Жизнь Людовика VI Толстого, короля Франции (1108-1137)

[Пролог]

Господину и достойному почтения епископу Суассона Жосселену Сугерий, терпением Господа блаженного ареопагита Дионисия[102] призванный аббатом, Иисуса Христа некий служитель, [с пожеланием] быть единым с епископом епископов, как надлежит епископу.

Он сравнит с их рассуждениями и размышлениями и нас и наши души, из которых любящим и ненавидящим на Страшном суде разный в разных [случаях] возвещен будет строгий приговор, когда «Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли».[103] Вот почему лучшего из мужей, даже если он не обращался с кафедры, которой я весь принадлежу в том, в чем весь принадлежишь ты, и если большего [ты] просишь, то более я не имею, – светлейшего короля Франции Людовика деяния оценке вашего испытанного знания [мы] вручаем, чтобы, хотя мы сообща достигли успеха и возвысились, он показал себя благожелательным господином, которого – я написав, вы исправив – одновременно мы возлюбим и прославим, и оплачем. Ведь привязанности не противится даже из благодеяний составленная дружба, так как тот, кто врагов возлюбить призывает, друзей не запрещает [любить].

Итак, из двойного долга, который всё же можно разделить на противопоставление благодеяний и привязанности, мы возводим ему «памятник бронзы литой прочней»,[104] когда пером передадим и его к культу Церкви Божьей почтение, и к замечательному положению королевства усердие, о котором никакая перемена времен не в силах будет истребить память, и из поколения в поколение не прекратится страстная молитва за огромные благодеяния, оказанные Церкви.

Да сможет Ваша Высокость среди небесных сенаторов счастливо стать епископом.

Глава I. Каким доблестным в юности он был и как доблестно сильнейшего короля Англии Вильгельма Рыжего отцовское королевство беспокоившего, отбил

Итак, славнейший и знаменитый король Франции Людовик, великолепного короля Филиппа сын, будучи в возрасте первого цвета – приблизительно еще 12 или 13 лет[105], – красивый и хорошо сложенный, как в нравственном достойном почтения обучении, так и в высоком росте ладного тела [многое] обещал он; так и скипетра будущего своего почетное увеличение не замедлит обеспечить он, и церквям и бедным вожделенную надежду на заботу даст. Высоко рожденный ребенок по обычаю древнего короля Карла и других превосходительных [государей], по обычаю, засвидетельствованному императорскими завещаниями, столь сильно и как будто с природной прелестью к Сен-Дени, к святым Мученикам и их [служителям] прильнул, вплоть до того, что с детских лет к их церкви врожденную привязанность на всю жизнь свою многими щедротами и почестями сохранил, и высшую надежду после Господа на них возлагая, самого себя, и тело и душу по благочестивом размышлении отдал, чтобы если будет возможно, там монахом сделаться. Уже в названном возрасте в юной душе созревала и крепла растущая доблесть, не довольствовавшаяся охотой и детскими играми, в которых этот возраст резвится и забывает приучаться к оружию[106]. И когда многих высоких баронов королевства и славного великодушного короля Англии Вильгельма, сына великодушного короля Вильгельма, покорителя англичан, нападениям [он] подвергается, то сила доблести закипает, испытанию отвага улыбается, вялость уходит, появляется благоразумие, праздность рассеивается, торопит заботу. Поскольку Вильгельм, король Англии, опытный в военном ремесле, «жадный славы»[107] и «ищущий почестей»[108] когда, лишив наследства старшего рождением Робера, брата своего, отцу Вильгельму счастливо наследовал[109] и после отъезда этого брата своего в Иерусалим герцогством Нормандия овладел[110] так, что его герцогство Нормандское протянулось, границ королевства касаясь, всеми возможными способами славного юношу старался разбить[111].

Подобно и различно между собой [они] соревновались: подобно, так как ни один не уступал; различно, так как тот зрелый, этот – юный; тот изобильный и английских сокровищ расточитель, и замечательного войска скупщик и наниматель[112]; этот, лишенный денег, который отцовского королевства бенефициями пользовался бережливо только хорошим природным дарованием войско собирал, отважно противостоял. Вы увидите, что юноша стремительный то Берри, то Оверни. то Бургундии границы вооруженной рукой пролетает и поэтому не опаздывает, если ему сообщается, возвращается в Вексен, и с тремястами или пятьюстами рыцарями названному королю Вильгельму с десятью тысячами твердо противостоит, и так как двойственно бывает течение войны, то отступая, то обращая в бегство[113].

В таких стычках и с обеих сторон бывали захвачены многие славным юношей и его [людьми]: среди прочих тогда граф Симон, благородный муж, Жильбер де л'Эгль, знатный в Англии и Нормандии, столь же благородный барон, Пайен де Жизор, которому замок равным образом первоначально укрепил[114]; со своей стороны король Англии доблестного и благородного графа Матье де Бомон, знаменитого и великого именем барона Симона де Монфор, сеньора Монже Пайена пленными держал[115].

Однако в Англии к быстрому выкупу пленных поторопила боязнь за наемную плату; французов же долго истощало пребывание в плену, и никаким образом превозмочь они не могли, покуда, вступивши в войско этого же короля Англии, принеся присягу, клятвенно не пообещали сражаться с королем [Франции] и тревожить королевство.

Повсюду говорили, что этот король, великолепный и могущественный, мечтал о Французском королевстве, потому что славный юноша единственным у отца был от благородной супруги[116], Робера Фландрского сестры. Хотя двое еще жили – Филипп и Флор, – от названной выше графини Анжуйской Бертрады будучи рожденными, но не рассматривали их как наследников, если единственному по какому-либо несчастью первым умереть случится. Однако, так как не позволено и не естественно франкам быть подчиненными англичанам, а, впрочем, и англичанам франками, то одно событие обмануло отвергнутую надежду. Ибо в течение трех лет и более это безумие его и его [людей] возбуждало, не преуспев ни с помощью англичан, ни с помощью французов, вассальной клятвой обязанных, желания своего удовлетворить он был не в состоянии [и] обессилел. И когда в Англию он вернулся[117], отдавшись развлечениям и желаниям души, когда однажды в Новом лесу охоте предавался, внезапно, неожиданной стрелой пронзенный, он погиб[118].

То был предсказанный удар божественного отмщения, доказательством чего сочли то, что он [Вильгельм Рыжий] проявил себя бедных нетерпеливым притеснителем, церквей жестоким обирателем и, если епископы или прелаты умирали, то непочтительным захватчиком и разрушителем. Обвинялся некоторыми благородный муж Готье Тирелль в том, что стрела его [Вильгельма] пробила. Какового мы многократно слушали, и он не боялся и не надеялся, принося клятвы и как бы всех святых призывая в свидетели, что в тот день в ту часть леса, где король охотился, он не приходил и его в лесу совсем не видел. Из этого следует, что только божественной силой столь великое безумие внезапно в пепел рассеялось [и] что тот, кто других излишне беспокоил, [сам] намного сильнее обеспокоен будет и кто всего жаждет, бесславно всего лишается. Только Богу, который королевский пояс лишает оружия, королевства и права королевств подчиняются.

Наследовал этому Вильгельму в королевстве с большой поспешностью брат, младшим рожденный[119], потому что старший Робер в большом походе к Святому Гробу Господню находился, – муж благоразумнейший Генрих, которого душа и тело, доблесть и знания замечательные представляют способности, как восхищения, так и поклонения достойные[120]. Но никоим образом [это] к нам не относится разве лишь если что-то случайно при изменениях у нас иногда нам понадобится вкратце рассказать так же, как и о королевстве Лотарингском; поскольку французов, а не англичан некие деяния, записав, мы постановили вверить памяти.

Глава II. Как благородного мужа Бушара де Монморанси вместе со всеми его сообщниками во враждебных действиях против св. Дионисия [он] обуздал.

Итак, Людовик – славный юноша, приятный, привлекательный и доброжелательный настолько, что даже некоторыми простоватым считался, уже возмужавший, знаменитый и смелый отцовского королевства защитник[121] – о пользе церквей заботился [и], что давно непривычно было, к покою для молящихся, трудящихся и бедных стремился.

Так как в то время между достопочтенным аббатом св. Дионисия Адамом и Бушаром, благородным мужем, сеньором де Монморанси, случились некоторые споры из-за взимания неких кутюм[122], что такой клокотали они досадой и раздражением, что, сломав присягу, среди враждебного оружия в войне [и] пожарах состязались. Когда это достигло слуха господина Людовика, он вознегодовал и немедленно призвал выше названного Бушара перед отцом в замок Пуасси явиться для судебного разбирательства. Когда проиграв дело в суде, он [Бушар] решения исполнить не пожелал [и] не был заставлен, – ибо это не в обычае французов, – но, уклонившись, вскоре познал, какого ущерба, какого несчастья заслуживает непокорность подданных королевской власти. И вот двинулся славный юноша с оружием [в руках] против него и против союзных ему сообщников, ибо графа Матье де Бомон[123] и Дрогона де Муши, мужей доблестных и воинственных, [Бушар] принял к себе, – землю этого Бушара опустошив, укрепления и предместья, за исключением, замка разрушив, погубил; пожаром, голодом и мечом изнурил. И когда в то же время в замке сопротивляться [они] вознамерились, обложив французами и фламандцами дяди Робера и своими [людьми], [Людовик] замок взял в осаду. Этим и другими сокрушительными ударами униженного [Бушара] перед своей волей и благоусмотрением согнул, и ссору, причину ущерба, с удовлетворением усмирил[124].

На Дрогона же де Муши за эти и другие, и особенно церкви Бовэ причиненные обиды[125], он, напавши, когда вне его [Дрогона] замка, но поблизости, чтобы было ближе отступать бегством, если случится, с большим войском лучников и арбалетчиков встретился; бросившись на него, отступить и в замок войти, кроме как под давлением оружия, [он] не позволил, но устремившись среди них и вместе с ними через ворота, так как был сильнейшим борцом и замечательно владел мечом, в центр замка, и нанося и отражая многочисленные удары, [он] не соизволил стерпеть никакого поражения, ни отойти, покуда со всем содержимым весь замок вплоть до «рубашки» донжона[126] пожаром не обратил в пепел. Таково было этого мужа воодушевление, что пожар погасить он не позаботился, когда и ему, и войску опасность угрожала, и надолго сильнейшую хрипоту ему обеспечила. Таким образом смирив подданного доблестью в руке Господа, который [тому] причиной был, подобно больному по воле своей [Божьей] власти подчинился.

Глава III. Как от графа Матье де Бомон возвратить замок Люзарш Гуго де Клермон потребовал, когда сам господин Людовик этот замок вооруженной рукой завоевал.

Между тем[127] Матье, граф де Бомон, против Гуго де Клермон, мужа знатного, но непостоянного и простоватого, дочь[128] которого он привел женой, застарелой неприязнью направляемый, замок, называвшийся Люзарш, которого половину за супругой взял, захватил весь, башню для себя оружием и вооруженными людьми старался снабдить. Что было делать Гуго? К защитнику королевства поспешив, к стопам его бросившись со слезами на глазах, умолял, чтобы к старику снизошел, в тяжелом несчастье оказал помощь. «Я предпочитаю, – сказал он, – дражайший господин, чтобы ты всю мою землю имел, так как от тебя ее держу, чем зять мой недостойный ее бы имел. Пусть я умру, если он ее отнимет». Тронутый за душу его вызывающим слезы несчастьем, [Людовик] дружески руку протянул, оживленного надеждой отпустил; «а надежда непостыжает»[129].

Таким образом [они] быстро из курии[130] отправились, к графу приехали [и] предписали по воле защитника из ряда вон выходящее ограбление к обычному порядку возвратить[131]; на суде в курии его довод в назначенный день [они] оспорят. Когда [Матье] отказался спешивший отомстить защитник, собрав большое войско на него устремился и, выше названный замок атаковавши, то оружием, то огнем сражаясь, мощным приступом взял и саму башню военной стражей снабдил, и снаряженную Гуго, как обещал, возвратил.

Глава IV. Как когда он другой замок того же Матье – Шамбли – осадил, внезапная буря его войско обратила в бегство и, несмотря на сильное сопротивление самого Людовика, войско едва не погибло, и как сам Матье униженно дал ему удовлетворение.

Таким же образом [он] двинул войско к другому того же графа замку, называвшемуся Шамбли[132], палатки поставил, военные машины готовить начал. Однако, совершенно иначе, чем ожидал он, случилось. Поскольку изменившаяся благоприятная погода неприятным и бурным ненастьем сменилась и столь ужасным ливнем; сонм ослепляющих ударов грома ночью всю землю сотрясал, войско поражал, коней убивал, так что некоторые из них едва надеялись выжить.

Среди этого невыносимого ужаса, когда некоторые из войска на заре к утреннему бегству приготовились, спящего до того в шатре защитника коварно предатели огнем обложили, от чего – поскольку это был сигнал к отступлению – внезапно войско сколь опрометчиво, столь и беспорядочно уйти поспешило, неожиданного отступления страшась и не обращая внимания, что друг другу способствуют [в этом страхе]. Их начавшимся бегством и многими громкими криками ошеломленный, господин спросил, что произошло, – вскочил на коня, поспешив за войском, хотя уже рассеявшимся повсюду, [но] возвратить [его] никоим образом не мог. Что иное сделать мог славный юноша, чем к оружию прибегнуть с немногими, кого он смог возвратить назад, стеной себя поставить ради бегущих впереди, нанося и отражая многочисленные удары? Те же погибавшие, которым он сам стеной был, спокойно и безопасно могли бежать; однако, так как многие малыми группками и рассеянные в дали от него бежали, многие врагами пленены были. Среди тех более выдающихся схвачен был Гуго де Клермон и Ги де Санлис, Херлуин Парижский[133] и неизвестные по имени в немалом количестве простые рыцари и много пеших воинов.

Итак, раздразненный несправедливостью – несведущий и неопытный в неудачах такого рода до сих пор [он] был – настолько, что, когда в Париж вернулся, на непривычные переживания разгневался, но как для его возраста обычно, если всё же да будет примером доблесть, встряхнулся и пришел в движение и, чтобы быстро за несправедливость быть отомщенным, отовсюду собрал втрое большее войско так же тщательно, как и осмотрительно, [и] часто повторял с глубоким вздохом, что приличнее смерть [принять], чем стыд выносить. Когда через отношения с друзьями граф Матье узнал [об этом], то будучи мужем утонченным и дружелюбным, не переносящим позора, случайно принесенного господину своему, умножив хлопоты, на путь достижения мира всеми силами устремился. Очень деликатно, очень льстиво размягчить душу юноши [он] старался, довольно несообразно никакому размышлению и произошедшему, но [себя] в причастности к случившемуся несчастью упрекал и представлял себя готовым к удовлетворению по его желанию. В этом со своей стороны просьбами многих, советом близких и даже многими, хотя и запоздалыми требованиями отца душа мужа смягчилась, раскаявшегося [он] пощадил, несправедливость прощает, понесенные утраты графу возвратив, восстанавливает, Гуго де Клермон мир и то, что в захваченном замке его было, крепким миром восстанавливает.

Глава V. Об Эбле, графе де Руси

Мучилась благородная Реймсская церковь из-за тиранического расточения добра своего и церквей, от нее зависевших, сильнейшим и беспокойным бароном Эблем де Руси и сыном его Гишаром. Он до такой степени возбудился рыцарскими упражнениями, что был даже столь великодушен, что однажды с большим войском, которое единственно королям подобает, в Испанию отправился и в еще более безумном и неудержимом блеске грабежам, разбоям и всяким злодеяниям предавался[134]. Поскольку столь много слезных жалоб было принесено на этого столь порочного мужа господину королю Филиппу стократно и совсем недавно сыну [его] дважды или трижды, то сын быстро войско небольшое – примерно в семь сотен рыцарей, из благороднейших доблестнейших баронов Франции[135] отобранных, – собрал, в Реймс поспешил, в течение всего лишь двух месяцев многими ударами наказывает за прошлые обиды церквей этого же выше названного тирана и сторонников его опустошает земли, пожару предает, разграблению подвергает[136]. Превосходно сделано, чтобы тот, кто грабит, был ограблен, и тот, что терзает равным образом или сильнее был терзаем. Ведь столь велико было господина и войска воодушевление, что пока они там были, то почти совсем или никогда, кроме шестого дня отдыха или дня Господня[137], не отдыхали и даже либо в рукопашных схватках копьями и мечами сражались, либо опустошением земель за нанесенные обиды мстили.

Боролись там не только против Эбля, но против всех баронов этого края, из которых родственные связи еще со многими величайшими лотарингцами создавали знаменитое войско. Между тем предпринимались многие попытки к миру и, так как различные заботы и опасные дела в других местах к желательному присутствию нового господина взывали, созвав свой Совет, мира от названного тирана церквям [он] и добился, и подписал, и, приняв заложников, после принесения им [Эблем] клятв, скрепить приказал. Таким образом подарки и плети [он] роздал; то же, что из Шато-Неф [Эбль] требовал назад, на другой день перенес.

Глава VI. О замке Менг

И не менее замечательную Орлеанской церкви принес [Людовик] военную помощь, когда и Леона, благородного мужа из замка Менг. епископа Орлеанского вассала, большую часть этого же замка и другого владения названной церкви отнявшего, сильной рукой обуздал; в том же замке его со многими [людьми] запер и, когда замок был взят, в ближайшей к своему дому церкви возведя малое укрепление, [он] защищаться попытался, но так как сильный сильнейшему покоряется, ливень оружия и пламени нестерпимо разил [его]. И не один [он] длительной анафемы кару искупал, когда и он и многие другие, почти шестьдесят [человек], побежденные пламенем, с башни падали, жалами поднятых копий и стремящихся навстречу стрел пробитые, последний вздох испустив, ничтожные души [свои] вместе с болью в преисподнюю перенесли[138].

Глава VII. О замке, который называется Монтэгю

Случилось так, что крепчайший замок, который называется Монтегю в Ланской земле, по воле случая из-за брачного союза достался Тома де Марль. человеку вероломнейшему, Богу и людям враждебному[139]. Когда его нестерпимой, словно свирепого волка ярости, застывшей смелостью неприступного замка, все соотечественники повсюду и страшились, и ужасались, даже его отец, который звался Ангерран де Бов, муж достопочтенный и уважаемый[140], отлично и помимо прочих приложил усилия, чтобы его из замка изгнать из-за его властолюбивой тирании. Договорились они между собой, а именно: сам Ангерран и Эбль де Руси[141] – [и] со всеми теми, кого привлечь к себе смогли, замок и в замке его [Тома] осадить, повсюду его кольями и фашинами[142] окружить и угрозой длительного голода к сдаче его вынудить, и замок, если возможно будет сделать, разрушить и его на вечное тюремное заключение осудить. Муж беспутный, увидев, что хотя «бастилии»[143] уже укреплены, но валом еще от одной до другой не замкнуты, ночью тайком вырвался и, поспешивши к славному юноше, приближенных его подарками и обещаниями подкупил и, чтобы его военным поддержал подкреплением, быстро добился.

Итак, податливый и по возрасту, и по внутренним свойствам [Людовик], собрав семьсот рыцарей войска, в те края поспешил отправиться.

Когда к замку Монтэгю [он] приблизился, мужи, которые замок окружили, посланцев к нему направили, умоляя [его] как короля-соправителя, чтобы требованием к ним снять осаду, не наносить обиды; чтобы ради одного недостойного человека службу стольких противостоящих [людей] не утратил, справедливо заявляя, что гибельным несчастьем как для него, так и для них станет, если негодяй останется под защитой. Однако же, когда не лестью, не угрозами от намерения его отвратить [они] не смогли, побоялись с королем-соправителем вступить в бой и, предложив, когда он сам уйдет, к осаде в новой войне возвратиться, отступили и позволили против [своего] желания делать всё, что [он] захочет. Он же могущественной рукой, разрушив и срыв повсюду все укрепления [осаждавших], Монтэгю освободил и как оружием, так и провиантом, их доводами пренебрегши, в изобилии снабдил. Вследствие этого бароны, которые из любви и боязни его отступили, разгневавшись, так как [он] ни в чем не пощадил [их самолюбия], задумали в дальнейшем ему не подчиняться [и], принеся клятвы угрожали. И когда заметили, что он отошел, лагерь сняли, в боевой порядок построились и последовали за ним, как будто намеревались с ним сразиться.

Только одно взаимной схватке мешало: что между боевыми порядками обеих сторон протекавший поток, замедливший переправу, мешал сойтись. И таким образом издали боевые трубы и «копья, грозящие копьям»[144] первый и второй день смотрели друг на друга, когда вдруг приехал к французам[145] шутник – хороший рыцарь с другой стороны, сообщивший неопровержимо прежде всего, что [он] якобы нашел подступ, чтобы им соединиться, и нанесенные обиды за свободу копьями и мечами отомстить, и что его отпустили к природному господину, чтобы за него и вместе с ним сражаться. Пронесся слух среди лагерных палаток, и храброе войско возрадовалось. Доспехи и шлемы замечательной красоты [они] на себя надевали, воодушевлением возбуждали и, если хорошая переправа им встретится, поток перейти спешили, полагая более достойным, чтобы врагов [они] атаковали, чем чтобы себя защищали.

Увидев это, благороднейшие мужи Ангерран де Бов, Эбль де Руси, граф Андре де Рамерю. Гуго Белый де Ла Ферте. Робер де Капни и другие, мудрые и благоразумные, отвагой короля-соправителя восхищаясь, посоветовавшись, подчиниться ему предпочли и, мирно к нему придя, юность его высоко оценили, за себя и за своих [людей] службу клятвенно обещали. И немного времени спустя, так как Божественной волей назначено нечестивца истребление, и замка, и брачного союза, кровосмесительным родством оскверненного[146], расторжением лишился.

Глава VIII. О Милоне, каким образом он вступил в замок Монлери

Этими и другими успехами доблесть возвышая, король-соправитель об управлении королевством и общем благе усердно заботился, насколько обстоятельства позволяли мудро предвидеть, брыкающихся подчинить, враждебные замки любым образом или занять, или подавить.

Когда Ги Труссо, сын Милона де Монлери[147], мужа беспокойного и возмутителя королевства, из путешествия к Святому Гробу домой возвращался, сломленный долгого пути треволнениями и различными страданиями душевной муки и, так как в Антиохии из-за чрезвычайного страха перед Курбарамом через стену спустившись и Божье воинство внутри осажденным оставив[148], всю плоть утративший, [он] ослабел и боясь лишиться наследства, единственную дочь, которую имел[149] [в соответствии] с желанием и уговорами господина короля Филиппа и сына [его] Людовика, – поскольку очень домогались замка – за Филиппа, сына короля от выше названной графини Анжуйской[150], замуж выдал; и чтобы в любви своего [брата] крепко привязать, старший брат господин Людовик замок Мант[151] по просьбе отца [и] по случаю женитьбы [ему] подтвердил.

Таким образом, когда по этой причине [он] замок [Монлери] под охрану свою получил, возрадовались [жители], как будто бы из глаза соломинку вынули или круговой ограды запор сломали. Поэтому завещал отец сыну Людовику в нашем присутствии свое утомительное и болезненное бремя: «Действуй, – сказал он, – сын [мой] Людовик, бдительно сторожи [эту] башню, из-за которой страдания почти состарили [меня], из-за боли и коварной подлости которой ни доброго мира, ни покоя я не мог иметь».

Их неверность верных в неверных, неверных в невернейших превратила, и во всем королевстве любое зло без согласия их или участия не делалось. И когда от Корбея на реке Сене через Монлери посредине до Шатофора справа графство Парижское было замкнуто отовсюду, между Парижем и Орлеаном такой хаос смятения установился, что ни эти к тем и ни те к этим без позволения [этих] подлецов, если только не вооруженной силой, были не в состоянии пройти. Однако же по причине названного брака [он] преграду сломал и свободный доступ с обеих сторон восстановил.

К этому добавилось [еще то], что Ги, граф де Рошфор, муж опытный и заслуженный воин, названного Ги Труссо дядя по отцу, когда из путешествия в Иерусалим в славе и богатстве вернулся, к королю Филиппу благодарно прильнул и, так как старая близость уже и прежде его сенешалом[152] делала, то как сам [Филипп], так и сын его господин Людовик, действуя на общее благо, сенешалом [опять] поставили[153], чтобы и замком выше названным Монлери отныне спокойно владеть и от графств, с ними пограничных, а именно: Рошфор и Шатофор и других близлежащих замков, – и мира, и службы, к чему он [Ги] непривычен был, потребовать. Их взаимная с ним близость дошла до того, что по уговору отца сын господин Людовик дочь[154] этого Ги, хотя пока и не брачного возраста для женитьбы торжественно получил. Но хотя в невесты получил, женой не имел, так как до бракосочетания по препятствующей причине кровного родства[155] брак несколько лет спустя был расторгнут[156]. Таким образом в течение трех лет продолжалась их приязнь, ибо и отец, и сын ему в высшей степени верили, и сам граф Ги, и сын его Гуго де Креси к защите королевства и чести всех мужей прилагали усилия.

Но поскольку, «запах, который впитал еще новый сосуд, сохранится долгое время»[157], то мужи из Монлери, не отказавшиеся от привычного вероломства, коварно замыслили через братьев де Гарланд, которые тогда стали жертвой неприязни короля и [его] сына[158] таким образом, что виконт Труа Милон, младший брат Ги Труссо, вместе с матерью виконтессой[159] и большим отрядом рыцарей пришел и, в замке ото всех получив желанную клятву, бенефиции отца, орошая частыми слезами, возвратил, великодушное и естественное их усердие сразу же обнаружил, чудесную верность похвалил, за возвращение свое поблагодарил и, чтобы хорошо начатое хорошо завершить, на колени перед ними бросившись, смиренно умолял. Такого и настолько скорбно рыдающего [и] коленопреклоненного [увидев], [они] бросились к оружию, поспешили к башне, схватились с защитниками башни мечами, копьями, огнем, острейшими кольями и камнями, так что и стену перед башней во многих местах проломили и многих из защитников башни до смерти ранили.

Ведь была в этой же башне жена[160] названного Ги и дочь, господину Людовику обещанная. Так что когда ушей сенешала Ги достиг слух, то так как был [он] муж великодушный, в поход выступил и вместе с большим, насколько возможно, отрядом рыцарей к замку смело приблизился, но чтобы отовсюду [отряды] стекались быстрее, быстрейших гонцов послал. Те же, кто башню атаковал, с высоты его видевшие, хотя пока башню одолеть не смогли, внезапного прибытия господина Людовика, подобно перерезания горла страшась, начали останавливаться. Ги же, так как был доблестный и в сложном положении предусмотрительный, Гарландов, поразмыслив, из замка вызвал, мир [от имени] короля и господина Людовика и милость, принеся клятву, подтвердил, и их, и их [сообщников] таким образом от замысла отвел, а в отсутствие их и сам Милон, несолоно нахлебавшись, рыдая и громко сетуя, в поспешное бегство бросился.

Услышав об этом, господин Людовик к замку быстрейшим образом поспешил и, узнав наверняка, что ничего не потерял, возрадовался, но, что изменников не отыскал, чтобы их в колодки заковать, огорчился. Оставшимся же так, как Ги клятвенно подтвердил, мир господин Людовик сохранил, но, чтобы отныне подобного [они] не замышляли все укрепления замка, кроме башни, разрушил[161].

Глава IX. О Боэмунде, принце Антиохийском

Примерно в это же время[162] знаменитый принц Антиохийский Боэмунд, которому после мощной осады этого самого города лично, из-за его доблести, сдались укрепления[163], прибыл, чтобы ступить на землю Галлии[164], муж на Востоке выдающийся и знаменитый, которого некое великодушное деяние, которое никогда без Божьей помощи не смог бы совершить, даже среди самих сарацинов упоминалось с похвалой:

Ведь когда с отцом своим Робером Гвискаром он крепко осадил замок Дураццо за морем[165], то ни богатство Фессалоник. ни сокровища Константинополя, ни даже вся Греция их удержать были не в состоянии; внезапно, после них переплыв море, господина папы Александра[166] легаты, которые их и любовью к Богу, и долгом вассала[167] заклиная, сообщили по секрету, чтобы Римскую церковь и господина папу, в башне Кресценция[168] запертого императором[169], [они] освободили, благочестивейшим образом припадали к стопам; что потерпят крушение город и церковь, [и] даже сам господин папа, если [они] быстро не окажут помощи, клятвенно провозглашали.

Колеблются принцы и что выбирают: такую ли большую экспедицию и столь дорогостоящую безвозвратно упустить, или господина папу, город и церковь от порабощения, более того, от крушения удержать. И когда этим терзались обсуждением, [то] выбрали наилучшее, это сделать и то не упустить решили. Ведь оставив Боэмунда продолжать осаду, отец в Апулию, пересеча море, вернулся[170], отовсюду, откуда смог, из Сицилии, Апулии и Калабрии, а также из Кампании людей и оружие собрал и с такой же быстротой, как и смелостью к Риму поспешил. Потом божественной волей и словно знамением чудесным случилось так, что когда он [двигался] к Риму, и император Константинопольский[171], услышав об отсутствии Робера, собрав греческое войско для сражения с Боэмундом, к Дураццо как по земле, так и по морю устремился; в один и тот же день отец Гвискар, в Риме с императором сойдясь, [а] тот [Боэмунд] с императором греков доблестно сражаясь, и каждый из принцев каждого из императоров – истинное чудо! – победил[172].

Однако для приезда вышеназванного Боэмунда в эти края причина была, так как с благороднейшей сестрой господина Людовика соправителя Констанцией, приветливой нравом, изысканной внешностью, лицом прекраснейшей, браком с собой соединить любым образом добивался[173]. Ибо так и Французского королевства, и господина Людовика была известна доблесть, что даже сами сарацины их соединения ужасно боялись. Была свободна госпожа, графа де Труа Гуго прежде отвергнувшая[174], и с подобающим женихом повторного союза жаждала. Отозвался принц Антиохийский и настолько как дарами, так и обещаниями изобильный, с госпожой этой торжественно сочетаться браком в Шартре. в присутствии короля и господина Людовика, при участии многих архиепископов, епископов и высоких баронов королевства, самоотверженно заслужил[175].

Также присутствовал там Римского престола апостолический легат господин Бруно, епископ Сеньи. от господина папы Пасхалия для вдохновения и утешения на пути к Святому Гробу господина Боэмунда сопровождавший. Потом многочисленный и торжественный [он] провел в Пуатье Синод, на котором и мы присутствовали, так как недавно от наук возвратились, где о различных синодальных [делах] и преимущественно о том, чтобы стремление в Иерусалим не остыло, беспокоясь, как он сам, так и Боэмунд многих идти воодушевили[176]. Доверившиеся им большой толпой и многочисленным ополчением как сам Боэмунд, так и госпожа Констанция, а также и сам легат к себе благополучно и славно вернулись. И эта госпожа Констанция господину Боэмунду двоих родила сыновей – Жана и Боэмунда; но Жан ранее возраста рыцаря в Апулии умер. Боэмунд же, достойный юноша, пригодный к военной службе, когда стал принцем Антиохийским[177], сарацин страстно оружием теснил и из ревнивой к ним горячности ничего не принимал во внимание, без осмотрительности их преследуя; в ловушку их попавший, вместе с сотней рыцарей, верхом более смелый, несчастно обезглавленный, Антиохию и вместе с Апулией жизнь потерял[178].

Глава X. [О приезде папы Пасхалия II]

Итак, на следующий год после возвращения названного Боэмунда к себе достопочтенной памяти вселенский и верховный понтифик Пасхалий в западные области прибыл со многими и мудрейшими мужами, епископами и кардиналами, и римской знатью сопровождаемый[179], чтобы у короля Франции и сына короля-соправителя Людовика, и церкви Галлии искать содействия в неких трудностях и в новых о церковной инвеституре ссорах, которыми мучил и еще более измучить угрожал император Генрих[180], муж любви к отцу и всего человеческого лишенный, который и у родителя [своего] Генриха, жестоко преследуя, отобрал наследство и, как оказалось, в недостойном плену держа с побоями и оскорблениями врагов, чтобы королевские инсигнии, а именно: корону, скипетр и копье святого Маврикия[181] – [тот] отдал[182] и ничего во всем королевстве собственного не сохранил, нечестиво принудил[183].

Равным образом было определено в Риме, из-за продажного вероломства римлян, что о выше названном, а, впрочем, и обо всех вопросах при поддержке короля и королевского сына, и Галльской церкви во Франции, чем в [Вечном] городе [лучше] рассуждать. И таким образом прибыл [папа] в Клюни[184], из Клюни в Шарите, где торжественнейшим образом при стечении архиепископов и епископов, и монахов ордена этого благородного монастыря сакральное освящение совершил[185]. Прибыли и благородные высокие бароны королевства, среди которых и сенешал короля Франции благородный граф де Рошфор к господину папе посланцем явился, чтобы ему как духовному отцу во всем королевстве его благоугодно служить[186]. На этом освящении мы и сами присутствовали и против господина епископа Парижского Галона, многие распри церкви блаженного Дионисия учинившего, перед лицом господина папы мужественно стоя, предоставив разум и каноническое право, добились удовлетворения[187].

И когда в Сен-Мартен де Тур, по римскому обычаю надев фригий[188], «Letare Jerusalem» [он] отпраздновал[189], в достопочтенной приют блаженного Дионисия, словно к себе в обитель святого Петра, благосклонный и благочестивый вернулся[190]. С почетом и достойно епископа принятый, – это одно памятно и римлянину непривычно[191], и потомству останется примером, – что ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней монастыря, чего многие боялись, он не только не пожелал, но и взглядом не удостоил. Перед мощами святых смиренно распростертый, слезы раскаяния [он] пролил, искупительную жертву самим собой Господу и его святым от всей души заплатил и, чтобы от епископских одежд блаженного Дионисия, кровью орошенных, для защиты какую-нибудь ему дали малую толику, покорнейше умолял. «Не печалуйтесь, – сказал, – что от одежд его нам хоть малую часть отдаете, поскольку, чтобы он к вам апостолом Галлии был определен, без ропота мы назначили»[192].

Итак, встретились с ним в том же месте король Филипп и господин Людовик, сын его, благодарно и благочестиво, ради любви к Богу величие королевское к стопам его склонившие точно так же, как делали по обычаю у могилы рыбака Петра короли, сняв диадему, чтобы поклониться; каковых господин папа, рукою подняв, словно благочестивейших сыновей апостолов, перед собой сесть повелел[193]. С ними о состоянии Церкви, как мудрый мудро действуя, дружески беседуя и их ласково обольщая, святому Петру и себе, его наместнику, умолял оказать помощь, Церковь поддержать и так, как предшествующих королей Франции Карла Великого и других обычай внушает, тиранам и врагам Церкви, и главным образом императору Генриху смело противостоять. Они [в знак] дружбы, помощи и совета правые руки подали, королевство предоставили и, так как с ним в Шалон к императорским посланцам на встречу спешили, [то] архиепископов, епископов и аббата Сен-Дени Адама, с которым и мы были, присоединили.

Там, когда господин папа некоторое время ожидал[194], по уговору, этих императора Генриха посланцев, не смиренных, а жестких и строптивых, когда в приюте Сен-Манж [они] расположились, оставив там же канцлера Альберта[195], с устами и сердцем которого единодушно сам император действовал[196], другие ко двору [папы] большой толпой, с большой надменностью, чрезвычайно украшенные, отправились. Поскольку там были архиепископ Трирский[197], епископ Хальберштадтский[198], епископ Мюнстерский[199], графы в немалом количестве и тот, перед которым меч повсюду носили, герцог Вельф[200], муж дородный и всей поверхностью в длину и в ширину восхитительный, и горластый; [все] они возбужденные больше для устрашения, чем для здравого размышления посланными казались.

Один-единственный архиепископ Трирский, муж изысканный и приятный, красноречием и мудростью изобильный, во французском высокопарном слоге искусный, тонкие произносил речи, господину папе и двору [его] привет и служение со стороны императора принося, без ущерба для прав королевства. И продолжал говорить о порученном: «Вот, – сказал, – господином императором по какой я послан причине. Со времен предков наших[201], святых мужей и апостолов, Григория Великого и других это к праву императора относится, как известно, чтобы во всяком избрании этот порядок применялся: прежде чем избрание на публику выносится, к ушам господина императора донести и, если персона подходит, согласие от него перед совершением избрания получить; потом на собрании следуя канонам, по просьбе народа [и] выбору клира, с согласия наделяющего бенефицием объявить [избранным]; посвященному свободно и без симонии[202] к господину императору за регалиями, чтобы кольцом и посохом инвестировал, вернуться, верность и вассальную присягу принести[203]. И не удивительно, ибо городами и замками, рынками, тонльё[204] и всем, чем императорскому достоинству [он] обязан, никаким другим образом не овладеть. Если это господин папа выполняет, процветание и добрый мир королевство и Церковь во славу Божью свяжут».

На это впоследствии господин папа, поразмыслив, устами епископа Пьяченцы[205] воззвав, ответил: «Церкви, драгоценной кровью Иисуса Христа искупленной и свободно установленной, никоим образом в рабство не впасть; если Церковь без его [императора] совета прелата избрать не может, [то] станет бесполезной смерть Христа, ему [императору] рабски подчинится; если кольцом и посохом [он] инвестирует, когда алтарю точно так же [они] принадлежат, [то] против самого Господа [он] узурпатор; если посвящаемые Господа телом и кровью руки в светские руки, мечом окровавленные, обязаны вкладываться, [то Церковь] отказывается от порядка своего и святого помазания».

И когда это и подобное этому услышали упрямые посланцы, тевтонской разозленные горячностью, взволновались и, как только всё выслушали, бранью разразились, оскорбления нанесли. «Не здесь, – сказали [они], – но в Риме мечами будет окончен этот спор». Однако папа в большом количестве мужей испытанных и знающих к канцлеру послал которые с ним об этом спокойно и кротко договорились, и были услышаны, и [сами] слушали, и ради мира в королевстве потрудиться его уговаривали. После их отъезда господин папа в Труа прибыл, долго не проводившийся вселенский собор[206] торжественно отпраздновал, и с любовью к французам, так как многим [ему] услужили и со страхом и ненавистью к тевтонам в обитель святого Петра благополучно возвратился.

Император же, примерно во второй половине этого года удалившийся, собрав небывалое – в тридцать тысяч рыцарей[207] – войско, «одной только кровью обмытой ищет дороги»[208], направился к Риму удивительно ловко миролюбивым притворился, от спора об инвеституре отказался, много хорошего и этого, и другого посулил и, чтобы в город войти, поскольку иначе не мог, льстил, и обманывать ни верховного понтифика и ни всю Церковь, даже самого короля королей не побоялся. По этой причине, так как услышали, что столь и настолько пагубная для Церкви Божьей ссора успокоилась справедливо или нет, римляне плясали, клир в высшей степени ликовал, и то, каким более почетным образом и безупречно [они] получили, обрадованные спорили.

И когда господин папа, стесненный толпой епископов и кардиналов в плащах верхом на покрытых белыми попонами конях, за которыми следовал римский народ, навстречу [императору] поспешил[209], предварив, чтобы, коснувшись Священного Евангелия, от этого же императора клятву мира, от инвеституры отказ приняли[210] в том месте, которое называется Гора Радости[211], где впервые пришедшим обитель апостолов блаженных взгляду открывается; там клятва повторялась, в портике же чудесным и всеобщим для римлян зрелищем собственной рукой императора и высшей знати [приносилась] в третий раз.

Затем бесконечно более благородная, чем если бы африканской победой опьяненная, арка триумфальная улыбалась, с гимнами и восхвалениями многочисленными в триумфе господина папы рука святейшая диадемой короновала [его] по обычаю Августов[212]; к святейшему апостолов алтарю, предшествуемый клириков пением и алеманов ужасными воплями, до неба доходящими, с торжественным и праздничным благословением его подвели. Тогда господин папа, мессу праздничную отслужив[213], телом и кровью Иисуса Христа причастил, раздав евхаристию, в любви неделимой союза и мира сохранения чудесный залог Церкви преданный император, приняв, предоставил.

И когда господин папа после мессы епископское снимал облачение, с внезапной подлостью, выдумав повод для ссоры, ярость тевтонская в бешенстве забушевала; выхватив мечи, полные безумия, [они], сбежавшись, на римлян, в этом месте по закону совсем безоружных, напали, кричали, проклиная, чтобы клир римский – все, как епископы, так и кардиналы, – были схвачены или перебиты, и, поскольку дальше не могло дойти никакое безумие, на господина папу руку нечестивую наложить не побоялись[214]. Неисцелимой скорбью и болью сердечной как знать римская, так и сам народ был охвачен; о случившемся хотя [и] поздно [они] узнали, одни за оружием побежали, другие, как будто полоумные, бросились бежать; и так как внезапным было вражеское нападение, если бы не развалив сложенные бревна портика в руину, себе не сделали из них защиту, [то] спастись бы не смогли. Названный же император, весьма совестью и за преступные деяния мучительной болью приведенный в ужас, из города, как мог скорее, уехал, добычу неслыханную среди христиан, а именно: господина папу и всех, кого смог, кардиналов и епископов приведя, в Чивита-Кастеллано. месте, природой и искусством сильно укрепленном, себе оставил[215]; с самими кардиналами, постыдно обобрав, бесчестно обращался и, что грешно [и] сказать, даже самого господина папу как плаща, так митры вместе со всеми инсигниями апостольскими лишил, побоявшись на помазанника Божьего наложить руку, надменно отнял силой и, многие нанеся оскорбления как ему, так и его [людям], большой ущерб причинив, отослал после того, как от названного договора освобождения и потом от данных привилегий отказа не добился[216]. А также из рук господина папы, что отныне [он] инвестирует, привилегию вырвал, которую тот же господин папа на большом совете из трехсот и более епископов по приговору Церкви, в нашем присутствии, разбил и вечной анафемой в ничто превратил[217].

Правда, если спросит кто-то, почему господин [папа] столь вяло действовал, [то] узнает, потому что Церковь, пораженная в пастыре и [его] приближенных, ослабела и тиран ее почти поработил, потому что не было, кому сопротивляться, [и] почти всю собственность [тиран] захватил. Он [папа] определенный опыт этим приобрел, что, когда братьям, столпам Церкви, ради защиты и Церкви восстановления так или иначе отпустить грехи приказал и мир в Церкви какой-никакой восстановил, [то] в пустыню одиночества удалился и там же остановку вечную сделал, пока вселенской Церковью и римлян жестокостью вынужденный, [он] не возвратился[218].

Однако Господь Иисус Христос, искупитель и защитник Церкви своей, [того,] что ее столь долго попирали и император безнаказанным остается, не потерпел. Они, хотя и не втянуты, и верностью не связаны были, дело Церкви поколебленное поддержав, с помощью и по совету господина соправителя Людовика[219] в Галльской церкви знаменитый совет собрав, тирана-императора анафеме предав, мечом блаженного Петра пронзили[220]. Потом в Тевтонское королевство направившись, высшую знать и королевства большую часть против него [императора] возбудили, покровителей его и Бурхарда Рыжего, епископа Мюнстерского, низвергли[221] и от преследования [его] или лишения наследства вплоть до заслуженного очищения государства от наихудшей и тиранической жизни не отказались[222]. Какового зла в воздаяние передана была Божьим отмщением императорская власть, когда после его кончины герцог Саксонский Лотар наследовал, муж воинственный, общего блага защитник непобедимый[223]. Каковой, когда сопротивляющуюся Италию, Кампанию, Апулию вплоть до Адриатического моря, в присутствии графа Сицилии Роже – того, что себя королем сделал[224], – опустошив, господину папе Иннокентию графство усмирил; с благородным триумфом возвращаясь на родину, победитель в могиле упокоился[225].

Этих и других, подобных им, писатели пусть изображают; мы, поскольку обещали, к деяниям франков перо опять обращаем.

Глава XI. О взятии замка Гурнэ

Итак, названный граф Ги де Рошфор, поскольку из-за завистников искусно устроенный брак, что [он] заключил между Господином соправителем и дочерью своей, по обвинению в кровном родстве разводом в присутствии папы[226] развязан был злопамятностью души воспылав, «начал огонь раздувать из слабой искры»[227].

И не менее господин соправитель к нему проявил горячей любви, когда вдруг Гарланды, вмешавшись, дружбу разорвали, союз разрушили, неприязнь накопили. Случайный, таким образом, повод к войне[228] получил господин соправитель тем, что Гуго де Помпонн, доблестный рыцарь, шателен[229] Гурнэ. замка на реке Марне расположенного, у купцов на королевской дороге коней внезапно отнимал силой и в Гурнэ уводил; его оскорбление самонадеянное совершенно вывело из себя Людовика, [он] войско собрал, замок внезапной осадой, чтобы съестных припасов изобилия [они] лишились, очень быстро окружил[230].

С замком был соединен остров, привлекательный богатством пастбищ, конями и скотом изобильный, который, довольно-таки широкий, но более в длину простирающийся, огромную гарнизону приносил пользу, так как и прогуливающимся бегущих вод радостный блеск и то цветущих, то зеленеющих трав и образов радостную красоту взглядам предлагал; река, более того, со всех сторон протекающая [давала] безопасность.

Итак, господин Людовик, эти суда приготовив, наступать поспешил; некоторым рыцарям и множеству пеших, чтобы [они] поход начали и, если потерпеть неудачу случится, быстрее отскочили назад, [он приказал] раздеться, – одним, чтобы плыли, другим, чтобы над опасной глубиной вод хотя бы держались за коней; он сам же, в реку войдя смело, остров захватить приказал. Воины гарнизона сильно сопротивлялись и с высот крутых берегов плывущих и в судах сидящих камнями, копьями, но и кольями жестоко отталкивали. Однако отбитые, души порывом мужества вновь наполнив, отбивших отбить стремились; арбалетчиков и лучников отойти заставили, в рукопашную, если дотянуться могли, сходились, воины в доспехах и шлемах с судов, по обычаю пиратов, с большой отвагой вступили в сражение, отбивавших отбили и, так как обычно доблесть приносит позор нетерпеливым, [то] захваченный оружием остров [они] оставили за собой и к тем, в замке зажатым возвратиться заставили[231].

Когда их, некоторое время плотно осажденных, к сдаче принудить [Людовик] оказался не в силах, нетерпеливый из-за промедления, в один из дней воодушевлением [он] был увлечен, созвал войско, к замку крепчайшему, с валом высоким и вздымающимся вверх, выше которого стена, [а] снаружи – потока глубина, почти неприступному, подошел; через поток до брэ[232] рвов добравшись, [он] к стене устремился, сражаться, сражаясь сам, приказал; с трудным и опасным врагом вел бой. Воины против защитников [замка], отвагу жизни предпочитавших, скорее защите предавались и даже господина не берегли; [эти] оружием действовали, врага отбросили, верхнюю часть [стены], прямо в поток наружный [их] низвергнув отбили. Так в свой черед эти – славу, те – неудачу, хотя и вынужденные, получили.

Было решено потом замок разрушить военными машинами; была возведена тристега[233], очень высокая, сражающихся превосходящая машина, которая в замок защитникам перед лучниками и арбалетчиками войти или через укрепления появиться препятствовала. Затем, так как непрерывно днем и ночью эти зажатые защитниками своим помочь были не в состоянии, [то] в земляных ямах укрывшись, [они] сами себя предусмотрительно защитили и, своими стрелами разя подкарауленных, первым защитникам наверху смертельную опасность заранее обещали. Вел от машины выступающий деревянный мост, который в небо протянувшийся, когда ненадолго опускался на стену, легкий спускающимся приготавливал вход. Поэтому против мужей, в этом закаленных, деревянные консоли напротив по отдельности вынесли вперед, чтобы и мост, и [те,] кто через мост решится войти, вместе обрушившись, подземные ямы, острыми кольями снабженные, не заметили; для виду соломой прикрытые, [они] для жизни опасность и смерть многим несут.

Между тем, названный Ги, муж закаленный и решительный, родственников и друзей подстрекал, господ, прося, обольщал, к осажденным с помощью спешил. Действуя таким образом вместе с графом-палатином[234] Тибо, изысканной молодости и в рыцарской науке искусным мужем, поскольку не хватало осажденным уже съестных припасов, в определенный день помощь оказал, замок от осады вооруженной рукой освободить намерился, сам тем временем в грабежах [и] пожаре, чтобы осаду [Людовик] снял, потел.

Таким образом, в назначенный день, так как названный граф Тибо и помощь привел, он осаду вооруженной рукой снял, господин соправитель не издалека, а поблизости, какое смог, собрал войско и помнящий о королевском высоком качестве, – хвала доблести! – оставив палатки и защитников их, ликующий поспешил навстречу и, выслав вперед [того], кто известит, что они пришли или что они хотят сражаться, сам баронов призвал, в боевой порядок построил рыцарей и пеших, лучников и копейщиков на их места определил[235]. Как только они заметили друг друга, боевые трубы затрубили, коней и всадников возбуждение усилилось, и очень быстро завязалось сражение. Французы же, войны постоянно ведшие, бриаров[236], долгим миром расслабленных, атаковали, копьями и мечами повергли наземь, победу одержали и с ними сражаться стойко как рыцари, так и пешие сами не прекращали до тех пор, пока спиной повернувшиеся в бегство войско не увлекли. Сам же граф, предпочитая первым, чем последним в бегстве [быть] и не быть взятым в плен, себя сохранить, оставил войско и домой возвратиться постарался.

В каковом сражении некоторые убитые, многие раненые, многие взятые в плен знаменитой во всех землях [и] славной сделали победу. Одержавший таким образом такую и столь полезную победу господин Людовик палатки привез обратно, осажденных в замке, тщетной надеждой обманутых, разбил, замок, за собой оставленный, Гарландам поручил[237].

Глава XII. О взятии замка Сент-Север

Итак, подобно тому как благородных в неблагородных, славных в бесславных превращающая лень в сопровождении праздности даже придавливает, так благородных еще более благородными, славных еще более славными доблесть духа, телесными упражнениями побуждаемая, вверх поднимает и их радостной деятельностью наслаждается, славных деяний во всех землях предоставляя возможность вознаграждает.

Помогли равным образом [и те], которые уговорили нижайшими просьбами и еще многими и дорогостоящими службами в земли Берри господина Людовика пойти, в ту часть их, с которой границы Лимузена соседствуют, а именно: к замку Сент-Север. благороднейшему и наследственным рыцарством знаменитому владению, местность весьма населенную, и господина их, мужа благородного Умбо или к следованию законам принудить, или по суду за злодеяния согласно Салическому праву[238] замка лишить.

Упрошенный же не со [всем] войском, но с отрядом рыцарей [своего] домена[239] в эти пределы вступил; когда к замку поспешил, названный шателен в сопровождении многочисленного ополчения ([он] же был знатного происхождение по крови, весьма щедр и благоразумен), ему [Людовику] навстречу вышел и, за каким-то ручьем препятствия и колья поставив, – поскольку никакая другая дорога не вела, – войску французскому противостоял[240]. И когда там же, разделенные ручьем, на обоих берегах [они] стояли, господин Людовик, – один из них храбрее прочих, – недовольный возникшим затруднением, коня шпорами ударил и, так как был он муж по сравнению с остальными рассудительный, бросив в него, и не только его одного, копьем пронзив, но через него другого одним ударом поверг и, что королю не подобает, в том же ручье обильное – до самого шлема – купание устроил и, чтобы успехи свои использовать не откладывая, узким проходом, которым [тот] вышел, этот вошел и ударами кулаков врагов разгонять не переставал. Увидев это, французы, чудесно воодушевленные, препятствия разрушили, ручей перешли и, многих врагов в сражении преследуя, вплоть до замка оставшихся отбросили.

Молва пролетела, находившихся в крепости и всю округу поразила, что господин Людовик и его [воины], так как [они] сильнейшие рыцари, до тех пор, пока полностью не разрушат замок и знатных из замка или в шейную колодку не закуют, или глаза не вырвут, уходить отказываются. В виду этого [Людовик] осмотрительно действовал, чтобы и хозяин замка сдаться королевскому величию не откладывал, и замок и земли своей власти подчинил. И поэтому возвращавшийся обратно господин Людовик добычей хозяина замка сделал и, одержав победу, его в Этампе оставив[241], в Париж, счастливый успехом, вернулся.

Глава XIII. О смерти короля Филиппа

На следующий после успешного для сына день похода отец его Филипп дни правления свои закончил и на деле после выше названной графини д'Анжу чего-либо королевского величия достойного не совершил, но, похитив супругу[242], охваченный вожделением, похоть свою удовлетворять старался. С тех пор ни о государственных делах не заботился, ни стройности и изысканности телесного здоровья, более жеребца расслабленный, не берег[243]. Одно то оставалось, что страхом и любовью к [его] наследнику-сыну положение королевства было прочным. И когда он был почти шестидесятилетним[244], от королевства отрешившись, в замке Мелён на реке Сене, в присутствии господина Людовика, последний закрыл в свой день.

В его благородных похоронах участвовали мужи достопочтенные: Галон, епископ Парижский, [епископы] Санлиса[245], Орлеана[246] и доброй памяти Адам, святого Дионисия аббат, и мужи религиозные в немалом количестве. Они, благородного королевского величества труп к церкви блаженной Марии доставив, в торжественных его похоронных обрядах провели всю ночь. На следующее же утро носилки, покровом или всяким погребальным украшением достойным образом украшенные, на плечи старших своих слуг положил сын и в сыновней любви, таким образом, как подобает, то пешком, то верхом вместе с баронами, которых [там] имел, носилки, рыдая, поддерживать старался; он также, чудесное обнаруживая души великодушие, когда всё время жизни его ни за развод с матерью, ни даже за вышеназванную анжуйку его в чем-либо задеть или, королевство его власти лишить обманом в чем-либо, как другие обычно делали юноши, заботился не приводить в расстройство.

Когда же к благородному монастырю блаженного Бенедикта на реке Луаре[247] в сопровождении многих [они] доставили, – так как там же себя [Филипп] посвятил[248], – ибо сказали [те], кто от него слышали, что от гробницы отцов своих королей, которая в церкви блаженного Дионисия как бы по природному праву имеется, удалиться [он] решил, поскольку от него меньше благ в отношении [этой] церкви имелось и потому что среди столь благородных королей не особенно будет уважаема его гробница, – в том же монастыре перед алтарем, положенного, как смогли достойнее, гимнами и молитвами душу Господу поручив, тело обычными камнями [они] накрыли[249].

Глава XIV. О его возвышении в короли

Названный же Людовик так как в юности Церкви любовь щедрой защитой снискал, дело бедных и сирот поддерживал, тиранов могущественной доблестью обуздывал, с согласия Господа к королевства вершине, словно по желанию добрых [людей], взошел, таким образом злых и нечестивых [людей] долгожданным козням, если бы сделать было можно, воспрепятствовал.

Поэтому по размышлении было решено и главным образом по настоянию достопочтенного и мудрейшего мужа Ива, епископа Шартрского, что, чтобы расстроить козни нечестивцев, очень быстро в Орлеане собраться и для его возведения [на престол] поторопиться приложить усилия[250]. Архиепископ же Санса Даимберт, приглашенный вместе с [епископами] своей провинции, а именно: Галоном, епископом Парижским; Манассэ, [епископом] Mo, Жаном Орлеанским, Ивом Шартрским, Гуго Неверским[251], [епископом] Оссера[252], – прибыл. Он, в день обретения мощей святого первомученика Стефана святейшего елеем помазав[253], мессу благодарственную отслужив и сняв светского рыцарства меч, церковным [мечом] для покарания злодеев опоясал, королевской диадемой с удовольствием увенчал, а также и скипетр, и «руку правосудия»[254], и через это церквей и бедных защиту, и все другие королевские инсигнии, с одобрения клира и народа, благоговейно передал.

[Он] ещё после божественной литургии праздничное не снял облачение, когда внезапно с дурными вестями посланцы от Реймсской церкви появились, грамоту протестную передав и с угрозами потребовав властью апостолической, так как вовремя прибыли, чтобы [он] не делал королевского помазания. [Они] говорили, что поскольку изначально королевской короны первенство по праву Реймсской церкви определено и от первого короля франков, которого крестил блаженный Ремигий, – Хлодвига этой прерогативой неприкасаемой и нерушимой [она] владеет; если кто-нибудь ей нарушение дерзостью причинить попытается, вечной анафеме подвергнется[255]. И по этой причине архиепископу ее, достопочтенному и заслуженному мужу, Раулю Ле Вер, который за то, что без его [короля] согласия избран был и возведен на кафедру Реймсской церкви[256], господина короля тяжелейшей и опасной подвергся неприязни, мир выпросить или короля некоронованным сделать надеялись. Поскольку они не вовремя приехали, там немы [были], к себе словоохотливые вернулись; однако что бы [они] не говорили ничего полезного не сообщили.

Глава XV. О взятии Ла Ферте-Бодуэн и об освобождении графа де Корбей[257], и об Ансо де Гарланд

Людовик же, Божьей милостью король Франции, поскольку в юности себе завел привычку, отвыкнуть не мог, а именно: опекать церкви, о бедных и неимущих заботиться, мира и королевства защитой усердно заниматься.

Итак, вышеназванный Ги Рыжий и сын его Гуго де Креси, юноша приятный, в военной деле смелый, как к грабежам, так и к пожарам пригодный и всего королевства возмутитель быстрейший[258], застарелой неприязни в душе скопив из-за стыда от потери замка Гурнэ, королевского превосходства умаления не прекращали. Ввиду этого даже брата графа де Корбей Эда[259], так как ему никакой против короля не оказал помощи, не щадить выбрал, но подстроив ловушку его простодушию, когда однажды [тот] на охоту пойти у себя [во владениях] спокойно решил; [о том, что] любое дело, любая надежда, сокрушив зависть, кровное родство подчиняет, – неразумный, [он] узнал. Таким образом, схваченный своим братом Гуго, в замке, который называется Ла Ферте-Бодуэн[260], ножными кандалами и цепями закован был; и не имелось возможности, если король не начнет войну, освободиться.

Настолько необычным безумие [было, что] жители Корбея во множестве – поскольку богат замок старой, из многих рыцарей знатью – к королевскому величию [как к] народному убежищу обратились; к его ногам бросившись, со слезными всхлипами о пленении графа и о причине пленения поведали и, чтобы его освободить, по мере сил многократными просьбами уговаривали. Поскольку надежда отбить его силой обещанием была подкреплена, [они] гнев обуздали, боль утешили и, каким способом, какими силами могли бы господина освободить, рассуждали. Поэтому решено было, чтобы кто-то из Ла Ферте-Бодуэна, – который не по праву наследования, но в результате какого-то брака с графиней Аделаидой, с которой, отвергнутой, удержав замок, [он] развелся[261], – за ним понаблюдает; вместе с несколькими корбейцами объединившись, хотя и с опаской, в замок их пустить клятвенно пообещали.

Убежденный ими [корбейцами] король с небольшим отрядом придворных [рыцарей], чтобы не было разглашено, поспешил; поздно вечером, когда там [в замке] близ огня беседовали, те, которые были посланы заранее, а именно: сенешал Ансо де Гарланд[262] как рыцарь решительный, едва сорок воинов взявший [с собой], ворота, которые определены были, чтобы силой их захватить, атаковал. Однако воины гарнизона ржанием коней, всадников внезапным шумом удивленные, навстречу [им] бросились и, так как путь врагами с обеих сторон был стеснен и вошедшим по своей воле или идти вперед, или возвратиться не позволял, [то] перед своими воротами более смелые, беспрепятственно их порубили. Они, и ночной темнотой покрытые, и в неудобном месте зажатые, когда удерживать дольше были не в состоянии, ворота отдали; Ансо, так как был воодушевленный, отступивший и разбитый, хотя ворота, врагом опереженный, не смог [захватить], отбивший башню этого же замка, но не господином, а пленником вместе с графом де Корбей, занял; и [стали] равными в боли, [но] неравными в страхе, так как одному смертью, [а] другому – лишением наследства это угрожало, [то] стих этот к ним приложить можно: «...Когда примирились с судьбою Марий и враг-Карфаген... »[263].

Так как вместе с криками спешивших беглецов королевских ушей слух достиг, из-за того, что сбился с пути в густом мраке ночи, на себя за опоздание досадовавший, мгновенно [он] вскочил на коня и устремился, захватив ворота, помощь своим смело принести; [но] под градом стрел и копий, и камней [он] отступил, отбитый. Поэтому терзаемые болью братья и родственники пленного сенешала к ногам короля бросились: «Смилуйтесь, – сказали, – славный король, решительно действующий, так как если преступный Гуго де Креси, человек бесчестнейший, кровь человеческую жадно пьющий, или сюда придя, или туда уйдя, братом нашим завладеть как угодно сможет, на горло ему быстро наступит и не позаботится [о том], что его [самого] кара ждет, если жесточее самой жестокой внезапной смертью его [Ансо] уничтожит»[264].

Итак, боясь этого, король очень быстро замок окружил, воротами дороги перекрыл, укреплениями четырьмя или пятью замок окружил и для отбития пленных и замка и королевства и свои собственные силы приложил. Названный же Гуго, захвату их первоначально обрадовавшийся, их освобождением и замка утратой сильно устрашенный, встревожился и придумал, каким образом в замок войти сможет то верхом, то пешком, разного вида жонглерами и блудницами притворяясь.

Поэтому, когда однажды это почти всё его внимание занимало, из лагеря узнанный, нападавших решительного натиска сдержать не в силах, [он] в спасительное бегство бросился, когда вдруг среди прочих и впереди прочих душа и коня быстротой Вильгельм[265], брат пленного сенешала, рыцарь радушный и в военном деле заслуженный, его жестоко теснивший, преградить путь попытался. Когда Гуго сам с этой своей быстротой его одного заметил, метнув копье в него часто направлял [коня в разные стороны], но, так как в страхе перед преследованием задержаться не осмеливался, [то] во взаимное бегство увлекал; в этом удивительно и чрезвычайно искусный, так что, если бы с ним один на один через какое-то время вступить [в схватку] смог, [то] отвагу души или в трофее поединка или в смертельной опасности удивительную славу явил. Часто ведь случалось, что деревень, на пути расположенных, и случайно встреченного врага решительного нападения никаким образом избежать [он] не мог, если не притворным обманом: поэтому самого же себя за Вильгельма де Гарланд выдав, громко кричал, что, напротив, Вильгельма Гуго преследует и, с королевской стороны чтобы ему как врагу преградили путь, призывал. Такими и другими подобными [хитростями], как языка ловкостью, так и ума предприимчивостью, бегством ускользнувший, над многими [он] один посмеялся.

Король же, ни из-за этого, ни из-за другого случая от начатой осады не отказавшийся, замок стиснул, воинов гарнизона измотал и сражаться с ними не прекращал до тех пор, пока побежденных, втайне от рыцарей, несмотря на козни некоторых из гарнизона, мощной доблестью к сдаче не принудил. В каковом замешательстве рыцари, к донжону бежавшие, о жизни, не о пленении заботились; даже там запертые, ни себя полностью защитить, ни из донжона уйти каким-нибудь способом [они] были не в состоянии, пока некоторые убитые, многие раненые, королевского величества решению подчинившись, как себя, так и донжон, не посоветовавшись с господином своим, открыли. Так что «благочестивый и греховный в одном и том же деянии»[266], сенешала себе, братьям брата, жителям Корбея [их] графа, как благоразумно, так и милостиво вернул. Из рыцарей замка некоторых, владения их разорив, лишил наследства; некоторых, долгими тюремными мучениями, чтобы устрашить им подобных, сокрушив, более сурово наказать постановил; и начало [своего правления] такой победой вопреки надежде соперников на славную корону, Богом данную, [он] облагородил[267].

Глава XVI. О переговорах между королем Людовиком и королем Англии Генрихом, имевших место в Планш-де-Нефль

Тем временем[268] случилось прибыть в Нормандские области королю Англии Генриху, мужу сильнейшему, в мире и войне славному. Какового восхитительное и почти всем миром засвидетельствованное превосходство даже этот грубый провидец, англичан вечных судеб волшебный созерцатель и рассказчик – Мерлин[269] – как изысканно, так и правдиво наивысшей похвалой наделил, а также в прославлении его голосом пророческим, вдруг вырвавшимся наружу, как прорицателю обычай внушил: «Наследует, – сказал [он], – лев справедливости, от рыка которого галльские башни и островные драконы задрожат. В дни его золото у лилий и крапивы будет отнято, и серебро из копыт крупного рогатого скота проистечет. Люди с завитыми волосами в различное руно оденутся, так как внешний облик обозначает внутренний. Ноги лающих будут искалечены, мир [они] будут иметь обычно, человечество в мучении будет страдать. Расколото будет устройство торговли, половина круглой будет[270]. Погибнет коршунов алчность, и зубы волков затупятся. Детеныши льва в морских рыб превратятся, и орел его на Орлиной горе[271] совьет гнездо».

Так как все такие и столь древние пророчества настолько и к усердию его персоны, и к королевством управлению применяются, что ни одной йотой, ни одним словом ему противоречить не в состоянии, так как из этого даже [то], что в конце о детенышах его говорится, ярко обнаруживает сыновей его и дочь, утонувших в кораблекрушении[272] и морскими рыбами поглощенных, и изменчиво природой превращенных, что пророчество определенно подтверждает.

Итак, названный король Генрих, брату Вильгельму счастливо наследовавший[273], по совету просителей и добрых людей королевства Англии, по закону древних королевство с удовольствием устроил и сами старинные обычаи королевства для получения их благосклонности клятвенно подтвердил[274]; [он] направился в порт герцогства Нормандского и, положившись на помощь короля Франции[275], землю собрал, законы восстановил, мир силой насадил, не менее, чем вырывание глаз и повешение, ворам, если похитят, пообещав. Таким образом, этими и им подобными обещаниями и частыми приведениями обещаний в исполнение, поскольку «на обещания богат любой быть может»[276]. «И молкла земля перед ним»[277]; мир сохраняют против своей воли воинственные нормандцы из датчан, к соблюдению мира непривычные и в этом самом грубого прорицателя предсказанием уверенные. «Погибнет даже коршунов алчность, и зубы волков затупятся», когда ни благородные, ни неблагородные ограбить или украсть что-либо дерзостью самонадеянной не будут предвкушать. Что также [он] сказал: «От рыка льва справедливости галльские башни и островные драконы задрожат», – так [и] произошло, что почти все башни и некоторые крепчайшие замки Нормандии, которая частью Галлии является, или разрушить [он] приказал или своих [людей] навязав и из собственной казны заботясь, или, если [уже] разорены были, собственной воле подчинил. «Островные драконы задрожали», когда ни один из английских высоких баронов даже роптать все его правление не посмел.

«В дни его золото у лилий», что означает добрые благовония от священников, и «у крапивы», что означает – от светских, исколотых, чем он добился, посвятивший себя тому, чтобы, так как для общей пользы [он] трудится, [то и] все ему служить будут. Безопаснее все же, чтобы один всех защищал, ото всех имея, чем не имея для одного, всем погибнуть. «Серебро из копыт крупного рогатого скота проистечет», когда сельских жителей безопасность полнотой житниц, [а] полнота житниц множеством серебра полным ларям послужит.

При случае и замок Жизор как лестью, так и угрозами от Пайена де Жизор добился ему отдать[278], замок крепчайший, расположенный в выгодном месте, поскольку на общей границе Франции и Нормандии, на реке, вознаграждающей изобильной рыбой, которая называется Эпта, разделявшей некогда межевой веревкой[279] франков и датчан[280]; единодушно [она] пределы разграничивает, к вторжению во Францию благоприятный нормандцам давая проход, французов предохраняя. Так что, если удобный случай обладать [Жизором] представился, [то] король Франции не менее короля Англии ощущал необходимость добиваться [замка] из-за удобства самого места и неприступности по королевскому праву. И таким образом их притязания на замок между обоими королями к внезапной ненависти горючим материалом послужили. Вследствие этого король Франции, когда к нему [королю Англии] для возвращения или разрушения замка послал, но не преуспел, упрекая в нарушении договора, день обсуждения установил [и] место назначил.

Накопилась между тем, как в таких обстоятельствах имеет обыкновение случаться, злословием соперников возбужденная ненависть королей так, что невозможно стало усмирить. Таким образом, для переговоров великолепными и ненавидящими навстречу друг другу [они] поспешили, мужей воинственных [они] собрали. Итак, собравшись в большом числе со стороны Французского королевства высокие бароны, а именно: Робер, граф Фландрский, с четырьмя почти тысячами воинов; граф-палатин Тибо[281], граф де Невер[282], герцог Бургундский[283] с другими в немалом количестве [и] даже многими архиепископами и епископами, – через земли графа де Молан[284], так как [он] примкнул к королю Англии, пройдя, опустошив и пожарам подвергнув; таковыми благодеяниями [они] будущим переговорам угождали.

Вот так, с обеих сторон большое собрав войско, пришли к месту, обычно называемому Планш-де-Нефль, к замку, несчастливому местом, которому давнее соседство почти или всегда мешало поддерживать согласие; на берегу встретившееся и от взаимного перехода удерживаемое рекой, войско расположилось [лагерем][285]. По размышлении же, из благородных и мудрых избранные французы через мост трясущийся, и единичным, и многим переходящим внезапным низвержением угрожавший, к английскому королю направились.

Из них тот, который взял на себя изложение сути вопроса, опытный посредник, не поприветствовав короля, общими устами так говорил: «Когда великодушной господина короля Франции щедростью герцогство Нормандское в качестве собственного фьефа из его же благодатной щедрости вашему возвратил усердию, между прочим и прежде прочего это особыми клятвами скреплено было о Жизоре и Брэ, что в силу любого договора кто-то из вас получить может, [но] ни один не будет иметь, так как владелец в течение сорока дней после получения, подчиняясь договору, этот замок полностью уничтожит. Так как хотя вы [этого] не сделали, предписывает король, чтобы еще вы сделали, [а] если не будет сделано, [то] согласно закону вы будете приведены к послушанию. Ведь не подобает королю преступать закон, так как и король, и закон предусматривают одно и то же величие повелевать. Так что, если кто из этих ваших или забыли, или произнести из пренебрежения не пожелали, [то] в присутствии двух или трех баронов, по закону поединка, [мы] полностью готовы [это] подтвердить».

Это исполнив, еще к королю французы не вернулись, когда нормандцы за ними последовали, появились перед королем, все, что дело расстроить могло, бесстыдно отвергая, в судебном порядке спор рассмотреть требуя, так как ничего иного главным образом не ожидали, кроме как, чтобы, не завершив неподготовленными действиями дело, после какой бы то ни было отсрочки пониманию столь высоких баронов королевства суть дела не открылась. Вновь посланы были вместе с этими первыми более могущественные, чтобы через графа Фландрского Робера Иерусалимского, прославленного красноречием, дело подтвердить смело предложили и по закону поединка, слов нагромождение опровергнув, чье правосудие уступить должно, сразившись, выявили.

Так как, когда [нормандцы] и не согласились, и соответствующим образом не отказались, король Людовик, поскольку был великодушен и душой и телом большой, очень быстро направил [тех], кто королю это представят на выбор: или замок разрушить, или за нарушение обещания вероломством против него лично защищаться: «Действуй, – сказал [он], – того должен быть по сближению труд, кому и победа истины, и слава должна принадлежать». Даже оценить какое-нибудь подходящее место [он] мог: «Пусть отойдет, – сказал, – их войско от берега реки, пока [мы] переходить в брод можем, чтобы надежнее им место предложить большей безопасностью, или, если более угодно, самых знатных из целого войска пусть имеет каждый поручителями спора [до тех пор], пока к нам, когда отведено войско наше, перейти позволит. В противном же случае в брод перейти невозможно». Некоторые же со смешным бахвальством на названном трясущемся мосту, который немедленно обрушится, королей сражаться выкликали, чего король Людовик как с легкостью, так и смелостью добивался.

Король же Англии сказал: «Не настолько мне берцовая кость дорога[286], чтобы ради этого и ему подобного знаменитый и полезный мне замок [я] бесполезно упустил». И эти, и другие выпады отбросил: «Когда я увижу, – сказал, – господина короля [там], где защищать себя я буду должен, я не уклонюсь», – поскольку [он] отказал из-за слабости предложенного места.

Каковым смешным ответом возбужденные французы – «поможет удачное место в битвах»[287] – схватились за оружие, подобно и нормандцы. И так как и те, и другие к реке поспешили, [то] величайшее кровопролитие и пагубное несчастье единственно невозможность сближения устранила. Поскольку переговоры заняли день, с наступлением ночи те к Жизору, [а] наши к Шомону возвратились. «Тогда, где первая Аврора с неба звезды прогнала»[288], французы, ранним утром вечернюю вспомнив обиду [и] вдобавок рыцарский пыл, на самых быстрых конях дорогу преодолев, близ Жизора в сражение бросившись, с удивительной гордостью, с удивительной смелостью состязались и, насколько превосходят многими войнами закаленные долгим миром изнеженных, показать старались, когда нормандцев, бегущих через ворота, теснили. Этими и им подобными событиями начатая война, почти два года продолжавшаяся[289], тяжелее короля Англии поразила, так как почти по всей Нормандской марке[290], как герцогство простиралось, большое войско и дорогостоящих наемников для защиты земли [он] разместил. Король же Франции старинными и природными замками и укреплениями, бескорыстными [и] смелыми нападениями фламандцев, понтийцев[291], вексенцев и других приграничных соседей землю [Нормандии] пожарами, опустошениями беспокоить не прекращал[292]. Когда же Вильгельм, английского короля сын, королю Людовику свою вассальную присягу принес, в виде особой милости и пожалованием названного замка фьеф его увеличил и по этому случаю его в прежнюю милость вернул[293].

Хотя прежде, чем [это] произошло, поводом его же чудесного сравнения и достойная проклятия гибель людей чудесно свершившейся местью стала.

Глава XVII. О предательстве, совершенном в Ла Рош-Гюйон Вильгельмом, зятем Ги, и о смерти Ги, и о скором отмщении этому же Вильгельму

Стоял на крутом мысу берега большой реки Сены ужасный и неблагородный замок, который назывался Ла Рош-Гюйон. на поверхности сам невидимый, в скале высокой вырытый, который искусная рука мастера в склоне горы с редкими и маленькими отверстиями огромной величины жилище, в скале вытесанное, простерла, поскольку считалось [оно] пещерой предсказателей, в которой для пророчеств Аполлона собирались, или [тем], о чем сказал Луканий: «И хотя Фессалийская ведьма и принуждает судьбу – неизвестно, оттуда выводит или, спустившисъ туда, стигийские тени встречает»[294].

Здесь может быть дорога в подземный мир[295].

Этой ужасной, богам и людям ненавистной крепости владелец – Ги, – хорошо одаренный юноша, предков бесстыдству, так как прервал традицию, чуждый[296], когда благопристойную и весьма далекую от ненасытной алчности жизнь вести постановил; несчастливого места захваченный бедствием, зятем своим негоднее самого большого негодяя, по предсказанию иссеченный, и крепости, и жизни смертью неожиданной лишился. Вильгельм, поскольку зятем его [был], по рождению нормандец[297], предатель, не имеющий равных, так как считался родственником и близким другом его, когда «задумал боль и породил несправедливость»[298]. Однажды в воскресенье, в сумерках дня, когда его преданные [люди] к церкви в рассеченной скале, прилегавшей к дому Ги, пришли, и сам он, но отдельно, в хауберке[299], но без шлема, с кучкой предателей пришел и, пока другие в молитве [пребывали], он сам некоторое время молящимся притворялся, поскольку [на самом деле] обдумывал, к Ги подход высматривая; так как Ги в двери церкви войти спешил, [он] бросился, обнажив меч, с негодяями-сообщниками, безумствуя, несправедливости предался, доверчивого и, пока не почувствовал меч, улыбавшегося [Ги] поразил, заколол и погубил.

Это увидев, благородная супруга его оцепенела, щеки и волосы женской местью терзая, к мужу бросилась, о смерти [своей] не заботясь и сама на него упав, накрыла: «Меня, – сказала, – меня, несчастную и больше заслужившую так умереть, зарубите, ничтожные палачи». И ударами и ранами мечей пораженная, на супруге сверху лежа, [она] говорила: «Чем перед этими [людьми] вы провинились, дражайший супруг? Да разве зять и шурин неразлучными друзьями не были? Отчего же это безумие? Вы помешались». Когда ее за волосы повернувши, сопротивляющуюся, исколотую и почти по всему телу израненную [они] оттащили, мужа подлой смертью убили, детей, которых нашли, с низостью Ирода о скалу разбив, уничтожили.

И когда здесь и там, скрежеща зубами, [они] неистовствовали, лежащая на спине женщина, едва подняв голову, изувеченного мужа узнала; охваченная любовью, [она] подползла, насколько позволяла слабость, наподобие змеи, сама вся кровью залитая, к трупу бездыханному добралась и, как могла, как будто живого, поцелуями нежнейшими покрыла и, скорбную затянув песнь, которой [только и] могла выплатить похоронные дары, воззвала: «На кого ты меня покинул, дражайший супруг? Да разве этого заслужила рядом со мной твоя похвальная добродетель? Да разве это приготовило отцов, дедов и прадедов отвергнутое беспутство? Да разве от соседей и бедных отброшенная алчность, возмещенная недостатком дома?». «Так прокричала она и упала без сил от припадка»[300]. И не было никого, кто бы совсем мертвого и полуживую, одной кровью покрытых, разделил.

Наконец же, когда преступный Вильгельм их, словно свиней, выставил напоказ, пресыщенный человеческой кровью, подобно зверю, остановился; крепостью скалы более обычного восхищенный, [он ее] одобрил; каким образом лучше окрестности [он] бы грабил, каким образом французов и нормандцев, истерзав страхом, подчинить в конце концов, помышлял. Потом голову безумную через окно высунув, позвал коренных [этой] земли жителей, не подверженный добру, зло пообещал, если к нему не примкнут, [но] ни один из них не подошел.

Утром же, когда о таком и столь преступном деянии слух разлетелся, не только [ближних] соседей, но и дальних обеспокоил. Поэтому вексенцы – люди храбрые и в военном деле бывалые, – весьма возбужденные, отовсюду и конных, и пеших воинов каждый ради всех собрав, сколько смог, хотя и боялись, что могущественный король Англии Генрих помощь предателям окажет, к скале поспешили; на склоне скалы многих рыцарей и пехотинцев, чтобы никто не вошел или не вышел, выставили; дорогу со стороны нормандцев, разместив войско, чтобы не оказали помощи, перекрыли. Между тем к королю Людовику [они] послали, о преступлении сообщили и, что [он] об этом прикажет, советовались.

Он могуществом королевского величества смертью особенно позорной повелел наказать, передал, что если будет нужно, придет на помощь. И так как несколько дней войско стояло на месте, преступник этот увеличивавшегося день ото дня войска бояться начал. И когда это по наущению дьявола [он] сделал, им наученный, известил, призвав из вексенцев нескольких самых знатных, каким образом мир на скале [он] сохранит, с ними договорился, что королю Франции наилучшим образом будет служить, обещания многие дал. Они, отбросив заявления и с местью не торопясь, к этой уже уступке пришли, что если какую-нибудь землю клятвенно пообещать себе позволят и безопасность ему дадут, [то он] захваченное отдаст им укрепление. Клятвой это утвердив, большинство из французов отступило.

Так как их уход отложился из-за названной земли, когда утром кроме принесших клятву другие вошли и еще другие [за ними] последовали, усилился шум оставшихся снаружи, и [они] ужасно кричали, чтобы предатели вышли наружу, [и те] или заставят сделать, или подобно предателям наказание как сообщники получат. Так как смелость и страх боролись друг с другом в поклявшихся, те, кто не приносили клятвы, на них превосходящими силами бросившись, с мечами на них напали, неблагочестивых благочестиво уничтожили; [одним] отсекли члены, другим с удовольствием вспороли животы, и все самое жестокое, слишком мягким считая, для них усиливали. И несомненно, что Божественная десница столь скорое отмщение поторопила, когда через окна и живые, и мертвые выброшены были, и бесчисленными стрелами, наподобие ежей, утыканные, на воткнувшихся копьях в воздухе [они] свободно тряслись, как если бы их земля отринула. Этому же небывалому преступлению небывалую [они] нашли месть, так как живым [Вильгельм] был бессердечным, [то] мертвого [его] лишили сердца. Поэтому из внутренностей вырвав сердце, коварством и несправедливостью налитое, на кол насадили, для наглядного зрелища мести за беззаконие на многие дни в определенном месте воткнули.

Трупы же как его, так и некоторых из сообщников, положив веревками связанные на плетни, по реке Сене [с течением] пустили, чтобы если до самого Руана плыть не воспрепятствуют, [то] месть предателям покажут, и те, кто Францию минутно за [их] зловоние порочили, пусть отныне не прекращают столь же порочить Нормандию – родину [этих] мертвецов[301].

Глава XVIII. О том, как у сопротивляющегося брата Филиппа Мант и Монлери отнял

Редкость веры делает [так], что чаще зло в добро, чем добро во зло оборачивается. Одно божественным [является], другое – ни божественным, ни человеческим; [и] всё же случается. Так [эта] низость проявилась, когда от короля Людовика Филипп, брат от вышеназванной анжуйки, как увещеваниями отца, которым никогда [Людовик] не сопротивлялся, так и лестью благородной и весьма угодливой мачехи соблазненный, сеньории Монлери и замка Мант в самом сердце королевства от него же добился; Филипп, вступив [во владение] такими бенефициями, сопротивляться знатнейшим родам имел самонадеянность. Ведь был Амори де Монфор, прекрасный рыцарь, могущественный барон, дядей его[302]; [а] Фульк, граф Анжуйский, потом король Иерусалимский, – братом его. Мать же, всех их могущественнее, воительница искусная и просвещеннейшая в этих восхитительных хитростях женщин, которыми [они] смелые имеют обыкновение своих уже утомленных несправедливостями мужей снабжать в изобилии, анжуйца[303], [своего] первого мужа, хотя из ложа совершенно изгнанного, смягчала таким образом, что ее как [свою] даму [он] почитал и, на низкой скамеечке у ног ее часто расположившись, с волей ее, во всем соглашался, даже если [она] обманом внушала. Ведь это одно и мать, и сыновей, и весь род поднимало, так как, если с королем несчастье какое-нибудь случайно произойдет, [то] один из братьев[304] наследует, и таким образом вся линия кровных родственников к трону, почестям и участию во власти голову с удовольствием поднимет[305].

Когда же упомянутый Филипп, часто подговариваемый, слушание и правосудие курии надменно отверг, король грабежами бедных, сокрушением церквей, за все графство же нерадением утомленный, туда, хотя и против своего желания, поспешил и, хотя часто как брат, так и его [сторонники] с большим войском, сильно бахвалясь, поражение [ему] сулили, сами же в замке от страха скрылись. Король в хауберке, беспрепятственно ворвавшись на середину замка, к башне поспешив, осадой обложил и в то же время военные машины – манджаники[306] и камнеметы[307] – начал готовить: не сразу, но через много дней, когда [осажденные] сохранить жизнь отчаялись, [он] их к сдаче принудил[308]. Между тем мать [Филиппа] и дядя Амори де Монфор другую сеньорию, а именно Монлери, боясь упустить, Гуго де Креси, с дочерью Амори[309] браком сочетав, ее отдали, этим королю одно губительное препятствие поставить надеясь, чтобы как самой сеньории замками, так и [замками владений] Ги де Рошфор[310], брата его, а также самого Амори властью, вплоть до Нормандии беспрерывно распространившейся[311], путь перекрывался и, помимо других обид, которые [они] в любой день могли наносить до самого Парижа, даже в Дро пройти никаким образом ему не позволялось. Когда же Гуго, вступив в брак, туда [в Монлери] быстро побежал, еще быстрее за ним король последовал, ибо в то же время, в тот же момент, когда узнал [об этом], на Шатр, названной сеньории крепость, смело поспешил.

Вследствие этого лучших [людей этих] земель надеждой на щедроты свои и испытанную кротость к себе привлекши, от привычного страха перед тиранией и жестокостью избавил. И когда там в течение нескольких дней попеременно Гуго, чтобы иметь, то король, чтобы тот не имел[312], [они], в сражении находились, «хотя один обман повлек за собой другой»[313], Гуго таким поступком был обманут, так как нарочно прибыл Милон де Брэ[314], сын великого Милона[315], который, по праву наследования сеньорию потребовав назад, ринувшись к королевским стопам, рыдая и сетуя, многими просьбами донимал короля, донимал советников, упрашивал смиренно, чтобы королевской щедростью сеньорию [Людовик] вернул, отцовское наследство восстановил; подобно слуге или приживальщику отныне [король его] имел бы, по своей воле использовал. К этой слезной жалобе снизойдя, король поспешил к жителям города, даже уже Милона сеньором предложив, таким образом их, во всех прежде нанесенных обидах успокоенных, порадовал, словно луну и звезды им с неба спустил. И без промедления, поскольку внезапно, от Гуго удалиться [они] потребовали; если же [он] очень быстро не уедет, скорую гибель пообещали, угрожали, что против природного сеньора ни вера, ни клятва, а сила или бессилие ценится.

Этим пораженный Гуго бросился в бегство и, как себя спасти, [а] не свое удержать, размышляя; ради минутной радости супружества долгим разводом опозоренный и не без большого ущерба, утрату конями и украшениями [он] понес и, что значит с врагами против господина выступить, позорно изгнанный, [он] познал[316].

Глава XIX Каким образом замок Пюизе, пленив Гуго[317], разрушил

Подобно тому, как приятный плод от хорошо плодоносящего дерева или ствола пересадкой, или ветвей прививкой душистый вкус восстанавливает, так и беззакония и беспутства отпрыск, из многих дрянных лоз в одну сплетенный, требующий искоренения, как змея, спрятавшись среди угрей, жалит, природной горечью, как полынью, напивается. Вроде этого [был] Гуго дю Пюизе, муж негодный и собственной и предков тиранией одной сильный, когда наследовал в сеньории Пюизе дяде Ги[318] – ведь отец его[319] с удивительной славой в начале Иерусалимского пути оружие поднял[320], – во всей злобе подражать отцу – семя дрянное – не переставал, но «отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами»[321].

Конечно, надувшись спесью, что безнаказанно бедные церкви [и] монастыри жестоко притеснял и в этом до того дошел, что «они предприняли против Тебя злое, составили замыслы, но не могли (выполнить их), Ты поставишь их целью, из луков Твоих пустишь стрелы в лице их»[322]. Ведь так как ни короля всего, ни короля Франции [он] совсем не уважал, на благородную графиню Шартра[323] с сыном Тибо, прекрасным юношей и в военном деле знающим, напав, земли их до самого Шартра опустошив, грабежам и пожарам подверг. Благородная же графиня с сыном раз от раза, хотя с опозданием и неудовлетворительно, насколько могли, отомстить старались, однако никогда или почти [никогда] к Пюизе [ближе чем] на восемь или десять миль не подступали[324]. Такова была храбрость Гуго, таким даром облеченной властью гордости [он] обладал, что, хотя немногие [его] почитали, многие [ему] служили, хотя многие к защите [его прибегали], еще больше сами же к разрушению [его] стремились, поскольку больше [его] боялись, чем любили.

Когда же названный Тибо понял, что сам по себе немногого, [а] с помощью короля многого добьется от Гуго; [он] вместе с благородной матерью, которая всегда благородно королю служить имела обыкновение, к нему поспешил[325], чтобы [король] оказал поддержку, многими просьбами докучал, что многими службами своими помощь заслужил, представил, о поношениях от отца, деда и прадеда этого Гуго напомнил: «Вспомните, – сказал [он], – господин король, как подобает королевскому величию, о поношении и позоре, что дед Гуго[326] отцу твоему Филиппу, нарушив клятву, нанес, когда его, многие прежние обиды отомстить намеревавшегося, от Пюизе позорно отбросил; недостойно гордясь родственниками[327], силой сообщников войско его [короля Филиппа] до самого Орлеана гнал, пленением графа де Невер[328], Ланселена де Божанси, почти сотни рыцарей и, что доныне неслыханно было, некоторых епископов темницей своей обесчестил»[329].

Добавил также, упрекая, что причиной, что происхождением была в середине «земли святых»[330] для опеки ее недавняя постройка замка достопочтенной королевой Констанцией[331], таким образом уже после всё себе [забрав], ничего королю не оставив, [дед Гуго] одни обиды чинил. Сейчас, если угодно, поскольку многочисленное войско из земель Шартра, Блуа и Шатодена, с поддержкой которого сопротивляться [Гуго] привык, не только отсутствует, но и ему противостоит, разрушением замка и лишением Гуго наследства и отцовские, и свои обиды легко отомстить сможет. Так что если ни свои, ни добрых слуг обиды наказать не хочет, [то] церквей притеснения, бедных ограбления, вдов и детей нечестивое терзание, которыми и «землю святых», и окрестные земли [он] мучит, либо своими пусть считает [король], либо устранит.

Итак, когда такими и многочисленными его рассуждениями тронутый король день совета назначил, в Мелён [мы] прибыли[332], где многие архиепископы, епископы, клирики и монахи приехавшие, так как их земли алчнее волка [Гуго] пожирал, кричали, у ног его [короля] даже против воли [его] лежали: чтобы алчнейшего разбойника Гуго обуздал, пребенды[333] их, щедростью королей в Босе. который изобилен хлебом, служителям Божьим установленные, из глотки дракона вырвал, земли священнослужителей, даже под суровостью фараонов единственно свободные, освободить постарался; во владениях Господа, которого изображение ради животворящей силы носит король, [он] наместник Его свободу восстановил, [они] слезно умоляли.

Эти просьбы с доброй душой приняв, ничего необдуманно не предпринимая, когда удалились прелаты Церкви – архиепископ Санса, епископ Орлеанский [и] Шартрский достопочтенный Ив, который был заключен в тюрьму, в которой насильственно содержался в этом же замке многие дни[334], – с согласия доброй памяти аббата Адама, предшественника нашего, [Людовик] послал меня в Тури, приорией которого в Босе, городом святого Дионисия полезным и аннонами[335] изобильным, я прежде управлял, чтобы пока он сам ему [Гуго] по этому делу перед собой [предстать] еще призывал, я о городе позаботился, чтобы люди его и наши военной силой могли укрепить и [чтобы Гуго] пожаром не разрушил, помощь дал я; [король] же его снабдил и, как отец его сделал, замок оттуда атаковал.

Таким образом, когда мы с Божьей помощью конное и пешее войско в течение некоторого времени хорошо снабдили, вынеся приговор Гуго из-за его отсутствия, король к нам в Тури с большим войском пребыл, замок по суду отнятым у этого Гуго провозгласил. И без промедления, когда [тот] выйти отказался, король поспешил атаковать замок, как конное, так и пешее к нему выдвинул войско, многочисленные баллисты[336], луки, «щит, и меч, и брань»[337], чтобы вы видели и могли восхищаться поочередным стрел ливнем, шлемов сверканием, как сверху сыпятся огненные искры под многочисленными ударами, щитами, внезапно и удивительно расколотыми и пробитыми, и, как выбитые через ворота в замок, изнутри с укреплений и высокого палисада чудесным и едва переносимым даже храбрейшими сыпящимся градом, бревен обрушением и камней бросанием [– они] начав [и] не завершив, отступили. Королевские, напротив, твердой душой и крепостью тела ожесточенно сражающиеся, щиты сломав, досками, створками дверей и чем-либо деревянным себя спереди прикрывая, ворота удерживали; повозки же большими грудами сухого дерева с жиром и кровью – быстро загоравшимся материалом – нагрузить [мы] приказали – ведь были [они] отлучены от Церкви и полностью дьяволовы, – напротив ворот силой рук [их] расположили, чтобы и самим повозкам огонь неугасимый [они] передали и их самих позади наваленных дров оберегали.

И когда одни зажечь, другие погасить [огонь] с опасностью [для жизни] старались, граф Тибо с другой стороны, а именно с той, которая обращена к Шартру, с большим рыцарским и пешим войском на замок, помня обиды, напасть поспешил и атаковал и, пока своих по крутому откосу вала подняться побуждал, как же [он] страдал, [из-за того] что падали вниз [те], которых осторожно, как будто наклоненных вперед, вползи наверх [он] заставил; как неосторожно опрокинутые, [они] низвергались, [он] видел и узнать тревожился, не испустили ли [они] дух, преследуемые глыбами. Рыцари же на быстрейших конях замок защитой окружили[338], руки державшихся за палисад, когда внезапно появлялись, рубили, калечили и с высоты прямо в глубокий ров низвергали.

И уже руки ослабевшие и бессильные колени делали штурм едва тлеющим, когда сильная, даже всемогущая всемогущего Господа длань, такого и столь справедливого отмщения причиной себя назначить пожелала, когда от приходских общин этой земли подошли, их же лысого священника[339] вдохновил [Господь] силой крепкого духа, которому вопреки человеческому представлению стало возможным [то], что вооруженному графу и его [людям] оказалось невозможным. Быстро, так как дрянной доской себя прикрывая, с голой головой поднявшись, до самой внешней стороны укрепления [он] добрался и, прячась под теми, которые к изгороди были прикреплены для прикрытия, их понемногу отрывал. Так что когда тому, что сам свободно сделал, обрадовался, дал знак колеблющимся и незанятым в поле, чтобы пришли на помощь. Те, видя, что священник безоружный храбро преграду рушит, вооруженные бросились, топорами и какими-то железными инструментами, на преграду навалившись, порубили, сломали и, так как чудесным образом Небесного Судьи знак был, как только второго Иерихона стены пали, в тот же момент и короля, и графа войска, сломав преграды, вошли внутрь. Вследствие этого большому числу из них, когда нигде вторжения слетевшихся врагов ни тут и ни там спрятаться не могли, от быстро схваченных, суровая досталась доля.

Оставшиеся, как и сам Гуго, так как внутренний замок, стеной окруженный, надежной не давал защиты, на холм, а именно в деревянную башню, расположенную на вершине, отступили[340]. Вскоре, когда от угрозы дротиков за ним последовавшего войска [он] содрогнулся, разбитый, с капитуляцией не мешкал и плененный в собственном доме со своими [людьми], плачевно скованный кандалами, познал, что столь великая гордыня порождает разрушение.

Когда же король, одержавший победу, благородных пленников – добычу, королевского величия достойную, – увел с собой, всё убранство замка и все богатства отобрать в казну, а замок огню предать, приказал[341]. Только сожжение башни на несколько дней отложилось по той причине, что граф Тибо, не проявляющий милости к тому деянию, которое никогда бы сам совершить не сумел, вознамерился марку[342] свою расширить возведением замка в сеньории Пюизе, которая королевским леном была, в местечке, которое называется Аллэн[343]. А когда король всё это отверг, граф предложил это соглашение через Андре де Бодемон, земли своей прокуратора[344], провести; король же, по правилу и закону поединка, что никогда не давал [такого] обещания, через Ансо, сенешала своего, защищать себя в любом месте, которое безопасным [они] сочтут, Этого мужи опытные, многократно требовавшие для этого поединка [созыва] курии, не добились ни разу.

Итак, после того, как был полностью разрушен названный замок, а также Гуго в башню Шато-Ландона заключен, граф Тибо, положившись на помощь дяди своего английского короля Генриха[345], королю Людовику с его сторонниками войну объявил, землю разорил, баронов его посулами и подарками увел и всё самое худшее государству в ненависти замышлял. Король же, поскольку был мужем в военном деле опытным, многократно его карал и со многими другими баронами, особенно с дядей своим графом Фландрским Робером, [к нему] поспешившим, мужем замечательным, среди христиан и сарацин в самом начале Иерусалимского пути прославившимся[346], земли его опустошал[347].

Потом, когда однажды в город Mo войско привел против графа, увидев его, в ярости на него и его [людей] набросился и бегущих, опасаясь по мосту преследовать, валил и вместе с графом Робером и другими высокими баронами королевства мечами самих по себе падавших в волны сбивал. Вы видели решительного мужа Гекторова движущиеся плечи, по трясущемуся мосту гигантов страстно гнавшего, к опасному вторжению стремившегося через многих сопротивлявшихся город захватить, поскольку даже лежащая между ними большая река Марна не удержала бы [его], если бы за рекой запертые ворота не остановили.

И не менее прекрасным деянием доблести славу увеличил, когда из Ланьи войско двинув, на встреченных рыцарей [Тибо] на подходящей равнине лугов близ Помпонна оружие обратил, в быстрое бегство устремиться частыми ударами заставил. Одни, близкого моста тесных подходов страшась, броситься в воду от смертельной опасности, в страхе спасая жизнь, не побоялись; другие, на мост прорывающиеся, топча друг друга, оружие бросили и, злейшие враги сами себе, так как одновременно все [вперед] хотели, по одному на мост вступали. И когда беспорядочное их стремление перемешалось, чем больше спешили, тем больше задерживались, и стало затем, что «первые последними, и последние стали первыми»[348]. Однако, поскольку вход на мост рвом был опоясан, защитой им стал, так как королевские воины лишь один за другим преследовать их были в состоянии, и даже таким образом не без больших потерь, хотя многие нападали, немногие мост взять смогли. Те же, что каким-то образом вступили [на мост], или своими, или нашими приведенные в замешательство, часто против воли падали на колени и, выпрямляясь, других то же делать заставляли. Преследовавший же король со своими [воинами] их истреблением теснил; [тех], кто сопротивлялся, топтал, [тех], кого растоптал, как ударами меча, так и сильными толчками коня в реку Марну опрокидывал. Но если безоружные из-за легкости своей плыли, то одетые в хауберки весом своим тяжелые, однажды погрузившись, перед третьим погружением с помощью товарищей были вытащены, приняв, коль такой вышел случай, позор повторного крещения[349].

Эти же и им подобные беспокойства графу причиняя, король земли его как в Бри, так и в графстве Шартр, уничтожил и ни его присутствия более отсутствия, ни отсутствия более присутствия неценил. И когда граф неудовольствия и бездействия своих [людей] устрашился, у короля баронов его забрать постарался, подарками обещаниями их приманив и надежду на удовлетворение различных жалоб прежде, чем мир с королем сделает, вновь пообещав.

Среди них привязал [к себе] Ланселена[350] де Бюлль. сеньора де Даммартен, [и] Пайена де Монжэ, земля которых, как бы на распутье расположенная, безопасный подступ, чтобы возбудить Париж, давала По той же причине Рауля де Божанси с супругой, двоюродной родственницей короля[351], дочерью Гуго Великого[352], привлек; [Тибо] соблазнился и, пользу предпочтя чести (как пословицей обычно говорится, «стимул осла заставляет бежать быстрее»), сильно побуждаемый беспокойством, благородную сестру [свою] нечестивым браком с Милоном де Монлери, о котором мы выше упоминали, чтобы король замок отдал, непочтительно соединил[353].

Сделав это, путей сообщения [он] прервал удобство и таким образом в самом центре запертой Франции бурь и войн поместил прежнюю тягость. И так как вместе с ним родственников Гуго де Креси, [сеньора] де Шатофор. и Ги де Рошфор[354] [он] похитил, [то] земли Парижа и Этампа, если бы ополчение не воспрепятствовало, войне бы подверг. И пока графу Тибо и бриарам[355] и дяде [его] Гуго де Труа[356] с людьми из Труа к Парижу и Санлису по этой стороне Сены, а Милону – по той широкий распахнут был проход, [король] лишен был [возможности] по-отечески от одних другим помочь, подобным образом и орлеанцам, так как люди из Шартра, Шатодена и Бри с помощью Рауля де Божанси безо всякого сопротивления [их] удерживали. Король же чаще нападал с тыла на тех, кому и Англии, и Нормандии помощь потоком расточалась, поскольку знаменитый король Генрих всей силой, всеми действиями землю его воевал; [он же] этим настолько смущался, насколько «если б текущие в море начали реки грозить отвести от него свои воды»[357].

Глава XX. Об освобождении этого же [Гуго]

Между тем[358] умер граф Корбея Эду, человек непохожий на нечеловека, так как не разумен, а скотоподобному, сыну Бушара, заносчивого графа, который странным великодушием [был] беспокойным главой злодеев, когда королевской власти возжелав, однажды оружие против короля поднял[359], меч из руки протягивающего[360] отверг, стоявшей рядом жене-графине резко сказав так: «Подайте, благородная графиня, благородному графу великолепный меч, исполненная радости, так как тот, кто как граф от тебя [его] получит, как король сегодня к тебе вернется». Однако Божьим соизволением обратное случилось, ибо ни тем, кем был, ни тем, кем быть хотел, на исходе дня [он] не стал, так как в тот же день пробитый копьем графа Этьена, на стороне короля сражавшегося, в королевстве мир укрепил и себя, и свою войну в самую глубину ада для окончания перенес.

И таким образом, когда умер сын [его] граф Эд, граф Тибо с матерью и с помощью Милона и Гуго[361] всё, что смогли, сделали дарами и подношениями, и обещаниями, всячески старались, чтобы этого замка вместе со своими родственниками добиться смогли, короля полностью выпотрошить. И напротив, король и его [люди], им противостоя, многими и дорогостоящими усилиями овладеть [замком] старались; помимо названного Гуго освобождения, который графу [Эду] племянником был[362], было [это] совсем не возможно. Итак, назначены были для разрешения [дела] день и место, – ясно предчувствую я несчастья, – а именно: в домене епископа Парижского Муасси, где мы [и] встретились; и отчасти опасным и отчасти полезным будет его освобождение, так как мы не могли [того], чего хотели, [то] хотели, что могли. Ведь клятвенно отрекшись сам от замка Корбей, коего наследником себя держал, отрекся [он] клятвенно [перед] нами всеми ото всех гужевых повинностей, всех талий, всех притеснений церковных и монастырских владений и, дав заложников за это всё и [за то], что Пюизе никогда, помимо господина короля воли, не укрепит; вероломством, а не искусством обманутые, [мы] поехали обратно.

Глава XXI. О захвате Тури и о восстановлении Пюизе

И без промедления, когда еще не замерзшая, но подвижная и совсем недавняя клятва не затвердела, Гуго, долгим озлобленный пленом, уподобившись псу, долго сидевшему на цепи, который, накопив и сдерживая долгое время в цепях [свою] ярость, освободившись, нестерпимо неистовствует, отбросив цепи, кусает и рвет на части; именно так Гуго, застывшее оттаявший беспутство, возбуждается, приходит в движение, к обману торопится. Итак, объединившись с разрушителями королевства, а именно: с графом-палатином Тибо[363] и славным королем Англии Генрихом, – когда узнал, что господин король Людовик во Фландрию для переговоров собирается отправиться[364], собрав, сколько смог, конного и пешего войска, замок Пюизе восстановить задумал, соседнюю область или пойти разорить, или себе подчинить поспешил.

Итак, прийдя в какую-то субботу на развалины [своего] замка, где все же с королевского позволения проводилась открытая ярмарка[365] с особым вероломством ее безопасность, через глашатая возвестив клятвенно пообещал; там же [тех], о ком [он] смог узнать, что богаты, внезапно в тюрьму бросил и, как бестия, скрежеща зубами и что бы ни встретил раздирая на части, в Тури – укрепленный домен блаженного Дионисия, – вместе с графом Тибо, чтобы разрушить до основания, поспешил. Он, накануне прийдя к нам, в хитрости и бесстыдстве искусный, многими просьбами, чтобы за него вступиться к господину королю в тот же день мы отправились, добился; в отсутствие наше в город беспрепятственно полагая войти или, если ему воспротивятся, всё уничтожить.

Однако [те], кто на стороне Господа и блаженного Дионисия укрепления занимали, и с Божьей помощью и с помощью устроенных укреплений в городе как мужественно, так и отважно сопротивлялись. Мы же, на эту сторону Корбея прийдя, когда господина короля, который уже в Нормандии истинное положение вещей узнал[366], встретили[367]; так как очень быстро рассмотрев нашего приезда причину, над простотой нашей [он] посмеялся и, с большим негодованием обман Гуго обнажив, на помощь городу спешно отправил.

И пока сам [он] по дороге на Этамп собирал войско, мы самым прямым и коротким путем в Тури направились, много и часто взглядами издали ловя это единственное доказательство [того, что] пока не заняты укрепления, так как виднелась трехэтажная башня, в этом укреплении над широкой равниной возвышавшаяся, которую, взяв укрепление это, огнем враги бы уничтожили. И, поскольку враги все окрестности, разграбив [и] опустошив, заняли, никого встреченного проводить нас даже дарами или обещаниями [мы] не смогли [уговорить].

Поэтому чем меньше числом, тем больше в безопасности. Когда уже солнце клонилось к вечеру, когда враги, весь день сражавшиеся, наших [людей] атаковать были не в состоянии, утомленные, [они] на короткое время остановились; мы, как если бы из их были сотоварищей, воспользовавшись удобным случаем, но не без большой опасности, в центр города проникли; так как им [мы] давали знаки, в укреплениях наши ворота приготовили, [и] очень быстро, с Божьего согласия, [мы] вошли. Они, нашим присутствием обрадованные, над бездействием врагов насмехались и, многими оскорблениями и порицаниями изводя, к повторному штурму, вопреки моему желанию и требованию, вновь призывали. Правда, как и при моем отсутствии, так и в присутствии защитников и защиту божественная длань хранила. И когда немногие из малого числа наших, [а] из множества их раненые скончались, другие многие из них на носилках были унесены, другие были похоронены, тонким, ничтожным слоем земли покрытые, завтра или послезавтра на съедение волкам выставленные

Отбитые [враги] еще в Пюизе не вернулись, когда Вильгельм де Гарланд[368] и из королевского домена немалое количество решительных и хорошо вооруженных [воинов] городу помочь поспешило; их [врагов] поблизости найти, чтобы показать королевского рыцарства отвагу, всей душой [они] страстно желали. За ними сам господин король тотчас на заре последовал, когда о гостеприимной встрече их в бурге узнал, к вожделенной мести врагам приготовился настолько веселый, настолько радостный, насколько им внезапной гибелью, неожиданной местью за неожиданные обиды достойно отомстить удастся.

Однако враги, узнав о его прибытии, удивились, что о мятеже, до того тайном, ему стало известно, [что] путешествие во Фландрию [он] вдруг отложил, на помощь не просто очень быстро пришел, но прилетел. И когда ни на что другое не осмеливаясь, [они] замка восстановлением усердно занимались, король в окрестностях по возможности собрал войско; ведь во многих местах ему война угрожала. И когда в наступивший вторник [он] войско вывел, в боевой порядок построил, впереди начальников поставил, лучников и арбалетчиков на свои места расставил, шаг за шагом к замку, еще не завершенному, приближаясь. Так как он узнал, что граф Тибо устремился против него в поле сражаться, с обычным великодушием, вооруженный среди вооруженных, [он] спешился, коней увести приказал, [тех], кому [он] приказал спешиться вместе с ним, к смелости призвал, чтобы [они] не сгибались, побуждал, чтобы крепко бились, звал. Когда его столь доблестное появление враги и увидели, и устрашились, боясь дальше предполья[369] замка выступить, робко, но предусмотрительно предпочли позади какого-то прежнего рва снесенного замка [свои] отряды выстроить и там ожидать, опытные в том, что когда королевское войско в ров упрется, чтобы подняться там сопротивляться, построенные отряды потеряют порядок и беспорядочно поколеблются, что по большей части и случилось.

Действительно, в первом порыве схватки, когда королевские рыцари в большой рубке, с удивительной отвагой ото рва их [врагов] как побежденных отбросили, смешав отряды, их без разбора преследовавшие погнали. Между тем, Рауль де Божанси, муж большой мудрости и храбрости, того, что произошло, заранее опасаясь, укрыл в части замка [свой] отряд, из-за возвышавшейся какой-то церкви[370] и тени от соседних домов не обнаруженный. Он, когда своих бегущих, уже через ворота отступающих, увидел, оставленный отряд [свой] против уставших королевских рыцарей выдвинул [и] сильно поразил. Они же толпой бежали, доспехов и оружия тяжестью ноги нагружая, построенного конного клина едва ли в состоянии были выдержать [удар]; через занятый ров вместе с пешим королем, после бесчисленных схваток, после долгой упорной борьбы [они] отступили. Насколько мудрость превосходит смелость, хотя [и] поздно, [они] узнали, ибо если бы их [врагов] в боевом порядке в поле [они] ожидали, воле своей их полностью [они] бы подчинили.

Однако, когда смешением отрядов расстроенные, ни коней своих отыскать, ни что делать, [они] не решались, мужественный король, не на своего, а на чужого севший коня, сопротивлялся, криком призывал по имени более храбрых, чтобы не бежали, убеждал. Сам же среди вражеских боевых порядков, с обнаженным мечом, кому мог, защитой был, беглецов удерживал и, несмотря на то, что [это] королевскому величию не подобает, с рыцарями опытными по долгу рыцаря, но не короля, в одиночку сражался. Впрочем, когда уберечь войско от поражения один, с уставшим конем, [он] был не в состоянии, подошел оруженосец, который [его] собственного подвел боевого коня. На него быстро вскочивший король, гонфанон[371] выставив вперед, с немногими на врагов опять устремился; многих своих плененных удивительной доблестью спас, некоторых врагов сильнейшим натиском поразил и, чтобы дальше не досаждали войску, потом в бегство обратил, [так что] в Гадесе ли [они] на Геркулесовы Столбы наткнулись или Великий океан [им] преградил путь[372].

Им, прежде чем в Пюизе [они] возвратились, в пять сотен или более войско нормандских рыцарей встретилось, которые, если бы раньше пришли, когда [наше] войско было разбито, большой урон нанести, пожалуй, могли бы. И когда королевское войско во все стороны было рассеяно, одни в Орлеан, другие в Этамп, третьи в Питивье направились; король уставший в Тури приехал, – «Так же, отогнан от стад соперником в первой же схватке, // Прячется бык по лесам и, скитаясь в пустынных равнинах, // Пробует крепость рогов повсюду на встречных деревьях»[373] – и, крепко души [своей] силу собравший, на врага через железо, «рану такую презрев, (... ) он прыгает дерзко»[374]. Именно так король, войско вновь созвав, бодрость восстановил, смелость возродил, поражение войска, а не неопытностью объяснил, а сказав, что с неизбежностью это иногда рыцари испытывают, сказал; еще более мужественно и отважно, если представится случай, сражаться [и] за ту обиду наказать, как лестью, так и угрозами воодушевить старался. И пока как французы, так и нормандцы восстановлением замка занимались усердно, пришли еще вместе с графом Тибо и войском нормандским и Милон де Монлери, а также как Гуго де Креси, так и брат его Ги, граф де Рошфор, тринадцать сотен воинов которых осадой Тури угрожали. Король никакого страха не испытывал, их старался ночью и днем беспокоить, ущерб наносить [и] препятствовал чтобы съестные припасы дольше, чем обычно, [они заготовляли].

Таким образом, восстановив замок в течение недели[375], когда ушли некоторые из нормандцев, граф Тибо со значительным войском остался; собрав силы, король [вновь] двинул машину войны, с большими силами к Пюизе вернулся, врага встреченного растоптал, через ворота пробившись и прежнюю обиду отомстив, в замке запер; из воинов заслоны, чтобы [они] не вышли, поставил. Древний, его предками заброшенный холм[376], от замка на расстоянии броска камнем, [он] занял, замок возвел необыкновенным усердием, в необычайной тревоге, поскольку палисад из соединенных бревен не был возведен для защиты строителей, подвергая гибели, выпущенной пращниками, арбалетчиками и лучниками; к тому же [было] очень тяжко, поскольку [те], кто их донимали, за замковой оградой в безопасности, наружу стреляя, никаких ответных действий за причиненный вред от врага не опасались. Разгорелось страстное опасное состязание за победу внутренних и внешних, [те], кто из королевских воинов были потерпевшими, сильнее причинить ущерб, памятуя обиды, старались, но не отказывались от [своего] намерения [до тех пор], пока неожиданное и как будто предсказанное укрепление множеством воинов, множеством снаряжения не снабдили, уверенные, что, так как король в скором времени уедет, от ближайшего места дерзости защищаться или от жестоких мечей врагов жалким образом погибнуть [придется].

Итак, вернувшись в Тури и собрав мужей, добавив к войску на названном холме, то тайным образом с немногими, то открыто со многими через середину вражеского строя съестные припасы так же рискованно, как и отважно переносил до тех пор, пока люди из Пюизе, тягостной близостью их [наших] нестерпимо удручавшие, не стали угрожать осадой. Король вплотную [свой] лагерь пододвинул, Жанвилль на расстоянии примерно одной мили от Пюизе занял, неожиданно кольями и фашинами внутренний двор опоясал. И пока войско снаружи укрепляло [свои] палатки, граф-палатин Тибо, собрав сколько смог сил и своего, и нормандского войска, смелым натиском на них устремился, неготовых и даже пока неснаряженных как отбросить, так и повергнуть страстно желал.

Когда к нему король вооруженный наружу вышел навстречу, в поле вперемешку жестоко дрались равным образом как копьями, так и мечами; скорее о победе, чем о жизни дело шло, о трофеях, нежели о смерти советовались. Там удивительной отваги пример [вы] бы увидели, когда графское войско, поскольку втрое королевского войска многочисленнее [было], воинов короля в город оттеснило, король сам с немногими, а именно: с благороднейшим графом де Вермандуа Раулем, родственником его[377], с Дрогоном де Муши [и] двумя или тремя другими, – презрев из-за страха возвращаться в город, «вспомнив былую доблесть»[378], предпочел вооруженных врагов напор, жестокие и почти бесчисленные держать удары, чем, если вынужденно в город войти [они его] заставят, особенно доблесть и королевское величие утратить.

И когда граф Тибо, уже себя победителем считая, палатки названного графа де Вермандуа срубить с большой храбростью нацелился, направился к нему граф с удивительной быстротой, который, ему делая упрек, что никогда прежде бриары у вермандуанцев таким образом не брали взаймы заранее, устремился на него и, многими ударами за эту обиду в [свою] очередь отплатив, сильно потеснил.

Его как доблестью, так и криками обрадованные воины короля на них [врагов] бросились, всей душой их крови возжаждавшие, [они] атаковали, рубили, бесчестили и до самого Пюизе, даже если [эти] ворота вызывали неприятные мысли, многих из них схватив, еще больше уничтожив, силой отогнали. И поскольку был сомнительным исход сражения, [те], что прежде себя победителями считали, стыдились побежденных, сочувствовали пленным, оплакивали погибших.

И когда потом король над ними возобладал, граф [Тибо] же, словно от высшей точки колеса отклонившийся, падая, потерял силу; после долгого своего и своих [людей] изнурения, после нестерпимого и истребляющего своего и своих [людей] унижения, так как день ото дня короля и его [людей] возрастала сила и количество высоких баронов королевства, возмущенных графом [Тибо], названный граф, воспользовавшись случаем отступить из-за вчера полученной раны, к королю гонцов послал, посредников направил, чтобы ему господин король безопасно уйти в Шартр позволил, смиренно и усиленно просил. К каковым мольбам король, так как был мягким и снисходительным сверх людского мнения, снизошел, когда многие отговаривали, чтобы [он] врага, уже пойманного из-за нехватки продовольствия, не отпускал, чтобы потом новые обиды [он] не терпел. Покинув как замок Пюизе, так и Гуго при посредничестве короля, граф Шартрский, тщетной надеждой обманутый, удалился, и [то], что началось счастливым вступлением, несчастным концом завершилось[379]. Король же Гуго дю Пюизе не только лишил наследства, даже замок Пюизе, разрушив стены и засыпав колодцы, в плоское место, Богом проклятое, уничтожив, разровнял.

Глава XXII. О повторении его [Гуго] предательства

Но и в следующий раз, много времени спустя, когда в милость короля многими залогами, многими клятвами возвращен был, вновь вероломством взбрыкнувший, «он в преступленьях своих превзошел учителя Суллу»[380]. Повторно королем осажденный, повторно лишенный наследства, когда сенешала его Ансо де Гарланд, барона заслуженного, собственным копьем пронзил, от природного и привычного вероломства отучиться [он] был не в состоянии[381], покуда в путешествии в Иерусалим, подобно и многих других злобе, его всеми ядами воспламененная злоба [лишь] с вырыванием жизни угасла[382].

Глава XXIII. О мире, с королем Англии заключенном

Итак, когда мирному соглашению между королем Англии и королем Галлии, и графом Тибо как высокие бароны королевства, так и духовные мужи поспособствовали[383], справедливым решением [те], кто участвуя в заговоре, ради собственных жалоб удовлетворения как короля Англии, так и графа Тибо вовлекли, войной изнуренные, от мира ничего не приобретшие, [за то], что сделали, в конце концов достойный приговор узнали, когда Ланселен, граф де Даммартен, жалобу о кондуите[384] в Бовэ[385] без надежды удовлетворить утратил; Пайен де Монже в жалобе о замке Ливри обманулся, когда в одном и том же месяце искренне оплакивал одного и того же замка разрушенные укрепления, потом же более сильное [их] восстановление за деньги английского короля[386]; Милон же де Монлери, скорбевший и вздыхавший о столь приятном брачном союзе с сестрой графа, которого из-за родства лишился[387], не столько почестей и славы в получении, сколько позора и печали в разводе принял. Таким образом что-либо, сделанное людским судом, целиком им из канона взято, где имеется эта сентенция: «Обязательства против мира на тщету полностью обречены»[388].

Глава XXIV. [О Тома де Марль и каким образом замки его. король разрушил]

Таким образом очень крепкой десницей короля, по праву, положением данному, [он] обуздывал дерзость тиранов столько раз, сколько видел, что [они] начинали войны, с бесконечным удовольствием грабили, бедных в смятение приводили, церкви разрушали, – искаженное своеволие, которых, если будет позволено, [так как] еще безумнее [они] воспламеняются словно злые духи, которые [тех], кого боятся потерять, скорее убивают, [тех], кого надеются сохранить, полностью уничтожают, подкладывают дрова в огонь, бесконечно более жестоко поглотить.

Так и Тома де Марль, человек самый негодный[389], когда король Людовик выше названными и многими другими войнами занят был, области Лана, Реймса [и] Амьена – ибо дьявол ему покровительствовал, так как глупцов процветание обычно губит, – до такой степени разграбил, яростью волчьей поглотил, что ни клир из страха перед церковной карой, ни народ из какого-нибудь человеколюбия не пощадил, все уничтожая, всё губя[390]. Даже от монастыря Сен-Жан де Лан, от монахинь[391], два наилучших домена оторвал; крепчайшие замки Креси[392] и Новион прекрасным валом, а также высокими башнями, как собственные, снабдил и, как будто в логовище дракона и пещеру разбойников превратив, почти всю землю как грабежам, так и пожарам безжалостно подверг.

Нестерпимыми притеснениями измученная галльская Церковь, когда заседала в Бовэ на всеобщем соборе против врагов истинной невесты Иисуса Христа, там также на первоначальном суде осуждающий приговор провозглашать начала[393]. Достопочтенный легат Святой Римской церкви Конон, епископ Палестрины, тронутый бесчисленных жалоб тяготой, бедных и сирот страданиями, его [Тома] тиранию мечом святого Петра, а именно всеобщей анафемой, пронзивши, рыцарский пояс у него [врага], хотя и отсутствующего, отнял всех владений, как преступника опозоренного, христианского имени врага по всеобщему приговору лишил.

Таким образом, столь большого совета плачем тронутый, король очень быстро двинул на него [Тома] свое войско и сопровождаемый клиром, которому всегда смиренно служил, к Креси, крепчайшему замку, направился. [Своих] воинов могучей силой, – и даже более того, божественной [силой] – внезапно замок захватил, крепчайшую башню, как будто сельскую хижину, атаковал, злодеев привел в смятение, нечестивых благочестиво уничтожил и [тех], кто немилосердно бил, немилосердно порубил. Вы бы увидели замок, как будто адским огнем охваченный, чтобы признать, не откладывая: «Восстанет против них дух силы и, как вихрь, развеет их»[394].

Итак, более сильный этой победой, успехи свои повторить готовый, когда к другому замку по имени Новион направился [король], пришел [человек], который ему сообщил: «Да будет известно милости твоей, господин мой король, что в этом злодейском замке самые преступные из них ожидают, которые одного лишь места в аду достойны. Они, – говорю я, – которые, воспользовавшись вашим повелением упразднить коммуну, не только город Лан, но и [церковь] благородной Матери Божьей вместе со многими другими церквями огнем сожгли; благородных горожан почти всех, тех, кто истинной верой помочь пытались господину своему епископу, как под предлогом [этим], так и в наказание мучили. Самого же епископа Годри, достопочтенного Церкви защитника, не побоявшись поднять руку на Христова помазанника, жестоким образом убили; голым среди скотины и птицы [они его] выставили, палец с епископским кольцом отрубили и вместе с самым негоднейшим своим соблазнителем Тома о башне вашей ради лишения вас владения спорили»[395].

Поэтому вдвойне воодушевленный король на разбойничий замок устремился, разнес подобное адским карам и святотатствам жилище, невинных отпустивши и виновных сурово наказав, одну из многих обид [он] отомстил и [тех], на кого из отвратительных убийц натолкнулся [он], жаждущий правосудия, алчности коршунов, воронов и хищников на общий прокорм выдав и на виселицу вздернуть приказав, научил, чего заслуживают [те], кто на господина во Христе руку поднять не побоялись.

Итак, разрушив оскверненные замки, те же домены [монастырю] Сен-Жан восстановив, в город Амьен [он] возвратился[396], башню этого города, [принадлежавшую] некоему тирану Адаму[397], церквей и всех окрестностей опустошителю, осадил[398]. Каковую почти два года сжимая осадой, к сдаче защитников вынудив, захватил; захваченную [башню] до основания снес. И этим разрушением мир в отечестве, королевский исполнив долг, «ибо он не напрасно носит меч»[399], – с удовольствием восстановил, а также самого вышеназванного подлейшего Тома, как и его [наследников] владений в [этом] городе навечно лишил[400].

Глава XXV. [Об Эмоне по прозвищу Пестрая Корова]

Поскольку не в какой-то части земель, а в теснине [отдельных] мест доблесть королевская зажата, пусть будет видно [ее], «известно же, что у королей длинные руки»[401]. Поспешил к нему от границ Берри человек сведущий и продажный в отношении языка, Алар Гийебо[402], который довольно красноречиво пасынка своего[403]жалобу изложивши, господина короля смиренно умолял, прося, чтобы благородного барона по имени Эмон, по прозвищу Пестрая Корова, сеньора де Бурбон, правосудие отклоняющего, племянника [своего], а именно старшего брата Аршамбо[404], сына, – лишившего наследства, столь самонадеянную дерзость подавил и франков приговором, что каждый из них иметь должен, определил[405].

Итак, король как любовью к справедливости, так и к церквям и беднякам состраданием воспылав[406], чтобы, как в этом случае войн, в злобе разраставшихся, бедные, страдавшие от чужой самонадеянности, не понесли наказания, когда названного Эмона безуспешно по [его] делу призвать повелевал, – [тот] отказался даже от правосудия, удалившись. Оставив всякие удовольствия и леность, в область Берри с большим войском [король] направился, к Жерминьи, этого Эмона крепчайшему замку, повернул и многими ударами захватить постарался.

Названный же Эмон, увидев, что никоим образом не может противостоять, в надежде и себя, и замок спасти, этот единственный путь к своему спасению отыскав, у ног господина короля распростертый и к еще большему удивлению многих каившийся [там], чтобы [король] с ним милосердно поступил, настойчиво прося, замок отдал; сам себя королевского величия решению целиком предоставил и настолько от самонадеянности себя избавил, насколько еще смиреннее, им наученный, правосудию себя возвратил. Король же, удержав замок и этого же Эмона во Францию по этой причине отведя, приговором франков или соглашением дяди и племянника тяжбу как справедливо, так и благочестиво разрешил и с угнетением многих и с обильными потом трудами покончил.

Эти и им подобные [деяния] в землях этих многократно [и] милосердно ради спокойствия церквей и бедняков совершать [он] имел обыкновение, которые, если всякий раз пером их передавать, отвращение породят, так что [мы] сочли приличествующим воздержаться.

Глава XXVI. [О возобновлении войны с королем Англии]

Необузданная гордыня являет себя больше самонадеянности, поскольку эта [последняя] не признает превосходства, та [же] – даже равенства, чему соответствуют поэтические строки: «Цезарь не может признать кого бы то ни было первым, //Равных не терпит Помпей»[407]. И поскольку «в соучастниках власти и каждый // Будет к другим нетерпим»[408], – король Франции Людовик там, где [он] преобладал над королем Англии и герцогом Нормандским Генрихом, поднявшись, над ним как над вассалом своим всегда возвышался. Король же Англии, благодаря знати королевства и богатств удивительному изобилию к униженности нетерпимый, с помощью племянника графа-палатина Тибо и многих в королевстве завистников, чтобы его власть умалить, королевство возмутить, короля привести в замешательство, старался.

Между тем возобновилась между ними прежних войн новая злоба[409]. Так как король Англии с графом Тибо, поскольку их нормандские и шартрские владения соприкасались границами, ближайшую марку короля завоевать старались; Этьена, графа де Мортэн, одному брата, другому племянника[410], на другую сторону, а именно: в Бри, вместе с войском перебросили, опасаясь, чтобы в отсутствие графа [Тибо] землю эту король внезапно не занял[411]. Каковой он же и нормандцев, и шартрцев, и даже бриаров пощадить старался, поскольку от обеих сторон в середине, как в кругу находившийся, то в этих, то в тех из разбросанных земель еще много раз королевского величия воодушевление проявлял.

Однако, так как Нормандская марка как королей Англии, так и герцогов Нормандских благородной предусмотрительностью и расположением новых замков[412] и непроходимых вброд рек течением снаружи от других была опоясана, король [Людовик], поскольку этим был встревожен, пройти в Нормандию страстно желал; с небольшой военной силой, чтобы скрытность действиям обеспечить, к этой марке устремясь[413], мужей из предосторожности выслал вперед, которые как будто путники, [но] в хауберках под плащами и мечами опоясанные, по большой дороге спустились к местечку, которое называется Гуэ-Никэз. старинному городу[414], широкий и удобный проход французов к нормандцам предоставить готовому, который, окруженный рекой Эптой, так что в середине своей убежище предоставляет, [а] снаружи вниз и вверх по течению запрещает проход. Внезапно [они] плащи скинули, мечи обнажили, жителей, узнавших [о них] и оружием теснивших, сильным сопротивлением отогнали, когда вдруг король [к ним], уже весьма уставшим, по склону холма небезопасно поспешив, полезную помощь оказать повелел; как центр города, так и башню укрепленной церкви не без потерь для своих [людей] занял[415].

И когда [Людовик] узнал, что король Англии с большим войском поблизости [находится, то] как [он] имел обыкновение, баронов своих призвал присоединиться, чтобы за ним последовали, пригласил. Прибыть поспешили граф Фландрии Бодуэн, исключительный рыцарь, красивый юноша и приятный[416], граф Анжуйский Фульк и многие королевства высокие бароны, которые, сломав запор Нормандии, пока одни город снаряжали, другие землю, долгим миром откормленную, как грабежам, так и пожарам подвергли, и, что необычно было, в присутствии короля Англии повсюду опустошающие нестерпимое произвели замешательство.

Между тем, этот же король Англии возведение замка с большим усердием готовил, рабочих подгонял, и пока король [Людовик] под защитой своего снаряженного войска оставался, сам свой замок на ближайшей горе возвел, чтобы оттуда выстрелами арбалетчиков и лучников военную силу и съестные припасы [нормандской] земли им отсечь, и из-за этого землю свою постоянными тяготами привести в замешательство [Генрих] был вынужден. Ему король Франции, удары возвращавший, без промедления в свою очередь отдавал, как будто в кости играл, когда вдруг, собрав войско, на заре вновь прийдя, на этот замок новый, который обычно называется Маласси[417], смело напал. Большим усилием, раздавая и получая многие тяжелые удары, – такая ведь на этом рынке обычно платится пошлина, – доблестно справился, разграбил и разрушил, и к славе королевства и к противной стороны бесчестью, какие бы козни оттуда ни были, с истинной доблестью [их] рассеял.

И так как никого могущественная Фортуна никогда не щадит, ибо говорится: «Если захочет Судьба, ты из ритора консулом станешь, //Волею той же Судьбы ты не консул будешь, а ритор»[418], – король Англии после длительных и удивительных успехов безмятежного процветания, как будто с верхней точки колеса спустившись, изменчивой и несчастливой превратности событий подчинился, когда с этой стороны король Франции, со стороны Понтье, тесно связанного с Фландрией, граф Фландрский, со стороны Мэна – граф Фульк Анжуйский[419] полностью привести его в замешательство, повсюду на него нападать со всей доблестью стремились. Он не только извне, но и внутри от людей своих, а именно: Гуго де Гурнэ, графа д'О[420], графа д'Омаль[421] и многих других, – был в ущербе из-за войн.

Он также из-за скопления зла внутри [дворца] терзался от коварства уроном, когда и камерариев[422], и постельничих[423] частным заговором устрашенный, часто ложе менял, часто из-за ночного страха стражу вооруженную увеличивал; прежде, чем заснуть, щит и меч каждой ночью класть приказывал. Из них же один, Г. по имени[424], из ближайшего окружения, королевской щедростью обогатившийся, могущественный и прославленный, еще более знаменитый вероломством в столь ужасном заговоре уличенный, на ослепление и оскопление, – хотя удавление петлей заслужил, – милосердно был осужден. От этих и [им] подобных нигде в безопасности, король [не был], врожденным великодушием [и] храбростью замечательный, в трудных ситуациях осторожный, даже в [своем] дворце мечом был опоясан и [тех], кого более верными себе считал, если вне дома [они] мечи снимали, безнаказанными не оставлял, [назначая] любой штраф, как в игре.

В то же время еще некий Ангерран де Шомон, муж решительный и благоразумный, смело с военным отрядом выдвинувшись, замок, название которого Лез Андели, так как от них же заговором тайно снаряжены были укрепления, решительно захватил, и полагаясь на королевскую помощь, [он] захваченное смело снарядил, откуда землю от реки, которая называется Анделль, еще от самой реки Эпты до Пон-Сен-Пьер полностью подчинить старался. Он, так же на сопровождение многих лучших, чем он [сам] полагаясь, сам даже навстречу королю Англии на равнину устремился; возвратившегося, его [короля Англии] непочтительно преследовали и землю его в вышеназванных границах как свою использовали. Со стороны Мэна также, когда этот же король осажденным в башне Алансонского замка помощь оказать вместе с графом Тибо после долгого промедления решил, от графа Фулька потерпев поражение, многих своих вместе с замком и башней в этом бесславном деле потерял[425].

И когда от этих и [им] подобных продолжительных тревог едва в [самый] низ не скатился, тогда уже божественное умилостивление – из-за длительного бичевания и затворничества на некоторое время – [он] был также церквей щедрым одаривателем и милостыней[426] распределителем богатым, но беспутным, – пощадить и из такого унижения его милосердно поднять склонилось. Из безнадежности его глубочайших бедствий на вершину процветания колесом [он] внезапно был вознесен, тогда как другие мятежники скорее божественной рукой, чем своей [собственной], или до последней черты скатились, или совсем исчезли, поскольку сама Божественность имеет обыкновение уже совсем отчаявшимся и человеческой помощи лишенным десницу милосердия милосердно протягивать.

Ведь граф Фландрии Бодуэн, который жестокими преследованиями этого же короля жестоко беспокоил, часто в Нормандию вторгаясь, когда после завоевания замка О и соседнего морского побережья необузданной душой [он] от войны отдыхал, внезапным, но одиночным ударом копья в лицо задетый, пренебрегший заботой о такой маленькой ране смертью не пренебрег[427]. Не только короля Англии, но всех потомков конец положивший пощадить предпочел.

Итак, названный Ангерран де Шомон, муж храбрейший и этого же короля мучитель самонадеянный, поскольку Девы Марии, матери Божьей, в архиепископстве Руанском землю опустошать идти не содрогнулся, жестокой пораженный болезнью, после долгого своего страдания, после долгого и нестерпимого, [но] заслуженного своего тела мучения, что Царице небесной [этим] обязан, хотя поздно, [но] узнавший, жизнь закончил[428]. Граф же Анжуйский когда и собственной присягой, и многими клятвами, а также большим количеством заложников с королем Людовиком связан был; скупость верности предпочтя, не посоветовавшись с королем, вероломством обесславленный, дочь свою[429] сыну короля Англии Вильгельму в жены отдал[430] и, скрепив клятвой вражду, столь значительную дружбу с ним [Людовиком], связанный узами, [он] коварно прекратил.

Итак, король Людовик, когда землю Нормандии этим со [своей] стороны при виде себя молчать заставил[431], то с многочисленным, то с малым войском равным образом грабежам ее подвергал; как короля, так и его [людей] по давнему обычаю опустошениями полностью обесценивал, когда вдруг однажды король Англии, собрав множество мужей, возбуждая короля Франции беззаботную храбрость, войско в боевом порядке скрытно к нему направил, пожары, чтобы его в беспорядок привести, разложил; вооруженных рыцарей, чтобы упорнее сражались, спешил [и] мудро беспокоился предвидеть все, какие смог, военные предосторожности.

Король же со своими, никакой подготовки к сражению сделать не соизволивший, на них безрассудно, но с величайшей отвагой устремился. Когда передние, которые бросились на отряды вексенцев с Бушаром де Монморанси и Ги де Клермон [во главе], сначала первый отряд нормандцев сломивших, с поля необычного боя побежали, [то вексенцы] первые ряды всадников, в доспехах спешенных, сильнейшим ударом отбросили. Однако французы, которые их преследовать задумали, смешавшие строй, на прекрасно построенные и расположенные боевые порядки наступавшие, как это случается в таких обстоятельствах, их слаженного напора вынести не в состоянии, уступили[432].

Король же, удивленный поражением [своего] войска, твердостью своей своим [людям] оказавший вооруженную помощь, соответствующую, насколько смог, не только без большого урона для заблудившегося войска, в Лез Андели вернулся[433]. Этим неожиданным несчастливым событием из-за собственного легкомыслия некоторое время огорченный, чтобы дольше враги не оскорбляли, что будто бы в дальнейшем в Нормандию вступить [он] не осмелится, – только еще более воодушевленный в несчастьях и, что лишь мужам свойственно, более стойкий, войско вновь созвал, отсутствовавших привлек, высоких баронов королевства пригласил, определенный день и что вторгнется в [его] землю и в славное сражение вступит, королю Англии сообщил и [то], что ему пообещал словно договор под клятвой, исполнить поспешил. Затем вторгся в Нормандию, замечательным войском ее опустошив, когда сильнейший замок, который называется Иври, многими схватками завоеванный, огню предать приказал [и] вплоть до Бретея дошел[434].

Он, некоторое время в [этой] земле остававшийся, ни короля Англии увидеть был не в состоянии, ни найти того, кому отомстить за понесенную обиду; чтобы также на графа Тибо обрушиться, к Шартру возвратившись, сильнейшим приступом город атаковал, огнем сжечь намерился, когда вдруг как клир, так и горожане, тунику блаженной Богоматери неся перед собой, умоляли, чтобы ради его любви как церкви главный опекун милосердно пощадил, чтобы своим за чужие оскорбления не мстил, с плачем взывали. Король, к их мольбам королевского величия склонив высоту, чтобы благородная церковь блаженной Марии вместе с городом огню не была отдана, графу Фландрскому Карлу[435] повелел, чтобы [тот] войско отозвал, ради любви к Церкви и из страха [перед ней] город пощадил[436]. Когда [они] вернулись домой, за кратковременную неудачу долгой, непрерывной и суровой местью наказывать [все же] не перестали[437].

Глава XXVII. [О схизматике Бурдене[438]]

Тем временем достопочтенной памяти верховному понтифику Римскому Пасхалию из этого света к вечному случилось переселиться[439]. Когда ему Джованни Гаэтано каноническими выборами назначенный как папа Геласий наследовал, [то] этим Бурденом, низложенным архиепископом Браги, на апостольский престол произволом императора Генриха возведенным[440], и народа римского продажностью [и] преследованиями нестерпимо [он] был измучен и от святого престола ими тиранически отогнан; к опеке светлейшего короля Людовика и к состраданию галльской Церкви, как издревле [папы] имели обыкновение [делать], прибег.

Он, когда с помощью корабля – ибо великой бедностью был стеснен, – направился в Магелонн, на тесный остров в море, который управлялся одним епископом[441], клириками и редкими служителями надзираемый, одинокий и незначительный, но со стеной по причине набегов бороздивших море сарацинов, – крепчайший город[442]. От господина короля, так как о приезде его [он] услышал, посланные, [мы] поручения исполнили; определенный день и место взаимной встречи в Везелэ вместе с его благоволением, так как правления первые плоды [мы] пожали[443], с удовольствием [мы] привезли обратно.

Когда к нему господин король на встречу поспешил, ему сообщили, что этот же верховный понтифик, подагрической болезнью долго страдавший, как римлян, так и франков, отдав [Богу] душу, пощадил[444]. На его апостольских похоронах, когда многие религиозные мужи и церкви прелаты участвовать поспешили, присутствовал среди мужей достопочтенный Ги, архиепископ Вьенны, благородный кровным родством, от императорского и королевского величия происходившим[445]; еще более благородный нравом, который, когда во сне ближайшей ночью – довольно сообразным, хотя и простительным предзнаменованием – увидел, что ему от всемогущего существа луна, под хламидой помещенная, была доверена, чтобы дело апостольского перехода Церковь не подвергало опасности из-за того, кто вступил в Римскую церковь верховным понтификом избранный, истинность видений яснее [он] узнал.

Итак, возведенный в столь высокое достоинство[446], [он] славно смиренно, но решительно права Церкви приводил в порядок; любовью и службой господина короля Людовика и благородной Аделаиды, королевы [и своей] племянницы, более целесообразно о церковных делах заботился. Таким образом в Реймсе торжественный собор проводя[447], когда к посланцам императора Генриха ради церковного мира, отложив заседания, на границу по направлению к Музону [он] отправился навстречу[448]; но не преуспел [и] точно так же, как предшественники делали, цепями анафемы на соборе, полном франков и лотарингцев, обременил[449]. Когда же церквей желанными дарами обогащенный, славно в Рим [он] прибыл[450], пышный как клириков, так и народа римского получивший прием, многих предшественников превосходя, [он] заботу о Церкви счастливо исполнял.

Но немногое время с тех пор на Святом престоле [он] пребывал, когда римляне, как его благородству, так и щедрости содействуя, императором навязанного схизматика Бурдена, в Сутри сидевшего и клириков, к порогу апостолов приходивших, колени преклонять принуждавшего, схваченным держали[451], на изворотливое животное верблюда изворотливого антипапу, – мало того, антихриста, – в сырые и сочащиеся кровью козлиные шкуры одетого, поперек положили и, позор Церкви Божьей отомстившие, через центр города королевской дорогой, чтобы еще сильнее перед всеми [он] ославлен был, провезя, по повелению господина папы Каликста на вечное пребывание в тюрьме в горах Кампании близ Санкто-Бенедикто [они] осудили[452] и, чтобы о такой мести сохранить память, в зале дворца под ногами господина папы растоптанным изобразили[453].

Таким образом, господину Каликсту, славно защищавшему и разбойников Италии и Апулии усмирившему, свет кафедры понтифика не под сосудом, но на гору вознесенный[454], ярко освещал блаженного Петра церковь, и остальные [церкви] в городе и вне [его], освободив захваченное, такого господина с удовольствием принимали покровительство. Когда к нему в Апулию, в город Битонто, посланный господином королем Людовиком ради некоторых дел королевства, [я] прибыл[455], муж апостолический как ради господина короля, так и ради монастыря нашего уважения, с почетом нас принял и дольше задержать хотел, если бы любовью к нашей церкви и к братии, аббата Сен-Жермен[456], брата и соученика[457], и других убеждениями [мы] не были отозваны.

Исполнив таким образом дела королевства, которые [мы] взяли на себя, когда благополучно вернуться [мы] спешили, по обычаю паломников получив приют в какой-то деревне, когда закончив матинарии[458], зарю ожидая одетым на ложе, мне показалось в полудреме, что [я] увидел себя на открытом морском просторе, в крошечном легком суденышке одного; всеми гребцами покинутый, [я] блуждал, частыми колеблемый волнами, то поднимаясь, то опускаясь, опасно метался; пронзенный ужасным страхом кораблекрушения, божественные небеса многими криками [я] призывал, когда вдруг божественным снисхождением легкий и кроткий ветерок, как будто из ясного воздуха поднялся, дрожащий и уже в страшной опасности [находившийся] нос кораблика, направление изменив [и], казалось, еще быстрее устремясь, гавани спокойной достиг.

Разбуженный же в утренних сумерках, начатый путь продолжая, когда и видение, и толкование видений и вспомнить, и понять многими размышлениями [я] старался – [я] боялся так же, что неприязнь к колебанию какое-нибудь большое несчастье мне обозначает, – прибежал вдруг мальчик-слуга, который моих [спутников] и меня узнав, радостный и печальный, одного [меня] вызвал, о кончине господина нашего доброй памяти аббата Адама, предшественника [моего], сообщил[459] [и] о персоны нашей всем общим собранием совершенном избрании; но, поскольку без совета с королем сделано было, лучшие и более религиозные из братьев, а также более благородные из рыцарей, когда представили господину королю выбор, чтобы согласие [он] дал, многими упреками осыпанные, в Орлеанский замок были заключены, – [он] передал. Таким образом, выступившими [на глазах] слезами с духовным отцом и воспитателем моим в чувстве человечности и благочестия сострадая, о смерти бренного [тела] тяжело болея, чтобы у вечной [смерти] его вырвать, преданно молил [я] божественное милосердие.

Когда же и многих спутников утешением и своим рассудком в себя [я] пришел, тройным встревожился [я] ущербом: против воли господина короля признав избрание, строгостью Римской Церкви и властью господина папы Каликста, который меня любил, матери Церкви, которая грудью бескорыстной щедростью своей в лоне [своем] нежно взлелеяла, не лишусь ли я, из-за самого себя [став] для обеих сторон разрушителем, разбрасывающим и обманывающим[460], так как ни за что то, чего [они] жаждали, не поддержу. Или братьев и друзей из-за самолюбия изуродовать и обесчестить королевской тюрьмой [я] позволю? Или же это и [ему] подобное отодвинув в сторону, не подвергнусь ли [я] упрекам в поражении? И когда из моих [людей] кого-нибудь к господину папе, чтобы об этом [он] посоветовал, послать [я] решил, вдруг повстречался нам римский клирик, благородный и близкий [человек], который [то], что с большим трудом через наших [людей] мы хотели сделать, сам доброжелательно взял на себя. Также выслали [мы] вперед из наших одного вместе с тем, который приехал от короля, чтобы сообщили нам, в какой конец бурное и запутанное дело вылилось и чтобы также неосторожно под неудовольствие короля [мы] не подставились.

Следуя за ними таким образом, как будто в открытом море без гребцов [мы] носились по волнам, возбужденные, так как неуверенные в ходе событий, [мы] сильно беспокоились; Господа всемогущего щедрой снисходительностью, мягким ветерком гибнущее судно поддержавшей, неожиданно вернулись [те], которые о мире с господином королем, пленных освобождении [и] подтверждении выборов сообщили. Мы же, – из этого самого воли Божьей доказательство увидев, – воля Божья также будет, когда быстро случится то, чего [мы] желаем, – когда к матери Церкви с Божьей помощью [мы] прибудем; так нежно, так любовно, так благородно расточительного сына [она] приняла, что и перед господином королем ранее с суровым, теперь с радостным выражением лица [я] предстал; архиепископом Буржа[461], епископом Санлиса[462] и многими духовными лицами, там же нас ожидавшими, милостиво [мы] были встречены. Каковые с большим почтением, весьма торжественно, к радости собравшихся братьев, нас приняли; на следующий день, а именно: в субботу в середине дня – меня, недостойного, украсил священнический сан[463]. В следующее же воскресенье – «То были дни»[464] – там же перед священнейшим телом блаженнейшего Дионисия аббатом, хотя и незаслуженно, посвящен был.

Каковое обычаем всемогущества Господня делается, когда с низу к вершине, – «из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа его»,[465] – [оно] подняло настолько более смиренным и, если слабость человеческая не воспрепятствует, во всем более преданным, рукой как мягчайшей, так и могущественнейшей утвердило. Так что когда во всем более снисходительно к убожеству нашему благополучие делается, ибо знает [он] недостаточность наших как рождения, так и разума, – среди возвращения церкви прежних владений и новых приобретения, и церкви отовсюду приращения, и зданий восстановления или строительства[466] эту самую лучшую и самую приятную высшую милость явил ничтожному, поскольку святую Церковь свою, от святых ее высшую честь, святой порядок в ней же полностью реформировал, святой религии основные положения, чем радость Божия достигается, без возмущения и замешательства братьев, хотя [они] и не привычны, мирно установил[467].

За этой Божьей волей успешной деятельностью столь щедрый поток доброй славы и земельного изобилия последовал, что даже в настоящем, поскольку больше наше ничтожество возбуждается, некоторым образом признается, что мы сами еще и светское вознаграждение получили, так как и апостолов, и королей, и государей с благополучием Церкви поздравлять приятно; драгоценных камней, золота и серебра, плащей и других церковных украшений приток вследствие этого изобилует, чтобы прямо сказать [мы] могли: «А вместе с нею пришли ко мне все блага и несметное богатство через руки ее»[468].

Каковым опытом будущей славы Божьей братьев-наследников наших заклиная милосердием Божьим и Страшным его судом, [мы] призываем, чтобы святое правило, которое и людей, и Бога соединяет, нерушимо укреплять, потерянное восстанавливать, бедность обогащать, позволять согреться, ибо если богобоязненным всего хватает, [то] у небогобоязненных, даже у королей, всё само по себе исчезнет.

Итак, на следующий после нашего назначения год, чтобы в неблагодарности [мы] не были обвинены, – ведь Святая Римская церковь перед нашим назначением [нас] как в Риме, так и в других местах на многих и разных Соборах действовавших, как ради нашей церкви, так и ради других благожелательно принимала, благосклонно споры выслушивала, дело наше выше меня поднимала, -посетить ее спеша, господином папой Каликстом и всей курией с большим почетом принятые, в течение почти шести месяцев, когда подле него оставаясь, на большом Соборе трехсот или более епископов в Латране об умиротворении спора об инвеституре [мы] присутствовали[469]. Ради молитв посетив различные святые места, а именно: Сан-Бенедикто в Монте-Кассино, Сан-Бартоломео в Беневенте. Санкто-Маттео в Салерно. Санкто-Николо в Бари. Санкти-Анджели в Монте-Гаргано[470] – с Божьей помощью, с милостью и любовью господина папы и рекомендательными письмами[471] благополучно возвратились.

Когда же в следующий раз, несколько лет спустя[472], нас сердечнейше, чтобы больше оказать чести и, как в грамоте его содержится, с удовольствием возвысить[473], в курию вновь [папа] призвал, в Тоскане, в городе Лукке, о кончине его правду узнав, римлян новой и древней скупости избегая, [мы] отправились обратно. Ему наследовало из епископа Остии признанное лицо под именем папы Гонория[474], муж серьезный и суровый. Каковой, когда о правосудии нашем из-за монастыря Аржантей. монахинь недостойным поведением опозоренного, как легата своего Матье, епископа Альбано. так и господ [епископов] Шартрского[475], Парижского[476], Суассонского[477], а также господина архиепископа Реймского Рено и многих других мужей свидетельство узнал, наставления древних королей Пепина, Карла Великого, Людовика Благочестивого и других о праве на [это] место, выше названными посланцами нашими представленные, прочитал, по убеждению всей курии как ради нашего правосудия, так и из-за их чрезмерной зловонности святому Дионисию и восстановил, и подтвердил[478].

Глава XXVIII. [С какой доблестью императору Генриху, в королевство вторгнуться задумавшему, [он] противостоял]

Однако к главной теме, рассматривая историю короля [Людовика] возвращаемся, так как перед кончиной господина папы Каликста император Генрих, собрав с давних пор в душе злопамятность против господина короля Людовика потому, что в королевстве его в Реймсе на Соборе анафемой господина Каликста опутан был[479], войско, какое смог, из лотарингцев, алеманов, баварцев, швабов и саксонцев, хотя ими [последними он] и был обеспокоен, собрал и, притворяясь, что в другую сторону направляется, по совету короля англичанина Генриха, дочь которого[480] королеву [в жены] привел[481], который также с королем [Людовиком] войну начал, на город Реймс неожиданно напасть задумал, предполагая или его внезапно разрушить, и с таким позором и насилием город осадить, с каким господин папа, там [его] преследовавший, проводил заседание[482].

Об этом, когда господину королю Людовику из сообщения близких [людей] стало известно, как решительно, так и смело набор войска, чего [Генрих] не ожидал, совершил, благородных призвал, причину представил[483]. И так как [в том], что блаженный Дионисий особым покровителем и несравненным после Господа защитником королевства [является], многими сообщениями и частыми опытами [он] постиг, [то] к нему поспешив, как молитвами, так и благодеяниями от всего сердца побуждал, чтобы королевство [он] защитил, его самого сохранил, врагам по обыкновению преградой встал и, поскольку это от него [они] имели привилегией, чтобы если иное королевство в королевство франков вторгнуться посмеет, [то мощи] самого блаженного и чудесного защитника со спутниками его словно для защиты на алтарь его возлагаются, [и] в его [короля] присутствии было сделано [это] как торжественно, так и благочестиво[484]. Король же, знамя с алтаря поднявший, поскольку за графство Вексен, а потому церкви вассалом [он] является, взял благочестиво, как будто от господина своего принявший; с немногими против врагов, чтобы самому защитить, издали полетел, чтобы за ним вся Франция последовала мощно, пригласил[485]. Итак, поскольку врагов необычная дерзость возбудила обычное для Франции воодушевление, отовсюду двинувший военное ополчение силы и мужей прежней доблестью и о былых победах памятью, [он] послал.

Они, когда в Реймсе отовсюду [мы] собрались, в таком количестве конного и пешего войска появились, что, казалось, покрыли землю наподобие саранчи, не только по берегам течения вод, но также горы и равнины поглотили. Там, когда король в течение недели поджидал вторжения тевтонов, такое среди высших баронов королевства обсуждение дел происходило: «Перейдем, – говорили [они], – смело к ним, чтобы отступив, [они] безнаказанными не остались [зато], что земли госпожи Франции высокомерно предвкушали. Пусть [они] ощутят упрямства своего воздаяние, но не на нашей, а на своей земле, которая по праву королевства франков франками часто усмирению подвергается, чтобы поскольку [они] сами исподтишка на нас замыслили покуситься, мы им открыто возвратим».

Других же суровый опыт убеждал их дольше подождать, когда вторгшиеся в пределы марки уже бежать, отрезанные, [они] будут не в состоянии, [тогда] нападавшие будут повержены, подобно сарацинам безжалостно уничтожены, варваров непохороненные тела волкам и воронам на их вечный позор будут выставлены, [и] такого смертоубийства и жестокости причина земли своей защитой оправдывается.

Высшие же бароны королевства, во дворце в боевые порядки построенные перед лицом короля, чтобы друг с другом поддержкой соединиться: [воины] из Реймса и Шалона-на-Соне более 60 тысяч как конных, так и пеших первый отряд составили; из Лана и Суассона, не менее многочисленные, – второй; из Орлеана, Этампа и Парижа, и блаженного Дионисия многочисленное войско и короне преданное, – третий[486], в котором также сам [король] находился, надежду на помощь покровителей своих возлагая: «В этом отряде, – сказал [он], – как безопасно, так и доблестно [я] буду сражаться, поскольку сверх святых господ наших покровительства, также [они] меня как своего земляка воспитали, [то] либо живому [они] помогут, либо мертвого как хранители принесут».

Граф же палатин Тибо с дядей благородным графом Труа Гуго, когда из содействия Франции – ведь войну против короля [Людовика] вместе с дядей королем английским [он] начал, – прибыл, четвертый [отряд] составив[487]; пятый, передовой, из [воинов] герцога Бургундского[488] и графа де Невер[489] был образован[490]. Славный же граф де Вермандуа Рауль, кровным родством с королем замечательный, полагающийся на лучшую рыцарскую конницу и многочисленное войско из Сен-Кантена и всей [своей] земли, снабженное как хауберками, так и шлемами, правое крыло держать назначенный[491], понтийцев, амьенцев и бовэзийцев[492] налево поставить согласился[493]. Благороднейший граф Фландрский[494] с десятью тысячами воинов, страстно жаждущих славы, – [он] бы даже утроил войско, если бы вовремя узнал, – замыкающим отрядом для завершения [сражения] построился. Этих же, из мест приграничных пришедших, герцог Аквитанский Вильгельм[495], славный граф Бретонский[496], воинственный граф Фульк Анжуйский в высшей степени ревновали, что мужей преумножить и франков обиду сурово покарать и дальность пути, и краткость срока не воспрепятствовали[497].

Предусмотрено было также, чтобы повсюду, если только пригодно место, войска в сражение вступали, и возы, и повозки, воду и вино утомленным и раненым перевозящие, наподобие маленького укрепления по кругу располагались, чтобы от ратного труда [и] от ран ослабевшие, именно там утолением жажды и перевязкой ран укрепившись, более сильными за стяжание пальмовой ветви [победителя] сражались.

Итак, когда известие о таком и столь внушающем трепет деянии и о столь сильном проявлении любви, ушей самого императора достигло[498], притворяясь и таясь, под пустым предлогом тайком ускользнув, в другую сторону [он] направился, почтя за лучшее позор поражения терпеть, чем и империю, и самого себя гибельному падению из-за суровой мести французов отдать[499]. Когда французы об этом узнали, единственно мольбами архиепископов и епископов, и религиозных мужей от опустошения этого королевства и бедняков притеснения с трудом удержать себя смогли.

Таким образом, с такой и столь великой помощи победой – такой же или даже больше [она] была, чем если бы в полевом сражении [они ее] одержали, – французы возвратились к себе; король, обрадованный и признательный, к покровителям своим святейшим мученикам смиренно пришел, и им после Господа большие благодарности принеся, корону отца своего, которую [он] несправедливо удерживал, – по закону ведь им [святым мученикам] все служат, – благочестиво возвратил[500]. Ланди[501] внешнюю часть на равнине, – поскольку внутренняя уже святым принадлежала, – с великим удовольствием возвратил[502], пространство которого крестами и колоннами мраморными установил, как будто Геркулесовыми Столбами в Гадесе, положившими преграду всем врагам[503]. Также достопочтенных святейших тел святые носилки серебряные, которые, на главном алтаре помещенные, на все время военных действий к народу были выставлены, где непрерывно – днем и ночью – торжественная служба братьями усердно проводилась; толпы благочестивого народа и религиозных женщин о поддержке войску повторяли многочисленные молитвы; сам король на собственных плечах господ и покровителей своих с обилием слез [на глазах и] с сыновьей почтительностью на место их перенес и многими как земельными, так и другими соответствующими дарами за эти и другие благодеяния снабдил[504].

Вследствие этого император тевтонский, этим униженный событием и день ото дня слабеющий, и года не прошло, [своего] последнего дня достигший[505], древних подтвердил изречение, что никому – благородному или незнатному, – королевства или церкви возмутителю или из-за которого перемещения святых тел произойдут, больше года не прожить, но тут же или позже погибнуть[506].

Король же Англии, соучастник тевтонского злого умысла, так как против короля Людовика вместе с графом Тибо войну начавший, замыслил пограничную марку в отсутствие короля [Людовика] полностью или опустошить, или захватить; одним только бароном, а именно: Амори де Монфор, – мужем, в сражении неутомимым, – и доблестным вексенским войском отбитый, или мало, или ничего не добившийся, тщетной надеждой обманутый, отступил[507].

Каковое совершив, ни в нашей современности, ни во многие из времен древности ничего более блестящего Франция не делала ранее или мощью своей подвиг, силами членов своих соединенных, более славно не обнаруживала, чем когда в один и тот же момент над императором римским и королем английским, хотя и отсутствовавшим, восторжествовала. Вследствие этого она же, задушив врагов высокомерие, – «и молкла земля перед ним»[508], – с трудом те недруги, до кого дотянуться [она] смогла, в милость по своей воле вернувшиеся, руку дружбы протягивали. Так, «справедливость поправший //Всё отдает держащему меч!»[509].

Глава XXIX. [Каким образом графа д'Овернь[510]за нападения па епископа Клермона[511] [он] обуздал]

Также примерно в то же время епископ Клермона в Оверни. муж добродетельной жизни и защитник Церкви знаменитый, оскорбленный и изгнанный овернцев высокомерием новым и древним, которое о них говорило: «Также Арверн[512], что дерзнул назвать себя Лация братом»[513], – к господину королю обратившись, жалобу Церкви [своей], заливаясь слезами, представил, что граф д'Овернь город захватил, епископскую церковь блаженной Марии, декана ее обманув, тиранически сильно укрепил. Несмотря на противодействие, бросившись в ноги, порабощенную Церковь из рабства освободить, разнузданного тирана укротить королевского величия мечом смиренно и настойчиво просил.

Король же, так как имел обыкновение церквям оказывать немедленную помощь, дело Божье с удовольствием, но с большими издержками бравший на себя, поскольку словами и величием своей печати тирана исправить оказался не в состоянии, спеша к действию, военных собрал мужей, двинул на брыкавшуюся Овернь многочисленное французское войско. К нему в Бурж[514] прибывшие лучшие бароны королевства: воинственный граф Анжуйский Фульк, могущественный граф Бретонский Конон, славный граф Неверский и многие другие высокие бароны королевства, – с большими военными силами, королевству обязанные[515], явились, овернцам за обиды Церкви и королевства отомстить торопясь. Таким образом, землю врагов опустошая, когда к городу Клермону приближались, овернцы под защиту города, так как [он] весьма сильно укреплен, покинув [свои] малые замки на вершинах гор, собрались.

Вследствие этого французы, их простоту высмеивая и предусмотрительно взятие города отложив, чтобы [овернцы] либо город оставили, чтобы замки [свои] не бросать, либо, если останутся внутри, съестные припасы использовали, к сильному замку, называвшемуся Пон[516], на реке Алье повернули. Там, вокруг него палатки поставив, равным образом равнины и крутые склоны разграбили; казалось, [их] исполинская отвага неба достигала, ибо укрепленнейшие пики гор [они] захватили, добычей не только скот, но и пастухов в добавок также увели. Военные машины к башне этого замка придвинув, ударами огромных камней, ливнем стрел, многими смертями их к сдаче принудили. Услышав об этом, [те], кто город держали, страхом пораженные, подобного или хуже того ожидая, бежать собрались, из города вышли и его на усмотрение короля оставили. Король же и Богу церковь, и клиру Башни, и епископу город, мир между ними и графом клятвами и многочисленными заложниками скрепив, – победитель во всем – восстановил.

Однако, не прошло и пяти лет, как граф д'Овернь вероломным легкомыслием отплатил, на повторный епископу и Церкви урон [епископ] принес королю повторную жалобу[517]. Тот, даже тяжкого труда утомление с себя не сбросив, собрав много больше первого войско, вновь направился в землю овернцев. И уже тяжелым телом и обилием плоти как глыба тяжеловесный, хотя любой другой, даже бедняк, со столь опасным неудобством тела ездить верхом не хотел бы и не мог, он [же], вопреки отговариванию друзей, чудесным мужеством воспламенялся и, так как даже молодые страшились, летнюю жару июля и августа терпя, над не переносящими жару насмехался; когда часто его стесняли болотистые места, на крепкие плечи своих [людей] опираться был вынужден. Были в этом же походе могущественный граф Карл Фландрский, граф Анжуйский Фульк, граф Бретонский, войско вассалов английского короля Генриха из Нормандии, бароны и высшие бароны королевства в немалом количестве, которые даже Испанию покорить были в состоянии.

Итак, пройдя трудные проходы в Овернь и противодействие замков, [он] Клермона достиг. Когда же к расположенному напротив города замку-недоноску Монферран[518] войско подошло, воины, которые замок защищать должны были, французским великолепным войском восхищенные, хауберками и шлемами, отражающими солнца блеск, пораженные, одного вида испугались и, внешние укрепления покинув, в башню и «рубашку» башни сразу же перебрались. Подложенный же в оставленных беззащитными домах огнедышащий огонь всё, что было, кроме башни и ее «рубашки», в пепел обратил. И в первый же день, из-за разгоревшегося вдруг пожара в городе, снаружи палатки поставив, на следующий [день], когда огонь чуть тлел, [мы] внутрь [их] перенесли.

Король же ранним утром, одно это сделав, и их опечалил, и нас обрадовал, хотя, так как наши палатки, совсем к башне приблизившиеся, многими нападениями, многими стрел и дротиков ударами так, что, даже выслав вперед между нами и ими воинов для защиты, нам щитами прикрываться было нужно, донимать всю ночь [они] не переставали. [Король] назначил воинственного мужа и замечательного барона Амори де Монфор, чтобы им скрытно засаду поставив, чтобы безнаказанно за «рубашку» не отступали [они], позаботился. Каковой, опытный в этом, в палатках схватил оружие и с быстротой коней скрытно, когда наши им [врагам] препятствовали, внезапно некоторых схватил, к королю очень быстро отослал. Прошедший, так как [они] выкупиться очень просили, приказал их изувечить, руки же наказанных в [руках] неся, внутрь [замка] к сотоварищам были отправлены.

Прочие, этим устрашенные, с тех пор нас в покое оставили. И пока военных машин и механизмов [мы] ожидали, вся Овернь воле и решению войска открылась, герцог Аквитанский Вильгельм[519], полагавшийся на аквитанское войско, прибыл. Каковой, поскольку, в горах лагерь [свой] расположил, на равнине видел французские фаланги блиставшие; восхищенный войска такого множеством, он досадовал на [свою] слабость, [на то], что на помощь пришел, и, послав к королю посланцев мира, чтобы говорить, к нему как к господину своему явился сказав таким образом: «Герцог твой Аквитанский, господин король, пребудут с тобой большое благоденствие и всяческие почести. Не отвергайте с высоты королевского величия службу герцога Аквитанского принять, право его ему сохранить, ибо как правосудие требует службы, так и требует справедливого господства. Граф д'Овернь, поскольку от меня Овернь, которую я от вас держу, держит [и], если [он] что-то совершил, перед вашим судом по вашему распоряжению [я] приказываю [ему] предстать. В этом никогда [мы] не препятствовали, таким же образом [мы] предлагаем и, чтобы [вы] приняли, смиренно просим. И чтобы в этом Ваше Величество сомневаться не изволили, многочисленных и достаточных заложников [мы] готовы дать. Если так рассудят высшие бароны королевства, да будет так и не иначе»[520].

Итак, король об этом с высшими баронами королевства посоветовавшись, по требованию правосудия, верность, клятву, достаточных заложников принял, мир в земле и Церкви восстановил, день для рассмотрения [дела] между ними в присутствии герцога Аквитанского в Орлеане – [то], что до сих пор [они] отвергали, – назначил и, войско со славой приведя обратно, во Францию победителем вернулся.

Глава XXX. [Каким образом за убийство Карла, графа Фландрского, [он] отомстил]

О прекрасном деянии, благороднее которого с юности до конца жизни ничего [он] не совершил, избегая утомления, так как имеется много желаний, коротким изложением вспомнить, не каким образом, но что [он] сделал значительного, [мы] расскажем.

Знаменитый граф, муж могущественнейший Карл, от тетки господина короля Людовика короля Дании сын[521], поскольку наследовал по праву кровного родства сильнейшему графу Бодуэну, сыну Робера Иерусалимского, землей Фландрии весьма населенной как деятельно, так и бережно управлял, церкви Божьей прославленный защитник, замечательный щедростью милостынь, правосудия опекун выдающийся. Каковой, так как был обязан полученным владением неких могущественных [людей] низкого происхождения, богатством возвысившихся, из владения его кровнородственную фамилию удалить высокомерно старавшихся, – ведь были [они] из грязи рабского состояния[522], – на суд в курию соответствующим образом потребовал[523]; они, а именно: прево[524] церкви в Брюгге и его [люди], мужи высокомерные и знаменитые предатели[525], – жестокую ему подстроили ловушку.

Итак, когда однажды в Брюгге [Карл] приехал, ранним утром в церкви Божьей находясь[526], на полу распростертый, молитвенник в руке держа, [он] молился, когда внезапно некий Бушар, племянник выше названного прево, сообщник жестокий, вместе с другими от того же преступного корня и с другими, к наихудшим обычаям склонившимися, к молящемуся, – вернее, с Богом беседующему, – неслышно отступил и, осторожно меч вынув из ножен, шеи на земле распростертого графа нежнейшим образом коснувшись, чтобы чуточку поднявшись, [он] под меч себя неожиданно направил; меч палача на него устремив, одним ударом нечестивец благочестивого раба Божьего преступным образом зарубил[527].

Те же стояли подле, убийства нечестивого соучастники, крови его жаждавшие, подобно псам на оставленных трупах неистовствующим, невинного с радостью терзали, всячески хвастаясь, что дело совершить смогли, чем гнев [они] вызвали и чем породили беззаконие[528]. И добавляя беззаконие к беззаконию, ибо ведь злобой своей ослепленные, [они] всех тех из шателенов, из благородных баронов графа, кого либо в той же церкви, либо снаружи в замке встретить смогли, худшего рода смертью несчастных – неподготовленных и не исповедовавшихся – уничтожили[529]. Однако, им было очень полезно, – [мы] полагаем, – [то], что из-за верности господину своему таким образом [они] были принесены в жертву, и в церквях молящимися будут поминаться, ибо написано пусть будет: «Где тебя [я] найду, там тебя [и] судить буду»[530].

Графа же убийцы в самой церкви погребли[531], чтобы с почестями вовне [он] не был оплакан и похоронен и [чтобы] из-за его славной жизни и еще более славной смерти благочестивый народ отмщением за него не возбудился; церковь саму в логово преступников превратив, как ее, так и графский дом, с церковью соединенный, укрепили и, всякого рода заготовив съестных припасов, и самых себя отсюда защитить, и землю к себе привлечь весьма заносчиво рассчитывали[532].

Однако, такими и столь преступными деяниями ужасно потрясенные [те] бароны Фландрии, кто с этим не согласились, горестные похороны исполнив, пятен предателей избежали в то время, как о этом господину королю Людовику и не только ему, но молвой летящей всему миру [они] сообщили. Король же и любовью к справедливости, и родственной привязанностью к мести предателям настолько возбудившись, что ни с королем Англии, ни с графом Тибо войной не задержанный[533], во Фландрию отважный вступил, так как негодяям самым жестоким образом воздать всей душой и всеми силами стремился[534]. Графом Фландрии Вильгельма Нормандского, сына Робера Иерусалимского, графа Нормандии, – к нему по праву кровного родства [он] склонился, – назначил[535]. Так как потом к Брюгге [он] спустился, не боясь ни варварства земли, ни предательства родственников мерзкой фамилии, самих предателей в церкви и башне осажденными зажал [и иных], кроме их съестных припасов, употребление которых из-за неприятности их [они] также Божьей волей отвергали, лишил. Потом, так как голодом, болезнью и мечами в течение некоторого времени их изнурил, церковь оставив, башню настолько, чтобы их хранила, удержали[536].

Итак, уже потеряв надежду на жизнь, когда уже на скорбный тон перешла кифара их и орган их в голос рыдания[537], негодный Бушар, с согласия сотоварищей в бегство ударившись, из земли уйти желая, но не сумев, одним собственным беззаконием удержанный: в укрепление какого-то друга и родственника завернувший, схваченный по повелению короля, на жалкую смерть особого рода на высоком колесе привязанный, алчности воронов и других [птиц] выставленный наверху, с вырванными глазами и полностью растерзанным лицом, с животом, стрелами и копьями, и дротиками тысячу раз пробитым, ничтожнейшим образом погибший, в сточную канаву брошен был[538].

Бертольд же, глава беззакония, когда подобным образом бежать решился, когда сюда и туда довольно свободно прохаживался, из-за одного высокомерия возвращавшийся, – ведь [он] сказал: «Кто я? или что я?» – своими был схвачен, и на королевский суд представленный [он] на заслуженную и ничтожнейшую смерть был осужден. Ведь на вилообразном кресте вместе с собакой повешенный, сколько раз собаку [он] ударял, на нее [свою] ярость обращая, [столько раз она] все лицо его укусами пожирала, иногда даже, – что страшно сказать, – испражнялась, и так ничтожную жизнь – ничтожнейше ничтожной – вечной смертью [он] закончил[539].

[Тех,] которых в башне [король] запер, многими тяготами к сдаче принудив, поодиночке, одного за другим, в присутствии их [сотоварищей], чтобы головы разбили, сбросил[540]. Одного же из них по имени Исаак, из страха смерти в каком-то монастыре выбрившего тонзуру, лишив монашеского сана, на виселице повесил[541]. И таким образом, одержав в Брюгге победу, король со своими в Ипр, сильнейший замок, против Вильгельма Бастарда[542], предателей доброжелателя[543], чтобы и ему отомстить, поспешил. Ипрцев[544] как угрозами, так и лестью, направив к ним посланцев, [к себе] привлек, и когда Вильгельм с тремя сотнями воинов ему вышел навстречу, одна часть королевского войска на него устремилась, другая скрытно, через другие ворота, замок захватила, и, удерживая его, из всей Фландрии лишенного наследства Вильгельма [король] изгнал, и, так как предательством овладеть Фландрией [Вильгельм] надеялся, заслуженно во всей Фландрии ничего не добился[545].

Таким образом, этими и другого рода карами и большим пролитием крови омыв и как бы снова крестив Фландрию, Вильгельма, графа Нормандского, назначив, король во Францию с Божьей помощью победителем вернулся[546].

Глава XXXI. [Каким образом Тома де Марль [он] уничтожил]

Но и другую подобную и Господу приятную, и в свою очередь славную месть [он] совершил, когда человека совершенно пропащего Тома де Марль, Церкви Божьей мучителя, ни Бога, ни человека уважавшего, сильной рукой загасил, как дымящуюся головешку.

Ибо жалостными воплями церквей тронутый, [он], когда в Лан для отмщения отправился, по уговорам епископов и высших баронов королевства и главным образом по совету знаменитого графа де Вермандуа Рауля, который могущественнее прочих после короля в этих землях был, там решил повести свое войско в Куси[547]. Когда же король спешил к замку, [те], которые посланы были выведать возможность приступа, полностью неблагоприятным и неприступным сочли, и многие наставляли [его] после услышанного, что замысел изменить [он] должен. Король же негодующий с воодушевлением сказал: «Этот ланский замысел останется. Ведь [то], что здесь решено, ни ради смерти, ни ради жизни [мы] не изменим. По справедливости будет унижено королевского величия великолепие, если из-за страха перед преступным человеком отступим, [то] станем предметом насмешек».

Сказал это и с удивительным воодушевлением, хотя и отяжелевший телом, по дорогам, перегороженным поваленным лесом, хотя и с опасностями, вместе с войском пройдя, под самый замок подступил. Сообщено было храбрейшему графу Раулю, с другой стороны замка двигавшемуся, что войску ловушки приготовлены и от них гибель немедленная грозит. Тот, немедленно вооружившийся, с немногими сотоварищами туда тенистой дорогой направившись, заметил, выслав вперед нескольких воинов своих, что уже уловка эта не удалась; коня пришпорив, устремился на него [Тома] и, смело мечом ударив, смертельную рану нанес, и если бы не помешали, повторено было. Схваченный таким образом и смертельно раненный, и перед королем Людовиком представший [Тома] по его повелению в Лан с согласия почти всех – и его [людей], и наших – был перенесен.

На следующий же день, когда конфискована была равнинная земля его и сломаны заграждения, потому что как господин [эту] землю держал, землю пощадивший, в Лан вернувшись, господин король Людовик был не в состоянии заставить негоднейшего человека ни ранами, ни тюрьмой, ни угрозами, ни просьбой отдать купцов, которых ужасным коварством на кондуите[548], лишенных всего своего [добра], в тюрьме держал. Каковой, когда супругу[549] с королевского позволения к себе принял, больше, казалось, из-за купцов, которых от него требовали, чем из-за потери жизни страдал. И когда уже от ран жестокой болью почти до смерти доведен был, многие все же исповедоваться и отпущение грехов получить упрашивали, [он] наконец-то согласился. Когда же Тело Господне рукой священника в ту, где несчастный обитал, комнату внесено было, как будто сам господин Иисус в ничтожнейший сосуд человека, совсем не раскаявшегося, войти всячески воздерживался; вскоре, едва злодей тот шею поднял, ее, сломанную, откинул назад и дух отвратительный, божественной не приняв Евхаристии, испустил[550]. Король же, отомстив и принебрегши преследованием и мертвого, и земель мертвого, купцов освобождения и большей части его сокровищ от жены и сыновей добился и, мир церквям смертью тирана восстановив, победителем в Париж вернулся[551].

Но и в другое время, когда из-за должности сенешала возник между господином королем и Амори де Монфор, мужем знаменитым, по наущению Этьена де Гарланд, большой спор[552] и как английского короля, так и графа Тибо помощью поддерживался. [Король] спешно с войском замок Ливри осадив[553] и возведя военные машины, частыми приступами, повторяющимся натиском нападая, решительно захватил. И так как знаменитый граф и двоюродный брат [его] Рауль де Вермандуа во время решающего приступа арбалетной стрелой глаза лишился, крепчайший замок до основания разрушил. Но и такие военные бедствия [он] им причинил, что и от должности сенешала, и от наследственного сенешальства, предпочтя добрый мир, [они] отказались[554]. Из-за этой войны также и сам король, так как мужем рыцарственным был, всегда решительным в сражении, был поражен в голень арбалетной стрелой; сильно раненный, [он] большим воодушевлением не щадил себя и, как будто королевского величия трон боль от раны не признавал, невозмутимо терпел затруднение, как будто не терпя.

Глава XXXII. [Как изгнанного папу Иннокентия [он] принимал]

Тем же временем случилось, что Церковь Римская схизмой опасной тяжело и почти в самое сердце была поражена. Так как достопочтенной памяти верховный понтифик и вселенский папа Гонорий на путь вселенского тела вступил[555], когда Римской Церкви лучшие и наиболее мудрые [мужи] для удаления из Церкви смятения договорились в [церкви] Сан-Марко и нигде в другом месте, и не иначе, чем все вместе, по римскому обычаю торжественные выборы провести. [Те], кто из-за усердия и родства приближенными понтифика были, из боязни возмущения римлян там собраться не осмелившиеся, достойное лицо – кардинала Санкто-Анджело дьякона Григория[556]верховным избрали понтификом[557]. [Те] же, кто Пьетро Леони[558]сторону поддерживали, в Сан-Марко по договору с другими приглашенными пришли и, так как о смерти господина папы узнали[559], самого же Пьетро Леони, кардинала-священника, с согласия многих и епископов, и кардиналов, и клириков, и римской знати по [своему] желанию избрали, и, таким образом гибельную схизму создав, Христа, Господа нашего, тунику без единого шва разодрав, [они] разделили Церковь Божью; и так как «призвал защитника сильного каждый»[560], друг друга привлекали, друг друга анафеме предавали, только собственному мнению внимали.

Когда же сторона Пьетро Леони то с помощью родственников, то с поддержкой римской знати одержала верх, господин папа Иннокентий со своими [людьми] город покинуть решил, чтобы получив мир земной, добиться перевеса. Итак, спустившись на корабле к берегам Галлии за поддержкой, надежным и испытанным избрал для себя и Церкви после Божьей защиты убежищем благородное королевство Францию и, послов своих к королю Людовику направив, и себе, и Церкви оказать помощь усиленно просил[561].

Король же, который был благочестивейшим Церкви защитником, этим подстегнутый, быстро Собор архиепископов, епископов, аббатов и религиозных мужей в Этампе собрал[562], и по совету их больше о персоне, чем о выборах разузнав, – ведь часто случалось, что из-за волнений римлян и всяких затруднений церковные выборы правильно провести было невозможно, – ему [папе] одобрение выбора Собором [религиозных] мужей выразил и отныне поддерживать пообещал. Когда же и хорошего приема и службы первые плоды в Клюни через нас [Людовик] ему направил[563], столь обрадованный поддержкой, с благодарностью и благословением господину королю через нас милости передав, к себе [они] отправились обратно.

Так как до Сен-Бенуа-сюр-Луар [папа] спустился, господин король с королевой и сыновьями его встретивший[564], благородную и часто диадемой коронованную голову[565] как перед могилой святого Петра склонивший, у ног его [папы] распростерся, истинное чувство и преданной службы плод ему и Церкви пообещал. По примеру его и король Англии Генрих, в Шартр поспешивший[566], благочестиво у ног его распростершийся, от себя и своих [людей] торжественный в земле своей прием и [всю] полноту сыновнего послушания пообещал.

И таким образом, посетив Галльскую, как дело требовало, Церковь, в пределы Лотарингские [он] направился[567]. Ему навстречу в город Льеж[568] император Лотар с большой толпой архиепископов и епископов, и тевтонского королевства высших баронов торжественно поспешил; на площади перед епископской церковью, самого себя конюшим представив, пешком через середину святой процессии к нему поспешил; одной рукой скипетр для защиты, другой уздцы белого коня приняв, как господина [своего папу] привел. Когда же сопровождающие спешились, его, сняв с коня, [Лотар] понес, величие отеческое свое знаменитым и неизвестным явил.

Мир таким образом между императором и Церковью был заключен; приближающийся святой Пасхи день у нас в церкви блаженного Дионисия как особой дочери [своей] пожелал [папа] отпраздновать[569]. Мы же из страха перед Господом и матерью-Церковью, и дочерью, с благодарностью в канун Тайной Вечери[570] принявшие [его], торжественную Господу и людям представив процессию, прибытие его песнями, возбуждением охваченные, окружили.

Тайную же Вечерю у нас по римскому обычаю и с щедрыми подарками, которые пресбитерием называются[571], отпраздновав, [он] достопочтенными Господа Страстями проследовавший, ночь в канун святейшего Воскресения с должными почестями провел. Ранним же утром, сверх того к церкви Мучеников, что на дороге[572], со многими спутниками как бы тайно отправился, и там по римскому обычаю [они] сами приготовленные, многими и удивительными облачениями окутанные, ему на голову фригий, украшение императорское, наподобие шлема, золотым кругом изогнутого, возложили; на белого под попоной коня посаженного [папу] повели, сами, также в паллиумы[573] одетые, на различной масти конях под белыми попонами, песнопениями оглашая, попарно двинулись. Бароны же, церкви нашей вассальные, и благородные шателены как смиренные конюшие, пешком его [папу], восседающего на коне, под уздцы вели. Передние также многочисленную монету, чтобы толпу мешавшую раздвинуть, бросали. Королевская же дорога и воткнутыми вербовыми ветвями, и драгоценными плащами украсилась. Ибо и военных отрядов, и многочисленного народа толпы ему с великим почтением вышли навстречу, и даже сама парижских евреев ослепленная синагога участвовала, которая свиток грамоты Закона, а именно: под покровом, – преподнеся, из уст его такой о милосердии и благочестии удостоилась молитвы: «Да уберет Господь всемогущий покров с сердец ваших»[574].

Прийдя же в базилику святых, венками золотыми блистающую, серебра и золота сто крат более драгоценных камней и жемчужин великолепием сверкающую, божественные [Таинства] божественным образом отпраздновав, настоящего пасхального агнца в святейшую жертву при нашем участии принес. Закончив же службу, так как в монастыре, тканями устланном, стояли столы, словно на ложе возлежащие, [они] брали плотского ягненка и под другие кушанья с благородного стола по обычаю подставляли рот. Но и на следующий день ту же процессию от церкви святого Ремигия[575] к главной [церкви] возвратили. Таким образом, по прошествии трех после Пасхи дней, с благодарностью за деяния и помощи и совета обещанием в Париж [он] отправился[576]. Оттуда, галльские церкви посещая и от их изобилия нужды своей истощение пополняя, в Компьене остаться выбрал[577].

Между тем случилось странное и прежде неслыханное в королевстве Франция несчастье. Ибо короля Людовика сын – цветущий и милый мальчик Филипп, надежда добрых и страх дурных [людей], – когда однажды через предместье города Парижа скакал верхом, встретившийся с дьявольской свиньей [его] конь тяжело упал и седока своего, благородного ребенка, на булыжник опрокинутого, тяжестью веса своего прижав, раздавил. Какой болью охваченные город и все, кто [об этом] услышали, – поскольку в тот день войско для похода [король] привлек, – вопили, плакали и рыдали. Юного мальчика, почти угасшего, подняв, [они] в ближайший дом отнесли; следующей же ночью – о, горе! – [он] дух испустил[578]. Какая же и сколь удивительная боль и скорбь отца и мать и высших баронов королевства поразила, и сам Гомер выразить был бы не в состоянии. Его же в церкви блаженного Дионисия, в гробнице королей и в левой части от алтаря святой Троицы, при большом стечении епископов и высших баронов королевства по королевскому обычаю похоронив[579], мудрый отец после скорбных сетований, после проклятий ничтожной жизни пережившими, религиозных и мудрых [людей] советом утешить себя позволил. Ведь мы, близкие его [друзья] и родственники, опасавшиеся, что под бременем страдания своего бессильного тела [он] внезапно изнеможет, посоветовали ему, чтобы с этих пор сына Людовика, прекрасного мальчика, королевской диадемой короновать, святого елея помазанием королем вместе с собой, чтобы устранить завистников волнения, установить. Тот, советами нашими успокоенный, в Реймс с супругой и сыном, и высшими баронами королевства отправился, где на полном и торжественном Соборе, который господин папа Иннокентий созвал, через помазание святым елеем и королевской короны возложение в короли возведенный, [сын] счастливым королевства наследником был заранее назначен[580]. В том многие как бы некое предсказание увидели, что должно увеличиваться его могущество, [того], кто столь много от стольких и столь разных архиепископов, епископов французских, тевтонских, аквитанских, английских, испанских получил обильное благословение[581].

И когда отец, живой радостью боль о погибшем облегчивший, в Париж вернулся, господин папа, завершив Синод, Оссер избрал для пребывания[582]. Благоприятную же возможность для возвращения случайно получив, в сопровождении императора Лотара[583], так как ему [папе] сильной рукой в Рим привести и Пьетро Леони низложить торжественно пообещал, туда с ним и отправился[584]. Но когда его Августом императором установил, из-за сопротивления римлян мира добиться при жизни Пьетро Леони не смог. Но когда Пьетро Леони из общественной жизни исчез, мир Церкви после долгих волнений[585], после длительного и почти истощившего бездействия с Божьей помощью восстановив, господин папа со счастливым успехом Святейшую кафедру жизнью и обилием заслуг облагородил[586].

Глава XXXIII. [С какой силой духа болезнь [он] переносил]

И вот уже господин король Людовик, и телесной тяжести грузом[587], и трудов постоянных потом некоторое время сломленный, – ибо следует из человеческого обычая, что тело, но не дух изменяет, – когда всё же, если что-либо королевскому величию противное возникало, оставаться не отмщенным каким-либо образом [он] не позволял. Ведь с таким опытом и усердием шестидесятилетним [он] был[588], что если бы тяготам бремени ожиревшего тела [он] не сопротивлялся, то всякого врага повсюду победив, растоптал бы. Отсюда, часто близким горько жалуясь, сетовал: «Увы, – говорил [он], – жалкому состоянию, которое уметь и мочь одновременно или почти, или совеем не допускает! Если бы [я] молодым умел или сейчас старым мог с успехом бы многие королевства покорил».

Однако, из-за тяжести тела изнемогший, даже на ложе обездвиженный, [он] так и королю Англии, и графу Тибо, и всем противостоял, что [те], кто его видели и о замечательных трудах слышали, духа благородство превозносили, о слабости тела сожалели. Даже этими тяготами обремененный, так как против графа Тибо с поврежденной голенью[589] и едва передвигающийся, Бонневаль, кроме монастырских строений, которые [он] защищал[590], огнем сжечь приказал; но и в свою очередь, когда Шато-Ренар во владениях графа Тибо из-за людей, даже отсутствующих, разрушил[591]; после чего последний провел поход, с благороднейшим войском замок Сен-Бриссон на реке Луаре из-за его алчности и ограблений купцов и пожаром разрушил, и башню и сеньора [его] к сдаче принудил[592]. Когда возвращался [Людовик] из [этого] похода, в новом замке Монтраэр[593] сильным поносом, как прежде ему случалось[594], живот тяжело начал мучиться. Он, так как был советами предупрежден, сам о себе пекущийся и страдающий в душе своей, Богу угодный, частыми исповедями и молитвами о себе заранее позаботился, одного того всей силой души страстно желая, чтобы к святым Мученикам, покровителям своим, Дионисию и его спутникам, любым способом [его] перенесли и перед святейшими их телами, королевской власти и короны [с себя] сложением, корону на корону, на королевские инсигнии и императорские украшения смиренную святого Бенедикта рясу[595] обменяв, монашеским состоянием [он] воспользовался. Пусть видят [те], кто монашескую бедность ограничивает, каким образом не только архиепископы, но и сами короли, преходящую жизнь вечной предпочитающие, к особенной опеке монашеской жизни безопасным образом пусть прибегнут.

Когда же день за днем от сильных приступов поноса [он] страдал, такими и столь неприятными средствами лекарей, различных и горчайших порошков приемами для исцеления был измучен, что даже сами здоровые и стойкие выдержать были не в состоянии. Он среди этих и им подобных тягот, врожденной привлекательностью доброжелательный, ко всем был столь милостив, всех допускал [к себе], со всеми был ласков, как если бы никаких мучений не терпел. И так, из-за жестоких приступов поноса и долгого ослабления измученного тела отказываясь недостойным или неожиданным образом умереть, [он] призвал религиозных мужей, епископов и аббатов, и многих церквей священников, пожаловался, отбросив всякую стыдливость, из почтения к Божественности и святым ангелам при всех благочестиво исповедоваться [пожелал] и спасительным причастием Господнего тела и крови исход свой снабдить. И когда всё необходимое приготовить [они] поспешили, король сам, неожиданно поднявшись и приготовившись, одетый, в комнату, ко всеобщему удивлению, навстречу Телу Господню Иисуса Христа вышел; благоговейно преданный, перед ним предстал. Там, на глазах у всех, как клириков, так и светских, от короля отрешившись, королевскую власть [он] сложил с себя, признал, что во грехе королевством управлял, сына своего Людовика кольцом инвестировал; Церковь Божью, бедных и сирот опекать, каждого в праве его охранять, никого в курии своей не брать в плен, если непосредственно там же не провинился[596], клятвой исполнить обязал.

Еще там золото и серебро, сосуды желанные, и плащи, и покровы на тюфяки, и многое движимое [имущество], которым владел и которое ему служило, церкви и бедным, и нуждающимся раздав, и ни верхнего платья, ни королевских одежд вплоть до камизия[597] не пожалел. Часовню же свою драгоценную, Библию драгоценнейшую, золотом и камнями [украшенную], курильницу золотую в сорок унций[598] [весом], канделябры в 160 унций золота, потир самый дорогой из золота и драгоценных камней, десять драгоценных плащей с капюшонами, драгоценнейший гиацинт[599] бабки, русского царя дочери[600], который из своих рук в наши отдавая, предназначил в терновый венец Господа нашего[601] поместить; святым Мученикам через нас [он] назначил и каким-либо образом последовать, если сможет, благочестиво и торжественно пообещал.

Итак, от этого избавленный и милосердием Божьим покрытый, смиренно преклонивший колени перед священнейшим телом и кровью Господа нашего Иисуса Христа, – [те], кто только что мессу провели, это ему с процессией благочестиво внесли, – устами и сердцем истинно и искренне исповедуясь, этими словами не как безграмотный, но как ученейший теолог, [он] воскликнул: «Я, грешный Людовик, верую в единого и истинного Бога, Отца и Сына, и Духа Святого, в единую в этих лицах святую Троицу, а именно: в единорожденного и единосущного, и совечного Богу-Отцу Сына, от святейшей Девы Марии воплощенного, страдавшего, умершего и погребенного, который на третий день воскрес, на небеса вознесся, чтобы по правую руку от Бога-Отца сидеть, [чтобы] живых и мертвых последним и великим судом судить. [Мы] веруем, что эта Евхаристия святейшим телом Его [и есть] Его же тело, которое воспринято от Девы [Марии], которое ученикам своим, чтобы оставались в нем соединенными и объединенными, передал [он]; что эта священная кровь [есть] та же самая, что из бока Его, на кресте распятого, текла; и крепчайшим образом [мы] веруем и устами и сердцем признаемся, и этой спасительной исповедью уход наш снабдить и против всех сброшенных с неба сил[602] вернейшей защитой защитить страстно желаем».

Когда же ко всеобщему удивлению, в первом из грехов исповедовавшись, благочестивейше тела и крови Иисуса Христа [он] причастился, словно от этого выздоравливать начав, в комнату [он] вернулся и, светского высокомерия отбросив пышность, на один льняной тюфяк лег. И когда увиделся он настолько малым, из столь высокого столь смиренным, [то] по человеческому обыкновению, [я] заплакал: «Не надо, – сказал [он], – дорогой друг, обо мне плакать, так как скорее [надо] бурно радоваться, что милосердие Божье позволило мне к встрече с Ним, как [ты] видишь, приготовиться».

Глава XXXIV. [С каким благочестием смерть [он] принял]

Когда же понемногу к выздоровлению [он] пошел, [то] смог на повозке до Мелена на реке Сене добраться; по дороге ему навстречу толпами, Богу в его лице себя поручавший, из замков и деревень, оставив плуги, сбегался благочестивый народ, которому [он] мир сохранил; и таким образом из любви к святым Мученикам, которых посетить и милости вернуть [он] пожелал, быстро спустившись [по реке], Божьим даром, верхом их достиг.

Он, братией и почти всем отечеством как благочестивейший церкви отец и благородный защитник торжественно и преданно принятый, перед святейшими Мучениками распростертый, благодеяния [их] дарами и милосердными делами согласно обету, проливая слезы, оплатил и, чтобы и далее о нем заботились [они], смиренно просил.

И когда в замок Бетизи [он] прибыл, сразу вслед за ним[603] прибыли посланцы от Вильгельма, герцога Аквитанского, сообщившие, что этот герцог, к святому Иакову[604] в паломничество отправившийся, в пути скончался[605], но что прежде чем путь начать и также в пути [уже] умирающий, [он] дочь [свою] благородную девицу Алиенор, ему торжественно обещанную[606], и землю свою, ему же под охрану отданную, и задумал, и оставил. Каковой [Людовик], обсудив с близкими на совете, с обычным [для себя] великодушием и благодарностью предложенное приняв, любимейшего сына своего Людовика ей в супруги пообещал, а также и потом благородное сопровождение для путешествия туда приготовил; благороднейшее войско мужей – пятьсот и более рыцарей из лучших в королевстве собрал, которым также графа-палатина Тибо и знаменитого графа де Вермандуа и кровного родственника Рауля предводительствовать назначил. Нас же, близких ему, и всех, от кого разумный совет получить [Людовик Молодой] мог к нему добавил[607], так при отъезде с сыном попрощавшись: «Да защитит тебя, – сказал, – и твоих [людей], дражайший сын, крепчайшая десница, ибо если тебя и тех, кто вместе с тобой посланы, из-за какого-то несчастья [я] лишусь, [то] ни о себе самом, ни о королевстве не смогу позаботиться». Многочисленными также богатствами и изобилием сокровищ снабдивший, чтобы ничего во всем герцогстве Аквитанском [они] не грабили, чтобы ни землю, ни бедных [этой] земли не портили, чтобы друзей в недругов не превращали, королевской властью [он] запретил под страхом наказания и не поколебался приказать, чтобы войску из собственной казны ежедневное вознаграждение выдавали.

Вместе с ним через Лимузен границ Борделэ [мы] достигли, перед городом [Бордо] на большой реке Гаронне поставив палатки, расположились, там же ожидая и с помощью кораблей в город переправившись, пока в день Господень[608], собрав Гаскони, Сентонжа [и] Пуату высших баронов, названную девицу, вместе с собой диадемой королевства коронованную, себе в супруги взял. Итак, возвращавшиеся через Сентонж и, если случались, врагов опрокидывая, в город Пуатье к великой радости всей земли прибыли.

Стояла тем временем летняя жара сильнее обычной[609], расточением которой [мы], некоторое время вялые и сильно измученные, были изнурены. Из-за нее невыносимой слабостью господин Людовик совсем изнемог, когда в Париже повторной дизентерии поносом тяжко мучился. Он, ею порой застигаемый врасплох, призвав достопочтенного епископа Парижского Этьена и аббата [монастыря] Сен-Виктор Гилдуина, которых более близкими [себе] считал, так как монастырь ему от основания построил, и исповедь повторил, и уход свой причастием Телом Господним снабдить благочестиво побеспокоился. И тогда себя перенести в церковь святых Мучеников [он] повелел, чтобы обет, который часто давал, смиренно исполнить, тяготами недуга упрежденный, [то], что на деле не смог, сердцем, душой и волей исполнил. Потом, предчувствуя, покрывало на земле [расстелить] и пепел на покрывало в форме креста насыпать [повелел]; на него же руками своих [людей] возложенный, знаком святого креста силу свою снабдивший, после тридцати лет правления, в возрасте все же шестидесяти лет, в августовские календы[610], [он] испустил дух. Когда же в тот же час тело его, в драгоценный плащ завернутое, к церкви святых Мучеников для захоронения было принесено, и заранее пришли [те], кто место упокоения обустроят, случилось то, что, как мне кажется, молчанием обойти недостойно. Ибо когда названный король с нами при обсуждении королевской гробницы иногда или часто беспокоился, более счастливым [он] считал [того], кто между святой Троицы и святых Мучеников алтарями быть похороненным удостоиться, так как и святых помощью, и прихожан молитвами прощения грехов добьется, этим самым волю свою молчаливо выразив.

Когда же, прежде чем с его сыном уехали, [мы] с достопочтенным приором церкви Эрве место для погребения перед алтарем святой Троицы, напротив гробницы императора Карла[611], между алтарями [ему] предназначили. Поскольку место Карломаном, королем Франции, было занято, так как ни право, ни обычай на позволяет королей извлекать из [их последнего] приюта, [то], что задумали, сделать было нельзя. Однако, [он] сам как бы предчувствием предпочел против всяких ожиданий – все ведь это место загроможденным считали, – поскольку не больше и не меньше длины и ширины тела его свободное место соответствующее там [они] нашли, где со многими молитвами и гимнами, с торжественным и благочестивым похоронным обрядом по обычаю королей упокоенный, соучастия в будущем воскресении [он] ожидает, настолько духу сонма святых по духу более близкий, насколько телом, к помощи святых Мучеников близко погребенным, пребывает. «Счастлив, кто мог разузнать наперед при падении мира / Место, где будет лежать»[612].

Его преданнейшую святым Мученикам душу при их заступничестве сам Искупитель пусть воскресит, и на стороне со святыми поместиться удостоит [тот], кто посвятил душу свою ради спасения мира Иисус Христос, Господь наш, который живет и правит, король королей и господин господствующих во веки веков. Аминь.