Жизнь в солнечном луче

Однажды на загнанном в ковыльную и бесприютную степь аэродроме мне попался на глаза сверкающий своей удивляющей чистотой реактивный истребитель. На его борту синей масляной краской кто-то написал: «Андрей!» Я вопросительно посмотрел на шедшего со мной уже давно знакомого мне летчика.

— Его машина,— сказал летчик.

— Он летает на ней?

— Нет, на новой летает.

— А эта вместо музея?

— Почти. Каждый вновь прибывающий в часть пилот прежде всего получает эту машину. На день, на неделю. По-разному бывает.

— Но, Володя,— возразил я,— не всякому может понравиться такое испытание. Машина ведь старовата.

— Что ж делать? У каждой части свои герои, свои лучшие. У нас один из них — Андрей Пестов. Я не забыл, что вы не захотели про него писать.

— У меня был другой приказ.

— Приказ — конечно! Вы просто боялись взяться за Андрея.

— И это было. Ты прав.

— Помните, как мы с вами познакомились? Невеселое было знакомство. Но вы нас простили. Правда?

— Конечно, простил. С того дня я много думал про вашего Андрея, все ждал чего-то. И, как видишь, не обманулся.

— Да,— согласился летчик.

Я вспомнил день, когда впервые услышал имя Андрея Пестова.

По заданию окружной газеты я отправился на один из аэродромов. Моя задача была простейшей: написать очерк о командире полка. Времени дали очень мало — всего несколько часов, и, кроме этого аэродрома, я должен был посетить еще два.

В ответ на мой вопрос:

— Где найти командира полка? — дежурный по части невесело посмотрел на меня, поправил телефонную трубку на аппарате, ответил вопросом:

— По какому, собственно, делу?

— Я из окружной газеты.

— Это, конечно, очень важно. Но ведь в окружной газете, наверно, и курьеры есть, не только собкоры. А точнее?

— Писать.

— Ага. Так я и думал. Только ему сейчас некогда.

— Командиру полка всегда некогда,— возразил я.

— Ну, раз вы это знаете, так о чем спор!

Пронзительный голос из радиоприемника вдруг как-то резко и неожиданно прокричал:

— Я — Волна-шесть, я — Волна-шесть. Докладываю из квадрата Б четыре.

Дежурный по части впился глазами в приемник. Тот же пронзительный и в общем-то не слишком приятный голос продолжал:

— Иду на высоте пятьдесят метров. Продолжаю поиск.

Что-то щелкнуло, и голос исчез.

— Ему действительно некогда,— устало сказал дежурный.

Однако я запротестовал:

— Я обязан с ним встретиться. И у меня очень мало времени. Я обязан!

— Обязан! Все это понять можно. И я понимаю.— Дежурный прищурил глаза, словно прятал от меня их выражение, потом резко встряхнулся.— Знаете что, вы сейчас поезжайте к другим. А к нам загляните дня через три. Сейчас он не захочет с вами говорить.

— То есть?

— Слышали? — спросил дежурный.— Неужели ничего не поняли? Ему некогда. Мы ищем Пестова и Яснова. Мы ищем лучших пилотов полка. Впрочем, если не хотите уезжать, сидите молча и ждите. Не пожалеете и об этом.

Радиоприемник щелкнул. На этот раз и я впился в него глазами.

— Я — Волна-три. Квадрат Б восемь. Докладывать нечего.

Дежурный карандашом на карте, разложенной на столе, поставил два красных крестика. Карта вся была испещрена такими крестиками.

Из огромного окна я видел почти все летное поле. За время моего присутствия в комнате дежурного на бетонированные дорожки уже приземлились два самолета. Каждого выскочившего из кабины летчика мгновенно обступали другие, что-то говорили, размахивали руками, а потом расходились, понурив головы.

Я тихонько уселся возле окна. Я понимал, что действительно мешаю, но преодолеть свое профессиональное любопытство был уже не в силах.

— Будете ждать? — спросил дежурный.

— Буду. У меня тоже приказ.

— Ну, как хотите.

Спокойный радиоголос спросил:

— Я — Волна-один. Что имеете доложить?

Другой радиоголос — я понял, что с командного пункта,— ответил:

— Проверено восемь квадратов.

Первый радиоголос помолчал, потом сказал:

— Продолжать поиск.

Затрещал телефон. Дежурный торопливо схватил трубку, недолго послушал, заговорил:

— Вика, ничего еще не известно. Ты не волнуйся. К утру обязательно найдем. Через два часа я сменяюсь и тоже туда. Найдем. Или сами придут. Будет номер! Мы их в море ищем, а они уже идут к нам. Не волнуйся. Ну, понимаю, ну, волнуйся.

Он осторожно положил трубку.

— Его жена? — нерешительно спросил я.

— Моя.

— Как же они оказались в море? Что-нибудь случилось с машиной?

— Нет, что вы! У них с машинами ничего не случается.

Мне показалось, что он нарочно подчеркнул все слова своего ответа, как будто и я, в свою очередь, должен был ответить ему в таком же духе. Но я не ответил, мне вдруг увиделись темные и бездонные глаза смуглолицего старшего лейтенанта.

— Да,— сказал я.— Понимаю. Хорошие ребята? Конечно, иначе быть не могло…

Нудный ветер стучал водой по оконным стеклам. Он порядком испортил Андрею настроение: был его первый с июля месяца выходной день, которым он мог распорядиться так, как хотел.

Попадая в соседний городок, Андрей всегда забегал хоть на десяток минут к престарелой чете — сухонькому врачу-ленсионеру и его столь же сухонькой жене. Еще в первый месяц службы в этом полку Андрей, будучи в городке, увидел сквозь решетку забора, как мужчина и женщина, немолодые и чистенькие, пилили дрова.

— Ребята, иду в гости, пить чай с яблочным пирогом,— сказал Андрей.

— Меняешь?

— Меняю. Есть дело. Может, я приду к вам. Короче, держите стул и для меня.

Летчики пошли в ресторанчик. Андрей дождался, когда друзья скрылись за углом, толкнул калитку и вошел во двор.

— Вам кого? — спросила женщина, стряхивая с рук опилки и глядя на летчика.

— Никого,— ответил Андрей.— Нет, вернее — вас.

— Чем можем служить? — спросил мужчина, опуская пилу.

— Знаете, шел мимо, увидел, вы мучаетесь, неудобно стало.— Андрей широко улыбнулся. — Давайте помогу. А?

— Да нет уж, мы как-нибудь сами,— ответила женщина.

Но Андрей уже снял фуражку, положил ее на крашеный подоконник, скинул тужурку, повесил ее на перила крыльца.

— Вот так будет лучше.— Он взял из рук мужчины пилу.

На работу, которую они делали бы весь день, у него ушел только один час.

— Может, чайку попьете? — спросила старушка.

— Вы знаете — не откажусь,— чистосердечно ответил Андрей.— И даже если с вареньем.— Андрей улыбнулся,— Соскучился по чаю с вареньем.

— По дому? — спросил мужчина.

— И по дому,

Андрей умылся. Его провели в маленькую гостиную. Хозяйка ушла на кухню.

На старомодном комоде стояла большая фотография. На петлицах белели крохотные крылышки.

— Сын?— спросил Андрей.

— Да,— ответил мужчина.— Был у нас сын.

Андрей понимающе кивнул.

— Тоже летал. В сорок втором погиб. Здесь, недалеко. Вот мы и переселились к его могиле. Один был он, а больше у нас никого и нет.

— Простите, я не знал,— тихо сказал Андрей.

— Это было так давно.— Сухонький мужчина достал большой семейный альбом, подсел на диван к Андрею.— Вам он понравился бы.

— Да, конечно,— торопливо согласился Андрей.

Мелькали фотокарточки, и Андрей увидел, что со всех смотрит одно и то же лицо.

Потом, за столом, у старого блестящего самовара, они оба, муж и жена, без конца просили Андрея рассказывать о себе, словно в его, Андреевой, юности они находили что-то из того, чего уже никогда не будет у них самих и у их погибшего сына.

Он стал частым гостем в их домике.

Иногда Андрея спрашивали:

— Ну, что ты там нашел?

Он признавался, не стесняясь:

— Ребята, тоскую по дому,— и добавлял: — Когда жил дома, не было сил усидеть в четырех стенах и минуты, а теперь — уткнулся бы лбом в стенку и стоял часами…

Командир полка только ему разрешал брать полковой газик, на котором обычно разъезжал сам: какой бы ни была погода, газик возвращался в гараж идеально чистым.

В этот свой выходной день Андрей хотел взять газик, захватить с собой свободного от полетов и службы Сашу Яснова, купить на городском рынке кусок хорошего мяса, заявиться к старикам, помочь хозяйке делать пельмени и просидеть в теплом доме весь вечер. Однако все эти надежды пришлось отбросить: холодный дождь с северо-запада, с гор отбивал всякое желание вылезать из барачной комнатушки.

Поэтому Андрей лежал на кровати и читал. Один раз постучал в стенку.

Яснов недовольно спросил:

— Ну?

— Послушай. Оказывается, и с умным человеком может случиться глупая история.

— Не хочу слушать. Глупых историй у самого избыток.

— Ну да, было бы лучше, если б мы с тобой сейчас глушили коньячок. Но что поделать? Не запасли. Нет, ты послушай. Однажды в ясный солнечный день, будучи в деревне, Ньютон… Ты знаешь, кто он такой?

— В детстве что-то слышал. Кажется, у него был яблоневый сад.

— Необыкновенные незнания.— Оба усмехнулись.— Так вот, Ньютон отправился на прогулку и проходил мимо старого пастуха, пасшего стадо овец. Пастух посоветовал ученому вернуться, если он не хочет промокнуть от дождя. Ньютон рассмеялся и продолжал прогулку. Менее чем через час он возвращался назад промокшим до нитки от внезапно налетевшего ливня…

В коридоре загремели сапоги. Звонкий голос прокричал:

— Старший лейтенант Пестов — к командиру полка!

— Хорошо,— ответил Андрей.

— Читай быстрее,— попросил Яснов.

— Читаю. Проходя, опять мимо пастуха, Ньютон поинтересовался, каким образом пастух так удачно предсказывает погоду. Пастух снова рассмешил великого ученого, ответив, что о будущей погоде он узнает по поведению своего старого барана.

Яснов засмеялся.

— Рассыльный! — позвал Андрей. Никто не ответил.

Андрей не спеша почистил щеткой брюки и отправился в штаб. Командир полка встретил его в коридоре штабного барака.

— Пестов, чем занимаешься?

— Дождь. Читаю.

— Есть дело, Пестов. Пропали в море рыбаки. Унес их черт в прошлую ночь! Просят помочь. Не они просят. Из колхоза. Найдешь? — Андрей сразу кивнул в ответ.— Возьми двухместный. С кем?

— Яснов,— ответил Андрей.

— Отлично. Приступайте.

По пути к своей комнате Андрей забежал к Яснову, крикнул:

— Одевайся! Полетим!

— Ты что, с луны свалился? — спокойно спросил Яснов.

— Потом увидишь! Одевайся!

Приготовить самолет им помогли механики. Один из них весело сказал:

— Ну, даже у Андрея Пестова такого еще не бывало! На свидание летит на самолете. Прямо как в кино!

Яснов хлопнул Андрея по плечу.

— Пошли!— решительно сказал он.

Поиск продолжался более часа, и в конце концов им удалось за пеленой дождя отыскать рыбацкий сейнер. На минимальной высоте Андрей сделал два круга над рыбаками, Яснов в это время передал по радио координаты потерявшегося судна.

— Интересно,— спросил Яснов у Андрея,— какую рыбку они ловили? Белорыбицу? Или лосось?

— Пузанков,— ответил Андрей.

— Придумаешь,— разочарованно протянул Яснов.— Лучше уж черноспинку. Залом. Вкуснее. Тихо, Андрей!

С берега сообщили:

— Вам на смену идет девятый. Как только встретитесь, можете возращаться.

— Уступим?— спросил Яснов.

— Свое дело сделали,— ответил Андрей.

— Будешь читать про Ньютона?

— Нет, буду рассказывать тебе сказочки.

— Чем ты недоволен? Ожидал от этого вояжа большего?

— Обидно, но именно так.

Вскоре появился второй самолет. Яснов установил с ним связь. Потом они с Андреем вернулись на свой аэродром.

— Смотаемся в колхоз,— предложил Яснов,

— Проверим улов?

— Хотя бы так.

Андрей согласился. Они на газике, под дождем, умчались в рыболовецкий колхоз. Там уже готовился выйти в море буксирный катер.

Дождь налетал на берег, на береговые постройки волнами, он был то ливневым и хлестал, подхваченный ветром, то, стихая ненадолго, рассыпался мелким, но колючим бисером.

— Попросимся к ним? — спросил Яснов.

— А ты хочешь?

— Ну, не предлагал бы.

— Сделаем.

Андрей с Ясновым пробрались к катеру уже промокшими.

— Работники нужны? — спросил Пестов у капитана.

— Бывают нужны, когда умеют работать.

— Умеем.— Андрей улыбнулся, показал свои пальцы.— Возьмете?

— Вы их нашли? — спросил капитан.

— Почти мы,— ответил Андрей. _

— Да не почти! Ваш полковник звонил нам. Знаем.

— Берете? — спросил Андрей.

— Ясное дело, возьмем. Но работенка не из прогулочных.

— В такую погоду на прогулки и не ходят,— ответил Андрей,

— Договорились.

Так Пестов и Яснов оказались в море.

— Больше мы ничего не знаем,— сказал дежурный.— Рыбаки знают не больше нас. Море с утра было буйным. Так что все могло случиться. Как бы там ни было — найдутся.— Дежурный пристально посмотрел на меня.— Почему бы вам не написать про Пестова, а? — спросил он.

— Я должен писать про командира полка,— возразил я.

— Ну, само собой. Но и про Андрея. О такой жизни я мечтал, но у меня такая не получилась.

— Сплошной героизм? — нескладно пошутил я.

— Зачем же? Просто, у меня все было совсем по-другому, но я все время хотел, чтоб так было, как у Андрея. И хочу.

Он опять пристально посмотрел на меня, и мне показалось, что в глазах мелькнула какая-то недоброжелательная мысль, что-то вроде «черт с тобой!». И я не ошибся.

Через минуту он связался с командиром полка и сообщил ему о моем приезде, но тот категорически, как и ожидал дежурный, отказался от встречи, пообещав позднее, дня через три-четыре, приехать в редакцию.

Так я впервые услышал про Андрея Пестова.

Позднее мне удалось узнать некоторые подробности пропажи Андрея Пестова и Саши Яснова.

Однако меня еще тогда предупредили:

— В жизни Андрея это вообще-то рядовая история, имейте в виду. Не придавайте ей слишком большого значения.— Они подчеркнули: слишком большого.

Оказавшись на рыбацком сейнере, Андрей и Яснов первым делом занялись радиоаппаратурой. Андрей удивился:

— Что тут было? Словно они нарочно молотили по ней куском железа.

— Подрались, наверно? — предположил Яснов.

— Не поделили пузанков!

Друзья выбрались из радиорубки, заглянули в трюм. Действительно, в трюме завядали пузанки. Андрей похлопал Яснова по плечу.

— Сезон ведь! Понимать надо.

— Стой!

Они пробрались к отчаянно спорившим рыбакам.

— Что вы, ребята? — вмешался Андрей.— Обэхаэс разберется.

Все притихли. Капитан спасателя приказал:

— Ладно, заводи буксир!

Через полчаса сейнер тащился за буксирным катером.

— Жить в одной коробке,— сказал Андрей,— и драться — не принимаю.— Он ухватился обеими руками за леер.

— Смотри, ветер заходит.

— Завтра вообще будет хорошая погода.

— Угадываешь?

— Нет, знаю. Кстати, сегодня на Руси рыбу не ловят. Двадцать второе сентября.

— Приметы?

— Поверье. Рыба сегодня лешему принадлежит.

Яснов, стоявший рядом, у борта, взял Андрея за локоть.

Неуправляемый сейнер дергался на буксирном тросе, трясся, скрипел. Буксирный катер почему-то сбавил ход, трос погрузился в пенившуюся воду. Боковая волна, громыхая, ударила в борт сейнера. Он накренился, что-то заскрежетало. Не успел сейнер выровняться, как вторая, еще большая волна ударила ему в тот же борт, перекатилась по палубе, ворвалась в поднявшуюся перед Андреем воду.

Призывный крик прорвался сквозь шум.

Что-то опять завизжало. Рваное, в клочьях небо закрутилось перед глазами, смешалось с водой. Руки освободились, повисли в каком-то пространстве, и в ту же секунду Андрей ощутил ладонями сдирающий кожу холод.

Третий, тоже перекатившийся по палубе поток захлестнул его, но он резким движением рванулся вверх. Серой громадой взмылась над Андреем корма, потом стена воды скрыла ее, и, когда он очутился на гребне волны, нависая над вспененным круговоротом, корма уже была далеко.

— Эй, вы! — вырвалось у него.

Но в пяти метрах от себя Андрей увидел голову Яснова.

Он сбросил мешавшую ему меховую куртку и в три рывка оказался возле друга.

— Судорога,— услышал Андрей.

— Держись за меня! — крикнул он.

Корма удалялась, то подымаясь, то опускаясь и исчезая. Догонять теперь уже не имело смысла. Кричать тоже: все равно не услышат. Но Андрей крикнул:

— Э-ей!

«До берета не меньше пяти километров»,— подумал он.

— Держись! — кричал Андрей Яснову.— Можешь что-нибудь? Держись за меня! Крепче!

Одежда уже промокла насквозь, она тянула вниз, но Андрей был сильнее всей этой тяжести.

— Крепче! — закричал он опять.— Ну, крепче, крепче! — и понял, что кричит от вдруг налетевшего, случайного отчаяния, но отчаянию он дал волю только на одну секунду. Он уже знал, как может победить и себя и окружавшую его взбесившуюся воду.

Спустя три часа они выползли на берег, на сырой, холодящий песок. Здесь Андрей на краткие и беспокойные минуты потерял сознание. Очнулся от упорного шепота:

— Андрей, что было, а?

Но Андрей не ответил. Он вскочил на ноги и ощутил странную легкость, словно стал невесомым.

Успокаивалось море. Бесконечный песчаный берег, покрытый зелеными пятнами низких кустарников, показался Андрею самой спасительной землей в мире.

Он наклонился к другу, спросил:

— Ну, что скажешь? Хорошо порыбачили?

— Сними с меня сапоги,— попросил Яснов.

В просвете между низкими облаками над тяжелой синей водой петлял самолет. Андрей замахал руками, хотя и знал, что его не увидят.

— Найдут,— выдавил он.— Найдут!

Яснов улыбнулся.

— Ага,— сказал, возвращаясь к нему, Андрей,— ты уже улыбаешься. Значит, отлично. Жаль, нет огонька. Потерпели крушение двое некурящих. Надо же!

Через час, передохнув, они начали свой путь по берегу. Яснов шел медленно, с трудом, и Андрей в конце концов взвалил друга себе на плечи.

Жилья все не было и не было.

Зацепившись ногой за торчавший из песка корень, Андрей выругался — грубо и зло.

— Прости,— сказал он другу.

— Переночуем? — спросил Яснов.— Ночь не будет холодной. Ты устал?

— Конечно, Сашок…

Андрей опустил Яснова на песок, сел родом.

— Хорошо, что ветер скис и дождь утих,— сказал Яснов.— Что сейчас ребята делают?

— Ищут двух дураков. Один начитался всякой блажи, а другому свежей рыбки захотелось. Осетрины. Вот и соблазнил смотаться в колхоз.

— Как ты догадался?

— А! — Андрей махнул рукой,

Темнело быстро. Друзья устроились на ночлег, улеглись на тонких ивняковых ветках, обнялись.

— Тепло?— спросил Андрей.

— Не очень.

— Да я ж заменяю раскаленную печку, Кое-кому нравилось.

— Грубо.

Андрей что-то буркнул в ответ и тут же уснул.

Его разбудил шум авиационного двигателя.

Чистое утреннее небо сверкало. Самолет шел прямо к берегу, так низко, что Андрей увидел лицо пилота.

— Витя! — закричал он.

Самолет прошел над ними, потом возвратился, сделал петлю и тихо-тихо побрел вдоль берега, показывая дорогу к жилью, вернулся снова и снова показал дорогу.

Андрей подставил другу свое плечо, и они пошли по мокрому прибрежному песку.

Метров через триста они увидели небольшое селение.

Навстречу бежала женщина. Добежав до летчиков, она пошла рядом.

— Вас ищут-ищут,— быстро говорила женщина.— Всю ночь самолеты летали. По радио объявляли. Там не поверили, что вы могли утонуть…

— Вот обидно,— сказал Андрей, обрывая ее.— Не могли вечером пройти еще полкилометра!

— Андрей,— прошептал Яснов,— у нас не было сил, ты забыл.

— Не было сил? — возмутился Андрей.— Ведь смеяться будут!

— Ребята? — Яснов отрицательно покачал головой.

Женщина привела летчиков в натопленный, теплый дом.

Андрей уложил Яснова на широкую лавку, сел к печке.

— Врач есть? — спросил он.

— Да я и есть врач. Акушерка.

— Ага,— усмехнулся Андрей.— Такой врач нам как раз и нужен.

Он поднялся, спросил, показывая на незаправленную постель:

— Можно?

— Да, да! — запричитала акушерка.— Я сейчас спирту принесу.

Андрей быстро взглянул на нее, но акушерка добавила, разочаровав летчика:

— Нашатырного. Растереть дружка твоего надо.

Она убежала.

— Ложись,— приказал Андрей, раскинул по всей кровати красное ватное одеяло.— Ложись. Чего боишься? Женская постель? Теплее будет.— Андрей усмехнулся.— Мне ты можешь доверить.— Потом добавил, строго, но мягко: — Возьму и женю тебя на этой акушерке. Ну, подумаешь, лет на десять она старше. Это модно сейчас.

Уложив Яснова в постель, Андрей прикрыл его потертым байковым одеялом.

Прибежала акушерка. Увидев, что летчик уже в постели, она весело крикнула:

— Вот молодцы!

Андрей и акушерка, вдвоем, в течение четверти часа растирали Яснова.

— Дальше я сам,— сказал Андрей.

Акушерка вспыхнула и ушла.

— Зачем ты ее прогнал? — спросил Яснов, переворачиваясь на спину.— Обидел ее.

— Обойдется.

Закончив растирание, Андрей опять укрыл друга одеялом.— Грейся. Надо и мне заняться своим здоровьем.

Он разделся и принялся растирать себе ноги и поясницу.

За дверью зашумели. Через минуту в дом ввалились два летчика в сопровождении хозяйки.

— Видали! — закричал один из них.— Мы с ног обились, а они тут курорт устроили!

Летчики подхватили Андрея и закрутили по комнате.

— Подождите, оденусь! — запротестовал Андрей.— Ребята, здесь дама! — в отчаянии напомнил он.

— Стецко вас увидел,— сообщил один из них.— Передал по радио. Мы помчались сюда. Всю ночь искали. Никто не спал. Рыбаки — хороши! Хватились вас, когда в колхоз пришли!

Пестова и Яснова на бронетранспортере отвезли в полк. Яснова сразу же отправили в лазарет. Он пытался сопротивляться, но полковой врач замахал руками.

— Тащите его, тащите! Будет упираться — свяжите!

Он посмотрел на улыбавшегося Пестова.

— И ты — тоже,— сказал врач.

— Кто? Я? — удивился Андрей.— Чего это вдруг? Сроду на больничной койке ее лежал.

— А теперь полежишь.

— А вы потом напишете в своей кандидатской диссертации, как Пестова кормили степципципом? — Потом повернулся к окружившим их летчикам.— Ребята, спать… Ребята, простите. Все — потом. Хочу спать.

Он ушел в свою комнату, повалился на постель и моментально уснул.

Проснулся он в полдень следующего дня. Рядом сидел Стецко.

— Как Сашок? — спросил Андрей.

— В порядке.

Андрей широко улыбнулся.

— Хочешь выпить? — спросил Стецко.

— Хотел бы закусить.

— А выпить?

— Смотря что,— ответил Андрей.— Отцу Сашка́ сообщили?

— Нет.

— Моим?

— Тоже нет.

— Правильно. А я боялся, что напугаете их. Что у тебя?

— Коньяк. Командир полка прислал. Надеется.

— На что?

— Что дождешься его дочки, не женишься.

— Легко сказать — ждать десять лет! Где ребята?

— Летают. И мне пора. Вечером — у Ивашиных. Вика сказала, что будет твоя любимая…

— Спасибо. Заливная осетрина — это вкусно.

Андрей переоделся и пошел в лазарет.

Яснов спал. Андрей постоял рядом. Потом увидел на тумбочке какие-то таблетки, поморщился. Еще недолго постоял и отправился на летное поле, к своей машине.

Она — как всегда чистенькая — мирно стояла на своем обычном месте. Кто-то написал синей краской на борту: «Андрей».

— Что за номера? — недовольно спросил Андрей у механиков.

— Сотрешь,— предупредил один,—обидишь всех. От чистого сердца писали. И командир полка разрешил.

— Спасибо, ребята,— ответил Андрей.— Но лишнее…

В стенгазете, висевшей в коридоре штабного барака, он увидел свою фотокарточку и прочитал над ней: «Служить, как Пестов!»

— Не хватало еще! — возмутился Андрей. — Хотел бы я посмотрел на этот полк, если б все в нем были Пестовы! Чудаки!

Ивашин, тот дежурный по части, взял меня под руку и потащил от старой пестовской машины. Я увидел, что к ней, размахивая кожаной курткой, шел большегрудый капитан.

— Тихо,— сказал Ивашин, когда мы остановились под деревянным навесом.

Капитан подошел к самолету, опустил руки так, что куртка коснулась земли, с минуту молча постоял. Потом резким движением вскинул куртку на плечо и повернулся к нам. Не знаю, увидел ли он нас, но мы вышли из-под навеса и направились к нему. И хотя Ивашин шепнул мне; «Андрей», — я и без слов понял его.

Капитан пошел нам навстречу.

— Вот это Андрей Пестов. Вы им интересуетесь,— сказал Ивашин и положил руку на плечо капитана.

Я быстро протянул Андрею свою руку, говоря:

— Давно мечтал познакомиться.

Пестов пожал мою руку:

— Спасибо.

Он испытующе посмотрел на Ивашина, потом спросил:

— Не знаешь, кто сегодня летал на ней?

— Знаю. Сашок,— ответил Ивашин.

— Чего это ему вздумалось?

— Сказал: соскучился по Андрею Пестову, не могу дождаться, когда он налетается, хоть в его старой машине посижу. Подробности узнаешь у него. Сидит с молодежью, ждет тебя. Вечером у нас будет гость,— добавил Ивашин, кивнув на меня.

— Вам с нами понравится,— заметил Пестов.

— О тебе много говорят,— сказал я.

— Ну что ж,— ответил Андрей.— Раз так получилось. Да и… о ком-то надо говорить, вот и выбрали меня.

— Не совсем так,— возразил я.

— Ну, пусть будет даже совсем не так.— Андреи вдруг оживился.— Знаете что, вы, наверно, уже все знаете. Если будете писать, то напишите книжку для того, чтобы взрослые люди, читая ее, вспоминали свои чистые годы и находили в них то, что им необходимо сейчас, то, что потеряно ими самими, выброшено, забыто, в конце концов изуродовано ими самими и жизнью,— и восстанавливали бы все это, очищая свои жизни. Чего не хватит — можете выдумать. О себе одно могу сказать — все равно бы я вернулся в авиацию. Конечно, страшно вспомнить, что больше года был слепым. Но ребята верили, и я верил — с ними и сам.

Мы еще поговорили кое о чем, посмеялись, а потом Андрей ушел, размахивая над головой своей курткой. Шагал он широко. Походка у него была упругая, словно был он весь на сильных пружинах, и каждый толчок ногой одновременно казался мне толчком и для взлета куда-то ввысь. Но ходил он все-таки по земле, и был он очень земным, этот Андрей Пестов.

Я долго смотрел ему вслед.

— Не обращайте внимания,— сказал Ивашин.— Он во все поверил, во все, что с ним случилось. И что слепым был, и что зрение вернулось. И не думайте, он знает, что солнце для него не закрыто.

— Солнце? — спросил я.

— Конечно, — сказал Ивашин. — Оно — его. — Ивашин показал на солнце.— Как вам объяснить? У него такой заряд, неисчерпаемый заряд солнечной энергии. Понимаете? Он ее раздает, и опять колоссальный заряд. Неисчерпаемый.

Я сказал:

— Жил в солнечных лучах. В солнечном луче. Так, а? Именно так — жил в солнечном луче. Так и назовем книгу. Жизнь в солнечном луче.— Я сжал плечо Ивашина.— Скажи еще что-нибудь,— попросил я.

— Скажу,— ответил он.— Считается, что нужно подражать каким-то необыкновенным людям, а вот мне с первой встречи с ним хотелось подражать ему, нормальному человеку. Подражать совершенно нормальному, человеку. Не странно?

— Да нет! — быстро ответил я, уже занятый своими мыслями.

Андрей Пестов вернулся в родной город глубокой ночью. Однако для него время суток уже целый год не имело значения. Для него время суток — день или ночь, утро или вечер — уже целый год не существовало: он ослеп, спасая новую воздушную машину — новый реактивный истребитель.

Родным городом его был Никополь — порт на Днепре, на половине пути из Днепропетровска в Херсон. Город пристроился на высоком берегу, на том самом месте, где когда-то запорожские казаки избрали своим гетманом Хмельницкого, и недалеко от того места, где после полтавского сражения по приказу Петра войска полковника Галагана и Яковлева разорили Запорожскую Сечь у Микитина Рога за участие в измене Мазепы.

Андрей называл свой город чудом света конечно в шутку,— но в эту шутку он вкладывал свою любовь, свою преданность городу, давшему ему жизнь.

Он возвратился в Никополь после долгой разлуки, но не пережил на вокзале волнующих минут встречи с прошлым: он не видел прошлого. Ему предстояло растянуть минуты встречи на более длинные периоды времени. Он понимал свою беспомощность, и в первые дни ни о чем не спрашивал домашних. Сидел на террасе, вскинув лицо вверх, словно смотрел в небо, в свое, на этот раз — черное, небо. О будущем он заставил себя не думать, а прошлое, как будто понимая свою бесполезность, не приходило к нему, но он его и не звал.

Однако оно должно было прийти — неизбежно. И однажды оно вернулось…

За забором кто-то звякнул цинковым бидоном. Андрей резко повернулся, но тут же откинулся на спинку кресла.

Каждую среду Андрей ходил за керосином в лавку, приткнувшуюся к старому складу, в пяти кварталах от его дома. Керосин привозили раз в неделю. С самого утра возле лавки собиралась очередь.

Андрей приходил, ставил бидон на землю, садился на него, доставал из-за пазухи книжку и читал, пока не подходила его очередь. На этот раз книжка оказалась пустяковой, и Андрей читал лениво, то и дело поглядывая по сторонам.

От Бабушкиной школы, сверху, с горы, шел Сергей Густов.

Андрей давно приметил его — видел на ринге, знал, что тот занимается в аэроклубе, встречал и в городе, возле техникума, где учился Сергей. И всегда Густов был ему интересен, как человек другого покроя.

Сергей шел с пустым бидоном тяжело, осторожно ступал на правую ногу.

Андрей обычно занимал две очереди. Отвечал:

— Тут передо мной стоял хлопец. Он пока ушел.

Как только Сергей приблизился к очереди, Андрей сказал:

— Вот наша очередь.

Тот улыбнулся, ответил:

— А я и призабыл.

Он подошел к Андрею, поставил бидон на землю, сел на кирпич, лежавший на траве.

— Нога болит? — спросил Андрей.

— Подвернул.

— Прыгал с Преображенской церкви?

— Почти. С парашютом. Неудачно приземлился. Обидно, скоро соревнования, а я выбыл из строя.

В это время к ним присоседился незнакомый парень, тоже с бидоном, стал рассказывать всякие истории, хотя его об этом никто не просил. Парень хотел поскорее купить керосин, а очередь растянулась на полквартала. Двигалась она медленно, парень все болтал и болтал. Андрею надоела его болтовня, и он сказал:

— Посмотри сюда,— и кивнул на свое колено.

На колене лежала большая кисть руки Андрея, с тяжелыми пальцами. Парень удивленно опустил плечи.

Пальцы, лежавшие на колене, сжались в увесистый кулак.

— Видишь? — спросил Андрей.— Вот так. Проваливай.

Пальцы выпрямились и тут же снова сжались в кулак. Парень покраснел и поспешно отошел в сторону.

— Ты всегда так? — спросил Сергей.

— Нет,— быстро ответил Андрей.— Деликатничал ради тебя.

Сергей покачал головой. Андрей понял: осуждающе. «Нет,— подумал он,— подожди, я тебе понравлюсь… Я хочу тебе понравиться!»

Подошла очередь. Сперва наполнили керосином бидон Сергея, потом уж бидон Андрея. Сергей положил на столик возле керосинщика деньги — ровно столько, сколько нужно было для оплаты керосина, кивнул Андрею и пошел в свою сторону.

Андрей поспешил расплатиться с продавцом, поставил бидон к его ногам, попросил:

— Я скоро вернусь. Пусть постоит.

Он догнал Сергея в сорока метрах от лавки, взялся за ручку бидона.

— Давай я донесу,— предложил Андрей.— У тебя ж нога болит.

— Ладно, сам.

— Нет, отпусти.

— Зачем?

— Не убегу.

Сергей усмехнулся.

— Спасибо,— сказал он.— Мне действительно тяжело.— Он отпустил ручку.— Меня зовут Сергеем.

— Знаю,— ответил Андрей и назвал свое имя.

Потом Сергей рассказывал Андрею о местном аэроклубе. Собственно, аэроклуба фактически не было: были старый ПО-2, четыре планера незамысловатой конструкции — два ПАИ-6 и два А-2 — и шесть парашютов. Занималось в клубе всего человек пятнадцать. Андрей иногда думал про этих немногих — когда в поле его зрения попадали парившие над городом планеры или белые зонтики парашютов. Но все это его мало занимало: другое привлекало его, и он не понимал жизни в небе.

Сергей остановился возле добротного дома.

— Здесь я живу,— сказал он.— Спасибо, что помог. Я б тащился полдня. Зайдешь? — спросил он.

Андрей отрицательно мотнул головой, ответил:

— Подожду. Ты ж выйдешь?

— Попытаюсь.

Сергей толкнул калитку и исчез за забором.

Андрей сел на выбитый из мостовой булыжник. С горы, от Бабушкиной школы, было видно вокруг далеко-далеко. Солнце, забиравшееся в зенит, проложило поперек днепровских протоков солнечную дорогу — оно как будто удесятерялось многочисленными речонками. Андрей улыбался.

Сергей появился минут через двадцать.

— Смотри,— сказал Андрей,— какая солнечная дорога.

— У меня такое впечатление, что солнце для тебя — все.

— Почти все,— согласился Андрей.

Лицо Сергея показалось ему хмурым, раздраженным, хотя тот пытался скрыть свое состояние.

— Что ты?—спросил Андрей.

— А… мачеха. Все не так делаю.— Сергей вздохнул.— Я свободен до трех часов. Куда пойдем?

— Надо керосинчик занести домой. Хорошо?

— Конечно.

Они вернулись к керосиновой лавке. Но она оказалась закрытой. Бидона снаружи не было. Андрей пожал плечами, подумал, махнул рукой.

— Скажу дома, что керосинщик закрыл его в своей лавке. Ты не против?

— Как твоей душе угодно,

Сергей не захотел заходить в дом, где жил Андрей. Он только заметил:

— Знаю этот дом. Твой отец? Он оперировал мою мать. Только и он ничего не сумел сделать. Поздно было. Про него хорошо говорят.

— Я быстро, Сережа! — Андрей убежал в дом.

Его встретила мать.

— Как тебе не стыдно, Андрей?

— А что, мама?

— Керосинщик сам принес твой бидон.— Она подчеркнула вину Андрея.— Больной человек. И немолодой. Тебе не стыдно?

— Ну, конечно, стыдно. Но не сердись,— уговаривал Андрей.— Зато я познакомился с интересным человеком.

— Некрасиво, Андрей.

Он подумал.

— А знаешь, он это сделал с удовольствием.

— Что за новости!— возмутилась мать.

— Он же лечится у папы. Ведь папа его поставил на ноги!

— Папа, а не ты, Андрей. Некрасиво. В шестнадцать лет — не солидно. Я думаю, что такое не повторится. Ты обязательно попросишь у него прощения.

— Хорошо, мама. И полдня буду помогать ему качать керосин. Договорились? Я могу уйти?

— Твои каникулы, не мои. Делай, что тебе вздумается. Только, прошу тебя, не плавай в бурунах за пароходами.

— Но, мама!

— Прошу тебя.

— Сегодня — не буду. Будь спокойна. Не буду.— Он подумал.— Ты, конечно, не веришь?

— Не верю.

— Вот и хорошо. Пожалуйста, мне не верь.

Андрей выбежал на улицу. Сергей ходил вдоль забора. Как только Андрей появился, он пошел ему навстречу.

— Куда? — спросил Сергей.

— На Днепр,— ответил Андрей.— Скоро пойдет «Дмитрий Донской». Вот и поныряем в буруне. Есть что лучше?

Сергей вскинул голову вверх.

— Ну! — запротестовал Андрей.— Там что? Несет тебя, и все. А тут силенка нужна.

— Не будем спорить,— предложил Сергей.— У каждого свои привязанности. А их надо уважать. Согласен?

— Хорошо.

— Ради меня?

— А как бы ты хотел?

— Ради честности.

— Хорошо, ради честности.

Они пошли вниз, к Днепру, к речной пристани.

В первой половине лета на южную, приднепровскую Украину шли воздушные потоки с далекой Атлантики и южных морей, несли с собой теплые дожди, чаще всего — ливни. Зато во второй половине лета суховеи с востока, из донецких пыльных степей, и с юго-востока, с Азовского моря, превращали приднепровский край в раскаленный котел. Андрей любил именно вторую половину лета. Но Днепр приходил с севера, и в августе он нес уже холодную воду, ведь брал он ее где-то в далекой Смоленщине.

Андрей любил воду, и только ветреный, морозящий ноябрь заставлял его проститься — до весны — с днепровской водой, а в конце марта, едва Днепр освобождался ото льда, стосковавшись по воде, он бросался — всего на одну минуту — в мутный весенний поток.

Тогда еще не построили плотину в Каховке, и моря Каховского еще не было. Вся днепровская низина от Запорожья до Херсона — бесчисленное множество больших и порой совсем крохотных рукавов где-то широкой и полноводной реки — была занята знаменитыми днепровскими плавнями, скрывавшими в разное время разных людей — когда-то запорожских казаков, потом беглых холопов, потом партизанские отряды. Голубая и зеленая, со своими законами и своей погодой страна, край малярийных комаров, овощных богатств и рыбацкого раздолья.

На берегу, возле дебаркадера, на котором примостился речной вокзал, на зеленом склоне друзья застали приятелей Андрея. При виде Андрея некоторые из них повскакали со своих мест и замахали руками.

— Твоя команда? — спросил Сергей.

— Постоянной команды нет. Ты будешь?— спросил Андрей.

— Нет,— ответил Сергей и показал на ногу.

— Но ты можешь меня подождать?

— Подожду.

— И не сердись. Привязанности надо уважать,

Сергей улыбнулся.

Если разрешал капитан, Андрей прыгал с ходового мостика парохода. Среди капитанов у него были свои друзья и недруги. На «Дмитрии Донском» хозяйничал убежденный недруг, и Андрей никогда не просил у него разрешения.

Когда разделись, Андрей искоса оглядел фигуру Сергея. Она ему нравилась — типично боксерская, подвижная, с квадратными мышцами на спине и на груди, с легкими натренированными ногами.

— Я тебя на ринге приметил,— сказал Андрей.— Давно, правда. Ты бокс бросил?

— Бросил,— ответил Сергей.

Андрей посмотрел вверх.

— Ага,— ответил Сергей.— Трудно все вместо. Выбрал, что ближе.

Из-за поворота показался старый колесный пароход. Кто-то крякнул:

— Товсь! Пли!

Сергей сед на траву, вытянул ноги, отыскал в воде голову Андрея.

Ребята плыли уже к середине Днепра, ныряли, что-то кричали друг другу.

Пароход разворачивался. За кормой вода вдруг забурлила, волны сталкивались, бросались к берегу, возвращались к корме. В этой кипящей воде то и дело мелькали головы, руки и ноги. Потом вода стихла, но через десять минут, когда пароход пошел от дебаркадера к середине реки, снова закипела за кормой, и снова там барахтались Андрей и его приятели.

Первый выбравшийся на берег парень потерял в воде трусы. Его встретили хохотом, но он нисколько не смутился, сам смеялся, отыскивая что-то в своей одежде.

Андрея постигла та же участь.

— Лопнули,— объяснил он Сергею. — Уже вторые за лето. Но сегодня отменно «Митька» заварил нашу речку.

Андрей поднял с травы брюки, вытянул из кармана яркую косынку и ловко превратил ее в набедренную повязку.

«Ты мне начинаешь правиться», — подумал Сергей.

Что ж было дальше? В самом деле — что было дальше?

Кто помешал?

Это вошла мать,

— Андрей, прости, пожалуйста, но ты вчера спал, и мы не решились тебя беспокоить. Тебе письмо.

— От кого?

— Здесь написано: В. Ивашин. Прочитать?

— Дай мне письмо.

Мать положила письмо на колени сына. Он продолжал сидеть, не двигаясь. Мать поняла.

Как только Андрей услышал, что она ушла, дрожащие его пальцы сперва легли на конверт, потом, полежав недолго, заметались. Он нащупал сквозь бумагу соколиное перо. Пальцы сжали конверт.

Еще на первом курсе, перед первым самостоятельным вылетом, забравшись в кабину учебного самолета, Ивашин неожиданно для Андрея, помогавшего ему готовиться к полету, вытащил из кармана соколиное перо и прикрепил его перед собой.

— Талисман? — спросил Андрей.

— Еще не знаю,— ответил Ивашин.— Может быть…

— Девочка подарила?

— Почти угадал. Жена. Тебе смешно?

— Жена? А, прости… Никому не говорить?

— Я этого не боюсь.

— Когда мне будет туго — отдашь его мне?

— Тебе оно нравится?

— Соколиное!

— Хорошо,— ответил Ивашин.— Но сначала надо его проверить. Вдруг оно приносит несчастье?

— Не может быть. Раз от жены — не может приносить несчастья. Ну, будь здоров! Привези обратно и пух и перья.

Первый полет Ивашина понравился даже инструктору, который вообще был строгим, придирчивым человеком. «Небо — не купол цирка,— говаривал он,— а самолет — не цирковая лошадь…»

Ивашин жил в затерянном на русской равнине маленьком городке, вдалеке от больших дорог. Город был скучноват, но зато небо почти ежедневно расписывали белыми полосами реактивные самолеты: это голубоглазые курсанты из другого, недальнего города пилотировали реактивные истребители. И Володя Ивашин, зная о существовании этого незнакомого еще ему города, с первых своих шагов по земле мечтал о небе, о белокрылых птицах с нептичьими скоростями.

…Рано утром он ушел из дома, отправился к реке и бродил там, в зарослях кустарника, слушал птичьи голоса. Потом искупался в еще прохладной свежей воде и растянулся на прибрежном песке.

В голубом, недосягаемом небе уже кружили маленькие зеленые, стрекотавшие, как кузнечики, самолеты.

Неожиданно его поразил пронзительный писк, вырвавшийся откуда-то со стороны и сверху. Он вскинул голову и сразу же увидел, что там, вверху, высоко-высоко, бьются две птицы. Это они издавали неприятные, пронзительные звуки. (В стороне носились другие птицы. Они то и дело подлетали близко к сражающимся, но не решались вмешаться, отлетали в сторону, метались, и все вместе они казались каким-то клубком, то рассыпавшимся, то снова сжимавшимся, как пружина. Но в центре неизменно оставались две птицы, и ни одна из них не сдавалась, не отлетала в сторону, не пыталась скрыться.

«Чья возьмет? — подумал Володя.— Конечно, коршун…» Он знал, что именно коршуны были хозяевами этого края, но редкие дикие соколы не хотели им уступать.

Володя вскочил и закричал. Клубок птиц распался, и одна из них медленно, словно сопротивляясь, падала на землю.

Вторая сперва взмыла вверх, но потом ринулась вниз, вслед за первой, догнала ее, и новые удары отбросили первую птицу в сторону. Она неловко перевернулась и отвесно упала в кустарник.

Коршун ринулся вслед. А Володя, схватив круглую гальку, бросил ее навстречу коршуну. Тот наткнулся на камень и с криком, немного пролетев, рухнул в воду.

Володя сквозь кусты побежал к месту падения сокола. Он не думал, что птица еще жива: знал, что, коснувшись земли, она все равно умрет.

По пути, наступая босыми ногами на колючки и обломанные ветки, прорываясь сквозь ивняки, он вдруг увидел длинное соколиное перо, и внезапно остановился, словно испугавшись, что переломит его, потом быстро наклонился, подхватил и побежал дальше.

Возле мертвого сокола сидела девочка в цветастом сарафанчике. Увидев чужие загорелые ноги, она подняла голову и спросила:

— У вас нет лопаты?

— Лопаты? — удивился Володя.

— Надо похоронить. Он заслужил.

— Заслужил,— растерянно ответил: Володя. Теперь он узнал девочку: это была внучка лесничего. Она приехала к своему деду откуда-то издалека.

— Надо вырыть ямку,— сказала девочка.

— Хорошо,— ответил Володя. Он наклонился, переложил сокола на опавшие листья, недолго посидел молча глядя на окровавленную птицу.

— Как тебя зовут?

— Володя.

— Володя, — повторила девочка.

Он пальцами разрыл песок. Девочка сорвала большой лист и положила его на дно. Володя переложил туда сокола, другим листом прикрыл птицу.

— Как вас зовут?— спросил он.

— Вика.

— Вика,— повторил он. Непроизвольно тряхнул головой, двумя сильными рывками засыпал ямку песком, потом выровнял песок над могилой погибшего сокола.

— Дай мне перо,— попросила Вика. Володя охотно отдал ей соколиное перо.— Я его буду хранить,— добавила она.— Ты куда? — почти испуганно воскликнула Вика, когда Володя поднялся.

— К реке. Вымыться нужно.— Он показал запачканные руки.

— Можно мне с тобой?

— Можно,— решительно ответил он.

Они пробрались к воде.

— Как ты попал сюда? — спросила Вика.

— Пришел. Ногами.

— Нет, я не об этом. Такое чудное место. Здесь можно купаться?

— Если не боитесь крокодилов.

— Не боюсь.

— Тогда я разрешаю.

— Вот спасибо! Ты здешний?

— Нет, я не из этого леса.

— Из какого?

— Из города.

— Ты не понял. Я думала, ты приезжий.

— Я родился здесь.

— В этом…— Она, видимо, хотела сказать — захолустье, но, увидев его внимательные глаза, осеклась и только улыбнулась.

— Вот именно,— сказал он,— в дыре.

— Ну, вот! Зачем же так? Моя мать тоже родилась здесь. Правда, я в Москве, но мама — здесь. Это не помешало ей защитить диссертацию по хирургии. И дедушка с бабушкой тут живут. Если уж на то пошло, то место рождения ничего не значит. Сколько людей родилось в глуши, а стали знаменитыми на весь мир.

— Обязательно нужно быть знаменитым?

— Нет. Я к слову сказала.

— Нет,— сказал Володя.— Место рождения многое значит. Почти все. Там ведь корни. На родине.

— Ты говоришь как взрослый.

Он разбежался по отмели, с шумом влетел в воду, поплыл к середине реки. Когда он повернул обратно, то увидел, что Вика плывет ему навстречу. Он присмотрелся, и ему понравилось, как она плыла. Девочка, умевшая плавать настоящим кролем, не могла быть безразличной для него, как и для всякого другого на его месте: в юности спортивные качества расцениваются очень высоко.

Володя вышел на отмель, оглянулся. Вика возвращалась к берегу.

По волнам, расходившимся от ее тела, скользили солнечные лучи, переливались, перекатывались, и ему показалось, что девочка оставляла за собой солнечный след.

Он побежал на песчаный склон, упал на песок, засмеялся — не над самим собой, а просто так, от обычной радости. И застыл, подставив спину солнечным лучам.

Вика вышла из воды и села невдалеке.

В небе все еще рокотали учебные самолеты.

— УТ-2,— сказал Володя,— Недалеко тут училище. Пятьдесят километров от нас. Знаменитые летчики там учились.

— Я знаю,— вдруг сказала Вика.— Мой папа там учился. Только давно не летает. Он в гавээф работает.

Володя посмотрел в ее сторону, но тут же отвел взгляд, уткнулся лицом в песок.

— Мне нравятся летчики,— продолжала Вика.— Веселые они, шумные, смелые. Ты, конечно, будешь летчиком?

Володя поднял голову, посмотрел на девочку.

— Да,— ответил он.— Вот закончу десятилетку на будущий год и в училище. Да мне другого пути и нет. Все продумано.

— Почему нет другого пути?

— Зачем тебе знать?

— Я должна знать — почему!

— Да так, я просто сказал. Мечта.— Он усмехнулся.— Мечтать ведь можно? Мечтать никто не запрещает.

— Ты меня проводишь домой? — спросила Вика.

— Тебе здесь не нравится?

— Ой, что ты! Конечно, нравится!

— Ну, еще часик ты можешь побыть здесь?

— Сколько сейчас?

Володя посмотрел на солнце.

— Одиннадцать,— уверенно ответил он.

— Как раз час. Подневольный человек. А ты?

— Никто мной не командует.

— Ты счастливый.

— Счастливый? — спросил он и поспешно добавил: — Конечно.

Володя откинулся на песок и закрыл глаза.

— Искупаемся? — опросил он.

— Я сегодня первый раз в жизни не подчинюсь приказу,— сказала Вика.

— Тебе попадет?

— Но что они со мной могут сделать?

— Завтра не выпустят из дома.

— Мне уже ведь не десять лет! Через год и десятилетку закончу!

— Искупаемся? — Володи вскочил.— Хочешь, я унесу тебя в воду? На руках? — задыхаясь, спросил он.

Вика сжала губы, широко раскрыла удивленные и радостные глаза. Ей захотелось крикнуть: «Да, да!», но она отвергающе повела головой, протянула руку. Володя помог ей подняться с песка.

Они услышали прерывистый гудок и остановились. Из-за лесистого косогора, из-за поворота, выползал речной пароходик. Он отчаянно пыхтел, оставлял за собой длинное дымное облако. Дым, перемешанный с сажей, не рассеивался, а опускался на воду и исчезал в ней.

Пароходик прошел дальше и скрылся за новым поворотом. Володя и Вика бросились в воду.

Когда выходили на отмель, Вика посмотрела в лицо юноши и рассмеялась.

— Что ты? — спросил он.

— Какой ты чумазый!

— Чумазый? — он улыбнулся.— Но и ты не лучше.

— Серьезно? — испугалась Вика.

— Всю сажу на себя собрали мы.

Володя наклонился, набрал горсть мокрого песка и легонько протер им свое лицо.

— Не двигайся,— сказал он и стер с ее щеки серое пятно.

— Еще раз в воду,— предложил он.— Песок смоется.

Они так и сделали. Когда неторопливо выходили из воды, он взял Вику за руку, но не смотрел на нее.

— Надолго ты приехала? — спросил Володя.

— Хотела дня на три-четыре.

— Не передумала?

— Передумала.

— Я хочу, чтобы ты передумала из-за меня.

— Из-за тебя,— сказала Вика.

Они пробыли у реки до четырех часов дня. Володя проводил Вику до дома. Они еще постояли у забора, под старой липой, в ее тени, скрытые ото всех, взявшись за руки.

Потом девочка ушла, а Володя отправился к себе.

Вскоре домой пришел отец с двумя приятелями. Они завалили стол бутылками и всякой закуской.

Отец работал на мясоконсервном комбинате, приятелей у него водилось много, все они любили выпить, и сам отец ничем не отличался от них. Правда, пить он начал с тех пор, как заболела жена, Володина мать, но так втянулся, что остановиться уже не мог.

Володя пошел в больницу, попытался увидеть мать, но она как раз спала. Врач запретил будить ее. Возвращаясь, Володя увидел у крыльца своего дома милицейский пикап. Мужчина в штатском, стоявший у крыльца, пробовал остановить Володю, но юноша прорвался в дом. В столовой по-прежнему сидели отец и его приятели. Лейтенант милиции сидел с ними и что-то писал, второй милиционер стоял у окна.

— Сын? — спросил лейтенант.

Отец раздраженно тряхнул головой.

— О сыне хоть бы подумал,— сказал лейтенант.

— Делай свое дело,— огрызнулся отец.

— Сделаю. Дело нехитрое.— Лейтенант что-то долисал, встал, сложил серые листы бумаги в старую картонную папку, спрятал авторучку.— Придется переселиться,— сказал он.

Один из отцовских приятелей допил водку из стакана, положил кусок колбасы в карман.

Все они вышли из дома вместе и забрались в пикап.

Уходя, отец даже не взглянул на сына.

Володя, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрел вслед пылившему пикапу. Потом улица опустела. Она стала такой пустынной и тоскливой, что Володя зажмурился. Когда он раскрыл глаза, то за окном увидел Викино лицо: она, как и он, прижалась лицом к стеклу.

Покачавшись, словно в нерешительности, лицо исчезло. Володя отскочил от окна.

Вика вбежала в комнату и, секунду помедлив, бросилась к Володе.

— Ты знал?

— Знал. Я все знал!— прокричал он.

Он мог крикнуть: «Что ты понимаешь!» — и махнуть рукой, и прогнать ее, мог заплакать, мог броситься на постель и стучать кулаками по стене, в конце концов он мог просто сжать кулаки, но он ничего такого не сделал.

А девочка говорила и говорила, шептала неуместные и нескладные слова, но ей в простоте душевной казалось, что именно эти слова могли поддержать его.

— …Ты держись. Ты не один. Понимаешь?

Он молчал.

— Понимаешь? — переспросила она.— Для летчика стойкость — самое важное. Откуда я знаю?

Он отрицательно мотнул головой.

— Папа говорил. Поверь мне. А? Почему ты молчишь?

Ее пальцы взметнулись вверх, к его лицу. Он почувствовал, как они обожгли его щеку, а потом вся ладонь прижалась к ней, обжигая и не успокаивая.

Они оба испугались: она — этого прикосновения, он — что она отдернет свою руку. Жесткими пальцами он прижал ее тонкую кисть к своей холодной щеке.

— Тебе страшно? — спросила Вика.

— Страшно? — удивился Володя.

— Тебе никогда не было страшно?

— Было.

— Страшно?

— В сорок втором. В ноябре. Я еще почти ничего не понимал. А фронт — рядом. Все слышно. Гром. Гром без конца. Вот тогда мне было страшно. Я тогда еще ничего не понимал. И потому боялся. А теперь…

— Теперь?

— Я ведь кое-что понимаю. Что толку в страхе? Ты думаешь, я боюсь, что мне придется узнать, почем фунт лиха? Да и не скажу, если и боюсь. Скрою. Так вернее.

— И от меня скроешь?

— От тебя? Нет. Не скрою. Не уходи,— вдруг попросил он.

Вика сжала губы, недолго подумала и сказала:

— Не удивляйся моим вопросам. Я хочу знать всю твою жизнь. Мне нужно ее знать.

— Пойду работать. Десятый класс — в вечерней школе. Не я первый.

— Я хочу быть тебе другом, одному тебе,— сказала она.— Я не уйду, а если буду уходить, то в последнюю минуту, в самую последнюю. И ненадолго. А?

Он не отпускал ее рук, словно опасался, что как только перестанет их сжимать, в ту же секунду останется один.

Через неделю Володя уже отработал свою первую смену на механическом заводе. Возвращаясь домой, он издалека увидел, что на скамейке возле крыльца сидит мужчина в форме летчика гражданской авиации. Завидев Володю, мужчина поднялся и пошел ему навстречу.

— Я Викин отец,— сказал мужчина, останавливаясь перед юношей.— Ты Володя, я догадался.

— Да,— быстро ответил юноша.

— Вот и хорошо.— Летчик взял Володю под руку и повел к дому.— Ну? Поговорим?

— О чем?— растерялся Володя.

— Ну не о девушках же! О самолетах. Согласен?

Это было неожиданно.

— Что ты про них знаешь? — продолжал летчик.

— Немножко.

Они зашли в дом.

— Проходите в столовую,— предложил Володя.

Пока Володя мылся, летчик стоял рядом и изредка задавал вопросы о самолетах, о знаменитых летчиках, о погоде, словно пытался определить, насколько прочна у юноши мечта об авиации.

— Что ты знаешь про Виктора Хользунова? Ага, верно. Комбриг в тридцать лет. Воевал в Испании. А про Каманина что знаешь? Ага, верно, все верно. Как тебе реактивные нравятся? Нравятся. Ну-ну. Ты имей в виду,— продолжал Викин отец,— все будет хорошо, потому что все зависит только от тебя одного, все в твоей власти. Сделать себя настоящим человеком может только сам человек. Никакие боги и никакие силы не смогут противостоять упорству самого человека.

Викин отец принадлежал к тем людям, которые, будучи не очень образованными и к тому же излишне прямолинейными в обращении с другими, прекрасно знали свое дело и поэтому ценились всегда. Люди его склада откровенны и просты. Поэтому он и повел себя с Володей просто, в силу природной смекалки догадавшись, что именно простота является вернейшим ключом к чужой душе.

— Ну, ладно, зятек,— сказал летчик.— Пойдем пообедаем. Ты, конечно, скажешь, что сыт. Да? Ну, вот. Верно, хорошее воспитание в данном случае предусматривает ложь. Но что толку от хорошего, воспитания, когда пуст желудок? Ведь мы с тобой не кисейные барышни, а летчики! Так?

— Летчик вы, а не я.

— Ну, раз я сказал, что мы оба, значит, так оно и есть. Не возражать, я чином постарше.

Приход Володи в дом Викиного деда оказался неожиданностью для всех.

— Папа…— прошептала Вика, но отец не дал ей договорить:

— У летчиков не сентиментальные жены. Проходи, зятек!

Поздно вечером, после ухода Володи, Вика подслушала разговор старших.

— Он же славный мальчик,— говорила мать.— У меня было все время такое ощущение, что все мы в чем-то перед ним провинились. Все на свете.

— Но отец у него! — возражала бабка.

— Ну что ж, отец? Может быть, как раз это противоречие и подчеркивает его достоинства.

Вмещался отец.

— Кстати,— он наклонился к теще,—если принять вашу сторону, то на земле останется не так уж много хороших людей. В свое время и я был для вас не тем человеком, который имел бы право пройти с вашей дочерью под вашими окнами. Но потом ведь вы меня признали!

— Ты стал лучше.

Викин отец развел руками.

— Ну и логика,— удивился он.

— Ну, конечно,— заметил дед,— он спит и во сне видит самолеты, как же тебе не понравится!

— И это,— ответил отец.— Для меня и это очень важно. Мой зять должен быть летчиком.

— И притом — зятек, зятек — без конца! — возмутилась бабка.— Рано о таких вещах говорить.

— Ну вот, атака! Послушать вас, так моя дочь чуть ли не преступница! А у нее хорошее сердце. Парень-то один остался… Мать-то ведь уже не встанет. Один.

— Может быть, нам следует превратить дом в приют? — спросил дед.

— Я не говорил этого. Впрочем, если б матери совсем не было, я бы забрал его с собой. Устроил бы в Москве на работу, на аэродром. Кончил бы он десятилетку. Потом — в училище. И Вика бы его не потеряла. Тихо, не говорите интеллигентных слов. Мать ведь у него здесь.

— Ты сердишься,— заметила жена.

— Пожалуй, ты угадала. Сержусь, на жизнь.

— Чего тебе на жизнь сердиться? — удивился дед.— Хорошая работа, большая зарплата.

— Верно,— ответил летчик,— зарплата большая. Но не летаю!

Он вытянул по столу руки, сжал кулаки.

— Не летаю,— тихо повторил он.

Ему уже никто не возражал, все понимали его состояние, хотя он умел себя держать. Как раз когда отец вытянул по столу руки, Вика вошла в комнату…

Об этом разговоре Вика ничего не сказала Володе.

Прямо с завода Володя спешил к реке, на старое место. Вика с отцом ждали его там: они приходили рано утром, ловили рыбу, купались. С приходом Володи начинались бесконечные разговоры о самолетах и летчиках. Вике, однако, все эти разговоры были интересны. Она как-то неслышно вошла в жизнь авиации еще с детства, поэтому многое знала и даже могла поспорить.

Уезжая, Викин отец сказал Володе:

— Ты держись руками за небо, уж что-что, а небо тебя не подведет.

Следующим летом Вика не приехала, готовилась поступать в институт. В начале июля сам Володя побывал в Москве. На небольшом свадебном ужине Вика вставила в петлицу его простенького пиджачка соколиное перо.

Улетая, он оставил на ее столике, под книжками, записку: «Сегодня годовщина нашей встречи. Хотел бы я весь день провести там, на берегу. И чтоб мне все время казалось, что вдруг раздвинутся кусты и выйдешь ты.

И я опять понесу тебя в воду. Люблю!»

В училище Володя привез с собой и соколиное перо. Даже на экзамены носил его — в кармане.

В начале зимы Володин отец прислал письмо: «Когда встанешь на ноги, не забудь, что у тебя есть я, помогай мне. Я совсем тут сломался. В конце концов это твой сыновний долг».

Андрей Пестов, прочитавший, с разрешения Володи это письмо, сказал:

— Сыновний долг. Хотел бы я дать ему в зубы.

Володя удивленно посмотрел на Андрея.

Весной Волошиной матери стало совсем плохо: болезнь побеждала ее, и ей захотелось увидеть сына.

И это письмо Володя показал Андрею. Тот оказал;

— Письмо вообще-то в расчет не принимается. Нужна телеграмма, да еще заверенная врачом. С печатями. Но,— Андрей взъерошил волосы,— я попытаюсь.

Он разыскал старшину-курсанта, но тот категорически отказался помочь.

— Вранье все, — сказал старшина. — Хочет отпуск получить, вот и все. — И он махнул рукой.

— Удивительно,— сказал Андрей. — Как это наши командиры до сих пор не догадались прервать твое военное образование. Право, Советская власть выиграла бы от такого мероприятия. Одним негодяем в небе все-таки стало бы меньше.

Андрей пошел к командиру курса. В конце концов он добился своего, и Володя Ивашин съездил домой на четыре дни, повидал мать.

Андрей вытянул из конверта соколиное перо и положил его на стол перед собой.

Он слышал шум ветра где-то высоко-высоко. Ветер нес запах воды, и запах воды был смешан с запахом степного края, с запахом его родины, но вот об этом Андрей ранее никогда не думал.

Они шли по городской площади. Сразу за ней начинался городской рынок. Здесь, на площади, занимались своим хитрым и нехитрым ремеслом часовщики, точильщики, сапожники, плотники, старьевщики, и их клетушки теснились одна к другой, и только пивные, в которых продавалось знаменитое в те времена никопольское пиво, могли противостоять натиску часовщиков и их товарищей по мелкой кооперации.

Они остановились возле фотографа, снимавшего влюбленную пару.

Девица густо накрасила губы, а парень, тщедушный и конопатый, лихо закрутил рыжеватый чуб, сдвинул кепчонку на затылок и выставил из ворота вискозной рубашки белые и синие полоски флотской тельняшки. Оба они сидели на фанерном пне, прильнув друг к другу, на глазах изрядной толпы.

— Что за зрелище? — спросил Андрей.

— Такую глупость не всегда увидишь бесплатно,— ответила полная дама с туго набитой авоськой.

Сергей показал на деревянную лошадку.

— Пять лет,— сказал он,— хожу мимо этого пугала, и пять лет оно меня мучает.

— Пошлость? — спросил Андрей.

— Внимание! — вскрикнул писклявым голосом фотограф. — Нет, не так! — Он высунул голову из-под своей тряпки и запричитал: — Нет, нет и еще раз нет! Не так! Вы должны улыбаться, а вы надулись, как мыши на селедочные хвосты! — Он скрылся под тряпкой.

Андрей мгновенно протолкнул лошадку за дверь мясного павильона и сам исчез вместе с ней. Через минуту, когда фотограф снова уговаривал влюбленных улыбаться, Андрей уже спокойно стоял, прислонившись спиной к стене и засунув руки в карманы.

Зрители выжидали.

Наконец фотографу удалось поймать на лицах влюбленных что-то ему одному нужное. Он этим воспользовался и щелкнул своим огромным аппаратом, потом вылез из-под тряпки, торжествующе оглядел зрителей, и взгляд его остановился на куске клеенки с намалеванным видом альпийской деревни. Фотограф понял, что на альпийском фоне чего-то не хватает, сдвинул тощие брови, глаза вдруг бешено и испуганно заметались.

— Конь! — закричал фотограф. — Конь… — простонал он.

Один прыжок — и он оказался у двери в мясной павильон.

— Ты видел? — спросил фотограф у Андрея, стоявшего рядом, у стены.

— Видел,— ответил Андрей.

— Кто?

Андрей пожал плечами, сказал:

— Ускакал.

— Украли! — закричал фотограф.

— Вон она,— сказал Андрей,— показывая на витрину продмага. — Уже успели переработать.

Зрителям шутка понравилась.

Фотограф растерянно смотрел на Андрея.

Из мясного павильона выскочил розовощекий мясник.

— Сюда! — глотая обильную слюну, позвал он.

Фотограф и зрители, в том числе, конечно, и Андрей, последовали за мясником.

В магазине между свиными и говяжьими тушами висела злополучная лошадка.

Мясник потрясал руками и кричал:

— Безобразие! Она могла занести инфекцию! Кто только на нее не садился! И мухи! Да, мухи! Инфекция! Вы знаете, что такое инфекция? Так вот — это зараза! Вот что такое инфекция! Да!

Андрей вышел на площадь, подошел к Сергею, сидевшему на ступеньках скобяной лавки.

— Ну? — опросил он. — Теперь он ее не выставит! Ты можешь спокойно ходить по нашей главной площади.

Сергей вскинул на Андрея глаза, ответил:

— Сделано зло и грубо.

— Да я и сам разочарован, — ответил Андрей.

Он сел рядом с другом, обнял его за плечи. И тут они увидели, что фотограф идет прямо на них, волоча за хвост лошадку.

— Ага,— бросил Андрей,— какой-то язык не вытерпел.

Фотограф приближался.

— Ответные действия,— сказал Андрей. — Но это лучше, чем донос. Я вас слушаю,— сказал он близко подошедшему фотографу. — Слушаю.

В то же мгновение лошадка взметнулась в воздух, ударилась о ступени скобяной лавки и разлетелась вдребезги.

Сергей понял только одно — что сидит на земле, что кто-то с силой оттолкнул его в сторону, со ступеней.

Андрей стоял с другой стороны крыльца и хмуро смотрел на фотографа.

— Ясно,— оказал он. — Никопольские фотографы плохо знакомы с уголовным кодексом. Впрочем, я тоже. Идем, Сергей,— позвал Андрей. Немного подумал и сказал фотографу: — Купи двустволку. Один заряд дроби меня не возьмет.

Он поднял со ступеньки осколок лошадки, повертел в руках, бросил.

— Идем, Сережа. — Он взял друга за руку.

— Что скажут дома?

— Понимаю. Будет, конечно. Бить не будут. Не принают этот самый радикальный способ воспитания. Жив останусь. А что нотации — так я их все наизусть знаю. Я сам виноват.

— Можешь свалить на меня. Моих он не знает.

— Я привык отвечать за свои делишки сам.

— Но сегодня — из-за меня.

— Из-за тебя? Что ты говоришь! Я мечтал об этом.

Сергей усмехнулся. Теперь ему всерьез нравился Андрей. Он сказал:

— Мечтать можно о небе, а не о…

Андрей прервал его:

— Мечтать можно даже о сапожном креме.

Они ушли к Днепру, сели на камнях.

— О чем ты думаешь? — спросил Андрей.

— Опять тебе дома попадет.

— Прошу тебя, не думай об этом. Сделано — так сделано. Назад не повернешь.

— А ты бы хотел повернуть?

— Нет.

Потом Сергея рассказывал о планерах, и Андрей уже понял, что все рассказы о самолетах и парашютах затеваются другом неспроста, а с тайной мыслью, с какой — Андрей уже догадывался.

Невдалеке от них сидел полупьяный белобрысый детина и громко, фальшиво и приторно пел:

Одесса, мне не пить твое вино

И клешем не утюжить мостовые…

Андрей спокойно поднялся и подошел к парню.

— Ты хорошо поешь,— сказал он.— Прямо как Собинов. Но выбирай одно из двух — или ты поешь, но… или ты сматываешься сию же минуту.

Парень порывисто вскочил, что-то хотел возразить, но передумал и торопливо ушел..

— То-то, — заключил Андрей, вернулся к Сергею, сел рядом.

— Ты его знаешь? — спросил Сергей.

— Первый раз вижу. Если б знал, не стал бы тратить свое красноречие. Объяснил бы другим способом.

— Кулаками? Но ведь кулаками ничего не докажешь!

— Докажу!

— Посуди сам. Элементарная логика. Допустим, ты неправ. Это возможно? — Андрей кивнул в знак согласия. — Какая же может быть правота, если ты неправ? Ты можешь убить человека, но правота останется за ним. Это же истина вечная.

— Не будем спорить, а? — попросил Андрей.

— Но когда-то же нужно поспорить?

— Не сегодня, я прошу тебя.

— Хорошо, не сегодня,— согласился Сергей.

…Дома о происшествии на площади узнали буквально через полчаса: фотограф пожаловался матери Андрея.

Когда Андрей появился дома, мать спросила:

— Ты виноват?

— Да,— признался Андрей, садясь к столу.

— Андрей, у тебя столько врагов!

— Мне нравится их иметь, мама. И я не боюсь их иметь. Ты же знаешь, что я не трус.

— И мне поэтому страшно за тебя. Я трусиха, я признаюсь.

Разговор на этот раз оказался долгим и откровенным, но, когда в ответ на гневный возглас Андрея:

— И не хочу быть маменькиным сынком! — мать заметила:

— Ты, по-моему, никем не хочешь быть,— Андрей вскипел.

— Мама! — вырвалось у него.— Как это никем? А море? Да, прозябать я не хочу! Жить так жить, а не существовать! Ты сама учила меня именно так! Как же ты говоришь, что никем? А море!

И в эту минуту Андрей оказался в неведомом мире — он вспомнил о своем море, для которого с детства готовил себя. Любое море, пусть самое плохое. Но — его море. Пусть Баренцево, пахнущее треской и чайками. Пусть Черное — пахнущее камнями и водорослями. Пусть даже Азовское — такое, каким оно однажды открылось Андрею: апельсинового цвета, с запахом соленой тюльки…

— Прости,— тихо сказала мать.

Андрей молча кивнул и ушел в сад, посидел под старой сливой, не спеша поднялся и отправился на пляж. Он искупался, потом растянулся на прибрежном песке.

— Что ты, Андрей? — спросил один из приятелей. Андрей не ответил.

Другой приятель, вислоухий Алька с соседней улицы, поймал стрекозу, достал из кармана большую линзу и направил на стрекозу солнечный луч.

— Шашлык из стрекозы! — радостно крикнул он.

Андрей взметнулся, и через мгновение Алька оказался распластанным на песке. В одной руке Андрей держал линзу, другой прижимал приятеля к песку.

— Подержите ему ноги,— оказал Андрей.

Ему помогли.

Андрей сам одной рукой захватил Алькину голову, а другой рукой направил на его плечо солнечный луч.

Алька сперва сопротивлялся, потом стих, но, когда луч стал печь кожу, закричал.

— Понял? — спросил Андрей.

Алька не отвечал.

И тут его неожиданно посетила странная — для него — мысль: «Ну, хорошо, я прав. Но сейчас я доказал свою правоту? Не доказал. Как же так? Выходит, силой нельзя доказать. Ничего нельзя доказать? Чем же?»

Ему вспомнилось старое, давнее-давнее, еще из военных лет. Андрей жил на Урале, и, как у всякого мальчишки, у него были друзья и враги. С одним из врагов Андрей особенно не ладил. Как только встречались — боролись. Чаще всего побеждал Андрей. Но в один день вся вражда кончилась. Почувствовав, прижимая противника к земле, что тот слабеет, Андрей спросил:

— Чего это ты?

— Батю убили. На фронте.

Андрей резко вскочил, он подумал о своем отце, который тоже был на фронте.

«И тогда ничего не доказал»,— подумал Андрей.

Появился Сергей. Андрей отпустил Альку, бросил на песок линзу.

— Ну? — спросил друг.— Что дома?

— Было дело. Разговор. Не совсем по душам. Но не это главное, Сережа. Понимаешь, мама приказала мне выложить фотографу триста рублей. Лошадка — артельная, не его. Знаешь, для него триста рублей — это много. Но где я возьму триста? Украсть?! Но это значит — опять кого-то обидеть.

Сергей улыбнулся: ему понравилось замешательство Андрея.

— Найдем,— ответил он.

— Где? Под камнем?

— Завтра утром, к семи часам, будь на станции. Триста рублей — это четыре дня работы на разгрузке. Вдвоем. Согласен?

— Конечно, Сережа!

— Теперь идем,— сказал Сергей. — В аэроклуб. Ты должен там заниматься.

— Ты так решил?

— Да, решил.

— И обжалованию твое решение не подлежит?

— Не подлежит.

— Раз ты так решил, значит, все продумал. Спасибо, Серега. Но почему? Ну, вот ты сам. С чего у тебя началось?!

— Хорошо,— уверенно ответил Сергей. — Я долгое время жил у деда, под Чебоксарами, в Чувашии. До его смерти. Он часто рассказывал, как в тридцать третьем году ходил на поиски польской авиэтки, на которой летели полковник Филиппович и средний брат Леваневского, польский летчик. Был перелет Варшава — Красноярск. Разбились.

— Нашли?

— Не знаю. Дед не нашел. С этого, с его рассказов, и началось. И еще. Я увидел дирижабль. Мне было года три или больше, не помню. Но дирижабль запомнил. Зрелище! Ты не видел?

— Никогда.

— И не увидишь. Их время кончилось. Годятся они теперь разве для тушения лесных пожаров да сбора грибов.

— А еще, Сережа?

— Я вообще бредил самолетами, планерами. Понимаешь — это как болезнь. Пришли мы с хлопцами в аэроклуб, в первый раз. Попросились чуть ли не сразу в небеса. Смешно вспомнить. А нам показали на груду ржавых листов, болтов и еще чего-то. Говорят: вот здесь два старых разобранных планера, соберите из них один. Ребята испугались и ушли, а я остался. Конечно, мне помогли собрать планер. Летать на нем, сам понимаешь, было невозможно, но зато устройство, хоть и нехитрое, я изучил в совершенстве. Знал каждый болтик. Ну, пошли!

— Так сразу и пошли? — спросил Андрей.

— Сразу.

— А подумать?

— Что тут думать? Нечего без толку шляться целое лето!

— Каникулы придумал не я, а министр просвещения, и я обязан ему подчиняться. Впрочем, ладно, пошли.

На маленьком местном аэродроме они прежде всего нашли инструктора, Сергей сказал ему:

— К нам пришел новенький. Фанатик авиации. — Андрей отвернулся. — Есть все: сила воли, выдержка и просто сила. Боится только пауков.

— Откуда ты знаешь? — спросил Андрей.

— По глазам видно. Разве ты их не боишься?

— Боюсь.

— Вот видишь!

— Отлично,— сказал инструктор.

— Что — отлично? — спросил Андрей. — Пауки? Будете приучать к ним?

— Конечно,— ответил инструктор. — Все важно. Там, Сережа, в ангаре есть кое-какое барахло. Знаешь? Ну, пусть попытается собрать из трех планеров один.

Андрей усмехнулся.

— Ты ему помоги. Недели вам хватит?

— Хватит,— ответил Сергей. Он взял друга за руку и повел к ангару.

— Ты меня ведешь за руку, как мальчишку.

— А ты и есть мальчишка,— оборвал Сергей.

— Ну, знаешь! — вскипел Андрей.— Катись ты со своим барахлом! Не хочу! Понимаешь ты — не хочу!

Сергей догадался, что больно задел самолюбие Андрея, но сообразил он это слишком поздно и, не видя другого решения, зашагал дальше по зеленой траве.

Андрей минуту размышлял. Перед глазами зеленело поле, и даже небо окрасилось в цвет травы. Злость на Сергея и боязнь потерять друга только на мгновение уравновесились.

Он побежал вслед за Сергеем.

Догнав его, он сперва шел рядом молча, потом с трудом решился сказать:

— Сережа, ладно, для тебя.

Сергей остановился, процедил сквозь зубы:

-— Для Сергея Густова ничего не надо. Понял?

— Я тебе верю! — крикнул Андрей. — Понял ты?

— Ладно, идем.

Они пошли в ангар.

Когда возвращались домой, Андрей заметил:

— У меня такое впечатление, что для тебя каждый планер — что человек живой.

— Ты о чем?

— Да об авиации! Она мне нужна?

— Нужна.

— Знаешь, у Некрасова? Поэтом можешь ты не быть…

— Знаю,— ответил Сергей. — Если человек рожден быть поэтом, значит, он должен быть только поэтом. И только. А что комбайнеры нужнее морских капитанов и землекопы важнее летчиков, так мы с этим еще поспорим. Понял?

— Слишком сложно для меня. Но — хорошо. Только не думай, пожалуйста, что я приношу жертву. Жертвы в моей жизни невозможны. Я сразу брошу, как только мне надоест. Договорились?

— Не надоест.

— Ты все знаешь!

Андрей улыбался, но Сергея его улыбка нисколько не задела, он считал себя правым, считал, что нашел единственное возможное для Андрея решение.

Расстались они возле Бабушкиной школы.

Андрей отправился домой.

Проходя мимо газетного киоска, Андрей увидел книгу, которую с весны искал. Он взял ее и стал перелистывать.

Рядом с Андреем остановилась грузная дама, жившая недалеко от Пестовых. Андрей ее невзлюбил давно. Кроме того, что она частенько вмешивалась в чужие семейные дела, она еще считала себя очень интеллигентной и всегда жаловалась:

— Ах, этот Никополь, эта дыра…

А Андрей любил свой город!

Однажды эта дама сказала матери Андрея:

— Здесь даже хорошую музыку не услышишь. Я уже пять лет не слышала ни единого звука Шонена.

Андрей вмешался:

— Простите, а сонату номер два — тоже?

— Ах, конечно!

— Си-бемоль минор?

— Да, конечно!

Андрей ухмыльнулся, потом сказал, испытывая странное наслаждение:

— А ведь мимо вашего дома возят покойников. И играют траурный марш Шопена. Он ведь из второй сонаты. Да, мама?

— Андрей! — Мать укоризненно посмотрела на сына.

— Но, мама, разве я неправ?

— Ах, Андрей, ты всегда прав. Нехорошо прав. Твоя правота унижает людей.

Дама попросила журнал мод.

— Купите? — спросила продавщица.

— Нет,— ответила дама. — У меня такой есть.

— Есть? — удивилась продавщица. — Мы только сегодня получили.

Андрей вмешался:

— Вероятно, другая причина.

— Какая? — заинтересовалась дама.

— Возраст не для мод,— сказал Андрей, взял свою книгу и пошел домой, окончательно умиротворенный, а про себя подумал: «Вот будет донос так донос!»

Дома, за обедом, уничтожая гусиное крыло, Андрей спросил отца:

— Ты не станешь возражать, если я вздумаю стать летчиком?

— Болезнь печени — наша наследственность, — ответил отец.

— Веское возражение! Я его принимаю,— заметил Андрей. Тогда он обратился к матери: — Тебя не будет шокировать, если я стану прыгать с парашютом вместо исследования тайны котангенса ста восьмидесяти градусов?

— Андрей, — сказала мать,— меня шокирует твой тон и вообще твоя манера разговаривать. Ты так со всеми говоришь?

— Как — так?

— Столь деликатно.

— Но, мама, зачем пугать меня? Мои сверстники лучше всего понимают язык кулаков. Так что… Значит, ты возражаешь? Выходит, я обязательно должен стать летчиком. Прискорбно.

Утром Андрей догнал Сергея возле железнодорожной станции.

— Слушай, — сказал он.

— Слушаю.

— Дома все против.

Сергей хотел возразить, но Андрей быстро добавил:

— Подожди, побереги свое красноречие для более достойного человека, чем я. Значит, надо попробовать. Ну, я молодец?

— Тебе лучше судить самому.

— О себе?

— А ты ждешь, когда тебя будут хвалить?

— Признаюсь, люблю, когда меня хвалят.

— Ну, что ж, и это хорошо.

Четыре дня они провели на товарной станции, разгружали вагоны с цементом. Трехпудовые мешки переносили из вагона на автомашины.

Андрей приходил домой усталый и вскоре ложился спать.

Потом, когда утром пятого дня он не пошел на станцию, мать сказала:

— Я заплатила за лошадь, которую ты разбил. — Она подчеркнула вину Андрея. — Деньги, заработанные тобой, можешь употребить куда угодно.

— Мама, это невозможно,— запротестовал Андрей.

— Возможно,— спокойно ответила мать. — Поезжайте,— сказала мать,— с Сережей вниз по Днепру. Ты же никогда не ездил вниз по Днепру?

— Никогда,— согласился он. — Но я так не могу.

— Тебе приказывает мать.

Андрей подумал.

— Хорошо. Только знай, что ты неправа…

Поездка состоялась.

Андрея позвали.

— Андрей, первые в этом году арбузы! — сказала мать.— Тебе сейчас отрезать или после обеда?

— Арбузы? Да… после обеда,— ответил Андрей.

Мать ушла.

— Арбузы? — спросил себя Андрей.

…Как-то, в курсантские годы, Андрей со своим одноклассником Сашей Ясновым, будучи в увольнении, остановились возле горы арбузов, сваленных прямо на улице.

Покупали арбуз две девушки.

— Что вы, он зеленый! — воскликнула одна, когда продавец положил на весы арбуз.

Андрей протянул к арбузу руку и щелкнул по корке. Звук ему понравился. Он взглянул на хвостик арбуза.

— Прекрасный,— сказал он.

— Простите, но откуда вы можете знать? — удивилась вторая девушка.

— Давайте уговоримся. Сейчас его вскроют. Если я не угадал, я плачу за него.

— А если угадали?

— То вы меня и моего друга приглашаете в гости пить чай с клубничным вареньем.

— О!

— А что? Разве мы такие уж плохие хлопцы? Вы посмотрите на него. Он же красив, как Милица Корьюс!

Все засмеялись.

Арбуз оказался спелым.

Андрей с Ясновым действительно пили чай с клубничным вареньем, но девушки им показались слишком скучными. Обе они учились в университете на философском факультете. Уходя, Андрей даже сказал:

— Вот и вправду неземная тоска.

Андрей протянул руку к столу, провел ладонью по льняной скатерти, нащупал пальцами пачку папирос, придвинул к себе, потом отыскал коробку спичек.

Он достал папиросу, сжал, и тут же резко бросил ее на стол, и оттолкнул от себя и пачку и спичечный коробок, но сделал это столь резко, что папиросы полетели через весь стол, на пол, и скатерть медленно поползла по столу вслед за ними.

Вошла мать.

— Тебе подать папиросы? — спросила она,

— Нет. Выбросить их.

— Но ты полчаса назад просил купить папирос!

— Я ошибся. Не надо. Я ошибся. Ошибся,— еще раз выдавил он.

— Ты хоть одну выкурил?

— Ни одной. Я ошибся.

— Какой ты, Андрей,— прошептала мать.

— Что ты говоришь?

— Уйти?

— Не знаю. ,,

— У мепя пирог в духовке. Он может подгореть.

— Конечно. Мне не скучно, мама. Это так. Пройдет.

Мать ушла…

Полковник Яснов испытал славу дважды. В первый раз в воздушном бою, в окрестностях Никополя, он, уже командир авиационного истребительного полка, сбил в течение сорока минут пять немецких самолетов — и маленькая золотая звездочка засверкала на его груди, и многие газеты печатали его портреты и описание боя.

Во второй раз это случилось после войны, когда отставной, еще, не старый полковник, находясь в госпитале, за полтора месяца написал сто пятьдесят страниц своих военных воспоминаний. Книжка была издана. За ней последовали еще три — и все о летчиках, хотя и не все о летчиках военных.

Сам он объяснял свою славу — и ту, и другую,— таким образом:

— В первый раз я вдруг понял, что мне все равно — вернусь я домой или нет,— возвращаться было некуда, и никто не ждал меня, и не было тех, кто ждал меня еще месяц назад. Во второй раз мое подсознание продолжало считать меня одиноким, хотя я все время был среди людей. Оно считало, что мне не с кем говорить — и заставило говорить с самим собой. Ведь моя первая книжка — разговор с самим собой. Даже спор. А порой поиски чего-то того, чего в моей жизни уже не будет.

После довольно неудачной книги о полярных летчиках, не зная, что делать, каким образом вернуть утраченное спокойствие, он приехал в город, где перед войной жила его семья. Купив букетик ранних цветов, он отправился на кладбище, рассыпал цветы по мраморной плите надгробия и долго сидел на деревянной скамье. Здесь он вдруг понял то, чего не мог понять ранее. Он всегда боялся, что возвращение, в этот город вернет воспоминание о сыне. Ему зачастую казалось, что сын где-то есть, он просто уехал в южные края — светлый, веселый юноша,— уехал к южному морю.

Была середина мая, цвели на бульварах белые акации.

Полковник вспомнил, что жители этого южного шумного города любовно называли свой город звездным, Астрополем, связывая это имя с найденной в развалинах генуэзского замка статуей крылатой женщины, несущей звезды.

Полковник ходил по городу своей юности. Он забрел в развалины старой крепости Иридиополя — радужного города, оставленного в наследство от милетских малоазиатов — они приплыли к этим берегам еще в шестом веке, походил вокруг полуразрушенного замка, построенного в XIV веке предприимчивыми генуэзцам и, теперь здесь в сохранившемся крыле помещался ресторан «Генуэзский замок», посидел среди развалин ханского дворца.

Возвращаясь из старого турецкого предместья, полковник заглянул в пивной бар, где на стене местный художник в порыве восторга нарисовал смеющегося Уленшпигеля с кружкой пива в руках. С другой стороны на полковника смотрел страдающий черт.

Он ушел к морю. Долго стоял, глядя в зеленую спокойную воду. Потом сел на каменной скамье, смотрел прямо перед собой, в темную листву старой магнолии.

На одну минуту, помимо какого-то внутреннего или внешнего желания, он вдруг резко вскинул голову и повернулся. Мимо прошла группа юношей. Полковник невольно посмотрел им вслед. Один из юношей остановился, постоял, повернулся и неуверенно пошел назад. Дойдя до полковника, он сел рядом. Недолго помолчав, сказал:

— Я знаю, кто вы. И простите меня, если я помешал. Понимаете, моего отца звали так же, как вас. И фамилия, имя и отчество. Все так же. Нет, нет! Я знаю, что он погиб. Он был летчиком и погиб в конце войны. Я знаю где, я это точно знаю. И вы совсем на него не похожи. Но вот такое совпадение. Вы не встречали его на войне?

— Нет,— подумав, ответил полковник.

— Я думал, может — встречали. Знаете, ведь однофамильцы всегда запоминают друг друга. А тут еще такое совпадение.

— Как тебя зовут?

— Александром, Сашей,— ответил юноша.

Полковник положил свою большую руку на плечо юноши.

— Моего сына звали так же,

— Я знаю,

— Знаешь?

— Видел на кладбище. Ребята даже шутили, мол, там похоронен я. Простите, что я об этом сказал.

— Мой сын был бы старше.

Юноша помолчал, потом поднялся, но полковник, державший руку на его плече, сжал плечо, и юноша опять опустился на скамью.

— Не уходи,— сказал полковник. — Расскажи о себе. Ты, конечно, хочешь быть летчиком, как отец?

— Да.

— У тебя есть мать?

— Нет, она давно умерла. Я живу у соседей.

— Учишься?

— В десятом классе. Скоро экзамены. Пока еще учимся. Осталось три дня.

В порт входил теплоход. Полковник отвернулся, чтобы не видеть белоснежного красавца. Юноша следил за кораблем.

— Расскажи,— попросил полковник.

— Я все рассказал,— ответил Саша. — О чем еще?

— И я не знаю, что ты должен рассказать, но знаю — должен. Может быть, не сегодня. Но когда? Ночью я уеду. Никогда не вернусь сюда. Тебе не страшно здесь жить? А мне — страшно. Да, вот такой большой, и страшно. Друзья ждут тебя?

— Не ждут.

— Тогда проводи меня до гостиницы.

Полковник жил в гостинице «Атлантической» — современном здании, построенном по проекту местного подражателя Ле Корбюзье.

По дороге юноша показал полковнику дом, в котором жил.

— А я,— сказал полковник,— жил раньше у Карантинной пристани.

— Я там бывал,— ответил юноша. — Знаю ваш дом. Там сейчас Музей освобождения.

Возле ярко освещенного подъезда гостиницы полковник сказал:

— И ты никогда не возвращайся в будущем в города, где что-то оставишь. Правда, говорят, одни возвращаются в прошлое, чтобы набрать там сил, а другие — чтобы утопить их остатки. Но ты не верь. И все-таки не возвращайся. В прошлом, конечно, надо искать силу, но это сейчас так трудно.

— А вы? Нашли?

— Не знаю. До свидания. Мы еще встретимся? Может быть, я зайду к тебе завтра. Но не обещаю.

Ночью полковник уехал. Он две недели метался из города в город, пытаясь понять свое состояние: ему все время казалось, что он не делает чего-то очень важного, решающего, чего-то такого, что он просто обязан сделать.

И когда понял, то на своей «Победе» вернулся в Астрополь.

Он отыскал дом Саши Яснова, зашел во двор. Крохотная собачонка, прыгая по террасе, залилась пронзительным лаем.

Вышла сосредоточенная старушка. Она топнула ногой на собачонку. Та удивленно взглянула на хозяйку и, обиженно взвизгнув, убежала в дом.

— Чем могу служить? — спросила старушка.

— Мне нужен мальчик, у вас тут живет, Саша Яснов.

— Вы его родственник?

— Нет.

— Вы из опекунского совета?

— Какого совета?

— Опекунского.

— Понимаю. Нет.

Старушка пригласила его на террасу, показала худенькой ручкой на большие потертые кресла.

— Садитесь, — предложила старушка, сама усаживаясь в кресло.

Полковник тоже сел.

— Если вы не из опекунского совета, то позвольте узнать, откуда вы? — спросила старушка.

— Как вам объяснить? Я просто случайный знакомый.

— Случайного в жизни очень мало. Помните, что писал Демокрит?

— Демокрит? — полковник удивился.—Это тот, который ослепил себя, объехав полмира? Чтобы зрительные впечатления не ослабляли остроту ума?

— Да, вы помните? Это так редко сейчас. Случайного очень мало. Демокрит был мудрым человеком, и он был прав. Люди, говорил он, измыслили идол случая, чтобы пользоваться им как предлогом, прикрывающим их собственную нерассудительность, на самом деле случай редко оказывает сопротивление разуму.

— Согласен, — сказал полковник.— Должно быть, я ошибся. Может быть, не случайный.

— Я вспомнила, я вас знаю,— сказала старушка. — Вы жили в нашем городе до войны. Авиация. Я знала вашу жену. Понимаю, все понимаю. Но вы не его отец. Это не ваш сын. Вы ошиблись.

— Не ошибся, — ответил полковник.— Я знаю, что он — не мой сын.

— Как странно все совпало.

— Странно?

— В нашем городе было много Ясновых. Когда-то. Теперь совсем мало.

— Где он? — спросил полковник.

— В школе. У него сегодня консультация. Да, да именно так это называется. Знали бы вы, какой он славный мальчик. Экзамены он, разумеется, сдаст. Мы и не сомневаемся.

— Где его школа?

— За углом. Полквартала. Вниз, к морю.

— Благодарю вас,— ответил полковник, поднялся и ушел.

Садясь в машину, полковник неожиданно вспомнил метерлинковские слова: «Позади нас наше прошлое простирается длинной перспективой. Оно спит вдали, как покинутый город в сумраке… кажется мертвым и на вид лишено всяких движений, кроме тех, которыми обманчиво одушевляет его медленное разложение нашей памяти. В действительности же этот мертвый город — часто самый деятельный очаг существования. И соответственно настроению, с которым они туда возвращаются, одни извлекают из него все свои богатства, а другие их в нем топят».

Он подумал вслед за этим: «А я? Что я возьму сегодня в своем прошлом, в своем возвращении в прошлое? Нет, нет! Я возьму все свои богатства!»

Возле школы полковник остановил машину. Он поморщился: что понимал Демокрит в своем четвертом веке до нашей эры? Что он мог видеть, хоть и объехал полмира? Видел он то побоище, которое довелось пережить полковнику? Видел он летающих и сгорающих в небе людей? Видел он горящие многоэтажные города? Не видел! Не видел!

Полковник выбрался из машины. По тротуару вдоль школы бежал Саша.

— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь. — Я увидел вас в окно. Не спросил разрешения, выскочил из класса. Вы меня ждете? Я не ошибся?

— Нет.

— Вы были у меня дома?

— Был.

Полковник сел в машину.

— Садись,— сказал он. Юноша повиновался.— Один ты жить не можешь. Раз такое совпадение, ты должен быть со мной.

— Здесь?

— Нет.

— А экзамены?

— Не сейчас.

— Понимаю.

— Решай.

— Сейчас?

— Твое дело — когда. Вечером я уеду. Я не могу быть в этом городе.

Полковник достал из кармана записную книжку, написал на листке свой адрес, номер телефона, вырвал листок, положил его в нагрудный карман Сашиной рубашки.

— Сообщай мне о ходе экзаменов. Не задерживайся. Денег на дорогу пришлю. Дашь телеграмму. Я встречу. Договорились? И поедем на Кавказ. Да?

Саше на секунду показалось, что большая отцовская рука легла на его плечо, но на плече лежала незнакомая рука чужого человека, которому Саша хотел быть другом.

— Будь здоров,— сказал полковник, сдавил плечо юноши.— Договорились? Передай привет друзьям. Иди.

Они расстались.

Оставшись один, полковник подумал: «Но что ему могу дать я? Только одно — безбедную жизнь. Он ее заслужил, я понимаю. Но нужна ли ему такая жизнь?»

Он сам отличал в себе два воспитания. Первым были все влияния, которые оказывали на него те, с кем сводила его судьба. Те люди, с которыми была долгие годы связала его жизнь,— летчики, народ прямолинейный, порой грубоватый, мужественный и решительный. Второе воспитание началось с госпиталя, с его первой книжки. После ее издания полковник с жадностью набросился на чужие, и ему порой казалось, что он движется от оазиса к оазису.

Он, конечно, не мог принять всего, он совершал отбор, причем отбор настолько придирчивый, что многие действительные ценности он просто перечеркивал, как недостаточно действенные. Застывшее для него имело мало смысла, он признавал только одну постоянную ценность — человека и действие ради человека.

«Что из всего этого я могу дать ему?» — задал он себе вопрос, и ответить не мог.

«Что? — думал полковник.— В первых книжках я описал действительные события и людей, которые сами рассказали мне о своих драмах. Я думал, что жизнь проста. А вот этот мальчик поставил передо мной нечто совсем новое — необыкновенную случайность, такую, какая и права жительства в литературе не имеет. Правильно, последняя книжка не получилась. Рассказ друга, который я использовал слишком точно, утратил что-то очень важное. Не было вымысла. Нужен воздух вымысла. Раньше я считал вымысел кощунством. А теперь?»

Он не стал искать ответа, он решил ждать…

В середине июня, в субботу утром, полковник получил телеграмму:

«Приеду дневным поездом позвоню вокзала Саша».

Но полковник сам поехал на вокзал.

На перроне он встретился с одним своим приятелем — артистом, исполнявшим в местном театре героические роли. В жизни артист был неказист и не всегда разговорчив, но если уж начинал говорить, то без умолку.

— Сына встречаю! — крикнул он полковнику.— Не виделись десять лет. Сейчас ему уже, слава богу, двадцать пять. От первой жены. От первой моей половины. Закончил университет. Химик. Будет работать где-то. Я даже не помню. Забыл. Он писал, я забыл. Такая телячья память. А ты? Кого ты встречаешь? О, не настаиваю. Понимаю.

Полковник снисходительно улыбнулся.

— Счастливец! — продолжал артист.— К сожалению, я уже не могу встречать женщин. Меня крепко скрутили. Но я не жалею. А ведь и я встречал на вокзалах женщин — и каких, мой друт! И все равно не жалею!

— Почему же? — неожиданно спросил полковник,

— Пора, мой друг, покоя сердце просит…

— Ты уверен, что покоя?

— И ничего другого! Убедился на собственном опыта

— Умные предпочитают учиться на опыте других.

— Не для нас, это для гигантов, а мы — посредственности. Я не говорю о тебе, я — о себе.

— Люди рыдают, глядя на твою игру, а ты — посредственность?

Артист рассмеялся.

— Ты пьешь с той минуты, как узнал, что едет сын? — спросил полковник.

— Но у меня есть оправдание.

— Сын — оправдание?

— У меня теоретическое оправдание.

— Даже теоретическое?

— И со ссылками на безусловные авторитеты. Я водку не пью. А великие люди прославляли вино. Послушай, что писал один великий немец о вине. «И какое вино!— восклицает он.— Что за разнообразие — от бордо до бургундского, от бургундского до крепкого сен-жоржа, люнеля, фронтиньяна на юге и до пенистого шампанского! Какое разнообразие белых и красных вин — от пти-макона или шабли до шамбертена, шато-лароза, сотерна, до руссильонского, до пенистого аи! И подумать только, что каждое из этих вин дает свой особый хмель, что при помощи нескольких бутылок можно пережить всю гамму настроений — от легкомысленной кадрили до «Марсельезы», от бурной страстности канкана до бешеного пыла революционного возбуждения и, наконец, одной бутылкой шампанского можно снова настроить себя на самый веселый в мире карнавальный лад!» Вот!

— Удивительно!

Появился поезд. Полковник увидел Сашу в окне. Тот стоял, прижавшись лбом к стеклу. Отыскав полковника в толпе встречающих, он взмахнул рукой и исчез.

Когда Саша выскочил на платформу, он сперва задержался, потом решительно направился к полковнику, протянул руку. Полковник почувствовал, что юноша ждал этой встречи. Он взял его руку и сказал:

— Молодец, что приехал.

Саша не ответил. Он только виновато улыбнулся.

Появился артист со своим сыном — толстым молодым человеком в огромных роговых очках.

— Простите.— Он смотрел то на полковника, то на юношу. Пожал плечами.— Походит на тебя. О! Жду вечером к себе. Есть отличный коньячок. Eau — de vie superieure. «Вода — это высшая жизнь». Запишем пулю. Поговорим. А? Обещаешь?

— Не знаю,— ответил полковник.— Нет, не обещаю. У нас сегодня много дел. Так? — обратился он к Саше.

Артист отвел полковника в сторону, спросил:

— Это сын? Да, да, я понял, твой сын. Он приехал отстаивать права своей матери? Какие права? Послушай, может быть, еще возможен между вами мир? Ради этого мальчика!

Полковник ответил:

— Если б было хотя бы так,— и вернулся к Саше.— Поехали домой, дружок,— сказал он.— Завтра утром, пораньше, мы с тобой начнем странствовать. У нас ведь есть время? В дороге будешь готовиться к экзаменам. Согласен?

— Конечно! На машине? Я мечтал о путешествиях.— Саша смутился, как будто поторопился высказать то, что должен был открыть позднее.

Он ехал к полковнику потому, что уже давно интересовался его жизнью, давно ему хотелось подружиться с этим человеком, узнать его полнее, чем это позволяли сделать его книги. Встреча на вокзале сломила ту внутреннюю неуверенность, которая сопровождала Сашу в пути.

Они провели весь вечер вдвоем, в небольшой ясновской квартире, заполненной моделями самолетов, книгами, морскими раковинами и географическими картами.

Рано утром, на рассвете, они отправились в путь. Полковник считал, что именно многодневная поездка вдвоем поможет обоим лучше узнать друг друга.

В Ростове они заехали к фронтовому другу полковника, отставному авиационному генералу. Подвижный, хоть и грузный, он закружил Яснова по прихожей, крикнул на кухню:

— Стол — горой! Друг приехал!

Потом увидел Сашу, раскинул руки.

— Сынуля? Молодец — парень! Что, конечно, летчиком будет? Отлично. Мой шалопай тоже пойдет по стопам отца. Когда? А, в этом году? Мой тоже. Вот и напарник есть! Что? Я уже договорился насчет своего оболтуса. Обещали! В какое? Ну, и мой туда же. Может, позвонить? Я могу, хоть сейчас. И никаких экзаменов. Все это формальности для кухаркиных детой.

— Но ведь мы с тобой и есть кухаркины дети,— возразил полковник.

— То мы, а не они!

Пока полковник и Саша приводили себя в порядок, генерал позвонил какому-то своему другу.

Войдя в гостиную, Саша услышал, конец разговора:

— Чтоб все было, понимаешь! — Генерал положил трубку, сказал полковнику:— «Повара» вызвал. Кавказскую кухню знает на зубок. Таких закатит цыплят табака, что закачаешься.

— Ты это зря затеял,— сказал полковник.— У нас есть работешка. Хочу машину посмотреть. Профилактика, так сказать.

Генерал замахал руками.

— Да что ты! Нет ничего проще! — Он схватил телефонную трубку, недолго подумал.— Сейчас я вызову двух спецов. За вечер они тебе наведут на твой тарантас такой блеск, что ты неделю качаться будешь. Бесплатно! И не возражай. Мне один вечер с тобой дороже целой армии.— Он поговорил о кем-то.— Через полчаса будут во дворе.

Генерал подсел к полковнику.

— Претензия есть у меня. Что ж это ты про меня ничего еще не написал? Я ж тебе разрешал использовать.

— Не успел еще, подбираюсь к тебе.

— Смотри, чтоб все в ажуре было, и без дегтя. А то ведь на войне всякое бывало.

Потом примчался еще один отставной летчик. Он, едва познакомившись с Ясновым, ринулся на кухню и вместе с женой генерала принялся за приготовление ужина.

— Уметь жить,— сказал генерал,— это значит уметь пользоваться людьми, которые тебя любят. Уметь быть любимым н нужным. А?

Яснов пожал плечами.

— Бог его знает,— ответил он. — После войны я, собственно, узнал в настоящую цену одно — одиночество.

— А сын? — вдруг спросил генерал.

— Это долгая история.

Протяжный автомобильный сигнал остановил полковника, и оказалось как раз кстати, потому что полковник никак не мог решить, можно ли быть откровенным сейчас.

— Профилактика! — генерал вскочил.

В ту же секунду Яснов решил, что появление Саши в его жизни должно остаться тайной, «семейной» тайной.

Пока генерал во дворе что-то объяснял приехавшим мастерам, а полковник терпеливо вместе с мастерами слушал его, явился сын генерала. Был он таким же энергичным, как отец, подвижным, веселым.

— Яснов? — спросил он.— Понятно. Батя притащил своих спецов. Ваша машина будет иметь вид огурчика. Меня зовут Семеном. Назвали как деревенщину. Теперь сами не рады.

Саша удивленно посмотрел на него.

— Ты что? — спросил Семен.— Останешься с ними? Слушать их россказни? Да они ж врут больше! Как начнут, захлебываются! Что ты так на меня смотришь?

— Как?

— Как будто я неправ. Что, ты думаешь, твой отец вчистую получил Героя? Просто повезло. И моему везло. Всю жизнь везло. Что, может, твой отец, ты скажешь, настоящий герой? А?

— Настоящий,— ответил Саша,— не поддельный. Это все знают.

— Может, в ресторанчик смотаемся? У меня деньги есть. Ну?

Я не могу,— ответил Саша.— И не хочу.

Ему стало нестерпимо противно быть вместе с этим парнем, он хотел ему высказать все, что успел про него подумать, но не решился.

— Не хочешь? Или бати боишься? Я так своего не боюсь.

Появилась жена генерала и принялась вытаскивать из серванта парадный сервиз. Вернулись хозяин и гости.

— Утром уедем? — улучив момент, спросил Саша полковника.

— Тебе здесь не нравится?

— Скучно.

— Но ведь вдвоем скучнее?

— Нет. С вами — не скучно.

За столом генерал вел себя шумно, рассказывал всякие истории, вперемежку с анекдотами, которые не всегда были приличными. Полковник искоса поглядывал на Сашу, пытаясь разгадать, как тот воспринимает грубоватость генерала.

— Помнишь,— вдруг спросил генерал,— у нас была игра? Аэродром в Рио-де-Жанейро, в чью назван честь? Вспомнил!

— Сантос-Дюмон,— спокойно ответил полковник.

— Помнишь! В Генуе?

— Колумб!

— В Венеции?

— Марко Поло.

— Смотри, не забыл!

— А ты? Аэропорт в Калькутте?

— Дам-Дам! — радостно воскликнул генерал.

— В Веллингтоне?

— Парапарауму. Язык свернешь.

— В Дели, в Гонконге?

— Палам, Кай-Так. Эх, друже, жизнь ведь игра. И только! — Слушай,— генерал наклонился через стол к Яснову,— я все никак не могу вспомнить подробности твоего боя с этим асом, что летал на машине, подаренной Герингом. Долго вы гонялись друг за другом? Хоть бы написал!

— Я уж призабыл,— ответил полковник.

— Ты напиши. Прочитают — качаться неделю будут.

— Слабо все помнится.— Полковник опустил голову.— Да и кому это теперь нужно?

— Им! — Генерал ткнул пальцем в грудь откинувшегося на спинку стула Семена.— Им, недорослям! И твоему тоже!

Полковник улыбнулся, посмотрел на Сашу. «Врешь, — подумал он.— Этот парень моей породы, этот знает, что ему нужно делать и как делать».

Ночью Саша признался полковнику:

— Муторно они живут. И скучно.

— Скучно? По-моему, наоборот. Слишком весело.

— Все делают другие. Что-то и самому нужно делать.

— Он в отставке. Свое сделал. К тому же он воевал хорошо. Сбил пятнадцать самолетов.

— А теперь?

— Ты бы не хотел так жить?

— Нет. Я должен сам все делать, а то я сойду с ума. Не представляю, как этот Семен собирается быть летчиком.

— А что?

— Мне все время казалось, что…— Он подумал.— Даже не знаю, как сказать. Ну, хотя бы экзамены. Ведь экзамены — это проверка, могу ли я там учиться, хватит ли у меня знаний. Гожусь ли я вообще? Как же без экзаменов? Даже для себя. И так уверен, что его сына примут!

Полковник подумал: «Вот какую ношу я взвалил себе на плечи. Это готовый человек. Непримиримый. Хорошо? А я думал помочь ему сделать жизнь спокойной, выбрать спокойный путь. А он его не захочет».

— Ты спишь? — спросил полковник.

— Нет,— ответил Саша.— Думаю.

— Мне можно знать, о чем ты думаешь?

— Про вас думаю. Только я не скажу, что думаю. Вы спите. Вам за рулем сидеть. До Кавказа далеко. Вы не беспокойтесь ни о чем. Вы — настоящий.

— Вот как? — удивился полковник.

Но Саша не ответил ему, он просто заснул.

Утром они уехали на юг, через кубанские степи, к горам.

Вернулись они домой в конце июля, и на следующий день полковник повез Сашу в авиационное училище, которое сам закончил еще до войны.

Здесь Саша снова встретил Семена. На этот раз из беседы с ним Саша вынес протестующую неприязнь и поэтому в ответ на попытки Семена сблизиться решительнее стал от него отгораживаться.

Разные ребята поступали в училище, из разных городов. Саше даже показалось странным, как такие разные люди смогут овладевать одной профессией, требующей самой высшей степени товарищества в человеческих отношениях.

Были ребята, про которых Саша безошибочно подумал: «Эти — работяги».

Они ему нравились.

И был парень один, увидев которого Саша растерянно огляделся вокруг, в поисках кого-либо, похожего на него. «Этот — лучший»,— подумал он.

…Был экзамен по математике, письменная работа. Семен сидел за одним столом с этим парнем, Андреем Пестовым.

После экзамена, в коридоре, Семен подскочил к Пестову и высыпал на него ворох ругательств. Пестов спокойно смотрел на раскрасневшегося Семена, долго слушал, потом громко спросил:

— А чего ты сюда приехал, если не знаешь такой ерунды?

— Умничаешь! — закричал Семен.

— Хотя бы и так. Умничаю. Вот умничаю, и все.— Он смотрел в упор, презрительно, но спокойно.

Семен убежал. Вечером он добился разрешения на пересдачу экзамена, хотя это и было нарушением общих правил. Увидев Андрея Пестова, Семен в присутствии других ребят ехидно сказал:

— Жаль, что ты ничего не завалил. Тебе б пересдачу не разрешили. Не тех кровей!

— А у меня,— холодно ответил Пестов,— не могло быть завала. Понял? И никогда не будет. Запомни, голубая кровь!

Саша рассказал полковнику.

— Он из Никополя,— добавил Саша.

— Никополя? — переспросил полковник и посмотрел на свою золотую звездочку.

— Это где-то на Днепре. Недалеко от Запорожья.

— Запорожский казак?

— Не знаю.

— Покажи мне его.

Увидев позднее Андрея Пестова, полковник подумал: «Он ведет себя так, словно заранее знает, что будет победителем».

К Ясновым подошел Семен.

— На кого вы так смотрите? А, на этого? Это мой враг!

— Враг? — удивился полковник.— Мне кажется, что он тебя за врага даже не считает.

— Почему это?

— Вряд ли он замечает тебя. У него свой мир.— Полковник повернулся к Саше.— Идем. Мне пора.

Саша проводил его до городской окраины, потом вернулся в училище.

При случае, уже спустя много месяцев, Андрей Пестов спросил у Саши:

— Тот полковник, что привез тебя сюда, твой отец, да? Я его знаю, он приезжал к нам, в Никополь. Отец, да?

Саша вздрогнул, сжал тонкие губы, потом улыбнулся. Со стороны могло показаться, что он застеснялся. Провел ладонью по щеке, ответил:

— Отец.— Быстро повернулся и ушел.

Он сидел, сжав голову пальцами, думал. Но все мысли крутились вокруг одного слова — отец. И вдруг он понял, что не черные мысли давят голову, а что-то безбрежное и светлое, граничащее с нежданным открытием. Он взял лист бумаги и написал полковнику: «Я сказал, что у меня есть отец и что этот отец — вы. Я не знаю, почему я так сказал, прав я или нет. Я боюсь вашего ответа. Не скрываю, что боюсь. Да никак бы не мог скрыть. Боюсь вашего ответа».

Саша ждал письма, но полковник сам приехал в училище.

Они встретились в приемной комнате.

— Здравствуй, сынок,— сказал полковник, и весь мир закружился перед Сашиными глазами — кружились самолеты и пароходы, люди и звезды, все понеслось куда-то, стремительно и с непостижимой скоростью.

Они пожали друг другу руки и сели на диван.

— Сегодня суббота,— сказал полковник,— день увольнения.

— Я заступаю на дежурство.

— И нельзя ничего сделать? Я могу попросить начальника училища.

— Нет, что вы!

— Попроси кого-нибудь. Поменяйся.

— Да, я так и сделаю. Сейчас?

— Зачем же терять время? Конечно, сейчас.

Саша отыскал Семена.

— Нет, не могу. Сегодня день рождения моей красавицы. Завтра встретишься со своим батей.

У окна сидел Андрей Пестов и читал толстую книгу о какой-то давней войне. Не подымая головы он сказал:

— Иди. Я все сделаю. Сам скажу, кому надо. Не беспокойся.

Он отложил книгу.

— Ну, что ж ты стоишь? Ведь он ждет тебя.

— Ждет.

— Только веди себя смирно, много не пей… коньяку. Или что там вы будете пить?

— Не знаю.

— Выпей за тех, кто в небе, на гауптвахте, в наряде. И за меня. У меня сегодня одна печальная годовщина.

— Спасибо, Андрей.

— Будь здоров.

Саша убежал.

— Играешь в благородство? — спросил Семен.

Андрей не ответил, погрузился в разбор замысловатой схемы какого-то давнего сражения…

Уже в гостинице Саша и полковник долго сидели молча. Потом полковник, в глубине души волнуясь, сказал внешне спокойно;

— Моя жизнь не имела бы смысла, если б не было этой минуты. Не этой именно. А той, когда я понял нечто очень важное, такое, что, может быть, ты еще и не сможешь понять. Человек не может быть один, жить для себя или абстрактного, всего мира. Для тебя.— Он потрепал Сашу по плечу.— Тебе много приветов.

Саша спросил:

— Можно, я познакомлю тебя с Андреем?

— Ты с ним сдружился?

— Нет еще, Можно?

— Конечно.

На следующий день, вечером, Андрей познакомился с полковником Ясновым.

— Чего тебе хочется сейчас больше всего? — спросил Сергей.

— Отвечать честно?

— Ну, желательно.

— Есть, — сказал Андрей. — Страшно проголодался. — Он подумал. — Можешь радоваться, мне здесь начинает нравиться. И, конечно уж, я век не забуду свой первый прыжок.— Андрей любовно окинул взглядом стеллажи со сложенными парашютами.

— Я очень жалел, — заметил Сергей, — что ты не мог посмотреть на себя со стороны.

— А что? — заволновался Андрей. — Жалкое зрелище?

— Ну, не такое уж, но все-таки на воде держишься ты в сто раз лучше. Красивее.

— В сто?

— Примерно.

— Значит, если я улучшу свой прыжок вдвое, будет уже только в пятьдесят раз.

— А потом в двадцать пять? — удивленно спросил Сергей.

— Именно так. Вот посмотришь, я буду в небе держаться так же, как на воде.

Сергей в ответ что-то пробурчал.

— Что ты сказал? — спросил Андрей.

— Ты хорошо сложил свой парашют?

— Хорошо.

— Можно проверить?

— Проверь. Только, Сережа, есть хочется.

Сергей остался доволен работой Андрея.

— А теперь — домой.

Дорога в город шла по степи, потом пересекала привокзальные пути и вливалась в широкую улицу, посередине которой шествовала линия высоковольтных передач.

— Я не могу,— сказал по дороге Андрей,— отступать. Понимаешь, я бы не вынес, если б какая-нибудь соседка сказала про меня: вот Пестов попробовал, а у него ничего не получилось. Такого у меня в жизни быть не может. Понял? Тебе, наверно, смешно?

— Нет. А почему мне должно быть смешно?

— Я тебе признаюсь в таких вещах!

— Если б не эти твои признания, я бы все еще думал о тебе, как думал раньше.

— Как ты обо мне думал? — Андрей снял сандалеты и пошел босиком.— А, Сережа?

— Неверно думал.

— А я о тебе все время думал правильно. Не ошибался.

— Потому что ты жил двойной жизнью, а я — одной.

— Как двойной?

— Подумай.

— Собственно,— согласился Андрей,— над чем думать? Действительно, живу двойной жизнью. Внутри я лучше, чем снаружи у меня получается. Все кого-нибудь обижаю.

— Чтоб не обижать других, ты можешь свои железобетонные остроты оттачивать на мне. Мою шкуру ты не пробьешь.

— Нет смысла. Не люблю, когда не получаю сдачи.

— Я тебе сдачу буду выдавать раз в месяц. Но полной мерой. Буду ставить к стене и бить. Согласен?

— Трогательная доброта!

Сергей остановился, вскинул голову. Андрей тоже посмотрел вверх.

— Ого! — вырвалось у него.— Мы не успеем!

С юго-запада сплошной стеной, спеша и наползая друг на друга, прорывались из города в степь ливневые тучи.

Серая стена поглотила солнечный диск и из пыльно-серой мгновенно превратилась в тяжелую мутно-синюю глыбу. Потемнело, и ощутимее стал ветер — колючий, порывистый и холодный.

— Ну? — спросил Сергей,

— Решай ты!

— Назад!

Они побежали назад, к ангару.

Издалека и откуда-то не со стороны догонявшей их тучи докатились разрозненные, отрывистые и даже приглушенные громыхания. Дождь все-таки настиг их. Он был столь силен, что в одну минуту сделал бессмысленным дальнейший бег по мокрой и оттого уже вязкой земле. Друзья пошли не спеша.

— Есть хочу! — крикнул Андрей, но шум ливня смял его крик, не донеея даже до Сергея.

У открытой двери ангара сидел инструктор с двумя новичками. На газете валялись ломоть хлеба и надрезанная луковица.

— Подожди,— сказал Андрей одному новичку, протянувшему руку к хлебу.— Угости лучше меня. Путникам, застигнутым грозой, даже ночлег предоставляют. И ты уже обманул червячка, а я умираю от голода.

Ему отдали кусок хлеба.

— Сережа, поделимся с тобой? — спросил Андрей.

— Если ты мне друг,

— Друг.— Андрей разломил кусок и протянул половину Сергею, но тот отстранил руку Андрея.

— Если ты мне друг,— сказал Сергей,— то съешь сам.

— Друг! Все бы друзья были такие, как ты! Вот был бы этот мир!

Он уничтожил остатки ужина за полминуты.

Ливень не переставал, он был из тех, юго-западных, которые льют часами.

— Ну как, новички? — спросил Сергей.— Освоились? Небо — это самая что ни есть романтика.

Из темноты ангара недовольный голос добавил:

— Держи только ремень потуже, чтоб брюхо не лопнуло.

— Эй ты,— сказал Сергей,— старый лопух, никак не можешь третий разряд выполнить, вот и ворчишь.

— Романтик! — опять раздался из темноты скрипучий голос.— Все самое обыкновенное, да и романтика-то твоя тоже самая обыкновенная. Словечко просто модное. Обыкновенная романтика — другое дело.

— Врешь ты,— сказал Сергей.— Романтика обыкновенной быть не может. То, что выдают такие ужи, как ты, за обыкновенную романтику, всего-навсего однодневная необычность. И все. Вы его не слушайте,— обратился Сергей к новичкам.— Он и герою может наплевать в душу. Есть вечная романтика. Это что-то такое глубоко внутреннее, что не позволяет человеку опускаться даже в самых низменных обстоятельствах. Вечная романтика. А он? — Сергей взглянул в темноту ангара.— Он просто не туда попал, ему бы резиновые калоши заливать, а не в небе летать. Ты, слушай! — крикнул Сергей.— Как ты думаешь, Чкалов — романтик или просто хвастун? А? В двадцать седьмом году в Иркутске Чкалов, еще совсем молодой, принимал у Слепнева старую машину. Ну, Слепнев и в двадцать седьмом году уже опытом мог поделиться с кем угодно. «Без излишней нагрузки года три проходит»,— сказал Слепнев. Чкалов в общем остался доволен машиной. Ему предложили погрузить ее на платформу и отправляться в Ленинград. Он возмутился. «Почему поездом? Я на ней полечу!» А ему ответили — нельзя. «Эх, Маврикий! — воскликнул он, обращаясь к Слепневу.— Вот никак не удается зацепить такую машину, чтобы на ней пролететь без посадки несколько тысяч километров! Я бы показал, как надо летать». Ну, что это, а? Хвастовство? Тщеславие? Чего ты молчишь? Нет! Он показал. Через десять лет на самолете АНТ-25 из Москвы на остров Удд. Или вот, слушай. В сорок седьмом году Евгений Яковлевич Савицкий, тридцати семи лет, уже генерал, во главе группы из пяти реактивных самолетов впервые в мире выполнил групповой высший пилотаж. Он мог спокойно наблюдать с земли, но он полетел с другими. Что это? Что ж другое, если не романтика? Молчишь? Вот такие, как ты, все и поганят.— Сергей откинулся на брезент.