Жизнь реальна только тогда, когда "Я есть"

ВНЕШНИЙ И ВНУТРЕННИЙ МИР ЧЕЛОВЕКА

Хотя предмет, который я хочу осветить текстом этой главы последней книги моих писаний, полностью отсутствует в мышлении современных людей, тем не менее из невежества относительно этого предмета происходит величайшая часть, если не все, недоразумений, имеющих место в процессе нашей общей жизни.

Не только все причины почти всех недоразумений нашей общей жизни происходят от недостатка понимания значения данного предмета, но, кроме того, исключительно в нем содержатся все ответы о возможности разрешения главной проблемы нашего существования.

То есть благодаря только распознанию и всестороннему пониманию смысла и значения этого предмета возможно разрешить проблему продолжения человеческой жизни.

Перед началом дальнейшего развития этого вопроса я хочу привести содержание одной древней рукописи, с которой я познакомился случайно в совершенно исключительных жизненных обстоятельствах.

Эта древняя рукопись, содержание которой я намереваюсь использовать, является одной из реликвий, которая передается из поколения в поколение очень ограниченным числом людей, то есть «Посвященными» — не такими «посвященными», однако, число которых за последнее время очень умножилось в Европе, а настоящими.

В данном случае, «Посвященными» эзотерической секты, которая до сих пор существует в одном из удаленных уголков Центральной Азии.

Текст этой рукописи изложен, как делалось в древности, «под-оболизовано», в символической форме, или, как это называется в эзотерической науке, «уподоблением», то есть аллегорически совершенно отлично от формы, теперь установившейся в мышлении современных людей.

Поскольку различие между этими формами мне хорошо известно, я попытаюсь перевести смысл этого текста как можно точнее, но в согласии с формой мышления, установившейся теперь среди современных людей.

В этой древней рукописи говорится следующее:

Общая психика каждого человека по достижении зрелости, которая начинается в среднем у мужского пола в двадцать лет, а у женского пола в начале тринадцатого года, состоит из трех совокупностей функций, которые не имеют друг с другом почти ничего общего.

Действие всех трех из этих независимых совокупностей функций в общем существе человека, достигшего зрелости, происходит одновременно и непрерывно.

Все факторы, составляющие и производящие эти три совокупности функций начинают и прекращают формироваться в человеке в различные периоды его жизни.

Факторы, производящие в человеке первую совокупность функций, если не используются специальные меры, образуются, как было установлено очень давно, только в детстве — у мальчиков в среднем до возраста одиннадцати лет, а у девочек до возраста семи лет.

Факторы, производящие вторую совокупность функций, начинают возникать у мальчиков с возраста девяти лет, а у девочек даже с возраста четырех лет, продолжая формироваться в различных случаях в течение разных периодов времени, примерно до достижения зрелости.

И факторы, производящие третью совокупность, начинают формироваться со времени достижения зрелости, продолжая действовать у среднего мужчины в нынешнее время только до возраста шестидесяти лет, а у женщин только до возраста сорока пяти лет.

Но в случае людей, которые сознательно усовершенствовали себя до так называемого «состояния-бодрствования-всех-цент-ров», то есть до состояния способности в своем бодрствующем состоянии думать и чувствовать по своей собственной инициативе, эти факторы продолжают формироваться у мужчины до возраста трехсот лет, у женщины до возраста двухсот.

Формирование всех факторов для функционирования этих трех полностью отдельных совокупностей функций происходит у людей в соответствии также с универсальным законом «трех».

Для образования факторов первой совокупности «анодным началом» служат, с одной стороны, все виды непроизвольно воспринятых внешних впечатлений и, с другой стороны, впечатления, происходящие от, так называемой, «дремоты всех центров»; а «катодным началом» служат результаты рефлексов организма, главным образом тех органов, свойства которых имеют наследственный характер.

Для образования факторов второй совокупности «анодным началом» служат внешние впечатления, воспринятые под определенным давлением и имеющие поэтому характер намеренно внедренных извне, а «катодным началом» результаты функционирования факторов, образованных из впечатлений подобных тем, что воспринимались прежде.

Факторы третьей совокупности функций образуются из результатов «созерцания», то есть из результатов, полученных от «свободного контакта» друг с другом факторов первых двух совокупностей, для которого, при этом, результаты второй совокупности служат «анодным началом», а результаты первой совокупности служат «катодом».

Одним из свойств действия всех трех отдельных совокупностей функций, составляющих общую психику человека, является то, что при различных вариантах «свободного контакта» между действиями этих трех независимых совокупностей функций в каждой из них производится отпечаток процессов, происходящих в других совокупностях, а также процессов, происходящих во внешнем окружении данного человека, которым случится попасть в сферу субъективного действия его органов восприятия.

Часть этого свойства, наличествующего в общем бытии человека, обычно воспринимаемая людьми, это то, что называется «вниманием».

Уровень чувствительности проявления этого свойства или, как иначе определяется древней наукой, «сила охвата» этого «внимания» зависит полностью от, так называемой, «градации общего состояния» данного человека.

Для определения этого свойства человека, которое называется «вниманием», существует, кстати, в древней науке следующая словесная формулировка:

«УРОВЕНЬ СМЕШЕНИЯ ТОГО, ЧТО ОДНО И ТО ЖЕ В ИМПУЛЬСАХ НАБЛЮДЕНИЯ И КОНСТАТАЦИИ В ПРОЦЕССАХ ОДНОЙ СОВОКУПНОСТИ, С ТЕМ ЖЕ САМЫМ, ВОЗНИКАЮЩИМ В ДРУГИХ СОВОКУПНОСТЯХ».

Эта вышеупомянутая «градация общего состояния» человека простирается, как формулирует это наука, от сильнейшей субъективной интенсивности «само-ощущения» до величайшей установленной степени «потери себя».

Эта совокупность всегда становится инициирующим фактором для осуществления общего функционирования этих трех отдельных совокупностей, представляющих общую психику человека, в котором в данный момент эта «градация общего состояния» имеет свой центр тяжести.

Я привел эту на-первый-взгляд фантастическую гипотезу наших далеких предков в начале освещения данного вопроса, во-первых, потому что это может быть очень хорошим отправным пунктом для всего последующего, и во-вторых, потому что мои собственные попытки прояснить для себя истинное значение этой гипотезы привели меня к выводам, которыми я хочу поделиться с моими читателями в настоящей главе.

Из содержания этого древнего «фантастического» научного предположения, тем, что интриговало меня лично в течение многих лет, была, главным образом, упомянутая словесная формулировка: «Уровень смешения того, что одно и то же в импульсах наблюдения и констатации в процессах одной совокупности, с тем же самым, возникающим в других совокупностях».

Признавая огромную значимость всего остального в этой гипотезе, я никак не мог понять смысла этой формулировки.

Особенно меня интриговали слова «то, что одно и то же». Что это за «одно и то же»? Почему «одно и то же»? Для какой цели это особое «тожество»? Даже та идея, абсурдная для всех современных ученых, что в человеке одновременно происходит три ассоциации, имеющие независимую друг от друга природу, не удивила меня, и я принял ее с чувством великого уважения к знанию древних.

А не удивила она меня потому, что раньше, в ходе моих специальных исследований всего, очевидно имеющего отношение к психике человека, проводимых с помощью всех видов экспериментальных средств науки «гипнотизм», я заметил и твердо установил, что в человеке одновременно протекают три вида ассоциаций - мысли, чувства и механического инстинкта.

Важнее всего то, что не только эти три независимых друг от друга вида ассоциаций протекают одновременно, но что в них принимают участие продукты из трех различных источников, имеющихся в человеке для трансформации трех разных видов так называемого «космического оживотворения».

Эти источники расположены в человеке следующим образом: первый - в одной из частей головного мозга, второй - в одной из частей позвоночного столба, третий - в одной из частей солнечного сплетения.

Эти три вида ассоциаций в одном человеке объясняют то особое ощущение, замечаемое временами каждым, как будто внутри него живут несколько существ. Тем, кто хочет познакомиться более полно с этими вопросами, я советую изучить, то есть не просто прочесть, но углубиться в нее, главу первой серии моих писаний под названием «Святая планета «Чистилище».

По прочтении только что написанного во мне невольно возникает вопрос: что именно читателю покажется более фантастическим - то, что написал я сам, или приведенная мной гипотеза наших далеких предков.

Мне кажется, что каждый читатель при первом сравнении их найдет, что и то и другое одинаково плохо. Немного позже он обвинит только одного меня, в том, что я, живя в наше цивилизованное время, пишу такую бессмыслицу.

Он, конечно, простит предков, потому что будет способен поставить себя на их место, и с присущим ему здравомыслием рассудит примерно так:«Как их можно винить в том, что в их время нашей цивилизации еще не существовало? И раз уж они стали учеными, должны же были они чем-нибудь заниматься. А в сущности ведь в то время не было ни одной электрической машины, даже самой простейшей».

Не в силах удержаться, и снова обнаружив одну из моих слабостей, состоящую в, как говорится, «отпускании шуток» в самые серьезные моменты моих писаний, я хочу воспользоваться этим случайным отклонением от основной темы, чтобы описать совершенно особое совпадение, которое произошло несколько дней назад, в связи с написанием этой моей последней книги.

В связи с написанием этой книги было, в общей сложности, очень много совпадений, на первый взгляд очень странных, но которые при более внимательном изучении оказались закономерными.

Конечно, я не буду писать обо всех этих совпадениях, это было бы невозможно - мне бы, наверное, пришлось написать десять других книг.

Тем не менее, для лучшей характеристики этих странных совпадений и последствий, возникших из них, мешающих изложению этой книги, я опишу, помимо только что упомянутого одного, случившегося позавчера, еще одно — самое первое, которое произошло 6 ноября 1934 года, в первый день возобновления моего писания.

Как я уже говорил в прологе, я решил, после годового перерыва в моем писании, снова начать писать 6 ноября , то есть в тот самый день, в который, семь лет назад, я решил раз и навсегда непременно выполнить все задачи, необходимые моему бытию.

В этот день, будучи в то время в Нью-Йорке, я пошел рано утром в кафе Чайльдс, расположенное около Колумбус Серкл, в которое я ходил каждое утро, чтобы там писать.

Мои американские знакомые, кстати, между собой называют это кафе Чайльдс Cafe de la Paix, потому что это кафе здесь в Америке служило мне в течение всего периода моей писательской деятельности тем же, что и парижское Cafe de la Paix.

В то утро я чувствовал себя как «ретивая лошадь», выпущенная на волю после многомесячного заточения в конюшне.

Мысли «толпились» во мне, главным образом мысли, относившиеся к работе.

Работа шла так хорошо, что к девяти часам мне удалось написать около пятнадцати страниц без единого исправления.

Вероятно, мне удалось это потому, что, хотя я поставил себе задачу не допускать в себе какого-либо активного мышления, я должен, тем не менее, признаться, что в течение последнего месяца я не делал больших усилий, и вследствие этого размышлял, невольно и наполовину автоматически, как начать эту книгу, которая будет не только последней, но также «собирательно завершающей» все мои писания.

Около половины одиннадцатого в кафе вошли несколько моих старых знакомых, трое из которых считались там писателями - и сев за мой столик, стали пить свой утренний кофе.

Один из них многие годы работал для меня над переводами моих писаний на английский язык.

Я решил воспользоваться его приходом, чтобы узнать, как будет «звучать» начало этой моей последней книги.

Я дал ему перевести только что написанные страницы и продолжал писать.

Мы оба работали, пока другие пили кофе и разговаривали.

В одиннадцать часов, чтобы немного отдохнуть, я попросил переводчика прочесть вслух то, что он уже перевел.

Когда он дошел в переводе до выражения, употребленного мной, «намеренное страдание», я прервал его чтение, потому что он перевел слово «намеренное» как «добровольное».

Когда я попытался объяснить огромную разницу между добровольным и намеренным страданием человека, возникла, как обычно в таких случаях, общая филологическая дискуссия.

В разгар спора одного из нас позвали к телефону. Он быстро вернулся и взволнованно объявил, что кто-то хочет поговорить со мной лично.

Из телефонного разговора я узнал, что только что пришла телеграмма из Лондона о том, что мистер Оридж умер в это самое утро.

Эта новость была такой неожиданной, что я сначала даже не понял, в чем дело.

Когда же я осознал ее, она сильно меня поразила.

Она особенно поразила меня потому, что в тот самый момент я вспомнил некоторые события, связанные с этим днем и этим человеком.

Сразу же в моем сознании стали возникать различные выводы, которые я сделал в моей прошлой жизни, но которые не были еще сформированы в убеждение, относительно факта «заметных совпадений», имеющих место в наших жизнях.

В данном случае, странность этого совпадения заметно проявилась в том, что в эту самую ночь, ровно семь лет назад, когда во мне оформилась первая из тех идей, на которых будет основано содержание начатой сегодня книги, я продиктовал письмо именно этому человеку и упомянул в нем многие из этих мыслей.

Я продиктовал ответ на частное письмо этого человека о возможности излечить его хроническую болезнь, от которой, как кажется, он и умер.

Это была полночь 6 ноября 1927 года. Я лежал без сна в водовороте гнетущих мыслей и, стараясь подумать о чем-нибудь, чтобы отвлечь себя немного от моих тягостных мыслей, я вспомнил по ассоциации, среди других вещей, об этом письме, полученном несколько дней назад.

Думая о его письме и считая его отношение доброжелательным, недавно доказанным мне, я, совершенно без жалости, разбудил моего секретаря, который спал в той же квартире, и продиктовал ответ.

В то время мистер Оридж считался, и на самом деле был, наиболее важным лидером в распространении моих идей во всей северной части Северной Америки.

Так как в те дни я был переполнен мыслями о моей собственной болезни и почти совершенно убежден в возможности поправления моего здоровья с помощью намеренного страдания, я, конечно, посоветовал ему делать то же самое — но в форме, соответствующей его индивидуальности и условиям его обычной жизни.

Я не буду рассказывать здесь о его последующих письмах и наших личных беседах в связи с его болезнью и о моем совете; я только замечу, что сущность причины неудачи моего совета может быть объяснена любому читателю словами, появляющимися в одной из глав этой третьей серии и исходящими из его собственных уст.

Среди многих невыгодных последствий этого события, а именно смерти мистера Ориджа, невыгодных для меня и для моих писаний, было то, что с того дня, 6 ноября, в течение двух месяцев, несмотря на мое постоянное желание и постоянные усилия, я не был способен прибавить ни одного слова к тому, что я написал до половины двенадцатого в то утро.

И я не мог этого сделать вследствие пробуждения одного из тех факторов, который возникает непременно в психике современных людей, особенно американцев, совокупность которого является причиной того, что в них даже зарождение различных импульсов становится механическим.

В противоположность установившемуся обычаю моих прежних визитов в это мое пребывание я избегал всех встреч с моими тамошними знакомыми, кроме нескольких человек, необходимых для выполнения моей цели.

Но теперь, каждый из огромного числа людей, знавших меня там, и кто узнал из газет или из телефонных разговоров - обычная привычка здесь - о смерти моего близкого друга, мистера Ориджа, вследствие упомянутого действия этого автоматически возникающего фактора, считали своим долгом разыскать меня, чтобы выразить свое так называемое «соболезнование».

И приходили, и звонили по телефону не только люди, которые были членами той группы, которую вел мистер Оридж, но также люди, о чьем существовании я не имел ни малейшего представления.

Среди этих последних было много знакомых, кого, как выяснилось, я встречал только однажды и только случайно в свой первый визит сюда, одиннадцать лет назад.

Даже по утрам, когда я приходил в кафе работать, какой-нибудь мистер или миссис или еще кто-нибудь уже сидели там и ждали меня.

И уходили Он или Она не раньше, чем другой или другая подходили к моему столу, и непременно с очевидно фальшивым, печальным лицом.

Каждый из этих визитеров сразу «разражался» своим «How do you do, Mr. Gurdjieff?» и продолжал одной и той же неизбежной стереотипной фразой:

«Ах, я очень сожалею о смерти мистера Ориджа!»

Что я мог ответить на это? Вопрос смерти - это тот вопрос, который отменяет все установленные и субъективные условия нашей жизни.

В данном случае, я не мог использовать свое обычное средство держания на расстоянии этих визитеров, не дававших мне работать.

Это означало бы немедленное и бессмысленное порождение новых и усердных распространителей сплетен, подрывающих доверие ко мне.

Еще перед приездом в Америку у меня было намерение, как только я начну писать эту мою последнюю книгу, вместе с этим совершать поездки, как можно чаще, в те штаты Северной Америки, в которых были организованы группы последователей моих идей.

Так, я рассчитал, что одновременно с выполнением в назначенный срок всех задач, которые я себе поставил, я бы окончил эту последнюю книгу, а также организацию всего необходимого для распространения первой серии моих писаний.

И поэтому, чтобы изменить возникшие обстоятельства, которые мешали моей работе, я как можно быстрее отправился в поездку сначала в Вашингтон, затем в Бостон, а оттуда в Чикаго.

Но ничего не помогало - та же самая вещь повторялась везде!

Вероятно, это в какой-то степени объяснимо, что люди, знавшие меня в этих городах, считали необходимым выразить мне свое соболезнование, так как почти все они лично знали мистера Ориджа и имели отношения со мной.

Но то, что американские знакомые из некоторых далеких южных штатов Северной Америки также начали делать это - было уже настоящей «чушью».

Среди людей в Южных штатах, выражавших мне свое на весь мир знаменитое «соболезнование», были такие, кто не только никогда не видел мистера Ориджа, но никогда даже не слышал о его существовании.

Они просто узнали несколько дней назад о том, что он умер, и что он был одним из моих главных помощников.

И таким образом, среди множества неожиданно возникших обстоятельств, препятствовавших мне в этот период в выполнении «Бытие-задачи», которую я сам себе поставил, вдруг неожиданно возникла и надолго установилась эта порочная слабость, получившая гражданство в общей психике современного человека, - «выражать соболезнование».

Мне только что пришло в голову, что те мысли, которые я высказал на одной встрече с маленькой группой в пригороде в связи со смертью мистера Ориджа, могли бы помочь лучшему объяснению смысла и значения всего содержания этой главы, и я поэтому решил заново припомнить эти мысли и привести их здесь.

На этой встрече, за чашкой кофе, мы говорили о различных привычках, которые овладевают нами еще в детстве и которые порабощают нас в зрелом возрасте.

В этот момент пришел один из их товарищей, с веселым, жизнерадостным лицом. Опаздывая он, вероятно, шел быстрее чем обычно, и не ожидал наткнуться здесь на меня. Но как только он меня увидел, выражение его лица изменилось, и подойдя ко мне, он сразу же «разразился» своим великолепным изречением, выученным наизусть из какого-нибудь списка «соболезнований».

В этот момент я уже не мог больше сдерживать себя и, повернувшись ко всем , сказал:

«Вы слышали эту особую интонацию, совершенно не свойственную ему, с которой ваш товарищ, только что пришедший, произнес свою напыщенную речь?

Вы слышали?.. Хорошо. В таком случае, теперь попросите его, то есть умолите его, пожалуйста, однажды в своей жизни сделать исключение и сказать честно, имеет ли его «внутреннее», то есть реальное существо, хоть какую то связь со словами, которые он произносит.

Конечно, никакой, и как может быть иначе, если, прежде всего, умерший не был его «братом по крови», и во-вторых, он никак не может ни знать, ни чувствовать отношения к этому событию человека, которому он адресует свою цветистую речь.

Его слова были сказаны совершенно механично, без малейшего участия его сущности, и он сказал их только потому, что в его детстве его няня научила его в таких случаях «поднимать правую ногу, а не левую».

Но почему нужно быть неискренним даже в тех случаях, когда нет абсолютно никакой пользы в этом для вашей сущности, даже для удовлетворения вашего эгоизма?

Разве недостаточно того, что наша ежедневная жизнь и так переполнена неискренностью вследствие установившихся ненормальных привычек наших взаимоотношений?

Непременно выражать соболезнование при смерти любого и каждого - это одна из таких порочных привычек, воспитываемых в детстве, и из-за всей совокупности которых наши наполовину намеренные действия оканчиваются полностью автоматически.

Выражать свое соболезнование кому-нибудь в случае смерти близкого человека считалось в древние времена аморальным, даже преступным действием.

Вероятно, это считалось таковым потому, что легко может оказаться, что в сущности того человека, к которому обращаются таким образом, мучительное чувство потери близкого человека еще не улеглось, и этими пустыми словами соболезнования ему вновь напоминают об этом, и страдание его возобновляется.

От такой привычки, общепринятой в наше время в случае смерти любого человека, никто не получает никакой пользы, а человек, к кому таким образом обращаются, только великий вред.

Такие привычки, установившиеся в современной жизни, особенно оскорбляют меня, вероятно, потому, что я имел возможность познакомиться с обычаями, принятыми в таких случаях в жизни людей, живших много веков до нас.

Много тысяч лет назад, когда человек умирал, в первые три дня никого не должно было быть на месте этого печального события, кроме священников и их помощников.

Только на второй день собирались все родственники и родственники по мужу или жене, а также соседи, знакомые и даже незнакомые, которые хотели прийти.

В присутствии всех собравшихся священники сначала исполняли религиозные церемонии у дверей дома, а затем, вместе со всеми, несли умершего на кладбище, где они снова исполняли особый ритуал, а затем хоронили его.

После этого, если покойный был мужчина, все мужчины возвращались в его дом; если женщина, то все женщины. Все другие отделялись и возвращались домой.

Эти люди, которые возвращались в дом покойного, прежде всего ели и пили, но только ту еду, составляющие части для которой сам умерший заготовил еще при жизни для этой цели.

После этой трапезы они собирались в самой большой комнате дома, садились и начинали так называемый «Пир воспоминаний», вспоминая и рассказывая только плохие и злые дела умершего за всю его жизнь.

И это они делали ежедневно в течение трех дней. После этой своеобразной трехдневной процедуры, или, как теперь можно было бы это назвать, «не оставив живого волоса на его голове», или, как они сами называли это, «отмыв кости умершего до белизны слоновой кости», все принимавшие в этом участие собирались в доме покойного ежедневно в течение семи дней, но на этот раз по вечерам после завершения своих дневных дел.

В эти семь дней еду уже не подавали, но в той комнате, в которой происходило собрание, постоянно курились многие различные виды благовоний, приобретенных умершим или его наследниками.

Все присутствующие сидели или стояли на коленях и, в хорошо известной атмосфере, создаваемой благовониями, они сначала выбирали своим ведущим самого достойного по возрасту и репутации, а затем отдавались размышлениям о неизбежности своей собственной смерти.

В определенные интервалы ведущий говорил всем присутствующим следующее:

Не забывайте, как он жил, тот, чье дыхание еще не совсем исчезло из этого места, как он вел себя недостойно человека и не принимал в расчет того, что ему, как и другим, придется умирать.

После этих слов ведущего все присутствующие должны были вместе петь следующее:«О вы, святые высшие силы и бессмертные духи наших предков, помогите нам держать смерть всегда перед своими глазами и не поддаваться соблазну».

Я больше ничего не добавлю к рассказанному, но оставлю каждому из вас решать для себя, какая польза была бы в том, если бы такой «дикий» обычай установился в наше время.

Я надеюсь, что вы теперь частично понимаете, почему именно эти ваши «выражения соболезнования» действуют на мое внутреннее существо почти таким же образом, как ваши американские «продукты» питания действуют на английское пищеварение.

Было бы желательно для всех, для Бога, для умершего, для вас, для меня и даже для всего человечества, если бы, при смерти любого человека, вместо процесса произнесения бессмысленных слов в вас происходил процесс реального осознания вашей собственной грядущей смерти.

Только полное осознание человеком неотвратимости своей собственной смерти может разрушить эти, внедренные в нас нашей ненормальной жизнью, факторы выражения различных аспектов нашего эгоизма, этой главной причины всего зла в нашей общей жизни.

Только такое осознание может снова вызвать к жизни в человеке те ранее существовавшие, божественные признаки подлинных импульсов - веру, любовь и надежду».

Когда я говорил все это, мне вспомнились, не знаю почему, слова одной старинной персидской песни и, совершенно непроизвольно, я сразу же их привел.

И вследствие этого непроизвольного срыва я был вынужден, чтобы скрыть в тот момент от сознания присутствующих степень моего автоматического мышления, волей-неволей, взять на себя труд объяснения на английском содержания текста этой песни.

Словами этих древних персидских стихов выражена одна научная мудрость, которую можно было бы выразить на вашем обычном языке примерно следующим образом:

Если бы человек имел душу, Давным давно уже бы на Земле

не осталось места Для ядовитых растений или диких зверей,

И даже зло должно было бы перестать существовать.

Душа - для ленивой фантазии,

Роскошь для не отказывающего себе в страдании;

Это показатель личности,

Путь и связующее звено с Создателем и Творцом.

Душа это осадок образования,

Первый источник терпения;

Это также доказательство заслушивания

Сущностью вечного Бытия.

Руководитель воли, Ее присутствие — это «Я есть». Это часть Всего-Сущего, Это было так и всегда будет.

В общем, несмотря на мое неугасимое желание работать и несмотря на тот факт, что при любой подходящей или неподходящей возможности я писал и писал, чтобы закончить эту книгу и завершить все задачи, поставленные самому себе, я был, тем не менее, не в состоянии этого сделать.

Окончив наконец (9 апреля 1935 года) пролог, я в тот же самый день начал писать эту главу.

И именно в связи с изложением этой второй главы, над которой я сейчас работаю, произошло то совпадение, с которым я решил познакомить читателя, как с полезным для этой главы.

Весь день и ночь 10 апреля, с необычайными усилиями, я делал и переделывал начало этой главы, которое меня не удовлетворяло, и только к вечеру следующего дня мне начало казаться, что что-то начинает получаться, и возникла уверенность, что теперь все пойдет легче.

Но, после нескольких часов сна, когда я стал писать дальше и дошел до того места, где мне нужно было в первый раз употребить выражение «проблема продления человеческой жизни», я снова застрял.

На этот раз я застрял потому, что мне вдруг стало ясно, что для полного объяснения этого вопроса, который, среди всех вопросов, поднимаемых мной в этой книге, я решил сделать основным вопросом или, как говорится, «ключевым», я должен непременно, прежде всего хотя бы кратко, информировать читателя о том, какое место занимает этот вопрос в современной науке и в мышлении современных людей.

Я начал размышлять о том, как начать, чтобы объяснение этого вопроса было как можно более понятным, в то же время не слишком длинным.

Как я ни «вертел» факты, известные мне об этом, и с какой стороны я ни старался их описывать, все выходило слишком длинно.

Мои мысли об этой вступительной статье настолько захватили меня, что я перестал замечать все остальное.

Кто бы ко мне ни приходил, что бы ни говорил или с какими бы ощущениями ни уходил от меня, я не замечал ничего; я не вспоминал уже даже о кофе и сигаретах.

Временами я чувствовал дурноту, голова моя раскалывалась, но я продолжал писать и писать, как если бы от этого зависело все остальное.

В воскресенье, 14 апреля, как только пробило полночь, я решил лечь в надежде заснуть, но все напрасно.

Все было так же, как и в другие дни. Мышление, продолжая работать, приняло такие пропорции, что совершено отогнало сон. Мне стало абсолютно ясно, что без такой вступительной статьи все остальное не будет иметь никакой цены.

Было самое раннее утро, когда я, совершенно убежденный, что сна мне в тот день уже даровано не будет, решил встать и прогуляться по улицам.

Так как было воскресенье, и очень раннее утро, на улицах никого не было .

Я шел по первой улице, с которой начал, думая найти ночное кафе, куда я мог бы зайти и выпить чашку кофе.

Пройдя немного, я увидел что-то движущееся вдалеке на углу, и, подойдя поближе, обнаружил, что это был продавец газет, раскладывавший свой утренний «товар».

Я решил купить газету, а затем идти домой и снова лечь в постель; может быть, чтение газеты сможет как-то отвлечь мои мысли, и мне удастся заснуть, хотя бы ненадолго.

Я взял «Нью-Йорк Тайме», огромную, толстую газету, особенно по воскресеньям, но, платя за нее, я понял, что чтение английской газеты будет не совсем тем, что мне нужно, и не даст мне -так как я не владею этим языком автоматически, что приходит только с практикой - желаемого эффекта, на который я рассчитывал, чтобы суметь забыться и заснуть.

Поэтому я спросил газетчика, есть ли у него, или у кого-то другого поблизости, европейские газеты, например греческие, армянские или русские.

Он ответил, что у него нет, но что через три улицы живет много русских евреев, и у всех газетчиков там есть русские газеты.

Я пошел в направлении, которое он показал. Машин на улицах становилось больше.

На первом углу указанной улицы был газетный киоск, к которому я подошел и попросил какую-нибудь русскую газету.

Продавец сразу же спросил меня на русском: «Какую, земляк, «Русское Слово« или «Русский Голос»?

И таким образом я в первый раз узнал, что в Нью-Йорке выходят две газеты с этими названиями.

Чтобы читатель мог установить необходимую связь с этим вторым совпадением, здесь описанным, я должен сказать заранее, что за последние десять лет, то есть с тех пор как я начал писать, я почти ничего не читал, не только газет и книг, но и ни писем, ни даже телеграмм.

Я взял обе русские газеты, пришел домой и снова лег.

Одна из них была невероятно толстой для русской газеты, и я начал с нее.

Просматривая ее, я скоро понял, что эта газета отмечала свое двадцатипятилетие, чем и объяснялась ее толщина.

Все статьи в ней были такие «слащавые», что я отложил ее и взял вторую.

Как только я открыл ее, первое, что попалось мне на глаза, был заголовок - «Проблема старения», то есть как раз тот вопрос, который три дня и три ночи не давал мне покоя.

Прочитав эту статью, я пришел в полный восторг и был изумлен найти в ней все, о чем я думал и что считал необходимым вступлением ко всему последующему.

И в то же время все было выражено очень сжато, хорошо сформулировано и, что самое главное, необычайно объективно.

Невольно я стал соображать, как можно использовать это случайное совпадение и, подумав немного, я решил просто вставить всю статью в эту главу в нужном месте.

И кроме того, так как материал, представленный в этой статье, давался не мной, он должен будет быть воспринят читателями намного более объективно, и поэтому с лучшими результатами для них самих.

А чтобы цитирование этой статьи не посчиталось плагиатом, я вставляю ее полностью, с информацией о том, где она была написана и кто ее написал, и в дополнение к этому я дважды подчеркиваю имя автора.

Эта статья так меня утешила и ободрила, что я решил в тот день уже не работать, а пойти посмотреть знаменитый Кони Айленд, куда мне хотелось сходить в каждый свой приезд в Нью-Йорк, но никак не удавалось.