Жизнь побеждает

Только семнадцать из двухсот, и только подозрительных!

На крайне зыбких основаниях строился этот «мертвый мост». Все же многие в него верили. Гипотеза подкупала ясностью и простотой.

Что мог противопоставить ей Даниил Заболотный? Долгие, неустанные и безуспешные поиски живых носителей болезни в природе? Глубокую убежденность в том, что, только настигнув и тщательно изучив этих живых носителей, .можно перенести битву против чумы с тех рубежей, где она происходит сейчас — в больницах, на эпидемиях, — в природу, вне зоны человеческих жизней, человеческого общества?

Верить — мало, надо — доказать! Через много лет Павлов скажет:

«Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух. Факты — это воздух ученого».

Воздуха фактов нехватало Заболотному для того, чтобы его учение стало оружием в руках человечества. Он искал все эти годы честно, не жалея сил и не щадя жизни, но не нашел.

Значит, надо искать еще напряженнее!

В Маньчжурии предстояло встретиться не только с нынешней эпидемией, которая в эти дни и часы с быстротой урагана распространялась от своего центра на запад и северо-запад — к границам бибири, на юг и юго-запад — к центральным областям Китая, на восток — к берегу океана, но и с самой историей чумы, со всем, что соединяет каждую новую вспышку этой болезни с ее прежними и будущими ударами.

Московский пункт

Главное заключалось в том — хватит ли людей для борьбы с болезнью.

Оказалось, что слово «чума», заставлявшее тысячи и десятки тысяч людей в панике бежать, не только отталкивало, но и притягивало. Навстречу бегущим ехали добровольцы из Петербурга, Москвы, Томска.

Еще в гимназии Марию Александровну Лебедеву прозвали «лебедем». Она не была красивой — худенькая, маленького роста, с большими серыми глазами, которые, задумавшись, закрывала, как бы пытаясь тонкой, просвечивающей стенкой век отгородиться от всего, с чем она не могла или не хотела примириться. Прозвище «лебедь» сохранилось за ней на всю жизнь, может быть потому, что у окружающих всегда было ощущение, что вот сейчас она' с ними, а через день, повинуясь законам своего особого мира, расправит крылья и улетит неизвестно куда.

Уйдя из семьи, она, работая день и ночь, накопила денег и уехала в Женеву учиться. А кончив курс, хотя представилась возможность остаться при кафедре, отправилась на окраину России — в район севернее Красноярска.

Ее лечебный участок протянулся на пятьсот верст. Тайга. Корни деревьев непрочно укрепились в тонком слое почвы над вечной мерзлотой, а’ древние стволы в таком диком беспорядке разметаны ветром, будто это не местные жители, а стрелы, прилетевшие с другой планеты, еще колеблющиеся от неизрасходованного напряжения.

В Красноярске Лебедеву честно предупредили:

— Работать будет очень трудно. Население кочевое, редкое — один человек на сто квадратных верст. Врачу приходится браться за все — от сложных операций до акушерства.

Она внимательно выслушала, но не отказалась. Участок пустовал уже два года, с тех пор как умер ссыльный врач Изоргин. Если бы она переменила решение, и в эту зиму не нашли бы другого работника.

Да и почему, если трудно, через это трудное должен итти другой!

Больше всего она боялась хирургической работы. За плечами был только месяц стажирования в клинике под наблюдением профессора, а этого совсем недостаточно для начала самостоятельной врачебной деятельности.

Испытание началось сразу, едва она успела принять свое хозяйство — рубленую избу, почти до крыши заметенную снегом. Все тело болело после долгой дороги. Только что они вместе с каюром ¹ пробили тропку к дому, растопили печь. Пламя лезвием скользнуло вдоль коры, окружило дрова желтым воротником, еще через секунду пробилось к середине дровяной кладки. Сильно запахло смолой, волны тепла распространились по комнате. Огонь заполнил печь. Желтые, почти золотые и дымно-красные гряды пламени возникали одна за другой и, по колдовскому свойству огня, рисовали тысячи картин: прошлое и что-то еще — меняющееся, неопределенное, вероятно будущее.

Стало так тепло, что она хотела уже снять малицу^{2 3}, когда вдруг послышались голоса, а затем появился каюр с незнакомым эвенком. Из немногих слов она поняла, что надо немедленно ехать.

Дорога. Лебедева то бежала за нартами, то на бегу падала на них плашмя. Снег мелькал перед самыми глазами, создавая впечатление огромной скорости.

Лучше бы медленнее, чтобы приготовиться к тому, что предстоит.

Крутой спуск к безыменной речке. Лебедева успела расслышать треск, увидеть последних в упряжке собак, упирающихся, царапающих лапами лед, и, изо всех сил держась за нарты, погрузилась в ледяную воду. Только когда опять замелькал снег в черной штриховке теней, она поняла, что опасность миновала. Все на ней оледенело. Холод проникал до самого сердца. Пытаясь унять дрожь, приказала себе: «Мне нужны будут все силы. Больше ни о чем я не имею права думать».

К счастью, стойбище было уже близко.

Войдя в чум, она с трудом стянула с себя превратившуюся в ледяной колокол малицу. Достаточно было взглянуть на развороченную звериной лапой рваную рану больного, чтобы понять — времени совсем нет, все сроки упущены.

Пока в походном стерилизаторе кипятились инструменты, она старалась собраться с силами.

Потом незаметно (это бывало с ней много раз и раньше) сознание необходимости привело ее к чувству уверенности. Как в магнитном поле крупинки металла послушно располагаются между полюсами, так сейчас все ее внутренние силы собрались в строгом порядке, чтобы участвовать в работе.

Операция продолжалась два часа, но Лебедева заметила время только тогда, когда был положен последний шов и можно было, отложив в сторону иглу с кетгутовой нитью, расслабить мышцы и опустить руки...

Так она три года разъезжала по своему участку, борясь с трахомой, туберкулезом и многими другими болезнями, захлестывавшими этот край. Она не могла бы сказать, что за годы ее работы смертность сколько-нибудь заметно уменьшилась, но без нее, без этого труда вымирание неизбежно шло бы быстрее. Это она знала!

Сосед по участку, старый врач Леонид Максимович Туля- нов — с ним удавалось встречаться не часто, раз в три месяца или даже раз в полгода, — послушав ее, устало говорил:

— Это, лебедь вы мой, означает на десятилетия затягивать неизбежный процесс — вот и все. Борьба за десятые доли процента смертности: сложные операции, резекции, прививки. Пытаться преодолеть всем этим разрушительные влияния злого российского капитализма, а он еще самой звериной своей стороной проявляется в здешних забытых местах. Итти против спиртоносов и сифилисоносов — затягивать вымирание, вот и все.

Помедлив, Туляков добавлял:

— А вы, голубчик, осведомлены, отчего умер предшественник ваш — доктор Изоргин? Прибыл — работу собирался писать о целебных свойствах здешнего воздуха, а по истечении некоторого времени — туберкулез в открытой, скоротечной форме. В наше время человек, мечтающий о всеобщей справедливости, гибнет в тюрьме или на каторге, а врачующий — от чахотки.

— Чего же вы хотите? — перебивала его Лебедева. — Жить, «ничем не жертвуя ни злобе, ни любви»? Помните завещание Александра Ивановича Баранникова, осужденного царским судом на казнь?

Она повторила строки, которые прочла очень давно и с детства запомнила на всю жизнь:

— «Друзья! Один лишь шаг остается до края могилы. С глубокой верой в свое святое дело, с твердым убеждением в его близком торжестве, с полным сознанием, что по мере слабых сил служил ему, схожу со сцены... Живите и торжествуйте! Мы торжествуем и умираем!»

Тулянов подумал: «Прошло больше двадцати лет со дня, когда осужденный на казнь революционер написал эти слова. Когда же оно придет, близкое торжество?»

Произнесенное с горячей верой, звонким женским голосом завещание еще звучало в ушах: «Живите и торжествуйте!» Огонь в печи погас, в комнате холодно, снег до половины завалил окна. Почему она не замечала всего этого?

— Боже мой, неужели вы верите в то, что сказали о затягивании агонии? — говорила Лебедева. — Я живу, потому что скоро перемена и потому что мы должны сохранить жизненные силы народа до дня освобождения.

Он ответил спокойно:

— Это для песен и сказок, голубушка, — «день освобождения». Я раз поверил в скорое пришествие царства справедливости. Раз поверить и раз потерять веру — большее для человеческого сердца немыслимо.

Когда пришли вести о революционных событиях 1905 года, Лебедева оставила работу и уехала в Россию. Ей казалось, что поезд везет ее навстречу весне.

Впрочем, весна оказалась недолгой, а дорога — слишком длинной.

Из Москвы она поехала на работу в Курскую губернию. Была арестована за революционную агитацию. После тюрьмы решила отдохнуть у родных во Владивостоке, но. по дороге узнала о чуме в Маньчжурии и переменила направление.

Женева, тайга, революционная работа, тюрьма, решение принят^ участие в борьбе с эпидемией — это был абсолютно прямой путь человека, живущего для того, чтобы приблизить Будущее.

Добровольцы составили персонал московского чумного пункта в Маньчжурии. Он расположился на окраине Харбина. бреди огромного пустыря угрюмо стоял деревянный дом с потемневшими от времени стенами. Высокое крыльцо с деревянной резьбой. В углу двора, у забора, под навесом — гора замерзших трупов. У ворот день и ночь дежурит карета «летучего отряда».

Трупов было так много, что их не успевали сжигать. Замерзшие, почерневшие, они лежали на льду Сунгари, выглядывали из прорубей, валялись в фанзах, в снежных сугробах...

И странно: в этом ледяном воздухе, насыщенном смертью, не происходило объединения всех перед лицом общего врага. Напротив, опасность резко делила людей на два лагеря.

Это разделение почувствовали сразу и Заболотный, и Лебедева, и Мамантов — петербургский студент, приехавший сюда несколько позже, — и все остальные. Пустырь вокруг московского пункта стал незримой баррикадой, отделявшей тех, кто работал на эпидемии, от остального города и, может быть, глуше, прочнее всего от купеческой, чиновничьей русской колонии Харбина.

— Как вы думаете, — спросила однажды вечером Лебедева товарищей по работе:—если мы тут все погибнем, как отнесутся к этому там, в Харбине?

Все молчали, и она ответила себе сама:

— Просто не заметят или заметят далеко не сразу.

Это были две России тут, за рубежом. Одна боролась со смертью, другая мирно соседствовала с ней. Когда Заболотный потребовал увеличения ассигнований на борьбу с эпидемией, чиновник, ведавший городскими финансами, ответил ему:

— В конце концов, это касается главным образом китайцев.

Подумав, он добавил:

— Ну и немногих фанатиков-европейцев, работающих на эпидемии.

За пустырем, в том Харбине, никогда еще не было такого повального пьянства, взяточничества, разврата, как в зимние месяцы 1911 года. Это был нейтралитет по отношению к смерти. Странное, правильнее сказать—страшное равнодушие.

Впрочем, оно еще больше сплачивало маленькую группку работников московского пункта. Да и работать без такой предельной сплоченности было бы немыслимо.

С первых же дней выяснилось, что вирулентность — убивающая сила — маньчжурских штаммов чумного микроба превосходит все предшествовавшие эпидемии. В Маньчжурии свирепствовала легочная форма чумы, от которой погибали все заболевшие. Сыворотки и вакцины, приготовленные из культур обычной силы, не оказывали почти никакого действия.

Каждый раз^: приходя на пункт, Заболотный предупреждал:

В самые глухие закоулки посылали Лебедеву.

— Будьте сугубо осторожны!

Но выполнить совет оказывалось трудно.

Жители не сообщали о заболевших. Надо было обшаривать узкие, темные переулки Фуцзядина и Харбина, одно жилище за другим, фанзу за фанзой. И в самые глухие закоулки посылали Лебедеву. Так приходилось делать потому, что если при приближении других врачей китайцы — больные и здоровые— разбегались из ночлежек и опиекурилен, то Лебедевой они совсем не боялись. Не зная языка, она как будто понимала каждого. Другие боролись с болезнью вообще, с безликой эпидемией, в черной тени которой теряется судьба отдельного человека. А ей общее огромное горе не мешало всей душой отзываться па бесконечное горе отдельного человека. Соприкасаясь с ней, с первой секунды больной чувствовал, что дорог ей настолько, что если понадобится, она отдаст за него — именно за него — свою жизнь.

Так же как на войне подвиг солдата заключается не только в том, что солдат в любой момент готов встретить смерть, но и в том, что он продолжает работать безустали день и ночь, так и на эпидемии подвиг, моральная сила человека определялись не мерой опасности, а прежде всего трудом, который в этой обстановке человек должен выполнять, вкладывая в него свое сердце и все свои силы.

Нехватало охраны. Задержанные в карантинах разбегались, и все приходилось начинать сначала.

Хотя, казалось, практическая работа отнимала все время и все силы, научные исследования не прекращались ни на минуту. Заболотный твердо проводил свой план; бой шел на два фронта: с эпидемией, которая уже происходила, и с теми эпидемиями, которые могли возникнуть в будущем.

Самые тщательные лабораторные изыскания показали, что среди крыс эпизоотий нет. Истоки эпидемии следовало искать не здесь.

В Мукдене была созвана противочумная конференция. Заболотный представлял на ней русскую науку, Катазато — Японию, Галеотти — Италию, Мартини — Германию, Петри — Англию, Стронг — Америку.

Международное ученое судилище присоединилось к противникам Заболотного. В мукденской резолюции говорится: «Не доказано, чтобы эпизоотии грызунов повлияли на первоначальное распространение болезни».

Заболотный и на этот раз оказался в одиночестве. Представители науки Западной Европы, Америки и Японии не захотели признать его правоту, пойти путем, который он пробивал почти в одиночку.

Конференция кончилась. Заболотному хотелось поскорее выйти из душного зала заседания, уехать из Мукдена, очутиться «дома», на московском чумном пункте. В дверях его остановил невысокий человек со смугло-желтым, от болезни печени или от маньчжурского солнца, морщинистым лицом:

— Я представляю ряд газет Америки, десять миллионов читателей, профессор, и мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Я не задержу вас, мы отлично сможем поговорить на ходу.

Заболотный не ответил. Маленький человек принял молчание за-знак согласия.

— Один ваш коллега, — продолжал корреспондент, — говорит, что эпидемия не должна внушать особого беспокойства, так как, в конечном счете, смерть от чумы легче и быстрее, чем, например, от голода.

— «Коллега»? — переспросил Заболотный. — Нет, это говорил не мой коллега.

— Значит, вы несогласны. Однако Томас Роберт Мальтус, который, кажется, хорошо известен и у вас в России, еще сто лет назад доказывал необходимость ограничения народонаселения и называл две причины, способствующие этому. Вы их, конечно, помните: голод и развращенность нравов, приводящая к тому...

Заболотный шел быстро, и маленький человек задыхался.

— Томас Роберт Мальтус, священник из прихода Серри,— высоконравственный и ученейший человек, профессор. Вы знаете его прекрасные сочинения и согласитесь, что лучше голод или, в крайнем случае, эпидемия, чем... — Корреспондент не успел договорить.

Заболотный остановился и, круто повернувшись, гневно сказал:

— Уходите сейчас же! Убирайтесь к чорту!

Может быть, представитель американской прессы понимал русский язык или выражение лица Заболотного делало перевод излишним, во всяком случае маленький человек попятился, почему-то на ходу снимая шляпу и кланяясь. Потом повернулся и скрылся за углом.

Казалось, стало светлее, и город выглядит во много раз лучше, чем несколько секунд назад. Заболотный шагал по широким, прямым улицам. Ограда, покрытая желтыми фаянсовыми изразцами, окружала древний дворец маньчжурских императоров. Кое-где изразцы были выбиты пулями. Незаде- ланные проломы в стенах соседних зданий и следы пожарищ напоминали о войнах, прошумевших над этим городом. Теперь чума кралась к городским воротам.

Заболотному хотелось забыть о корреспонденте, но встреча не выходила из головы. Были в истории науки люди, которых Заболотный горячо любил, и другие, ненавидимые и презираемые всем сердцем. «Высоконравственный священник» из аристократического прихода Серри, сытый ханжа, советующий беднякам умирать от голода и болезней, так как это нравственно и необходимо, стоял среди ненавидимых на первом месте.

— Томас Роберт Мальтус... — вполголоса бормотал Заболотный. — И ведь как имя-то это произнес, точно это господь бог или святая дева Мария...

Улицы становились уже. Ремесленники одного цеха селились рядом друг с другом. Улица медников переходила в другую — улицу шорников. По улице красильщиков перед каждым домом виднелись длинные шесты. Сохнущие на них фиолетовые, черные, синие и серые полотнища развевались на ветру и казались флагами неизвестных государств. Пожалуй, самой короткой была улица ювелиров, а самой длинной и оживленной — гробовщиков.

Встреча с американским корреспондентом не прошла даром. Заболотный теперь заново, как бы набело, продумывал события и впечатления сегодняшнего дня.

Утром, на заседании конференции, кто-то из делегатов во время выступления Заболотного бросил реплику:

— Прежде всего — осторожность, разумная осторожность в выводах.

Была ли это только осторожность?

Ближе к окраинам архитектура города становилась разнообразнее. Появились здания с плоскими крышами — такие строят в Монголии, где ураган может сорвать обычную двускатную крышу. В ямах, откуда брали глину для построек, образовались пруды с густой темнобурой водой. Следы пожарищ и заколоченные лавки виднелись здесь чаще, чем в центре, — следы, которые настойчиво напоминали об истории города.

В 1840 году английские солдаты были посланы в далекую страну, чтобы заставить китайцев покупать опиум у Ост-Индской компании. В историю эта позорная экспедиция вошла под названием первой опиумной войны. В 1856 году, когда китайцы задержали «Arrow» — английское каботажное судно с грузом контрабандного опиума, — англичане послали новую карательную экспедицию в Китай. Так началась вторая опиумная война. Опиум для Китая — не менее страшное бедствие, чем чума. Раньше Заболотному никогда не приходило в голову, что можно чем-то, кроме соображений чистой наживы, попытаться оправдать эти грабительские войны. Люди не хотят отравляться опиумом — надо заставить их сделаться наркоманами, потому что это выгодно и приносит верный доход. Убийцы из Ост-Индской компании имели защитников — армию Британии: опиум сокращает продолжительность человеческой жизни, но приносит доход, поэтому следует убивать во имя широкого распространения опиума.

До сих пор для Заболотного Англия Ост-Индской компании и английская наука отделялись друг от друга непроницаемой стеной. Теперь становилось ясным, что, кроме науки Гарвея и Дженнера, существовала и другая — мальтусовская. Ее, эг} мальтусовскую науку, распространяли сотни и тысячи проповедников, вроде маленького человечка, пишущего для десяти миллионов читателей Америки. Она пропитана отравой, и все чаще за старыми, благородными словами о борьбе за человеческие жизни можно было расслышать почти неприкрытое равнодушие к человеческой жизни, нежелание бороться за нее, почувствовать то исчезновение цели, без которой наука превращается в жалкую пародию на науку.

Может быть, не только «разумная осторожность» скрывалась за половинчатыми, неопределенными решениями международной противочумной конференции?

Мысли были грустные. Впрочем, они сразу же сменились другими: там, на московском чумном пункте, в его коллективе не было ни одного человека, который был бы заражен мальтузианством. Очень маленький отряд, но зато каждому человеку можно верить, как самому себе, а это в нынешних обстоятельствах самое главное.

...В Харбин, на московский чумной пункт, Заболотный приехал поздно вечером. Его, видимо, ожидали, потому что, несмотря на поздний час, никто не спал.

Сели за общий стол. Доктор Паллон скрылась на минутку и, возвратившись, с торжеством поставила на стол бутылку вина. Оно было темнокрасное и оставляло на дне бокалов почти черный осадок.

— За победу!—предложил тост Илья Мамантов.

Вино было терпкое и кислое, но по особому свойству этого напитка, которое проявляется не всегда и не для всех людей, оно напомнило каждому самое лучшее: одним — Петербург, студенческий дружеский стол, другим — южное солнце, лица близких. Оно согрело всех, кто со стаканом в руке стоял около стола, и сделало до предела ощутимыми нити, соединяющие маленький отряд русских людей с великим народом, пославшим его сюда на помощь другому великому народу.

— За победу? — переспросил Заболотный. — Ну, на победу это было не очень похоже, хлопчики. Совсем не похоже. А впрочем, военные люди говорят, что потерять плохих союзников— половина дела. Да и какие это союзники! Во всяком случае, и то хорошо, что теперь мы знаем, что победа зависит только от нас, и я сейчас твердо, тверже чем когда-либо, верю, что мы скоро ее увидим. Следовательно, тост правильный и вино выпито недаром.

У себя в комнате Заболотный нашел целую пачку писем, накопившихся за эти дни. Он узнал знакомый почерк Высоко- вича и быстро вскрыл жесткий синий конверт. Было очень тяжело читать строки, из которых явствовало, что старый товарищ по бомбейской эпидемии решительно поддержал скептиков.

«Ничем не доказано, что тарабаганы заболевают человеческой чумой», писал Высокович своим решительным крупным почерком.

Заболотный несколько раз перечитал эту фразу.

«Союзников, вроде тех, с мукденской конференции, терять не очень-то жалко, — думал Заболотный, — а вот друзей... Что ж, иной раз, видно, приходится и с другом разойтись на перекрестке, на крутом повороте».

Неожиданно в спор ученых вмешались китайские, немецкие и английские купцы. Признать роль тарабаганов в распространении эпидемии — значило ограничить возможности торговли шкурками, добытыми в опасных районах. Люди, которых оставила равнодушными смерть сорока тысяч человек, забили тревогу, лишь только опасность коснулась их доходов, получаемых с промыслов.

— Не доказано! — повторяли купцы и промышленники от Мукдена до Лондона. Им-то нравилось решение мукденской международной конференции.

Заболотный мог наблюдать не такое уж редкое зрелище, когда опасность потери нескольких миллионов прибылей вдруг превращала равнодушных во врагов. Нейтралитет к силам смерти сменился открытым союзом с ними. Казалось, если надо будет, эти люди пойдут воевать, вернее — пошлют солдат, чтобы отстоять священную неприкосновенность тарабаганов, разносящих чуму, как посылали они уже два раза наемные армии в защиту торговцев, распространяющих опиум.

«Не доказано!»

На это можно было ответить только одно: он и его товарищи не отступят, пока опыт, поставленный природой и обошедшийся в сорок тысяч человеческих жизней, не будет изучен до конца, до той грани, когда появится неоспоримое право сказать: вот причины эпидемии и вот условия, при которых она никогда больше не повторится.

Изучение эпидемии и напряженная борьба с чумой продолжались хотя маленький отряд Заболотного терял человека за человеком...

11 января студент Суворов увидел Лебедеву у одной из фанз на Базарной улице. Когда он подошел к ней, Мария Александровна сказала:

— Я уже исследовала одиннадцать тяжело больных и нашла три трупа, но тут еще много — фанза набита мертвыми и умирающими. Я никогда не видела такого скопления больных.

Суворов хотел войти в фанзу, но она преградила дорогу:

— Незачем, я там была.

— Но вы ведь не боитесь туда ходить?

Она ответила, махнув рукой:

— Мне уж все равно.

Рот ее был повязан марлей, левый рукав и полы халата запачканы кровью. Довольно долго она стояла молча, опустив руки, думая о чем-то. Потом, взглянув на Суворова, негромко сказала:

— Просто я ужасно устала. — И уже совсем другим, по- обычному спокойным голосом: — Через фанзу на чердак не пройдешь. Надо будет разобрать крышу.

Подошли санитары дезинфекционного отряда и быстро выполнили приказание. По приставной лестнице через пролом Лебедева проникла на чердак. Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела: прямо против отверстия лежал труп; • влево, в углу,—другой; посреди бился в предсмертных судорогах больной; еще один, в самом дальнем углу, зачем-то обертывал ногу одеялом, потом снова развертывал, очевидно в бессознательном состоянии.

Вечером на совещании врачей Лебедева доложила о новом очаге, открытом на Базарной улице. Вернулась она с совещания в час ночи и сразу легла спать. Через четыре часа поднялась. Было еще совсем темно, но свет она не зажигала, чтобы не разбудить соседей по комнате. Доктор Паллон проснулась и окликнула ее:

— Куда ты, Маша? Ведь еще очень рано.

Лебедева ответила:

— Надо закончить обследование Базарной, там ужас что делается.

За обедом Паллон заметила, что Лебедева немного возбуждена— лицо красное, движения порывистые и держится она как будто настороже.

Несколько раз Лебедева измеряла себе температуру. К вечеру появился легкий жар. Мокроту послали на анализ в лабораторию. В ожидании результата Лебедева заперлась у себя в комнате и принялась за работу. Она торопилась закончить отчет о результатах обследования своего участка. Работала, не отрываясь, до вечера.

Когда доктор Богуцкий постучался к ней, она отперла и быстро отошла к стенке. На столе лежали черновики и листы отчета, переписанного ровным, четким почерком.

Не давая Богуцкому заговорить, Лебедева сказала:

— Вы пришли — значит, у меня найдена чума? Я этого ждала. — Показав на материалы, добавила: — Возьмите после дезинфекции. Я старалась написать все самое важное. Главный очаг — на Базарной. G ним нё'льзя медлить. И знаете что еще: надо обратить внимание на других врачей. Ведь каждый может заразиться и потом заразить другого, некому будет тогда и работать. Нельзя жить так, как мы сейчас, — скученно, словно в мышеловке.

Разгадка маньчжурской чумы

Ровно через месяц после Лебедевой заболел Илья Васильевич Мамантов.

Девять анализов дали отрицательный результат, на десятый раз чумной микроб был обнаружен. Уже зная о результатах исследования, Мамантов писал домой в Петербург:

«Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума. Милая мамочка, мне страшно обидно, что это доставит тебе огорчение, но ничего не поделаешь, я не виноват в этом, так как все меры, обещанные дома, я исполнял.

Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее. я. не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга. И, как это тебе ни тяжело, нужно же признаться, что жизнь отдельного человека — ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастия человечества ведь нужны же жертвы.

Я глубоко верю, что это счастье наступит, и если бы не

Илья Васильевич Мамантов.

заболел чумой, уверен, что мог бы жизнь свою прожить честно и сделать, на что хватило бы сил, для общественной пользы. Мне жалко, может быть, что я так мало поработал, но я надеюсь и уверен, что теперь будет много работников, которые отдадут все, что имеют, для общего счастья и, если потребуется, не пожалеют личной жизни. Жалко только, если гибнут даром, без дела. Я надеюсь, что сестры будут такими работниками.

Я представляю счастье, каким была бы для меня работа с ними, но раз не выходит, что поделаешь... Жизнь теперь — это борьба за будущее... Надо верить, что все это недаром, и люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на Земле, такого прекрасного, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь.

Ну, мама, прощай...

Целую всех. Хочу еще написать €аше и Маше, что еще, конечно, успею.

Твой Иля».

Врачи и студенты Лев Беляев, Владимир Михель, Мария Лебедева, Илья Мамантов, сестра Снежкова и многие другие похоронены на харбинском кладбище. Русские люди, освободившие Маньчжурию от чумы, лежат рядом с советскими солдатами, которые через тридцать с лишним лет изгнали из этой страны фашизм, и солдатами китайской Народной армии, умершими за то, чтобы построить на своей земле «настоящее человеческое существование, такое прекрасное, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь».

К весне эпидемия в Маньчжурии героическим трудом русских врачей была задушена. Но Заболотный и группа его помощников не уехали из Маньчжурии. Теперь, когда чума снова перешла в незримую, скрытую форму, необходимы были все силы, чтобы отыскать ее затерявшиеся следы.

Вскоре около станции Шарасун была замечена эпизоотия среди тарабаганов.

Заболотный вместе со своими помощниками километр за километром обследовал этот район. Во время одного из выходов в поле он заметил тарабагана, который медленно, пьяной, шатающейся походкой, шел вдоль железнодорожного полотна. Больное животное было поймано студентом Исаевым. Через день тарабаган умер в лаборатории. Вскрытие показало классическую картину чумы с характерными шейными бубонами.

Теперь должен был сказать свое решающее слово микроскоп. Были приготовлены препараты. Заболотный оказался первым человеком в мире, который увидел чумных микробов, добытых не из крови человека, не из крыс или животных, искусственно зараженных в лаборатории, — он увидел чуму в дикой природе, чуму в своей естественной крепости, созданной тысячелетиями.

Он увидел чуму, которая продолжала жить, хотя эпидемия кончилась, увидел отряд микробов на марше, болезнь на полдороге от одной эпидемии к другой.

Заболотный чувствовал ту горячую, наполняющую все существо радость за силы своей науки, какую испытывает астроном, предсказавший существование неизвестной планеты и вот наконец, через много лет, увидевший ее, или химик, после тысячи опытов выделивший в своем тигле элемент, им предсказанный, а теперь найденный.

Впрочем, это было не просто замечательное открытие, радостное само по себе, как все, что увеличивает наши знания о природе, но и важнейшая победа жизни над смертью. Свежие могилы, разбросанные по всей Маньчжурии на тысячи верст, напоминали об этом.

Кончилась страшная зима 1911 года. Впервые за свою жизнь, за всю долгую историю науки исследователь имел право сказать, что надо делать, какие условия создать, чтобы такая зима никогда не повторилась.

Из трупа тарабагана были получены чистые разводки микробов. Зараженные этими культурами другие тарабаганы, кролики, морские свинки погибали при явных симптомах чумы. Открытие выдержало важнейшее лабораторное испытание.

Можно было сжечь трупы всех погибших от чумы людей, уничтожить до конца «мертвый мост», о котором столько говорилось, — чума от этого не исчезала. Она не ожидала удобного момента в могилах, а жила в живой природе.

Жила! Теперь никто не имел права отрицать это.

Не трупами, а эпизоотиями, заболеваниями животных соединялись эпидемии. Пауза между эпидемиями могла продолжаться год или затянуться на сто лет. Все равно опасность существовала. Эпизоотии могли тлеть, вспыхивать и почти гаснуть, пока стечение обстоятельств приведет к тому, что болезнь проникнет в человеческую среду.

Как будто по степи протянулся невидимый бикфордов шнур. Он пересекает степь во всех направлениях, тлеющий, блуждающий огонь эпизоотии. Когда он совпадает с путем человека, может наступить заражение, которое местные жители назовут тарабаганьей болезнью. В дальнейшем, если врач не распознает природы заболевания и больной не будет изолирован, это единичное заболевание при известных условиях послужит причиной возникновения эпидемии.

К 20 июня лабораторные опыты были закончены, и Заболотный из Харбина телеграфировал о результатах в Петербург. Депеша кончалась словами:

«Таким образом, давнишнее предположение о том, что так называемая «тарабаганья болезнь» есть не что иное, как бубонная чума, подтверждается. Наблюдение это имеет большое значение для эпидемиологии чумы, так как объясняет очень просто происхождение чумных эпидемий в Маньчжурии».

Задача, поставленная осенью 1878 года в Ветлянке, была решена через тридцать три года за тысячи километров от Прикаспия. Тридцать три года поисков, опасного труда русских ученых!

Разгадав роль крыс в переносе болезни, люди отгородили металлическими кругами на канатах портовые города от незваных гостей. Чума постепенно была вытеснена из Европы. Вряд ли можно найти в истории науки открытие более простое, которое дало бы такие огромные результаты, как эти круги, — от болезни был избавлен почти целый континент.

Крысы оказались первым резервуаром, первой крепостью чумы. Исследования Н. Ф. Гамалеи во время одесской вспышки чумы окончательно выяснили их роль. Заболотный открыл второй резервуар, вторую, тарабаганью крепость. Это означало, что и на другом континенте — в Азии — тысячелетнее царствование чумы приближается к концу.

План борьбы теперь напрашивался сам собой: надо организовать сеть небольших лабораторий в степи. Такие лаборатории смогут заметить и взять под наблюдение каждую вспышку эпизоотии, а затем, оповестив население, простейшими санитарными мерами защитить людей от опасности заражения.

Они сыграют роль громоотводов. Как громоотвод ловит своим острием электрический заряд большой разрушительной силы и отводит энергию в бесконечную емкость земли, так лаборатории, не ставя пока перед собой задачи окончательного уничтожения чумы, уже сейчас могли замкнуть ее накоротко, «отвести в землю», не допустить микробов чумы в человеческую среду, предотвратить эпидемии.

Это было окружение. В наше время советская наука решит и другую задачу — задачу уничтожения природных очагов чумы.

Простая формула Заболотного: «эпизоотия среди тараба- ганов — человек — эпидемия» — решала проблему маньчжурской чумы.

Но в Прикаспии тарабаганов нет. Наука должна была выяснить, какое животное здесь, в приволжской степи,* выполняет роль хранилища чумы

В Прикаспии

В этой истории люди сменяют друг друга, как вахты на корабле, только не в порту, после окончания плавания, а среди открытого моря в шторм.

Кох, Морозов, Минх; Выжникевич и Шрайбер, погибшие в стенах чумного форта; Лебедева и Мамантов, Михель и Беляев...

Умирая, человек знал, кто его заменит. Он не сомневался в том, что придут люди, которые продолжат борьбу. Иначе быть не может: идея справедлива, а значит, бессмертна.

Великому Павлову принадлежат слова: «Помните, что наука требует от человека всей его жизни. И если у вас было бы две жизни, то и их бы нехватило вам». Не две, а десятки, иногда сотни и тысячи жизней необходимы идее, для того чтобы она осуществилась. Можно задавать самые сложные вопросы природе, если знаешь, что после тебя придет другой, кто доживет до времени, когда сумеет выслушать ответы, и третий, кто взамен и вопреки увиденному в природе продиктует свои, человеческие законы. К этому ведь и направлен труд, это — цель труда.

Наступает момент в жизни ученого, когда он заставляет себя отсечь все побочные мысли, кроме главной, просто умерт

вить их, хотя иногда это очень больно, чтобы все свое время, все силы души отдать самому важному, во имя чего он жи- Еет. Тревожное время, когда кажется, что дни, месяцы и годы обгоняют опыт! Постепенно становится ясным, что даже с этой беспощадной строгостью к самому себе, железной дисциплиной мысли задачи не решить. Годы идут; неизвестно, сколько их еще впереди, а цель не достигнута. Значит, все дело в том, есть ли у тебя преемники, продолжатели, вторая, десятая, сотая жизнь, есть ли в твоей идее, в твоей науке, в твоем народе сила бессмертия, подвига, не ограниченного одной, даже самой светлой и благородной, но одной жизнью.

На долю Даниила Заболотного выпало не только горе потери близких, лучших товарищей по работе, но великое счастье дожить до советского времени, когда в его стране против чумы возникла линия исследовательских баз, непроницаемая система противочумной обороны, которую с полным правом можно назвать «линией Заболотного».

Но об этом после, до этого еще далеко. Только начинаются работы, приближающие к решению загадки Прикаспия, раскрытию третьей чумной крепости, особенно важной для России.

Окончив Казанский университет, молодой врач Ипполиг Александрович Деминский вместе с семьей переезжает на работу в Астрахань. Жить трудно. Город поделен между старыми, опытными врачами, и надо отвоевывать у своих коллег практику. Он этого не умеет. Целый день он сидит в маленькой приемной, прислушиваясь, не позвонит ли колокольчик у дверей. Тишина. К вечеру, устав от бесполезного ожидания, он отправляется бродить по городу привычной дорогой — к порту, темными, изогнутыми переулками вокруг базара, мимо хибарок, задыхающихся от сырости, слепнущих в темноте. В кармане — новенький стетоскоп⁴, еще ни разу не использованный по назначению; теперь кажется, что трубка передает ему, как хрипит этот приморский город, где холера от базара распространяется по переулкам, темнота рождает рахит, где от порта, рыбачьих пристаней вместе с болотной грязью текут ревматизм, чахотка, сердечные заболевания. Он сжимает стетоскоп с такой силой, что еще секунда — и хрупкое полированное дерево не выдержит. Как будто город доверился ему.

Это его единственный больной. Трудный? Разумеется, трудный, но не безнадежный.

Деминский, задумавшись, идет широким, решительным шагом, не разбирая дороги, по лужам. Брызги грязи покрывают ботинки, полы пальто и не сохнут в этой сырой атмосфере рыбачьего города.

Если бы ему только дали время и средства, чтобы изучить все переулки, всех детей, играющих на мостовой, каждого встречного, каждую хибарку с окнами, забитыми досками и тряпьем! Подлая и унизительная нелепость: такая вопиющая необходимость во врачебной работе, а он должен заниматься погоней за выгодной практикой!

Он возвращается домой, старается открыть дверь возможно тише, но жена угадывает шаги, встречает в передней, стараясь по глазам узнать, есть ли новости.

— Вызывали к больному? — спрашивает она.

— Нет!

Чтобы не продолжать разговора и еще на несколько минут остаться наедине со своими мыслями, он быстро проходит в комнату и садится за пианино.

— Хочешь есть?

— Нет.

Он играет самую любимую ее вещь. Странно, она никогда не спрашивала, как называется эта столько раз слышанная ею пьеса.

Споря между собой, басовые ноты наполняют комнату гневным, рокочущим смешением звуков, и вдруг, сперва почти незаметно, через темные, тяжелые волны, от которых хочется забиться в самый уголок дивана, проступает новое. Холодный и высокий стеклянный перезвон. Он повторяется все яснее — свет сквозь тьму. Каждый раз в прозрачный рисунок мелодии вплетаются новые звуки, точно огни, которые раньше угадывались, а теперь стали видимыми. Как будто это город на бесконечно далеком берегу. Она в нем никогда не была, но знает каждую башню, каждый зубец стен, окаймленных огнями, каждое окно. Знает уже много лет.

Раньше, когда она только познакомилась с Ипполитом Деминским, ей казалось, что эта музыка рассказывает о том, что предстоит им: приплывут же они когда-нибудь к светящемуся берегу! Но вот они переехали из Казани в Астрахань, и с каждым днем становится все труднее. Через месяц платить за квартиру, сегодня приходил хозяин, чтобы напомнить об этом, а денег нет.. Видимо, придется выезжать и из этого дома. Куда?

О каких же огнях говорит знакомая мелодия?

Она приближается, звуки становятся такими ощутимыми, почти видимыми. О каком же светящемся береге рассказывает он ей столько лет, с первых дней знакомства? Может быть, ей только кажется, что она знает каждую башню и каждое окно далекого города? Кто знает, что это за город и существует ли он на свете, доберутся ли они до него! Прошло столько лет... Казань, Астрахань... Куда они поедут дальше, чем все это кончится?..

На другой день Деминский уходит из дому рано утром и, вернувшись, рассказывает, что он все-таки принял приглашение поехать санитарным врачом на промыслы. Конечно, оплата грошовая, но что делать — он не может больше сидеть и ждать больных, и он никогда не станет преуспевающим домашним врачом, ангелом-хранителем по части дамских мигреней.

— Я ведь пробовал... я просто не могу! И мы как-нибудь проживем.

Она кивает головой:

— Как-нибудь проживем...

Светящийся город, в котором она знала каждое окно! Значит, всю жизнь она слышала совсем не то, что он хотел рассказать своей музыкой.

Сняв очки, близоруко и тревожно вглядываясь ей в глаза, он повторяет:

— Я не могу иначе. Можно пожертвовать для любимого человека всем, разумеется и жизнью, но нельзя отдать самое святое, что есть в жизни, — цель ее. Как после этого жить? Точно в сказке — продать душу чорту? Ты ведь не хочешь этого от меня?

На промыслах

Ипполит Деминский выезжает из Астрахани на рассвете в старом крытом возке, пропахшем) дегтем и рыбой. Улицы расползаются в переулки, становятся всё уже, потом дома расступаются. За свалками, огородами, пригородными пустырями начинается степь. В лицо пахнуло горячим запахом подсушенных солнцем трав. Редкие холмы выступают из глубокой утренней синевы, затопившей низины, как островки в море. На одной из невысоких конических вершин четко рисуется силуэт суслика, настороженно стоящего на задних лапках около норы.

Дорога успокаивает. Холмы, покачиваясь, приближаются, теряя очарование дали. Выбитые, покрытые выжженной травой вершины плывут мимо, скрываясь за кожаным верхом кибитки, как горбы огромных верблюдов.

Степь входит в сердце, тревожит, окружает со всех сторон. Думает ли Ипполит Деминский, что в этих открытых ветрам пространствах он проведет все оставшиеся годы, что здесь найдет цель, для которой стоит жить?..

Он приезжает на место работы к вечеру и, даже не оглядевшись в маленьком закутке старого барака, отведенном под врачебный пункт, идет осматривать промыслы.

Проводник ведет его по берегу протока, заросшему кустарником и камышами. Неожиданно он резко останавливается. Под ногами крутой обрыв. В глубине возникает нечто более плотное, более черное, чем окружающая вода. Хищная усатая голова огромной рыбины на мгновение выглядывает и исчезает. Но через секунду тень мелькает снова. Как бы обеспокоенный присутствием человека, сом кружит, кружит, то уходя вглубь, к тинистому дну, к холодным донным ключам, то с гневной силой выбрасываясь из воды.

— Самку бережет! — поясняет проводник.

К ночи Деминский возвращается в свой барак. Устанавливает на шатком столике микроскоп, стойки с пробирками — несложное лабораторное оборудование, купленное перед отъездом) на последние гроши.

В щели окон дует. За стеклом плывет иссиня-черная степь с пятнами солончаков, посеребренными, оледеневшими в беспокойном лунном свете.

G утра начинается прием. Несколько дней подряд — осмотр больных и посещение бараков.

Потом приходится бросить все. В ста километрах, в киргизском кочевье, — эпидемическая вспышка. Подозрение на чуму. Впрочем, он приезжает слишком поздно. Пока в Астрахань шло сообщение о болезни, пока там думали, кого из немногих работающих вблизи врачей послать в кочевье, пока, наконец, скакал к промыслам нарочный, останавливаясь передохнуть в редких придорожных трактирах, болезнь выкосила все население юрты — семь человек — и исчезла.

Вокруг — степная пустыня. В юрте, под простыней, обильно смоченной сулемой, лежат трупы. Из живых только доктор Клодницкий, приехавший накануне из Астрахани с двумя санитарами.

В два часа ночи они кончают работу. Теперь здесь ничто не напоминает о человеческом жилье — все сожжено.' Еще несколько порывов ночного ветра — и даже пепла не останется, даже запах гари исчезнет.

Спать не хочется.

Пока санитары кипятят чай, Клодницкий медленно говорит:

— Вот и еще одну «победу» одержали. Так, что ли? Бродит чума по здешним местам на привязи в тысячу верст от кочевья к кочевью, кружит, а мы по ее следам — похоронной командой. Чумная свита... Когда же мы найдем истоки болезни? И найдем ли?

— А как вы относитесь к высказываниям Заболотного о значении грызунов в распространении чумы? — спрашивает Деминский.

Клодницкий не торопится с ответом.

— Что же вам сказать? — говорит он наконец. — Ведь все это — гипотезы, а подтверждения им мы в наших местах столько времени не можем найти, что невольно возникает сомнение — найдем ли когда-либо. Искать будем,, это долг наш, но найдем ли?

Деминский прощается с доктором Клодницким — пора возвращаться на промыслы.

Лошадь идет шагом, он не торопит ее. Он вспоминает слова Клодницкого и недавно прочитанные статьи Заболотного, все значение которых и смелая, дерзкая сила хтали ему ясны только сейчас. «Бродит чума на привязи». Что же это за «привязь» — живой мир степи?

Из множества болезней, с которыми он встретился за последние дни, две самые опасные связаны корнями с этими местами, как бы вросли в них. Корни холеры тянутся к волжским протокам, корни чумы уходят в степь. Нужно проследить эти корни, чтобы рассечь их.

Так он вступает на путь, которым пройдет до самого конца жизни.

...Я перечитываю обидно скупые и отрывочные документы о жизни Деминского, дошедшие до нас из недавнего прошлого, и в который раз за время работы над этой книгой думаю: что определило, что заставило Деминского, его предшественников и друзей Ъо труду выбрать именно эту дорогу, самую опасную из всех, которые может избрать честный и смелый исследователь? Почему Минх от проказы переходит к чуме и, как бы не в силах насытиться опасностью или просто не думая об опасности, прививает себе возвратный тиф, даже не упомянув затем в работе, посвященной этому опыту, что эксперимент проводился на нем самом? Почему Заболотный, пройдя через такую нелегкую жизнь, через столько смертей, стариком, когда сыпной тиф угрожал советской республике, во главе других исследователей принял на себя и эту опасность? Почему советский ученый Берлин в героическом опыте, пройдя по грани, отделяющей жизнь от смерти, приступает к другому, еще более опасному эксперименту, который оказался последним в его жизни?

Почему идут они этим грозным путем от вершины к вершине, от пропасти к пропасти? Почему отказываются от личного счастья?

Впрочем, разве может быть большее и более личное счастье, чем чувство, что ты всегда там, где необходимо, где труднее и опаснее всего! Слишком большая и прекрасная цель стоит перед глазами, чтобы думать о собственной жизни!..

...Конь идет медленно, иногда останавливается, чтобы пощипать сухой травы. Всадник не тревожит его поводом.

Там, в Астрахани, скитаясь по базарным и пристанским трущобам за болезнями, которые Деминский взглядом врача угадывал почти в каждом встречном, возникали для него городская нищета, безысходная жизнь в непосильном труде, грязи и темноте.

Теперь, после ночи в киргизском кочевье, картина рисовалась сложнее. В Астрахани за постелью больного он видел больной город. Здесь за больным городом вставала природа, в которой болезнь также имела свои обиталища.

На промыслах ждала обычная работа. Окончив прием, Деминский отправлялся в поход по переплетению волжских протокол. Вернувшись, он тщательно изучал пробы, взятые во время этих странствований. Культуры давали типичную для холерного вибриона картину роста. В положенный срок питательный белковый раствор покрывался нежной, едва види- , мой пленкой. Стекло с мазком проводилось, по Граму, через генциан-виолет, раствор Люголя, спирт и фуксин. Под действием! этих жидкостей — бактериальных красителей — одна группа бактерий окрашивается в синий цвет, другая — включающая в себя и микробы холеры и чумы — сначала обесцвечивается, а затем воспринимает окраску фуксина.

Бактерии, как и надлежит культуре холерного вибриона, послушно окрашивались в красные тона.

Очевидно, со сточными водами микробы во время эпидемий попадали из окрестных сел в русло Волги и вместе с течением по протокам реки пробирались к городу.

Походы становились все продолжительнее. Иногда следы холеры терялись: культура не вырастала на питательном растворе. Дорога инфекции пропадала. Новая черточка на карте, восстанавливающая путь болезни, стоила недельных скитаний, десятков и сотен проб.

Иной раз от усталости и убаюкивающего однообразия степи Деминский засыпал в седле. Потом просыпался. Степная даль терялась в знойном мареве. Казалось, только сейчас на этой вершине он расстался с Клодницким после того, как с такой пугающей легкостью были стерты все следы существования вымершего кочевья. Степь, широкая, просушенная и прогретая солнцем, открытая всем ветрам, степь, запахами которой тогда, в день выезда из города, он дышал и не мог надышаться, теперь представлялась совсем другой.

Он соскакивал с коня и шел пешком против ветра. Было приятно чувствовать сопротивление воздуха и преодолевать его — точно воздух сгущался впереди и путь пролегал через невидимые стены.

Так и предстояло ему пройти через жизнь — против течения, дорогой Заболотного, встречая все большее сопротивление, но не теряя воли к движению, подобно птице, которая, опираясь крыльями на встречное воздушное течение, поднимается в воздух.

Осенью Ипполит Александрович Деминский вернулся в Астрахань. Он сильно похудел, лицо покрылось почти черным загаром. С промыслов он привез карту, где обозначены были водоемы, зараженные холерой, и записку о мерах, необходимых для предотвращения эпидемий. Поздно вечером после долгого разговора жена спросила его:

— Ты даже не видишь, что у нас переменилось?

Он внимательно оглядел комнату:

— Пианино? Ну и правильно сделала, что продала.

Голос его прозвучал так равнодушно, что она даже вздрогнула. Все-таки музыка были ниточкой, которая связывала их, приближала прошлое, те дорогие общие или казавшиеся общими мечты, которые были у них.

И эта ниточка оборвалась.

— Я заложила. Можно будет еще выкупить.

— Ну, разумеется.

Больше он ничего не сказал — думал о своем.

Прежде чем нести записку городским властям, Ипполит Александрович прочел ее своему доброжелателю — старому астраханскому врачу Горбунову. Тот слушал молча, часто поднимался со стула и прохаживался по комнате. Потом, надев пенсне, долго рассматривал карту и вдруг, стоя спиной к Деминскому, с непонятным раздражением сказал:

— Однако не берусь судить. Это из горних областей наук, кои модны сейчас, а я — земной, в стародавних земных идеях воспитан, ближе к маленькому, простому человеку. Воспитан в идее, что ежели врач, врачеватель — от этого же слова титул наш происходит — никого не убил, не залечил по небрежности, или незнанию, или лени, а к тому же пятерым человекам, десятерым или — о чем мечтать можно — сотне, тысяче людей помог избавиться от досрочного путешествия через реку мертвых Стикс, то прожил он недаром и достоин если не памятника, то памяти народной. А тут — эксперименты, гипотезы, полет в области, к судьбе маленького, простого человека и к врачеванию отношения не имеющие. G куриной своей точки зрения судить не берусь. Увольте! — Снимая с носа пенсне, зло добавил: — Да и, простите уж за резкость, в полет собирается человек, свое гнездо не свивший, семью не обеспечивший, птенцов не выведший на путь жизни...

Несколько секунд Деминский сидел, не поднимая головы, перелистывая страницы записки, потом, запинаясь, с видимым трудом проговорил:

— Что вы, Николай Алексеевич, почему вы так? Ведь и не моя это вовсе идея. И разве все дело в том, чтобы помогать человеку, когда смерть уже навалилась на него и душит? А что, если встретить ее в поле, не допустить ее к этому самому маленькому человеку, для которото вы столько сделали в жизни? Что, если попытаться уничтожить хотя бы неко^ то-рые болезни в городе? И почему только' в городе? В стране, на Земле вообще! Ведь возможно это, ведь мечтает и работает над этим Заболотный? Что же касается семьи...

Не давая ему договорить, Горбунов подошел быстрыми шагами и, крепко обняв, приподнял от земли маленькую фигурку Деминского, задыхаясь от этого непривычного усилия, торопливо и совершенно неожиданно сказал:

— Вы уж не принимайте близко к сердцу и забудьте. Это я все с куриного своего насеста. Крылья у вас соколиные, это я очень чувствую, и знаю, и всегда знал. Но только долетите ли? Долететь вам — и не упасть, не разбиться...

Не прощаясь, Горбунов торопливо вышел.

Лететь действительно было трудно.

Записка совершала свой медлительный путь от одного губернского чиновника к другому.

Наконец, через четыре месяца, Ипполит Александрович добился приемка. У чиновника, которому поручили рассмотрение его дела, были красные от склеротических жилок глаза и дряблые щеки. Обтрепанные рукава форменного мундира, позеленевшего от времени, свидетельствовали о бедности и служебных неудачах.

Деминский говорил, все больше увлекаясь, выходя из рамок темы, о том, что фильтры для очистки воды и система санитарного надзора — это только начало, а дальше необходимо произвести широкое эпидемиологическое изучение всего района Астрахани.

— Да об этом и говорится в записке. Вы, разумеется, обратили внимание! На очереди изучение чумы. Разве не сжимается у вас, как и у каждого астраханского жителя, сердце тревогой, когда вы читаете известия о маленьких чумных вспышках, то и дело появляющихся в степи!

Чиновник слушал, полузакрыв красные, воспаленные глаза. Деминский продолжал:

— Сейчас нет возможности сделать такое заключение о холере, но чума эндемична этим районам, свойственна им, живет здесь. Быть может, только громадные пространства не позволяют отдельным искрам слиться в единое целое, но ведь завтра население степи может резко возрасти! Не правда ли? Открытие полезных ископаемых — а к этому признаки есть, — освоение для земледелия поймы Волги и песчаных степей — все это может вызвать приток колонистов, если не сейчас, так через десять-двадцать лет. Имеем ли мы право с чистым сердцем распахнуть двери перед ними? А что, если болезнь вырвется из' здешнего степного заточения, пробьет пустое пространство, как вольтова дуга воздух? В том-то и заключается главная, всенародная опасность эндемических очагов, о которой предупреждает нас Даниил Кириллович Заболотный.

Деминский замолчал, почувствовав неожиданно усталость. Было ощущение, что слова, как камни, брошенные в бездонный колодец, летят, летят, человек прислушивается до звона в ушах и не может уловить даже всплеска — знака того, что камень достиг дна.

Черные злые губернские мухи, вспоенные горькими чернилами безнадежных просьб и неправедных решений, монотонно жужжа, бились о стекла. Даже мухам тут было тяжело и душно. Пыль черной каймой оттеняла, все изгибы низкого лепного потолка.

Чиновник молчал, терпеливо ожидая, не хочет ли проситель добавить еще что-то. Убедившись в бесполезности ожидания, сухим, деревянным голосом, с примерной четкостью произнес:

— Нецелесообразно!

И протянул записку, на углу которой было изображено то же самое загадочное слово.

Прождав минуту и понизив голос почти до шопота, чиновник добавил:

— Предполагали к месту определиться? Вижу! Вижу и сочувствую. Или подряд-с? Сейчас многие с прожектами являются. Однако сие так, совершиться не может. Рука нужна или мзда-с. — Он широко открыл выцветшие глаза с желтоватым белком, с красными жилками пораженных склерозом сосудов и, посмотрев в упор на Деминского, повторил: — Или мзда-с!

Вторая победа

Только на улице дошел до Деминского весь оскорбительный смысл последних слов чиновника. Идея была похоронена, едва появившись на свет. Впрочем, и теперь Деминский всей душой знал, что эту идею об изгнании болезней не только за пределы города, но и за границы страны, а потом и со всего земного шара — пусть сейчас она кажется фантастичной — похоронить нельзя, что мир без болезней возможен, как возможен мир без нужды и голода. Возможен и будет таким!

Забегая вперед, хочется напомнить, что у нас давно уже нет холеры, что мы сумели пройти через такую войну, как Великая Отечественная, избегнув эпидемий тифа, который в прошлые войны отнимал миллионы жизней; что в нашей

Ипполит Александрович Деминский.

стране окончательно и навсегда исчезла не только чума, но и возможность чумы.

Британская империя некогда гордилась тем, что обладает девяноста процентами мировых запасов алмазов. С тех пор алмазная монополия нарушена, в частности усилиями советских геологов. Но зато разве не хранит Британская империя и страны, находящиеся под ее контролем, чуть ли не все сто процентов мировой оспы, чумы, проказы? Разве через столетия британского владычества не пронес Ганг печальной славы единственного и неисчерпаемого' холерного- резервуара мира?

Теперь, в месяцы и годы после приезда с промыслов, жизнь Деминского определяется вспышками чумы. Это становится основным делом его жизни. Приходит извещение, и через степь к месту тревоги мчится отряд врачей и санитаров. Как тогда на кургане, сжигаются все вещи, принадлежавшие больным, сжигаются трупы, словом — совершается все, что рекомендует наука. А болезнь проходит через огонь, появляется вновь за сто или двести километров.

После работы, измученный, но не опечаленный, а скорее разгневанный бесполезностью принятых мер, Деминский пишет друзьям в Астрахань:

«Кричите, что мы делаем совсем не то, что огнем чуму не истребить. Не стражник и санитар, а эпидемиолог должен разгадать загадку чумы».

Крик тонул в степных пространствах.

В Астрахани считали, что стражник, санитар и огонь — это все, чего достойна чума. Господин губернатор на совещании, несколько видоизменяя привычную формулу, произнес:

— Огнем и строгостью-с!

Погибал последний больной, и ассигнования прекращались. Как-то молодой врач спросил Деминского:

— Как можно к этому привыкнуть, Ипполит Александрович, — быть все время под угрозой чумной смерти?

Деминский рассеянно потрогал начинавшую седеть бородку и, невесело улыбнувшись, сказал:

— Тут, коллега, реальнее перспектива смерти от другой причины — от голода. Вот об этом подумайте, пока еще не поздно.

Всего естественнее было предположить, что роль, которую в Монголии играет тарабаган, в Прикаспии исполняется родственным видом грызунов — сусликами. Но «так может быть», даже «так должно быть» еще не значит, что «так и есть».

В 1911 году экспедиция Ильи Ильича Мечникова прошла через приволжские степи. Великий русский ученый вместе со своими помощниками добыл и изучил в лабораториях по всем правилам микробиологической науки тысячи сусликов, словленных в норах и погибших в степи от неизвестных причин. Были приготовлены сотни культур, рассмотрены под микроскопом многие тысячи препаратов.

Экспедиция Мечникова как бы вскрыла степь, как вскрывает патологоанатом труп, чтобы выяснить причины смерти. Но и вскрытая, как бы отпрепарированная, степь не выдавала своего секрета. Никаких признаков чумного микроба не было найдено.

В месяцы самых тяжелых разочарований пришла весть из Маньчжурии о решающих результатах, полученных Заболотным на том далеком участке битвы с чумой. Заболотный возвращался в Москву настоящим победителем и вез с собой двадцать тарабаганов, чтобы передать их чумному форту для дальнейших опытов.

Деминский читал и перечитывал опубликованные во «Врачебной газете» короткие заметки, рассказывающие о работах Заболотного. Ведь это победил весь отряд микробиологов, которые, рассматривая чуму как частичку окружающей живой природы, здесь, в живой природе, ищут плацдарм, где болезнь может быть и будет побеждена.

Победил отряд, к которому принадлежал и Деминский.

Приближались решающие события и в Прикаспии.

На десятки километров раскинулась по Волге слобода Ра- хинка — хутора, разделенные степью. В этот год беда обрушилась на Рахинку: сусликов развелось видимо-невидимо. Казалось, поле шевелится от разжиревших зверьков. Нашествие грызунов, пожиравших посевы хлебов, угрожало голодом. Потом оказалось, что оно несет и иную опасность.

На борьбу с сусликами вышли все свободные от полевых работ, главным образом старики и дети.

Семилетняя Маша Морозова с хутора Романенко вернулась из степи вместе с другими ребятами, а наутро не встала: стонала, плакала, не могла оторвать от подушки пылающую голову. Это была первая жертва эпидемии.

На огромный уезд с населением) в полмиллиона человек имелось только четырнадцать врачебных участков: треть на замке, остальные без медикаментов.

Эпидемия, начавшись в хуторе Романенко, беспрепятственно перекинулась на другие хутора. Обнаружили ее случайно, да и то не врачи: могильщики устали хоронить и подняли тревогу.

Всю дорогу из Астрахани в Рахинку Деминский молча сидел в тряском возке рядом с доктором Забалуевым. Лицо у Деминского было напряженное, он часто наклонялся вперед, точно хотел этим ускорить движение, потом откидывался на пахучее сено, закрывал глаза — будто дремал.

Со степи тянуло холодом.

— Нетерпение у вас, точно на свидание торопитесь, — проговорил Забалуев.

Деминский помолчал, потом, всем корпусом повернувшись к Забалуеву, сказал:

— Простить себе не могу, что упущено столько времени! Вы помните те места? Ведь в пяти километрах хутор Пере- возникова, где в 1903 году началась быковская эпидемия. Два пожара из одного очага. И в донесении сообщается: эпидемии предшествовала массовая эпизоотия. Тут уж нельзя не достичь цели.

Еще раз повторил:

— Тут уж нельзя не достичь цели!

Позади, в клетке, устланной сеном, покачивались лабораторные морские свинки — всегдашние спутники Деминского.

Приехали ночью. G трудом разыскали участкового врача. Тот вышел на крыльцо сонный, в накинутом на плечи пальто. Лицо у него было равнодушное, а может быть, просто усталое. Он постоял, прислушался к лаю собак и повел на участок. Шел впереди, сгорбившись, кутаясь в пальто, держась середины улицы: «А то собаки загрызут — тут злые».

На врачебном участке, в пустой бревенчатой комнате, участковый врач раскрыл шкаф и бросил на стол маленькую коробочку:

— Алямат. Так киргизы говорят в подобных случаях: «общая беда». А у меня два грамма хинина, стол и лампа без стекла — это для того, чтобы ярче освещать путь к прогрессу.

Не отвечая, с непонятной поспешностью Деминский раскладывал хирургический инструментарий, приборы, химикалии и лабораторную посуду, привезенные с собой. В привычном порядке расположил бактериальные красители: генциан-вио- лет, раствор Люголя, спирт, фуксин.

Закончив работу, сел на лавку в углу. Оттуда, из темноты, сказал:

— Десятая моя походная лаборатория. Быть может, последняя? Тут сама природа раскрывает свои карты. Чувствуете: сама чума дышит вокруг нас... Знаете, я в Астрахани прочел донесение дьячка из хутора Романенко. Он пишет о сусликах: «ползали, как пьяные». Между прочим, Заболотный точно так же рассказывает о своем тарабагане: «шел шатаясь, пьяной походкой». Какое странное совпадение формулировок!

Подумав, еще раз повторил, чуть изменив фразу:

— Знаменательное совпадение!

Под утро привезли труп умершего больного. Деминский вскрывал, а Забалуев светил ему керосиновой лампой.

Работали без масок, молча. Дышали через нос, по привычке, создавшейся за долгие годы, медленно и ровно втягивая воздух. Деминский вспомнил слова. Клодницкого: «Чумологу нельзя волноваться: вздохнешь всей грудью — вдохнешь смерть».

Обернувшись, Ипполит Александрович показал глазами на лампу. Забалуев понял: уже светло, можно гасить свет.

Кончив вскрытие и приготовив мазки, Деминский сел за микроскоп. Почти сразу уступил место Забалуеву. Мазок, взятый из селезенки, был забит микробами.

Вот и опять он рядом с болезнью — рукой можно дотянуться. Который раз он рядом с чумой с того дня, когда впервые встретился с нею на памятном кургане!

Весь день занимался Деминский устройством лаборатории. Особенно тщательно следил, как оборудовали боксы — изоляторы для подопытных животных. Он то и дело торопил плотников.

Когда к вечеру вышли на улицу, Забалуев сказал:

— Вам здесь, видимо, надолго оставаться. Надо больше осторожности соблюдать, Ипполит Александрович, а то в нашей работе...

Деминский перебил:

— Прикажете ждать, пока пришлют маски, стерильную одежду и все прочее? Сколько же ждать — сколько дней, недель? Королеву Чуму победить можно, и победим. А королеву Тупость Астраханскую... Нет уж, я предпочитаю сейчас же сцепиться с болезнью, как говорится — грудь с грудью. И так столько времени упущено — минуты жалко.

Вечером следующего дня распрощались с Забалуевым — тот уезжал в Саратов с докладом.

Деминский остался один.

Он не убивал пойманных в степи подозрительных сусликов, ждал, пока они сами погибнут: давал чумным микробам возможность шире расселиться, полнее овладеть организмом, проникнуть в кровь, чтобы легче было их обнаружить. Только после смертй, и сразу после смерти, когда бы ни наступала она — днем или ночью, производил вскрытие. Пока чумных микробов в трупах сусликов обнаружить не удавалось. Он не отчаивался: ведь природа ведет свой опыт на миллиардах экземпляров, может быть поражая одного суслика на тысячу, на миллион. Тут надо надеяться не на случай, не на удачу, а только на всемогущество последовательного и неутомимого человеческого труда.

Этот труд и заполнил его жизнь в Рахинке.

В письме домой он писал: «Жалею об одном — нет у меня двадцати рук».

Письмо ушло в Астрахань, унося в далекий город неясный запах, оставшийся после дезинфекции.

В тот же день приехала «вторая пара рук» — высокая сутулящаяся девушка с близорукими серыми глазами.

Не давая ей представиться, Деминский недовольно сказал:

— Не женское это дело, голубушка. Поезжайте-ка обратно — так лучше будет!

Словно не услышав его слов, она, сильно окая, отрекомендовалась:

— Елена Меркурьевна Красильникова. Верно, боитесь, что хлопот со мной много. А я-то привычная.

— К чуме?

— Вообще. К делу привычная!

Оглядевшись, спокойно села к столу и, видимо желая уничтожить последние сомнения, добавила:

— Прошлый год на шхуне ходила до Персии фельдшерицей. Холера у нас на корабле началась — ничего, справились.

Елена Красильникова осталась в Рахинке. Сумел ли бы он выполнить всю ту работу, которая нахлынула, без этой второй пары неторопливых, очень умелых и сильных рук, без этой спокойной девушки с ясной головой и самоотверженным сердцем! Вскрытия, десятки животных под опытом. Выезды на хутора к больным. Наблюдение за течением эпизоотии в степи.

Домой возвращались обычно вместе. Переодевшись и тщательно продезинфицировав лицо и руки, Деминский садился за стол напротив Красильниковой, расспрашивал ее:

— На шхуне плавали, теперь на эпидемии работаете. Разве нельзя найти дела поспокойнее?

Она немногословно рассказывала:

— Отец у меня прошлый год совсем ослеп. Зимой я учусь в Петербурге на Высших женских курсах, а летом надо на жизнь заработать ему и себе, хоть немного.

— Но разве трудно найти другую работу?

Девушка недоуменно пожимала плечами:

— Эта чем плоха? Эту тоже надо исполнять.

И сразу переводила разговор на другую тему.

К сентябрю эпидемия была пресечена. Сразу же, с обычной для астраханского начальства скоростью, последовало распоряжение свернуть лабораторию.

Деминский отказался выполнить приказ. Результатов еще не было — под опытом находилось сорок два суслика; были среди них животные с очень подозрительной клинической картиной. И главное, хотя целый месяц не отмечено новых заболеваний среди людей, эпизоотия в степи продолжается.

Он писал в Астрахань, что надо не сво-рачивать, а развернуть во всю ширь бактериологические исследования. Длинное и горячее письмо кончалось просьбой: «Пришлите опытного помощника. Работы приняли такой размах, что вдвоем справиться просто немыслимо».

Из Астрахани вновь подтвердили, что губерния объявлена по чуме благополучной, и, следовательно, продолжать бактериологические изыскания нецелесообразно. Для убедительности сообщали, что¹ отпуск средств уже прекращен.

Он отложил письмо. В окно видно было: стадо шло со степи, поднимая тучи пыли. Солнце купалось в ней, еле выглядывая из-за крыш домов, багровое и тусклое.

— По¹ домам! —«сказал Деминский. — Вот и нам приказывают: «По домам!» Вы бы, Елена Меркурьевна, уложились — и в путь. А то сообщают, что денег на содержание лаборатории присылать не будут. Там — ох, какие решительные! Только с кем они бороться хотят — с бактериями или с бактериологами?

— И вы уезжаете? — спросила Красильникова.

Он быстро подошел к ней почти вплотную, сказал, непривычно повышая голос (только в этот момент Красильникова поняла, насколько он взволнован):

— Не уеду. Не дождутся! Уехать может преступник — хуже чем преступник, потому что равнодушие всегда хуже, чем зло. Вчера сами видели в степи: дохнут грызуны. Тридцать дней нет смертных случаев среди людей, а в губернии, объявленной по чуме благополучной, от неведомых причин продолжается нерасшифрованная, неизученная, неразгаданная, а значит, в сто раз более опасная эпизоотия. Пусть они там не желают ее замечать. Надо быть преступником, чтобы уехать, ничего не найдя, не кончив дела!

Она ответила, сильно окая, больше чем обычно растягивая слова:

— А я-то что ж, по-вашему, преступница? Тоже останусь! Он не стал спорить. Сказал, пожимая ей руку:

— Большое вам спасибо! Даже не знаю, как бы я без вас! Напряженная работа продолжалась круглосуточно.

Суслик номер семнадцать погиб ночью. Деминский шел в лабораторию, чтобы вскрыть погибшее животное. Уже приближалось утро — в конце улицы светлела узкая полоска неба. Ипполит Александрович шел быстро', наклонив голову, не оглядываясь по сторонам. Номер семнадцатый занимал его очень: такое острое и бурное развитие болезни обещало интересные результаты.

Вскрывая, Деминский принуждал себя к обдуманным и медленным движениям.

Наклонился, изучая поверхность органов, изуродованных характерными бугорками. Признаки скопления микробов, наводнивших лимфатические узлы, прорвавшихся через все барьеры в кровь грызуна. Очень похоже на чуму!

Очень похоже!

Низко наклонился, близоруко рассматривая всю эту картину и запоминая каждую деталь. Сердце колотилось так сильно, что не удержался, сильно вздохнул. В ту же секунду резким движением выпрямился.

Похоже на чуму. Как будто он нашел наконец то, что искал.

Приготовил посевы на агар-агаре, стекла с мазками. За окном только еще светало. Сел к микроскопу и, уловив зеркальцем неяркий луч, медленно двигая предметное стекло, стал наблюдать. Под большим увеличением проплывали скопления эритроцитов, причудливые очертания лимфоцитов, разорванные мышечные волокна. При новом движении из темноты выплыла группа окрашенных фуксином микробных тел со светлыми полюсами.

Смотрел, не отрываясь, так напряженно, что начали болеть глаза.

Разве это не сама чума выплыла из темноты?

Чума или нечто неотличимо сходное с нею.

С двух концов материка болезнь вечно угрожала России — из Маньчжурии и со стороны Каспийского моря. Отсюда она прорывалась то грозными эпидемиями, как в Ветлянке, то маленькими, но опасными вспышками.

Теперь шла подготовка к тому, чтобы выбить самую почву из-под чумных бурь.

То, что Заболотный доказал в Маньчжурии, подтверждалось в Прикаспии на другом виде животных.

Чума — болезнь не человека, — смело провозглашала русская наука, — болезнь крыс, сусликов и тарабаганов. Только тут, в мире грызунов, этом самом* многочисленном отряде млекопитающих, имеет она условия для вечного существования. Она лишь случайно попадает в человеческую среду. Эпидемии среди людей, как бы опасны они ни были, — это тупиковые линии, начало которых всегда уходит в землю, к подземным жилищам грызунов.

Здесь — коронные владения чумы. Здесь быть решающему бою, и только здесь может быть одержана действительная, а не мнимая, не временная победа.

Деминский шагал по лаборатории из угла в угол, по привычке согнув в локтях и держа осторожно на весу еще не продезинфицированные руки. На столе у окна, под объективом большого увеличения, лежали чумные микробы. Чума обнаружена в трупе суслика, павшего между хуторами Перевозчикова и Романенко — в опасном очаге, который дважды вызывал эпидемические вспышки. Значит, было найдено то, что предсказывали и предчувствовали многие ученые, но не видел еще никто, то, о чем десятилетия шли непрекращающи- еся споры, то, от чего зависело направление всего фронта противочумных мероприятий.

Микроскоп тянул к себе невидимыми нитями. Прошло совсем немного времени, а уже хотелось открыть термостат, посмотреть, как 'растут посевы на агар-агаре. Через несколько дней из этих посевов будут приготовлены разводки культур. Введенные подопытным животным, культуры скажут, чума это или нет, победа это истинная или только кажущаяся.

Глаз может обмануть, опыты на животных — не обманут. Через несколько дней!

Теперь наконец Деминский услышал, что кто-то стучит в дверь.

— Это вы, Елена Меркурьевна? Отчего в такую рань?

Посмотрел в окно и невольно улыбнулся: уже перевалило за полдень, солнце было высоко, невеселое, утонувшее в по- осеннему холодном небе.

— Завтракать? Сейчас, только переоденусь... Нет, отчего же странный голос? Ничего не случилось, голубушка Елена Меркурьевна... Что у меня могло случиться!

Позавтракал и снова ушел в лабораторию. Работал до ночи. Потом, убрав микроскоп и препараты, вышел на улицу. По облакам, ныряя и появляясь вновь, быстрой лодкой мчалась луна в серебристом кольце, предвещающем перемену погоды. Улица замерла, темнели ряды домов. Даже собаки не лаяли. Как будто весь мир, кроме Рахинки, в этот час вместе с луной мчался к неведомой цели.

Воздух был свежий, приятно холодил грудь.

Оставались считанные часы до момента, когда культуры на агар-агаре вырастут, позволят поставить эксперименты, которые дадут окончательный ответ на вопрос о природе и судьбах астраханской чумы.

Опыт шел своим чередом, независимо от его воли. Постарался заставить себя думать совсем о другом. Он был несправедлив к своим — теперь надо все изменить. Может быть, попросить отпуск и поехать вместе с женой и детьми в Петербург, в чумной форт? Нет, зачем же в чумной форт, просто отдохнуть, побродить по городу, послушать Чайковского, побывать на Стрелке...

К утру Деминский задремал. Проснувшись, почувствовал тяжелое недомогание. Подумал: «Это от волнений и бессонницы. Надо взять себя в руки, а то совсем выйдешь из строя». Тело было вялое, не хотелось ни есть, ни двигаться.

Около полудня ощутил резкое колотье в груди. Одновременно с физической болью мелькнула мысль: не заразился ли?

К вечеру Деминский уже не сомневался в том, что болен, и понимал, чем болен.

Красильникову не пустил в свою комнату. Через дверь сказал:

— Мне уж отсюда не уехать, Елена Меркурьевна. Не хочу и не имею права рисковать вами!

Утром 5 октября появилась красноватая мокрота. Преодолевая слабость, Деминский добрался до лаборатории. Приготовил препараты, посмотрел и в кровянистой пузырчатой пене увидел знакомую картину: легочная чума!

Из всего, что он подумал в эти секунды, когда отпали последние сомнения, первым и последним было: надо использовать оставшиеся часы, ничего не забыть и, главное, не допустить, чтобы опыт прошел бесследно. Было страшно, что может наступить затемнение сознания, — тогда последние часы он не будет принадлежать себе. А кроме Красильниковой, никого рядом нет, как будто он в пустыне. Написал телеграмму в Заветное — Клодницкому:

«Я заразился от сусликов легочной чумой. Приезжайте. Возьмите добытые культуры. Записи все в порядке, остальное расскажет лаборатория. Труп мой вскройте, как случай экспериментального заражения человека от сусликов. Прощайте. Деминский».

А что, если Клодницкий уехал из Заветного и телеграмма дойдет слишком поздно?

Мокроту отправил на хутор Романенко, где работал Бердников.

Подумал: «Как будто я ничего не забыл».

Окончив работу, стал писать жене. Написал, что заболел, ввел себе сыворотку, но плохо верит, что она спасет: «Сыворотка пока не очень помогает при легочной чуме, это тоже дело будущего, верится — не очень далекого». Написал, что горько и обидно сейчас уходить из жизни, но ведь не напрасная это гибель, ведь «мне посчастливилось увидать наконец чуму среди сусликов». Слова «мне посчастливилось» звучали странно, но он не вычеркнул их. Разве не было это самым большим и последним счастьем в его жизни?

«Только бы во-время приехал Клодницкий, чтобы сохранить культуры, довести дело до конца, увидеть то, что мне уж не придется увидеть!»

Написал, что самое тяжелое — это мысли о семье: «Все время думалось, что впереди еще много лет, я сумею поста

вить на- ноги ребят, сделать твою жизнь радостной. Выходит иначе».

Дописав письмо и тщательно, изнутри, закрыв дверь, лег в постель. Очнулся от легкого звука шагов: это Красильникова медленно ходила по комнате. Значит, она сумела каким-то образом открыть дверь и войти, вопреки его просьбам и прямому запрещению.

Увидев, что он открыл глаза, Елена Меркурьевна по- обычному медленно и спокойно сказала:

— Вы не гоните меня, Ипполит Александрович, все равно не уйду! И не волнуйтесь. Видите! — Она показала на рот, защищенный самодельной маской — марлей, сложенной в несколько слоев. — Телеграмму и письмо я отправила. Продезинфицировала, как вы говорили, и отправила.

Меньше чем через сутки после смерти Деминского посевы, приготовленные доктором Бердниковым из мокроты, которую прислал Ипполит Александрович, дали рост характерных чумных колоний. Вскрытие тела Деминского и последующие опыты с культурами подтвердили выводы, к которым пришел погибший исследователь: суслики — основные носители чумы в астраханских степях, как тарабаганы — в Маньчжурии.

Открытием Деминского начинается новый этап в борьбе русской науки с чумой. Болезнь стала видимой и в Прикас- пии, а это — второй, важнейший для нашей страны ее очаг. Ученые западных стран на международном чумном судилище в Маньчжурии отрицали справедливость идей Заболотного, высмеивали их. Теперь поражение реакционеров от науки стало явным¹. Было обнаружено, что носителями чумы в Калифорнии являются земляные белки, в Египте и Восточной Африке—мыши. Фронт борьбы с чумными эпидемиями был не только намечен, но и вскрыт на всем его протяжении.

Если открытие Заболотного было первой победой нашей противочумной науки, то подвиг Деминского — вторая ее победа. Отныне открывалась возможность победы над чумой. Реализовать эту возможность оказалось по силам только советской науке.

БОЙ НА УНИЧТОЖЕНИЕ

Возможность и действительность

Эта истерия делится на два периода: подготовки и осуществления— делится той же гранью октября 1917 года, как и все развитие нашего общества. В эстафете идеи от одного поколения ученых к другому, верящему в дело и готовому отдать ему все свои силы, теперь уже участвует не один человек, не группка героев, а общество, страна принимает идею, для того чтобы воплотить ее в жизнь.

Заболотный, Деминский, Лебедева шли против течения, а решить задачу мог лишь народ, в силах которого менять направление течения.

Надо было победить не только чумного микроба. Ведь биологическое — силы болезни — множилось на социальное.

Еще в XIX веке англичанин доктор Лее подсчитал, что в Манчестере средняя продолжительность жизни людей из состоятельных классов равняется тридцати восьми годам, а рабочего — семнадцати. В Ливерпуле это соотношение было: тридцать пять и пятнадцать.

Равное право каждого человека на жизнь не записано в конституции ни одной из западных стран. Казалось, оно подразумевается. Но это равное право на жизнь не существовало, не существует и не может существовать в обществе, построенном на социальном неравенстве.

Уже не в XIX веке, а в нынешние времена смертность в Индии составляет двести одиннадцать процентов английской, а на Филиппинах — сто шестьдесят процентов смертности в США. Недавно стало известно, что средняя продолжительность жизни в Индии, равнявшаяся двадцати пяти годам, не возросла за последние десятилетия, а упала ниже и этого до ужаса низкого уровня—до двадцати лет. В столкновении со смертью терпят поражение классы, народы, разбитые предварительно в битве социальной.. Исчезновение гигантских страусов-моа в Новой Зеландии, бизонов в Америке, морских коров Стеллера на арктическом побережье было оплакано людьми науки, зато почти незамеченным проходит планомерное уничтожение коренных жителей обеих Америк, Австралии, Африки. Гитлеровцы, пытавшиеся газовыми камерами уничтожить целые народы, имели предшественников — англосаксонских колонизаторов, которые действовали, правда, несколько иными приемами: отравлением спиртом и опиумом, голодом, нищетой и оружием против народов четырех материков.

Болезни заканчивают то, что начинали «колонизаторы». Эпидемии вышивали по готовой канве. Царица Чума, по существу, выступала в роли служанки. Статистические подсчеты показывали, что если обозначить единицей число европейцев, заболевающих чумой в Британской Индии, то на численно одинаковую группу браминов, привилегированной касты индусов, частота заражений увеличивается в двадцать шесть раз, а среди индусов низших каст — в шестьдесят семь раз: 1 : 26 : 67!

В Азии, главным образом в Британской Индии, за четыре года (с 1924 по 1928) от чумы погибло 1 026 779 человек. За сорок лет со времени начала применения вакцины Хавкина, сильно снижающей смертность, Индия, несмотря на эту вакцину, потеряла от чумы двенадцать миллионов человеческих жизней.

Октябрь 1917 года означал новую эпоху в борьбе с чумой и потому, что в советском государстве, возникшем в результате Великой Октябрьской социалистической революции, научное творчество приобрело невиданный размах, и потому, что с дней Октября уничтожена была основа социального неравенства — эта главная опорная сила болезней.

После Октября 1917 года впервые за всю историю человечества появилась возможность переустройства общества, переделки природы на основе всех завоеваний прогрессивной науки. В нашей стране рушились преграды, мешающие развитию научной мысли, исчезла подлая власть золота, наживы и конкуренции, превращающая науку в лженауку, в служанку империализма.

В эти годы Заболотный организовывал силы эпидемиологов для борьбы с сыпняком, колесил по фронтам, дни и ночи проводил в госпиталях. Когда друзья спрашивали его, не тяжело ли ему, почти отказавшись от научной деятельности, все свои силы отдавать практической работе, он отвечал с абсолютной убежденностью:

— Сейчас Красная Армия решает судьбу науки и всего человечества, решает — быть науке или погибнуть.

В темной, замерзающей Москве занимался и все ярче светил России и всему миру свет социализма.

У нас выигран бой на уничтожение чумы. Но болезнь эта имеет еще свои опорные пункты почти во всем мире. В 40-х годах нашего века чумные вспышки зарегистрированы в Азии, Европе, Южной Америке. До 1939 года было установлено, что чума гнездится в девяти округах штата Калифорния, за пределы которого она не выходила. К настоящему времени чумные эпизоотии на грызунах обнаружены в десяти штатах США, в том числе близ Вашингтона. Чумной микроб форсировал реку Колорадо и распространился среди грызунов на сотни километров. Может быть, будет не только метафорой сказать, что самый воздух, в котором столь успешно распространяется вокруг того же Вашингтона нечто неотличимо похожее на «чуму коричневую», благоприятствует также чуме черной. Страна, в которой тратится пятьсот миллионов долларов на научные изыскания комиссии по атомной энергии, а правильнее сказать — по атомной бомбе, четыреста девяносто девять миллионов — на научные изыскания в области армии и флота, где даже федеральное бюро разведки получает на «научную деятельность» (видимо, подразумевается наука о шпионаже) двадцать семь миллионов, — эта страна не предусматривает ни одного доллара государственных средств на медицинскую науку; медицина в Америке существует только попечением частной благотворительности.

Даниил Кириллович Заболотный (в последние годы жизни).

Пропаганда ненавистничества, расовой нетерпимости, культа уничтожения по отношению к другим народам неразделимо связана с безразличием к судьбе, культуре, благосостоянию своего народа. Распространение чумных эпизоотий в США — одна из деталей этой картины.

А у нас отряд советских чумологов расширился в десятки раз сразу после окончания гражданской войны. Были созданы лаборатории, институты, наблюдательные пункты — линия противочумной обороны, о которой Заболотный мечтал и в создании которой ему посчастливилось принять участие. Были созданы кафедры эпидемиологии в медицинских институтах; первую из этих кафедр возглавил Заболотный.

Возникла линия обороны, на которой советская наука отстаивает здоровье не только граждан нашей страны, но и примыкающих к нашим границам и отдаленных от нас государств.

Эта линия обороны с первых лет превратилась в базу для широчайшего наступления. Теперь ни одна вспышка эпизоотии не могла пройти незамеченной.

Очаг чумной эпизоотии ограждали от людей, душили, не давая ему охватить большие пространства.

В то время как чума в Соединенных Штатах Америки вырвалась на новые для нее пространства, у нас она была полностью изгнана с правобережья Волги. На карте опасных инфекций, если бы можно было нарисовать такую, пришлось бы начисто стереть черную краску с территории, где когда-то в неравной борьбе встречались с чумой Деминский и многие Другие.

Тут ликвидирована не только чума, но и возможность ее.

Еще одно звено

Изучение болезни впервые шло рядом с практическим использованием достигнутого. Но в механизме чумы оставался неясным один очень важный этап.

Наступает зима, суслики забираются в норы и засыпают до весенних, мартовских дней. Где же находится долгие зимние месяцы чума?

Много лет назад, выезжая в приволжские степи,' Мечников говорил о целях своей экспедиции:

— Надо узнать, где чума проводит лето.

Теперь летние «пастбища» болезни были выявлены во всем мире. Оставалось узнать, где зимует чума, чем поддерживает свою жизнь долгие месяцы, в течение которых нельзя обнаружить ни эпидемий, ни эпизоотий.

Сравнительно быстро была сделана первая попытка решить этот вопрос.

Заразив суслика во время спячки, советские исследователи Чурилина и Гайский сумели выделить чумную культуру через много дней после пробуждения грызуна. Было установлено, что зимняя спячка укрощает чумных микробов. Спячка, когда замедляются все жизненные процессы, создает необычные условия, и возбудитель болезни погружается в некое подобие сна. Но это только сон, а не смерть. Гайский опытами на та- рабаганах доказал, что чумные микробы не только долгое время сохраняются в организме зимнеспящего грызуна, но и могут после его пробуждения размножаться с огромной быстротой и вызвать эпизоотию в новом сезоне.

Попадая в тело человека или грызуна, чумной микроб часто даже не вызывает возникновения первичного воспалительного очага. Он как бы замаскирован под белки человеческого тела; эта «схожесть» — опасная и грозная маска — помогает ему продвигаться, не встречая сопротивления.

Лимфоциты захватывают прорвавшихся микробов, но не переваривают, не уничтожают их всех. Чумные микробы превращают лимфатические железы в свои депо и питомники.

Еще не возникли в организме силы, способные оказать сопротивление инфекции, а микробы тем временем размножаются с огромной быстротой. В гонке жизни со смертью, в нарастании защитных сил организма и убивающей массы-микробов последняя обгоняет. Микробы прорываются в кровь. Они встречаются со второй защитной линией—кровяным барьером. Фагоцитарные клетки⁵ извлекают врага из кровяного русла, не давая ему распространиться по всему телу. Но и в этот момент силы сопротивления чаще всего еще недостаточны. Темпы создания иммунитета запаздывают буквально на часы и минуты — часы и минуты, которые решают исход битвы, исход болезни.

Второй барьер также превращается в питомник микробов. Накопившись здесь в огромных массах, чумные микробы наконец снова прорываются в кровеносные сосуды.

В быстроте проникновения и размножения — сила возбудителя чумы.

Но вот процессы эти замедлились на дни, недели, месяцы. Сохраняет ли микроб, пробыв столько времени в спящем грызуне, свои обычные свойства? Оказывается — да.

Однако организм грызуна — это не единственное зимнее хранилище микробов.

Поиски продолжались.

Уже давно известно, что блохи при укусе передают зара* зу. Насосавшись крови чумного животного и вобрав в себя тысячи, даже миллионы микробных тел, блоха сама не гибнег, но, попав на здоровое животное или на человека, вводит ему чуму. Это было известно и раньше, но теперь возникло предположение, что роль блохи значительно больше. Не служит ли блоха зимним хранилищем живого, активного и -вирулентного микроба в нежилых гнездах грызунов, погибших от чумных заболеваний в предыдущем сезоне? Не соединяет ли она прерывающуюся холодными месяцами линию чумных эпизоотий, подобно самим грызунам, донесшим ее в своем организме до пробуждения?

Поиски шли на пространствах в тысячи километров, в безлюдных степях. Советские исследователи охотились за «дичью» в миллионы раз меньше больного чумой грызуна, но, может быть, в тысячи раз опаснее, — за чумным снарядом, который надо обнаружить в момент, когда он готов к удару.

Шли поиски, которые требовали ювелирной точности методов и-неутомимости путешественника, но прежде и больше всего —самоотверженности ученого, мужества, неотступной настойчивости в достижении цели.

Советские исследователи Иофф, Тифлов и другие тщательно изучили фауну блох, паразитирующих на степных грызунах; они описали большое количество новых видов этих насекомых, выяснили значение некоторых видов блох в распространении чумы.

Туманский и Поляк впервые доказали возможность длительного сохранения чумных микробов в организме блох в период, отделяющий одну эпизоотию от другой. Им удалось обнаружить в нежилом гнезде суслика чумных блох спустя пять месяцев после окончания эпизоотии.

Микробы — а они вместе с кровью могли попасть в брюшко насекомого только в разгар эпизоотии, задолго до зимней спячки грызунов — полностью сохранили свою силу. Они точно ждали времени, когда грызуны вновь появятся из своих нор, ждали весны, чтобы продолжить работу уничтожения.

Эти открытия многое разъяснили в важнейшем вопросе о путях движения чумы в природе.

' От учителя к ученику, от погибшего к тому, кто продолжит его дело, побеждало русское, советское направление в науке о борьбе с опасными инфекциями.

Исследователь, который сперва изучал возбудителя болезни, встречаясь с ним как бы один на один, искусственно разорвав все его связи с окружающим миром, вскоре почувствовал, что этого недостаточно. Нельзя понять картину^природы, зная лишь свойства отдельных элементов без их соединений. Эпидемия также не производное одного только микроба, а результат сложнейших связей его с окружающим миром. Как растения связаны с рельефом местности, климатом, почвами, а мир животный — с растительным, с влияниями человека, так и невидимый ландшафт, микробный мир — неотделимая часть всего ландшафта.

Очень просто убить микроб в пробирке — в миллион раз сложнее уничтожить его в живом организме. Насколько же необъятной кажется задача найти, а затем предотвратить распространение враждебного микроба не в пробирке, не в одном организме, а в том беспредельном сочетании всего живого и неживого, которое мы называем природой.

Этот путь, избранный нашей наукой, был не только сложным, но и опасным. Исследователь встречался с целой «фамилией наук». Бактериолог превращался в географа, ботаника, почвоведа. Наблюдения, эксперименты переходили в «опыт на себе».

Это сложный и опасный путь, но единственно ведущий к главной цели — уничтожению возможности возникновения эпидемий. Поэтому и избрала его наша наука.

Это путь в самое сердце, в заветные тайники природы.

Подсчитано, что даже в засушливом Поволжье каждый грамм почвы населяют два миллиарда микроорганизмов.

Два миллиарда! Выходит, что по населенности грамм почвы — это как бы микробный земной шар.

И, видимо, они гораздо старее не только человечества, но и всего живого, что видим мы на Земле, — эти крошечные, просто организованные комочки живой материи, играющие такую колоссальную роль в природе. Вероятно, сперва они жили только в воздухе, воде и земле. Но мир усложнялся, в процессе эволюции возникали всё более сложные, высокоорганизованные виды растений и животных. Из земли, из воды, из воздуха, толкаемые неиссякаемой силой размножения, повинуясь стремлению всего живого расширить свой ареал — среду обитания, микробный мир пробивался в кровь животных. Миллиарды миллиардов погибали, но что может означать любая потеря для армии, которая бессчетна! Через легкие, поры кожи, с воздухом, пищей и водой проникали новые микробы.

Защитным силам микроб противостоял изменчивостью и неисчислимой плодовитостью.

Организмы уничтожали миллиард разновидностей — миллиард первая пробивалась в темный и горячий кровяной поток.

Так, вероятно, появились расы болезнетворных микробов, живущих за счет хозяина, отнимающих силы, а иногда и жизнь.

Шла борьба.

Некоторые виды животных вымирали, унося с собой и микробов, приспособившихся к обитанию в крови животных этого вида. Болезни появлялись и исчезали. Изменчивость видов, подвергавшихся атаке бактерий и постепенно совершенствовавших свои защитные силы, состязалась с изменчивостью атакующих микробов. Всё более извилистые ходы прокладывали в приводе болезнетворные микробы, обеспечивая себе победу в процессе приспособления к внешней среде.

Какое бесконечное множество лет должно было пройти, пока природа, действуя вслепую, пользуясь двумя рычагами — изменчивостью под влиянием внешней среды и отбором, создала такое гибкое, неумирающее орудие уничтожения, каким стала чума!

Нацело уничтожая одни виды, чумные микробы находили дорогу к другим. И вот наконец, идеально приспособившись к грызунам и «научившись» вместе с насекомыми, живущими на грызунах, вместе с различными разновидностями блох переходить от одного животного к другому, они расселились по всему миру.

Вместе с крысами — через океаны в портовые города!

Вместе с тарабаганами и сусликами — через плоскогорья и степи!

По всем материкам! От грызунов — к человеку!

Так продолжалось, пока к старым защитным силам организма, которые микроб «научился» преодолевать, не прибавилась новая: разум исследователя, мужество ученого.

Ученые выследили возбудителя чумы в центре гибких и сложных паутин его связей с природой, для того чтобы разорвать эти связи.

Они нашли его тайники, проследили миллионами лет проложенные пути, открыли их с таким самоотверженным трудом, чтобы уничтожить эти тайники, пресечь эти пути.

Ученые нашей страны, участвовавшие в этой великой борьбе, спасли миллионы жизней будущих поколений.

К двум защитным барьерам, созданным в организме природой, прибавился третий: разум.

И четвертый, который микробы никогда не сумеют преодолеть: силы нашего советского общества, живущего по законам разума и год за годом по плану переделывающего природу.

Эти новые барьеры создали возможность не только для обороны, но и для наступления.

„л мп“

Наступление!

Через мичуринские сады измененные волей исследователя южные плодовые растения были перенесены человеком на север, в другую климатическую зону. В Сальских степях миллионы деревьев, высаженных колхозами, гибли, спаленные суховеем. Но за первым рядом изогнутых, пожелтевших, по- лусгоревших деревьев вставал второй... десятый... сотый... И вот уже всеиссушающий ветер сам запутывался в лесных тропках, между стволами дубов и кленов, бился о них грудью, как хищная птица в клетке, не в силах вырваться к полям. На севере овощи и хлебные злаки прорвали линию Полярного круга. В Сибири люди «научили» плодовые деревья прижиматься к земле, защищаться зимой снежным одеялом, а в утренние заморозки — почвенным теплом.

Неведомый дикий одуванчик — кок-сагыз — спустился с гор Казахстана в поля и расселился до Украины, до Кубани. Леса останавливают пески. Вместе с каналами жизнь врывается в пустыни. Через трупную роговицу свет льется в живой глаз прозревшего, трупная кровь спасает умирающего.

Это наступление затрагивает не одну науку, не одну отрасль хозяйства, а всю «фамилию наук» — от физики до ботаники, от техники до микробиологии.

До микробиологии!

Много лет назад в городе Тананариво на Мадагаскаре среди тысяч других погибла от чумы маленькая девочка. По инициалам ее штамм — культура, полученная из этой жертвы чумного микроба — был назван двумя буквами: «ЕВ».

Рядом с «Глазго», «Бомбеем» и другими культурами год за годом сменялись бесчисленные поколения ничем не замечательного штамма «ЕВ».

Так продолжалось, пока не случилось нечто неожиданное.

Исследователь заразил в лаборатории группу морских свинок культурой микробов «ЕВ». Прошло положенное число часов — животные не заболевали. Штамм «ЕВ», начавший с убийства и множество раз доказавший свою силу в лабораториях, на этот раз не действовал.

Свинки давно должны были погибнуть, а они бегали по своим клеткам, обнюхивали кормушки в ожидании пищи.

Быть может, эта группа лабораторных животных, вследствие каких-то неизвестных причин, обладала природным иммунитетом, невосприимчивостью к чуме?

Опыт был повторен на других животных, при условиях, которые полностью обеспечивали поголовное заражение чумой. Результат оказался таким же: штамм «ЕВ» перестал убивать.

Безвредную чуму представить себе труднее, чем синильную кислоту, превратившуюся в сахар. Но она существовала. Штамм «ЕВ» разошелся по всем крупным лабораториям мира. Несомненно, это была чума, всеми свойствами (характером роста, формой, отношением к бактериальным красителям) похожая на обычную, но не ядовитая — авирулентная, как говорят микробиологи.

Много раз Магдалина Петровна Покровская возвращалась мыслью к этому опыту, проделанному природой без участия исследователя, помимо его воли. Опыт будил столько надежд, поднимал такую массу острых вопросов, что все остальное отступало на задний план.

Микробный мир казался некоторым ученым неизменным, постоянным, точно отлитым из металла. Оказывается, он подчинялся силе изменчивости, как и все живое на Земле.

Что, если взять в свои руки эту великую силу?

Но как подчинить ее себе?

Покровская выходила из института. Улица встречала ветром, горьковатым запахом полыни, прорвавшимся в город из степи, Солнце по-южному горячо согревало лицо, голову, покрытую густой шапкой бронзовых, вспыхивающих медными искрами волос.

Чумологи — как солдаты. Полжизни провела Магдалина Покровская в походах и привыкла самое главное продумывать на ходу, когда никто не мешает, а ритм размашистого шага помогает отвлечься от постороннего, собрать воедино все внутренние силы.

Изменчивость! Много десятилетий прошло с той поры, когда люди заметили факт существования изменчивости у растений — неожиданное появление новых свойств, которыми не обладали предыдущие поколения, но только в нашу эпоху они научились вызывать эту изменчивость, управлять ею.

Тут надо было пройти долгую и трудную дорогу не в десятилетия, а в годы и месяцы.

«ЕВ» потеряла свою вирулентность неожиданно, под влиянием каких-то еще не изученных причин.

Значит, можно научиться и сознательно вырывать жало из чумы, создавать новые, неядовитые разновидности? А это имело бы огромные, сейчас даже трудно оценить какие серьезные последствия для человечества!

Вакцина Хавкина, снижая смертность в четыре раза, все же уступила в Индии болезни двенадцать миллионов человеческих жизней. Она спасла сорок, быть может пятьдесят миллионов, но двенадцать миллионов не сумела уберечь. Как могла наука мириться с такими потерями!

Хавкин приготовил свою вакцину из убитых микробов чумы, из трупов врага. Каким огромным преимуществом могли бы обладать живые вакцины! Родившиеся от вирулентных культур, почти всеми своими свойствами похожие на предков, эти неядовитые или почти неядовитые разновидности «приучат» организм расправляться с настоящей чумой. Создание защитных сил начнется до появления чумных микробов в крови. Человеку в борьбе за жизнь будут подарены лишние дни и часы. Чума встретит подготовленную оборону. Подбирая разные живые вакцины, ученые найдут наконец такую разновидность или такое сочетание рас, которое обеспечит стопроцентный, полный иммунитет.

Волк и собака произошли от общего предка, но разве не охраняет собака стада от далекого своего брата?

Однажды человеку впервые ввели коровью оспу, и оказалось, что, «переболев» этой «болезнью», победив живую вакцину, организм потом надежнейшей броней защищен от натуральной оспы.

Наступит день, когда и прививки против чумы станут такими же простыми и в такой же мере действенными.

Вот о чем думала Магдалина Петровна Покровская. И она хотела одного — приблизить этот день, пробиться к нему.

Но как переделать микробный мир? Каким оружием может воспользоваться исследователь, чтобы менять направление изменчивости микробов и отбирать нужные ему разновидности?

Это было время, когда географы, физики и летчики раскрывали тайны полюса; когда астрономы, пользуясь методами спектрального анализа, настолько приближали другие миры, что человек как бы совершал путешествие по полям и горам Марса, устанавливая, какие растения обитают там, какого цвета у них листва, как они выглядят; когда создание электронного микроскопа открыло перед нами миры бесконечно малых.

Человек научился быть всюду властным хозяином.

Расплавленный кварц, распыленный по бархату, превращался в невидимые иглы, ланцеты, крючки. С помощью невидимых инструментов, сложными передачами в тысячи раз замедляя движение руки, человек научился «оперировать» самую клетку, первичную частицу живого.

Но тут и хирургия клетки не могла помочь. Вырвать жало у чумы — значило неведомыми, одновременно и грубыми и тонкими биологическими методами перестроить все вещество микроба, не убив его при этом.

Трудная задача! Но теперь Покровская чувствовала, что она нашла правильный путь.

В это время за микробами, казавшимися первой ступенькой в лестнице живой природы, открылось нечто новое.

Иногда здоровая колония бактерий неожиданно гибнет. На поверхности ее появляются пятна и просветы. Они быстро распространяются во все стороны.

Какая-то сила губит посев бактерий.

Что же это за сила?

Тогда она была невидима. Даже при увеличении в две тысячи раз исследователь различал под микроскопом лишь результаты действий союзника, а не его самого: трупы бактерий, отдельные, уцелевшие в схватке, изуродованные островки некогда здоровой и мощной колонии.

Значит, и болезнетворные микробы могут заболевать!

Еще не увидев эту силу — вещество или организмы, так быстро и безжалостно творящие расправу в бактериальном мире, ученые назвали ее бактериофагом — пожирателем бактерий.

Пропустите разводку переболевшей колонии через фильтр с мельчайшими порами. Фильтр задержит все видимые частицы. Жидкость, которая пройдет через него, под обычным микроскопом представится глазу абсолютной пустыней.

Это кажущаяся пустота. Жидкость полна особого, могучего и грозного населения. В этом легко убедиться. Возьмите платиновой петлей капельку жидкости и опустите ее на здоровую колонию бактерий. Пройдет некоторое время, и там разыграется то же непонятное сражение. Колония начнет светлеть, растворяться, большинство населяющих ее бактерий погибнет, а уцелевшие окажутся ослабленными и изуродованными.

Бактериофаг! Не был ли он именно тем средством, той силой переделки микробного мира, которую Покровская так напряженно искала? Не удастся ли из ослабевших после схватки с бактериофагом микробов, ослабевших и измененных, вывести авирулентную, «ручную» чуму?

Начались опыты, продолжавшиеся пять лет. Тысячи чумных колоний гибли целиком, не давая ожидаемого результата. На поле сражения оставались лишь трупы микробов и умирающие уроды. Живые, способные давать нормальный рост чумные микробы без жала оставались мечтой.

Покровская и не надеялась на быстрый успех. Опыты повторялись с железной настойчивостью месяц за месяцем, год за годом. Вероятно, впервые в истории советской и всей мировой науки исследователь пытался не просто уничтожить враждебный бактериальный мир, а научиться изменять его, как изменял до сих пор человек породы домашнего скота или виды культурных растений.

Тысячи и десятки тысяч раз исследователь сталкивал два мира — бактериофаг с чумными микробами — и ожидал результатов. Тысячи и десятки тысяч раз Покровская наблюдала «поле боя», пока наконец увидела перед собою искомое.

Под микроскопом изучались колонии новой разновидности культуры чумы, первой разновидности чумного микроба, сознательно, по плану выведенного исследователем. Он и внешне несколько отличался от своих родичей.

Культуру чумы выхаживали и размножали, как выхажи- вал и размножал свои новые сорта растений Мичурин. Она получила название «АМП», и сотни колоний ее росли теперь в лаборатории Покровской. Из маленькой группы микробов размножались миллиарды и миллиарды миллиардов.

И вот наступило время, когда не на питательных средах, а в крови лабораторных животных новая, выведенная человеком порода чумного микроба — «АМП» — должна была показать свои свойства.

Начались важнейшие опыты.

Теперь ночью не хотелось спать. Властная сила поднимала с постели и заставляла итти по пустым, заснувшим улицам города в лабораторию, прислушиваться к шорохам в клетках, беспокойно всматриваться в сонные мордочки зверьков, пытаясь разгадать, что происходит у них в крови.

Наступили тревожные и счастливые дни, когда исследователь проверял свою власть над природой, власть усмирять и ставить на службу человеку даже самое страшное, что создано эволюцией. Наступили дни, когда страх за судьбу эксперимента постепенно отступал, освобождая место гордому сознанию серьезной и значительной победы.

Двести одиннадцать лабораторных животных были заражены чумой «АМП» — сто пятьдесят девять сусликов, тридцать одна морская свинка и двадцать одна белая крыса. Было видно, что лимфоциты, которые могут только захватывать, но не уничтожать настоящих, вирулентных чумных микробов, встретившись с «АМП», начинают дружное наступление и выходят победителями из недолгой схватки.

Опыт был проведен на двухстах одиннадцати животных. Только один маленький суслик, весивший всего шестьдесят два грамма, пал во время опыта.

Покровская смело увеличивала дозировку. В кровь морской свинки вводилась целая армия — семьдесят два миллиарда живых микробов. Даже такие огромные соединенные силы не могли пробиться к жизненно важным органам и погибали в крови подопытного животного.

А между тем «АМП» была разновидностью чумы, плотью от плоти ее. Почти всеми своими химическими и биологическими свойствами она походила на настоящую, убивающую чуму. И можно было ожидать, что, расправившись с «АМП», организм «научится» побеждать и настоящих, вирулентных чумных микробов.

Так опыт приблизился к самой острой своей стадии.

Сорока одному суслику, успешно справившимся с «АМП», были введены заведомо смертельные дозы чумы настоящей. Пали четыре суслика; тридцать семь животных, или девяносто процентов, остались живы. Из двадцати шести контрольных невакцинированных животных уцелело только двадцать процентов, а восемьдесят процентов погибло.

«АМП» создавала иммунитет!

Оставалось последнее и труднейшее испытание.

Наука знает, что микроб, безопасный, например, для курицы, может легко убить человека. Культура «АМП», безвредная или почти безвредная для морской свинки или кролика, совсем иначе могла вести себя в крови человека.

Ведь это была новая разновидность, не существовавшая раньше. Все ее свойства изучались впервые.

Надо было считаться с возможной вредоносностью новой культуры для человека, но гораздо вероятнее было предположить, что «АМП» будет побеждена и создаст иммунитет более прочный, чем тот, который достигается мертвой вакциной Хавкина. Этот второй результат был настолько важен, что Покровская не могла, просто чувствовала себя не вправе откладывать опыт.

— Нужно повторить эксперименты на обезьянах, — решили в Москве. — Итти по эволюционной лестнице от низшего к высшему, постепенно подготавливая опыт на человеке.

Покровская не могла согласиться с отсрочкой. У нее возникло такое же чувство, какое было когда-то у Заболотного: «Время не ждет!»

Потом мы узнали, что в эти предвоенные годы микробиологическая наука фашистской Германии и Японии шла совершенно иным путем. Там из ядовитых разновидностей чумы пытались вывести сверхъядовитые, там создавали специальные институты для этих целей. Силами нашей науки чума была раскрыта в главнейших ее крепостях — в царстве тараба-

Магдалина Петровна Покровская.

ганов и сусликов. Она была раскрыта и год за годом беспощадно вытеснялась из этих крепостей. А там работали над созданием нового, искусственного хранилища чумы. Там думали о бактериальной войне. Фашисты приходили на помощь отступающим бактериям.

Узнали мы все это потом, после войны, после процессов над фашистскими преступниками, но предугадывали уже тогда.

Там готовились к тому, чтобы проверять силу микробов на людях, в лагерях для заключенных. Там на штабных совещаниях деловито сравнивали убивающие свойства чумы со свойствами других средств уничтожения, сопоставляли дешевизну и удобство войны химической и бактериальной с войной обычной.