Нет, легче труд и глад.


. . . . . . . . . . . . .


Когда б оставили меня


На воле, как бы резво я


Пустился в темный лес!..

А. С. Пушкин



«Служащего в министерстве иностранных дел титулярного советника Александра Пушкина всемилостивейше пожаловали мы в звание камер-юнкера нашего двора» - этой непрошеной царской «милостью» открылся для поэта России новый, 1834 год.

Накануне царь заметил отсутствие в Аничковом дворце Натальи Николаевны и спросил, какая тому причина. Ему сказали, что поскольку муж не имеет права посещать эти вечера, он не пускает на них и жену. В ответ на это царь подписал указ о муже, а жена была 17 января официально представлена ко двору.

Пушкин был взбешен, когда узнал о навязанной ему царем «милости». Звание это давалось обычно только что вступившим в жизнь юношам, а ему было уже тридцать четыре года.

Поэт особенно остро отзывался на все, что касалось его личного достоинства, а это неожиданное камер-юнкерство являлось поводом для оскорбительных шуток в его адрес.

Уже 2 января 1834 года П. А. Вяземский писал А. Я. Булгакову: «Александр Пушкин, поэт Пушкин - теперь камер-юнкер Пушкин...»

«Певец свободы, - отметил в своих «Воспоминаниях» В. А. Соллогуб, - наряженный в придворный мундир для сопутствия жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж».

Друзья В. А. Жуковский и М. Ю. Виельгорский должны были, как рассказывал П. В. Нащокин, обливать нового камер-юнкера холодной водой - до того он был взволнован царским «пожалованием». Если бы не они, возмущенный поэт готов был пойти во дворец и наговорить царю грубостей.

Мать Пушкина между тем восхищенно писала в это время дочери, Ольге Сергеевне, что «на бале у Бобринского Наталья Николаевна имела положительно необычайный успех, император танцевал с нею кадриль и за ужином сидел возле нее... Натали всегда прекрасна, элегантна, везде празднуют ее появление. Возвращается с вечеров в четыре или в пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола, переодевается и опять уезжает».

Ей было только двадцать два года, но она быстро освоилась со своей новой ролью, не видя и не понимая, как все это тягостно и не по средствам мужу.

* * *



А. С. Пушкин. С портрета Т. Райта.


Певец «Вольности», облаченный в шитый золотом кафтан, вынужденный, по установленному церемониалу, являться с «камер-пажихой» ко двору, имел возможность, пока она танцевала, наблюдать светский, придворный и правительственный Петербург, остро критиковать его и все это, в назидание потомству, заносить в «Дневник», который он неоднократно начинал вести и бросал «из лености».

В ноябре 1833 года он решил снова вести дневник и 1 января 1834 года записал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau23».

В последних словах чувствовалось много едва сдерживаемого негодования и желчи, скрытой угрозы.

Данжо... Маркиз де Данжо был приближенный придворный французского короля Людовика XIV. Начиная с 1684 года он на протяжении тридцати шести лет вел свои «Мемуары», в которых, не касаясь политических и общественных вопросов, делал записи о придворной жизни, празднествах, церемониях и быте двора. В 1830 году четыре тома «Мемуаров» его были опубликованы в Париже, экземпляр их сохранился в личной библиотеке Пушкина. Из них два тома полностью разрезаны, третий частично, и он, конечно, читал их.

Но «русский Данжо» не остался в своем «Дневнике» лишь регистратором событий своей эпохи, он давал им яркие, острые, критические оценки, но делал это с щепетильной осторожностью. Предназначая их для потомства, опасаясь, что они могут попасть в руки современников, Пушкин сдерживал себя.

Он не мог быть и не был бесстрастным летописцем. Это видно уже из первых записей, которые он вел с 24 ноября 1833 года до февраля 1833 года. Вот одна из первых записей, короткая, всего в три строки, но .сурово критикующая: «Осуждают очень дамские мундиры - бархатные, шитые золотом, особенно в настоящее время, бедное и бедственное».

Вслед за этим новая запись, стоящая злой эпиграммы, в адрес самого царя и высших сановников николаевской монархии - председателя Государственного совета и комитета министров В. П. Кочубея и министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде, к слову сказать, злейшего врага Пушкина: «Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах... В обществе ропщут, - а у Нессельроде и Кочубея... будут балы (что также есть способ льстить двору)».

В марте дворянство и купечество готовились дать бал в честь совершеннолетия наследника, будущего императора, и Пушкин осуждающе отметил: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»

Записи Пушкина - яркое и выпуклое отражение лица эпохи. Из них мы узнаём, между прочим, что день 14 декабря - восстания и кровавой расправы с декабристами - Николай I отмечал ежегодно дворцовым балом. И осведомляемся, сколь невысокого мнения был Пушкин о своем царе. «Государь не рыцарь», - записывает он и делает еще одну уничтожающую запись о нем на французском языке: «Кто-то сказал о государе: «В нем много от прапорщика и не много от Петра Великого».

Этот кто-то был, конечно, сам поэт...

Больше чем когда-либо - в ту зиму безудержных балов и развлечений Натальи Николаевны - Пушкина волновали непомерно возросшие расходы.

Крайне осложнилось тогда и материальное положение родителей: имение Болдино описали за долги, жить было нечем, в деревню не с чем было ехать.

Пушкин вынужден был взять в свои руки Болдино, отцу назначить содержание, устроить дела брата Льва и сестры. Новые долги, новые хлопоты...

И мужу сестры, И. Н. Павлищеву, написал: «Из моих денег уплатил уже в один месяц 866 за батюшку, а за Льва Сергеевича 1330: более не могу».

Пушкин мечтает: «плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость...»

Бальный сезон кончился. Пушкин облегченно вздохнул. 15 апреля 1834 года Наталья Николаевна выехала с детьми на лето к матери, в Ярополец. Пушкин, оставшись в Петербурге, сообщал ей столичные новости, делился своими планами. Возмущенный полицией и почтой, сообщил: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охладило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство буквально. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности - невозможно: каторга не в пример лучше...»

Наталью Николаевну предупредил: «...будь осторожна... вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность».

И в «Дневнике» сделал откровенно презрительную запись: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма к жене и приносит их читать царю... и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

* * *



А. С. Пушкин на набережной Невы. Рисунок Л. Бенуа.



Дневник А. С. Пушкина 1834 года Автограф.



Безмерно устав, стремясь вырваться из ненавистного Петербурга в деревню и отдаться любимому творчеству, Пушкин пишет:



Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит -


Летят за днями дни, и каждый час уносит


Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем


Предполагаем жить... И глядь - как раз - умрем.



На свете счастья нет, но есть покой и воля,


Давно завидная мечтается мне доля -


Давно, усталый раб, задумал я побег


В обитель дальную трудов и чистых нег.


И принимает решение: 25 июня 1834 года подает Бенкендорфу прошение об отставке: «В качестве последней милости» просит дозволения посещать архивы...

Стихотворение не было закончено. Набежавшие новые мысли отвлекали поэта, и он здесь же, под ним, поместил его окончание в прозе:

«Юность не имеет нужды в at home (в своем доме), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу - тогда удались он домой.

О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть».

Пушкин нервно ждет ответа на свое прошение об отставке, но ответ пришел неутешительный: «Его императорское величество не желает никого удерживать против воли», но на посещение архивов «не изъявил своего соизволения». «Но если Пушкин возьмет отставку, то между мною и им все кончено», - предупредил царь.

Жуковский, близкий ко двору, воспитатель наследника престола, недоволен Пушкиным, упрекает его в том, что он поступил «дурно и глупо», что он «тем может повредить себе на целую жизнь».

Под его влиянием Пушкин просит Бенкендорфа не давать его прошению хода, а Жуковскому сообщает, что «подал в отставку в минуту хандры и досады на всех и на все». Он пытается дать ему понять, как затруднительны его обстоятельства, как невесело его положение, как необходима ему перемена жизни.

Жуковский этого не понимает. Он снова упрекает Пушкина в грубости, считает, что ему следует «или пожить в желтом доме или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение».

Пушкин недоумевает. Он никак не может постичь психологии придворных обитателей и пишет Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие - какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо, да в чем? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце - но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье».

И написал новое письмо, в котором повторил то, что уже сказал в своих первых письмах: подавая в отставку, он думал лишь о своих семейных делах, затруднительных и тягостных. Пушкин считал неудобным часто уезжать, находясь в то же время на службе...

Царь, однако, оставался глух. Он не хотел выпускать поэта из Петербурга, отказаться от наблюдения за ним, лишиться ежедневного контроля его образа жизни и творчества. «Пожаловав» поэта камер-юнкером, Николай I насильно привязал его к своей колеснице, заставил являться ко двору с женою по первому своему требованию.

* * *



А. С. Пушкин и Адам Мицкевич у Медного всадника. С рисунка В. Морозова.


В те дни вышел в свет цикл стихотворений Мицкевича. В них помещены были направленные против России политические сатиры, в частности «К русским друзьям» - ответ на стихотворения Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Они виделись в последний раз в конце марта - начале апреля 1829 года. И, вспоминая встречи, Пушкин писал:



Он между нами жил


Средь племени ему чужого; злобы


В душе своей к нам не питал, и мы


Его любили. Мирный, благосклонный,


Он посещал беседы наши. С ним


Делились мы и чистыми мечтами


И песнями (он вдохновен был свыше


И свысока взирал на жизнь). Нередко


Он говорил о временах грядущих.


Когда народы, распри позабыв,


В великую семью соединятся.


Но в стихотворении «К русским друзьям» Мицкевич не скрывал своего возмущения: «Теперь я выливаю в мир кубок яда. Едка и жгуча горечь моей речи». На это Пушкин ответил:



Мы жадно слушали поэта. Он


Ушел на запад - и благословеньем


Его мы проводили. Но теперь


Наш мирный гость нам стал врагом - и ядом


Стихи свои, в угоду черни буйной,


Он напояет. Издали до нас


Доходит голос злобного поэта,


Знакомый голос!.. боже! освяти


В нем сердце правдою твоей и миром.


Стихотворение это Мицкевич прочитал уже после смерти Пушкина. А. И. Тургенев присутствовал однажды на его лекции в Париже, где он читал курс славянских литератур, и положил ему на кафедру копию этого стихотворения. «Голосом с того света» назвал его Мицкевич.

* * *



Полотняный Завод, имение Гончаровых. Спасские ворота и церковь у входа в усадьбу. Фотография.


Пушкин выехал из Петербурга к семье 25 августа 1834 года, остановился на несколько часов в Москве и в Полотняном Заводе прожил две недели. 8 сентября привез семью в Москву, а сам уехал в Болдино.

Здесь его встретил первый снег. Очень хотелось писать, но одолевали заботы: необходимо было разобраться в запутанном, заложенном и перезаложенном болдинском имении.

В этой неспокойной, несвойственной поэту деловой обстановке болдинская осень 1834 года не была уже такой творческой, как первые две...

«...Я еще писать не принимался, - тревожно писал Пушкин жене из Болдина 15 сентября, - и в первый раз беру перо, чтобы с тобой побеседовать. Я рад, что добрался до Болдина... написать что-нибудь мне бы очень хотелось. Не знаю, придет ли вдохновение...»

И новое письмо через несколько дней: «Вот уж скоро две недели, как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читал Вальтера Скотта и Библию, а все об вас думаю... Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кое-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли: коли нет - так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Натальи Ивановны (в Яропольце) сутки - и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое...»

Вдохновение так и не пришло. За весь месяц болдинской осени 1834 года Пушкин написал лишь «Сказку о золотом петушке».

По поводу нее Пушкин позже записал в «Дневнике»: «Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:



Царствуй, лежа на боку


и



Сказка ложь, да в ней намек,


Добрым молодцам урок».

* * *

По пути из Болдина Пушкин заехал в Ярополец, где жила теща с двумя дочерьми. Она вела в то время крайне неблаговидный образ жизни, и Пушкину пришлось принять обеих своячениц под свой кров, выручить их тем из тяжелого положения.

Внутренне Пушкин был против этого и писал жене: «Но обеих ли ты сестер к себе берешь? Эй, женка! смотри... Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети - покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не оберешься и семейственного спокойствия не будет».

И дальше советует жене «не пускаться в просительницы... о помещении сестер во дворец... Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу... Мой совет тебе и сестрам быть подале от дворца; в нем толку мало».

* * *



Петербургский университет. С гравюры XIX века.


Жизнь Пушкина после возвращения Натальи Николаевны из Яропольца пошла по прежнему пути «тревоги пестрой и бесплодной большого света и двора». Снова начались балы, а расходы с приездом в Петербург двух сестер Натальи Николаевны увеличились.

Как-то он должен был быть во дворце, но рапортовался больным. Царь хотел даже прислать к нему своего врача Арендта, но через несколько дней по его распоряжению за Пушкиным и женою приехал придворный лакей с приглашением быть в восемь с половиною в Аничковом: поэту - в мундирном фраке, Наталье Николаевне - как обыкновенно.

Мать Пушкина восторженно писала своей знакомой: «Натали много выезжает, танцует ежедневно... Только и слышишь разговору, что о праздниках, балах и спектаклях». Вместе с Натальей н иколаевной выезжали и сестры.

Осенью 1834 года Гоголь читал лекции в Петербургском университете. Он преклонялся перед Пушкиным, а Пушкин высоко ценил его творчество.

В своей «Авторской исповеди» Гоголь признается, что «Пушкин заставил» его «взглянуть на дело серьезно». Когда он прочитал однажды небольшую сцену, Пушкин сказал ему: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!» - и отдал Гоголю сюжет «Мертвых душ», из которого «хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому».

Позже Гоголь писал: «Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ», в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски:

- Боже, как грустна наша Россия!»

Во второй половине октября 1834 года Пушкин вместе с Жуковским приехал в Петербургский университет на лекцию Гоголя.

Тогдашний студент университета Н. И. Иваницкий так передавал об этом: «Однажды... ходим мы (студенты) по сборной зале и ждем Гоголя. Вдруг входят Пушкин и Жуковский. От швейцара они, конечно, уже знали, что Гоголь еще не приехал, и потому, обратись к нам, спросили только: «в которой аудитории будет читать Гоголь?» Мы указали на аудиторию. Пушкин и Жуковский заглянули в нее, но не вошли, а остались в сборной зале. Через четверть часа приехал Гоголь, и мы вслед за тремя поэтами вошли в аудиторию и сели по местам. Гоголь вошел на кафедру и вдруг, как говорится, ни с того ни с сего начал читать взгляд на историю аравитян. Лекция была блестящая. Она вся из слова в слово напечатана в «Арабесках»... Видно, что Гоголь знал заранее о намерении поэтов приехать на лекцию, и потому приготовился угостить их поэтически. После лекции Пушкин заговорил о чем-то с Гоголем, но я слышал одно только: «увлекательно!»

Лекция эта происходила в нынешнем здании Петербургского университета, на набережной Невы. Сохранилась поныне памятная доска в аудитории, где читал лекции адъюнкт-профессор кафедры всеобщей истории Н. В. Гоголь-Яновский.

* * *



К. П. Брюллов. С портрета В. Тропинина.


В те же дни Пушкин посетил выставку привезенной художником К. П. Брюлловым из Италии картины «Последний день Помпеи».

Помпея - древнеримский город около Неаполя был, как известно, разрушен в 79 году до нашей эры и засыпан пеплом при извержении Везувия, причем погибло около двух тысяч человек. В течение почти восемнадцати веков город оставался под пеплом, и лишь в конце XVIII века начались его раскопки.

Огромное полотно Брюллова с августа 1834 года находилось в Зимнем дворце, весною 1835 года было выставлено в Академии Художеств. Затем картину показал Леман в своем балагане на Адмиралтейской площади.

Пушкин, впечатленный картиной, написал стихотворение:



Везувий зев открыл - дым хлынул клубом - пламя


Широко развилось, как боевое знамя.


Земля волнуется - с шатнувшихся колонн


Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,


Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,


Под каменным дождем бежит из града вон.


Под черновиком стихотворения поэт нарисовал центральную группу картины - двух мужчин, несущих своего отца.

* * *

К поэзии поэт обращался от случая к случаю, но внимание его привлекла вышедшая в Париже книга «Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений, собранных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине». Автором его был острый и оригинальный французский писатель Проспер Мериме.

На основе этого сборника Пушкин создал цикл «Песен западных славян». Одиннадцать из них были переделкой прозаических текстов песен в книге Мериме. Две переведены из сербских источников, три сочинены самим Пушкиным - «Песня о Георгии Черном», «Воевода Милош» и «Яныш Королевич». В основе последней песни тот же сюжет, что и в драме «Русалка».

* * *



А. С. Пушкин. С картины Б. Дехтерева.


Пушкин продолжал вести свой «Дневник». Это свидетельские показания летописца для потомства. Пушкин к этому и стремился. «Замечание для потомства» - читаем мы под одной записью. С января 1835 года Пушкин был очень «занят Петром» и записывает: «На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят. Шиш потомству...»

Записей, касающихся литературных вопросов, в «Дневнике» очень мало.

«В публике очень бранят моего «Пугачева», - записывает Пушкин, связывает это с именем товарища министра народного просвещения Уварова и дает ему в «Дневнике» уничтожающую характеристику: «Уваров большой подлец... Это большой негодяй и шарлатан... он у детей Канкрина был на посылках... Он крал казенные дрова...»

По поводу Уварова и назначения М. А. Дондукова-Корсакова вице-президентом Российской академии Пушкин пишет И. И. Дмитриеву: «Уваров фокусник, а Дондуков-Корсаков его паяс. Кто-то сказал, что куда один, туда и другой: один кувыркается на канате, другой под ним на полу».

И награждает Дондукова-Корсакова эпиграммой:



В Академии наук


Заседает князь Дундук.


Говорят, не подобает


Дундуку такая честь;


Почему ж он заседает?


Потому что есть чем сесть.


После этой эпиграммы имя «Дундук» стало нарицательным. Между прочим, последний стих приведен здесь в измененной, смягченной тогда редакции.

14 декабря 1833 года в «Дневнике» появилась запись: «11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром.

Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею цензурою; стихи



И перед младшею столицей


Померкла старая Москва,


Как перед новою царицей


Порфироносная вдова -


вымараны. На многих местах поставлен (?), - всё это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным...»

О дневниковых записях Пушкина известный исследователь П. Е. Щеголев заметил: «Пушкин преследовал исторические задачи, но историческое дело он творил, как художник... Когда Пушкин заносил ту или иную деталь на память потомству, он смотрел на нее, как на деталь картины, которую нарисует в будущем на основании записей «Дневника» или он. сам, или неведомый читатель и исследователь».

* * *



Галерея 1812 года в Зимнем дворце.


Пушкин нередко посещал Галерею 1812 года в Зимнем дворце, где художник Дау увековечил образы М. И. Кутузова, М. Б. Барклая де Толли и их трехсот тридцати двух боевых сподвижников.

Посетив ее в 1835 году, Пушкин написал стихотворение «Полководец». Оно начинается с описания Галереи:



У русского царя в чертогах есть палата:


Она не золотом, не бархатом богата;


. . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Толпою тесною художник поместил


Сюда начальников народных наших сил,


Покрытых славою чудесного похода


И вечной памятью двенадцатого года.


Нередко медленно меж ними я брожу


И на знакомые их образы гляжу,


И, мнится, слышу их воинственные клики.


Из них уж многих нет; другие, коих лики


Еще так молоды на ярком полотне,


Уже состарились и никнут в тишине


Главою лавровой...


Дальше Пушкин отдает дань памяти предшественника Кутузова - Барклая де Толли, «вождя несчастливого», чей «суров был жребий».

По поводу этого стихотворения появилась критическая заметка, обвинявшая Пушкина в том, что он не упомянул в нем М. И. Кутузова.

Пушкин объяснил, что стихотворением своим он хотел лишь воскресить память о Барклае де Толли, который навсегда останется в истории высокопоэтическим лицом, не успевшим оправдать себя перед глазами России, но достойным удивления и поклонения.

В то же время поэт высоко оценил роль Кутузова: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России, его памятник - скала Святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?»

Еще в 1831 году Пушкин писал, стоя перед гробницею Кутузова:



Перед гробницею святой


Стою с поникшею главой...


Всё спит кругом; одни лампады


Во мраке храма золотят


Столпов гранитные громады


И их знамен нависший ряд.



Под ними спит сей властелин,


Сей идол северных дружин,


Маститый страж страны державной,


Смиритель всех ее врагов,


Сей остальной из стаи славной


Екатерининских орлов.



В твоем гробу восторг живет!


Он русский глас нам издает;


Он нам твердит о той године,


Когда народной веры глас


Воззвал к святой твоей седине:


«Иди спасай!» Ты встал - и спас.


Необходимо сказать, что после Октябрьской революции в Галерее были помещены также написанные Дау полотна четырех солдат роты дворцовых гренадер - Ильи Ямника, барабанщика Василия Авксентьева, унтер-офицера латыша Егора Етторде и капитана из унтер-офицеров Василия Лаврентьева. Все они, по распоряжению державных хозяев Зимнего дворца, не были помещены в Галерее, а находились в кладовой.

В 1937 году, в дни столетия со дня смерти Пушкина, в Галерее установили мраморную доску с текстом пушкинского стихотворения «Полководец», которое Белинский считал одним из величайших созданий гениаль ного поэта.

Стихотворение свое Пушкин закончил:



О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!


Жрецы минутного, поклонники успеха!


Как часто мимо вас проходит человек,


Над кем ругается слепой и буйный век,


Но чей высокий лик в грядущем поколенье


Поэта приведет в восторг и в умиленье!

* * *

Мысль покинуть Петербург, избавиться от суетной столичной жизни и переселиться в деревню не покидала Пушкина. Съездив как-то на несколько дней в м ихайловское и Тригорское, он был восхищен: «Господи, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!»

Дома он склонился над колыбелью только что родившегося, третьего своего ребенка. В память одного из предков, казненных в Смутное время, его нарекли Григорием.

Петербург показался ему более холодным и невыносимым после того, как подышал вольным воздухом деревни. И он решил говорить уже не об отставке, как год тому назад, - в чем ему было отказано, - а об отпуске на три или четыре года.

В письме к Бенкендорфу от 1 июня 1835 года он обрисовал свое положение: «У меня нет состояния... До сих пор я жил только своим трудом... В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога...

Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть - нищету и отчаяние...»

На этом горестном письме поэта Николай I положил сухую, бездушную резолюцию: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

Пушкин понимал, что резолюция царя вовсе не разрешает ему ехать, куда он хочет. Знал, что каждый шаг его, каждая мысль, каждое действие его находятся в поле зрения царя. И в полном бессилии пред неумолимым роком ответил на эту резолюцию: «Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб... вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был бы мне запрещен».

Не видя выхода из давивших его тисков, Пушкин обратился к Бенкендорфу с просьбою о займе: за шесть лет вынужденной светской жизни в Петербурге он задолжал около 60 000 рублей, из которых половина - долги чести. Он просит избавить его от необходимости обращаться к ростовщикам и выдать взаймы 30 000 рублей, приостановив до погашения этого долга выплату ему жалования.

Просьба Пушкина была удовлетворена... А мать, Надежда Осиповна, писала в то время дочери, Ольге Сергеевне, что у Натальи Николаевны, только что освободившейся от родов, «большие планы повеселиться на петергофском празднике 1 июля, в день рождения императрицы, ездить верхом со своими сестрами на острова, нанять дачу на Черной речке, и не хочет она отправиться дальше, как желал бы Александр».

Ни мать Пушкина, ни жена его не отдавали себе отчета в том, что заем в 30 000 рублей, при наличии уже задолженности в сумме 60 000 рублей, ставил Пушкина в совершенно безвыходное положение и полную зависимость от царя...

* * *

Снова оказавшись в Михайловском, Пушкин съездил в соседнее Голубово, в гости к вышедшей замуж за барона Б. А. Вревского Евпраксии Вульф. Не было настроения писать, и он помогал им разбивать сад, сажал деревья, украшал цветами куртины, копал грядки, рыл пруд.

Возвращаясь в Михайловское, часто встречал знакомых поселян, помнивших его после Лицея еще веселым юношей. Как все изменилось с тех пор!..



Вот опальный домик,


Где жил я с бедной нянею моей.


Уже старушки нет - уж за стеною


Не слышу я шагов ее тяжелых,


Ни кропотливого ее дозора.


И дальше - оставшиеся в черновиках стихи.



Не буду вечером под шумом бури


Внимать ее рассказам, затверженным


Сыздетства мной - но всё приятным сердцу,


Как песни давние или страницы


Любимой старой книги, в коих знаем,


Какое слово где стоит.


Бывало,


Ее простые речи и советы


И полные любови укоризны


Усталое мне сердце ободряли


Отрадой тихой...


На прогулке прошла с поклоном знакомая баба. Пушкин не мог не сказать ей, что она переменилась.

- Да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел, - услышал он в ответ.

И писал жене: «Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею... Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Все это не беда; одна беда: не замечай, мой друг, того, что я слишком замечаю».

Элегически настроенный Пушкин выразил тогда эти строки из письма к жене в стихотворении «...Вновь я посетил...»



Уж десять лет ушло с тех пор - и много


Переменилось в жизни для меня,


И сам, покорный общему закону,


Переменился я - но здесь опять


Минувшее меня объемлет живо,


И, кажется, вечор еще бродил


Я в этих рощах.


Пушкин писал жене: «...около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья...»



Они всё те же,


Всё тот же их знакомый уху шорох -


Но около корней их устарелых


(Где некогда все было пусто, голо)


Теперь младая роща разрослась,


Зеленая семья; кусты теснятся


Под сенью их, как дети. А вдали


Стоит один угрюмый их товарищ,


Как старый холостяк, и вкруг него


По-прежнему все пусто.


Из Михайловского Пушкин писал своему другу Нащокину: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую...»

Этот свой оптимизм, веру в светлое будущее Пушкин отразил в заключительных стихах написанной тогда, в Михайловском, элегии:



Здравствуй, племя


Младое, незнакомое! не я


Увижу твой могучий поздний возраст,


Когда перерастешь моих знакомцев


И старую главу их заслонишь


От глаз прохожего. Но пусть мой внук


Услышит ваш приветный шум, когда


С приятельской беседы возвращаясь,


Веселых и приятных мыслей полон,


Пройдет он мимо вас во мраке ночи


И обо мне вспомянет.


Пушкин пробыл в Михайловском еще около двух недель и 2 октября писал жене: «Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь». А 11 октября - Плетневу: «...такой бесплодной осени от роду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

* * *

В Петербург Пушкин вернулся 23 октября. Сразу нахлынули неприятности с цензурой, семейные заботы...

Главный комитет цензуры не разрешил печатать второе издание одобренной Николаем I поэмы «Анджело», и Пушкин писал шефу жандармов: «Не знаю, чем мог я заслужить такое пренебрежение, - но ни один из русских писателей не притеснен более моего. Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении - печатаются с своевольными поправками цензора, жалобы мои оставлены без внимания. Я не смею печатать мои сочинения...»

В те дни тяжело болела мать Пушкина. Врачи потеряли надежду, хотя ей было всего шестьдесят лет. Все, вместе взятое, очень волновало Пушкина, и он изливал свою душу в письме П. А. Осиповой: «Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен. Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и сладкая привычка, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет - мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее...»

Приближалось 14 декабря 1835 года - десятая годовщина восстания декабристов, и Пушкин писал доверительно Осиповой: «Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что я все видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч. и проч...»

Наступил 1836 год. Последний, самый тяжкий год жизни Пушкина...

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ


ПЕТЕРБУРГ.


1836


Последний год



О нет, мне жизнь не надоело,


Я жить люблю, я жить хочу...

А. С. Пушкин



В один из вечеров 1836 года у В. А. Жуковского собрались гости. Это был один из тех субботних вечеров, на которых поэты и писатели знакомились с новинками литературы, обменивались впечатлениями о событиях дня.

П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, И. А. Крылов, П. А. Плетнев были постоянными участниками этих встреч. Позже здесь появились Н. В. Гоголь и А. В. Кольцов.

Приехал и Пушкин. После прекращения выпуска дельвиговской «Литературной газеты» и «Северных цветов» его не переставала занимать мысль о собственном органе печати. От издания разрешенной ему газеты он отказался и мечтал о журнале, в котором, как писал Гоголь, «могли бы помещаться статьи более обдуманные и полные, чем какие могут быть в еженедельниках и ежемесячниках, где сотрудники, обязанные торопиться, не имеют даже времени пересмотреть то, что написали сами...».

В тот вечер Вяземский прочитал письмо А. И. Тургенева из Парижа о крупнейших зарубежных политических и культурных событиях. Письмо это восхитило Пушкина. Раздались голоса:

- Жаль, что нет журнала, куда бы выливать весь этот кипяток, сочный бульон из животрепещущей утробы настоящего!..

В начале 1836 года издание журнала, по типу английских трехмесячных обозрений, было Пушкину разрешено.

* * *



Автограф А. С. Пушкина на обложке второго тома «Современника» за 1836 год.


Так родился «Современник». Пушкину позволено было выпустить в 1836 году четыре тома чисто литературных, исторических и ученых статей, также критических разборов русской и иностранной словесности.

Министр народного просвещения Уваров тогда же предложил председателю петербургского цензурного комитета Дондукову-Корсакову вести за журналом Пушкина особое наблюдение. Опека над «Современником» этих двух реакционных деятелей не предвещала ничего хорошего.

«Дундука» Пушкин заклеймил недавно острой эпиграммой, а с Уваровым у него были старые счеты. Этот бывший член «Арзамаса», не так давно учтиво сопровождавший Пушкина на лекцию профессора Давыдова в Московском университете, вступил на путь реакции и стал врагом поэта.

В те дни был тяжело болен граф Д. Я. Шереметев, один из богатейших людей тогдашней России, и Уваров, женатый на его двоюродной сестре, позарясь на огромное наследство, поспешил опечатать имущество умиравшего. Пушкин написал по этому поводу стихотворение «На выздоровление Лукулла». Описывая, как «угасал богач младой», как «в померкшей комнате... врачи угрюмые шептались», Пушкин продолжал:



А между тем наследник твой,


Как ворон, к мертвечине падкой,


Бледнел и трясся над тобой,


Знобим стяжанья лихорадкой.


Уже скупой его сургуч


Пятнал замки твоей конторы;


И мнил загресть он златы горы


В пыли бумажных куч.



Он мнил: «Теперь уж у вельмож


Не стану нянчить ребятишек;


Я сам вельможа буду тож;


В подвалах, благо, есть излишек.


Теперь мне честность - трын-трава!


Жену обсчитывать не буду,


И воровать уже забуду


Казенные дрова!»


Стихотворение это появилось в «Московском наблюдателе» и привлекло общее внимание. «Весь город занят «Выздоровлением Аукулла» ...Все узнают в нем, как нельзя лучше, Уварова», - записал в своем дневнике цензор А. Н. Никитенко.

Государь был недоволен, и Пушкину пришлось давать по этому поводу объяснения. Он доказывал, что в стихотворении хотел лишь представить образ низкого купца, пройдоху и стяжателя. Просил, чтобы ему доказали, будто он назвал какое-то конкретное лицо в стихотворении.

И когда Бенкендорф просил сказать, на кого оно написано, ответил:

- На вас...

Видя недоумение усмехнувшегося графа, Пушкин спросил:

- Вы не верите? Отчего же другой уверен, что это на него?..

* * *

Волнения наконец улеглись, и Пушкин вернулся к «Современнику». Смирдин предложил ему 15 000 рублей, если он откажется от журнала и станет сотрудником его «Библиотеки для чтения», но Пушкин не согласился.

Чем открыть первый номер «Современника»? Этот вопрос для издателя был совсем не маловажный.

Пушкин работал тогда над материалами по истории Петра и внимательно изучал находившийся в его библиотеке изданный в 1788-1789 годах десятитомный труд И. И. Голикова - «Деяния Петра Великого, мудрого Преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам».

В этих томах, находящихся в Пушкинском доме Академии наук, и сегодня сохранились оставленные Пушкиным между страницами закладки. Здесь он прочитал, что «Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбой праздновал с ними свое примирение».

Нужно побудить и Николая I, подобно Петру, примириться с декабристами! В его прямой адрес Пушкин направляет стихотворение «Пир Петра Великого», рассказывая, как и по какому поводу «пирует царь великий в Питербурге-городке»:



...Он с подданным мирится;


Виноватому вину


Отпуская, веселится;


Кружку пенит с ним одну;


И в чело его целует,


Светел сердцем и лицом;


И прощенье торжествует,


Как победу над врагом.


Но Николая I не тронули, не смягчили эти стихи, он оставался мрачен, не дошел до него голос поэта...

* * *



Субботнее собрание у В. А. Жуковского. С картины А. Мокринкого, Г.Михайлова и др.



К «Современнику» Пушкин привлек своих друзей. Жуковский поместил в первом номере журнала стихотворение «Ночной дозор», Гоголь - «Коляску», «Утро делового человека» и большую статью «О движении журнальной литературы в 1834-1835 ГГ.».

Критикуя журналы той поры, Гоголь писал: «О чем же говорили наши журналы? Они говорили о ближайших и любимейших предметах: они говорили о себе, они хвалили в своих журналах собственные свои сочинения; они решительно были заняты только собою; на все другое они обращали какое-то холодное, бесстрастное внимание. Великое и замечательное было как будто невидимо. Их равнодушная критика обращена была на те предметы, которые почти не заслуживали внимания».

Сам Пушкин напечатал в первом томе журнала «Путешествие в Арзрум», маленькую трагедию «Скупой рыцарь», стихотворение «Из Шенье» («Покров, упитанный язвительною тенью...»).

Была еще помещена в первом номере статья с совершенно неподходящим для литературного журнала названием - «Разбор парижского математического ежегодника на 1836 год». Но автор ее, П. Б. Козловский, образованный прогрессивный человек, преклонявшийся перед Пушкиным, сумел насытить ее большим политическим содержанием. Он писал, что русская наука вправе занять свое высокое место в мировой научной литературе, осуждал преклонение русских перед западной наукой, критиковал политику в этом вопросе царского правительства и говорил о необходимости приобщать к науке не только привилегированные, но и низшие классы населения.

Цензура, сверх ожидания, прошла мимо статьи Козловского. Сообщая об этом Вяземскому, Пушкин восторженно писал: «Ура! наша взяла.

Статья Козловского прошла благополучно: сейчас начинаю ее печатать...»

В первом томе был напечатан также очерк «Долина А.житугай» за подписью Султана Казы-Гирея. Сегодня, когда так бурно расцвела национальная литература населяющих Советский Союз братских народов, написанное Пушкиным послесловие к этому очерку представляет особый интерес. Пушкин писал тогда:

«Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Казы-Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным...»

В отделе «Новые книги» давались небольшие рецензии о вышедших 56 книжных новинках, и особенное внимание уделено было «Вечерам на хуторе близ Диканьки» Гоголя.

* * *

Первый номер «Современника» вышел 11 апреля 1836 года.

Пушкин увлеченно работал над ним. Не было денег на бумагу, но владелица бумажной фабрики Кайданова отпустила ему в долг необходимую «цветную и библейную бумагу» на сумму 315 рублей. Во все издательские дела и тонкости он, поэт, должен был вникать сам, и друзья сомневались, хватит ли его долго на это. Но Пушкину деятельно в этом помогали Гоголь, Вяземский и Одоевский.

Особенно трудно приходилось с цензорами. Сначала журналу назначили самого трусливого и строгого А. Л. Крылова. Пушкин сменил его на П. И. Гаезского, но тот за какую-то оплошность только что просидел восемь дней на гауптвахте, и с ним было еще труднее.

Но все это не смущало Пушкина, он продолжал собирать материал для следующих номеров журнала.

* * *



Московский университетский благородный пансион, в котором учились В. А. Жуковский, А. И. Тургенев, В. Ф. Одоевский, А. С. Грибоедов, М. Ю. Лермонтов, М. И. Глинка, Л. С. Пушкин, брат поэта. С акварели Б. Земенкова.


Шел март. Всю зиму продолжала болеть мать Пушкина Надежда Осиповна.

29 марта 1836 года она скончалась. Не дождавшись выхода журнала, Пушкин выехал в Михайловское хоронить ее. Она нашла покой у стен Святогорского монастыря, рядом со своими родителями - Ганнибалами.

Две недели прожил Пушкин в родовом Михайловском и как бы навсегда прощался с ним. Бродил по аллеям парка, навещал соседей в Тригорском.

Не переставая думать о «Современнике», направил поэту Н. М. Языкову приглашение принять участие в журнале. Вспоминая, как он посетил его в годы ссылки, Пушкин писал: «Будьте моим сотрудником непременно. Ваши стихи - вода живая, наши - вода мертвая; мы ею окатили «Современника». Опрысните его Вашими кипучими каплями...»

В Петербург Пушкин вернулся 24 апреля. Михайловское он покидал на этот раз навсегда. Рядом с «матерью и Ганнибалами приготовил место и для себя у стен Святогорского монастыря.

В день возвращения в Петербург Пушкин получил неожиданное письмо от Кюхельбекера. Его поселили в Баргузине, и оттуда он отправил 12 февраля 1836 года письмо любимому лицейскому товарищу.

Это было письмо как бы с того света. Пушкин читал его с большим волнением: «Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе... Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка... Впрочем, мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг потому, что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике. Книги, которые ты время от времени пересылал ко мне, во всех отношениях драгоценны. Сверх того, мне особенно приятно было, что ты, Поэт, более наших Прозаиков заботишься обо мне. Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось.

Мое заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком...

Если пожелаешь письма поскладнее, отвечай!!!..»

Не успел Пушкин прочитать это сердечное, трогательное письмо доброго, благородного Кюхли, как Бенкендорф напомнил ему о себе: запросил, когда и от кого он получил его? Пушкин ответил, что вручил письмо его дворовым незнакомый человек в его отсутствии, без всяких объяснений...

На другой день он выехал в Москву.

* * *

Пушкин приехал в Москву 3 мая 1836 года. Ему необходимо было поработать в архивах, привлечь московских друзей к участию в «Современнике», «сторговаться» с книгопродавцами по поводу издания своих произведений и журнала.

На другой же день он посетил художника К. П. Брюллова, настойчиво приглашал его в Петербург, но тот отказывался. «Он настоящий художник, добрый малый, - писал Пушкин жене, - ...боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист... Что же теперь со мною будет?»

И позже: «Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право, боюсь... Здесь хотят лепить мой бюст, - продолжал Пушкин, - но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: у меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим».

* * *



Афиша первого спектакля «Ревизора» в Петербуржце.



Н. В. Гоголь. С автолитографии А. Венецианова.



М. С. Щепкин. С акварели А. Доброволъского.



Экземпляр «Ревизора», подаренный Н. В. Гоголем М. С. Щепкину, позже перешедший к К. С. Станиславскому.





Автограф «Записок Щепкина». Первые строки написаны рукою А. С. Пушкина.


В Москве готовились к постановке гоголевского «Ревизора», и Пушкин просил жену: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть «Ревизора». Без него актерам не спеться...»

В Петербурге прошла уже перед тем, 19 апреля, первая постановка «Ревизора», прошла в отсутствии Пушкина, который находился еще в Михайловском. Несмотря на то что роль городничего исполнял «дед русской сцены» знаменитый И. И. Сосницкий, а Хлестакова - Н. О. Дюр, пьеса, по выражению Пушкина, «упала» в Петербурге.

Спектакль смотрел Николай I, и инспектор труппы написал на афише: «Государь император с наследником внезапно соизволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души. Пьеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворянство, чиновников и купечество.

Актеры все, в особенности Сосницкий, играли превосходно. Вызваны автор, Сосницкий и Дюр».

Но Гоголь не был доволен и прострадал весь вечер. Первый исполнитель роли Хлестакова, Дюр, писал он, «ни на волос не понял, что такое Хлестаков... он явился чем-то вроде целой шеренги водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться из парижских театров».

Через несколько дней после премьеры в Петербурге он писал М. С. Щепкину в Москву: «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов... уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее».

Щепкин с большим волнением ждал «Ревизора» в Москве и писал Сосницкому, что бездействие и мелкие, ничтожные роли совершенно убивают его. При первом слухе о новой комедии Гоголя он оживился, расцвел, сделался веселым, всюду ездил и говорил о новой своей роли в «Ревизоре».

Бывший крепостной, выкупленный вместе с семьей друзьями за восемь тысяч рублей, Щепкин уже был свободен и жил в небольшом собственном домике в Каретном ряду. Пушкин был знаком с ним и не раз навещал его. Встречался он с ним и у Нащокина, к которому артист почти ежедневно приходил.

Гоголь между тем в Москву не поехал и отправил Щепкину рукопись «Ревизора» с письмом: «...познакомившись с здешнею театральною дирекциею, я такое получил отвращение к театру, что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня еще и на московском театре, в силе удержать поездку и в Москву и попытку хлопотать о чем-либо... Мочи нет. Делайте, что хотите, с моей пьесой...»

Премьера «Ревизора» в Москве состоялась 25 мая 1836 года, в Малом театре. Городничего играл Щепкин, Хлестакова - Ленский. На премьере присутствовало преимущественно светское общество, пьеса была принята сдержанно. О том, как прошел спектакль, Щепкин писал в Петербург Сосницкому: «...я ожидал гораздо большего приема. Это меня чрезвычайно изумило; но один знакомый забавно объяснил мне эту причину: «Помилуй, говорит, как можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина дающей?»

Пушкин, уехавший из Москвы, на первом представлении «Ревизора» в Малом театре не присутствовал. Но, высоко ценя рассказы Щепкина обо всем им пережитом, он накануне отъезда побывал у знаменитого артиста и подарил ему альбом, на первой странице которого написал своей рукой начало автобиографических записок Щепкина: «17 мая 1836 года. Москва. Записки актера Щепкина.

Я родился в Курской губернии Обояньского уезда, в селе Красном, что на речке Пенке...»

Дальше Щепкин уже продолжал: «...1788 году, ноября 6-го числа...» и т. д.

* * *



Денис Давыдов. С портрета работы Д. Дау.



Кавалерист-девица Надежда Андреевна Дурова.С литографии.



Из Москвы Пушкин выехал в Петербург в ночь на 20 мая 1836 года. Ему не пришлось, как он того хотел, встретиться с В. Г. Белинским и, уезжая, он оставил Нащокину для него экземпляр «Современника» с приглашением принять участие в журнале.

Белинский писал позднее о Пушкине, что он «был совершенным выражением своего времени. Одаренный высоким поэтическим чувством и удивительною способностью принимать и отражать все возможные ощущения, он перепробовал все тоны, все лады, все аккорды своего века; он заплатил дань всем великим современным событиям, явлениям и мыслям, всему, что только могла чувствовать тогда Россия... Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них свое суждение и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующей за нею эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего...»

Пушкин относился к критику с большим уважением, и только смерть помешала ему встретиться с ним и пригласить к участию в «Современнике».

Белинский писал позже Гоголю: «...меня радуют доселе и всегда будут радовать, как лучшее мое достояние, несколько приветливых слов, сказанных обо мне Пушкиным, и, к счастию, дошедших до меня из верных источников, и я чувствую, что это не мелкое самолюбие с моей стороны, а то, что я понимаю, что такое человек, как Пушкин, и что такое одобрение со стороны такого человека, как Пушкин...»

Пушкина в это время очень теснила цензура, и он просил сменить своего излишне мнительного цензора «Современника» другим, а Денису Давыдову писал: «Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели... Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче».

В июле 1836 года вышел второй том «Современника». На одно из первых мест поставлено было стихотворение «Урожай» А. В. Кольцова, который незадолго до того познакомился с Пушкиным и был поражен дружелюбной откровенностью и удивительной простотой приема, оказанного ему знаменитым поэтом.

Пушкин поместил две статьи - «Российская Академия» и «Французская Академия». В первой он говорил о необходимости блюсти чистоту русского языка и приводил отрывок из доклада президента Академии:

«Академия есть страж языка; и потому должно ей со всевозможною к общей пользе ревностию вооружаться против всего несвойственного, чуждого, невразумительного, темного, ненравственного в языке. Но сие вооружение ее долженствует быть на единой пользе словесности основанное, кроткое, правдивое, без лицеприятия, без нападений и потворства, не похожее на те предосудительные сочинения, в которых, под мнимым разбором, пристрастное невежество или злость расточают недостойные похвалы или язвительные хулы без всякой истины и доказательств, в коих одних заключается достоинство и польза сего рода писаний».

«Ныне, - пишет далее Пушкин, - Академия приготовляет третье издание своего Словаря, коего распространение час от часу становится необходимее. Прекрасный наш язык, под пером писателей неученых и неискусных, быстро клонится к падению. Слова искажаются. Грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого. В журналах наших еще менее правописания, нежели здравого смысла...»

В статье «Французская Академия» Пушкин писал, в связи со смертью члена Академии поэта Арно, о свободе творчества, о независимости вдохновения и бескорыстной любви художника к своему искусству.

* * *

Большой интерес вызвали помещенные во втором томе «Записки Н. А. Дуровой» - девушки-кавалериста, корнета уланского полка. Пушкин познакомился с этой девушкой необычайной судьбы в мае 1836 года, навестил ее, когда она приехала со своими «Записками» в Петербург, пригласил к себе на Каменный остров обедать и, когда они проезжали мимо Петропавловской крепости, показал место казни декабристов.

«Запискам» Дуровой Пушкин предпослал предисловие: «В 1808 году молодой мальчик, по имени Александров, вступил рядовым в Конно-Польский Уланский полк, отличился, получил за храбрость солдатский Георгиевский крест и в том же году вышел в офицеры в Мариупольский Гусарский полк. Впоследствии перешел он в Литовский Уланский и продолжал свою службу столь же ревностно, как и начал...»

Предисловие свое Пушкин снабдил эпиграфом из Овидия, на латинском языке: «Modo wirs modo femina» - «То мужчина, то женщина».

Рукописи Дуровой Пушкин дал высокую оценку: «Прелесть. Живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен...»

* * *

После выхода второго тома «Современника» Пушкин направил в типографию материалы для третьего тома.

Он открыл его пятнадцатью стихотворениями Ф. И. Тютчева. В нем помещен был «Нос» Н. В. Гоголя с заметкой от издателя: «Н. В. Гоголь долго не соглашался на печатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веского, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись».

Лично Пушкин поместил в третьем томе много своих произведений: «Родословная моего героя», «Полководец», «Сапожник», «Вольтер», «Анекдоты», большую рецензию на «Фракийские элегии» поэта В. Теплякова, ответ на критику «Истории Пугачевского бунта» и две большие заметки в отделе новых книг. Была напечатана еще большая статья Пушкина по поводу вышедших в Нью-Йорке «Записок Джона Теннера», цивилизованного американца, прожившего тридцать лет среди индейцев. Эта статья и сегодня звучит со всей силой укора политике расовой дискриминации.

«С некоторого времени Северо-Американские Штаты, - писал Пушкин, - обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих... Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть, со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой; такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.

Отношения Штатов к индейским племенам, древним владельцам земли, ныне заселенной европейскими выходцами, подверглись также строгому разбору новых наблюдателей. Явная несправедливость, ябеда и бесчеловечие американского Конгресса осуждены с негодованием... Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся...

«Записки Джона Теннера»... будут свидетельствовать перед светом о средствах, которые Американские Штаты употребляли в XIX столетии к распространению своего владычества...»

Статья «Джон Теннер» была написана Пушкиным в августе 1836 года, а в 1833 году он, перекликаясь с известной книгой Радищева, закончил свое «Путешествие из Москвы в Петербург», где встречаются те же мысли о гнете английского капиталистического строя. «Прочтите, - писал Пушкин, - жалобы английских фабричных работников: волосы встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид...

Совсем нет: - продолжает Пушкин, - дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребление, не преступление, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного».

* * *



Петр I. Рисунок К. Рудакова к поэме А. С. Пушкина «Полтава». 1948 г.


Напряженно работая над «Современником», Пушкин не переставал подбирать и материалы по истории Петра. Задумав этот труд еще в 1827 году, он до конца дней не переставал возвращаться к нему.

«Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: - говорил Пушкин осенью 1833 года писателю В. И. Далю, - он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, - надо отодвинуться на два века, - но постигаю его чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота чтонибудь...»

Жене Пушкин писал в конце мая 1834 года: «Ты спрашиваешь меня о Петре I? идет помаленьку; скоплю материалы - привожу в порядок - и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок...»

В то время на площади Петровой уже стоял «Медный всадник» Фальконе...

И М. П. Погодину сообщил: «К Петру приступаю со страхом и трепетом...

Поэт видел в Кунсткамере восковую фигуру Петра, одетую в голубой кафтан, и мог составить себе достаточно полное представление об облике царя и быте той эпохи.

Задуманный Пушкиным труд должен был явиться, по словам Белинского, «учено-художественной историей», и поэт, следуя исторической правде, показал не только положительные, но и теневые стороны деятельности и личности Петра I. Петр предстает в пушкинском труде, как «одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)». Петр - «деспот» и одновременно «сильный человек», «чудотворец-исполин», которого «народ почитал антихристом».

Поэт собирает, год за годом, обширные материалы по истории Петра с 1695 по 1725 год, изучает все изданные им указы, намечает план введения к «Истории Петра»: Россия извне, Россия внутри, подати, торговля, военная сила, дворянство, народ, законы, просвещение, дух времени.

И в записи, относящейся к 1721 году, отмечает: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые - нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или по крайней мере для будущего, - вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».

Под этими строками Пушкин делает пометку в скобках: «Это внести в историю Петра, обдумав».

Собрав обширный материал для «Истории Петра», объемом в тридцать одну тетрадь большого формата, Пушкин рассчитывал закончить ее «в год или в течение полугода» и затем исправлять по документам. Но смерть прервала его работу.

Николай I, по поручению которого Пушкин начал писать «Историю Петра», ознакомившись с незавершенным трудом, признал его для себя неприемлемым и положил резолюцию: «Сия рукопись издана быть не может».

После тщательного «очищения» рукописи цензурой в Собрании сочинений Пушкина, вышедшем в 1855-1857 годах под редакцией П. В. Анненкова, было опубликовано лишь начало «Истории Петра».

Случилось так, что при перевозке библиотеки Пушкина в Петербург в 1900 году, в сельце Ивановском, где библиотека хранилась у внука поэта, остался ящик с рукописью «Истории Петра». Лишь в 1932 году, через девяносто пять лет после смерти Пушкина, рукопись была случайно обнаружена и вскоре опубликована. Сохранились и дошли до нас, к сожалению, только уцелевшие двадцать две тетради из тридцати одной.

* * *



Титульный лист сборника «Новоселье» с изображением А. С. Пушкина. Рисунок А. Брюллова. 1833 г.


В сентябре Пушкин посетил с женою осеннюю выставку картин в Академии Художеств. Узнав, что приедет Пушкин, молодежь устремилась в Античную галерею, куда он прошел. Учеником Академии был тогда будущий знаменитый маринист И. К. Айвазовский, и инспектор Академии представил его поэту как получившего золотую медаль.

Пушкин ласково попросил Айвазовского показать написанные им картины, и он увидел два полотна - «Облака с Ораниенбаумского берега» и «Группу чухонцев».

- Не болеете ли вы на севере? - спросил Пушкин, узнав, что он крымский уроженец...

Рассказывая об этой встрече, Айвазовский не забыл упомянуть, что Наталья Николаевна была в большой палевой соломенной шляпе, в изящном белом платье и бархатном черном корсаже с переплетенными черными тесемками.

Пушкин посетил и октябрьскую выставку в Академии Художеств. При взгляде на скульптуру, выполненную юным Н. С. Пименовым, сказал:

- Слава богу! Наконец и скульптура в России появилась народная.

Президент Академии А. Н. Оленин представил поэту юного скульптора. Пушкин пожал ему руку, назвал собратом, долго всматривался в его творение, обходя на разные расстояния, затем вынул записную книжку и тут же написал на листке экспромт «На статую играющего в бабки», передал Пименову этот листок, снова пожал его руку и пригласил к себе. На листке было написано:



Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено


Бодро опёрся, другой поднял меткую кость.


Вот уж прицелился... прочь! раздайся, народ любопытный,


Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.


Уже будучи профессором, Пименов с жаром и слезами на глазах рассказывал своим ученикам об этой встрече.

Тогда же Пушкин увидел на выставке работу и другого ученика, скульптора А. В. Логановского и написал «На статую играющего в свайку»:



Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,


Строен, легок и могуч, - тешится быстрой игрой!


Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,


Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.


Скульптуры эти украсили потом фасад Царскосельского Александровского дворца.

* * *

Наступило 19 октября, день лицейской годовщины. В этот день, утром, Пушкин отозвался на опубликованное в «Телескопе» нашумевшее «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, в котором тот страстно нападал на отсталость и некультурность России.

Под письмом, вместо подписи, стояло греческое слово «Некрополис», обозначающее - «Город мертвых».

На это письмо своего друга и учителя молодых лет Пушкин отозвался взволнованно и страстно. Возражая против его пренебрежения к историческому прошлому России, он писал: «Войны Олега и Святослава, и даже удельные усобицы, разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие - печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется): оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, - как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?., я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - Меня раздражают, как человека с предрассудками - я оскорблен, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков...»

«Философическое письмо» Чаадаева привлекло к себе внимание правительства. Автора объявили сумасшедшим и подчинили ежедневному полицейскому и врачебному надзору, журнал «Телескоп», где оно было напечатано, закрыли, его редактора Н. И. Надеждина выслали в Устьсысольск, а пропустившего статью цензора уволили.

Пушкин в связи с этими репрессиями не послал Чаадаеву своих возражений на его письмо.

* * *



Протокол последнего лицейского собрания 1836 года, на котором присутствовал А. С. Пушкин.Автограф.



«Была пора: наш праздник молодой...» Автограф А. С. Пушкина.



Вечером 19 октября Пушкин праздновал с товарищами годовщину основания Царскосельского лицея. Обычно лицеисты первого выпуска праздновали этот день в своем тесном кругу. Но эта была двадцать пятая, и староста выпуска М. Я. Яковлев запросил Пушкина, не следует ли пригласить на эту юбилейную годовщину лицеистов других выпусков.

Пушкин настроен был мрачно и ответил Яковлеву сухой, решительной запиской: «Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи Лицея. Это было бы худое предзнаменование».

Вспомнив, что в послании товарищам 19 октября 1825 года он задал вопрос: «Кому ж из нас под старость день лицея торжествовать придется одному?» - Пушкин закончил записку: «Сказано, что и последний лицеист один будет праздновать 19 октября. Об этом не худо напомнить».

Грустное настроение Пушкина отразилось в тот вечер на настроении собравшихся. Из общего числа их пришло всего одиннадцать человек. Комовский приготовил сюрприз, явившись на вечер в сохранившемся у него старом лицейском мундире. При этом товарищи называли друг друга лицейскими кличками: Яковлев - Паяс, Буфон, Проказник, Музыкант, Песельник; Корф - Дьячок-мордан; Тырков - Курнофеиус, Кирпичный брус; Стевен - Швед; Комовский - Лиса; Илличевский - Олосенька; Пушкин - француз, Егоза, Сверчок.

Протокол собрания Пушкин написал своей рукою:

«Праздновали двадцатипятилетие лицея...

Собрались вышеупомянутые господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом:

1) Обедали вкусно и шумно.

2) Выпили три здоровья (по заморскому toast):

а) за двадцатипятилетие лицея,

б) за благоденствие лицея,

в) за здоровье отсутствующих.

3) Читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей.

4) Читали старинные протоколы и песни и проч. бумаги, хранящиеся в архиве лицейском у старосты Яковлева.

5) Поминали лицейскую старину.

6) Пели национальные песни.

7) Пушкин начал читать стихи на 23-летие лицея, но всех стихов не припомнил и, кроме того, отозвался, что он их не докончил, но обещал докончить, списать и приобщить в оригинале к сегодняшнему протоколу».

Пушкин развернул лист со своим посланием товарищам, помолчал немного и при общей тишине начал читать:



Была пора: наш праздник молодой


Сиял, шумел и розами венчался,


И с песнями бокалов звон мешался,


И тесною сидели мы толпой.


Тогда, душой беспечные невежды,


Мы жили все и легче и смелей,


Мы пили все за здравие надежды


И юности и всех ее затей.


Биограф Пушкина, П. В. Анненков, сообщает, что поэт не дочитал стихотворения. При первых же словах слезы покатились из глаз его... Он положил лист на стол и отошел в угол комнаты.

Кто-то из товарищей взял со стола незаконченное Пушкиным стихотворение и продолжал читать:



Всему пора: уж двадцать пятый раз


Мы празднуем лицея день заветный.


Прошли года чредою незаметной,


И как они переменили нас!


Недаром - нет! - промчалась четверть века!


Не сетуйте: таков судьбы закон;


Вращается весь мир вкруг человека, -


Ужель один недвижим будет он?


В глубоком философско-поэтическом раздумье о жизни, молодости и тех великих исторических событиях, свидетелями и участниками которых лицеисты были, Пушкин писал:



Припомните, о други, с той поры,


Когда наш круг судьбы соединили,


Чему, чему свидетели мы были!


Игралища таинственной игры,


Металися смущенные народы;


И высились и падали цари;


И кровь людей то славы, то свободы,


То гордости багрила алтари.


События бурного начала века волновали Пушкина и его лицейских товарищей: война 1812 года, восстание декабристов, революционные вспышки в Западной Европе, греческое восстание, казнь Риэго, вождя испанских революционеров. И все это, как бы подводя итоги крупнейшим событиям первой четверти XIX века, Пушкин воссоздал в чеканно-четком стихотворении.

Лицеисты читали и письма, полученные Пушкиным из ссылки от Кюхельбекера. Тайно, с оказией, он переслал друзьям свое стихотворение «19 октября 1836 года»:



Шумит поток времен. Их темный вал


Вновь выплеснул на берег жизни нашей


Священный день, который полной чашей


В кругу друзей и я торжествовал.


Старый лицейский товарищ, чей «волос поседел, но сердце бьется молодо и смело», обращается к другу своей юности:



Чьи резче всех рисуются черты


Пред взорами моими? Как перуны


Сибирских гроз, его златые струны


Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!


Твой образ - свет мне в море темноты;


Твои живые, вещие мечты


Меня не забывали в ту годину,


Как пил и ты, уединен, кручину.


Лицейский праздник прошел грустно. Собрались в четыре часа дня, а в половине десятого вечера уже разошлись.

Тягостное душевное состояние Пушкина на этом товарищеском празднике было вызвано все нарастающим недовольством двусмысленным положением его в светском обществе и острым ощущением надвигающейся катастрофы...

В конце декабря тягчайшего для него 1836 года Пушкин писал отцу: «Вот уж наступает новый год - дай бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает... Мой журнал и мой Петр Великий отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо устроил свои дела, следующий год будет лучше, надеюсь. Прощайте, мой дорогой отец...»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ


ПЕТЕРБУРГ


1836-1837


«Кончена жизнь!.. Теснит дыхание...»



Его уж нет. Младой певец,


Нашел безвременный конец!


Дохнула буря, цвет прекрасный


Увял на утренней заре,


Потух огонь на алтаре!..

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»



22-летний корнет Кавалергардского полка, чужеземец, у которого было два имени и три отечества, Дантес ворвался в мирную, полную творческого труда жизнь Пушкина еще за два с половиной года до катастрофы.

Француз по происхождению, Дантес приехал в Россию через несколько лет после июльской революции во Франции, свергнувшей династию Бурбонов, с определенной целью сделать карьеру. Здесь он стал приемным сыном голландского посланника в Петербурге барона Геккерена.

Ему было оказано в Петербурге особое внимание. Император Николай I сам представил Дантеса офицерам полка. Взяв его за руку, он сказал: «Вот вам товарищ. Примите его в свою семью, любите... Этот юноша считает за большую честь для себя служить в Кавалергардском полку; он постарается заслужить вашу любовь и, я уверен, оправдает вашу дружбу».

Русского языка Дантес не знал, за книгой его никто никогда не видел, к своим обязанностям по полку он относился небрежно и за недолгую службу свою был подвергнут сорока четырем взысканиям.

Александр Карамзин писал брату в Париж, что «необразованность забавно сочеталась в нем с природным остроумием, а в общем это было полное ничтожество как в нравственном, так и в умственном отношении».

Это был красивый молодой человек, ловкий, наглый, самоуверенный, веселый. В не очень разборчивом аристократическом обществе петербургского большого «света» он пользовался успехом своими казарменными анекдотами и пустейшей болтовней.

Уже в 1834 году Дантес встретился с Пушкиным. Поэт иногда смеялся, слушая его каламбуры, но Дантес был ему противен своею развязною манерою, своим невоздержанным с дамами языком. Дантесу нравилась Наталья Николаевна. Он стал оказывать ей исключительное внимание, а ей, легкомысленной и кокетливой, льстило ухаживание блестящего кавалергарда.

Это даже не вызывало ревности Пушкина. Он любил жену и безгранично доверял ей. Не приходится удивляться, что, при царивших тогда в свете нравах, Наталья Николаевна простодушно и бездумно рассказывала мужу о своих светских успехах, о том, что Дантес обожает ее.

Дантес между тем открыто ухаживал за женой Пушкина. Злорадные усмешки и перешептывания за спиной поэта усиливались. Он ни на минуту не подозревал жену, но положение его в обществе с каждым днем становилось все более трудным.

* * *

Летом 1836 года Пушкины снимали дачу на Каменном острове. Неподалеку от них жил близкий друг Пушкина М. Ю. Виельгорский, композитор, музыкант, певец, поэт. У него собирались обычно поэты, писатели, художники, музыканты. М. И. Глинка проводил у него, перед первой постановкой, репетицию оперы «Жизнь за царя» («Ивана Сусанина»)...

Балкон дачи Виельгорского выходил на усаженное березами шоссе, которое вело от Каменноостровского моста, вдоль реки, к Елагину острову.

В яркий солнечный день сюда подъехала блестящая кавалькада. То были Наталья Николаевна Пушкина с сестрой Екатериной и Дантесом.

- Зайдите! - пригласил их Виельгорский.

- Некогда! - ответила Пушкина, хлестнула коня, который нетерпеливо рыл копытом землю, и маленькая кавалькада галопом помчалась дальше.

По этому самому шоссе полгода спустя Пушкин направлялся с Дантесом к месту роковой дуэли...

Вяземский рассказывал, что он шел как-то по Невскому с Натальей Николаевной Пушкиной, ее сестрой Екатериной и Дантесом. В это время мимо них, как вихрь, не оглядываясь, промчался Пушкин и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для Вяземского это явилось первым признаком надвигающейся катастрофы.

В ухаживаниях Дантеса поддерживал его приемный отец - голландский посланник в Петербурге барон Геккерен. Это был сластолюбивый старик, всегда двусмысленно улыбавшийся, отпускавший шуточки, во все вмешивающийся. И одновременно контрабандист, превративший дом голландского посольства в Петербурге в международный центр спекулятивной торговли антикварными вещами.

* * *



Каменный остров. Вдали - Павловский дворец. С рисунка В. Петерсона.


Пушкин видел, как росло и крепло увлечение жены Дантесом, знал из ее доверенных и простодушных рассказов подробности их встреч на балах и вечерах, но, убежденный в ее чистоте, до времени лишь наблюдал и не принимал никаких решений. Равнодушным он, конечно, оставаться не мог. Но до удобного момента откладывал свое вмешательство.

4 ноября 1836 года момент этот наступил. Группа светских бездельников занималась тогда рассылкой анонимных писем мужьям-рогоносцам - так шутливо называли мужей, чьи жены изменяли им. Пушкин получил по почте три экземпляра анонимного клеветнического пасквиля, оскорбительного для чести его самого и жены.

Такое же подметное письмо получили в тот день в двойных конвертах, для передачи Пушкину, семь-восемь его друзей и знакомых. Текст пасквиля во всех этих письмах был одинаков: «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Н. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

В другое время Пушкин почел бы это за шутку, быть может, заклеймил бы эпиграммой, но сопоставление в пасквиле имен Нарышкина и Борха с именем Пушкина давало людям, знакомым с придворными интригами, повод полагать, что здесь был намек на особое внимание Николая I к жене поэта.

По манере изложения и строю письма, по качеству и виду бумаги Пушкин сразу же заподозрил в этом гнусном деле иностранца, человека высшего общества, дипломата.

Почувствовав неладное, друзья Пушкина не сообщили ему о полученном пасквиле, но В. А. Соллогуб тотчас же направился к нему и сообщил, что в полученном на его имя пакете он нашел другой конверт с надписью: «Александру Сергеевичу Пушкину», сделанной нарочито кривым почерком.

- Я уже знаю, что это такое, - сказал Пушкин, распечатывая конверт, - я такое письмо получил сегодня же от Е. М. Хитрово: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безымянным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя - ангел, никакое подозрение коснуться ее не может.

* * *

Пушкин был возбужден, взволнован. Вопрос выходил за рамки его личных, семейных отношений и роли в них Дантеса, приобретал характер общественно-политический.

Прежде всего он счел невозможным оставаться больше обязанным Николаю I. Крайне нуждаясь в то время, он обратился 6 ноября к министру финансов Е. Ф. Канкрину с письмом, которое являлось до известной степени вызовом царю.

С разрешения Николая I Пушкин получал из казны заем в 54 000 рублей, из этой суммы 25 ООО он должен был уплатить в течение пяти лет. В письме к Канкрину Пушкин сообщил, что желает уплатить свой долг «сполна и немедленно», отказываясь, в связи с этим, в пользу казны от принадлежавшего ему болдинского имения. При этом он просил Канкрина не доводить оного до сведения государя императора.

Канкрин, однако, не мог удовлетворить его просьбу, и Пушкин выразил ему в новом письме свое сожаление по этому поводу.

На другой день после получения пасквиля, 5 ноября, Пушкин послал вызов Дантесу, считая его виновником нанесенной ему обиды.

В тот же день к нему явился приемный отец Дантеса, барон Геккерен, с просьбою отсрочить дуэль на 24 часа, а на следующий день был у него снова и просил об отсрочке уже на две недели. Пушкин оставался непоколебимым, но, тронутый слезами и волнением Геккерена, согласился.

Прошло всего несколько дней со дня данной Пушкиным Геккерену двухнедельной отсрочки дуэли. Тетка Натальи Николаевны, Е. И Загряжская, и В. А. Жуковский прилагали в это время все усилия к тому, чтобы предотвратить дуэль. И тогда неожиданно выяснилось, что еще до вызова на дуэль Дантес намеревался жениться на сестре Пушкиной - Екатерине Гончаровой.

Это новое, очень серьезное обстоятельство Дантес и Геккерен довели до сведения Пушкина, но он считал его невероятным. Всем было известно, что Екатерина Гончарова влюблена в Дантеса, но тот увлечен был ее сестрою, женою Пушкина.

Геккерен содействовал усилиям друзей Пушкина отстранить дуэль, но Пушкин увидел в этом трусливое стремление Дантеса вообще уклониться от поединка. Такой образ действий был ему противен, он афишировал низость Дантеса и ни на какие компромиссы не шел.

9 ноября, до истечения данной Пушкиным Геккерену двухнедельной отсрочки, Жуковский писал Пушкину: «...ради бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа».

Геккерен между тем стал настаивать на необходимости встречи Пушкина с Дантесом, чтобы выяснить, не расценивается ли желание Дантеса жениться на сестре жены Пушкина трусливой попыткой избежать дуэли. Пушкин, однако, от встречи с Дантесом отказался.

Встретившись вечером 16 ноября у Карамзиных с Соллогубом, он попросил его завтра же зайти к д’Аршиаку, секунданту Дантеса, и условиться с ним относительно материальной стороны дуэли.

- Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь! - подчеркнул Пушкин.

Он говорил резко, был настроен решительно, и Соллогуб так объяснил впоследствии его поведение: «Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом».

Однако обстоятельства сложились так, что Пушкин вынужден был отказаться от дуэли. Но Дантес требовал, чтобы Пушкин письменно сообщил ему мотивы отказа, не касаясь при этом намерения его жениться на Екатерине Гончаровой. Пушкин написал письмо, удовлетворившее секунданта Дантеса, и вопрос о дуэли отпал.

Дантес полагал, что после этого он будет иметь возможность бывать у Пушкина и встречаться с Натальей Николаевной.

- Напрасно, - запальчиво сказал Пушкин. - Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.

* * *



А. С. Пушкин с женою на придворном балу. С картины Н. Ульянова.



Дуэль А. С. Пушкина с Дантесом. С картины А. Наумова.



А. С. Пушкин скончался в кабинете, на диване, среди книг своей библиотеки. Фотография.



Последний бюллетень о состоянии здоровья А. С. Пушкина, написанный В. А. Жуковским.



Сообщение о смерти А. С. Пушкина в первом томе «Современника» за 1837 г.



Тайный увоз тела А. С. Пушкина. С картины А. Наумова.



Памятник А. С. Пушкину в Ленинграде. Скульптура М. Аникушина.



Пригласительный билет на отпевание А. С. Пушкина.



М. Ю. Лермонтов. С портрета П. Заболотского.



Автограф начальных строк стихотворения М. Ю. Лермонтова «Смерть Поэта».



В те дни, когда в большом сером доме на Набережной Мойки, 12, разыгрывался финал трагедии великого русского поэта, Петербург жил своей обычной жизнью. И Пушкин стремился временами отвлекаться от своих мрачных мыслей.

6 ноября 1836 года в Петербурге произошло событие, знаменовавшее собою рождение новой эпохи: был пущен первый паровоз по только что сооруженной, первой в России железной дороге от Петербурга до Павловска.

И еще одно большое событие произошло 27 ноября 1836 года: на сцене Петербургского Большого театра впервые прозвучали мелодии оперы «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). Пушкин был знаком с автором оперы, композитором М. И. Глинкой, и вместе с друзьями присутствовал на его премьере.

Вскоре, 13 декабря, друзья чествовали композитора, автора оперы, и за обедом создали коллективно «Канон в честь М. И. Глинки»:



Пой в восторге, русский хор,


Вышла новая новинка.


Веселися, Русь! наш Глинка -


Уж не Глинка, а фарфор.



За прекрасную новинку


Славить будет глас молвы


Нашего Орфея Глинку


От Неглинной до Невы.



В честь толь славныя новинки


Грянь, труба и барабан,


Выпьем за здоровье Глинки


Мы глинтвеину стакан.



Слушая сию новинку,


Зависть, злобой омрачась,


Пусть скрежещет, но уж Глинку


Затоптать не может в грязь.


Первая строфа «Канона» была написана М. Ю. Виельгорским, вторая - П. А. Вяземским, третья - В. А. Жуковским, четвертая - Пушкиным.

Музыку к ней написали Одоевский и Виельгорский.

* * *

Несмотря на осложнения в семейной жизни, Пушкин продолжал работать над историей Петра, заинтересовался «Описанием земли Камчатки» С. П. Крашенинникова, встречался с литературными друзьями.

В Петербургском университете читал в то время лекции его друг, П. А. Плетнев, и пригласил на свою лекцию Пушкина.

Присутствовавший на лекции студент так вспоминал этот памятный в жизни тогдашней молодежи день: «Плетнев поднялся на кафедру, и в то же время в дверях аудитории показалась фигура Пушкина с его курчавой головой, огненными глазами и желтоватым, нервным ликом... Пушкин сел с каким-то другим господином из литераторов на одну из задних скамей и внимательно прослушал лекцию, не обращая внимания на беспрестанное осматривание его обращенными назад взорами сидевших впереди студентов. Профессор, читавший о древней русской литературе, вскользь упомянул о будущности ее, и при сем имя Пушкина прошло через его уста; возбуждение было сильное и едва не перешло в шумное приветствие знаменитого гостя. Это было уже в конце урочного часа, и Пушкин, как бы предчувствуя, что молодежь не удержится от взрыва, скромно удалился из аудитории, ожидая окончания лекции в общей проходной зале, куда вскоре вышел к нему Плетнев, и они вместе уехали. Это было незадолго до смерти Пушкина».

* * *

10 января 1837 года состоялась свадьба Дантеса с Екатериной Гончаровой. Дантес между тем полагал, что отношения его с домом Пушкина не должны прекратиться. Встречаясь с Натальей Николаевной на балах и вечерах, не стесняясь присутствием жены, он по-прежнему оказывал ей исключительное внимание, и сама Наталья Николаевна вела себя легкомысленно.

Дантес искал встречи с нею; великосветская дама Идалия Полетика, открытая ненавистница Пушкина, предоставила им для свидания свою квартиру, и встреча состоялась.

Всегда откровенно рассказывавшая мужу обо всем: о своих успехах в свете, о встречах с Дантесом, Наталья Николаевна скрыла от него это свидание, и Пушкин узнал о нем из полученного на другой день анонимного письма.

Раздражению и возмущению Пушкина не было предела. Поэт хотел публично оскорбить Дантеса на балу у Салтыкова, но Дантеса предупредили, и он на бал не явился.

Как-то вечером Наталья Николаевна возвращалась из театра. Шедший позади Геккерен спросил ее, когда же она наконец оставит своего мужа. Наталья Николаевна тогда же рассказала об этом Пушкину, и тот решил на другой день послать Геккерену резкое письмо.

Друзья всячески успокаивали Пушкина, говорили, что жена его вне всяких подозрений и в этом все уверены.

- Мне не довольно того, - ответил Пушкин, - что вы, что мои друзья, что здешнее общество, так же как и я, убеждены в невинности и чистоте моей жены: мне нужно еще, чтобы доброе имя мое и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно.

* * *

Пушкин решил действовать. Началась развязка назревшей драмы. Великосветский Петербург с волнением, многие с любопытством следили за каждым шагом поэта. Но никто не знал и не понимал истинного положения происходящих событий, не предвидел рокового конца. Даже в дружески расположенной к Пушкину семье Карамзиных события воспринимались легкомысленно. С неприкрытым любопытством, например, дочь историка, Софья Карамзина, лишенная возможности быть на свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаровой, писала брату Андрею в Париж: «Это было не очень приятно для меня, да, вдобавок, и очень досадно - я теряла надежду видеть вблизи главных актеров в заключительной сцене этой таинственной драмы...»

А заключительный акт драмы развивался стремительно. Дошедшие до нас свидетельства современников дают возможность представить себе, как развертывались, день за днем, час за часом, события тех роковых дней.

25 января 1837 года.

В этот день Пушкин посетил вместе с Жуковским мастерскую знаменитого художника К. П. Брюллова.

Они восхищались его рисунками и хохотали, когда увидели акварель «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне». Смирнский полицмейстер, спящий посреди улицы на ковре и подушке, был так комичен, что трудно было глядеть на него равнодушно.

Пушкин не мог расстаться с рисунком, смеялся до слез и просил Брюллова подарить ему. Брюллов сказал, что рисунок принадлежит уже княгине Салтыковой, и обещал нарисовать другой.

- Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот, - просил Пушкин, стоя с рисунком в руках перед Брюлловым на коленях.

Но художник не мог отдать его...

В то время уже вышел из печати четвертый том «Современника», в котором была опубликована значительная часть «Капитанской дочки», романа, вызвавшего восторженные отзывы Гоголя, Белинского, Чаадаева.

Продолжая готовить материал для очередного номера «Современника», Пушкин написал 25 января письмо молодой писательнице А. О. Ишимовой:

«Милостивая государыня Александра Осиповна,

На днях имел я честь быть у Вас и крайне жалею, что не застал Вас дома. Я надеялся поговорить с Вами о деле; Петр Александрович (Плетнев. - А. Г.) обнадежил меня, что Вам угодно будет принять участие в издании «Современника». Заранее соглашаюсь на все Ваши условия и спешу воспользоваться Вашим благорасположением: мне хотелось бы познакомить русскую публику с произведениями Barry Cornawall. Не согласитесь ли Вы перевести несколько из его драматических очерков? В таком случае буду иметь честь препроводить к Вам его книгу...»

Тем временем Пушкин начал осуществлять свой план нанесения удара Геккерену. Извлек из Ящика письменного стола еще в ноябре написанное, неотправленное, изорванное и до случая сохраненное письмо к Геккерену. Он разложил на столе разрозненные отрывки письма, перечитал их, внес в них, учитывая события последних дней, поправки и закончил работу над черновиком нового письма.

26 января 1837 года.

Утром Пушкин переписал набело подготовленный накануне черновик письма и отправил его по назначению - барону Геккерену, в здание голландского посольства:

«Позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным... Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха...

Я вынужден признаться, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну... Подобно бесстыжей старухе вы подстерегали мою жену, по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного...

Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не бесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность, и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее - чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проделкам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь».

В письме этом, по выражению Вяземского, Пушкин излил все свое бешенство, всю скорбь раздраженного, оскорбленного сердца своего. Дуэль становилась неизбежной.

Утро 26 января, после отправки письма, Пушкин провел с вернувшимся из Парижа Александром Тургеневым, который познакомил его с привезенными им «парижскими бумагами» - копиями донесений французских послов при дворе Петра I. Материалы эти очень интересовали Пушкина, историка Петра Великого.

Пушкин, с своей стороны, читал Тургеневу приготовленные для «Современника» материалы и пригласил его зайти на следующий день, чтобы еще почитать.

Днем Пушкин получил два письма. Одно от А. О. Ишимовой - ответ на посланное ей накануне письмо. Не имея понятия, на грани какой катастрофы находился в те дни Пушкин, она писала ему:

«Милостивый государь Александр Сергеевич!

Не могу описать Вам, сколько я сожалела в пятницу, приехав домой спустя десять минут после Вас! И это произошло от того, что я ожидала Вас уже в четыре часа, а не в три...

Сегодня получила я письмо Ва ше, и скажу Вашими же словами: заранее соглашаюсь на все переводы, какие Вы мне предложите, и потому с большим удовольствием получу от Вас книгу Barry Cornawall. Только вот что: мне хотелось бы как можно лучше исполнить желание Ваше насчет этого перевода, а для этого, я думаю, нам нужно было бы поговорить о нем. Итак, если для Вас все равно, в которую сторону направить прогулку Вашу завтра, то сделайте одолжение зайдите ко мне. Кроме добра, которое, вероятно, произойдет от того для перевода моего - Вы этим очень успокоите совесть мою, которая все еще напоминает мне о моей неисправности перед Вами в пятницу.

Искренно уважающая Вас и готовая к услугам Вашим

Александра Ишимова».

Вечером 26 января Пушкин был на балу у графини Разумовской, танцевал, просил Вяземского напомнить Козловскому его обещание прислать очередную статью для «Современника»... И в то же время искал секунданта для завтрашней дуэли. Он обратился с этим к советнику британского посольства Медженису, но тот отказался...

Поздно ночью, после бала у Разумовской, к Пушкину явился д’Аршиак, секундант Дантеса, и передал ему письмо с вызовом на дуэль. Оно было подписано Геккереном, а внизу была приписка Дантеса: «Читано и одобрено мною».

Пушкин принял вызов, даже не прочитав письмо.

27 января 1837 года.

Жуковский кратко обозначил в своем дневнике состояние Пушкина в роковой день дуэли, причем особенно подчеркнул его настроение: «Встав весело в 8 часов - после чаю много писал - часу до 11-го. С 11 обед - ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни...»

Веселое настроение Пушкина в день дуэли, конечно, не отражало внутреннего состояния готовившегося к дуэли поэта. Это было нервное возбуждение, безмерная усталость, стремление любым путем выйти из создавшегося положения и - большая выдержка, позволявшая ему за несколько часов до дуэли работать над статьями для «Современника», писать ответные письма.

9 часов утра, после чая. Записка от д’Аршиака: «Я ожидаю сегодня же утром ответа на мою записку, которую я имел честь передать вам вчера вечером. Мне необходимо переговорить с секундантом, которого вы выберете, притом в возможно скором времени. До полудня я буду дома...»

10 часов утра. Пушкин закончил и отправил д’Аршиаку ответ. Судя по сохранившемуся черновику, он долго и нервно работал и над его содержанием, и над формой. Опасаясь расширить круг поисков секунданта, что могло привлечь внимание друзей и расстроить дуэль, Пушкин написал:

«Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами... Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерен, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его егерь. Что же касается часа и места, то я всецело к его услугам...»

Отправив письмо, Пушкин все же стал думать, кого можно было бы пригласить секундантом и вспомнил своего лицейского товарища К. К. Данзаса, подполковника, человека открытого и благородного.

10 часов 30 минут утра. На столе лежало полученное накануне письмо А. О. Ишимовой и только что вышедшая ее книга «История России в рассказах для детей». Он развернул ее и стал читать. Затем разыскал том Барри Корнуолл, с очерками которого хотел познакомить читателей «Современника», и написал Ишимовой:

«Милостивая государыня Александра Осиповна,

Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornawall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете - уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!

С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивая государыня,

Вашим покорнейшим слугою

А. Пушкин

27 янв. 1837».

Не имея понятия о предстоящей дуэли и не получив еще письма, Ишимова, конечно, ждала Пушкина, быть может, даже вышла ему навстречу, Но поэт уже не мог явиться: в третьем часу дня, когда посланный вручил ей письмо и завернутую в серую бумагу книгу, Пушкин готовился уже отправиться к месту дуэли. Написанное Пушкиным за несколько часов до дуэли письмо поражает необычайным спокойствием, изумительной точностью в деле, касающемся «Современника». Даже почерк письма - обычный, ровный, спокойный - свидетельствует о большой выдержке поэта.

* * *

12 часов дня. Неожиданно приехал библиограф Ф. Ф. Цветаев и говорил с Пушкиным о новом издании его сочинений. Пушкин держался спокойно, и Цветаев был поражен, когда в тот же день к нему пришел А. И. Тургенев и сообщил о дуэли и тяжелом состоянии Пушкина.

По уходе Цветаева на посланное Пушкиным письмо пришел ответ д’Аршиака: «Оскорбив честь барона Жоржа Геккерена, Вы обязаны дать ему удовлетворение. Вы обязаны найти секунданта... Всякое промедление будет рассматриваться им, как отказ в том удовлетворении, которое Вы обещали ему дать, и как намерение оглаской этого дела помешать его окончанию...»

12 часов 30 минут дня. Пушкин стал готовиться к поединку. Вышел на лестницу, увидел, что морозно, вернулся и приказал подать в кабинет вместо бекеши большую шубу.

1 час дня. Пушкин вышел на улицу, дошел пешком до первого попавшегося извозчика, сел в сани и по дороге встретил своего старого лицейского товарища и друга К. К. Данзаса.

- Данзас, - обратился к нему Пушкин. - Я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.

Они приехали во французское посольство, где жил д’Аршиак, и тут Пушкин, после приветствия с хозяином, сказал Данзасу: «Теперь я вВеду вас в сущность дела», и рассказал все, что происходило между ним, Дантесом и Геккереном. Представив д’Аршиаку Данзаса в качестве своего секунданта, Пушкин официально ознакомил д’Аршиака с существом дела, начиная с момента получения анонимного пасквиля до последнего дня.

2 часа дня. Вручая Данзасу копию своего отправленного накануне Геккерену письма, Пушкин уехал к себе, оставив секундантов выработать и закрепить на бумаге условия дуэли.

Расставаясь с Данзасом, Пушкин сказал:

- Теперь я вам могу сказать только одно: если дело это не закончится сегодня же, то в первый же раз, как я встречу Геккерена, - отца или сына, - я им плюну в физиономию.

2 часа 30 минут дня. Секунданты выработали и подписали условия дуэли. Один экземпляр остался у д’Аршиака для Дантеса, второй Данзас взял с собою для Пушкина.

4 часа дня. Как условились, Пушкин ждал в это время Данзаса в кондитерской Вольфа и Беранже, на Невском проспекте, против Казанского собора. Данзас передал Пушкину выработанные секундантами условия:

«1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Вооруженные пистолетами противники, по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять.

3. Сверх того принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того, чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в случае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз...

5. Секунданты являются непременными посредниками по всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Секунданты, нижеподписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий».

Помимо того, во избежание новых распрей, секунданты не должны были допускать никаких объяснений между противниками и одновременно не упускать возможности к их примирению.

* * *



Раненый Пушкин стреляет в Дантеса. Скульптура И. Крестовского.


Пушкин принял условия дуэли, даже не ознакомившись с ними. Выпив стакан лимонаду, он вышел с Данзасом из кондитерской, оба сели в сани и отправились через Троицкий мост к месту дуэли, за Черной речкой, близ так называемой Комендантской дачи.

На Дворцовой набережной они встретили ехавшую в санях жену Пушкина, Наталью Николаевну. Она направлялась к Мещерской, дочери Карамзина, за находившимися там детьми. Встреча эта могла предотвратить дуэль, но жена Пушкина была близорука, а Пушкин смотрел в другую сторону.

4 часа 30 минут дня. Подъехали к Комендантской даче одновременно с Дантесом и д’Аршиаком. Было 15 градусов мороза, много снега. Дул сильный ветер. Пока выбирали площадку для дуэли, Пушкин сидел на сугробе и равнодушно смотрел на эти приготовления.

Языков писал позже, что они дрались насмерть. Для обоих уже не могло быть примирения.

Пушкин, закутавшись в медвежью шубу, сидел молча, но выражал нетерпение. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным место дуэли, ответил:

- Мне это решительно все равно, только, пожалуйста, делайте все это поскорее...

Площадка для дуэли была выбрана в стороне от дороги, окруженная крупным и густым кустарником, скрывавшим все происходившее от глаз оставшихся на дороге извозчиков.

Данзас утаптывал площадку вместе с Дантесом и д’Аршиаком Он добросовестно и точно отмерил шаги от барьера до барьера, шинелями обозначил их места, зарядил с противником пистолеты и аккуратнейшим образом следил за соблюдением всех правил дуэли. Но не способен он был даже сделать попытку примирить противников и избежать дуэли.

- Ну, как? Уже готово? - спросил Пушкин, наблюдая эти приготовления и все с большим нетерпением ожидая, когда все кончится...

5 часов дня. Все было готово. Противники встали на свои места. Данзас махнул шляпой, и они начали сходиться. Пушкин сразу подошел вплотную к своему барьеру. Дантес выстрелил, не дойдя одного шага до барьера.

Пушкин упал.

- Я ранен, - сказал он.

Пуля, раздробив кость верхней части правой ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась, смертельно ранив.

Пушкин упал на служившую барьером шинель и, лежа лицом к земле, остался неподвижен.

Секунданты бросились к нему, но когда Дантес хотел подойти, Пушкин остановил его:

- Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел...

Дантес стал на свое место боком, прикрыв грудь правой рукой. На коленях, полулежа, опираясь на левую руку, Пушкин выстрелил. Пуля, не задев кости, пробила Дантесу руку и, по свидетельству современников, ударившись в пуговицу, отскочила.

Видя, что Дантес упал, Пушкин спросил д’Аршиака:

- Убил я его?

- Нет, - ответил тот, - вы его ранили в руку.

- Странно, - сказал Пушкин. - Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет.

Дантес хотел сказать несколько слов примирения, но Пушкин перебил его словами:

- Впрочем, все равно. Как только поправимся, снова начнем...

Из раны между тем кровь сильно лилась. Нужно было с полверсты нести его до саней. Подозвали извозчиков, разобрали по пути забор из жердей, уложили Пушкина сначала в сани, а затем, с согласия секундантов, но без ведома Пушкина, в карету, присланную Геккереном для Дантеса.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги