Жизнь моя

Глава 19

Тацита проснулась в морозных сумерках перед рассветом в холодном каменном помещении Этрусской башни, съежившись под своим плащом из кисло пахнущей домотканой материи. Она чувствовала себя окоченевшей и настолько ослабевшей от голода, что, когда она схватилась за выступ окна, поднимая себя на ноги, кровь зашумела в ее ушах и световые пятна замелькали перед глазами.

Всю ночь напролет над осажденным городом бушевал северный ветер, и резкий волчий вой эхом разносился над замерзшими холмами. Всю ночь напролет Тацита просила у богини ответа. Должна ли она попытаться передать Гаю во вражеский лагерь записку, умоляя о помощи? Или ей следует цепляться за свою гордость, даже если это означает обречь всю свою семью на смерть?

Но искать его помощи было так рискованно! Они не виделись тринадцать лет. И теперь он был врагом.

Пододвинув свой стул к окну, она сидела и наблюдала, как тает темнота. Внизу лежал в тяжелых сновидениях город Перузия, омытый тем необычным, успокаивающим сиянием, которое воцаряется после сильного снегопада.

Их жилье было на пятом ярусе Северной башни Этрусских ворот. Окна глядели на восток от равнины к горам. Море голубого тумана скрывало долину Тибра. И за этим туманом враги выжидали, когда Перузия умрет.

Ее не удивило присутствие Гая в лагере осаждающих. Она находила это совершенно естественным, что однажды они могут оказаться по разные стороны баррикад: он борется за то, чтобы сокрушить Республику и установить новый порядок, а она, вернее ее супруг, защищает старый. Что ее удивляло, так это то, что понадобилось тринадцать лет, чтобы дождаться этого часа.

Так что ж ей делать? Искать его помощи? Или умирать от голода?

Если бы речь шла только о ней самой, она бы даже не думала просить его. Но были другие, о ком надо было думать. Вот в чем дилемма.

И время для принятия решения она уже исчерпала. Двумя днями раньше она обменяла последние свои жемчуга на пару бычьих рогов, чтобы сделать бульон. Ей удивительно повезло, что удалось добыть эти рога, ведь после пяти месяцев осады всякое животное, даже неупотребляемое в пищу, ценилось не меньше чем рубины. Но она открыла в себе неожиданный талант торговаться — к большому неудовольствию своего мужа, который не желал и пробовать эту клейкую массу. Пришлось ей налететь на него, подобно торговке рыбой, и заставить есть.

Но вот и бульон кончился. И у нее не осталось ничего на продажу. Но каждый раз, думая о том, чтобы просить Гая о помощи, она сгорала от стыда. В лучшем случае это обернется оскорбительной тратой времени, в худшем — катастрофой. Если он узнает, что она в городе, что он сделает? Из его стихов она знала, что он ее не простил. Конечно, это дало бы ему отличную возможность отомстить.

Рассуждая рационально, она не верила, что он способен на такую жестокость. Но человек может сильно измениться за тринадцать лет. Как она может играть в кости, ставя на кон жизни своей семьи?

Кроме того: почему он должен помогать ей, женщине из стана врага, когда это может подвергнуть опасности его самого? Ведь Октавиан не потерпит предательства, особенно когда успех всей компании зависит от крушения Перузии.

Хотя если кто-то и мог бы разубедить Октавиана, то это был Гай. Ведь Октавиан известен как пылкий ценитель его поэзии. Так что, возможно, в конце концов он найдет выход из положения.

Наступил рассвет. В розовом свете мрачный город на холме казался едва ли не мирным — его древние стены окрасились мягкой терракотой, а разрушенные здания милостиво были прикрыты снегом.

Защищенная стенами этрусского камня, Перузия никогда не была бы взята штурмом, и Октавиан знал это. Он также знал, что единственное, что ему остается, это ждать. Теперь уже недолго. Еще пара недель — и те, кто еще оставался в живых, будут слишком слабы, чтобы противостоять ему. Народ уже называл это «Перузинской войной», что, вероятно, его устраивало. «Война» звучало куда более героически, чем ожидание тысяч и тысяч легионеров: когда же наконец горстка мужчин, женщин и детей умрет от голода?

Туман далеко внизу скрывал вражеские укрепления, но даже сквозь него чувствовалось их присутствие: смертельное кольцо частоколов и башен на валах, с траншеями, заполненными кольями.

Отчаяние охватило ее. Даже если она решится послать Гаю записку, то как ее доставить? Клеон, ее раб, заверял, что он знает способ. Но так ли это?

Солнце набирало силу. Решаться надо было сейчас. Клеону нужен туман как прикрытие для прогулки во вражеский лагерь. Это была опаснейшая миссия, но, если бы кто и мог взять ее на себя, то это он. Он знал о военной службе достаточно, чтобы выдать себя за легионера, отставшего от своей части. И он, не задумываясь, готов рисковать для нее своей жизнью.

Если бы только она могла решиться… Но богиня все еще отказывала ей в своем руководстве. Когда Тацита выглянула в окно, чтобы получить знак, то она увидела лишь туман и солнечный свет — и беспорядок и ясность в равной мере.

Вероятно, богиню оскорбила ничтожность ее жертвоприношения: горстка сухого трилистника, две высохшие маслины и несколько капель поски. Масла для настоящей ритуальной лампы не было вообще. Масло? Да если бы у нее было масло, оно бы пошло в рты ее семейства, а не в какую-то там лампу!

Она с тоской подумала о тех невероятных, давно минувших трапезах в Риме. Морской окунь — любимец ее мужа — с соусом из тертого сыра, цыплячьей печени и тмина. Фрукты из поместий: огромные чаши, наполненные ягодами шелковицы, инжиром, гранатами… Но о чем говорить! Даже смеси, которыми она мазала свое лицо, были на днях съедены ее семейством. Мед и молоко, миндальное масло и маленькие блоки морской соли, которыми Альбия натирала ей плечи перед приемами…

Так что да, возможно, богиня была оскорблена убожеством приношения. Но чего же она ожидала, после пяти месяцев осады?

В первые годы замужества Тациту удивляло, что она так легко нашла утешение в религии, при том что в девичестве она рьяно предавалась дебатам по теории. Потом она призналась себе, что это было просто от отчаяния. Женщине нужно что-то, чтобы заполнить пустоту.

Не то чтобы ее муж был плохим человеком. Умный в определенных рамках, начисто лишенный воображения, приводящий в бешенство врожденным педантизмом и лживый, когда это было ему выгодно. Короче, законник.

По крайней мере, он оставил ее в покое после рождения близнецов и имел здравый смысл взять в любовницы вольноотпущенницу.

За эти годы он многого добился благодаря незапятнанной репутации своей жены, что было редкостью в их кругу. Ее брат называл ее чудом: красивая молодая матрона при пожилом муже, которая никогда не поддавалась искушениям. Если бы он только знал, насколько мало ее влекли соблазны, — возможно, ее благочестивость произвела бы на него меньшее впечатление.

Нет, ее муж не был плохим человеком. Он был просто умным дураком, позволившим амбициям водить себя за нос и подвергшим их всех опасности, так как он поддерживал проигравшую сторону. Она первой почувствовала надвигающуюся беду и отправила близнецов к брату.

Тацита поняла, что ее мысли блуждают. Она дотащилась до стола и пригубила поску, смешав ее со снегом, взятым с подоконника, чтобы устранить уксусный привкус.

Затем она тихонько поставила чашу на стол — так, чтобы не разбудить мужа в соседней комнате. В свои шестьдесят пять он все еще имел кошачий слух, а жадность его развилась с тех пор, как налоги поглотили все их деньги. Не было случайностью и то, что закат их благополучия сопровождался возвышением ее брата, который был более сведущ в политическом маневрировании, чем он.

Тацита спрашивала себя: знает ли Гай, что она в городе? Конечно, должен знать. Шпионы Октавиана везде. И кроме того, Гай теперь генерал. Возможно, ему уже давно известно, что она здесь. Возможно, ему даже нравится это. Вполне справедливое наказание за то, что она сделала.

Она же, со своей стороны, лишь четыре дня назад узнала, что он находится в лагере. Клеон услышал это от одного из лазутчиков, который только что вернулся с Фламиниевой дороги. Хорошо, что у Клеона хватило здравого смысла сообщить об этом своей госпоже приватно, а не выболтать в лицо ее супругу. Тацита была удивлена, что раб знает о ней и Гае, поскольку она никогда об этом не говорила. Выходит, Альбия доверила ему тайну за пару недель до своей смерти.

За все годы, проведенные врозь, она видела Гая лишь однажды, семь лет назад, когда он устраивал чтения в Риме. Это было спустя шесть месяцев после рождения близнецов: время отчаяния для нее, когда она лежала, уткнувшись в стену, и, казалось, не было смысла продолжать.

Однако свинцовым вечером раннего февраля она не выдержала и опрометчиво решила посетить чтения. Она сказала мужу, куда собирается, — это казалось ей ужасной глупостью, — но она сомневалась, понял ли он, о чем идет речь. Он был занят подбором заключительных аргументов для особо сложного случая. Кроме того, что ему за дело, если жена посетит модные поэтические чтения? Для дамы из общества это вполне подходящее развлечение. И естественно, поэт, о котором шла речь, был лучшим в Риме.

Она завернулась в плотное покрывало, так что Гай не имел возможности ее узнать.

Он не столько постарел, сколько стал жестче. По сторонам его рта глубоко прочертились вертикальные линии, а солнце и военная служба сделали его лицо темно-бронзовым. Из-за этого его светло-серые глаза казались еще более глубокими, их взгляд было трудно долго выносить.

Она отметила, что его движения почти утратили ту легкую — почти неуловимую — грацию, которую она так любила. Пару раз он опускал левое плечо, словно желая удержать его от онемения, а когда он поднимался на возвышение, она заметила его хромоту. Возможно, его все еще беспокоит старая рана от копья.

Во время чтений он не улыбнулся ни разу. Даже когда маленькое стихотворение об аристократе и гладиаторе заставило аудиторию биться в конвульсиях от смеха.

Но было невероятно вновь видеть его. Невероятно.

Его голос — единственное, что не изменилось. И он по-прежнему был способен раствориться в словах и позволить чувствам бить через край.

Незадолго до окончания чтений он представил новое стихотворение, ранее не выносимое на суд публики.

Когда он читал его, Таците казалось, будто аудитория исчезла и он говорит только с ней, будто они вернулись в прежние времена, в освещенную лунным светом гробницу у Порта Капена, и лежали рядом на его смятом плаще.

По ее щекам катились слезы. Возможно ли, что после всех этих лет, после того, что она сделала с ним, он до сих пор ее любит?

Последнее прочитанное им стихотворение, однако, вызвало у нее сомнения: блестящая едкая сатира на первую брачную ночь юной патрицианки и беззубого восьмидесятилетнего старика.

Так, может быть, это «нет мне исцеленья» относится лишь к прошлым чувствам, давно отброшенным?

Но теперь, даже если это и было правдой, его боль не уменьшилась. Год за годом она следила по его стихам, как он пробивается сквозь гнев, замешательство и презрение. И вот все это было уничтожено — осталась одна только боль. Он не мог понять, почему она оставила его. Она должна была об этом подумать. Она должна была признать, что для такого человека, как он, не знать означало медленную пытку.

Это было невыносимо.

На следующий день она написала ему письмо. Она потратила на него все утро, набросав несколько дюжин черновиков, пока, наконец, не остановилась на учтивой, изящно изложенной просьбе о встрече. Разумеется, она не могла ничего сообщить ему в письме на случай, если оно попадет в чужие руки. Всего лишь добрые пожелания, которые любая хорошо образованная римская матрона могла послать известному поэту.

Письмо вернулось тем же вечером, нераспечатанным.

Она почувствовала опустошенность. Она неделями лежала, глядя в пространство. Не ела. Не спала. Не могла найти утешение даже в своих детях. Ее муж отнес это на счет меланхолии, которая порой настигает женщин после родов, и отправил ее в деревню — для смены обстановки. Альбия поехала с ней и давала ей белые семена мака, чтобы вызвать у нее сон.

У нее не было даже возможности тешить себя мыслью, что он не знал, от кого письмо, поскольку она запечатала его своим кольцом-печаткой. Он не мог не узнать ее печать. Он имел обыкновение стаскивать ее кольцо с пальца и не отдавать до тех пор, пока она не выкупит его поцелуями.

Она все еще носила его. Это кольцо да маленький амулет в виде полумесяца, подаренный ей матерью по достижению женской зрелости, были единственными украшениями, которые остались у нее.

Но через несколько дней у нее не будет даже их.

— Так что лучше тебе поторопиться и написать это злосчастное письмо, — пробормотала она. — Иначе нечем будет запечатать его!

Гм… Очевидно, она приняла решение, не отдавая себе отчета. Очевидно, это была поска, вдохнувшая в нее решимость. А может быть, это наконец заговорила богиня.

Она подтащила стул к столу, затем подошла к своему ложу и вытащила спрятанную под ним маленькую тростниковую коробочку с письменными принадлежностями. Сейчас не может быть испорченных черновиков. Она должна добиться успеха с первой же попытки или вообще никогда, поскольку у нее был всего лишь один лист бумаги, и то — ужасного качества, годной лишь на то, чтобы заворачивать в нее рыбу. Странным казалось, что грязные чернила на дне фляги будут вонять каракатицей, а не вином.

Она взяла ножик и заточила перо. В резком свете утра ее руки выглядели потрескавшимися и красными, как вяленая оленина. Женщина двадцати девяти лет с руками старой карги.

Потрясенная, она опустила перо. Даже если Клеону чудом удастся передать Гаю письмо и случится еще большее чудо — Гай соизволит его прочесть и, испытав к ней жалость, изобретет способ тайно вытащить ее семью из города, что он должен подумать, увидев ее? Сможет ли он хотя бы узнать ее? Каково ей будет видеть растущий ужас в его глазах, когда он поймет, что эта высохшая развалина была его Ликарис?

До осады она гордилась своей внешностью. Все еще стройная, несмотря на деторождение, все еще сохранившая зубы, и густые черные волосы. Но теперь! Ее одежды свободно висели на ней. Ее волосы стали грубыми и тусклыми, как пенька. Ее кожа стала цвета грязного снега.

— Ах, прекрати, — раздраженно пробормотала она. — Ты делаешь это не для того, чтобы удивить его своей красотой. О тебе речи вообще не идет. Просто помни об этом, глупая дурочка, и принимайся скорее за письмо!

Она налила себе еще полчашки поски. Две капли капнув богине, она одним глотком выпила остальное, закусив снегом, ловко, как стойкий легионер. Ей пришли на ум любимые строчки: «Крылатый конь иногда приходит ко мне в моих снах — и не только, когда я пьян. Но когда я пьян, вы могли бы видеть, как Пегас летает».

— Это все спирт, — пробормотала она, когда тепло поски заструилось по ее телу. — Ты ведь еще не умерла, девочка моя? Так за дело! И когда закончишь, в награду получишь ванну. Это придаст тебе силы на день. Хорошая, живительная, бодрящая ванна, полная снега. — К отвращению мужа, она стала почти столь же сведуща в ваннах из снега, как и в торговле.

Она обмакнула перо в чернильную гущу и начала писать. Скорее, пока не выветрилась поска и она не изменила решение.

Глава 20

Антония сидела над кружкой кофе в крошечной кухне своей лучшей подруги и старалась не обращать внимания на ожесточенное шептание, доносящееся из холла.

— Я не желаю завтракать, когда она здесь, — шептала Эмма, девятилетняя дочка Кейт. — Она вся в черном и страшная, как ведьма.

— Не будь смешной, — решительно возражала ее мать. — Эмма, вернись. Эмма! Вернись!

Прогремели шаги вверх по лестнице.

Сидевший на другом конце стола муж Кейт, Фил, послал Антонии жалкую усмешку.

Она заставила себя улыбнуться в ответ. Она всегда надеялась, что дети будут любить ее, но это случалось редко, и Эмма не стала исключением. Антония гостила в Эрика Гарденз уже пять дней, с тех пор как прорыв трубы сделал необитаемой ее собственную маленькую квартирку, и Эмма ни разу не ела в ее присутствии.

Она медленно повертела кружку в руках. Жила-была ведьма. Жила она в полном одиночестве, в ужасной маленькой квартирке с прохудившейся крышей, и одевалась во все черное, и не имела ни денег, ни нормальной работы, и пугала маленьких детей, не желая того…

В любой другой день она бы посмеялась над этим, потому что не позволяла себе предаваться самосожалению. Но этим утром, держа конверт, ждущий, когда его вскроют, она чувствовала себя уязвимой.

Она окинула взглядом яркую оранжевую кухоньку Кейт, полную всевозможных свидетельств жизни семьи: шаткая груда документов Фила, последний «проект» Эммы — крепость норманнов, сделанная из рулонов туалетной бумаги, холодильник, покрытый магнитиками, державшими списки «что купить» и маленькие записки, которые Кейт и Фил оставляли друг другу, когда задерживались на работе, а задерживались они всегда.

Ее руки сжали кружку.

Кейт вернулась на кухню с красным лицом после безуспешной борьбы с дочерью. Она взглянула на конверт под локтем Антонии.

— Ты собираешься его вскрывать?

— Ммм… — ответила Антония.

По почтовому штемпелю они обе поняли, что это — письмо от поверенного, сообщающее, что ей досталось в наследство от матери.

В лучшем случае это могла быть половина квартиры в Тутинге — все, что осталось после финансового краха. Что ж, небольшая, но все же удача: когда страховщики отказались оплатить ремонт, у нее оказалось ровно семьсот фунтов в банке на старость и никакой работы, с тех пор как она закончила монографию о керамике, сделанную за бедного профессора Эджвара.

Но она все еще колебалась. Она чувствовала себя подлой и жадной, думая так о матери. Это была ее мать. Ее последняя связь с прошлым. Холодный белый конверт на столе.

— Ну, давай, — сказала Кейт уже мягче.

Антония взяла конверт и вскрыла его. Быстро пробежала глазами содержание.

За окном шумели машины, дети хлопали садовыми калитками, где-то бубнил телевизор.

Рука Антонии потянулась к горлу.

— Что?! — хором спросили Фил и Кейт.

— Она… она оставила квартиру моей сестре.

— Что? — воскликнула Кейт. — Полностью? Каролине?

Антония кивнула.

— Боже! — выдохнула Кейт. — Это что, деньги к деньгам? — Сестра Антонии была замужем за застройщиком, который поймал удачу в восьмидесятых и сумел удержаться на плаву во время спада.

— Это еще не все, — продолжала Антония. Она уронила письмо на стол и обхватила голову руками. — Мне достается мельница в Ля Бастид.

В кухне воцарилось молчание.

Мельница? О чем только мама думала? Оставить квартиру Каролине, которая в ней не нуждается, а ей — этого огромного белого слона. Какое изящное заблуждение! О чем она думала?

Кстати, как ее матери удалось сохранить эту чертову мельницу в собственности!

Внезапно она почувствовала раскаяние: ее бедная мать, скорее всего, вообще ни о чем не думала, а плавала в тумане обезболивающих лекарств. Она торопилась изъявить свою волю и перепутала имена дочерей.

И разумеется, говорила себе Антония, мама тебе ничего не должна. Уехав в Аризону, ты едва поддерживала с ней контакт. Даже не приехала домой на папины похороны. Мама не знала, что у тебя нет денег на проезд. Ведь твои открытки бодро сообщали ей, что «все прекрасно».

Мельница, мельница… Ох, чертовщина!

Ты должна продать ее, сказала она себе. Незамедлительно и на расстоянии. Нет смысла повторять все это. Нет смысла. И нет выхода.

Кейт вздохнула:

— Могло быть и хуже. Солнечное место…

— Январь, — пробормотала Антония. — Солнца нет.

— Вот как? Мило и спокойно! Никаких туристов!

— В Ля Бастид не бывает туристов даже в разгар лета. Если только кто-то заблудится.

— Нет, ты только подумай, — продолжала Кейт, бросив на Фила взгляд, который Антония постаралась не заметить, — мы сможем приезжать к тебе на школьные каникулы. Я имею в виду, если ты к тому времени не продашь ее.

Антонию посетило внезапное видение: нарисованный от руки знак, украшавший окно мясника с незапамятных времен.

— Я была бы счастлива продать мельницу до лета, — сказала она. — Вы можете приехать туда когда пожелаете, но сделаете это без меня.

— Так значит, ты сама туда не собираешься?

Антония покачала головой.

Кейт, казалось, испытывала облегчение, что вызвало у Антонии большее раздражение, чем она могла предположить.

— Итак, следующий шаг, — продолжала Кейт оживленно, — найти тебе юриста. У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Нет, — ответила Антония. Потом добавила: — Но я знаю человека, который может мне подсказать. — Настало время задействовать зятя.

Кейт поставила перед ней телефон.

— Тогда начинай! Куй железо, пока горячо!

Антония искоса кинула на нее быстрый взгляд. Милая, властная, сверхзаботливая Кейт. Перед ней лежит груда факсов, требующих ответа, но она не выказывает ни тени беспокойства и стала бы возражать — попытайся Антония прогнать ее. Антонии хотелось обладать лишь малой толикой ее уравновешенности, великодушия и доброты.

Они встретились во время ее первого месяца в Аризоне, когда Кейт была начинающим телевизионным обозревателем, а Антонии настоятельно требовалось попасть на студию. Кейт засучила рукава и преуспела в этом. Миссис Тиггивинкль — спасительница.

Иногда Антония спрашивала себя, не создает ли ее подруга образ ежика сознательно. Она была совершенно кругленькой, с темными глазками-бусинками и коротким острым носиком. Стриженные бритвой черные волосы, странно напоминали иголки. Возможно, это был имидж, помогавший ей в работе. Возможно, это отвлекало людей, и ими легче было управлять.

А Кейт обожала управлять людьми. Хотя это вполне объяснимо: с таким мужем, как Фил, физиком и диабетиком, иногда забывавшим о своих уколах и оседавшим болезненной грудой на пол лаборатории. Ее потребность управлять другими происходила от тайного беспокойства, что если она этого не сделает, то они могут осесть грудой, как Фил.

Через полчаса Эмма была отправлена в школу, Фил — в свою лабораторию, а худшие из факсов — нейтрализованы. Как раз в тот момент, когда Антония швырнула трубку телефона, мечтая убить свою сестру, Кейт появилась на кухне.

— Это уже слишком, — сказала она сквозь зубы.

Кейт придвинула табурет.

— Мне придется туда ехать, — пожаловалась Антония.

— Куда, на мельницу? Ох, не думаю, что это удачная идея. О нет!

— О да! — Антония забегала по кухне. — Очевидно, я не смогу продать эту чертову недвижимость отсюда, так как там полно «фамильных вещей», которые я должна сперва забрать!

— Что? Но я думала, что туда никто не приезжал, с тех пор как…

— Я тоже так думала, но, оказывается, была не права. Около семи лет назад мамочка с Каролиной заразились нелепой идеей отделать ее и сдавать в аренду. Для начала они перевезли несколько «достаточно добротных» предметов обстановки. Потом мама заболела, и Каролина взяла на себя все заботы о ней. О да, она умудрялась со всем справляться без посторонней помощи, пока я была в Америке. «Без посторонней помощи» — это значит, что у нее за спиной было с дюжину нянек, и позвони…

— Антония…

— И конечно, с тех пор она была так занята, что у нее не было времени забрать все обратно. Возможно, реальная причина кроется в том, что она просто потеряла интерес к этой затее. Но теперь она считает, что я должна поехать и забрать «бесценный антиквариат». Ох, до чего же это похоже на мою сестрицу!

— А что, она сама не может съездить?

— О, дорогая моя, конечно, нет! — прорычала Антония. Она знала, что переигрывает, но это ее не заботило. — Как она может отсутствовать пару дней, когда у нее две няньки и живущая в доме экономка, приглядывающая за всем. Не считая мужа, которого она не может оставить и на пять минут, чтобы с ним ничего не случилось. «Но тебе этого не понять, Тони, ведь ты одинокая, бездетная, безработная и…»

— Антония, — твердо сказала Кейт, — прекрати, не то тебя хватит удар.

Антония остановилась посреди кухни.

— Извини. Это поразительно! Она каждый раз меня достает.

Некоторые вещи никогда не меняются. Одни и те же образцы, установленные годы назад. Сестра-домохозяйка запускает когти в неустроенную сестру, и наоборот — какая-то глупая игра в покер. «Я желаю тебе иметь мужа, троих детей и огромный дом за городом». «Я хочу видеть тебя в Оксфорде доктором философии и с удачной карьерой». Не имело значения, что карьера клонилась к точке, где эвтаназия становилась серьезным выбором. Образец был задан еще при жизни родителей, и теперь ответы сновали туда-сюда, как модели поездов.

Антония с усилием прогнала эти мысли.

— Извини, — снова сказала она.

Кейт наполнила чайник и включила его.

— Забудь про кофе, — сказала Антония. — Тебе надо идти на встречу.

— А, ерунда, — возразила Кейт.

Они сварили кофе.

— На самом деле, — продолжала Антония, — Каролина действительно в этом не виновата. Она всегда была состоятельной, так что ей трудно представить, что это такое — не иметь денег.

Кейт метнула в нее мрачный взгляд.

— Не слишком усердствуй. Терпимость никогда не была тебе свойственна.

— Ты права. Моя сестра — скотина.

— Вот это лучше.

Антония помассировала голову.

— Но ничего не поделаешь, мне придется туда ехать.

— Не думаю, что это удачная идея.

— Я тоже. Но я это сделаю. У меня хватит денег, чтобы купить дешевый авиабилет и взять в аренду машину на несколько дней. На четыре дня… Пять — самое большее.

Мордочка ежика помрачнела.

— Я имела в виду не деньги. Это будет твой первый приезд туда после… трагедии.

Антония посмотрела на нее.

— Боже милосердный! Кейт, меня это не волнует! Все в порядке! Я думала о деньгах!

— Правда?

— Ну конечно! Послушай, все это было двенадцать лет назад. Теперь я другой человек.

Кейт молчаливо разглядывала ее.

— Все будет хорошо, — произнесла она. — Возможно, я даже поработаю несколько дней, раз уж там буду. И, кроме того, — добавила она с хитрым видом, — мне не придется отвечать на звонки Саймона.

Это попало в цель — маленький ротик Кейт скривился от отвращения. Она не любила Саймона Тойнби, но, считая его подходящей парой для подруги, не делала секрета из того, что хотела бы видеть их вместе. Правда, однажды она имела неосторожность признаться, что Саймон совсем не соответствует ее представлениям о мужчинах, но это признание не в счет, так как ей было около двадцати, когда она выходила замуж за Фила, и она все еще была достаточно молодой, чтобы выбирать. Но Антония в свои тридцать шесть должна брать то, что предлагают, пока это не сделал кто-то другой.

Антонию передернуло. Да, скверное у нее настроение. Если и Кейт начала ее раздражать, значит, самое время побыть одной.

Она взяла телефон и позвонила в авиакомпанию. Через пять минут у нее был авиабилет эконом-класса до Тулузы на первый рейс в пятницу.

— Но это же послезавтра! — воскликнула Кейт.

Антония улыбнулась ей, не разжимая губ.

— Чем раньше я уеду, тем раньше вернусь.

Поездка во Францию была как беспокойный сон, но Антония испытывала такое облегчение, будучи предоставленной самой себе, что это вызывало у нее приступы смеха.

Прибыв в Гэтвик с рассветом, она поняла, что совсем забыла о горнолыжном сезоне. Терминал был забит беспокойной толпой юнцов с рюкзаками и парами средних лет, охранявшими ручную кладь, как мускусные быки охраняют свой молодняк.

Как всегда, все вокруг нее не страдали от одиночества: звонили домой, покупали подарки знакомым и детям. Пару лет назад это могло ввергнуть ее в депрессию. Она называла это «синдром аэропорта», когда она ходила по залу отлета и чувствовала себя как марсианин среди озабоченных, объединенных друг с другом людей. Теперь это ее больше не беспокоило.

После двухчасовой задержки они наконец оказались на борту самолета. Когда она проходила по салону бизнес-класса, ребенок бизнес-класса спокойно и совершенно сознательно вылил ей на джинсы «Рибену». Его мать, упакованная в Праду француженка с жестким лицом, смерила Антонию холодным осуждающим взглядом. Антония проигнорировала ее и впилась взглядом в ребенка, который пошел багровыми пятнами и начал вопить. Она двинулась дальше. Иногда пугать детей было ее компенсацией.

Авиакомпания, вероятно, добавила еще пару дополнительных рядов, поскольку лишь сидя боком она могла с трудом расположить свои колени. Неважно. Она включила освещение, достала из портфеля свежий номер «Обзор керамики» и начала работать.

Обычно она могла работать где угодно, но, к ее раздражению, образ мельницы мешал ей сосредоточиться, как чей-нибудь кашель на концерте. Чтобы прогнать его, она вынула блокнот и начала составлять список неотложных дел. Взять машину. Купить хлеб, масло, сыр, яйца, консервированное молоко, яблоки, чай, кофе, моющее средство, туалетную бумагу, вино. Приготовить себе постель и ванну. Далее — еда, сон. Затем она написала: «Список задач». Это вызвало у нее улыбку, но она знала, что подобные списки позволяют ей собраться и контролировать себя.

«Надо помнить, — говорила она себе, — что ты здесь всего-то на пять дней, не больше. И кто знает, может быть, за это время найдется покупатель».

Ее кажущийся квалифицированным нотариус уже взял поиски покупателей в свои руки, так что сделка могла быть делом нескольких недель. «Il faut se dépêcher, monsieur, — подгоняла она его, — j'ai fort besoin de l'argent». Она почти слышала галльское пожатие плечами. Эквивалент. «Разумеется, леди, но сначала вам надо найти идиота, который купил бы эту кучу хлама».

Пара влюбленных лет двадцати остановилась в проходе, с надеждой взирая на нее. Не могла бы она поменяться с ними местами, чтобы они могли сесть вместе? Она вздохнула, собрала свои бумаги и пересела к окну. Девушка положила голову на плечо своего друга. Ее босые ноги оказались напротив облитых «Рибеной» джинсов Антонии. Антония не возражала, поскольку ноги были чистыми, с ногтями, покрашенными яблочно-зеленым лаком. Но она удивилась, о чем думала девушка, надев открытые сандалии в январе. Возможно, она ожидала, что на юге Франции будет жарко.

Наконец самолет взлетел, и стюардесса начала разносить напитки. Молодые хлопали пластиковыми пробками болгарского «Шираза», голодными взглядами пожирая губы друг друга. Парень выглядел неплохо, но девушка была с одутловатым лицом, кряжистая, ее пышные ягодицы прикрывал свитер.

Антония смутно помнила себя такой же застенчивой, как они. В юности она испробовала все диеты, какие только были в журналах. Она даже уксус пила, поскольку именно таким образом поддерживала стройность мадам Бовари. В двадцать лет у нее все еще были поводы к застенчивости: она была слишком наивной, слишком академичной и недостаточно веселой. И, разумеется, бедный Майлз не мог помочь ей. Потом, когда она приблизилась к тридцати и получила некоторые гарантии, она перестала беспокоиться. Какая ирония! Вы проводите молодость, желая обрести уверенность в себе, а когда, наконец, достигаете ее, это больше не имеет значения.

Парень запустил свои полные пальцы в волосы подружки. Несколько прядок упали на «Обзор керамики». Смахнув их, Антония почувствовала себя столетней старухой. Ей пришло в голову, что прошло уже три года, с тех пор как мужчина касался ее, как сейчас этот юнец касается своей девчонки, не считая, конечно, врача и парикмахера.

Эта мысль настолько удивила ее, что она едва ли не ввергла в шок стюардессу, заказав себе «Кровавую Мери».

Все пошло лучше, когда они приземлились в Тулузе.

Какая-то добрая фея надоумила Антонию забронировать машину заранее, и у стойки она наслаждалась маленьким триумфом, забирая последний «рено клио» под завистливыми взглядами подвыпивших парней и их подруг с кислыми лицами.

Она решительно отказалась от автострады и выбрала трассу Руте Насиональ — Юг. Был ясный день, свежий и солнечный, и ее настроение при подъеме вверх начало улучшаться.

Она уже забыла, как внезапно возникают Пиренеи. Какую-то минуту назад вы ехали через Верне, покорно глядя на фонарные столбы, а уже в следующую возникают они — великолепное сияющее явление далеко на горизонте.

Она вдруг вспомнила, что римляне ненавидели горы. Им нравилась природа прирученная и культивированная: сады, виноградники, чистые маленькие озера. А не гигантские беспорядочные пики — ад для путешественников и рай для скрывающихся мятежников. Действительно, римляне испытывали так мало интереса к горам, что никогда даже не пытались убедиться в том, что Пиренеи идут с востока на запад, а не с севера на юг.

Странно. Она не думала об этом многие годы.

В зеркальце заднего вида отразилось, как братство горнолыжников повернуло на Андорру и исчезло из виду. Внезапно ее машина осталась одна на трассе. Пейзаж становился суровей. Она помнила это с детства. Белые руссильонские быки. Аккуратные террасы виноградников. Крошечные молчаливые деревни, прилепленные к зубчатым холмам.

Все это было таким знакомым, а теперь — увиденное в первый раз зимой — тревожаще иным. Голая земля, виноградные лозы укорочены до причудливо искривленных корней картин Ван Гога. Это слегка шокировало. Все равно что увидеть свою подругу впервые без макияжа.

Когда она добралась до супермаркета перед Квийаном, она ощутила, что попала в Каталонию. Симпатичный парень на контроле пропел ей bonjur и галантно донес ее коробку с продуктами до машины. У него были испанские бархатные брови и прямой взгляд шоколадного цвета глаз. Когда она улыбнулась ему, он вспыхнул, как нектарин. Да. Немного надо, чтобы поднять настроение в тридцать шесть.

Антония достигла Ля Бастид около двух. Остановив машину на мосту и выйдя на ледяной северный ветер, она была захвачена запахом костра — запахом настолько знакомым, что у нее на глаза навернулись слезы: детство вернулось вновь.

Все было таким же, как в ее воспоминаниях. Меньше, конечно, и более серым, поскольку небо Каталонии было покрыто тяжелыми тучами. Но там, на холме, стояла все та же маленькая каменная церковь, где мессу служили только раз в месяц, когда проездом бывал священник. И высоко над деревней был замок Сарак — раньше ей казалось, что там живут эльфы. А дальше на главной улице виднелась вывеска dépôt de pain, куда она, восьмилетняя, бегала, исполненная важности, за багетами для отца.

Образ другой восьмилетней девочки мгновенно изменил картину. Моджи в ее тесных желтых шортах, скачущая по-щенячьи вокруг Патрика, когда они шли по rue de la Clouette. Антония решительно пресекла эти мысли. Забралась на белого коня и поскакала прочь по покрытому снегом склону.

Сев в машину, она осторожно направила ее вниз по дороге к мельнице.

Последний раз она была на этой дороге, когда ее мать везла их в аэропорт, на следующий день после трагедии. Тогда она была шокирована, потрясена. Слишком потрясена, чтобы многое из этого помнить, как осознала она к своему облегчению. У нее вырвался судорожный вдох, и она поняла, что сдерживала дыхание.

— У прошлого нет власти, — сказала она себе. Она прочла это в каком-то журнале в парикмахерской. Так что это должно быть правдой.

Она припарковалась во внутреннем дворе и нашла ключ под камнем, где, как и говорил месье Меру, gardien, он и должен был быть, и вошла в дом. Еще одна волна облегчения. Она вдохнула лишь затхлость застоявшегося воздуха, сырости и паутины. Призраков на мельнице не оказалось.

Это была мертвая неприветливость дома, который стоял пустым и нетопленным долгие годы. И еще было темно. Она позабыла, какими крошечными были окошки, созданные для того, чтобы сохранять тепло, а не для того, чтобы пропускать свет. В разгар лета это было не страшно, наоборот — прохладу и влажность они только приветствовали. А теперь здесь было как в могиле. В холодной могиле.

Месье Меру любезно включил генератор еще накануне, но радиаторы все еще не были теплее температуры тела. Она повернула термостат, и внизу, в необозримой глубине подвала, раздался звук, похожий на атомный взрыв, — это подсказало ей, что бойлер, кажется, перешел на другую скорость. Месье Меру предупреждал ее по телефону о шумах. Если они прекратятся через пять минут, то все в порядке. Он только не сказал, что будет, если они не прекратятся.

Кухня была в жутком состоянии. Серые, вязанные крючком, занавески истлевали прямо на окнах. Коричневый, весь в пятнах, линолеум. Мрачный желтый свет одинокой сорокаваттной лампочки. Кухонный стол потерял одну ножку и пьяно накренился. Некогда под него заползло умирать какое-то маленькое существо. Антония подумала об Альфонсе и ощутила жалость. Она собрала пыльные останки в старую газету и вынесла во двор.

Вернувшись обратно, она твердо заявила себе, что по работе ей приходилось бывать и в не таких запущенных берлогах, поэтому нечего жаловаться. Но все равно сократила срок своего пребывания здесь с пяти до трех дней.

Неудивительно, что ее мать и сестра пали духом. Понадобилось бы, по крайней мере, пятьдесят тысяч фунтов и несколько лет нервного напряжения, чтобы втащить эти рассыпающиеся руины в двадцать первый век. И потом: кому они нужны? Придется распрощаться с мыслью о скорой продаже.

Она подошла к умывальнику вымыть руки. Прошло подозрительно долгое время, пока кран наконец выплюнул залп ржавой воды. Она сполоснула руки, затем вышла, чтобы принести из машины бакалею. Чудесным образом после долгого сна холодильник, дрожа, заработал, хотя она не стала бы зарекаться, что это надолго. Ничего страшного. Если он выйдет из строя, она сможет денек продержаться на французских тостах.

Она поднялась по лестнице, прошла мимо своей комнаты и бросила сумку в соседней. Ее комната хранила слишком много воспоминаний о Майлзе. Есть призраки или нет, но судьбу искушать не стоит.

Она распаковала багаж и за тридцать секунд устроила себе постель, вытряхнув спальный мешок, предусмотрительно захваченный из дома. Затем, натянув еще один шерстяной свитер, она вернулась на кухню, нашла под раковиной старую кружку Star Trek и до половины наполнила ее вином из супермаркета. Ладно, пусть еще только два тридцать дня, но в Англии-то на полтора часа меньше, поэтому можно считать это бокалом вина во время ланча.

Вино оказалось настолько мерзким, что она скривилась. Антония изучила этикетку. Ох, черт! В спешке она хватала с полок самое дешевое и теперь была счастливой обладательницей двух литров жидкости фабричного разлива: сиропно-розовый «Grenache» с красной пластиковой пробкой и очевидно лживой маркировкой. Если вино было натуральным, то Бхопал можно считать лимонадной фабрикой. Неудивительно, что оно стоило всего восемьдесят пенсов за литр.

С кружкой в руках она произвела беглый осмотр «добротных вещей» Каролины. Два боковых столика красного дерева, инкрустированный армуар в столовой и имитация тюдоровского стола в гостиной. Пересылка всего этого, пожалуй, стоила больше, чем сами вещи. Чертова Каролина!

Было только без четверти три. Долгий глоток нефти вернул ей мужество, и она решила, взяв быка за рога, прогуляться к источнику.

— La Sourça, La Sourça, — вызывающе напевала она, штурмуя склон. Но он оказался круче, чем ей представлялось по воспоминаниям, и вскоре она перестала петь, сберегая силы.

Шум реки остался далеко позади, звук ее шагов отдавался в ушах. Она шла мимо почерневших от мороза ягод шиповника, мимо голых зарослей ежевики и сухого шалфея. Склон холма встретил ее тишиной, не считая мрачного скрежета прошлогодней листвы на дубах, окаймляющих дорогу. Как будто зима одним морозным вздохом заморозила листву на ветвях. Она не слышала ни птиц, ни ящериц, не улавливала пряного запаха трав. Это была земля, оставленная всем, кроме зимы.

Она в ужасе осознала, что не ходила этой тропой со дня трагедии. Но, к огромному ее облегчению, и тропа не приютила духов. События прошлого касались кого-то другого. Она чувствовала себя так, словно совершает тур по старой-старой сказке.

Здесь, на этом повороте тропы, с неким мальчиком однажды произошел несчастный случай, и он умер. А здесь, на узком зеленом мостике над ущельем, другой мальчик стоял плечом к плечу с девочкой, и они вместе строили планы под лунным светом. А у входа в пещеру этот мальчик обнял девочку и поцеловал ее в первый раз.

Взгляд в пещеру подтвердил совершенно не призрачный статус этого места. Слабо пахло мочой, пол был замусорен разбитыми пивными бутылками и использованными презервативами. Даже журчание источника теперь напоминало ей шум сливного бачка в туалете, который не перестает течь.

— Нет, — вслух сказала она, — призраков здесь не водится.

Невозможно было представить, что когда-то она считала это место магическим.

Невозможно было представить, что сам Кассий поклонялся здесь богине.

Невозможно представить, что все это имело для нее значение.

…Прогулка к источнику заняла больше времени, чем она ожидала. Когда она вернулась на мельницу, было уже пять, и начинало смеркаться.

Как только она вошла в кухню, ее охватило безмолвие могилы. От дыхания шел пар. Ясно, радиаторы сделали все, что могли.

Она решила растопить камин в гостиной. Для этого пришлось захватить дров из старой поленницы у мастерской и виноградных лоз для растопки. Пламя вспыхнуло кратко и без жара, выдав клубы густого коричневого дыма, который разъел глаза и заполнил всю комнату. Затем оно погасло.

Она открыла окна, захлопнула двери и отступила в кухню, где все еще можно было разглядеть свою руку перед лицом.

Приходилось выбирать: либо это, либо умереть от отравления угарным газом.

Голова раскалывалась. Подумав о еде, она отказалась от нее в пользу второй кружки вина. Пора начинать, или она никогда не сможет разобрать это за три дня.

Кухонные буфеты не содержали ничего, что могло бы пригодиться, кроме мусора. То же самое — в холле и столовой. В буфете под лестницей оказались довоенный вакуумный пылесос, корзина пустых винных бутылок, покрытых пылью, мышиный помет, скопившийся за десятилетия и две коробки, аккуратно помеченные мелким, неразборчивым почерком ее отца. Одна из них была с подписью: «Находки с главного раскопа, квадраты А035 — Z728». Другая — с «Вещами Антонии».

Вещи Антонии?

Но она никаких вещей не оставляла… Или оставляла? Она попыталась вспомнить, но те дни выпали из ее памяти. Возможно, она не слишком внимательно упаковывалась. Это ее не удивило, поскольку процесса упаковки она не помнила вообще.

Нахмурясь, она унесла коробку в кухню, поставила на стол и стала смотреть на нее.

Тайна разрешилась, как только она набралась храбрости поднять крышку. Внутри, тщательно упакованные в хлопчатобумажную ткань, были находки из Серса. До настоящего дня она совершенно забыла о них. Фрагменты глиняных изделий, почерневшие фруктовые косточки, оставленные крестьянами Галлии две тысячи лет назад, пара топоров эпохи палеолита, и, в обувной коробке, маленькая лампа Кибелы.

Ее глаза затуманились. Отец, должно быть, упаковывал все это, вернувшись сюда после трагедии, чтобы сделать последнюю, бесплодную попытку найти кантарос. Он заботливо упаковал все, занеся находки в аккуратный список, написанный от руки на внутренней стороне крышки.

— О папа! — прошептала она. — Если бы я только знала…

Она боялась думать об отце сейчас. После несчастного случая она поместила мысли о нем на задворки своего сознания, неопределенно надеясь, что однажды они помирятся. Потом, весной ее четвертого года в Аризоне, сердце отца не выдержало, когда он спешил через зал в Ватерлоо, желая успеть на поезд. После этого, когда она начинала о нем думать, она испытывала жгучее чувство вины. Вины, которая никогда не успокоится.

На дне коробки она обнаружила красную картонную папку с надписью «Заметки по Кассию».

У нее стало сухо во рту.

Но ведь она все это сожгла! Мисс Скарлетт сделала это в грядках ревеня с помощью агрегата. И все же здесь была картонная папка, аккуратно помеченная ее отцом. Нахмурив брови, она опустилась на один из шатких табуретов и вынула содержимое.

Ее пульс бился ровно. Все это безобидно. Карманный латинский словарь. Рассыпающееся издание «Стихотворений» в мягком переплете, несколько мелочей с раскопок, все еще покрытых пылью бронзового цвета, лист формата A4, с надписью от руки «Мысли по поводу Загадки Кассия» — напыщенное название, выведенное, когда ей было двадцать четыре.

Загадка Кассия…

In poculo veritas.

Боже мой, годами она об этом не вспоминала!

— Истина в кубке, — провозгласила Антония, поднимая свою кружку в тосте. — Кассий, никогда ты не говорил более истинных слов!

Как бы в ответ, из бумаг на пол выпала открытка, и внезапно Кассий взглянул на нее.

Вскрикнув, она ухватилась за табуретку, словно у открытки в любой момент могли вырасти ноги, и она ринется за ней через комнату. Ее прошиб холодный пот. Двенадцать лет она не видела этого лица, а теперь оно задумчиво глядело на нее с открытки. Словно открытку прислал из преисподней какой-то маленький злобный демон.

Сердце ее билось о ребра. Это был снимок с бюста, который достался Плавту после смерти его друга, — сейчас он находился в Национальном музее Рима.

Бюст был выполнен в республиканском стиле, что означало точность черт, без идеализации. В сущности, почти все бюсты в музее были такими.

У Кассия был широкий ясный лоб, слегка нахмуренный из-за сдвинутых вместе энергичных бровей, крупный, крепко сжатый рот и твердая челюсть. Лепка лица превосходная, на нем застыло выражение глубокой сосредоточенности, как будто поэт стремился что-то понять. Одно лишь напоминало, что он был солдатом: борода и волосы подстрижены прагматично коротко, а шея и плечи крепкие и мускулистые.

Он был одет на манер греческого оратора: с открытой грудью и плащом, перекинутым через плечо. На другом плече, почти под ключицей, был маленький знак в форме полумесяца.

Столетиями эта метка оставалась в центре многих научных дебатов. Был ли это церемониальный шрам, — возможно, свидетельство культа Кибелы? Или он получил его на войне? Или это врожденная метка?

Все эти мысли в считанные секунды пронеслись в голове Антонии, пока она нагибалась на своем табурете, рассматривая открытку на полу.

Наконец она подняла открытку. Повернула ее. На обратной стороне двенадцать лет назад Антония выписала две строчки латинских стихов:

Она не думала об этом стихотворении — как вообще о любом стихотворении — годами, но теперь картотека в ее голове пришла в действие и выдала перевод:

Внезапно ей захотелось разорвать карточку на тысячу клочков.

— Что, черт побери, на тебя нашло, выписывать это? — закричала она. Ее голос сурово отозвался в пустой кухне. — Неужели ты до сих пор веришь во всю эту чепуху?! Господи, какой же маленькой идиоткой ты была!

Она сунула карточку лицом вниз в середину бумажной кипы и положила ворох обратно в папку. Потом бросила папку на дно коробки с «Вещами Антонии», коробку спрятала обратно в буфет под лестницей и хлопнула дверцей.

Глава 21

На следующее утро она проснулась с сильнейшей головной болью и с желанием позвонить Кейт.

Не чувствуя достаточной решимости, чтобы сражаться с душем, она плеснула себе в лицо ржавой водой и натянула вчерашние джинсы со свитером, перед тем как отправиться к телефонной будке на площади Де ля Маири.

Всю ночь шел дождь. Облака опустились на деревню, все вокруг было в бисеринках воды.

Проходя мимо того, что когда-то было местом главного раскопа, она заметила: маленький домик, похоронивший надежды ее отца, перешел в другие руки. Грубые навесы и металлические ставни уступили место белым ставням и венецианским жалюзи, а входную дверь обрамляла пара красиво подстриженных лавровых деревьев. Перемены говорили о деньгах и хорошем вкусе, как и сверкающий черный «лендровер дискавери», припаркованный рядом.

Слишком шикарно для местных, подумала она. Возможно, это приезжающие на уик-энд из Бордо или Ниццы. Ее надежды на скорую продажу мельницы начали возрождаться к жизни. Может быть, у новых владельцев есть богатые глупые друзья, мечтающие выбросить деньги на ее развалюху?

Она прошла мимо террас голой земли, покрытой виноградными лозами и окоченевшими пепельными стеблями прошлогоднего укропа. Грязная серая лошадь подняла голову и проводила ее мрачным взглядом.

Узкие улицы Ля Бастид были пустынны и неприветливы, все окна плотно закрыты ставнями. За ее спиной заскрипела открываемая ставня и тут же с грохотом закрылась. Каталанская версия задергивания штор.

Обшарив карманы, она осознала со всплеском раздражения, что забыла купить телефонную карту в аэропорту. Ну и ладно. Это был повод заново познакомиться с местными.

«Бар-Табак» на rue Bayadère все еще содержало семейство Вассалс, и он едва ли изменился. Все те же полки с пыльными пластиковыми игрушками и скрученными журналами, все тот же туман сигаретного дыма и кофе.

В глубине магазина две женщины изучали журналы. За столом у окна трое стариков в синих жакетах сидели с липкими coups de rouge и давили самокрутки. Когда Антония вошла, они неуклюже повернулись и одарили ее более чем флегматичными взглядами. Она пробормотала: «Bonjour, messieurs» — и была вознаграждена кратчайшим из кивков.

Значит, правила не изменились, подумала она кисло. Первое движение делает чужак.

Вассалс-сын был за кассой: узкоплечий молодой человек, с которым когда-то, когда им было лет по десять, они играли в веселую игру в призраков на кладбище. Увидев ее, он продемонстрировал удивленное узнавание, но ничего не сказал. Она купила себе телефонную карту в смущенном молчании.

Впервые ей пришло в голову: а что думает о ней деревня? Станут ли они приветствовать ее как дочь некогда постоянного клиента? Или после несчастного случая все изменилось? Кто знает, какая искаженная версия здесь передавалась. А Пасморы всегда были более популярными, чем Ханты. Они тратили куда больше даже в старые дни.

Она отмахнулась от этих мыслей, как от паранойи. Возможно, она была несправедлива к Ля Бастид.

Женщины у стойки с журналами разглядывали ее. Раздраженная, она собиралась ответить любезностью, но обнаружила, что смотрит в крайне удивленные лица Нериссы и Дебры Пасмор.

Первой из них троих опомнилась Нерисса.

— Антония? Антония Хант?!

Антония стояла посреди магазина, глупо моргая.

Нерисса подошла к ней. С быстрой улыбкой легко положила свою ладонь на руку Антонии, потом наклонилась и прижала ее щеку к своей.

— Нерисса, — сказала пораженная Антония. — И… эээ, Дебра. Как у вас дела? У обеих?

— Боже! — произнесла Дебра Пасмор. — Боже! Это невероятно!

Антония не знала, что на это ответить. Она чувствовала себя муторно, словно ее поймали за чем-то недостойным.

Старики за столом у окна развернулись на своих табуретах, чтобы насладиться зрелищем. Возможно, мрачно подумала Антония, это их первое развлечение за всю зиму.

— Давно вы здесь? — спросила Нерисса.

Вопрос прозвучал странно, словно они встретились на коктейле.

— Со вчерашнего дня. А вы?

— Тоже. Мы приехали прошлой ночью. Совсем поздно. — Она открыла рот, чтобы сказать еще что-то, но потом, казалось, передумала и вместо этого осветилась широкой улыбкой. — Так удивительно вас видеть. Вы совсем не изменились.

Антония не знала, что на это ответить, поскольку это было явной неправдой в ее случае и реальностью в случае Нериссы.

— Вы остановились на мельнице? — спросила Дебра. Она говорила, сильно сжав челюсти. Словно они были склеены друг с другом. Антония хорошо помнила эту манеру.

— На пару дней, — хрипло ответила она. — Я приехала, чтобы продать ее.

— О, неужели? — напряжение немного отпустило рот Дебры. — Прекрасно, я уверена, что вы сразу найдете покупателя. Такое чудесное расположение…

Антония изобразила вымученную улыбку.

— Очень мило с вашей стороны так думать. Боюсь, слишком милосердно представлять это как живописные развалины.

Нерисса заметила:

— Я слышала от кого-то, что вы уезжали в Штаты?

Антония ответила ей, что прожила там одиннадцать лет, и они с удовольствием углубились в сравнение Аризоны и Англии.

Антония не видела Нериссу со дня инцидента, но та действительно совсем не изменилась. Ни накапливающаяся с возрастом усталость, ни ежемесячные гормональные скачки, ни чрезмерное увлечение загаром нисколько не отразились на ее внешности. Ее кожа была все еще гладкой и медовой, и ее окружала все та же атмосфера безмятежной уверенности в себе, которой Антония когда-то так завидовала.

Хотя, возможно, это как-то было связано с эффектным бриллиантом на ее безымянном пальце. Было немного странно, что поиск супруга занял у Нериссы столько времени, но, судя по размерам камня, подождать стоило.

Дебра же, напротив, сильно изменилась. Мягкость ее черт исчезла. Желтоватая кожа, как пергамент, обтягивала выступающие кости, а нос сильно заострился. Она напомнила Антонии картинку из «Нэншл Джиогрэфик», которая завораживала ее в детстве: хорошо сохранившаяся мумия, внушающая страх, некогда прекрасной египетской царицы.

Нерисса спросила, не сталкивалась ли Антония с Саймоном Тойнби, и она сказала, что они действительно работали вместе в Туксоне, пока он не бросил археологию ради тележурналистики. Потом, поскольку она не видела смысла это скрывать, она добавила, что встречалась с ним около года, пока, наконец, не прекратила.

— Правда? — Брови Нериссы поползли вверх. Непонятно было, что ее удивило больше: то, что у Антонии были отношения с Саймоном или то, что они завершились по ее инициативе.

— Да, — ответила Антония, — правда.

— Саймон всегда был довольно-таки впечатлительным, — вздохнула Нерисса.

Антония глубокомысленно кивнула, спрашивая себя, что она имеет в виду. Она поинтересовалась у Нериссы, чем та занимается.

— О, всем понемногу, — ответила Нерисса. — Кое-какая работа на телевидении, все в таком роде.

Антония вежливо кивнула.

— Я тоже немного занималась этим год назад. Участвовала в передачах для школьников. Не более того.

Нерисса внимательно взглянула на нее.

— Прекрасно, — оживленно сказала Дебра. — Нам пора идти. Ланч в Сент-Эвлали. О, они такие драконы в плане пунктуальности! — Снова натянутая улыбка, на этот раз более теплая. — Было так неожиданно увидеть вас снова, Антония. Невероятно! И я желаю вам удачи с мельницей!

Удивительно, но прозвучало это так, словно Дебра говорила искренне. Антония была тронута ее усилиями проявить дружелюбие.

Чтобы немного отстать от них, Антония задержалась купить журналы. Когда она вышла на улицу, набежали облака. Замок Сарак полностью исчез. От легкого дождика начали кудрявиться ее волосы.

Столкновение с Деброй потрясло ее, но и удивительным образом окрылило. Она была права, уверяя Кейт, что возвращение в Ля Бастид не таит для нее ничего ужасного, — и вот доказательство! У нее просто состоялся доброжелательный, цивилизованный разговор с Деброй Пасмор.

Ей пришло на ум, что, возможно, наследство ее матери было не такой ошибкой, как она думала. Скорее, это была не путаница с именами, а желание показать дочери, что прошлое не имеет силы вредить настоящему. Прошлое не имеет силы.

Если ты можешь справиться с Деброй Пасмор, ты можешь справиться с чем угодно, сказала она себе и натолкнулась прямо на Патрика.

Земля качнулась у нее под ногами. Ее отбросило назад, в прошлое. Был 1988 год, и она убежала с раскопа, чтобы купить хлеба. Внезапно он оказался там же, спустившись с таким же поручением из Лез Лимоньерс.

— Привет, Антония, — спокойно сказал он.

Он выглядел невероятно, до боли прежним. Темные волосы — такие же густые и блестящие, голубые глаза, полные света. А под глазами все такие же тени.

И он казался совершенно невозмутимым. Как будто случайная встреча с ней была для него обыденным происшествием.

Она открыла рот, но не могла издать ни звука. Откашлявшись, она начала снова:

— Что… ты здесь делаешь?

Он не обратил внимания на прямоту вопроса.

— У меня здесь место для уик-эндов. Первый дом в деревне. У моста.

Боже! Они были соседями. По крайней мере, на предстоящую пару дней.

— Так значит, вы — новый владелец? — она путалась в словах. — Я… просто восхищаюсь. Кажется вы там многое поменяли.

— Это не я, это Нерисса.

Нерисса…

Она почувствовала, как эта сенсация заставила ее нутро сжаться. Нерисса… Обручальное кольцо… Ну, разумеется. Внезапно она поняла, почему он не был удивлен, увидев ее. Он был предупрежден. Очень мило со стороны Нериссы не сделать того же самого по отношению к ней.

Она сложила губы в улыбку.

— Прекрасно! Поздравляю! Когда свадьба?

— Она тебе разве не сказала?

— Мы не так долго разговаривали.

Он кивнул.

— Прекрасно! — повторила она. — Она замечательно все устроила… Я имею в виду дом. Значительное усовершенствование, по сравнению с тем, что было раньше.

— Спасибо, — он оценивал ее, как оценивают старую книгу, которой наслаждались в юности, но не могут представить себя читающими ее сейчас. Это заставило ее осознать недостаток макияжа и то, что ее немытые волосы скреплены резинкой.

— Дела у вас, должно быть, идут хорошо, — сказала она, думая о домике для уик-эндов и бриллиантовом кольце.

— Я теперь адвокат.

— Адвокат?

Его губы изогнулись в улыбке.

— Разве это удивительно? Я практикую в Хэммондс Инн.

Хэммондс Инн… Там, кажется, практиковала Дебра Пасмор.

Он понял, что она обо всем догадалась, и на мгновение его черты слегка напряглись.

— Так в какой области права вы практикуете? — спросила она.

— P. I. — ответил он, и на ее непонимающий взгляд добавил: — Тяжбы по личному ущербу.

Она кивнула, не будучи способной придумать какой-либо комментарий.

Он действительно выглядел как адвокат. Из диковатого и довольно потрепанного юнца он превратился в стройного, уверенного в себе мужчину, непринужденно элегантного. Рыбацкий свитер, брюки в рубчик, дорогая лыжная куртка и городская рубашка в полоску, которая тревожаще напомнила ей Майлза.

— А ты как? — спросил он. — Все еще…

— Археолог. Да. — Носком ботинка она выковыривала камень. — В настоящее время на вольных хлебах. Просто, чтобы прояснить. Я потому и приехала. Продаю мельницу. Мне нужны деньги.

Она решила, что это все, что она скажет ему о своей карьере. В сравнении с P. I. это не казалось захватывающим. Три года — в неолитических мусорных кучах, два года — ассистент профессора, ежегодные ковыряния в чужих раскопках плюс написания исследований за других людей да лекции для скучающих туристов на круизных судах. Кейт недавно приставала к ней с еще одним телевизионным проектом, но она его с ходу отвергла. Подруга хотела задействовать ее в полнометражном фильме о стене Адриана, но она уже поставила крест на римской истории.

Ничем подобным ей не хотелось бы делиться с этим невозмутимым элегантным мужчиной, стоящим перед ней. Его это не интересовало. Он даже не задал очевидного вопроса: куда делись деньги? Конечно, не было причин спрашивать, но она нашла такое отсутствие любопытства пугающим.

Внизу, у моста, загудела машина. Он повернулся и поднял руку в знак подтверждения. Наверное, в машине сидела Нерисса, искавшая его для «ланча в Сент-Эвлали».

Сент-Эвлали… Боже… это должно быть там?

— Я должен идти, — сказал он.

— Конечно. — Она выпрямила плечи и попрощалась с ним в манере Дебры: — Прекрасно, Патрик. Это просто невероятно, снова увидеть вас.

Он кивнул ей, не улыбнувшись:

— До свидания, Антония.

— Большой стакан вина, — бормотала она сквозь зубы, направляясь обратно на мельницу. — Большой стакан. А потом — сразу за работу. Чем быстрее ты покинешь это адское место, тем лучше.

Она отбросила намерение позвонить Кейт. Она бы не смогла скрыть от подруги свое замешательство, и та примчалась бы первым самолетом. Кейт ненавидела Патрика. Правда, она никогда его не видела, но это Кейт не смущало.

Все это было каким-то нереальным. Она была уверена в том, что Дебра продала Лез Лимоньерс много лет назад. И вот они здесь, изображая Счастливое Семейство. И с Патриком.

Приемный сын…

Боже, как он изменился! Романтический мальчик, мечтающий стать врачом, превратился в адвоката. Она плохо представляла себе, что такое «персональный ущерб», но готова была поспорить, что адвокатские хлопоты Патрика не имеют ничего общего с защитой неудачников. Во всяком случае, не в Хэммондс Инн.

Невозможно было поверить, что такой человек мог когда-то заучивать наизусть пассажи из «Стихотворений» и испытывать суеверный трепет, обнаружив каменный кубок в пещере: «Мне кажется, богиня не любит мужчин…»

Она давным-давно об этом не вспоминала. Теперь же это вызывало у нее легкую грусть.

Удивительно, как меняются люди. Нет больше «Стихотворений», нет больше кантароса. Адвокат…

А вообще: чему она удивляется? Ей приходилось видеть и других мужчин, идущих таким же путем. Они переболели всеми этими эмоциональными заморочками в двадцать лет, а потом занялись тем, что действительно имело смысл — продвижением.

Просто она почему-то никогда не думала, что такое может произойти с Патриком.

Придя на мельницу, она была встречена дыханием холода. Это было все равно что зайти в морозильную камеру. Она положила руку на ближайший радиатор. Он был ледяным. Громко выругавшись, она схватила фонарь, нашла ключ от подвала и начала спускаться вниз по почти вертикальным ступенькам, чтобы найти бойлер.

Делая это, она испытывала детское чувство нарушения запрета, поскольку отец всегда держал подвалы закрытыми. Они занимали все пространство под мельницей и являли собой смертельно опасную игровую площадку, так как были забиты старыми пустыми бутылками и мельничным инвентарем.

По счастью, ей не пришлось долго искать. Бойлер примостился у основания лестницы; медный котел размером с небольшую субмарину. Он имел угрожающую неподвижность еще неразорвавшегося снаряда. Судя по теплу, он перестал функционировать сравнительно недавно, но она не смела пытаться вернуть его к жизни.

Она поднесла фонарик к часам. Четверть двенадцатого. Нет смысла возвращаться к телефонной будке и звонить водопроводчику, по крайней мере до трех. Ни один водопроводчик, считающий себя истинным каталанцем, не подойдет к телефону во время сиесты.

Задержавшись в морозной темноте на одно холодное мгновение, она подумала о Патрике и Нериссе, которые сидят за ланчем в Сент-Эвлали, а затем возвращаются в свой прекрасный, хорошо освещенный, натопленный маленький домик.

— Остановись! — сердито пробормотала она. — Остановись сейчас же. Собери дров, подвигайся — и все встанет на свои места! — Ее голос звучал тонко и неуверенно. Неубедительная бравада, если здесь было что-то от нее.

Она была во дворе — возвращалась от поленницы с охапкой виноградных корней, — когда наступила на кочергу, которая, лязгнув о старый бидон, вспугнула монстра в мастерской. Она закричала, монстр завизжал. Она упала на спину, виноградные корни рассыпались. Когда монстр выбегал во двор, она успела увидеть взлетающие копыта, гриву, грубую, как прелая солома, и ужасающе влажное сиреневое мясо там, где должен быть глаз. Затем монстр с грохотом скрылся.

Ушибленная и потрясенная, она села там, где упала, на грязные камни, борясь со слезами. Сначала Кассий, затем Патрик, а теперь это. Она закрыла глаза и уговорила себя сделать глубокий медленный вдох. Перестань… Перестань… Слезами горю не поможешь.

— С вами все в порядке? — прозвучал вежливый голос на английском в нескольких футах от нее.

Она открыла глаза и увидела Джулиана Пасмора, взирающего на нее с выражением беспокойства на приветливом квадратном лице.

— Не вполне, — пробормотала она неуверенно. — Меня только что атаковала бешеная лошадь.

Улыбаясь, он подошел к ней и осторожно помог подняться.

— Знаете, я не уверен, что у лошадей бывает бешенство. Это всего лишь маленькая упряжная лошадка месье Панабьера. Его зовут Ипполит. Вы его не бойтесь. В прошлом году у него была стычка с першероном — отсюда и глаз, то есть его отсутствие. — С тех пор он и отличается дурным настроением.

— Дурным настроением? Да он летел прямо на меня!

— Бедняга, наверное, был поражен. — Он посмотрел на рассыпанные коряги. — Может быть, я лучше отнесу это, пока они не намокли?

Она засопела. Она была невероятно рада его видеть.

Ей всегда нравился отчим Майлза. Когда она была тинейджеркой, он часто приходил на мельницу, чтобы распить бутылочку вина с ее отцом, и задавал ей интересные вопросы по поводу книг, но главное — слушал ее ответы. Даже во время той ужасной трагедии он был решительно добр к ней.

Он слишком милый, чтобы быть судьей, думала она, наблюдая, как он собирает виноградные корни. Хотя, наверное, он уже в отставке.

Он вежливо предложил ей помочь добраться до кухни, «если она не возражает». Она сказала, что не возражает. Затем он предложил спуститься в подвал, чтобы взглянуть «на этот бойлер».

— Моя дорогая девочка, я настаиваю. У нас был точно такой же много лет назад. Мы с ним старые противники!

Вернувшись через подозрительно короткое время, он вскипятил воду для чая, предварительно испросив на это ее разрешения.

— Вы невероятно добры, — сказала она кротко, держа свою кружку и чувствуя себя чуть ли не двенадцатилетней девочкой.

Он улыбнулся.

— У вас был такой вид, словно вам необходима помощь. Кроме того… — Он помолчал. — Я полагаю, что, столкнувшись с Деброй, вы испытали некоторый шок.

Прямота Джулиана Пасмора удивила ее. Но это было одно из тех его свойств, которые она любила еще ребенком.

— Для нее это тоже был шок. Могу себе представить.

Он пил свой чай и ничего не ответил.

— Знаете, — осторожно продолжила она. — Я и не думала, что кто-то из вас может здесь оказаться. Правда! Мне казалось, что это последнее место, куда бы вам захотелось приехать.

Его лицо помрачнело.

— Напротив. Мы проводим здесь все свободное время. Дебра превратила одну из пустующих комнат в свой офис. Факсы, компьютеры, сканеры. Думаю, что для нее эта долина… — он подыскивал слова, — стала местом, где она чувствует себя ближе к нему.

Антония разглядывала свой чай. Несмотря на то, что они находились в ее собственной кухне, она чувствовала себя незваным гостем.

— Я об этом не подумала…

Он поставил кружку и положил руки на стол. Это были хорошие руки — с широкими кистями и короткими сильными пальцами. Руки, созданные ласкать лабрадоров и успокаивать испуганных коней.

— Боюсь, у меня довольно сложная задача, просить вас… — сказал он.

Она ждала, гадая, что же последует дальше.

— Каждый год, примерно в это время, мы устраиваем маленькую вечеринку для деревни. Нечто вроде запоздалого réveillon. Приглашаются все, даже внезапно приехавшие. Это завтра, в семь…

Она дико оглядывалась по сторонам в поисках предлога для отказа.

Он поднял руку, чтобы предотвратить ее протесты.

— Прежде, чем сказать «нет», пожалуйста, выслушайте меня. Причина первая: приглашены решительно все, и было бы в высшей степени странно не пригласить вас. Причина вторая: там будет много народа. Так что вы можете не опасаться инквизиции, Пасморы полностью растворятся в толпе. — Примирительная улыбка неподдельной теплоты заставила Антонию пересмотреть свое мнение по поводу его способностей как адвоката. — И наконец, третья причина, если быть честным, единственно значимая: я думаю, встреча с вами могла бы очень помочь Моджи.

— Моджи? — без выражения повторила она.

— Имоджин, нашей дочери.

— Да. Я… я помню ее, конечно. Но я не… — она смолкла.

Его глаза сощурились от улыбки, на которую было больно смотреть. Он был на десять лет старше своей жены, значит, он уже давно перешагнул шестидесятилетний рубеж, и внезапно он стал выглядеть на свой возраст.

— Последние несколько лет для нее были тяжелым временем. Не знаю толком почему. Юность, я полагаю. Возрастное. По крайней мере, это то, на что приходится надеяться. — Она понимала, что на самом деле он не верит в это. — Патрик умница. Он — единственный, с кем она разговаривает. — Снова эта улыбка. — Конечно, ее мать и я — мы полностью за пределами этого. Хотя, мне кажется, что это довольно естественно для двадцатилетних. Нет?

Он с сомнением посмотрел на нее, словно ища поддержки. Антония была тронута тем, что он апеллирует к ней — женщине за тридцать, никогда не имевшей детей.

— Я не знаю, что делать, — сказала она беспомощно.

— Я просто подумал, — продолжил он, — что, поскольку она всегда восхищалась вами и даже более того — очень любила, для нее может оказаться полезным, увидеть вас снова. — Он вздохнул. — Она чувствует себя такой неуместной во время этих мероприятий. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы мы просто оставили ее, с ее видео и компьютером, но, возможно, Дебра права, Моджи надо учиться.

Антония внезапно вспомнила себя тинейджеркой: грузная, с лоснящимся носом, вечно на грани слез, слушающая, как родители спорят по поводу ее веса: «Но ведь, Эвелин, если ребенок не желает следить за этим теннисным турниром, неужели это так необходимо — заставлять ее?» — «Да, Чарльз, это действительно необходимо. Она должна учиться!»

История повторяется. Бедная Моджи!

Вечер в Лез Лимоньерс с Деброй и Нериссой. И Патриком. Боже правый! Что сказала бы Кейт, если бы слышала это?

Джулиан Пасмор уловил ее колебания и перешел в наступление:

— Так вы придете?

Она подняла голову и улыбнулась ему, надеясь, что улыбка получилась не слишком принужденной.

— Конечно, я приду, — сказала она.

Глава 22

— Не могу поверить, что ты можешь быть таким глупым, — в сотый раз сказала Дебра. — Пригласить эту женщину сюда, в этот дом, на коктейль!

Все еще в банном халате, она атаковала спальню, срывая простыни с постелей и швыряя их на пол. Ванная комната уже подверглась чистке и была затоплена водоворотом полотенец, большей частью неиспользованных. Завтра все это будет отослано в Мазеранс, в прачечную.

Джулиан опустился в кресло и погладил свой череп. Жрица очищает Святая Святых, устало подумал он. Он спрашивал себя: не станут ли также занавеси жертвой очистительного ритуала его жены? А что потом? Чистка гостиной? Полная смена декора? Возможно, простое упоминание об Антонии Хант заразило весь дом.

— Я просто не мог ее не пригласить, — сказал он мягко. — Мы же приглашаем всех остальных.

Она проигнорировала это.

— Ты забыл, что она сделала с моим сыном? Ты забыл, что она заклеймила его как вора?

— Конечно, нет.

— Пригласить ее сюда! В этот дом! Это оскорбление… Осквернение!

— Нет, — твердо возразил он. — Это цивилизованно.

— Ах, цивилизованно! — с презрением отпарировала она. — А цивилизованно было с ее стороны возвращаться сюда спустя столько лет? Сюда, в наш рай. Где мы были так счастливы!

Джулиан не ответил.

Дебра бросила постельные принадлежности и, присев к трюмо, выдвинула ящик для косметики.

— Я не знаю, о чем ты думаешь. Ты годами убеждаешь меня забыть об этом. «Забудь об этом», — передразнила она его, схватив первую попавшуюся помаду и вонзая ее в губы. — Потом ты приглашаешь это создание в мой дом! Мне казалось, что неуместность этого очевидна даже для тебя.

Джулиан рассматривал ее негнущуюся спину.

— Я думал, это могло бы помочь Моджи. Я и сейчас так думаю. Она так восхищалась Антонией.

— Моджи ни до чего нет дела.

Он откинулся назад, закрыл глаза и позволил воцариться молчанию.

— Ты думаешь, что я слишком бурно реагирую, — сказала она наконец.

— Я думаю, что ты расстроена, и это моя вина, и я извиняюсь. Но не могу же я теперь отменить приглашение.

— Ты разочарован, — сказала она, как будто не слышала, что он говорил. — Ты надеялся, что я смогу это проглотить.

— Тсс!

Она разглядывала свой макияж.

— Никто не может этого проглотить. Никто не может «проглотить» потерю своего ребенка.

— Я знаю.

— Нет, ты не знаешь.

Она подняла голову и сурово взглянула на свое отражение.

Он видел, что она перебрала с помадой, замазав внешнюю линию губ. С перепачканными помадой губами, с короткими, влажными волосами, перышками торчащими над ушами, она выглядела до нелепости юной, как ребенок, пойманный за разграблением вещей своей матери.

Он подошел и опустился на стул рядом с ней.

— Насчет этого мероприятия сегодня вечером… Ты можешь не спускаться вниз, ты ведь это знаешь. Я скажу всем, что ты нездорова.

Она подняла подбородок и встретилась с ним глазами в зеркале, и он с облегчением обнаружил, что из ее взгляда ушла сталь.

— Я буду в полном порядке, — сказала она. — Уж если я могу быть цивилизованной с моими кошмарными клиентами, то уж пару минут смогу побыть цивилизованной и с этим созданием. — Она взяла салфетку и ловко стерла расплывшуюся помаду. — Я буду любезной, я буду цивилизованной. Я даже буду ей улыбаться. Сделала же я это вчера, так что я смогу прекрасно сделать это и сегодня.

— Узнаю мою девочку!

Уголки ее рта приподнялись.

— Ах ты, высокомерный ублюдок!

Он улыбнулся.

— Люблю, когда ты даешь мне имена. Это позволяет чувствовать себя сумасшедшим, и скверным, и опасным.

Она фыркнула от смеха.

— Иди и договорись с поставщиками, а меня оставь в покое! Мне еще надо позвонить в Палату и остановить их с выработкой основных аргументов. И к тому же я должна разобрать все эти простыни.

— Оставь их. Мы сегодня займем свободную комнату. Сюзанна разберет все это утром.

Она кивнула, желая, чтобы ее уговорили.

Хотел бы он, чтобы она была столь же послушной, когда речь заходила о важных вещах. Но тогда, поправил он себя, она не была бы Деброй. И он не мог бы так восхищаться ею.

Он положил руки ей на плечи и слегка сжал их.

— Скоро все будет позади. «Это создание» завтра уезжает. Она сама мне сказала. Все, что тебе нужно, — продержаться до этого времени.

— Я думала, ты это уже прочел, — сказала Нерисса, взяв с комода глянцевый триллер в твердой обложке.

Патрик, сидя на кровати в окружении факсов, положил руку на трубку.

— Я его где-то оставил. Купишь другой в аэропорту. Алло! Мисс Уилкс?

Его сотрудница взяла трубку и начала уныло перечислять беды. Он глубоко вздохнул и принялся успокаивать ее. Это была обычная паника уик-энда. Замотанный молодой ассистент крупной фирмы в Сити оставил висеть судебный запрет до суда, пока его босс уехал кататься на лыжах. Все было прекрасно, но вечером в пятницу другая сторона протащила тонну новых доказательств и кинулась за прикрытием. Внезапно факсы понеслись, подобно ракетам, клиенты требовали заверения, а казавшиеся твердыми свидетельства рассыпались на глазах. Бедная мисс Уилкс весь уик-энд боролась в одиночку, пока не вызвала наконец кавалерию, которая должна была вскоре получить сто пятьдесят страниц проекта свидетельств «для обзора». А пока мисс Уилкс могла поспать около четырех часов, наверное впервые за много дней, кавалерия должна бы подготовить абсолютно новый проект к завтрашнему утру.

Пока все как обычно.

Все было бы просто, если бы Нерисса не бродила вокруг, отвлекая его. Он знал, что она делает это нарочно, желая отвлечь его от телефона. Ей надо было в Ля Бастид — помочь Дебре с организацией вечеринки, и ей сильно хотелось начать.

Удар молнии в голове заставил его вздрогнуть. О, потрясающе! Снова головная боль! Он полез в тумбочку у кровати за сильным болеутоляющим, и его пальцы коснулись голого дерева. Внезапно он вспомнил о красно-желтом пакете, спокойно лежащем на его столе в офисе, в ожидании, когда его вскроют.

О, черт возьми! Черт!

Нерисса хмурилась, читая текст на обороте книги.

— Мошенничество со страховкой в Сити. Я думала, тебе этого хватает на работе.

Он прикрыл трубку.

— Я работаю с фармацевтическими компаниями. Ты помнишь?

Она пожала плечами.

Он вернулся к разговору с мисс Уилкс.

— Конечно, Элен. Вышлите мне по факсу проекты, я буду завтра утром.

— Это то, что случилось с родителями Антонии, — сказала Нерисса. — Страховое мошенничество. Тебе об этом известно?

Патрик метнул в нее взгляд и кивнул.

— Хорошо, Элен. Поговорим позже.

Он положил трубку и снова лег на кровать, вдавливая ладонями глаза, чтобы молнии исчезли. Это не помогало.

Врачи не находили никаких физических причин его недомогания. Кто-то из них предположил, что его подсознание силится ему что-то сообщить, и понадобятся месяцы, чтобы найти, что именно. Тогда спазмы прекратились бы.

Возможно, вся причина в этом проклятом деле. По всему получалось, что другая сторона должна была выиграть дело — но она не выиграла, поскольку их поверенные были слишком заняты общением с прессой, чтобы поискать в документах слабые места. Похоже, это должно было стать очередной победой Хэммондс Инн. Еще один случай ловли рыбы в бочке. На этот раз «рыбой» были двадцать четыре женщины средних лет, чье лечение от ломкости костей привело их в инвалидное кресло. Так что изменилось?

Нерисса легла на кровать и свернулась клубочком рядом с ним.

— Она говорила, что имела какую-то работу на телевидении.

— Кто? — пробормотал он, взяв свежий факс от клиента и начиная его читать.

— Антония. Но она не сказала какую. И я, конечно, никогда ее не видела.

Она лежала спиной к нему, но он знал, что она расстроена. Он ощутил укол совести. В последнее время он не уделял ей достаточно внимания. И было ясно, что ее актерская карьера никогда не удастся. На нее находил какой-то шок, и она боялась говорить перед аудиторией. В те дни она притворялась, что ходит на прослушивание, но ее агент сообщил, что она не была ни на одном в течение многих месяцев. Патрик гадал, что она делала в это время. И знает ли она о том, что ему это известно.

— Может быть, она сочиняет насчет своей работы на телевидении? — предположила Нерисса.

— Может быть, — ответил он, поглаживая ее шею и продолжая читать.

— И знаешь, — упорно продолжала она, — она действительно встречалась с Саймоном Тойнби.

Он отложил свой факс и взглянул на нее.

— С Саймоном?

Зазвонил телефон.

Это опять была мисс Уилкс: «Простите, простите, у меня совсем вылетело из головы, не могли бы вы разобраться с юрисдикцией, которая только поднимает голову?..»

— Конечно, Элен. Почему вы мне сразу не сказали?

Саймон Тойнби?

— С Саймоном Тойнби, — повторила Нерисса с удовлетворением. — Они встретились, когда были в Штатах, и это продолжалось год. По крайней мере, она так говорит.

Господи, думал Патрик, на автопилоте следуя за мисс Уилкс, Антония и Саймон Тойнби? Все, что он помнил о Саймоне, это морковно-рыжий хвост, пара костлявых коленок и раздражающая привычка обвинять окружающих. О чем, черт возьми, она думала, сходясь с таким ничтожеством?

Боже, уик-энд начинался плохо.

Увидеть ее вновь было ужасно. Казалось, последних двенадцати лет вообще не было. Словно он снова оказался на подъездной аллее к дому ее матери в Саффолке, глядя, как она стоит, дрожа под дождем.

Ясно, что она чувствовала то же самое, судя по потрясенному выражению ее лица. Она не могла этого скрыть. У нее не было выучки адвоката.

На ней были почти те же вещи, в которых он видел ее в последний раз, вплоть до резинки для волос. Никакого макияжа, даже помады. И она едва ли постарела. Лицо было по-прежнему бледным и без морщин, и она до сих пор имела слегка отстраненный вид минойской жрицы с прямой спиной.

И все же что-то в ней изменилось. Он вспомнил, как на раскопках она все время за что-то извинялась, будто предваряя критику со стороны отца или Майлза. Теперь он не мог представить ее в прежней роли.

Но зачем она вернулась? Зачем, спустя столько времени?

Все, что она говорила, было с колкостью: «Да, все еще археолог. Иными словами, я осталась верна мечтам. А ты? Адвокат? Предатель».

На это указывало и легкая запинка, когда она услышала, что он работает в Хэммондс Инн. Словно аренда сама свалилась ему в руки, а не была плодом тяжкого труда в течение многих лет.

Ему хотелось рассказать ей, как все было на самом деле. Как после следствия он даже не виделся с Пасморами в течение нескольких лет, несмотря на их протесты. Он был отпущен и уехал мотаться по Южной Америке, сам. Всегда только сам. Ему это было необходимо. Так же, как необходимы были трудности и опасности, и ощущение того, что он находится на другой планете, в другом мире, вдали от Майлза, Уилтон Роуд и Антонии.

Но однажды, спустя примерно три года, он проснулся и подумал: я все же не умер. Так что же мне теперь делать? Самым естественным было вернуться в Штаты. Но это было бы слишком просто. Ему хотелось вступить в борьбу с превосходящими силами. Действительно превосходящими. Почему бы, подумал он, не вернуться в Англию и не стать юристом. Что могло бы быть большим извращением, чем это?

К его удивлению, оказалось, что юриспруденция ему нравится. И у него это получается. И оказался в Палате Дебры он непреднамеренно. Совпадение — разве нет?

Он хотел рассказать Антонии обо всем этом, но какой смысл? Вероятно, она ему не поверит. Она просто подумает, что это речь адвоката.

Или, может быть, он становится параноиком. Кроме того, вряд ли он мог винить ее, если она чувствовала, что жизнь сдала им неравные карты. История с разорением их семьи должна была поразить ее достаточно серьезно.

Но о чем думал Джулиан, приглашая ее в дом?

Мисс Уилкс промурлыкала сердечное «спасибо». Он попрощался и повесил трубку.

Нерисса обнаружила на комоде его подарок для Моджи. Ее черты выражали насмешливый ужас. Он купил ей футболку «Секретные материалы», размера «экстра». Когда он сообщил, что это для Моджи, и попросил положить футболку на место, Нерисса притворно закатила глаза.

— Ах, для Моджи, — пропела она. — А ты уверен, что она ей не будет маловата?

Он проигнорировал это.

В соседней комнате, ожив, щелкнул факс.

Нерисса сказала:

— Догадываюсь, что она — единственная, кто будет рад видеть Антонию.

О Господи, Моджи! Он должен был об этом подумать. Какое отношение имеет Моджи к возвращению Антонии?

Нерисса уловила его выражение. Ее губы сложились в улыбку.

— Знаешь, если бы моя сестрица не была сплошным недоразумением, я бы серьезно опасалась, что начну ревновать.

Патрик вынул лист из факса, бросился на постель и потянулся за ручкой.

— Она просто несчастная, вот и все, — сказал он.

— Я тоже была бы несчастной, — ответила Нерисса, — если бы выглядела, как она.

Моджи схватила с полки рубашку и натянула ее через голову. Затем она, извиваясь, вползла в леггинсы и втиснула босые ноги в черные туфли-шпильки.

— Так, — сказала она своему ненавистному отражению в зеркале. — Сейчас ты не просто уродлива, а потрясающе уродлива.

Она нацепила на каждый палец столько колец, сколько умещалось, но нигде не могла найти цепочки-ошейника. Ну и ладно, гвоздиков в ушах достаточно.

Жаль, что она не решилась сделать пирсинг бровей, — ее останавливала возможная боль при расчесывании волос, хотя это надо было еще исхитриться — задеть щеткой брови. Это только доказывало, что она совсем не крутая, поскольку девицы, которые делают пирсинг бровей, вообще не расчесывают волосы.

Она расстегнула рубашку на груди, нагнула вниз голову и фыркнула. Хорошо! Она с неделю не стирала свой бюстгальтер, и запах от него был как от сыра «горгонзола». Это было единственное, чего она заслуживала.

Она услышала голос Нериссы внизу, в холле, и ее боевое настроение испарилось. Она сползла на пол, касаясь спиной стены, и сжала колени.

Нерисса будет выглядеть потрясающе. Она наденет короткое платье от Прады в стиле шестидесятых, которое делало ее похожей на Синди Кроуфорд и Клаудиу Шиффер одновременно. Неудивительно, что Патрик любит ее.

Она застонала и закрыла лицо руками.

— Ты — посмешище, — говорила она себе, раскачиваясь из стороны в сторону. — Проклятое чучело. Тебе двадцать, черт возьми! Не шестнадцать и не семнадцать, когда нормально быть полной несуразицей. Тебе двадцать. Тебе бы прыгать в хаки от Тейпа и в топе-стрейче, не прикрывающем пупок. Тебе бы путешествовать со своим бой-френдом, или посещать университет, или рассекать на новом авто, или иметь детей! Но вместо этого взгляни на себя! Жалкая домоседка, завалившая все экзамены, наркоманка с шестым размером одежды. Неудивительно, что ты все еще девственница. Девственница двадцати лет, которая даже не умеет водить машину. Может быть, тебе следует выбраться отсюда, сесть на любой автобус и притвориться проституткой, чтобы получить какой-никакой опыт? Но ты только вляпаешься по уши. Тебя будет мучить сутенер, но скорее всего тебя арестуют, и папе придется тебя выручать. И эта вечеринка! Боже… Все эти люди, разглядывающие тебя. Улыбающиеся в лицо и за спиной качающие головами…

Потом она подумала о том, что увидит Антонию, и почувствовала жар, словно ее сейчас вырвет.

Антония была с ними на склоне, когда все случилось. Моджи это знала, потому что папа сказал ей об этом, но сама она не могла вспомнить. Она не могла вспомнить многое из того, что произошло в тот день. Она знала, что помогла Майлзу унести кубок и устроить бумажный след, но после этого не было ничего — огромный пробел, начиная с того момента, когда она с Патриком стояла, глядя, как джип завис над пропастью. Этот единственный застывший миг. И белые листы, летящие на фоне серого неба.

Иногда ей хотелось вспомнить. Она знала, что мама обижается на нее. Мама расценивала ее выпадение памяти как нелояльность к Майлзу. Майлз — идеал. Никому не позволено забывать о нем.

Она одернула себя.

Какая же ты скотина, что думаешь так! И помни: если мысль о встрече с Антонией задевает даже тебя, то просто представь, чем это будет для мамы!

О, как бы ей хотелось остаться здесь, в своей комнате! Это было единственное место, где она чувствовала себя уверенно.

Ее комната была точной копией комнаты на Уилтон Роуд, с такими же черными стенами и черными занавесями, постоянно задернутыми, с таким же черным матрацем и черными чайными коробками. Ее компьютер отбрасывал жуткое зеленое зарево на единственное украшение — постер Мерилина Менсона в натуральную величину. Она могла сидеть и смотреть на него часами. Она теряла себя в чистой белой плоскости его лица, в тусклых черных глазах. Он выглядел таким мертвым, таким настоящим.

Постер озадачил папу, когда тот увидел его впервые.

— Мерилин? Но ведь это женское имя. А выглядит как парень.

Тогда ей это показалось чем-то вроде леденца, хотя, конечно, она назвала его в лицо идиотом.

Это был последний раз, когда он входил в ее комнату. Мама не заходила никогда.

Внезапно она почувствовала себя опустошенной. Ей захотелось свернуться и заснуть навсегда. Наверное, поэтому люди и убивают себя, подумала она. Не потому, что они хотят умереть, а потому, что хотят навеки заснуть.

Неужели так будет всегда? — спрашивала она себя. Быть заключенной в это ужасное тело, не любимой никем, кроме Патрика, который собирается жениться на Нериссе. И вечное мучительное чувство, что маме невыносимо находиться рядом с ней. Что она предпочла бы, чтобы вместо Майлза умерла она, Моджи.

Поможет ли ей кто-нибудь? Да разве они смогут? Это безнадежно. Не было смысла сидеть на диете, потому что даже если она потеряет килограммы, и обретет чудесную красоту, и поступит в университет, и научится водить машину, Патрик все равно женится на Нериссе, а мама все равно будет обижаться на нее — за то, что она не блестяща, не успешна, не мертва. За то, что она — не Майлз.

— И был Даниил брошен в логово льва, — бормотала Антония, ожидая у подъезда Пасморов, — но не устрашился.

Или что-то в этом роде.

Легко говорить Даниилу. За его спиной была Высшая Сущность.

— Помни, — мрачно внушала она себе, — после сегодняшнего вечера ты никогда больше не встретишься ни с кем из них.

Потом двери распахнулись, и Джулиан заключил ее в медвежьи объятия.

— Как это мило, что вы пришли! — Он втиснул ей в руку большой бокал рубинового мерло. — Давайте пройдем и посмотрим, сможем ли мы найти Моджи, — шептал он, мягко направляя ее в море лиц и голосов.

Она приехала так поздно, как только могла, и дом был полон. Когда они с Джулианом пробирались сквозь толпу, она узнала Вассалса-сына и приемную дочь мясника, и месье Панабьера, который казался удивительно маленьким и хилым без своей огромной жены, и мадам Меру из depot de pain. Старая леди окрасила свои волосы в красновато-каштановый цвет, но отросшие корни образовали широкую серую полосу вдоль ее пробора, что делало ее похожей на барсука. Она кисло оглядела Антонию и пробормотала что-то краем рта своему супругу.

Антония сочла такую явную грубость тревожной. Она спрашивала себя, не была ли оправдана ее паранойя в «Бар-Табак». Действительно, никто из деревенских не сделал попытки поприветствовать ее.

Она сделала глоток вина. Потом другой, с большим удовольствием. Она забыла, что Джулиан знает толк в винах. Она ему об этом сказала, и он выглядел довольным. Она погоняла мерло языком, давая ему смыть ядовитый взгляд мадам Меру и голландское средство, проглоченное для храбрости перед выездом с мельницы.

С другого конца комнаты ей кивнула Дебра и улыбнулась, хрупкая в шелковой блузке цвета сливы и черных шерстяных слаксах. Нерисса помахала рукой от дверей. К облегчению Антонии, там не было Патрика.

Джулиан прочел ее мысли потрясающе легко.

— У Патрика какое-то дело разбирается в суде. Он будет позже, — сказал он.

Про себя она решила уйти раньше, чем наступит это «позже», и добраться до дома окольным путем. Она не желала столкнуться с ним под луной на rue de la Clouette.

Они двинулись в следующую комнату, которая в дни Майлза была свалкой хлама, а теперь стала просторной столовой. В честь вечеринки обеденный стол сдвинули назад, к стене, и заставили напитками, распределяемыми официантами в униформе, молодыми и красивыми.

Лез Лимоньерс потрясающе отличался от того, каким был двенадцать лет назад. Он был заново отделан с дорогой простотой от дизайнера и являл собой рай приглушенного — этрусского — красного цвета, с мягким освещением, успокаивающими тропическими растениями, с фрагментами абстрактной скульптуры, расставляющими местные акценты. Эффект был умиротворяющий и приветливый.

Определенно, не Дебра, кисло подумала Антония. Потом она вспомнила проявленную Деброй доброту в «Бар-Табак» и почувствовала неловкость.

— Вон она, — прошептал Джулиан, продвигая Антонию в угол за огромной пальмой, где округлая фигура в черном замерла на фоне французского окна.

Моджи должна была заметить их отражение в оконном стекле, но ее спина оставалась решительно развернутой.

«Ах, прекрасно, — подумала Антония. — Еще кое-кто, кто не особенно рад меня видеть. О чем, черт возьми, я буду с ней говорить?» На помощь Джулиана можно было не рассчитывать. С легкостью закаленного завсегдатая вечеринок он уже испарился.

Потом девушка обернулась, и Антония задохнулась от жалости.

Это было похоже на встречу с самой собой в параллельных мирах. В ее возрасте она могла легко сделаться такой же, если бы не кинулась в работу, как в спасение. Бывали времена, когда ей хотелось сказать: «К черту все! Я больна, я жирная и уродливая, так почему бы не стать еще жирнее и еще уродливей?»

Девушка у окна ничем не напоминала маленького забавного гоблина, который бегал за ней по пятам в Серсе. Она выглядела как проститутка. Обтягивающие черные леггинсы на выпирающих бедрах, огромная черная рубашка из искусственного шелка, у воротника испачканная косметикой. Ее лицо было бледным и одутловатым, глаза подведены черным под такими же подведенными черным бровями. Тусклые сальные крашеные черные волосы до плеч усеяны перхотью, которую она, очевидно, вычесывала, поскольку пробор был в свежих чешуйках.

Антония вспомнила, как она ненавидела фальшивую веселость в этом возрасте.

— Ты выросла, — ровно сказала она.

Моджи моргнула.

— Да, я действительно выросла. — Она говорила гнусавым носовым звуком, часто аффектируемом состоятельной молодежью. — Вы тоже изменились. Где же ваши яркие цветы и попугайные серьги?

— Я выкинула их давным-давно. Я не ношу больше украшений. — Сказав это, она заметила дешевые колечки из серебряной проволоки, которыми были унизаны пухлые пальцы. Моджи поймала ее взгляд и подняла подрисованную бровь.

— Слишком дорого, — пояснила Антония. — Я должна экономить деньги.

Снова сопение.

— Папа говорит, что вы здесь из-за этого. Чтобы продать мельницу.

— Если удастся. Как твои дела?

— Как мои дела?

— Почему ты здесь? Тебе нравится все время возвращаться в долину?

Моджи закатила глаза.

— А вам бы понравилось в моем возрасте?

— В твоем возрасте мне ничего не нравилось.

Моджи бросила не нее подозрительный взгляд: не шутит ли она.

Неловкое молчание.

Внезапно Антония ощутила симпатию ко всем, кто пытался вовлечь ее в разговор в ее юные годы. Она не имела представления, что нравится, а что не нравится Моджи, и немного было смысла в попытке это узнать. Она была бы встречена лишь стеной недоверия. Чертов Джулиан! Он что, думает, что она социальный работник?

— Знаете, — небрежно сказала Моджи, — ведь Майлз тоже здесь.

Антония приняла это не моргнув глазом. Во всяком случае, она надеялась, что это так.

— Это правда, — продолжала Моджи, наблюдая за ее лицом. — Мама привезла его пепел и развеяла над ущельем. Подумать только! Когда вы там, на этой старой мельнице, деловито выбиваете пыль, вы счищаете маленькие кусочки моего брата.

Антония сделала большой глоток Мерло.

— Я никогда не выбиваю пыль.

Это вызвало новое фырканье, немного менее воинственное, чем предыдущее.

Значит, Джулиан выражался буквально, когда говорил, что Дебра чувствует себя ближе к сыну в Ля Бастид. Майлз вернулся в ущелье… Майлз… В ущелье…

Она почувствовала жар и начала задыхаться, как будто перед обмороком. Шум толпы стал оглушительным, этрусские стены понеслись вниз, на нее.

Подошел официант с подносом, и она взяла свежие бокалы для себя и Моджи, предварительно одним глотком опустошив большую часть своего. Она злилась на себя за то, что поддалась эмоциональному шантажу со стороны Джулиана. Кто он такой, что она должна подвергать себя этому? И кто дал им право заставлять ее чувствовать себя незваным гостем? Здесь, в этой долине, которую она когда-то так любила!

— Антония Хант, как странно! Что вас привело сюда? Вы надолго? Никогда бы не подумала, что мы увидим вас здесь.

Почему же нет, черт побери! У нее столько же прав быть здесь, как и у них. Это прозвучало так, словно она совершила какое-то преступление.

Словно вызванный ее мрачными мыслями, в поле ее зрения попал Патрик. Он беседовал с месье Панабьером, нагибаясь, чтобы сравняться ростом со стариком. На нем были брюки в рубчик и толстая рубашка-поло в приглушенных пятнах цвета морской волны, и выглядел он усталым. Он моргал, как будто свет резал ему глаза.

Пора уходить.

К несчастью, она не видела никого на расстоянии вытянутой руки, кому можно было бы сбыть Моджи. Она не могла просто бросить ее. Она слишком хорошо помнила этот ужас — остаться на вечеринке брошенной и скучной.

— Знаете, — сказала Моджи. — Маме дико нужно, чтобы вы уехали.

— Правда? — откликнулась она с тем самым наигранным оживлением, которое заставляло ее топорщить перья. — Я как раз подумала, что уже пора бы.

— Да не с этой поганой вечеринки, — сказала Моджи, в очередной раз закатывая глаза, — а из деревни. Она хочет, чтобы вы покинули деревню.

Антония обратила к девушке полное внимание.

— Она весь уик-энд в волнении. Рвет и мечет, и называет вас «это создание». Наверное, потому, что вы оговорили моего брата на следствии?

Антония вперила взгляд в свой опустевший бокал.

— Возможно. — Она взяла еще бокал и осушила его. Она думала о Дебре, которая желала ей всего хорошего в «Бар-Табак» и называла ее «это создание».

— Люди такие долбанные лицемеры, — сказала Моджи.

— Это о ком ты? — спросил Патрик, подходя к ним с улыбкой.

— Не о тебе, — быстро ответила Моджи.

Когда она смотрела на него, она сбрасывала лет десять. Больно было видеть это. Значит, это единственное, что не изменилось, подумала Антония. Она все еще сходит по нему с ума.

Она повернулась к Патрику и изобразила то, что, по ее мнению, было легкой улыбкой.

— Очевидно, вы на особом счету, — заметила она.

Он не улыбнулся в ответ.

— Привет, Антония.

Он никогда не имел обыкновения пить, но сейчас он пил мерло. Что-то еще изменилось.

Она наблюдала, как он смешит Моджи, изображая невнятно говорящего поверенного. «А он преуспел, — подумала она, — и в этом нет никаких сомнений. Уик-энды во Франции с главой Палаты. Помолвлен с дочерью судьи…»

Если верить Джулиану, Патрик был восходящей звездой. Он подавал большие надежды и через пару лет должен был получить шелковую мантию.

Она все еще не могла в это поверить.

— Я никак не могу поверить, что ты — юрист, — сказала она, когда Моджи ненадолго оставила их. — Ты же собирался быть врачом, а точнее, психологом, помогать людям. Так что же случилось?

Он ответил ей кривой улыбкой:

— Продал душу дьяволу. — Это прозвучало так, словно было шуткой лишь наполовину.

— Ты получаешь от этого удовольствие? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Разве кто-то может все время получать удовольствие от своей работы?

— Боже, ты действительно юрист, — ответила она. — Это был идеально бессмысленный ответ.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Зачем ты вернулась, Антония?

Ее передернуло. Она забыла, насколько прямолинейным он мог быть.

— Я же говорила тебе: чтобы продать мельницу.

— И это все?

— Разумеется.

Он кивнул.

Она почувствовала раздражение, обнаружив, что разозлилась.

— Я и знать не знала, что ты здесь, если ты это имеешь в виду.

— Просто любопытно. Только и всего.

Она послала ему болезненную улыбку. Она почувствовала, что на минуту потеряла контроль, — это было неудивительно, учитывая количество выпитого.

Нерисса, подойдя к ним, послала ей короткую улыбку, только потом взглянув на Патрика.

— Рада, что ты это сделал, — сказала она ему, — наконец.

— Я вернусь через минуту — ответил он.

— Что, так скоро? — Она послала Антонии гримасу страдающей подруги. — Он все время работает. Это такая скука!

— Готова поспорить, — ответила ей Антония, получив острый взгляд Патрика.

Нерисса наклонилась к нему с легкой интимностью. Антония почувствовала себя лишней. Время остановилось для нее, с ее черепками и мусорными ямами. Но для Патрика с Нериссой оно переместилось к другим — взрослым — вещам, вроде ремонта дома и помолвки.

Боже, она действительно перебрала. Пора уходить, пока не разбила здесь что-нибудь.

К несчастью, хозяйка дома выбрала именно этот момент, чтобы возникнуть рядом с Нериссой.

— Я так рада, что вы решили прийти! — обратилась она к Антонии с такой теплотой, которая делала все, о чем ей сказала Моджи, вдвойне нереальным. — Судя по тому, что говорит Джулиан, нам просто повезло поймать вас! Ведь вы завтра уезжаете?

Возможно, если бы Дебра не сказала этого, все вышло бы иначе. Возможно, Антония выдала бы несколько любезностей, затем извинилась и ускользнула. Возможно, на следующее утро она улетела бы домой и никогда больше не встретилась с ними.

Но все дело было в том, как Дебра это сказала. С такой холодной уверенностью. Королева долины, ясно предполагающая, что неудобный чужак должен тихо уйти с минимальными разрушениями для ее владений.

Внезапно Антония поняла, что чувствует месье Панабьер, защищая свою ферму от воображаемых захватчиков. Она поняла его потребность стрелять горшками в людей. Она захотела немедленно сделать это.

— Не совсем так, — решительно ответила она Дебре. — Боюсь, мои намерения изменились.

Бокал Патрика застыл на полпути к его губам.

Нерисса пристально разглядывала ее.

Дебра сделала неимоверное усилие, чтобы выглядеть слегка удивленной.

— Ах так, значит, вы не уезжаете завтра?

Антония покачала головой.

— Я решила, что, раз уж я здесь, я могла бы остаться еще на пару недель. Кстати, — она улыбнулась, — я подумала: отчего бы мне не поискать, куда Майлз дел кантарос.

Глава 23

— Я должен был бы выпороть тебя! — проревел Кассий, когда его кулак встретился с челюстью его адъютанта, заставив того отлететь.

Раскрыв рты, на них изумленно смотрели младшие офицеры. Не часто видели они своего генерала, теряющим контроль над собой. И ни разу до того они не видели, чтобы он поднял руку на офицера.

По крайней мере, некоторые получили от этого удовольствие, мрачно подумал Кассий. Он сжал пальцы левой руки, которая уже начинала ныть.

Квинт Фабий Валенс сидел, моргая, в снегу, из его разбитого носа текла кровь.

— Ты проклятый дурак, — сказал Кассий, стоя над ним. — Удивляюсь, зачем я беспокоюсь о том, чтобы сохранить тебе жизнь. Я должен был казнить тебя, вместо того чтобы увольнять со службы.

Он приказал легионеру увести парня. Затем повернулся и пошел к своей палатке. Рядом с ним другой его адъютант, Акилиан, неодобрительно поджал губы. Без сомнений, он испытывал зуд сказать своему генералу, что, потворствуя предателям, он подает плохой пример для солдат. Особенно если предатель — офицер, который всегда на виду.

Кассий спрятал усталую улыбку. Фабий и Акилиан — оба были яркими, хорошо воспитанными, до нелепости молодыми и все время препирающимися. Они напоминали ему двух маленьких мальчиков, соперничающих из-за внимания отца.

Каждый в своем роде, они оба интересовали его, и ему было жаль видеть, как Фабия уводят. Акилиан был педант и интеллектуальный сноб, но он имел проницательный ум и оригинальный образ мыслей — когда осмеливался его выразить. Фабий, со своей стороны, был слишком мягкосердечен для солдата. У него был острый глаз, чтобы увидеть поэзию войны, но недостаточно крепкий желудок, чтобы переварить ее механику. И как вождь он был безнадежен.

Парня доставили час назад, поймав «на горячем», как радостно сообщил Акилиан, — в тот момент, когда он посылал записку своей невестке в город. Он пытался обернуть ее вокруг рогатки. Старый трюк из книг.

Возможно, подумал Кассий, недостаток оригинальности привел его в такое же бешенство, как и измена.

— Во имя Гадеса, ты думал, это игра? — ревел он, когда парня доставили к нему. — Разрушить свою карьеру? Подвергнуть опасности свою жизнь? Да, жизнь, идиот ты эдакий! Будь я Октавианом, сейчас ты был бы уже пищей для ворон.

Он был преднамеренно груб, задевая чувства молодого человека, чтобы вбить ему немного здравого смысла. Но это не помогало.

Фабий поднял голову и послал ему гордый нераскаянный взгляд, как спартанский герой, взирающий на персов. Возможно, он позаимствовал это из какой-нибудь пьесы.

— Извини, генерал, но у меня не было выбора. Она сестра моей жены.

— Что это за извинение?

— Прости меня, генерал, но думаю, что достаточное.

— Ах, правда? — Кассий язвительно посмотрел на мальчика.

— Если бы у тебя когда-нибудь была жена, — пробормотал Фабий, опустив глаза, — ты бы понял.

Это отрезвило Кассия. Вряд ли он мог отчитывать мальчика за дерзость, когда сам поощрял адъютантов высказывать свое мнение. Но это привело его в шок. Так вот каким они видят его! Древний старый генерал, у которого никогда не было времени на женщин.

— Я думаю о ваших женах и детях, — прорычал он. — Вы, кажется, не понимаете, но отношения стали жестче с началом осады. Это идиотство могло бы убить тебя.

К счастью для Фабия, Октавиан был в отлучке — в Сполетуме, где вопрошал оракула, так что он легко отделался. Именно поэтому Акилиан высунул нос.

Кассий искоса посмотрел на него.

— Думаешь, я был слишком мягок с ним?

— Не мое дело обсуждать, генерал, — последовал решительный ответ.

— А если я тебе прикажу? — парировал Кассий.

Упрямое молчание.

— Это была всего лишь записка, Марк. Не пакет с едой, не оружие, и уж тем более не план побега. Записка. Побуждающая его бедную глупую невестку совершить благородное дело и перерезать себе глотку, пока мы не сделали это за нее. Немного жестоко видеть в этом предательство, ты не находишь?

Длинный острый нос адъютанта покраснел на конце.

— Извини, генерал, но ты приказал мне высказать свое мнение, а оно будет таковым: я не могу согласиться.

Кассий сделал глубокий вдох.

Было утро. Солнце уже давно прогнало туман, и в тысяче футов над лагерем стены осажденного города отливали приятной персиковой терракотой. Угрюмые камни Этрусских ворот выглядели почти мирно.

— Скажи мне, — задумчиво произнес Кассий, когда они протоптали снег к его палатке. — Наша задача здесь не кажется ли тебе иногда странной?

Плечи Акилиана опустились.

Кассий снова спрятал улыбку. Его адъютант ненавидел, когда он начинал рассуждать. Это заставляло его беспокоиться. Казалось, парень не понимает, что Кассий делает это лишь для удовольствия. Чтобы разогнать скуку пяти месяцев осады.

— Нет, генерал, — строго ответил Акилиан, — нисколько.

— Я имею в виду, — продолжил Кассий, углубляясь в тему, — что мы, два провинциала, поддерживаем наследника Цезаря, величайшего патриция из всех, тем, что сидим на заднице, ожидая, пока враждебная партия умрет с голоду.

Упорное молчание. Наконец Акилиан произнес:

— Хотя я задаюсь вопросом об исходе…

— Ммм?

Он выглядел неуверенным:

— Я имею в виду, что случится, когда все это будет позади. Не с Перузией… Со… всем.

Кассий смотрел на обреченный город. Завеса облаков заслонила солнце, и Этрусские ворота потеряли свое розоватое свечение. Теперь это был просто огромный угрюмый каменный блок с горсткой умирающих людей внутри.

— Одно знаю наверняка, — пробормотал он. — Когда все это будет позади, у нас больше не будет Республики. — Он на мгновение задумался. — Может быть, будет Империя. Что-то в этом роде.

У его палатки дежурный сержант вложил ему в руку письмо.

— Прибыло сегодня рано утром, генерал. Из города.

— Из города? — Кассий помрачнел. — Мы ждем сообщения от одного из своих агентов?

— Не знаю, господин, — ответил сержант.

Кассий перевернул письмо чтобы рассмотреть печать.

Звуки лагеря внезапно смолкли.

Снег под ногами качнулся ему навстречу.

Это была ее печать…

Нет. Не может быть.

Ее не могло здесь быть.

В этом обреченном городе, который он разрушит до основания.

Неужели ее муж настолько глуп? Нет, у него должно было хватить ума держаться подальше отсюда. Пристать как банный лист к ее брату, этому непотопляемому пройдохе, который невредимым прошел сквозь все перипетии гражданской войны.

Он понял, что Акилиан и сержант с любопытством смотрят на него. Тогда он свернул письмо так, чтобы они не могли увидеть печать, и спросил сержанта, не знает ли он, кто доставил письмо.

— Офицер из другой части, — ответил сержант. — А может быть, шпион. — Он не был уверен.

— Задержите его, — приказал Кассий и откинул полог своей палатки.

— Генерал, — подал голос Акилиан, собираясь последовать за ним, — я подумал, что сейчас самое время пройтись по спискам…

— Позже, — ответил Кассий. — Меня не беспокоить. Ни по какому поводу.

— Но, господин…

— Позже, — отрезал он и вошел внутрь.

Она в городе, думал он с недоверием. Перед тем как выйти, Фенио поставил жаровню, и Кассий мог чувствовать стойкий жар на лице, но это не приносило ему тепла. Ему было холодно, так холодно…

У него мелькнула мысль, как она там умудряется согреться. Идиотская мысль… Никто не может согреться в осаде, в разгар зимы. Он знал, поскольку и сам был в такой передряге. Он вспоминал холод, который иссушал стены и делал мысли густыми, как замерзающая вода. И голод — жестокую разъедающую боль в животе.

Нет, о чем только думал ее муж, втягивая ее в такой кошмар? Лучше бы она была мертва.

Письмо лежало на столе, рядом с кубком, наполненным финиками. Он не мог набраться мужества, чтобы вскрыть его, и повернул его другой стороной, не желая видеть печати. Эта печать несла слишком много воспоминаний. Образов, которые, как он надеялся, давно канули в Лету.

Гадес с ней…

И проклятье ее супругу — за то, что втянул ее в это!

Люций Корнелий Вер. Последний раз он видел этого человека в ночь ее свадьбы. Он наблюдал, пьяный и неузнанный в охрипшей толпе гостей, как свадебная процессия двигалась к дому Корнелия.

Это было большое, эффектное мероприятие. Все, что нужно, ни на чем не экономили. Жертвоприношения, пшеничные пироги, факельное шествие по улицам…

Как и предписано традицией, два мальчика, возможно двоюродные братья Тациты, вели ее под руки, а третий наивно и торжественно освещал дорогу факелом из боярышника. Ее голова оставалась опущенной и скрытой покрывалом, когда она размазывала палочкой церемониальный жир по дверному косяку в доме своего мужа.

Кассий не мог видеть ее лица. Он наблюдал за ее руками, обвивавшими колонны прядями шерсти. Длинный шлейф огненно-алого покрывала невесты составлял шокирующий контраст с ослепительной белизной туники. Как кровь на снегу.

Все это было безупречно правильно и старомодно. Ее семейство здесь постаралось. Чтобы, подобно им, она вступила в самую суровую, невозвратную форму брака, которая заставляла образованных женщин плеваться и бормотать о порабощении.

Он спрашивал себя, что она думает об этом. Что было у нее на уме? О чем она думала, поступая так? Зачем, зачем, зачем? Он навсегда остался мучим этими вопросами.

Супруг выступил из толпы и произнес речь, приглашающую гостей в дом: высокий сухощавый человек с острым носом и без губ, с остатками рыжих волос поперек веснушчатого черепа.

Существовало поверье, что рыжие волосы несчастливы для жениха, но, возможно, ей казалось, что она может благополучно проигнорировать это. Корнелий был слишком богат и слишком благороден, чтобы его масть представляла проблему.

Корнелий добрался до конца своей маленькой корыстной речи, и повисла тишина. Толпа разделилась. Факелоносец поднял руку и запустил факел мерцающей дугой вниз по улице.

Кассий задержал дыхание.

Согласно примете, это был последний шанс для невесты избежать брака. Если она добудет погасший факел и положит его под брачное ложе, молодожен не доживет до утра.

Конечно, это не более чем старушечья сказка, полузабытые чары ушедших времен, которые никто всерьез не воспринимал. Никто, кроме Кассия. Этой ночью он был всей душой со старухами. Это был последний шанс Тациты. Конечно же, она подкупила кого-нибудь, чтобы подобрать факел!

Сквозь угар дешевого вина он смотрел, как факел катится и стучит по булыжникам. Никто не попытался подобрать его. Не нашлось осторожного раба, подкупленного не желающей брака невестой. Толпа вновь принялась за шутки, ей не терпелось войти в дом и начать свадебный банкет. Он видел, как вспыхивают и умирают последние искры. Едкий дым кусал его глаза. Дым пах желчью.

Корнелий оглядел гостей с напряженной улыбкой.

Затем повернулся и прошествовал в дом.

Она склонила голову и последовала за ним. Ясно, молодожен не собирался утруждать себя, перенося ее через порог.

Дом поглотил Тациту.

Кассий ничего больше не помнил ни о той ночи, ни о днях и ночах, последовавших за ней. Об этом позаботился добрый Бахус. Он взял его за загривок и протащил, пьяного, сквозь первое, мучительное замешательство потери.

— Зачем ты это сделала? — шептал он углям жаровни, как кричал много раз до этого. Зачем? Зачем? Любила ли ты меня когда-нибудь? Или я был просто в диковинку для тебя, грубый ремесленник из провинции? А может быть, тебе хотелось пополнить список своих побед известным именем?

Но как это могло быть, если у нее не было списка побед? Он был первым. В этом он был уверен.

И непохоже было, что ее принудили к этому браку. Тацита была не из тех глупых девушек, которых семья могла втянуть в дело, которого она не желала. Она пошла на это добровольно. Она хотела этого!

Ох, нет смысла снова ворошить прошлое! Он никогда не понимал, почему она сделала это. Он никогда не сможет это понять.

Кассий развернулся и отдернул полог палатки, чтобы дать ледяному ветру привести себя в чувство. Пораженный стражник почти уронил свое копье. Спустя минуту Кассий вернулся и взял письмо.

Как легко оживают воспоминания. Один взгляд на печать — и боль вновь затопила его.

Он пытался перехитрить себя. Он думал, что уже справился с этим. Он сидел на кровати однажды в полдень — теперь уже и не вспомнить, на чьей кровати, и в какой именно полдень, — и, положив гудящую голову на руки, убеждал себя остановиться.

Хватит разыгрывать страдающего от любви дурака. Ведь ты потерял ее. Ну так что же? Ты не первый мужчина, потерявший женщину. От этого жизнь не кончится. Сделай перерыв. Неси солдатскую службу. Это то, за что тебе платят.

И теперь он вернулся туда, откуда начал. И все из-за нее.

Как-то, несколько лет назад, он уже получал письмо от нее. Он был в Риме зимой, наутро после чтений пришло письмо с ее печатью. Он немедленно узнал печать. Он догадался, не открывая письма, что она была в аудитории накануне. Она сидела там и слушала его, обнажавшего свое сердце. Он нашел это необыкновенно оскорбительным. Особенно когда вспомнил стихотворение, которое он читал: «От любви той нет мне исцеленья».

Как это должно было ей польстить! «Так он все еще любит меня!» — должно быть, думала она самодовольно, когда носилки несли ее обратно в дом мужа.

Чтобы вернуть письмо, не вскрывая, не понадобилось никаких усилий. Он едва подумал об этом и никогда не жалел о своем решении. Он и теперь не имел сожалений. Это верный образ действий. Верный. Чего, во имя Гадеса, она ожидала?

А теперь у него другое письмо, такое же, как и первое.

Он стоял посреди палатки, глядя на зажатый в руке лист. Потом быстро сломал печать.

Чтение не заняло много времени. Письмо было коротким и, вероятно, набросанным в спешке. Неприукрашенная просьба к нему: помочь ей и ее семье выбраться из города.

Коротко и по делу. Как это похоже на Тациту! Никаких сентиментальных обращений к прошлому, никаких «если ты когда-нибудь любил меня, подумай обо мне сейчас». Для этого она была слишком горда. Ее письмо не содержало вообще никаких ссылок на то, что однажды было между ними, кроме двух слов, которыми она обратилась к нему вначале.

«Меа vita, — начинала она. — Жизнь моя».

В нем закипал гнев. Как она посмела так обратиться к нему после стольких лет! Как она посмела!

Меа vita — жизнь моя.

Так она обычно называла его, когда они предавались любви в старом склепе у Порта Капена. Она шептала это на его груди: — «Жизнь моя, жизнь моя».

Он как будто почувствовал ее руки на своей спине, ее пальцы, впивающиеся в его лопатки. Влажное тепло ее дыхания на своей коже. Меа vita. Меа vita.

Он порвал письмо и бросил его в огонь.

Глава 24

Поистине замечательно — говорить! — думала Антония, стоя в телефонной кабине и лелея свое похмелье.

— Что ты сказала им?! — завопила Кейт.

— Я была злая. И пьяная. А она вела себя так, словно это место — ее владения. И видела бы ты ее лицо, когда я это сказала! Просто одна натянутая улыбка. Это было ужасно. Кроме того, — добавила она, как будто вспомнив, — у меня будет время, чтобы попытаться самой отыскать эту проклятую вещь.

Кейт недоверчиво фыркнула.

— И что это должно означать?

— Это означает вот что: похоже, это меньше относится к мертвому римлянину, чем к живому Патрику МакМаллану.

— Ах, оставь, Кейт. Он никакого отношения к этому не имеет. Его даже не будет здесь большую часть времени.

— Ты, кажется, говорила, что они останутся до конца недели.

Антония остудила лоб, прислонившись к стенке телефонной кабины, и подавила накатывающую тошноту. Как же неумолима ее подруга!

— Я просто думаю, — сказала Кейт, — ты должна уяснить для себя, почему ты остаешься. Если для того, чтобы наконец найти этот кубок и оправдать себя и своего отца, то хорошо. Если для того, чтобы утереть нос Пасморам и этому человеку, то — плохо.

Антония посоветовала ей не разыгрывать мелодраму и повесила трубку.

Двумя часами позже она сидела за кухонным столом, опершись подбородком на руку и рассматривая красную папку с заметками по Кассию. Она зашла настолько далеко, что вынула открытку с Кассием и прикрепила ее на холодильник, но все еще не могла заставить себя начать.

— Начать что, если быть точной? — спрашивала она себя. — Что ты думаешь делать?

Чтобы увильнуть от ответа, она убрала кухню так хорошо, как только могла, двигаясь осторожно, чтобы избежать неприятного покалывания в своей голове. Потом постирала в раковине пару бюстгальтеров и трусов. Она уже почти закончила с оттягиванием задач и несла ковш с водой в мастерскую на случай, если вдруг вернется бешеная лошадь, когда в дверях возникла Моджи.

На ней были те же черные леггинсы, что и накануне вечером, с trainers и тяжелым мужским свитером, разумеется, черным. Ее кожа шелушилась от несвежей многодневной косметики, а глаза были щелочками — как от ветра.

Грязным ногтем большого пальца она ковыряла притолоку.

— Вы уделали мою маму, — сказала она.

— Я сама уделалась, — ответила Антония.

Моджи метнула в нее взгляд:

— Каким образом?

— Прошлой ночью перебрала и теперь чувствую себя ужасно.

Моджи фыркнула.

— Патрика ты тоже уделала.

Если даже и так, то прошлой ночью он этого не показал. Когда она выболтала, что собирается найти кантарос, стоило посмотреть на его лицо — полное отсутствие реакции. Боже, как он владел собой!

— Он классный, ты ведь знаешь, — сказала Моджи, следуя за ее мыслями. — Когда я была в школе, он обычно посылал мне открытки из суда. Иногда он делал наброски. Прилегший отдохнуть судья или еще кто-нибудь. Он говорит, я — единственная, кто может прочитать написанное им. Он пишет ужасно. Он должен был учиться заново после того, как обжег руку.

Для Моджи это была речь эпических масштабов. Она поймала взгляд Антонии и вспыхнула. Потом кивнула на ковш:

— Это для чего?

— Ипполиту. Наше знакомство началось неважно.

— Он просто нервный из-за глаза.

— Именно так и сказал твой папа. Я переживала из-за этого. Потому и ковш.

— Я думала, ты не любишь лошадей.

— Не любила, — сказала Антония, удивленная тем, что она это помнит. — Но все же.

— Это не то место, — сказала вдруг Моджи.

Антония кинула на нее заинтересованный взгляд.

Моджи заважничала.

— Правда! Ипполит теперь сюда не вернется, потому что вы здесь. И, если хотите знать, лошадиные орешки были бы лучше, чем просто вода.

— Лошадиные орешки, — повторила Антония, гадая, что это такое.

Последовала неловкая пауза. Чтобы заполнить ее, Антония спросила Моджи, любит ли она лошадей.

Та пожала плечами.

— Они хорошие. По крайней мере, не поучают тебя. — Помолчав, она добавила: — Чем я хотела бы заниматься, так это работать с лошадьми. Есть такой курс в Ньюмаркете. Но я никогда не попаду туда.

— Почему же?

— Мама хочет, чтобы я поступала в Оксфорд, как Идеал.

Антонии потребовалось время сообразить, что она говорит о Майлзе. Майлз? Идеал? Конечно, Дебра навела посмертный глянец. Бедный Майлз! Ему бы это страшно не понравилось.

— Каким он был? — внезапно спросила Моджи.

Антония покусала губу. Потом сказала:

— Иногда он бывал редким засранцем.

Моджи, утратив крутизну бывалой девицы, задохнулась.

— Но в случае Майлза дело было в том, — продолжала Антония, — что он это знал. И когда бывал в хорошем настроении, мог посмеяться над собой. У него было потрясающее чувство юмора. Очень черного юмора. — Она сделала паузу. — Мне это в нем нравилось.

Моджи притворялась, что не слушает. Она продолжала атаковать притолоку грязным ногтем.

Антония подобрала ковш.

— Так где же мне его поставить?

Опять пожатие плеч.

— Не знаю. Просто не так близко к мельнице.

— Покажи мне.

Моджи тяжело вздохнула. Они покинули мельницу. На мосту Антония обернулась и посмотрела на дорогу, ведущую к источнику.

Моджи отстранилась.

— Я не пойду туда, — сказала она обвиняюще, как будто Антония стремилась заманить ее в ловушку.

— Почему?

— Я никогда не хожу туда.

Антония посмотрела на дорогу. Внезапно она вспомнила восьмилетнюю девочку, скулящую, как щенок.

— Моджи, извини. Я должна была сообразить.

— Какая разница?! — вспыхнула Моджи. — Я этого даже не помню. — В ответ на удивленный взгляд Антонии она закатила глаза. — А с чего бы? Мне ведь было всего восемь. — Она помолчала. — Я думаю, ты помнишь. Я думаю, ты помнишь все.

— Я… стараюсь не думать об этом слишком много.

— Тогда зачем ты вернулась? Это бессмысленно.

Антония думала об этом. Моджи была права.

Моджи указала на место, шагах в двенадцати от дороги, около куртины зловещего вида морозника.

— Оставь здесь. Местечко ничуть не хуже любого другого.

Антония прошла по дороге и поставила ковш. Моджи осталась стоять, где была. Антония позвала ее:

— Я хочу немного пройтись. Может, ты пройдешь со мной часть пути?

— Я же тебе говорила, — вскричала Моджи, — я никогда не поднимаюсь туда!

Антония вздохнула. Более чем достаточно общения с трудно поддающейся воспитанию молодежью за одно утро.

Она уже была почти вне пределов слышимости, когда Моджи пронзительно позвала ее:

— Антония! Что ты имела в виду, когда это сказала?

— Что сказала?

Лицо девушки было белым и напряженным.

— Ты знаешь, о чем я! Прошлой ночью… ты всерьез говорила насчет того, чтобы поискать этот… эту вещь?

Антония остановилась.

— Да, — сказала она наконец.

«По крайней мере, — произнесла она про себя, — я тогда так и думала. А сейчас?»

Она поднималась по дороге, и холодный северный ветер хлестал ее по щекам.

Кейт была права: ей надо определиться, ради чего она остается. И остается ли вообще. Была ли это запоздалая попытка найти кантарос? Или ей просто хотелось бросить вызов Пасморам (и Патрику), которые так явно хотели, чтобы она уехала?

Она была слишком усталой и разбитой похмельем, чтобы разбираться в этом сейчас.

Антония услышала звук конских копыт за собой и похолодела. Четкое клип-клоп, клип-клоп быстро приближалось. Маленький упряжной скакунок месье Панабьера несся вдоль изгиба дороги. Когда он увидел ее, то мгновенно остановился, как в мультфильме. Передние ноги подкосились, ноздри расширились, мрачный одноглазый взгляд вперился в нее.

Мексиканская ничья, слабо подумала она. Ее сердце учащенно забилось.

Скакунок был гораздо меньше, чем показалось накануне, и чрезвычайно грязный. У него была квадратная некрасивая голова на коренастой шее и мосластые ноги.

Он осторожно наблюдал за ней сквозь спутанную челку. Одно из его передних копыт было наклонено, готовое подняться в любую секунду, и, хотя он был не менее чем в тридцати футах от Антонии, она могла видеть, как он дрожит.

Он напуган, говорила она себе, так же, как и ты. Она заставила себя оставаться спокойной. Это всего лишь пони. Он боится тебя гораздо сильнее, чем ты его.

Но это не помогало ни в прошлом, ни сейчас.

Они продолжали смотреть друг на друга. Ее мысли метались в разных направлениях. Женщина и конь, сверлила ее неотступная мысль. На дороге к Конскому источнику.

Без предупреждения она поднялась в Серс лунной ночью и мальчишеский голос, хриплый от эмоций, сказал:

— Разве они не называли это место Конским источником? Вид соответствует, да?

Волосы на ее затылке встали дыбом. Тяжесть, ничего общего не имевшая с тяжестью похмелья, сжала ее нутро. Откуда это пришло?

Она мысленно вернулась к тому времени, когда в последний раз гуляла по этой дороге, полная алкогольной бравады, три дня назад. Прошлое не имеет власти. Какими пустыми сейчас были эти слова!

Прошлое не имеет власти? Да ведь оно повсюду вокруг тебя! Там, внизу, в ущелье, над которым Дебра Пасмор развеяла прах своего сына. Здесь, на этой дороге, где пальцы Патрика однажды легко касались твоей руки, а его дыхание обжигало лицо, когда вы планировали свой первый совместный уик-энд, который так и не состоялся.

Дрожа, она села на камень и опустила голову на колени. Она забыла о пони, она забыла обо всем, кроме взрывной волны, пронесшейся над ней.

Она оставалась сидеть так, пока мужской голос над ней не произнес:

— С тобой все в порядке?

В недоумении она подняла голову.

Это был Патрик.

Вспомни черта — и он появится, подумала она в оцепенении. Но только это не черт. Это просто мужчина, которого ты когда-то любила и который стал чужим.

Это была пронизывающая холодом мысль, и от нее стало только хуже.

— Ты очень бледная, — сказал он, глядя на нее. — Это лошадь?

Ипполит все еще был здесь, с опаской наблюдая за ними и мотая хвостом из стороны в сторону.

Она облизнула сухие губы.

— Да, — прошептала она, — это лошадь.

Она смотрела, как Патрик подошел к пони и почесал его уши. Ипполит обнюхал его грудь, оставляя след зеленой слюны на джерси. Патрик, казалось, этого не заметил. Он шлепнул пони по крупу и сказал:

— Ну-ка, парень, она не хочет сейчас тебя видеть. — И пони, мотнув косматой головой, развернулся и рысцой двинулся обратно в сторону дороги.

Патрик повернулся и сел на камень рядом с ней.

— Лучше?

Она кивнула. Но это было не так, и она его не убедила.

Она думала, что за двенадцать лет все забыто. Но понадобилась всего лишь лошадь, чтобы все вернулось.

Ветер становился свежим. Она спрятала подбородок в воротник.

— Да, я хотела извиниться, — сказала она наконец. — Я сожалею о том, что сказала прошлой ночью. Я имею в виду форму, в какой это было сказано. О Майлзе… Это было бесчувственно. Думаю, Дебра не примет извинений, если они последуют?

— Я бы не стал даже пытаться.

— Так я и думала.

Некоторое время они сидели молча. Потом он тихо спросил:

— Я не пойму, чего ты пытаешься этим добиться.

Она взглянула на него.

— Неужели ты всерьез надеешься найти эту вещь спустя столько лет.

Он подождал, но она ничего не ответила. Он был прав. Она не могла серьезно думать об этом. Или могла?

— И почему именно сейчас, Антония? Если бы ты хотела это сделать, думаю, ты бы предприняла попытку годы назад.

Он говорил спокойно и без злости, тихим голосом — такой он, наверное, использовал при перекрестном опросе свидетелей.

Она сказала:

— Я не думала об этом годами. Я была в Штатах.

— Занимаясь чем?

Как на это ответить? Как объяснить ему, через что ей пришлось пройти.

Антония Хант? Ах да! Прекрасные мозги, но она, кажется, была замешана в какой-то мрачной истории во Франции? Был убит парень, кажется. И пропало что-то ценное при неуточненных обстоятельствах. Она была под подозрением, видите ли. В том-то все и дело. И как можно после всего этого принять ее на факультет?

Да, именно так и было в течение первых лет. А потом она сдалась.

Она легко сказала:

— Я сделала себе имя на мусорных кучах.

— По-моему, это далеко от римской истории.

Она рубила грязь каблуком ботинка.

— Это было то, чего я хотела.

Он снова взглянул на нее.

— Я полагал, ты хотела заниматься Кассием.

«Хотела…» — холодно подумала она. Слезы навернулись ей на глаза. Наверное, это проклятое похмелье делает ее такой слезливой. Вслух она произнесла:

— Я давным-давно с ним покончила.

— Что ты имеешь в виду?

— Я избавилась от всего этого хлама. От книг, от заметок, от всего.

Его лицо стало неподвижным.

— Когда?

— Сразу после следствия. Мне не хотелось иметь дела с этим. — Она вымученно улыбнулась. — Несколько мелодраматично. Как обычно бывает в двадцать четыре года.

— Это не мелодраматично. Это глупо.

Она пожала плечами.

— Теперь все начинаю сначала.

Заморосил мелкий дождик, шурша в сухой листве дубов и брызгая на дорогу. До нее дошло, что пока ни один из них не упомянул о несчастном случае, хотя они были всего лишь в нескольких сотнях ярдов от места, где все произошло.

Он поднялся на ноги, подошел к краю, и встал, глядя вниз, в ущелье.

— Значит, ты с этим примирилась, — сказал он без выражения.

— Думаю, да.

Он повернулся к ней.

— Тогда почему ты здесь?

Она моргнула.

— Антония, что в этом хорошего? Одному Богу известно, какое это было тяжелое время для всех нас.

Она вздрогнула.

— Зачем ворошить старое.

— Ты хочешь убедить меня уехать отсюда?

— Я хочу убедить человека, о котором когда-то заботился, не превращать свою жизнь в руины.

«Человека, о котором я когда-то заботился…»

Она снова вспомнила ту лунную ночь, двенадцать лет назад. Знали бы они, когда им было по двадцать четыре, что они будут стоять здесь как чужие, как бы они это перенесли…

— Ты преувеличиваешь, — ровным голосом сказала она. — Пара недель отдыха в Южной Франции едва…

Он поднял руку.

— Не пытайся бодаться с Деброй. Это весьма неудачная затея. Поверь мне. Я ее знаю.

Она сглотнула.

— Возвращайся в Лондон. Забудь об этом.

Она поднялась на ноги.

— Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь.

Этой ночью, впервые за долгие годы, Моджи опять снился кошмар.

Она была на Хайгейтском кладбище, окруженная голубями. Их трепещущие крылья были повсюду, и это было ужасно. Она знала, что единственный путь оттуда — вниз, по вертикальным ступеням в подземную комнату, но она не могла спуститься туда, потому что внизу ее поджидало что-то маленькое и злобное. Ее сердце разрывалось от паники. Она закричала и, дернувшись, проснулась.

Она соскользнула с матраса и добралась до окна. За ночь облака спустились с гор и захватили деревню. Она наблюдала, как они ползут по rue de la Cluette, — безмолвные тайные пришельцы из другого мира. Она гадала, проснулась ли она окончательно или все еще пребывает в кошмаре.

Ее наполняло чувство вины: туманное сознание, что однажды она сделала нечто ужасное и теперь требовалось усилие, чтобы не вспомнить, что именно.

Но какое отношение ко всему этому имело Хайгейтское кладбище? Она никогда даже не была там.

Однажды она специально купила сонник. Он утверждал, что сны — это послания от подсознания, и надо только разгадать значение символов, маскирующих смысл. Но это никак не могло ей помочь.

Она бы все отдала, чтобы вернуться сейчас на Уильтон Роуд, где можно было бы сползти вниз, в комнату для завтраков, и устроиться там с собаками до рассвета. Она часто делала так, когда ей было восемь, и каждую ночь ей снились кошмары.

В ее мозгу внезапно возникла картина, словно кто-то вставил слайд в проектор. Воспоминание из ниоткуда.

Кантарос стоит на столе в мастерской. Он пульсирует рубиновым цветом, словно наполнен кровью.

Она включила свет и легла на кровать.

— Что происходит? — прошептала она, и в тишине ее голос прозвучал пугающе, как чужой.

Антония вернулась, подумала она, — вот что происходит.

Как только она услышала, что Антония вернулась, она ощутила укол беспокойства. Что-то разверзалось у нее под ногами, как разверзается корка лавы, открывая бурлящий внизу хаос. И она не могла понять, являлся ли кубок частью этого.

Она возненавидела его сразу, потому что нашедшие его Патрик с Антонией изменились, а днем позже Майлз, взявший его, был убит.

Кроме Патрика, она никому не говорила о том, что Майлз взял кубок. После разговора в детской они никогда больше не возвращались к этой теме. Она не могла. Она испытывала суеверное опасение, что, если она это сделает, Патрик будет вынужден уехать, как в сказке. Но ей приносила болезненное удовлетворение мысль, что она может в любой момент подойти к матери и сказать:

— Антония говорила правду. Я знаю. Это я помогла ему забрать кубок.

В этом была своего рода притягательность, словно стоишь на краю утеса, думая: «А что, если я прыгну?» Потому что она знала: если она скажет это, мать возненавидит ее навсегда.

Этот кубок, этот ужасный кубок! Все возвращалось к нему. Патрик с Антонией откопали его — и все пошло наперекосяк. А теперь Антония хочет откопать его снова.

Она поглубже зарылась в свой спальный мешок. Снаружи тучи прижимались к ее окну, отрезая дом от остальной деревни. Ничто больше не было реальным. Кошмар просачивался в мир.

Джулиан был разбужен вскриками Моджи во сне. Дебра не шелохнулась, но он знал, что она не спит.

По справедливости, она должна была бы спать. После фиаско ночью в воскресенье она с головой ушла в восемнадцатичасовой рабочий день, где были и переговоры по телефону, и факсы на пятидесяти листах, в тщетной попытке выкинуть мысли об этой глупой девчонке внизу, на мельнице.

Он тихо поднялся и прошел в коридор, послушать у двери дочери. Все было тихо.

Двенадцать лет назад он вошел бы к ней и просидел у ее постели до рассвета. Но с некоторых пор он должен был ждать, пока его позовут, чтобы осторожно убедиться в том, что у нее все в порядке. Пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать. Она бы только обиделась и назвала его надзирателем. Возможно, она унаследовала скрытность от своей матери.

Он спустился вниз сделать чай. Кухня была теплой и уютной, но ему не хватало собак. Иногда приходила кошка Меру, но это было не то. Джулиан восхищался кошками, но совсем не понимал их, и они это чувствовали.

Стоя у окна в ожидании, когда закипит чайник, он увидел, как внизу, в долине, зажегся свет в кабинете Патрика. Его плечи опустились. Один Бог знает, что сделал с Патриком приезд Антонии. Он пожалел о том, что пригласил ее в дом.

Чего он думал добиться? Это не принесло Моджи ничего хорошего. Напротив, впервые за эти годы у нее опять начались кошмары. А теперь и его бедный мальчик лишился сна.

Его мальчик… Его «зять». Он слабо улыбнулся, как всегда делал при затасканной шутке. Хотя, как только Патрик назовет день, это станет правдой.

Джулиан ликовал, когда наконец была объявлена помолвка. Это было то, о чем он всегда втайне мечтал, но, увы, не считал возможным, поскольку в глубине души полагал, что Нерисса была недостаточно хороша для Патрика. Странно так думать о собственной дочери, но это было так. Он любил Нериссу, но она ему не нравилась. Он слишком часто ловил ее на лжи, чтобы чувствовать себя уютно рядом с ней.

Иногда он спрашивал себя: может, ей нужна помощь, может, он должен что-то сделать для нее? Но он никогда этого не делал. Она притворялась, будто ходит на все эти прослушивания, — ну и бог с ней. В свое время Патрик выяснил это. И он смог бы с этим разобраться.

Джулиан любил Патрика. Ему нравилась его мягкая натура, его доброта, его романтизм. И он любил возвращаться в мыслях в то время, когда Патрик был не лощеным адвокатом, а подавленным мальчиком, борющимся со слезами в день похорон.

Да, это был ужасный полдень: темный и холодный. Все поодиночке сидели в своих комнатах, гадая, что делать дальше. Джулиан вошел к Патрику и нашел его стоящим у окна с потерянным видом.

— Дебра с Нериссой уходят, — сообщил Джулиан, внезапно чувствуя себя неловко рядом с пугающе молодым американцем. — Что-то вроде девичника. — Он помолчал. — Нам будет не слишком сладко, если мы останемся здесь, не хочется даже думать об этом. Мне так кажется. Я знаю маленький бар, где подают совершенно невероятные порции бренди. Не желаешь присоединиться?

Потом, в «Сэлди», возвращаясь к столику от барной стойки, он увидел Патрика, осовело моргающего над бокалом и сигарой «Монтекристо», которую перед ним положил официант. Явно она была первой в его жизни, и он не знал, что с ней делать. Он выглядел изможденным, его голубые глаза казались стеклянными от непролитых слез.

В этот момент сердце Джулиана рванулось к нему. Иначе не скажешь. Его сердце действительно сжалось и рванулось к нему.

Он сел рядом и показал, как срезать кончик сигары. Потом углубился в теорию:

— Это не так, как с травкой, видишь?

В то время он считал, что выражается на понятном молодежи языке, но впоследствии узнал, что никто уже не называет марихуану «травкой», предпочитая слова «допинг» или «ганджа». Но Патрик имел любезность не подать виду. Он откликнулся благодарностью. Через пару минут его щеки опять порозовели, а глаза перестали быть круглыми, как блюдца.

Чайник вскипел. Джулиан оторвал взгляд от окна и заварил чай.

Это была его вина. Он пригласил Антонию Хант в дом — и вот что из этого получилось. Он виноват в кошмарах дочери. Он виноват в бессоннице этого бедного парня.

Какого черта он решил ее позвать!

Крики Моджи разбудил и Дебру, но, черт ее побери, если она соберется нянчиться с девчонкой. Ей двадцать лет, ей надо учиться жить. Двадцать!

Боже мой, подумала она. В ее годы у меня уже был Майлз.

Каждый раз, глядя на дочь, она испытывала злость. Она навсегда запомнила первую мысль, пришедшую ей в голову, когда она услышала новость о Майлзе.

«Почему это была не Моджи?»

Ужасно — так думать. Какая мать могла подумать такое!

И ей не забыть, как она получила это известие.

Был вечер субботы. Джулиан отправился на званый ужин, а она была в Палате, в комнате клерков. У нее был сложный суд, который начался в понедельник, но поверенные все еще собирали свидетельства. Странно, что она так точно помнит детали.

Она стояла у стола старшего клерка, набирая телефон Юниорской канцелярии, когда вдруг увидела Джулиана, стоящего в дверях, в смокинге и глядящего на нее. Их глаза встретились над головами клерков, и она тут же поняла, что случилось нечто ужасное.

Впоследствии она узнала, что Патрик, находясь в госпитале Мазеранса, часами дозванивался до Джулиана, вместо того чтобы позвонить ей в Палату. Он хотел, чтобы она услышала новость от мужа, а не от полисмена и не от американца, которого никогда не видела. За это она будет благодарна ему до конца жизни. Она бы не перенесла, если бы в тот момент рядом с ней не было бы Джулиана.

Она вспоминала этот момент каждый день, когда просыпалась.

«Почему это была не Моджи?»

Она вообще не могла вспомнить дня похорон, да и большая часть следствия зияла провалом в ее памяти, кроме того момента, когда Патрик сказал коронеру, что Майлз был его лучшим другом. «Его лучшим другом, — подумала она оцепенело. — Я никогда не знала никого из его друзей. Я никогда не знала своего сына».

Но разве могло быть по-другому? Она никогда не планировала иметь детей. Дети были недоразумением.

Она и не представляла, как много времени отнимают дети. Но закон неумолим. Он не делает исключения даже для мужчин, и уж, конечно, для женщин. В месячном возрасте она передала его няне.

Я никогда не знала своего сына.

А теперь вернулась эта девица.

Возрождая свою ложь.

Снова назвав Майлза вором.

Она быстро села, заправляя волосы за уши. Хватит мучить себя! Хватит валяться в постели, слишком долго ничего не предпринимая. Настало время действовать.

Взгляд на будильник подсказал ей, что было пять утра, значит, в Лондоне — четыре. Ее клерк будет не в восторге, когда его разбудят в такой час. Ничего. Он сможет хотя бы раз принести пользу, вместо того чтобы вносить беспорядок в ее расписание.

Она позвонила ему домой и попросила съездить в Палату, чтобы отправить ей факс с данными шести лучших нотариусов Франции, — немедленно.

Пришло время действовать.

Пришло время этой девице исчезнуть отсюда.

Внизу, в долине, Патрик был разбужен в четыре утра все той же головной болью, с которой ложился спать. К счастью, его неугомонность не разбудила Нериссу — она спала, как сурок.

Он натянул джинсы, свитер и спустился в свой кабинет.

«Я избавилась от всех этих вещей, связанных с Кассием… После следствия. Я не хотела иметь с этим ничего общего».

Как она выглядела, говоря это…

Он вспомнил, как она обычно говорила о своей работе: путаясь в словах, желая все объяснить. Тепло ее карих глаз. Неуверенность. Потребность быть любимой…

Она обычно носила в волосах цветные ленты, по две-три одновременно. Он заключал пари сам с собой, какие она наденет сегодня. Цвета мяты, малиновые, лимонно-желтые или цвета винограда. Но сегодня на холме она была в синем шарфе, несколько раз обернутом вокруг шеи. Шарф потрясающе контрастировал с чрезвычайной бледностью ее лица.

Он подошел к окну и постоял, наблюдая, как облака заполняют деревню.

Она играет с огнем, связываясь с Деброй! Это все равно что смотреть на щенка, ковыляющего к краю утеса, и не иметь возможности помочь.

Он пробовал предостеречь ее, но это ничего не дало. Он знал, что это не поможет. Если Антония впивалась во что-нибудь зубами, то уже не отпускала. Она не умела действовать по-другому. Антония есть Антония.

Он включил настольную лампу и начал обыскивать ящики стола. Он не мог вспомнить, куда дел эту злосчастную вещь.

Наконец он нашел, что искал, в маленьком ящике, что прятался за отделением для бумаг.

Он освободил место на столе и развернул карандашный набросок кантароса, сделанный Антонией.

Листок слегка пожелтел от долгого заточения в столе. Но в целом он выглядел точно таким же, как в то время, когда Майлз отдал его на хранение Моджи.

Патрик не видел его двенадцать лет. Ни разу с той ночи, когда он вернулся из Саффолка.

Он смотрел на Пегаса, мчавшегося с развевающимся хвостом и выгнутой шеей навстречу Беллерофонту. Лицо молодого человека было безмятежно радостным, уверенным в собственной силе, справедливости и совершенстве этого мира.

Патрик медленно свернул листок и положил обратно в стол.

Когда-то он любил ее. Если она, входя в комнату, называла его по имени, это звучало так, словно имя звучало впервые, и уже только это делало его иным, лучшим, человеком. А иногда, когда они все сидели на террасе и Моджи говорила что-нибудь забавное, а Майлз откалывал одну их своих шуточек, бывали моменты, когда он встречался с ней глазами и знал, что она чувствует то же, что и он. Что бы то ни было — любовь, удовольствие, нетерпение, — она чувствовала то же самое. Он больше не был одинок.

Патрик стремительно поднялся и пошел на кухню. Подобные вещи случаются только когда тебе двадцать, сказал он себе. Теперь ты вырос. И отбросил детские игры.

Четырьмя часами позже вниз спустилась заспанная Нерисса и обнаружила его укладывающим бумаги.

— Я подумал, может, нам вернуться в Лондон сегодня? — бросил он через плечо. — Если ты не возражаешь, конечно.

— Во всяком случае, — зевнула она, — это дало бы мне шанс подготовиться к прослушиванию.

— Прекрасно, — обрадовался Патрик. — Я позвоню в авиакомпанию и поменяю наши билеты.

На следующий день после столкновения с Патриком, Антония подвинула к стене кухонный стол, притащила из гостиной псевдотюдоровский стол и устроила рабочее место. Затем, не давая себе передышки, отправилась в Мазеранс за запасами. Она уже вернула арендованную машину, но Вассалс-сын одолжил ей старый «ситроен», годами ржавевший у него в сарае, чем несказанно удивил ее.

Поездка за рулем в Мазеранс была ошибкой. Она забыла тесноту местных дорог и манеру жителей ездить как камикадзе. Когда она вернулась, она была вся белой от пережитого.

Едва она открыла дверь, ее охватило мрачное безмолвие мельницы. Влажные стены, запах плесени и мышей, слабое мерцание сорокаваттной лампочки. Чтобы согреться, она провела полчаса в ванной, которая, к тому времени как наполнилась на три дюйма, совершенно остыла.

В четыре Антония вышла к мосту.

Дом Патрика был темен, ставни закрыты, машины не было. В «Бар-Табак» она узнала, что они с Нериссой сократили срок своего пребывания и вернулись в Лондон.

Ну и прекрасно, подумала она, по крайней мере, не придется созерцать, как они, блаженствуя, разгуливают по округе, почти женатые.

Она перегнулась через парапет и посмотрела вниз, на пенящуюся белую воду. «Как странно, — пришла ей в голову мысль. — Ты тратишь часы, пытаясь сформулировать причину своего пребывания здесь, и выпаливаешь правду Патрику, даже не задумавшись».

«Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь» — так она ему сказала.

Теперь она видела, что все было действительно просто.

Она вынула открытку с Кассием, которую брала с собой в Мазеранс. Взглянув на красивое, проникновенное лицо, она поняла, что потеряла, отказавшись от него. Она всегда чувствовала свою работу — действительно чувствовала. И ее красоту, и фантазию, и радость.

Это вселяло в нее бурлящий оптимизм. Она собиралась быть тем человеком, который решит загадку, как говорил ее отец. Она собиралась показать миру, кто был Кассий на самом деле. Ликарис не была для него некой сухой поэтической конструкцией, она — живая женщина, которую он любил всем сердцем.

Она собиралась доказать это. А что теперь? Ее жизнь свелась к неолитическим мусорным кучам и монографиям по керамике профессора Эджвара. Она забросила то, что любила, убежав прочь. Она отступила и наблюдала со стороны. Если она сейчас все бросит и вернется в Лондон, ничего не изменится. У нее не будет ничего, кроме мусорных куч и монографий до конца жизни. Она погрязнет в бумажной работе. С тем же успехом она могла бы умереть.

Речь уже не шла о вызове Пасморам или Патрику, или даже о том, чтобы оправдать отца и переписать все набело. Уже слишком поздно заниматься этим. Речь идет о возвращении того, что она потеряла.

Она снова взглянула на темную, закрытую ставнями громаду Патрикова дома. Это хорошо, что он уехал. Без него гораздо лучше.

Она разглядывала открытку в сгущающемся сумраке.

— С этого момента, Кассий, — сказала она, — только ты и я.

Глава 25

Неделей позже невозможность найти кантарос начала приобретать реальность. Два наиболее вероятных места — мельница и Серс — после обширных поисков ничего не дали. Это означало, что спустя неделю Антония сократила поиски до участка между собственно мельницей и Серсом. Или, другими словами, до половины горного склона. Правда, если Майлз прыгнул в машину и выехал из деревни — кантарос мог быть где угодно.

Она отодвинула стул, сходила за десятой кружкой кофе в это утро и спросила себя, что же делать. Потом вылила кофе в раковину, влезла в жакет и отдалась на растерзание холодному северному ветру. Может быть, бодрящие порывы смогут очистить ее мысли.

Она шла быстро, чтобы сохранить тепло, и, к тому времени когда она достигла склона над мельницей, ее голова кружилась настолько, что пришлось остановиться перевести дыхание.

Автоматически она проверила, не подает ли дом Патрика признаков жизни, но он оставался темным и с закрытым ставнями.

Иначе и быть не может, сказала она себе. Возвращайся к своей проблеме. Ты так и не нашла кубок и скорее всего никогда не найдешь. Так что тебе делать сейчас?

Выбор был сложным. Либо принять, что поиски безнадежны, собрать вещи и уехать домой, либо… что?

Делай то, к чему ты всегда так страстно стремилась, подсказывал ей внутренний голос, — занимайся загадкой. Никаких отсрочек, никаких отговорок. Давай разберись с этим.

In poculo veritas.

Истина — в кубке.

Она снова взглянула на дом Патрика. Возвращение в Лондон означало бы, что Пасморы (и Патрик), несомненно, одержали победу. Так что выбор обернулся полным его отсутствием.

Вернувшись на мельницу, она отыскала рассыпающийся экземпляр «Писем» Плавта и прочла то место, где старик писал о загадке.

«Мы сидели у дома в теплых лучах весеннего солнца, — писал Плавт, позволяя себе редкий налет лиризма, — и Кассий повернул бритву в своих пальцах так, что на ней блеснул свет. Он сказал: „Когда я умру, я хочу, чтобы ты совершил возлияние богине. Это необходимо и для меня, и для Ликарис — для нас обоих, чтобы наши души соединились после смерти. Это важно, друг мой. Я должен быть уверен, что ты это сделаешь“ Это сильно меня взволновало. „Но как я смогу это сделать? — спросил я. — Ведь ты никогда не называл мне ее истинного имени! Ты должен сказать мне его, иначе богиня не услышит взывающего к ней“ Кассий слабо улыбнулся. „Вот в чем проблема. Но, боюсь, это невозможно“ Задумавшись, он подошел к краю террасы и помедлил, любуясь своим любимым деревом дикой груши, которое как раз начинало расцветать. Потом обернулся ко мне и сказал: „Все, что я могу, это оставить тебе загадку. Только она сможет подсказать ее имя, когда и она уйдет“. Он поднес к губам свой великолепный новый кубок и продолжил: „Истина в кубке. — Потом снова улыбнулся: — Пожалуй, это не очень понятно. Но если богине будет угодно, то ты или кто-то еще, кто придет после тебя, решите ее, я полагаю“».

Антония снова опустилась на стул и взглянула на открытку на холодильнике. Разумеется, Кассий должен был знать, что у бедного старого Плавта — к тому времени восьмидесятилетнего — было мало шансов пережить Ликарис и отгадать загадку. Значит, он должен был расчитывать на педантизм старика, как юриста, в записи его точных слов, давая, таким образом, шанс потомству.

— Потому что ты хотел, чтобы кто-нибудь ее разгадал, — сказала она открытке. — Ведь так? — «Это важно… Я должен быть уверен, что ты это сделаешь». Тебе необходимо было знать, что кто-нибудь когда-нибудь откроет правду и совершит возлияние, соединив ваши души. Это буду я, да, Кассий? Ты поможешь мне, чтобы я помогла тебе?

Мраморные глаза спокойно взирали на нее, ничего не отвечая.

«Истина в кубке» — или, может быть, на кубке? Если бы только у меня была эта чертова вещь, я смогла бы разобраться.

Она напрягла память, чтобы представить кантарос. Она видела его в мастерской, в тот день, перед трагедией.

Патрик касался стола своими длинными коричневыми пальцами и переводил взгляд с нее на кубок. «Ты нашла что-нибудь внутри?» Она покачала головой. «Только песок. Слишком много для „Истины в кубке“».

Он вопрошающе взглянул на нее. «Загадка Кассия, — пояснила она. — По крайней мере, я думаю, это то, что имеется в виду».

Она вскочила, опрокинув стул. От ясности памяти перехватывало дыхание.

Это не имеет отношения к Патрику, сказала она себе. Он просто попался по пути. Хлопни дверью. Закрой глаза. Вернись к кубку.

Кубок…

Как пылал он в пыльном луче! Как рубин или свежая кровь. Как прекрасен был Пегас, радостно несущийся навстречу Беллерофонту!

Казалось вполне естественным, что Пегас фигурировал на кубке поэта, ведь для римлян он был мощным символом вдохновения. Но крылатый конь был также посвящен Луне, что давало ему связь с Серсом.

— Конский источник, — пробормотала она.

Могло ли иметь значение то, где был найден кубок? Могло ли это дать какую-либо подсказку о Ликарис?

Серс был древним святилищем некой лунной богини — возможно, Кибелы или Великой Матери, возможно — гибридом их обеих. А Кибела была любимым божеством Кассия — богиней, которой он доверил соединить его дух с духом Ликарис. Была ли Ликарис жрицей Кибелы? Или тоже поклонялась богине, и он встретил ее на одной из церемоний, посвященных богине?

Но это были только предположения. В «Стихотворениях» не содержалось ничего, что подтверждало бы их.

А если, внезапно подумалось ей, если все время ты находилась на ложном пути и ключом к загадке является Пегас? Может быть, истина в изображении на кубке?

Она перебрала все, что могла вспомнить о Пегасе.

Беллерофонт приручил волшебного коня, и после многих приключений между ними возникли узы дружбы. Но потом Беллерофонт, проявив высокомерие, пытался штурмовать Олимп. В ответ на это Зевс повелел Пегасу сбросить Беллерофонта с небес и предоставить его собственной судьбе. Под конец своей жизни Беллерофонт бродил по земле один — больной, ослепший, напрасно тоскующий о своем чудесном друге.

Так почему же, внезапно спросила себя Антония, Пегас с Беллерофонтом объединены на кантаросе?

Подожди. А нет ли другой версии этой истории? Утерянная пьеса — известная лишь в общих чертах по Овидию, — в которой, спустя много лет человек и конь счастливо воссоединяются?

Лихорадочно она перерыла шкафы, пока не нашла покрытый плесенью экземпляр Овидия в старой комнате отца.

Сокрушительное разочарование! Даты были совершенно другими. Согласно сноскам, пьеса была написана за десять лет до Рождества Христова — спустя тридцать лет после смерти Кассия.

Все еще раздраженная ощущением, что она упустила что-то важное, она бродила вокруг кухонного стола. Возможно, на изображении имелась какая-то мельчайшая деталь, которая ускользнула от ее внимания. Если бы только у нее был набросок, она имела бы шанс. Чертов Майлз, сделавший еще и это.

Внезапно Антония осознала, что комната кружится быстрее, чем она. Она села, и спустя несколько секунд остановилась и комната. Она посмотрела на часы. Было три дня. Она завтракала? Или обедала? Она не могла вспомнить.

В холодильнике была половина кочана цикория, три ломтика радужно переливающегося бекона и одно яйцо. Она сделала себе еще кружку кофе и снова попыталась представить перед собой кантарос.

Патрик вернулся в мастерскую, и, хотя он стоял по другую сторону стола, она знала, что он хочет коснуться ее, потому что его рука медленно двигалась вверх и вниз по линиям дерева.

Она подошла к нему. Положила кончики пальцев на его запястье. Провела по толстой вздувшейся вене его предплечья.

Он положил свою теплую руку на ее затылок и притянул ее к себе, наклонив голову к…

Телефонный звонок.

Она подскочила и с колотящимся сердцем подошла к телефону, который был установлен накануне.

Ее номера не знал никто, кроме Кейт, которая в эти два дня не могла позвонить. Так кто же это мог быть?

Дебра? Нерисса? Патрик?

Она осторожно нагнулась и взяла трубку.

— Алло?

— Вау! — сказал Саймон Тойнби. — Я и не надеялся, что дозвонюсь. Я думал, чтобы получить телефон в Европе, надо ждать месяцами. Как это тебе удалось? Спишь с телефонным инженером?

Она перевела дух и сказала:

— Привет, Саймон! Догадываюсь, мой телефон тебе дала Кейт?

— Угу.

Она уже забыла его любовь к американизмам. Это была одна из тех вещей, которые ее так раздражали под конец.

— Так что с телефоном? — продолжал он. — Ты планируешь оставаться там некоторое время?

Она рассказала ему об угрозе Кейт приехать, если она, Антония, не поставит телефон, и о шурине младшего Вассалса, работавшего во France Télécom. Она не призналась, что Вассалс-сын чувствовал себя обязанным помочь ей, испытывая вину за холод остальных жителей деревни.

Саймон рассказывал ей о своем последнем проекте, и она пыталась вспомнить, что говорила ей Кейт о его делах.

«Он теперь работает в Лондоне, — сообщала Кейт. — Внештатником, но надеется получить работу в „Таймскейп Продакшнз“. Ассистент продюсера документальных программ. Я буду удивлена, если он получит ее, но Саймон всегда ставит высокие цели. — После паузы она добавила: — Он спрашивал о тебе, что, я думаю, довольно мило. Я имею в виду, он не держит обиды и так далее, после того как ты его бросила».

«Я его не бросала, — ответила Антония. — Я просто сказала ему, что не думаю, что нам стоит продолжать встречаться. Мы договорились с самого начала, что этого будет достаточно».

«О да, это было очень политкорректно. Но все же мило, что он так достойно принял все».

Она вернулась в настоящее. Саймон все еще говорил о своем проекте, и, поскольку она не имела представления о том, что это такое, она сочла за лучшее молчать, а не выдавать дежурные фразы. У Саймона было чутье на то, если кто-то его не слушал.

Как всегда, когда она говорила с ним, она чувствовала приступ вины. Они сошлись в Аризоне, потому что были единственными англичанами в департаменте археологии. Она ему нравилась, а она так долго пребывала в одиночестве, что ей необходимо было знать, что такое еще возможно. Кроме того, Саймон не представлял для нее никакой угрозы, поскольку ее отношения с ним не отличались эмоциональностью. Что едва ли можно было сказать о Саймоне, и он прилагал усилия показать это, когда они разбежались.

С тех пор прошло три года. Время от времени они разговаривали по телефону. Как говорила Кейт, «все очень политкорректно».

Она поняла, что Саймон задал ей вопрос. Что-то о конференции в Бордо.

— Извини, — сказала она, — у меня слышимость ужасная, повтори, пожалуйста.

— Я говорил, через пару недель конференция. Если ты еще будешь здесь, как насчет того, чтобы я приехал, и мы вместе поужинали в память о старых временах?

Она вздрогнула.

— О, я не знаю…

Он издал глухой смешок.

— Не можешь даже на ужин решиться? Все та же, прежняя Тони. А я-то думал, что у нас будет какой-то прогресс после долгого периода изоляции.

Она не ответила.

— Так все же, чем ты тут занимаешься? — спросил он.

— Да так, тем и этим.

— Кейт говорит, что это из-за какого-то кубка. Но ведь это не может быть правдой? Да?

— Почему же? — спросила она, уязвленная. «Из-за какого-то кубка» было преднамеренным опошлением, призванным задеть ее за живое.

— Господи Иисусе! Тони! Я думал, ты выкинула эту навязчивую идею годы назад!

— Это не навязчивая идея, и давай поговорим об этом в другой раз? Может, ты оставишь мне свой номер телефона и я тебе перезвоню?

— Это надо понимать так: «Не звони мне, я сама тебе позвоню?»

— О, Саймон, дай мне передышку. Мне надо работать.

Как ни странно, его это остановило, хотя он был болезненно чувствителен насчет ее работы и всегда бдительно следил за тем, чтобы она не оказалась впереди него — даже несмотря на то, что он оставил археологию несколько лет назад и занялся тележурналистикой.

Он дал свой номер и отключился.

Она осторожно положила трубку. Чертова Кейт! Ее счастье, что она недоступна, а то бы получила нагоняй по телефону.

Она гадала, сказала ли Кейт Саймону про Патрика. Скорее, нет. Саймон всегда слишком негативно относился к Патрику. Если бы он знал, что его старый враг вернулся в долину, он не удержался бы от комментария.

— Чертова Кейт! Чертов Саймон! Чертов Патрик! Чертова преисподняя! — выпалила она.

…Прошли две недели, но она так и не перезвонила Саймону.

Пасморы приезжали на уик-энды, но не беспокоили ее, дом Патрика стоял пустой и темный.

— У него нет свободного времени, — сказала Моджи, когда Антония столкнулась с ней на улице. Девушка выглядела хуже, чем всегда: усталая, с одутловатым лицом, глаза ее не смотрели на Антонию. Моджи не спрашивала о ее поисках кантароса, а сама она не хотела начинать. Кроме того, и рассказывать было не о чем.

Две недели назад она вернулась к истокам и перечитала все, что могла найти по Кассию. Она облазила все музеи и библиотеки Нарбонны, Тулузы и Безье. Она погрузилась в «Стихотворения». И каждый день жалела о том, что сожгла свои заметки.

Пока что все, к чему она пришла, было ясное ощущение социального разрыва между Кассием и Ликарис.

Да, Ликарис определенно была девушкой из верхов. Но верхов какого рода? В Риме конца Республики диапазон был велик. Была ли она замужем, когда встретила Кассия? Или была разведена? Или оставалась невинной девушкой? Или была проституткой высшего разряда?

— Первое исключаем, — сказала Антония, кружа вдоль кухонного стола, — поскольку, читая между строк, можно предположить, что они с Кассием расстались, поскольку она выходила замуж — за пожилого и богатого мужчину. И последний пункт исключаем, потому что, будь она куртизанкой, ты бы об этом упомянул, Кассий, или нет? Ты ведь всегда говорил без обиняков.

Значит, остается либо разведенная, либо невинная девушка.

Она перестала кружиться и протерла глаза. Было полвторого ночи, но ложиться не имело смысла, поскольку она все равно не заснет. Как только ее голова коснется подушки, ее мозг просто отключится от переутомления.

Она села. Обрывки стихотворений проплывали в ее мозгу.

Ее глаза резко открылись.

Подожди. Чего-то не хватает. Ты перепутала строки. «Мое сердце пело…» из другого стихотворения.

Но в чем дело?

Ее пульс участился. Она не знала, почему это имеет значение, но это было так.

Она лихорадочно пролистала «Стихотворения» в поисках строки. Строка была там, где она и ожидала ее увидеть. В последнем стихотворении. В том самом, которое Кассий написал в день, когда покончил с собой. Как она могла забыть такую важную деталь!

Последнее стихотворение, так явно отличающееся от других, написанных после разрыва с Ликарис… Казалось, он наконец поборол злость и боль. Казалось, он наконец вышел к свету.

«Для большинства современных читателей, — писал один кембриджский специалист по классике, — такую радость в день собственной смерти невозможно постичь, но римлянин был другим. Для него смерть была не концом, а дверью в иную жизнь, поэтому он встречал ее с радостью».

Другой исследователь, на этот раз из Оксфорда, приходил к совершенно противоположному заключению: «Последнее стихотворение не является, как заявляют некоторые ученые, радостным принятием смерти. Скорее, он бросает ей вызов. Это великолепный образец самообладания перед лицом смерти…»

Но если они оба не правы? — спросила себя Антония. Ответ может быть и более простым, и более таинственным.

Поскольку, если темный фатализм последних стихов навеян образом Ликарис, не мог ли он также вызвать и чудесное просветление конца?

— Ты на правильном пути, — выдохнула она. Она это знала. Она чувствовала то же покалывающее ощущение близкого контакта с Кассием, как в момент перед находкой, когда поток, кажется, стремился из земли в кончики ее пальцев.

Думай. Думай…

Каким-то образом у Ликарис с Кассием произошло изменение к лучшему — и изменение настолько глубокое, что он сел и написал последнее, невероятно сильное стихотворение. Затем, в тот же самый день, согласно Плавту, он вскрыл себе вены.

Следовательно, должна существовать некая связь между его смертью и Ликарис. И ключ в том, чтобы выяснить: почему он убил себя.

Она вновь обратилась к сообщению, данному стариком в «Записках», но это не дало зацепки. Кажется, даже Плавт не знал почему. Все, что он мог предположить, так это то, что его друг, лишившись благосклонности Октавиана, предпочел благородный уход бесчестью позорного суда.

Пока все очень по-римски. Но почему? Что же такого должен был сделать Кассий, чтобы навлечь на свою голову несчастье? И почему он не смог найти другого выхода? Во всех свидетельствах он характеризуется как находчивый, опытный офицер, в течение долгих лет успешно лавировавший в бурных водах агонизирующей Республики. Так почему же он сдался и ушел из жизни? Это не похоже на Кассия. Но, явно, это именно тот вопрос, на который она должна ответить, если хочет разгадать загадку.

Ощутив прилив сил, она приготовила себе новую кружку кофе и села перечитывать все, что подобрала за последние три недели. Было два тридцать ночи. Что ж, по крайней мере, не будет звонить телефон.

К своему удивлению, она поняла, что никогда ранее не задумывалась о причинах смерти Кассия. И никто другой тоже. Все довольствовались не более чем записками Плавта. А, собственно, почему бы и нет? Но никто никогда не рассматривал смерть поэта как ключ к Ликарис.

Спустя три дня она не нашла ничего, что можно было бы добавить к «Запискам», кроме неопределенного воспоминания, что в ее старых записях (тех, которые она сожгла на грядке с ревенем) была туманная ссылка, которая могла бы оказаться полезной. Она прикрыла глаза и постаралась ее воспроизвести. Она вспомнила запись, нацарапанную зелеными чернилами на ее экземпляре «Хитростей» Фронтинуса, кратком руководстве, содержащем описание закулисных военных уловок, в котором одобрительно цитировался Кассий. И ее приводило в ярость, что она не могла вспомнить, о чем именно там говорилось.

В шесть утра, когда первые петухи в деревне начинали подавать голоса, она знала, что должна сделать. Ей следует восстановить все свои шаги: вернуться к Фронтинусу, обозреть, что она когда-то знала о римской тактике ведения войны и надеяться, что это подстегнет ее память. Единственное место, где она могла этим заняться, была Британская библиотека.

Ей надо было в Лондон. Денег на ее кредитке хватало, чтобы купить билет, а остановиться она могла бы у Кейт, чтобы сэкономить на отоплении своей квартиры. Кейт не будет против. Наоборот, она донимала ее советами сделать перерыв. Кейт будет счастлива.

Кейт не была счастлива. Она была напугана.

— Сколько точно килограммов ты потеряла? — спросила она, едва открыв дверь. Потом подошла и бесцеремонно оттянула нижнее веко Антонии. — Так я и знала, — выпалила она. — У тебя анемия. Что неудивительно, когда живешь лишь на хлебе и вине.

— Без вина, — возразила Антония, опустив сумку на ковер и рухнув на софу. — Возможно, ты будешь удивлена, узнав, что я уже три недели без выпивки. — Это произошло благодаря тому, что она забыла купить хоть что-нибудь, но Кейт необязательно знать об этом.

Кейт отмахнулась от нее.

— А надолго ли твой визит? — спросила она. — На два дня?

— Практически на один. Мне надо вернуться, у меня много работы.

Кейт села напротив нее и скрестила руки на груди.

— Я все еще не могу поверить, что ты позволяешь этому человеку вновь разрушить твою жизнь.

— Речь идет о восстановлении моей жизни, а не о разрушении. И «этот человек» не имеет к этому никакого отношения.

Кейт разглядывала ее, прищурив глаза. Потом театрально пожала плечами:

— Ну, если тебе так хочется… Чтобы сменить тему. Вчера пришло письмо на твое имя, с курьером. Я думаю, от одного из твоих французских адвокатов. — Она подала его. — Я собиралась позвонить тебе прошлым вечером, — продолжала она, глядя, как Антония вскрывает конверт, — но твой телефон был занят.

— О-о-о! — произнесла Антония, просматривая письмо.

— Что? Хорошие новости?

— О-о-о, — вновь повторила Антония. — Ты была права, это от нотариуса… Кажется, они нашли покупателя на мельницу.

— Что? Но это же изумительно!

Антония кивнула и вручила письмо Кейт. Затем вновь уселась на софу, закрыла глаза и подумала, как хорошо было бы, если бы она не была такой истощенной и нездоровой. Возможно, Кейт права насчет анемии. Она взглянула на подругу, читавшую письмо и отмечавшую хорошие места маленькими кивками остренькой физиономии миссис Тиггивинкль.

Компания, которой владеет консорциум Швейцарских налоговых льгот, ищет место в регионе под строительство отеля. Если предприятие окажется доходным, то это было бы прекрасно, если нет, то это тоже неплохо, поскольку они смогут погасить потери за счет другой прибыли. Деньги, предлагаемые ими, были более чем щедрыми, и если она незамедлительно продаст мельницу, они могли бы оставить ее на месяц или около того без арендной платы, предоставив ей возможность закончить свои исследования. Нотариус выражал надежду, что она так и сделает, поскольку в письмо он вложил бумаги, которые следовало подписать.

Кейт была права, это была изумительная новость. Невероятно превосходит все, на что она могла бы надеяться.

— Тогда почему ты не на седьмом небе от счастья? — спросила Кейт.

— Я рада, — ответила Антония, все еще с закрытыми глазами.

Она услышала сердитый вздох Кейт.

— Что он тебе наговорил?

— Кто?

— Патрик МакМаллан.

— Я же тебе сказала, с ним это никак не связано.

— Тогда почему такая уныло-тупая реакция на покупателя твоей мечты?

Антония открыла глаза и посмотрела в потолок. «Пожалуйста, Кейт, не устраивай мне допросов. Не сейчас». Вслух она сказала:

— Потому что я хочу остаться на мельнице и отгадать загадку.

— Но ведь здесь сказано, что ты можешь оставаться там в течение месяца.

— Мне потребуется больше времени.

— Ах вот как! Но ты сможешь продолжить, вернувшись в Лондон.

— Не смогу.

— Почему?

Антония подавила раздражение. Ну-ка, сказала она себе, не кусайся. Это единственная подруга, которая у тебя есть.

— Я не знаю, — наконец произнесла она. — Я знаю только, что должна быть там. Вот и все.

Воцарилась тишина. Потом Антония сказала:

— А теперь, Кейт, чтобы сменить тему, давай поговорим о Саймоне Тойнби.

До чего же Антония любит доводить себя до болезни, думал Патрик, глядя, как Нерисса движется к нему через переполненный ресторан. «Острая анемия, — напыщенно произнесла по телефону эта сумасшедшая. — Бедная девочка довела себя до болезни, и это ваша вина, поскольку вы ее преследовали».

Он попытался сказать ей, что это какое-то недоразумение, но ему не удалось.

— Мисс Уокер…

— Не цепляйте ко мне это поганое «Мисс»! С вами говорит миссис Уокер!

— Прекрасно, — устало сказал Патрик. — Миссис Уокер. Боюсь, я не знаю, о чем вы говорите. Я не видел мисс Хант последние три недели, но когда мы с ней говорили, — кстати, один раз, — я пытался мягко…

— Мягко?!

— Мягко… отговорить ее от этого. Так что хоть мне и жаль, что она больна, но это не имеет ко мне ни малейшего отношения.

— Скажи это своим ужасным морским пехотинцам! — отрезала сумасшедшая и бросила трубку.

Головы поворачивались, когда Нерисса шла к нему, и сразу два официанта поспешили убедиться, что она займет свой стул.

— Как прослушивание? — спросил он.

Она скроила гримаску и покачала головой.

Патрик гадал, когда же она соберется сказать ему, чем занимается на самом деле в то время, когда «бывает» на прослушиваниях. У него самого не было подходящего времени спросить ее об этом. Возможно, она ходит к любовнику. Он обнаружил, что на самом деле его это совсем не волнует, и, вместо того чтобы вызывать злость, лишь заставляет чувствовать жалость к Нериссе.

Вот это-то и должно было обеспокоить. Это было нечестно по отношению к ней. И к Джулиану, и даже к Дебре, которая, хотя и воспринимала свою падчерицу как иностранку, явно одобряла помолвку. Возможно, она рассматривала ее как удачный династический ход. «Превосходный женский материал», — примерно так он мог представить ее высказывание. И в этом она была права. Нерисса выглядела ошеломляюще, и она могла бы поднять его социальный статус и, несомненно, подарить красивых детей. Он был чертовски счастливым человеком, как говорили ему коллеги.

Внезапно он почувствовал себя усталым. Он спрашивал себя: что это — головные боли, дело Андерсона или все-таки Антония?

Наверное, Антония.

Почему бы ей не бросить все и не уехать домой?

Из-за нее Моджи в испуге забирается все глубже и глубже в свою раковину, а Дебра загружает себя даже больше чем обычно и мучит придирками всю Палату, а Джулиан выглядит потерянным.

Нерисса что-то говорила ему о своем прослушивании, но он не слышал ее, поскольку ресторан, как обычно, гудел высокими децибелами.

Он тосковал по мирной уединенности долины.

Было начало марта, и первые признаки весны должны уже смягчить зубчатые грани предгорья. Яркие всплески желтого ракитника освещают покатые склоны, в розмарине роятся пчелы, миндаль и мимоза взрываются цветением…

Он страстно хотел оказаться там.

И он должен был убедиться, что с Антонией все в порядке.

…К несчастью для Антонии, Кейт была права не только насчет анемии. Двух дней оказалось слишком мало, чтобы завершить исследования в Британской библиотеке.

О чем она думала? Анемия, наверное, создает путаницу в мозгах? Два полных дня ушло только на отслеживание ссылок, которые она написала о Фронтинусе, — а потом они обернулись сносками в темном германском тексте о римской военной стратегии, которые не дали большого продвижения. Все, что там было, — это загадочная ссылка на то, что легион Кассия участвовал в Перузинской войне 41–40 годов до P. X.: пятимесячная осада Перузии знаменовала критическую фазу Гражданской войны.

Из Плавта она знала, что Кассий все это время был на действительной службе, так что с уверенностью можно было предположить, что он состоял при своем легионе во время осады, когда город был подожжен и три сотни республиканцев вырезаны.

Но это было все, что она смогла получить, исключая пустую ссылку на другую, еще более туманную немецкую монографию о тактике осады, которая, возможно, могла содержать что-то более интересное.

Эта монография, как сказала ей милая молодая библиотекарша, была в другом хранилище. «Извините, но она будет доступна через пару дней». Антония объяснила, что у нее нет этой пары дней, поскольку авиабилет эконом-класса сдаче не подлежит, и она не может позволить себе купить другой. Библиотекарша смягчилась. За небольшую плату она могла бы отправить ей фотокопию почтой во Францию, или она предпочитает получить ее по электронной почте? Антония выбрала обыкновенную почту. Электричество на мельнице было неустойчивым. Ее лэп-топ уже дважды отключался.

Было уже пять часов вечера. Она вышла на Чарингкросс Роуд и купила флакончик пилюль, содержащих железо. Затем, повинуясь импульсу, маленький нейлоновый черный рюкзак для Моджи вместе с парой больших флуоресцентных зеленых пластиковых заколок для волос. Одну из них она положила в рюкзак, с пометкой, нацарапанной на ценнике: «Я буду носить свою, если ты наденешь эту». Возможно, это убедит Моджи вымыть волосы.

К сожалению, у нее не оставалось времени поискать поставщиков корма для лошадей, или хотя бы место, где продавались бы «лошадиные орешки», которые Моджи советовала предложить Ипполиту.

Стоя на мостовой среди плотной толпы покупателей, Антония внезапно испытала острый приступ одиночества. Она чувствовала себя как путешественник во времени, движущийся невидимым и неслышимым среди людей, обитающих в ином измерении, чем его собственное. Туристы смотрели сквозь нее с сумрачным высокомерием юности. Семьи рвались, обтекали ее и соединялись в маленькие пузыри привязанности.

Она внезапно пала духом. Все было напрасно. Она никогда не отгадает загадку. Ее жизнь тянулась как бесконечный круг бессмысленных поисков, списков «Что сделать» и самоназначенных «крайних сроков», которые на самом деле были не чем иным, как жалкими попытками наполнить ее значением. Но, говоря по правде, никого, исключая Кейт, не волновало, встанет ли она назавтра снова из кровати.

Она гадала, где сейчас Патрик и что он делает. Наверное, сидит в своей Палате после тяжелого дня в Суде, расправляясь с пожилыми леди от имени транснациональных корпораций. Какая мрачная мысль. От нее стало еще хуже.

Была половина шестого, но она не могла смотреть на семейную близость в доме Кейт, поэтому она села в метро и поехала навестить свою квартиру. Ей надо было туда в любом случае, чтобы прихватить одежду, и автоответчик был бы кстати. Кейт приставала к ней, чтобы та взяла его: «Это плохо, дорогая, что ты там всегда одна, и отвечаешь на мои телефонные звонки только когда захочешь».

Подтверждая ее беспокойство, квартира была совершенно в том же состоянии, как и месяц назад, — вплоть до заплаты из пластыря, похожей по форме на Африку, которая была посажена в то роковое утро, когда она полезла за молоком и на нее чуть не упал потолок.

— Тут не до шуток, — пробормотала она, падая на стул и чувствуя готовность вот-вот расплакаться.

Так что же тебе теперь делать? Остаться еще на несколько дней и подложить под строителей бомбу? Это было бы логичным, практическим делом. Но посылка из Британской библиотеки будет уже на пути в Ля Бастид.

Она решила написать строителям суровую записку и на этом остановиться. Но она не могла найти ни клочка бумаги. Ни единого листочка, нигде во всей квартире. Потом она вспомнила, что собрала все свои бумаги и перетащила на чердак к Кейт.

— Тут не до шуток, — повторила она, роясь в сумке в поисках чего-то, на чем можно писать, и не находя ничего, даже рецепта.

В конце концов, в своем кабинете она обнаружила неряшливую стопку листков «Post-It», которые выскользнули из пластикового файла. Это могло быть то, что надо.

Но она так и не написала записку, поскольку из файлов выпало кое-что еще. Это был маленький листок белой бумаги, заботливо сложенный вчетверо. Она сразу его узнала.

Это был листок, на котором Патрик напечатал свой адрес в Оксфорде перед следствием. Он не мог писать от руки из-за ожога и поэтому напечатал адрес, включая подробнейшие объяснения, чтобы она не заблудилась.

Они стояли вместе на ступенях Коронерского суда, он полез в нагрудный карман, достал адрес и вручил ей — быстро, как будто мог передумать и забрать обратно.

— Я позвоню тебе после следствия, — сказала она, пряча записку.

Он кивнул.

— После следствия, хорошо.

Ему не хватало непринужденности в непривычном для него костюме — молодой и серьезный, и слишком худой. Он смотрел на нее яркими голубыми глазами, и ее сердце наполнялось счастьем, поскольку она вдруг поверила, что все наладится. Она искренне поверила в то, что ничто, даже случившаяся трагедия, не сможет встать между ними.

Она сердито скомкала листок и запихнула его в карман. Что за дура она была, храня его все эти годы! Что за глупая, патетическая, сентиментальная дура!

Она порылась в сумке и вынула телефон, данный ей Саймоном две недели назад. Потом позвонила ему и договорилась об ужине в Ля Бастид.

Глава 26

Едва они вошли в маленький ресторан в Мазерансе, Антония уже поняла, что ужин с Саймоном был ошибкой.

Это была не его вина. Он был таким же, как всегда: умным, забавным, ненадежным и нетерпимым. Но это, кажется, был именно тот случай, когда плохая компания хуже, чем отсутствие таковой.

Ей было неудобно, что он сидел за рулем всю дорогу от Бордо, и она удвоила свои старания казаться милой. Но когда она увидела, как он свысока обращается к официанту, она спросила себя: что она в нем находила? Он был красив и обожал ее. И это все.

Люди, видевшие Саймона впервые, часто бывали поражены его сходством с Винсентом Ван Гогом, хотя тут же признавали, что Саймон выглядит симпатичнее. У него были светлые, глубоко посаженные глаза, окаймленные рыжеватыми ресницами, сурово сжатый рот и орлиный нос. Подчеркивая сходство с художником (которым он втайне гордился), он так зачесывал свои рыжие волосы, что по форме это напоминало щетку и одновременно маскировало их редкость на макушке.

Чтобы подчеркнуть свой рост и лицо фанатика, он даже вечером носил черную рубашку, черные джинсы и черные ботинки для верховой езды. Если бы в моде были монашеские одеяния, он носил бы и их.

Двенадцать лет назад Патрик дал ему прозвище Великий Инквизитор. Кличка все еще не утратила актуальности.

— Ну, — сказал он, когда вино прибыло, было отослано назад и заменено, к его удовлетворению, — с кем ты встречалась, с тех пор как мы расстались?

Она бросила на него взгляд.

— Немного прямолинейно, ты не находишь?

Он пожал плечами:

— Ты же меня знаешь. Это мой стиль.

Она отпила вина. После трех недель походной жизни его вкус показался необыкновенным, и она сделала еще один глоток.

— Вообще-то, — сказала она, — я ни с кем не встречаюсь.

Он выглядел довольным.

— Все три года? Господи Иисусе! Я буду преступником, если продолжу, или нет?

Ее губы сложились в улыбку. Пусть думает что хочет.

Он нагнулся вперед.

— Это твоя собственная вина, ты знаешь. Просто ты такой человек, который не желает брать на себя обязательства.

Она подняла бокал в молчаливом тосте. Потом спросила его о работе.

Он рассказал ей о своем последнем проекте: новая концепция документального кино, потрясающая все основы, которую он пытался сбыть «Таймскейп». Что-то вроде смеси Тарантино и Horizon — но он не будет больше говорить о своих планах, поскольку это «пока секрет». Потом он перешел на изоляцию британского телевидения и на другие сугубо профессиональные темы.

Наконец он спросил об ее успехах с Кассиевой загадкой.

Проклятый длинный язык Кейт, подумала Антония. Но она не видела причин не рассказать ему. Она кратко объяснила, что, по ее мнению, ключ к разгадке — в смерти поэта.

Он поднял бровь.

— Я не уверен, что ты на верном пути. Я слышал, он был пойман за руку с полковой кассой.

Антония постаралась не показать ему своего раздражения.

— Боюсь, — сказала она, — что этот слушок был дискредитирован еще в двадцатые годы. Его пустил один алкоголик, избивавший жену, который изображал из себя профессора Гейдельбергского университета, хотя на самом деле, он даже не знал латыни и имел смутное представление о том, кем был Кассий.

Это прозвучало более резко, чем ей хотелось, и его глаза вспыхнули. Черт… Вино подействовало на нее сильнее, чем она ожидала.

Саймон сказал:

— Я знаю эту историю, но все же: разве это не потрясающая основа для создания сенсационного материала? Разоблачение священных коров дает фантастические результаты на телевидении.

— Он не священная корова. Он — поэт.

— Ну и что? Я думаю, это перспективно. Может, я займусь обработкой? Увидишь, как это у меня получится.

— Вперед! — усмехнулась она, принимаясь за горячее.

— Боже, как легко тебя вывести из себя, Тони! И так было всегда.

Он потянулся и погладил ее руку. Его пальцы были теплыми, и она не сразу отняла руку. «А что, — подумала она, расслабленная вином, — это и вправду неплохо». Она не могла припомнить, когда же в последний раз мужчина ласкал ее руку. Или любую другую часть ее тела, если на то пошло.

Она немного поиграла с мыслью оставить Саймона на ночь. Это внесло бы разнообразие: иметь в постели кого-нибудь, кроме бутылки с горячей водой.

Le contact d'un epiderme sur un autre epiderme. Кажется, так кто-то определил секс? Вольтер или Паскаль, или кто-то еще из головокружительно циничных французов.

Она смотрела в тарелку.

Контакт одной кожи с другой? И это все, что есть?

Следующий бокал вина оказался как нельзя кстати, поскольку Саймон спокойно, без тени сомнений обвинял всех, кроме себя, в вялом развитии собственной карьеры. Он обвинял родителей — за то, что они произвели его на свет в Эвиле: «Эвил! Господи Боже!». Он обвинял бывшую жену — за то, что, будучи успешным поверенным, она совсем заморочила ему голову. Он обвинял Четвертый канал — за то, что там не смогли оценить его потенциал и дать ему подходящую работу.

Антония подумала о Патрике, который всегда винил только себя, даже если его вины не было.

Внезапно она пожалела, что напротив нее сидит не Патрик.

Она одернула себя.

«Нет, ты хочешь не этого, — сказала она себе. — Ты хочешь, чтобы это был Патрик двенадцать лет назад. Сегодняшний Патрик — адвокат и собирается жениться на Нериссе».

— Кстати, — сказал Саймон. — Я слышал, что Патрик МакМаллан вернулся в твою жизнь?

Она едва не подавилась, пытаясь прожевать стручок фасоли-флажоле.

Когда она снова смогла дышать нормально, она произнесла:

— Патрик не вернулся в мою жизнь, я не видела его и не говорила с ним более трех недель.

Саймон усмехнулся.

— Должен тебе сказать, что ты жадна до наказаний.

— Что ты имеешь в виду? — раздраженно спросила она.

Он развел руками:

— Это же очевидно! Парень помолвлен с Нериссой.

— Спасибо, я это знаю.

— Разумеется, — продолжал он. — Он всегда хотел ее, даже когда Нерисса была со мной. Так что, я догадываюсь, постоянство, наконец, вознаграждено.

Она потянулась за бокалом.

— Иной раз я вижу ее в Лондоне. Все так же великолепна, как всегда. Что он сделал, чтобы заполучить такую женщину?

— Здесь очень жарко, — сказала она. — Может, пойдем?

Он снова усмехнулся:

— Почему бы и нет?

— Я получил удовольствие от вечера, — сказал Саймон, когда они стояли у его машины в Ля Бастид.

— Прекрасно, — ответила Антония.

— Так… Решающий момент… Я могу остаться?

Она взглянула на него. Лунный свет очень шел к серьезным чертам его лица. А на мельнице должно быть холодно…

Le contact d'un epiderme sur un autre epiderme.

— Не думаю, что это удачная мысль, — сказала она.

Его губы скривились:

— В чем же дело? Забыла — как?

Она изобразила улыбку. Саймон был недалек от истины. И он это знал.

— Ладно, нет проблем, — сказал он. — Но ты не будешь возражать, если я воспользуюсь ванной комнатой перед тем, как уеду?

— Милости прошу.

Пока он был наверху, борясь со слесарными принадлежностями, Антония проверила автоответчик и была удивлена, обнаружив там сообщение.

— Антония? — говорила Кейт. — Это Кейт. Возьми трубку. Ты не можешь быть далеко. Тебе некуда идти. Возьми, пожалуйста. — Ее голос звучал взволнованно и не столь уверенно, как обычно. — Послушай, я сделала нечто экстраординарное, даже для меня. Прошу прощения, я позвонила твоему юристу и немного надавала ему по ушам. За тебя. Да, знаю, я не должна была этого делать, и я действительно прошу прощения. Хотя он был очень мил насчет этого. В любом случае извини. Боже! Как я ненавижу эти механизмы! Позвони мне! Пока!

Ох, эта Кейт!

Она взглянула на часы. Десять. В Лондоне девять. Был только слабый шанс, что он еще в Палате.

Она позвонила в справочную и получила номер Хэммондс Инн. К ее удивлению, клерк быстро соединил ее с «Мистером МакМалланом».

— Антония? — быстро спросил он. — Что случилось? С тобой все в порядке?

— О да. Послушай, извини, что отрываю тебя, но я звоню извиниться за Кейт… Кейт Уокер, мою подругу. Я понимаю, тяжело тебе с ней пришлось.

— Ты уверена, что с тобой все в порядке? Она сказала, что ты больна.

— У меня все прекрасно. В самом деле. Кейт всегда преувеличивает.

— Угу… — Его голос звучал недоверчиво. — Она сказала, что мельница едва обитаема.

— Ну, это как сказать… — легко ответила она.

Он ждал от нее продолжения, и она рассказала ему о бойлере-монстре, жившем внизу, и об опыте «русской рулетки» при включении душа, когда вода могла оказаться либо кипятком, либо ледяной, либо вообще никакой.

Это заставило его смеяться.

Снова наступило молчание.

Она сказала:

— Поздновато ты работаешь для пятницы.

— У меня скоро суд.

— Это то самое дело Андерсона, о котором пишут в газетах?

— Верно, — его голос прозвучал настороженно.

Она услышала, как спускается Саймон.

— Ладно, — неловко сказала она. — Я, пожалуй, отпущу тебя.

— Антония, послушай…

— Да?

— Если тебе нужна будет помощь, позвони мне!

Какое-то мгновение она была слишком удивлена, чтобы ответить.

— Пожалуйста… — Похоже, он говорил искренне.

— Хорошо, — произнесла она наконец. — Спасибо.

Повесив трубку, она обнаружила, что держала ее так крепко, что суставы побелели.

Саймон стоял на пороге, разглядывая ее.

— Предполагаю, — сухо сказал он, — это был Патрик, который «не возвращался» в твою жизнь.

Она не ответила.

Он улыбнулся слабой ехидной улыбкой.

— Знаешь, я не уверен, что ты правильно поступила, заставив меня проделать весь этот путь. В итоге я стал заложником ваших личных игр, разве не так?

В этом было ровно столько правды, что она почувствовала себя виноватой. Чего, конечно же, он и добивался. Антония сделала глубокий вдох и досчитала до десяти. Потом твердо сказала:

— Думаю, тебе лучше уйти. Тебе предстоит долгая дорога.

Молча они вышли во двор. Он повернулся к ней:

— А знаешь, зачем я на самом деле сюда приехал?

— Ты сказал, в память о старых временах.

Он покачал головой.

— Я волновался за тебя. Кейт мне сказала о Патрике, и я подумал…

Она поняла, что скрывалось за его недосказанностью.

— Взгляни на себя, Антония! Ты опять вернулась туда, откуда стартовала. Роешься, пытаясь сделать мертвого римлянина героем, когда все свидетельства указывают обратное…

— «Все свидетельства»… Откуда тебе известно…

— А этот янки, к которому ты всегда неровно дышала, вернулся в Лондон разыгрывать Счастливое Семейство с Майлзовыми мамочкой и папочкой, и — о Господи! — с его экс-подружкой! Как ты можешь жить с этим? Ты представляешь, в какой изоляции ты окажешься?

— Разумеется, представляю, поскольку это уже случилось. Я…

— Ты одинока, Антония. Ты одинока уже многие годы. Холодно так жить. Именно поэтому я и приехал сегодня. Потому что мне страшно за тебя.

— А вот это уже брехня, — ее голос дрожал от злости. — Ты приехал не потому, что ты переживаешь за меня. Ты приехал потому, что все еще злишься, что это я тебя оставила первой, а не ты меня. Ты хотел переписать концовку, разве нет? Хотел переспать со мной в последний раз, а утром бросить меня!

В лунном свете она видела игру его черт и поняла, что попала в точку.

— Ты все еще вешаешься на него, — мягко сказал он. — Я должен был бы знать.

— Убирайся! — заявила она.

Когда он ушел, она захлопнула дверь с такой силой, что сломалась рама. Стекло звякнуло по линолеуму, струя холодного воздуха коснулась ее шеи. Дом снова погрузился в молчание.

Ты все еще вешаешься на него.

Ублюдок!

Она затосковала по Кейт. Чтобы уменьшить тоску, она подошла к шкафу и налила себе кружку дешевого красного вина, купленного по пути из аэропорта, и залпом выпила. Вкус был мерзким, но она умудрилась проглотить все до капли. Затем она вновь наполнила кружку и встала у окна кухни, глядя во двор.

Начался ветер и вовлек сухую листву на камнях в тоскливый маленький танец. Она вспомнила, как стояла на крыльце в зеленом кимоно двенадцать лет назад, ругая Майлза и остальных в «панде». А они смеялись над ней. Ворчливая землеройка! Вечно вне игры. Вечно одна.

Ты в полном одиночестве, Антония. Так было всегда.

И Патрик собирается жениться на Нериссе.

Она осушила кружку и включила свет. Он едва разгонял мрак.

— А, черт, — сказала она, размахнулась и разбила кружку об стену. Потом подхватила бутылку и швырнула вдогонку. Бутылка разлетелась с винтовочным выстрелом, разбрызгивая осколки и липкое вино по стене. Затем она распахнула холодильник, вытащила оттуда бутылку сухого и тоже разбила ее.

Когда ее пыл иссяк, она, задыхаясь, остановилась среди разгрома. Перед глазами метались черные пятна. Руки были липкими и горячими. Она чувствовала себя больной. Она была потрясена глубиной своей ярости. Ей казалось, что у нее все под контролем, — сейчас и всегда, — но эта убийственная Антония — другая Антония — взорвалась внутри, как бомба с часовым механизмом.

Волна тошноты захлестнула ее. Зажимая рот рукой, она кинулась наверх. Едва достигнув ванной, она выблевала в унитаз все содержимое желудка.

Когда все прошло, она, дрожа, упала на пол. Кое-как стянув со стойки полотенце, она подложила его под себя и отключилась.

Ей снилось, что она вернулась в ресторан с Саймоном. Но в это время за соседним столиком сидели Патрик с Нериссой. Потом Саймон и Нерисса исчезли, Патрик подошел к ней, и она встала навстречу ему. Патрик коснулся теплой рукой ее затылка и притянул к себе, затем нагнулся, и поцеловал в губы. Она обвила руки вокруг его шеи, ощущая неуклюжее тепло его свитера и мягкость темных волос. Но, к ее беспокойству, прикосновения его губ она не ощущала вообще.

Она проснулась на полу в ванной, неудержимо рыдая. Она замерзла и одеревенела, голова ее гудела, как котел. Судя по тому, как свело ее щеки, она плакала во сне часами.

Ванная комната была в темноте. Светящиеся стрелки ее часов подсказали, что было пять. Она догадывалась, что это, скорее, пять утра, а не пять вечера, но у нее не было возможности узнать это наверняка, и это пугало ее.

Обмотав полотенцем плечи, она побрела вниз. Сон преследовал ее, наполняя чувством потери.

Кухня выглядела так, словно в ней побывали вандалы: линолеум усыпан битым стеклом, стены залиты красным вином — мрачная пародия на Гран Гиньоль.

К счастью, кофеварка и щербатая кружка избежали оргии разрушения. Она смахнула осколки со стула и села, подперев лицо руками, ожидая, пока вскипит вода.

Постепенно пульсация в голове проходила. Она чувствовала себя истощенной. В груди была слабая ноющая боль, словно что-то ворочалось глубоко внутри.

Она подумала о Патрике в его доме в Лондоне, начинающем день. Слепящие огни, уже трещат факсы. Нерисса, наверное, в кухне. Выглядит чудесно в пеньюаре от Харви Ника, делает ему завтрак, помогая забыть об этой сумасшедшей одержимой женщине в Ля Бастид.

Антония спрашивала себя: как бы обернулись дела, если бы она двенадцать лет назад пыталась воссоединиться с Патриком? Если бы она попыталась достучаться до него, доказать, что, несмотря на несчастный случай, они все же могут быть вместе? Если бы они оба попытались еще раз?

Она снова почувствовала боль в груди. Как кусок льда, пробивающийся на поверхность.

Возможно, если бы они оба попробовали, они были бы женаты сейчас… Возможно, у них были бы дети.

Вода закипела. Антония медленно поднялась на ноги. Не думать сейчас об этом. Все закончилось слишком быстро, они оба оказались не с теми людьми. А вернее, он — с Нериссой, она — ни с кем.

Баюкая в руках чашку, она вышла из дома и пошла вниз, к реке. Дождь со снегом кусал ее щеки, полотенце не могло защитить от холода, но у нее не было сил вернуться за пальто.

Рассвет был не за горами, звезды казались очень холодными, далекими и неумолимыми.

Она полезла в карман джинсов и достала адрес Патрика. Смяв листок, она бросила его в реку и смотрела вслед, пока он не исчез из виду. Потом, двигаясь как старуха, она вернулась в дом.

Кухня была холодной. Нет, она была ледяной. И пугающе тихой. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что изменилось: прекратился знакомый гул бойлера. Теперь и это, кроме всего прочего.

С гаечным ключом и фонариком она спустилась в подвал. Получасом позже она поняла, что это бесполезно. Бойлер наконец испустил дух.

Когда она вернулась на кухню, на автоответчике было сообщение.

— Это Дебра Пасмор, — произнес решительный, собранный голос. — Скоро вы получите письмо от нашего юриста, но во избежание недоразумений я решила позвонить и убедиться, что вы поймете основное. — Она говорила дружелюбно и спокойно, как в тот первый день, в «Бар-Табак». — Несомненно, для вас будет неожиданностью узнать, что я являюсь держателем контрольного пакета акций компании, которая покупает мельницу. Несомненно, вы знаете из бумаг, которые уже подписали, что договор вступает в силу 24 марта. Это означает, что с этого числа владельцем мельницы становлюсь я. И, извините, Антония, но я не могу позволить вам остаться. Надеюсь вы покинете мельницу не позднее полночи 23 марта. Без промедления. Благодарю вас, всего наилучшего.

Антония стояла, разглядывая автоответчик, пытаясь осознать услышанное. Непостижимым образом дружелюбный тон Дебры только ухудшал положение.

Двадцать третье будет через десять дней. К этому времени фотокопии из Британской библиотеки могут даже не дойти до нее. Или станут совершенно бесполезными.

Значит, так тому и быть, оцепенело подумала она.

Она нажала клавишу перемотки и стерла сообщение Дебры. Потом опустилась на пол в кухне и зарыдала.

Глава 27

Вряд ли это простое совпадение, думал Кассий, слушая завывание ночного ветра за пологом палатки, что день, когда он сделает выбор, должен будет совпасть с чествованием смерти.

Было ли это еще одним проявлением непостижимого чувства юмора богов? Или знаком богини, указующим путь?

Он не знал, не знал.

Но выбирать боги предоставляли ему. Какое бы руководство они ни давали — в лице самого почтенного оракула Рима или неряшливого уличного прорицателя, — всегда было несколько путей. Боги не имеют дел с определенностью.

Единственное, что он знал наверняка, — дорога перед ним разветвлялась. Если он выберет один путь и проигнорирует письмо Тациты, она может действительно погибнуть при осаде. Если он выберет другой путь, ему, возможно, и удастся вывести ее из города, но тогда он станет предателем и должен будет умереть.

Конечно же, когда она писала письмо, знать этого она не могла. Скорее всего она считала, что, как генерал, он недосягаем для наказаний. Откуда ей знать, что Октавиан стал жестче за эти месяцы, и он считал умирающий от голода город последним препятствием на пути к абсолютной власти.

— Ни один из них не должен остаться в живых, — объявил он в своей унылой, методичной и монотонной манере. — Ни один, друг мой. Они — враги Рима.

Ветер снаружи усиливался. Под тяжестью снега стены палатки прогнулись внутрь. Кассий огляделся по сторонам: все, что он мог видеть, было символами смерти. Лошадиная голова, нарисованная на кубке с финиками; небесно-голубая скатерть на столе; даже его кольцо-печатка, которое лежало на подносе — он всегда снимал его перед жертвоприношением.

Все знаки указывали на смерть. Но на чью? Тациты? Или его?

Горло Кассия сжала внезапная ярость. Какое право она имела просить его об этом? Какое право она имела просить его о чем-либо вообще?

— Она не имеет права! — вслух выкрикнул он.

Поднялся угол полога, и Фенио просунул голову.

— Ты звал меня, господин? — спросил он бодро, прекрасно зная, что Кассий его не звал.

Кассий отрицательно покачал головой.

— Поскольку я здесь, — сказал раб с фамильярностью, рожденной сорока пятью годами службы, — я подумал, что мог бы принести тебе немного поесть.

— Я не хочу ничего.

— Хотя бы немного каши и сыра, чтобы не мерзнуть. Или несколько сезамовых пирогов…

— Я сказал — нет.

Фенио моргнул.

— Вина, — пробормотал Кассий, — принеси мне вина. И, Фенио, не обычного. Вскрой бочку каленского.

Седые брови Фенио поползли вверх. Он взглянул на кубок для возлияний черного стекла, который стоял наготове между двух маленьких ламп.

По подвижному лицу старого раба Кассий мог угадать его мысли: «Две молитвенные лампы, и вино тоже. Должно быть какое-то особое жертвоприношение, если все это понадобилось».

Но, к счастью для Фенио, он обладал хорошим чутьем, чтобы не высказать вслух своего удивления.

Спустя короткое время он вернулся с флягой каленского, кувшином воды и кубком своего господина.

Воду Кассий выплеснул.

— Сегодня вечером вино будет чистым.

Вновь Фенио не мог скрыть своего удивления. Во время военных кампаний Кассий всегда разбавлял свое вино. Всегда, без исключений.

— Чистое вино в военное время, — наставлял он новобранцев, — это скорейший путь к поражению, что уже было доказано.

«Ничего, — подумал Кассий, — на этот раз я нарушу свое правило. И, будь я проклят, если я собираюсь объясняться с моим рабом».

Фенио с несчастным видом топтался у входа в палатку.

— А теперь, пожалуйста, — начал он тем льстивым тоном, которым пользовался, когда его господину было десять лет и он не хотел есть вареную свеклу, — по крайней мере позволь мне принести тебе блюдо лепешек. Ты здесь с самого утра, ни съев ни кусочка, а скоро полночь! Даже Акилиан обеспокоен. — Он сказал это так, словно это был беспрецедентный случай, ведь не секрет, что Фенио, критянин с горячей кровью, считал молодого адъютанта холодней, чем самая холодная рыба.

— Я же сказал тебе, — зарычал Кассий, — мне не нужна еда. А что касается Акилиана, передай ему, чтоб ложился, он ведь не на дежурстве. — Помолчав, он добавил: — Скажи ему, чтоб он явился ко мне завтра, как только рассветет.

«Конечно, к тому времени я приму решение, — подумал он. — Конечно, богиня укажет мне путь».

Он повернулся к рабу.

— А ты, — сказал он по-гречески, чтобы не поняли часовые, — придешь ко мне за два часа до рассвета. Один. Возможно, я осмелюсь поручить тебе одно дело.

— Ты — осмелишься? — Раб выглядел смущенным.

— Именно это я сказал, — отрезал Кассий. — Теперь иди. И больше никаких пререканий!

Но, к его удивлению, старый критянин топтался у выхода.

— Ты не слышал меня? — проговорил Кассий сквозь зубы.

Фенио помялся.

— Ты будешь гневаться, но я должен тебе что-то сказать.

— Что?

Фенио снова помялся. Затем быстро выпалил:

— Что бы ты ни решил, я думаю, тебе надо увидеться с ней в последний раз. Выяснить, почему она оставила тебя. Ради твоей же пользы. Я действительно думаю, что это необходимо тебе.

Кассий стал совершенно неподвижным.

— О чем, во имя Гадеса, ты толкуешь? — спросил он мягким спокойным голосом, которого его люди привыкли опасаться.

— Я… я узнал ее печать, — запинаясь, сказал раб. — Об остальном я догадался. Прости. Меня надо выпороть. Но это слишком важно. Я должен был высказаться.

Кассий стоял посреди палатки, нагнув голову, как бык.

— Выпороть, ты говоришь? Тебе повезло, что я не свернул тебе шею. Теперь убирайся… Пока я не передумал.

Когда раб ушел, Кассий остался стоять посреди палатки, сжимая и разжимая кулаки.

Увидеть ее в последний раз. Выяснить, почему она ушла.

Это то, сказал он себе, чего я никогда не сделаю. Это было бы слишком болезненно. Да и какой в этом смысл?

Но это ему не помогло.

Он подошел к столу и наполнил вином кубок для возлияний. Ногой он откинул угол одной из шкур, прикрывающих пол, и осторожно вылил рубиновую струю на холодную ржаво-красную землю.

Вино для Великой Матери. Пей, богиня. Это лучшее из тех, что у меня есть. И укажи мне, что я должен делать.

Потом он дал нескольким каплям упасть на маленькую горку соли, пшеницы и зеленых оливок, которые на рассвете этого дня, перед тем как получить письмо Тациты, он положил на поднос как приношение своим предкам.

Вино для умерших.

Наконец он подвинул стул ближе к жаровне, завернулся в плащ из медвежьей шкуры и сделал большой глоток.

Вино для… как я должен назвать себя? Того, кто скоро умрет? Или просто живущего?

Ах, но как умно она составила эту маленькую записку! Она не описывала последствий того, что будет, если он отклонит ее невероятную просьбу. Она в этом не нуждалась. Это было в письме. «Не дай нам умереть на улице, как собакам, — писала она. — Я знаю, ты найдешь способ помочь нам избежать гибели».

«Поскольку, если ты этого не сделаешь, Гай, — читалось ненаписанное между строк, — ты будешь стоять и наблюдать, как твои солдаты режут меня. Ты тоже можешь взять меч и перерезать мне глотку. Все остальное было бы трусостью».

Но какую наглость надо иметь, чтобы обратиться к нему с такой просьбой! Чем он обязан ей, чтобы просить о таких вещах?

А чтобы могло помешать ему, подумал он вдруг, спасти только ее, предоставив судьбе ее щенков и мужа? Такая мысль не приходила ей в голову?

Но это бы ничего не дало. Даже если бы он прибег к уловкам, совершая предательство, что он мог бы сделать, если бы речь шла о похищении женщины. Она бы никогда не простила ему того, что он оставил умирать ее детей. И, без сомнений, ее брат, этот известный повеса, ставший самодовольным патрицием, будет задет, увидев сестру, вынужденную сожительствовать с провинциалом-выскочкой. Возможно, он сделает доброе дело, спасая честь своей семьи: отравит ее.

Так что все равно. Даже если Кассий спасет всю ораву, это не поможет. И она это знала. Ах, но какая хитрая записка!

Он сбросил медвежью шкуру, поставил локти на стол и прижал кулаки к бровям.

Нет, она не была хитрой. Он не усматривал хитрости в этой спешно нацарапанной записке. Она была отчаянной. Вот и все. Несомненно, Тацита любила своих детей, а может, и супруга тоже. Из того, что он слышал, это был счастливый брак. Трое здоровых детей, никаких слухов о разводе и о скандалах, пятнающих ее имя. В Риме это было из разряда чудес.

Тогда почему, спрашивал тихий настойчивый внутренний голос, она назвала тебя Меа vita? Меа vita — Жизнь моя…

Чтобы напомнить тебе, дураку, о том, что́ вы когда-то значили друг для друга. Вот и все. Отчаяние бедной девочки. Она лишь хочет жить.

Кто бы мог осуждать ее за это? Сколько ей должно быть? Двадцать девять?.. Только двадцать девять. Она все еще молода. Слишком молода для всего этого.

Она всегда была слишком молода. Вот в чем проблема. Он не должен был с ней связываться. Ничего удивительного, что у нее не хватило духу продолжать отношения, что она запаниковала и вернулась к семье. Как ты мог ожидать чего-то иного от шестнадцатилетней девушки?

Вино начало растекаться по его венам, лаская мысли теплыми душистыми пальцами. Он откинулся и закрыл глаза. Перед ним возник образ — маленький и яркий. Тацита в ночь свадьбы. Но что-то в этой картине было иным. Что-то добавилось к воспоминанию.

Он стоял в проходе, примерно в тридцати футах от дома ее супруга. Было сумрачно, и улица была освещена лишь факелами приглашенных на свадьбу гостей. Она едва закончила обмазывать дверной косяк салом и передала палочку своим служанкам. На ней было традиционное свадебное одеяние из белого муслина, завязанное под грудью поясом из витой шерсти. И впервые, с тех пор как Кассий знал ее, ее длинные темные волосы были подняты: скручены, как и предписывал обычай, в плотный, твердый конус, закрепленный шестью деревянными шпильками. С них спускалось свадебное покрывало алого шелка, достигавшее лодыжек.

Деревянные шпильки, твердый конус волос и ритуальный шелк покрывала — все это казалось слишком примитивным, но в то же время напоминало о жестких ограничениях, естественных для замужней женщины. Это сильно разозлило его. Так значит этого она хотела все время? Так значит к этому она ушла от него? А как же все ее разговоры о свободе? Где теперь была его диковатая девочка?

Но тут вечерний бриз на мгновение отвел покрывало, и под блестящим струящимся шелком он успел увидеть ее шею. Она была бледной и стройной, и очень юной. Почти детская шея. Тонкий белый стебелек, приносимый в жертву.

Его боль и злость пропали, уступив место жалости. Она была слишком юной. Слишком юной для всего этого.

…Порыв ветра трепал полы палатки. Кассий медленно открыл глаза и посмотрел в пылающее сердце жаровни. Так, в конце концов, и ответила ему богиня.

Ни разу за прошедшие годы он не вспоминал юный блеск ее шеи и разрывающую жалость, родившуюся в груди. Ни разу до того момента, пока богиня не вернула ему этот образ. Как он мог позабыть все это? Или он хотел избавиться от слишком болезненных воспоминаний?

Он взял флягу и плеснул в кубок на палец вина.

Неважно, почему он забыл. Неважно и то, что чувствовала она к нему (если чувствовала). Значение имеет только то, что он до сих пор любит ее. А если так, он должен сделать все, что в его силах, чтобы спасти ее. Неважно, какой ценой.

Поворачивая в руках кубок, он наблюдал игру света на гладкой, ровной коринфской бронзе. Затем поднес его к губам и выпил вино. Дым жаровни щипал глаза.

Тотчас, как рассвело, Акилиан появился у палатки генерала, гадая, что все это должно означать.

Фенио, этот наглый критянин, нигде не показывался, и сам генерал откинул полог палатки.

Он выглядел усталым, словно не спал вообще, а когда он направился к столу, его хромота была более заметной, чем обычно. Должно быть, его снова беспокоила рана на бедре, как часто бывало в плохую погоду.

Генерал сел и предложил Акилиану сделать то же самое.

Удивленный, Акилиан сел. Он был удивлен не тем, что ему, адъютанту, было предложено сесть, поскольку его генерал редко настаивал на соблюдении протокола, а самим фактом этого. Акилиан, не был человеком, вызывающим дружелюбие у других. Никто не испытывал теплых чувств к нему. Давным-давно он убедил себя, что ему все равно.

— Говоришь по-гречески? — резко спросил генерал.

Пораженный, Акилиан ответил утвердительно.

— Хорошо, — продолжал генерал по-гречески. Без дальнейших предисловий он спокойно изложил план спасения четырех чиновников с семьями из осады. В задачу Акилиана входило встретить эту маленькую группу в ореховой роще к северо-западу от города и доставить ее к заброшенным строениям у старой дороги к югу от Тразименского озера. На этом роль адъютанта заканчивалась. Генерал ясно дал это понять.

Закончив, генерал щелкнул пальцами, и раб (не Фенио, отметил пораженный Акилиан) принес хлеб с оливками и кувшин горячей воды для вина. Затем он отпустил раба, спокойно разлил вино в два кубка, поставил один перед Акилианом и предложил самому добавить себе воды.

Акилиан сидел разинув рот, опустив руки между колен. Аналитическая часть его ума не могла ничего возразить против блестящего плана, предложенного генералом. В нем были вся смелость и хитрость, заставлявшие его восхищаться этим человеком. Но цель! Генерал лишился рассудка? От бессонной ночи воспалился мозг? Или виновато то таинственное письмо, доставленное вчера утром?

И все же генерал не выглядел расстроенным. Наоборот, несмотря на следы усталости, его лицо было удивительно ясным.

Очевидно, это нельзя было сказать о нем самом.

— Марк, — сказал генерал, кривя губы, — ты выглядишь крайне смущенным. В приказе есть что-то, чего ты не понимаешь?

Акилиан смешался.

— Гм… нет, генерал.

— Хорошо.

— Но…

— Да?

— Но… но, генерал! Твой приказ… Что ты планируешь сделать… это… это…

— Нарушение того, для чего мы здесь. Да, я это знаю. — Спокойные серые глаза встретились с его глазами. — Вопрос в том, выполнишь ли ты мой приказ?

Возникла пауза. Акилиан опустил плечи.

— Я принимаю твой приказ, генерал. Здесь ничего не изменилось. Конечно, я выполню его.

— Хорошо.

Генерал встал и потер руки. Насколько Акилиан мог понять, разговор был окончен, но он не двинулся.

Генерал кинул на него взгляд.

— Что-то еще?

Он покусал губу, не зная, как начать.

— Я… я считаю своим долгом… указать… Не как солдат своему генералу, но как мужчина — мужчине: это невозможно будет сохранить в тайне. Я не имею в виду, что сам расскажу об этом, потому что я этого не сделаю, но… рано или поздно это выйдет наружу. Так должно случиться.

— Я уверен, что ты прав, — согласился генерал. — Мы можем лишь надеяться, что это случится позже, а не раньше.

— Но… ты разве не понимаешь, генерал, это будет… это будет иметь последствия…

— Разумеется, — четко ответил генерал. — Я это предвидел.

Он взял письмо, которое лежало у кубка с финиками, и передал его Акилиану. Письмо было с личной печатью генерала.

— Это освобождает тебя от любой ответственности за участие в деле. Из письма следует, что ты всего лишь выполнял мой приказ. Более того: в нем сказано, что ты ничего не знал о лицах, которых сопровождал. С этим письмом у тебя все будет в порядке, можешь не сомневаться. Я бы не подверг твою жизнь столь высокому риску. Конечно, я не должен был бы привлекать тебя вообще, но я сам не могу приблизиться к городу, иначе меня узнают, и дело будет провалено. — Он нахмурился. — По этой же причине я не могу иметь дела с заинтересованными лицами.

Акилиан был вне себя.

— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я думал не о себе! Я думал о тебе! О последствиях для тебя!

Он снова встретился с взглядом серых глаз, но в этот момент они были удивительно далеки.

— Что касается меня, я знаю о последствиях.

В обычное время Акилиан и не посмел бы противоречить. Но это был не обычный разговор.

— Но, генерал, — сказал он с несчастным видом, — так ли это на самом деле? Вчера ты наказал Фабиана — за письмо! Как, ты думаешь, это воспримет Октавиан? Ты один из самых близких ему командиров! Я знаю, он восхищается тобой, но… не уверен, что поэзия защитит тебя в этом случае.

К его замешательству, тень улыбки мелькнула на губах генерала.

— О, я совершенно уверен, что не защитит!

— Будет суд. Тебя приговорят. Ты будешь…

— Суда не будет.

Генерал говорил с такой спокойной уверенностью, что Акилиан моргнул. Потом до него дошло. Его челюсть отвисла.

— Я собираюсь следовать здравому смыслу, — сказал генерал раздраженно. — Останься я в живых — меня принудят выдать, куда они ушли, и тогда вся затея будет бесполезна, ведь так?

— Но они не смогут заставить тебя говорить. Ведь ты…

— Ох, смогут. В моем возрасте остается очень мало иллюзий, и меньше всего я надеюсь на себя самого… Я сомневаюсь, что я проявлю под пытками бо́льшую силу духа, чем любой другой человек.

— Но… но что случится?

Генерал провел ладонью по лицу. Внезапно он стал опустошенным. Мужчина сорока шести лет, проживший суровую и часто опасную жизнь. Теперь он вплотную стоит перед реальностью неизбежной смерти.

— Думаю, большее, на что я могу надеяться… что мне будет дозволено вернуться в поместье и закончить все там… благородным образом, моей собственной рукой. Думаю, он мог бы даровать мне это.

«Да, — сказал он про себя, — думаю, он мог бы».

— Если не ради моих стихов, — добавил он вслух, искоса взглянув на Акилиана, — то ради чести моей семьи. Тебе ведь известно, что семья очень важна для нашего вождя.

Адъютант никогда не слышал до сих пор, чтобы генерал говорил о семье. Он робко задал вопрос, велика ли она.

Улыбка генерала превратилась в усмешку, которая была совсем мальчишеской.

— Боюсь, не такая большая для создания династии! Пожилая сестра, которую я не видел годами, и два тупоголовых племянника, которых я не люблю и которые, несомненно, отплачивают мне тем же. — Он помолчал. — Но как будет хорошо вернуться обратно в мою долину! У меня там мало места, но оттуда открывается прекрасный вид на реку. И дерево дикой груши растет у террасы. — Он прервался, глаза стали отстраненными, вспоминающими. — Ах, видел бы ты желтый ракитник в это время года! Холмы словно охвачены пламенем!

— Знаю, — отозвался Акилиан. — Я сам из Немауса.

— Правда? — генерал выглядел довольным. — Хорошо, тогда ты знаешь, о чем я.

Между ними повисла тишина.

Акилиан вертел в руках свой кубок. Он не мог поверить в происходящее. Нелепо, но он чувствовал, что вот-вот заплачет.

Генерал постучал пальцами по столу.

— Это была бы не самая плохая смерть, знаешь ли. — Фраза звучала почти умиротворенно.

— Я вообще не вижу, почему ты должен умирать! — возразил Акилиан. Он редко поддавался гневу. Но сейчас он был в ярости. Он говорил себе, что это из-за того, что он теряет талантливого командира, который оскорбил его чувство порядка.

Но генерал, очевидно, не был обманут.

— Почему-то, Марк, — сказал он с мягкой усмешкой, — я доверяю тебе больше, чем нашему мягкосердечному Фабию, если ты не возражаешь.

Акилиан почувствовал, что краснеет.

Генерал смеялся. Он действительно смеялся.

— Не могу я понять ничего этого! — разразился Акилиан. — Ты можешь хотя бы сказать — почему?

Генерал изучал его.

— Возможно, могу. Да, я думаю, я обязан тебе это сказать.

Он снял кольцо и крутил его в пальцах. Это была тонкая александрийская работа: зеленый халцедон в виде свивающейся кольцами змеи, которой Акилиан часто восхищался. Змея могла быть символом смерти, возрождения или выздоровления. Он гадал, что это означает для генерала.

— Очень давно, — сказал генерал, все еще разглядывая кольцо, очень близкий мне человек нанес мне обиду. Я так и не понял, почему он это сделал. И до сих пор не понимаю. — Он нахмурился. — А теперь я не буду пытаться понять. Это сделано — и не о чем говорить.

Акилиан догадался, что речь идет о женщине, возможно, о Ликарис его стихов. Но поскольку генерал, казалось, избегал называть ее прямо (наверняка, чтобы защитить ее, если она еще жива и еще замужем), он решил держать свои догадки при себе.

— Последние тринадцать лет я провел в озлоблении, — продолжал генерал, — пытаясь ненавидеть других, но в итоге возненавидев себя. — Он покачал головой. — Возможно, в этом все дело. Не знаю. Но вчера, совершенно неожиданно, мне был дан шанс… все исправить. Я надеюсь… Или хотя бы исправить в той степени, в какой это возможно, спустя столько времени.

Он взглянул на Акилиана, и свет его глаз нельзя было вынести.

— Видишь, Марк. Я встал перед выбором: или я отменяю данный тебе приказ, и, когда мы завершим осаду, я возьму меч и убью пленников собственной рукой, или приказ останется в силе. — Уголок его рта приподнялся. — Вот так. Не такой уж тяжелый выбор, в конце концов.

Глава 28

Ты не должен был сюда приходить, думал Патрик, наклоняясь через перила моста и глядя в струящиеся темно-зеленые воды реки. Это нечестно по отношению к Нериссе. И к Антонии. Черт, это нечестно даже по отношению к Дебре, хотя, с тех пор как ты из-за нее оказался здесь, все здорово усложнилось.

Он провел рукой по лицу. Первые приступы головной боли отдавались в черепе. Был четверг, пять вечера, уже смеркалось. Он поднял воротник, чтобы защититься от ветра, и направился к мельнице.

Он не ходил этой дорогой долгие годы и забыл, как ненавидит это место. Он никогда не мог подумать о мельнице, чтобы не оживить воспоминаний о том, как он летел сломя голову вдоль реки, к телефону. Панику, когда он понял, что не знает номера «скорой помощи». Боль в руках и на лице. Тот сладкий липкий запах, забивающий ноздри.

Как Антония это выдерживает?

Маленький разбитый «ситроен» стоял во дворе, на кухне горел свет, но, когда Патрик постучал у двери, никто не откликнулся. Он осторожно вошел внутрь. Никого не было.

Кухня была ужасна, хуже, чем он представлял. И выглядела так, словно подверглась налету вандалов. Под ногами хрустело битое стекло, стены забрызганы чем-то, пахнущим как вино, а может, как чистящая жидкость. Местами грязь была размазана, словно кто-то предпринял слабую попытку вытереть ее, но потом сдался. Это выглядело как дорожная авария.

В слабом желтом свете единственной лампочки виднелись мрачные лоскуты плесени на потолке. Длинные мотки паутины украшали пустые полки, от занавесок, прикрепленных кнопками к окну, распространялся запах гнили.

И было холодно, действительно холодно. У него изо рта шел пар, а когда он положил руку на древний радиатор, тот оказался ледяным.

— Боже мой! Антония, — пробормотал он, — неужели ты не могла о себе получше позаботиться?

Она ведь не привыкла к условиям, подобным этим. А если привыкла, то что ж у нее за жизнь?

Он подошел к лестнице и позвал, но, поскольку ответа не было, вернулся ждать на кухню. Она не могла далеко отлучиться.

Двенадцать лет назад мельница, должно быть, была уже достаточно запущенной, но тогда он не обращал на это внимания. Лето было в зените, и они жили на улице. А здесь был рай прохлады и тени, когда слишком сильным становился палящий свет полудня.

Он вспомнил, что они всегда, кажется, ели за большим дубовым столом на кухне, а вечерами каждый брал, что хотел, и шел перекусывать к реке. Он вспоминал их долгие, полные энтузиазма дискуссии, подогреваемые дешевым vin de pays, к которому они добавляли большие куски покрытого корочкой деревенского хлеба, паштет из дикого кабана, местный сливочный сыр и абрикосы, все еще теплые от солнца. Он вспоминал, как бросал продолговатые косточки от оливок в реку и наблюдал за небом. Оно становилось из сиреневого сапфировым, а затем — цвета индиго, и появлялись звезды.

Что случилось со всем этим? Куда все ушло?

Он подошел к холодильнику, который щетинился желтыми листочками «Что сделать». В их окружении задумчиво хмурился в пространство Кассий с открытки.

Листочки содержали загадочные сообщения, нацарапанные элегантными каракулями Антонии: «Перузия — более раннее отпр. — знач.?» «Молоко, сушеные абрикосы, лошадиные орешки (что это? где найти?), шоколад».

По крайней мере, она все еще любит шоколад, подумал он. Это уже кое-что.

Доска для объявлений выглядела также: эклектическая смесь предстоящих покупок, цветных диаграмм, расписаний дежурств на раскопках, план реконструкции маленькой лампы Кибелы.

Лампа Кибелы… Долгие годы он об этом не вспоминал. Теперь же он вспомнил, как Моджи строго инструктировала его о том, как правильно помечать находки. Он вспоминал, как наблюдал за работой Антонии. Он вспоминал, едва дыша, осторожные движения ее кисти, словно она прорисовывала грани черепков клеем. Мягкую точность, с которой она подбирала каждый кусочек. Он не хотел, чтобы это кончалось.

Он резко повернул назад.

Кухонный стол лишился ножки и был прислонен к стене. Черт возьми, Антония, ты не должна была пытаться сделать это сама. А если бы стол перевернулся? Считаешь себя неуязвимой? Или забыла, как просить о помощи?

На место стола она притащила, неизвестно как, тяжелую столешницу, казавшуюся очень древней. В отличие от хаоса в остальной части кухни, письменный стол был оазисом порядка. Два старых вязаных покрывала были аккуратно сложены на спинке стула, возможно, служа гарантией того, что она не замерзла до смерти. Стопки книг и папок разложены бок о бок, согласно тематике. «Перузинская война. Причины и следствия». «Inventaire des mosaïques de la Gaule», «Römische Staatsverwaltung», «Анемия. Возвращение», «Ум лошади», «Пони — какие они?», «Выбираем лошадь для ребенка».

Он взял книжку про пони и листал главу «Психология лошади», когда вошла Антония. Она стояла в дверях с маской изумления на лице. Она была закутана в два жакета, темно-синий шарф, обмотанный вокруг шеи, выглядел словно несколько надетых друг на друга свитеров. Лицо ее стало еще тоньше, с тех пор как они виделись в прошлый раз, а веки слегка покраснели, как будто она плакала, хотя, возможно, это было следствие анемии.

— Я стучал, — произнес он, все еще держа в руке книгу. — Я увидел свет и подумал, что ты где-то поблизости. И решил подождать.

Она закрыла дверь и прислонилась к ней.

Он спросил, как долго нет отопления.

— Ну… примерно с ночи вторника. Что-то не в порядке с бойлером.

Два дня? Она два дня без отопления?

Вероятно, она что-то заметила по его лицу, поскольку сказала, будто оправдываясь:

— У меня есть бутылка с горячей водой.

Он проигнорировал это.

— Если хочешь, я взгляну на бойлер.

Она покачала головой:

— Спасибо. Должны приехать из Мазеранса.

Он опять забыл, как она не любила просить о помощи. Когда Джулиан смущенно признался в том, что сам он назвал «маленьким планом» Дебры по покупке мельницы, Патрик провел у телефона всю субботу, надеясь, что Антония обратится к нему и попросит о помощи. Она не попросила, и он проклинал себя за глупость. Он должен был это предвидеть. Она всегда была независимой. И, в каком бы отчаянном положении она ни оказалась, она вряд ли обратилась бы к нему.

— Я думала, что ты в Лондоне, в связи с этим судом, — сказала она.

— Я ненадолго. Приехал сегодня утром. Завтра улетаю обратно.

Она кивнула, разматывая свой шарф и освобождая карманы от блокнота, карандаша и двух печеных картофелин. Она поймала его взгляд.

— Я где-то читала об этом. И знаешь, действительно помогает согреть руки. К тому же потом их можно съесть. Кофе будешь?

— Конечно, — он сел на стул.

— Не могу припомнить, ты пьешь черный? Не думаю, что здесь есть молоко.

— Черный? Прекрасно! — Он оглядел забрызганные стены. — Это что за Джексон Поллок?

— А, это… Это три дня назад… Я вышла из себя.

Он подождал, но она не стала развивать тему. В этом не было необходимости. После того как Дебра выкинула свой трюк, она, Антония, должно быть, здорово вышла из себя.

Пока они ждали, когда закипит чайник, повисло неловкое молчание. Антония стояла спиной к плите, разглядывая пол.

«Как она может жить в такой обстановке? — подумал он. — Она здесь сколько? Недели три-четыре? Как она смогла так долго продержаться?»

Он спросил ее о книжках про пони, и она объяснила, что позаимствовала их у дочери подруги. Он догадался, что это имеет какое-то отношение к Ипполиту.

— Что, стараешься узнать своего врага?

— Что-то вроде того. Меня бесит, что я всякий раз пугаюсь, видя его. Я подумала, что, возможно, если б я лучше его понимала… — Она пожала плечами.

Как это похоже на Антонию: заниматься проблемой, читая о ней. Она, вероятно, знает все о развитии отношений человека и лошади в течение веков, но не может набраться смелости и погладить лошадь по носу.

Она покусала губу.

— Я знаю, как это выглядит. Все та же прежняя Антония. Живет воображением и боится выйти из практичности.

— Все та же прежняя Антония, — повторил он ровно.

Она кинула на него взгляд.

Чайник вскипел, и она насыпала растворимый кофе в две пластиковые кружки, на которых еще были ценники. Она передала ему кружку и пододвинула стул.

Он сказал:

— Джулиан говорил мне, что Дебра покупает мельницу.

Она повертела кружку в руках.

— Знаешь, — тихо сказала она, — я никогда не догадывалась, что у Дебры столь развито чувство юмора.

— Что ты имеешь в виду?

— Договор вступает в силу в полночь 23 марта.

— Не понимаю.

— Двадцать четвертое марта — римский День Крови. Одно из главных празднеств богини Матери. И в этот день Кассий покончил с собой.

Она бросила на него взгляд, и он в испуге заметил, что в глазах у нее блестят слезы.

Она улыбнулась ему жалкой улыбкой.

— Каким нелепым все это должно казаться тебе! Слишком далеко от борьбы за транснациональные корпорации. Но в месте, вроде этого, сталкиваешься с подобным. Вернее, я сталкиваюсь.

С этим может столкнуться каждый, хотелось заметить ему, если запираться в развалинах и забывать поесть. Но она выглядела так, что именно сейчас нельзя было ей этого говорить.

— День Крови, — повторил он. — Не думаю, что Дебра знает что-нибудь о подобных вещах.

— О, я уверена, что она не знает, это простое совпадение. Но все же довольно странное, тебе не кажется? Вполне достаточное, чтобы заставить тебя поверить в Судьбу.

Он больше не мог это слушать.

— Антония, что ты здесь делаешь?

Она моргнула.

— Перузинская война? — продолжал он. — Как она поможет тебе найти кантарос?

— Да никак. Ох, я ведь забыла. С тех пор как мы виделись в последний раз, я в некотором роде сменила задачу.

Он ждал продолжения.

— Я пытаюсь отгадать загадку.

— Какую загадку?

Она развела руки:

— Загадку Кассия.

— Загадку Кассия?

— Конечно. — Она сказала это так, словно никакой иной не существовало.

— Постой, дай соображу. Ты что, пытаешься разгадать загадку, которой две тысячи лет и которая заводила в тупик лучших ученых на протяжении веков?

— Да, но не думаю, чтобы они оценивали…

— Все самостоятельно, в этой жуткой старой развалюхе, без необходимых средств и без отопления. Вот что ты пытаешься сделать!

На ее щеках появились два пятна. Она расцвела усмешкой.

— Но ведь кто-то должен это сделать.

Он снова опустился на стул.

Внезапно он снова увидел ту самую девушку, в которую безоглядно влюбился двенадцать лет назад. Критская жрица с прямой спиной и теплыми карими глазами, птица в райском оперенье, с удивительной смесью бесстрашия и ранимости.

Как он мог вообще думать, что она изменилась? Она совсем не изменилась. Это была та же девушка.

Он вспомнил, что она расправилась со своими записями сразу после следствия. На двенадцать лет она отвергла то, чем когда-то так страстно занималась, и сейчас сидела в этой промерзлой дыре, пробиваясь обратно к солнечному свету вопреки ошибочным поворотам своей жизни, борясь за восстановление того, что потеряла. От этого у него перехватило дыхание.

— Наверное, я кажусь тебе сумасшедшей, — сказала она.

«Не сумасшедшей, — подумал он. — Великолепной!»

— Послушай, — произнес он вслух. — Думаю, я мог бы тебе помочь.

Она не ожидала услышать от него эти слова.

— Нет, правда, — сказал он, наклонившись вперед, положив локти на колени и слегка сжав руки. В его глазах светилась тревога, словно он боялся, что она ему откажет.

У нее снова защипало в глазах. После рыданий в понедельник ночью ей казалось, что она так и осталась на грани слез. Возможно, все дело в проклятой анемии — но видеть его сидящим напротив и таким добрым было выше ее сил.

— Во-первых, — начал он, — я должен просмотреть документы на продажу. — Он поймал ее озадаченный взгляд. — Надо выяснить, нет ли каких-нибудь лазеек, чтобы вернуть тебе мельницу.

Поскольку она не двинулась, он мягко повторил:

— Антония, я могу посмотреть бумаги?

Она смешалась:

— Да, конечно. Они наверху. Сейчас принесу.

На лестнице она поймала свое отражение в зеркале. Ее глаза были двумя темными дырами, щеки впали. Она выглядит хуже ведьмы. Неудивительно, если Патрик подумает, что она не в себе.

— Антония, — сказал он, когда она вернулась в кухню. — Я должен у тебя кое-что спросить. — Их глаза встретились. — Ты ведь не думаешь, что я об этом знал?

Она смотрела на него.

— Да или нет?

— Конечно, нет.

Он взял бумаги из ее рук.

— Мне просто надо, чтобы ты знала это.

Он снял жакет, засучил рукава и начал читать. Он сидел неподвижно и читал медленно, полностью сосредоточившись. Когда она взглянула на него, ее обожгла мысль, что он действительно настоящий юрист. Патрик МакМаллан, потрепанный, темноволосый худенький мальчик из Дюбуа, штат Вайоминг, стал адвокатом. Пожалуй, Дебра была права в том, что говорила насчет него.

Она позвонила Антонии прошлой ночью — проверить, получено ли ее сообщение.

— Мне бы не хотелось, чтобы возникли недоразумения, — сказала она спокойно и дружелюбно, как на автоответчике.

— Спасибо вам, Дебра, — ответила Антония так же спокойно.

— Надеюсь, что все совершенно ясно?

Сердце Антонии колотилось. Это было ужасно — обмениваться любезностями, когда обе знали, что в тот момент, когда Дебра завладеет мельницей, она сровняет ее с землей, замостит и, возможно, будет патрулировать это место вооруженными охранниками с ротвейлерами. Лишь бы разбить последние надежды Антонии отыскать кантарос.

Рассуждая рационально, Антония понимала, что продажа мельницы еще не означала конца пути. Получив достаточную сумму денег, она могла бы оставаться в этом районе так долго, как хотела, и продолжать поиски. Но в душе она знала, что ничего из этого не выйдет. У нее было сосущее чувство, что кантарос скрыт где-то в окрестностях мельницы. Как только ее владелицей станет Дебра, все шансы найти его будут потеряны. А с потерей этих шансов ей не хватит духа отгадать загадку.

— Прекрасно, — продолжала Дебра. — Я рада, что мы все выяснили. Теперь я хочу поговорить о Патрике.

— О Патрике? — эхом повторила Антония. Трубка в ее руках стала скользкой.

— Я очень люблю этого мальчика, вы знаете. Я восхищаюсь его энергией, его внешностью, но больше всего меня восхищает его талант.

Антония жалела, что у нее не хватает смелости бросить трубку.

— Вы не представляете, — продолжала Дебра, — насколько он хорош. Вы никогда не видели его в суде. Он феноменален!

— Чего вы добиваетесь, Дебра?

— Подумайте, чего достиг этот мальчик! Он вырвался из этого ужасного захолустья…

«Он не мальчик, — подумала Антония. — Перестаньте называть его так!»

— Он уже достиг многого. И через пару лет станет судьей. Это так! И знаете, он любит юриспруденцию, любит искренне. Хотя это удивляет его самого. — Она помолчала. — Мы с Джулианом можем очень многое для него сделать. Не разрушайте это. Не сбивайте его с пути, даже если он сам к этому идет.

Антония была так зла, что предпринимала усилия, чтобы сохранить голос ровным.

— Не думаю, чтобы кто-то мог «сбить Патрика с пути» — как вы выражаетесь, — если он принял решение. Но это мило с вашей стороны, Дебра. Хотя я удивляюсь: что вас беспокоит? Я имею в виду: чего еще вам желать? Мельница в кармане, и я скоро уеду. Еще одно неприятное для вас воспоминание спрячете под ковер, вместе с остальными. Так что мои поздравления! Это был не самый честный способ действий, но не думаю, чтобы это когда-либо вас беспокоило.

— Не самый честный? — сладко спросила Дебра. — А что вы об этом знаете?

Антония бросила трубку. Она не сказала об этом Патрику. Зачем? Он лишь почувствует себя уязвленным. Скоро Дебра станет его тещей. Нет не тещей — приемной матерью. Так — и не иначе.

Он все еще читал, его глаза бегали по листу. Глядя, как он старается помочь ей, Антония чуть не плакала.

Оторвавшись от бумаг, он встретился с ней глазами. Она надеялась, что они не очень красные.

— Извини, — сказал он, — но хорошего — ничего. Пусть посмотрит твой французский нотариус, но я не могу найти никаких лазеек. Все на месте. Это прямая сделка. Ни залогов, ни особых условий приостановки. И твой парень все сделал заранее — уже ничего не изменить, когда придет время. — Он помолчал. — Думаю, ты могла бы аннулировать сделку, но тогда последует огромный штраф. Такого ты не сможешь себе позволить…

— Да, пожалуй.

— Это означает, что ты должна уехать отсюда… — Он посмотрел на часы, — через неделю.

Она кивнула, сжав губы.

— Если и есть что-то хорошее во всем этом, так это то, что ты получишь кучу денег. И сможешь остаться здесь.

— Да, но, если я и хочу остаться, то именно здесь. — Она тряхнула головой. — Если я здесь не добьюсь успеха, я соберусь и уеду домой.

— Как! — Он казался испуганным. — Ты не сможешь этого сделать. Это слишком серьезно.

Она была удивлена тем, что он это понимал.

— Ты ведь сможешь договориться с кем-нибудь из деревни?

Она ответила глухим смешком:

— Я уже интересовалась. В гостинице нет мест. Думаю, они просто боятся злой ведьмы из Лез Лимоньерс. И кто их за это осудит?

Он захлопнул папку.

— Ладно, одно известно наверняка: ночью здесь оставаться нельзя.

Она открыла рот возразить ему, но он не дал.

— Взгляни, Антония, ведь это руины.

— Я привыкла.

— Перестань! Здесь нет отопления, водопровод не работает, того и гляди электричество отключат.

— Я же тебе говорила, я вызвала…

— Должны приехать из Мазеранса. Знаю. Когда именно? Когда до мастера дойдет, что отсюда съезжают?

Она ничего не ответила.

— Послушай, выход есть. Поживи в моем доме.

Она вскочила на ноги.

— Что за нелепая мысль!

— Прекрасная мысль! Я проведу вечер с Джулианом и Моджи. Я скажу им, что мой факс сломался. А ты перебирайся туда прямо сейчас.

— Но как же Дебра? — спросила она сердито. — Вообрази, что она скажет. Не говоря уж о Нериссе!

— Я все устрою. Послушай, я не могу вернуться в Лондон, зная, что ты сидишь в этой дыре, в то время как в пятистах ярдах от тебя пустует теплый, сухой дом. — Он замолчал. — Ну же, Антония, рассуждай здраво. Скажи «да».

Внезапно она почувствовала, что бессильна.

— Значит, ты так работаешь со свидетелями? Долбишь, пока они не сдадутся?

Он ответил ей кривой улыбкой:

— Это не очень тонко, зато эффективно.

Она смотрела в пол. Все это было неправильно по тысяче причин. Во-первых, он явно приуменьшал последствия ее появления в его доме. Если Дебра узнает об этом, возможно, она тут же порвет с ним отношения, а это существенным образом скажется на его карьере. Но если и этого недостаточно, то как же с Нериссой?

Нет, Дебра права в одном: все идет своим чередом, и он не заслуживает быть потопленным. Он добился успеха в чрезвычайно сложной карьере. Какое она имеет право врываться в его жизнь? Безнадежно испортить его перспективы, внести диссонанс в отношения с женщиной, на которой он собирается жениться?

А что касается ее собственных интересов? Каково это — жить в его доме, доме, который он делит с Нериссой, и спокойно заниматься работой.

Она сказала «да».

Глава 29

«Сначала отбить рыбу», — загадочно гласил рецепт.

Моджи с сомнением смотрела на куски тюрбо, размораживающиеся на столе.

«Немного подержать на пару, затем отложить, и, пока рыба остывает, довести до кипения сливки, чтобы приготовить заправку для соуса…»

Она закусила губу. Ей хотелось, чтобы ланч удался, но чувство было такое, что рыбные кнели все равно не получатся.

Наверху отворилась дверь гостиной. Она услышала, как Патрик с отцом спускаются вниз. Патрик рассказывал какой-то анекдот. Соли она не уловила, так как все потонуло в довольном ржании Джулиана.

Она подумала: вот идут два человека, которых я люблю больше всех на свете.

Патрик неожиданно появился накануне днем и, к их великому ликованию, сообщил, что вынужден был остаться в Лез Лимоньерс, поскольку его факс начал барахлить.

— Оставайся на весь уик-энд, — убеждал его отец за завтраком. — Ну же, старина! Сегодня пятница, в город возвращаться нет смысла. Работать можно и здесь.

И Патрик остался.

«Так должно быть всегда», — подумала Моджи.

А почему нет? Почему бы не остаться здесь навсегда, втроем. Патрик и папа могли бы летать в Лондон на заседания, а она бы заботилась о них. Она бы жила здесь безвыездно. А мама могла бы жить в Лондоне и работать. Может быть, она приезжала бы к ним с визитами, если бы получалось со временем, а она, Моджи, встречала бы ее в аэропорту на собственной машине.

Моджи представила себя во главе стола, освещенного свечами. Она — стройна и миловидна, а ее джинсы сидят так свободно, что кулак проходит. Патрик наполняет бокал шампанским и смеется чему-то, сказанному ей. Мама шепчет: «Дорогая, твои кнели восхитительны, ты должна дать мне рецепт перед моим отъездом в Лондон». А Нерисса просто исчезает, потому что признает наконец что никогда не сможет конкурировать с теми необыкновенными отношениями, которые сложились между Патриком и Моджи.

Джулиан вошел в кухню, пробуждая ее от грез. Улыбнувшись, он открыл холодильник, чтобы достать бутылку вина к ланчу. Патрик подошел к стойке и взял книгу рецептов, его темные волосы упали на лоб, как она любила.

«Алые жабры, — прочел он вслух, — блестящая чешуя и глаза навыкате свидетельствуют о том, что рыба свежая». Он взглянул на белые кусочки и покачал головой. — Похоже, у тебя проблемы.

Она хихикнула.

— Думаю, вместо этого можно сделать сандвичи. Пойдет?

— Для меня — прекрасно, — сказал Джулиан, наполняя бокалы до краев Côtes de Roussillon. Патрик, что ты делаешь в холодильнике?

— Беру «перье». Не желаете бутылочку?

— Честно говоря, не хочу. Сделай милость, выбирай правильные напитки.

— Спасибо, но сегодня я должен…

— Работать?! — дружно воскликнули Моджи и ее отец.

— Я настолько предсказуем?

— Безнадежно, — сказал Джулиан, подавая ему бокал.

Моджи, сияя, поднялась за стойку.

Прошлой ночью, зная, что Патрик через две двери от нее по коридору, она хорошо спала до утра, без кошмаров. Впервые после приезда Антонии, не было ни Хайгейтского кладбища, ни трепещущих голубей, ни ужаса, скрывающегося в подземной комнате.

«Все будет хорошо, — сказала она себе. — Через несколько дней мама станет хозяйкой мельницы, и Антония вынуждена будет уехать».

При мысли об Антонии внутри нее все сжалось. Ей нравилась Антония, и от того, что она желала ее отъезда, ей было скверно. Но это ничего не значит. Антония должна уехать. Так будет лучше для всех. Патрик будет счастливей, чем все эти годы.

Она сделала большой глоток вина. Все будет хорошо.

Патрик достал из холодильника бутылку «перье» и вопрошающе взглянул на нее.

— Хочешь немного этого?

Она кивнула и дала ему два бокала с полки, чувствуя себя крутой и искушенной, будучи способной читать его мысли:

«Видишь? Мы так хорошо знаем друг друга, что нам не надо слов». Ее сердце наполнилось таким счастьем, что ей стало дурно.

В десять утра, в пятницу, Антония пробудилась, проспав пятнадцать часов без сновидений. Она лежала на боку, наслаждаясь теплом мягкого пухового одеяла и игрой солнечных лучей на репродукциях Мондриана, на стене. Затем она переместилась в ванную комнату и приняла самую замечательную ванную в своей жизни. Она лежала и делала пальцами пузыри, пахнущие миндалем. В этом ей помогал «Hokusaido Bain Moussant Nutritif» Нериссы, который очищал, кондиционировал и тонизировал ее кожу.

Она знала, что он — Нериссин, поскольку у Патрика и Нериссы были разные ванные комнаты. У Нериссы было полно флакончиков матового стекла с японскими этикетками.

В сравнении с ней, ванная Патрика выглядела по-спартански. Там не было даже крема после бритья. Зато там было множество лекарств от головной боли.

Гадая, зачем они ему, она погрузилась под воду. Господи, как хорошо оказаться снова в тепле!

Завернувшись в пушистое голубое полотенце размером с покрывало, она спустилась на кухню. Мраморная плитка под ногами была гладкой и ровной, и слегка теплой. Все в этом доме было гладким и ровным, и слегка теплым. Углубленная подсветка бросала серебристые блики на блестящие рабочие поверхности из гранита. Она не слышала шума бойлера. Может, у них отопление под полом, как у римлян?

— Пользуйся всем, — сказал ей Патрик, показывая дом накануне. Чтобы поощрить ее инициативу, он открыл пару бутылок «Crozes Hermitage» и, откупорив пробки, оставил их на столе в кухне.

«Ты играешь с огнем, — говорила она себе, глядя, как он запихивает в сумку свитера. — Не заходи далеко — только напортишь».

Что сказала бы Кейт, узнав, что она здесь?

Но Кейт об этом не знала и никто не знал. Странным образом это освобождало ее от ответственности. Хотя не исключено, что это было проявлением гедонизма — находиться в тепле и в уюте. Ясно, чтобы сбиться с пути, многого ей не надо.

Она оделась, сервировала себе поднос и вышла с ним на террасу.

Это был первый теплый день весны. Солнце было достаточно жарким, чтобы сидеть за большим тиковым столом в джинсах и трикотажной майке.

На холме за домом просыпался Ля Бастид. До нее доносились знакомые звуки: перекличка петухов на тесных лицах, щебет воробьев в деревьях, скрип незакрепленных ставень. С колокольни Сен-Пасту радио сообщало, что передвижной рыбный магазин прибудет в три.

Она вышла из-за стола и подошла к перилам. Вид был захватывающим: головокружительный, несущийся вниз через кипарисы, можжевельник и розмарин к сверкающей реке, к решеткам виноградников цвета жженой умбры, к зубчатой зелени и серебру garrique спуск. Под высоким, отдающим в синеву небом к горизонту уходили холмы — все в анархических всплесках пятен желтого ракитника. А вдалеке, как волшебные горы в сказке, слепили Пиренеи.

Перед ней, на склоне, возились пчелы в кобальтовых цветах розмарина. Разбухшие от пыльцы желтые помпончики мимозы дрожали на ветру. Миндальное дерево кивало бледно-розовыми соцветиями. Лиственницы выпустили новые побеги среди старых: лаймово-зеленые и сочные, как овощи какого-то нового вида.

Возможно, так подействовало вино, которое она себе позволила, но, когда она вернулась к столу и начала есть, вкус еды показался необыкновенным. Грубый ржаной pain de campagne и pâte de sanglier с чесноком и большими кусками сала. Потом еще хлеб, но уже намазанный горным медом, таким густым, что его можно было резать ножом. Еще полбокала душистого «Crozes Hermitage», клин местного сливочного сыра chèvre и горсть сочных зеленых оливок. Косточки она лениво бросала через стену — ящерицам.

Сбоку дома куртина деревьев дикой груши затеняла заплату ровной земли. По словам Патрика, это было одним из излюбленных мест отдыха Ипполита. Она подошла к краю, нагнулась и увидела маленький серпообразный след копыта на влажной земле.

Это был тот самый участок, который ее отец выбрал для своих злополучных раскопок. Он принес ему горькую истину, что вожделенная римская вилла погребена под этой самой террасой. Спустя двенадцать лет природа взяла свое: карликовые дубы, розмарин и можжевельник душили его ароматическим обилием.

Она вспомнила стихотворение Кассия, о котором много лет не вспоминала:

Она задала себе праздный вопрос: а может, она стоит как раз на этом месте?

Она вернулась в дом и, перед тем как начать работать, прошла в кабинет Патрика, якобы за точилкой для карандашей. Кабинет был весь в книжных полках и пугающе упорядочен. Книги большей частью по юриспруденции, хотя, к ее удивлению, на единственной полке с беллетристикой стоял и том «Стихотворений» Кассия.

На огромном столе полированного бука стоял компьютер с плоским монитором и лазерный принтер, кстати, очень маленький. Алюминиевый ячеистый поднос, автоответчик. Шариковая ручка. Нигде нет портрета Нериссы. Есть ли смысл делать из этого выводы?

У клавиатуры лежала серебряная монета, которую она однажды уже видела. Конечно, монета когда-то принадлежала Майлзу. Она взяла ее и повертела в пальцах. Да, это та самая. Подарок матери, которым он втайне гордился. Она прочла надпись по краю: «Fel.Temp.Reparatio». Она бы перевела это так: «Ты можешь снова вернуться домой».

Она спросила себя: верил ли в это Патрик? Она спросила себя: верит ли она сама?

Через спинку стула был перекинут свитер: шерсть цвета морской волны, в янтарных пятнах. Она вспомнила, что Патрик был в нем на той вечеринке у Джулиана.

Она взяла свитер, пробуя на ощупь. Шерсть была грубой и теплой, и имела памятный ей чистый сухой запах.

Зазвонил телефон. Она похолодела, все еще держа свитер в руках.

Щелкнул автоответчик, и голос Патрика попросил оставить сообщение.

— Это я, — сказала Нерисса. — Ты где?

Антония вздрогнула.

— Твой клерк плел что-то о неполадках с факсом, но этого не может быть — ведь у тебя он новый. Ладно, я просто хотела напомнить, что в воскресенье нам надо быть на ланче у Сьюки Хемингуэй. И не говори мне, что тебе надо работать, потому что она не примет отказа. Там будут люди, с которыми тебе надо встретиться. Перезвони мне. — Нерисса повесила трубку.

Антония перевела дыхание. Внезапно ей стало стыдно. Голос Нериссы был таким знакомым. Они с Патриком собирались пожениться. А она, одинокая старая дева, жалко вынюхивает его вещи.

Она вернула свитер на стул, схватила пальто и поспешила на мельницу проверить почту.

Спустя десять минут, задыхаясь и дрожа, она вскрывала конверт из Британской библиотеки.

«Kriegführung der Romer» оказался пухлым томом 1928 года, посвященным тактике осады времен поздней Республики. Но его авторы изучили римские бумаги и военные донесения более дотошно, чем кто-либо, а знание немецкого, подкрепленное словарем, найденным на мельнице, позволило ей моментально отыскать то, что она искала: раздел о Перузинской войне.

Из ряда военных донесений и личных писем участников авторы сделали вывод, что весной 40 года до P. X. кто-то вывел из осажденного города четырех чиновников с женами и детьми.

Ее сердце дрогнуло. Едва прочитав это, она уже знала, что этот «кто-то» был Кассий. Но какое это имело отношение к Ликарис? К загадке?

Задумавшись, она двинулась по дороге к дому Патрика. Она села на террасе. Потом все фрагменты встали на место.

Ликарис, кем бы она ни была, оказалась в городе, и Кассий пошел на предательство, чтобы спасти ее. Во избежание суда, а может, чтобы защитить ее, позже он совершил самоубийство.

Все это имело смысл.

Значит, вопрос стоял так: что за женщины были в числе спасенных и кто из них — Ликарис?

В тексте указывались имена чиновников, так что, возможно, удастся проследить историю их семей, особенно если они были патрициями. Но для этого придется съездить в Тулузу на пару дней. Она сможет остановиться у профессора Мерио, старого друга своего отца.

Неприятная мысль кольнула ее. Даже если все пройдет хорошо, как она сможет узнать, кто из женщин — Ликарис?

Она опустилась на стул.

Было бы ужасно подойти так близко и потерпеть неудачу у последнего препятствия.

Что-то промелькнуло в ее памяти. Что-то, что могло бы помочь. Она закрыла глаза, пытаясь вернуть воспоминание, но оно уже ускользнуло.

Встревоженная, она открыла глаза и увидела маленькую зеленую ящерицу, рассматривающую ее от дренажных труб в дальнем углу террасы. Ящерица только что покончила с ланчем, и крылышки насекомого лежали вокруг, делая ее похожей на маленького дракона.

Снова что-то мелькнуло в ее памяти. И снова ускользнуло от нее.

Зазвонил телефон. Она ожидала услышать на автоответчике голос Нериссы. Но это была не Нерисса. Это был Патрик.

— Антония, это я, возьми трубку.

Она схватила ее.

— Привет.

— Привет. — Пауза. — Как дела?

— Прекрасно. В самом деле, очень хорошо.

— Твой голос звучит возбужденно.

— Я на подходах к чему-то. Кажется, в самом деле…

— Это замечательно! — Ей слышалась улыбка в его голосе.

— Ох, пока не забыла, — начала она, боясь все испортить. — Звонила Нерисса. Я не брала трубку. Она оставила сообщение…

— Я его получил, она звонила сюда некоторое время назад.

Наступило неловкое молчание. Антония гадала, зачем он позвонил.

— Антония, — начал он.

— Да?

— Я… послушай. Сегодня вечером я встречаюсь с Панабьером в «Бар-Табак». Каждую пятницу он навещает жену на кладбище. Понятное дело — старик грустит, так что, когда я бываю поблизости, мы выпиваем. Я подумал: не захочешь ли ты присоединиться?

— Я? — глупо спросила она.

— Да.

— Ох… А он захочет, чтобы я там была?

— Конечно, почему нет?

— Не думаю, что я нравлюсь ему.

— Ну, перестань… Хотя… я имею в виду… может, это не очень удачная идея?..

— Нет-нет. Отчего же!

— Хорошо. Я приеду около семи и захвачу тебя. Кажется, я забыл показать тебе, как отключать отопление.

Он не забыл, но она не чувствовала необходимости обращать на это внимание.

— …Я забыл показать тебе, как отключать отопление, — сказал Патрик, стоя в кабинете спиной к Моджи.

Днем раньше, когда сломался его факс, он освободил место для своего лэп-топа на столе ее матери. Сейчас она понимала, что факс не был сломан. Он сказал так только потому, что знал: она расстроится, если он упомянет Антонию.

Она стояла в дверях, наблюдая за ним. Он склонился к окну, глядя на беспорядок крыш Ля Бастид внизу.

— Конечно, — сказал он в свой мобильник. — Встретимся около семи.

Моджи отошла от двери и встала в коридоре, затаив дыхание. Она слышала, как он кладет трубку и возвращается к столу. Она слышала скрип стула, когда он садился. Но она не слышала ни скрипа ручки, ни щелканья клавиатуры. Он, должно быть, смотрел в пространство, думая об Антонии.

Внезапно она поняла. Он был влюблен в Антонию. Всегда был. Они полюбили друг друга двенадцать лет назад, и Майлз узнал об этом.

Мысль о том, что Патрик любит Антонию, ранила ее ужасно, гораздо сильнее, чем мысль о Нериссе.

Она вспомнила свою жалкую маленькую мечту и должна была заткнуть кулаком рот, чтобы удержаться от крика. Как она могла вообразить, что у нее есть шанс?

Молча она прошла на кухню, взяла три тюбика «Веn & Jerry» из холодильника и пошла наверх, в свою комнату. Она заперла дверь и прислонила подушку к стене. Она двигалась осторожно, поскольку чувствовала себя так, словно была сделана из стекла и могла рассыпаться на миллион кусочков.

На полу у матраса лежала книжка в мягкой обложке по уходу за кожей, купленная ею в Мазерансе позавчера. Желтыми закладками были отмечены рекомендации, которые она отметила, чтобы попробовать. Это хлестнуло ее как оскорбление. Слава Богу, что никто этого не видел. Если бы кто-нибудь обнаружил эту книжонку, она бы убила себя.

Моджи свернулась на матрасе и, открыв первый тюбик, стала механически выдавливать его себе в рот. У нее было ощущение, что она стоит на корке лавы, которая, медленно ломаясь, раскрывается. Она и ее мать были на одной стороне, Патрик и Антония — на другой.

Ее мать никогда ему не простит. Это будет конец. И она, Моджи, останется с матерью, которая на нее зла, и ей никогда больше не увидеть Патрика. Боль была такой, что у нее дыхание перехватило. Мрачно она продолжала со вторым и третьим тюбиком.

Это был первый теплый весенний вечер, и, будто празднуя, полдеревни заполняло «Бар-Табак». Воздух был пропитан ароматом свежемолотого кофе и дымом самокруток. Аромат влажной листвы исходил от грязных ботинок. Все столики были заняты.

Патрик, пытаясь дозвониться по мобильному в свою Палату, за шумом едва слышал своего клерка. Что-то связанное с заседанием по Андерсону, невыполнимые сроки для основных аргументов. Так что же нового?

Слушая клерка, он спрашивал себя, зачем ему понадобилось приглашать Антонию, когда это не поможет им снова встретиться. Слишком много воды утекло. Сейчас уже слишком поздно что-то менять. И было бы нечестно пытаться.

На другом конце стола Антония спрашивала месье Панабьера, почему его жена назвала пони Ипполитом. Удивительно, но старик рассказывал ей. Как и раньше, он был в своем зеленом парике, залихватски сдвинутом набекрень, в импозантно расстегнутом бирюзовом кардигане.

Она смотрела на его губы, поскольку каталанский акцент старика становился все более неразборчивым после очередного обращения к бутылке. Ее лицо раскраснелось, нижняя губа была закушена. Патрик подумал, что она выглядит необыкновенно. Как жрица на критских фресках. Волнение всегда делало ее такой.

Патрик отчаянно надеялся, что ее исследования приведут к тому, чего она добивается, но это казалось слишком сложной задачей, и он не мог вообразить, каким образом это может случиться. Она говорила ему об этом, пока они ждали месье Панабьера. Он не мог понять всего, но уловил, что она откопала какие-то свидетельства, доказывавшие, что в 40 году до P. X. некто устроил побег республиканцев из осажденного города.

— И я могу поклясться свей карьерой, — сказала она, откидывая назад упругие черные волосы — это движение он хорошо помнил, — что человек, стоявший за этим, был Кассий.

Он прочистил горло.

— Как ты узнала, что это был он?

Она развела руки, словно ответ был написан в воздухе.

— Это не лишено смысла по сотне причин. Он был там, он командовал одним из подразделений и, в конце концов, предложенный план как нельзя больше соответствовал тактике, которой он придерживался. Фронтинус называл его «смелым и хитрым»: задействовать шпионскую сеть осаждающей армии. Кроме того, он знал город как свои пять пальцев, он бывал там перед Гражданской войной и легко мог в нем ориентироваться. И если Ликарис была в городе, он бы перевернул небо и землю чтобы найти ее. Он не мог оставить ее умирать. Только не Кассий! И есть еще одна вещь, указывающая на это, — удивительно приподнятый тон последнего стихотворения.

— Значит, ты думаешь, что Ликарис была среди них?

— Да, это так. Проблема, однако, в том, чтобы выяснить, кто из них — она.

Он повертел в руках бокал.

— Если бы у тебя был кубок, ты бы знала, да? Что-нибудь на нем подсказало бы тебе.

Она метнула на него взгляд.

— Тут никто не виноват, Патрик. Просто так случилось. — Да.

Вассалс-сын принес вина: крепкое, с привкусом черной смородины мерло. После его ухода Антония продолжила:

— Какая досада, что бедняга Майлз забрал и рисунок.

Патрик едва не выронил бокал.

— Рисунок? — спросил он хрипло.

— Ну тот, который я сделала накануне всего этого. Вряд ли ты помнишь.

— Но чем, чем он мог бы помочь?

Она пожала плечами.

— Может, и ничем. Но… По крайней мере, это была единственная копия изображения на кантаросе.

Патрик почувствовал головокружение. Он должен был предвидеть, что так случится. Он представил, что скажет Антония, если узнает, что рисунок, надежно запертый, лежал в его столе.

«Ты хочешь сказать, что он был у тебя? Все это время?»

Снова зазвонил его мобильный. На этот раз — Джулиан. Он звонил из гольф-клуба под Антибом. После многочисленных порций бренди голос его звучал хорошо. Как выяснилось, он решил, что лучше остаться на ночь, чем рисковать за рулем по пути домой.

— Конечно. — ошеломленно сказал Патрик. — Никаких проблем.

Антония помогала месье Панабьеру застегнуть жакет. Ему было семьдесят шесть, и он постепенно слабел. Он едва уже мог видеть, сидя за рулем своего драндулета. Всякий раз, встречаясь за рюмочкой, Патрик предлагал довезти его до Ле Фигароль. И всегда получал отказ.

Майлзу понравился бы такой вечер: сигареты и алкоголь в уютном окружении деревенских. Удивительно, но он всегда с ними ладил, особенно с месье Панабьером. Возможно, он чувствовал, что со стариком ему не нужно притворяться.

Бедный Майлз… Ненадежный, одинокий, тщеславный, эгоистичный, маленький ублюдок! Патрику безумно хотелось, чтобы его друг был бы сейчас жив. «Ахиллес, друг мой, — сказал бы он Майлзу. — Я — в заднице. Как бы найти выход, чтобы никому не повредить? Есть идеи?»

Он мысленно кивнул другу и попросил счет. Слишком много вина. И напрасно он пригласил Антонию. Столько воды утекло… Ничего теперь не вернешь.

Спустя пять минут они усадили месье Панабьера в машину. Патрик сказал Антонии, что проводит ее до дома. Он сделал уже столько ошибок — еще одна ничего не изменит.

Была ясная, свежая безветренная ночь, и в свете луны деревня предстала в своем лучшем виде. В честь дня святого Пасту на следующей неделе деревья на площади де ля Маири были украшены разноцветными лампочками, а зеленый бронзовый лев у ступеней мэрии — достойным воротником из флажков.

Подойдя к дому, они неловко остановились в воротах. Патрику не хотелось уходить, но и напроситься войти он не мог, поскольку Антония, возможно, почувствует себя обязанной сказать «да». Он заметил, что сама она этого не предлагает.

Так что вместо этого они сели на низкий каменный парапет перед домом и стали смотреть на маленьких летучих мышей, кружащихся на фоне звезд, как кусочки черного бархата. Он вдыхал запах сосновой смолы и волнами накатывающую сладость цветов миндаля. Впервые за эти месяцы его отпустила головная боль.

Он положил руку на холодный гладкий камень между ними.

Как сложилось бы, думал он, если бы не эта дурацкая смерть Майлза и то, что последовало за ней? Поженились бы они? Были бы у них дети? Ему представилась маленькая девочка, такая как Антония, с вьющимися черными волосами, карими глазами и прямым греческим носом.

Этот проклятый набросок! Он должен отдать его ей, и немедленно. Он гадал, что сказать: «Послушай, Антония. Я собирался отдать его тебе после следствия, но все получилось не так, и я упустил шанс. Я упустил кучу шансов. Это у меня в порядке вещей».

Как она будет реагировать? Что скажет? Можно ли исправить прошлое, сказав лишь «прости»?

Да черт с ним, с прошлым. Конь с крыльями, летящий навстречу юноше. Что бы дало это ей?

— Антония, — тихо сказал он.

— Да?

— Если бы тебе пришлось выбирать: отгадать загадку или найти кубок, то что бы ты выбрала?

Она с любопытством взглянула на него.

— Отгадать загадку.

Это его удивило.

— Почему?

Она помолчала.

— Помнишь, у Плавта: говорит, что желает совершить возлияние для себя и для Ликарис?

— Конечно. В этом и заключается смысл загадки, верно?

Она посмотрела на звезды и кивнула.

— Римляне верили, что в момент смерти самый близкий человек должен поцеловать умирающего, чтобы принять душу, которая выходит с последним вздохом. — Она опять замолчала. — Кассий знал, что Ликарис не будет рядом, чтобы сделать это для него. И ему нужен был кто-то, чтобы просить богиню соединить их души, когда они оба умрут.

— Возлияние…

— Да.

Вдруг до него дошло. От ее смелости дух захватывало.

— Антония! Ты хочешь быть той, кто совершит возлияние?

Она потрогала мох на стене.

— Звучит смешно, я знаю. Но… Когда я была маленькой, Кассий был… кем-то вроде друга для меня. Если я чувствовала себя несчастной, он помогал мне. И я всегда хотела в ответ сделать что-то и для него.

Это прозвучало так, словно она хотела оказать дружескую услугу, а не выполнить последнее желание человека, умершего две тысячи лет назад. Патрик любил в ней эту черту — только она могла бесстрашно погружаться в прошлое, чтобы вынести на поверхность большие сверкающие пригоршни давно отшумевших времен. Это было прекрасно и вне всяких правил. Это было ненаучно. Но это была Антония.

Патрик мысленно вернулся к тому времени, когда они нашли кантарос. Жаркая, душная ночь, полная лунного света, аромата дикого шалфея и древнего бормочущего голоса источника. Ночь вне времени. Он думал о том невероятном мгновении, когда он обнял ее, о своем изумлении и восторге, когда она ответила ему поцелуем. Мягкость ее губ, мятный запах ее волос. Невероятно нежная линия от плеча к шее.

В темноте отработанной земли за деревьями двигалось что-то большое.

— Посмотри, — сказала она, — это не Ипполит?

Услышав свои слова как бы со стороны, она вздрогнула. «Посмотри, это не Ипполит?» — звучало подобно прозрачному намеку, чтобы удержать его здесь. А этого ей хотелось меньше всего. Пить вместе с ним было ужасной ошибкой. Она хотела, чтобы он ушел.

Казалось, это так просто — навести мосты за дружеским бокалом вина. Но на деле ничего из этого не получилось. Словно она нечестно играла. Суть в том, что она не была другом Патрика, и никогда не смогла бы им стать. Он этого не понял. А может быть, никогда и не поймет.

А теперь еще эта фраза.

Чертов Ипполит! Гораздо ближе, чем когда-либо. Она чувствовала, как взмокли ее руки и сильнее застучало сердце, как бывало всегда, если рядом оказывалась лошадь.

«Уходи, — обратилась она про себя к пони. — Дай мне выйти из этой ситуации с достоинством, по крайней мере. Разве недостаточно того, что я едва не кричу, когда он здесь? Ты хочешь, чтобы он считал меня еще и трусихой?»

Она читала, что лошади понимают чувства людей. Может быть, Ипполит поймет ее и уйдет?

К несчастью, если он и прочитал ее мысли, то решил проигнорировать их. Пока она вглядывалась в тень под деревьями, темная масса, отдаленно похожая на пони, превратилась в маленькое крепкое тело, и энергично проскакала мимо нее, ткнувшись Патрику под ребра.

Пораженный Патрик захватил в пригоршню косматую гриву.

— Спокойно, парень!

Все еще держа пони, он пошарил свободной рукой в карманах, вынул маленькую шоколадку, развернул ее и скормил кусочек Ипполиту. Затем он отломил еще кусочек и вручил ей.

— Не желаешь дать ему еще?

Она покачала головой.

Он гладил шею пони. У него были хорошие руки и, казалось, он знал, что делает. Очевидно, Ипполит тоже так думал, поскольку едва не таял от удовольствия. Своим здоровым глазом он укоризненно смотрел на нее: «Видишь? Вот как это делается!» — словно говорил он.

«Уходи!» — попросила она молча.

Но Ипполит лишь обнюхивал грудь Патрика в ожидании новой порции шоколада, оставляя слюну на его свитере.

— Может, ты хочешь угостить его, Антония?

— Нет, благодарю. Сегодня вечером я не чувствую призвания быть ветеринаром.

— Мне показалось, что сейчас ты ближе к лошадям, чем когда была ребенком… — Он пожал плечами, оставляя ей право окончить фразу.

Она облизала губы.

Ипполит с надеждой смотрел на нее.

Она сказала:

— Они могут унюхать страх, да? Сейчас в любую минуту он может убежать?

Патрик улыбнулся:

— Единственное, что сейчас может унюхать Ипполит, это шоколад. Почему бы тебе не дать его?

— А почему я должна давать?

— Потому что, если ты это сделаешь, я уйду и оставлю тебя с миром.

Это ее отрезвило. Она спрашивала себя, о чем он еще догадался.

— Ах, ну в таком случае… — пробормотала она.

Сжав челюсти, чтобы не стучали зубы, она сделала шаг вперед и взяла плитку из его рук.

— Заходи с моей стороны, — тихо сказал Патрик. — Если он захочет убежать, то наткнется на меня, а не на тебя. Так, правильно. Теперь отломи кусочек.

— Я бы и сама сообразила это сделать.

— Извини.

Ее зубы начали стучать. Как смешно! Быть напуганной пони!

— Это не смешно, — произнес он тихо. — В этом вся ты.

— Перестань быть таким разумным.

— Положи шоколад на ладонь. Вот, правильно… Постарайся держать ладонь ровно.

— Я стараюсь. — На самом деле ее так трясло, что проклятому шоколаду грозило падение на землю.

Патрик мягко взял ее за запястье.

— Так хорошо, — сказал он где-то рядом с ее головой. — Видишь? Получается. Он хочет познакомиться.

Кровь шумела в ее ушах.

Ипполит опустил голову, и ее рука исчезла в жесткой массе гривы. Она чувствовала жаркое дыхание на своей ладони, она вдыхала сладковатый мускусный запах лошади. Губы Ипполита, мягкие и нежные, как пыльный бархат, щекотали ее кожу. Потом шоколад исчез.

Пони тряхнул своей некрасивой маленькой головой и отступил в кусты розмарина. Патрик отпустил ее кисть.

Нелепо, но ей хотелось плакать.

Рядом раздался голос Патрика:

— Извини. Я подтолкнул тебя слишком грубо.

— Ты не подталкивал меня, — пробормотала она. — Я сделала это, потому что сама хотела.

Он не ответил.

Ей хотелось, чтобы дрожь наконец прекратилась.

— Это просто нервы. А я, действительно, в полном порядке.

Он быстро коснулся ее руки.

— Говоришь как истинная англичанка.

Она не хотела, чтобы он прикасался к ней. Это рождало желание спрятать голову на его груди.

— Антония? — позвал он спустя некоторое время.

Она скрестила руки перед собой.

— Да?

— Прости меня.

— За что?

— За все…

Она покачала толовой.

— Теперь это не имеет значения.

— Имеет. Я попадаю все время ниже линии.

Она издала слабый вздох.

— Как и я. Все время ниже линии.

Они стояли молча, бок о бок. Он был так близко, что она ощущала его дыхание.

— Как ты думаешь, — начал он, — как ты думаешь, может кто-нибудь вернуться назад?

Она покусала губу.

— Не знаю… — сказала она наконец и взглянула на него. — А ты как думаешь?

Зазвонил его телефон.

В глубине кустов розмарина Ипполит заржал и скрылся в ночи.

Патрик громко выругался.

— Извини, — пробормотал он. — Кажется, я забыл это сделать…

Она, шатаясь, подошла и села на парапет, пока он перезванивал.

Закончив разговор, он помолчал, потирая голову, словно она болела.

— Это Моджи, — сказал он. — Пробки перегорели. Она там сидит в темноте.

Антония сжала губы.

— Тогда тебе лучше идти.

Он стоял, глядя на нее.

Она поднялась:

— Спасибо за вино. И… за лошадиную терапию. Спасибо. — Она заставила себя улыбнуться.

Он не улыбнулся в ответ.

Он оставил ее у ворот, в тяжелом аромате цветущего миндаля, разлитом в ночном воздухе.

Глава 30

Моджи смотрела, как Патрик сидел, упершись невидящим взглядом в свои факсы и думала: «Откладывать нельзя, ты должна спросить его прямо сейчас».

Она так нервничала, что едва могла дышать. Она гадала, заметно ли это? Но какая разница? В том настроении, в каком он сейчас пребывает, скорее всего, он ничего не заметит. Он даже не слушал ее глупую ложь о перегоревших предохранителях. Его лицо было отстраненным и каким-то заспанным, словно он только что пробудился от долгого сна.

«Где ты? — мысленно обращалась она к нему. — Ты все еще там, внизу, вместе с ней?»

Моджи чувствовала себя больной. Все разворачивалось перед ее глазами. «Именно поэтому ты должна спросить его, — убеждала она себя. — Тогда, по крайней мере, хоть будешь знать».

Она подошла к столу и села в большое кожаное кресло своей матери. Это помогло ей почувствовать себя спокойнее и лучше овладеть собой, словно она получила частицу силы Дебры.

— Патрик, — начала она, — тот рисунок кантароса, который я тебе дала, он все еще у тебя?

Голубые глаза остановились на ней.

— Думаю, да, — продолжала она, удивляясь, как спокойно звучит ее голос. — Я хочу его забрать.

Он тихо спросил, почему.

Она не могла придумать причину. Она спрашивала просто для того, чтобы посмотреть, отдаст он ей рисунок или нет. Если бы не отдал, то она знала бы, что потеряла его навсегда.

— Какая разница? — сказала она наконец. — Он мой. Майлз отдал его мне.

— Эта вещь не его, чтобы отдавать. — сказал он ровно. — И ты это знаешь. Рисунок принадлежит Антонии.

Она впилась руками в кресло.

— Значит, поэтому ты хранил его все эти годы? Из-за того, что это ее вещь?

Он коснулся стола длинными пальцами.

— Видишь ли, я его должен вернуть.

— Нет. Отдай его мне.

Их глаза встретились. Он смотрел на нее, как взрослый человек на взрослого человека, а не как Патрик на Толстушку Моджи, младшую сестру. Она гадала, много ли он понял.

Патрик мягко сказал:

— Прости, золотко.

Перед ней разверзалась бездна. Она произнесла:

— Ты все еще любишь ее.

— Моджи!

— Мое имя — Имоджин! Имоджин! Имоджин! Имоджин! Ты же обычно говорил правильно! Отчего же перестал? Когда ты начал делать, как они?

— Я…

— Ты не можешь вернуть ей этот рисунок. Что она скажет? Что подумает? Она никогда тебе не простит. И ты это знаешь! — Моджи вылетела из комнаты.

Часом позже она расправилась с двумя упаковками шоколадных бисквитов, четырьмя порциями шоколадного мороженого и семейной порцией рисового пудинга. Ее матрац был усеян обертками и крошками.

Она чувствовала себя совершенно одинокой. Такой же одинокой, как Маленький Принц, стоящий на пустынной черной планете, летящей в пространстве.

Она попыталась дозвониться до отца к его другу в Антибе, но их не оказалось на месте, и она смогла только наговорить на автоответчик:

— Папа, это Моджи. Мы не могли бы завтра уехать домой? Пожалуйста, мне правда очень хочется домой!

Говорить с машиной было хуже, чем в пустоту. В отчаянии она позвонила матери. В Лондоне, должно быть, уже за полночь, но, поскольку в понедельник начинался суд, ее мать не ложилась в постель больше чем на пару часов, если ложилась вообще.

— Дебра Суинберн, — коротко ответила ее мать.

Моджи все время забывала, что мать практиковала под девичьей фамилией.

Моджи различила телефонные звонки, людские голоса, стаккато компьютерной клавиатуры. Она прикрыла глаза и представила штаб на верхнем этаже Уилтон Роуд. Компьютеры и заваленные бумагой столы, и черные галогеновые настольные лампы, как зловещие монахи в сутанах. Целый этаж корпоративной работы и преданности делу, где каждый точно знал круг своих обязанностей.

— Привет, мам, — робко сказала она. — Это я.

— Я поняла, — ответила мать. — Что-то случилось?

— Нет, — торопливо произнесла Моджи. — Просто я… Я думала… — Она поискала извиняющую причину. — Я звоню тебе сообщить, что мы возвращаемся утром. Завтра, утром. Вот я и хотела спросить, может ты хочешь, чтобы я сделала на ужин что-нибудь вкусненькое?

— Ужин? Ох, милая, никаких ужинов. До тех пор, пока не закончится это дело.

— Конечно… Извини.

— Патрик там?

— Что? Я… я думаю, он в кабинете.

— Будь умницей и соедини меня с ним.

— Может, сперва поговорим? Я немного…

Ее мать вздохнула:

— Моджи, будь хорошей девочкой, соедини меня с Патриком.

Моджи почувствовала растущую панику при мысли, что окажется отрезанной от этого яркого лихорадочного мира.

— А суд не может немного подождать? — пробормотала она.

— Что, дорогая? — Голос матери звучал приглушенно, словно она отвернулась, разговаривая с кем-то еще. — Моджи, я не должна напоминать тебе, что каждая секунда на счету!

Моджи сжала в пальцах телефонную трубку.

— Если бы это был Майлз, суд мог бы и подождать.

В последовавшем молчании она представляла, как ее слова бегут по телефонной линии к матери: маленькие потрескивающие искры электричества, которых никогда не вернуть.

Наконец ее мать ответила ровным голосом:

— Сделаем вид, что ты этого не говорила. Это было бы добрее. Ты не находишь?

Моджи прикрыла глаза.

— Прости, мама. Я не хотела… Это просто потому, что я так несчастна, я…

Послышался щелчок — ее мать повесила трубку.

В субботу утром, помахав рукой похмельному Джулиану и Моджи, которая стояла с каменным лицом, Патрик направился к своему дому с намерением достать из стола рисунок и отдать Антонии.

В доме Антонии не оказалось. Не было и ее вещей. Она исчезла. Он положил рисунок в карман и отправился на мельницу, но ее не оказалось и там, не было и ее машины.

Он не допускал возможности, что она сдалась и вернулась в Лондон. Это не характерно для нее. У Антонии оставалось шесть дней, чтобы разгадать загадку. Она могла пользоваться своим правом до полуночи четверга, когда владелицей мельницы станет Дебра.

Кроме того, ее автоответчик все еще был подключен — он выяснил это, позвонив из Лез Лимоньерс.

Патрик оставил короткое сообщение, прося перезвонить ему, и провел весь день над стопкой последних свидетельских показаний. Время от времени он безрезультатно звонил на мельницу.

В воскресенье утром Антония еще не вернулась. Дебра была уже раздражена, требуя его немедленного присутствия в Палате, а Нерисса не разговаривала с ним из-за Сьюки Хемингуэй. Около полудня, спустя два часа после прибытия последнего рейса из Перпиньяна, он заправил «Дискавери», закрыл оба дома и поехал на мельницу.

Ее машина была во дворе.

— Мне надо тебя видеть, — сказал он, когда она открыла дверь.

Она моргнула.

— Я думала, у тебя суд…

— Он начнется завтра.

Она впустила его и спросила, не хочет ли он кофе. Он сказал, что хочет, и занял место у стола.

— Извини, я не ответила на твой звонок, — бросила она через плечо. — Но я приехала несколько минут назад. Со вчерашнего утра я была в Тулузе. В библиотеке, заказывала ссылки в книгохранилище.

— Что-нибудь есть?

— Не знаю, они еще не готовы. Я возвращаюсь в Тулузу завтра.

В неловком молчании они подождали, пока вскипит чайник. Она насыпала в кружки кофе.

— Дело в том, — сказала она, хмуро глядя на банку с кофе, — что я не чувствую себя вправе жить в твоем доме. Слоняться там, шарахаясь от телефона.

Он кивнул.

Глядя, как она идет к холодильнику за молоком, он подумал, что еще месяц назад он ошибочно полагал, что у него все просто замечательно. Хорошая работа, приемное семейство, красивая невеста. Нет счастья, но, с другой стороны, у кого оно есть? Ему казалось, что все делает правильно. И если бы у него спросили об Антонии Хант, он бы ответил: «Ах, да… Конечно, я помню ее! Но сейчас она для меня — ничто, вот уже долгие годы». А теперь он готов бросить все ради нее, даже не зная, что она к нему чувствует.

Он хотел сказать ей, что любит ее, что был дураком, не поняв этого раньше. Что он порвет с Нериссой сразу же по возвращении в Лондон. Так может, им попробовать начать все сначала?

Но времени было мало, и инстинкт адвоката предостерег его не портить отношений, подгоняя ее. «Прости, Патрик, но слишком поздно начинать все сначала. Слишком много воды утекло». От этой мысли у него все сжалось внутри.

Он положил руки на стол.

— У меня мало времени, — начал он, — но я должен тебе кое-что сказать. Я должен тебе что-то отдать…

Она поставила пакет с молоком и посмотрела на него.

— То, что я сказал на следствии… это — ложь. Знаешь, это из-за Моджи.

— Да, — сказала она мягко. — Но это ничего не значит. Теперь уже ничего. Ты не должен себя винить.

— Это многое значит. Потому что это большее…

Она ждала, лицо ее было озадаченным.

— Тебе неизвестно, — продолжал он, — что вечером накануне следствия, Моджи передала мне вот это.

Он достал рисунок из кармана и развернул его на столе.

Она взглянула на листок, потом — на него. Ее губы округлились от шока.

— Майлз отдал его ей, — пояснил он. — А она — мне.

Антония стояла, глядя на рисунок. Не двигаясь. Не прикасаясь к нему.

— Перед следствием, — прошептала она наконец. — Она отдала тебе его перед следствием…

Он кивнул, наблюдая за ее реакцией.

— Ты должна была получить его много лет назад… Извини.

Он хотел, чтобы она посмотрела на него, но она этого не делала.

— А почему сейчас? — спросила она.

— Я должен был все исправить.

Она не ответила.

Он встал.

— Позвони мне, — и ушел.

…Трепет на Хайгейтском кладбище был совсем скверным. Таким скверным, что Моджи сделала то, чего раньше никогда не делала: бросилась вниз, в подземную комнату.

Она обнаружила, что это подвал, покрытый мягкой, пропахшей злом землей, пружинящей под ногами. Подвал был заставлен сотнями винных бутылок с пустыми черными этикетками. В центре стола — кантарос, кроваво горящий в луче пыльного света.

Ее грудь наполнилась паникой.

Внезапно подвал исчез, и она оказалась на крутом склоне холма. Сияние скал такое яркое, что режет глаза. Она злится на Майлза, прогнавшего ее. Майлз заставил ее совершить кражу, из-за него она оцарапала живот о выступ окна, а он смеялся над ней и сказал, чтобы она отвалила. Свинья!

Все еще негодуя на брата, она идет к джипу. Джип стоит перед красивыми новыми алюминиевыми воротами месье Панабьера.

— Он получит по заслугам, — говорит она вслух, оттаскивая камень, удерживающий ворота открытыми. — Получит по заслугам, и ему придется идти пешком весь путь домой. А если он упадет и ударит колено, тем лучше!

Она ожидала, что ворота будут тяжелыми, но они легко встали на место, и она даже попыталась закрепить замок, такой же новый и блестящий, и он закрылся с довольным щелчком.

Получи, что заслужил!

И вот они спускаются с Патриком по склону и слышат ругань позади.

Обернувшись, они видят, как Майлз разворачивает джип. Внезапно задние колеса зависают над пустотой, край осыпается, и джип падает в ущелье. Он падает медленно, ужасно медленно, а вокруг него летают листы бумаги. Трепещут, как голубиные крылья.

Она кричит. Она продолжает кричать…

Моджи проснулась. Она лежала, поджав ноги к подбородку и закрыв уши ладонями, чтобы заглушить крики.

О Боже, Боже, Боже, это была я. Это сделала я. Это сделала я!

О Боже, Боже, Боже…

Я убила Майлза!

Было шесть, когда Нерисса вернулась в дом, который делила с Патриком, после затянувшегося ланча с любовником.

К ее облегчению, Патрик еще не приехал из аэропорта. Это хорошо. Она хотела обставить все так, словно провела весь уик-энд дома. Долгий, унылый уик-энд. И конечно, у нее в резерве была козырная карта.

Ланч был экспромтом. Едва Дебра положила трубку, она отменила ужин у Сьюки Хемингуэй и вместо этого позвонила Стивену Маккензи. Все было прекрасно разработано. Шампанское успокоило обоих — и ее, и беднягу Стивена.

Звонок Дебры был кратким до грубости, хотя, возможно, это объяснялось обстоятельствами. Знает ли Нерисса, что Антония останавливалась в доме Патрика? Знает ли она, что у нее есть соперница?

Нет, насчет дома она не знала. Дебра не права в главном — у Нериссы нет соперниц.

Она сидела в ресторане напротив Стивена, ковыряясь в еде в той особой манере, которая так нравилась ее любовнику, и разрабатывала лучший способ действий с Патриком.

Она заслужила этот брак. Она устала ходить на свадьбы подруг и выглядеть великолепно, удивляясь при этом, почему все происходит не с ней. Начиная с четырнадцати лет у нее всегда был бой-френд, даже когда она к этому не стремилась, — но, удивительно, никто не предлагал ей замужества.

Она заслужила этот брак. И это вполне справедливо, что ее муж будет красивым и успешным.

Прошлое Патрика также было огромным плюсом, это давало ей преимущество. То, что его мать была англичанкой и к тому же образованной англичанкой, ничего не значило. Нерисса знала, что в таких вещах в счет идет только отец. Патрик был «синим воротничком», поскольку «синим воротничком» был его отец.

Нерисса редко предавалась мечтам, но была у нее одна, которую она часто проигрывала, занимаясь шоппингом во время «прослушиваний». У них — медовый месяц, и они посещают родной город Патрика в Вайоминге. По деревянным мостовым бредут замотанные женщины с жидкими волосами и с детьми у бедра, идут и в страхе глядят на нее.

Так что, Дебра, у Нериссы соперниц нет. Она и раньше не воспринимала Антонию всерьез — так почему она должна делать это сейчас? С другой стороны, игнорировать это тоже нельзя.

Все было прекрасно разработано. К моменту, когда за дверью остановилось такси, она приняла душ, сделала свежий макияж и переоделась в длинное простое платье из кремового кашемира, которое так нравилось Патрику.

Она нашла его на кухне, разбавляющим виски.

— Ты ужасно выглядишь, — сказала она, отказываясь от протянутого ей стакана.

На самом деле он выглядел неплохо. Голубоватые тени вокруг глаз и интригующая изможденность, будто он не ел или не спал несколько дней. Но у нее не было причин ему льстить.

— Если хочешь есть, — сказала она, — придумай что-нибудь самостоятельно, у меня не было времени купить.

— Я не голоден.

— Я тоже. Вчера звонил мой агент, у меня уже уши горят от конференций по телефону.

Сама она узнала об этом перед походом в ресторан со Стивеном и подумала, что это просто здорово. Конечно, когда она выложит свою козырную карту, Патрик сочтет ее несколько черствой, но игра стоила свеч.

— Прослушивание будет в пятницу, — сказала она, зная, что у него в это время будет судебное заседание. — Пойдешь со мной? Для моральной поддержки…

— Нерисса, — резко сказал он, — я должен с тобой поговорить.

Она облизнула губы. Она знала этот тон. Ей бы не хотелось, чтобы он говорил так прямо.

— Это может подождать? — спросила она. — Я ужасно устала.

— Боюсь, нет.

Она положила ногу на ногу, ожидая продолжения.

— Догадываюсь, ты знаешь, что происходит, — сказал он и замолчал.

Она видела, что он страдает.

— Мы не часто виделись за последние несколько месяцев, да? — начал он.

— И кто в этом виноват? — спокойно спросила она.

— Я знаю, — он посмотрел ей в глаза и сказал: — Извини, Нерисса, но я не могу жениться на тебе.

Очень важно в такой момент ничего не признавать. Ничего не признавать и ничего не допускать. Скоро все перевернется.

Она поменяла ноги местами.

— Я была готова к тому, что ты попытаешься сделать нечто подобное, — сказала она наконец. — Хотя я не могу считать удачным выбранное тобой время. — На его озадаченный взгляд она добавила: — Прослушивание.

— Ах, — мягко сказал он, — прослушивание.

Она уловила его тон и вспыхнула. Не впервые она задавала себе вопрос: знает ли он?

— Я думаю не только об этом, — быстро нашлась она. — Я думаю о тебе, о твоей карьере.

Ей не нужно было ничего говорить. Он понял. Но, к ее удивлению, только пожал плечами и налил себе еще виски.

— Догадываюсь, что это каким-то образом связано с Антонией, — сказала она.

Он сделал глоток и посмотрел на нее долгим прямым взглядом.

— Мне вчера звонил Саймон Тойнби, у нас был настоящий чат. Многое пришлось обсудить. Конечно, ты знаешь, что они встречались? И на той неделе он провел с ней ночь. Но, возможно, она призналась тебе в этом?

Господи, он хорошо держится. Даже не вспыхнул. Но она знала, что попала в точку. Самое время оставить его наедине с собой, чтобы ее слова подействовали. И конечно, у нее еще остается козырь. Если бы он об этом знал, ему было бы ужасно.

Прекрасно разработано!

Когда Нерисса ушла наверх прилечь, Патрик позвонил Антонии. Вернее, он попытался дозвониться до нее, но она либо отключилась, либо ее не было — трубку она не подняла.

Он говорил себе, что намек Нериссы о Саймоне Тойнби не соответствует действительности. Обычная вещь для Нериссы: отсутствие тонкости. Это вызывало чувство неловкости за нее. Вернее, вызывало раньше.

Теперь же он вспомнил покрасневшие глаза Антонии в пятницу днем. Разбитые бокалы на кухне, облитые вином стены. «Я вышла из себя», — сказала она ему. И он подумал, что это из-за Дебры. Теперь он засомневался.

Но ненадолго. Если бы Антония предпочла ему Великого Инквизитора, она бы сказала ему об этом прямо.

Патрик встал и прошел в свой кабинет.

Потом снова позвонил ей.

На этот раз он оставил большое сообщение. Он сказал, что расстается с Нериссой, и просил, чтобы она ему перезвонила.

— Пожалуйста, — добавил он.

Двадцать минут спустя звонка от нее все еще не было.

Нерисса просунула голову в дверь.

— Со всеми этими делами забыла тебе сказать, Я пыталась дозвониться до тебя сегодня, но тебя нигде не было. Думаю, Дебра и Джулиан тоже пытались…

— Джулиан? — быстро переспросил он. — Почему Джулиан? Что случилось?

— Конечно, — продолжала она, — Дебра, как всегда, сама неприкосновенность. А что касается Джулиана, то можешь себе представить.

Вдруг ему стало плохо от ее маленьких игр.

— Что? — спросил он тоном, от которого покраснел ее нос.

— Моджи пыталась покончить с собой прошлой ночью.

Глава 31

— Je suis désolée, mademoiselle, — бодро сказала библиотекарша, — mais vous devez patienter encore quelques jours. [5]

— Несколько дней, — повторила Антония сквозь зубы. — Это что будет, пятница? Ах, четверг… Может быть, вы скажете мне, почему я должна ждать несколько дней, ведь вы неправильно прочли мой запрос и указали неправильный шифр.

Библиотекарша пожала плечами — очевидно, этот жест был отработан сотнями подобных стычек. «Принимайте как есть или отменяйте заказ, — красноречиво говорил он. — Однако поторопитесь. Скоро уже закрываться, а здесь еще полно недовольных заказчиков, которые только и ждут, что я разобью их надежды, прежде чем уйти домой».

Огорченная, Антония заполнила новую форму, на этот раз оскорбительно большими печатнами буквами, с маленькими улыбающимися рожицами вместо точек над «i». Они с библиотекаршей расстались со взаимной неприязнью, хотя и вежливо кивнули друг другу.

Антония пошла в столовую, купила кофе и поставила чашку на стол в углу. Господи, она была в ужасном настроении!

«Позвони мне», — сказал он, перед тем как уйти.

Что бы это значило? «Позвони мне, и мы будем вместе»? Или «Позвони мне и прости за все, поскольку я женюсь на Нериссе»? О чем он думал, положив рисунок на стол и улетев в Лондон, не сказав больше ни слова?

Вертя в руках чашку, она переходила от уныния к раздражению. Патрик никогда не освободится от Пасморов. Хотя бы потому, что думает: он должен занять место Майлза. Он должен быть образцовым сыном и образцовым женихом.

Звонить ему не было смысла.

Но почему, спрашивала она себя, он хранил его все это время?

В двадцатый раз, после того как он отдал ей рисунок, она достала его из сумки. Пегас радостно несся навстречу Беллерофонту, выгнув шею и раздувая ноздри в восхищенном ржании. Вокруг копыт вился в беспорядке акантус. А рядом с одной из ветвей лежала маленькая змея.

Она сразу ее узнала. Свернувшаяся кольцом змея была личной печатью Кассия. Как и большинство образованных римлян, он носил ее на пальце и пользоваться ею, запечатывая письма и, возможно, военные приказы. Она была его частью.

Это объясняло тот странный испуг, который она пережила на террасе, встретившись взглядом с маленькой зеленой ящеркой, так похожей на змею.

«Я узнал на записке печать моего молодого друга, — писал Плавт в одном из своих ранних писем, — и улыбнулся про себя. Никогда еще гадюка не была столь желанной!» Более широкий смысл ей открылся лишь сегодня утром, когда она лежала в гостевой комнате профессора Мерло, разглядывая потеки на потолке.

Печать Кассия — его символ — была помещена у ног крылатого коня. Возможно, это значит, что символ Ликарис находится у ног Беллерофонта, на другой стороне кубка, которую она не зарисовала двенадцать лет назад.

В холодном неоновом свете столовой она разглядывала чистое место на бумаге, где кончалась тога Беллерофонта. Эта пустота содержала ключ к Ликарис.

Кассий и Ликарис.

«Истина — в кубке».

Она напрягла память. Что было на другой стороне кантароса?

Но ничего не приходило.

Но теперь она знала, что была права. Только это могло объяснить, почему Кассий сказал своему другу, что загадка, возможно, будет разгадана, когда Ликарис умрет. Потому что, когда римляне умирали, их кремировали, а пепел помещали в урну. Если римляне были богаты, урны украшали их печатями.

Теперь задача сводилась к тому, чтобы идентифицировать печати спасенных женщин и вспомнить, не было ли на кубке подобного.

Звучало просто. Но некоторые римские женщины, выходя замуж, сохраняли свои печати, а некоторые — нет. А у кого-то вообще не было печатей.

Проблемы множились. По крайней мере, после дневных копаний в библиотеке она сузила число кандидаток до трех.

В маленькой группе, совершившей побег из Перузии, было двенадцать человек. Из них пятеро — женщины. Во первых, ломала голову Антония, почему группа была такой большой? Зачем же спасать двенадцать человек, когда хочешь спасти только одного? Потом ее осенило: маскировка! Если Ликарис все еще была замужем, Кассий, очевидно, не хотел привлекать внимание к их прошлой связи.

О тех пяти женщинах в «Kriegführung» упоминалось, что одной из них было около шестидесяти, а еще одна была десятилетней девочкой. Оставалось трое, но кто же из них Ликарис?

Первая — Эмилия Сатурнина, патрицианка, вышедшая замуж в пятнадцать лет. В 53 году до P. X. ей было двадцать два. К тому времени она могла быть вдовой или разведенной, и вполне возможно, возлюбленной Кассия.

Вторая — Валерия Атилия, дочь богатого виноторговца из Южной Испании. Она тоже была замужем, и в 53 году ей было около восемнадцати.

Третья — Тацита Корнелия, патрицианка, которой в 53-м было шестнадцать. Она — самая молодая из всех — хотя, поскольку девушки в Риме выходили замуж с двенадцати лет, это не давало повода ее исключать.

Похоже, явной фавориткой была Эмилия. Роман был бурным — в «Стихотворениях» упоминаются любовные битвы, после которых Кассий отступал с покусанной шеей и царапинами на щеках. На это способна женщина двадцати двух лет, а не девочка моложе двадцати.

Еще один пункт в пользу Эмилии: у Антонии была хорошая возможность идентифицировать ее печать. Ей повезло. Она узнала, что урна с прахом Эмилии находится где-то в хранилище Глипотеки, в Копенгагене. Один из ассистентов куратора был ее приятелем, и, хотя он был занят на раскопках, она могла рассчитывать на его помощь.

Но пока она сидела в столовой с кофе, до нее дошло, что даже если случится чудо и она найдет все печати, и одна из них подстегнет ее память, так что она хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Эврика, я вспомнила! Это был четырехлепестковый клевер у ног Беллерофонта, и эта женщина — та самая!» — она все равно не будет знать этого наверняка. Потому что память любит подшутить. Иногда она подсказывает то, что хочется вспомнить, а не то, что было на самом деле.

Она не сможет с уверенностью сказать, что нашла Ликарис, пока не возьмет в руки кантарос и не увидит символ у ног Беллерофонта.

Антония пала духом. Что она делает здесь, гоняясь за смутными мечтами?

Студенты вокруг нее флиртовали, и, похоже, преуспевали в жизни. А что делает она?

Разумно было бы вернуться на мельницу, упаковать вещи и уехать в Лондон.

Устраивать свою жизнь.

И позабыть о Патрике МакМаллане.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Патрик, опускаясь на больничный стул.

Он, наверное, приехал прямо из Суда, поскольку вместо галстука на нем все еще висел широкий, выдающий принадлежность к професии шарф, а волосы были взъерошены париком.

Моджи подумала, что он выглядит замотанным.

Она натянула одеяло до подбородка и произнесла:

— Я чувствую себя обманщицей.

Он ждал, что она продолжит, но она не спешила оправдывать его ожидания.

— Довольно жалкая попытка самоубийства, — сказала она. — По словам медсестры, аспирина едва ли было достаточно, чтобы промывать желудок по полной программе, но мне пришлось вытерпеть и эту утомительную процедуру. Тебе рассказать о ней?

Патрик отрицательно помотал головой.

— Единственная причина, по которой меня здесь держат, — мама настояла, и то лишь потому, что она не хочет видеть меня дома… Как судебные заседания?

— Идут, — сказал Патрик, не давая увести себя в сторону. — Как ты себя чувствуешь?

Она страстно ждала его прихода, но теперь, когда он был здесь, ей хотелось, чтобы он ушел. Как могла она обманываться, думая, что он может стать для нее чем-то большим, чем брат? Сейчас все, чего она от него хотела, это чтобы он ушел. Слишком больно было видеть его, зная, что надо начинать жить без него.

— Говорю тебе, — пробормотала она, — я чувствую себя долбанной обманщицей. Даже убить себя правильно не смогла.

— Ты и не пыталась.

— Нет, пыталась.

— Нет, не пыталась, — мягко сказал он, — если бы ты хотела убить себя, ты бы добилась успеха. Ты — личность аффективная.

Она подумала над его словами.

— Оказалось, кишка тонка — силы воли не хватило.

— Для того, что ты сделала, требуется большая сила воли. Та твоя записка содержит кучу вещей, которые открылись спустя годы. Сделать это было очень смело.

Она посмотрела на него.

— Я хотела, чтобы мама все узнала. Все. Ты понимаешь?

— Понимаю.

Она моргнула.

— Я сказала ей, что Майлз взял кантарос.

— Я знаю.

— Теперь она возненавидит меня навсегда.

— Нет.

Ее глаза начали закрываться.

— Она возненавидит меня, — шепнула она наконец. — Это я закрыла ворота. Это я убила Майлза.

— Нет, золотко.

— Да.

Он наклонился вперед, уперев локти в колени, и посмотрел ей прямо в глаза.

— Майлза никто не убивал. Это — несчастный случай. Целая цепь ошибок, упущенных шансов и обычное невезение собрались вместе — в результате джип упал в пропасть. Каждый из нас виноват отчасти. Но только отчасти. Это был несчастный случай. — Он помолчал. — Мне понадобились годы, чтобы принять это. Я думаю, что и ты примешь это в свое время.

Она вытерла глаза и фыркнула.

— Попробуй сказать это маме.

Он взглянул на свои руки.

— Думаю, никто не сможет этого сделать. Она должна прийти к этому сама.

— Она никогда не сможет.

— Этого ты не знаешь.

…Но она знала. Ее отец оставался с ней практически все время — он спал в больнице и сейчас был в приемной, но ее мать дождалась часов посещения в субботу и оставалась ровно десять минут.

Занимая стул в ногах кровати, она посылала Моджи бодрую, ничего не значащую улыбку.

— Ты видела мою записку? — спросила ее Моджи.

Ее мать положила руки на колени и сжала их.

— Не беспокойся об этом. Мы не будем о ней говорить.

— Но я хочу.

— Лучше не надо, дорогая.

— Мамочка…

— Ты не должна ни о чем беспокоиться, дорогая. У тебя все будет прекрасно.

— У меня не будет прекрасно. У меня все плохо с тех пор, как погиб Майлз. Мне двадцать лет, я вешу двенадцать с половиной стонов, и я ненавижу всех вокруг. Я больна от всего этого.

Ее мать поднесла обе руки к голове, лицо стало страдальческим. Моджи выросла с этим выражением. Оно означало: «Ну пожалуйста, дорогая! Я по уши в работе, не обостряй, будь хорошей девочкой».

Это всегда действовало.

Моджи повернулась, чтобы увидеть Патрика, глядящего на нее.

Она спросила:

— Почему все эти годы ты утруждал себя тем, чтобы быть рядом?

Он немного подумал.

— Майлз просил меня присмотреть за тобой. К тому же — и я знаю, тебе будет трудно в это поверить, — я всегда по-своему любил тебя.

Ее глаза снова наполнились слезами:

— Ты пришел попрощаться, да?

Он внимательно изучал ее лицо.

— Ненадолго. Думаю, так будет лучше.

Она перекатилась на бок, спиной к нему. Если он собирается уйти сейчас, в эту минуту, она не сломается.

— Тогда продолжай, — пробормотала она.

Последовала пауза. Потом она услышала, как он встает и кладет что-то на подушку перед ней.

— Что это, — прошептала она. Но она знала, что это было. Это была римская монета Майлза, которую много лет назад дала ему мама.

Она вспомнила, как однажды днем Майлз дразнил ее, держа монету вне досягаемости и заставляя прыгать, как щенка. Когда она, наконец, ее поймала, он дал ее на минутку подержать. Но она случайно уронила ее на улице и начала реветь, потому что подумала, что монета потеряна навсегда. Он тогда был удивительно мил. «Моджи-Поджи, — сказал он с многострадальным вздохом старшего брата, — ты глупая маленькая корова, верно?» — а потом, когда он выловил ее, он отдал ей монету на весь остаток дня.

До сих пор она не вспоминала об этом.

Она потрогала монету пальцем. Потом оттолкнула ее.

— Не хочу, — объявила она, все еще спиной к Патрику. — Забери ее.

— Нет, теперь она твоя. Она должна была достаться тебе давным-давно.

— Я не хочу ее. Забери, или я выкину ее в мусорное ведро.

— Можешь с ней делать что хочешь. Она твоя.

— Правильно, — пробормотала она. Слезы катились у нее по щекам. Она схватила монету и швырнула ее в ведро. — Доволен?! А теперь уходи! — Она натянула одеяло на голову и крепко зажмурила глаза. — Уходи, Патрик. Уходи сейчас же. Я этого не вынесу.

— Может, когда тебе станет лучше, ты мне позвонишь? — тихо спросил он.

— С какой радости?

— Мы пойдем на ланч. Ты уйдешь с Ньюмаркета на целый день, если лошади тебя отпустят…

Она закрыла уши обеими руками.

— Так будет, Имоджин. Ты все сделаешь для того, чтобы это случилось. Я тебя знаю. И ты расскажешь мне про Ньюмаркет, когда мы встретимся за ланчем.

— Уходи! Уходи!

Она слышала, как он движется к двери.

— Увидимся за ланчем, Имоджин, — сказал он.

Спустя долгое время, начав икать, она открыла глаза. Под ее щекой было большое влажное пятно, голова гудела.

«Удивлюсь, если мне дадут аспирин, — подумала она. — С моей-то историей болезни».

Она встала, подошла к раковине и плеснула в лицо горсть холодной воды. Потом села на край кровати.

Монета упала на груду мятых салфеток и недоеденного винограда, принесенного отцом из больничной столовой. Она сидела, долго ее рассматривая. Потом схватила, выдвинула нижний ящик тумбочки и запихнула ее туда, поверх зеленой заколки Антонии, которую, по ее просьбе, отец принес из дому. Прямо к стенке, чтобы убедить себя в том, что ее здесь нет.

Когда Антония не позвонила в понедельник вечером, Патрик приказал себе не волноваться. Разве она не говорила, что будет в Тулузе? Она позвонит во вторник, когда вернется.

Он погрузился в судебные заседания. Что было просто, поскольку в эксцентричном, полном напряжения мире тяжб на Хэммондс Инн никто бы не заметил, даже если разразилась бы термоядерная война.

Дебра была в своей стихии, поскольку победа была уже почти в руках. С начала заседаний они с Патриком редко виделись, хотя уже не однажды она упоминала о разорванной помолвке и жалкой претензии на внимание со стороны Моджи. Он знал, что она должна быть в курсе его чувств к Антонии, так как «предсмертная» записка Моджи была исчерпывающей, но она не показывала виду.

«Она невероятна! — говорили клиенты. — Никогда не поверишь, что у нее дочь в больнице. Вот это профессионализм!» — Патрика это поразило как гротеск.

Антония не позвонила во вторник утром, и тогда он позвонил сам. Ее не было на месте. Перед тем как покинуть здание суда, он оставил сообщение на ее автоответчике: «Антония, это Патрик. Мы можем встретиться? Позвони мне… Пожалуйста».

Она не позвонила. Он провел ночь вторника в ставке Дебры, со всей командой. Он успокаивал клиентов, шутил с поверенными и спорил с Деброй и прочими о том, как наилучшим образом работать со свидетелями. Его удивляла та легкость, с которой он мог притворяться.

Когда он оказался дома, было три часа ночи. На его подушке лежала записка от Нериссы: «Прослушивание в Париже сегодня, обр. в четв.(?)». А на автоответчике — никаких сообщений. Хотя, может, это и неудивительно, поскольку он забыл дать Антонии свой номер.

Ранним утром в среду он снова позвонил на мельницу. Ответа не было. Он оставил все свои координаты и попросил ее перезвонить.

В суде этим утром был перекрестный опрос свидетеля со стороны оппонентов, самодовольного маленького человечка, который полагал, что может с полуслова угадать все вопросы. Это лишь упрощало задачу Патрика и здорово раздражало судью. Однако благодаря этому часть сознания Патрика оставалась свободной, и он гадал, что происходит в Ля Бастид. Постепенно он пришел к выводу, что Антония, вероятно, не намерена ему звонить. Похоже, она не желает иметь с ним никаких дел.

«Антония, — вспомнил он слова Майлза, — не из тех, кто прощает». Нет, нет и еще раз нет!

Во время перерыва на ланч, когда вся команда вернулась в Палату за сэндвичами, а заодно за тем, чтобы обсудить и стратегию, он выскользнул в свою комнату и снова позвонил на мельницу. Он был косноязычен, как семнадцатилетний. Господи, ну почему же так трудно сказать, что чувствуешь! Автоответчик был худшим изобретением на планете.

— Антония… ох… ты можешь перезвонить мне? Пожалуйста? Эта штука… суд… скоро кончится. Я думаю, они все уладят, может быть, даже сегодня. В любом случае я вылетаю первым рейсом.

В пять минут второго, перед тем как покинуть здание суда, он позвонил в свое агентство и купил билет на первый утренний рейс. Если она не хочет иметь с ним дел, пусть скажет это ему прямо в глаза. Какой смысл быть адвокатом, если он не может защитить самого себя!

В четверть четвертого другая сторона попросила о небольшой отсрочке, во время которой было принято предложение урегулирования, данное в субботу вечером. Судья был счастлив: теперь он мог идти играть в гольф. Клиенты тоже были в экстазе.

Было восемь, когда Патрик с Деброй наконец вырвались, и то, лишь пообещав, что встретятся позже у Лэнгана, за шампанским.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал Патрик Дебре, когда они подошли к комнате клерков.

— Наконец-то, — выдохнула она, проходя в свой кабинет и закрывая за ним дверь. — Выпить не хочешь?

Он покачал головой. Выбрал кресло подальше от портрета ее отца, висевшего над каминной полкой. Не стоит создавать себе затруднений. Лорд Суинберн своим взглядом василиска осаживал и не таких, как он.

— Я полагаю, — сказала Дебра, щедро плеснув в бокал виски, — что это связано с Антонией Хант?

Ее лицо было непроницаемым, словно она выкладывала неоспоримые аргументы в суде.

— Да, — ответил он ровно.

Если она надеется сбить его, то он будет разочарован. Хотя он знал, что она постарается взять верх. В конце концов, она была сутягой.

— Я сказал Джулиану, а теперь хочу сказать и вам, что я порвал с Нериссой.

Она ответила слабой натянутой улыбкой.

Он говорил с Джулианом утром за завтраком, перед тем как тот ушел в больницу. Ему было тяжело обременять Джулиана в такое время, но выбора не было.

Джулиан выслушал его молча. Потом медленно свернул свою «Таймс» и положил на стол рядом с тарелкой.

— Я опасался, что это может случиться. Пожалуй, я всегда знал, что Нерисса тебе не пара.

— Это не ее вина. — Он помолчал. — Я все еще люблю Антонию.

Как просто звучит, когда говоришь это вслух. Как просто! И внезапно все встало на свои места. Больше нет головных болей. Больше не надо замазывать трещины и удивляться, почему не становится лучше.

Но Джулиан явно этого не ожидал. Он был потрясен.

— О, мой мальчик, ты не можешь! Ты должен предвидеть, как это воспримет Дебра!

— Ничем не могу помочь, Джулиан. Никто не может.

Тот не ответил.

Патрик попытался улыбнуться:

— Все не так плохо. Я буду видеться с вами, вы же знаете! Я же не собираюсь в Австралию!

Джулиан снял очки и протирал их носовым платком, сердито моргая.

— Ты прав, конечно. Ты же не собираешься в Австралию.

…Дебра, прищурив глаза, изучала портрет отца. Она выглядела так, словно изобретала стратегию тяжбы.

Патрик ощутил себя выжатым. Он подумал: «Почему бы нам не снять перчатки и не начать?»

— Должна сказать, — начала Дебра, все еще глядя на портрет, — я разочарована тем, что ты думал, будто должен все эти годы вводить меня в заблуждение.

— Насчет чего?

— Ты знал, что мой сын взял ту вещь, но все же прикрывал его. Ты знал, что моя дочь закрыла эти ворота, и все же не сообщил мне об этом. Ты…

— Насчет ворот я не знал.

— А теперь еще возобновление отношений с этой женщиной за моей спиной. — Она потянулась за графином и налила себе воды. — Пожалуй, верно то, что говорят о шелковых кошельках и свиных ушах.

Патрик сделал вид, что не слышит.

— Так значит, — сказала Дебра, — я ошибалась все это время, как взяла на себя труд заметить моя дочь в оставленной ею записке. Мой сын — вор, а эта женщина — светлый ангел, которого я должна принять с распростертыми объятиями.

— Никто не ждет от вас этого, — спокойно возразил Патрик. Потом добавил: — Теперь можно мне сказать?

Она склонила голову с преувеличенной любезностью.

— Это не займет много времени. И, пока не забыл, я уже говорил с Андерсоном — они не ждут меня сегодня вечером.

— Почему? — резко спросила она. — Для всех нас важно, чтобы ты там был.

Он выдержал ее взгляд.

— Потому что я ухожу.

— Уходишь? — эхом повторила она.

— Слагаю полномочия.

Она моргнула.

— Это невозможно.

— Нет, возможно. Не совсем обычно, но возможно. Я все подготовил. Мой клерк соберет мои вещи и отошлет их ко мне домой. Он не принимает для меня новых дел к рассмотрению, а что касается текущих дел, то все они несложные. Я подготовлю пояснительные записки, и мой преемник будет способен…

— Ты не можешь так просто уйти. Ты не можешь все бросить. Все, ради чего работал.

Он был удивлен. Она явно не ожидала его ухода.

— Не все, — ответил он. — Я по-прежнему буду практиковать. — Его губы скривились. — Я не собираюсь полностью отстраняться от дел. Но я думаю о смене стороны.

Она рассмеялась.

— Ты — представитель истца? Вступать в борьбу с транснациональными корпорациями? О, не думаю.

— Почему нет? Я знаю достаточно о крупных компаниях, чтобы заставить их побегать.

— Перестань, Патрик! Мы все время от времени сталкиваемся с сомнениями подобного рода. Но мы их преодолеваем.

— Возможно. Но я все же хочу попробовать.

Она пытливо посмотрела на него:

— После всего, что я для тебя сделала!

Он спокойно встретил ее взгляд.

— Я очень многому научился у вас, Дебра. И всегда буду за это благодарен. Но нам обоим известно: все, чего я достиг, я достиг сам.

Она смотрела в свой бокал и хмурилась.

— Не уходи, Патрик. Я не знаю, как буду продолжать без тебя.

Личная просьба. Он должен был это предвидеть. Возможно, она даже искренне так думает.

Он встал.

— До свидания, Дебра, — сказал он.

Джулиан прошел мимо Патрика, поднимаясь по лестнице, и подумал, что он выглядит вымотанным, даже для окончания суда.

— Джулиан, — позвал его Патрик снизу.

Джулиан перегнулся через перила.

Патрик посмотрел на него и попытался выдавить улыбку, но это у него не особенно получилось.

— До свидания, Джулиан, — сказал он. — Увидимся.

Что-то шевельнулось в груди Джулиана.

— Патрик…

Но он уже ушел.

«О Господи! — подумал Джулиан. — О Господи, не дай этому случиться».

Дебра была одна в комнате клерков. Она стояла у факса, листая новые поступления.

— Так и думал, что найду тебя здесь, — сказал он. — Поздравления от Андерсона. — Он попытался поцеловать ее в щеку, но она отстранилась. — Я видел Патрика. Он выглядит ужасно.

Она сложила факсы в стопку и коротко улыбнулась ему.

— Он ушел.

Снова это болезненное шевеление в груди. Чувствуя себя старым и уставшим, он опустился в кресло.

— Что ты имеешь в виду — «ушел»?

— А что, по-твоему, я могу иметь в виду? Отбыл. Оставил. Выбыл… Из нашей жизни.

«Мой мальчик, — оцепенело подумал он. — Мой зять. Сын, которого у меня никогда не было». Клише были бесконечны. И все — с зубами.

Наконец он тихо спросил:

— А ты не ожидала, что он уйдет?

— Я думала, что он более сосредоточен на деле. Очевидно, я ошибалась.

Он провел ладонью по лицу.

— Возможно, ты не оставила ему выбора.

Она резко спросила, не хочет ли он выпить. Он покачал головой и молча наблюдал, как она принесла свой любимый уотерфордовский бокал из своего кабинета.

— Я из больницы. — сказал он ей, когда она вернулась. — Моджи, кажется, лучше. Врачи говорят, что завтра она может вернуться домой.

Она села за стол старшего клерка и сделала большой глоток.

— Дебра, — осторожно сказал он, — Моджи не виновата.

Она поставила свой бокал.

— Она выбрала самое неподходящее время. За день до главного заседания, когда я…

— Никто не сверяет свою жизнь с судебными расписаниями. Она сделала это, потому что не могла больше скрывать. Если кто-то и виноват в этом, то только мы.

— Не понимаю, как ты пришел к такому заключению.

Опустив глаза, он осознал, что сложил ладони вместе, как в мольбе.

— Пожалуйста, не злись больше на нашу дочь, это нас разлучает. Пожалуйста, не вынуждай меня выбирать, как ты сделала с Патриком. Пожалуйста, не отвергай того, что я должен сказать. — Помолчав он спокойно произнес: — Нам нужно искать помощь для Моджи, профессиональную помощь.

Она стала совершенно неподвижной.

— Мы говорили об этом годы назад.

— Нет, — терпеливо ответил он. — Я предлагал, а ты отвергала это.

— Потому что это бессмысленно.

— А я думаю, напротив.

— Я не согласна.

Он вздохнул.

Она еще отпила из бокала.

— Я не нуждаюсь в специалистах, говорящих мне, что я не умею обращаться с собственной дочерью. Говорящих мне, что это моя вина. Нет. Ни за что. Это не обсуждается.

— Вопрос не в том, как с ней «обращаться». Вопрос в том, как помочь ей примириться с тем, что произошло с Майлзом. А смысл есть, Дебра, поскольку впервые за двенадцать лет она этого хочет. Она хочет, чтобы ей стало лучше. Но она нуждается в помощи.

Она ничего не отвечала.

Он смотрел на нее, сидящую за столом в пустом офисе, в окруженнии факсов, юридических отчетов и шатких стопок дел. Она была в полном одиночестве. Она отвергла Моджи. Она отослала Патрика. Если он сейчас отступится, то останется с ней в этой стерильной бумажной пустыне. В этой мертвой зоне, где ничто не выживает.

— Я собираюсь искать помощь для Моджи, — сказал он снова.

— Я тебе сказала…

— И я тебе сказал. — Он замолчал. — Я не могу стоять и смотреть, как наша дочь идет по тому же пути, что и Майлз.

Она сжала челюсти.

— Ты утверждаешь, что это моя вина?

— Конечно, нет.

— Ты думаешь, это я виновата. Ты думаешь, и с Моджи тоже — моя вина.

— Бога ради! — вскричал он. — Речь идет не о тебе, а о нашей дочери! Неужели ты не видишь?

Она была поражена его вспышкой.

Он был поражен не меньше.

Он не мог вспомнить, когда повышал голос в последний раз — наверное, на футбольном матче в Оксфорде.

— Джулиан, — сказала она наконец, — если ты это сделаешь, я тебе не прощу. Ты должен себе это ясно представлять.

— Ничем не могу помочь, моя дорогая. Моджи нуждается во мне.

— А я не нуждаюсь?

Он вздохнул.

— Она нуждается во мне больше.

В молчании они смотрели друг на друга. Потом он встал и направился к двери.

Уходя, он слышал за своей спиной телефонный звонок.

После четвертого звонка Дебра взяла трубку.

— Дебра Суинберн, — сказала она.

…К тому времени в среду, когда Нерисса, наконец, добралась до Ля Бастид (это была среда), она начала испытывать к Антонии нечто большее, чем простое раздражение.

Это было уж слишком. Пора расставлять точки над «i». Придется ей поехать в это ужасное место, чтобы действовать лицом к лицу. Она укажет ей, насколько Патрику нужна жена со связями в высшем свете, при такой жене он далеко не пойдет.

Она набрала номер, который дала ей Дебра, но то ли Антония не брала трубку, то ли ее не было на мельнице. Нерисса никогда не сквернословила, но сейчас это было соблазнительно. Ей и в голову не приходило, что Антонии может там не оказаться.

Она взяла сумку из «дискавери», закрыла дом и отправилась на мельницу. Старый дом тонул в темноте, а маленького «ситроена» Антонии нигде не было видно. Нерисса толкнула дверь. К ее удивлению, та открылась. Антония, должно быть, забыла ее запереть.

Она вошла. Кухня была положительно средневековой, но на полке у раковины она обнаружила телефон и автоответчик. Антонию ожидало четыре сообщения. Нерисса нажала на «Пуск».

Услышав голос Патрика, она задохнулась.

Она прослушала все четыре сообщения. Все они были от него. «…Я вылетаю первым же рейсом, — гласило последнее. — Думаю, нам нужно разобраться с этим, Антония. Я действительно так думаю. Если ты захочешь… Я знаю, я смогу. Я… Я люблю тебя. И я никогда не переставал любить тебя».

Она недоверчиво слушала. Она никогда не слышала, чтобы он говорил ей такие вещи. Боже правый! Он действительно думал о разрыве. Эта мысль ужаснула ее. Сама мысль о том, чтобы начинать все сначала с кем-то еще… Это было несправедливо. Она заслужила этот брак.

Она стерла все четыре сообщения и покинула мельницу.

Глава 32

Прибыв в Перпиньян в четверг утром, Патрик не обнаружил «дискавери» на стоянке в аропорту.

Он тупо, разглядывая пятна масла на мостовой. Ему понадобилось минут пять, чтобы догадаться: это, должно быть, Нерисса взяла машину. Он удивился, почему простое умозаключение далось ему с таким трудом. Возможно, от недосыпа. Большую часть ночи он провел, составляя сопроводительные записки к делам, затем еще пару часов, очищая свой стол, перед тем как вызвать такси в аэропорт. После пятидесяти минут тревожного сна в самолете голова казалось ватной.

Он попытался подсчитать, сколько он вообще спал за последнюю неделю, и бросил, дойдя до десяти. Что-то заумное о лишении сна носилось в его памяти, но он не мог уловить, что именно, и оставил это.

Капли дождя на лице возвратили его к реальности. Он вернулся к терминалу, взял машину на прокат и добрался до Ля Бастид к одиннадцати тридцати. «Дискавери» был припаркован у дома. О черт! У него нет сил для очередного обмена мнениями с Нериссой.

Автоответчик в холле молчал, на столе не было писем. Он выругался. Он ожидал найти что-нибудь от Антонии.

Нериссу он обнаружил на кухне, в пальто, она писала ему записку.

— Я уже уезжаю, — сказала она, пряча записку в карман. — Я приехала забрать свои вещи.

Ее лицо было безмятежным. Она, казалось, приняла то, что между ними все кончено.

Он сел, поставив локти на стол. Комната плавно кружилась, напоминая ему о бессонной ночи. Нерисса поставила перед ним кружку черного кофе и сказала, что он выглядит ужасно.

— Все в порядке, просто я немного устал, — пробормотал он.

Кофе был хороший, и комната скоро перестала кружиться. Он вкратце рассказал ей об отставке из Палаты и прощании с Моджи.

Она подняла бровь:

— Это что, время избавления от старых обязательств?

Он попытался улыбнуться, но ничего не вышло — лицо было деревянным.

Она взяла свои ключи.

— Я оставлю машину в аэропорту, на обычном месте.

— Хорошо.

Он вынес ее сумки и погрузил в багажник. Открыв дверцу, она повернулась и через плечо сказала:

— О, совсем забыла! Вчера вечером столкнулась в деревне с Антонией. Она просила передать тебе привет.

Он едва удержался, чтобы не вспыхнуть.

— И что она сказала еще?

Нерисса завязывала свой шарф. Она покачала головой:

— Она очень спешила, хотела забрать сообщения и снова уехать.

Он похолодел. Вчера вечером… Она была здесь вчера вечером, она слышала его сообщения, и все, что она ответила, это «привет».

Что ж, ты не мог получить более ясного ответа, чем этот. Прекрасная работа, Патрокл! Ты ушел и опять потерял ее.

Он осознал, что Нерисса с любопытством наблюдает за ним.

— Извини, — сказал он, — ты хотела ехать.

Она одарила его кривой улыбкой, в которой было нечто такое, чего он не мог понять. Потом положила руки ему на плечи, встала на носочки и легко поцеловала в губы.

— До свидания, Патрик. И — удачи! — Еще одна странная улыбочка. — Что-то мне подсказывает, что она тебе понадобится.

Во вторник, в полдвенадцатого утра, Антония выключила свой лэп-топ, повесила сумку на плечо и покинула университетскую библиотеку ради бодрящей чашки кофе.

В прокуренной маленькой столовой, ставшей ее прибежищем за последние четыре дня, она отказалась от намерения выпить бокал вина, предпочитая, подводить итоги на трезвую голову.

За прошедшие дни она узнала удивительно много о живших два тысячелетия назад римлянах, но все еще недостаточно, чтобы вернуться домой.

Валерия Атилия, дочь виноторговца, была наименее подходящей из всех. Согласно «Римским надписям в Британии», она завершила свой жизненный путь в Колчестере. Мемориальная доска описывала ее брак обычным акронимом SVQ. Это было сокращение от «Sina Una Querella», или «Без ссор». Что-то непохоже на женщину, которая однажды укусила возлюбленного в шею и ногтями расцарапала ему щеки.

Наиболее вероятной кандидатурой ей казалась Эмилия Сатурнина. Коллега из Копенгагена сообщил, что погребальная урна Эмилии была украшена изображением граната. Для римлян гранат — это символ вечной жизни. Конечно, было бы некоторой натяжкой считать, что он присутствовал и на личной печати Эмилии, но Антония подозревала, что она на правильном пути и Эмилия — та самая, кого она ищет.

Наконец, была еще Тацита Корнелия. Она нравилась Антонии больше всех, даже если и не была Ликарис. Имя Тациты упоминалось в одном из писем Плиния Старшего как блестящий пример влияния умной и сильной матери на своих детей. «По общим отзывам, это была женщина, исполненная великой смелости и глубины чувств, кои качества она и сумела передать подрастающему поколению», — писал Плиний несколько напыщенно.

Молодые Корнелии выросли в Афинах. Из «Каталога греческих папирусов» 1893 года Антония узнала, что позже они приняли для своих личных печатей растущий месяц — символ их матери.

Гранат или растущий месяц?

Ничто не подталкивало ее память. Она не могла ничего представить в пустующем углу кубка. По всей видимости, ее усилия по разгадыванию загадки Кассия обречены были остановиться на этом.

Вертя в руках чашку, она наблюдала за людьми, прогуливающимися по мостовой в лучах весеннего солнца. Какой-то парень положил руку на плечи подружки, обнял ее и громко засмеялся. Может, он смеялся над чем-то забавным, сказанным девушкой, а может, просто от радости быть молодым и влюбленным.

Внезапно Антония подумала: «Какая я мелкая! Отношусь к загадке, как к некой интеллектуальной головоломке. Расстраиваюсь, что я не та, кому под силу ее решить…

Это не игра. Это важно. Две тысячи лет назад мужчина полюбил женщину. Потеряв ее, он потерял жизнь. Затем, много лет спустя, она попала в опасность, и он нашел способ спасти ее жизнь ценой своей собственной. Но перед смертью он сделал все, чтобы однажды их души соединились. И для него это не было игрой в слова. Это имело значение. Он верил в это».

Она гадала, узнала ли Ликарис, кем бы она ни была, о том, что сделал ради нее Кассий? Встретились ли они снова, в последний раз? Нашли ли они способ преодолеть то, что их разлучило? Или в годы войны последняя возможность примирения навеки пропала?

Она наблюдала за танцующей по мостовой тенью молодой листвы и думала о последнем шансе в исправлении ошибок прошлого. Потом встала, прошла внутрь и набрала телефон Патрика.

То, что ответил его клерк, звучало тревожно:

— Нет, мистера МакМаллана в Палате нет. Дома его тоже нет, они уже пытались с ним связаться. Можно бы попробовать позвонить в больницу, хотя…

Сердце Антонии дрогнуло: больница?

Ответ клерка был уклончивым. Если она об этом не знает, то он ничего не может добавить. Возможно, ей лучше поговорить с мистером Пасмором, так как мисс Суинберн на конференции. Пасмор должен сейчас быть дома, дать номер?

Джулиан ответил почти сразу, и ему стоило огромного труда скрыть разочарование, услышав ее голос. У них состоялся короткий нескладный разговор, в котором больше говорил он, а когда она положила трубку, ей необходимо было выпить, и на сей раз что-нибудь покрепче, чем кофе. Когда официант принес ей coup de rouge, она сделала усилие, чтобы не уронить его.

Попыталась покончить с собой?! Бедная маленькая Моджи! И бедный Джулиан. И Дебра. И Патрик.

Голос Джулиана был растерянным, и он ничего не знал о том, где Патрик. По его словам, он и сам хотел бы знать, где он. Он беспокоился о нем.

Она внезапно вспомнила, как молодой человек спускался по улице, а восьмилетняя девочка бегала вокруг него кругами. А вот Патрик в мастерской, сидит на скамейке, и Моджи инструктирует его, как нумеровать черепки. Она спросила себя, как он воспринимал все это.

Она покончила с одним бокалом и заказала другой.

«Тут никто не виноват, — говорил ей Джулиан. — На самом деле все только сейчас открылось. Правильно или нет, но то, что сделала Моджи, стало своего рода катализатором. Нам придется заняться этим. Ради нее. А может, и ради нас самих».

Сердце обливалось кровью — слушать, как он пытается быть оптимистичным.

Официант принес второй бокал. Она рассматривала его. Напрасно она заказала еще одну порцию, учитывая, что ей сегодня придется вести машину до деревни, паковать вещи и отбывать в неизвестном направлении, когда мельница сменит хозяина. Эта мысль наполнила ее страшной усталостью. Ей хотелось поговорить с Патриком и убедиться, что с ним все в порядке.

Сквозь бокал она наблюдала, как солнечные лучи становятся рубиновыми.

— За тебя, Моджи, — прошептала она. — И за тебя, Патрик, тоже. Где бы ты ни был. «Кубок вина после полудня…»

Кубок вина…

Она нахмурилась. Где она слышала эти слова раньше?

Она медленно поставила бокал. Кубок или бокал… Потом до нее дошло. Майлз, скрючась, как гном, на нагретом солнцем склоне холма размахивает пустой бутылкой от шампанского, словно провозглашая издевательский тост:

Внезапно все встало на свои места. Конечно же. Как она могла быть такой глупой? Майлз спрятал кантарос в подвале, в единственном месте, куда ни она, ни ее отец не заглядывали. Подвал был слишком большим, слишком темным, слишком неисследованным. Кроме того, он всегда был заперт. Хотя это не представляло препятствия для Майлза. Напротив, он был бы рад такому вызову.

Она взглянула на часы. Чуть за полдень. У нее менее двенадцати часов на то, чтобы добраться до профессора Мерно, забрать свои вещи, вернуться в Ля Бастид, обыскать подвалы и, в довершение всего, войти в контакт с Патриком — выяснить, что он делает.

Перед тем как покинуть кафе, она снова попробовала позвонить в Палату. На этот раз она обратилась прямо к старшему клерку, который чопорно ответил ей, что мистера МакМаллана не было и нет и что он не ожидается. Мистер МакМаллан подал в отставку.

Подал в отставку?

Она набрала номер, который, после некоторых колебаний, ей дали как номер его домашнего телефона. Подключился автоответчик, но она не оставила сообщения, на случай, если там Нерисса. То же самое было, когда она позвонила в Ля Бастид. Где же он? Она хотела снова позвонить Джулиану, но потом отказалась от этого. У него и без того дел достаточно.

Она позвонит еще раз, приехав на мельницу.

Был полдень, и, поскольку Патрик пропустил завтрак в самолете, он был голоден, но, что съесть, решить не мог. В конечном счете он вообще отказался от этого. Сейчас не до еды. Надо найти Антонию.

Он стоял посреди кухни, пытаясь думать. Но его мысли неслись вскачь, отклоняясь, когда считали нужным, и становилось все труднее собрать их вместе.

Ну-ка, подумай. Ты же юрист, в конце концов! Конечно, ты сможешь ее переубедить.

Может быть, сможешь. Но сперва ее надо найти.

Одно известно наверняка: сегодня в полночь мельница перейдет к Дебре. А это значит, что Антония должна вернуться за своими вещами — в противном случае помощники шерифа выкинут их на улицу.

Так чего же ты ждешь? — подумал он. Иди на мельницу! Черт, может, она уже там!

Но на мельнице Антонии не оказалось, хотя, загадочным образом, дверь была открыта. Он вошел внутрь. Никаких сообщений на автоответчике. Его последняя надежда на то, что Нерисса лжет и Антония не забирала их, испарилась.

На полу он нашел россыпь почты. В глаза бросился конверт, доставленный курьером из Парижа, с пометкой «срочно». Он пожалел, что не догадался послать такое же письмо из Лондона. Может быть, она восприняла бы это более серьезно, чем набор бессвязных сообщений по телефону.

Он подошел к столу, вырвал лист из блока для заметок и нацарапал записку: «Антония! Я говорил всерьез. Каждое слово. Патрик». Он прикрепил записку на холодильник, рядом с открыткой, изображающей Кассия, — здесь она ее точно увидит.

Когда он это сделал, на глаза ему попался флюоресцентный зеленый листок. «КЕЙТ» — было написано на нем большими красными буквами, а внизу — телефонный номер в Лондоне. Он положил листок в карман и вышел.

Вернувшись домой, он набрал этот номер и с некоторым облегчением попал не на сумасшедшую Кейт, а на мужчину с пронзительным голосом, который представился как муж подруги.

— Нет, — сказал пронзительный голос, — Антония последние несколько дней на связь не выходила. А разве она не за границей?

Да, он передаст жене, что Патрику нужно срочно связаться с Антонией, а если Антония позвонит сама, он ей немедленно скажет об этом.

Муж был более сговорчивым, чем жена, но подозрительно неопределенным. В довершение всего, заканчивая разговор, он назвал Патрика «мистером Тойнби».

Патрик снова обнаружил, что стоит посреди кухни, думая, как поступить. Еще не было двух дня. Могут пройти часы, пока она приедет на мельницу. Он не мог ждать дома. Он должен что-то делать. Он надел жакет и вышел.

Несмотря на мягкий день, дорога в Серс была по-зимнему безмолвна. Было слишком рано для цикад и слишком холодно для ящериц. Рев Сарака был приглушенным рокотом глубоко внизу.

Пока он шел, вдыхая сладкий, пахнущий смолой воздух, его сознание прояснилось, как всегда бывало, когда он подходил к источнику.

Теперь ты не можешь отступиться, говорил он себе. Сделав это, ты только повторишь ошибку, совершенную двенадцать лет назад.

Было около трех, когда он достиг конца дороги, и, хотя прерывистые солнечные лучи пробивались сквозь облака, Серс уже был колодцем мрака.

Дверь в горе, подумал он. Ворота между миром живых и миром мертвых. Он спросил себя, нет ли там Майлза.

Он нагнул голову и вошел. Почва под ногами была так же суха, как в ту ночь, когда был найден кантарос. Он встал на колени и пропустил сквозь пальцы пригоршню пыли. В темноте, в углу пещеры, мягко пел источник: древняя, пузырящаяся мистерия, неизменная вот уже десятки тысяч лет.

Он вспомнил, какой была Антония, когда они стояли в пыли, на коленях перед кантаросом. Ее лицо изменилось, глаза блестели от слез.

Но она и сейчас была все той же девушкой. Почему ему понадобилось столько времени, чтобы увидеть это? Она не изменилась, и он — тоже. Можно сколько угодно убеждать себя, что со временем люди отдаляются друг от друга, что всё меняется, что вырастают препятствия на пути — и, возможно, порой так оно и есть. Но не на этот раз.

На выходе из пещеры он больно стукнулся головой о сталактит, который моментально вернул его в настоящее. «Следи, куда ступаешь, сын мой, — казалось, предостерегает его богиня. — Ты все же не из леса».

Его легкий оптимизм испарился. Неудивительно, что Антония ему не позвонила. Он не должен был оставлять ее вот так, не сообщив о своих чувствах.

Пошатываясь, он вышел на солнечный свет. Перед глазами мелькали черные пятна. Когда он поднес к голове руку, она была в крови. Наказанный, он начал спускаться по дороге. Но у мостика, где дорога ответвлялась к Равен-де-Вердура, он остановился.

На часах — полчетвертого. Если он пойдет дальше, то окажется на мельнице через полчаса. А если ее еще там нет? Он не думал, что может с этим столкнуться. Чтобы убить еще час, он решил пройти боковой дорогой до горного хребта. Может, он встретит ее на обратном пути. Насколько он знал Антонию, она не могла оставить Ля Бастид, не попрощавшись с источником.

Дорога заканчивалась в буковом лесу, покрытом опавшей листвой бронзового цвета, которая заставляла его шаги громко отдаваться в неподвижном воздухе. Когда он останавливался отдышаться, лес был устрашающе безмолвным. Ни ветра, шевелящего ветки, ни крика сокола, ни писка крапивников. Он был один.

Дорога разветвлялась и становилась круче. Он утопал в листве по колено.

Должно быть, тут залежи за много лет, подумал он. Ему казалось, что он продирается назад, к тому памятному лету. Назад к Майлзу…

Внезапно он наступил на древесный корень, который глухо хрустнув под его тяжестью, переломился надвое. Патрик тяжело приземлился на правую ногу. Взрыв чудовищной боли ударил его в колено. Он упал и некоторое время катался в листве, едва сдерживая вырывающийся крик.

Спустя время, задыхаясь и дрожа, он лежал, изучая узор голых ветвей на фоне неба. Надо идти. Однако попытка встать оказалась неудачной. Боль опять вспыхнула затопляющей судорогой, справиться с которой не было сил. Ах, дерьмо, дерьмо… Он покрылся потом и поплотнее сжал челюсти.

Рассеченная в пещере голова начала пульсировать в унисон с коленом. Он заставил себя лежать неподвижно и думать.

Очевидно, ему нельзя здесь оставаться. В марте туристы не ходят этой тропой, и он был уверен, что охотники тоже. Конечно, можно воспользоваться мобильником, который, к счастью, лежал у него в кармане жакета. Но, дьявольщина, его едва ли можно было достать, не разбередив связку. Так что придется забыть об этом.

Сколько идти до мельницы? Должно быть, мили две назад, к главной дороге, потом еще мили полторы вниз, к мельнице. Итого четыре мили пути. Которые, будучи на двух ногах, легко преодолеть за час. Но ковыляя с подпоркой… Дай Бог ему вернуться в полвосьмого, если не позже.

«А может быть, к тому времени, — пропел фальшивый голосок в голове, — Антония уже соберется и уедет».

Он приказал голоску заткнуться и начал оглядываться в поисках подпорки.

Спустя час он был всего лишь на полпути к главной дороге, а уже начало темнеть. Подпорки помогали ему, но они были недостаточно длинными, поэтому передвигался он медленно. И адская боль. Пульсация в его голове показывала время с удивительной точностью.

Патрик остановился передохнуть, отметив про себя, что температура резко упала. Глядя в темнеющее небо, он гадал, будет ли ночью луна. Если нет, совсем плохо.

Он отгонял мысль о том, чтобы позвать на помощь. Кого позвать? Антонию? У нее только местный номер, оба его телефона бесполезны, у месье Панабьера вроде бы стоял телефон, но он, о чем любили позубоскалить в деревне, никогда не брал трубку.

Понимая, что это бесполезно, он вынул мобильный и попытался набрать номер мельницы. Ничего не случилось. Он попробовал опять — с тем же успехом. Он проглотил нервный смешок: это научит тебя с уважением относиться к технике.

С величайшим трудом он сделал еще несколько шагов. Вскоре до него дошло, что никто не знает, где он. Вот ведь черт! Никто не знает даже, что он во Франции. Он не заходил в магазины, он ни с кем не сталкивался, а после того, как Нерисса забрала «дискавери», маловероятно, что у кого-то вызовет ассоциацию с ним взятая напрокат машина, оставленная на дороге. И конечно, он ничего не оставил в доме, чтобы обозначить, куда направил свои стопы.

Потрясающе! На этот раз он действительно влип. Как он обычно говорил на пижонском ранчо, перед тем как они выходили на экскурсию? «Всегда сообщайте кому-нибудь, куда вы идете, всегда берите с собой много воды и никогда не ходите в одиночку».

Он внезапно вспомнил колли, виденную неделю назад, копошащуюся в ворохе листвы.

«Почему колли?» — подумал он и начал смеяться.

Глава 33

Антония вернулась на мельницу около четырех и обнаружила ее открытой.

Быстрый просмотр почты показал, что от Патрика ничего не было. И, что еще хуже, на автоответчике не было сообщений.

Она подавила вспышку раздражения. «Позвони мне», — сказал он. Конечно, сам он позвонить не мог!

Потом она подумала о Моджи и одернула себя. У него были другие дела, о которых приходилось думать.

Официального вида конверт из Парижа оказался от французского юриста Дебры Суинберн. Из текста письма следовало что, если она, Антония, останется на мельнице хотя бы до одной минуты первого, то она будет выселена в принудительном порядке. Антония бросила письмо в мусорную корзину. Если Дебра желает тратиться на юристов, которые сообщают то, что и так известно, то это ее, Дебры, проблемы.

Но в том же конверте лежала записка от самой Дебры, которая ее отрезвила. Она была написана от руки с большим старанием, и датирована предыдущим днем. «Я думаю, вам будет интересно узнать, что моя дочь пыталась покончить с собой. Я надеюсь, вы удовлетворены тем, что вы сделали. Дебра Суинберн».

Чтобы попасть в конверт курьерской почты, записка должна была быть отправлена по факсу из офиса Дебры в парижский офис. Антония нашла такую дотошную недоброжелательность удивительно пугающей.

— Нет, Дебра, — прошептала она, — я не удовлетворена. Но не беспокойся. Ты получишь, чего хочешь. Через восемь часов ты победишь, а я уеду.

Восемь часов… Чего она может добиться за восемь часов? Для поиска в подвалах потребуется в пять раз больше времени.

Она устало подошла к холодильнику за пивом и нашла новую наклейку — рядом с Кассием. Патрик? Патрик был здесь и оставил записку?

Почерк был ужасен. Она смогла разобрать написанное с большим трудом: «Антония! Я говорил всерьез. Каждое слово. Патрик». Что он имел в виду — «Я говорил всерьез»? Что говорил, о чем? И когда он был на мельнице? Куда он ушел? Улетел обратно в Лондон или он все еще в деревне?

Она почувствовала укол беспокойства. С ним все в порядке? Этот ужасный почерк… Потом она вспомнила, как Моджи говорила ей, что он снова учился писать из-за ожога руки. Выходит, такие каракули нормальны для него?

Она позвонила ему в деревню, но ответа не получила. Тогда она позвонила в Лондон — снова без ответа. Набравшись решимости, она позвонила в Палату, где ее уже начали узнавать. «О нет, мисс, мы ничего не знаем, — устало ответили ей, — и если вы найдете мистера МакМаллана раньше, то было бы неплохо сообщить ему, чтобы он с нами связался».

— Возможно, ничего страшного, — говорила она сама себе, опуская трубку. Возможно, он просто игнорирует телефонные звонки: Моджи, отставка, и все остальное. Возможно, он сейчас в Лондоне, за долгим, поздним ланчем с Нериссой.

Строго приказав себе не драматизировать, она взяла газовую лампу, купленную в Тулузе, и спустилась в подвал, чтобы начать поиски. У нее оставалось семь с половиной часов. И никто, даже Патрик, не должен помешать этому.

Пятью минутами позже она поднялась обратно, накинула жакет и пошла к его дому. Она должна была знать, в деревне он или нет.

…Когда Патрик пришел в себя, он лежал на боку под дубом у входа в пещеру, у источника. Он не помнил, как попал сюда, хотя, краткий осмотр позволил ему заключить, что на этом самом месте он упал и разбил свои часы, поскольку они показывали девять пятнадцать.

Девять пятнадцать? Но что произошло в промежутке? Может, голова пострадала больше, чем он думал? А может, он просто решил немного поспать?

Забавное местечко для сна. И холодное. По-настоящему холодное. Нет ли где-нибудь поблизости сугроба из листьев? Он вспомнил, как совсем недавно по колено утопал в сухих шелестящих листьях. Было бы лучше, если бы он остался вздремнуть там.

А, черт с ними! Он слишком устал, чтобы сейчас об этом беспокоиться. И голова болит нестерпимо.

Спустя некоторое время возле него нарисовался Ипполит — он тыкался в него теплым влажным носом. Патрик велел ему привести Антонию, и лошадь послушно ускакала. Патрик не был уверен что он понял его слова.

Пегас, пожалуй, был бы лучше. Кроме того, он мог летать, что делало его гораздо более быстрым, чем Ипполита, с его короткими ногами.

Он попытался найти Пегаса среди звезд. Когда-то давно он увидел это созвездие в книге по астрономии и был удивлен, узнав, что в Северном полушарии оно располагается вверх тормашками. Он обыскал небеса, чтобы найти лошадь, падающую с неба вверх тормашками, но так и не нашел.

Куски из книги по астрономии всплывали в его мозгу: «Главная звезда в констелляции предполагается в изменчивости… при наблюдении позаботьтесь не забыть о исчезновении…»

Видимо, я забыл об исчезновении, подумал он.

Потом ему пришло в голову, что у констелляции отсутствуют крылья. Только шея, нос да две передние ноги.

«Догадываюсь, мы предполагаем вывести крылья, ага?» — он слышал себя двенадцать лет назад. Он не мог вспомнить, что ответила Антония, но он знал, что вскоре после этого он впервые поцеловал ее. И она вернула поцелуй.

Постепенно тьма вокруг него наполнилась маленькими крылатыми лошадьми, валившимися с неба. Он закрыл глаза и полетел им навстречу.

— У меня на это нет времени, — бормотала Антония, мчась по дороге к дому Патрика.

К ее облегчению, он был освещен, как рождественская елка. Кто-то должен быть там. Но вместо «дискавери» она обнаружила синюю машину от Хертца, припаркованную вперед номерами.

Это не могла быть Нерисса, подумала она озадаченно. «Ниссан» — не ее стиль.

Она позвонила, но ответа не дождалась. Тогда она заметила, что дверь не заперта.

— Патрик? Нерисса? — позвала она и, осторожно толкнув дверь, вошла внутрь.

На кухонном столе она нашла россыпь мелочи, несколько ключей, билет компании «Эйр Франс» и мятый комок квитанций на аренду машины. Машина была взята на имя Патрика. Теперь, по крайней мере, она знала, что он еще где-то здесь, поблизости.

Но где?

Потом она заметила, что дверь холодильника слегка приоткрыта.

Очевидно, уже несколько часов, поскольку включилась программа разморозки. На полке стоял пакет молока с неровно оторванным краем, коробка крекеров и банка арахисового масла с торчащим из нее ножом. Выглядело это так, будто кто-то подошел к холодильнику, чтобы достать еду, но на полпути передумал и вообще об этом забыл. Что же случилось с этим человеком? Он был лунатик? Или пьян?

А может, подумала она, у него появился вариант получше, и он в спешке покинул дом. Может, позвонил месье Панабьер и предложил выпить в «Бар-Табак». Может, он и сейчас там.

Она быстро нацарапала записку, попросив Патрика позвонить ей, прижала ее пакетом молока и покинула дом.

Всю дорогу до «Бар-Табак» она бежала. Но Патрика там не оказазалось. Местные жители заверили ее, что он в деревне не появлялся, что он в Лондоне.

У него, наверное, все прекрасно, сказала она себе, возвращаясь на мельницу. Скорее всего он просто ушел прогуляться и забыл о времени.

Была половина седьмого.

Если она собиралась прочесывать подвалы, то это надо было делать сейчас. А с Патриком — она сделала все, что могла. С этого момента пора кончать.

Через три с половиной часа, когда она пыхтела, переворачивая корзины с покрытыми паутиной чрезвычайно тяжелыми бутылками, зазвонил телефон. Она бросилась наверх и схватила трубку в последний момент, когда автоответчик уже выдавал: «Оставьте, пожалуйста, сообщение».

— Где, ты, черт возьми? — закричала она. — Я несколько часов не могу до тебя дозвониться!

— Ах, — сказала Кейт, — так он не звонил?

— Что? Что?

На другом конце линии помолчали. Потом Кейт произнесла:

— Антония, извини. Но мой никчемный муж только что вспомнил, что час назад он получил сообщение от твоего юриста. Ну, от Патрика. Он говорил, это срочно, вот я и подумала, что надо позвонить.

Антония вцепилась в трубку.

— Что он сказал?

— Фил не может точно вспомнить.

— О, Кейт!

— Знаю-знаю, завтра утром он получит шестьдесят ударов плетью. Но он действительно не может вспомнить, кроме того, что это срочно и что Патрик просил тебя перезвонить как можно быстрее.

— Когда? Когда он звонил?

Шепот на другом конце линии.

— Примерно во время ланча. Фил помнит, потому что ел сандвич.

— Ланч… Это было часа два назад.

— Откуда он звонил?

Опять бормотание.

— Прости. Он не может сказать.

Антония прикрыла глаза.

Кейт вздохнула.

— Антония, милая, так продолжаться не может. Почему ты не скажешь ему о своих чувствах?

Она перевела дыхание:

— Потому что я не могу его найти! Знаю, что это звучит нелепо, но я все облазила и нигде его не нашла! Он здесь, я уверена, потому что машина, взятая напрокат, стоит у его дома. Но входная дверь открыта, и дверь холодильника тоже… Кейт, а я не могу избавиться от ужасного чувства, будто что-то случилось.

Вновь наступило молчание. Затем Кейт сказала в своей чрезвычайно прагматичной и деловой манере:

— Я не буду просить тебя, чтобы ты не беспокоилась, — вряд ли это поможет. Но когда я разговаривала с твоим парнем по телефону на прошлой неделе, мне он показался довольно разумным. Господи, Антония, он же юрист! Он сам о себе позаботится. И он не мог уйти далеко без машины!

— Верно, — с надеждой произнесла Антония.

Кейт выдержала паузу.

— Короче, если он не объявится до полуночи, звони в полицию.

Когда Антония повесила трубку, мельница показалась ей очень темной и тихой. Она стояла у холодильника, гадая, что делать. Время приближалось к одиннадцати, а она поверхностно прочесала подвал, который, чего она и опасалась, оказался полосой препятствий из пустых бутылок и других непонятных вещей, о назначении которых она даже не догадывалась. Это место должно было быть раем для Майлза, он мог спрятать кантарос где угодно. А у нее было чуть больше часа, чтобы его найти.

Или, рассматривая другую возможность, у нее было чуть больше часа, чтобы карабкаться в надвигающейся темноте по замерзшему склону горы, в то время как мужчина, которого она пытается найти, возможно, благополучно ужинает с невестой в Сент Эвлали, в ресторане, отмеченном тремя звездочками в Мишлене.

Она устало села у стола и встретилась глазами с задумчивым взглядом Кассия с открытки.

— Но ведь дело не в этом, — мысленно обратилась она к нему. — Дело в том, Кассий, что я должна найти Патрика. И если это означает, что я упускаю последний шанс тебе помочь, то я его уже упустила.

Она вытерла глаза грязными костяшками пальцев.

— Извини, Кассий, — сказала она вслух. — Мы были почти у цели. Мы были близко… так близко. — Она перевела дыхание. — Но я должна это сделать. Ты ведь понимаешь? Из всех людей ты один понимаешь. Я должна убедиться, что с ним все в порядке.

Патрик блуждал в небе, где-то в районе Бетельгейзе, и было ужасно трудно избежать столкновения с Луной. Она менялась, резко поднимаясь перед ним: огромный изменчивый серебряный диск, слепящая яркость которого безжалостно сверлила его больную голову.

Потом кто-то тряс его за плечи, и Луна превратилась в газовую лампу. Внезапно он осознал, что рядом с ним на коленях стоит Антония и зовет его по имени.

— Антония, — пробормотал он, пытаясь сесть, что вызвало разряд молнии в черепе.

— Какого черта ты здесь делаешь?! — кричала она, схватив его обеими руками за плечи.

— Я был…

— Посмотри на себя! Ты весь в крови! Лицо как бумага! Почему ты, никому не сказал, куда идешь? Даже записки не оставил!

Она нашарила в кармане носовой платок и бросилась в пещеру, к источнику. Потом вернулась обратно и начала грубо стирать кровь с его лица. Ее руки так тряслись, что большая часть воды попала ему на шею. Он попытался отобрать у нее носовой платок, но она шлепнула его по руке.

— Что же с тобой произошло? — спросила она.

— Голова не моя, — пробормотал он, — и в колене стреляет. Господи, как хорошо увидеть тебя, я…

— Твое колено?! — воскликнула она. — Боже правый, не могу поверить! Насколько я помню, у тебя и двенадцать лет назад были проблемы с мениском. Неужели нельзя было обратиться к врачу?!

Он засмеялся.

— Ты же не собираешься сейчас распекать меня за это?

— Идиот! Это не смешно. Я думала, ты умер! Я думала, ты упал с утеса! Какого хрена тебя сюда понесло?

Она ругалась, как сапожник, больно сжимая плечи Патрика обеими руками. В серебристом свете луны ее лицо было бледным, глаза блестели от слез, а губы — белые, как мрамор. Она выглядела изумительно.

Он ей так и сказал.

Она засопела и вытерла нос тыльной стороной ладони.

Он коснулся ее щеки.

— Не плачь. — Он попытался сесть, игнорируя железные обручи, сжимающие череп. — Антония…

— Не двигайся, — сказала она, толкая его вниз. — Я иду за помощью. Лежи здесь. Я быстро.

Он схватил ее за запястье.

— Постой, сперва я должен тебе сказать кое-что. Это важно.

— Что?

Он подыскивал слова. Черт, его снова начинало уносить. Он знал, что должен сказать ей что-то, он знал, что это «что-то» невероятно важно, но не мог вспомнить, что именно. Вместо этого он спросил, получила ли она его сообщения.

— То, что на холодильнике?

— Нет-нет, другое. По телефону.

Она озадаченно посмотрела на него.

— Ты оставлял сообщения?

— О Боже, ты их не получила… Именно поэтому я и пришел сюда.

Снова она выглядела озадаченной, и он вспомнил, что надо говорить.

— Я ждал тебя, — произнес он. — Ты не ответила на мои сообщения, но я знал, что ты придешь сюда, чтобы попрощаться. Я имею в виду, не со мной, а… — Он глубоко вздохнул и начал снова. — Антония, я все бросил на полпути. Нельзя оставлять все на полпути…

Он с недовольством осознавал, что есть гораздо более простой способ все это выразить, но его мозг отказывался подсказать ему какой.

Потом он почувствовал, как Антония обнимает его за плечи и кладет его голову себе на грудь, как теплой рукой она убирает его волосы со лба и как ее дыхание согревает его щеку. Она нагнулась к нему, и он уловил мятный запах от ее волос.

— Патрик, — мягко сказала она, — теперь все в порядке. Я поняла.

Он почувствовал себя очень усталым.

— Мы пустили все на самотек. — пробормотал он. — Теперь с этим покончено, Антония.

— Я знаю, — шепнула она, и он ощутил прикосновение ее губ к своим, и соленый привкус ее слез. — Теперь это кончилось. У нас все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо.

Он открыл глаза, и их глаза встретились. Впервые за двенадцать лет он знал, что это правда.

Глава 34

Тацита не знала, что будет делать, если Кассий откажется видеть ее. Она ходила по сараю, напрягаясь каждый раз, когда слышала шаги во дворе. Но она обманывалась. Это была лишь капель, капель от тающего снега, да случайный удар падающих с карниза сосулек.

Даже если он придет прямо сейчас, времени у них будет немного. Через двор, в полуразрушенном доме на ферме, еще спал ее муж, измученный страхами ночного бегства через холмы. Но она не могла рассчитывать, что это надолго.

Только бы он пришел! Как никогда раньше, ей необходимо было увидеться с ним. Он должен был узнать правду, перед… перед тем как умрет.

Она все еще не могла в это поверить. Фенио сказал ей об этом после полуночи, когда их маленькая группа наконец достигла заброшенной фермы. Старый раб не мог справиться с собой, и все вышло наружу. Он расплакался, как только сказал ей.

Но она была слишком поражена, чтобы плакать. Какой же дурой она была, чтобы не понять, какую цену он заплатит за их спасение! Какой дурой! Хотя, возможно, в своем отчаянии она не могла ничего видеть. Думая об этом, она пролежала всю ночь без сна, пока остальные вокруг нее спали там, где упали, прямо на соломе.

За час до рассвета она тихо встала, вышла из дома, пересекла грязный двор и прошла к сараю, где Фенио развел огонь.

— Да, — сказал он ей. — Я передал своему господину, что она хочет его видеть. Но я не знаю, каков будет ответ.

Она должна терпеливо ждать. Но она не могла терпеливо ждать.

При свете жаровни она вымылась так чисто, как могла, уложила волосы и постаралась разгладить наиболее мятые части одежды. Это было жестокой пародией на те опрометчивые весенние ночи, когда, больная от волнения, она выскальзывала из отцовского дома и бежала не чуя ног в его объятия.

Шаги во дворе.

Он был здесь, стоял в дверном проеме и бесстрастно смотрел на нее.

— Ты хотела видеть меня, — сказал он. — Я не могу оставаться здесь долго. Это слишком опасно.

Она поднесла руку к горлу. Она не могла найти слов.

Выглядел он великолепно: под генеральским плащом тяжелой багряной шерсти скрывался панцирь из позолоченной кожи с застежками из бронзы. Сапоги были отделаны серебром. Она представила его скачущим на коне во главе легиона. Высокий, прямой, пугающе сдержанный.

После первого долгого взгляда он без церемоний спросил, не желает ли она вина. Она согласилась. Ей нужно было расслабиться.

Он направился к столу у жаровни, и она увидела, что его хромота усилилась за эти годы. Она следила, как он наливает вино в бронзовые кубки, как разбавляет его горячей водой из кувшина, как ставит ее кубок на стол, избегая смотреть на нее.

«Он даже не желает прикоснуться ко мне», — подумала она. Ее сердце сжалось. Она держала кубок обеими руками и хмурилась.

— Твои дети, — сказал он наконец, — они с тобой?

Она подняла кубок и сделала большой глоток. Это было хорошее вино. После кислой поски оно имело вкус амброзии. Она чувствовала, как тепло разливается внутри.

— Близнецы — в поместье моего брата, — сказала она. — Со мной только мой старший.

Он кивнул.

— Это хорошо. Тяжелая была прогулка.

— Гай…

— Тебе надо окольными путями пробираться к Путеоли, — сказал он, по-прежнему не глядя на нее. — К Сполетуму не приближайся. Там собираются наши силы для последнего удара. Как доберешься до Путеоли, плыви кораблем в Коринф. Оттуда — перешеек…

Она осторожно поставила кубок, гадая, как начать.

— …и другим кораблем плыви до Афин. Но помни: не пытайся обогнуть перешеек морем. В это время у Пелопоннеса самые сильные штормы. И езжай в Афины, не в Александрию и не в Эфес…

Он осушил свой кубок и, поставив его, вытер рот ладонью.

— Я отдам тебе своего раба, Фенио. Он будет следить, чтобы ты четко все выполнила. Он присмотрит за тобой. — Он помолчал. — Мой отец дал мне его, когда я был мальчиком. Можешь ему полностью доверять. Он тебя не оставит.

Долгие годы назад, когда она лежала в его объятиях, он рассказывал ей о шутках, которые он обычно разыгрывал с Фенио, когда ему было десять. Он думает, она об этом забыла?

— Ты не можешь отдать мне Фенио, — сказала она. — Он — твой…

— Не беспокойся, мне… — Он оборвал себя.

Она знала, что он собирался сказать: «Раб мне больше не понадобится. Там, куда я собираюсь». Она не могла больше этого выносить.

— Гай, я не дам тебе этого сделать!

Он кинул на нее взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю, что должно с тобой случиться. Я знаю, что ты собираешься сделать.

Его лицо стало жестче.

— Кто тебе сказал? Кто?

— Это неважно.

— Этот проклятый критянин! Я ведь строго запретил ему что-либо говорить!

Она заламывала руки:

— Я такая дура. Я не думала… Ты должен мне поверить. Мне казалось, что с твоим-то званием тебе не грозит… Какая же я была дура!

Он неловко ждал, пока она возьмет себя в руки.

— Извини, — прошептала она. — Это все вино. Я к нему не привыкла.

Она подошла к столу, сделала еще глоток и поставила кубок на место. Потом сказала:

— Мне надо, чтобы ты кое-что знал.

— Я не желаю…

— Мне надо, чтобы ты знал, — отчаянно повторила она, — что я никогда не любила ни одного мужчину, кроме тебя. Я никогда не переставала любить тебя, Гай. Это правда.

Он выглядел ошеломленным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом снова закрыл его. Наконец он произнес:

— Не знал…

Она подошла к нему и взяла его за руки. Они были грубыми, загорелыми и покрытыми шрамами — руки солдата. «Красивые», — подумала она.

— Прекрасно, теперь знаешь.

Его руки сжали ее.

— Тацита… Ты не изменилась.

— Ты тоже.

Так они стояли долго. Потом он развернул ее и крепко прижал к себе. Она положила руки ему на плечи и закрыла глаза, ощущая тепло — его тепло — вокруг себя. До нее долетел слабый запах винного осадка, который он использовал для своих чернил. В одно мгновение она вернулась в гробницу в Порта Капена. Она не могла этого вынести.

— Это несправедливо, — отрывисто сказала она, — мы должны быть счастливы.

— Нет, Тацита, — прошептал он в ее волосы. — Не в этой жизни.

— А ты думаешь, есть другая?

— О да.

— Звучит по-критски.

— Ты обычно поддразнивала меня, называя крестьянином. Помнишь?

— Нет.

Он взял ее лицо в ладони и заглянул в глаза. Его собственные глаза были такими же светлыми и яркими, какими она их помнила всегда, и трудно было выносить их взгляд долго.

Он сказал:

— Мне понадобились годы, чтобы понять: то, что я чувствовал к тебе — то, что я чувствую сейчас, — это и есть то доказательство, в котором я всегда нуждался.

Снаружи упала сосулька. Они оба вздрогнули.

— У нас мало времени, — сказал он. — Скоро проснутся остальные.

Она почувствовала нарастающую волну паники при мысли о том, чтобы его оставить. Ей надо было еще многое сказать ему, а она только начала. Если их прервут, как она это вынесет?

Она снова положила руки ему на плечи.

— Гай, есть еще одна вещь, которую я должна тебе сказать. Ты должен понять, почему я оставила тебя.

К ее тревоге, он покачал головой.

— Я не желаю знать. Это больше неважно, это…

— Это важно, — настаивала она, — я пыталась сказать тебе раньше, но…

— Я знаю, я отослал назад твое письмо. Прости. Это было неправильно.

Она отмахнулась.

— Я не могу не сказать тебе, Кассий. Другой возможности у нас не будет, а ты… ты должен знать. Не ради меня, ради себя…

Он озадаченно наблюдал, как она подошла к двери и тихо позвала Фенио. Через несколько секунд раб явился, мягко подталкивая впереди себя мальчика. Потом старый критянин ушел нести дежурство на улице.

Тацита отвернулась от Гая, который стал неподвижен. Она положила руки на плечи мальчика и просто сказала:

— Это мой сын Титус.

Титус бесстрашно вышел вперед, простер руки и поблагодарил генерала за спасение их жизней.

Гай не двигался. Он стоял, опустив руки, глядя в лицо двенадцатилетнего мальчишки, в его необыкновенные серые глаза — его собственные глаза! — глядящие на него.

Потом он поднял голову и посмотрел на нее поверх темных взъерошенных кудрей сына. Его губы приоткрылись, но слова не шли… Он откашлялся. Начал снова.

— Почему… почему ты мне не сказала?

Она облизнула губы.

— Как я могла? Ты попытался бы меня остановить. Ты бы дал себя убить.

Она наблюдала, как он принимает эту правду, как и правду того, о чем она умолчала. Если бы ее отец узнал, что она, его единственная дочь, носит под сердцем ребенка провинциального офицера, он убил бы и ее тоже.

— И ты никогда не догадывался? — спросила она.

Он ошеломленно покачал головой.

— Иногда мне приходило в голову, конечно, Но я думал… я думал, я бы узнал. Я думал, такие вещи можно почувствовать. Каким-то образом.

Ее глубоко задело проявление невежества у такого умного человека.

Титус переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что происходит, и хмурясь, потому что ничего не понимал. Он выглядел точно как Гай, когда злится. Та же оттопыренная нижняя губа, те же сдвинутые прямые брови.

— Оставив меня, — медленно произнес Гай, — ты спасла мою жизнь. И свою. И его. Все три наши жизни. — Он помолчал немного. — А я думал, ты была малодушной! Что ты оставила меня под принуждением.

Тяжелой походкой он подошел к стулу и сел, вытянув перед собой больную ногу. Заинтригованный, Титус спросил:

— Ты ранен, господин?

Гай посмотрел на него.

— Давно.

— Болит?

— Временами… Подойди ближе… Титус.

Титус приблизился.

Гай взял руку мальчика в свою руку. Хмурясь, он держал ее, изучая, словно экзотическую хрупкую вещь, которая должна остаться в его памяти. Наконец он сказал:

— Титус, твои пальцы в пятнах от чернил.

Титус слегка улыбнулся.

— Как и у тебя, господин.

— Да. Я писал допоздна.

— Везет тебе, господин. Моя мать не дает мне сидеть допоздна.

Гай не выпускал руку мальчика.

Титус облизал губы:

— Ты левша, господин.

— А ты наблюдателен, Титус.

— Я заметил, потому что сам левша.

Гай мягко взял мальчика за плечи и посмотрел в лицо.

— А что ты пишешь? Гм… Ты пишешь стихи?

— О нет, господин. Я пишу пьесы.

— Ах пьесы… — Он кивнул. — Это хорошо.

— Отец так не думает. Он говорит, писать — не серьезное дело, и я, когда вырасту, стану чиновником, но я не хочу. Я буду драматургом.

— Этого пути и держись.

— То же мне говорит мать, когда отца нет рядом. — Он бросил на Тациту вопрошающий взгляд, чтобы убедиться, не переступил ли границ.

Она ободряюще кивнула и попыталась улыбнуться.

— Твоя мать права, — произнес Гай. Их взгляды встретились над головой мальчика.

Она сказала:

— Я должна была отослать его на всякий случай. Ему надлежало быть с близнецами у моего брата в…

Титус закатил глаза:

— О, мама!

— Но я не могла. Я не могла вынести разлуки с ним.

Гай спросил:

— Ты ему скажешь?

— Конечно. Когда ему исполнится семнадцать.

Он кивнул.

— Что ты мне скажешь? — спросил Титус.

— Секрет, — ответил Гай.

— А почему ты не откроешь мне его сейчас?

— Потому что это слишком опасно. Не только для тебя, но и для твоей матери.

Титус недовольно выпятил нижнюю губу. Тацита знала этот взгляд. Он означал озабоченность. Гай тоже заметил его и мягко сказал:

— Но вместо этого я хочу подарить тебе кое-что.

Титус с надеждой взглянул на него.

Гай развязал мешочек на поясе и вынул бронзовую чернильницу.

— Ой, гляди-ка, это ж сова! — воскликнул Титус в восхищении.

— Да, сова, — кивнул Гай. — Какое-то время ты будешь в пути, и эта вещица понадобится тебе.

Он снова порылся в мешочке и на сей раз извлек маленький бронзовый футлярчик — Титус знал, что в таких держат бумагу, чтобы она не мялась.

— Здесь немного бумаги, — сказал Гай. — Перо у тебя есть?

Титус нетерпеливо кивнул.

— Хорошо. Тогда начинай.

Он вложил чернильницу и футляр в руки Титуса и накрыл их своей рукой. В эту минуту было больно смотреть на его лицо…

— Держи это всегда при себе, — сказал он тихо. — Это для записи тех мыслей, что придут тебе в голову. Иначе ты их забудешь. Поверь мне. Я знаю.

Титус взглянул на него.

— Ты тоже так делаешь, господин? Держишь свои мысли при себе?

— Да, всегда.

— Всегда, — повторил Титус с удовлетворением.

— Есть секрет, как открывать чернильницу. Дай-ка я тебе покажу…

Тацита наблюдала, как склонились друг к другу две головы — одна светлая, другая темная, и обе непослушные. Титус был нахмурен и тяжело дышал ртом. Его рука лежала на предплечье отца.

Внезапно Гай поднял голову и встретился с ней взглядом. Его глаза блестели.

— Спасибо, — прошептал он.

Она ответила ему слабой улыбкой.

Титус серьезно сказал:

— Я читал все твои стихи, господин. У мамы всегда с собой книга. Лично я больше всех люблю одно, про Пегаса. Когда я вырасту, я напишу пьесу о Пегасе и Беллерофонте, но изменю концовку. Все говорят, что Беллерофонт потерял Пегаса навсегда, но, клянусь, это неправда, они встретились и стали лучшими друзьями.

— Ты пиши так, как, по-твоему, это происходило. — сказал Гай. — Это всегда самое лучшее.

За дверью кашлянул Фенио.

Тацита затаила дыхание. Пора было уходить.

Гай в последний раз коснулся плеча сына. Потом провел рукой по его черным взъерошенным кудрям:

— Титус… — сказал он.

— Да, господин.

— Обещай мне, что ты напишешь эту пьесу.

Титус посмотрел на него и улыбнулся.

— Обещаю, господин. — Он закусил губу, а потом добавил:

— Когда я это сделаю, господин, ты прочтешь ее и честно скажешь, что думаешь?

Тацита зажала рукой рот.

Гай стоял, глядя на сына с неутолимой тоской. Еще раз он коснулся кудрей мальчика. Потом заставил себя улыбнуться и произнес:

— Я хочу этого, Титус. Очень хочу.

«Я этого не вынесу», — подумала Тацита. Она подошла к Гаю и быстро сказала:

— Пойдем с нами. Дождись ночи и уходи.

— О да! — воскликнул Титус.

— Я не могу, — ответил Кассий.

— Почему же… — начала она.

— Это невозможно. Ты знаешь.

— Нет, не знаю!

— Тацита, это навлечет опасность на всех вас.

Она опустила голову. Она не могла продолжать из-за слез.

Титус подошел к ней и взял за руку.

— Почему ты плачешь, мама?

— Потому что мне грустно.

Гай положил руки ей на плечи и слегка встряхнул.

— Ты не должна грустить. Все происходит так, как должно быть.

— Нет, не верю.

— Да.

— И это означает, что мы должны оставить тебя здесь? — закричала она. — Так тоже должно быть?

— Да, тоже. — Потом он добавил: — Но когда вы доберетесь до Афин, ты поднимешь за меня тост, да? Это было бы мне наградой. Лучшего вина, которое ты сможешь себе позволить. И Титусу дай тоже.

— О да! — сказал Титус, прижимая к груди свои сокровища.

Слезы струились по ее щекам, но она не делала попыток их вытереть.

Фенио сунул голову в дверь и исчез.

Руки Гая сжали ее плечи.

— Так должно случиться, Тацита. Мы не рассчитывали быть вместе в этой жизни. Но у нас было время, о котором я всегда вспоминал. А теперь, спустя столько лет, я могу наконец что-то для тебя сделать. Для вас обоих. Вы дали мне эту возможность. — Он помолчал. — Однажды мы будем вместе.

— Как ты можешь так говорить! — вознегодовала она.

— Потому что я знаю правду.

— Как? Как ты можешь знать?

— Если богиня пожелает, — сказал он просто, — так оно и будет.

Глава 35

Патрик стоял в халате у окна, когда в палату вошла Антония. Он говорил по телефону. Лицо его было серьезно.

— Да. Да… Нет… Все будет хорошо.

Когда он услышал ее шаги, он неловко повернулся на своих костылях.

Она послала ему краткую улыбку, на которую он не ответил. Очевидно, разговор был серьезный.

Он еще не брился. С темной щетиной на подбородке и с длинной полоской пластыря на голове он был похож на пирата. Бледного, задумчивого пирата, который провел тяжелую ночь.

Доктор сказал, что ему повезло. Кроме костылей и пластыря, ничто не говорило о том, что он прошел две мили в горах с порванной связкой и провел часть ночи на промерзшем склоне.

Он положил телефонную трубку. Потом покачал головой и пробормотал:

— Сукин сын.

Она ждала продолжения, но он не дал никаких разъяснений.

Чувствуя необъяснимую робость, она взяла сумку, которую собрала в его доме, и поставила ее на кровать.

— Одежда и бритва. Доктор говорит, что ты можешь идти, тебе повезло, могло быть и хуже.

Он бросил на нее странный взгляд, который она не могла истолковать, потом взял сумку и похромал в ванную. Она сидела на кровати и слушала: сначала грохот падающих с полок вещей, затем ругательства и, наконец, шум воды, когда он начал бриться.

События предыдущей ночи казались все более нереальными. После госпиталя она вернулась в дом Патрика и провела пару безумных часов, пытаясь заснуть. Он позвонил в шесть, проверить, все ли у нее все в порядке, и она была неуклюжа и косноязычна.

— Как дела на мельнице? — крикнул он из ванной.

— Прекрасно, — ответила она. На самом деле все было ужасно, но она не собиралась об этом рассказывать. Ее вещи выкинули во двор, где они мокли под слабым весенним дождиком. «Семейные реликвии», о которых так пеклась ее сестра, были безнадежно испорчены. К счастью, кто-то пожалел ее лэп-топ, но главное — записи по Кассио, сунув их в пластиковый пакет для мусора и спрятав под карниз.

— Совсем забыла, — сказала она. — На твоем автоответчике сообщение от Моджи. Она хочет, чтобы ты позвонил.

— Угу, только что я это и сделал.

Она хотела спросить, как Моджи узнала, где его найти, но потом вспомнила про Джулиана. Она сама звонила ему утром, чтобы сказать, что Патрик в порядке. Джулиан был так взволнован, когда она разговаривала с ним накануне, что было бы бессердечно оставлять его в неведении.

Она подошла к двери.

Патрик сбросил больничный халат и был в джинсах, которые она принесла ему из дома, больше ничего на нем не было. Он все еще выглядел как пират, но уже гладко выбритый. Она пожалела, что он наденет рубашку.

Она хрипло спросила, как дела у Моджи.

— Думаю, все будет хорошо. Нужно только время.

— Что она хотела?

Он положил бритву на край раковины. Потом встретился с ее глазами в зеркале и сказал:

— Нам надо в Ле Фигароль.

— Что?

Он повторил.

Она спросила себя, вдруг доктора ошиблись, и у него, помимо прочего, еще и сотрясение мозга.

— О чем ты?

— Нам надо пойти и увидеться со старым Панабьером. Прямо сейчас.

— Сейчас? Но зачем? Нельзя подождать до завтра?

Он покачал головой.

— Сегодня двадцать четвертое, День Крови, верно?

Она старалась не думать об этом. Годовщина смерти Кассия могла бы совпасть с гибелью Патрика. Какое счастье, что она вовремя нашла его!

В удивлении Антония помогла ему с рубашкой. Визит к чудаковатому старику Панабьеру совсем не относился к тому, как, по ее представлению, они должны были провести свой первый день вдвоем. Патрик должен быть дома, в постели. Они оба должны быть дома, в постели. Предпочтительно в одной и той же.

Он нагнулся и нежно поцеловал ее в губы.

— Я не могу тебе больше ничего сказать, на случай если сорвется. Просто поверь мне. Хорошо?

Их глаза опять встретились. Потом она отвела черные волосы с его лба.

— Хорошо, — кивнула она.

Месье Панабьер возился в своем винном подвале, выискивая «Pic-St-Loup» особого года. Он настаивал, чтобы они его попробовали.

Он был рад их увидеть, поскольку принимал непосредственное участие в спасении Патрика. Среди ночи Антония разбудила его, и он привез Патрика на ферму, откуда они вызывали «скорую помощь» по телефону.

Антония хотела, чтобы старик поторопился. До сумерек оставалась лишь пара часов, и ей не хотелось вести машину в темноте. Она все еще не отошла от поездки, которая оказалась ужасной: «ситроен» кренился на каждой выбоине, а Патрик бледнел на глазах, стараясь не показывать, как сильно бередят его ногу толчки.

Хуже всего было, когда она пропустила поворот и должна была развернуться у места катастрофы.

— Вот поэтому, — бормотала она, сжав зубы, — я и не села за руль прошлой ночью. — Она переключилась на первую скорость и постаралась не думать о Майлзе. — Полагаю, старый Панабьер знает, что мы едем к нему?

Патрик покачал головой.

— Я звонил, но он не отвечает. Ты же знаешь, какой он.

— Потрясающе! А может, его вообще нет?

— Нет, он дома, поверь мне.

— Ты это уже говорил.

Когда они завернули во двор, распугивая кур, Патрик сказал:

— Обещай на него не сердиться. Он старый человек, которому тяжко пришлось во время войны, и он потерял жену. Помни об этом.

— О чем ты?

Он в упор посмотрел на нее, и у нее внутри все перевернулось.

— Просто помни об этом и не сердись.

…Наконец месье Панабьер с торжествующим видом выбрался из подвала с филигранью паутины на своем оливково-зеленом парике. В руках он держал две пыльные, чрезвычайно внушительного вида бутылки «Pic-St-Loup» и огромную, очевидно еще довоенную, жестянку с патентованным средством для укрепления волос.

Он торжественно водрузил жестянку на кухонный стол перед Антонией, потом достал из сушки три бокала и наполнил их.

— Santé, — сказал он.

— Santé, — повторили они.

Вино было чудным: крепким и хмельным, с перечным послевкусием.

Антония указала на жестянку.

— Что это?

Патрик и месье Панабьер обменялись взглядами.

— Это, — сказал Патрик, — то, ради чего звонила Моджи. — Он покрутил свой бокал в руке. — Ей понадобилось время, чтобы набраться смелости и позвонить мне. — Он нахмурился. — На самом деле ей понадобилось много, очень много времени.

Антония взглянула на него. Потом до нее дошло.

— Господи… Господи! Я искала не в том подвале.

— Что? — спросил Патрик.

— Я искала не в том подвале! Это был верный след, но место не то.

— Ты? Ошибалась? — Патрик улыбнулся. — Но это невозможно.

Поскольку она не делала попыток прикоснуться к жестянке, он подвинул ее к ней.

— Ну же, открывай.

После, оглядываясь назад, Антонии казалось, что в тот момент, когда она открыла жестянку, в кухне все замерло. Маленькая черная кошка у печи перестала лизать лапу. Куры на улице замолкли. Солнце скрылось.

— Он даже еще прекрасней, чем я помнила, — выдохнула она, вынимая кантарос из гнезда.

Держа кантарос обеими руками, она медленно поворачивала его, и свет, ловя изображения, оживлял их.

Пегас радостно мчался над полем волнующихся акантов; под одной из веток свернулась в кольцо маленькая змейка. Руки Беллерофонта были простерты в приветствии к потерянному ранее другу. А за его плечом в вечернем небе поднимался набирающий силу месяц.

Антония провела пальцем по контуру месяца.

— Ее звали Тацита, — мягко сказала она. — Тацита Корнелия. — Она смешалась. — После побега из Перузии Тацита уехала в Афины. И там оставалась до самой смерти. В Афинах выросли ее сыновья. «Женщина, исполненная великой смелости и глубины чувств». Ох, как я рада, что это была она! Она нравилась мне больше всех.

Она, осторожно поставив кантарос на стол, в молчании переводила взгляд с Патрика на месье Панабьера. Старик твердо выдержал ее взгляд.

— Помни, что ты обещала, — предостерег Патрик.

— Я ничего не обещала. — ответила она и повернулась к старику. — Monsieur, Pourquoi ne m'avez vous jamais parlé de ceci? [6]

Месье Панабьер смотрел на нее глазами человека, который, семь десятилетий наблюдая людское безумие и зло, научился ничего не принимать всерьез. Он пожал своими тощими плечами.

— Parceque, mademoiselle, vous ne m'avez jamais demandé [7]

Было полпятого вечера, когда «ситроен» показался из-за поворота на Ле Фигароль.

У Антонии не было другого выбора, как припарковаться там, где она парковалась всегда, в самом широком месте дороги, у алюминиевых ворот месье Панабьера.

Никто из них не говорил о том, что они сидят в машине в пятнадцати футах от места происшествия.

Ты сделала это, думала она, ты нашла кубок и решила загадку. Теперь осталось лишь совершить возлияние.

Всегда, сколько она себя помнила, она мечтала о том, чтобы настал этот день. Но сейчас, когда он настал, она чувствовала опустошенность. Произошло слишком много всего.

Патрик молча сидел рядом. Она думала, догадывается ли он о том, какие чувства она испытывает. Или, может быть, он думает о Майлзе?

Они вышли из машины, Патрик неуклюже передвигался на своих костылях. Она открыла багажник и достала оттуда старенький охотничий ранец, пожертвованный месье Панабьером, жестянку с кантаросом внутри и вторую бутылку «Pic-St-Loup», предварительно откупоренную стариком.

Она поставила жестянку на капот и переложила бутылку в ранец, чтобы отнести ее в Серс.

— Это не каленское, — сказала она, — но думаю, пойдет.

Она посмотрела на Патрика. Он стоял бледный, опираясь о капот. Ее сердце сжалось. Он был нужен ей для этого. Она не хотела делать это одна. Но он явно был не в состоянии идти.

— Я думаю, тебе лучше остаться здесь, — сказала она.

Он покачал головой.

— Я пойду. Я не хочу, чтобы ты делала это одна.

— Все будет прекрасно.

— Ты всегда так говоришь.

Она изобразила улыбку.

— Я справлюсь, правда. — Она пыталась взбодриться.

— К тому же богиня предпочитает женщин. Помнишь?

Он наклонил голову:

— Она неплохо позаботилась обо мне в прошлую ночь.

Их глаза встретились. Ей не хотелось думать о том, что могло бы случиться, если бы она его не нашла.

Он взял ее за запястье и посмотрел на часы.

— Думаю, тебе потребуется час, чтобы подняться туда, совершить возлияние и вернуться, прежде чем я начну волноваться и пойду за тобой.

— Прекрасно, — кивнула она.

К несчастью, охотничий ранец месье Панабьера был недостаточно велик, чтобы в нем уместилась жестянка от средства, восстанавливающего волосы. Патрик держал крышку открытой, пока она доставала оттуда кантарос.

Был ясный теплый день, и хотя каталанское солнце уже клонилось к закату, оно еще ярко светило. На секунду Антония подняла кантарос, и он наполнился светом.

— Будь там осторожна, — сказал Патрик.

Она не ответила.

Что-то внутри оправы поймало свет. Она поднесла кантарос ближе к глазам. Во рту у нее пересохло.

— Что это? — спросил Патрик. — Что?

Она прочистила горло.

— Он не упустил ни единой возможности.

— Что ты имеешь в виду?

— «Истина в кубке», — тихо сказала она и, поставив кантарос на капот, провела пальцем по короткой надписи, скрытой под ободом. Она произнесла вслух:

— С. et T. et f.

Патрик спросил:

— Что это значит, — потом повернулся к ней. — Господи, Господи!

— Кассий и Тацита. И сын.

Антония снова потрогала буквы. Она знала, кто это сделал. По контрасту с профессионально выполненной надписью в основании, эта была вырезана грубо. Это была надпись, сделанная человеком, у которого не было опыта резьбы по камню, и он использовал собственный нож. Ему, вероятно, понадобился хороший нож, но главное — решимость, поскольку это был сардоникс, твердый, как гвоздь.

Кассий пил каленское в День Крови и ел кушанье из хлеба, соли и гранатов со своим старым другом Плавтом, перед тем как вскрыть себе вены. Антония подумала о нем, вырезающем инициалы на чудесном кубке. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь — в далеком будущем — совершил возлияние, в котором он так нуждался. Он вырезал инициалы своим ножом, как мальчик вырезает инициалы любимой девочки на стволе дерева.

«Мы выпили вино, — вспомнился знаменитый пассаж из „Писем“ Плавта, — и я последовал на террасу за своим, молодым другом. Я старался удержаться от слез, но он выглядел совершенно безмятежным. „Плавт, — сказал он, — я не хотел говорить до этого момента, но сегодня — День Крови“. Потом он удивил меня, улыбнувшись. „Как удачно! Это хороший знак, тебе не кажется?“

Я опасался, что не понял, что он имеет в виду, и не имел духа ни спросить у него, ни улыбнуться в ответ. С этого дня, думал я в опустошении, я буду меньше беспокоиться о том, как я живу».

Закатное солнце наполнило кантарос рубиновым светом.

Закат Дня Крови, подумала Антония. Хорошее время для возлияния.

Снова это чувство недоверия. Слишком много всего. У нее начало щипать глаза.

Патрик прислонился к капоту, положил руки ей на плечи и развернул к себе.

— Я пойду с тобой, — сказал он.

Она покачала головой.

— Ты не можешь. Твое колено…

— Я справлюсь.

— Но.

— Ты должна привыкать к тому, — нежно сказал он, — что ты теперь не одна.

Он посмотрел ей в лицо, поверила ли она.

Антония вытерла глаза костяшками пальцев. Наконец она кивнула.

— Ну что ж, пошли, — сказала она.