищ немного выпил, поэтому я на всякий случай поеду тоже». Дескать, для гарантии безопасности. Как оказалось потом, мой приятель их не просил сразу вести меня в Майкоп, а просто предупредил, что обратится к ним, на худой конец, если не найдет легковую машину. Но эти ребята превзошли навязчивый западный сервис.

По дороге «запасной» водитель решил со мной познакомиться. Как только я представился, он вспомнил: «А у моего старшего брата был в школе тренер по боксу с вашей фамилией. Он его часто вспоминает. Сейчас служит в Германии». Я решил провести небольшой эксперимент и спросил: «Скажи, а ты что‑либо слышал о Хагурове, который работал тогда главным инженером в автохозяйстве, что на хуторе Шевченко?». — «Нет, ничего о нем не слышал, не знаю его».

Меня охватила досада: три года месил я грязь в том хуторе, решая транспортные проблемы всего района. И все забыто. А всего три месяца; раз в неделю, встречи с ребятами на тренировках помнят и через двадцать лет…

Когда я объявил, что был тренером его брата, что‑то в нашей кабине изменилось. Мне показалось, что ребята протрезвели. Я почувствовал, что планка отношения ко мне сразу поднялась. «Да-

вай, Магомет, поторапливайся, наш гость запаздывает», — сказал мой новый поклонник другу, сидевшему за рулем.

О скорости нашего КамАЗа, занимавшего всю ширину дороги, я и раньше мог судить по тому, как встречные легковушки жались к кювету. А теперь и вовсе наше движение становилось опасным для всей трассы. Надо было что‑то предпринять. Учитывая рыцарский настрой ребят, я сказал: «Знаете, я еду к даме и мне не хотелось бы на грузовике к ней подъезжать. Завезите меня в Белореченск, а там я возьму такси». Такой довод их убедил. В Белореченске меня посадили на такси, предварительно расплатившись с таксистом. По учтивости таксиста, его вниманию и предупредительности я понимал, что расплатились с ним щедро. Таков был второй отзвук на мою кратковременную тренерскую работу двадцать лет спустя.

Прошло после этой встречи еще 12 лет. В 1990 году, в связи с переизданием моей монографии издательством Ростовского университета, мотаюсь в Майкопскую типографию, которая осуществляла набор книги. Недалеко от типографии мужчина колоритной кавказской внешности, которого я обхожу, с адыгским юмором, придавая грустный оттенок словам, говорит: «И Хагуров, бывший наш тренер по боксу, уже не узнает нас…». Тут я ему отвечаю: «Раз ты говоришь о боксе, могу сказать, какого аула и когда ты учился в десятом классе, — это было в ауле Габукай в 1960году».

Мы рассмеялись. Моим «боксером» на этот раз оказался один из ведущих художников Адыгеи Кат Теучеж. Он пригласил меня в свою мастерскую, подарил свою превосходную книгу. Вспоминая прошлые годы, и он подчеркивал роль тех тренировок.

Об эти встречах я бы не рассказывал, если бы их главным действующим лицом не был Евгений Давыдович. Понятно — за три месяца тренировок я никакому боксерскому мастерству обучить ребят не мог. Но, вероятно, я кое‑что воспринял из богатого педагогического арсенала Учителя. Это и зажгло в ребятах огонек, который периодически встречался на моем жизненном пути. В том‑то и природа этого огонька, что будучи однажды зажженным, он горит всю человеческую жизнь.

Евгений Давыдович Коган, сам этого не замечая, является талантливым педагогом. И лишь после этого он — тренер по боксу. Тренировки, соревнования, бои — все это были средства. Они служили главной цели — воспитанию характера, воли, умению побеждать свою слабость. Особенно запомнились тренировки. Лишь потом, повзрос

лев, мы поняли, как глубоко они были продуманы, как эффективно прививали трудолюбие, упорство. Наш тренер прекрасно понимал, точнее чувствовал, все особенности, все слабости и все потенции подросткового и юношеского возраста. Все они фокусировались на главной задаче: помочь, а если нужно, и заставить будущего мужчину победить свои слабости — и безволие, и лень, и неуверенность с трусостью, и заносчивость вместе с бравадой.

Мощной профилактикой против всего этого были тренировки и соревнования. Семь потов мы проливали на тренировках, колоссального душевного напряжения требовали соревнования. Все это вначале, но зато потом приходило столь необходимое всякому юноше ощущение уверенности, силы. Это проявлялось во всем, в первую очередь, в учебе, в отношениях с друзьями и недругами. Все тренировки сопровождались беседами. Они были немногословными, но запоминались. Отношение ко всем было ровное, уважительное. Никаких любимчиков или изгоев.

Два года назад я заметил определенные боксерские задатки у своего племянника — 14–летнего Муратика. Устроил его в секцию. Он походил месяц и бросил. В беседе с ним выясняется главная причина — тренер матерится, делит ребят на любимых и нелюбимых. Такого в школе Когана невозможно и представить. За шесть лет занятий боксом я не слышал, чтобы ребята на тренировках или после нецензурно выражались. Если приходили блатные, они или преображались, или отсеивались сами.

Вспоминаю соревнования на первенство вузов края в 1957 году. В вузовской боксерской среде я уже считался одним из сильных, сам это сознавал и потому к соревнованиям, в отличие от других ребят нашей команды, не очень готовился, пропускал тренировки. На одной из них он передавал через ребят мне «привет». Это было предостережение, как вскоре оказалось, оправданное. В первом же бою достался мне противник и достаточно техничный, и физически очень сильный. С трудом продержался до конца раунда и вернулся в свой угол не только побитый, но и морально подавленный.

Евгений Давыдович не был у меня секундантом, потому что в том году он тренировал и команду политехнического института, из которой был мой противник. Будучи тренером и моего противника, он не мог быть моим секундантом по моральным соображениям. Однако, увидев мой первый раунд, он подошел к нашему углу и, когда секундант закончил процедуру моего интенсивного отдыха, толь

ко и сказал: «Юра, ты что его боишься? Я тебя не узнаю!». И этого было достаточно! Усталость и с нею подавленность и неуверенность исчезли мигом. Я стоял посреди ринга раньше, чем прозвенел гонг, и с нетерпением ждал противника.

Во втором раунде я ошеломил и его, и судей, сразу произвел перелом в поединке. Мой противник с трудом продержался до конца боя и явно проиграл. Никто не понял причины столь резкой перемены в нашем поединке. А заключалась она в том, что Евгений Давыдович владел секретом закона превращения моральной энергии в физическую. К нам, как правило, он обращался по фамилиям, и то, что он обратился ко мне по имени, означало доверие. Больше всего мы боялись проявить перед ним трусость, на которую он мне намекнул, а эта боязнь превратилась, как ни странно, в смелость в бою. Словом, он знал, когда и что нам говорить. Евгений Давыдович был первоклассный тренер, но для него, повторяю, этого определения мало. Он был Учитель, и то, что вкладывал в ученика, оставалось на всю жизнь.

Приведу еще пример из своей биографии.

Первый раз я защищал свою докторскую диссертацию в 1989 году в совете по «закрытым» диссертациям, потому что остальные советы в Институте социологии АН СССР находились в состоянии затянувшейся перерегистрации. Но какая могла быть секретность в социологии в 1989 году?!

Я выполнил формальности по «закрытию», точнее «засекречиванию», сам формально отнесся к этой закрытости, полагая, что разговор будет по — существу, и вышел на защиту. Но мои враги ловко воспользовались проблемой «закрытости» и организовали не по содержанию работы, а именно по «закрытости», шабаш. Голосование, хотя формальным, большинством было в мою пользу (а как иначе — ведь никто не критиковал содержание работы), но было таким, что ВАК не мог не обратить внимание: там потребовали «усилить закрытость». Я это расценил как продолжение нечестной борьбы и забрал диссертацию. Короче говоря, я был нокаутирован самым подлым, нечестным образом. Однако, когда немного отошел, понял, что хотя враг коварен, но труслив и слаб, и потому старается бить не по содержанию, а по форме. Я вышел через год на открытую защиту, подобрав честных «судей», и персонально пригласил своих недругов. Они не явились, защита прошла превосходно, и первым, кому захотелось обо всем рассказать, был Евгений Давыдович. Ведь упор

ству в достижении цели научил меня больше всех он.

Я разыскал его в Москве и рассказал о том, что взял реванш в честном бою так, как он меня научил. В его скромной двухкомнатной квартире мы много говорили, вспоминая прошлое. Перед этим отмечался его шестидесятилетний юбилей, и Евгений Давыдович был удивлен моим отсутствием на нем: в списки приглашенных из Краснодара он включал и меня. Но меня не могли найти в Краснодаре, ибо я в это время в Москве, уединившись от всех, готовился к своей защите и, каюсь, забыл о юбилее.

На 60–летие Когана в 1991 году в Москву съехалось огромное число людей со всего бывшего Союза. Поклонники юбиляра представляли все регионы страны — от Дальнего Востока до Бреста. Это были люди самых разных профессий, твердо стоящие на ногах, преуспевающие каждый в своей сфере деятельности. А ведь в прошлом большая часть их относилась к числу неблагополучных пацанов. В люди их вывела мужественная и суровая школа Е. Д. Когана

Лето 1992 года. Евгений Давыдович приехал в Краснодар по печальному поводу — хоронить мать. И все же его приход ко мне в гости был праздником. Мы много вспоминали и на этот раз. Я прошу его рассказать, как получилось, что он уехал из Краснодара. Началось с того, что его приметили партийные деятели. К 60–м годам Краснодарская школа бокса стала общепризнанной. Не только на Всесоюзных, но и на международных соревнованиях наши ребята поднимались на высшие пьедесталы победителей. Но бокс развивался не только вглубь, т. е. в сторону профессионализма, но и вширь. Он стал очень заметным явлением в культурной жизни города.

Соревнования по боксу привлекали колоссальное количество болельщиков. Если они проходили на стадионе, болельщиков было не меньше, чем на футбольных матчах. Центральной фигурой почти всех этих соревнований был Евгений Давыдович Коган. Идеологический отдел крайкома КПСС этого не мог не заметить. Евгений Давыдович с юмором рассказывает, как пригласивший его на беседу секретарь крайкома партии по идеологии решал по телефону все формальности, связанные с приемом его в партию. Этот секретарь по-своему был прав: почему авторитет Е. Д. Когана не работает на партию, если, как считалось тогда, все должно работать на ее авторитет?

Далее — выдвижение на должность зам. председателя спорткомитета края. Целеустремленный и деловой, Евгений Давыдович, не мог принять устоявшийся там стиль работы. По его инициативе

произошли кадровые перестановки. На юге России Краснодар по всем видам спорта перехватил инициативу у Ростова. Евгений Давыдович один из первых, кто стоял у истоков Института физкультуры. Успехи колоссальные, но и врагов нажито было не мало. Потому ему было целесообразно согласиться с предложением Москвы возглавить команду «Спартака» по боксу. Так Краснодар потерял талантливого педагога и тренера.

В Москве Евгений Давыдович не мог противостоять прессингу конъюнктуры в спорте. Антигуманность и вырождение профессионального спорта хорошо описал олимпийский чемпион по тяжелой атлетике писатель — гуманист Юрий Власов. Процесс дегуманизации профессионального спорта идет во всем мире. Но у нас к этому добавлялась и его идеологизация. Я думаю, что социально — нравственная цена бокса в Краснодаре долго оставалась бы более высокой, если бы был здесь Евгений Давыдович.

Педагогический, а с ним и нравственный уровень бокса был поднят им на такой уровень, что этот вид спорта выполнял функции более значимые, чем просто спортивные. Он становился школой мужания многих поколений юношей, школой здоровой социализации. Поэтому в сознании моем и моих друзей бокс остался явлением не столько физическим, сколько духовным.

С полным правом можно утверждать, что Евгений Давыдович — яркая звезда в социокультурной жизни нашего города 50–60–х годов.

Я не ставил цели в этом рассказе поднимать проблемы воспитательной роли спорта. Нынешний спорт, мне кажется, в значительной мере и жестокий, и утилитарный, и вряд ли он воспитывает. Если ошибаюсь, простите. Я хотел рассказать лишь об одном из тех, кто может влиять своей личностью на судьбы других людей, передавая как бы по цепочке это влияние.

Говоря о Краснодарской школе бокса, конечно, надо вспомнить и много других прекрасных тренеров того времени, но о всех не расскажешь в небольшом очерке.

Жан Жорес как‑то сказал: «Брать из прошлого Огонь, а не Пепел». Давайте же себе возьмем Огонь, а Пепел оставим прошлому.

Если мы этого не сделаем, все время будем бороться против самих себя.

(«Кубанские новости» 14. 04. 1994 г.)

ЛИЦЕДЕИ Отчет о командировке в Санкт — Петербург для бухгалтерии, но не только для нее

Я был очень обрадован приглашению Санкт — Петербургского университета на конференцию по социологическому образованию.

В прошлом наши разъезды по научным конференциям мы, занимающиеся наукой, считали чем‑то само собой разумеющимся.

Теперь такая возможность — редкость.

В самолете я вспоминал прогнозы многочисленных социологических центров о возможных исходах апрельского референдума и невольно связывал их с шуткой Б. Дизраэли.

Английский государственный деятель прошлого века дал такую классификацию лжи: «Ложь, наглая ложь и статистика». Наша перестроечная социология вполне может встать в ряд классификации Дизраэли по правую сторону.

Эти мои общие рассуждения были прерваны в аэропорту Пулково конкретным ценником в буфете: куриная ножка — 740 рублей. Такого я еще не видел!

Через эту куриную ножку мое внимание с самого начала было приковано к тому, что творится в прекрасном городе на Неве в большей мере, чем к конференции. И если это проявится в моей статье, прости, читатель.

Куриная ножка незаметно стала для меня всеобщим эквивалентом. Если книга мне нравилась, а цена ее была большая, скажем, 800 рублей, я вспоминал стоимость куриной ножки, и мне психологически легче было совершить покупку.

В буфете я пересчитал свои деньги, хотя точно знал, сколько их, и настроился во всем экономить. Во сколько же обойдется мне здесь жилье?

Этот вопрос не выходил из головы, пока я не добрался до гостиницы Санкт — Петербургского университета на Васильевском острове. Здесь мне предложили за все время проживания, с 18 по 23 мая, заплатить 450 рублей, то есть чуть больше половины стоимости куриной ножки.

Ну, контрасты!.. Они были во всем, даже в погоде. Всю первую половину недели стояла необычная для этих мест и для этого времени жара, под 27 градусов. Говорили, что несколько человек в городе умерли от солнечно — теплового удара. Во вторую половину недели резко похолодало, подул ледяной ветер, и люди ходили с посиневшими носами, грея руки под мышками.

После первого дня работы мы, несколько участников конференции, решили прогуляться и приехали на Невский проспект. Здесь, у выхода из метро, в открытом коридоре углового дома станции «Гостиный двор», я увидел и услышал то, что стало гвоздем моей культурной программы, направив ее в неожиданную для меня сторону, исключив запланированные мной и Русский музей, и Эрмитаж, и многое другое.

В проходе стоял высокий парень и пел, аккомпанируя себе на гармони. Мелодия поразила меня; задушевная, лирическая и в то же время по — современному напористая. Никогда не думал, что можно соединить в одной мелодии такие противоположные тональности. Именно стремление соединить их заставляло певца напрягаться до предела и быть искренним в этом напряжении.

Лицо его, вымазанное красной краской, лоснилось — так он старался.

Рыжие волосы по — бесовски стояли дыбом. Возможно, на нем был парик. Стоявшая рядом женщина сказала, скрывая, однако, восхищение: «Лицедей!»

Вот и вся сцена. Мои спутники не захотели останавливаться надолго и пошли дальше, увлекая и меня за собой. Как потом я жалел, что не остался!

Вечером продолжились дискуссии о судьбе социологии в нашей стране и о проблемах ее преподавания, поглотившие все наши мысли.

На следующие день, как только проснулся, вспомнил мелодию «лицедея». После заседания отправился его искать. Местные социологи сказали, что он часто поет на том же самом месте.

Но не нашел я «лицедея» ни в этот, ни в следующий, ни в последующий раз. В поисках его я открыл в Питере целый мир народной культуры, приютившийся на улицах и площадях.

Подхожу к метро «Приморское» и слышу прекрасное хоровое исполнение народной песни «Бродяга к Байкалу подходит». Поют женщины, которым за 50, человек 30. В руках каждой — веточка сирени. Я подумал, что отмечается чей‑то юбилей или какой‑то профессиональный праздник. Но оказалось — ни то и ни другое. На картонном ящике посреди круга поющих надпись: «Возродим русскую народную песню». Каждый, кто подходит, вносит свою лепту в это

дело. Ящик наполнялся щедро.

В другой раз у Гостиного двора встретил духовой оркестр. На этот раз — все мужчины, которым за 50 и за 60. Их было пятеро вместе с ударником. На ящике было написано: «Помянем ушедших от нас. Мелодии прошлых лет напомнят их нам».

Оркестр играл мелодии моих детских и юношеских лет, играл задушевно, празднично и мне было грустно. Что это за демократическое общество, которое этих талантливых людей оставляет беспризорными на улицах и площадях? Сейчас много развелось всяких бродяг — и поющих, и на чем‑то пиликающих, но то, что я видел и слышал, отличалось бесспорным мастерством и талантом. Все они, начиная с «лицедея», могли бы украсить подмостки любого зала с серьезным и просто нормальным зрителем. А по существу, все они просят милостыню… Милостыню? Нет. Не просят. Это было бы простым объяснением ситуации. Во всем этом какая‑то загадка. В' «лицедее» она явно видна. Этим он и притягивает. Загадка в том, что это и есть Россия, та, которая скажет главные слова. Уже говорит. Не те, что на «вольвах» ездят, а эти решают проблему.

Эти мысли пришлось прервать — подходило время, когда меня ждали в гости. В Ленинграде, простите, Санкт — Петербурге, живет дочь моего друга. Первый раз я увидел Майю давным — давно, еще девочкой, у них на квартире. Тогда она таскала с балкона крольчат и с гордостью показывала их мне. Теперь у нее самой такая же дочка Даша, прямо настоящая хозяюшка. Я сижу, смущенный щедростью стола, накрытого по поводу моего прихода, а муж Майи, Миша, коренной ленинградец, сетует на то, что нигде нет записей адыгейского ансамбля «Нальмэс».

Кроме того, ему нравятся адыгейские народные сказки, которые он читал в детстве. Но их тоже нигде не купишь. Когда я уходил, Майя сунула мне сверток, неизвестно когда приготовленный. Оказалось, это завтрак для меня: в разговоре я не заметил, когда обронил, что по утрам у нас в гостинице не работает буфет.

Несколько лет назад все эти детали казались бы полной банальностью. Но сейчас они стали пробным камнем, на котором проверяется, кто есть кто. Майе и ее семье сейчас, как и всем, нелегко все достается. Но она бросает вызов времени: «Нас не сломишь! Мы — это мы! Папин друг есть папин друг!» Я успел увидеть в Санкт-. Петербурге много хамства, эгоизма, жадности, обнаженных нашим временем. Гостеприимство Майи и ее семьи явилось для меня дос — тойной отповедью всему этому. Повторяю, Санкт — Петербург — город контрастов.

Я уезжал на следующий день, утром. Последний подземный переход, который пришлось преодолевать, был наполнен проникновенными звуками скрипки. Посреди перехода сидел чистенький, интеллигентный мужичок и играл на своей скрипке.

Перед ним стоял поднос, на котором лежал маленький букетик искусственных цветов. Эта деталь декорации, вероятно, была призвана придать взаимодействию слушателей и исполнителя партнерский и в то же время праздничный характер.

Остановись, прохожий, послушай эту прелестную мелодию скрипки. Она взывает к лучшим сторонам нашей души. Ведь именно они, лучшие, чистые чувства и есть наша опора в трудное время.

Скажите, разве этот скрипач нищий?

Он помогает всем нам. В этих общественных местах, нас утомляющих и раздражающих, где мы поэтому бываем слабы и уязвимы, любой из лицедеев обращается к лучшим сторонам нашей души, усиливает ее. Следовательно, он, лицедей, дает нам благо, а мы, часто нищие духом, берем у него столь необходимое питание для нашей души. Сплошь и рядом не платим за это ни гроша. Так кто же нищий?!

Да, чуть не забыл о конференции. Она в целом отразила и статус социологии в разваливающемся обществе, и дилетантизм многих тех, кто взялся ныне за преподавание социологии.

Конференция по составу участников была международной.

Странно, но и доклады специалистов из Германии, Италии Австрии были слабыми. И все же было немало интересных дискуссий, идеи которых имеют отношение к тому, что и как сказано выше.

Социологические методы исследования разумно делить на жесткие, формализованные, количественные и мягкие, не стандартные, качественные. Первые лучше исследуют объективную сторону социальных явлений, вторые могут проникать в субъективносмысловую сторону. На Западе сейчас мода на смысловое, субъективное содержание того, что происходит в обществе. Параллельно с этим идет деление методов познания общества на научные и вненаучные. Последние включают познавательные возможности литературы, искусства, фольклора, мифа и т. д. То, что я представил выше, можно рассматривать как попытку применения мягких методов познания того, что видел я во второй столице России.

Далее, констатировалась возможность и необходимость существования альтернативных социологических теорий, концепций и принципов. Этому будет способствовать развитие социальной антропологии. Только она могла бы в полной мере осознать причины и последствия наблюдаемого ныне всплеска народного улично — публичного художественного творчества — вокального, хорового, музыкального, живописного и т. д. На поверхности первая, действительная причина: экономическая — нужда, коммерция. Но в определенных условиях и регионах эта причина может трансформироваться в другую, стать вызовом материальному, коммерческому.

«Лицедей», которым я уже, наверное, надоел читателю, по внешности своей должен был исполнять репертуар патлатых рок-певцов. Однако же он пел лирическую советско — народную песню, чуть модернизировав тем, что лирика была надрывной. Это ошеломляло. Возможно (мне так кажется), что «лицедей» симптоматичен как социокультурный феномен, как были симптоматичны рок-певцы в начале перестройки.

Сейчас главная задача раздвинуть хоть чуть — чуть наши горизонты. А наши горизонты на 90 % сотканы не из материальной субстанции.

И еще одну идею конференции напоследок отмечу. Строгие,' централизованно — организованные социальные системы, независимо от их природы, могут описываться одной теорией и наоборот, другая теория нужна для описания децентрализованных систем. Социальные устройства, которые предвосхищены в Библии и Коране, относятся к строгим, централизованным, как и социализм. И вот поэтому не случайно первые коммуны были организованны первыми христианами, а социализм корнями уходит в христианство. Лично я не раз убеждался в том, что в текстах и в подтекстах Корана можно найти все основные положения исторического материализма, хочу об этом как‑нибудь, написать. Но, как сказал В. Франклин: «В нашем мире нет ничего определенного, кроме смерти и налогов». Поэтому скажу так: даст Бог, еще встретимся, читатель.

(«Кубанские новости» 4. 06. 1993 г.)

ЖИЗНЬ В ЛЕСУ Творить нашу реформу, основываясь на нашей культуре, или творить в своей стране чужую реформу на отбросах чужой культуры?

У знаменитого американского писателя прошлого столетия Г. Торо есть произведение под названием «Уолден, или Жизнь в лесу». Оно построено на четких философских принципах: зло, приносимое прогрессом, поправимо, если человек добровольно откажется от многих пустопорожних забот повседневной жизни. Прежде всего человеку надо дать отчет самому себе, в чем он действительно нуждается, а что в его жизни лишнее.

Далее писатель полагал, что если материальные блага, на которых основывает успех современная цивилизация, несут с собой закрепощение человека и ущерб его духовному миру, следует отказаться от этих благ.

Роман — утопия Торо вдохновил крупнейшего современного психолога и социолога Б. Ф. Скиннера на создание утопии «Уолден — 2». В нем определены следующие принципы построения жизни в коммуне:

— общность должна основываться на доверии и сотрудничестве;

— поддерживать порядок в общине только гуманными методами;

— эффективно передавать культуру новым членам;

— основывать существование общины в основном на творческом труде, доставляющем радость.

Принцип распределения в общине основывался на трудоднях, напоминающих то, что было когда‑то в наших колхозах. Особое внимание в общине уделялось детям.

Любой из нас согласится, что все эти принципы нам знакомы и близки. В 1966 году группа исследователей Скиннера создала общину, в которой воплотила его идеи. Она, эта община, функционирует и по сей день, создав за время своего существования уникальную коммунистическую культуру. Культура подобных общин в Америке, которых немало, называется, если быть точнее, не коммунистической, а коммунитарной. Не буду далее уточнять дефиниции, лишь отмечу, что Америка у себя терпит и возвращает многое такое, что у нас, не без ее помощи, поносится не только ежедневно, но и еже

часно.

Как считается в Америке, Скиннер — авторитетнейший деятель американской науки и ее гордость, своей утопией сделал прорыв в культуре. Нам же Америка экспортирует не эти достижения, а свои самые заразные болезни. Среди них, пожалуй, самые распространенные — жестокость, проституция, насилие. В Америке идет по существу подростковая война, в которой ежедневно погибают в среднем шесть — семь юношей. Каждый год миллион подростков в возрасте от 12 до 13 лет становятся жертвами изнасилований, ограблений или нападений. И часто все это с ними проделывают их же сверстники.

У нас на сей счет нет четкой статистики, но уровень достигнут тот же. Сейчас и у нас, и в Америке все решают власть и деньги. Но есть третий компонент, без которого потеряют социальную значимость и власть, и деньги, — культура. Нас могут сделать нищими (и уже сделали), нас могут давить бюрократической машиной, уже вдвое возросшей за годы охлократии и плутократии, но ничто не может заставить нас отказаться от нашей культуры как системы социальных и этических норм, выпестованных веками нашей многострадальной российской истории.

Культура дает внутреннюю свободу, ту самую, которая остается, когда отнимают все. И в нашей власти сделать выбор — творить нашу реформу, основываясь на нашей культуре, или творить в своей стране чужую реформу на отбросках чужой культуры.

Нам надо четко осознать, что наша страна оккупирована чужой культурой.

(«Кубанские новости» 1. 01. 1994 г.)

АДЫГАГЬЭ — ИСКУССТВО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

Заведующий Краснодарским отделением Института социологии Академии наук, доктор социологических наук, член правления краснодарской организации Адыгэ хасэ А. А. Хагуров — давний друг и автор «Советской Адыгеи». Айтеч Аюбович часто бывает в Майкопе. Приезжал он в столицу республики и совсем недавно и, конечно же, зашел к нам в редакцию. Разговор о нелегком времени, в котором мы живем, национальных движениях, шапсугской проблеме…

Корр.: Вы были на IV съезде шапсугского Хасэ, состоявшемся 24 мая. Какое впечатление он произвел на вас? Отличаются ли проблемы Хасэ шапсугов от тех, которые решает Хасэ в Краснодаре?

А. А. Хагуров: Нет. Эти проблемы почти тождественны. Мне там казалось, что я присутствую на заседании нашего Хасэ в Краснодаре. Столь одинаковы наши проблемы. Так один из делегатов съезда шапсугского Хасэ Шабан Догуф, говоря о поведении адыгской молодежи в общественных местах, привел такой пример. В одном клубе он сделал замечание парню за его вызывающее поведение, на что тот седовласому воспитателю ответил: «Стоишь здесь и стой, а то…». Случай тот был в Туапсе. У меня в Краснодаре был аналогичный, но похлеще. Подхожу к остановке по ул. Седина, что напротив мединститута, вечером, часов в 10, и вижу такую сцену. Народ на остановке тесно сомкнулся, очевидно шокированный бесчувственными парнями, говорившими на адыгейском языке. Они избили парнишку, а его девушку загнали между двумя киосками. На мое возмущение один из них на адыгейском языке мне сказал: «Подожди, отец, я и до тебя доберусь». Ситуацию все же помогли разрешить сами парни, точнее те, у которых осталась еще совесть.

Так вот и в Шапсугии, и у нас в Краснодаре волнуют проблемы прежде всего молодежи, ее удаление от адыгагьэ, от адыгского этикета, проблемы изучения родного языка и культуры.

Корр.: У адыгов большое значение придается возрождению национального этикета, который сформировался в иных условиях, чем те, в которых мы все же живем сейчас. Не искусственными ли выглядят попытки заставить нынешнюю молодежь жить по нему?

А. А. Хагуров: То, что адыги подразумевали под словом «адыгский этикет», переводится не адекватно, не полностью. И адыгский

этикет, и адыгское гостеприимство — это части, это стороны более объемного явления, которое у нас называется «адыгагьэ», что означает искусство быть адыгом, искусство быть человеком. Это наш главный социальный институт культуры. Им стоит гордиться. Это то, что мы представляли бы в первую очередь на всемирной выставке национальных культур.

И вот нас, адыгов, беспокоит отход молодежи от адагагьэ. И то, что это беспокоит людей и в Краснодаре, и в горных далеких аулах, говорит о том, что проблема стала общенациональной и решать ее надо как таковую.

Корр.: Не преувеличиваете ли вы роль адыгагьэ. Разве нельзя опираться на общечеловеческие нормы?

А. А. Хагуров: Наше адыгагьэ как раз и построено на общечеловеческих нормах нравственности. Адыги — один из немногих народов, пропустивших через себя все мировые религии (кроме буддизма). Они были и язычниками, и христианами, и мусульманами. Это позволило им четко вычленить общечеловеческие нормы нравственности и построить на них свои принципы общежития.

Корр.: Отношение к женщине у адыгов со стороны кажется жестоким, суровым. Не кажется ли вам, что оно отходит от общечеловеческих норм?

А. А. Хагуров: Нет, не кажется. Так могут считать только те, кто видит лишь внешнюю сторону. В действительности отношение к женщине у нас рыцарское. В адыгском языке есть два слова, переводимые одним русским словом «жена». Первое означает просто «жена», второе — «княгиня, госпожа» (гуащэ). Так вот, первое слово

— «просто жена» — не применяется к солидной женщине, живущей в семье с детьми. Оно по отношению к ней будет звучать вульгарно. Про такую мать семейства говорят гуащэ, то есть госпожа, княгиня. Но дело даже не в словах, хотя они о многом говорят. Вся моральная философия адыгского общежития требует, чтобы женщина была женщиной, а мужчина — мужчиной. Весь уклад жизни, вся этика их были построены так, чтобы они таковыми оставались в повседневной жизни, а не иногда, от случая к случаю, при людях…

Этот акцент на половых различиях свидетельствует о том, что адыгский этнос формировался давно — в период перехода от матриархата к патриархату.

Помню, во времена моего детства в ауле женщина, работавшая завмагом, растратилась, и ее должны были судить. Так не толь

ко наш аул, а и другие собирали деньги, чтобы возместить растрату. Если бы на ее месте оказался мужчина, он пошел бы под суд. Но допустить, чтобы женщина попала в тюрьму, было нельзя, и не допускали. Таким должно быть отношение к женщине в соответствии с адагагьэ.

Корр.: Хорошо. То что Вы сказали, позволяет объяснить разделение в быту женского и мужского: женская половина дома и мужская; мужское застолье без женщин и т. д. Но почему «похищают» невест и до сих пор?

А. А. Хагуров: Для понимания и этого обычая нужен этносоциологический анализ. Сначала лингвистический. В адыгском языке нет слова «жених»! Согласитесь, что это слово имеет некий пренебрежительный оттенок. Не случайно оно используется в разговорном языке часто в соответствующих ситуациях с иронией. В адыгском языке соответствующее понятие обозначается словом «псэльыхъу», что в переводе означает «ищущий душу» или «жизнь» (псэ — и душа, и жизнь). Выходит, что желающий иметь семью должен найти другую душу, другую жизнь. Тогда скажите: легко давать согласие на то, чтобы отдать душу и жизнь вашей дочери кому‑то? Нет. Поэтому родители с трепетом отворачиваются от решения этой проблемы. Пусть господин Случай решает эту проблему. Как видим, за внешне варварской формой здесь скрывается очень деликатное, человеческое содержание.

Корр.: Все это было во времена вашего детства, а как потом?

А. А. Хагуров: Увы, потом и адыгейки стали попадать в тюрьмы… Теперь вообще нравственные устои общества размываются со всех сторон.

Корр.: Мы, кажется, отошли от темы. Проблема Шапсугии известна не как нравственная, а как административно — территориальная проблема, проблема создания национального района.

А. А. Хагуров: Мы от темы не отошли. Мы, по существу, говорили об истоках шапсугской проблемы. Кстати, эти истоки у всех национальных движений одинаковы. Повсюду наблюдается нравственный кризис. Что‑то неладное творится с человеком. Это то, что ученые называют антропологическим кризисом, и этот кризис лежит в основе и экологического, и энергетического, и других настоящих и будущих кризисов. Чувство самосохранения заставляет каждую нацию бороться с наступающей нравственной деградацией. Первое, самое доступное и эффективное средство — это обраще

ние к своей культуре, погружение в нее и неизбежный при этом рост национального самосознания. Но культура должна материализоваться, иметь свою инфраструктуру, и когда всего этого нет, нация чувствует себя униженной и оскорбленной. Четырнадцать горных аулов Шапсугии не входят в Адыгею, а бывшим и нынешним чиновникам Туапсинского и Лазаревского районов, куда эти аулы входят, проблемы их культуры, как говорится, до лампочки.

На съезде Хасэ, о котором вы спрашиваете меня, все выступавшие говорили, в каком бедственном состоянии находятся клубы, дороги и мосты в этих аулах. Председатель национального Совета в ауле Малое Псеушхо сетовал на то, что каждый раз, когда в их клубе выступают приглашенные артисты, он сидит как на иголках, боится, что вот — вот провалятся прогнившие полы. В том ауле нет ни радио, ни телефона. А вот что мне говорил в ауле Шхафит председатель Шапсугского Адыгэ хасэ, стоявший у истоков шапсугского национального движения, Мурдин Тешев: «Вначале мы всего-навсего хотели вернуть исконные названия нашим аулам. Нам и это запретили, увидели в этом национализм. Тогда мы созвали 1–й всеобщий съезд Шапсугии и выдвинули требования, направленные на сохранение нас как этноса, нации. Мы уже не могли оставаться в узких рамках топонимических требований…». Вот так возникают, точнее провоцируются, национальные движения.

Корр.: К сожалению, многие движения потом обретают националистическую окраску.

А. А. Хагуров: Простой народ в национальных движениях всегда держится в разумных пределах, народ, как правило, центрист. Националистические устремления исходят от интеллигенции, так называемых активистов.

Приведу примеры, на мой взгляд, иллюстрирующие исконную национальную терпимость трудового народа, в частности, адыгского. Когда в Адыгее с первого тура голосования не удалось избрать Президента, пошли всякие кривотолки. В это время ко мне приехал из аула мой родной дядя Г. К. Панеш. С ним были двое аульчан. Зная, что я печатаюсь в газетах, выступаю по радио и телевидению, они решили, что смогу помочь им… в качестве кандидата в президенты Адыгеи выдвинуть Николая Игнатовича Кондратенко. Они уверяли меня в том, что он запросто пройдет на выборах. Было видно, что мнение это не только приехавших, но и многих их земляков.

Чего больше в этом факте проявилось: авторитета, который

завоевал бывший председатель крайсовета, или интернационализма жителей аула Кунчукохабль? Очевидно, что и то, и другое.

Второй пример. На IV съезде Адыгэ хасэ шапсугов в Туапсе я познакомился с интересным человеком — Михаилом Константиновичем Михно. Русский человек среди делегатов, именно делегатов, а не гостей шапсугского съезда?! Оказалось, что он в ауле Малое Псеушко, где живет, возглавляет местное Хасэ. Ставил на съезде вопрос об открытии в своем ауле адыгской национальной школы. Делегат М. Мискур из аула Головинка говорил о необходимости налаживания дружбы и взаимопонимания между всеми национальными общинами Лазаревского и Туапсинского районов. Вот такой настрой у простого народа Шапсугии.

Корр.: На IV съезде шапсугского Хасэ были разногласия. Означает ли это раскол в национальном движении шапсугов?

А. А. Хагуров: Нет, не означает. Любое глубинное течение имеет и левый, и правый экстремизм, и центр. Они могут не только противоречить друг другу, но взаимно корректироваться, дополняться, обогащаться. Если, конечно, участники движения болеют за дело, а не решают свои карьеристские планы.

Спор там возник по проблеме существования двух параллельных органов управления шапсугским движением: Хасэ и исполкома конгресса Шапсугии. Все согласны, что надо иметь один орган, спор идет лишь о сроках, формах слияния.

Корр.: Однако второй съезд шапсугского народа, состоявшийся в ноябре 1991 года, у многих вызвал недоумение и даже опасение.

А. А. Хагуров: К сожалению, там погоду делали гости. Они и создавали образ врага. Здесь на IV съезде Хасэ, в отчетном докладе, с которым выступал председатель хасэ М. Ш. Тешев, все эти выступления были названы безответственными.

Корр.: В своей публикации в «Кубанских новостях» 1 мая сего года вы заявили, что вопрос о создании национального района Шапсугии не должен обсуждаться, и осудили опрос, проводимый по этому вопросу Лазаревским районным Советом…

А. А. Хагуров: Дело в том, что на основании опроса делали вывод о том, что такой район создавать не стоит, потому что большинство опрошенных против. Здесь дикая спекуляция. Малочисленные коренные народы должны быть под защитой закона, а не зависеть от воли большинства. Об этом говорят многочисленные международные и ООНовские декларации и акты. Национальный район Шапсугии необходимо создавать именно потому, что от Шапсугии, занимавшей территорию от Новороссийска до Сочи, осталось всего 14 аулов. В этом вопросе наша демократия, как и во многих других, вылилась в беззаконие.

Подлинная демократия сродни христианству, буддизму и другим идейно — нравственным явлением человечества, преисполненным терпимости, прощения, доброты и гуманизма. Всего этого не хватает демократам Лазаревского района. Однако кроме «русского» экстремизма в этом вопросе есть и «адыгейский» экстремизм, который считает, что границы предполагаемого национального района обсуждению не подлежат.

Корр.: Публикация Е. Павлова и А. Баранова в «Кубанском курьере», судя по всему, не восприняли всерьез активисты Хасэ в Краснодаре. Чем это объяснить, ведь они, мягко говоря, острые, антишапсугские?

А. А. Хагуров: Эти публикации крайне поверхностны и необъективны.

Корр.: Вопрос о границах предполагаемого национального района, насколько известно, не обсуждался на съезде шапсугов?

А. А. Хагуров: Этот вопрос самый деликатный — и политический, и моральный. Создавать национальный район в таких границах, в которых будет 95 процентов некоренного населения — это заведомо в него закладывать бомбу. Границы должны учитывать интересы обеих сторон, и тогда проблема национального района Шапсугии будет решаться на реальной почве. Я был рад, когда простые жители аула Шхафит, с которыми я беседовал, согласились со мной в этом вопросе. Проблему надо решить именно для этих людей, жителей забытых всеми властями горных аулов, а не ради достижения амбициозных требований. Национальный реваншизм есть орудие тех радикальных лидеров национально — этнических движений, которые забывают, ради чего движение возникало.

Корр.: В Краснодарском Хасэ все думают так же, как и вы по этому вопросу?

А. А. Хагуров: Нет, не все. Я рад, что мои друзья меня поддерживают. Они и стимулировали морально мою поездку на съезд шапсугского Хасэ.

Корр.: Какой вам видится наша дальнейшая жизнь?

А. А. Хагуров: Прогноз сделаю общий, философский, с помо

щью адыгской пословицы о «куцэ», которые поочередно ступают. В период невзгод эта пословица призывает к оптимизму, в период везения предостерегает от зазнайства. Трудно точно переводить пословицы, поэтому, чтобы извлечь весь смысл, заключенный в этой, мне потребуется несколько предложений.

При езде спицы — «куцэ» — колес телеги поочередно опускаются вниз, принимая на себя всю нагрузку телеги. Так и в нашей жизни. Мы, люди, — спицы в колесе нашей судьбы. Спицы поднимаются наверх — и тогда нам легко и свободно. Но после этого неумолимый рок, вращающий колесо нашей жизни, опускает нас вниз. Кажется, спица испытывает тяжесть всей телеги, и если выдерживает, то постепенно освобождается от этого груза и идет вверх, где легко и свободно. Но именно там, наверху, надо помнить, что колесо нашей жизни не стоит на месте, и каждый из нас может оказаться внизу, под грузом своей судьбы.

(«Советская адыгея» 26. 06. 1992 г.)

СВЕТЛЫЙ СЛЕД ЧЕРКЕШЕНКИ

«Высокие, стройные, гибкие, они точно светлый след оставляли за собой. Их маленькие руки и ноги вдохновляли турецкого поэта, и до сих пор в городах Малой Азии, когда встречаются такие у‘ мужчин и женщин, анатолийцы говорят: у них в роду черкешенка. Капля ее крови очищала целое поколение. Их карие глаза полны неизъяснимого выражения».

«… Во взгляде черкешенки ярко отражались ее душа, ее чувство, все, что совершалось в ней, как бы порывисто, быстро, изменчиво это ни было. Ничем грубым не оскорбляла вас красота женщины в племени адыге».

С этих слов Василия Немировича — Данченко начинается книга X. X. Сукунова и И. X. Сукуновой «Черкешенка», изданная в Майкопе. Композиция книги своеобразна. В ней собраны исторические материалы, публицистические статьи, очерки, поэмы, рассказы, стихи — и все они о черкешенке [7].

Такая, скажем, энциклопедическая структура книги позволяет не только представить высокую оценку красоты адыгских женщин всеми, кто о них писал, но и проследить скрещение путей и встречи культур адыгских (черкесских) народов с другими народами мира. Для многих, видимо, будет неожиданной информация с первых страниц о том, что каждая вторая персиянка — черкешенка, что многие халифы женились на черкешенках, что ее величество королева Фарида была черкешенкой, что близкая родственница Тамерлана была черкешенкой, что черкешенки — бабушка турецкого султана Селима, бабушка и жена короля Иордании Хусейна, мать Назыма. Хикмета…

В 1985 году в Париже состоялось торжественное погребение графини Ирен дю Люар, единственной женщины, удостоенной чести быть среди великих людей Франции. Графиня дю Люар — Ирина Хагондокова — по отцу — черкешенка, по матери — русская. В 1940 году она выходит замуж за графа дю Люара и переезжает во Францию. С первых дней войны она организует и возглавляет военные госпитали. Когда союзническая армия форсировала Рейн, первым на переправе был передвижной госпиталь графини Люар. Она — кавалер ордена Почетного Легиона, кавалер национального ордена «За боевые заслуги», «Военного Креста» и многих иностранных орденов и медалей.

Вернемся ненадолго еще в историю. Черкешенками были жены грузинского царя Вахтанга VI и Ивана Грозного. После кончины первой жены Анастасии Иван Грозный женился в 1516 году на дочери кабардинского князя Темрюка, получившей после замужества и крещения имя Мария. Трагичной была судьба пленившей своей красотой Ивана Грозного Марии Темрюковны, не нашедшей общего языка с боярами и прожившей после замужества всего восемь лет. О ней писали Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, С. А. Белокуров, К. Валишевский, С. Горский, Р. Г. Скрынников и другие.

Черкешенки не только занимали выдающееся место в социальной структуре разных стран, но пленили многих своей красотой, вдохновляли писателей и поэтов своим очарованием.

До революции по всей России была известна своей красотой кабардинка Тяжгова. Это была единственная красавица, удостоившаяся быть снятой и затем помещенная на почтовые открытки, продававшиеся повсюду.

В наш век зарубежные черкешенки Египта и Турции неоднократно принимали участие в международных конкурсах красоты. Так, турецкая черкешенка Гюнсалы Озкая в 1932 году была признана первой красавицей Турции. Затем она стала победительницей Международного конкурса красоты в Лондоне.

На впервые проводившемся Международном конкурсе красоты в Москве в 1989 году первое место заняла Мелтем Хакарар из Турции. Все ее родственники считают, что она красотой удалась в свою бабушку, черкешенку Хьэкъарэ.

Черкешенки в прошлом попадали в Турцию в основном через работорговлю. Последние исследования опровергают бытовавшее мнение о том, что родители сами продавали своих детей. Эта торговля имела в Черкесии «теневой» характер. Занимались ее кровоместники, которые крали детей и продавали турецким и другим купцам. Поэтому у многих турок вплоть до XVIII‑XIX веков жены были из рабынь — черкешенок. Надо полагать, результатом этого было улучшение турецкой расы.

Дж. Байрон в «Дон — Жуане» так описывает статус черкешенок на рынке, на который корабль доставил «черкешенок, славянок, грузинок».

Почти все путешественники, посещавшие Черкесию, обращали внимание на красоту ее женщин. О них писали выдающиеся ученые, поэты, путешественники.

Дж. Байрон писал:

В стихотворении «Ее глаза» Пушкин воспел не черкешенку, но. — сравнив с черкешенкой:

Она мила — скажу меж нами — Придворных витязей гроза,

И можно с южными звездами Сравнить, особенно стихами,

Ее черкесские глаза.

М. Ю. Лермонтов обращается к образу прекрасной черкешенки в «Герое нашего времени», в стихотворении «Черкешенка», в «Кавказском пленнике», в «Измаил — Бее», в «Черкесской песне».

Слово «черкешенка» со времен Пушкина само уже несло поэтический образ, и поэтому мы встречаем стихи под таким названием у многих поэтов.

Книга X. X. Сукунова и И. X. Сукуновой представляет собой

уникальный опыт исторического и художественного исследования образа черкешенки. В этом своем качестве она станет настольной книгой и историков, и писателей, занимающихся Кавказом в целом и Черкесией в частности. Однако она представляет и общий познавательный интерес и поэтому будет интересна и полезна широкому кругу читателей. Работа иллюстрирована, а ее элегантный переплет как нельзя лучше соответствует облику героини книги.

(«Кубанские новости» 28. 10. 1999 г.)

ПО КОМ ДОЛЖНЫ ЗВОНИТЬ КОЛОКОЛА

Есть серьезные философские концепции о том, что настоящее — лишь связующее звено между прошлым и будущим. О том, что есть миг между прошлым и будущим, и что он называется «жизнь», поется и в известной песне.

«Мертвый хватает живого», — говорят тогда, когда с помощью прошлого, — мертвого — разрушают настоящее, живое.

Уже несколько лет в нашей стране таким методом рушится все и вся. Злоупотребление историей в нашей стране в целях политических и других спекуляций беспрецедентно по своей безответственности и безнаказанности. Сама по себе эта проблема — одна из самых актуальных среди современных идеологических проблем и как таковая требует особого разговора.

А мой разговор — по — конкретному поводу, по поводу — статьи историка — краеведа В. Соловьева, в «Кубанских новостях» за 28 апреля 1995 года. Статья эта по духу и по «букве» написана с откровенно великодержавных позиций.

Об этом наглядно свидетельствуют и заголовок статьи, ее подзаголовки: «Подвиг пограничников черномории», «Были кунаки — стали абреки» (это про адыгов, конечно). «Спите, герои, Родина помнит вас».

Жирным шрифтом выделена в статье только одна фраза «Казаки, — закричал Тиховский, — коли нехристей». Очевидно, это самый главный акцент статьи. Иначе с чего бы ее одну выделять? Если вспомнить, что неподалеку чеченская трагедия, то надо отметить, что автор по — своему на нее реагирует. Адыги называются в статье только разбойниками.

Коротко напомним читателю событие, по поводу которого написана статья В. Соловьева. Россия, исходя из своих государственных и имперских интересов, с 18 века создает на Северном Кавказе Кавказскую и Черноморскую кордонные линии. Эти линии обозначали и укрепляли государственные границы России в непосредственной близости от мест проживания адыгов, на некоторых участках проходя и через их земли. Зимой 1810 года (18 января) шапсугская конница, перейдя по льду реку Кубань, напала на казачий пикет между Славянским и Ольгинским кордонами. В схватке погибли все казаки — пограничники двух кордонов, а нападавшие угнали в плен около трех десятков жителей. С 1991 года решением правления Кубанской Рады восстановлена церемония памяти первых пограничников-казаков под наименованием «Тиховские поминовения». Каждую весну казаки проводят у братской могилы церемонии памяти в хуторе Тиховском. Церемония памяти весной 1995 года и явилась поводом для статьи В. Соловьева.

Я признаю: то, что произошло в январе 1810 года между Ольгинским и Славянскими редутами, есть трагедия. Мы должны помнить такие трагедии и чтить память жертв. Однако вспоминать надо эту трагедию иначе и тогда из этих воспоминаний делать другие выводы, чем те, которые и в тексте, и в подтексте предлагает статья В. Соловьева.

И еще одно замечание. Можно было бы умолчать и не обращать внимания на эту статью, учитывая, что ее автор — убеленный сединами человек. В наше тяжелое время не мало других неотложных дел, а все Геростраты, которые пишут националистические статьи, как раз и рассчитывают на сенсации и скандалы. Людям все это надоело. Однако уж слишком последователен и настырен автор в своем великодержавном рвении. В 1993 году в Тамани проходила научная конференция по истории казачества, на которую был приглашен и я. На этой конференции В. Соловьев сделал сообщение, вся научная премудрость которого заключалась в следующем: Суворов здесь, на Кубани, строил пограничные укрепления, следовательно, занимался важным государственным делом, а разбойники-черкесы из‑за Кубани ему мешали своими набегами. Я не стал вникать в научное содержание (которого не было) этого сообщения, а указал на оскорбительные выражения, допущенные им. Все участники конференции меня поддержали, его же ни один не поддержал.

Вскоре после этого, выступая в Доме офицеров при многочисленной аудитории, В. Соловьев стал утверждать, что я, Хагуров, профессор М. Керашев и ныне покойный профессор М. Хутыз в науке халтурим, ничего не понимаем. Очевидно, этот вывод был сделан на основании того, что мы ничего не пишем о Кавказской и Черноморской кордонных линиях, на которых, судя по публикациям, сам он зациклился. Иначе с какой стати историку — краеведу давать такие оценки докторам экономики, социологии и права. Присутствовавшие на том собрании в Доме офицеров наши русские друзья дали ему отпор, ибо никого из нас, критикуемых, там не было. Этот беспардонный выпад, кроме как ненавистью к адыгам, объяснить невозможно.

Еще в советское время, в 1990 году, В. Соловьев загорелся идеей создания памятника А. Суворову в центре Краснодара. Для осуществления этой идеи была организована телевизионная передача, на которую было приглашено около десяти генералов и полковников… и два адыга — я и профессор М. Керашев. Развернувшаяся на передаче дискуссия была не в пользу «соколов», один из которых стал заливаться соловьем о том, что А. Суворов на Кавказе занимался чуть ли не миссионерской деятельностью. Передачу в записи неоднократно просматривало и городское, и краевое начальство и в конце концов решило в эфир не давать. Как видим, и тематика, и методика нашего краеведа сохраняют явную устойчивость и пора на нее отреагировать.

Вернемся к описываемой в статье трагедии. Чтобы лучше понять ее, мы предлагаем читателю не следовать краеведу — историку

В. Соловьеву и не сидеть постоянно на одной стороне Черноморской кордонной линии. Ведь сейчас — конец двадцатого века, и пора над такими линиями подняться. О том, что вскоре происходило на другой стороне этой линии, пишут свидетели тех лет. Ниже я привожу их показания не для того, чтобы продолжать дело В. Соловьева,

а, наоборот, чтобы показать его бесперспективность. Занимаясь такого рода патриотизмом, можно завести отношения народов в тупик, т. е. в конфликт со всеми последствиями. К тому же некоторые люди плохо знают историю, которую пытается вспомнить В. Соловьев. Эти свидетельства и для них будут полезны.

Поняв, что черкесский народ будет до последней капли крови защищать свою землю, царское правительство решило его искоренить, для чего специальным полкам было дано задание уничтожать всю инфраструктуру черкесских хозяйств — сжигать дома, сады, посевы. Вот как это делалось: «10 марта, с рассветом, отряд потянулся вверх по Туапсе. Начался поход в нагорную полосу… 11–го числа отряд повернул в продольные долины. Он разделен был на две колонны… правая поднялась на Апипсе, спустились потом в Пшинахо и вытянулась в ущелье Пшияхо. Эта колонна дорогою выжгла много аулов. Жители, видя, что и здесь негде укрыться, потянулись с семьями к берегу моря… 12 марта отряд спустился на реку Ашше. В этот день уничтожено более ста аулов». Это писал не какой‑то историк, показания которого можно оспорить, а участник этой экспедиции Духовский С. в официальном органе «Военный сборник» в № 11 за 1864 год. Задумайся читатель: сто аулов за один день. Может, и

нам, адыгам, следуя примеру господина В. Соловьева, написать сто статей об этих ста аулах, подробно расписывая, как горели старики и дети в этом пожарище? А вот показания другого офицера Пшехского отряда Дроздова И., участвовавшего в уничтожении адыгов. В «Кавказском сборнике» выходившем в Тифлисе, в номере 2 за 1877 году он написал о том, что увидел его отряд, когда перевалился через Кавказский хребет и остановился при впадении речки Чилипсе в реку Туапсе. А увидел отряд то, что происходило с теми, кто уцелел от пожаров, о которых писал Духовский. «Поразительное зрелище представилось глазам нашим по пути: разбросанные трупы детей, женщин, стариков, растерзанные, полусъеденные собаками; изможденные голодом и болезнями переселенцы, едва поднимавшие ноги от слабости, падавшие от изнеможения и еще заживо делавшиеся добычею голодных собак.

Такое бедствие и в таких размерах редко постигало человечество; но только ужасом и можно было подействовать на воинственных дикарей и выгнать их из неприступных горных трущоб».

Царский офицер мог, конечно, себе позволить вольности в языке, называя «воинственными дикарями» людей, до последнего вздоха защищавших родную землю. У всех народов во все времена таких людей уважали и называли героями и патриотами.

Завоевателей же называли агрессорами и разбойниками. Однако царский офицер, путая понятия, далее пишет, что в следующем, 1865 году, его отряд разгромил в Хакучах «последний разбойничий притон». Через несколько строк, правда, Дроздов И. пишет: «Чувствуешь невольное уважение к неприятелю, который, при своей относительной малочисленности, мог столько десятков лет бороться с исполином и умереть без единого звука жалобы».

Господин В. Соловьев в своей статье тоже называет черкесов разбойниками, но, в отличие от царского офицера, никакого уважения к ним не проявляет. Оказывается, все беды казаков не от того, что царское правительство проводило политику экспансии, а оттого, что «черкесам мирная жизнь не по душе». Это подсказал В. Соловьеву Ф. Щербина. И под этим углом зрения писатель — историк, призванный по профессии быть гуманистом, описывает трагедию, произошедшую между Славянским и Ольгинским кордонами в январе 1810 года. Если свой исторический кругозор ограничивать Черноморской кордонной линией, конечно, можно не только тогда, но и сейчас видеть на левом берегу Кубани одних разбойников. Для того, чтобы представить еще раз эти события неоднолинейно, а хотя бы с двух сторон, приведу свидетельства еще одного очевидца, на этот раз царского дипломата тех далеких лет, Берже А. П., представленные им в «Русской старине» за 1881 /т. 33 № 2/ на страницах 362–363.

Берже А. П. после окончания кавказской войны отправился в Грецию, а оттуда в Италию. Осенью 1864 года он возвращался обратно через города Болгарии и Турции. Везде он видел бедственное положение, в котором находились черкесы — переселенцы. «Однако, — пишет он, — никогда не забуду я того подавляющего впечатления, какое произвели на меня горцы в Новороссийской бухте, где их собралось на берегу около 17000 человек. Позднее ненастное и холодное время года, почти совершенное отсутствие средств к существованию и свирепствовавшая между ними эпидемия тифа и оспы. делали положение их отчаянными. И действительно, чье сердце не содрогнулось бы при виде, например, молодой черкешенки в рубищах, лежащей на сырой почве, под открытым небом, с двумя малютками, из которых один в предсмертных судорогах боролся со смертью, в то время как другой искал утоления голода у груди окоченевшего трупа матери. А подобных сцен встречалось немало».

Может, хватит? Я ведь могу и продолжить. Например, привести пример свидетельства французских (т. е. независимых) авторов, писавших о том, сколько сот человек умирало только за одни сутки среди тех черкесов, которые сухопутным путем пытались добраться до Турции. Исторических свидетельств геноцида людей, для которых, кроме слова «разбойники», иные авторы не находят выражений, сохранилось много.

Возвращаясь к воспоминаниям Берже А. П., хочу обратить внимание на то, что все же его сердце, как и сердце Соловьева В., не содрогнулось, хотя он к этому призывал. Это следует из того, что через несколько строк причину трагедии дипломат объясняет «религиозным фанатизмом» горцев и, опять‑таки также, как и В. Соловьев, полностью оправдывает Александра II.

Но и во времена Александра II в России были люди, мудрым оком видевшие суть происходивших на Кавказе событий. Так, читая повесть «Хаджи — Мурат» Льва Толстого, нетрудно выделить некоторые социокоды, некоторые генетические элементы социально — пси-' хологического характера, давшие ядовитые всходы в наши 90–е годы на Кавказе. Вот эпизод из «Хаджи — Мурата»: «Донской казак вы — двинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.

— Ну, достань‑ка штуку, — сказал Каменев, слезая с лошади.

— Казак же слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем‑то. Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? — обратился он к Марье Дмитриевне.

— Чего же бояться, — сказала Марья Дмитриевна.

— Вот она, — сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя ее на свет месяца. — Узнаете?

Бутлер не мог отвести глаз от страшной головы.

Это была голова того самого Хаджи — Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских беседах.

— Как же это? Кто его убил? Где? — спросил он.

— Удрать хотел, поймали, — сказал Каменев и отдал голову казаку».

Вернемся к статье В. Соловьева, в которой только казаки представлены и жертвами, и героями.

Автор свой гнев, который следовало бы проявлять, по большому счету не туда направляет. Казаков ведь истребили не черкесы. Эти два воинственных народа, эти рыцари 19 века могли дружить и жить мирно. Но ни жить вместе, ни дружить им было не суждено. Лучшая и большая часть и тех и других погибла. Не от руки друг друга они погибали — их губили другие враги. Расказачивание началось не черкесами до революции 1917 года, и затем было продолжено тоже не черкесами. А сцены, подобные описанным в статье г. Соловьева, происходили потому, что казаков и черкесов правители натравливали друг на друга. Он сам пишет не о мирных поселениях, а о кордонных линиях, роте егерей в селении, о войсковом полковнике, который ставил задачу хорунжему, и т. д.

Из всего этого следует, что уже шла война против «разбойников». А у войны, подлой, свои законы. Если винить кого‑то за ее последствия, то надо, в первую очередь, того, кто затеял ее.

Что касается черкесов, то, кроме царского правительства, вершителем их судьбы была Турция. Она провоцировала на религиозной почве непримиримость черкесов — адыгов в борьбе с Россией. Когда эта борьба оказалась бесперспективной и черкесы попросились в «страну веры», Турция отвела им зоны резервации. Сейчас в России проживает около 120 тыс. адыгов. Более двух миллионов их проживает на Ближнем Востоке, в основном в Турции. Здесь они вынуждены носить турецкие имена и называться турками. Не удивительно, что там нет ни адыгских писателей, ни адыгских композиторов и поэтов. Турецкие адыги тянутся к адыгской культуре, сохраненной среди оставшихся здесь 120 тысяч адыгов. Абсолютное большинство адыгов проживает не на родине не по вине казаков.

В разыгравшейся трагедии не было героев. Поймите же Вы это, господин Соловьев, — и казаки и черкесы оказались жертвами той политики, для которой народы есть лишь средство достижения цели. Напрасно Вы напрягаете свой патриотизм и выделяете в статье подзаголовок: «Спите, герои, Родина помнит вас». Родина, конечно, помнит эту трагедию, но как трагедию всех своих детей, независимо от национальности. Родина — наша Мать, а для Матери все дети равны. Ее колокола звонят по всем погибшим ее детям.

На Кавказе ритуал посвящения в кровное родство состоит в том, что на пальцах рук делают ранки и, соединяя их, смешивают кровь побратимов.

Хочу закончить напоминанием о том, что земля наша кубанская обильно полита и черкесской, и казачьей кровью. Этой крови так много пролито, что ее потоки смешались много раз и сделали нас кровными братьями. Мне кажется, что это основной урок, который мы должны извлечь из истории наших народов.

Только такой урок нам правильно подскажет, что делать дальше. В том числе — как вспомнить трагические страницы нашей истории.

(Опубликовано в «Адыгэ Макъ», 1997 г.)

ЧИСТЫЙ РОДНИК НАДЕЖДЫ

Мне казалось, что логичнее всего было бы завершить свой сборник рассуждениями об Абсурде. Мы ведь уже много лег у себя в стране наблюдаем абсурдную логику развития событий во всех сферах нашей жизни. Поэтому само по себе обращение к Абсурду в заключении должно было, на мой взгляд, позволить мне выполнить чуть ли не граждаско — патриотические функции. Так я думал, пока на глаза мне не попался сборник Кушу Напьбия «Свет в начале пути» [8]. Сразу надо объяснить читателю, что речь идет о работах очень молодого автора. Он учился в 10–11–х кассах, когда писал свои… — нет, не сочинения, а эссе, рецензии, философские новеллы, — короче говоря, затрудняюсь точно определить жанр, в который облекал свои рассуждения старшеклассник одной из майкопских школ Нальбий Кушу.

Не он, а те, кто заметили и поддержали его талант, принимали решение об издании сборника, они же дали ему название «Свет в начале пути».

Очень молодой человек рассуждает о творениях классиков отечественной литературы и современных авторов. Первый вывод, который напрашивается, что он готовился в литературный институт или на литфак какого‑нибудь университета. Оказывается — нет, сейчас он успешно учится в Российской экономической академии имени Плеханова в Москве. Это обстоятельство особо привлекло моё внимание. Так тонко рассуждать о литературных героях, так глубоко анализировать замысел автора, не входящего в школьную программу, не собираясь стать литератором?! Согласитесь, это встретить ныне можно очень редко. К стыду своему, я впервые узнал о произведениях талантливого писателя Юрия Буйды из сборника Нальбйя Кушу.

Круг интересов старшеклассника оказался широким. Это и Бунин, и Куприн, И Чехов, и Хлебников, и Шукшин, и Л. Петрушевская, и… Согласитесь, что к этим авторам обращаются не для того, чтобы получить пятёрку по сочинению на выпускном экзамене. Половина из них в программу не входит, а половина, за исключением Чехова, имеет мало шансов быть темой выпускных сочинений. Меня, как социолога, заинтересовал вопрос: какие стимулы, мотивы побуждали Нальбйя к размышлениям над работами этих авторов? Я убедился, что никаких внешних стимулов не было, а были сугубо внутренние, духовные мотивы. Юноша проявлял себя, своё отношение к миру, к людям. Изъявление своего «я» — так я понял его мотивы.

Чем дальше я вчитывался в его рассуждения, тем больше убеждался, что я наткнулся на золотую жилку, на чистый родник, на… не могу назвать однозначно то, что мы так редко сейчас встречаем в молодых людях. Не хочу утверждать, что среди них нет честных, чистых душ. Несмотря на остервеневшие старания массовой субкультуры, они есть и их не мало. Но в парне, рассуждения которого я читал, было ещё что‑то. Вот послушайте: «К высокому стремилась и тётя Злоба. Она тоже хотела надеть белое свадебное платье, платье — цвета радости, оказавшегося цветом смерти. Ей тоже хотелось вырваться из вечных оков своей пустой жизни. И смерть сына ещё раз напомнила ей о том, что она доживает свои последние дни, которые, как и эта недокрашенная стена, пугающе белеют в её глазах». Это о героях рассказа Ю. Буйды «Чарли Чаплин», несимпатичных, забитых жизненными невзгодами, опустившихся до алкоголизма и озлобившихся. Но кактепло о них пишет, как понимает их судьбу и как сопереживает этот ещё школьник!

Внутренняя чистота автора столь светла потому, что сращена с добротой. Его рецензии и эссе свидетельствуют о богатом внутреннем мире и, вне сомнения, о внутренней культуре.

Я часто общаюсь со студентами высших и средних учебных заведений и при этом сплошь и рядом наблюдаю, как по ним «прошлась» школа или семья, оставив всевозможные комплексы и штампы в душах и сознании. Что касается знаний, сейчас лучше об этом не говорить.

Откуда же такая внутренняя свобода и внутренняя культура, пронизывающая все рассуждения Нальбия Кушу? Наверное, от учителей и, без сомнения, от семьи. Мальчик рос, конечно, в прекрасной семье, с добрыми, высоко культурными родителями, причастными к творчеству. Сплошь и рядом это проявляется в самих его сочинениях и рецензиях вместе с любовью и благодарностью к родителям. Рецензия на вышеназванный рассказ Ю. Буйды заканчивается такими словами: «Так давайте не будем молчать, давайте думать не только о себе, давайте всерьёз оглянемся…

… быть благодарными, хотя бы своим родителям, «соучаствовать» в их жизни — наш долг. И тогда, наверное, наши дети не будут присылать нам лишь изредка письма с пожеланием «успехов в труде и счастья в личной жизни». И тогда, может быть, тетя Злоба на — денет белое платье, Петр Федорович докрасит стену…».

В рассказе «Мой город» он пишет: «Мне повезло — у меня прекрасные родители, сестра и прекрасный город».

В духовном мире юноши доброта соседствует с любовью. Здесь не могу себе отказать в одном отступлении от темы. Мне представляется это одним из самых ярких особенностей российского, подчеркиваю — российского, а не только русского, менталитета — выступает любовь. Лучше всех это показал и доказал Лев Толстой. Вот очень характерное переживание его героев, — в данном случае маленького: «Я затих и думал: я люблю няню, няня любит меня, а я люблю Митеньку, а Митенька любит меня и няню. А няню любит Тарас, а я люблю Тараса, и Митенька любит. А Тарас любит меня и няню. А мама любит меня и няню, а няня любит маму, и меня, и папу, и все любят, и всем хорошо». Да, это состояние детской души, но разве не в детстве закладываются все параметры взрослой души.

Я почему‑то уверен, что юноша, рассуждения которого рассматриваю в данной статье, в детстве занимался такой милой «арифметикой» любви. Поэтому любовь в разных её проявлениях занимает много места в его размышлениях о литературных героях, о людях и о себе. В эссе «Твои небесные черты» сразу обращаешь внимание на эпиграф из Бунина: «Каждый раз, влюбляясь, я был близок, к самоубийству». Юноша искренне стремится разобраться в любви, как она представлена в двух шедеврах нашей классики: у Бунина в рассказе «Митина любовь» и у Куприна в «Гранатовом браслете». Размышления над трагическим финалом любви двух литературных героев юноша заканчивает так: «… все же останусь при своем понимании: любовь для меня — это жизнь…». Конечно, можно поспорить с ходом его рассуждений, можно доказать, что в трагической любви двух героев авторы хотели отразить и некоторые особенности русского характера, и драму глубокой всепоглощающей любви, но… но есть вопросы, по которым должны быть разные мнения у разных поколений. По возрасту я в три раза старше Нальбйя и потому нахожу в его суждениях и выводах места, с которыми не согласен. Так я мог бы не согласиться и с тем, как он отождествляет свободу и счастье в рецензии на «Луны» Л. Петрушевской. Я бы стал доказывать, что свобода не однолинейно (и не прямолинейно) связана со счастьем, что свобода вещь демоническая и т. д. Но зачем? Есть ценности и увлечения молодости, которые нельзя у неё оспаривать, ибо они принадлежат ей по естественному праву. Более того, отсутствие

этих ценностей и увлечений можно рассматривать признаком социальной болезни молодежи. Кроме того, классика тем и ценна, что каждый раз может быть заново осмысленна.

Читаю очередные размышления о рассказе Бунина «Улетели журавли» и поражаюсь умению юноши — школьника так сопереживать чувствам героя, так чувствовать экспрессию рассказа. Он правиль-. но подмечает, что этот рассказ Бунина напоминает стихотворение в прозе. Я бы сказал: он и есть стихи творение в прозе. Но если строго говорить, у стихотворения нет содержания. Как можно передать содержание «Белеет парус одинокий» М. Лермонтова или «Как хороши, как свежи были розы» И. Тургенева? Но можно попытаться передать поэзию и музыку слов, представленных в стихотворении сюжетов… С этой не простой задачей может справиться лишь тот, кто имеет тонкую душу, соответствующую культуру чувств и умение владеть языком. Наличие всех этих предпосылок позволили Напьбию так передать сюжет и напряжение бунинского рассказа, что он в переложении юноши производит почти то же впечатление, что и сам рассказ. «Мысль о краткости жизни, которую нужно ценить, и наслаждаться каждым днем, не отпуская «журавлей» от себя далеко, нашла совершенную в своей лаконичности форму», — заключает он в своей рецензии.

Что бы я дальше не говорил о сборничке Нальбия Кушу, — все будет только в положительных и восхитительных тонах потому, что, не скрываю этого, заочно его полюбил за его молодость, за чистоту души, за его надежды… И за те надежды, которые он вселяет в нас, в старшее поколение.

В последней статье этого сборника я писал об Абсурде как феномене нашей отечественной культуры. По существу наша страна оккупирована чужой культурой. Наша отечественная культура находится в угнетенном состоянии. Местами она высохла от того, что перекрыты притоки в нее свежих сил и талантов, местами она загажена отходами зарубежной субкультуры. Некогда ее полноводное течение прекратилось. Однако души таких молодых людей, как Нальбий Кушу, являют собой источники, чистые родники культуры. Сливаясь в один поток, я надеюсь, они выметут все отходы и обеспечат полноводное движение и развитие нашей культуры. Так что «ещё не вечер» — виден свет в конце тоннеля, так угнетавшего нас. Абсурд нас не одолеет, он будет преодолен. И хочу благословить свой сборник словами, взятыми из рецензии Нальбия «Улетели журавли», и назвать его «Жизнь коротка, как журавлиный крик».

АБСУРД Абсурд как феномен российской действительности

Стало общепринятым объяснять кризис нашего общества ситуацией в экономике. Автору этих строк приходилось неоднократно выступать в печати с другой концепцией нашего кризиса, в соответствии с которой в основе кризиса нашего общества лежит не экономический кризис, а кризис культуры. Под культурой при этом мы понимаем не только «отрасль» художественной деятельности, а систему ценностей и норм, которыми руководствуются социальные субъекты — от человека до класса и этноса. Культура в этом социологическом смысле обуславливает взаимодействие и взаимоувязку целей, средств и результатов человеческой деятельности. В наше время трудно найти пример, где бы это несовпадение целей, средств и результатов человеческой деятельности оказалось столь глубоким, всеобщим и трагичным для страны в целом, как у нас. Проблема в том, что указанное несовпадение было характерно не только для «застойных» времен. По наследству оно передано и «эпохе перемен». В результате наши блуждания стали перманентными. В основе блужданий и поисков у лучшей части россиян лежит желание найти объединяющую всех национальную идею.

Национальная идея призвана стать ответом на Абсурд, ставший реальностью нашей российской действительности.

Вообще Абсурд стал устойчивым явлением цивилизации и культуры XX века. С ним поочередно столкнулись почти все народы Европы, но наибольшей реальностью Абсурд становился в тех странах, в которых происходила какая‑либо национальная катастрофа. Глубокие философские раздумья над Абсурдом мы видим в Германии, после ее поражений в 1–й мировой войне. Но наиболее замечательным и яркими эти раздумья были во Франции в период и после ее поражения во 2–ой мировой войне. Замечательными эти раздумья над Абсурдом во Франции были потому, что они осуществлялись не только на основе абстрактных философских категорий, но и на основе художественного чутья таких талантливых писателей, как Ж. — П. Сартр, А. Камю и других. Вообще социальная «тотальность Абсурда» лучше всего осознается при социально — эстетическом его восприятии. Неслучайно Абсурд был излюбленной темой художников, в частности, таких великих мастеров кисти XX века, как Пикассо и Сальвадор Дали.

Нобелевский лауреат в области литературы А. Камю так определяет истоки Абсурда: «Очевидным фактом морального порядка является то, что человек — извечная жертва своих же «истин».

Мы, россияне, и все бывшие советские люди ныне готовы подтвердить мудрость этого афоризма французского писателя и философа. Да, мы все стали жертвой своих же истин, и наибольшей реальностью нашей жизни стал Абсурд:

— абсурдна холодная гражданская война, развязанная центральными средствами массовой информации в нашей стране и поддерживаемая ими до сих пор;

— абсурдна борьба против своей истории;

— абсурдна демократия, при которой президент заявляет, что никому власть не отдаст;

— абсурдной была борьба против административно — командной бюрократической системы, завершившаяся увеличением этой же системы в несколько раз;

— абсурдна экономическая реформа, суть которой сводится к разворовыванию национальных богатств;

— абсурдны межнациональные кровопролитные войны…

Словом, нам нужно осознать, принять и понять наш российский Абсурд, который, конечно, имеет российские особенности.

Для чего это нужно? Для того, чтобы лучше понять себя. А поняв себя, мы найдем свои резервы для выхода из создавшегося положения.

«Размышления об Абсурде, — писал А. Камю, — начинаются с тревожного осознания бесчеловечности и возвращаются под конец к страстному пламени человеческого бунта».

Внешние проявления Абсурда почти везде одинаковы. О них писал исследователь датского Абсурда Серен Кьеркегор: «Не только в мире действий, но также в мире идей наше время представляет собой настоящую распродажу». Мы можем свидетельствовать, что и наше время есть распродажа всего и вся.

Сизифов труд советских лет сделал нас абсурдными героями. Но вместе с А. Камю, написавшим великолепное эссе о Сизифе и его абсурдном труде, мы можем сказать: «что это не все, еще не все исчерпано… Солнца нет без тени, и необходимо познать ночь».

В развернувшейся пока еще холодной гражданской войне сейчас одни стремятся представить то, что любят другие, в шутовском колпаке. Когда предмет любви — Родина, этим заниматься опасно.

Опасно, когда для одних Родина есть собственность, в то время как другие чувствуют себя ее детьми. Опасен, хоть и ничтожен, тот реваншист, который некогда свое оскорбленное безликим бюрократом самолюбие ставит выше Родины.

Если все это мы признаем, тогда поймем, что поражение наших усилий в советские годы надо разделить между всеми нами. Никакой особой тупости мы не совершили, кроме общечеловеческой. Как и многие другие народы, мы посчитали, что само общество призвано обрести свойства, которыми традиция наделяла личность мудреца. Но в очередной раз оказалось, что общество не может стать подлинным субъектом, что оно все еще может быть лишь квазиличностью, или псевдосубъектом. Как писал еще один знаток Абсурда Г. Марсель «Поведение, на которое оно способно, рядом с жизнью или действиями мудреца в лучшем случае подобно Электронному мозгу рядом с мыслящим существом».

Абсурд выражает кризис не каких‑то отдельных сторон жизни, а самих основ общества. А в основе общества его Культура. Поэтому Абсурд есть выражение кризиса Культуры. Это надо учитывать, чтобы чрезмерно не полагаться на Науку в решении проблем Абсурда. По — настоящему принять вызов Абсурда может только Культура, она же и способна дать ему настоящий отпор.

В неожиданно притихшей вселенной нашей Культуры, сквозь заполнивших ее шоу и клипов, слышится шепот тысяч тонких восхитительных голосов, поднимающихся от земли. Это бессознательный, тайный зов всех струн нашей культуры. Только начинается время, когда Абсурд станет мощным стимулом движения, после которого российский народ в очередной раз может поделиться с Европой своей жертвенной силой.

(«Кубанские новости» 25. 06. 1996 г.)

В ОСНОВЕ КРИЗИСА НАШЕГО ОБЩЕСТВА ЛЕЖИТ КРИЗИС НЕ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ, А КРИЗИС КУЛЬТУРЫ

Журналист: — Чем объяснить выбор Вами темы «Социальный эксперимент» для докторской диссертации?

Хагуров: — Когда я был в докторантуре, в воздухе уже носились идеи коренных реформ. А ученый может быть готовым к реформам лишь тогда, когда способен ответить людям на вопрос: как проводить реформы, какими методами, каким способом? Самый действенный метод реформ — эксперимент.

— Все так. Но не много ли ставится экспериментов в нашей стране?

— Вот — вот: и вы — языком политиков. В чем обвиняют политики нынешних своих предшественников? В экспериментировании. В чем обвиняют политики прошлые нынешних? В экспериментировании. Думаю, все они раздают друг другу незаслуженные комплименты. Эксперимент — прежде всего, осторожность, просчитывание всех возможных причин и следствий. Эксперимент — древнейший способ познания методом проб и ошибок. Но эксперимент научный сводит ошибки до минимума, а пробы делает рациональными. Вот я и спрашиваю: есть в деятельности наших политиков эти признаки?..

— Как сказали бы косноязычные герои современных макулатурных романов, «отнюдь».

— Поэтому их деятельность надо назвать другим словом, и это слово манипулирование людьми. Понятие это очень далеко отстоит от эксперимента. Нет, нашим политикам надо обвинять друг друга не в экспериментировании, а в Неэкспериментировании, то есть в манипулировании.

— Хорошо. Работу Вы сделали, написали монографию по логико — методологическим и социальным проблемам эксперимента в обществе. Она дважды издавалась. Есть у Вас по этой теме и учебные пособия… Но где и кем все это исполь

зовалось на практике?

— Помните те четыре крупномасштабных экономических эксперимента, которые проводились в четырех отраслях СССР в самом начале перестройки? Наш Институт социологии Академии наук был одним из научных учреждений, осуществлявших научно — методическое обеспечение этих экспериментов. Тогда все мои разработки шли в дело. Но горбачевским реформам такой метод реформ показался долгим, им хотелось побыстрее войти в историю… Я особенно пал духом тогда, когда генсек, съездив в Китай, заявил, что мы не пойдем их путем, что они не трогают политическую систему, а пытаются реформировать только экономику. Мы, мол, как радикальные реформаторы будем все сразу реформировать… А ведь ученые Китая к тому времени создали очень продуманную модель реформ. И не скрывали ее ни от кого. Имеющий уши мог бы и прислушаться. Но люди, возжелавшие восхищать Запад своим разрушительным радикализмом, не смотрели на Восток, и вот мы имеем теперь то, что имеем.

В любом случае ученый должен пропагандировать результаты своего труда. Я считаю: нужно учить методике и методологии социального эксперимента, повышать экспериментальную культуру специалистов. Чем я и занимаюсь. Это и есть внедрение моей идеи в практику. О многочисленных хоздоговорных работах, выполненных на основании моих идей, говорить считаю излишним.

— Как Вы стали философом? Вы заканчивали философский факультет МГУ, по диплому — философ, и работ у Вас по философии немало. А еще у Вас инженерное образование. Почему такие зигзаги?

— Мне с учебой в МГУ повезло. Я учился заочно, на философском факультете, одновременно работал на кафедре философии нашего пединститута. Тогда я понял, как полезно работать и учиться по специальности. Профессиональный рост эффективен. Совсем другое дело — учиться очно. Я и это испытал. Первый мой вуз после школы — Кубанский сельхозинститут, факультет механизации. Какая там была насыщенная, сложная программа, сколько теории! Двигатели, трактора, комбайны — все чертили и в продольных, и в поперечных разрезах, и все рассчитывали. После аудиторных занятий по 5–6 часов просиживали в чертежном зале… А потом на работе — три года я был и механиком, и инженером — и почти ничего не пригодилось… И всем моим однокашникам, за исключением тех немно

гих, кто попал в конструкторские бюро, пришлось еще года три — четыре доучиваться на практике.

Но я лично беспредельно благодарен колоритным, талантливым профессорам и доцентам за мощную естественно — научную подготовку, которую давал нам родной мехфак. Эта подготовка потом, когда пошел в науку, так мне пригодилась!..

Иное — заочная учеба на философском факультете с одновременной работой на кафедре: растешь как на дрожжах. Второе мое везение с учебой в МГУ состояло в том, что заочный факультет любили известные ученые — философы Асмус, Нарский, Богомолов, Ойзерман… Они были творческие люди, пишущие, и им надо было много свободного от аудиторных занятий времени. Работая на очном, они были заняты лекциями постоянно, а на заочном — всего дважды в год. Поэтому к нам с удовольствием шли преподавать все тогдашние светила.

В — третьих, мне повезло и в том, что на заочном отделении философского факультета МГУ собиралась талантливая, ищущая молодежь со всей страны. У большинства уже было какое‑то высшее образование, и оно, как правило, их не удовлетворяло. Какие были среди них яркие личности, какие споры, искания! Это были шестидесятые — Ренессанс в общественных науках.

— Что Вас толкнуло бросить профессию инженера и идти «в философы»?

— Попал я после сельхозинститута в автохозяйство. Начал механиком, дошел до главного инженера. Для меня работа там была короткой, но насыщенной школой жизни. Я понял: во — первых, никаких инженерных задач инженер на таком производстве не решает. Его задача — материально — техническое снабжение и на основе этого — манипулирование кадрами. Во — вторых, я понял, что все это не для меня. И пошел на философский факультет МГУ искать ответы на многие возникшие у меня вопросы.

— Нашли?

— И да, и нет. Самое прекрасное состояло в том, что ответы на одни вопросы рождали вопросы другие, более глубокие. Когда ты понимаешь, что вопрос, который тебя волновал, не столь глубок и, что ответ на него рождает другой, более глубокий вопрос, тогда осознаешь, что это и есть процесс нахождения ответа. На философском факультете я понял, сколь глубоко достигнутое человечеством знание! Точнее, не понял, но почувствовал эту глубину. Ты можешь опускаться в глубь сколь угодно, — но дна не достанешь.

— А как с идеологической чистотой марксизма? Там же существовали определенные границы, постулаты, которые нельзя было переходить. Все прошлые философы хоть в чем-то, но все же заблуждались — и лишь марксистская философия дала правильные — единственно правильные ответы на все вопросы.

— Я потому и сказал, что мне с учебой в МГУ повезло, что ничего того, о чем Вы говорите там не было. Там царило тогда вольнодумие. Оно, конечно, предполагало некий эзопов язык, но очень легкий, очень условный. Любимой поговоркой многих преподавателей было изречение К. Маркса: «Полное единомыслие бывает только на кладбище». На семинарах многие преподаватели даже поощряли критику марксистских положений. Единственное, что они требовали, это — после критики — не менее убедительное позитивное решение вопроса. Помню, как Боря Буйвол подготовил на семинар критику «Диалектики природы» Энгельса, так остроумно! Мы все хохотали. Выслушав его терпеливо, преподаватель дал Боре задание: подготовить на следующем семинаре позитивный доклад по тем положениям, по которым «Энгельс ошибался». В этом деле Боря оказался не столь талантливым, как в критике, и его легко уложили на лопатки сами сокурсники.

Был у нас спецсеминар «Научная критика Библии». Он включал три раздела: «Библия как исторический памятник», «Библия как литературный памятник», «Библия как памятник культуры». К нему требовались конспекты «Пятикнижия Моисея» и Евангелия от Иоанна. Весь семинар был направлен на то, чтобы дать понимание глубины этого выдающегося памятника античной культуры. Наряду с большим курсом по истории религии он давал не атеистические знания, а религиоведческие. После таких курсов уже не возможно было преподавать такой глупости, как «научный атеизм». Атеизм не может быть научным. Как и религия.

— А еще какие работы классиков вы «критиковали»?

— Практически все. Но вернусь к работе Энгельса. Как известно, «Диалектика природы» лет десять пролежала у Энгельса, не была им опубликована. За это время он написал и издал «Анти — Дюринг» и другие работы. Почему? Наверное, у автора были сомнения в ее глубине и полноте. Общая тональность ее скопирована с «Философии природы» Гегеля. Впервые работа была опубликована только в СССР в 1925 году. Когда мы учились, был уже выпущен 20–й том произведений К. Маркса и Ф. Энгельса с «Диалектикой природы». В предисловии к нему, подписанном Институтом марксизма — ленинизма при ЦК КПСС, говорилось: «Несмотря на то, что «Диалектика природы» осталась незаконченной и отдельные составные части ее имеют характер предварительных набросков и отрывочных заметок, это произведение представляет собой связное целое, объединенное общими основными идеями и единым стройным планом». Мы ставили вопрос: как может незаконченная работа, состоящая из предварительных набросков и отрывочных заметок, представлять собой связное целое с основной идеей и единым стройным планом? Мы открыто критиковали «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человеке» как неоригинальное творение. Потом, в 70–х годах, Б. Поршнев в работе по социальной психологии и истории сознания показал, что Энгельс этой работой просто занял одну сторону в дискуссии между Дарвиным — Гекели и Геккелем — Фогтом: сторону последних.

— А работы Ленина — как к ним относились?

— Так же. В дискуссиях, которые не прекращались в Доме студентов на Ленинских горах, мы называли работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» нефилософской работой. Нас больше привлекало предисловие Богданова к одному из изданий этой работы, в котором была дана тонкая и очень тактичная критика ее.

В 30–х годах группа авторов, среди которых был, ставший потом академиком и преподававший в наше время на философском факультете Митин, написала манифест под названием «За большевизацию борьбы на философском фронте!». Сталин пригласил к себе всех авторов и похвалил за почин. Так вот, работа В. И. Ленина задолго до этих авторов уже начала большевизацию борьбы на философском фронте. И об этом мы говорили и в общежитии, и на факультете.

— Так вы все могли стать антимарксистами и антисоветчиками.

— Ничуть. Все это было нашим максималистским расставлением точек над i. В данном случае мы понимали, с какой целью В. Ленин писал свою работу.

Там, на философском факультете МГУ, тогда формировалось понимание марксизма — я бы сказал, на уровне мировых стандартов.

— По каким же критериям такой стандарт можно создать?

— Можно создать на основании тех интерпретаций и оценок марксизма, которые дают объективные, не зависящие от политики мыслители XX века, чей научный и личностный авторитет всеми признан. Назову четверых, принадлежащих к разным философским, мировоззренческим направлениям — Н. Бердяев, К. Поппер, А. Камю, Д. Кейнс. Все они антимарксисты, все критиковали марксизм — но при этом отмечали следующие доминанты в этом учении и в революции 1917 года, воплощавшей его в жизнь:

— Марксизм — выдающееся явление в идейно — нравственном и культурном развитии человечества в XX веке, революция 1917 года

— величайшая революция в истории.

— Революция 1917 года была исторической попыткой установления справедливого общества на земле.

— Все подобного рода попытки установления всеобщей справедливости приводили к жестокости, террору, насилию и массовой гибели людей. Так было и при попытках утверждения идеалов христианства, идеалов Великой французской революции.

— Всеми этими бедами преисполнена история социализма в СССР.

— Истоки трагедии социализма в СССР уходят в природу человека XX века. Это — драма сознания, претендующего на универсальность.

Такое понимание теории и практики марксизма формировалось у нас тогда.

И у меня лично оно не изменилось до настоящего времени. Идея социализма — идея общественного блага, и ничего плохого в ней нет. Человечество не выживет без этой идеи. Другой вопрос — как ее реализовать.

— В МГУ обстановка была свободная, творческая. Но после сессии вы возвращались в Краснодар, в пединститут… Все это можно было говорить здесь?

— Здесь была другая обстановка. Но и не противоположная той, в Москве. В конце 60–х годов почти на всех марксистских кафедрах вузов определились две группы специалистов: из тех, кто сформировался до 60–х годов, и тех, кто в 60–х. Их отличала в первую очередь разница в кругозоре и в смелости мышления. Первые были догматичны, вторые критичны.

Деление происходило и на нашей кафедре философии. Так что я был не одинок. Другое обстоятельство заключалось в социокультурной ситуации того времени. Необходимо восстановить правду о той социокультурной ситуации, после систематической политической клеветы на нее в течение последних пяти — семи лет. Правда в том, что тогда был очень высок престиж науки, знания, интеллекта. И гораздо менее высок — престиж богатства, материальных благ. Студенты 60–70–х годов очень чутко откликались на эрудицию, ум, они жаждали знаний, и тех, кто давал глубокие знания, уважали, любили, боготворили…

В Краснодаре я пытался строить свои лекции на сочетании научности и популярности — и меньше всего уделял внимание идеологичности. «Догматики» на кафедре об этом знали, но нас, «еретиков», было не мало и мы друг друга тоже поддерживали. Приведу такой пример. По университетской программе на гуманитарных факультетах читается курс истории философии. Когда наш пединститут преобразовался в университет, возникла необходимость читать этот курс. По программе половина всего объема часов отводилась на историю домарксистской философии, остальное — на историю марксистской философии. В этой пропорции проявлялись идеологические установки. Курс этот читали мы, молодые, и мы договорились отводить на историю марксистской философии не более одной четвертой части всех занятий — с тем, чтобы основательно давать греческую и классическую немецкую философию. И вообще надо помнить, что все это происходило уже не в 30–х годах. Каждое десятилетие нашей истории было отличным от предыдущего, с каждым десятилетием мы все дальше уходили от 30–х годов. Так что здесь, в Краснодаре, я мог передавать студентам то, что, как губка, впитывал в МГУ. В моей профессиональной жизни эти годы были самые счастливые. Любимая наука, любимые занятия, любимые студенты… — все это в еще молодом возрасте!

— А как Вы стали социологом?

— В 1967 году на летней сессии нам прочитала спецкурс Галина Михайловна Андреева. Сейчас она заведует кафедрой на психологическом факультете МГУ. Это очень известный ученый. Мы были очарованы ее эрудицией, ясностью изложения сложнейших вопросов и просто ее обаянием. Спецкурс Галины Михайловны назывался «Критика современной буржуазной эмпирической социологии». Несложный эзоповский язык критики давал возможность познакомиться с мощным направлением социальной мысли XX века. Мы были поражены научностью эмпирической социологии… — и почти все стали социологами. После спецкурса я обратился к Галине Михайловне с просьбой связать меня с какими‑нибудь действующими социологами. Кое — где уже были сложившиеся коллективы. Она дала мне записку к профессору Арутюняну. Юрий Вартанович проводил интересные социологические исследования на селе и публиковал их в журнале «Вопросы философии». А тогда он возглавлял социологическую лабораторию МГУ. Но находилась та лаборатория при кафедре научного коммунизма — социология тогда еще себя не утвердила. В том же году, осенью, я прошел через громадный конкурс — 11 человек на место! — и поступил на основании первого высшего образования в аспирантуру к Юрию Вартановичу. Я был последние два года учебы в МГУ с одной стороны — студентом философского факультета, с другой — аспирантом при социологической лаборатории МГУ. Через год после окончания факультета представил кандидатскую диссертацию, в которой первая моя специальность — сельскохозяйственная — соединилась со второй, социально — философской.

— Листаю автореферат Вашей кандидатской диссертации, и у меня возникают вопросы. Во — первых, по теме: Вы работали на кафедре философии, лекции, писали статьи по «чистой философии»… Дискуссия по Вашей статье «Проблема истины в философии» сотрясала кафедру философии университета целый год! И вдруг — диссертация «Социальные проблемы внутриколхозного управления»…

— Объясняется это моим увлечением социологией: в отличие от философии она ориентирует на повседневную жизнь, на ее проблемы. Когда я задумывался об этих проблемах, вспоминалось все, что я пережил в течение трех лет работы на производстве, в автохозяйстве в сельском районе… Весь мой небольшой, но насыщенный проблемами опыт работы говорил: главное — отношение людей к работе. А чем это отношение определяется? Социология учила искать социальные факторы, обусловливающие это отношение.

— Позволю себе процитировать одно место из вашей кандидатской диссертации. Вы пишете в главе «Колхоз как субъект управления», что есть две стороны в управлении колхозами. Первая определяется влиянием плановой системы. Далее — так: «Вторая сторона колхозов как кооперативных предприятий — товарный характер колхозного производства и действие в нем закона стоимости. Эта сторона тесно связана с групповой формой собственности. Положение собственника определяет исключительность, полноту и самостоятельность управленческих прав колхоза». Прямо-таки в духе современных рыночных отношений!.. Где Вы видели тогда такие управленческие отношения в колхозах? Или речь в вашем исследовании шла об идеале, о том, как должно быть?

— Конечно, о том, как должно быть. Научная работа должна носить и рекомендательный характер.

— Выходит, что Вы в 1970 году ратовали за рыночные отношения?

— Не я один. Было направление рыночников в обществознании. Мне как‑то пришлось слушать на семинаре в Институте экономики АН СССР выступление Венжера — того самого, которому Сталин отвечал на вопрос о рыночных отношениях в «Экономических проблемах социализма в СССР». Выступление Венжера на семинаре, как и его работа «Колхозный строй на современном этапе», произвели на меня большое впечатление. В моей кандидатской диссертации была глава о рыночных отношениях — ее, однако, вытравили в течение двухлетнего бичевания под названием «обсуждение». То, что вы заметили в автореферате, — жалкие остатки апологии рыночных отношений, предпринятой мной в работе.

— В этом и была цель кандидатского исследования?

— Нет, цель в том, чтоб предложить изменить систему управления колхозным производством, а рыночные отношения предлагались как средство для этого. Эмпирический материал, собранный социологическими методами, должен был доказать необходимость новой системы управления колхозами.

— Итак, проблемы товарно — денежных отношений, как тогда назывались рыночные отношения. Вы пытались разрабатывать эти отношения в кандидатской диссертации. Не приходилось потом к ним возвращаться?

— Приходилось не раз, например, в 1984 году в Таллине Институт экономики Эстонской академии наук выпустил книгу «Личное подсобное хозяйство и его интеграция с общественным производством». Там была моя статья «Личное подсобное хозяйство и его роль в формировании чувства хозяина». В ней я писал о том, что плановая

система вступает в противоречие с чувством хозяина.

Не могу не вспомнить о другом случае, за год до этого, в андроповском 1983 году. В апреле того года академик Заславская, работавшая в Новосибирском академгородке, собрала узкий семинар по теме «Социальный механизм функционирования рыночных отношений при социализме». На семинар попал и я. Тема была такая, что сама развязала наши языки, и мы там такое наговорили об этом социальном механизме, какое можно говорить только сейчас. Но то был год Андропова… Поэтому, когда мы разъезжались, некоторые невесело шутили: вскоре все встретимся здесь же, в Сибири, но уже на казенном содержании…

В августе того же года я в составе нашей делегации ездил в Будапешт на Европейский социологический конгресс. Пока мы там были, «Голос Америки» сделал несколько передач на материалах нашей апрельской конференции. Что было! Шмонали всех нас, участников, чтобы найти того, кто передал материалы туда.

— Нашли?

— Очень быстро. Это сделал социолог из Ленинграда, и там был устроен погром социологов — в основном в виде оргвыводов, никого не сажали. Академики Заславская и Аганбегян как организаторы этого семинара получили по выговору.

— Завершая нашу беседу, хочу задать общий теоретикопрактический вопрос. В чем, по — вашему, причина скоропостижной гибели социализма в нашей стране?

— Мы еще не раз будем задавать себе этот вопрос — потому что он есть фундаментальный вопрос о судьбе того Отечества (СССР), в котором мы родились и которого мы вмиг лишились. Много уже дано ответов на него, но больше всего политически — конъюнктурных. Выскажу несколько тезисов.

1. Революция 17 года не авантюрный переворот большевиков, а закономерный итог событий в России конца XIX начала XX веков.

2. Среди социально — политических сил, готовивших и совершивших эту революцию, следует особо выделить анархистов, эсеров и большевиков. Каждая из них выражала конкретную, для России судьбоносную тенденцию.

3. Идеологи анархизма отмечали несовместимость идеи социализма с традиционным для России тоталитаризмом. В работе «Наука и народ» Бакунин писал: «Такова уж логика всякой власти, что она в одно и то же время неотразимым образом портит того, кто ее держит в руках и губит того, кто ей подчиняется» (Бакунин, с. 136). «Дело государства — душить народ для сохранения себя» (с. 140).

Как может общество функционировать без государства? Кропоткин дает такой ответ: «Мы представляем себе общество в виде' организма, в котором отношения между отдельными его членами определяются не законами, наследием исторического гнета, не какими бы то ни было властителями, а взаимными соглашениями, свободно состоявшимися, равно как и привычками, и обычаями, также свободно признанными» (Наука и анархизм, с. 287). Здесь Кропоткин говорит о том, что мы называем общественным самоуправлением. В цитированной выше работе он отмечает, что достаточно было небольшого дуновения свободы, чуть обуздавшего двух его душителей, чтобы тысячами стали появляться свободные организации — экономические, профсоюзные, художественные. Именно к такого рода общественным организациям перейдут функции государства, но без угнетения (с. 327).

Идеологи анархизма отмечали, что как только социализм станет делом государства, основная его идея будет выхолащиваться. Пророчество это сбылось на все сто процентов.

4. Вторая сила, готовившая революцию 17–го года (эсеры) выражала объективную необходимость учета крестьянского фактора. В такой крестьянской стране, как Россия, сохранение крестьянина, как хозяина, имело судьбоносное значение. Раскрестьянивание крестьянина, его «осовхозивание» как и «околхозивание» (что было по существу одним и тем же) создало потом перманентную проблему эффективности сельскохозяйственного производства и вообще, продовольственную проблему.

5. Наконец, большевики выражали объективную необходимость повышения роли рабочего класса, научно — технического прогресса и связанного с ним социального прогресса.

6. Если бы эти три силы смогли договориться и выработать общую программу построения социализма, за который они все ратовали, то наша страна сейчас была бы супер — державой в самом лучшем смысле слова.

7. Но история, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Договориться им не удалось, большевики отправили своих собратьев по революционной борьбе в те же тюрьмы, в которых они, анархисты и эсеры, сидели в царское время. Далее, был тоталитаризм, раскрестьянивание, индустриализация, коллективизация…

Были и реальные социальные завоевания: трудообеспеченность, бесплатное и медицинское обслуживание, социальные гарантии по старости. Но все они были достигнуты тогда, когда чувствовалось «дыхание» революции. Потом номенклатура, смертельно боявшаяся Сталина, «разоблачила» культ личности и полностью стала господствовать, и грести все под себя. Никакой власти не было у рабочего класса, ни у крестьянства, ни у трудовой интеллигенции. Правящим классом стала номенклатура. Она же избирала нужных генсеков и поддерживала их до гроба. Народ к 1991 году во всем этом разобрался и не стал поддерживать эту власть. Это одна сторона, поставленного вопроса. Есть и другие стороны.

Нас победили идеологически. Поэтому причину надо искать в идеологии.

8. Первое, что надо отметить: мир живет уже в информационном обществе. Без единого выстрела мощная держава была разрушена средствами информации. Но это — техническая сторона вопроса. Есть и содержательная.

9. Марксистская теория была действенна для больших дел — для мобилизации людей в экстремальных случаях на большие дела: революцию, на борьбу с неграмотностью, с врагами Отечества… Но когда жизнь наладилась, в 60–х и особенно в 70–х годах проявилась ахиллесова пята нашей идеологии — неразработанность проблем отдельной личности, человека, смысла его существования, проблем смерти и бессмертия… Когда общество выходит из экстремальных ситуаций и начинает жить в нормальном режиме, эти вопросы становятся вопросами повседневной жизни, то есть самыми популярными. А в марксистской философии на эти вопросы даются наивные для XX века ответы. В этом причина резкого падения престижа нашей идеологии среди населения в 70–80–х годах. Развиваться этой идеологии с учетом новых условий не давала закостеневшая партийная бюрократия. В результате была подготовлена почва для идеологического мощного реванша Запада. Удар был направлен именно на слабое место нашей идеологии.

— И результат?..

— Политически бывший строй проиграл борьбу очень быстро. Но когда наступление дошло до плотных слоев социальной жизни, до ценностей и норм — то есть до культуры, тогда наступление победителей было и остановлено, и отброшено назад.

В социокультурном пространстве бывшего СССР произошло

столкновение двух культур: просоветской и прозападной. Последняя представлена не в лучших, а в худших субкультурных образцах. Центральные средства информации, особенно телевизионные, открыли все каналы для такой субкультуры, которая на Западе созна-. тельно удерживается в маргинальном положении. Западные страны выстроили свои системы защиты от агрессивной американской субкультуры, которая ежечасно демонстрируется на наших телеэкранах. Случайностью это признать не логично. Очевидно, что эти средства информации выполняют определенный заказ обеспечить нашествие чужой культуры. В значительной степени им это удалось. Страна по существу оккупирована чужой культурой.

В результате столкновения двух культур произошло дробление культур. Возникло множество этнокультурных, религиозных, художественных и т. д. течений, направлений, ниш. Часто все это обретает анклавный характер. Нельзя во всем этом не видеть признаков национальной катастрофы. Как мы отмечали выше, именно на социокультурном, а не экономическом поле, будут происходить судьбоносные битвы. На этом поле наступление победителей — реформаторов пока остановлено. Что будет дальше? Надо изучать.

(«Литературная Кубань», № 4, 1995 г.)

ЖИЗНЬ СХЕМЕ НЕПОДВЛАСТНА Кто такие наши демократы и как они воюют против народа?

ИСТОРИЧЕСКИЕ экскурсы, которыми переполнена наша пресса с 1985 года, народу нашему уже надоели. Они вызывают раздражение и «работают» против той идеологии, с позиции которой производятся. Люди поняли, что абсолютное большинство новых любителей советской истории свои «исторические изыскания» проводят с одной целью: доказать, что в России за 70 с лишним лет произведены «совки» (советские граждане), не способные понять сути реформаторов. И еще — что были сплошные лагеря… Понимая явное перепроизводство исторических экскурсов, не могу все же не обратиться к одному из них.

В ночь на 22 января сего года состоялась по телевидению передача, посвященная дню смерти Ленина, которая была представлена диалогом (если можно ее назвать диалогом) между режиссером М. Захаровым и Егором Яковлевым (бывшим шефом телерадиокомпании «Останкино»). М. Захаров давно сделался специалистом по марксизму и уже несколько лет просвещает российскую публику на предмет сути марксизма и роли в истории Маркса и Ленина. Когда я его слушаю, то не могу определить, на чем больше основаны его рассуждения: на цинизме, актерско — режиссерском красовании или на ограниченном гуманитарном образовании. В одном из своих выступлений, тоже по телевидению, он убеждал, что весь мир отверг марксизм. Невольно хочется, в таком случае, открыть перед ним последний, самый популярный в Америке учебник по социологии и прочитать, что там пишут о Марксе как классике мировой социологии и экономики. А пишут там, что Маркс, как аналитик, внес огромный вкладе развитие социологии и экономики, что его труды имеют большое значение и в наше время. Но я хочу обратить, прежде всего, внимание на позицию, которую занял в дискуссии Егор Яковлев. Он видит основную вину, точнее трагедию, Ленина в том, что тот хотел подчинить развитие общества схеме. И, соглашаясь с этим, я вспомнил выступление мадам Новодворской по телевидению, которое слушал за сутки до этого.

В ночь с 20 на 21 января, после 24 часов, Новодворская давала телевидению интервью по поводу своей новой книги. Хорошо

запомнил ее слова: «А если в этой стране не пойдут гайдаровские реформы — пусть она, эта страна, провалится вместе с теми совками которые проголосовали против «Выбора России». Лучше тогда, — чтобы эта страна перестала существовать».

Эти слова очень характерны и очень важны для понимания сути того, что происходит. Циничная Новодворская оголила то, что в выступлениях псевдодемократов не каждый может ухватить. Ведь все конфликты, которые мы имеем после августа 1991 года, порождены одной проблемой — как проводить реформы. Смею утверждать, что в нашей стране против реформ только идиоты, а все нормальные люди — за реформы. Но вопрос в том, как их проводить. Схема Гайдара — Новодворской четкая, ясная, но в ней одно «но»… Непонятно, куда девать народ, что делать с ним. В этой схеме он мешает, как ненужное «быдло», как сказала бы «элитарная» мадам Новодворская. И вот что характерно: Егор Яковлев схематизма псевдодемократов не замечает, но схематизм Ленина видит. Быть может, схемы демократов безобидны? Увы, нет. По этим схемам произошел развал огромной страны с кровавыми последствиями во многих регионах. Намечается дальнейший развал, очевидно, с еще более кровавыми последствиями.

Поскольку позиция Егора Яковлева в отличие от манерной позиции Захарова была осмысленной, то не могу еще раз не вернуться к ней и не отметить одну ее мудрую мысль — о том, что ленинизм был подготовлен всем ходом развития России. Эта мысль позволяет любому желающему понять исторически масштабные явления, какими бы жестокими они ни были, не как козни злодеев, а как исто-, рическое состояние самого народа.

Другой вопрос: откуда такое состояние? Возможно, диктатура была реакцией на разгул безвластия и анархии периода революции и гражданской войны. Этот социально — психологический вопрос еще никем серьезно не изучался. Нельзя же считать исследованием то, что делал «Огонек», который занимался лишь сенсационными «разоблачениями».

Вот говорят, что необходимо покаяние, оно очистит страну от ужасов 30–х годов. И ссылаются при этом на якобы покаявшуюся после поражения Германию. Я не очень себе представляю, кто и как там каялся, но вот о чем говорят результаты проведенного в ней общенационального опроса в 1989 году в связи со столетием со дня рождения Гитлера.

Историю третьего рейха знала незначительная часть западных немцев, а 44,4 процента считали Гитлера крупным государственным деятелем. В другом опросе, проведенном популярным журналом «Шпигель», 40 процентов немцев ответили, что Гитлер был великим политическим деятелем, а главной ошибкой его якобы был проигрыш начатой им войны.

Перед нами свежий, исторического значения факт феноменального успеха Жириновского на выборах. Многие пишут, что народ голосовал не за него, что он проявил свое недовольство правительством. Верно, но лишь наполовину. Народ голосовал и за него. В противном случае он всех бы вычеркнул в бюллетене. Но он оставлял Жириновского, потому что ему — народу — импонируют прямота, решимость действовать и готовность скрутить головы тем, кто всегда на главных позициях, но ни за что никогда не отвечает. Представим, что эти выборы привели бы Жириновского к власти и он бы начал действовать. Поддержал бы его народ? Уверен, что да. Но кто был бы виноват в жертвах? Среди прочих я четко вижу и тех, кто довел страну до этого.

Возвращаясь к оценке нашего советского прошлого, следует учитывать односторонность и вышеизложенного подхода. Одной краской рисовать картину 70 лет истории великого народа — дело немудрое. Но почему‑то некоторым трудно видеть, что каждое десятилетие этой истории было отличным от другого. Разве 40–е годы похожи были на 50–е, а 60–е похожи на 50–е?.. Все они были разные. Но еще важнее учитывать другое обстоятельство. Эта 70–летняя история продолжала тенденции, идеалы и устремления европейского Просвещения, в лоне которого зародился и сам марксизм. Поэтому наряду с жестокостью и репрессиями было стремление утверждать великие ценности справедливости, равенства, образования, науки и т. д.

Ценности эпохи Просвещения нашли отражение во всей прошлой советской культуре и образе жизни. Четко они засвидетельствованы во всех советских конституциях, во всех партийных лозунгах и во всех положениях Морального кодекса строителя коммунизма. Не правы те, кто считает, что все это было на бумаге. Эти ценности утверждались, претворялись в жизнь, но противоречиво, насколько можно это было делать в условиях тоталитаризма партии и всесилия ее многочисленных, нередко аморальных, боссов. Наиболее убедительным доказательством того, что ценности эти утверждались в жизни, служит сам человек того периода, его ментальность, эмоции, формы поведения. Если отбросить идеологическую ограниченность, сформулированную всей пропагандой, которая кстати, с каждым десятилетием отступала, то нравственный уровень советского человека, его бескорыстие, доброта и все остальное были намного ближе к десяти библейским заповедям, чем моральный уровень людей, представляющих новую идеологию в нашем обществе, ярчайшим представителем среди которых выступает фашиствующая Новодворская.

Никто меня не убедил еще в том, что тогда в людях и в народе в целом было меньше доброты и справедливости, чем сейчас. Когда Молох перестройки напором миллионов сдул с лиц маски, перед нами предстало множество гоголевских рож и харь, не имеющих за душой ничего святого, кроме жажды накопительства. Реформа разбудила в таких самые низменные страсти, какие только могут быть в природе.

Совершенно верно, что по одной схеме нельзя строить жизнь целого народа (да это и никому не удавалось). Точно так же нельзя по одной схеме рассматривать историю народа. В истории любого из них можно найти черные периоды. Мне представляются наглядными в этом плане примеры из истории Ватикана. Кто хоть чуточку знаком с ней, знает, какие среди пап бывали жестокие и распутные личности, и что творилось в папском дворе. Если у святого престола такая история, что говорить о не святых?! Но ни в одной стране политикам не позволяется делать карьеру на выхватывании черных пятен истории отечества. Я лично ни одного такого случая не помню. Почему? Потому что это социально опасно. Историку тоже надо думать, как в обществе его слово отзовется.

Обратимся к зарубежным авторам, ибо ныне только их мнение признается. Ведущий английский экономист, создатель теории государственного регулирования экономики, ориентированной на эффективный спрос, один из вдохновителей создания Международного валютного фонда, Международного банка реконструкции и развития Дж. Кейнс, посещавший СССР трижды, считал ленинизм комбинацией религии и бизнеса. Одним из самых трезвых умом ХХ — го века, он, в отличие от наших интерпретаторов ленинизма, понимал Ленина и все происходящее в России в историческом контексте. Он писал: «Если мы сожмемся от страха в наших капиталистических креслах, то увидим в коммунистах России всего лишь ранних христиан, ведомых Аттилой, который, прибегнув к святой инквизиции и институту иезуитской мысли, дословно реализует экономические требования Нового Завета». Но, отмечая бедность и притеснения в СССР, Дж. Кейнс, однако, именно здесь видел «лабораторию жизни». Выражая свое личное отношение к тому, Что случилось в России после Октября, он писал: «Я хочу дать России шанс — помочь ей… — вносить свой вклад в советскую, а не в царскую Россию».

Ныне самая большая проблема для простых людей, для народа в целом в том, что его ввергли в бедность. Мы и раньше не были богаты. Но все же люди справляли новоселье, ездили летом отдыхать, детей посылали на море, могли нормально похоронить покойника. Теперь все это для миллионов людей стало невозможным, с другой стороны видим, что многие ездят на иномарках, строят особняки. Но все это не вселяет надежд, ибо нет нормального предпринимательства, ибо, единственным массовым видом бизнеса стала спекуляция. Идет резкое расслоение общества и никакого среднего класса не формируется.

Вот говорят — услуг стало больше. Если судить по рекламе, которая в полуголодной стране больше всего рекламирует шоколад и алкоголь, то мы только и делаем, что пьем водку «Смирнофф», самую чистую в мире, запиваем «Баунти» и заедаем мясом с «Анкп Бене». В нормальном обществе услуга — это когда за вполне доступную цену тебя обслуживают. А у нас обдирают, называя это обслуживанием.

Если оценивать исторически нашу национальную трагедию, то она — в несовпадении целей и результатов деятельности общества. Этим несовпадением закончилась эпоха Просвещения в Европе в XIX веке, этим несовпадением она с опозданием, завершилась и у нас в августе 1991 года. Однако трудно найти пример, где бы это несовпадение целей и результатов оказалось таким трагикомичным, как в период наших реформ. Уже семь лет мы не можем определить ни целей, ни средств и никаких позитивных результатов нашей деятельности. Ни потому ли стакой маниакальной настойчивостью «демократическая» пропаганда обращается к трагическому абсурду 1937 года, чтоб оправдать абсурд своих деяний?

Кинорежиссер С. Говорухин в предвыборных выступлениях показал кадры, чуть — чуть приоткрывшие занавес над тем, что творится в стране. А вот поставить бы правдивый полнометражный фильм о наших бедствиях — и многомиллионной армии сельской бедноты, и беженцев, и о деяниях разбушевавшейся мафии, и о масштабах разворовывания национальных богатств — да систематически демонстрировать его на экранах телевизоров. Тогда, может быть, поняли бы, наконец, архитекторы перестройки и романтики — реформаторы, что и они уже имеют на своем историческом счету свой 37–й год.

(«Кубанские новости», 29. 01. 1994 год.)

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ КУЛЬТУРЫ И ЭКОНОМИКИ В ПЕРИОД СОЦИАЛЬНЫХ РЕФОРМ В РОССИИ

В данном сообщении мы исходим из социологического понятия культуры, в соответствии с которым культура есть система ценностей и норм. Эти ценности и нормы обусловливают деятельность социальных институтов и субъектов, в результате которой наполняется пространство социума. Основной недостаток данного определения культуры видится в том, что он не учитывает источник развития культуры, коренящийся в творчески активной личности, преобразующий природу, общество и самого себя. Однако такая личность, прежде чем достигнуть результатов, и для того чтобы их достигнуть, прежде всего, утверждает новые ценности и нормы.

Крупные социальные реформы, особенно такая глобальная, которая развернулась в России, ставят во главу угла вопрос о системе ценностей и норм. Если объявляется экономическая реформа, то ясно, что должны меняться исходные нормы (принципы) и ценности подлежащей реформированию экономики.

В связи с этим возникает вопрос о других пластах культуры, т. е. о ценностях и нормах других сфер социума: этноса, образования, политики, культурно — художественной сферы и т. д.

Опыт стран, успешно осуществивших экономические реформы, свидетельствует о том, что их успех был обусловлен способностью реформаторов органически «вписать» экономические новации в общую социокультурную среду своей страны. Наиболее показателен в этом плане девиз японских реформаторов «ввозить чужие технологии, но не чужой образ жизни».

Реформы в России 90–х годов с самого начала были враждебны к сложившейся десятилетиями культуре современного российского общества. Через центральные средства массовой информации годами внедряется чуждая российскому менталитету культура. По существу страна оккупирована чужой культурой, в результате чего наблюдается глобальный кризис российской культуры.

Данное обстоятельство обусловило и кризис самих экономических реформ. Модели рыночной экономики выбираются не из экономических соображений, а с учетом исторических, демографических и других социальных особенностей страны. Выражаясь точнее, с учетом социокультурных ее особенностей. В современной россий ской экономике не действуют нормы и ценности ни плановой, ни рыночной, ни экономики переходного периода. Не действуют в ней и принципы и нормы ни одной из четырех моделей рыночной экономики.

Из вышеизложенного следует, что в основе охватившего Россию кризиса лежит не экономический кризис, а кризис культуры. По отношению к кризису культуры кризис экономики является вторичным и производным.

Международная научная конференция Краснодар — Новороссийск 16–18 сентября 1998 год.