Жизнь побеждает

А. ШАРОВ

ЖИЗНЬ ПОБЕЖДАЕТ

Рисунки В. Ермолова

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МИНИСТЕРСТВА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР МОСКВА 1950 ЛЕНИНГРАД

ДВЕ НАУКИ

Две науки борются друг с другом, участвуют в том соревновании двух систем, капиталистической и социалистической, которое определяет все развитие человечества. Одна наука, полностью поставившая себя на службу капиталистическому обществу, изучает строение вещества для того, чтобы создать атомную бомбу и уничтожить цивилизованный мир. Другая, наша, настоящая наука, овладев законами использования атомной энергии, работает над тем, чтобы этой новой, огромной силой изменить течения рек, превратить пустыни юго-востока, «ошибку природы», как называл их А. М. Горький, в плодородные земли.

Одна наука изучает убивающую силу микробов для того, чтобы возродить средневековые эпидемии. Другая, настоящая наука не только создает новые, все более действенные средства против болезней, в том числе самых опасных, но и год за годом, десятилетие за десятилетием, трудом поколений, сменяющих друг друга, решает и решит в социалистическом обществе задачу полного уничтожения всех болезней.

Наука против лженауки.

В 1947 году появились первые сообщения о том, что секретные военные институты Соединенных Штатов ведут подготовку к бактериологической войне. Одновременно было опубликовано короткое сообщение Телеграфного агентства Советского Союза:

«В связи с эпидемией холеры, вспыхнувшей в Египте, египетское правительство обратилось к правительству Советского Союза с просьбой оказать медицинскую помощь в борьбе с эпидемией.

Советское правительство, идя навстречу просьбе Египта, согласилось предоставить бесплатно в распоряжение египетского правительства миллион доз противохолерной вакцины для производства прививок египетскому населению».

В начале октября 1947 года газеты писали о строительстве новых американских военных баз, о расстрелах голландскими войсками индонезийцев, о том, что в Сант-Яго, столице Чили, фашисты из пулемета обстреляли советское посольство. А в это время из Москвы в Каир, над Каспием и Ираном, над Индией и побережьем Африки, летел советский самолет, неся спасение сотням тысяч людей.

Несколько лет назад по приглашению Ирана и Ирака два советских врача — Талызин и Орлов — проделали путешествие по этим странам. Они оказывали помощь больным в районах Ирана, где до сих пор свирепствует черная оспа, давно побежденная в нашей стране; в Ираке, где тысячи людей гибнут от гвинейского червя, также навсегда изгнанного из советских среднеазиатских республик; в районе Амара, до сих пор неприкосновенном чумном заповеднике, откуда возникло двадцать две из сорока чумных эпидемий прошлого столетия. Они прошли через настоящее царство болезней, которое возникло тысячелетия назад, существует и благоденствует под крылышком Англии и существовало бы еще тысячелетия, если бы был вечен мир социального неравенства, вызвавший болезни к жизни и охраняющий их.

Русская, советская наука против лженауки капиталистических стран.

Наша наука сталкивалась и сталкивается не только со злыми силами природы, но и с людьми, пытающимися использовать эти злые силы во вред человечеству. И. В. Сталин сказал, что «великая энергия рождается лишь для великой цели». Счастье человечества — великая цель, определившая весь путь науки нашей родины. Эта цель давала силы русским ученым совершать подвиги, казалось бы непосильные человеку, через самые тяжкие испытания итти к победе и завоевывать ее.

Историю одной победы, путь одного отряда русских, советских ученых, работающих над тем, чтобы обезопасить от чумы нашу страну и весь мир, хочется проследить на этих страницах.

ПОИСКИ ВРАГА

В Ветлянке

Летом 1945 года в Вене, на Грабенштрассе, сняли кирпичную кладку с памятника, посвященного избавлению города от чумы. Каменщики работали быстро, разбирая щит, которым в годы войны защищался старый мрамор от бомб. Постепенно обнажалась колонна, бесформенное нагромождение серых облаков, а среди них — коленопреклоненные фигуры.

Облака на памятнике напоминают волны или лаву: точно накатывается раскаленный поток, валы разбиваются друг о друга в мгновенном ударе, пенятся, кипят; беспомощный человек в мольбе поднимает руки перед разбушевавшейся стихией.

Это памятник не жизни и мужеству живых, а силе смерти. Непонятно, почему его задумали и воздвигли таким. Ведь история чумы — одно из ярчайших свидетельств человеческого могущества. История эта показывает, что человек сильнее даже самых грозных сил природы.

При императоре Юстиниане от чумы погибла половина населения Восточно-Римской империи. С 1347 по 1350 год эпидемия уничтожила шестьдесят миллионов человек. Общее количество жертв, которые с тех пор понесло человечество, невозможно подсчитать — быть может, четверть миллиарда, а может быть, полмиллиарда.

И против такого врага вышел небольшой отряд русских исследователей. Они и героями себя не считали, просто работали, защищая мир от грозной опасности. С конца прошлого века до наших дней они отвоевывали у чумы одну позицию за другой.

Возвращались казаки из турецкого похода. Первым приехал в астраханские степи Павел Заволокин, житель станицы Ветл янской. Вернулся он осенью 1878 года.

Агап Хритонов принимал Заволокина, потому что был отцом ближайшего его друга и однополчанина. Пили с полудня до ранних осенних сумерек, а потом на радостях ходили из куреня в курень с гармошкой, с песнями.

Кто бы мог подумать, что под эту музыку в звездную холодную ночь чума, впервые за последние столетия, перешагнула границы Европы...

Через несколько дней Агап Хритонов тяжело заболел. Решили, что это простуда. Было непонятно только, отчего она переходила из дома в дом, от человека к человеку.

В последующих донесениях болезнь, поразившую станицу, именовали пятнистым тифом либо эпидемической пневмонией *. Пожалуй, первым сказал правду фельдшер Трубилов. Он осматривал дом, где вымерли все. «Милосердые» — пьяные, чтобы не так было страшно, — в халатах, пропитанных дегтем, выносили трупы.

Трубилов прошел двором: в хлеву мычали недоенные коровы, ветер хлопал ставнями по стенам дома, пахло дегтем, карболкой и слабо чувствовался сладковатый трупный запах.

Сразу после осмотра Трубилов зашел к священнику Гусакову. Священник — человек образованный; в семинарии он много терпел из-за увлечения естественными науками, все мечтал уйти в университет, наконец смирился и получил дальний приход.

Сидели молча, изредка перебрасываясь одним-двумя словами. Когда жена Гусакова вышла из комнаты, Трубилов сказал:

— Это чума! Все погибнем!

¹ Пневмония—-острое или хроническое воспаление легких, развивающееся под влиянием различных бактерий (пневмококк, диплобацилл и т. д.).

Священник не ответил. Он и сам понимал, что на станицу надвигается огромное, пожалуй неотвратимое бедствие.

Люди могли бы бежать куда глаза глядят от беды, и тогда чума пошла бы гулять по берегам Волги. Но они встретили ее грудью, мужественно защищая близких, а вместе с тем и всю страну.

Станичный фельдшер Васильев зашел в дом Глебовых, где все приготовились к смерти, и так захотелось ему вернуть отчаявшимся хоть частичку надежды, что в эти минуты он совсем забыл о себе. Не думая о том, разумно это или нет, фельдшер наклонился и поцеловал в губы больного Константина Глебова. Выпрямился и, нахмурившись, строго сказал:

— Беречь надо себя, а бояться нельзя... Страх в душу не пускайте!..

Евдоким Астахов ухаживал за внучкой Любой. Через три дня старику тоже стало плохо. Горела голова, подмышкой вздулись железы.

От родных Евдоким Астахов перебрался в летнюю горницу. Наутро сын подошел к окошку узнать о здоровье отца. Из горницы послышался внятный голос:

— Запри дверь снаружи!

— Зачем?

— Плохо мне. Может статься, ум помешается, и я в беспамятстве приду к вам. Запри тотчас! А когда умру, то сено, на котором я лежу, руками не трогайте, выгребите граблями и сожгите на дворе. Когда милосердые будут меня выносить, то закройте ставни и на крыльцо не выходите...

В станице жил доктор Кох, старый войсковой врач. Он проделал с казаками весь турецкий поход и сейчас, в беде, оставался с ними. Кох ходил от больного к больному, внимательно осматривал каждого.

«Тоны сердца глухие, пульс прерывистый», говорил он себе.

От знакомых слов становилось легче.

Пальцы врача лежали на запястье, едва прощупывая слабое, иногда совсем замирающее трепетание артерии. Многие больные кашляли кровью.

Может быть, действительно чума!

Вспоминались средневековые гравюры: безлюдные города, могильщики — мортусы — в странных масках, похожих на клюв птицы, с крючьями, чтобы таскать трупы...

«Нет, не может этого быть!» убеждал себя Кох.

Доктор не в силах был помочь, но он ходил от больного к оольному, как делал это всю жизнь. Выслушивал, давал лекарства. Вылечить больных он был бы не в состоянии, даже если бы знал, с какой болезнью имеет дело, — ведь наука в те годы не создала еще средств против чумы. Кох помогал станичникам чем мог: спокойствием и человеческой теплотой.

Может быть, это было спасением для мира, что тогда именно здесь, в приволжских степях России, а не в другой стране, чума попыталась начать новый европейский поход. Спасением потому, что тут ей преградили дорогу. С первых дней болезнь встретили если не силой знания, которым еще не располагали люди, то таким высоким самопожертвованием, которое одно могло поставить предел ее распространению.

При первых признаках заболевания человек старался уйти от близких. Никто не заставлял поступать так, но люди сами понимали, что только в этом — единственная возможность спасения для остальных.

Как-то утром доктор Кох попробовал подняться — и не смог. По привычке, он сказал себе: «Депрессивное состояние... сильная усталость...»

Нехватало воздуха, пересыхали губы, даже голос стал другим. Подумав несколько секунд, доктор добавил: «Видимо, началось».

Напряжением воли Кох собрал остатки сил, встал, оделся и неторопливо пошел по пустым станичным улицам к больнице. В палатах было не топлено, через разбитые окна намело снегу, на койках лежали трупы — их некому было убирать. Доктор нашел у окна свободное место и растянулся на койке.

Пока сознание оставалось ясным, он думал все о том же: «Неужели мы ошиблись и это чума? Как же остановить ее?»

С этой неотступной мыслью умирали одни врачи, на смену приходили другие — добровольцы.

Теперь станицу оцепили. Казачьи кибитки день и ночь стояли широким кольцом в двухстах саженях друг от друга, образуя линию кордона.

На третий месяц эпидемии к кордону (линии казачьей охраны) подъехал правитель канцелярии астраханского губер* натора — Чичикадзе. К линии оцепления из станицы срочно вызвали доктора Морозова.

Сильный ветер дул в лицо, и бежать было трудно. Но Морозов не останавливался: ведь сейчас он увидит человека из Астрахани, из города, который про себя называл теперь «миром живых».

Чичикадзе стоял далеко, саженях в двадцати за кордоном; он был человеком осторожным и очень ценил свою жизнь. Ветер доносил до Морозова раздраженный голос правителя канцелярии:

— Губернатор весьма недоволен. Извольте остановить эпидемию! Извольте действовать!

У Морозова дрожало все тело, он не мог взять себя в руки. Пожалуй, хорошо, что Чичикадзе далеко и не видит его лица. Возбуждение и гнев вскоре сменились усталостью.

Слышно было, как там, за кордоном, копыта застучали по замерзшей земле. Рядом, в сторожевой будке, часовой негромко затянул:

Эх ты, горе-горькое, кручинушка моя, Дальняя сторонушка, турецкая земля...

Морозов стоял на ветру и ждал. Ему казалось, что Чичикадзе еще вернется и скажет что-нибудь человечное, передаст письма от близких. Не может он так уехать! От волнения стало жарко, и Морозов расстегнул пальто. Песня оборвалась. Казак вылез из будки, недовольно окликнул:

—• Чего стоите, ваше благородие? Тут стоять не приказано!

Морозов задумчиво посмотрел на казака, неторопливо повернулся и медленно пошел в станицу, спотыкаясь о холмики земли, нарытой сусликами. В небе, точно отражение реки, светилась только одна безжизненная, застывшая в морозном воздухе полоска. «Волга! — подумал Морозов. — Течет река через все кордоны к Астрахани».

На секунду представился город, о котором все это время он старался не вспоминать: заснувший порт, рыбачьи лодки со свернутыми парусами, запах моря и рыбы. Огни кораблей отражаются в тяжелой, маслянистой воде. Люди стоят на пристани, смотрят вдаль, или ужинают в своих квартирах, или просто глядят в окна на звезды, на огни, ни о чем не тревожась. Столько жизни еще впереди у них!

Морозов шел, еле переставляя ноги. Мысли текли то ясно и легко, то путались, как в бреду.

Вспоминают ли «там» о нем? Вероятно, вспоминают: «Уехал на эпидемию». Что значили для них эти слова!

Они не видели, как маленькая, измученная, на последнем месяце беременности жена священника Гусакова рыла могилу своему мужу.

Женщина тяжело, с хрипом, дышала, но не останавливалась, все работала и работала, с трудом разбивая заступом мерзлую землю. Он бы помог, но нельзя — надо торопиться к больным. Потом и она умерла. Ее уже некому было похоронить.

Они не видели, как люди убегали на Волгу, на острова, рыли себе норы в промерзшем песке. Ветлянская казачка Лобанова ушла с двумя детьми, а вернулась одна — ребята умерли от простуды. Он зашел проведать ее. Женщина разводила огонь в печи, храня на лице своем странное выражение, похожее на застывшую улыбку. Может быть, она рада все-таки, что пришла домой из этих звериных нор, где потеряла все самое дорогое, и умрет в доме, в котором прошла вся ее жизнь?

Понимал ли Морозов, безвестный провинциальный врач, которому астраханское начальство сообщило о полнейшем своем неудовольствии, что, выполняя свой долг, не давая отчаянию и панике овладеть станицей, безоружным встречая смертельную опасность, — понимал ли, какое огромное дело творил он для народа! Мужеством своим он и его товарищи спасли десятки тысяч жизней, поставили предел распространению эпидемии. В Ветлянке Морозов и другие врачи России последний раз на своей территории обороной встречали неожиданный натиск страшной болезни.

Дальше русская наука уже сама наступала — в Китае, Индии, Аравии, в степях Маньчжурии и Монголии. Наступала, принимая бой с болезнью чаще всего за границами нашей страны, не допуская ее на территорию России...

Серебристая полоска прорезала горизонт. Все было сковано морозом. Кордон отделял станицу Ветлянскую от остального мира. И приходилось торопиться — де.сятки больных ждали помощи врача. Уже невдалеке темнели опустевшие избы. Трудно итти, ноги как бы примерзли к земле. Это болезнь набирала силы.

Через несколько дней погиб и Морозов.

Но все это были не напрасные жертвы. Врачи оставляли драгоценные наблюдения. Постепенно высвобождая чуму из тумана средневековых легенд, русские врачи творили точное знание.

Киевлянин Григорий Николаевич Минх приехал в Ветлянку и неопровержимо доказал, что эпидемия бубонной чумы переходит в легочную, или индийскую, как ее называли.

Григорий Николаевич Минх.

Он, вопреки Гиршу, открывшему индийскую чуму, свел две болезни — легочную и бубонную чуму — к одной причине. С этих пор намного ближе стала конечная цель борьбы.

Минх, работая на эпидемии, собрал великое множество неопровержимых фактов, вскрывающих пути распространения эпидемии, подготовил к печати капитальный труд о чуме — научно точное и по-человечески страстное напутствие тем, кто будет продолжать его работу, но не смог издать книгу: нехва- тило денег на типографские расходы.

Его семья долгие годы голодала, отказывала себе во всем, чтобы оплатить бумагу и труд наборщиков. В конце концов цель была достигнута — книга замечательного ученого вышла в свет и сослужила свою службу.

Много лет спустя Даниил Заболотный внимательно перечитывал труд своего земляка Г. Н. Минха о ветлянской эпидемии.

Среди глав, посвященных тщательному анализу точных фактов, была записана и одна легенда.

«Говорили, — сообщал Минх, — что Агап Хритонов, первым среди жителей Ветлянки заболевший чумой, незадолго до начала эпидемии проходил по станице Никольской. У крайнего двора сидел старик. Когда Хритонов поровнялся с ним, старик спросил:

— Хочешь ли ты золота и серебра? Только неправедное это богатство.

Агап сказал, что от золота никто не отказывается.

Тогда старик показал рукой:

— Иди во двор, отроешь клад.

Уходя с мешком, полным золота, Хритонов обратился к старику:

— Чем могу я отплатить за подарок?

— Ты поздно спрашиваешь. За клад заплатишь ты, и твои, и твои от твоих. Как в семи дворах топор один, столько останется народу в Ветлянке».

Странная легенда! Но одно задерживало в ней внимание: догадка о том, что чуму не привезли возвращавшиеся из похода казаки, а человек как бы вырыл болезнь вместе с золотом из земли, о том, что, кроме видимого пути болезни — от больного к больному, инфекция может распространяться и другой дорогой.

Первыми из чумологов увидели чумного микроба профессор Военно-хирургической академии в Петербурге Эйх- вальд и Григорий Николаевич Минх.

Через несколько лет после русских ученых, в 1894 году, работая на эпидемии в Гонконге, японский исследователь Катазато и почти одновременно с ним французский ученый Александр Иерсен описали микроб, вызывающий чуму.

Но и после открытия возбудителя болезни оставалось неизвестным самое важное: где продолжают существовать микробы чумы в течение нескольких лет, отделяющих одну эпидемию от другой, куда они исчезают и при каких условиях снова проникают в человеческую среду.

Минх считал, что в Ветлянку чуму привез Павел Заволо- кин из турецкого похода.

Почему же она появлялась время от времени и в других районах, никак не связанных с Малой Азией?

Все это требовало тщательного и глубокого изучения. Только еще начиналась работа, которая заняла десятки лет и была оплачена дорогой ценой — жизнью многих исследователей.

«Человек, — думал Заболотный, — не должен и не может ждать эпидемий. Слишком грозная опасность перед ним. Надо выследить тайники чумного микроба и уничтожить его там, где он прячется. Это возможно, и это необходимо!»

Невидимые течения

Районы, где болезнь появляется из года в год, Заболотный наносил на карту.

Издавна она обитает в Месопотамии. Эта древняя страна лежит на перепутье движения паломников — мусульман Ирана и Малой Азии, — совершающих путешествие к священным городам Аравии — Мекке и Медине. Иногда вместе с людским потоком чума захлестывает соседние страны, чтобы затем вернуться в старое логово.

В Южных Гималаях, в десяти днях пути от Бомбея, жители гибли от заболевания, которое называли махамари.

В глубинах Африки, недалеко от Уганды, есть малоизученная область Кизиба. Тут уничтожала целые племена болезнь, получившая название лобунга.

Многое говорило, что под этими местными названиями — махамари, лобунга — скрывается та же чума.

Если от Пекина двигаться на север, через десять-двенадцать дней караванного пути откроется Вейганский лес. Тут, спадая каменными волнами <ор, оканчивается Монгольское плато. Среди лиственниц, елей и зарослей кустарников в Вей- гане водятся лоси, дикие козы, фазаны. Весной и летом луга покрываются щедрой, почти альпийской растительностью. Вейган был любимым местом охоты императоров Китая.

Но местным жителям нелегко в этих краях. Ранней осенью из ущелий начинают дуть пронизывающие ветры. Они губят урожай, не дают вызревать фруктам. В глиняных мазанках с окнами, заклеенными бумагой, теснится по десять-пятнадцать человек. И время от времени появляется болезнь. Ее называют по-разному: вэнь-и, вэнь-ци, вэнь-цзай, хэй-вэнь. Заболотный подсчитал, что за три года из семисот жителей горных поселков она унесла четыреста.

Из Вейгана в Ургу идут паломники, чтобы поклониться Хутухте — немилостивому божеству. По пути они встречаются с единоверцами — кочующими монголами. Иногда паломник приносит в свой улус смертельное заболевание. Когда он умирает, его тело, по буддийскому обычаю, кладут среди степи на землю. Хищные птицы — орлы, соколы, коршуны, луни — слетаются, чтобы полакомиться трупом; земля пропитывается кровью, насыщенной микробами.

В этом круговороте болезни недоставало одного звена: объяснения того, как хранит земля живого возбудителя болезни, каким образом передает его обратно человеку. Ведь, оставаясь долгое время вне живого организма, чумной микроб должен погибнуть.

На все эти вопросы науке еще предстояло найти исчерпывающий ответ.

Химики свели к одному элементу.— углероду — такие непохожие вещества, как алмаз и уголь. Бактериологам предстояло доказать, что одна причина — чумной микроб — лежит в основе и чумы, и болезни лобунга, и тех, которые до сих пор назывались махамари, вэнь-и, вэнь-цзай, хэй-вэнь. Но химики вели свою работу в лабораториях институтов, а тут задачу можно было решить только на месте эпидемии.

Гидрологи проследили подземные реки, которые посреди песков Голодной степи питают пустынное море Балхаш. Бактериологи должны были найти невидимые течения возбудителей болезни, которые выносят чуму в человеческую среду.

Только решив эти* вопросы, можно было поставить предел распространению эпидемий.

Первое оружие

В 1896 году болезнь вспыхнула в Индии. Она началась на окраине Бомбея, в нищих кварталах, прилегающих к торговым складам. Жители в ужасе бежали из пораженных районов. С угрожающей быстротой чума распространилась по Бомбею, вырвалась далеко за пределы городской черты и двигалась вдоль лесистых склонов Западных Гхат.

Чтобы помочь соседней стране, русские врачи решили послать для работы на эпидемии отряд специалистов.

Даниила Заболотн-ого обрадовало неожиданное предложение принять участие в экспедиции. Ему хотелось испытать свои силы в борьбе с этой самой опасной и, может быть, самой неизученной болезнью в мире.

Теперь он мог думать и говорить только об одном: Бомбей, эпидемия.

В библиотеке Заболотный перечитал все, что имелось об Индии. Делал длиннейшие выписки о быте, о древних караванных путях, о статистике смертности и о количестве осадков. В тетрадке в кажущемся беспорядке одна за другой следовали записи: «Отряд грызунов представлен чрезвычайно обильно, особенно богато родами и видами семейство мышей (Muridae), широко распространена здесь крыса, т. н. «банди- кот». Из порта Бомбей пароходы совершают регулярные рейсы в Коломбо (Цейлон), Занзибар (Танганьика), Аден, Карачи. Вдоль побережья проходит полоса наиболее обильных осадков — 2500 миллиметров в год».

Он еще не знал, зачем все это может понадобиться. Но знал, что понадобится непременно! Он знал, что эпидемия как в узле связывает все, чем живет страна. Преодолеть эпидемию можно, только распутав этот узел. Именно не разрубив, а распутав.

Перед самым отъездом он сообщил дома о своих планах. Решительно сказал:

— Такой случай врач не имеет права упустить!

Кто-то из товарищей спросил:

— У нас такая нужда во врачебных силах дома, в России. Почему вас тянет в чужие страны?

Заболотный подошел к карте мира, висевшей на стене, и вместо ответа, царапая карту ногтем, провел длинную линию от Бомбея, мимо Адена, через узкую горловину Красного моря в Средиземное и Черное — к нашим берегам. Сказал:

— Наш долг встретить чуму в начале ее пути, чтобы не увидеть в конце! В этом самое главное.

Так он готовился к первому своему бою с болезнью. Впрочем, разве это был его первый бой!

В молодости, еще будучи студентом четвертого курса медицинского факультета, Заболотный изучал- возбудителя холеры и методы борьбы с этим опасным микробом. Вместе со своим другом Савченко он выпил разводку убитого холерного вибриона I Заболотный думал, что, расправившись с мертвыми микробами, организм выработает антитела — особые, губительные для микробов вещества, которые дадут силы справиться с болезнью.

Чтобы доказать это предположение и дать возможность практически использовать его в борьбе с холерой, предстояло проделать еще один, самый трудный опыт: не на лабораторных животных, а на человеке проверить силу и надежность иммунитета — невосприимчивости, которая должна была возникнуть в организме в результате борьбы его с мертвыми холерными вибрионами.

Заболотный и Савченко решили произвести этот опыт на себе.

Сделав прививку убитыми вибрионами и выждав необходимое время, они выпили разводку живых микробов холеры, убивающую силу которых предварительно проверили в десятках опытов на кроликах и морских свинках.

Выпили, чокнувшись пробирками, как бокалами с вином.

— За жизнь! Так, что ли, хлопчик? — не улыбаясь, сказал Заболотный.

Вечером они сидели у окна лабораторного изолятора.

— Тебе страшно? — спросил Савченко.

Заболотный некоторое время помолчал. По привычке, он

¹ Вибрион — бактерия, имеющая форму спирально изогнутой палочки, запятой. Холерный вибрион — возбудитель холеры. тщательно обдумывал свой ответ, чтобы с наибольшей точностью сформулировать мысль, раз дело касается науки.

— Все окончится благополучно, — сказал он через несколько секунд. — Ты знаешь, мне вообще кажется, что неправильно, даже унизительно для науки думать, будто исследователи, которые ведут опыт на себе, сознательно идут на смерть, готовятся к смерти. Я уверен, что каждый врач, начиная экспериментировать, глубоко верит в свою гипотезу, в действенность иммунитета. Верит всей душой. Может, конечно, быть ошибка, но ее не должно быть. Я знаю, что все окончится благополучно.

Кролики, зараженные той же культурой холерного микроба, погибли через восемнадцать часов, а у Заболотного и Савченко даже не повысилась температура: иммунитет, вызванный прививкой убитых вибрионов, действовал!

С этой убежденностью в силе человеческого знания, которая не изменяла ему никогда за всю его долгую и полную опасностей жизнь, Даниил Заболотный ехал в Индию.

28 февраля 1896 года русская противочумная экспедиция прибыла в Бомбей.

Город казался вымершим: из восьмисоттысячного населения больше половины бежало. На улицах ни души. На дверях домов мелом начерчены кружки: есть заболевшие; если кружок был перечеркнут крестом, это значило, что человек умер.

На окраинах, где живут индусы беднейшей касты шудра, — вымершие хижины. Крыши сняты — это для того, чтобы солнце проникло в сырые уголки и изгнало болезнь. Но и солнце не помогало. Казалось, чума заключила союз с богатыми и уничтожала нищих. Младший врач 17-го флотского экипажа Н. И. Вестенрик записал в дни бомбейской эпидемии, что «четвертая часть всех заболевших — слуги, затем идут чернорабочие и носильщики, далее прачки, портные и цырюльники». Каждый месяц в Бомбее умирало две-три тысячи человек.

Самым страшным было ощущение бессилия. Микроб чумы — неподвижная палочка с двумя светлыми полюсами — лежал под микроскопом. Он стал видимым. Сделался ли от этого человек сильнее в борьбе с ним?

Культуру чумных микробов разводили в лабораториях на специальных питательных средах. Колонии микробов под микроскопогл были похожи на темный цветок с лепестками,

Даниил Кириллович Заболотный.

напоминающими флоксы. Иногда в том или ином меое культуры возникали еще более темные островки — тут микроб по каким-то причинам размножался быстрее. Эти образования ученые называли «каннибальскими» колониями. И верно, под микроскопом лежали организмы,. которые имели полное и неоспоримое право .называться людоедами.

Теперь ученые знали «привычки» и жизненные свойства чумного микроба. Могли по своему произволу убить его теплом и другими способами или, наоборот, ускорить рост колонии — культуры микробов. Могли ослабить или усилить вирулентность— болезнетворную силу возбудителя чумы.

Но не в крови! Не в организме человека!

За стенами лабораторий болезнь попрежнему переходила от человека к человеку, и перед нею отступали белые кровяные шарики—лейкоциты, эти пограничные защитники человеческой жизни. Микроб убивал так же легко и уверенно, как столетия назад.

Увидеть врага еще не значило победить. Попрежнему на дверях домов мелом рисовались кружки по числу больных и перечеркивались через несколько дней крестами, подводя итог смертям.

Пройдешь ночью — душные испарения недвижно висят над домами, окутывают весь город; темно, только светятся окна лабораторий. Иногда промелькнет за стеклом человеческая фигура, откроются рамы, послышатся негромкие голоса. Потом все затихает — люди из лаборатории ушли: одни — спать, другие — в госпиталь, на ночное дежурство.

Говорят: люди ищут, где лучше. Что привело их сюда, русского — профессора Высоковича, украинца Даниила Заболотного и уроженца Одессы, питомца Новороссийского университета, Владимира Хавкина? Какая властная сила собрала их в зачумленном городе, откуда старался убежать каждый живой?

Видимо, ненависть к смерти, великое чувство превосходства жизни над смертью руководило ими и заставляло бросаться в самые опасные места битвы за человека.

Город попрежнему умирал, но только постороннему наблюдателю могло казаться, что ничто не изменилось. G приездом русской экспедиции силы человека в борьбе с эпидемией возрастали с каждым днем.

Есть ученые, вся работа которых подчинена далекой и всеобъемлющей цели. Для Заболотного Бомбей был прежде всего местом проникновения инфекции, распространившейся по Индии, угрожавшей России и остальному миру. Он чувствовал глубокое сострадание к городу, чувствовал вину науки и, значит, свою личную вину перед каждым умирающим. Но бой для него шел не за одного больного, даже не за один город. Поле сражения было гораздо шире. Бомбей — лишь стычка в войне, продолжавшейся столетия на огромных территориях Азии, Африки и Европы.

Чума скрывалась, но Заболотный знал, что встретится с ней лицом к лицу здесь или за тысячу километров, сейчас или через десять-двадцать лет. Ему только недавно исполнилось тридцать лет, и он думал, что времени у него хватит, для того чтобы завязать генеральное сражение с силой, уничтожившей уже сотни миллионов жизней.

Как для врача припухшие лимфатические узлы раскрывают пути инфекции в организме больного, так Бомбей и Пенджаб, Кизиба и Вейган, Ветлянка и степи Монголии были для Заболотного как бы припухшими лимфатическими узлами, следами движения вируса в организме всего человечества. И надо было проследить это движение, излечить не одного человека, не один город, даже не одну страну — излечить весь мир и прежде всего страны, откуда опасность может угрожать России.

Даниила Заболотного занимала не частная, а общая задача, и он верил в ее близкое решение.

Владимир Хавкин был человеком совсем другого склада. Ученый-практик, он все силы души сосредоточивал на ясных и видимых целях: он искал оружие для практической деятельности врача. Пусть оно не решит полностью исхода битвы, а будет лишь шагом к цели, но главное — чтобы его можно было применить в помощь людям сейчас же, не откладывая.

Утром 10 января. 1897 года Владимир Хавкин приступил к опыту. Идея была подсказана борьбой с другими эпидемиями. Было доказано, что если ввести в кровь человека тела убитых микробов, то, побеждая яд, организм повышает свою сопротивляемость заболеванию, то-есть в той или иной степени приобретает невосприимчивость, иммунитет.

Это было проверено на многих инфекциях. Но не таких, как чума.

Кто мог в первом опыте предсказать, убьет ли человека яд мертвых микробов чумы или яд этот сам будет побежден, научатся ли белые кровяные шарики, расправившись с мертвыми микробами, уничтожать потом и живых или они даже в этом пробном сражении не смогут выполнить своих защитных функций.

— Очень большой риск, — сказал доктор Сюрвайер, помощник и один из ближайших друзей Владимира Хавкина, вместе с ним работавший на бомбейской эпидемии. — Больше, чем просто риск, — повторил он. — Ведь, по существу, мы почти ничего не знаем о биологии чумного микроба.

— А я убежден, что опыт задуман верно, — возразил Хавкин. — И главное, вы согласитесь, что нет времени ждать. Ведь гибнут тысячи людей, а мы абсолютно бессильны и не можем оказать заболевшим никакой реальной помощи.

Началась подготовка к опыту. Чтобы культура микробов лучше росла, в питательный бульон были прибавлены капельки масла. Микробы делились, размножались с удивительной быстротой. Они охватили кольцом стенки сосуда, дно его, тонкой пленкой покрыли поверхность питательной среды и, как бы цепляясь за капельки масла, многочисленными отростками, сталактитами свешивались от поверхности в глубь помутневшей жидкости.

В распоряжении исследователя было теперь достаточное количество микробов. Прежде чем ввести чуму себе в кровь, надо было убить ее. Чумной микроб легко переносит замораживание — при температуре минус двадцать градусов он может существовать больше месяца, — но тепло для него гибельно. Достаточно повысить температуру жидкой среды, где обитает микроб, до пятидесяти градусов, чтобы убить его в течение сорока минут; температура в шестьдесят градусов убивает чуму за две-три минуты, а в семьдесят градусов — почти мгновенно.

Владимир Хавкин внимательно следил за тем, как медленно поднималась ртуть в термометре.

Сорок... пятьдесят... шестьдесят... наконец шестьдесят пять градусов!

Высокая температура убила чумных микробов, но, разумеется. она не уничтожила до конца яд, заключающийся в них. Мертвый, но все еще опасный враг находился в руках исследователя.

Ничто больше не задерживало опыт. Доктор Сюрвайер согласился быть помощником; кроме него, никто не должен был знать о предстоящем эксперименте. Иначе могли бы помешать, могли бы потребовать новых длительных опытов на разных видах животных, более тщательной подготовки, а Хавкин считал непростительным терять драгоценное время.

Вакцина ¹ была введена Владимиру Хавкину в правый, потом в левый бок.

Очень скоро ученый почувствовал, что его начинает лихорадить. Через восемь часов температура поднялась до тридцати восьми и девяти десятых градуса. Лихорадочное состояние резко усилилось.

Хавкин продолжал работать, иногда отрываясь, чтобы занести в тетрадь описание признаков, симптомов борьбы организма с чумным ядом. Разве не говорил он своим сотрудникам, что опыт ценен только в том случае, если сохранится точный и детальный протокол! Нет причин и сейчас отступать от старого правила.

Аккуратными столбиками час за часом заносились на бумагу температура, пульс, частота дыхания. Доктор Сюрвайер все время находился рядом. Время от времени он склонялся над столом и внимательно всматривался в тетрадь с записями.

— .Очень хорошо, — сказал Хавкин, перехватив встревоженный взгляд Сюрвайера.

Потом пояснил:

— Реакция сильная. Тем больше оснований рассчитывать на образование стойкого иммунитета. Организм борется!

Через минуту, отвечая на безмолвный вопрос своего помощника, ученый добавил:

— И победит!

Температура продолжала подниматься.

Вечером состоялось совещание, посвященное борьбе с эпидемией. Хавкин присутствовал на нем. Никто, кроме доктора Сюрвайера, не знал, что в то время, когда Хавкин спокойно, может быть лишь чуть медленнее, чем обычно, говорил о мерах, необходимых для быстрейшей организации госпиталей, каждое слово давалось ему с мучительным трудом. Опыт проходил самую острую стадию, когда нельзя было предугадать его исход.

вакцина (от латинского vacca — корова) — коровья оспа. В настоящее время вакциной называют всякий материал (ослабленные или убитые возбудители заразных болезней), служащий для предохранительных прививок и лечения.

Владимир Ааронович Хавкин.

В течение следующих дней стало ясно, что эксперимент удался и жизнь отважного исследователя вне опасности.

Это была одна из первых и самых замечательных побед в борьбе человека с чумой.

Впрочем, английская колониальная администрация не удовлетворилась экспериментами на животных и результатами героического опыта, который Владимир Хавкин произвел на себе.

В декабре 1897 года вспыхнула эпидемия в бомбейской тюрьме. Вместо того чтобы еще раз, тщательно проверив вакцину в лабораторных условиях, сделать прививки всем заключенным и тем спасти их от смерти, английские резиденты решили, что можно использовать заключенных в качестве подопытных животных. В январе на тюремном дворе были построены все заключенные. Начальник произвел расчет. Те, на кого выпали четные номера, получили прививки, остальных оставили без врачебной помощи. Из привитых заболело три человека, и все они выздоровели, а в группе непривитых заболело десять человек и все десять погибли.

Английская колониальная администрация применила во вред людям даже самое прекрасное из того, что для человека и во имя человека сделала наука.

Десять убитых в отвратительном, человеконенавистническом опыте! Но и этого показалось недостаточно.

В январе эпидемия охватила исправительное заведение Бисилла. Несмотря на то что эффективность вакцины была к тому времени неопровержимо доказана, администрация продолжала действовать по испытанному английскому методу. Заключенные в Бисилле знали, что те, кому прививки не будут произведены, обречены на смерть. Возникла опасность бунта. Администрация усилила охрану, делая одним заключенным прививки вакциной Хавкина, других, точно подопытных кроликов, отдала в жертву болезни.

Из непривитых заболело двенадцать и шесть погибло; в группе привитых было двое заболевших и ни одного смертного случая.

Гитлеровцы в Познани, японские фашисты в лагере на^ станции Пинфань и американцы, работающие над средствами массового уничтожения людей при помощи бактерий, только продолжали и продолжают то, что английские колонизаторы начали в Индии.

Так класс капиталистов, мораль и нравственные идеалы

которого определяются одним словом — «прибыль», класс, не могущий существовать без голода народа и увековечивающий голод, нищету и эпидемии для того, чтобы подавить сопротивление народа и увеличить свои прибыли, — из года в год совершенствует методы уничтожения людей, переносит эти совершенные, «научные» методы через границы, из страны в страну.

Прививки вакциной Хавкина — убитыми чумными микробами — получили широкое распространение. Заболеваемость при этом снижалась в два раза, а смертность — примерно в четыре раза.

Но в госпитали попадали десятки тысяч людей, не успевших своевременно получить прививку. На таких больных вакцина Хавкина не оказывала положительного действия. Наоборот, введенная в кровь заболевшему, она зачастую даже снижала сопротивляемость его организма инфекции.

Тогда врачи попробовали применить другой метод лечения. Есть животные, для которых чума не смертельна. Чумные микробы, введенные, например, в кровь лошади, бывают вынуждены отступить, натолкнувшись на стойкое сопротивление. Защитные силы организма лошади сразу приходят в действие и вырабатывают особые иммунные вещества, обеспечивающие победу над болезнетворными микробами. Болезнь кончается, но вещества эти еще долго остаются в кровяном потоке. Что, если попытаться использовать их вторично, призвав на помощь больному человеку? Такая простая идея лежала в основе нового метода лечения чумы.

Из крови победившего болезнь животного врачи приготовили сыворотку, чтобы ввести ее заболевшему человеку.

Прежде чем применить в больницах этот метод лечения чумы, его изучили в лабораториях на обезьянах — животных, по сво-им биологическим свойствам наиболее близких к человеку. Первые же опыты введения заболевшим лангурам и длиннохвостым макакам противочумной сыворотки дали обнадеживающие результаты — смертность снижалась.

Работая в лаборатории, Заболотный не думал, что через несколько лет «счастливый случай», как он потом говорил, позволит на самом себе проверить и подтвердить лечебное действие сыворотки...

Так в Бомбее наука, и прежде всего наука русская, на удар ответила ударом. Город снова оживал; узкие улицы заполнялись народом...

Где появится чума в следующий раз, через сколько лет, на каком материке, в какой стране?

Чтобы ответить на все эти важнейшие вопросы, надо было проследить пути эпидемии.

Путешествие по следам смерти

Есть три города на Ближнем Востоке, вокруг которых вечно кипит людской водоворот: это Мекка (ее называют «святой», «городом без воды», «пределом стремлений»), Медина («город, распространяющий свет») и древняя Джедда.

Сюда, на берега Красного моря, в каменистую, раскаленную солнцем Аравию, стекались люди из стран, где распространены холера, проказа, чума. Возможно, что у мест поклонения в городе, «распространяющем свет», и в том, который получил название «предел стремлений», они обмениваются инфекциями. Где еще можно так точно проследить пути распространения эпидемий!

Так было задумано и начато путешествие Даниила Заболотного, путешествие по следам смерти, по путям распространения опасных болезней.

Исследователь вмешался в бесконечный людской поток. Разноязычная толпа заполняла дороги. Шли маграбианцы — жители Африки. Недоверчиво оглядываясь по сторонам, они прятали оружие в складках одежды. Шли бронзовые индусы, сирийцы. Шли, потом плыли, теснясь на палубе, нетерпеливо вглядываясь в даль.

Ночью яркие тропические звезды загорались над головой, и море превращалось в бесконечное пространство мерцающего, колеблемого волнами живого огня: это светились мириады микроскопических морских растений. Казалось, корабль плывет по волнам пламени. Свечение то усиливалось, то меркло. За кормой в белом пенистом следе сверкали изумрудные, янтарные, рубиновые искры. От этого щедрого тропического блеска трудно было отвести глаза.

А на палубе шла своя жизнь: молился гаджа, обратившись лицом к Мекке; неподвижно стояли у борта, точно выточенные из блестящего черного дерева, ловцы жемчуга...

Иногда горе врывалось в корабельный быт: умирал пилигрим — мусульманин, совершавший паломничество к «святым местам», — умирал, так и не достигнув «предела стремлений», о котором мечтал всю жизнь. Единоверцы совершали погребальный обряд. Тело закутывали в белые простыни и с чугунным грузилом сбрасывали в море. Всплеск. На мгновение потревожена светящаяся морская поверхность, и снова мерно колеблется холодный огонь.

Заболотный работал. Он расспрашивал пилигримов, а поздним вечером в каюте записывал названия местностей, откуда паломники начинали свой путь, порты, в которые заходили, и цель странствований. Из отдельных черточек все явственнее вырисовывались главные людские потоки.

Рядом с точными записями Заболотный невольно заносил в тетрадь беглые заметки об увиденном: о прибрежных городах, о незнакомых обычаях, о светящемся море.

Заболотный всегда ненавидел смерть; сейчас это чувство оттеснило все остальные. Он готовился к решительной схватке со смертью, и враг не казался ему таким могучим и непобедимым...

Ранняя смерть от болезней!.. Статистики подсчитали, что в Китае, Индии, Британской Гамбии и во многих других странах средний возраст, до которого живет человек, не превышает двадцати — двадцати пяти лет. Ведь миллионы людей умирают в первые месяцы жизни, гибнут от эпидемий, от голода.

Двадцать лет! Человечество мечтало о бессмертии. Может быть, древняя мечта никогда не осуществится, но разве наука уже сейчас не в силах сократить детскую смертность, уничтожить самые опасные болезни и тем самым, оздоровив нашу планету, удвоить, а может быть, утроить продолжительность человеческой жизни! Это было бы все равно, что в два или три раза увеличить население мира, открыть две новые планеты, такие же огромные, как Земля.

Сверкание моря и звезд врывалось через люк, заполняло каюту. Казалось, все предметы начинают еле заметно фосфоресцировать, льют слабый, почти невидимый свет.

К Джедде корабль подходил днем. Белизна сгрудившихся на берегу строений слепила глаза. Высокие минареты четко вырисовывались на фоне голубого неба, дремали на солнце плоскокрышие дома с решетчатыми балконами.

Стоило сойти с корабля на берег, и сразу исчезало белоснежное видение. Грязь и нищета гнездились в кривых улочках. Женщины черпали из дождевых цистерн зацветшую воду. Повсюду встречались десятки нищих, молча протягивавших руки за подаянием. Больницы были переполнены. То и дело в городе обнаруживались новые вспышки опасных заболеваний.

Заболотный внимательно анализировал все увиденное, много раз перечитывал записи, и ему становилось ясно, какое громадное, вернее сказать — роковое эпидемиологическое значение имеет для мира Аравия. Вероятно, правильнее было бы «город, распространяющий свет» назвать «городом, распространяющим смерть»?

Через Турцию на равнины Кербели и Неджафа везли покойников, пожелавших перед смертью найти вечное успокоение в благословенной земле. В Берейн, к берегам Персидского залива, ежегодно приезжали десятки тысяч ловцов жемчуга. Болезнь могла кочевать и с ними.

Весь мусульманский мир посылал паломников в Аравию; из Басоры в Дамаск двигались торговые караваны.

Ловцы жемчуга, трупы погибших, караваны с коврами и узорчатыми тканями, корабли с пилигримами...

Заболотный прочерчивал на карте пути людских потоков. Они перекрещивались, образовывали клубки и водовороты у берегов Красного моря. Вопрос о распространении инфекции приходилось решать как геометрическую задачу, отыскивая закономерности в сложных переплетениях линий.

Карта становилась все точнее. Заболотный первый из ученых мира начертил фронт чумы от гор Гималайского хребта до Африки, от 'Индии до Монголии. Не отдельные участки, не вспышки эпидемий, а все силы, всю меру опасности охватывал он. Ученый исследовал запасы вируса, пути его распространения, районы, откуда болезнь грозит миру. Теперь оставалось проникнуть внутрь каждой «крепости чумы», понять «конструкцию» хранилищ чумной смерти.

Ученый продолжал путешествие. Он уехал в Монголию — один из самых опасных и постоянных очагов чумы.

Если бы возбудители болезни переходили только от человека к человеку, то, убив последнего, кто стоит в этой местности на их пути, микробы и сами прекратили бы свое суще-

ствование. Так прекращается лесной пожар, когда не остается больше деревьев. Но за. миллионы лет бактерии приспособились к изменяющимся условиям среды. Возбудители многих опаснейших болезней совершают сложный путь не в пространстве, не из страны в страну, а на той же ограниченной территории, переходя от одного вида животных к другому, прежде чем снова поразят человека.

Комар анофелес, например, переносит плазмодия малярии ¹. Местность может быть почти безлюдной, а болезнь существует на ней в невидимой для нашего глаза форме. Она движется по потаенному малому кругу. Когда появится человек, осваивающий новые земли, строящий города, плазмодий проникнет в человеческую кровь. Болезнь пойдет поболб- шому кругу. Она существовала и раньше, но теперь станет видимой.

Люди, пробиравшиеся в глубины дальневосточной тайги, заболевали таежным энцефалитом — опасным для жизни воспалением головного мозга. Прошли годы героического труда, пока Евгений Никанорович Павловский и другие советские исследователи расшифровали малый круг движения таежного энцефалита, нашли его естественные гнездовья в природе и доказали, что обитающий в тайге клещ, укусив человека, вводит в его кровь вирус этой болезни.

Когда в годы первых пятилеток в Средней Азии, на пустынных берегах Вахша, начались строительные работы, врачи заметили появление тяжелого заболевания — особой разновидности лейшманиоза². Советской науке удалось выяснить, что шакал — одно из звеньев движения возбудителя лейшманиоза в природе. Стало ясно, откуда грозит опасность.

Так ученые исследуют границы распространения того или иного вируса. В тайге, лесах, степях, пустынях, горах, болотах — везде, где живет или будет жить человек, проходит эта работа. Исследователи открывают невидимые, хорошо укрытые гнездовья врага. Они обнаруживают хранилища, резервуары болезнетворного вируса, чтобы оградить от него человечество.

Врач в больнице лечит человека уже заболевшего. Вооруженный лекарственными веществами, он помогает организму больного уничтожить микробы, когда они попали в кровь и начали свое разрушительное дело. А эти ученые стремятся к тому, чтобы преградить микробам доступ в человеческую среду, истребить их до соприкосновения с человеком, уничтожить самую возможность заболевания.

Осушая болота, опрыскивая с самолетов малярийные местности химическими средствами, от которых гибнут комары, советский человек вытесняет малярию, сокращает и со временем полностью уничтожит запасы малярийных плазмодиев на территории своей страны. Осваивая глухую тайгу, ученые разрушают любимые гнездовья клеща — носителя вируса таежного энцефалита. Они взрывают и уничтожают базы, тайники микробов в природе, источники болезней.

В будущем, после победы коммунизма во всем мире, ученые добьются того, что сейчас кажется мечтой: они обозначат и уничтожат все очаги инфекции на нашей планете.

Это произойдет не сразу. Постепенно одна болезнь за другой будет навсегда исчезать даже из памяти человеческой вместе с ее естественными носителями. И в планах переделки природы будет точно, с учетом всех данных, предусматриваться ликвидация сил, которые сокращают человеческую жизнь. У нас, в Советской стране, такая постепенная ликвидация болезней планируется и осуществляется уже сейчас.

Даниил Заболотный был одним из зачинателей этого замечательного направления в науке.

Что было известно о путях распространения чумы до исследований Заболотного? Почти ничего.

В портах Англии на причальных канатах можно увидеть большие металлические круги. Иногда ночью крыса серой тенью соскользнет с палубы на канат, подбежит к кругу и вернется обратно, не в силах обойти преграду.

Круги стали применять с тех пор, когда было доказано, что крысы болеют чумой и переносят ее из порта в порт.

Тут, в Монголии, куда приехал Заболотный, нет портовых крыс. Бесконечная пустынная степь: холмы пологими волнами тянутся до горизонта; покажется и скроется одинокий всадник; промелькнет красновато-песчаным пятном дзерен — степная антилопа; черный журавль, стоя на одной ноге, недоверчиво оглядится по сторонам; заяц-толай настороженно поднимет уши; коршун прошумит крыльями над головой; проползет странный, ушастый еж...

Какое из этих животных таит в себе чуму?

Помните легенду о «неправедном золоте», с которым будто бы связано возникновение чумы в Ветлянке? Теперь Заболотный услышал историю, удивительно похожую на ту, что была записана Минхом как легенда.

Недалеко от Урги, в урочище Хушун-Михар, китайцы и монголы раскопали клад. Через несколько дней умерли двадцать человек из тех, кто вырыл золото и серебро. Лама из местности Тырса выпросил для своего монастыря несколько драгоценных слитков. Он тоже погиб.

Трудно поверить в заклятый клад и злых духов, охраняющих его. Но люди гибли наяву, а не в сказке.

Мысль, которая возникла у Заболотного много лет назад, теперь поглотила его целиком: распространение чумы связано с землей, со степью, вернее — с живыми существами, обитающими в степи.

Человек, который рыл клад, случайно прикоснулся к больному животному. Он даже не заметил мгновенного соприкосновения, контакта, но секунды оказалось достаточно, для того чтобы носитель инфекции передал ее человеку. Чума вышла из своего малого круга.

Опасность заключалась в земле. Быть может, не только крысы, но и дальние родичи их — степные грызуны — передавали болезнь человеку?

Один вид грызунов внушал Заболотному особо серьезные подозрения — монгольский сурок-тарабаган.

Он водится в высокогорных степях, на огромных пространствах от Хингана до Урала. Грызун забирается на головокружительные высоты — до четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря; великий русский географ, исследователь Центральной Азии Н. М. Пржевальский находил тарабаганов в районе хребта Марко-Поло и горах Куку-Шим Северного Тибетского плато.

Владения грызунов легко узнать: на склонах сопок виднеются «бутаны» — холмики земли, нарытой зверьком при сооружении норы. Сильный, ловкий и неутомимый, он пробивает свои ходы через каменистую почву, выбрасывая обломки гранита, иногда в несколько килограммов весом. А перед норой — площадка из земли и песка: здесь тарабаган отдыхает, высматривает, не появится ли опасность.

При виде человека зверек поднимается на задние лапки и становится похож на разгневанного охотника: крепко и уверенно опирается он на продолговатые ступни; длинные, загнутые когти вонзаются в землю; воинственно смотрит он на приближающегося врага; темножелтая, иногда рыжеватая шерсть закрывает круглые уши; хищные резцы виднеются из- под усатой верхней губы. Он издает резкий лающий звук — знак недовольства, — этот старый охотник, которого потревожили в его владениях.

«Старый охотник»—так и называют тарабагана люди, живущие в степи.

Существует легенда, что жил некогда на Земле очень меткий стрелок. Он ходил по степям из края в край и хвастал, что никого не боится, потому что нет в мире другого охотника, который стрелял бы так же метко, как он.

Раз в высокой траве он повстречал хмурого всадника и расхвастался, по своему обычаю, не зная, что перед ним — бог. Чтобы показать свое мастерство, охотник выстрелил в ласточку на лету и выбил среднее перо из ее хвоста.

Бог рассердился на человека, который никого не хочет почитать, и повелел ему быть сурком-тарабаганом, охотиться только летом, а зимой спать и не пить воды. А ласточке повелел всегда быть с раздвоенным хвостом, похожим на вилку, 'за то, что она не сумела увернуться от стрелы охотника.

В легенде говорилось еще, что, уходя в землю, охотник сказал:

— Я беру стрелу с собой. Горе людям, которые станут тревожить мой сон, — стрела будет убивать!

«Может быть, — думал ученый, — эти предания, переходившие из поколения в поколение, отражали горький народный опыт?»

Смелый и хитрый грызун окружен в степи боязливым людским почтением.

Хорошие охотники рискуют убивать зверька только издали, выстрелом, убедившись, что он поднялся на задние лапки, готовый встретить опасность, и, значит, здоров.

Но есть и другой способ охоты на тарабагана. Перед входом в нору вбивается палка с прочной проволочной петлей. Если тарабагану не удается миновать западню, он вертится в петле, стараясь перекрутить тонкую проволоку. Все же сотни тысяч зверьков попадаются. Снимая шкурку с убитого зверька, человек вступает в тесный контакт с ним.

Если действительно тарабаганы болеют чумой, легко представить себе, как может микроб перейти от них к человеку.

Тарабаган! Даже через много лет, когда, собрав десятки фактов, Заболотный высказал наконец свою «тарабаганью гипотезу»— высказал, потому что это имело неотложное практическое значение для человечества, — его встретили недоверием и насмешками. В газетах многих стран Заболотного изображали в виде огромного сурка с человеческим лицом, который мчится по безлюдной степи, с сопки на сопку, неизвестно куда.

Тем, кто заказывал, рисовал и печатал эти карикатуры, казалась нелепой и достойной осмеяния самая мысль, что судьбы и жизнь тысяч людей зависят от маленьких, никому, кроме охотников да ученых-зоологов, не известных зверьков. Заболотного рисовали Дон-Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами. Каждому большому открытию приходилось в те времена преодолевать множество всевозможных препятствий, прежде чем оно завоевывало мир. А время, ушедшее на борьбу с косностью, оплачивалось жизнями людей.

Заболотный наблюдал.

В сентябре или середине октября зверьки собирались группками и на время зимней спячки прятались в глубокие норы. Вход они наглухо заделывали. Обычно тарабаганы выходили из нор только в марте. Но иногда среди бесснежной монгольской зимы можно было услышать характерный шорох, увидеть, как вдруг зашевелится земля, покажется усатая голова и зверек выползет наружу. Это болезнь поразила легкие грызуна, разбудила его, начала душить, заставила из последних сил пробиваться к воздуху.

Однако, как рассказывают местные жители, чаще всего мор тарабаганов начинается летом. Голодные птицы жадно набрасываются на тушку погибшего зверька, и через несколько минут от него ничего не остается.

Это очень затрудняло работу исследователя. Невозможно было в степи отыскать очаги эпизоотии ¹, чтобы тщательно изучить в лаборатории заболевших тарабаганов. Коршуны и ор< лы парили в неярком степном небе — они сторожили добычу.

Почти безнадежным казалось опередить птиц, найти достаточное количество погибших от болезни зверьков, чтобы подвергнуть их точному бактериологическому изучению. Трудно, но необходимо!

Заболотный пересекал степь вдоль и поперек. Кочевые

¹ Эпизоотия — массовое инфекционное (заразное) заболевание животных.

монголы привыкли к неутомимому всаднику. Он возвращался полумертвый от усталости. И во сне мерещились ему однообразные сопки, холмы, похожие на застывшие волны, зверьки, стерегущие свои подземные города.

Шел ли он правильным путем? Ведь вовсе не так однообразен животный мир в степях Монголии: тут обитают десятки видов птиц, насекомых, хищников, насекомоядных, грызунов.

Что ж, даже если он гонялся за тенью, долг его был — догнать тень и, только воочию убедившись в ошибке, переменить направление поисков.

Не раньше!

Впрочем, он знал, верил и чувствовал, что идет по правильному следу. И нельзя было медлить. Каждый потерянный день мог обойтись очень дорого.

В записную книжку заносились новые факты.

В степных кочевьях время от времени вспыхивала болезнь. Народный опыт подсказывал кочевникам, что вспышки этой болезни среди людей связаны с эпизоотиями тарабага- нов. Болезнь так и называли — тарабаганьей. Но догадка, даже самая вероятная, — это еще не знание.

Врачи Решетников и Белявский дали точное описание тарабаганьей болезни. Она выражалась в сильной лихорадке, припухании желез, кровохарканье и почти всегда оканчивалась смертью.

Симптомы, разительно сходные с признаками чумы.

Но разве мало болезней, очень похожих по своим проявлениям, вызываются совершенно различными возбудителями!

По пламени нельзя судить о причинах пожара.

Решетников считал, что гибельная тарабаганья болезнь возникает самопроизвольно в сухое лето или осень, в пору, когда трава выгорает, а высохшая земля покрывается трещинами.

«Не особая, самопроизвольная эпидемия, а чума, которой человек заражается от тарабагана», думал Заболотный.

Но и сейчас это было лишь догадкой. А можно ли на основе недоказанной гипотезы пытаться строить фронт борьбы с одной из самых суровых опасностей, угрожающих человеку?

Надо было увидеть своими глазами, выделить из заболевшего или погибшего тарабагана жизнеспособную культуру чумного микроба. Только это позволило бы поставить знак равенства между чумой и тарабаганьей болезнью, доказать, что это не йакая-то новая болезнь, а чума, которая переходит от грызуна к человеку.

Вечером после поездки по степи Даниил Заболотный возвращался в свою походную лабораторию. От усталости дрожали руки. Лучше бы подождать до утра, но жаль потерять даже минуту. Он работал, тщательно препарируя и исследуя дневную добычу. Он стоял у самых хранилищ вируса, но разгадка не давалась.

Пока не давалась!

Объектив микроскопа обшаривал пустыню препарата: десятая, сотая, а может быть, тысячная неудача.

Утром, с рассветом, он снова отправлялся за добычей. Солнце отбрасывало на выжженную степь несуразно длинную тень: пожалуй, эта тень действительно напоминала Дон- Кихота, начинающего свои странствования.

Сходство было еще и в том, что, так же как Дульцинея Тобосская не знала, что Дон-Кихот сражается за ее честь, монголы, проезжавшие в стороне и оглядывавшиеся на одинокого всадника, не-думали, что они видят рыцаря, в подлинном и высоком смысле этого слова рыцаря, почти в одиночку сражающегося за их жизнь, человека, который странствовал, странствует и будет странствовать по всему свету, забыв об усталости, не зная покоя, ища встречи с самой смертью.

Как-то в Восточной Монголии во время работы над содержимым чумного бубона Заболотный сильно укололся иглой шприца. Капля крови выступила на коже.

Игла прошла глубоко; возможно, поток крови уже подхватил проникших микробов. Начинался непредусмотренный опыт самозаражения чумой.

«Опыт» — это слово промелькнуло в голове и, пожалуй, успокоило. Несколько раз он повторил его вполголоса. Какую великую силу имеют привычные слова и привычные представления! Растерянность, овладевшая им в первые мгновения, не исчезла, но отступила в подсознание.

Заболотный ввел себе в кровь шестьдесят кубических сантиметров противочумной сыворотки. Теперь оставалось ждать и наблюдать.

Ночью он заставил себя заснуть. Проснулся через час. Стояли на своих местах микроскоп, пробирки с питательными средами. Неужели он видит все это в последний раз?

Надо было написать прощальное письмо. С минуту он неподвижно сидел у стола, несколько раз перечел первое слово, машинально выведенное карандашом. Было физически приятно разорвать листок, преждевременную капитуляцию перед смертью.

Хорошо, что в этот час никого не было рядом с ним. Привычная успокаивающая тишина господствовала в лаборатории. Заболотный поднялся и аккуратно собрал бумажные лоскутки.

Был ли он спокоен? Конечно, страшно даже подумать, что он может умереть именно сейчас, в самый разгар работы. И все-таки он не боялся. Вернее сказать — он просто не верил в роковой исход эксперимента. Ему всегда казалось, что если болезнь побеждает жизнь, то это слабый побеждает сильного. Так бывает, но так не должно быть.

Опыт был случайный, он не был предварительно задуман, однако завершал целый этап работы. Пожалуй, сейчас было очень своевременным это предельно острое испытание окрепших сил науки.

Давно, еще в Бомбее, Заболотному рассказали, как в богатой индусской семье наследник убил отца, уколов его иглой, предварительно погруженной в пробирку с культурой чумных микробов. Рассказ показался невероятным. Однако жизнь подсказывала, что ничего невероятного в этом нет. Один негодяй или группа преступников могут и самую смерть поставить на службу своим интересам. Разве не подтвердили эту опасность «опыты» англичан в Бисилле и бомбейской тюрьме?

Во всяком случае, наука должна быть готова к подобной опасности. По этой и по многим другим причинам весьма полезен опыт самозаражения с последующим лечением.

К рассвету Заболотный уснул. Проснулся он от сильной головной боли. Лихорадило, в теле ощущалась слабость и усталость, но сознание все время оставалось ясным.

На пальце правой руки, в месте укола, появился неболь- шой гнойничок — пустула, рука болела. Измерил температуру — тридцать восемь и пять; пульс — сто.

По симптомам все очень походило на опыт Хавкина, но содержание эксперимента было совсем иным: не мертвые, а живые микробы действовали в крови. Заболотный подумал: несколько лет назад после такого случайного укола оставалось бы только ждать смерти. Это был бы в точном и пел* ном значении слова: последний день осужденного на казнь. А теперь железы не прощупывались, не припухали: обнадеживающий признак; ведь лимфатическая система — извечный путь чумы. Впрочем, возможно сыворотка задерживала развитие болезни, замедляла, а не пресекала ее?

Когда-то в Бомбее впервые был проведен опыт заражения чумой с последующим лечением сывороткой. Конечно, объектом служила обезьяна, а не человек.

Заболотный хорошо помнил, как нервничал тогда Высоко- вич, руководитель русской медицинской экспедиции. Марианна, подопытная обезьяна, жалась в углу лаборатории, отказывалась от пищи, дрожала, и глаза ее выражали такое почти сознательное осуждение людей, заставивших ее мучиться, чго больно было смотреть.

Высокович почти не покидал лаборатории. Казалось, за немногие часы опыта он похудел и постарел, будто прошли долгие годы.

Один из лаборантов, понизив голос, сказал товарищу:

— Я не понимаю, как можно так нервничать!

Высокович расслышал, повернулся и резко ответил:

— А я не понимаю, как можно оставаться спокойным, когда идет опыт, от которого зависят и ваши и моя жизнь, если уж вам безразличны судьбы множества неизвестных нам людей! У вас не спокойствие, а равнодушие!

Постепенно, очень медленно, Марианна выздоравливала. Было интересно наблюдать, как мутные, затянутые тусклой пленкой глаза зверька снова становились блестящими, живыми.

Теперь, через много лет, Даниилу Заболотному вспоминался этот опыт, оказавшийся так тесно, действительно на жизнь и смерть связанным с его собственной судьбой. Вспоминались каждая деталь, каждая минута, все мысли и чувства, пережитые тогда.

По существу, опыт продолжался. То, что было проверено и подтверждено на человекообразных обезьянах, теперь испытывалось на человеке. В этом основной смысл, значение происходящего. На карту была поставлена не только жизнь исследователя, но и судьба идеи, которой эта жизнь подчинена.

К вечеру стало ясно, что сыворотка действует отлично.

После выздоровления Заболотный подвел итоги первому этапу работы. Десятки чумоподобных болезней были сведены к одной; значит, вместо десятков различных направлений наука могла сосредоточить свои силы на одной цели. Человек создал себе первое, пусть еще не вполне совершенное, оружие против чумного микроба — вакцину Хавкина, уменьшающую возможность заболевания, и противочумную сыворотку. Это еще не означало полного решения вопроса, но уже избавляло от прежнего ощущения бессилия. Был раскрыт фронт чумы на всем его огромном протяжении, и стало известно, в каких направлениях распространяется болезнь из основных очагов.

И, кроме этой боевой географии болезни, существовала догадка, как хранит земля микробы чумы, чумную инфекцию, через какие каналы передает ее человеку. Но пока это только догадка. Она определяла главное направление исследований. Догадку необходимо было обратить в точное знание.

Дома

Теперь, когда все это осталось в прошлом), можно мысленно представить себе весь ход работ от Ветлянки и Бомбея, от того момента, когда Заболотный, а за ним и другие ученые высказали предположение, что степные грызуны несут в себе чуму от одной эпидемии к другой. Если бы тогда к словам замечательного русского исследователя прислушались чиновники в правительственных канцеляриях Российской империи и других стран, возможно, удалось бы предотвратить последующие эпидемии и сохранить множество жизней.

Но работать приходилось почти в одиночку.

Иногда, раз в несколько лет, Заболотный позволял себе отложить дела и уехать в свою Подольщину. Увидев наконец мазанки, утопающие в цветении садов, ощутив теплый ветер, так непохожий на резкое и жаркое дыхание степей Монголии или гор Хингана, Заболотный чувствовал, как он соскучился по родным местам. Мелькала мысль: хорошо бы сюда совсем, на всю жизнь! И столько воспоминаний наполняло грудь, что со станции Крыжополь он почти бежал, не останавливаясь, до самой Чеботарки, до знакомой хаты с вишнями и яблонями вокруг.

И сразу, вооружившись лопатой, отправлялся с отцом в сад. Отец, стоя поодаль, говорил нечто односложное, что для постороннего уха ничего не значило, а для Даниила Кирилловича переводилось: «Вот, мол, ничего, все-таки ты не отвык». Потом незаметно отец и сам принимался за дело.

Жаль, что приходилось вскоре отрываться от работы, — мать звала обедать.

Вечером! отец спросит, осторожно, будто это и не очень интересно, а говорится так, к слову:

— Надолго ли?

Даниил Кириллович ответит, что на месяц, может быть на два, и, словно убеждая себя, добавит:

— Надо отдохнуть. По-настоящему отдохнуть!

Но пройдет неделя или две. Ночью он лежит без сна. В воображении возникают перед ним кочевья, палатки, переполненные больницы... Такая непреодолимая тревога охватывает сознание, что сейчас бы собраться и уехать. Ведь на учете каждый человек и каждый день. Может быть, пока он здесь, где-либо близ границ России — в Тибете или Индии, в Аравии или Китае — снова вспыхнула эпидемия.

И вот опять поезд везет его на север, из Подолыцины в Петербург. И время: надвигаются события, которые потребуют участия всех лучших сил русской науки.

В поисках „того, чего нет⁶⁶

В начале XX века чума появилась в Одессе. Отрядом врачей, защищавших город, руководил на этот раз Николай Федорович Гамалея. Имя этого ученого уже в ту пору было связано с замечательными достижениями науки. Он был участником победоносной борьбы с одной из самых опасных болезней и с ее союзниками, которыми оказались «ученые» Америки, Франции, Австрии, Португалии.

Хочется напомнить здесь, как это произошло.

Луи Пастер разрабатывал свой метод предохранительных прививок против бешенства. Он торопился, как никогда прежде. Ведь в те времена человек, которого укусила бешеная собака или волк, был обречен, никакие силы уже не могли спасти его. А тут открывалась такая чудесная возможность вытеснить смерть и из этого ее гнездовья.

Опыт сменялся опытом. Все подтверждало правоту исследователя. Казалось, от многочисленных, превосходно удавшихся экспериментов на животных можно переходить к спасению обреченных больных.

— Не надо спешить, учитель, — как всегда спокойно, не повышая голоса, говорил суховатый и сдержанный доктор Ру.

— Но ведь задача решена!—отвечал Пастер.

— Даже если она решена на девяносто девять процентов, остается еще сотый процент. Что скажет он? Не вскроет ли он ошибки? Наука терпелива — разве не в этом главная ее сила!

— Терпеливы вы, а не наука. Подумайте о том, что людей, которые умрут сегодня, завтра не спасешь!

Вопреки советам своих учеников, Пастер начал производить прививки людям.

Успех сопутствовал новому методу лечения.

Но на десятки случаев полного излечения приходилось несколько таких, когда больной, несмотря на прививки, погибал. Враги Пастера ухватились за эти неудачи:

— Вы утверждаете, что больной погибает, несмотря на прививки. Докажите, что не благодаря им«. Ваши прививки не мешают болезни, а помогают ей.

Теперь Пастер мог вспомнить спокойные, холодные слова доктора Ру: «Вы еще раскаетесь в своей торопливости».

Но он не хотел раскаиваться. Может быть, это были самые трудные, но и самые счастливые дни его жизни. Ведь он знал, что люди, которые каждый день приходили и приезжали со всех концов мира в лабораторию на улице Ульм, без его лечения были обречены на гибель.

Он не желал отступать. А люди, ненавидевшие науку, готовились к бою. Как в засушливых степях иногда по капиллярам из глубин земли поднимаются горько-соленые воды, пробираются в корни деревьев, губят поля — и вот уже на черном, мертвом пространстве виднеются только тускло-се- ребряные пятна солончаков, так и здесь из монастырских келий, из академических лабораторий, веками связанных с католической церковью, поднимались силы, которые в наше время пытаются захватить всю Западную Европу и всю Америку.

Профессор Петер был женат на сестре жены Пастера. Родственник Пастера и величайший враг его. Мог ли он простить природе, что она так несправедливо разделила между ними дарования, и мог ли упустить случай, чтобы не отомстить за эту «несправедливость»!

Враг! Но это известно далеко не всем. А для общества будет выглядеть куда убедительнее, если удар нанесет именно родственник.

Петер произносит свое обвинение. Он подтасовывает цифры, превращая белое в черное, — коллеги, товарищи по профессии, простят ему, печать тоже за него.

И, разумеется, он не одинок.

Из-за границы к Пастеру приезжают гости. Профессор Фриш из Австрии, известный и знаменитый представитель известной и знаменитой венской медицинской школы.

Профессор Фриш ходит по лаборатории, наблюдает, расспрашивает, внимательно слушает.

О, конечно, у господина Фриша одно желание — перенять методику и повторить опыты Пастера у себя на родине. Он заранее убежден в успехе, но лучше проверить еще раз, убедиться собственными глазами. Не так ли?

А вслед за Фришем появляются профессор Спичка из Америки, молчаливый португалец Абрео, де-Ренци и Аморозо из Италии.

И через некоторое время в научной печати начинают появляться весточки — статьи, написанные гостями Пастера. Венская, американская, португальская и итальянские медицинские школы присоединяются к врагам Пастера. Весьма солидные, ученые статьи, они оставляют только одно сомнение: что защищают эти люди — человечество от болезней или болезни от человечества?

Темный мир идет за Петером, он может считать себя победителем.

Впрочем, не рано ли?

Среди гостей Пастера есть еще один иностранец. Его даже трудно считать гостем. Он приходит в лабораторию раньше всех, так что служитель, чувствующий к нему особенную симпатию, называет его «мосье ле Матэн», что значит «господин Утро». Он мало расспрашивает, но зато каждое слово проверяет, и проверяет опытами. Он уходит из лаборатории последним’, а потом допоздна сидит в библиотеке. Выйдя из нее, он бродит по городу, по набережной Сены и возвращается каждый день лишь к ночи, так что привратник думает: «Этот молодой человек — гуляка, хотя он совсем не похож на гуляку».

У него мужественное, волевое лицо, а за стеклами очков светятся очень внимательные и строгие глаза.

Это Николай Гамалея. Одесское общество врачей, по рекомендации Ильи Ильича Мечникова, послало его в Париж, поручив ему изучение и дальнейшую разработку метода прививок против бешенства.

Этим он и занят в Париже. В голове его, правда, теснятся десятки собственных замыслов, но он пока отказывается от них. Раньше надо выполнить поручение родины: изучить и дать русским людям этот замечательный способ борьбы с опасной болезнью.

А довелось ему не только изучить, но и усовершенствовать новый метод.

Он не только перенесет его в Россию, но и отстоит для всего мира, вопреки Петеру, Фришу, де-Ренци, Абрео и Аморозо.

— Я утверждаю, что смерть, при столь странных симптомах после прививок Пастера — прямой результат прививок!— настойчиво повторяет Петер.

«Я утверждаю»!

Он стоит на кафедре, гордо откинув голову, прислушиваясь к своему голосу и любуясь собой, маленький подлый человечек, подобный пушкинскому Сальери, но выбравший ложь вместо яда.

В этот день Николай Гамалея долго не возвращался домой. Он бродил вдоль Сены, по набережной Букинистов, и полицейский, охранявший порядок на этом участке, следовал за ним по пятам.

Полицейский был взволнован: «Кажется, молчаливый гуляка решил покончить с собой. Пусть! Но почему именно в ночь моего дежурства и именно в моем районе?»

Он окликает прохожего и, когда тот оборачивается, прикладывает руку к форменной фуражке:

— Следует ли так долго смотреть на воду, мосье? От этого появляются дурные мысли.

Николай Гамалея вежливо отвечает:

— А вы не думаете, что могут появиться и хорошие мысли?

— О, разумеется!.. Значит, вы не собираетесь прыгать в воду? Я спрашиваю по долгу службы и потому, что каждый утопленник — служебная неприятность здесь, на земле, и грех, за который, как-никак, придется отвечать и там, на небе.

Думает ли он покончить с собой? Не заглянул ли в его мысли этот полицейский, чтобы так искаженно и нелепо перевести их на свой язык? Но то, что он задумал, можно назвать чем угодно, только не самоубийством. И если уж суждено, ему принести маленькую неприятность, то не полицейскому.

Николай Гамалея продолжал свою ночную прогулку. «Чужбина!» Здесь он одинок. Он может посоветоваться только с самим собой. А все решить надо сейчас, не откладывая.

Если его спросят, убежден ли он, что методика прививок, применяемая сейчас, полностью безопасна, не только на девяносто девять, но и на тот сотый процент, о котором говорил доктор Ру и из-за которого Ру разошелся с учителем, то он без колебания ответит:

— Этого еще нельзя сказать. Прививки — огромное и прекрасное благодеяние для человечества. Но методику, применяемую Пастером, надо и можно улучшись, чтобы сделать ее безопасной и действенной на сто процентов.

Значит ли это, что нужно последовать совету осторожных и отказаться от прививок?

Разумеется, нет! Так мог бы поступить исследователь, не имеющий права называться не только ученым, но и просто человеком. Пусть сейчас, спасая десятки больных, это средство одного не спасет или даже повредит одному, убьет одного. Что же, сотнями жизней пожертвовать из-за одной? Ждать?

— Вздор и чепуха!

Он произносит эти слова так громко, что полицейский оглядывается и беспокойно ждет: может быть, мосье передумал и все же бросится в Сену? Сейчас столько самоубийств, и почему-то все эти разочаровавшиеся в жизни люди избрали именно его участок — набережную Букинистов, где бродят тени несчастных влюбленных и голодных, которые описаны в старых книгах. На месте начальства он сжег бы эти книги — ведь не теням' приходится отвечать за каждого утопленника...

Прохожий шагнул далеко от парапета, и полицейский успокоился/

А Николай Гамалея продолжает свои думы.

Пусть опасность есть — надо доказать, что она невелика. Силы расставлены так: наука — враги прогресса. Пастер — Петер.. И второй хочет убить первого. Сальери?

Николай Федорович Гамалея.

К чорту — просто мелкий мошенник, которых столько развелось на Западе, просто бактерия — из тех, что умирают на воздухе и поэтому ненавидят воздух.

Одесское общество врачей послало Гамалею, чтобы он изучил и перенес в Россию новое завоевание медицины. Задача его усложнилась: надо прежде отстоять это завоевание, закрепить его, довершить то, что начато' Пастером.

Значит, и поступить он обязан так, как подсказывают изменившиеся условия.

Надо проверить «смертельный», по Петеру, интенсивный метод лечения. Испытать на себе. Ведь именно так в трудных для науки случаях поступают русские ученые.

Наутро Николай Гамалея, как всегда, раньше всех появляется в лаборатории. Он приступает к опыту, задуманному и решенному накануне ночью.

Первым из ученых мира он проверяет действие на организм здорового человека пастеровских прививок, относительно которых столько' ученейших профессоров в стольких научных столицах пришли к единодушному выводу, что они, эти прививки, ядовиты и опасны, даже смертельно ядовиты и опасны.

Опыт оканчивается успешно. Прививки не причиняют вреда Николаю Гамалее, и он выходит победителем в борьбе с ученейшими коллегами, нанеся первый удар смертельным врагам передовой науки.

Но этого мало. Он изучает все материалы и убеждается, что ученейшие коллеги просто не владеют наукой, судьбы которой пытаются определять. Оказывается, у синьоров Аморозо и де-Ренци в прививочный материал «по недосмотру» попали посторонние микробы; не они ли вызывали смерть подопытных животных? А молчаливый португалец столь нечисто проводил операции, что животные умирали, когда в кровь им вносился прививочный материал, но столь же часто гибли и без всяких прививок, только о г действия ланцета португальца.

Так Николай Гамалея терпеливо разбирает одно опровержение за другим и наносит второй удар реакционной науке Запада, друзьям Петера и ему самому.

Он переносит новый метод в Россию, видоизменяет и совершенствует его, вследствие чего смертность у привитых снижается с семи до шестидесяти одной сотой процента, то- есть в одиннадцать раз-

Тогда с кафедры Французской академии оглашается очень любопытная статистическая таблица:

Одесса — 39 » 1 » » Москва — 16 » 0 » Самара — 14 » 0 » Деньги израсходованы, а они нужны были сейчас больше чем когда бы то ни было. Когда Гамалее передали слова градоначальника, он сердито пробормотал:

— Если есть в этой истории поверженные, так это те, кто погиб от чумы. И они еще будут, будут, как бы ни хотели забыть об этом «победители» в переплете из свиной кожи!

Исследования пришлось бы приостановить, но, к счастью, у Гамалеи были помощники-добровольцы; они согласились работать за гроши, а если придется, то и бесплатно.

В канцелярии градоначальника о Николае Гамалее отзывались теперь неодобрительно. Кто-то придумал фразу: «Человек, который ищет то, чего нет».

Потом эту фразу много раз повторяли и в Одессе — о Гамалее, и в Петербурге — о Заболотном, и в Астрахани — о Деминском.

Люди, которые ищут то, чего нет!

В Одесском порту Гамалея изучал историю всех кораблей, побывавших в наших водах перед началом эпидемии. Корабль «Мария-Терезия», принадлежавший пароходному обществу «Австрийский ллойд», совершил рейс Александрия — Константинополь — Одесса. На борту его были отмечены тяжелые заболевания, и один из погибших — матрос Антонио Лоренцето — похоронен на одесском» кладбище.

Помните путь, который много лет назад прочертил на карте Даниил Заболотный: из Аравийского моря через узкую горловину осажденного заразными болезнями Красного моря в наши воды. Морская дорога чумы. Тогда она была предсказана. Теперь предсказание оправдывалось.

Порт — чумные ворота. Но как болезнь распространяется дальше?

Гамалея исследовал водостоки, подвалы, подземные «крысоносные» сосуды города. В лаборатории изучались сотни павших в Одессе грызунов. «То, чего нет» становилось видимым. То там, то здесь вспыхивали предостерегающие сигналы— следы чумных эпизоотий. Тогда у Высоковича и Гамалеи родилась идея поголовного уничтожения крыс. Эволюция стирала с лица Земли целые виды, роды, типы животных. Почему нельзя сделать это сознательно — волей человека, силами науки! И если крысы — разносчики чумных бактерий, то ведь можно найти другой отряд микробов, болезнь, опасную только для крыс, искусственно вызвать крысиный мор.

Начинались интереснейшие работы.

Но в канцелярии градоначальника истощились запасы терпения — чума преодолена, и нечего говорить о ней. Следует грозный приказ о роспуске комиссии, ведавшей борьбой с крысами, и прекращении ассигнований.

Приказ устанавливал, что чумная эпидемия ликвидирована.

А через месяц, весной 1902 года, болезнь появилась снова. Ее удалось смирить, но она существовала.

Чумной форт

В эти годы русские чумологи получили наконец базу для исследовательской работы.

В 1836 году на. крошечном островке около Кронштадта был заложен форт «Император Александр I». В течение девяти лет его достроили.

Быть может, этот форт с честью встретил бы атаку парусного флота врага, массивные стены выдержали бы удары каленых ядер. Но военная техника неизмеримо выросла за последние несколько лет, и военное ведомство отказалось от устаревшего форта. Предполагали его взорвать, а тут чумологи попросили передать им опустевшую крепость для научной работы и производства противочумной сыворотки. Оно, пожалуй, и дешевле передать врачам, чем возиться со взрывом.

Так у берегов Кронштадта, в балтийских водах, возник чумной форт.

Над морем поднимаются построенные из четырехугольных гранитных глыб башни форта с широкими амбразурами. Под распростертыми крыльями орла — дубовые двери, украшенные массивными львиными головами. Рядом с входом — полосатый гриб для часового. У мола форта стоит пароход, служащий для сообщения с Кронштадтом.

Ключ форта, позеленевший от времени, огромный—длина его около четверти метра, — хранится у заведующего лабораторией Владислава Ивановича Турчиновича-Выжнике- вича.

Медленно открываются массивные двери. Строгая тишина окутывает каждого вошедшего. Немного похоже на монастырь: сводчатые потолки, бесшумно двигающиеся люди. И на корабль похоже: взглянешь в окно — волны бьются о стены, как будто ты на паруснике, плывущем в открытом море.

Здание разделено внутри на две части. В правой — библиотека, жилые помещения, рабочие комнаты. Левая — заразная. Сюда входят только для работы в лабораториях, каждый раз по особому разрешению.

В специальных шкафах-термостатах, где поддерживается все время постоянная температура, выращиваются культуры микробов. Вот это «Бомбей» — культура, вывезенная из Индии и подаренная форту Высоковичем, а это «Глазго» — штамм *, привезенный Заболотным из Шотландии. Культуры плодятся на питательном бульоне, или агар-агаре. Микробы покорно заселяют стеклянные тюрьмы.

Платиновой петлей, которая не окисляется и легко обезвреживается, стерилизуется, культура микроба осторожно переселяется в новый сосуд со свежим агар-агаром. Чума овладевает и этим «материком».

Из колбы в колбу, из года в год.

За состоянием культур — колоний микробов — следят, как за самочувствием тяжелобольного: ведь убитый микроб — это вакцина, которая дает возможность прекратить или, во всяком случае, ослабить эпидемию. А без живых микробов невозможно получить противочумную сыворотку.

Из форта на эпидемии отправляются экспедиции с походными лабораториями, где заботливо уложены микроскоп, платиновые петли, пробирки с питательными средами, цинковые запаянные ящики, в которых находятся сыворотка и противочумная вакцина. Через много дней, где-либо за сотни кило-

¹ Штамм - термин, употребляемый в микробиологии для обозначения культур микробов одного вида, одного наименования, но отличающихся происхождением. Микробы различных штаммов часто отличаются своими свойствами и силой воздействия на организм.

метров от железной дороги, в походной палатке взглянет врач на эти убывающие драгоценные запасы, от которых зависит его жизнь и жизнь тысяч окружающих его людей, и обязательно вспомнит Петербург, балтийские волны в набегающих белых гребнях, форт, библиотеку, где на столе в строжайшем порядке лежат сотни журнальных оттисков. Книги... Пожалуй, по ним больше всего тоскуешь в пути.

Когда еще доведется увидеть все это? И доведется ли?

Впрочем, день возвращения наступает. В тумане угадываешь полукружия башен. Сперва они кажутся серыми, прозрачными, потом тяжелыми, почти черными: полоска дамбы, бойницы в глубоких амбразурах.

Единственный в мире форт, «снаряды» которого долетают до других материков и несут не смерть и.разрушение, а избавление от опасности.

Башни поднимаются все выше, вырастают из неспокойных волн залива. Какое замечательное чувство охватывает тебя, когда наконец открывается входная дверь и в первый раз после возвращения проходишь по чистым крашеным доскам коридора форта; когда, сдав со всей необходимой осторожностью препараты и чумные культуры — «добычу», как называет их Владислав Иванович, — помывшись, отдохнув, можешь до глубокой ночи сидеть у стола, листая покрытые мелким, убористым' шрифтом страницы «Русского врача», глян-цовито-белые листы «Архива» или же спорить с товарищами, понизив голос почти до шопота, чтобы не .мешать другим, и вдруг обнаружить, что все вовлечены в разговор, собрались за одним столом, сидят тесно, а говорят приглушенным голосом, пока кто-нибудь, оглянувшись по сторонам, не заметит:

— Что это мы, коллеги, точно заговорщики! Кому мы боимся помешать?..

— К ва^м как домой приезжаешь, — говорит Заболотный Туочиновичу-Выжникевичу, возвращаясь в форт. — Научный рай!

Владислав Иванович хмурится:

— Ну-с, до идеала еще весьма далеко. Вот, представьте себе, и на нынешний год ассигнования сокращены почти наполовину. Хоть приостанавливай начатые опыты, а вы сами знаете...

По форту ходит шутка, что если бы бог поручил Выжни- кевичу оборудовать рай, Владислав Иванович, истратив все средства на противочумный институт, сооруженный и mi между звездами на облаках, затем спросил бы разрешение уехать в ад, на эпидемию.

— Да, до идеала еще весьма далеко!..

Они сидят в маленькой комнате, обшитой листами брони. Отсюда начальник артиллерии форта должен был управлять огнем. Узкие прорези для оптических приборов заложены кирпичом. Стены увешаны фотографиями в простых рамках. Рядом) два снимка: юноша Мечников в студенческой фуражке и недавняя его фотография, присланная из Пастеровского института в Париже.

Несколько' секунд Даниил Кириллович молча разглядывает портреты Мечникова. Странное дело, столько лет отделяют одну фотографию от другой — уже первая, студенческая, пожелтела от времени, а вторая ведь прислана совсем недавно, — но кажется, что лицо не изменилось. Что-то основное, самое главное, в уголках глаз, складе губ, в общем пытливом и требовательном выражении лица осталось неизменным.

Неожиданно для самого себя Заболотный говорит:

— Вот не стареют такие люди. Видимо, общая судьба всех влюбленных в свое дело — не стареть, а’значит, и в старости умирать молодыми.

Заболотный сам смущается этих случайно вырвавшихся, слишком общих и слишком пышных слов.

— Что это вы, — удивляется Владислав Иванович, — к чему говорить о смерти! В нашем положении смерть — почти дезертирство, не так ли? Дело в самом начале, первая ступенька лестницы, а сколько этих ступенек, сейчас даже определить трудно.

Потом, резко меняя тему разговора, добавляет:

— Вог начали интересные эксперименты, но результаты неопределенные. Может быть, взглянем?

Они идут по лестнице, затем длинным коридором. Перед левой, заразной половиной надевают специальную резиновую обувь, особые костюмы.

В левой половине форта на полах нет дорожек и ковров, шаги отдаются резче. Двери сами собой плотно закрываются. Голые стены выкрашены белой масляной краской. В лаборатории, куда Владислав Иванович привел Заболотного, на металлическом, покрытом белой эмалью столе — стеклянная камера с двумя отверстиями. В первое отверстие введена изогнутая прозрачная трубка с утолщением посредине.’

В утолщении — вата. Трубка заканчивается резиновой грушей. Вторая трубка — выводная, имеет на конце маленькую маску. Из клетки в углу лаборатории экспериментатор осторожно берет морскую свинку.

— Ну, ну! Тише, маленькая!

Маска выводной трубки надевается на голову животного, плотно охватывая шею.

Теперь начинается опыт. Сжимается резиновая груша. Воздух проходит по первой трубке в стеклянную камеру. На дне ее — жизнеспособная высушенная чумная культура. В камере возникает вихрь. Не видно, но можно представить себе, как поднимаются в воздух миллионы микробов. Они заполняют все свободное пространство. Путь через первую трубку отрезан для них ватой, зато микробы свободно овладевают второй, выводной трубкой. Жадно дышит морская свинка. Спадает и снова поднимается ее грудная клетка. С воздухом, который втягивает подопытное животное, поток микробов скользит по слизистым оболочкам рта в трахеи и легкие морской свинки.

Пробьются ли микробы через непрочную стенку слизистых оболочек в кровь подопытного животного?

На столе тетради с протоколами прежних опытов. Заболотный нагибается, внимательно просматривает записи.

Невидимый чумной вихрь отделен от исследователей несколькими миллиметрами стекла. А если неосторожным движением будет сломана хрупкая камера, или окажется, что трубки пригнаны недостаточно плотно, или свинке, которая вертит головой, стараясь скинуть неудобную маску, хоть на мгновенье удастся вырваться на волю?

Тогда микробы наполнят воздух комнаты, и эксперимент примет совсем иной характер.

Заболотный перелистывает страницы протоколов.

— Результаты чрезвычайно неопределенные, — говорит Владислав Иванович. — Вот смотрите: номер один — заражения не последовало, а номер четыре... Впрочем, возможно, тут имело место незамеченное повреждение слизистых оболочек.

Он говорит очень тихо, чтобы не мешать врачу, ведущему опыт. Заболотный, не отвечая, кивает головой.

Это один из большой серии опытов, которые позволят установить способы заражения чумой, восприимчивость к болезни самых различных животных — от морской свинки, сус-

uj

лика, тушканчика до северного оленя и верблюда, также обитающих в форту.

В коридоре разговор возобновляется.

— Беда в том, что нужна нам не одна, а десятки таких лабораторий, — говорит Заболотный: — в Сибири, в Астрахани. И экспедиции необходимо посылать не тогда, когда эпидемия уже началась, а сейчас — в годы затишья. Нет времени в запасе — это и Одесса подтвердила. Надо счет вести не на столетия, а на дни. Не знаю, как у вас, а у меня все время на душе это тягостное чувство ожидания.

Через санпропускник Владислав Иванович и Заболотный проходят в правую, жилую половину. Служитель ставит на стол стаканы с очень горячим и крепким чаем.

— Это кстати, — говорит Заболотный, грея руки о стакан: — сегодня холодновато.

•Петербургская зимняя непогодь проникает даже через крепостные стены, заполняет комнату.

На прощанье Заболотный крепко жмет руку Владиславу Ивановичу. Если бы не было таких товарищей, не позволяющих себе уставать, видящих цель и верящих в достижимость ее, если бы не было этого старомодного чудесного чумного форта, работать было бы еще в тысячу раз труднее.

На дворе сразу охватывает пронизывающий ветер.

В последнее время Заболотный особенно остро чувствует, как быстро идет время.

Петербург встречает его неприветливо. Расплывчатый, как бы отраженный в воде свет фонарей; громадный Исаакий, нависший над площадью; Медный всадник — ноги коня скрыты морозным туманом. Потом налетает порыв ветра, туман исчезает, в темноте огни фонарей рисуют геометрически правильный чертеж улиц.

Петербург! Нет города в М1ире, где бы так остро чувствовались сила стихии и могущество воли человека, выбирающего направление против ветра, против течения, против враждебных сил природы. Петербург — город, где хорошо начинать большие, трудные дела.

По дороге домой Заболотный заходит в Институт экспериментальной медицины, где находится его лаборатория. Микроскоп, лампа на низко опущенном шнуре, пачка непросмотренных журналов. Он садится на минутку, а поднимает голову и закрывает книгу уже глубокой ночью.

Так кончается год.

Судьба Владислава Выжникевгьча

А новый, 1904 год начинается у Заболотного трудно и тревожно.

4 января, после полудня, посыльный принес записку из форта. Всего несколько слов: «Просим немедленно приехать».

Может быть, закончили важный опыт, получили интересные результаты и хотят посоветоваться или просто поделиться радостью? К чему тогда слово «немедленно»? И почему записку подписал Шрайбер, а не Выжникевич? Ведь Владислав Иванович в форту — Заболотный знает точно.

День холодный. Залив замерз. Ветер срывает со льда снег и наметает вокруг форта сугробы. Каждую секунду новый отряд колючей снежной пыли несется к стенам, но, не достигнув их, рассеивается. На дамбе расставлены дополнительные посты.

Часовой знает Заболотного в лицо, однако на этот раз внимательно просматривает документы. Доктор Шрайбер встречает у входных дверей. Вдвоем поднимаются в библиотеку.

— Владислав Иванович заболел, — говорит Шрайбер. — Был в Петербурге, приёхал усталый, совсем выбившийся из сил, а ночью...

Не договорив, он протягивает Заболотному лист истории болезни. Температура очень высокая — почти сорок градусов.

Заболотный входит в комнату, где лежит Выжникевич. Владислав Иванович с трудом приподнимает отяжелевшие веки:

— Вот, простудился.

Как бы спрашивая, больной настойчиво повторяет:

— Видимо, простудился.

Заболотный внимательно выслушивает его. В правом легком ясно ограниченный воспалительный фокус.

Когда через несколько минут он и еще несколько работников форта собираются в соседней комнате на консилиум, Шрайбер рассказывает:

— С двадцать восьмого декабря по канун Нового года Владислав Иванович проводил опыты. Он заражал животное через легкие распыленными культурами и приготовлял новым методом чумной токсин, замораживая тела микробов жидким воздухом. Своим работам он придавал большое практическое значение и торопился завершить их возможно быстрее.

Чума... Этого слова еще никто не произносит, но консилиум признает заболевание подозрительным.

Вечером больного осматривают снова. У лопатки хорошо прослушиваются притупление звука и характерные хрипы.

В связи с тревожным положением из Петербурга приезжают новые люди: генерал-майор князь Орбелиани и его адъютант. Генерал назначен в форт комендантом* на время карантина.

Приняв двух офицеров, форт , полностью отгородился от внешнего мира.

Вечером Заболотный, задумавшись, шел по коридору и вдруг невольно остановился. Из-за стены внятно донеслось:

— Я бы, ваше сиятельство, если это чума, взорвал форт, лишь только окончится карантин. Как можно допустить существование подобной опасности, да еще у самого Петербурга!

Говорил, видимо, адъютант.

«Взорвать форт, если это чума...» Какое тупое безразличие! А если и за стенами форта, в большом м*ире, есть чума, что же — взорвать мир?.. Взорвать форт — единственную базу борьбы с болезнью, единственное место, где для России и соседних стран приготовляются вакцины и сыворотка?!

Генерал что-то отвечает, но Заболотный больше не слышит.

Ввиду подозрений на чуму больному вводят под кожу сто кубических сантиметров сыворотки от коня номер семьдесят семь, в которого больше всего верит Выжникевич. И всем соприкасающимся с больным работникам! форта делаются профилактические, предохранительные прививки.

Температура у больного спадает.

Если эго чума, сейчас в кровеносных и лимфатических сосудах и в тканях легких идет решающая борьба антител, содержащихся в сыворотке, с микробами, борьба, которую Заболотный в свое время испытал на себе. Тогда она окончилась полной и убедительной победой жизни.

Всей душой он верит, что так произойдет и сейчас, если только не упущен срок.

Через час состояние больного снова обостряется. Он бредит, мечется в постели.

Температура — сорок. Пульс — восемьдесят-девяносто. Дыхание — двадцать — двадцать пять в минуту.

Даниил Кириллович внимательно осматривает лабораторию, в которой Выжникевич вел свои исследования. На столе лежит разбитая агатовая ступка, служившая обычно для растирания микробов и приготовления эмульсии из микробных тел. Теперь яснее становится картина заражения.

Ночью никто в форту не спит. Когда за стенами не надолго затихает ветер, отчетливо раздаются шаги часового.

Вечером 5 января у больного появляется характерная красноватая мокрота.

Заболотный тщательно приготовляет препараты. Рука медленно поворачивает винт микроскопа. Препарат вырисовы? вается так неожиданно резко, что надо сделать усилие над собой, чтобы не зажмуриться, не отвести глаз: в поле зрения объектива неподвижно лежат массы ярко окрашенных на полюсах биполярных палочек.

Значит, легочная чума!

Теперь не скажешь, каким! образом вырвалась она во время опытов накануне Нового года из стеклянной колбы, из платиновой петли, как попал в легкие исследователя отряд микробов, совсем не для того выхоженных человеком.

Утром больному вводят еще двести кубических сантиметров сыворотки: сто — под кожу и сто — непосредственно в правое плевральное пространство, к главному очагу болезни.

Температурная кривая скользит вниз. Затем некоторое время она держится на одном уровне — равнодействующая сил болезни и сыворотки. Сознание больного проясняется.

В комнате — Заболотный и Поплавский, фельдшер, который все время ухаживает за больным, очень внимательный, спокойный работник.

Владислав Иванович открывает глаза, медленно, с трудом оглядывается по сторонам. Говорит он очень тихо, сперва даже трудно разобрать отдельные слова:

— Всему персоналу необходимо произвести предохранительные прививки. Это сделано?

— Да!—отвечает Заболотный.

— Тело мое, когда все кончится, я прошу сжечь. И передайте товарищам: я уверен, что они продолжат и завершат начатое. Ведь мы сейчас только... — Голос не слушается, и он не может окончить фразу.

Третье впрыскивание сыворотки не вызывает перелома в развитии болезни.

7 января в шесть часов вечера заведующий лабораторией чумного форта Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич умер.

Сыворотка, которая оказалась бессильной спасти жизнь одному из главных своих создателей, с честью защитила всех остальных работников форта. Только у фельдшера Поплавского повысилась температура, но через несколько дней и он выздоровел.

В ясный, по-весеннему солнечный день кончился карантин.

Заболотный шел по улицам Петербурга с таким чувством, будто он отсутствовал не две недели, а долгие годы. Его охватила предельная, давящая усталость, точно он сам перенес тяжелое заболевание, да и сейчас находится между жизнью и смертью. Казалось, нехватиг сил добраться до дому. Серая пелена заволакивала мозг, но сквозь эту пелену отстукивала, как пульс, упрямо напоминала о себе одна мысль: время идет; смерть Выжникевича — предупреждение.

ДВЕ ПОБЕДЫ

В Маньчжурию

Историю маньчжурской эпидемии можно восстановить с такой же последовательностью, с какой метеорологи определяют ход образования облаков, движение их, столкнсвения, неизбежно вызывающие грозу.

Год за годом: с неизбежностью приближалась катастрофа. В 1909—1910 годах крупнейшие меховые фирмы Германии и Франции применили на своих предприятиях новую технологию обработки шкурок тарабагана. Из дешевого сырья получался ценный фабрикат; он сразу завоевал широкие рынки сбыта.

На Лейпцигской ярмарке цена шкурок пошла вверх. У маньчжурских охотников появились деньги. Немедленно английские торговцы наркотиками, воспользовавшись выгодными обстоятельствами, в шесть раз подняли цены. Дневная доза опия в опиекурильнях стоила теперь больше, чем может заработать за день квалифицированный рабочий. Поднялись цены и на рис. Доведенному до предельной нищеты, отравленному наркотиками рабочему говорили:

— Хочешь заработать на хлеб и опий — иди в степь, попытай счастья, добывая тарабаганов!

Так началась «тарабаганья лихорадка». Из городов и сел Маньчжурии на промысел отправлялись новые и новые отряды охотников. Голод гнал их в степь. В безлюдных пространствах, где раньше за целый день пути не встретишь человека, теперь бродили тысячи охотников. Искра чумных заболеваний, периодически поражавших тарабаганов, которая разрядилась бы в пустоте степи, теперь вызвала пожар.

Возникновение болезни не заметили своевременно. Смерть от нищеты и голода была настолько частой в замученной, обездоленной стране, что никто не удивился некоторому увеличению количества ее жертв.

Так чуме было предоставлено достаточное время, чтобы собраться с силами.

Охотник сдавал шкурки и спешил в опиекурильню — этот форпост английской цивилизации на Востоке.

Окна фанзы были заклеены прокопченной бумагой, вдоль стен располагались низкие лежанки, покрытые циновками. Тут темно даже днем. Свет лампы едва пробивался через дымную, тяжелую атмосферу комнаты. Человек получал трубку, которая только что выпала изо рта накурившегося, бессильно раскинувшегося на цыновках бедняка. Среди смешения спящих, грезящих наяву, лежащих вповалку с остекленевшими, неподвижными глазами людей никто не обращал внимания на агонирующего. Если наутро хозяин обнаруживал труп, он выбрасывал его в реку Сунгари.

Ночлежки и опиекурильни служили воротами, через которые болезнь, родившаяся в степи, проникала в человеческую среду. С июня по октябрь 1910 года чума, никем не замеченная, укрепилась в самой сердцевине скученных людских муравейников— маньчжурских городов.

Только когда смертность приняла угрожающие размеры и на станции Маньчжурия с середины октября до начала ноября погибло триста девяносто человек, сведения об эпидемии проникли за пределы страны.

Для Заболотного телеграмма о бедствии, поразившем соседнее с Россией государство, означала моральный приказ: не задерживаясь ни на минуту, отправиться в район эпидемии.

...Поезд мчался с запада на восток. В дороге достаточно Бремени подумать о предстоящем, да и было о чем подумать. Заболотный мысленно воссоздал для себя то, что он называл «формулой эпидемии»: тарабаганий промысел, эпизоотии, за которыми никто не следит, города без врачей...

Безысходная нищета царила в мире. Чтобы пробиться сквозь нее, нужны силы побольше, чем отряд врачей. Нищета, которая сводила на-нет все усилия науки.

Когда думалось об этом, овладевало мучительное чувство. Казалось, что идешь через топкое болото, которому нет конца и края... Океан нищеты от Цжедды, от Бомбея до Китая!

И почему только до Китая? Хоть самому себе надо сказать правду: до Москвы, до Петербурга.

Перед отъездом в Маньчжурию Заболотный случайно попал на доклад московского детского врача Игнатьева. Маленький, сумрачный человек говорил ровным, как бы обесцвеченным голосом. Сперва Заболотный слушал невнимательно — вопрос чужой, почти неизвестный ему. Но длинный ряд цифр, прочитанных тем же ровным голосом, по-мимо воли привлекал внимание. Игнатьев привел данные о смертности детей до одного года по полицейским участкам Москвы с 1895 по 1904 год. В районе Лефортовского второго участка погибало пятьдесят пять процентов родившихся, в Рогожском втором — пятьдесят три процента.

Докладчик, называя участки, водил указкой по плану города. Указка описывала круги. Смертность, катастрофическая у Пресненской, Серпуховской, Рогожской застав, убывала, приближаясь к центру. В Тверских и Мяоницком третьем участках смертность с пятидесяти пяти процентов падала до девяти.

На память пришли слова из бессмертной песни, которую Заболотный не слыхал со студенческих времен:

Чего хотим стране своей? Чего хотим стране своей? Хотим мы равенства людей! Хотим мы равенства людей!

Получалось, что человек, родившийся в районе лефортовских или рогожских полицейских участков, с самого рождения располагает в шесть раз меньшим правом на жизнь, чем такой же человек, появившийся на свет в зажиточных районах Мясницкой и Тверской.

От заразных болезней гибло семь и четыре десятых процента детей, а от врожденной слабости, то-есть от нищеты, — двадцать шесть и девять десятых.

Указка медленно описывала круги на плане Москвы.

Разве нельзя такие же зоны смерти отметить и на карте мира? Разве Заболотный не наталкивался на них во всех своих странствованиях? Англия и ее заморские колониальные владения... Лондон и Бомбей... Окраины Лондона и его центр...

Поезд пересекал страну.

Ощущение пространства, которое Заболотный так любил, на этот раз не успокаивало. Сетка дождя, начавшегося у Арзамаса, туманила стекла. За Уралом дождь сменился снегопадом. Исчезли горы, и потянулась однообразная заснеженная равнина Сибири.

Чем ближе придвигался район работы, тем беспокойнее становилось на душе. Им овладевало то настроение, тот тревожный ход мыслей, которому обычно он никогда не позволял подчинить себя. Проклятое уравнение, где в правой стороне неизбежность массовых смертей! Неужели действительно «неизбежность»? Он знал, вернее — подозревал, какова причина возникновения эпидемий. Но что давало такое знание? Неужели через несколько лет, так же как повторится затмение солнца, эпидемия возникнет снова?

Сказать себе, что наука может только более или менее точно определять, узнавать, но не менять, значило признать неправильным, чуть ли не бесполезным весь жизненный путь, которым он шел.

Уже около Омска неуловимая вначале, но все время сгущающаяся атмосфера неуверенности охватила пассажиров поезда.

Сосед по купе, иркутский золотопромышленник, удивленно переспросил:

— Вы в Харбин? Там ведь чума!

Заболотный ответил:

— Я еду на эпидемию.

Сосед бессознательным движением отодвинулся, будто самое намерение Заболотного уже проводило грань между ним и другими, делало Заболотного опасным для окружающих.

И в прошлые поездки, и в форту, и сейчас, словом — всякий раз, как только надвигалась трудная, опасная работа,

Заболотный чувствовал равнодушие обывателей и чиновников, почти враждебную пустоту, образующуюся вокруг маленького отряда русских врачей, посвятивших свою жизнь борьбе с инфекциями.

Легко жить таким, как адъютант: «Если в форту чума — взорвать форт»; «Если чума в Маньчжурии — взорвать Маньчжурию!» Весь мир делился на я и остальное. Когда остальное опасно, оно подлежит изоляции, а еще лучше — уничтожению. Вот и вся жизненная философия таких людей.

Впрочем, эта тупая враждебность обывательско-чиновничьей среды не угнетала, а, напротив, успокаивала. Она как бы подтверждала истинность избранного направления... Колеса во все более быстром темпе отстукивали:

«Че-го хо-тим стра-не сво-ей?»

Заболотный думал: говорить «неизбежно», «закономерно» по отношению к эпидемиям было бы попросту кощунством. «Неизбежное» подготовлялось нищетой, вливалось в русла, проложенные болезнями; социальное множилось на биологическое. Если социальное зло уничтожить пока не в наших силах, то можно ведь уменьшить биологическую составную, преградить русла распространения болезни.

Можно!

Но сделано ли это?

«Мы на первой ступеньке», говорил незадолго до болезни Выжникевич.

Многое ли изменилось с той поры? Пока Заболотный искал живых носителей чумы, появились исследователи, которые утверждают, что надо итти совсем другим путем.

— Тарабаганы?— спрашивают они. — Кто видел своими глазами больного тарабагана?

Никто!

И почему географическая среда обитания — ареал распространения тарабаганов огромен, а границы чумы не совпадают с ним, лишь отдельными пятнами покрывая эту территорию?

И почему, с другой стороны, болезнь появляется в тех районах степи, где тарабаганов совсем нет, например в При- каопии?

Вы скажете, что там есть другие виды грызунов, что путь болезни в разных географических зонах различен. Но зачем искать ответы на сотни вопросов, когда напрашивается гипотеза проще и яснее. Человек—единственный носитель чумной инфекции: живой человек — в эпидемию, труп — между эпидемиями.

«Мертвый мост» — так Заболотный окрестил про себя новое направление.

Этот «мертвый мост» рос с угрожающей быстротой, завоевывая новых и новых сторонников.

Специальная экспедиция Шурупова, отправившаяся в места недавних эпидемий, привезла в запаянных ящиках двести проб, взятых из могил людей, год назад умерших от чумы. Из двухсот проб семнадцать дали рост подозрительных, чумовидных культур.