Жизнь решает все

Триада 3.3 Туран

Ножи легли в ладони, как родные. Прильнули шероховатой кожей рукоятей — наверняка какая-нибудь морская тварь — срослись с новым хозяином. Такие ножи не купишь просто так, их человек под себя делал, под свое сердце и ненависть, которая паче любви будет.

Туран в последний раз провел широким лезвием по бруску. Пусть в искусстве заточки он так и остался посредственным учеником, но этим ножичкам, грубым и тяжелым, его неумелые руки по нраву. Такими ножами не вяжут узоров в поединке, легчайшими прикосновениями расцвечивая чужое тело алым, такими рубят. Грязно, но действенно.

Вот тебе и побережники-смертники, мясо на развлечение толпы. Пусть сами сгинули, но и убийц своих, ряженых, в демоновы печи утянули, да еще и кой-каких зрителей в придачу. Приласкала тогда Ханму Благословенная Камча, пусть не в полную Курултаем освященную силу, но и малого удара хватило, чтобы горели люди в гигантских кострах-кобукенах.

Хотя если бы не та бойня, не видать Турану двух отличных ножей. Стоили они того, чтобы ударами, перебежками, скольжением между мечущимися фигурами, низким прыжком за спину стражника пробираться к лежбищу мертвых артистов. О ножах не думал, уйти пытался, понимая, что в этой круговерти куда ни сунься — везде опасно: или затопчут, или зарубят. Ревело пламя, орали люди, пытаясь вырваться, визжали раненые и драло глотки несчастное зверье, запертое на кораблях. Два дня ушами потом маялся. Но уходить только так и надо было — через трупы и окончательно опустевший пятачок вокруг них. Там, лежа среди изломанных тел, удалось подгадать нужный момент для рывка, а заодно и выковырять, путаясь в синих рукавах, эти самые ножи. Жаль, лицо их хозяина не запомнилось. Должен ли ему теперь Туран? Должен, наверное. Он последнее время много кому должен. Часть зароков сам себе назначил, часть получил против воли. Но рассчитываться надо по всем. Из мелочей: манцыг для Вирьи вышел отменный. Правда, мальчишке досталось от силы две горсти, остальное тегин — каган? — съел. И лезло ж ему в глотку, не стояли над душой загубленные? Видать не стояли. И сам Туран был хорош, весел непомерно после празднества этакого, заедал дымную горечь манцыгом, запивал вином. А вот крылана едва притронулась. Странная она, воистину — примиренная.

Но Туран не такой. Он понял, как жить по правилам Наирата: на удар следует отвечать ударом. А лучше, если бить раньше, не глядя и не щадя. В этом смысл, сила и спасение. Для всех.

Туран обернул ножи войлоком и отложил. Тщательно вымыл руки и плеснул воды на голову. Тратить время на вытирание луж не стал, быстро собрался, вышел на улицу через черный ход и нырнул в неприметный проулок.

Старая ива полоскала космы в реке. Под плотным пологом ветвей давно образовалась заводь, собственный мирок, где обитали без счета личинки стрекоз и два карпа. Берег, видевший солнце лет семьдесят назад, плавно выходил из-под темной глади, чтобы, выбравшись из воды окончательно, разлечься песчаной косой. Именно сюда наведывались редкие гости, вроде выдры с подпаленным правым боком и вовсе неопасной водяной змеи. Или, как сегодня, молодой мужчина и девушка.

Они сидели на песке совсем рядом, но не касались друг друга. Туран обхватил колени, а Шинтра гоняла длинным прутиком ленивых карпов.

— Это ведь наша последняя встреча? — Белоглазая говорила, чуть растягивая слова.

Удивиться почему-то не получилось. Как и успокоиться, хотя до недавнего времени именно здесь получалось забывать обо всем. Но сейчас «всего» стало слишком много.

— Когда мужчины приходят прощаться, они очень смешно молчат, — продолжала Шинтра. — Хотя иногда они приходят убить, и тогда все немножко по-другому. Совсем немножко. Намного больше разницы, когда мужчины готовятся умирать. Особенно, когда они этого сами не понимают по-настоящему. А если не по-настоящему — тогда тоже смешно.

Белые глаза, темная кожа, умные речи, в которых слишком много правды, чтобы считать их случайными. И голос внутри говорит, что совсем не то Туран взял на свидание, а нужное лежит, завернутое в войлок, и оно надежнее, чем золото.

— Не ходи умирать, глупость получится. А так — не придется со мной прощаться.

— Шинтра, ты следишь за мной?

— Вы всегда об этом спрашиваете. А мне не нужно следить, я ведь видела многих.

— Но я — не такой!

— Не такой. Как и они, — ветви чуть качнулись в такт смеху. — Одна плохая женщина говорила: не говори правды, не придется лгать.

— Понимаю, почему она плохая.

— Не понимаешь. Она хотела меня отравить.

— Но ты успела первой?

— Нет. У нее почти получилось, но я оказалась живучей. Её убил хозяин.

— Когда ты рассказала ему?

— Нет, он сам все понял. А мне не пришлось врать. Я не хотела ее смерти.

Над водой приподнялась и тут же исчезла треугольная головка змеи.

— Шинтра, я принес деньги. Много.

Целый кошель, сумма, о которой некий Туран ДжуШен некогда и помыслить не мог, а теперь вот так просто отдавал, почти без сожалений, скорее даже с радостью, что хоть кому-то он поможет. Не убивая поможет.

— Вы всегда пытаетесь откупиться. — Ее рука приподняла подарок, пальцы прошлись по ткани, перескакивая с одного острого ребра на другое. — А разве можно откупиться от себя самого и от своих ошибок? Да? Нет? Или ты веришь, что в состоянии выкупить меня у меня?

Снова смех после текучих слов.

— Но деньги я возьму, так будет хорошо для всех. А теперь давай прощаться, самоубийца. Сегодня я пущу тебя туда, где ты не был.

Мокрый прутик раздвинул полы халата, прошелся от соска к соску, скользнул вниз и замер между бедер. Но на этом вовсе не успокоился.

На следующее утро Туран впервые пропустил встречу вестника. Плохо. Как раз должны прийти указания по очередной партии груза.

После гибели Маранга, принятой Кхарном пусть и с некоторой досадой, но спокойно, поводья вновь оказались в руках Турана. А к ним и все заботы о делах Умного и Сильного, дополнительные инструкции, требования, отчеты, каковые приходилось составлять еженедельно. И это в придачу к зверинцу и лихорадочной подготовке к Курултаю.

Раздражение от собственной оплошности напрочь разрушило очарование вчерашнего дня: пришлось бежать напрямую к секретной захоронке, там же выслушивать послание, а после — метаться по городу. Возвращение домой подарило встречу с Паджи, взбешенным пропажей «глупого кашлюна». Впрочем, весьма скоро он успокоился и даже угостил Турана куском соленого кренделя. Сам съел два и умчался, наказав немедля отправляться ко дворцу и приступать к работе, ибо «ясноокий Ырхыз злобствует». И яркая зелень старой ивы утонула в пыли ежедневных забот.

Площадь перед хан-бурсой преображалась день ото дня. Сперва с нее исчезли палатки, торговцы и кучи конского дерьма, а чуть позже были удалены от стен калики и молельщики. Вместо них появилась стража: тройки воинов дежурили у каждой арки, выходящей на эту огромную, как оказалось, площадь. Впрочем, менее спокойно здесь не стало. Перед воротами хан-бурсы соорудили высокий помост со множеством лестниц. Мастеровые муравьями облепили ступени, выводя на каждой замысловатые рисунки. И вскоре понеслись по балясинам пышногривые кони, расцвели яркими красками: желтой охрой, темной киноварью, небесным бадашахским лазуритом. Легли под тонкие ноги их драгоценные ковры и простые, выскобленные шкуры. Спустились по стенам дальних домов крашеные полотнища, и рядом заточенных кольев стали жердины, готовые принять тяжесть родовых знаков. Их привезут позже, а пока вдоль стен носились работники с длинными палками и мотками тонкого шнура, ставили треноги, отмеряли, провешивали прямые линии, намечая что-то, одним им ведомое.

Площадь, капризная девица, не способная выбрать наряд по нраву, постоянно менялась: сегодня мостки для клеток стояли рядом друг с другом, а места для гостей разделялись на полукруглые сектора. Завтра мостки вдруг оказывались отнесены под самые стены, а гостевое место становилось единым. Послезавтра клетки и гости чередовались, как фигуры на доске высокого баккани. Неизменным оставалось одно — спешка. И желание ясноокого кагана продемонстрировать подданным своих зверей. Или наоборот, зверям своих подданных?

Туран охрип от крика, устал от споров и от всей души возненавидел шепелявого Грунджу, отвечавшего за установку клеток.

— Фюда и пофтавим! — Грунджа, пятясь, упрямо тянул на себя платформу.

— Ну куда опять?! — рычал Туран. — Да если он, припертый к стенке, заревет в четверть силы, то все на расстоянии двадцати локтей обосрутся! Ты, скотина, будешь отвечать за обосравшихся послов? От стены, я говорю, от стены! И вот от этого угла — сюда!

— Нифзя фюда! — Капли слюны летели дождем из щербатого рта. — Тут будет фенская тфопа! Ковеф тут будет, плетеный фуками дефяти каганафи! Ефли твоя твафь насфет на него, то вот тогда мофно будет насфать и на послов и на тебя, кафля!

И, спеша подтвердить истинность сказанного, четверо слуг раскатывали соломенную подстилку. Труха летела в разные стороны, заставляя чихать любого, оказавшегося поблизости. Недовольно бурчали, глядя на происходящее, уборщики: им собственноручно пришлось отскабливать каждый булыжник мостовой. А теперь, значит, снова ползать на карачках да пальцами выскребать из трещинок каждую былинку? Зазвенели молотки, забухали киянки: это наскоро обшивали ворота хан-бурсы золотыми пластинами.

— Я тебя, сволочь беззубая, сам в дерьме утоплю! — Туран сплюнул. Поймал ненавидящий взгляд уборщика, оскалился и пошел к помосту, матерясь в полный голос. И что толку от всех этих криков? Завтра опять все будет по-новому.

Но, на удивление, серьезных изменений больше не последовало. Словно все эти сумасшедшие разом договорились и успокоились. Места под клетки отвели даже с неким чувством симметрии: им все-таки предстояло разделять площадки для гостей. Но, слава Всевидящему, расстояние выдержали почти в соответствии с требованиями Турана. Ожидается масса народа, а потому все эти разметки хороши только пока. Грузная толпа наверняка подвинет и отгородки, и стражников, подползет на несколько локтей… А ясноокий Ырхыз и рад. Хочется ему увидеть, как дрожат поджилки у шадов, как бледнеют нойоны, как чураются зверья камы.

Ну да это и хорошо.

Больше всего Турана волновал загон, поставленный сбоку от главного помоста. Посеребренные прутья загибались к центру, почти касаясь остриями блестящего столба, вбитого в камень площади. Похоже на клетку для огромной птицы. Только вот птица бескрыла да чешуйчата, клыкаста и когтиста. Проверив мощные проушины на столбе, Туран в очередной раз обеспокоено подумал, что до сих пор не видел це́пи и замок. Их отковывают в особой мастерской. Разумеется, успеют, но хотелось бы знать заранее, с чем придется иметь дело.

Из-под помоста неожиданно вылез Паджи, позевывая и подкидывая на ладони серебряный перстенек.

— Туран! Спорю, ты еще не был в зверинце.

— Не спорю. Не был.

— А зря, там сбрую на сцерха доставили. А после обеда ясноокий приказал сделать первую выводку зверья на площадь.

Сунув выигрыш в один из кошелей, Паджи достал из него чеканную пластинку и желтое надкушенное яблоко.

— Вам дадут десяток людей и лошадок. Колесные платформы проверил?

— Еще позавчера.

— Отлично. Тогда шуруй. Попробуешь погрузиться-разгрузиться, ну и первую партию живности уже можно вести. Кстати, спорю, что до захода не успеешь.

— Лучше бы их подержать от греха в зверинце, а не тут, — Туран взял протянутые Паджи тамгу и яблоко. Откусил. Кислятина. А Паджи спокойно объяснил:

— Не успеешь ты за день всех перевезти. Уж лучше пусть твои подопечные понервничают здесь. Заодно пообвыкнутся. Что они, что мы…

Договаривал в спину. И, кажется, улыбался во всю пасть. Ничего, посмотрим, как ты на Курултае улыбаться станешь!

В этот день встретиться с яснооким Ырхызом не привелось. В зверинце было пусто, и только Цанх-младший лениво елозил по полу метлой, выгребая остатки соломы и мелких птичьих костей.

— Недовольные были, — пробурчал он. — Говорили, что колени в подбородок и в подмышку стучат.

Взнузданный сцерх заревел, приветствуя и жалуясь.

— Иди, раздевывай, — Цанх отшагнул от клетки еще дальше. — Я тудой не полезу. Еле загнали после светлейшего.

— Так пошел ящер под яснооким?

— Куда там: пофырчал да постоял, што твоя скамья. Колено нюхал, мы думали — отхватит, но Всевидящий миловал.

В корыте у сцерха воняла кровью половина бараньей туши: перед выездкой ящера накормили, чтоб оголодалый не набросился на молодого кагана. Зато ремни подпруги перетянули, и мартингалы чересчур короткие, а подперсье наоборот, болтается, оттого и седло, непривычно мелкое — этакая нашлепка вроде подушки с путлищами — ходит.

Как оказалось после, зверь вполне сносно слушался поводьев, ровно шел, точно вспоминая забытую науку, свидетельством которой оставались мелкие шрамы вдоль хребта и ребер. Чуть покачиваясь в седле, Туран вспомнил заснеженный загон и копье в руках охотника. И сразу попытался выпихнуть дурные мысли из головы, зная, что иначе последуют еще более отвратные: про умирающую Красную, про бештинский подвал, золотую паутину и хрустко отделяющуюся часть чешуйчатого черепа… Вот же дрянь! Уж лучше про Шинтру. Или эту самую склану. Аттонио только о ней последнее время и говорит. И сегодня наверняка будет.

Туран оказался прав.

Встреча снова была назначена у мэтра дома. Одна из многих, прикрытием для которых стало желание мэтра изобразить кхарнца. И если первое время Паджи заботливо провожал подопечного в Дурдаши, то ныне отлип.

А Аттонио действительно рисовал, правда вовсе не Турана.

— Значит, юноша, вы так и не поговорили со скланой?

Мэтр замер, почти касаясь тончайшей кистью холста. Но все-таки в последний миг передумал и поставил точку в совершенно ином месте. Синее к желтому? Синее теряется на желтом, становясь тенью, одной из многих, поселившихся на картине.

— Нет. Я её толком и не видел. Да и вообще до Курултая вряд увижу.

— Жаль. Есть у меня ощущение, что мы с каждым днем все сильнее отстаем от чего-то важного. Как бы не потеряться вовсе.

Еще одна точка-тень, невидимая глазу черта, которая вроде бы никак не изменяет полотно. Интересно, когда именно точки, рассыпанные другим художником — с которым мэтр, сколь бы ни пытался, никогда не сравняется — выйдут на передний план, затмив собою жалкие фигуры тех, кто ныне властвует на холсте жизни? И догадается ли Аттонио, чья рука сотворила эти изменения? После — несомненно. А сейчас?

— Все суетятся. Спешат. Я вообще почти не сплю. Каждый день таскаюсь во дворец. Теперь и в обход. Если бы меня посели в зверинце…

— Кашлюна? Во дворце? — Аттонио скривил губы. Смотрит презрительно. Пускай, лучше эта его насмешливость, чем пристальное внимание. Взгляд у него острый, и Всевидящему спасибо сказать надо, что сейчас мэтр не видит ничего лишнего. А чтобы так и продолжалось, следует подыгрывать.

— Но ведь Вирья живет там!

— Вирья… Вирью давно уже считают зверушкой. Более того, он ею скорее всего и является.

Туран засопел, потер глаза, которые слезились от едких испарений, пропитавших мастерскую. Резкие запахи, усталость, нервозность — мелкие недостатки, которые оборачиваются крупным достоинством-щитом. Догадайся Аттонио о задумке, и… Нет, не о том думать — о другом.

— А сегодня я вообще буду ночевать на площади. И не только сегодня. Скорее всего уже до самого Курултая, а то эти уроды безмозглые зверье потравят.

— Ночевать, говоришь…

Мэтр отложил кисть на тряпицу. Двумя пальцами сжал, выдавливая с беличьего волоса остатки краски, после кинул в стакан с маслянистой жидкостью — по ней тотчас поплыли синие круги.

— Ночевка — неплохая возможность.

Он ушел в соседнюю комнату, а Туран воспользовался отлучкой, чтобы взглянуть на холст пристальней. Четкими уверенными штрихами там была изображена площадь перед хан-бурсой. С помостом, людьми и даже клетками. Желтый камень, синее небо. Люди-тени. Все одинаковы. Все спокойны. Пока.

— Красиво, — Туран произнес это механически, заслышав шаги за спиной.

— Причем здесь красота? Работа — для дела. Смотри.

Аттонио развернул треногу с холстом к столу, а на самой столешнице раскатал два разрисованных листа.

— Если в Ханме в ближайшее время что-то произойдет, то столицу тряхнет преизрядно. Что будет — даже я не предскажу, но наша с тобой цель — выжить. Потому не будем брезговать вот этим.

Дает понять, что догадался и одобряет? Нет, вряд ли. Всего-навсего предвидеть пробует. Не зная, где упадет, мечет солому повсюду. Туран мог бы подсказать, но любое лишнее слово положит конец его замыслу.

И погубит Кхарн.

Так что молчи, Туран ДжуШен, танцуй на острие мясницкого ножа, мечтай о том, как после — совсем-совсем скоро — для тебя спляшет нож.

Художник аккуратно разровнял углы верхнего листа.

— Под городом существуют подземелья. Разумеется, священные и неприкосновенные. Разумеется, основные входы расположены в пределах хан-бурсы и рядом с нею. Разумеется, большинство из них запечатано, а оставшиеся — в той или иной мере под надзором. Но знать о них следует.

Ханма не прекращала удивлять. Старая стерва оказалась не так проста, под драным халатом ее был еще один, тонкого шелка, расшитый нитями подземных ходов, украшенный драгоценными камнями еще одной тайны. Год назад она показалась бы Турану откровением. Полгода назад — шансом на жизнь. Сейчас же легла стежком в составленный уже узор мести.

Не мести! Туран не мстит. Он просто делает то, что должен.

— Это одна из самых старых карт. Наверняка внизу уже многое иначе, но имеем то, что имеем.

— А что это за странные знаки и метки снизу линий?

— Указания на строжайший запрет копирования и выноса из хан-бурсы.

— А как тогда?..

Художник постучал себя пальцем по лбу. Ну да, следовало догадаться. Он стал тяжел на ум, Туран ДжуШен, только Аттонио отчего-то не съязвил и даже выслушал следующий вопрос:

— Зачем тогда знаки?

— Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что такое настоящая точность. Итак, если мы взглянем на карту столицы, — тонкие пальцы с чуть припухшими суставами пробежались по третьему изображению, — то сможем обозначить несколько входов. Здесь, здесь и здесь. Около лавки алхимика Кошкодава есть дом с запечатанным подвалом. В парке рыжих статуй, в одном из декоративных склепов под каменным саркофагом должен быть проход. Эти ведут к завалам, а потому отпадают. В Дурдаши тоже вроде бы есть, хотя пока не найден. Скорее всего, существует еще несколько неизвестных или забытых. Но нас интересуют те, которые находятся возле хан-бурсы. Ими пользуются и поддерживают относительную проходимость. Вот здесь — официальный спуск для торжественных поминовений и похорон. Как минимум еще один — из читален. Теоретически есть какой-то выход прямо с площади. Я думаю, что он где-то в этих домах. Какой мы можем сделать вывод из вышесказанного?

Линии-линии, плывут, сливаются, путаются. Где-то вход, где-то выход. Ни тот, ни другой так просто в руки не дастся.

— В случае чего надо быть рядом с хан-бурсой, где больше всего входов.

— Именно, юноша. Вы схватываете налету. Да, в самом критичном случае можно попытаться попасть в подземелья и пересидеть там, либо даже выбраться за пределы города. Вроде бы подземелья это позволяют. Но!

— Всегда есть «но», — пробурчал Туран, закрывая глаза. Не помогло, сеть тайных ходов, которые вились под Ханмой, висела перед внутренним взором.

— Их даже два. Первое: железные демоны. Второе: убираться из города мы будем только вместе со скланой.

— Вы уверены, что нам не удастся просто выехать?

— Всегда лучше иметь несколько вариантов. В простейшем случае и при огромном везении нам не пришлось бы особо беспокоиться. Увы, случай не прост, а удача — шаткая основа для планирования. И даже гибельная, я бы сказал.

— А железные демоны…

Это был даже не вопрос. Беспокойная мысль, почти растворившийся обрывок ночного кошмара. Захотелось встряхнуть головой, отгоняя неприятный морок.

— Что, Туран, изнутри суеверия Наирата выглядят не такими и беспочвенными даже для просвещенного кхарнца?

Пришлось кивнуть.

— Безусловно, затея далеко не самая безопасная и где-то даже отчаянная. — Аттонио пожевал нижнюю губу. — Но мы как раз и рассматриваем самый неблагоприятный вариант. Ко всему, может статься, что люди, вышедшие на улицы Ханмы, будут ужаснее демонов. Потому запоминай, мой друг.

Тонкий грифель заметался над рисунками, выписывая поверх домов кресты и круги.

— Все эти — на всякий случай, если не удастся уйти вот сюда.

Очередной кружок-колодец между домами, совсем недалеко от стен хан-бурса.

— Раз ты ночуешь на площади — присмотрись, лишним не будет. И теперь о главном: ты должен постараться переговорить со скланой.

— Разве что она окажется в зверинце в ближайшее время, в чем я сомневаюсь.

Туран оказался прав и в следующий раз увидел бескрылую Элы, антрацитовокожую фаворитку — серошкурую шлюху? — ясноокого кагана только на Курултае. Разумеется, при самом Ырхызе.

Чушь это, про начало с рассветом. Раньше, намного раньше. Некоторые вон вообще глаз не смыкали, в том числе и Туран.

Навести последний порядок в клетках. Подложить сено и мешки с песком. Проверить устойчивость платформ. Наполнить корытца едой, чтобы можно было убрать их затемно.

Уже к утру глаза пощипывало, хотелось лечь в обнимку с тигром-нуаем — чтобы Грунджа не трогал — и хоть как-то отдохнуть. Цанхи метались, как ошпаренные, но толку с них, культяпых, было немного. Хорошо хоть жукорыбов взяли на себя.

Отдельные неудобства доставлял новый костюм: жесткий халат с широченным серебряным кушаком, поверх которого лежали сразу три тонких кожаных пояса. Каждый из них шумел, но по-своему. Один — сразу тремя тамгами и глухо постукивавшей о них печатью, второй — разномастными плетками и шелковыми шнурами с металлическими шариками, а третий — целым набором лопаток и метелок с короткими рукоятями. Рукавицы, которым полагалось быть заткнутыми за это хитросплетение — ну ведь точно, после уборки у кошкоподобных хифалов и запихивал! — отсутствовали. Наряд завершала дурацкая шапка с висюльками до самых плеч и обувка без задников, еле-еле державшаяся на ногах. Вот с нею нужно было что-то решать.

Туран присел у клетки, где лежало несколько сумок. Рядом с ними, за толстыми решетками, сидел Вирья и лепил что-то из глины или из грязи.

— Ты бы поспал, — сказал Туран, протаскивая через прутья один из своих башмаков. Проверенный, растоптанный и крепкий.

— Могу пропустить интересное. Я ведь любопытный.

— Да чего тут интересного? Еще несколько часов…

Неудобные тапки исчезли в копне сена. Туран перекатился с пяток на носки и обратно: совсем другое дело.

— Видно из-под халата.

— Ничего, ноги подогну.

Проходивший мимо стражник-кунгай в черненом панцире оскалился, но, разглядев тамги, просто хлопнул по ножнам рукой и напустился на слуг, что раскатывали разноцветный ковер. Не убоявшись грозного вахтангара, один из работников принялся указывать то на распорядителя, то на незавершенную яркую линию, каковой надлежало быть вплетенной в сложный узор мягких дорожек.

— Вирья. — Напоследок Туран завозился, перебрасывая через плечо небольшую котомку: — Если, что… Дверь будет открыта, я устрою.

Мальчишка даже не взглянул на Турана. Молодец, понимает конспирацию.

— Я бы не хотел сегодня играть на свирели для тебя, — произнес он очередную несуразицу.

Да уж, не до изысканной музыки нынче…

В четверть силы ударили думбеки, просто проверяя тугую кожу, осторожно сходясь с редкими и тихими пока трубами и кимвалами.

И потекли из-под разукрашенных охрой арок люди. Медленно, чинно, тонкими струйками. Благороднейшие из благородных, знатнейшие из знатных заполняли назначенные им лакуны. По имени, по чину, по древности рода, каковая порой важнее чина и имени. Высокие шапки, обсыпанные жемчугом, сапфирами и агатами; халаты и тегиляи в золотой чешуе; расшитые переливающимися шнурами шаровары. Разноцветные потоки образовывали озерца, разделенные не менее яркими коврами и стражниками-вахтангарами в киноварных лентах — нынешнем главном цвете Наирата.

Тяжко бы пришлось мэтру Аттонио, среди этих красок почти не осталось места теням. Но эта яркость — лишь фон, оправа для истинных драгоценностей. Множество мест еще не заполнены и прежде всего — помост с бело-черным шатром и все, что перед ним. Пустуют на возвышении диваны и кресла. Пустует — одесную, согласно традиции — просторный загон для лошадей. Пустует — для публики — и малый загон ошуюю, которому уж точно нет роли в древнем ритуале. Кому нужна эта высоченная загородка да к тому еще и забранная тяжелой тканью?

Туран стоял рядом с вахтангаром, прислушиваясь, не раздается ли из-под этого полога рычание. Вроде нет. Мяучит. Но лезть туда сейчас, когда все внимание вновь прибывающих наирцев сосредоточено на помосте и всём, что творится рядом, нельзя. Да и не позволит ни распорядитель, ни этот бугай. Такой, если ухватить, одной пятерней смелет и в колобок скатает. Опасный он и вовсе не медленный.

Цанх-младший — отсюда было видно только его — будто приклеился к клетке с уранком. Старший наверняка суетился сейчас около шипунов, где ему в процессе ругани определили место Туран и Грунджа.

Точно, мяучит. И скрипит о решетки чешуей… Или нет? Может, опять ремни пережали? Или грызло не по вкусу? А если перемелет? У него ж зубы такие, что и самую крепкую сталь раскрошат.

Еле уловимый звук сперва затерялся в гомоне толпы.

И вдруг добавился новый: по пустой расселине центральной улицы, с самого дальнего её конца, понесся размеренный гул. Сперва он заткнул местных музыкантов, потом заглушил толпу. Площадь перед хан-бурсой затаилась, позабыв и о пустом шатре, и о клетках с животными, и о задрапированной киноварным сукном загородке. Все слушали ритм, все смотрели на центральную арку.

Минута, другая, третья, десятая. Процессия тянется от самой Ханмы-замка. И вряд ли торопится. Наверняка там вымеряют шаги, делают какие-нибудь замысловатые остановки и преклонения… В Наирате полно обычаев и ритуалов, каждый важен и значим. Куда важнее человеческой жизни. Наконец местные музыканты лихо подхватили бой и стоны, слились в единой мелодии с оркестром-родителем.

Ясноокий Ырхыз въехал на площадь на великолепном жеребце-хадбане. Простой панцирь, шлем у седла рядом с колчаном, по другую сторону — короткий изогнутый лук. На поясе меч и плеть, в руках легкое копье. В нескольких локтях позади следовал эскорт кунгаев, среди которых синим плащом выделялся Морхай. Дальше, чуть нарушая порядок, смешались пешие и конные свитские из самых важных и приближенных.

Музыка смолкла.

Подъехав к загону для лошадей, ясноокий Ырхыз спешился, ввел коня через распахнутые ворота и привязал к коновязи. После чего взбежал по широким ступеням на помост и громко произнес:

— Богат я конем, но и его отдаю под Золотую Узду.

Словно в ответ распахнулись ворота хан-бурсы, выпуская дюжину харусов. Все как один в коротких черно-белых халатах и окулярах. Шли они нарочито долго и спокойно. Но все знали, что скрывается за этой неспешностью: память о прошлом, о наемниках, переодетых харусами, о резне и тяжелой руке молодого кагана Тай-Ы, сумевшего удержать поводья ускользавшей власти.

Черно-белая гусеница осторожно ползла вдоль цепи кунгаев. Слишком близко, как раз на расстоянии удара меча. И вахтангары готовы были бить. Кто-то покачивался в бедрах, кто-то, не скрывая, держал ладонь на рукояти. Малейшее подозрение — выхватит клинок и на том же движении рубанет с протягом.

Забавно. Сын мясника опасается, что его самого прикончат отцовским способом. Правильно опасается, совсем не ждать удара глупо. Но хитрый враг обладает тысячей рук и бьет с тысячи направлений.

А харусы сегодня истинны в своем служении и вере. Самый первый из них, благообразный старик, остановившись у подножия лестницы и повернувшись к толпе белым боком, а к Ырыхзу черным, громко затянул вовсе непонятную молитву. Вторую он прочел, пройдя ровно половину ступеней и стоя белой стороной к ясноокому. Третью же произносил и вовсе с помоста, уверенно заняв место по левую руку от Ырхыза. Его одеяния почти слились с раскраской шатра.

Остальные харусы рассыпались вдоль цветных рядов, нагоняя страх и дурные воспоминания уже на зрителей. Отмыть булыжники от крови несогласных, что пролилась более чем двадцать лет назад, оказалось проще, чем очистить память людскую.

— Комше, Всевид! — прозвучало сверху в последний раз.

Тихо и слажено, через боковые лестницы, помост заполнялся людьми из свиты. Они чинно расселись по креслам и диванам позади Ырхыза и хан-харуса, многие остались стоять. Среди них и склана. Издали она казалась почти человеком, и дерзкий антрацит кожи гас в нежных объятьях лилового шелка, вот только сама тусклость одежд выделяла её в этом пиршестве цвета. Её и молодого кагана.

Хотя была и в склане яркая черточка: серебристая петля у пояса, поначалу принятая за украшение. Но нет, это не подвеска и не шнур из переливчатой нити-кудхи. Это кнут. Камча? Символ наирской власти? Непонятно, кто сдурел… А впрочем, почему, собственно, непонятно? Ясно, кто отдавал беспрекословные приказы.

Тем временем заиграли селембины и зачастили риги, а на извилистую ковровую дорожку, что вела к помосту, ступил человек. Он шел медленно, позволяя оценить и богатый наряд и двух отменных нумжинов — поживешь среди наир, в лошадях поневоле начнешь разбираться — под тяжелыми узорчатыми покрывалами, и тяжелые сундуки, перекинутые через конские спины. Богат был Урлак-шад, посажный Ольфии, сильные ханматы лежали под рукой его.

Он остановился перед помостом, худой и костистый, как и жеребец, вытанцовывавший рядом. Молодая кобылка стояла спокойно. Посажный одернул совсем уж необычный халат, блестящий и словно металлический. Наверняка из какой-то скланьей ткани.

— Богаты славными конями ханматы Рухим и Домбраст. И я вместе с ними. Но отдаю их под Золотую Узду! — прогрохотал Урлак, провел жеребцов к отдельному столбу и привязал там.

Ясноокому Ырхызу поднесли ларец, и появившийся за спиной Кырым сказал что-то короткое, заставившее кагана спуститься до половины лестницы.

— Вот плеть и узда для твоих чудесных коней и ханматов.

Молодой каган протянул Урлаку сплетение кожаных полос. Показалось, или они подбиты стальными шипами?

— Этой же уздой возьми Ольфию и сиди там, пока я не прогоню тебя, — продолжил Ырхыз. И уже тише: — Встань рядом, посажный.

Урлак поднялся до самого верха и устроился около кресла, где сидел Кырым. Впрочем, хан-каму удалось провести в отдохновении совсем недолго. Бесконечной вереницей потянулись ханмэ. Повели лошадей, нарядно убранных, груженых дарами, каждый из которых — лишь робкая надежда на грядущую милость. Полнился лошадьми загон, полнилось людьми место у помоста, и мешались ханмэ с немногочисленной свитой, как мешались гербовые шесты и разноцветные прапоры.

Щедро отдаривался каган клубками из ремней да волос, без устали нашептывал Кырым имена людей да названия земель, под ними лежащих. Полнилась площадь наирской знатью. Шел Великий Курултай.

После полудня главным запахом празднества стал аромат конского навоза. Как ни старались служки, как ни подхватывали каштаны широкими совками, как ни затирали ковры пахучей жидкостью, но крепкое амбре уверенно завоевывало позиции.

Туран успел обойти клетки, переговорить с Цанхами, успокоить троих хищников и одного распорядителя, подкормить почти всех и кое-где убрать дерьмо. Самым неприятным были переходы по краю озерец-зрителей, через пустующие русла дорожек. Но и здесь Туран быстро приспособился держаться ближе к кунгаям, подгадывать под выбегающих уборщиков и переходить в одних и тех же местах около предупрежденных вахтангаров.

— Вирья, — Туран сунулся в клетку, якобы за еще одной сумкой. Хотя почему якобы? Вот она, глухо позвякивает содержимым, ложиться весом на плечо.

— Я слушаю тебя.

Казалось, мальчишку намного больше занимает происходящее вокруг клетки, а не далекий помост. И где постоянно поминаемое любопытство? Или хотя бы жажда неба человеком, заточенным в зверинце? Неужели это непоправимо и его мир сжался до клетки и ее пограничья?

— Я все сделал, — пусть говорил Туран тихо, но уж акцент-то на последнем слове Вирья услышать должен. Тем более — заметить долгую возню с замком. Только бы Цанхи не проверили клетку раньше времени.

Мальчишка кивнул, опять же не поворачиваясь. Снова что-то лепит? Нет, смотрит на вермипса. К нему-то Туран и направился. Взбил сено стеком, проверил сахарную воду в миске. Аккуратно взрезал продолговатую подушку с черным песком и сунул в разрез неприметный цилиндр. Туран отчаянно надеялся, что все слишком увлечены происходящим на площади, чтобы следить за скромным смотрителем редких животных. Тем более в те минуты, когда к помосту шествовал представитель Гыров.

Нет, сам Таваш Гыр не явился, что тут же стало предметом перешептываний: затаился?… ждет, ждет старый конь!.. что вы, он просто сил набирается… поведет вахтаги к побережью… точно-точно, он с Агбаем сговорился зародниться…

На Курултае от имени рода говорил Куна. И слова, им произнесенные, звучали как-то по-иному, но за урчанием нуая и низким гомоном толпы толком расслышать их не удалось. Тигр снова разнервничался и, подобравшись к калитке, около которой копошился Туран, заревел во всю глотку. Но нападать не стал. И ладно. И хорошо. Многое сделано. Но надо сделать еще больше.

Судя по заполненной площади, скоро поток отдавших себя под узду, окончательно должен был иссякнуть. Туран пробрался к занавешенному загону со сцерхом и умудрился просочиться под полог. Ящер перестал мяукать, лежал себе спокойно и принюхивался. Вот и умница. Уже почти. Проверить ремни, подтянуть, подогнать, опустить стремена и прикрепить к узде поводья, до того скатанные в углу клетки. Вот теперь все сделано, можно выбираться.

А на площади возникла заминка. По дороге, не шагая, а скорее волочась между лошадей, двигался Хэбу УмПан: и отверженные становятся под руку кагана. Значит, шелковоименная Майне где-то рядом, в толпе. Туран принялся выискивать ее взглядом, мало обращая внимание на скривившегося Ырхыза и окаменевших лицами Кырыма и Урлака. А слов старика и вовсе было не разобрать за его кашлем, да и что особого отличного от произнесенного сегодня десятки раз иными наирэ, мог он сказать? Богат, отдает, Узда Золотая. Кто и как привязывал коней, Туран вообще не заметил. Обратил внимание только на то, как вцепился старик в протянутые ремни, дернул так, что Ырхыз пошатнулся. Но нет, не ответил ударом на оскорбление. Старик же заковылял к… Так и есть, вон она, темноглазая птица вечерних песен, далекая и одинокая под шестом с обрезанными конскими хвостами и шнурами, подвязанными в узлы.

А от Агбая так никто и не прибыл. Пусть и не разобрать отдельных шепотков, но ясно, что сплетаются они в единый плотный ком: побережные ханматы не встали под узду. И перекатывается этот ком по площади, прирастает новым ропотом.

Агбай не пришел, не пришел Агбай, Агбай, Агбай, Агбайагбайагбай…

И отдельное, робкое: Юым.

Пробежали по проходам распорядители, заворчали старшие кунгаев, подтопили шуршанием ножен и перестуком плетей ледяное ядро. Или только отсрочили выстрел?

— Аджа! — рявкнул Ырхыз, вскинул руку, сжал в кулак ладонь, словно схватил глупого крикуна за губы, комкая в горсти непокорные уста.

И площадь умолкла, только все пронзительнее скрипел вермипс. Под это скрип, как под музыку, вышел вперед Вайхе.

— Ясноокому кагану Ырхызу в руки отдаю я камчу благословенную, — зычно произнес он. — Зрел ту камчу в Понорке Понорков Всевидящий три на десять дней. Нынче будет чем усмирить твой табун, славный каган.

Ырхыз взял протянутую плеть и бегом спустился с лестницы, где разряженный слуга уже держал под уздцы коня чанкирой масти. Следом за каганом кинулись трое кунгаев, среди которых был и синий плащ.

Вот Ырхыз растрепал гриву, поцеловал животное в нос. Сейчас вскочит в седло, въедет в загон и начнет охаживать подаренных лошадей. По крепким переливчатым спинам, по точеным шеям, по могучим крупам. Так будет охаживать он и ханматы, и хозяев их, и живущих под хозяевами поданных. Ак-найрум и наир, все теперь под рукой и плетью ясноокого кагана Ырхыза. Под рукой дающей и рукой берущей. Только отбирает она жизни, а раздает почему-то одну боль и удары, что знаменам, что лошадям, что людям.

А первыми отведают этого дарованные кони.

Но Ырхыз не взял поводья. Оттолкнув оторопевшего слугу, он устремился к занавешенному киноварной тканью загону.

К Турану.

Тот растерялся не меньше слуги и чуть промедлил, не распознав поначалу условный знак. Но бешеный взгляд кагана заставил шевелиться. Натянулась пеньковая веревка, хитро пропущенная вдоль всей клетки, расплелись петли, и полог барханами лег к основанию прутьев.

За оградой, припав к земле и чуть подергивая хвостом, ждал сцерх.

— Открывай, — прошипел Ыхыз.

Туран уже и сам сбрасывал с ворот сложный засов. Морхай попытался придержать кагана за локоть, но получил наотмашь благословенной камчой. Выходит, первым ее отведал вовсе не конь, но человек.

Не того бьешь, ясноокий каган.

Толпа загудела, разбивая волнение о крики стражников.

Разошлись широкие створки, Туран было дернулся внутрь, но напоролся на тяжелый кулак кунгая, отшатнулся, уперся плечом в решетку, прерывисто дыша. А Ырхыз уже стоял у самой ящериной морды, поглаживал её. Тихое мяуканье, не рык, не звук раздираемой плоти… Спокойно отстегнув зверя от столба, каган потянул за удила, выводя сцерха на волю. Выгнутая шея, когтистые лапы скребут булыжник, а со светло-серого брюха осыпается солома подстилки.

Зыркнув на Морхая, каган всунул ногу в стремя и вскочил на ящера. И только тогда зверь зарычал, гортанно и протяжно. Дернулся, пустил волну по хребту, заставив Ырхыза прильнуть к спине.

Нет, он точно сумасшедший, если решил въехать на сцерхе к лошадям! Там будет уже не важно, кто взбесится, кони или ящер. Сумасшествие затопит загон, перемешает и уничтожит всё…

Не это ли нужно ему, Турану? Не это ли нужно Кхарну?!

И не понадобится даже…

Да! Всади пятки в ящериные бока, сумасшедший каган сумасшедшей страны, гарцуй на смертоносном хищнике, убивай и умирай! Спаси от Наирата мир!

Ырхыз проехал вдоль помоста. Слуга еле-еле оттянул к лошадиному загону разбушевавшегося жеребца, посажный Урлак, позабыв о гордости, вцепился в конскую сбрую с другой стоны. Он пытался что-то сказать Ырхызу, но тот не слушал, лишь заставлял сцерха вертеться, поворачивая его то правым боком к толпе, то левым. Наконец огрел зверя камчой, потянул на себя узду, поднимая на задние лапы.

Нет, то не конная свеча… Так в комнате Ирджина держал себя стальной голем. Прыжок несовершённый, сжатая пружина, что распрямилась, но еще сохранила внутреннее напряжение.

Это длилось мгновение.

Ящер вновь припал к земле, Ырхыз натужно расхохотался и выбрался из седла. Давя неуверенность, к нему бросились кунгаи. И Туран следом. Оттеснили гурьбой от ящера.

— Подай мне коня, — с улыбкой приказал каган. И уже сквозь кунгаев Турану: — Уйми зверя, примиренный.

Туран подхватил поводья и осторожно почесал сцерху шею. Спокойно, спокойно, хороший… От волнения и сам не заметил, как произнес эти слова шепотом, да еще и на языке бадонгов-кочевников. Зато ящер понял.

На площади пронзительно закричали. Все еще посмеиваясь, посмотрел в ту сторону каган. Дернул головой синий Морхай. И Урлак, отпустивший коня, шагнул в сторону, чтобы кунгаи не загораживали обзор. Но были то не крики смелых или недовольных, хотя многим показалось именно так. Многим, но не Турану.

Вот оно… На удивление тусклая мысль пришла одновременно с пылающим тигром, что выкатился в проход. Дым, визг, вонь жженой шерсти. Чуть дальше зашипело и заголосило по иному: там уже люди начали рвать друг друга, путаясь среди дыма и мелькающих полосатых спин гигантских горных рысей-ахау.

Вот оно…

Туран как во сне взлетел на спину сцерха и рывком развернул его на кагана и охранников. Каблуки, подкованные шипами, вонзились в бока, удила рванули ящериную пасть и зверь прыгнул вперед. Двоих кунгаев смело. Морхай успел выхватить меч, но покатился, сбитый ударом могучей башки. Урлак просто отпрыгнул к помосту.

А Ырхыз целую четверть мгновения смотрел на мчащегося любимца и оседлавшего его примиренного. Смотрел без удивления и беспокойства. Так и лег на булыжники, ломаясь под лапами и изворотливой тушей.

Удар и еще один! Широкими ножами с такой удобной рукоятью, низко свесившись к раздавленному кагану. По шее, по вывернутой руке, куда попадет.

Умри! Умри, Ырхыз! Умри, Туран! Умри, Наират! Умрите все, но живи…

Ящер дернулся, получив стальным жалом в бок. Прокрутился на кагане, мимоходом дробя хрупкие человеческие кости, раскидывая хвостом набегающих со всех сторон стражников, и понесся на толпу. А та уже бушевала когтями горящих зверей — не подвел порох! — мечами озверевших кунгаев, собственными кинжалами, пинками и удавками. Но главное — затопившим разум страхом. Людей выкашивало стрелами, предназначенными Турану. Одна из них пробила сумку, из утробы которой посыпались цилиндры, другая пригвоздила бедро к седлу.

Что? Рана? Нет никакой раны и боли нет, как и всадника. Только горячий нарост на спине ящера, присосавшийся намертво, приклеившийся к чешуе нелепым цветастым горбом. Нет поводьев и воли седока, только инстинкты зверя, его ловкость и желание выжить.

Сцерх протек вдоль длинной пики, на ходу сдергивая голову с плеч кунгая, перепрыгнул еще двоих вахтангаров с короткими мечами и рухнул в кипучее болото из халатов и шапок. Но не увяз, а ловко пополз, давя и разбрасывая неудобных, ломая гербовые шесты и хребты. Откуда-то сбоку выскочил уранк и, вереща, понеся рядом. Даже обогнал, дернул петушиной башкой, выводя за собой на замызганный кровью ковер. Только сейчас не было на этом пути никакой прямоты и запустения: бежали по нему люди, топча полотно, вытканное десятью поколениями каганари.

Повсюду шла отчаянная рубка. Умирали нойоны и кунгаи. Люди гибли в когтях зверей, а животные сгорали заживо, поджигая все вокруг.

Проломив хрупкую стену из спин в светло-голубом, сцерх выпрыгнул на остров спокойствия. В своей клетке сидел Вирья, прижимая к груди обезьяну. Под прутьями, вжавшись в камень, залегла шипящая рысь. Толкалась у её бока крылатая свинья, чуть пофыркивая в сторону бронного вермипса.

Уранк скользнул в распахнутую дверцу и прижался к ногам Вирьи. Завертелся на месте в какой-то внутренней борьбе и сцерх, мяукая и тряся треугольной башкой.

— Эйхххх, — вместо слова вышел затяжной вдох. — Б-беги.

Никак не выходило крикнуть, подхлестнуть глупого мальчишку словом и тем более пинком. Что-то крепко держало левую ногу и мешало спрыгнуть. Ах да, стрела. Рана. Боль. Потом будет. Все потом.

— Ух-хо-ди.

— Это ты уходи! — А вот у Вирьи вполне получалось кричать громко и пронзительно. — Ты убийца. Твоя свобода — не для меня!

— Дурак! Дурак!!! Он мертв. Кому ты тут нужен? Пойдешь на плаху…

— Он мертв, но Ханма жива! Ханма злая. И будет новый хозяин, тоже злой. И одинокий! Он придет в зверинец. Мы будем говорить!

Темные панцири вахтангаров собрались линией. Дугой. Полукругом. Еще немного и петля замкнется. Туран зарычал, натянул узду, заставив сцерха попятиться, а потом бросил зверя в сужающуюся горловину. Левая рука отнялась… Нет, это показалось лишь на мгновение, после которого пришла боль. Она же будто разморозила левое бедро, заставляя мучительно отозваться тем же, созвучным и раздирающим.

Прижимают! Гонят к краю площади, прямо на стену, подальше от арок! А у входов и того хуже — прирастают кунгаями черные пробки.

Сцерх несся прямо на желтоватую кирпичную кладку, сшибая остатки зрителей. Позади пылала гора мяса, все еще похожая на тигра-нуая.

— Аджаааа! — взвыл Туран.

Зверь, истыканный стрелами, ошалел от боли.

Еще чуть-чуть — и конец. Стена и поломанные кости. Или стража и кости разрубленные. А ведь подумалось было, что спасение есть…

Сцерх прыгнул. Изогнулся всем телом, распластался на стене, цепляясь за выступы, и пополз, пополз, пополз! Деревянный балкончик заскрежетал, балка вывернулась вместе с куском штукатурки и зашуршала вниз.

Бедро рвануло болью… И напугало свободой. Туран вцепился в упряжь, чувствуя, как сползает седло, как уходит куда-то стремя под здоровой ногой, а ящер карабкался все выше, к фигурному парапету, отчеркивающему небо. Когтистые лапы выдрали еще несколько глиняных прямоугольников, и сцерх перевалился через невысокий бордюр. Затрещала черепица. И одновременно с этим Туран начал соскальзывать по мокрому от крови сцершьему боку. Зверь еще бежал куда-то, опережая несущиеся следом трещины, огибал дымоходы, но Туран уже перестал чувствовать болезненные встряхивания, не видел слепящего Ока, в упор рассматривающего беглецов.

Он не заметил даже длинного прыжка с одной крыши на другую, как не ощутил и перемалывающего падения сквозь черепицу, камень и дерево, то ли подальше от Всевидящего, то ли именно на встречу к нему.