Жизнь в солнечном луче

Дождь шумел нудно и противно.

Андрей сжал плечо друга.

— Что? — спросил Сергей.

— Ничего,— быстро ответил Андрей.

— Или Амундсен. Старый уже был, и славой был покрыт на веки вечные, а когда экспедиция Нобиле потерпела аварию, он на гидроплане бросился на помощь ей. И он там погиб, в море где-то, даже могилы нет у великого человека. А ты? У тебя будет могила, и цветочки будут на ней расти, бессмертники.

— Сергей,— позвал голос из темноты.

— Чего тебе?

— Ладно, прости…

— Не у меня проси прощения, а у новичков. Им ты хотел в душу наплевать.

Андрей лежал на старом брезентовом чехле рядом с Сергеем и думал о своем друге, о его силе, которую он понял только сейчас, хотя знал о ее существовании и раньше. Он даже не слышал громыхания за открытой дверью, как затихал дождь, как отчетливо звенели голоса проходивших в степи, к городу, поездов.

— Пошли, Андрей, — Сергей положил руку другу на грудь.— Можно идти. Эй, ты! — крикнул Сергей в темноту.— Не уснул?

Из темноты никто не ответил.

— Ушел,— сказал инструктор.

— Ушел? Дождя не побоялся? — удивился Сергей.

— Проскользнул. Стыдно стало.

— Неплохо, а?

— Ты не пощадил его.

— Почему я должен был щадить? Ведь он не пощадил их души? — Сергей указал на новичков, которые влюбленно смотрели в его затененное лицо.— Пошли, Андрей!

В степи пахло намокшей травой.

На следующий день Андрей встретился с Сергеем на аэродроме.

— Завтра я свободен с самого утра. До позднего вечера. А послезавтра меня не будет,— сказал Сергей.

— Как не будет?

— До первого сентября.

— Двадцать дней! Сережа, я сойду с ума без тебя.

— Так надо.

— Чтоб я сошел с ума?

— Я уеду. Дела.

— А завтра? Весь день будешь со мной, да?

— Весь день. Будем делать только то, что тебе понравится.

— Будем шляться. Мое любимое занятие.

— Хорошо. Я приду к тебе в девять часов.

Они расстались. Сергей ушел в город. Андрея инструктор оставил — закончить покраску одного из планеров.

Сергей сдержал свое слово.

Позавтракав, друзья отправились в странствия по городу.

— Смотри! — показал Андрей.

Над дверью одной мастерской висела надпись: «Ремонт радио и кроватей».

— Замечательно.

Они шли дальше. Андрей затащил Сергея в магазин железоскобяных изделий.

— Я давно хотел тебе показать!

Среди хомутов и цинковых стиральных досок висела изящная и легкая скрипка.

— Двадцатый век,— ответил Сергей.— Чему ж тут удивляться?

На тротуаре кто-то бросил недоеденное мороженое. Оно растеклось. Наклонив набок головку, воробей пил сладкое молоко. Другие воробьи пытались помешать ему, но он неизменно побеждал отгонял их.

— Вот эгоист,— сказал, остановившись, Андрей.

— Сейчас половина двенадцатого, — заметил Сергей,— почему не спешишь на Днепр? Пройдет твой пароход!

— Да? — Андрей сел на мусорный ящик.— Хочешь, я тебе покажу там такое, что ты зарыдаешь?

— Знаю, у тебя неисчерпаемый запас цирковых номеров. Но ведь все только цирк!

— Опять не нравится!

— Да нет, нравится, но…

Андрей вскочил.

— Я хочу тебе понравиться! — вскричал он.

— Где тебя такого нашли?

— В капусте.

— Похоже на правду. Но не совсем. В чертополохе.

— Спасибо. Надо будет уточнить в метрическом свидетельстве. Внести изменения.

На столе, возле которого они остановились, висела бумажка. Андрей, увидев ее, прочитал вслух:

— Продается тачка. Слышишь? Купим?

— Обязательно.

— Такой разговор мне больше нравится. Не сердись, Сережа. Я попробую стать человеком. Не будем терять надежду. Папа говорит, что ее труднее всего найти.

— Да, — коротко ответил Сергей,

— Значит, купим?

Андрей обнял Сергея, и так, обнявшись, они пошли вдоль улицы.

У кассы, где продавались билеты на пароход, стояла очередь.

— Постоим? — предложил Андрей,

— Зачем? — спросил Сергей.

— Так просто.

— Ну, давай.

Растрепанная женщина рвалась к окошечку. Кто-то ей сказал:

— Есть очередь, гражданка!

— Я ваш билет не возьму! — закричала женщина.

Тогда вмешался Андрей.

— Займите очередь, мадам, а то вам не достанется билетов.

— Достанется! Я не волнуюсь!

— А я волнуюсь,— ответил Андрей и решительно отодвинул женщину от окошечка.— Волнуюсь потому, что вы лезете без очереди и это вас не волнует.

Люди оценили слова Андрея. Ему оставалось только удалиться. Он сказал Сергею:

— А почему именно сегодня? Пароход в Коломбо и завтра идет, не только сегодня.

— Но завтрашний не останавливается в Аддис-Абебе,— поддержал друга Сергей.

— Можно подумать, что ты там никогда не бывал!

Андрей схватил Сергея за руку.

— Разреши?

Из-за поворота выполз, гремя лопастями колес и извергая тучи сажи, трещавший и стонавший «Дмитрий Донской».

Сергей кивнул. Они вместе сбежали по трапу с дебаркадера, пробежали к откосу, с которого всегда раньше прыгал в воду Андрей.

На этот раз и Сергей принял участие в борьбе с волнами.

Вечером Сергей сказал:

— Меня не будет. Чтоб ты каждый день ходил в аэроклуб. У тебя все отлично получается. Я ж говорил, что ты пилот от природы.

— А, Серега! — запротестовал Андрей.— Не долго думала природа, создав подобного урода. А ты говоришь — пилот от природы. Пожиратель колбасы — другое дело.

Но сам втайне готов был хвастать своими успехами. Перед самим собой. Когда же его хвалили, он обычно только отшучивался.

Андрей проводил Сергея до дома.

— Тоскливо без тебя будет,— сказал Андрей.— Ну, хоть бы знать, куда ты…

— Мне тоже будет тоскливо,— ответил Сергей, прощаясь.

Однако уже вечером следующего дня от ребят из техникума Андрей узнал, куда отправился Сергей: он уехал работать в пригородный совхоз.

Андрей прибежал домой.

— Что с тобой? — удивилась мать.

— Завтра еду в совхоз.

— В совхоз?

— Работать. Остаток каникул.

— Определенно тебя сагитировал Сергей.

— Он меня не агитирует. Я сам иду за ним. Он скрыл от меня, что уезжает в совхоз. Хочет подработать деньжат. Знаешь ведь, что ему не сладко живется. Я буду работать для него. Он-то работал для меня? А? Ты не пустишь?

— Кто тебе сказал?

— Я боялся, что не пустишь.

— Андрей, об этом не может быть и речи. Только береги себя.

— Хорошо, мама, буду беречь. Даже драться не буду.

— Твои драки — не самое страшное.

— Верно, согласен.

Сестра, стоявшая у двери, заметила:

— Ты носишься со своим Сергеем так, будто он лучший человек на земле.

— А он и есть лучший человек на земле,— быстро повернувшись, быстро ответил Андрей.— Он тебе не нравится? Он лучше меня!

— И неправда!

— Это ты — неправда. Вся — неправда! Закрой дверь! Мама,— повернулся Андрей к матери,— прикажи ей закрыть дверь с той стороны, иначе я сам выброшу ее.

Сестра захлопнула дверь.

— Андрей, она тебя очень любит, а ты… — удивилась мать.

— Мама, она вся — лживая.

— Это неверно, Андрей…

— Мама, не будем спорить. А?

Мать согласилась.

Андрей отправился в совхоз рано утром. Почти до самого села удалось доехать на попутной грузовой машине. Сергея он, однако, нашел только вечером.

— Зачем ты-то? — спросил, друг.— Министр просвещения приказал тебе шляться, а ты решил поработать! Или я ошибся? Визит вежливости? Взглянуть левым глазом на сельское хозяйство?

— Нет, Сережа, быть с тобой.

Эти слова обезоружили Сергея, и он на минуту отвернулся.

Возвратились они из совхоза тридцать первого августа. Был мутный день. Искупавшись под душем в пестовском саду, позавтракав, друзья помчались в аэроклуб.

Аэродром встретил их черным каркасом сгоревшего ангара, обожженными досками, планерами, прикрытыми брезентовыми, кое-где опаленными чехлами.

Андрей растерянно посмотрел на друга.

— Помнишь, ночью заснуть не могли? — спросил он.

— Мистика! Просто лягушки квакали и мешали.

У самого ангара возились ребята.

— Придется тебе нажать на папашу,— сказал Сергей.

— Подкинуть бинтов и валерьяновых капель? — спросил Андрей.

— Кубометра два досок. Он может попросить в горкоммунхозе. Ему не откажут.— Сергей подумал.— А оплатить — деньги у нас найдутся. Так ведь?

Подошел инструктор.

— Видите? — спросил он.

— Понятно,— ответил Сергей, пожимая руку инструктора.— Что решили?

— Денег нам никто на ремонт не даст. Все по нашей вине. Решили ребята по вечерам на станции подрабатывать. Я уже договорился. И ребята все согласны. Думаем, через месяц все будет в порядке. А?

— Как техника?

— Один планер сгорел. Три парашюта. А остальное можно восстановить.

Потянулись беспокойные дни каторжного труда, бесконечных забот. Как только кончались занятия в школе, Андрей бежал на аэродром.

С помощью отца удалось достать досок, и это ускорило восстановление ангара. Платить за доски пришлось из денег, заработанных в совхозе.

— Это ж для себя,— утешал Сергей.

— А я ничего,— отвечал Андрей.— Что мне деньги? Разве я знаю им цену?

Аэроклуб теперь отнимал все свободное время. Даже домашние задания Андрей чаще всего готовил на аэродроме. Однажды Сергей прочитал сочинение по литературе, написанное Андреем.

— Хороший у тебя стиль,— сказал он,— таким только дипломатические ноты писать.

— Зато твоим акты ревизии в райпотребсоюзе.

— Ну и диагноз!

— Точный. От природы. Папа еще ни разу не ошибся.

Хотя дома считали, что жизнь Андрея практически решена, что он непременно станет летчиком — и это родителей уже начинало радовать,— сам он еще не верил: море было сильнее неба. Однако показать, что он беспомощен в небе, Андрей, конечно, не мог: это было бы непоправимым ударом по его престижу, по его самолюбию.

…В конце марта, поздним дождливым вечером, Сергей пришел к Андрею домой.

— Ты пришел сказать, что завтра конец света? — удивленно спросил Андрей.

— Как ты догадался?

— У тебя на лице написано.

— Я могу переночевать у вас?

— Что за вопрос! Разве ты никогда не ночевал у нас?

— Спасибо.

— Ты ушел? — вдруг спросил Андрей.

— Я говорил с ними три часа. Она бесилась, не слушала. И он. Потом я ушел. Не вернусь. Осталось всего три месяца до защиты, а там куда-нибудь назначат. Как-нибудь проживу.

— Поужинаем, а? Давай!

Сергей не ответил. Андрей подошел к двери, крикнул:

— Мама, мы будем ужинать! Сережа останется у нас ночевать!

Часы показывали почти полночь.

— Подушку возьмешь в гардеробе,— сказала мать.— Посуду уберешь на кухню.

— И вымыть?

— Если будет желание.

— Но, мама, такого желания никогда не бывает!

— Ну, раз не бывает, то какие могут быть разговоры?

— Отлично!

Мать помогла Андрею собрать на стол, потом ушла. Не успели друзья закончить поздний ужин, как пришел из больницы отец.

— О чем ты думаешь? — спросил Сергей.

— Ты будешь жить у нас,— ответил Андрей.

— Нет, исключено. Попытаюсь устроиться в общежитие. Все будет хорошо. Плохо одно — что я погорячился.

— Нет худа без добра,— сказал Андрей.

— Это из философии рабов,— строго ответил Сергей. Друзья сидели в полутемной комнате.

В столовую из отцовского кабинета пробивался свет.

Отец в защитном армейском кителе стоял у стены, увешанной разными запорожскими, сечевыми древностями, заложив руки за спину, и о чем-то думал. В самые трудные минуты он всегда приходил к этой стене. Это был его музей — обширное собрание принадлежностей запорожского быта.

Отец как-то сказал Андрею:

— Я знаю, что ты насмешник. По натуре своей. И этого из тебя ничем не выбить. Но одну мою просьбу ты должен уважить. Уважай коллекционеров. Это святые люди. Они могут собирать все, что угодно. Марки, монеты, медали, перья, ружья, бритвенные лезвия. Да еще мало ли что! Спичечные коробки, винные и пивные этикетки. Еще многое другое. Но ты никогда не смейся над ними, они творят великое дело, чудаки и фанатики. Договорились?

Андрей обещал — может быть, потому, что сам видел, какой магической силой эта коллекция обладала в трудные для отца минуты.

Кое-чего в ней все-таки не хватало.

— Когда отыщу,— говорил отец,— подарю все музею.

Но Андрей понимал, что отцу будет трудно расстаться со своим собранием. И он его оправдывал: оно помогало отцу побеждать болезни других людей, находить пути к спасению людей, а много таких дорог отыскал отец, вот так раскачиваясь перед стеной, засунув руки в карманы, или заложив их за спину, или поглаживая какой-нибудь старый келеп.

— Сергей, скажи,— попросил Андрей,— когда раньше у тебя бывали такие часы, ты куда уходил?

— Никуда. Мне некуда было уходить. И я в себе самом подавлял самого себя. А теперь у меня есть человек, к которому я могу прийти с чем угодно: и с горем, и с победой. Ты.

Чьи-то шаги на дорожке прекратили движение в памяти. Кто это?

— Здравствуй, Андрей!

Он узнал голос сестры. Она приехала в отпуск, совсем недавно.

— Что я тебе принесла!

Брат не отвечал.

— Мы были в степи. Угадай, что это?

Она осторожно положила на колени Андрея букет степных цветов…

Виктор Стецко родился и вырос в большом селе, в семидесяти километрах от Никополя. Закончил десятилетку, потом уехал в горняцкий поселок, тоже недалеко от Никополя. Там он устроился работать на руднике, жил у тетки, нашел новых друзей и быстро освоился с рудничной, полугородской жизнью, впрочем, этот процесс освоения не требует в наше время каких-либо сверхчеловеческих усилий.

Весной, а точнее двадцать восьмого мая, в субботу, он, получив трехдневный отпуск, впервые отправился в родное село.

Случилось так, что в автобусе, как раз напротив Виктора, разместилась группа днепропетровских студентов. Ребята добросовестно и искренне развлекали девушку, тоже студентку, как определил Виктор. Рассказывали всякие забавные истории.

Однако после получасового концерта Виктору подумалось, что девушке именно этого концерта и не нужно, что она о чем-то размышляет, и на секунду ему показалось, что размышления ее с каждой минутой становятся все сложнее и сложнее.

Вскоре автобус подошел к перекрестку дорог. Здесь Виктор должен был сойти и пешком добираться до своего села.

Он дал сигнал шоферу, взял свой чемоданчик, встал, прошел к двери. Через минуту автобус остановился, двери раскрылись, и Виктор выпрыгнул на обочину дороги. Махнув рукой, он быстро зашагал по направлению к своему селу. Но, услышав за спиной шум автобуса, обернулся. На обочине дороги стояла та девушка и махала рукой вслед уходившему автобусу,

Он знал, что девушка покупала билет до конечной станции. Более того, он знал, что другого автобуса сегодня уже не будет.

Тогда он спросил:

— Вам в какую сторону?

Девушка обернулась на его голос, пожала плечами, поставила на землю чемоданчик.

— Не знаю.

— Не знаете? Но это был последний автобус?!

— Переночую в степи.

Он усмехнулся, сам не поняв, чему именно, немного подумал и подошел к девушке.

— В степи? — насмешливо спросил он.

— Здесь волков нет,— ответила она.

— Зачем вы это сделали?

— Они мне надоели. Не было сил слушать их болтовню.

— А еще?

— Об этом я не скажу.

— Ладно,— сказал он, забирая ее чемоданчик.— Идемте со мной. Я вас не обижу. Не бойтесь. Переночуете у наших, а утром я вас провожу на автобус.— Он усмехнулся. — Только вот, как дома объяснить? Как соврать? Не скажу же я, что привез показать свою невесту?

— Скажи,— ответила девушка.

— Как вас хоть зовут?

— Наташа.— И добавила: — А тебя — Виктор. Я слышала. На автовокзале. Ты был с другом. Он тебя провожал. Верно?

— Ну, ладно. Невеста! Пошли! — Он опять улыбнулся.

— У тебя нет никакой девушки?

— Какая-нибудь есть. У всех есть какая-нибудь девушка. Чего ж стоять на дороге? Идемте в село. Только вы не смущайтесь. Село ведь…

Они пошли по пыльной дороге.

— Разве село — страшно? — спросила девушка.

— У меня только мать, и она работает в совхозе. За скотом смотрит. Вас пугает?

— Нет, ничего. Ты не поймешь.

Он остановился, спросил:

— Что я должен понимать?

Но девушка не остановилась, продолжала идти. Виктор быстро догнал ее.

— Ладно,— сказал он. — Пусть я ничего не понимаю. Да и вы сами не понимаете того, что сделали.

Она остановилась, но он пошел дальше. Однако, сделав десяток шагов, он вернулся и сказал:

— Я еще никогда не влюблялся. А вот сидел в автобусе, смотрел на вас и влюбился. Но если влюбился, не сдобровать вам. Вот что вы наделали!

— Может быть, я хотела этого?

Он поставил чемоданчики на землю, сел на один из них, достал пачку папирос, закурил. Подумав минуту, он спросил:

— А если я не захочу?

Они помолчали.

— Утром я уеду. Но до утра я должна тебе кое-что рассказать.

— О чем?

— Ты неправильно живешь,— сказала Наташа, хотя должна была сказать совсем другое.

— Ого! Откуда ты знаешь? — вопросом ответил он.

— Знаю.

— Откуда?

— Ты сорок минут говорил со своим дружком, который тебя провожал. Я все слышала.

— Сорок минут подслушивала?

— Я сидела слишком близко.

— Ладно, пусть так. Пусть неправильно живу. Но тебе-то что?

— И я неправильно живу. Но совсем не в том смысле, что ты. И ты меня заинтересовал.

— Ну, ладно, но так же нельзя! Взять, и вот… стоять посреди Днепропетровской области и вести с незнакомым парнем беседу о перевоспитании. Я ж могу оказаться негодяем!

— Пусть. Не у всех бывает такое, как у меня…

— Ладно, все разговорчики. Пошли.— Он поднялся, взял оба чемоданчика.— Идете?

— Иду.

Он прожил восемнадцать лет, но если в школьные годы он узнал о человеческих отношениях не слишком много, то за десять месяцев работы на руднике он наслышался всяких разговоров. Одним он верил, другим никак не мог поверить. Зачастую он знал, что рассказчик не врет, но все казалось столь неправдоподобным, что неверие брало верх. Но так знакомиться еще никому не приходилось. Он был уверен.

Может быть, потому, что взгляды его еще не устоялись, они в значительной степени были взглядами его дружков, людей в сущности своей неплохих, но невысокой нравственности. Они зарабатывали хорошо, много денег пропивали, особенно в первые дни после получки, и дружили с такими девицами, которые мало заботились о своей порядочности.

— Вы хотите меня перевоспитать? — спросил Виктор.

— Я — тебя? — растерянно ответила девушка.

— Может, попробуете? Я ведь могу быть прилежным учеником. И я еще никого не убивал.

— И ту девушку, на которой ты отказался жениться?

— Откуда такие подробности?

— Ты сам говорил своему другу. Было?

— Она живет и процветает. Было, верно. Только ведь жениться надо по любви. Об этом и в газетах пишут. А я ее не любил. Да и вы ж не знаете, что она за птица.

У Наташи был свой план. Теперь он значительно изменился. Она думала уже не только о себе, о своей беде. Это ее в какой-то мере спасало, точнее — подсказывало пути к спасению. Она взглянула на небо. Оно было как бы разделено на две части: одну, с востока, синюю, другую, с запада, красноватую. Летевший с запада большой самолет из розоватого превращался в ярко-белый.

«Пусть он захочет стать летчиком,— сказала девушка сама себе.— Пусть он не остановится. Не только захочет стать им, но станет. Ему подойдет. А я уже не могу. Это жестоко? Все равно мне в небо нельзя».

Она была избалованной девчонкой, единственной в семье, и позволяла себе порой нелепые поступки. Но решение сойти в степи она приняла по другой причине, и о ней Виктор узнал несколько лет спустя.

По дороге он часто поворачивал лицо к своей спутнице и невольно пожимал плечами. Он не влюбился с первого взгдяда, хотя, оглядывая спутницу, пришел к выводу, что втайне мечтал именно о такой.

Девушка заговорила первой:

— Тебе интересно там жить? Словно вся жизнь только и сошлась на вашем руднике. Есть же еще кое-что!

— Что, например?

— Ну, что? Ну, вот… Да вот небо над нами! Тебе никогда не хотелось летать? Мне хотелось. Мечтала. Быть летчицей. Но сейчас это невозможно. А было бы возможно, так и не задумывалась бы. А ты?

— Все мечтают летать, но не у всех получается.

— Конечно, не у всех. Верно. Но почему именно у тебя должно не получиться? Почему именно у тебя? Может быть, как раз у тебя и получится?

Он не ответил. Они шли мимо пруда. На травянистом берегу лежали ребята. Кто-то увидел Виктора, закричал. Виктор помахал рукой.

Потом поднялись по земляной дамбе на бугор, за которым, сбегая вниз, в долину, лежало большое село.

Дом Виктора оказался закрытым.

— Придется подождать,— сказал он.— Я схожу за ключом. Мать, наверно, на ферме. Я быстро.

Он поставил чемоданчики на крыльцо.

— Посидите,— он кивнул на скамейку у стены.

Вернулся он действительно быстро.

— Оказывается, мать уехала,— сообщил он.— К моей старшей сестре. Та родить должна. Соседка сказала. Хорошо, что ключ оставила, а то б туго пришлось.

Он открыл дверь.

Но если до сих пор Наташе все казалось простым — сказать ему, объяснить, если не поймет сразу, убедить, то теперь девушка растерялась. Сперва мысль выглядела так: «Видишь, что получилось из моего безрассудства? Нелепая ситуация и совершенная неизвестность в будущем. Но мне надо спасать себя».

Потом эта же мысль выглядела по-другому: «Что же получилось? Как вообще это могло случиться? Неужели совсем потеряла голову? Отчего? Я боюсь его?!»

Она отмахнула эти мысли, но явились другие: «Все хорошо. Утром я уеду и обо всем забуду. Зачем мне помнить? И он не догадается, зачем я это сделала. И я буду крутиться опять среди лжи. Он? Хороший парень? Может быть. Но я должна уехать — забыть о нем. Мне нужно спасать себя, себя, себя… Остановиться? Но куда же я?»

Она испугалась.

— О чем вы думаете? — спросил Виктор, но она не слышала его вопроса.— О чем вы думаете? — опять спросил он. На этот раз она услышала его слова.

— О тебе,— ответила девушка.— Как все получилось?

— Зачем думать, как? Лучше подумать, что из этого получилось. А? Ну, ладно, вообще можно не думать.

В ответ девушка кивнула. Юноша понял ее движение, как согласие с его последними словами.

— Видите, все правильно,— сказал он.— А вообще подумать надо. Надо ж поужинать.

Он скинул пиджак, повесил его на спинку стула.

Наташа села к столу — не ужинать. Стол показался ей самым надежным местом в доме.

Виктор принялся хлопотать. Он все делал быстро, умело, и ей на одну секунду показалось, что в его действиях есть что-то радостное, словно человек только что сделал какое-то удивляющее открытие.

— Я буду вам писать, можно? — спросил он, доставая из своего чемоданчика колбасу и хлеб.

— Зачем? — спросила она.

— Ну, я ж сказал, что влюбился!

— Но я то не влюбилась!

— Тогда — другое дело,— невесело сказал Виктор. Он сходил куда-то и принес графин домашнего виноградного вина.— Будете? — спросил он. Девушка не ответила.— А я буду. Немного. Можно? Девушка улыбнулась.— Значит, можно. Нельзя? Ладно, не буду.— Он поставил графин на пол, к стене.— Кушайте. Может быть, чай? Вскипятить? А? Ладно, так, раз не хотите.

Она к пище не притронулась. Он тоже ел мало. Беседа сперва не вязалась, но потом все-таки настроилась. Он только слушал. Не отвечал. Один раз он сказал:

— Сам человек мало что может. Вот если б кто поддерживал. Тогда — все можно.

Виктор достал из старомодного гардероба чистые простыни, наволочку, положил на кровать матери.

— Ночь уже,— сказал он.— Пора вам спать. Я буду на веранде. Жарко. Можете открывать окно. Открыть?

Он прошел в спальню матери, открыл окно в сад.

Не бойтесь,— сказал он, возвратившись в столовую.— Я не волк.

Виктор долго не мог уснуть, смотрел на звезды и думал. Но думал больше о небе, о самолетах, чем о девушке, которая спала в его доме.

А она, как легла, так и заснула,— и растерянность, и неуверенность, и беспомощность — все сменилось усталостью.

Среди ночи она проснулась. Сразу же в двери увидела светлый силуэт юноши.

— Зачем ты тут? — вскрикнула она.

— Вы позвали. Я пришел. Я подумал, что случилось.— Он не лгал.

— Я не звала.

— Тогда извините. Но я слышал. Вы позвали. Я сразу проснулся.

— Я спала. Во сне?

Она смутно помнила — да, во сне, она звала его, но там совсем все было не так — была степь, и он куда-то уходил, один, а она оставалась у обочины дороги…

— Я уйду,— сказал Виктор.— Я думал, что случилось.

Занавеска, заменявшая портьеру, колыхнулась.

Он лег на постель и стал вспоминать: она говорила во сне какие-то странные слова, плакала — он это слышал,— и тут же она кого-то упрашивала, убеждала,— а потом в отчаянье говорила:

— Я уйду, я уйду. Я должна уйти.— И опять плакала.

«Что там было? Что случилось в ее жизни?» — спрашивал себя Виктор…

До утра он не заснул.

Утром, позавтракав, они пошли к шоссейной дороге. Он нес ее чемоданчик и не отвечал ни на один вопрос. Любой ответ на любой вопрос казался ему бессмысленным.

Наташа нарвала по дороге полевых цветов. Перед самым приходом автобуса она отдала букет Виктору.

— На память? — спросил он и взял цветы.— Ладно.

Когда автобус отошел, он помахал ему вслед, посмотрел на букетик, повертел его, бросил на траву, но сразу поднял, отряхнул, всунул во внутренний карман пиджака.

— Та,— сказал он себе.

Виктор ходил по степи, свистел, смеялся, кричал. Он разделся и искупался. Вода не успела остыть за ночь.

Искупавшись, Виктор лег на траву, подставив сильную спину жаркому степному солнцу. И вдруг он понял: он, старый, умер, живет какой-то новый человек, незнакомый, еще не известный никому, непонятый еще человек.

По раскаленному небу на юг летели винтовые транспортные самолеты. Но Виктор не смотрел им вслед. Это уже не имело смысла: все было решено.

Вернувшись на рудник, он первым делом сходил в военкомат и узнал о летных училищах. Через неделю он отправил свои документы в высшее училище летчиков.

Друзья заметили перемену. Один из них спросил:

— Уж не женился ли ты?

— Женился.

— Выпьем по такому случаю?

— Нет,— решительно ответил Виктор.

— Ты что, сдурел?

— Может, и так. Еще не знаю. Там видно будет. Будь здоров! — сказал Виктор и торопливо зашагал по шумной улице.

Прошло три недели.

Возвращаясь домой после работы, он еще издали увидел знакомую Наташину фигурку. Девушка смотрела за ограду, пытаясь найти табличку с номером дома.

— Он живет тут, — сказал Виктор.

— Кто — он? — не оборачиваясь, спросила девушка.

— Я.

Наташа обернулась, Виктор сказал:

— Хотя бы написали.

— Я знала, что встречу тебя. Как раз будешь идти с работы.

— Чудеса! Я мог бы работать и во вторую смену.

— Ты какой-то хмурый. Здравствуй!

— Ага,— Он взял ее руку.— Может, познакомимся? — спросил он.— Старого Виктора Стецко нет. Я сам удивляюсь. Куда он девался? Другой парень вместо того. Только имя прежнее осталось. Вот что ты наделала!

— А что ты наделал?

— Что? — Он схватил и вторую ее руку.— Говори, что? — Лицо его светилось откровенной радостью.

Наташа, поняв его мысли, отрицательно покачала головой. Однако радость в его лице осталась.

— А я думал, ты приехала сказать мне… что любовь, мол…

Она еще раз отрицательно покачала головой.

— Как ты жил? — спросила она.

— Что ж мы стоим на улице?

— Через сорок минут уходит автобус. Я должна уехать.

— Сорок минут? — растерянно спросил он.— Останься. Ты не можешь уехать.

— Могу.

— Ладно, пусть так.

Они прошли к дому. Наташа села к столу под темными вишнями.

— Рассказывай,— сказала она.

Он послушно рассказал ей про училище.

— Все хорошо,— заключила она его рассказ.— Ты скоро уедешь. Ты сумел. А я не сумела. Сил нет. Ах, нет, зачем я говорю об этом? Запомни мой адрес. Пиши. Только пиши. Не приезжай. Мне будет приятно получать твои письма. Может быть, и я сумею победить. Не спрашивай, не скажу…

Чем-то чужим и далеким веяло от ее слов, но он тогда не разобрался, чем именно.

Проводив ее к автобусу, Виктор долго бродил по улицам поселка, никого не замечая. Встреча оказалась не такой, какой она ему представлялась ранее. Это его угнетало, но он решил, что иначе Наташа просто не могла.

Она приезжала еще не раз.

В один из сложных вечеров, потрясенная тем, что открылось ей в жизни ее семьи, Наташа осталась в рудничном поселке до утра.

Она не сказала обычных слов: «Что мы наделали?» — она говорила другие слова, и она торопилась сказать их все, они набегали друг на друга, торопили друг друга, словно спешили куда-то, спешили столь сильно, что не могли задержаться и на мгновение. Но, может быть, эти слова спешили потому, что хотели поскорее освободить место самым важным словам. Однако, как ни старались они, те, важные слова, не пришли.

— Не знаю, не знаю,— говорила она.— Никто не виноват. Я знаю, человек должен идти в небо. Не обязательно летать. Нет, именно в небо. Идти все выше и выше. Сегодня быть выше, чем вчера. А завтра — выше, чем сегодня. Внутри. А я не могу так. Ты понимаешь?

Он не ответил, почувствовав, как дрожат губы.

В раскрытое окно ветер затянул запах листвы.

— Вишней пахнет,— сказала Наташа.

— Ты останешься? — спросил Виктор.

— Остаться?

— Ага. Навсегда.

— Не могу.

— Спи,— сказал он.— Ты хочешь спать. Я вижу по твоим глазам. Ты и не проснулась до сих пор.

Он и в эту ночь не уснул. Когда Наташа утром, открыв глаза, увидела рядом его голову, то удивленно улыбнулась, погладила влажный выпуклый лоб юноши и спросила:

— Был сон, да?

— Нет,— ответил он, приподнимаясь. — Сон начнется после того, как ты уедешь.

— Наверное, ты прав. Если ты будешь прав, я найду тебя. Обо мне не спрашивай. Сейчас тебе этого не нужно знать. Ты должен мне поверить. Поверить…

Она говорила много, словно старалась заглушить словами все тайные голоса, которые, как молоточки, стучали где-то далеко.

С этого утра они долго не виделись.

В конце июля для Виктора началась другая жизнь. Он уехал в училище.

Как-то Андрей увидел в тетради Виктора засушенные полевые цветы. Он понюхал их, сказал:

— Еще запах сохранился. Степью пахнут. Сам собирал? — спросил он.

— Нет, девушка подарила,— ответил Виктор.— Конечно, это немножко смешно. А? Хранить цветочки…

— Расскажи,— попросил Андрей.— У меня не было ни одной романтической истории с девчонками. Все как-то не так получалось.

И Виктор рассказал…

А в один майский день, уже в конце второго курса, Виктор показал Андрею телеграмму. В ней было слово — встречай.

— Ты давно ее не видел? — спросил Андрей.

— С тех пор и не видел.

— Писала?

— Изредка.

— Странно все,— заключил Андрей.— Надо встречать? Или ты один?

— Можно не одному.

— Что ж она писала? Любит?

Виктор удивленно посмотрел на Андрея.

— Что ж тогда было?

— Она и сама не знает.

Андрей сказал, подумав:

— Один встретишь.

Поезд приходил в половине девятого вечера. Но Виктор уже с семи часов ходил по перрону. Он даже рассчитал, где должен остановиться ее вагон.

И он сразу узнал Наташу, хотя она заметно изменилась. Она показалась ему совсем иной, но сохранившей что-то неуловимое прежнее.

— Это ты! — воскликнула она.— Тебе так идет форма! Ты стал просто красивый. Не смотри на меня. Я тебя не стою. Не смотри, не надо, Витя. Той девочки уже нет. Другая. Но меня потянуло в прошлое. И вот я приехала к тебе. Нет, не возвращать прошлое. Проститься с ним. Навсегда. Я знаю, утром будет проходить поезд. Я уеду с ним.

В руке она держала большую сумку, на плече — теплый шерстяной пуловер.

— Возьми мою сумку.— Она погладила его по щеке.— Ты другой. Это хорошо? Или плохо? Ничего не понимаю. Плохо, да? Но что поделаешь? Куда?

— Недалеко. Есть комната. Для тебя.

— А гостиница?

— В ней нет мест.

— Ты узнавал? Спасибо. Поезд будет ровно в восемь. Ты меня проводишь?

— Провожу. Но — может быть?

— Нет, Витенька. Больше не смогу. Я сбежала. Я потом тебе расскажу.

— У тебя здесь есть девушка? — спросила она, когда они уже остались вдвоем в старом доме, хозяйка которого — древняя старуха, бабка одного из курсантов, приятеля Андрея,— узнав, что приехала жена, ушла к своим родственникам. Виктор уговаривал ее остаться, но она, лукаво посмеиваясь глазами, говорила:

— У меня дела́… дела́… столько де́ла…

Наташа извлекла из сумки бутылку массандровского муската.

— У вас тут такого нет?

Она отыскала в старинном буфете рюмки.

— Выпьем немножко за твой успех? — спросила она.

— Ладно,— ответил Виктор.

— Опять это ладно! Как только я слышу это слово, мне сразу становится холодно…

— Привычка.

Наташа наполнила рюмки. По комнате разлился запах цветов, словно кто-то нарвал их на лугу и принес сюда.

— Красный камень.— Наташино лицо вдруг стало серьезным.— Слушай меня внимательно, Витенька. Я рада, что ты живешь в небе. А я ползаю по земле. И буду ползать. Что тебе сказать — почему? Так случилось. Неслась сюда, чтоб увидеть тебя. Увидела — и стало страшно. Но вернуться уже нельзя. Вышла замуж. Почему ты не побледнел? Почему? Почему ты так же смотришь на меня, как смотрел? Скажи. Или не говори. Не надо. Давно вышла. Через две недели после нашей последней встречи. Хороший человек. Старше, да. Намного? Достаточно много. Впрочем, мужу я не нужна.

— А мне? — спросил он.— Может быть, мне ты нужна?

— Нет, и тебе! Вот слушай. Совсем немного. Только внимательно слушай…

Она встала, порылась в сумке, достала газету, положила ее перед Виктором. Он только взглянул на бумагу, в упор посмотрел на женщину, и сразу же глаза вернулись к газете. Он прочитал в конце статьи: к двадцати годам лишения свободы… Мелькнула цифра — два миллиона рублей… Запрыгали слова: шайка, народные деньги, преступники.

Виктор отодвинул газету.

Наташа продолжала:

— Видишь? Мама не вынесла. Я одна. Понимаешь? Ничего не осталось. Все конфисковали. Я не плачу. Не удивляйся. Слез уже нет. И когда пришло известие о смерти папы — тоже не было слез. Он умер осенью. Там где-то. У меня ничего не осталось. Даже угла, где жить. Понимаешь? Что я должна была делать? Наш доцент. Любит? Наверно… Но я не могла тогда иначе. Я должна была думать не только о себе. Да нет, зачем тебе все знать? Витенька, родной, зачем тебе все знать? Что ты молчишь? Скажи хоть слово.

— Почему ты мне об этом не написала? Разве я не мог быть тебе мужем?

— Тебе? Витенька,— она схватила его руку,— я тебе писала, много раз, но писем не отправляла. Боялась? Нет. Я была для тебя, ты это сам писал мне, светом с неба. А тут — дочь преступника. Я сошла тогда с автобуса, в степи, потому что искала спасения. Куда угодно, но бежать, бежать, и не смогла. Да и не имела права. Так было лучше, Витя, что свет оставался, а то бы он погиб сразу. Я боялась, что ты не дойдешь до цели.— Она отпустила его руку.— Вот и все. Нет, не все, остального тебе знать не надо.

Он взял ее руку,

— Нет,— сказал Виктор.— Я был тебе нужнее всех.

— Прошло ведь уже почти два года с нашей последней встречи. Так ведь, Витя? Я тебе еще напишу. Я не все могу сказать.

Наташа неуверенно покачала головой.

Даже утомительной ночью, отдавая ей свои силы, которые были ей нужны, он ничего не узнал.

Утром Наташа уехала.

Андрею Виктор рассказал все. Тот вскипел, стукнул кулаком по столу, удивленно спросил:

— Что за маскарад?

А вечером отыскал в столе друга тетрадь с засушенными цветами, связку писем и фотографию улыбающейся девушки. Все это он уничтожил, устроив костер в углу училищного двора.

— Что ты там палил? — спросил Виктор, когда Андрей вернулся.

— Твои реликвии. И прости меня, это ты должен был сделать сам.

— Все сжег?

— Да, и письма, и дохлые цветочки, и фотокарточку. А ее отец — хорош! Ну, скажи мне, твой отец за это, что ли, на войне голову сложил? А? За этих он отдал свою жизнь? Молчишь?

Виктор отвернулся.

— Я сделал правильно,— сказал Андрей.

— Ладно,— ответил Виктор.— Значит, так должно было кончиться…

Отец спросил Андрея, прерывая работу его памяти:

— Ну, юноша, что бы ты хотел сейчас, сию минуту?

— Съездить в степь, на родину Виктора. Ты его помнишь?

Отец удивился, но быстро ответил:

— Помню. Отлично. К вечеру мы успеем вернуться.

Через полчаса отец на своей «Волге», которую он еще год назад купил для сына, повез Андрея в степь.

В село они не поехали. Андрей на вопрос отца ответил:

— Там никого нет. Мне нужен перекресток.

Он четверть часа простоял на перекрестке, лицом в сторону села, где родился когда-то его друг.

К вечеру они вернулись домой.

Письмо, прочитанное вслух матерью вчера вечером, не выходило из памяти. Писала почти незнакомая женщина.

«Вы меня, должно быть, и не помните, мы встречались случайно, но я про вас много слышала,— писала она. — Я любовалась вашей жизнью, мечтала жить где-то рядом с вами. И если вы меня сейчас позовете, я брошу все и приеду к вам».

Андрей сжал зубы до нестерпимой боли.

«Зачислила в мертвецы! — со злостью подумал он.— В мертвецы! Что ж, она думает, я нуждаюсь в сострадателях? Смешные люди! — Он сменил злость на сожаление. — Смешные люди…»

Он вспомнил эту женщину, сестру одного своего приятеля. Была она лет на пять старше Андрея — красивая, яркая — летчики боготворили ее. Андрея она удивляла. У нее было все, но она все равно чего-то искала. В другое время — он знал — он мог пойти за ней, как говорится, и на край света. Но теперь — нет.

«В мертвецы?» — он усмехнулся.

— О чем ты думаешь, Андрей? — спросила сестра, поднимаясь на террасу. — Расскажи мне. Или ты все еще тревожишь свои тайны? О, когда я думаю о тебе, я всегда вспоминаю, что у тебя всю жизнь было дикое количество тайн. Тебе интересно жить, да? — Она чуть не спросила — было.

— Конечно. Никто так не жил, как я. Я все взял, но не вернул никому ничего. Ничего не вернул своей жизни, своей юности. И никогда не верну, все оставлю себе. Навсегда. Тебе до смысла этого слова не добраться. И хорошо. Иначе многое перестало бы для тебя существовать.

— А для тебя?

— У меня — другое дело. Видеть солнце — это высшее, что дано человеку. А я не вижу. Но я видел его больше, чем кто-либо. Но что тебе до этого?

— Андрей, ты меня обижаешь.

— Разве я не имею права?

— Андрей…

— Проводи меня. На кладбище.

— На кладбище?

- Ты же знаешь, что у меня там осталось очень многое.

— Я не могу, Андрей,— растерянно ответила сестра.

— Хорошо, я пойду один,— решительно и холодно сказал Андрей.

— Как ты пойдешь один? — испугалась сестра.

И ей вдруг показалось, что брат не понимает еще полностью своей беды, своего несчастья. И от этого, от непонимания, он столь жесток. Когда поймет, будет просить у людей доброты, сострадания. Так ей казалось.

Но она плохо знала своего брата, собственно, и не могла она знать брата в его подлинную ценность: он всегда жил далеко от нее. У него был свой мир, загадочный для нее, простейший для него самого. Тот, кто входил в этот мир, уже не уходил: этот мир был прекрасен своей высшей силой — силой высоких чувств.

Андрей резко поднялся.

— Я провожу,— прошептала сестра.

— Нет! — резко ответил брат. — Теперь не надо.

— Мама! — позвала сестра.

Вошла мать.

— Он хочет идти на кладбище!

— Да, Андрей,— сказала мать.

— Да, мама.

— Подожди меня.

Мать ушла в дом, но скоро вернулась.

— Я все думала, когда ты пойдешь туда,— сказала она.

— Я боялся, мама.

— Ты — боялся? — Мать сделала едва заметное ударение на первом слове, но от его внимания это не ускользнуло.

— Если бы ты знала, чего я боялся, ты бы не удивлялась,— мирно ответил Андрей. — Но я не скажу, чего я боялся. И ты не сердись.

— Не сержусь, Андрей. Тем более, что я знаю. Ты боялся, что будешь винить Сережу.

— Да, мама!

До кладбища было недалеко — всего двадцать минут ходьбы не слишком медленно. Когда нашли могилу, Андрей попросил мать:

— Оставь меня. Приди за мной, если можешь, через час.

Мать ушла. Она вышла за ограду кладбища и села на скамью.

Андрей встал на колени, пальцами ощупал надгробие. Камень был еще влажным, листва прикрывала его, прятала от солнечных лучей. Андрей присел на гранитную плиту…

Андрей спешил на аэродром, но задержался возле галантерейного ларька. Пробиться к продавщице он не мог: какая-то довольно грузная женщина, почти тучная, немолодая, засунула голову в окошечко ларька, без конца задавала вопросы продавщице:

— Мыло есть? Кружева есть? Подтяжки? А губная помада? — Вопросов было так много, что Андрей в конце концов не выдержал.

— Ну, все? Или еще про корсеты будете спрашивать?

Женщина выдернула свою крупную голову из окошечка и повернулась к Андрею.

— Подумаешь, франт! — возмутилась она. — Не может подождать!

Андрей был уже зол. Но ничего ответить — впервые в жизни — не сумел: на него налетел знакомый парень из аэроклуба.

— Я к тебе! Все побежали в степь,—закричал парень,— а я к тебе! За тобой! Бежим! В степь! Там Серега! Не знаю! Только видел, что упал. Скорее, ну!

А Андрей не мог сдвинуться с места. Парень схватил его за руку, с силой рванул к себе.

Они оба побежали по кривым улочкам, по пустырям — напрямик.

В степи Сергея уже не было.

Лежал в траве поковерканный планер. Андрей остановился, увидев его. Он еще ничему не верил. Ему казалось, что это он сам только что пережил аварию и остался жив и невредим. С Сергеем ничего не могло случиться. Не той он породы.

Андрей вернулся в город.

В больнице, в коридоре, Андрей столкнулся с отцом.

— Папа, как Сережа? — спросил Андрей. — Скажи хоть что-нибудь.

— Планер — это Сережа?

— Что ты можешь для него сделать?

— Ровно столько, сколько может медицина.

— Что она может?

— Я еще не видел. Иду туда. Обожди.

Через полчаса отец вышел.

— Андрюша, как это случилось?!

— Папа, не знаю еще. Что ты можешь сделать? Что может медицина?

— Тебе могу сказать — ничего.

— Папа!

— Кажется, ты считаешь себя мужчиной,— напомнил отец.

— Я могу пройти к нему? — спросил Андрей.

— Иди.

Андрей решительно снял с отца белый халат, накинул его на плечи и, не спросив, в какой палате лежит Сергей, пошел мимо разных дверей и на втором этаже остановился возле одной, недолго постоял, толкнул ее и, войдя в палату, увидел настороженные глаза Сергея.

За ним вошла санитарка, укоризненно посмотрела на посетителя, словно осуждая его за вторжение, но, увидев, что посетитель — сын главврача, быстро смирилась, сказала:

— Просил вас позвать. И никого другого.

Глаза друга закрылись.

— Я в жизни по-настоящему любил только тебя,— вдруг сказал Сергей.— Но я никому, даже тебе, не признавался. Понимаешь?

— Что ж тут понимать? — спросил Андрей. — Я тоже никому не признавался. Ведь все слова, Сергей, да?

— В последний раз у человека всегда бывают глупые желания, да?

— В какой последний раз?

— Самый последний.

Андрей хотел протестовать, но вспомнил слова отца и медленно опустил голову. Глаза Сергея внимательно следили за ним, потом медленно закрылись.

— Сережа… — прошептал Андрей…

— Мама,— сказал Андрей, входя в дом,— Сережа разбился.— И заплакал. Плакать перед отцом он бы не смог, но мать могла его понять. И он заплакал, хотя еще не догадывался об этом.

— Сережа?

— Папа говорит, что медицина ничего не может.

— Андрей, как ты можешь! Ты уже смирился? Андрей! Ты обязан верить!

— Да, мама…

Он ушел в свою комнату, прислонился к дверному косяку, почувствовал, как комок подступает к горлу, как слабеют ноги. Он повалился на свою постель. Он понял, что рыдает, но не верил самому себе. В сознании крутилась одна мысль: «Папа сказал, папа сказал»,— а он не мог ошибаться…

Утром Сергею сделали еще одну операцию. Отец сказал Андрею:

— Иди к нему. Можешь быть сколько угодно. Уже скоро.

— Папа! — вырвался крик у Андрея.

Отец строго посмотрел на сына.

Андрей сидел возле Сергея, пока тот не очнулся. Увидев, что Андрей рядом, Сергей открыл рот, но Андрей перебил его:

— Здесь я. С тобой. Я не уйду. Ты не волнуйся. Все будет хорошо.

Сергей закрыл глаза.

— Ну, ну! — строго сказал Андрей.— Нельзя так.

Сергей широко раскрыл свои спокойные глаза — Андрей даже испугался их — и сказал:

— Одна просьба.

— Скажи.

— Будь летчиком.

Андрей не ответил.

— Ну?

— Летчиком? Но Сережа…

— Ради меня. В память обо мне.

— Что ты говоришь, Сережа!

— Обещай. Скорее обещай. Ну, слышишь? Скорее…

— Сережа…

— Ты не…

— Да, обещаю. Хорошо. Обещаю. Слышишь, обещаю! Слышишь?

Сергей кивнул, улыбнулся. Но это было все, что он мог,— так и застыла на его лице улыбка.

— Сергей! — закричал Андрей, бросился к нему, но Сергей не отвечал. Вошел отец. — Папа!

Отец прошел к Сергею, потрогал лоб, пощупал зачем-то пульс, покачал головой и вдруг спросил:

— Что? — таким растерянным голосом, что Андрей все в один миг понял. Он опустился на стул, закрыл лицо руками.

Андрею стало страшно.

Сергей забыл подогнать ремни, которыми привязываются в полете. В воздухе планер сорвался в штопор. Сергей попытался вывести машину из штопора, но не рассчитал движений. То ли оттого, что он слишком резко отклонил ручку от себя, то ли по какой другой причине, его подбросило вверх, и он головой вышиб фонарь. Удар оказался настолько сильным, что Сергей потерял ориентировку, выпустил из рук управление. Как назло, он вывихнул ключицу,— и левая рука отказалась служить.

Планер тем временем перешел в вертикальное пике. Росла под Сергеем земля, она ширилась, разбегалась с неимоверной быстротой. Он должен был прыгать с парашютом, но отстегнуть ремни не мог. Конец ремня болтался где-то внизу, и нащупать его сразу Сергей не сумел. А когда он все-таки отстегнул ремни и прыгнул, высота была слишком мала. Парашют раскрылся не сразу, а когда раскрылся, было уже поздно.

Теперь Андрей сидел на могиле друга, ради которого, в память которого стал летать. Стал летать — и остался слепым. Но он не слышал в своем сознании и слова упрека. Ни единой мысли о том, что все это произошло по вине вот этого человека, давно уже мертвого, он не находил, да и не искал.

Он прислушался. Где-то далеко шумел реактивный двигатель какого-то самолета.

Пришла мать.

Когда они выходили с территории кладбища, шум двигателя стал много яснее. Самолет летал по кругу над городом.

— Что он делает? — опросил Андрей.

— Я не помню, как это называется, Андрей,— ответила мать.

— Выходит из штопора?

— Нет, нет!

— Боевой разворот? Петля Нестерова? Виражи? Правая бочка? Переворот через крыло? Почему ты не отвечаешь?

— Я вспоминаю.

— Левая бочка?

— Пожалуй, переворот через крыло.

— Переворот через крыло? — растерянно переспросил Андрей…

Толя Лисняк приехал в училище из Запорожья. Были у него удивительные глаза — темно-зеленые, но очень яркие, и именно они удивляли людей.

Сам он был небольшого роста, стройный, даже изящный, если можно сказать так о человеке большой физической силы,— с выпуклой грудью, с точеными сильными ногами. Вообще весь он был сильным, хотя именно это как раз и не было заметным.

Жил он без друзей, обособленно, словно боялся общения, но учился, как и большинство, хорошо.

Лисняк редко получал письма.

Где-то в Запорожье, в прекрасном рабочем городе, одном из редких, чисто рабочих городов, у него жили родители и братья.

Однажды командир эскадрильи в присутствии нескольких курсантов, и в их числе Андрея, сказал Лисняку:

— Вас вызывает начальник политотдела.

— Политотдела? — растерянно переспросил Лисняк.

— Вы испугались? — спросил командир эскадрильи.

— Нет,— опять растерянно ответил Толя,— не испугался.

Командир эскадрильи усмехнулся.

От Андрея не ускользнуло тревожное выражение, появившееся в глазах Лисняка: зеленые глаза стали туманными.

Андрей догнал его возле политотдела.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Андрей.

— Серьезное,— ответил Лисняк.

— Знаешь?

— Знаю.

— Тайна?

— Может быть, и тайна.

— Что-нибудь из-за девушки?

— Нет,— решительно, но все-таки растерянно ответил Лисняк. — Я знаю, в чем дело. Но иначе я не мог.

— В чем дело?

Лисняк отвернулся от Андрея, прошел к двери политотдела. Андрей, однако, остался ждать. Появился Лисняк через сорок минут. Растерянность сменилась подавленностью.

Лисняк сел на стул возле окна. Андрей — на подоконник.

— В чем дело? — опять спросил Андрей.

— Все равно узнаешь. Будет комсомольское собрание. И всякое прочее.

Андрей вспомнил, как на первом курсе принимали Лисняка в комсомол. Кто-то его опросил:

— Почему раньше не вступал?

Лисняк встрепенулся, будто испугался, ответил:

— Я не думал об этом.

В зале зашумели. Кое-кто стал горячиться:

— Раз раньше не хотел, то и теперь не хочет!

— Значит, не нужен тебе комсомол!

Тогда вскочил Ивашин, крикнул:

— Стойте! Нужен тебе комсомол? Это мы нужны комсомолу! А потом — мало ли что бывает! Может, все это стоило мучений человеку! А мы, как вороны, налетели. Я предлагаю не давать ответа на вопрос. Председатель, прошу поставить мое предложение на голосование.

Тогда большинство пошло за Ивашиным.

Лисняк ушел, оставив Андрея одного у двери политотдела. Андрей немного подумал и отправился к Яснову, который в этот день дежурил на КПП.

— Как ты думаешь, есть хвост у Лисняка? — спросил Андрей.

— Есть,— ответил Яснов.

— Что?

— Не знаю. Но знаю, что у него что-то было. Иначе он так себя не вел бы. Согласись, что ведет он себя странно.

— Его вызывали в политотдел.

— И что?

— Будет комсомольское собрание. Он оказал.

— Ничего себе! Видно, что-то есть.

— Надо узнать.

— Не скажет.

— В том-то и дело. Что ты думаешь про него вообще?

— Где-то его крепко пришибли.

— Положим, так. Но парень он неплохой. Так?

Яснов согласился.

Собрание созвали вечером того же дня. Никто ничего не знал. Знали только одно: в повестке дня — персональное дело курсанта А. Лисняка, докладчик — начальник политотдела.

И начальник политотдела рассказал почти нелепый случай.

Оказалось: Толя Лисняк при поступлении в училище скрыл, что был осужден судом за участие в хулиганском побоище, что отработал около года в исправительно-трудовой колонии. Ни в одной анкете, ни в автобиографии, нигде он не указал об этом. И только теперь, в конце второго курса, запорожский военкомат сообщил командованию училища «самый важный» факт из жизни Лисняка. По тому, давнему делу было назначено новое слушание в суде, поскольку обнаружились новые, усугубляющие вину многих участников факты.

— Видимо,— сказал начальник политотдела,— и вашего Лисняка эти факты не сделают голубым и розовым. Так надо понимать.

Начальник политотдела говорил еще о высоком долге, о чести. Но Андрей был уверен: если б Лисняк не скрыл правду, его не приняли бы в училище. Никогда. Ни в коем случае.

Правильно ли он сделал? Если человек мечтал стать летчиком, шел к мечте, имел ли он право добиваться исполнения мечты всеми возможными способами?

Андрей усмехнулся. Его толкнул в бок Стецко.

— Ты чего? — спросил Стецко. — Недоволен?

— Да вот не могу понять, кто прав.

— Прав тот, у кого больше прав.

— Старо. И я сомневаюсь.

Андрей услышал слова начальника политотдела:

— Конечно, кое-что зависит от вас. Вопрос о его пребывании в училище зависит от нас. От вас — о его пребывании в комсомоле. Видимо, придется решить вопрос не в его пользу. Мало того, что Лисняк поступил нечестно, он не нашел в себе сил признаться. Приди он к нам, в политотдел, мы бы его наказали, но вопроса об исключении из училища не ставили бы.

Вот здесь в сознании Андрея что-то щелкнуло, закрутилось какое-то колесо, засверкали огни.

«Неправда, неправда! — кричал сам себе Андрей.— В любом случае вы исключили бы его из училища!»

Сам Лисняк рассказал то же, что говорили и до него. В конце он добавил:

— А что скрыл — так иначе я б не поступил в училище.

— Конечно,— сказал начальник политотдела.

— У нас не притон,— добавил комсорг училища.

— Понимаю,— ответил Лисняк.

Выступали курсанты. Андрею показалась противоестественной та жестокость, с которой они говорили о поступке Лисняка. Все они предлагали исключить парня из комсомола и из училища.

Стецко спросил Андрея:

— А ты что? Как ты?

— Никак,— ответил Андрей. — Не знаю. Но я не хочу этого.

— Скажи.

— А что я скажу? Не знаю, что можно сказать. Одно знаю: так нельзя, так не должно быть.

От голосования Андрей уклонился.

Кто-то потребовал ответа от воздержавшихся. После изрядного шума Яснов сказал:

— А я просто не уверен, что имею право решать такой вопрос. Моральное право.

Это возмутило прямолинейных:

— Как так?

— Элементарно просто. Человек всю жизнь мечтал о профессии летчика. И его можно понять, когда он скрыл случай, который закрыл бы ему доступ в училище.

— Уж не оправдываешь ли ты его? — спросил комсорг училища.

— Если б знал — оправдываю или нет,— то не воздержался бы, а голосовал определенно. Рядовая логика.

Остальные воздержавшиеся присоединились к нему.

Тогда спросили Андрея:

— А Пестов вообще не голосовал. Почему?

Андрей ответил коротко:

— Слабы мы решать такой вопрос.

Такое заявление, конечно, вызвало бурю протестов. Однако Андрей не смутился.

— Вот ты скажи, да, именно ты: почему ты тут оказался? Мечтал? Неправда! Ты случайно попал сюда. Да, тебе нравится летать, но призвание твое — работать штукатуром. Замазывать дыры. Неужели ты ни разу не сравнивал, как управляешь машиной ты и как Лисняк? Сравнивал, и не раз! У тебя самолет превращается в воздухоплавающее корыто, а у него — в птицу! — Андрей обратился к Семену.— А ты? По наследству попал сюда. По дороге отца, честь ему и хвала! А ведь тебе в сто раз лучше на земле, чем в небе. Форсить перед девчонками — это ты умеешь. А вот летать никогда не будешь уметь. А он — уже умеет!

Это были направленные удары.

— А я? — спросил Андрей.— Почему я тут? Когда я сравниваю себя и Лисняка, как мы управляем машинами, я всегда смеюсь над собой. Вот почему мы и слабы. Конечно, решение принято. Тем хуже для авиации. Все, что имел вам сказать.

Он спросил себя: «А почему не встал сразу? Почему не защитил?» Ответ пришел тут же: «Струсил? Не струсил, но смолчал, не знал, что сказать, а ведь знал! А это — одно и то же, что и трусость…»

После собрания к Андрею подошел Семен. Глухим, но самоуверенным голосом он протянул:

— Ты, Пестов, заработаешь! Что-то умным стал.

— Иди ты! — отрезал Андрей.— Уж не драться ли будем?

— Будем!

— Давно я не дрался. Но ты не забудь перед дракой выпить бесалола, а то будет гигантское расстройство желудка. Я не хочу с тобой говорить.

Андрей оттолкнул Семена. Он знал, что тот не бросится догонять, и ушел, не оборачиваясь.

Теперь Андрей догадался, что нужно делать.

Но действовать без согласия Лисняка он не хотел.

Что он знал про него? Очень мало. Но был человек, который нравился, который попал в беду. Глядя в свое прошлое, он мог бы остановиться, смириться, остаться тем, кем он был, но этот человек не смирился, не остановился, он пошел дальше, хотя пошел ценой такого шага, который в современной морали расценивается как преступление.

Андрей боялся одного: как бы не умерла в эти часы мечта у Лисняка. Конечно, если бы он знал его лучше, то не боялся бы за него. Андрей думал: «Главное, чтоб мечта держала его до последней минуты, не отпускала до тех пор, пока она ему не будет в тягость».

Он нашел Лисняка в читалке. Сел рядом, положил пальцы на твердые руки. Лисняк не шевельнулся.

— Трудно,— сказал Андрей,— я знаю.

Лисняк не ответил. Андрей повторил свои слова, добавив:

— Но нужно держаться до последней минуты.

Лисняк опять не ответил.

— Хорошо,— сказал Андрей.— Понимаю тебя. Ты прав. Прав, что не отвечаешь мне. Я не заслуживаю. Я в твоих глазах — баловень. Понимаю. Но ты еще изменишь свое мнение обо мне.

Лисняк не ответил.

— Тоже верно. Кому ты можешь верить сейчас? Никому. Но себе ты должен верить.

Андрей ушел. Он долго ходил по училищным коридорам, потом пошел на спортплощадку, покрутился на перекладине, но это его нисколько не успокоило.

Была дорога каждая минута, потому что в любую минуту те, от кого все зависело, могли принять окончательное решение.

Андрей сказал друзьям:

— Нужно новое комсомольское собрание. Я дам повод.

— Без смертельного исхода? — спросил Яснов.

— Не уверен.

— Уже обнадеживает. Спасибо.

— Все зависит от вас,— сказал Андрей.— Постарайтесь разорвать меня на множество кусков.

— Придется собирать — не очень весело.

— Зато я буду спать спокойно: друзья собирали меня по клочку.

— Согласен,— сказал Ивашин.— Слово за тобой. Точнее, дело. Мы не подведем.

Утром курсантам по плану предстояли самостоятельные полеты.

Уже на аэродроме Андрей узнал, что Лисняку летать запретили.

— И навсегда,— добавил сам Андрей. Для него решение командования не явилось неожиданностью.

Он отыскал глазами Лисняка. Тот сидел в стороне, под деревянным навесом, на старом колесе, и смотрел куда-то в степь.

Руководитель полетов объявил:

— Пестов — в машину.

Андрей подошел к Лисняку.

— Проводи меня. Мне нужно тебе кое-что сказать. Ты обязан проводить меня.

Лисняк поднялся, но в лицо Андрею он не смотрел.

Когда они подошли к самолету, Андрей быстро заговорил:

— Знаю, ты бы хотел выйти в последний полет. Каждый хотел бы. В твоем распоряжении всего одна минута. Вместо меня. Быстро. Одна минута. Решай. Или будет поздно. Я могу передумать. Могут помешать. Быстро!

Глаза Лисняка благодарно сверкнули, но сверкание их показалось Андрею вспышкой невероятно большой зарницы, будто глаза были горизонтом, а сверкала душа. Лисняк проворно забрался в кабину, закрыл фонарь, надел там шлемофон и увел с собой в небо зеленую машину.

Андрей лежал на бетонной плите и глядел в небо, где светлой птицей шла его машина. Он знал, что если те полчаса, которые положено пробыть в небе, он пролежит здесь, то никто не догадается, что вместо него в небе Анатолий Лисняк. Никто не подойдет к нему. Кто будет причинять боль?

Руководитель полетов всегда доверял Пестову и в последнее время не проверял его готовность.

— Ты пилот по призванию,— говорил он Андрею.

И вот теперь Андрей злоупотребил доверием. Мысль о доверии заняла в его сознании ничтожно малое время, но она появлялась. Можно было объяснить ее появление внутренней совестью Пестова, но можно было серьезно ошибиться потому, что Андрей, решив использовать любые обстоятельства, сознательно выключил руководителя полетов из соучастников. Андрей знал, что его ждет в худшем случаем гауптвахта и строгий выговор от комсомольского собрания.

Лисняк выполнял в небе не то, что было запланировано. Урок был посвящен переворотам через крыло, а Лисняк, видимо, никак не мог вспомнить тему последних теоретических занятий.

Андрей вытянул руки по бетону, нагретому солнцем.

Ему вспомнилось, как однажды, еще на первом курсе, Стецко предложил Лисняку провести праздник в их компании. Лисняк сперва отказался, но потом согласился. Однако в последнюю минуту почему-то передумал.

— Зачем ты его звал? — спросил тогда Андрей у Виктора.

— Земляк все ж таки.

— Одиночка.

— Не все способны врываться в чужие жизни по твоему методу.

— Верно,— согласился Андрей.

Сам Андрей любил волевых людей, они его притягивали магнитом своей воли, и поэтому Лисняк заинтересовал его.

Как-то, когда Андрей был явно неправ, причем шел на это сознательно, чтобы выяснить отношение Лисняка, тот только строго посмотрел в лицо Андрея и сказал:

— Не к лицу тебе.

Андрей улыбнулся, ответил:

— А я негодяй, мне все равно.

Андрею даже хотелось, чтобы Лисняк дал ему в зубы — так он был неправ,— но тот только пожал плечами и тем же глухим голосом сказал:

— К чему тебе? Ни к чему.

Он усмехнулся и отошел от Андрея.

Лисняк прекрасно приземлил машину.

Когда она застыла, Андрей вскочил и бросился к ней.

Он обнял выбравшегося из кабины, улыбавшегося Лисняка. И так, обнявшись, они шли к командному пункту.

Лисняк на ходу расстегивал ворот комбинезона. Но теперь он не улыбался. Лицо стало строгим.

Руководитель полетов сразу спросил:

— Пестов, ты белену ешь?

— Изредка,— ответил Андрей.

— Понятно, ты сегодня белены объелся. Я тебе ставлю двойку.

— Ну, раз заработал…

— Стоп! — Руководитель полетов все понял.— Вот как? На что же ты надеялся? Что я покрою? Даже тебя я не покрою. Ты нарушил приказ начальника училища.

— Знаю,— ответил Андрей.

— С ним будешь и говорить.

Через час Андрея вызвал к себе начальник училища.

— Значит, ты осмелился нарушить мой приказ? Говорят, что ты нарушил его в полном уме! Так? — спросил генерал.

— Так точно, товарищ генерал, я сделал, зная, какие последствия могут ждать меня.

— Ты заслуживаешь того же, что и Лисняк,— исключения из училища. Ты что, не понял, для чего я приказал не допускать его к полетам?

— Понял.

— Зачем ты так сделал?

— Я знал, что судьбу Лисняка мне не изменить, что ему никогда не летать, вот и решил доставить ему возможность побывать в небе в последний раз.

— Он твой друг?

— Никак нет. Просто одноклассник. Я даже плохо его знаю. Но я хотел бы иметь таких друзей.

— Так почему ты это сделал?

— Я сказал.

— Ну, еще раз.

— Товарищ генерал, человек всю жизнь, с пеленок, мечтал летать, с трудом добрался до цели, и тут его выбрасывают, а вернуться к цели он уже никогда не сможет, ему не позволят. Почему так? Вспомните генерала Каманина.

— Причем тут Каманин?

— Ему было шестнадцать лет, когда он подал документы в летную школу. Но принимали с восемнадцати. И он… Я запомнил его подлинные слова. Вот что он писал. Слово в слово. «Стало досадно, что так поздно родился, и я исправил ошибку природы, переделав в документах год рождения, снова отправил их на следующий год. Повезло!» Это он сам писал: «Повезло!» Значит, он мог обмануть, и это считается теперь чуть ли не первым подвигом в его биографии?

— Но то Николай Каманин!

— А это Анатолий Лисняк.

Генерал нахмурился.

— Но собрание постановило,— сказал он.

— Товарищ генерал, мне все время казалось, это я виноват, что собрание оказалось не на высоте. Я поздно сообразил. Как переубедить ребят? Если убить мечту, то нужно считать себя преступником — мне так думается.

— Говорят, ты с гордецой. Верно?

— Верно. Пусть с гордецой. Но я понял, что за трагедия для Лисняка исключение из училища.

— Ты можешь так же объяснить всем?

— Могу.

— Один?

— Я никогда не жил один, товарищ генерал.

— Ты мне начинаешь нравиться. Но ведь ты нарушил мой приказ.

— Я заслуживаю наказания, самого строгого, но справедливого.

— Зацепка?

— Разве я должен прятаться?

— Молодец! Иди! Посмотрим.

Созвали в срочном порядке комсомольское собрание. Пришел и начальник училища. Увидев Яснова, он спросил у него:

Ну, а как ты? Держишь нейтралитет, или у тебя есть продуманная позиция?

— Пестов — мой друг.

— Поздравляю.

— И то, что сделал он, можно считать — сделали мы. Потому что мы знали. Мог сделать и я. Но ему было просто удобнее.

— Ну, что ж, послушаем, что скажут про вас другие.

Но друзья Пестова так повели собрание, что в итоге и Пестов и Лисняк, получив по строгому выговору — за разные провинности,— оба не были исключены из комсомола. Вместе с тем собрание рекомендовало командованию воздержаться от исключения Лисняка из училища. Была победа.

Андрей первым выскочил из зала, где проходило собрание, и нашел Лисняка. Тот сидел у окна, смотрел на тихие березы. Андрей обнял его сзади, похлопал по груди, быстро заговорил:

— Все в порядке, парень! Слушай, все в порядке. Ты остаешься. Понял? Ты понял? Ты остаешься. Мы победили. Иначе и не могло быть. Не могло. И не будет никогда иначе, потому что иначе — против человека. Был бы человек! А? Ну, что? О, прости. Теперь плакать нельзя. Победители не плачут. Ты же знаешь. Ты… Ну, хорошо, я подожду. Тебе не идет плакать. Но иногда — полезно. Я только не знаю, когда полезно. Я вообще ничего не знаю. Я думал, во всем могу разобраться, но оказалось — не могу. И не думай про ребят плохо. Не всем дано сразу понимать истину. И никто не учит понимать сразу. Все по плану. Я шучу. Не сердись на ребят. По-своему все были правы. Даже те, которые могли потребовать моей смертной казни.

Он взял Лисняка за плечи и повел с собой.

Лисняка отправили на гауптвахту. Следом на ним, правда, на меньший срок, отправился Андрей.

— Надо ж узнать, что за дом на курьих ножках,— сказал он.— И не пугайте меня Бармалеем. Не боюсь.

Бармалеем звали старшину на гауптвахте — человека довольно сомнительных качеств. Но личностью он был примечательной во многих отношениях. В частности, узнав, за что посажен на гауптвахту Пестов, он сказал:

— Человек — волк. А ты нарушил волчий закон жизни. Я тебе покажу здесь, что значит волчья жизнь.

— Побереги для себя,— грубо ответил Андрей.

Старшина рассвирепел.

— Ну, ударь! — холодно сказал Андрей.— Я тебе дам сдачи. Генерал не поверит, что я начал. Ну? Ударь?

— Пять суток строгача! — закричал старшина.

— Хоть тысячу,— согласился Андрей. — Только не забудь написать рапорт о замене простой на строгую. Не то я выйду, будет много шума.

Но старшина не внял предупреждению Андрея и, заменив форму содержания, не отметил этого нигде. Андрей, конечно, воспользовался самоуправством ненавистного служаки. Он доложил в рапорте о многих злоупотреблениях старшины, была назначена проверка. Старшину уволили из армии.

Позднее Андрей встретил его на улице.

— Вот мы и расквитались,— улыбаясь, сказал ему Андрей.— Волк ведь ты. А волков убивают. Но я дарую тебе жизнь, чтоб ты попробовал еще повыть по-волчьи. Чтоб жизнь тебя заставила выть. На гражданке тебе, видно, не сладко живется. В сантехники подался. Точнее, в слесари по унитазам, И — хорошо. Тебе не понять, что человек для человека — брат. А потом уж все остальное. Брат, понимаешь? Эх! Волчье племя. Где тебе понять голубую страну!

Андрей испугался двух слов — голубая страна. Как они могли родиться? Зачем они родились?

Ты об этом еще не вспоминал. Ты об этом никогда не станешь вспоминать. Ты сразу подавишь воспоминание, как только поймешь, что оно подбирается к тебе.

Ты не станешь вспоминать. Будь спокоен, и я не стану напоминать. Но позволь мне самому вспомнить все, что случилось год тому назад. Я сам расскажу себе.

Однажды тебя вызвал командир полка.

— Вот, посмотри,— сказал он, протягивая тебе лист бумаги.— Твое новое назначение. В испытательный полк.

— А если я не захочу?

— Ты не хочешь работать испытателем?

— Я никогда об этом не думал. Только меня?

— Нет, еще Яснов.

— Я имею право подумать?

— Слушай, Андрей,— командир полка покачал головой,— не упускай возможности. Там твое место, твое настоящее место. Там нужны такие, как ты. Решительные, находчивые, сильные. Прости, я знаю, что ты не любишь, когда тебя хвалят, но, поверь мне, мне приятно иметь тебя под своим командованием.

— Так не отпускайте меня!

— Твое место — там. Я понимаю, тебе жаль с друзьями расставаться. Но рано или поздно ты должен будешь с ними расстаться.

— Яснов дал согласие?

— Я не говорил с ним. Решил первым вызвать тебя. Впрочем, ты должен понимать, что приказ есть приказ.

— Это уже приказ?

— Как тебе объяснить? Не приказ, но и не просьба. Это предложение, от которого нельзя отказываться.

— Но все-таки мне оставлено какое-нибудь право?

— Андрей, это распоряжение оставляет тебе много прав, но я, как твой старший друг, а я всегда был тебе другом, не оставлю их тебе. Я хочу, чтобы ты был на своем настоящем, своем единственном месте.

— Приказ есть приказ. Не стану кривить душой — мне нравится работа испытателя, и я мечтал о ней.

— Так в чем дело?

— Полк. Привык. И ребята так переживали за нас с Ясновым, а мы оба уйдем от них. Что они подумают?

— Андрей, таков приказ. Я уже распорядился насчет прощального ужина. Кстати, ты до сих пор не использовал отпуск, которым тебя поощрил командующий округом. С завтрашнего дня можешь считать себя в отпуске. Все. Иди. Пришли ко мне Яснова.

Ты пошел к Яснову. По дороге ты подумал, что вел себя у командира полка не солидно: зная заранее, что подобные приказы не отменяются, ты должен был сразу согласиться и не спорить попусту. Но вместе о тем предложение штаба округа оказалось для тебя полнейшей неожиданностью.

Ты постучал, Яснов ответил:

— Входи. Можно подумать, что я не узнаю тебя по стуку каблуков.

Ты вошел в тесную комнатку Яснова и сразу сел на стул.

— У тебя одного так стучат каблуки, — сказал друг.

— Как?

— По-пижонски.

— Спасибо. Чемодан у тебя в порядке?

— Едешь домой?

— Ты едешь. Но не домой. Вернее, вместе поедем.

— На похороны какой-нибудь твоей дальней родственницы?

— Короче так: тебя вызывает батя.

— Соскучился?

— Он сообщит тебе приятную новость. Тебя приказано направить для дальнейшего прохождения службы в испытательный полк.

Яснов, до того лежавший на кровати, вскочил.

— А ты?

— И меня тоже. Собственно, я не понимаю, чему ты радуешься?

— Андрей, это интересно.

— Согласен. Но жаль оставлять ребят.

Ты поднялся.

— Сходи к бате. Он ждет. Потом зайдешь ко мне.

Вышли вы вместе. Яснов пошел в штабной барак, а ты отправился к себе. На столе в твоей комнате лежала большая черно-белая карта северного Причерноморья времен Крымской войны.

— Прощай, Нахимов,— сказал ты.— Летчику-испытателю не нужно искусство морской войны и вообще войны.— Ты провел потной ладонью по корешкам книг на полке, взял одну, наугад. Это был серый томик Клаузевица.— Все. Летчики-испытатели дивизиями не командуют. И Андрей Пестов не будет командовать авиационной дивизией. Впрочем, он для этого и не годится. На большее, чем летчик-испытатель, он не годится.

Вернулся Яснов..

— Ну? — сказал ты.

— Я слетаю к отцу,— ответил он.— Мне дали двое суток. Я успею побыть со стариком как раз сутки.— Он подумал.— Ты недоволен?

— Понимаешь, Сашок, не могу разобраться. Не могу понять себя.

— Андрей, все идет правильно,

— Надеюсь.

— Отцу передавай привет. Мечтаю половить с ним рыбку где-нибудь в плавнях. Посидеть у костра. Торопись. Через две недели встретимся. Я тоже махну домой.

Ты пожал руку Яснова и ушел в степь.

Небо было тихим, безоблачным.

Ты улегся на траве. От нее шел запах холодной мяты и придавленной полыни.

Ты лежал на спине, широко раскинув руки, и глядел в белое небо.

На лицо наплыла тень, ты ее почувствовал, удивился и не шелохнулся — как ковыль, прижавшийся к земле.

Прямо над твоими глазами повис листок картона,

— Посмотри! — Ты узнал голос Виктора,

О чем-то спрашивали тебя с тонкого матового листка смешливые, узкие глазенки кудрявой девчушки.

— Чья это? — спросил ты.

— Моя,— ответил Виктор.

— Купил в комиссионном?

— Нет, в овощном.

— Каким образом?

— В банке вместо капустного салата оказалась она,

— Неправда, это меня нашли в капусте.

— И ее. Тоже.

— Твоя дочь?

— Моя.

— Вот здорово? — Ты даже вскочил. Ты сразу все понял, но, конечно, по-своему. Ты закричал: — Слушай! Все понял!

— Уж так и все?

— Слушай, знаешь, зачем она все тогда делала — и в степи, на дороге, и потом — ездила к тебе? Она уже тогда поняла, что отец ворует, и ей нужно было вырваться. Она об этом и хотела все время сказать тебе. И ни разу не решилась. Боялась тебя? Но она и верила тебе! Она искала у тебя спасения. А потом она поняла, что у нее будет твой ребенок, и сразу вышла замуж. Ради твоего ребенка, Витька! — Ты схватился за голову.— Какой был я болван, когда сжег твои реликвии!

— Не отчаивайся, читай письмо,— сказал Виктор и сунул в твою руку конверт.

Ты жадно набросился на чужое письмо. Собственно, зачем ты его читал? Что тебе чужая жизнь? Да нет, ты не мог иначе.

Помнишь, в детстве мать спрашивала:

— Андрей, почему ты не вмешался?

— Но, мама, ведь меня не касалось,— отвечал ты.

— Андрей, человека касается все. Иначе жизнь не будет интересна, не найдешь в ней главного — места для себя. Я все хотела — додумайся сам. Но ты такой непоседа, тебе некогда и подумать, Андрей…

— Да, мама.

И ты вмешивался — касалось тебя или не касалось, но все бывали довольны твоим вмешательством. Значит? Ты был справедлив - вот что значит. Я немного завидую тебе, но не той завистью, которая гложет душу, а той, которая ее возвышает, вдохновляет, воспламеняет.

Так и да этот раз.

Письмо написала женщина, но не по-женски оно было кратким, и ты почти сразу запомнил его.

«Дорогой мой Витенька! — писала женщина.— Посылаю тебе фотографию моей дочки. Если бы она не походила па тебя, я бы никогда этого не сделала. Могла ли я сразу тебе сказать о ее существовании? Не могла. Подумай сам. В то утро, вернувшись от тебя, я потеряла отца, дом, мать — все, и у меня оставался только ты. В то утро не стало моего мира. А я все время хотела попросить тебя: вырви меня, и — не решалась. Я для этого и приезжала к тебе так часто — попросить. Но так и не решилась. Связывать тебя я не имела права. Ты должен был идти один. Вот и все. Живи так, как тебе хочется. Будь счастлив».

Ты посмотрел на друга, сел на траву, еще раз прочитал письмо, спросил:

— Ну, и как?

— Если б знал — как, не искал бы тебя.

— Ты ждешь от меня дельного совета?

— Написать ей, чтоб приезжала?

— Она не приедет,

— Почему?

— Как тебе сказать? Ты поезжай.

— Не отпустят. Новые машины. Окружные учения.

— Хорошо. Отпустят.

— Ты, однако, оптимист.

— А что это такое?

— Не знаю. Наверно тот, кому и море по колено.

Вы оба рассмеялись.

Но ты уже знал, что ты сделаешь.

Вы вернулись в поселок. И ты исчез. Виктор пытался найти тебя, но не смог. А ты отправился к командиру полка. Ты изложил ему необычную просьбу. Он даже вытер лоб платком — так ты его удивил.

Ты предложил:

— Прошу выслушать меня внимательно. И ничему не удивляться. Когда я закончу свой рассказ, все станет предельно понятно.

После этого вступления ты рассказал командиру полка историю твоего друга.

— Что ж тут особенного? — спросил командир полка.— Пусть приезжает. Уступите им свою комнату.

— Если б дело было в комнате!

— В чем же?

— Она сама не приедет. Он должен поехать. За ней. Привезти ее сюда.

Подполковник достал из сейфа папку, развязал шнурки, отыскал какой-то лист, пробежал глазами.

— Стецко? — спросил он.— Не могу отпустить. Только через двадцать дней. Не раньше. Сам знаешь — новые машины пришли. Нужно осваивать, проверять их. Учения будут. А как летать на непроверенных машинах? Одну минуту. Почему в плане нет твоей фамилии? Пестов, да? Странно, но почему-то нет.— Подполковник все прекрасно знал, но решил испытать тебя по-своему.

— Понимаю, товарищ подполковник,— сказал ты,— вы уже вычеркнули меня из своих планов. Из полка.

— Ты прав.— Подполковник пытливо посмотрел в твои глаза. — Что же ты предлагаешь? — спросил он.

— Именно это я и предлагаю. Я же просил вас не удивляться.

— Ты обдумал?

— Так точно.

— Выходит…

— Я заменю его. То, что обязан сделать он, сделаю я.

— А он?

— Пусть получает мои две недели. Как раз хватит, чтобы сделать дело.

— Сделать дело! Слова-то какие! Можно сказать по-другому?

— Вряд ли. Ведь очень важно.

— Только потому, что ты Пестов.

— Я могу идти? — спросил ты.

— Да, конечно. Передай Стецко, пусть оформляет отпуск. На две недели. А ты сам в штабе исправь в документах. Вместо Стецко — какой-то Пестов.

— Есть, товарищ подполковник, какой-то Пестов!

Ты выскочил из кабинета и помчался к Виктору.

— Оформляй отпуск! — крикнул ты.— Не теряй золотых минут!

— Ничего не понимаю,— возразил Виктор.

— Вместо тебя остаюсь я.

— А ты?

— Опять с первой буквы! Я не поеду. Вместо меня ты.

— А ты?

— Знаешь что?

— Что?

— Будь здоров! Привет жене. И дочке. А мне надо в штаб.

Проводить Виктора ты не сумел. Но Ивашин, провожавший его, рассказал тебе, что Виктор без конца спрашивал:

— Я должен был отказаться, да?

— Что он получил в ответ? — спросил ты.

— Чтоб не валял дурака.

— Умно. И довольно точно. И даже — тонко,— улыбаясь, сказал ты.

Ты был рад? Я знаю, ты был рад не тому, что твой друг уехал, тебя радовало другое: тебя понимают. Ты отправился в тир и долго там стрелял из макаровского пистолета.

А потом?

Потом был самый жестокий час твоей жизни.

Ты стал летчиком потому, что друг юности, умирая, просил тебя об этом. Ты оказался в горящей машине только потому, что остался в части вместо друга. О чем ты думал в те минуты, когда понял, что двигатель горит?

Конечно, ты думал о машине. Ты не мог о ней не думать — она ведь стоила больших денег и больших трудов твоему народу. Она была нужна. Все понятно. Но, ожидая, когда включится автоматическая противопожарная система, ты не мог не подумать о своей жизни, о тех дорогах, которые связывают тебя с другими людьми. Ты не винил их?

— Нет, я знаю — нет!

Но… может быть, где-то в тайнике все-таки что-то мелькнуло?

У тебя — нет.

Я ведь знаю, что для тебя есть только одна подлинная ценность — сам человек, все остальное может служить только человеку и ценно тогда, когда не противоречит назначению человека, человеческой жизни. Высший подвиг — сама жизнь. Высшее, чего может достигнуть человек, это — героическая жизнь.

Автоматическая система не отказала. Оставшуюся без двигателя машину ты еще ранее повел на аэродром, к земле, и, планируя, отлично посадил ее, но то нервное напряжение, которое помогло тебе спасти самолет, отняло у тебя все силы и, как следствие потери сил, лишило тебя зрения.

Ты остался сидеть в кабине, сразу поняв, что случилось.

Друзья извлекли тебя из кабины.

Володя Ивашин спросил:

— Андрей, ну скажи хоть слово — что с тобой?.

Ты ответил:

— Я ничего не вижу.

— Но огонь тебя не коснулся. Пожарник сработал.

— Знаю.

Подбежал Лисняк. Он схватил твою руку, и ты чувствовал, как дрожат его пальцы. Ты поднял пальцы Лисняка к своим глазам, прижался к чужим пальцам, словно просил, чтобы они открыли твои глаза, но ни пальцы, ни ты сам ничего не могли сделать.

— На тебе нет ни единой царапины,— сказал Ивашин.

— Я ничего не вижу, Володя.

Ивашин закрыл глаза и представил себе, помимо своей воли, темноту, которая окружала тебя в те минуты.

Друзья повели тебя в сторону. Вас догнал полковой врач. Он сперва тоже ничего не понял, но непонимание продолжалось всего минуту.

— В госпиталь,— приказал врач.

Ты оказался в госпитале. Впервые за свою жизнь.

Утром следующего дня приехал командир полка.

Ты сидел в мягком кресле на огромной госпитальной веранде. Он сел в такое же кресло напротив тебя, положил большую руку на твое твердое колено, сказал:

— Вот как все обернулось.

— Вы о чем, товарищ подполковник?

— О тебе.

— Нет. У него так не получилось бы.

— У всех было бы так.— Командир полка хотел добавить: «испытатель», но тут же понял, какой болью это слово отзовется в твоей душе.

— Я понадеялся на себя. Самонадеянность это называется.

— Не преувеличивай. Выслушай меня. Внимательно. Я ночью говорил с командующим округом. Он помнит тебя. Он сказал, что ты еще вернешься к нам. Мы будем ждать.

— Спасибо,— только и сумел прошептать ты.

И тут ты вскочил.

— Витя! — крикнул ты.

Командир полка обернулся. За кленами, по дорожке к веранде шли врач и Стецко. Они разговаривали. Ты по голосу узнал своего друга.

— Витя! — еще раз крикнул ты, сделал шаг вперед, но наткнулся на кресло, в котором сидел командир полка.

На веранду вбежал Стецко. Он бросился к тебе, усадил тебя.

— Вот как все получилось,— встревоженным голосом сказал он.

— Ты о чем, Витя? — спокойно спросил ты.

— Об этом.

— Нет. У тебя так не получилось бы.

— У всех было бы так,

— Я… Ты вдруг по досказал, спросил: — Как твои дела? Она приехала?

— Да.

— Хорошо. Дочка? Похожа?

— Да, Андрей! Да! Но что ж теперь? — Стецко повернулся к врачу. Тот не ответил. Тут Стецко заметил командира полка. — Простите, товарищ командир.

— Виновата машина, — сказал командир полка, поднимаясь. Он положил руку на твое плечо, сжал его, отпустил и ушел.— Держись,— сказал он на прощание.

— Рассказывай.— потребовал ты.

— Что ж рассказывать? Мы вчера получили телеграмму. От Толи Лисняка. И помчались сюда.

— Как ты? Ну, рассказывай. Она сразу согласилась уехать?

— Нет. Не хотела. Но вчера пришла телеграмма, и вот тогда мы уехали. Я ей сказал, что это ты потребовал, чтоб я забрал ее. И она сказала, что с тобой спорить не будет. Андрей, знал бы ты…

— И ты?

— Что я?

— Опять с первой буквы. Давай лучше сосчитаем, сколько будет, если двести тридцать четыре умножить на четыреста тридцать два. А?

— Андрей, прости. Хорошо. Не буду. Только…

— Какие у нее глаза?

— У дочки? Темно-синие.

— Как у тебя. Верно.

Тебе самому показалось странным то, что ты подумал в эти минуты: никогда ранее ты не любил своих друзей сильнее, чем в зти дни твоего самого жестокого часа. Они были тебе нужны, а ты не решался им сказать, но, поверь мне, они и не ждали от тебя слов — они сами знали, что никогда ранее никто из них не любил своего друга сильнее, чем теперь, и этим другом для всех них был ты, только ты, Андрей…

Вошла мать, спросила:

— Андрей, включить радио?

— Зачем?

— Видишь ли, утром, в восемь часов, передавали очень интересное сообщение. Я думаю, что его повторят.

Андрей молчал.

— О рекорде Саши Яснова,— добавила мать.

Андрей повернул к матери лицо.

— Включи,— сказал он.

Мать прошла в гостиную и включила радиоприемник. Диктор уже читал выпуск последних новостей. После сообщения о победе строителей какой-то гидростанции диктор сказал:

— Мы уже сообщали о выдающемся, рекордном достижении советского летчика-испытателя Александра Яснова. Наш корреспондент встретился с покорителем высоты и записал на магнитофонную ленту свою беседу с ним. Включаем запись.

Андрей откинулся на спинку кресла.

После небольшой паузы из динамика вырвался рев реактивного двигателя. Кто-то кашлянул.

— Простите, Александр Артемьич, Центральное радиовещание уже передало сообщение о вашем рекордном полете. Не могли бы вы сказать несколько слов нашим радиослушателям?

— Спасибо,— ответил Яснов.— В принципе сказать можно. Но вообще говорить рано, поскольку инженеры и конструкторы еще не проверили машину. Ведь достижение предельной высоты не было единственной задачей полета.

— Как ваше самочувствие? — спросил корреспондент.

— Доктор остался доволен, а это самое главное.

— Приборы работали нормально?

— Об этом вам лучше расскажут инженеры. Во всяком случае, я их работой доволен.

— Не хотели бы вы сказать пару слов родным и близким?

— Спасибо. Обязательно. Четыре слова для Андрея Пестова. Андрей, мы ждем тебя!

Андрей сжал поручни кресла.

— Два слова для отца: скоро приеду. Остальным радиослушателям мне хочется пожелать счастливого дня.

— Сейчас уже конец рабочего дня,— заметил корреспондент.

— Тем более, пусть этот рабочий день счастливо завершится. Пусть будут новые победы.

— Спасибо, Александр Артемьич.

— Пожалуйста.

Опять заревел реактивный двигатель. Кто-то сказал:

— Сашок, тебя вызывает генерал.

Что-то щелкнуло. Диктор объявил:

— Какая сегодня погода…

Андрей позвал мать, попросил:

— Налейте мне шампанского. Я выпью за него. Он заслуживает большего, но что я могу сделать сейчас… Он поймет меня.

— Послать поздравительную телеграмму?

— Конечно.

Мать ушла, Андрей ни о чем не думал, было какое-то умиротворенное состояние.

Мать принесла бокал шампанского.

— Будь здоров! — сказал Андрей, прижавшись губами к холодному стеклу.

— Андрей, тебя очень трудно понять,— сказала мать.— Раньше мне казалось, что я понимала тебя, но теперь вижу, что ошиблась. Ты — неожиданный человек. Друзья понимали тебя?

— Всегда.

— Но я — нет.

— Зато ты понимаешь другое. Кто там? — Андрей повернулся к садовой дорожке.

— Почта.— ответила мать, возвращаясь. — Тебе принесли телеграмму. Прочитать?

— Да, мама.

— Откуда? — спросила мать, пытаясь на телеграфном бланке отыскать город, из которого отправили телеграмму.— Ничего нет. Нет, есть, но какое-то странное название. Я не могу и выговорить. Я читаю, не сердись. «Дорогой мой Андрей,— читала вслух мать.— Ухожу на ответственное испытание. Буду думать о тебе. Это поможет мне победить. Люблю тебя, мой верный вечный друг. Я вернусь. И ты вернешься. Потому что ты нам всем очень нужен. Жди. Твой вечно Саша».

— Все? — спросил Андрей.

— Да,— ответила мать.

— Я не заслужил такой чести. Не заслужил, потому что часто неверно жил,— сказал Андрей.

Он опустил руки вниз. Пальцам стало холодновато.

Полковник запретил сообщать сыну о своей болезни.

— Мальчик не должен ничего подозревать,— сказал полковник.— Мы не имеем права говорить ему, потому что для него самое важное сейчас — спокойствие, собранность, а не всякие житейские мелочи, которые способны потихоньку растравить даже самую крепкую, самую стойкую душу. Вам знакомо это, доктор?

— Я подозревал, что мелочи всесильны.

— Нет, всевластны. Пусть он узнает потом, когда сделает свое дело.

Полковника редко навещали посторонние: медицинское заключение отвергло возможность постоянного общения.

— Только покой,— говорил профессор из Военно-медицинской академии, специально приезжавший из Харькова.— Покой.— А для себя добавил: «Покой отодвинет развязку, но не спасет. Впрочем, мало ли что бывает на этой грешной-прегрешной земле?» И для всех сказал:

— Надо быть готовыми ко всему.

— Ко всему? — спросил лечащий врач.

— А что вас, собственно, удивило?

— И выздоровление?

— А почему бы и нет? О, милый мой, летчики порой выкидывают такие номера, что никакая теория не в силах разобраться в причинах и следствиях.

Но наступило утро, когда на городском телеграфе из далекого города приняли телеграмму для полковника. И в эти же минуты диктор московского радио сообщил о высотном рекорде советского летчика-испытателя Александра Яснова.

Прежде всего телеграмма попала в руки артиста.

— Вот видишь,— сказал он, садясь на стул у постели больного.— Сынок тебя не забыл. Ты только послушай, что он пишет. Я говорил всегда, что он славный парень.

— Читай.

— Я только хотел сказать,— начал было артист, но тут же спохватился.— Читаю. «Дорогой папа. Ты получишь эту телеграмму уже тогда, когда я вернусь. И пожалуйста, не волнуйся — все будет хорошо. Я бесконечно благодарен тебе и с нетерпением жду встречи с тобой. Будь здоров. Вечно твой сын Александр».

— Все? — спросил полковник.

— Все.

— Ради нашей дружбы,— сказал полковник,— пошли ему телеграмму. Напиши всю правду о моем состоянии. Ничего не скрывай. Может быть, он еще успеет.

— Ты переживешь всех нас! — артист вскочил.— Ради нашей дружбы. Ради всех наших встреч за зеленым карточным сукном. Не сердись. Я иду. Я сделаю сейчас же. Сию минуту.

— Да.

Артист убежал.

— Доктор, дайте мне телеграмму.

Врач возмущенно ответил:

— Он унес ее! Что за люди! Крадут телеграммы!

Он выбежал из квартиры. Вернулся через пять минут, сжимая в руке смятый телеграфный бланк.

— Пришлось отнять силой.

— Не сердитесь, доктор. И не выключайте радио. Можете идти, куда вам угодно. Я хочу быть один. Вернее — с ним. Извините. Да?

Врач послушался.

Генерал, вызвавший Яснова к себе, был хмур.

— Твой отец тяжело болен,— сообщил он.— Мы знали. Мы не могли волновать тебя. Это случилось неожиданно. Да и он сам запретил сообщать тебе. Не осуждай нас, мы делали все, чтобы ты лучше справился со своей задачей. А теперь — я уже дал распоряжение. Через три четверти часа ты должен быть на аэродроме. Тебя на бомбардировщике доставят к отцу. Передай привет. Спеши.

— Можно поговорить по телефону?

— Добро.

Генерал куда-то позвонил, и через десять минут Саша уже говорил с отцом.

— Папа! Здравствуй! Это я. Здравствуй. Папа, как ты себя чувствуешь? Как здоровье? Плохо, да? Ну, папа, все будет хорошо. Скоро буду у тебя. Папа, ты слышишь? Я? О, я потом все расскажу. Как ты, а? Отличное самочувствие. Что? Почему ты от меня скрывал? Ну, ладно, твое дело. Но и мое! Ну, дорогой, держись. Я сейчас вылетаю. Я ведь уже на пороге, папа!

Как раз на подлете к городу бомбардировщик попал в грозу и, запросив аэродром назначения, получил отказ в приеме. Тогда пришлось сообщить, кто находится на борту самолета. После этого бомбардировщику разрешили приземлиться.

Он влетел в квартиру, бросил фуражку на столик в прихожей. И — растерялся.

Он мог войти в комнату, где лежал полковник, как угодно,— он был тут хозяином. Мог ворваться, войти осторожно, влететь, проскользнуть — как угодно,— но он вошел робко, бесшумно, боясь разбудить отца.

Полковник спал, но как только Саша отодвинул портьеру, проснулся и сразу протянул правую руку.

Саша быстро прошел к постели, схватил руку, прижался к ней лбом, прошептал:

— Видишь, я здесь. Я спешил к тебе. Почему ты скрыл?

— Нужно.

— Нет!

— Да, сынок,— полковник усмехнулся.

— Нет. Я бы бросил все, чтобы быть с тобой. А ты не поверил?

— Я не хотел, чтобы ты бросал.

— О, папа…

Саша сел на край постели. Руку полковника он не выпускал.

— Я для тебя буду жить,— вдруг сказал полковник.

— Доктор! — Саша обернулся к врачу.— Почему вы молчите?

Мне уже нечего сказать,— ответил врач.— Теперь доктор — вы.

— Я?

Врач ушел, закрыв за собой дверь.

— Папа, папа…

Затрещал телефон. Саша схватил трубку и положил ее на столик рядом с телефонным аппаратом.

— Я буду жить. Ты не бойся. Но ты мог опоздать. Нет, ты не мог опоздать. Это другой кто-то мог опоздать.

— Тебе, наверно, нельзя много говорить?

— Какой может быть запрет, когда ты здесь?

— Нет, ты лежи, молчи. Я буду говорить. Рассказывать. Договорились? Ну, конечно, да. Конечно же. Папа. Слушай. Это все ты. Ничего бы не было, если б не ты. Ты пожертвовал своей личной жизнью ради меня. Для меня. Из-за меня. И не возражай. Я все знаю. Но ты неправ. Ты должен был и сам жить. А я мешал. Нет, не мешал, но был препятствием. Совсем чужой? Нет, да, папа? Ведь ты… я ведь не чужой тебе? Ты мне роднее всех. Ты сомневаешься? Понятно. Еще раньше твои друзья всерьез посчитали меня твоим сыном. Вот тогда я уже был тебе сыном. Понял? С тех пор в моих мыслях ты всегда был мне отцом. Настоящим. По-настоящему.

Саша взял и вторую руку полковника.

— Когда ты поедешь к Андрею? — спросил отец.

— Мы договорились приехать к нему все вместе, его друзья. Можно?

— Ты славный парень.

Саша задумался, отпустил одну руку полковника, положил телефонную трубку на аппарат, опять взял руку.

— То, о чем ты подумал,— сказал отец,— неверно.

— Почему?

— Нет.

— Нет, папа, так и будет.

— Ни к чему.

— Только так.

— Так нельзя.

— Этого мы не знаем — можно или нельзя. Так будет.

— Но ведь она хорошая девочка.

— А ты знаешь?

— Писали ребята, твои друзья.

— Нет. Сейчас это невозможно. Только ты. И вообще только ты.

— Спасибо. Я боялся, что ты сам отнимешь у меня самое дорогое для меня. Тебя.

— Я сказал — этого не будет.

— Спасибо.

— Что ты, папа?

— Не обращай внимания.

— Не надо. Ну, плакать… Не надо.

— Прости. Сами.

— Нет, Андрей Пестов всегда говорил, что человек должен выплакаться, чтоб освободить душу для светлых чувств. Смотри!

Саша вскочил, отпустив руки полковника, подбежал к окну, пошире раздернул гардины.

В открытом окне, за окном, над крышами домов, над рекой, как коромысло, висела разноцветная радуга.

Было странно — сумерки и радуга. А она сверкала — чистая, омытая прошедшей грозой.

Андрей понял, что каким-то непонятным образом перестал жить в прошлом, в воспоминаниях. Все они оказались за невидимым барьером, и даже желая что-либо вспомнить, он, Андрей, ощущая это желаемое, не мог переступить через этот барьер.

Он услышал, как вошла сестра.

— Что? — спросил он.

— Ничего,— поспешно ответила сестра.

— Опять солгала.

— Нет, Андрей!

— Но я же слышу по твоему голосу, что ты скрываешь что-то.

— Но если я скрываю свою тайну?

— Выходишь замуж? Он хороший парень? Я бы ни одному своему другу не позволил на тебе жениться — ты этого не стоишь.

— Андрей!

— Ну, тогда все остальное — действительно твои тайны. Я не настаиваю.

Андрей, как и всегда в эти часы, сидел на террасе, в большом плетеном кресле, вытянув руки на поручнях, глядя куда-то в стену.

— Ничего я не скрываю,— сказала сестра.

— Я уже не опрашиваю.

— Ты стал таким серьезным.

— Я был легкомысленным?

— Да. То есть — нет. Не легкомысленным, а просто безрассудным.

— Вот как?

— Ты бы вспомнил, ну, хотя бы… как ты барахтался в буруне за пароходами. Это же безрассудство!

— Разве я один?

— Нет, но…

— Значит, и они? Что-то много в твоем представлении безрассудных людей.

Андрей вскочил.

Сестра испуганно прижалась к стене.

— Я здесь! — крикнул Андрей.— Я здесь!

Он тут же сел. Лицо его стало, как показалось сестре, неземным, оно светилось какой-то нечеловеческой силой, как будто Андрей на ее глазах превращался во что-то горящее.

Она-то видела, кто молча шел по дорожке, и ее ужаснула мысль о том, что брат, слепой, понял, кто идет к террасе, понял по каким-то одному ему известным приметам.

— Спасибо,— прошептал Андрей.

На террасе появились Ивашин и Лисняк.

— Дай мне твою руку,— попросил Андрей Ивашина.

Тот, почти дрожа, хоть и был мужественным человеком, положил свои темные пальцы на пальцы друга. Андрей быстро схватил руку Ивашина, поднес пальцы к своему лицу.

— Открой мне глаза,— попросил Андреи.

Никто из них, не раз бывавших во всякого рода переделках летчиков, никогда не переживал более ужасной минуты. Лисняк схватился за край стола. Ивашин побледнел.

— Что ж ты медлишь! — закричал Андрей.— Скорее!

Пальцы Ивашина, сжатые пальцами Андрея, потянулись к глазам друга.

— А! — вскрикнула сестра.— Мама! — позвала она.

Пальцы Ивашина приподнимали веки Андрея.

Солнечный луч, до этого прыгавший по террасе, метнулся к лицу Андрея, впился в открытые глаза, словно хотел снова закрыть их — он тоже испугался этой минуты,— но Андрей жестким усилием заставил свои глаза выдержать все, и луч света поверил и заметался в глазах, еще недавно закрытых, ничего не видевших.

— Я вижу,— сказал Андрей.— Я вижу, не бойтесь, вижу. Полдень, да? — спросил Андрей.— Полдень, я вижу.

Ему показалось, что он видит большую белую птицу — самолет, летевший низко, шедший на посадку.

— Это Саша с Витей,— сказал Лисняк.

— Нет,— сказал Андрей.— Чудес не бывает.

Он отодвинул руку Ивашина, откинулся на спинку кресла, вскинул голову. Солнечный луч опять вернулся к нему, осветил лицо, но все поняли, что чуда, которого они все хотели, не произошло: глаза отказались видеть.

Однако уже через час, когда дом наполнился друзьями, и мать с отцом, удивленные ими, хлопотали вокруг празднично уставленного стола, а весть о приезде к слепому Андрею Пестову его друзей уже переходила из дома в дом, и люди шли взглянуть на его друзей, Толя Лисняк, сжав руку Яснова, сказал:

— Я знаю, что нужно сделать.

Яснов понял его сразу.

Через десять минут пестовская «Волга» мчала их, пятерых, на аэродром.

— Что вы, ребята? — спрашивал Андрей.

— Подожди, узнаешь,— отвечал ему сидевший за рулем Яснов.

На аэродроме Яснов быстро договорился с начальством. Люди, заинтересованные необычным экспериментом, а Яснов рассказал им все без утайки — и сомнения, и надежды,— совершенно искренне пожелали друзьям удачи.

«Удачи, удачи…— носилось в сознании Яснова.— Нет, не удачи. Мы знаем, как будет. Как должно быть. На то он и Андрей Пестов…»

А сам Андрей никак не мог догадаться, куда увезли его друзья. И только тогда, когда ему сказали:

— Забирайся в машину, осторожнее,— он понял, что оказался возле какого-то самолета. Он прижал ладони к белому металлу. Голова закружилась. Но он взял себя в руки. Друзья помогли ему забраться в самолет.

Яснов усадил Андрея как раз на то место, где должен сидеть пилот.

— Понял? — спросил он.

— Понял,— ответил Андрей. Рука его метнулась вперед, пальцы легли на приборную доску.

— Это вариометр,— сказал Яснов.

— Понимаю,— ответил Андрей. Его пальцы скользнули дальше.

— Индикатор курса.

— Да, да…

— Это…

— Я знаю, авиагоризонт.

— Ага, Андрей.

— Высотомер. Указатель скорости. Тахометр,— называл Андрей, а пальцы его скользили по приборам. Потом вдруг они беспорядочно заметались по щиту. Андрей называл: это указатель поворота. Да? Я знаю — да. Компас. Опять вариометр.

Он откинулся на спинку сиденья, опустил руки,

— Полетим? — спросил Андрей.

— А ты хочешь? — ответил Яснов.

— Хочу.

— Ну, полетим. Не бойся, буду рядом. Ребята! — Яснов повернулся к друзьям.— Мы сейчас полетим. Освободите машину. Все в порядке, пилот?

Пилот ответил:

— Машина готова к полету.

Яснову поверили все, и Андрей — тоже.

Когда они остались в машине одни, Яснов взял руку Андрея.

— Смелее. Я рядом. Или ты передумал?

— Нет, нет! — Андрей подался вперед.— Полетим! Хорошо. Быть за инструктора?

— Это же учебный. Я понял. Ты этого и хотел?

— Потом, Андрей. Не сейчас. Об этом — потом.

Подготовка обоих заняла немного времени.

— Ну, полетели? — спросил Яснов.

— Да, да,— ответил Андрей.

— Начинай. Не бойся. Все идет хорошо.

При взлете Яснову пришлось трудно. Только на высоте тысячи метров он облегченно вздохнул, удивившись, однако, тому, что ошибок Андрей сделал много меньше, чем он ожидал.

— Ну, Андрей…— прошептал Яснов.

— Что ты сказал?

— Знаешь, я думал…— начал Яснов, но Андрей прервал его:

— Тише!

Андрею почудилось, что в тумане, из-за которого он ничего не видел, все яснее и яснее вырисовываются какие-то небольшие диски, застекленные, усыпанные какими-то точками и полосками. На одном из дисков мелькнул контур самолета. Машина набирала высоту — понял Андрей. Но в тумане все опять смешалось, когда Яснов развернул машину. Однако, как только машина выровнялась, диски снова стали вырисовываться в туманной пелене.

Палец Андрея коснулся стекла, как раз в том месте, где была в этот момент стрелка тахометра. Яснов увидел палец друга и тут же изменил число оборотов: стрелка поползла в сторону, палец двинулся вслед за ней.

— Андрей! — закричал Яснов.— Посмотри вниз! Там — море. Твое Каховское море. И — Никополь! — Он повел машину вниз, и Андрей увидел перед собой водную гладь, водохранилище с белыми речными трамваями, спешившими по своим важным делам. Увидел городские крыши — оранжевую и зеленую мозаику. Увидел телемачту: в нее превратили старую, еще довоенной постройки, парашютную вышку.

— Вижу, вижу,— сказал Андрей. — Разреши, я сам.

— Ну, давай, давай!

Он вел себя в небе как мальчик, вырвавшийся из тесного мира на широкую дорогу.

И когда они, не слишком скоро, вернулись на аэродром, друзья, предупрежденные по радио Ясновым, счастливые, но все-таки растерявшиеся, не сразу смогли настроиться на ту внутреннюю волну, на которой уже работали сердце и воображение Андрея Пестова.

Они впятером пошли к аэровокзальчику, к своей «Волге».

— Это не чудо,— сказал Андрей.— Это — вы.

— Разве чудес не бывает? — спросил Стецко.

— Вы и есть чудо,— ответил Андрей.

В эту минуту он имел право так сказать.

Рядом с их «Волгой», возле машины такси, стояли отец и мать Андрея. Друзья отстали. Андрей пошел один.

— Не бойтесь,— говорил он по пути,— я вижу. Еще не очень хорошо, но вижу.

Он шагал широко, шел упругой походкой, словно каждый толчок ногой был одновременно толчком и для взлета куда-то ввысь, но шел он по своей земле, по земле, принадлежавшей в эту минуту только ему одному — большому земному человеку.