Жребий

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВАШ ПОКОРНЫЙ СЛУГА

Глава 1

Неожиданное знакомство

Учитель Тимофей Сергеевич Нетудыхин, он же Тимофей Акатов, — Нетудыхин был человеком пописывающим и даже иногда, к собственному удивлению, печатающимся, — так вот, учитель Тимофей Сергеевич Нетудыхин возвращался однажды осенним вечером к себе домой.

Уже смеркалось. Он приближался к дому, где у одной пожилой вдовы снимал комнату. На душе у Нетудыхина теплилось благостное чувство от сознания еще одной прожитой недели. Завтра предстоял воскресный день. Можно было пописать, спокойно почитать или распорядиться временем еще как-нибудь, не думая о школе. Правда, завтрашняя свобода несколько подпорчивалась пачкой ученических тетрадей, которую он прихватил с собой, чтобы проверить. Но сейчас он эту предстоящую работу отодвигал от себя куда-то подальше — туда, на конец воскресного дня.

Ты чувствуешь, читатель, как мне трудно войти в ритм не совсем твердо ступающего человека? Впрочем, он не шатался. Ни-ни. Он слегка подколыхивался. И шел с той напряженностью выпившего человека, который тщетно пытается скрыть от других свое истинное состояние.

Тимофей Сергеевич дошел до перекрестка улиц — тут ему надо было делать поворот налево, к скверу. Не поворачивать, а именно по причине того состояния, в котором он пребывал, делать поворот.

Он осмотрелся. Транспорта как будто не было. И он с достоинством, какое положено, по его разумению, трезвому человеку, стал преодолевать улицу. Однако, при выходе на противоположный тротуар, он вдруг задел ногой за бордюр (великое слово "вдруг"), споткнулся, упал, уронил портфель и громко выругался: "Надо же, черт возьми!"

И пока он поднимался, держась за ушибленное колено, и приводил себя в порядок, отряхивая пыль с брюк, перед ним предстал прохожий мужчина.

— Я к вашим услугам! — сказал он.

Тимофей Сергеевич не понял, глянул исподлобья: какой-то тип в черном. Подумал: "Ханурик, наверное. Сейчас будет рубль клянчить…".

— Что? — сказал Нетудыхин недовольно.

— Чем могу служить? — сказал, несколько наклоняясь вперед, человек в черном.

— А вы кто собственно такой? — все еще с недовольством и ощущая боль в ушибленном колене, спросил Нетудыхин.

— Тот, кого вы звали.

— А кого я звал?

— Черта, если я не ослышался.

— А вы что — черт?

— Да.

— Интересно. Это мне начинает нравиться. Ты что, Гоголя начитался? Или Булгакова? — спросил Нетудыхин грубо того, в черном.

— Михаила Афанасьевича, имеете в виду? — очень вежливо и как-то даже игриво уточнил мужчина в черном.

— Ну а кого же еще!

— Зачем? Я достаточно сам хорошо помню ту историю…

— Кончай темнить! — опять с прежней грубостью сказал ему Нетудыхин. — Если тебе рубль надо, скажи прямо, — дам. Но рубль, не больше: я сам нищий.

— Что вы! — с некоторой обидчивой кокетливостью сказал человек в черном. — О каких деньгах может идти речь! Я к вам с самыми благими намерениями, а вы — рубль! Я же вам говорю: я — черт.

— Настоящий черт?!

— Да. И не просто черт, а ваш покорный слуга Сатанаил! — сказал мужчина, слегка поклонившись и одновременно щелкнув по-военному каблуками.

— Хэ! — сказал Тимофей Сергеевич. — Вот это встреча! Как в кино! А ну отойди от меня, я хоть гляну на тебя.

Мужчина отошел: среднего роста, худощав, козлиная бородка, несколько сутуловат; черная шляпа, черный плащ, черные туфли, даже трость черная — полная экипировка.

"Псих! — заключил Нетудыхин. — Не иначе. Как бы мне от него отделаться?"

— Ну и что? — сказал Тимофей Сергеевич. — И чем ты можешь доказать, что ты… Как ты себя назвал?

— Сатанаил.

— Да, Сатанаил. Чем?

— А что бы вы потребовали в доказательство? — спросил мужчина в черном, опять несколько наклоняясь и тем самым чем-то напоминая манеру обращения официантов. — Ваше желание будет исполнено немедленно.

— Вот как! — удивился Нетудыхин, ошарашенный таким ответом. И подумал: "Сейчас я этого психа выведу на чистую воду. Только чего бы мне пожелать?" Неожиданно сказал: — Бутылку хорошего вина — сообразишь?

— Прекрасно! — сказал мужчина в черном. — Однако, какое скромное желание!

— Но-но! — предупреждающе сказал Нетудыхин. — Не увиливай! Сказал то, что пришло в голову. Давай гони, если ты настоящий Сатана.

— Пожалуйста! — несколько обидчиво сказал мужчина в черном. И протянул пластмассовое ведерко со льдом, в котором стояла бутылка неизвестной марки вина. Нетудыхин опешил.

— А-а-а… стаканы? — спросил он, все еще сомневаясь в реальности происходящего. — Я с горла не пью. И потом — как-то тут неудобно. Милиция может замести… Да и вообще…

— Какая милиция? Свои люди! Стаканы — пожалуйста!

Из обшлага его левого рукава всплыли не стаканы, а два хрустальных серебрящихся фужера. Нетудыхин обалдел.

— Слышь, ты, — сказал он, улыбаясь, — а ты мне нравишься. Работа — класс! Где учился? С таким человеком можно и покалякать. Только, слушай, тут, на тротуаре… Засекут же! А я в школе работаю. Мне никак нельзя в милицию попадать. Иначе — труба: выгонят. Может, пройдем куда-нибудь, вон туда, в сквер. Там и потолкуем…

И пошли, потопали отыскивать укромное местечко. Сзади посмотреть — два обыкновенных мужика. Правда, оба слегка прихрамывают…

Потом, на утро, припоминая с ужасом весь этот пьяный вечер, Нетудыхин не мог с твердой уверенностью сказать, было ли это все на самом деле: это ведерко со льдом, эти фужеры, вино и прочее или это ему только прибредилось. Но кое-что все-таки ж, наверное, было: ныло колено, неопровержимо сияла на нем ссадина.

Нетудыхин силился припомнить подробности вчерашнего вечера, но в воспаленном мозгу всплывали одни лишь какие-то подозрительной достоверности обрывки, а в душе, как тесто на дрожжах, поднимался страх. Да-да, еще он что-то обещал этому типу. Что-то важное. А что конкретно, не помнил.

То, что распивший с ним бутылку вина — одну ли? — представился Сатаной, казалось Нетудыхину розыгрышем. "Фокусник, — думал он. — Обыкновенный фокусник. Однако же, какой смысл ему был в моем обществе?" — спрашивал он себя и не находил ответа. Что-то здесь получалось не так, не стыковались тут концы с концами. И Нетудыхин мучительно ворочался в постели.

Пора было уже подниматься: давно рассвело. Шумела на кухне Захаровна, поскрябывал лапой о дверь, просясь к Тимофею Сергеевичу в комнату, Кузьма.

Нетудыхин судорожно потянулся, полежал еще несколько минут, тупо глядя в потолок, и — рискнул вставать: раз!

Он хороший. Он больше так вести себя не будет. Ну, перебрал он малость — с кем не бывает! Подбили его вчера на эту выпивку двое коллег — больше этого не будет. Честное слово!

Но дело осложнялось еще и тем, что Нетудыхин совершенно не помнил, как он вчера добрался домой. Видела ли его Захаровна? Судя по тому, как была разбросана его одежда по комнате, Нетудыхин заключил, что дорулил он вчера на автопилоте.

И опять он ругал себя, и мучился, и давал себе слово спиртного больше не брать в рот.

В ванную комнату Тимофей Сергеевич намеревался проскользнуть от Захаровны незаметно. Но тут, в передней, наперерез ему выкатился из своего места и перекинулся на спину Кузьма. Здрасьте, это я! Вы меня не желали видеть? Я целое утро, между прочим, вас поджидаю.

— Пшел! — сказал тихо и недовольно Нетудыхин, перешагнув через собачонку. Кузьма обиделся.

Заслышав шум воды, Захаровна спросила Тимофея Сергеевича:

— И по какому это поводу ты, голубчик, вчера так надрался?

— Трехсотлетие русской балалайки праздновали, — попытался отшутиться Нетудыхин.

— Что? — переспросила Захаровна.

— День учителя отмечали, — ответил Нетудыхин, шумно брызгая водой и делая тон как можно естественней.

— Ая-яй, Тимоша, Тимоша! — сказала Захаровна. — Ты б на себя вчера посмотрел! Ты же на ногах не держался! Если б не этот мужчина, ты б, наверное, и домой не дошел! Разве так можно перебирать? Это ж уму непостижимо!

— Какой мужчина? — весь напрягся Нетудыхин.

— Ну, который тебя доставил-то. Вежливый такой, с бородкой. Директор твой, что ли?

— Кто? — из-за шума воды Захаровну было плохо слышно.

— Директор твой, говорю, что ли. Он директором твоим представился.

— Козел он, — крикнул зло Нетудыхин, — а не директор!

— Да я тоже что-то засомневалась, — ответила Захаровна.

"Вот это да! Вот это влип! Еще чертей мне не хватало!" — подумал в ужасе Нетудыхин.

— А что он еще говорил?

— Да ничего больше, сдал тебя и откланялся.

— Прямо так и откланялся?

— Да. И все извинялся.

"Ух, аферюга! Ух, сволотник! — ругался Тимофей Сергеевич. — И надо же было мне с ним столкнуться!.."

Холодный душ принес ему некоторое облегчение, хотя голова по-прежнему соображала плохо.

— Иди супчику похлебай маленько, — сказала сочувственно Захаровна, завидя его выходящим из ванны.

— Чаю, чаю! — сказал Нетудыхин. — Самого крепкого чаю, если можно. — Вообще-то он столовался отдельно от Захаровны и платил ей только за комнату.

— Не будет тебе чаю, пока не поешь суп! — сказала ультимативно Захаровна. — Знаю я вашу породу: только одни чаи и способны гонять на похмелье.

Пришлось подчиниться. Но, сидя над тарелкой горячего супа, он вдруг с ужасом вспомнил, что вчера из школы он возвращался с портфелем, — где он? Глаза Нетудыхина расширились, ложка, которой он остуживал суп, остановилась.

— Тимоша, — перепугалась Захаровна, — тебе что, плохо?

— Портфель! — почти закричал Нетудыхин. — Где мой портфель?

— Да не волнуйся ты! Цел он, твой портфель, цел! В коридоре под вешалкой стоит.

Нетудыхин выскочил в переднюю — стоит портфель: желтенький, родной, невредимый.

— Фу ты, Господи! — сказал Нетудыхин, облапывая портфель. — Слава Богу, на месте!

— Вот видишь, Тимоша, какой ты был вчера. Даже о портфеле забыл. Нельзя так, голубчик, никак нельзя!

— Да знаю, что нельзя, — сказал Нетудыхин с досадой. — А вот получилось. Черт его знает, как оно получилось.

Поднялся со своего коврика Кузьма и боком, боком так, кривя морду, стал приближаться виляя обрубленным хвостом, к Нетудыхину.

— Гулять просится, — перевела на язык людей поведение Кузьмы Захаровна.

Кузьма упал перед ними на спину.

— Иди, иди, бессовестный, только лакомое ему и подавай!

— Кузька! — сказал радостно Тимофей Сергеевич, гладя собаку ногой по животу. — Пойдем завтракать.

— Ну да! — сказала хозяйка. — Он уже с утра варениками наштопался.

Кузьма все же последовал за ними на кухню.

— Может, стопочку наливочки выпьешь? — спросила Захаровна, сочувственно глядя, как Нетудыхин мучается над супом.

— Не-е-е! — категорически запротестовал Тимофей Сергеевич. — Ни капли! Все уже выпито на целых два месяца вперед.

После завтрака стало, однако, легче, голова развиднелась. И тут к нему пришла одна простая мысль: чего он мучается? Ведь, в конце концов, можно сходить в сквер и проверить, пил ли он вообще вчера с этим типом? И если пил, то сколько же они тяпнули, что ему так сегодня дурно? А вдруг это наваждение или его загипнотизировали?

При слове "гулять" Кузьма заметался по передней. Он подпрыгивал и радостно толкал Нетудыхина лапами. В отличие от прогулок с Захаровной, с Нетудыхиным Кузьма гулял без поводка. На лестничной площадке Кузьма беспричинно залаял, потом взял чей-то след и понесся на выход.

— Не дури! — сказал Нетудыхин. — Загоню домой.

Кузьма так и послушал Нетудыхина…

… А на улице, в нетронутой тишине, плыл над городом великолепный октябрьский день. Стояла та изумительная пора, когда лето еще не отошло, но листья на деревьях уже были тронуты робкой желтизной, и природа словно замерла в нерешительности своей.

Нетудыхин глубоко вздохнул — и опять с болезненной остротой почувствовал всю несуразность того, что с ним произошло вчера вечером. Абсурд, абсурд с козлиной бородой разворачивал ему душу.

Кузьма носился по тротуару. Он то забегал впереди Нетудыхина, то отставал от него, все обнюхивал, метил собственной мочой. Так они, не торопясь, дошли до сквера.

На центральной аллее Нетудыхин заметил двух гуляющих с колясками молодых мам. Нет, они выпивали вчера где-то в закоулке. Это он помнил точно. Да вот, кажется, за той тумбой, что стоит на углу перекрестка дорожек. Там, дальше, должна быть скамья. На ней они вчера и приземлились.

Скамья действительно обнаружилась. Однако сейчас она была занята двумя пенсионерами, вышедшими подышать осенним воздухом. Пришлось Нетудыхину выжидать. Наконец, улучив долгожданный момент, когда скамья освободилась, он ринулся в кусты, расположенные за ней. И тут, к своему величайшему удивлению, он увидел, как какая-то старушенция на том месте, где, по его предположению, должна была находиться их вчерашняя тара, что-то заталкивала в свою большую и грязную сумку. Потом она подняла ее и стала продвигаться дальше, ловко шаря в зарослях своей клюкой. Нетудыхин опешил. Такого исхода он не ожидал. Старуха заметила его, и на мгновение их взгляды встретились. Старуха подумала, что, видимо, молодой человек забрел сюда, чтобы сходить по малой нужде своей. Она повернулась и равнодушно пошла дальше.

— Э-э-э, — сказал Нетудыхин, — подождите!

— Чаво тибе?

— Видите ли, я хотел бы знать, — сказал Нетудыхин со всей возможной учтивостью, — что вы там подобрали?

— А твое какое дело? — сказала зло старуха. — Что нашла, то и подобрала.

— Видите ли, — опять сказал Нетудыхин, совсем теряясь и никак не находясь, как объяснить старухе сложившуюся ситуацию…

— Вижу, — сказала старуха. — Солидный человек, а задаешь глупые вопросы.

— Послушайте, — сказал Нетудыхин, — я вовсе не хочу вас обидеть…

— А мине низя уже больше обидеть, чем обидели, — ответила спокойно старуха. — Иди, мил человек, своей дорогой. Иди делай, что ты хотел делать. — И повернувшись, она пошла дальше, вдоль кустов.

Ая-я-я-я-я-яй, какая оплошность! Все пропало! Чепуха получилась. Надо было все-таки прийти сюда раньше. Но кто знал, что так это все обернется.

Нетудыхин вернулся к тому месту, где старуха только что-то подобрала. Ногой разгреб он примятую траву и увидел вяло копошащегося жука-скарабея.

Кузьма, вынырнул из кустов, понюхал скарабея и агрессивно зарычал.

— Не тронь! — не менее агрессивно заорал на него Нетудыхин.

Потрясающая догадка осенила Тимофея Сергеевича. Ему стало душно, и даже пот его прошиб. "Это он, он, подлец, — с ужасом думал Нетудыхин, — оставил этого говнюка, чтобы засвидетельствовать, что я здесь был!"

И со всей силой Нетудыхин наступил на несчастное жесткокрылое насекомое.

— Мразь! Мразь! — говорил он сквозь сжатые челюсти, вращая каблуком и стараясь втереть жука в землю. Потом поднял ногу, чтобы убедиться, что тот мертв, — жука в траве не оказалось. Нетудыхин взглянул на каблук. Но и на каблуке следов от раздавленного скарабея не было. Тимофей Сергеевич сломал подвернувшуюся ветку и стал разгребать то место, где только что — он же его видел! — копошился жук. И нигде, даже останков от скарабея, он не обнаружил.

— Улетучился, подлец! — говорил он сам себе. — Испарился, шельма продувная! — И еще больше утверждался в собственном предположении.

Домой он возвращался злой и раздосадованный. Кузьма, набегавшись, семенил теперь рядом с ним.

У своего подъезда они наткнулись на бродячую собачонку. Кузьма угрожающе зарычал и стал задираться. Приземистый и толстый, он напоминал своей грудастой фигурой разгневанного крошечного зубренка.

Пришлось Нетудыхину пнуть его слегка под зад. Кузьма от неожиданности взвизгнул, обиделся и помчался к себе на второй этаж.

Глава 2

Что есть Зло,

или первая заповедь Сатаны

Вот так начиналась-раскручивалась эта странная история. Конечно, не будь Дня учителя, возможно, и не случилось бы с Нетудыхиным всего последующего ряда событий. Но, как говорится, если бы знал, где упал, там соломку подослал. А Нетудыхин не знал, потому и шандарахнулся, и чертыхнулся. И вот — на тебе! — какой неожиданный поворот приняли, казалось бы, совершенно невинные на первый взгляд события.

Понавыдумывали всяких Дней. И все с большой буквы: День учителя, День строителя, День шахтера, День железнодорожника… Бог знает что, можно целый год отмечать профессиональные праздники. А как же, родина тебя не забывает. Твой труд ей нужен. Вот она и выделяет тебе день специально для того, чтобы ты мог осознать ее заботу о тебе.

Между тем, именно этот роковой день, точнее — канун его, станет потом той зарубкой в биографии Нетудыхина, от которой он будет вести новое исчисление времени в своей жизни.

Наступил понедельник. Наступил со всей своей непреложной закономерностью. И с той же непреложной закономерностью завертелась обычная карусель обычной учительской жизни. По-прежнему утром Нетудыхин бежал с набитым портфелем в школу. По-прежнему опаздывал и являлся к занятию почти впритык. Проводил уроки, воевал с учениками-лодырями. После занятий, раза два в неделю, час-другой отсиживал на каких-то обязательных и совершенно ненужных совещаниям и собраниях. Каждый вторник занимался с детворой в школьной литстудии "Слово". А к вечеру, выжатым, Нетудыхин возвращался домой.

Все было как обычно. Но, но… Где-то этот ряд был уже слегка сдвинут, нарушен. Чуть-чуть, почти незаметно. Жизнь Нетудыхина зависла в состоянии тревожного ожидания. Он нутром чувствовал, что с ним что-то должно произойти. Что-то нехорошее. Только с какой стороны его ожидать, это нехорошее, не знал. И эта неопределенность была для него всего мучительнее.

Прошла неделя. Чувство надвигающейся опасности даже несколько попритупилось. У Нетудыхина мелькнула мысль: "Может, пронесет?.."

На следующий четверг, в свой так называемый свободный методический день, Нетудыхин сидел у себя дома и правил свои последние стихи. Захаровна ушла с Кузей к подруге. Нетудыхин вышагивал по комнате и в полный голос читал тексты, проверяя их звучание на слух.

Неожиданно закукукал входной звонок. Тимофей Сергеевич пошел к входу и, не спрашивая, кто там, на той стороне, открыл двери.

На пороге стоял незнакомец в черном. На мгновение Нетудыхин оторопел.

— Разрешите? — вежливо спросил незнакомец.

— Да-да, конечно, — почему-то сказал Нетудыхин неожиданно севшим голосом.

— Я к вам ненадолго, — сказал тот, снимая шляпу и плащ. — Проходил мимо — решил заскочить на минутку. Дел невпроворот, Тимофей Сергеевич. Да надо ж и нам с вами разговор закончить, время-то горячее. — Он поставил свою трость с резным набалдашником в угол прихожей.

— Сюда, пожалуйста, — сказал Нетудыхин, указуя на дверь своей комнаты. Незнакомец кивнул головой.

Войдя в комнату, он внимательно осмотрел ее и без приглашения плюхнулся в кресло.

— Так вот, каково ваше обиталище, — то ли с удивлением, то ли с разочарованием сказал он.

— Да уж, какое есть, — сказал Нетудыхин как-то неопределенно. Потом, помолчав, сухо спросил: — С кем имею честь?

— То есть как? — вскинул вверх свои дугообразные брови незнакомец. — Вы не помните, кто я?!

— Весьма смутно, к сожалению, — сказал Нетудыхин, заметно побагровев.

— Ну, любезный, вы меня удивляете. Я же вам еще в прошлый раз представился, кто я. Или вы меня боитесь, если боитесь? Не надо бояться. Дело житейское. Впрочем, в прошлый раз вы вели себя достаточно бойко.

Нетудыхин еще раз с величайшим раскаянием подумал о том злополучном вечере.

— Так вы что, — спросил он в изумлении, — в самом деле Сатана?!

— Дорогой мой, — сказал гость, — вы так это трагически произносите, как будто перевернулась Вселенная.

— Но я был пьян!

— Я тоже с вами немного выпил.

— Но я был в стельку пьян! — сказал Тимофей Сергеевич, налегая особенно на стельку.

— Это не меняет сути дела, — сказал Сатана.

Наступило долгое молчание. Усилием воли Нетудыхин осадил подпирающий к горлу комок и сел за письменный стол. Он понял: дело здесь гораздо серьезнее, чем он предполагал, и так, на арапа, ему от Сатаны не отвертеться.

— А я не верю! — сказал он. — Я в вас не верю! Нет вас, нет!!!

— То есть, как это меня нет?!

— А так: нет — и крышка!

— А вы есть?

— Я — есть!

— Неслыханное нахальство! И никакой логики! Послушайте, если меня нет, то вас тогда нет и подавно.

— Это почему же?

— Потому что мы дети одного отца. Но я — старший.

— Вы имеете какое-то отношение к моему отцу?

— К Богу, Тимофей Сергеевич, к Богу! Или вы и Бога отрицаете?

— Вообще-то, я человек атеистического воспитания. Но возможно, Он есть.

— Ага, значит, Бог все-таки есть. И вы есть. А меня нет.

— Нет. То есть вы есть, в сказках там, в фольклоре всяком, но не на самом же деле. — Тимофей Сергеевич никак не мог освоиться с мыслью, что Сатана существует реально.

— Да какой там фольклор, — сказал Сатана, — когда я вот сижу и беседую с вами!

— А где же ваши рога? Где копыта? Где остальные атрибуты? Вы, правда, подхрамываете малость, и лысина у вас имеется небольшая…

Сатана громко захохотал.

— Вот это уже поистине настоящий фольклор! Вы же интеллигентный человек, Тимофей Сергеевич! Ладно, если вы так настаиваете, хотя я к этой маске уже давно не прибегаю, я могу преобразиться в свой средневековый вариант. Отвернитесь на секунду, пожалуйста.

— Ну да, — сказал Нетудыхин, — а вы мне по голове чем-нибудь тяпните! Не надо! Оставайтесь таким, каким вы есть. Оно, может, и к лучшему.

— Тогда согласитесь со мной, что я есть. А личина моя — дело второстепенное.

— Допустим, что вы есть. Допустим.

— Нет, не допустим, а есть по-настоящему! Это важно. Мое существование абсолютно, ваше — относительно и временно: сегодня вы есть — завтра нет. Пшик — и нет! Один только бугорок земляной над вами…

— Но-но-но, полегче! А то вы еще как булгаковскому Берлиозу оттяпаете мне голову преждевременно. Я согласен: пусть будете вы есть, — сказал Нетудыхин как-то не по-русски. — Но что вы от меня хотите?

— Это уже другой разговор, — сказал Сатана. — Здесь я слышу голос разума. Самую малость, Тимофей Сергеевич, сущую малость. То, что иные делают и без моей просьбы. Я хочу, чтобы вы помогали мне в осуществлении моей миссии.

— Нет, это у меня не получится, — заявил категорически Нетудыхин. — Я приверженец Добра. Вы же занимаетесь не тем.

— Ну, уж прямо, идейный воитель! Не торопитесь, Тимофей Сергеевич, не торопитесь. Надо еще разобраться сначала, что есть Зло и что Добро. Зло имеет перед Добром в жизни свои колоссальные преимущества. А уж что до удовольствия, которое получаешь, творя его, — так куда там этому сопливому Добру! Верьте мне, я на этом деле дохлую собаку съел, и не одну.

— Нет-нет, — сказал Нетудыхин, как бы даже отодвигаясь от чего-то, — у меня это не получится. — И робко заглянул Сатане в глаза.

По-кошачьи серо-зеленоватые, они наводили ужас своей жуткой бездонностью.

— А вы попробуйте, — сказал Сатана, — дело покажет. Постажируетесь малость, подучитесь. Я вас подстрахую, дам любую консультацию в случае какого затруднения. Не Боги же горшки обжигают…

— Но почему я? Почему вы избрали именно меня? Я не хочу творить Зло! — почти по-детски капризно возразил Нетудыхин. — Кто я такой? Учитель обыкновенный. Подумаешь, фигура!

— Э-э, Тимофей Сергеевич, не прибедняйтесь излишне, не надо. Я другого мнения. А почему на вас выбор пал, это мой секрет. Другой сам к тебе в объятия лезет, а не подходит. Тут люди особого склада нужны. И зря вы артачитесь, что не фигура. Лиха беда начало. Сделаем фигурой. Для нас — это плевое дело. Подвинем вас вверх по социальной лестнице. Все в наших руках. Не волнуйтесь. И над кадрами мы думаем. Как не думать? Думаем. Но при таком вот наиве, в котором вы пребываете сейчас, скажу вам честно, большое дело начинать никак нельзя. Нужна школа, выучка. А уже потом — позаботимся и о масштабах. Тут, Тимофей Сергеевич, когда имеешь отношение с таким тонким материалом, как Зло, надо опираться на профессиональные навыки. Хотя, конечно, и чутье, и интуиция в нашем деле вещи важные. Где-то там чуть-чуть передавил и — бац! — Зло твое не состоялось как Зло. А это уже ошибка непростительная.

— Нет-нет-нет! Я человек абсолютно занятой: уроки, классное руководство, занятия в студии — даже на это времени не хватает.

— Ну и прекрасно! Прекрасно! Лучшей ситуации быть не может. Вы в гуще людей, постоянно среди молодежи — вам и карты в руки. Молодняк — наше будущее. И о нем нужно думать сегодня. Хотя у меня, честно сказать, виды на вас несколько другие: вы меня интересуете больше вот за этим письменным столом. Мне перо ваше покоя не дает.

— Ну уж, дудки! — сказал Нетудыхин и чуть не изобразил одну неприличную фигуру. — Еще мне вашей редактуры не хватало! Тут без вас попечителей в избытке. Так опекают, что по десять раз тексты приходится кромсать, пока протолкнешь.

Нетудыхин несколько поосмелел и повел себя согласно известной поговорке: не так страшен черт, как его малюют.

— Зря вы недооцениваете моих возможностей, Тимофей Сергеевич, зря, — сказал Сатана. — Не хотел говорить, да скажу, раз уж такой разговор пошел. Попалось мне тут одно стихотворение ваше как-то, всколыхнуло оно меня до глубины души.

Устал я жить, Господь, в твоем паскудном мире,

Неправедном и грешном, как ты сам,

И надоело видеть мне, как в человеке

Победоносно торжествует хам…

— Ваше?

— Мое. Но… Сатана не дал ему возразить. Он вдохновенно продолжал:

Куда не кинешь взглядом — мразь на мрази,

И слабого повсюду попирают,

Добро тщедушное влачит существованье,

А тварь одна другую тварь сжирает.

Нет справедливости на твоем белом свете,

Нет и не вижу просветленья я ни в чем.

Есть царство хаоса, разгул шабаша,

И виноват лишь ты один во всем.

— Великолепно! Такими строчками можно гордиться! Конечно, в стихотворении есть противоречия, — и это от недостаточного знания фактического положения вещей, — но какой замах, какой замах! А какой конец! — Сатана наморщил лоб, пытаясь припомнить окончание стихотворения. — Ага, вот:

Покрыта трупами твоих детей планета.

Терзает душу мне багровый твой венец:

А может быть, мы чертово творенье,

А ты всего лишь — крестный нам отец?..

— Потрясающе! Браво! Гениальная догадка! Ладно, скажу больше, признаюсь: вы спрашиваете, почему на вас мой выбор пал: не последнюю роль тут сыграло и это стихотворение.

— Да, но откуда оно вам стало известно? Я его никому не читал. Оно сыро. Оно еще в работе. Выходит, вы этот полуфабрикат стянули у меня просто со стола?

— Дорогой Тимофей Сергеевич, вы забываете, с кем имеете дело. Все, что касается меня, рано или поздно становится мне известно.

— Каким образом?

— Ну, каким образом — это уже другой вопрос.

— И все же как-то странно получается… Вы желаете иметь со мной дело и одновременно не доверяете мне.

— Вы хотите знать канал информации?

— Да.

— Вообще-то у меня не принято раскрывать профессиональные секреты. Но для вас, ладно, ради того, что вы мне доставили такое истинное удовольствие, — сделаю исключение. Все очень просто: вы курите, форточка у вас постоянно открыта. А у меня народ любознательный, юркий. Вот они и поинтересовались, над чем вы тут вечерами страждете. Элементарно.

Нетудыхин посмотрел на открытую форточку, прихлопнул ее. Сатана улыбнулся.

— Так у вас что, — спросил Нетудыхин, — осведомители имеются?

— Зачем сразу осведомители? Нехорошее слово. Информаторы. Работа есть работа. Я прочел стихотворение и понял: этот человек мой.

— Вы ошибаетесь, — сказал Нетудыхин. — Недовольство Богом — еще не есть признание вас. Я просто возмущен торжествующим Злом.

— Да? А конец, последние две строчки? Извините, Тимофей Сергеевич, в стихотворении и Он, и я существуем уже как само собою разумеющийся факт.

— Но это же поэтическая условность, метафора такая!

— Для кого метафора, а для кого истинное содержание!

— Нет, с вами положительно нельзя разговаривать. Вы все понимаете слишком прямолинейно. Ничего у нас с вами не выйдет.

— Выйдет, — уверенно сказал Сатана. — Очень даже выйдет, Тимофей Сергеевич. У меня бумага на то имеется.

— Какая еще бумага? — с тревогой спросил Нетудыхин.

— Бумага, где все оговорено.

— Я прошу показать мне эту бумагу!

— Э-э, нет! Вы ее порвете.

— Но это же нечестно! Так порядочные люди не поступают, — сказал Нетудыхин, забыв в пылу разговора, с кем имеет дело.

— Ну, что ж, — с грустью сказал Сатана, — некоторые люди, может быть, и не поступают, а у меня такое ремесло. Мне самому иногда бывает неудобно, да что поделаешь. Кому-то ж и эту лямку надо тянуть.

— И все же я хочу знать, о чем идет речь в вашей бумаге! — настоятельно потребовал Нетудыхин.

— Не в вашей, а в нашей.

— Хорошо, в нашей.

— Это другое дело, — сказал Сатана. Он достал из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный лист и развернул его.

— Дайте посмотреть, — попросил Нетудыхин.

— Ни в коем случае! — сказал Сатана. — Только на расстоянии. Или я вам просто зачитаю ее.

— Читайте.

В бумаге говорилось, что настоящий Договор (написано с большой буквы) заключен между двумя заинтересованными сторонами — Нетудыхиным Тимофеем Сергеевичем и Сатаной (слово "Сатана" тоже было написано с заглавной буквы).

Обе стороны, именуемые далее Высокими, с целью поддержания должного напряжения жизненного поля, обязывались друг перед другом в следующем:

а) Высокая сторона, представленная Нетудыхиным Тимофеем Сергеевичем, от дня заключения настоящего Договора, считала своим долгом и обязывалась творить Зло;

б) В свою очередь, вторая Высокая сторона, представленная князем мира сего Сатаной, гарантировала всеми имеющимися у нее средствами споспешествовать действиям Нетудыхина Тимофея Сергеевича. Кроме того, в качестве компенсации за свои труды, Нетудыхину обеспечивалась всемерная помощь на его жизненном поприще.

О чем и свидетельствовало настоящее Соглашение.

Договор вступал в силу со дня его подписания.

Время действия Договора Высокие стороны условились не ограничивать.

Внизу текста стояла дата и подпись сторон-соучастниц.

— Вот, пожалуйста, — сказал Сатана, поворачивая лист к Нетудыхину так, чтобы тот мог убедиться в подлинности своей подписи.

Да, никуда не денешься, подпись действительно была его. Сатана аккуратно сложил бумагу и спрятал ее в карман. И тут Нетудыхин не выдержал, взорвался.

— Хам! — заорал он, перейдя на "ты" и окончательно осмелев. — Шантажист мелкий! Подловил человека под бухом и теперь издеваешься? Не пройдет этот номер! Задницу себе подотри своей бумагой! Она у юриста не заверена! Понял? Ку-ку!

— У какого юриста? — горячился Сатана.

— У обыкновенного! Или у Бога, по крайней мере.

— Он не визирует такие бумаги. Поставить его в известность я, конечно, могу. Остальное — это уже моя компетенция.

— Чихал я на твою компетенцию! Я жаловаться буду!

— Кому?

— Как кому? Да тому же Богу! Кому же в таких случаях еще жалуются!

Сатана как-то неожиданно обмяк.

— Не надо, Тимофей Сергеевич, — мягко сказал он. — Мы и без Него обойдемся. До Бога, поверьте мне, далеко, а я — рядом. К тому же еще никому не удавалось с ним встретиться. Он троичен, расплывчат, реальность Его людям недоступна. А я конкретен, меня на ощупь можно даже потрогать. Сижу вот с вами и ссорюсь зачем-то. И вы зря кипятитесь: жалоба ваша туда будет идти бесконечно долго.

— Это почему же?

— По сложившимся обстоятельствам…

— Что же это у вас там, тоже бюрократия расплодилась?

— Не без этого.

— Но кто-нибудь же занимается нашими жалобами?

— Занимаются, Тимофей Сергеевич, очень даже занимаются. Только с течением времени образовались такие колоссальные залежи всяких прошений и жалоб, такая их накопилась тьма-тъмущая, что при жизни подателей ответа они не успевают получить. Лишь после смерти.

— Мне при жизни нужна справедливость. Зачем она мне после смерти? Какой в ней прок?

— При жизни никак не получается, Тимофей Сергеевич. Громадный объем информации перелопачивается. Все надо проверить, исследовать. И дело-то, учтите, у каждого взыскующего сугубо индивидуальное.

— Тоже мне, канцелярия небесная называется! Не могут работу как следует организовать! Где же тогда вообще человеку справедливость искать?

— А пока нигде. Просто надо учитывать сложившуюся ситуацию. И не тратить себе нервы понапрасну, как вы это делаете. "Задницу себе подотри своей бумагой!" Нехорошо, Тимофей Сергеевич, неинтеллигентно. Забудьте вы эти словечки свои детдомовские.

— Вы знаете, что я детдомовец?! — удивился Нетудыхин.

— А как же, дорогой Тимофей Сергеевич! И детколонии знаю, и Воркуту, и Владимир — я навел о вас все возможные справки.

"Ты смотри, какой подонок осведомленный! — подумал ошарашенный таким ответом Нетудыхин. — Все обо мне знает. От такого и отвернуться трудно!".

— Перекурить бы, — сказал примирительно Сатана.

— Курите, — сказал Нетудыхин.

— А форточка? Надымим же.

Нетудыхин отворил форточку.

— Угощайтесь, — сказал Сатана и протянул Нетудыхину открытую пачку сигарет. — Фирменные, высший класс.

Нетудыхин чуть помедлил, но потом сигарету взял и стал ее рассматривать. Ниже коричневого мундштука был оттиснут на ней золотой жук-скарабей. "Вот он, сучара! — подумал Тимофей Сергеевич. — Я же знал, что он там оказался неспроста".

Закурили. Изумительной приятности запах распространился по комнате Нетудыхина. Тимофей Сергеевич поставил пепельницу на угол стола, чтобы Сатане было куда сбивать пепел.

— Нет, вы мне определенно нравитесь, — сказал Сатана. — У меня многие сразу скисали от страха. А вы — молодчина, стойко держитесь.

Нетудыхин не среагировал на эту лесть Сатаны, взглянул на часы. Уже больше часа они разговаривали с Сатаной, и вот-вот могла вернуться Захаровна. Он совершенно не знал, как себя вести в случае, если хозяйка застанет этого фрукта здесь.

Сатана заметил растерянность Нетудыхина.

— Волнуетесь? — спросил он.

— Как-то неудобно, — откровенно сказал Нетудыхин. — Должна хозяйка скоро прийти…

— Не волнуйтесь — не придет: они в картишки сейчас шпилятся. И будут играть до тех пор, пока мы не окончим с вами разговор. Надо только за счетом следить, чтобы успех у них был попеременный. А Кузьма с Муркой носятся по комнатам.

От этого ясновидения Нетудыхин опять слегка оторопел.

— Может, вы и счет знаете? — сказал он ехидно.

— Счет? Ну а как же. Да, конечно! Сейчас скажу, одну минутку: партия заканчивается… Вот, пожалуйста: 3:4, в пользу вашей хозяйки. Так что, я вас поздравляю!

— Ну и ну! — сказал Нетудыхин. — И все-таки я вашу бумагу признать не могу.

— Почему?

— Во-первых, я был пьян. На том свете это обстоятельство учтут.

— На том — нет, а на этом — подавно.

— Во-вторых, она не удостоверена юристом. Это же шпаргалка, а не документ!

— Вот, видите, вы упрекали нашу канцелярию в бюрократии — вы сами бюрократ!

— Серьезное дело должно быть и серьезно поставлено, юридически грамотно. А тут белиберда какая-то напыщенная даже в самом тексте: "С целью поддержания должного напряжения — Господи, какой чудовищный язык! — жизненного поля". Как это понимать? Что за "жизненное поле"? Это научный термин или отсебятина какая-то?

— Я сейчас все объясню, все объясню. Видите ли, жизненное поле — это то пространство, на котором и разворачивается все человеческое бытие. А напряжение поля — есть та атмосфера, благодаря которой жизнь и держится как таковая. Напряжение может понижаться, как происходит, скажем, понижение кислорода в горах. Или, наоборот, повышаться, как образуется избыток того же кислорода в лесной местности, словом, оно колеблется, как наличие озонированного кислорода в воздухе. Но регулирует этот уровень Зло. Зло есть то, что поддерживает жизненное поле, что делает жизнь дееспособной. Оно — основа. Но, заметьте, основа принуждающая. Здесь никто никого не уговаривает. Не будешь считаться с ситуацией — вылетишь из игры. А по-другому человека никак не заставишь крутиться. Его надо постоянно будоражить. Он до сих пор не может в себе искоренить те привычки, которые приобрел, будучи когда-то в раю. Вот вам мое объяснение.

— Да, — сказал Нетудыхин, — любопытно. Все у вас так складно получается. Однако куда Добро-то делось?

— А никуда. Оно есть. Оно существует. Как неполноценное Зло. Поэтому оно и способно только на расслабление человека, на его ублажение. Но настоящее Добро — это Зло.

— Далеко с такой философией можно зайти. Тогда надо и войны, и революции, вообще всякие общественные психозы объявить Добром.

— Ну, тут несколько сложнее, Тимофей Сергеевич. Во Зле тоже меру надо знать. Случается, когда одно Зло налагается на другое. Образуется накладка. Что ж, бывает, не могу отрицать. Но лес рубят — щепки летят, иной раз и без накладки не обойтись. Зато в такие периоды напряжение жизненного поля достигает своего максимального предела. Потом, когда наступает спад, и идут, так сказать, разборы полетов, последующие периоды как бы подпитываются за счет предыдущего. Однако, объективности ради, я должен сказать, что это не всегда так. Дело в том, что я тут, Тимофей Сергеевич, сам нахожусь в сложном положении: мне частично принадлежит власть только на текущие события, будущее же — это Его сфера. — Сатана показал пальцем в потолок и понизил голос. — То, что я творю сегодня и что мне представляется истинным Добром, приобретает свой настоящий смысл только завтра, в контексте ряда последующих фактов. То есть, по большому счету, окончательное значение содеянному придает только Он. И Он же определяет оптимальное соотношение Добра и Зла. Такова диалектика, с которой нельзя не считаться. Сказано же: ни один волос не упадет с головы человека без Его ведома. Улавливаете?

— Не совсем. Но положение ваше, конечно, двусмысленное, — сказал Нетудыхин. Сам между тем тщетно силился найти выход, как все-таки отделаться от этого коварного демагога.

— Не то слово, Тимофей Сергеевич, — сказал сокрушенно Сатана. — Не то слово, если учесть, что так тянется веками. С ума можно сойти. Так и с ума сойти не дано. Вот и крутишься в этом адском круговороте. Ко всему тебя еще и люди не понимают и считают шут знает кем. Эх, да что там говорить! Одно расстройство и никакой тебе благодарности!

"Прибедняется, паскудник!"

— А вы бросьте это грязное дело и сразу станет легче, — сказал Нетудыхин ясно и четко.

— Как — бросьте?! — несколько даже оторопело спросил Сатана. — А что же с человеком-то произойдет? Он же опустится, как последняя тварь. Он потеряет смысл своего существования. Падет духовность, наступит всеобщая деградация. Для него это будет настоящей катастрофой. Когда человек теряет способность сопротивляться Злу жизни, он становится никчемностью, тряпкой. Нет, вы просто не понимаете природы человека, Тимофей Сергеевич.

— Я понимаю ее по-человечески, — сказал Нетудыхин. — В ваших же рассуждениях присутствует какая-то вывернутая логика: с виду она как будто и правильна, а на самом деле — не то.

— Ничего подобного, — сказал Сатана. — Все здесь то. Все жестко и честно стоит на своих местах. Другой логики тут просто быть не может. Здесь все обдумывалось не спеша, с достаточным запасом времени. Кстати, вы не первый, кто подвергает сомнению логичность моего взгляда. Были и до вас люди. И не по вашей мерке. Но все они, в конце концов, признавали ошибочность своей позиции.

— Кто это признавал? Кто лично? Я хочу знать их имена! Проходимцы всякие?

— Ну да вам прямо список пофамильно подавай! Все, кто серьезно думал над природой Добра и Зла. А вы заблудились, Тимофей Сергеевич. Заблудились основательно: тщитесь творить Добро и не знаете его истинного лица. Вы забыли о действительной природе человека.

— Да, может быть. Есть за мной такой грешок частично. Человек консервативен, он трудно поддается переделке. Однако он хочет быть лучше…

— Вот-вот-вот! О чем я вам и долдоню здесь! Благими намерениями вымощена дорога ко мне в ад. Но Зло всему придает реальную значимость и проставляет точки над "і". До тех пор, пока вы будете подсюсюкивать Добру, — вы не настоящий человек. Смею утверждать, что только способность творить Зло есть признак полноценного человека. Проверено опытом: история ваша тому свидетель. И пока человек не умеет творить Зло, он и Добра-то настоящую цену не знает. Это вам, Тимофей Сергеевич, диалектика в действии.

— Вывернутая диалектика, — сказал Нетудыхин.

— Ну, значит, так и закончите жизнь элементарным обывателем, — сказал Сатана. — Вас такая перспектива не страшит?

— Жизнь покажет.

— Она уже показывает. Давайте будем говорить откровенно, чего уж там юлить! Ну кто вы такой? Учителишка обыкновенный! Вы и живете-то впроголодь, лишний рубль экономите, чтобы иметь возможность купить необходимую книжку.

— Ну и что из этого? Тем не менее, я делаю свое скромное дело…

— Да, да, да! Как у вас говорят: это было бы смешно, если б не было так грустно. Вот именно! И втайне вы пытаетесь написать книгу. Но не просто книгу, а честную и высокоталантливую.

— Допустим.

— Восхитительная наивность! Не разобравшись в главном — хе! Люди уже понаписали достаточное количество хороших книг, даже гениальных, чтобы мир, прочитывая их, становился лучше. Ан нет, все идет по-старому: хорошие книги существуют сами по себе, мир каким был, таким и пребывает. Послушайте, вам сколько лет?

— А вы как будто бы не знаете!

— Знаю. Но мог и запамятовать.

— Зачем же тогда спрашивать?

— А чтобы проверить себя.

— Тридцать.

— Ну вот, почти Христов возраст. И чего вы достигли в своей жизни? Вышла одна тощая книженция — никакого резонанса, никакой прессы, идиотская тишина.

— Почему же? Отзывы были.

— Эти беспомощные аннотации вы считаете за отзывы? Книга должна быть событием — тогда она веха в жизни.

— Ничего, скоро выйдет вторая.

— Вы уверены?

— Должна выйти.

— А почему же не выходит?

— Трудно сказать, всякие причины: то с текстами долго мордовали, то бумаги, говорят, не хватает.

— А-а! А я бы провернул это дело на раз.

— У вас там знакомые есть?

— У меня знакомые везде имеются. Ну, ладно, пойдем дальше. Семьи у вас нет. Кстати, почему к бабам такой индифферентный?

— Ничего интересного не попадается, — сказал угрюмо Нетудыхин.

— Зря теряете время, Тимофей Сергеевич, — сказал Сатана. — Бабы — дело важное, потом пожалеете. И наконец, и угла у вас своего нет — вот ваше положение в жизни, если его не украшать всякими оговорками.

— Квартиру мне Захаровна обещала оставить, — сказал Нетудыхин. Он не добавил, что непременным условием этого уговора были похороны самой Захаровны и Кузьмы, после его смерти, рядом с могилой хозяйки.

— Захаровне еще жить целых двенадцать лет, — сказал Сатана, испытывающе глядя на Нетудыхина. — Кузьма умрет раньше ее. Вам будет сорок два. А там и косая не за горами, катастрофа! Жизнь можно перечеркнуть. Ее не было! То есть она была, была, треклятая, но не состоялась. Все, точка! Забвение!

Сатана так энергично припирал своими доводами Нетудыхина, что Тимофею Сергеевичу стало даже как-то несколько не по себе. На какое-то мгновение жизнь его действительно представилась ему во всей своей откровенно жестокой незначительности. Ее как бы в один момент догола раздели, и теперь она оказалась беззащитной и беспомощной, как нагая женщина перед ножом насильника. Перспектива была столь ощутимо мрачная, что он даже заколебался. "Торгонутъся, что ли, с этим негодяем? — подумал он в отчаянии. — Так обманет же, подонок коварный!"

Сатана учуял эту знакомую ему неустойчивость в душе человека.

— Ну, так что? — спросил жестко он, сверля Нетудыхина глазами.

— А нельзя ли так, чтоб и Добра немножко и чуток Зла? Зачем же совсем сгущать краски?

— Никак нельзя, Тимофей Сергеевич, совершенно. Только один путь: через Зло к Добру. Иного не дано. Да ведь это и не я придумал.

— Нет! Нет! — сказал Тимофей Сергеевич скорее себе, чем Сатане. — Это дело серьезное. Его надо основательно обдумать. Давать согласие с бухты-барахты я не могу. Я должен подумать, освоиться с ситуацией, потом решить, да или нет.

— Думайте, — сказал Сатана. — Я даже рад, что вы так серьезно относитесь к своему выбору, — он ласково улыбнулся. — Ваша жизнь существенно изменится.

"Обманет, проходимец! — опять подумал Нетудыхин. — А было бы неплохо иметь такого жука в своих помощниках". И вдруг неожиданно для себя он сказал:

— Но я должен знать, какова будет плата за мою службу?

— А что бы вы хотели иметь в своей жизни больше всего? Я многое могу, — сказал Сатана самодовольно.

Нетудыхин призадумался. Вопрос был не из легких. И не разменивать же свое желание, как в прошлый раз, на бутылку вина.

— Таланта бы мне как-то поприбавить чуток, — сказал он тихо после долгого раздумья, с тоскливой надеждой взирая на Сатану. — И удачи малость, если можно.

— Голубчик, — сказал Сатана, болезненно кривясь, как будто ему всадили иглу в зад, — талант — дело Господне. Это как раз то, что не по моей части. Потому, можно сказать, и обратился я к вам, что сам нуждаюсь в талантливых помощниках. А так — отвалил бы вам как Льву Толстому, да, поверьте мне, не в моей это компетенции. Насчет удачи — с дорогой душой, пособить могу. Только молвите, в чем она?

Но тут Нетудыхин стал финтить.

— Жаль, — сказал он с наигранным огорчением. — Очень жаль. Оказывается, и вы не всесильны. Досадно. Выходит, завысил я ваши возможности.

— Ну почему же! — загорячился Сатана. — Я многое могу: успех, положение в обществе, материальное благополучие, деньги — это все в моей власти. Наконец, борьба! Большая борьба между Злом и Добром, без участия в которой человек теряет всякий смысл существования, — здесь многое принадлежит мне.

— Но вы же сами говорили, что в конечном счете вашим деяниям истинный смысл придает только Он. Какой же вы тут хозяин?

— Да, да. К сожалению. Но я вам скажу по секрету, если уж говорить настоящую правду, на самом деле это далеко не так. Оттенки в это дело вносит Он, верно. Однако ориентируется Он при осуществлении своего акта все же на общий окрас хозяйства. А тут ведь рулетку кручу я. Здесь, на земле. Вот и выходит, что я тоже не меньший хозяин, чем Он.

— Э-э, заноситесь, дражайший! — сказал Нетудыхин. — В гордыню впадаете. Нехорошо это с вашей стороны.

— Я констатирую факт, к вашему сведению. Вы же напираете на его моральную сторону, — сказал Сатана, вскинув горделиво свою козлиную бороду. — Впрочем, вы вольны думать, как вам заблагорассудится. Я вам только повторяю: вы проиграете жизнь, Тимофей Сергеевич. Еще десяток лет вы поживете тут, у Захаровны, — и вас засосет быт окончательно. Вас ждет абсолютное забвение: ни наследников, ни книг, ни учеников — ни злой, ни доброй памяти после себя. Вам придется на конец жизни просить кого-то похоронить себя также, как сегодня это просит вас сделать Захаровна. Я предлагаю вам дело — вы честнягу из себя ломаете. Вы что, никогда никому не причиняли в жизни Зла?

— Преднамеренно — нет. И когда меня не обижали.

— Я бы поверил, если бы я не знал вашей жизни. Это так далеко от правды… А двойки, которые вы безжалостно лепите пацанам?

— Так не хотят же работать, стервецы!

— Ну вот, опять мы пришли к той ситуации, когда Зло творит Добро. Хотя двойки — какое это Зло! Так, пакость мелкая. Но яркий пример, в данном случае. Между прочим, я сам пакостей не люблю, Тимофей Сергеевич. У меня, в моем декалоге, есть такая заповедь, первая по счету, — кстати, запомните и подумайте на досуге: — сотвори Зло, где можешь, но сотвори его любя. Зло, знаете ли, надо делать с изяществом и полной душевной отдачей. Тогда и за результат не будет стыдно. Я думаю, у вас это должно получиться.

— Но я еще не дал согласия! Вы торопитесь. Я же сказал: я должен основательно подумать!

— Ай, Тимофей Сергеевич, послушайте меня, не тяните резину. Не вы первый, не вы последний. Не нужно зря терять время, особенно вам. Мне — торопиться некуда, у меня в запасе вечность. А вам: туда-сюда — и жизнь промелькнула. К чему волынить? Все равно мы придем к тому же результату — ведь бумага-то уже подписана.

— Это шантаж! — сказал Нетудыхин, со злобой глядя Сатане в лицо.

— Это факт, с которым уже нельзя не считаться, — сказал спокойно Сатана.

— Да что вы можете сделать? Что вы можете мне сделать, в конце концов?

— Ну-у, дорогой Тимофей Сергеевич, у меня на этот случай отработан целый арсенал средств. И очень надежный, надо сказать, срабатывающий безотказно.

— Например?

— Вы опять проявляете излишнее любопытство. Например, лишить вас жилья. Или работы. С жильем — мне тут, конечно, придется повозиться малость с Захаровной: слишком она к вам привязана. А работы лишить — как раз плюнуть. Но зачем это вам, скажите? Я хочу, чтобы отношения между нами были дружески и ясны. Знаете, из-под палки ничего хорошего никогда не получается. Решайте. Вам выбирать.

Второй раз за этот длинный разговор Нетудыхин надолго задумался. Теперь уже у него не оставалось никаких надежд на то, что этот субъект, сидящий от него в пределах прыжка и по-барски развалившийся в кресле, цирковой фокусник. Нужно было выбирать свою позицию окончательно. Но сейчас, в такой стрессовой обстановке, в присутствии этого гнусного типа, он чувствовал себя пойманным врасплох. Ему действительно необходимо было сосредоточиться, подумать. И он сказал, тяжело вздохнув:

— Я должен все-таки подумать. Не могу я так, не могу!

— Бывает, — сказал Сатана несколько даже сочувственно. — Я вас понимаю: многие этот перелом переносят болезненно. Не отчаивайтесь, Тимофей Сергеевич, все станет на свои места. Уверяю вас, как только вы решитесь — гора свалится с ваших плеч. Думайте. — Он взглянул на часы. — Ой-е-ей! В вашей зоне уже половина третьего. Вот это называется забежал на минутку! Пора отчаливать.

Они оба поднялись и стали выходить в переднюю.

— Да, кстати, чуть не забыл, фу-ты, Господи! — сказал Сатана совсем по-христиански, то ли оговорившись, то ли уж тонко льстя Нетудыхину упоминанием Бога. — Надо условиться насчет имени. Я вижу, вам доставляет некоторое затруднение называть меня Сатаной. Между тем, здесь нет ничего зазорного: я ведь такой, каким Он меня создал — Сатана! Да, Сатана! И никуда не денешься: такая судьбина… Ладно, не будем плакаться. Но сегодня мне, в ваших краях, лучше все-таки иметь имя незаметное: зона у вас атеистическая, взрывоопасная. Потому лучше уж прикрыться серостью, обыкновенщиной. Ну, скажем, — конечно, не Иван Иванович, это уж слишком ординарно, тоже вызывает подозрение, — а, положим, — Тихон Кузьмич. Подходит? Я думаю, вполне приемлемое имя. И нейтрально безопасное, что в моем положении важно. А то ведь вдруг где-нибудь придется встретиться, как-то и обратиться вам будет неудобно ко мне. Согласны?

— Да мне лично безразлично, — сказал Нетудыхин почему-то в рифму.

— Э, Тимофей Сергеевич, конспирация в нашей жизни — очень важная вещь. Вы зря недооцениваете этот факт. Просто вы еще с ним не сталкивались. Впрочем, что я говорю! Я забыл, сталкивались. Но с другой стороны. Вы вот и псевдоним себе придумали: Тимофей Акатов! Не хотите подписываться своим настоящим именем. Видите, вам окатываться хочется. А вы же по родовой своей фамилии должны нетудыхатъся.

— Но это уже другое дело, — сказал несколько даже обидчиво Нетудыхин.

— Возможно, Тимофей Сергеевич, возможно. Но я все же смотрю на это с точки зрения безопасности: Тихон Кузьмич — вполне нейтрально. Да, да, да! О, у вас телефончик, оказывается, имеется! Запомните мой телефон: 0-13-13. Очень легко запоминается: впереди ноль, потом две моих дюжины. Вы не обратили внимание: номера телефонов важных служб все начинаются с нуля. Мой — тоже. Но звонить ко мне — только по крайней нужде. Просите шефа.

Они были в передней, и Сатана одевался.

— Нет, все-таки великолепно: Тихон Кузьмич! — смаковал он на слух свое придуманное имя. — Серо, обыденно, как человеческая жизнь.

— Ну и сравнение у вас! — сказал Нетудыхин. — Унизительней не подобрать.

— А что, не правда? Правда. Вот так и пойдем за жизнью: вы — Тимофей Сергеевич, я — Тихон Кузьмич, — вполне приятное сочетание имен.

— Да уж, — сказал Нетудыхин. — Прям уж.

— Вот что еще! — всполошился Сатана. — Я там оставил кое-что в вашем письменном столе, так вы уж не делайте из этого глубоких философских выводов. Будьте рассудительным.

— Что вы оставили?

— Потом посмотрите.

За дверью послышался возбужденный лай Кузьмы и голос Захаровны.

— Ах, не надо было бы этой встречи! — сказал Сатана с досадой. — Ну, всех вам благ и успеха на горькой ниве Зла! — И слегка поклонившись, он щелкнул каблуками, как в первый раз, когда они встретились с Нетудыхиным.

Дверь отворилась. Удерживаемый на поводке Захаровной, Кузьма неожиданно умолк. Остановившись на пороге, он широко расставил передние ноги и вдруг агрессивно зарычал, переходя на откровенно злобный лай.

— Кузя! Кузя! Перестань! — пыталась унять разбушевавшуюся собачонку Захаровна. Но Кузя не слушал и рвался со всей силы к незнакомцу.

Нетудыхин взял собаку за поводок и оттянул ее с прохода. Сатана вышел на площадку.

— Здравствуйте, — сказала Захаровна, — извините.

— Здравствуйте и до свидания, — улыбаясь, сказал незнакомец, приподняв шляпу и слегка поклонившись.

Пес опять рванулся на него с лаем. Нетудыхин передал поводок Захаровне, и та потянула собачонку в квартиру. Сатана стал спускаться по лестнице.

— Быть Злу! — сказал он, обернувшись, и показал над своей головой два растопыренных пальца.

Нетудыхин не понял: что обозначал этот знак, свободу или просто рога Дьявола?

Он вернулся в квартиру. Захаровна отчитывала за бестактное поведение Кузьму.

Нетудыхин прошел к себе в комнату и открыл ящик письменного стола: пачка упакованных червонцев лежала перед ним. Он взял ее и стал внимательно осматривать. Банковская этикетка на пачке — 1000 рублей. Указаны фамилии кассира и контролера. Проставлена дата: 10 сентября 1967 года. Все законно. Червонцы новые, но бывшие уже в обращении.

— Ты смотри подлец какой, а! — сказал Нетудыхин сам себе. — Взятку, значит, дал. У, подлюга! — и он бросил пачку в стол, закрыв его на всякий случай на ключ.

Вышел опять в прихожую. Кузьма все еще никак не мог успокоиться и на замечания Захаровны упорно ворчал.

— А ты чего сегодня расходился? — сказал Нетудыхин недовольный.

— Совсем расстервозился, негодник! — возмущалась хозяйка. — Мурку чуть не замучил у Никитичной. Все, никаких прогулок! Сиди дома, раз не умеешь себя вести по-человечески! — Кузьма притих и пошел мрачный на свое место.

— Вы были у Никитичной? — спросил Нетудыхин.

— Да, ходила гадать. Между прочим, Тимоша, гадала и на тебя.

— Ну и что там мне светит?

— Так ты же не веришь картам!

— А все-таки?

— Неприятности тебя большие ждут, голубчик. И казенный дом. Все тебе какой-то король крестовый воду мутит, совращает тебя на нехорошие дела. Будь осторожен, Тимоша.

От этого сообщения у Тимофея Сергеевича прошел по спине холодок. Но он сказал не то вопросительно, не то утвердительно:

— Потом вы играли в дурака…

— Точно. Ты откуда знаешь?

— Догадываюсь.

— Ну а что нам, скажи, пожилым людям, делать? Играли в дурака.

— И вы, конечно, выиграли?

— Да, сегодня выиграла я. Мне везло.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал Нетудыхин и пошел к себе в комнату. Захаровна удивилась его такому необычному любопытству.

Через минуту она постучала к нему (таков был у них однажды заведенный обычай — стучаться друг к другу, если двери закрыты) и, приоткрыв створку, спросила его:

— Слушай, Тимоша, я хочу у тебя спросить: это был, по-моему, тот мужчина, который доставил тебя тогда домой?..

Нетудыхин сухо сказал:

— Да, это был он. А что?

— Странный он какой-то на вид, — сказала она, стоя в пролете дверного проема. — Экстравагантный, знаешь, такой. Наверное, он писатель или художник…

К людям творческим Захаровна испытывала непреодолимый пиетет.

— Да, нечто в этом роде, — сказал Нетудыхин. — Во всяком случае, несомненно творящая личность.

— Видишь, я сразу почувствовала. А прошлый раз представился мне твоим директором, чудик.

— Он неудачно пошутил.

— Ох, до чего выпивка людей доводит иногда, даже талантливых! Ладно, занимайся — не буду мешать, — и она закрыла за собой дверь.

Нетудыхин заложил обе руки за голову и надолго задумался.

Глава 3

Зло в жизни Нетудыхина

Пока Тимофей Сергеевич находится в стоп-кадре и обмозговывает свое новое положение, скажу несколько слов о его прошлой жизни. Хотя, в принципе, можно и не говорить, подождать. Сказать в середине повествования. Или вообще отдать его прошлое на волю воображения читателя. Правда, такой вариант опасен: читательское воображение — штука многоликая, а иногда даже совершенно непредсказуемая, так что, наверное, лучше не рисковать. Повествовательным потоком все же должен управлять автор. Ему виднее, где, как и когда необходимо сообщить читателю ту или иную информацию.

Впрочем, здесь надо сказать, что прошлая жизнь Нетудыхина сама по себе не является предметом моего повествования. Говорю об этом, чтобы читатель не заблуждался в авторских акцентах. Поэтому подаю я ее постольку поскольку, очерково. Чтобы вырисовать четче полноту общей конструкции. Чтобы углубить сюжет во времени. Ибо Зло нашей жизни многомерно, и пропитана она им насквозь.

Нетудыхин, конечно, был неискренен перед Сатаной, когда утверждал, что он не творил в жизни Зла. Творил он, чего там кривить душой. В той жизни, которую ему пришлось прожить к тридцати своим годам, случалось всякое. Хотя, по природе своей, был он человеком незлобивым. Однако судьба его так крутила и перекручивала, что, не воздержи он свою природную предрасположенность, оказался бы он на самых задворках жизни. Родившийся незадолго до начала войны, он взрослел потом в годы борьбы с люто разбушевавшимся Злом. Но то Зло противостояло всему народу. И поэтому, несмотря на свою дикую и разъяренную свирепость, переживалось общими усилиями, что до некоторой степени облегчало ситуацию.

С окончанием войны судьбы человеческие утратили общую цель. Зло казалось побежденным. Оно больше не соединяло людей. Удел их существования стал перерастать в индивидуальную борьбу за место под солнцем. В этой новой гражданской жизни каждый хотел окопаться как можно быстрее и глубже. Человек начинал мельчать, двоиться. А борьба со Злом — оно никуда не делось, только эволюционировало в новые свои формы, — превратилась в дело сугубо личное. Наступали иные времена.

Шло первое послевоенное лето. Вернулся с войны отец Нетудыхина. Оказалось, не с войны — из плена… И не вернулся потом из лагеря.

В Рощинске, где Нетудыхины тогда жили, таких, как Нетудыхин-отец, набралось десятка три. Скопом погрузили их в "телятник" и куда-то увезли. Кое-кто воротился потом, после 53-го. Отец — словно в воду канул…

В это же время, подорвав свое здоровье трудом и горем, умерла мать Нетудыхина. Скинулись дворовые бабы у кого что было поприличней из одежонки, обмыли ее, одели, свезли подругу Анютку на кладбище. Нетудыхин остался один…

Дальше пришлось ему в жизни продираться с помощью собственных кулаков. А была она тогда полуголодной, ободранной и шумной, как ее нищенский воскресный базар. Хотя народ окружал его в общем-то неплохой и по-свойски подельчивый.

Потом пошли детдома, детколонии — петляющая дорожка судьбы привела Нетудыхина на Воркуту…

И все-таки иногда ему в жизни потрясающе везло. Среди этого лихолетья судьба вдруг почему-то проявляла к нему неслыханную милость, граничащую с чудом. Так, чудом, он досрочно освободился. Ну, может быть, и не совсем чудом — по малолетке, — но получил дармовую свободу.

Вышел за проходную Владимирской тюрьмы почти в шоковом состоянии. Господи, неужто это воля?! Ведь вымысливалась она долгими зимними месяцами и представлялась ему бесконечно и недосягаемо далекой. И вдруг стала реальностью. Не растеряться бы, не нырнуть бы опять по кругу, как некоторые. Но он собрался, устоял. Сумел отойти и от первого опьянения неожиданно дарованной свободы, и от того образа жизни, на который, казалось бы, был обречен судьбой послевоенного подростка-сироты. Работал грузчиком, истопником. С мужицким упорством готовился в институт.

Через пару лет, скрывая свою истинную биографию, поступил на вечернее отделение пединститута. И это тоже выглядело невероятным после стольких лет мытарств и пребывания в полосе невезения.

Но былое тяготило. После окончания института нужно было жизнь начинать с чистого листа. Во-первых, сменить город проживания. Хотя в глубине души хотелось ему заявиться в Рощинск, прийти в родной двор и, представ перед соседями и школьными друзьями, сказать: "Вот, видите, это я — целый. Меня жизнь не сломала. Стал учителем. "Но что-то удерживало его, — то ли его болезненные юношеские воспоминания, то ли тщетное желание уйти навсегда от своего прошлого. Во-вторых, после стольких лет пребывания в бараках и общагах ему хотелось уединения, тишины, может быть, даже одиночества. Он пытался основательно сосредоточиться на себе, сделать объективный разбор своей жизни. Написать Большую книгу о том поколении мальчишек, на детство которых выпала война и все воспоследовавшие за нею беды. И считал, что он не должен по этой причине пока обзаводиться семьей. Правда, Большая книга почему-то не писалась. Писались стихи, и то непечатаемые.

День осенний тих и ясен,

По лужайке бродит грач,

И плывет над головою

Незнакомой птицы плач.

Так выводит, так рыдает,

Выворачивает так,

Словно жизнь пришла к исходу,

И до смерти — только шаг.

Эй, пичуга, что за горе?

Чем так душу потрясли?

Обманули? Обокрали?

Или друга увели?

Иль с коварным откровеньем

Низко предали врагам?..

Ах, родная, в мире этом

Я не раз был предан сам.

Дух такой, такое время,

В людских душах — пустота.

Ведь и эру-то начали

Мы предательством Христа.

Все же жить на свете надо,

Чтоб там ни было и сколь, -

Перетерпится, уймется,

Отойдет в былое боль.

Только впредь не будь рубахой.

Помни опыт роковой,

А иначе так обманут,

Что покончишь ты с собой.

Чуть-чуть грустно, чуть-чуть больно,

Под ногами — палый лист,

И над рощей поредевшей

Безысходный плач повис.

Кстати, о Нетудыхине-стихотворце. Был ли он поэт — судить читателю. Но я намерен и дальше использовать его стихи, не перегружая однако ими свой собственный текст. Говорить о человеке пишущем без ознакомления с тем, о чем и как он пишет, просто невозможно. А стихи для Нетудыхина были своеобразной отдушиной. Они рождались в нем в моменты преодоления разных жизненных ситуаций и умирали, часто так и не став достоянием других людей. Иные, правда, он записывал, подолгу работал над ними. Эта потребность в слове восходила у Нетудыхина еще к раннему детству. И, несмотря ни на что, пребывала в его душе на протяжении всей последующей жизни. Хотя до всего приходилось доходить своим трудом и чтением книг. Чем больше он читал, тем яснее осознавал со всей остротой свою собственную малость и свое потрясающее невежество. Под впечатлением прочитанного, в отчаянии, он не раз бросал писать стихи. В итоге оказывалось, что от стихов совсем не так-то просто отделаться. И он опять еще яростней набрасывался на книги, поглощая их, как голодный зэк тощую пайку. Он понимал, что на голом таланте, если его отпустил ему Бог, далеко не уедешь. Постепенно чтение приобрело у Нетудыхина образовательный характер.

Особенно ему повезло во Владимирской тюрьме, куда его зашпаклевали после побега. В то время там укомплектовалась за счет книг, присылаемых заключенным с воли, прекрасная библиотека. И, по существу, проведенный в тюрьме год был для него основательной подготовкой для поступления в институт.

Теперь все это оставалось в прошлом. Он учительствовал, незаметно жил в обыкновенном областном российском городе. Казалось, что он нашел наконец в жизни ту нишу, ту лагуну, где можно было как-то более-менее существовать. Насмотревшись в жизни всякого, он не предъявлял к ней непомерных требований. Ходил в школу, читал русский язык и литературу, работал над собой. Он был тихо счастлив, что нашел себе пристанище у такой добрейшей и незлобивой женщины, как Захаровна. Она, правда, иногда подшумливала на него, но у нее это шло скорее от форсу, чем от натуры. По вечерам он уединялся у себя в комнате и, отдав вынужденную дань подготовке уроков, упорно трудился над собственными текстами.

Однако так хорошо ему было только попервоначалу. По мере оседания в новом городе жизнь медленно, но неустанно затягивала Нетудыхина в свой местный водоворот. Как-то так невольно для себя стал он похаживать на разные культурные мероприятия: бывал на диспутах и вечерах в пединституте, на концертах заезжих гастролеров, посещал художественные выставки. И вот уже сам не заметил, как он стал ходить регулярно на сборы объединения здешней литературной братии. Присматривался, наблюдал. Что за народ? О чем пишут? Чем живут? Познакомившись, предложил заслушать цикл его стихов на одном из заседаний. Заслушать согласились, но потребовали тексты наперед, чтобы с ними заранее можно было ознакомиться. В целом при обсуждении отозвались положительно, хотя высказали и ряд критических замечаний. Чувствуя себя все же чужеродным среди этой словоблудствующей публики, держался Нетудыхин со всеми на расстоянии и душу берег зачехленной.

Потом появилась первая печатная подборка его стихов. И скоро он уже кому-то чем-то был обязан, кому-то что-то должен — жизнь медленно и методично брала свое. А после выхода его сборника в местном издательстве, где ему ценой ухищрений и уступок все же удалось протолкнуть свои не лучшие тексты, он стал даже на какое-то короткое время "известным и уважаемым". Коллеги в школе почтительно с ним здоровались. Пацаны из школьного литкружка, которым он руководил, зауважали, но за глаза все также продолжали называть его Тимохой. Больше всех, конечно, переусердствовала в этом деле Захаровна. Она ходила с Кузьмой по всем своим знакомым и демонстрировала эту проклятую книженцию с его дарственной надписью. Дома, правда, она перестала теперь так оркестрово громыхать на кухне кастрюлями и по вечерам старалась его не тревожить. Досадней же всего было то, что книжка получилась в общем-то жалкая. Поэтому нечего было и торжествовать по поводу ее выхода.

И все же при всей внешней безмятежности жизнь Нетудыхина мучила его своей разбросанностью. Получалось так, что жил он как бы одновременно несколькими жизнями. Первая оборачивалась школой, уроками, классным руководством. Она не была главной, но ее надо было тянуть ради куска хлеба. Самое страшное, что она забирала у него энергию и драгоценное время. На творчество, на главную жизнь, его уже не хватало. И с каждым месяцем Нетудыхин все яснее понимал, что именно эта второстепенная, ничего не значащая, как будто бы временная, промежуточная жизнь и становится в его существовании определяющей.

Большая книга по-прежнему не писалась, все откладывалась на потом. А жизнь текущая, обыденная представлялась как бы частным отступлением от жизни той, главной. Отступление однако становилось постоянным.

Но и вторая, главная его жизнь, вдруг обнаружила свое неблагополучие: подготавливая сборник к изданию, Нетудыхин со всей неотвратимой очевидностью осознал, что то, о чем он сегодня пишет, не может быть издано. Нет, он не был так наивен, чтобы полагать, будто каждое написанное им стихотворение может быть напечатано. Но все-таки в нем жила тайная надежда, что наряду с проходными стихами, то есть со стихами, которые не несли в себе ни лжи, ни большого откровения правды, ему удастся протиснуть и стихи настоящего общечеловеческого звучания. Однако из ста четырех стихотворений, предложенных вначале для сборника, в окончательный состав его вошли лишь сорок одно. Потому и книжка получилась вся какая-то общипанная, тощая, как колхозная задрипанная курица. Лучшие его стихи остались за ее бортом. А та боль, тот крик его души о нашей проклятой жизни, так и не стали достоянием читателя. Даже название, — а он предлагал их для сборника два: первый вариант: "Крик и шепот"; сказали: "Претенциозно!"; он предложил второй: "Судьба" — опять отвергли: "Не надо фатальности" — даже название сборника заменили расплывчатым и ничего не значащим словосочетанием "Ветры перепутья". Какие ветры, какие перепутья, когда правда представлялась ему единственной достойной дорогой писателя! Вообще сначала, была у него наивная уверенность в том, что трудно будет издать только первую книгу. Потом дело пойдет уже легче, как бы накатом. Оказалось, что тут ни наката, ни колеи не образуется, и всякий раз приходится все начинать сызнова, как в первый раз. А ведь то, что он пережил в своей жизни, то о чем он собирался написать в своей Большой книге, повергло бы многих в состояние шока. Он был убежден, что об аде детдомов, детколоний еще никто по-настоящему, с достаточной степенью правдивости, не рассказал. И эта невозможность писать так, как он думал и чувствовал, осознанная им с такой болезненной ясностью, не оставляла ему на будущее никакой надежды.

Замыслы подрывались на корню. Вторая книга, хитро скомпонованная им из текстов, написанных в разные периоды его жизни, мертвым грузом лежала уже больше года в издательстве. Время уходило, а вместе с ним и жизнь растрачивалась на вещи совершенно третьестепенные. И Нетудыхин, находясь почти на грани отчаяния, писал:

Неправильно живу, неправильно,

Средь суеты, средь мути дней,

Я, современностью отравленный,

Ничтожнейший из всех людей.

Живу рассчитывая, меря,

Молчу и лгу, как все кругом,

И ни во что уже не верю,

И не тревожусь ни о чем.

Двупланово живу, не набело.

Живу вчерне, как жизнь ведет.

А жить бы по-другому надо бы,

Не принимая день в расчет.

Законам стадности послушный,

Влачусь за глупою толпой,

И к боли многих равнодушный,

Дрожу над собственной судьбой.

И снова мучаюсь ночами,

Что по инерции плыву,

И с жуткой ясностью отчаянной

Вдруг сознаю: да лгу же, лгу!

Но лишь одно я твердо знаю,

Что выход все-таки — во мне, -

Иначе тварь я, тварь людская,

И нет мне места на земле.

Вот в таком состоянии ему и пришлось столкнуться с Сатаной. Ко всем мучившим Нетудыхина проблемам жизнь подсовывала ему еще одну. Вначале почти анекдотическая, она стала вдруг оборачиваться своим зловещим абсурдом. Парадоксально, но расскажи он кому-нибудь об этом знакомстве, его сочли бы за сумасшедшего. А школьные пацаны наверняка бы сказали: "У Тимохи поехала крыша". "Крыша", слава Богу, была пока в порядке, и надо было искать выход.

Ведь что получалось? Что он находится на полном контроле у этого подлеца. Теперь ему придется жить с ощущением, что за ним кто-то постоянно наблюдает. Есть Некто, кто знает о нем больше, чем он сам. И, может быть, даже осознание им этой ситуации в данную минуту он тоже контролирует. Он вездесущ и всевидящ. Он знает его прошлое и, возможно, будущее. Это ужасно. Но в таком случае, рассуждал Нетудыхин, сила его должна быть равна силе Бога. А это не так. Этого просто не может быть. Значит, он не был такой уж всесильный и вездесущий, как пытался это внушить Нетудыхину. Положим, этот Некто все-таки знал его прошлое. Ну и что? Но не мог же он знать, что твориться в черепной коробке Нетудыхина сейчас, в текущий момент. Иначе, зачем бы ему понадобились эти уговоры, этот трусливый шантаж и дешевая агитация? Стало быть, в мыслях своих Нетудыхин был пока еще свободен. По горькому опыту прошлой жизни он знал, что человека можно низвести до твари, убить, но мысль — это единственное, что не поддается контролю и порабощению.

Несколько поуспокоившись и обмозговав ситуацию, он решил, что дело еще не совсем проиграно.

Во-первых, бумага эта паскудная была подписана им в состоянии принятия неимоверного количества допинга. Поэтому процедурная сторона сделки сыграла здесь решающую роль. Сатана нарочно подпоил Нетудыхина до такой степени, чтобы подбить его, утратившего всякий контроль, на подпись. И возможно, сама сделка, в силу таких явно спровоцированных обстоятельств, могла быть денонсирована и объявлена юридически несостоятельной.

Во-вторых, — и это важно, — пусть со всякими оговорками, пусть втайне от других и в робости от себя, но Нетудыхин в последние годы — как бы это точнее и аккуратней сказать? — стал подозревать, что ли, что Бог, видимо, все-таки существует. Ведь Тимофею Сергеевичу временами беспричинно и поразительно везло. Чья-то рука по-диктаторски властно распоряжалась его судьбой. И вспоминая подробности разговора с Сатаной, Нетудыхин интуитивно чувствовал, что ко всей этой истории имеет какое-то отношение и Бог. Какое именно, он не знал. Во всяком случае, догадка эта была им взята на заметку. Но что ему было известно о Боге и Его отношении с Сатаной? Что Сатана — низвергнутый Господом ангел? Вот и все.

Он покопался у себя в книжном шкафу, отыскал два справочника: "Настольная книга атеиста" и "Секты и их вера", купленные им когда-то на всякий случай. Полистал. Ничего они ему толком не дали. Здесь все было в общем и с точки марксизма. И все осуждалось. Последняя глава в разделе "Христианское богословие" из "Настольной книги" так и называлась: "Несостоятельность христианского богословия". Все понятно. О Сатане вообще ничего не было сказано, будто он и не существовал.

Надо было идти в областную фундаментальную библиотеку.

Глава 4

Между Богом и падшим ангелом

После усиленных штудий в читальном зале областной библиотеки Нетудыхин прояснил наконец-то для себя картину мира по христианским представлениям. Нет, не то, чтобы он уж совсем ничего не знал, кое-что он знал. Но как-то так все нахватом, однобоко и вскользь. А слушал же в институте курс атеизма и мог уже тогда заинтересоваться проблемами веры. Но слышал ли? Или лекции не достигали его ушей? Скорее так: проходил. Проходил курс атеизма, чтобы сдать экзамен. Сам же он, как дитя пролетариата, разумеется, не верил ни в Бога ни в Сатану. В определенных ситуациях такая позиция, как это ни странно, помогала ему выстоять в жизни. В той среде, в которой он жил, безбожие считалось нормой. В ней каждый готов был на все. И если уж когда вспоминали Бога, то вместе с Его матерью и совершенно по другому поводу… Хотя Нетудыхин, вопреки своему неверию, уже тогда в своих стихах не раз обращался к Творцу. Бог все же оставался для него скорее поэтическим образом, чем тем Богом, которого исповедовал его народ.

Он знал, что, согласно христианским представлениям, Вселенную и человека сотворил Бог. Творил Он шесть дней, на седьмой день отдыхал. Есть у Бога свое воинство — ангелы, представляющие собой светлые силы. Есть их противник и князь тьмы — Сатана. Собственно о Сатане Нетудыхин знал больше по художественной литературе. Каково же было истинное положение падшего ангела в этой небесной иерархии, Нетудыхин представлял весьма смутно. Где-то там за что-то Сатана провинился перед Творцом. И был низвергнут. Но если знания — сила, как сказал когда-то Бэкон, то полузнание — невежество, способное обернуться иногда силой не меньшей. Теперь этот пробел надо было ликвидировать.

Ему открывались странные вещи. Оказалось, что Бог, которого по неосведомленности своей Нетудыхин, хотя и сомневаясь в его существовании, все же считал добрым покровителем человека, был на деле жесточайшим самодержцем. Он изгнал первых людей из рая за ослушание и проклял их со всеми живущими тварями. Первородный грех переходил от поколения к поколению. Снимался он с людей лишь в таинстве индивидуального крещения. Если люди вновь отступали от воли Божьей, грешили, Творец посылал на головы их голод, всевозможные эпидемии, истребительные войны. Содеянный грех и его искупление становились таким образом в этой структуре главными ее элементами. Только за последние пять тысячелетий человечество было ввергнуто в четырнадцать с половиной тысяч войн. Они расценивались как расплата людей за их грехи. Но и мир и экономическое процветание людей, согласно некоторым христианским конфессиям, тоже считались актом Божественной воли. В целом же история человечества рассматривалась как история отношений людей со своим Творцом, вылившаяся в мучительный путь искупления первогреха. Факт наследственной греховности человека разделялся всеми конфессиями христианства, хотя принадлежал он собственно иудаизму.

Нетудыхин эту сказку древних не принял. Не могли люди, по его разумению, отвечать за грехи своих предков. Впрочем, на практике, в самой жизни, в которой он пребывал, в былые годы такая ситуация существовала и считалась естественной — дети отвечали за своих родителей. Но почему Господь сам придерживался этой несправедливой человеческой логики? Перед Нетудыхиным возник вопрос, так и оставшийся без ответа: если совершенный человеком в давности грех — Зло, то допустимо ли Творцу это Зло искоренять еще большим Злом?

Так он вышел на проблему существования в мире Зла и его согласования с идеей благоразумности и всемогущества Творца. Оказалось, что над кругом этих вопросов мир думает уже не первое тысячелетие. Правда, лично Нетудыхину от этого не стало легче.

Протестанты утверждали, что судьба человека заранее предопределена свыше. Поэтому и грехи его, казалось бы, следовало тоже считать предопределенными. В этом варианте спрос был бы произведен с Бога, так как Он самолично и жестко запрограммировал человеку судьбу. Но нет, на практике все выглядело по-другому: судьба оставалась судьбой, а человек только постоянной верою в Бога мог заслужить себе прощение.

Католики и православные считали, что Бог все же даровал человеку свободу и, стало быть, человек ответствен за свои грехи и все сотворенное им Зло. Но опять же возникал вопрос: если человек действительно свободен, то почему он изначально обречен Богом искупать грех своих древних прародителей? И как понимать в этом случае свободу? Почему вообще в мире существует благодатная почва для Зла?

Выход из этого тупика христианство нашло в том утверждении, что Господь, оказывается, при сотворении человека допустил-таки для него возможность совершать моральное Зло. По благости своей и доброте допустил. Так, чуть-чуть, самую малость. Дабы человек мог почувствовать вкус свободы. Но в руках человека эта маленькая оплошность Творца переросла в Зло физическое. Очарование Зла вскружило человеку голову. И опять возникал вопрос без ответа: почему же Господь, при Его все могуществе, обнаружив свою ошибку, не попытался исправить ее?

Разбираясь во всех этих богословских премудростях, Нетудыхин чувствовал, что он вот-вот утонет в них. Он искренно пытался понять план Божий и вдруг натолкнулся еще на одно утверждение, что человеку не дано — опять предопределение! — понять замысел Божий. Удел человека — верить в своего Творца. "Только верою!" — кричал на весь 16-й век Лютер. Вера объявлялась высшей формой человеческой духовности и ставилась над разумом человека. Но полагал ли сам Бог в человеке, когда творил его, установку только на веру? Или все-таки была еще и установка на познание мира? Ибо зачем же тогда человеку разум? Ведь если категориями человеческого рассудка нельзя постичь мир, а вместе с ним и Бога, то стоит ли вообще тогда ставить вопрос о виновности человека? Если Он не полагал в человеке установку на познание мира, то как Архитектор и Создатель наш Он уже заранее обрек нас этим на непонимание Его.

Вопросы без ответов катастрофически множились. Причем одни безответные вопросы тянули за собой новые, еще более безответные. Нетудыхин почувствовал, что ему никогда не выпутаться из этой ситуации и, тем более, — не разрешить ее. И что эти вопросы, возможно, как раз и составляют тот круг вечных проблем, над которыми люди думают из поколения в поколение. Может быть, на них, на этих вопросах, каждое поколение проверяет уровень своего нравственного состояния. Они — как лакмусовая бумага. Может быть, они для этого и существуют. Но принципиально они все-таки нерешаемы.

Христианский догмат о троичности Бога доконал Нетудыхина окончательно. В Символе веры было сказано: "Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо, в свою очередь является Богом". Ни понятие "лицо" — какое: физическое? духовное? или еще какое-то? — ни понятие "единство" — тоже какое? — , определены не были. Возможно, с точки зрения формальной логики это утверждение было правильным. Но с позиции человека, взыскующего Бога, оно выглядело противоречивым: одно Лицо распадалось на три самостоятельных: Бог-Отец, Бог-сын, Бог-Дух. Чей дух, Отца или Сына? Или Дух сам по себе, автономный?

Католики утверждали: дух Бога-отца. Православные, не соглашаясь с таким толкованием, добавляли: и дух Бога-сына, они ведь равны и едины. Получался абсурд: или эти духи смешивались, или Троица была уже не Троицей. А с точки зрения психологии восприятия тройственность вообще размывала образ Творца, и этот ляпсус вряд ли мог быть допущен Богом.

Тут нужно было действительно или совсем отказаться от разума, или, подобно Тертуллиану, заявить: "Верую, потому что нелепо". Рационалист по натуре своей, Нетудыхин все же пытался установить среди составлявших этой Триады хотя бы внешнюю логику. Он готов был признать Бога-отца. Как первопричину. И Бога духа святого, точнее — дух Божий. Как производное от Его присутствия во Вселенной. Но оставалась еще одна ипостась — Бог-сын, Христос, — лицо, однажды пребывавшее физически в реальности земной. И все эти три ипостаси считались единым и самостоятельным сущностным проявлением Бога, противореча себе хотя бы уже в том, что они находились по отношению друг к другу в состоянии некоей духовно-родственной зависимости.

Чтобы выяснить положение Христа в этой Триаде, Нетудыхин заказал себе книги об Иисусе, — благо эти редкие издания оказались в фондах библиотеки, — Д. Штрауса, Э. Ренана и А. Древса. Просидел над ними неделю и — основательно усомнился в божественности третьей ипостаси. Христа он воспринял как человека, выдвинувшего новую религиозную концепцию. Иисус объявил смертельную войну Злу, а Бога — единым для всех. И это стоило ему жизни. Единство Троицы, в понимании Нетудыхина, оказывалось мнимым.

Однако во всей этих изворотах человеческой мысли Нетудыхин чувствовал непреодолимое стремление человека снять с себя ответственность за творимое им в мире Зло. Ведь в конце концов, если Бог только допустил для человека возможность творить моральное Зло, то сам процесс злодеяния осуществляет-то человек. И может быть, объективности ради нужно было бы исследовать сначала не виновность Бога, а меру участия человека в творимом на земле Зле. Совершенно очевидно, что две последние мировые войны, одна из которых была еще в памяти людей, и культовый террор отдельных личностей, возникающий время от времени на протяжении всей истории человека, концентрируют в себе наиболее массивные скопления Зла. И усердствует на этом гнусном поприще прежде всего сам человек.

И все же, при явной виновности человека, что-то здесь было не так. Сомнения вызывали сами исходные посылки. Диалектика Добра, и Зла была действительно парадоксальна. Но парадоксальность эта уж слишком отдавала преднамеренностью и установочностью: природа вещей уже потенциально несла в себе возможности проявления обеих крайностей — и Добра и Зла. На что был рассчитан такой набор свойств? На моральный выбор человека? Нет, в чем-то тут Господь перемудрил самого себя. Поведенческая непредсказуемость Его творения оказалась на несколько уровней выше предполагаемой.

Это понимание взаимосвязи между Добром и Злом давалось Нетудыхину с превеликим трудом и во всей своей полноте, по существу, так и не постигалось. Неискушенный в тонкостях веры, он не осознавал в полной мере, что понятия "добра", "зла", "свободы", "истины", на которые он опирался в своих рассуждениях, в логике толкователей христианства имели иной смысл и часто несли в себе казуистический оттенок. Получалось так, что разговор шел как бы на разных языках. Нетудыхин начинал теряться: все вызывало в нем подозрение и становилось сомнительно зыбким.

Но кое-что он все же для себя прояснил четко. В частности, положение Сатаны. Это его руками, руками падшего ангела, осуществляется на земле Зло. Сатана изворотлив и изобретателен. Насквозь прожжен, способен на любую подлость. Он боится креста, даже его условного знамения. Располагает целым легионом всякой мелкой и крупной нечисти: от леших и колдунов до всевозможных демонов и бесов. Изощрен в искусстве искушения. Ведет нескончаемую войну с архангелом Михаилом и его гвардией.

Не вполне выясненным остался вопрос, за что же конкретно Сатана был низвергнут Богом: то ли за совращение человека, то ли за собственную строптивость и гордыню. Но он по-прежнему пребывал во власти Бога, пользуясь той мерой силы, которая ему отпускалась Творцом.

В последний день посещения библиотеки Нетудыхин заказал себе несколько книг по праву. Полистал их, ознакомившись с образцами соглашений и договоров, и вышел из библиотеки с твердой уверенностью дать Сатане бой.

Вечерело. День заканчивался. Городской люд торопился по своим делам. Мир, как всегда, был озабочен повседневностью.

Тимофей Сергеевич шел не спеша, наблюдая за предвечерней суетой. Кучка мужиков у пивной бочки поглощала пиво. Тут человечек расслаблялся от своего дневного напряжения, отдыхал.

"А все-таки, — думал Тимофей Сергеевич, глядя на эту мирную публику, — почему же человек, считая себя существом разумным, проявляет агрессивность и творит Зло?" И опять всплывал перед ним клубок причин и следствий, в которых легко было запутаться.

Неожиданно Нетудыхину стала до осязаемости понятна заповедь, так настоятельно повторяемая Христом: любите друг друга. Чего бы, казалось, проще! И нет ничего более естественней и человечней этой мысли. Но вот же — не любят, стервецы, ни в какую не любят! Наоборот, постоянно делают пакости друг другу. И Бог не предусмотрел механизма в человеке, который бы удерживал его от злодеяний.

Кто-то Нетудыхина окликнул:

— Тимофей Сергеевич!

"Сатана! — подумал он мгновенно. — Ну, паскудник! Не оборачиваться! Пусть орет!" Но не выдержал, обернулся и увидел Сережку Фанина, ученика из 10-а класса и своего студийца. Был рад и подал парню руку, потому что среди прочих его учеников Фанин отличался незаурядностью и Нетудыхин втайне подлюбливал его.

— Здрасте! — сказал мальчишка, улыбаясь. Сережа весь светился изнутри и прытью своей напоминал Нетудыхину чем-то жеребенка-стригунка.

— Я вот что хотел спросить, — сказал он без всяких вступлений. — "Дано мне тело — что мне делать с ним, таким единым и таким моим? За радость тихую дышать и жить. Кого, скажите, мне благодарить?" Мандельштам. Почему тело? Куда же делась душа? Ведь сначала дана душа, а потом — тело?

Нетудыхин посмотрел на Фанина и сказал:

— Нельзя так ставить вопрос, Сережа. Тело и душа сосуществуют неразрывно. Правда, у иных людей душа зарастает таким чертополохом, что ее уже почти и нет как будто. Но есть просто обладатели тел и есть люди-гении. Мандельштам не отличался заметностью своего тела. Но душа, дух у этого небольшого человека были выдающимися. Ты прочитай его стихотворение внимательно. Там дальше и душа появляется. Разберешься — потом поговорим. Мандельштам — поэт не для легкого чтения.

Парень задумался. Он, кстати, сам раскопал Мандельштама и теперь пытался понять его, кропотливо собирая о поэте-мученике даже самую незначительную информацию.

В школьной студии у Нетудыхина таких выпадавших из общего ряда было двое ребят. Вот этот, Сережа Фанин, и еще один — шепелявый, погруженный не по-детски в себя и совершенно неожиданный Дима Хмель. Мир Димы был анимистичным. Окружающее он воспринимал через животных и растения. Животные у него разговаривали между собой, а растения кровоточили и умирали, подобно людям.

В отличие от Димы Хмеля Фанин был несколько отвлечен и неуемно любопытен. У подростков такое наблюдается нередко. Но быстро проходит. У этого — пока не проходило. Он все хотел объять, всем интересовался, и глаза у него горели ненасытно. Еще не было у него своей точки отсчета, но где-то в душе его уже пробивалась струя истинной поэзии. Нетудыхин много ожидал от Фанина и побаивался за его будущее.

Шли рядом, Тимофей Сергеевич со своим неизменным портфелем и слева — Фанин. Доходили до перекрестка. Здесь Нетудыхину надо было поворачивать направо — туда, к себе домой. Приостановились.

— А вообще, Сережа, — сказал Тимофей Сергеевич, — не ставь перед собой вопросов, которых ты не можешь решить. Надорвешься.

Нетудыхин, повернувшись, глянул на Фанина: перед ним стоял, криво улыбаясь, Сатана. Нетудыхин оцепенел. Он долго молчал, соображая, и наконец, сказал веско:

— Скотина! — И медленно пошел дальше.

— Тимофей Сергеевич! Тимофей Сергеевич! — заторопился за ним Сатана. — Ну я пошутил! Могу же я пошутить? Я знаю, что вы расположены к этому мальчишке. Вот я и хотел сделать вам приятное.

— Не тронь пацанов! — сказал Нетудыхин с остервенением.

— А я их и не трогаю. Я же вам говорю, мне хотелось сделать вам приятное.

— Не приближайся, мразь! — сказал угрожающе Нетудыхин. — Ударю портфелем — мокрое место от тебя останется. Что надо?

— Да собственно… разговор надо продолжить.

— С разговорами закруглились: сделка не состоится.

— Тимофей Сергеевич, голубчик, не режьте по живому! Никак не может этого быть! Вы же мне обещали подумать!

— Я и подумал, две недели думал. Сейчас вот наложу на тебя, нечистого, крест — и ты испаришься!

— Тимофей Сергеевич, так нечестно! Мы же должны еще договорить! Ну, испарюсь, — правда ваша, не будет меня. А что же автор будет делать потом? Поставит в неоконченном сюжете точку?

— Это его забота!

— Ах, какая жестокость! Какая неслыханная жестокость! Где же ваше декларированное Добро? А сами-то о душе так красиво пацанам проповедуете, — и такая жестокость!

— Не суши мозги! — зло оборвал его Нетудыхин. — Зачем явился?

— Да все по тому же, по договору нашему. Дело-то надо доводить до конца.

— Конец уже наступил.

— Почему наступил?

— Потому что это все афера! Во-первых, у меня нет текста договора, а он должен быть. Во-вторых, я что-то засомневался в подлинности моей подписи под договором.

— Как?!

— А так, очень просто. Экспертиза нужна.

— Но Тимофей Сергеевич…

— Подожди, не суетись, как голый на морозе! Дальше. Один экземпляр договора — мне! Сейчас же, сию же секунду! — Нетудыхин, не прекращая шагать, протянул в сторону Сатаны руку. — Ну!

— Как можно? Я не ожидал такого поворота!

— Договор! — непреклонно потребовал Нетудыхин. — Мне по праву стороны-соучастницы должен принадлежать идентичный экземпляр договора! Должен или нет?

— Должен, безусловно.

— Так гони же! — Нетудыхин остановился. — Иначе разговора не будет.

Требование было высказано крайне категорично и недвусмысленно. Идущие навстречу им люди обратили на их разговор внимание и подумали: конфликтуют мужики, что-то не поделили.

— Сейчас! Сейчас! Я попробую… Бойцы мои все в бегах… У каждого работы по горло… — Сатана повернулся к Нетудыхину спиной и что-то там шебаршил и причитал. Потом раздался какой-то чисто механический щелчок, и он обернулся, бледный и покрытый мелкими капельками пота.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, протягивая подрагивающий лист бумаги Нетудыхину, — ксерокопия. Но все абсолютно то же, что и в оригинале.

— Какая еще ксерокопия?! — сказал нахально Нетудыхин. — Мне необходим только оригинал! Может, я судиться с вами буду. А в суде ксерокс не примут. Да еще и не заверенный у нотариуса.

Бумагу Нетудыхин все же взял и стал ее тщательно изучать. Да, это был тот текст, который Сатана показывал ему в прошлый раз.

— А исходящий номер? — спросил Нетудыхин.

— Какой исходящий номер? — удивленно спросил Сатана, вытирая платком взмокревший лоб.

— Вверху должен быть проставлен исходящий номер, под которым бумага зарегистрирована в небесной канцелярии.

— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже бюрократизм чистейшей воды!

— Тогда это не документ. Суд такую бумагу не примет.

— Не надо судиться, Тимофей Сергеевич! Подождите, будет вам оригинал — завтра, даже, может быть, сегодня обнаружите его у себя на письменном столе, если уж такой нетерпеж. Но не ставьте меня в неловкое положение, на вашем месте я был бы более благоразумным.

— Да, конечно! — со злорадством сказал Нетудыхин. — Теперь вы заговорили о благоразумии! Нет, дражайший, до феньки такой текст: "Кроме того, в качестве компенсации за свои труды, Нетудыхину обеспечивается всемерная помощь на его жизненном пути", — процитировал он одно из условий договора. — Выспренне и неопределенно. Обещание ни о чем. Поэтому я объявляю договор недействительным, а сделку несостоявшейся. Все, хана! — Нетудыхин сложил лист договора вчетверо.

— Тимофей Сергеевич! — заорал Сатана на всю улицу, видя, как тот рвет договор на мелкие кусочки.

Сатана явно не ожидал столь резкой реакции со стороны Нетудыхина. Он видел, что Нетудыхин уходит от него, и не знал, что предпринять. Раболепно-подобострастный и одновременно надменный, он стал извиваться перед Нетудыхиным, подобно угрю.

— Не делайте глупостей, Тимофей Сергеевич! Если потребуется, пересмотрим договор. Но не порите горячку. Я, в принципе, готов конкретизировать условия. Каких вы благ собственно хотите?

— Книгу, книгу вторую нужно срочно запустить в производство! — выпалил вдруг Нетудыхин.

— Будет вам книга, будет!

— И чтобы тексты не увечили.

— Постараюсь. Но тут, над этим трудным делом, надо мне самому поработать. Что еще?

— Квартиру. Хотя бы однокомнатную.

— Будет и квартира.

— И в квартиру.

— Будет и в квартиру.

— Машину.

— Зачем? Вам нужны лишние хлопоты?

— Просто я хочу.

— Хорошо, будет. Но я бы не советовал. Потом гараж потребуется…

— Потребуется.

— Хорошо, будет вам и гараж. Дальше.

— Дальше? По-моему, все.

— Прекрасно! Лады! Новый текст договора я подготовлю к следующей встрече. Так уж и быть, зарегистрирую его у Мишки в канцелярии, раз вы такой буквоед. Все? По рукам?

— Подождите. Надо подумать, не продешевил ли я? — Он приостановился. — Книга, квартира, машина, гараж… Бабу я себе сам найду… А пенсион? На свою нищенскую зарплату я не могу себе позволить ничего лишнего. Все расходуется до копейки.

— Положу и пенсион. Пятьсот хватит на месяц? Чтобы не баловать вас излишеством.

— Тысяча!

— Пятьсот!

— А я за такую плату не соглашусь на вашу грязную работу.

— Ну уж прямо — грязная работа! Вы будете также свободно писать, как и писали. Скорректируется только точка отсчета, больше ничего.

— Интересно, как это вы себе представляете?

— Очень просто. Усомнились же вы в том, кто является вашим истинным отцом? Усомнились. И талантливо усомнились, надо сказать. Пора делать второй шаг. В этом духе и необходимо продолжать. Зло должно быть оправдано в своей исторической перспективе.

— В гробу я видел вашу историческую перспективу. Если уж мараться, так мараться за стоящую плату. Иначе я не соглашусь.

— Согласитесь, куда вы денетесь.

— Как куда я денусь? Да не соглашусь — и баста!

— Не согласитесь — другие найдутся. За такие деньги — они мне пятки лизать будут. И не надо мне будет уговаривать их и тратить уйму времени, как это приходится делать с вами.

— Зачем же вы тогда подбросили мне тысячу в стол?

— Ах, вот как! Ну, это для стимула, подъемные субсидировал, если хотите.

— И все-таки — тысяча! — настоятельно повторил Нетудыхин.

— Много!

— Норма!

— Шестьсот, и ни копейки больше! — сказал жестко Сатана. — На сотню выше профессорской ставки. Это мое последнее слово.

— Жлоб! — сказал Нетудыхин. — Вам что, не все равно, шестьсот или тысячу мне платить?

— Нет, не все равно: излишние деньги развращают людей, а вы должны быть постоянно в форме.

— Ладно, — сказал Нетудыхин, — шестьсот — так шестьсот: проживу. Жил же на голую зарплату… Так, и пенсион выхлопотал… И за всю эту муру плата — моя душа. Неравноценный обмен, милостивый государь, совершенно неравноценный!

— Не душа, а перо, — сказал Сатана, упирая особенно на последнее слово.

— А душа моя, где она находится, не на кончике пера? — ответил Нетудыхин. — Да-а, за дешевку вы меня принимаете. Ничего мне не надо! Я пошутил. Мне, как и вам, захотелось пошутить. Могу я пошутить?

— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем жестоко! Зачем же тогда было так горячо торговаться?

— А из любопытства. Чтобы узнать, по какой такой шкале вы меня цените. Оказывается, по шкале обывателя. Мелковато. И даже оскорбительно в какой-то степени. Не надо мне этих ваших благ! Человек мне нужен, Че-ло-век! И с большой, и с маленькой буквы. Таких особенно много. Что с ним происходит? Куда он катится? Почему, проживая жизнь, они так и не становятся людьми? Какая нам участь уготована во Вселенной волей Божьей? Вот что меня интересует! А вы мне блага подсовываете. Чихать я на них хотел!

— Тю-тю-тю-тю-тю, закипел, как самовар! А зачем вам эти знания? Сказано ведь: многие знания — многие печали. К чему усложнять себе жизнь? Вы ведь и так уже отравлены собственным даром. Вот и пестуйте его, совершенствуйте. Потому что он ваш конек и планида. Что вам еще надо? Говорите, что я вас оценил дешево. Неправда, Тимофей Сергеевич. Я даю вам то, на что уходит у множества людей вся человеческая жизнь. Вы освобождаетесь от повседневных мелочных забот. Творите, работайте. Разве этого вам мало? Ну, при добросовестной службе, властью вас могу еще наделить. Однако скажу сразу, — дело это грязное. Не советую, для вас оно неприемлемо: вы родились под знаком Водолея и станете навязывать свои идеи другим. А это всегда опасно.

— Не хочу никакой власти, не хочу! — сказал Нетудыхин. — Хочу знать, что ждет человека впереди!

— А тут, в конце концов, особых секретов нет, — с легким раздражением сказал Сатана. — Подумаешь, какие страсти! Как будто речь идет о главной тайне мироздания. Да я могу об этом поведать вам хоть сейчас.

— Не может быть! — удивился Нетудыхин. — Тогда скажите, что с нами произойдет в ближайшем будущем?

— Пожалуйста, скажу. В ближайшие годы предстоит новый передел мира. Во многих странах наступит экономический спад, очень тяжелый спад. Потом мучительный подъем, за ним — спад, потом опять подъем…

— Хэ! — сказал Нетудыхин. — Прорицатель! Тоже мне! Так и я умею прорицать.

— А что же вы хотите, чтобы я вам все в подробностях нарисовал? Тогда вы не по тому адресу обратились. Все в ведении Его. Ему и известно все до мелочей.

Подходили к перекрестку, у которого недавно произошла их роковая встреча. И остановились на том же месте, где столкнулись. Нетудыхин подумал: "Сейчас предложит зайти в сквер"… Но и Сатана догадался, что Нетудыхин унюхал его желание. Однако сказал:

— Может, все-таки перейдем… на ту сторону? Посидим малость, покалякаем. Разговор-то наш не окончен, да и автору удобней будет изложить его в одной главе…

— Нет — сказал решительно Нетудыхин, — в портфеле гора тетрадей непроверенных лежит. Время в обрез.

— Ну, пошли тогда потихоньку, провожу вас домой.

— Зачем? Я сам дойду.

— А вдруг что-нибудь случится?

— Что со мной может случится?

— Ну, мало ли что! Вот случилось же… на этом перекрестке… Сквозняки тут… Дует со всех сторон. Самого на злоключения подмывает…

Разговор становился каким-то мистическим и неопределенным.

— Ладно, — сказал Нетудыхин, смягчаясь, — потопали.

И они пошли дальше. Но теперь уже не спеша, как два мирно гуляющих вечерней порой собеседника.

Глава 5

Вторая заповедь Сатаны

Между тем, пока происходил этот нервный разговор, на улице стемнело. Зажглись фонари.

Нетудыхин посмотрел на Сатану. В вечернем освещении тот показался ему совсем сереньким мужичонкой.

— Откровенно говоря, — сказал Нетудыхин, несколько погодя, — у меня сегодня такое впечатление, что вы все-таки не Сатана, а так — мелкий бес какой-то. Что-то я засомневался в вас.

— Ну, Тимофей Сергеевич, напрасно, — сказал Сатана. — Это потому, что вы вдруг резко сменили дистанцию по отношению ко мне. Одним махом приблизились. Сатана я, Сатана истинный. А что до моего внешнего вида, так я уже вам говорил о необходимости соблюдения правил безопасности. Нет, никто и никогда из моих работников не посмеет представить мою персону перед людьми. Это исключено. Карается раскаленным добела железом. Были, правда, отдельные попытки подменить меня. Но не со стороны моих слуг, а со стороны некоторых сумасбродных субъектов вашего рода. Были. Бездарные имитации, должен сказать. И все они оканчивались крахом. Но это так, к слову. А я вот о чем с вами сегодня хотел поговорить, о второй заповеди моего декалога. Вы, надеюсь, первую не забыли?

"Курс обучения Зла мне хочет преподать, паскудник! "- подумал Нетудыхин.

— Что?

— Я говорю, вы, надеюсь, первую заповедь моего декалога не забыли?

— Такое не забывается, — мрачно сказал Нетудыхин.

— Ну и хорошо. Хорошо, что не забывается. Эта заповедь должна войти в плоть и кровь вашу. Но это общая установка, относящаяся, так сказать, к эстетической стороне дела. А я хочу сегодня обратить ваше внимание на технологию реализации Зла. Зло, знаете ли, множеством людей воспринимается в искаженном свете и неправомерно охаивается. Хотя я утешаю себя тем, что поверхностность взглядов среди людей — явление весьма распространенное. Поэтому, учитывая это людское верхоглядство, моя вторая заповедь гласит так: изыщи личину для Зла, но обязательно такую, чтобы она по привлекательности своей могла быть равна обаянию Добра. Да, это важно. Это очень важно. Иначе дело будет загублено на корню.

— А к чему такая упаковка, если Зло, как вы утверждаете, есть Добро?

— Э, Тимофей Сергеевич, люди обычно принимают за золото то, что блестит и имеет желтый цвет. Им трудно понять обратное. Пример тому — вы сами. И забывают, что Зло сопутствует им на протяжении всего их существования. Более того, борьба со Злом сделала их такими, какими они сегодня есть. Именно Злу они обязаны всем тем, что они сегодня имеют в арсенале своих достижений. Но Зло, на их поверхностный взгляд, безобразно, неэстетично, отвратительно. И поэтому они склонны предпочесть Злу Добро. Оно, видите ли, на вид такое мягкое, обтекаемое, приятное и главное, — сладостно щекочет сердце человеку. Для них неважно, что было бы, если бы Добро возвести в принцип существования, — важна сиюминутность и внешнее обаяние Добра. Нашелся однажды один тут и стал проповедовать среди людей — из добрых, конечно, побуждений — любовь и братство. Попытался постричь всех под одну гребенку. Ну и что из этого нынче получается? Что ни любви, ни братства как не было, так и нет. Одно лицемерие и притворство. А его самого распяли — допроповедовался! Надо возвращаться к естественным законам существования.

— Выходит, вы совсем отрицаете роль Добра в истории людей?

— Нет, я этого не сказал. Пусть будет, пусть существует Добро. Для слабонервных. Для тех, кто уж совсем не может без него обойтись. И потом — для меня это чрезвычайно важно, — как противоположность Зла. Чтобы его оттенить, вскрыть реальную стоимость каждой из противостоящих сторон. Иначе получится опять же крайность. Но ведущее место в жизни должно принадлежать Злу. Будущее за человеком сильным, агрессивным.

— Послушайте, — сказал Нетудыхин, не выдержав, — вы несете чистейшую ахинею. Я все-таки оканчивал ВУЗ да и так, самостоятельно, интересовался философией. В ваших высказываниях присутствует какая-то чудовищная смесь махрового социал-дарвинизма и низкопробного ницшеанства. А где же культура, куда она делась? Ведь в конце концов люди же не звери. Культура вытравляет в человеке зверя.

— Возможно. Но вы забыли одно незначительное дополнение: и делает человека еще изощренней. Нет, Тимофей Сергеевич, культура — как мышцы спортсмена: с великим трудом они наживаются и в течение очень короткого времени могут быть дистрофированы. Но если она все же наличествует, ее тоже можно повернуть на службу Злу. И вот тут-то крайне необходимо использовать личину. Ради того, чтобы Зло было воспринято людьми должным образом. Человек должен быть уверен: поступая именно так, он делает правильный шаг. Иного решения у него просто не должно быть. Задача личины — облегчить человеку принятие решения. Это, Тимофей Сергеевич, высшее искусство в нашем деле. Работники мои, достигшие такого уровня, считаются у меня мастерами своего дела. За них уже можно не беспокоиться, потому что они сами постигли великолепие и вместе с тем вселенскую значимость того, чем они занимаются. Конечно, это приходит не сразу. Путь к мастерству мучителен. Случаются даже бунты, отречения. Но, познав однажды хмелящий запах реализованного тобою Зла, никто уже потом к ранее защищавшимся позициям не возвращается. Это как власть, испробовав которую однажды, человеку уже трудно от нее отказаться. Потому что это действительно великолепное зрелище, когда ты волей своей ставишь человека в критическую ситуацию, и он, обычно в обыденной жизни инертный, вдруг начинает на твоих глазах, напрягаясь, преображаться и находит-таки, негодник, решения из совершенно, казалось бы, безвыходных ситуаций. А заставь ты его проделать это самое по-хорошему, путем Добра, — нет, откажется, не захочет. Личина тут — незаменимое средство. Она придает человеку силу убежденности в своей правоте. Хотя многие творят Зло и просто по соображениям личной выгоды, не поднимаясь до каких-то там философских обобщений. Такова психология восприятия Зла человеком. С ней необходимо считаться. Если нам удается путем использования личины поддержать человека в убеждении своей правоты, он идет на самый крайний шаг. Если таковой уверенности в нем нет, он колеблется, юлит. Прогресс движется путем преодоления критических ситуаций. Наша задача — создать их как можно больше.

— Зачем?

— Затем, что другого пути нет.

— А зачем мне ваш прогресс, построенный на костях и крови? Вы знаете, что сказал по аналогичному поводу Достоевский?

— Достоевский, Достоевский… Что-то знакомая фамилия. Где-то я с ней, кажется, сталкивался. Это какой век?

— Прошлый, девятнадцатый. Если считать от рождества Христова.

— А страна?

— Россия.

— Ах, да! Как же, как же, вспомнил: Федор Михайлович! Достоевский Федор Михайлович! Очень даже сталкивался. Ну-ну, так что он сказал?

— Что на страдании одних людей не может быть построено счастье других. Это дичь, "эвклидовская дичь", по определению его героя.

— Мало ли кто что сказал из вас тут, на земле. Тем более такой путаный и тяжелый человек, как Федор Михайлович. Он мне самому много крови попортил. Хотя вел себя очень, очень корректно. Законы Творца выше частных мнений. Они не зависят от воли человека. Плодик-то слопали. Теперь приходится рассчитываться за него гуртом, соборно. Но не надо отчаиваться, с совершенствованием разума вашего, — а Зло, безусловно, совершенствует его, — вы все более освобождаетесь от Его власти. Есть надежда на прорыв. Творец полагается на естественный ряд событий, да Зло этот ряд расшатывает и качественно изменяет. Сегодня мировой порядок стал менее предсказуем. Уровень свободы повышается. И еще неизвестно, куда кривая выведет. Человек должен использовать этот текущий момент, чтобы все-таки постичь, рассекретить Его замысел. А потом, может быть, и внести в него свои коррективы. Ибо кто же лучше знает людей, чем они себя сами.

— Но вам-то, вам-то что до всего этого? Почему вы так печетесь о человеке? Откуда вы знаете, что человеку нужно? Может быть, ему и не нужно знать Его замысел. Хотя, конечно, любопытно было бы. Однако это все же чисто познавательная точка зрения, а не жизненно необходимая. Ну, допустим, мы рассекретим Его машинку, раскрутим. А соберем ли опять? Может, все-таки лучше полагаться на естественный ход ее бытия. Зачем пересоздавать то, что уже однажды создано Другим? Можно ведь и беды при этом несусветной натворить. Поэтому разумней в чужую компетенцию не соваться.

— Нет, Тимофей Сергеевич, нет. Соваться надо. В этом деле все туго связано в один узел. Надо, чтобы получить окончательную свободу. И соваться как можно решительней и энергичней, потому что враги не дремлют. Вы ведь посмотрите, что делается. Если за Его замысел принимать то, чему вас научают отцы церкви, то это, действительно, дичь, как очень точно сказал упомянутый вами Достоевский. Они же утверждают, что замысел Божий не доступен пониманию человека, — так? И сами вместе с тем говорят, что в конце концов на земле со временем, когда свершится Страшный суд, хотя сроки они всякий раз эти отодвигают, воцарится Царство небесное. А откуда им это ведомо после их заверений о невозможности постижения человеком плана Божьего? Им что, Творец оказывает особое доверие и милость, посвящая их в свои планы? Тогда следует говорить, что не все равны перед Господом Богом, но лишь избранные. Опять несправедливость со стороны самого Творца. Но отцы церкви врут, что совершенно очевидно, уводя человека не туда, куда надо.

— Что-то я не совсем улавливаю вашу мысль. Причем здесь отцы церкви?

— Не торопитесь, уловите. Так вот, обыкновенному смертному не на кого полагаться. Он не должен верить ни одной из сторон, участвующей в этой вселенской тяжбе. Моей стороне — можно, почему — я объясню потом. Он должен руководствоваться в своих действиях лишь соображениями личных интересов и собственным разумом. Вот к чему я веду. Почему моей стороне можно верить? Потому что низвергнут я был на землю одновременно и совместно с человеком. В этом деле мы с вами — потерпевшая сторона. И мы должны блокироваться, дабы нам легче было вырваться из этого вечного рабства. Есть, правда, тут еще одна сторона, но о ней — в другой раз.

— Что это за сторона? — настороженно спросил Нетудыхин.

— Звери. И весь животный мир. Они-то уж ни в чем не были виноваты, совершенно. Так: под горячую руку попали и замели их вместе с нами. Теперь, оказывается, будто вина их состоит в том, что я, совращая Еву, принял образ змия. Они, мол, подали мне идею. Абсурд, конечно. Высокочтимый Божественный абсурд, выдаваемый за высочайшую справедливость.

Помолчали, совсем замедляя шаг, так как приближалась улица, на которой Тимофей Сергеевич жил.

— Да, — сказал Нетудыхин, — далеко вы зашли в своей ненависти, очень далеко. Послушав вас, можно подумать, что во всех бедах виноват один Господь.

— Ну а кто же, кто же еще?

— А вы, стало быть, ангел Божий?

— Да. То есть был, но сейчас подвергнут остракизму.

— И продолжаете бунтовать, подбивая на новый грех других и обосновывая свой бунт, так сказать, философски.

— Так не виноват же я, не виноват!

— Виноват, лукавый князь, виноват! За ненависть виноват, за необъективность.

— Чепуха все это, вымыслы! Эх, жаль, что времени у вас в обрез, а то бы я вам рассказал все в подробностям. Тогда бы вы поняли, где собака зарыта.

— Вряд ли это изменит мое отношение к вам.

— Посмотрим. Рано или поздно вы все равно убедитесь в моей правоте. Это не ненависть, Тимофей Сергеевич. Это ситуация, в которую я попал и которую пытаюсь разрешить на протяжении многих веков. Но, кажется, она все же близится к своему завершению. И силою слагающихся обстоятельствам, и частично, пусть это будет нескромно, — благодаря моим усилиям. А вы вот самоустраняетесь, несмотря на все ваши заявления. По-настоящему, вам безразлична судьба человека. Между тем, в этой истории, вся потасовочка-то произошла из-за вас, да-да, из-за вас. Вы — средоточие всех противоречий, всех начал и концов. И без вас, людей, здесь никак не обойтись. Вам так или иначе придется участвовать в разрешении этого конфликта.

— Может быть. Но на чьей стороне?

— На моей, конечно, на моей! Когда вы узнаете всю правду, вы, безусловно, примете мою сторону. Я уверен. Я потому и доверяю вам, что надеюсь именно на такой исход.

— Вы уверены?

— Я так думаю.

— Зря, — сказал многозначительно Нетудыхин. — Вас может ожидать самый неожиданный шаг с нашей стороны.

— Против такой неожиданности у меня есть страховка. Я ведь тоже не лыком шитый.

Помолчали. Потом остановились. И Сатана сказал:

— Итак, Тимофей Сергеевич, запомните мою вторую заповедь: изыщи личину для Зла, но обязательно такую, чтобы она по привлекательности своей могла быть равна обаянию Добра. Достаточно просто и доступно.

— И сколько же у вас вообще их, этих заповедей?

— Десять, Тимофей Сергеевич, десять! Дека-лог!

— Ах, да! Ну да, я как-то даже упустил смысл самого названия. Но почему именно десять? Это связано как-то с библейским влиянием?

— Ну — нет! Моя контора самостоятельная. Просто число десять является наиболее рациональным количеством заповедей, которое способен запомнить человек без особого напряжения. Текст должен быть минимален по объему и предельно насыщен смыслом. Тогда он легко ложится человеку на память.

— Между прочим, — сказал Нетудыхин, — у меня тоже есть заповеди.

— Ну!

— Да. Правда, только две.

— Очень любопытно. И о чем же они гласят?

— Пиши — не оглядываясь, шлифуй — творя, издавай — страшась. Все через тире. Это заповедь общеустановочного характера. А для стихов у меня особый завет имеется:

И каждый стих, как крик души,

Как стих последний напиши.

Сатана подумал, сказал:

— Хорошие заповеди, мастеровые. И отлично сформулированы.

— Хорошие, но трудно выполнимые. Выдавать заповеди вообще намного легче, чем их исполнять. В том числе и ваши. Легко сказать: творите Зло любя и используйте при этом для него личину Добра. Правильно ли я объединил ваши две заповеди?

— Да! Да! — вдохновенно и подобострастно заглядывая в лицо Нетудыхину, сказал Сатана. — Абсолютно верно!

— А попробуй осуществи это на деле — не получится.

— Почему?

— По все тем же причинам: не тот я человек. Я хоть и в Бога, может быть, не верю, да Зла творить не хочу. Не ложится оно мне на душу.

— Подождите, Тимофей Сергеевич, — опять горячо заговорил Сатана, — все утрясется. Ваша душа найдет со временем точку для равновесия. Ну, обманули вас когда-то, выдали вам грешное за праведное. Но сегодня-то вы вполне зрелый человек и самостоятельно можете разобраться, где истина, а где ложь.

— Вы думаете, это так просто?

— Знаю, что не просто. Потому и терплю, и вожусь с вами.

— Нет, нет и еще раз нет! Вот когда я приду к убеждению, что Зло — это Добро, тогда я сам явлюсь к вам — у меня-то телефончик есть — и скажу: берите меня, я ваш. Человек к истине должен приходить собственным путем. А сегодня — нет. Извините, мне пора.

Они остановились.

— Время, время дорого, Тимофей Сергеевич, — сокрушенно сказал Сатана. — Вам ведь не так много отпущено. Ладно, продолжим этот разговор в другой раз. Но чтобы вы не сомневались в моих возможностях, на прощание, сегодня я вам хочу преподнести маленький сюрприз: тетради ваши, что у вас в портфеле находятся, уже проверены.

— Не может быть! — удивился Нетудыхин. Он облапывал свой портфель, пытаясь его открыть.

— Не волнуйтесь, там все в полном ажуре. Нет оценок — дома проставите сами. Честь имею! — сказал Сатана, горделиво поклонившись, и зашагал по тротуару.

Нетудыхин стоял несколько растерянный. "Ну и стервец! Ну и проходимец! — думал он, глядя на удаляющегося Сатану. — На любые трюки пускается, чтобы меня уговорить. Балалайка! Любопытно, как ему все-таки удалось это сделать? Неужели там кто-то сидел у меня в портфеле, пока мы с ним разговаривали? И не натворил ли он в тетрадях какой-нибудь несуразицы?.."

Нетудыхин изо всех сил трахнул кулаком по портфелю и поспешил домой.

Глава 6

На рыбалке

Октябрь клонился к исходу. В суматохе рабочих будней Нетудыхин в этом году проглядел, как незаметно совершился переход от лета к осени. Пошел на убыль день. Стало раньше смеркаться, и позже занимались рассветы. Сквер, мимо которого по утрам Тимофей Сергеевич пробегал на работу, с каждым днем все больше оголялся, а на полянах его полотном художника-абстракциониста стелилась палая листва. Резко похолодало на зорях. Но часам к десяти утра солнце прогревало воздух, и иные дни выдавались тихие, безветренные, неповторимо великолепные в своей увядающей красоте.

Вспоминался Пушкин. На ум приходили его пронзительные строки об осени. Нет, никогда Нетудыхину не удавалось дотянуться в своих опусах до такого объемного, почти стереоскопического изображения. Что-то было в душе его городской жизнью загублено. Или, может быть, просто не дано ему. Но к природе он тянулся и любил бывать с ней наедине. После толчеи и транспортного тарарама города, где-нибудь на берегу реки или озера, за удочкой, ему легко дышалось и легко думалось.

Обычно эти поездки за город были связаны у него с рыбалкой. За день до отъезда он запасался червями, очищал их в банке с песком, просматривал свой рыбацкий инструмент. На загородных водоемах в выходные дни, как правило, скапливалось множество городского люда. А летом они вообще превращались в места семейных вылазок. Поэтому для таких поездок Нетудыхин предпочитал дни будние. Чтобы никто не мешал его уединению. И он никому. Два-три рыбака, разбросанные по берегам, может быть, тоже такие же чудаки, как и он, в счет не шли. И день, проведенный у воды, приносил ему блаженную разрядку.

Но в последние недели обстоятельства закрутили Тимофея Сергеевича. Он совсем забыл и о природе, и о рыбалке. И, наверное, не вспомнил бы еще какое-то время, если бы не услышал случайно на перемене разговор двух старшеклассников, бахвалившихся друг перед другом своими рыбацкими удачами. Подумал: "А ведь через неделю-другую клев, пожалуй, уже и прекратится". И тут же решил, что в четверг, свободный у него от уроков, он махнет на рыбалку. Пора ему развеяться. Учебный процесс давно вошел в свою колею, и четверть уже перевалила на вторую половину.

Узнав о намерении Тимофея Сергеевича, Захаровна расщедрилась на кружку перловой крупы для закрыхи. Кузьма, сообразив, что Нетудыхин ладнается на рыбалку, целый вечер обхаживал Тимофея Сергеевича со всех сторон: падал перед ним на спину, толкал и давал по собственной инициативе лапу — Нетудыхин иногда брал его с собой, — но безрезультатно.

— Не мылься, — сказал Нетудыхин, — ничего не получится. Промерзнешь, а потом лечи тебя. Иди на место.

Кузьма не отступал. На рассвете он все еще не без надежды тыкался мордой в ноги Нетудыхину и поскуливал. И только когда дверь за Нетудыхиным закрылась, Кузьма, удивленный человеческой жестокостью, понял, что все его старания были напрасны. Пошел на свое место и объявил голодовку. В знак своего собачьего протеста. Пусть они попереживают, пусть подумают, что с ними произойдет, если он отдаст концы. И кто их будет охранять?.. А Тимофей Сергеевич, спустя час, уже сходил с попутного автобуса и направлялся к знакомому озеру. Начало светать.

От трассы до озера идти предстояло около километра. Местность легким накатом шла вниз, преграждаясь небольшим лесом. Там, за ним, внизу лежало озеро.

Нетудыхин был весь внутренне напряжен. Это напряжение возникало в нем всякий раз, как только он приближался непосредственно к месту рыбалки. Напряжение надежды и вместе с тем сомнения в удаче.

Откуда-то сверху, может быть, с высоты небес, доплыла до него незнакомая мелодия. В сырой утренней тишине она еле пробивалась к нему. Но по мере того, как он приближался к озеру, звучание ее нарастало, и шла она действительно откуда-то оттуда, с небес.

Нетудыхину стало тревожно. Мелодия уходила все выше, взвинчивая нервы, потом медленно ниспадала и снова поднималась, терзая душу и на что-то жалуясь. Что это?

И тут он вдруг увидел на одном из деревьев, в развилке ветвей, игравшего на какой-то дуде человека. Тот самозабвенно тянулся к небу и был в состоянии обалдения. Нетудыхин моментально сообразил — Сатана! Ярость волной всколыхнула Нетудыхина.

— Слазь, сволота! — сказал он и с силой ногой ударил по стволу дерева, словно пытаясь того стряхнуть.

— Не сволота, а как договаривались — Тихон Кузъмич! — сказал с обидой Сатана, кряхтя и осторожно спускаясь с дерева.

— И чего ты сюда приперся?

— Поиграть. Грустно что-то стало. А здесь тихо, никто не мешает. Блаженство.

— Тоже мне, музыкант нашелся, бездарь хромоногая!

— Да уж, инструментом владею в совершенстве. И не чета вам, что вы даже гитару не смогли осилить, — сказал Сатана, спустившись и пряча свой инструмент за пазуху.

Сегодня он был одет в какую-то замызганную до полной истрепанности куртку, в такие же изношенные брюки и походил на лесного бродягу.

— Что это? — спросил Нетудыхин, имея в виду дудку.

— Свирель.

— А говорят, Сатана любит на волынке играть.

— Любил, Тимофей Сергеевич. Да инструмент хлопотный и неудобный в самом прямом смысле. Уже давно перешел на свирель. Немного флейту освоил. На шабашах даже саксом балуюсь иногда.

— Ну? — грубо оборвал его Нетудыхин. — Что надо?

— Поговорить хочу.

— Я же сказал, наш разговор окончен. Считаете, что вы правы — жалуйтесь, куда вы там можете жаловаться. А я на этом поставил точку. — Он опять перешел на "Вы". — Все! Некогда мне: я рыбалить приехал.

— Так и рыбальте, — сказал Сатана, — Я в стороночке посижу, тоже наслаждение.

— Ну да, мешать мне!

— Ни-ни! Ни одного дыха лишнего! Наоборот, буду рад вам помочь. И насадку самую лучшую дам.

Тут Нетудыхин задумался.

— Какую насадку? — спросил он.

— Пожалуйста. — сказал Сатана и протянул Нетудыхину небольшую деревянную коробку.

— Что это? — спросил Нетудыхин.

— Детва пчелиная! — с гордостью сказал Сатана. — Клевать будет на эту штуку рыба — бесподобно.

Нетудыхин заколебался. Он понюхал коробку. Хотя она была закрыта, но он все же уловил тонкий душистый запах пчелиного молочка. Тимофею Сергеевичу еще никогда не приходилось ловить рыбу на такую насадку.

— Ладно, — сказал он, — уговорил. Но условие: не мешать!

— Ну, я же сказал! Я же дал слово! — обиженно говорил Сатана.

— Пошли, — сказал Нетудыхин, пропуская Сатану вперед себя на тропу.

Минуты три шли молча. Потом, наблюдая за прихрамывающей походкой этого странного существа и глядя ему в спину, Нетудыхин сказал:

— И чего ты ко мне прицепился?

— Упали вы мне на душу, — Тимофей Сергеевич, сказал Сатана, — Вы ведь талантом своим мутитесь.

— Ну и что?

— Стало быть, вы мой человек.

— Ну и льстец же ты… Тихон Кузьмич!

— Почему же льстец?

— Потому что на дурака во мне рассчитываешь. Есть громадное количество других пишущих людей. Талантливых, очлененных, так сказать, в своем профессиональном союзе. А ты выбрал меня, совершенно неизвестного. Здесь нет логики.

— А почему же они тогда не написали такое стихотворение, как вы? Мне их членство — до одного места, — сказал Сатана и приостановился, оборачиваясь к Нетудыхину.

— Вперед! Вперед! — сказал Нетудыхин. — Зорьку прозеваем.

— Не переживайте, Тимофей Сергеевич, рыбка будет. Обязательно будет!

Вышли из лесу. Внизу лежало озеро. Рваным покрывалом туман стелился над гладью воды.

— Солнышка бы чуть-чуть, — сказал Нетудыхин.

— Ничего, обойдемся и без солнышка, — сказал Сатана.

Стали спускаться вниз. У Нетудыхина на этом озере было одно облюбованное местечко, и он надеялся застать его сегодня свободным.

Уже выйдя к берегу озера, Сатана неожиданно остановился.

— Здесь, здесь надо ловить, Тимофей Сергеевич, — сказал он, указывая на пустынный берег.

— Мы как договорились? — сказал зло Нетудыхин.

— Молчу, — сказал Сатана. — Но зря вы не соглашаетесь. Там яма большая, и рыбка постоянно в ней крутится.

— Откуда там яма?

— Не знаю. Но яма есть, и все.

Нетудыхин обернулся и посмотрел на место, указанное Сатаной. У берега — ни одной камышинки. И не видно даже следов, чтобы кто-нибудь там рыбалил раньше. Нет, лучше сесть на месте проверенном, тем более, что оно оказалось свободным.

Нетудыхин положил на траву удочки, снял рюкзак и начал распаковываться. Первое, что он сделал, это достал кулек с кашей. Деля кулек по частям, он разбросал кашу в места, где собирался удить рыбу. Сатана примостился недалеко от Нетудыхина и молча наблюдал за ним.

Слева и справа от них располагались заросли камыша. Участок, выбранный Нетудыхиным, был собственно прогалиной между этими массивами камыша. Тут же, у самого берега, доживало свою жизнь полузасохшее дерево, породу которого Нетудыхин затруднялся определить.

Разбросав кашу, Тимофей Сергеевич принялся собирать удочки. Делал он это неторопливо, кладя их на рогачики, поставленные в воде кем-то, удившим здесь рыбу раньше Нетудыхина. Две удочки он зарядил червями, на третью подцепил пчелиную маляву. Посмотрим, что из этого выйдет. И забросил ее ближе к камышу.

Затем он вытащил из рюкзака квадратный кусок поролона, обшитый клеенкой (изделие Захаровны), и, бросив на берег, сел на него.

— Ну, слушаю, — сказал он, глянув в сторону Сатаны. — Что за разговор? Если все о том же, то и не стоит его начинать. — Я же сказал: сделка не состоится. И потом, если честно сказать, я ведь до сих пор по-настоящему не верю в то, что вы реально существуете.

— То есть как?

— А так: не верю, и точка. Вот я — есть. Сижу — рыбу ловлю. И рыба знает, что я есть и боится пойматься мне на крючок. Мы связаны друг с другом. Есть какая-то причинность. И у рыбы против меня имеются свои приемы. А вы кто такой? Пшик какой-то фольклорный. Только таким придуркам, как я, вы и можете вообразиться. Но на самом-то деле вас нет.

— Ну, голубчик Тимофей Сергеевич, это уже совсем нахальство с вашей стороны! Мы же этот этап неверия уже прошли.

— Прошли-то прошли, а я все ж как подумаю — и не верю, что вы есть. Я — есть, — самодовольно сказал Нетудыхин — Возможно, Бог есть. Даже наверное. Есть другие люди. И все мы существуем. А вас — нет. Вас просто нет. Расскажи я тому мужику, — Нетудыхин указал на противоположный берег, — что вон пришел и умащивается, расскажи я ему, что я сижу здесь и разговариваю с Сатаной, он поверит? Нет, не поверит. Потому вас и нет.

— А кто же это сейчас сидит рядом с вами? — Сатана постучал своей костлявой рукой себе в грудь. — Вы что, Тимофей Сергеевич?

— Фантом мой сидит. Вымысел моего раздвоенного сознания. Всего лишь. И никто в нашу тяжбу не поверит.

— А разговариваете вы с кем?

— С собой, дражайший Тихон Кузьмич, с собой.

— Абсурд какой-то!

— А-а, наконец-то. Вот так и вы мне представляетесь абсурдом.

— Есть я, есть! — сказал со злобою Сатана. — Я вам сейчас это докажу.

— Как? — спросил Нетудыхин.

— Подсекайте и тащите настоящего зеркального карпа.

— Э, знаем мы уже эти фокусы, — сказал разочарованно Нетудыхин.

Но вдруг крупно клюнуло, поплавок одной из удочек погрузился под воду, и леску сильно повело в сторону.

— Тяните, тяните! — взволновано и радостно потирая руки, закричал Сатана.

— Не лезь, отродье! — заорал Нетудыхин.

Он стал медленно подводить рыбину к берегу. И точно: поймался крупный карп, притом на пчелиную детву. Странно: карп — рыба донная, и вообще ни на каких козявок не клюет.

Рыбина сталисто отливала своими серебристыми боками. Она трепыхалась, подпрыгивала и была великолепна на фоне порыжевшей береговой травы.

— Красавец! — сказал довольный Нетудыхин, отцепляя карпа и погружая его в сетку, опущенную в воду. И подумал: "Неплохое начало".

— Ну? — сказал Сатана.

— Что ну? — теперь уже в свою очередь сказал Нетудыхин. — Фокусы все это. А может, она и сама клюнула. Что ж я сюда, даром приехал, что ли?

— Эх, и угораздило меня связаться с таким Фомою неверящим! — сказал с досадою Сатана.

— Что?! — сказал угрожающе Нетудыхин.

— А то, что слышали! Это вас нет, уважаемый Тимофей Сергеевич, если по правде сказать. Писателишка называется! Кто вас знает? Где ваш читатель?! В каких справочниках можно отыскать ваше имя?

— Ничего, — сказал спокойно Нетудыхин, — пока знают немногие. Со временем будут знать больше.

— А обо мне — горы литературы написаны. Занесен в самые авторитетные энциклопедии мира. Только вы меня не хотите признать, — сказал Сатана сокрушенно.

— Это все фольклор, мифология — тоже результат раздвоенного сознания. Вы мне на деле докажите, что вы есть.

— Да что ж тут еще доказывать доказанное? Вы же вот ходили в библиотеку наводить обо мне справки?

— Ходил, правда. А как же, надо же знать, с кем имеешь дело.

— Вот-вот, а сами-то меня и отрицаете, даже выписки себе делали обо мне.

Один из поплавков резко дернулся. Нетудыхин вздрогнул и спросил:

— А откуда вам такие подробности известны?

— Как откуда? Служба наблюдения донесла.

— У, сволочи! — сказал Нетудыхин. — Ты смотри, надо же! Следят, как за врагом народа. Нет, Тихон Кузьмич, ничего у нас не получится. Нечистая вы персона, непорядочная. И методы вашей работы дурно пахнут: слежка, подглядывание, шантаж, запугивание — сплошная грязь! Я бы на месте Бога давно вашу артель ликвидировал.

— Э, Тимофей Сергеевич, высоко берете! Не вашего ума это дело. Держит, значит, нужны мы Ему. Есть в том какая-то необходимость. Да и мы при деле, не болтаемся.

— Но у вас, я заметил, тут какой-то и свой личный интерес есть? — сказал спокойно Нетудыхин.

— Имеется, не без того, — ответил Сатана.

— Какой?

— Вы все хотите знать. Вы неуемно любопытный человек, Тимофей Сергеевич.

— Есть такой грех за мной, признаю. Но это помогло бы многое прояснить между нами.

Сатана помедлил, раздумывая, ответить ли на вопрос Нетудыхина или нет. И вдруг сказал:

— В правде мой интерес!

Нетудыхин не понял. При чем здесь правда? С любопытством взглянул на Сатану: еще один правдоискатель нашелся. Сподвижник, оказывается.

— В чем, в чем? — переспросил он, не веря тому, что услышал.

— В прав-де! — сказал Сатана, слогируя слово.

Нетудыхин еще раз посмотрел на Сатану. Тот почему-то учащенно задышал и заметно заволновался. Явная бледность появилась на его лице.

— А в чем же ваша правда-то? — с интересом спросил Нетудыхин.

— А в том, — сказал тихо Сатана, наклоняясь в сторону Нетудыхина и еще больше бледнея, — что мне, лично мне принадлежит авторство идеи сотворения вас! Это вас не шокирует?

Нетудыхин не ответил. Как раз случился клев. Тимофей Сергеевич подсек и вытащил без особой радости небольшого карася. Зарядил удочку, снова забросил и молча сел на прежнее место. Надолго задумался. Молчал и Сатана.

— Доказательства? — жестко спросил Нетудыхин.

— Пожалуйста! — сказал Сатана. — Но я должен в таком случае изложить действительную историю вашего появления во Вселенной. Этого вам никто здесь, на Земле, не расскажет. А я — живой свидетель, один из участников тех давних событий, произошедших до начала всех времен.

— Валяйте, — сказал Нетудыхин. — Любопытно все-таки, на какой еще изворот вы пуститесь, чтобы меня обмануть.

— Тимофей Сергеевич! — сказал Сатана. — Обижаете!

— Валяйте, валяйте — время есть.

Оба закурили. Сатана глубоко затянулся, пустил дым над собой и посмотрел на небо.

Глава 7

Исповедь Сатаны

— С чего начать? — спросил он сам себя. — Наверное, с имени. Так вот, Тимофей Сергеевич, первое имя мое, имя, данное мне Отцом, было Сатанаил. Это уже потом меня стали называть Сатаной. Но дело не в этом. За свое долгое житие я переносил множество имен. Как только меня не называли, Люцифером, Дьяволом, Чертом, Лукавым, Вельзевулом — да возвратятся эти имена тем, кто их придумал! — всех их не упомнить. В конце концов, у вас тут, меня стали называть Сатаной. Ну, Сатана — так Сатана. При чем здесь имя до сущности моей?

А было нас у Отца нашего родного восемь душ, считая меня. И руководили мы всей остальной ангельской братией. Жизнь, я вам скажу, Тимофей Сергеевич, была у нас не жизнь, а малина. Необыкновенно чудная. Что ни возжелаем — пожалуйста, нате вам, сколько хотите и чего хотите. Хотя мира-то тогда еще не было такого, как сейчас. В те времена Отец наш был щедр и любвеобилен. Да что там говорить! Теперь об этих временах вспоминаешь, как о сказке. Иногда даже не верится, что эти времена когда-то были. А ведь были, точно же помню. Любовь и мир царили меж нами. И жили мы так, в этом непорочном и чистом братстве, довольно долго. Может быть, жили бы так и до сегодняшнего дня, если бы не этот червь невыносимой скуки, начавший подтачивать наши ангельские души. Заметил я как-то, что братии моей весь этот достаток не в радость. Стала она с какого-то времени им тяготиться и мучиться. Да.

Надо вам сказать, Тимофей Сергеевич, без ложной скромности, что в молодости я был на редкость смекалист и изобретателен. Не знаю, чем это объяснить. Может быть, гены Отца отложились во мне поосновательней, чем у других. Такой вышел. Я, бывало, придумывал и устраивал игры, от которых Отец родной, наблюдая за нами, укатывался со смеху. И все бы ничего было, да скука нас заедала зеленая. Нет, не то слово, — ведь тогда и цвета такого не было, — ну, в общем, такая скучища, что душу от нее сводило, как от судороги ногу. Вот и пришла мне в голову однажды идея сотворить для всей этой скучающей компании что-нибудь такое, что стало бы предметом наших забот и трудов. Нет, речь тогда о вас еще не шла, это честно. Вас я придумал потом. А сначала просто мелькнула в моей бесшабашной голове мысль, что хорошо бы нам всем чем-нибудь заняться. А то ведь лодырничаем, бьем баклуши бесконечно, и в перспективе ничего не вырисовывается.

Кстати, о нашем появлении на свет. Есть две версии, и обе они ходят среди вас. По одной, так утверждают талмудисты, мы появились на свет во второй день творения. По другой, это уже ближе к вашему времени, — на день первый. На самом же деле содеял нас Отец наш еще задолго до сотворения мира сего. Это я вам сообщаю для справки, потому что за долгие века наплели по нашему адресу гору небылиц.

Да. Потом я как-то так стал к этой мысли возвращаться, и постепенно она отстоялась во мне в конкретную идею. Я совершенно четко осознал: если мы и дальше будем пребывать в таком положении, нас ждет развал и крах. Нам чем-то всем нужно было заняться, найти себе заботу, интерес. И я подумал, что неплохо было бы попросить Владыку, чтобы он сотворил для нас существо, подобное нам, но живущее от нас отдельно. И вообще тогда бы появилось что-то новое в нашей жизни.

Я так был обуян этой идеей, что не вытерпел и тут же поделился соображениями своими с единокровным братом моим Михаилом. Тогда он еще не был Великим Князем, а я — Сатаной, и оба мы были равноправными сыновьями Отца нашего. Сказал — не подумал: простофиля же был, наивен. А он, наушник, возьми и донеси на меня Отцу. Почему он так поступил, я до сегодняшнего дня толком не знаю. Может быть, его одолевала творческая зависть, может, страх быть наказанным за такие вольные мысли, — точно не знаю. Но донес Владыке на меня он, негодник. Это мною установлено потом абсолютно достоверно. С тех пор и началась у нас с ним война.

Вот к чему привела меня моя доверчивость: просочилась-таки информация о моей идее к Отцу. Стал он на меня коситься. Других приласкает, поближе к себе, а на меня — все смотрит испытывающим взглядом, все в упор, и молчит: не туда ты, мол, голубчик, лезешь; я тут главный, не тебе здесь идеи подавать.

И пошел слушок меж нами, что недоволен Папаша мной оченно за мои дерзкие мысли. Братья мои ангелы стали от меня отшатываться.

Но иногда Отец и спросит меня, грустно так: что, мол, Сатюня, скучно? Я так прямо и отвечаю: "Жуть!". А чего ж мне врать-то Отцу родному? И опять Он так смотрит на меня подозрительно. Оказалось потом, что Он обдумывал мою идею.

Собрал Он нас как-то всех на совет и говорит: "Я знаю, дети мои, что кое-кто из вас возжелал, чтобы я сотворил для вашего интереса и утехи живое существо, ибо скучно вам стало жить, и мучаетесь вы бездельем. Так это или нет?" Молчат. А Он опять спрашивает: "Так или нет?" И опять молчат. Как на всех собраниях. А я сказал: "Скучно". Владыка посмотрел на меня и сказал: "Твое мнение мне уже давно известно. Меня интересует, что другие думают".

Взял слово Гавриил. Он у нас любит поговорить. Иногда в своем многословии так запутывает мысль, что и не поймешь, о чем же конкретно идет речь. Знаете, приблизительно так: я полагаю, что при определенных обстоятельствах, хотя, конечно, не исключен и другой исход, но вполне может быть, несмотря на то, что… Ну и дальше таким же образом. Словом, он и в этот раз говорить начал витиевато и неопределенно. Владыка не выдержал и сказал: "Гаврюша, короче!" — Тот остановился и сказал: "Вообще-то, если честно, — скучно. Но, конечно, учитывая, что… " — "Все понятно", — сказал Отец и предоставил слово Рафаилу.

Рафаил согласился с тем, что скучно, но при сотворении нового существа просил обратить внимание на то, чтобы это существо, обладая автономным миром, было бы зависимо от Творца. То есть, чтобы над ним можно было всегда осуществлять контроль.

Потом выступил Михаил. Я весь напрягся и стал ждать, что же он скажет.

Он начал издалека. Проанализировал ситуацию, сложившуюся в последнее время в кругу ангелов. Сказал, что многие братья совершенно обленились. С неохотой являются на хор. Некоторые даже, делая вид, будто поют, на самом деле просто имитируют пение, не издавая при этом никакого звука. Это была правда, я сам иногда на хоре сачковал. Вообще, говорить он умел, и говорил толково, поскольку среди нас отличался большой ясностью мысли и умением выделять во всякой проблеме ее основной смысл. По его мнению, именно упадок дисциплины среди братьев-ангелов и стал причиной появления нездоровых желаний и идеи сотворения какого-то нового существа. Любители новшеств и острых ощущений выискивают для своих страстей объект для их приложения. А мы должны в участи своей стремиться прежде всего к всеобъемлющему совершенству. Мы должны в этом совершенстве и радости славить имя Отца нашего во всем Его блеске и величии. Но если Владыка, сказал он в заключении, считает это дело нужным, то для вящей славы Господней мы готовы с радостью принять в нем самое активное участие.

Ах, хитрюга! Ах, льстец словоблудный! О всепожирающей нас скуке он умолчал. О том, что дело у нас иногда доходит чуть не до мордобоя — тоже.

Тут я не выдержал и взял слово сам. А был я тогда, Тимофей Сергеевич, вроде вас: горяч, задирист. И понес, и понес: о том, что обленились все до крайности, отупели, стали заниматься интригами, дрязгами; о беспроблемности как об основном недостатке нашей жизни, и все в том же духе. Тогда они мне простили мою горячность. Потом я не без их усилий был наказан и свергнут с неба.

После моего выступления начался кавардак. Каждый просил слово. Иные несли самую несусветную чушь. Наконец, Владыка прекратил эту бессмысленную дискуссию. Мне он сказал после собрания, подозвав жестом к себе: "Я жду от тебя детальной разработки проекта. Твое выступление пришлось мне по душе".

Я был безумно счастлив и рад. Я не ожидал от Него такой оценки. И все кругом слышали это. И опять с братьями у меня начали налаживаться, как в прежние времена, добрые отношения.

В последующее время я перебрал в своем воображении ни один вариант проекта. Но я не пришел ни к чему лучшему, как предложить Владыке создать существо, в основе которого находилась бы аналогия с нами.

На беседе со мной, проходившей с глазу на глаз, Он твердо и определенно сказал: "Нет, этому не бывать. Быть ему сотворенному по образу и подобию моему", — и даже как-то нехорошо посмотрел на меня при этом.

После встречи Он стал задумчив и мало разговорчив. Видимо, Он усиленно работал над своим будущим проектом. Наконец, наступил день его оглашения. Честно скажу: впечатление было потрясающим. Я впервые осознал по-настоящему гениальность нашего Отца во всей ее глобальности. Все было тщательно продумано, просчитано, выверено и, несмотря на свою суперграндиозность, выглядело изыскано. Как изящная математическая формула. О соавторстве, конечно, о том, что идея-то все же впервые была предложена мной, забыли. Все восхищались величием и мощью замысла Творца. И были рады предстоящему делу.

Проект не обсуждался. Он был доложен со всеми своими астрономическими выкладками, и через некоторое время началось его претворение в реальность.

Шесть дней все мы пахали на полную выкладку. Как рабы. Одним словом, происходило все то, что стало потом предметом повествования книги "Бытие". Хотя там излагается два варианта сотворения. И оба меж собой перепутаны. Документ-то передавался из века в век, вот переписчики и накуролесили. На самом же деле никаких двух вариантов не было. Работали шесть дней подряд. На шестой сваяли вашего прародителя. Нарекли Адамом, что значит человек. И поселил его Владыка в Эдем, специально для него предусмотреном заранее, как я это понял потом.

Да, вдохновенные дни мы тогда пережили, счастливые дни. Однако вашему родителю в раю скучно одному почему-то стало. Ни звери, ни птицы его не радовали. Вот и решил Господь сотворить ему женскую половину, из его же ребра. Так размножают лозу винограда от черенка. Мы еще долго препирались, какое ей имя дать. Но Адам сам окрестил ее Евой. И Батя сказал: "Пусть. Ему же с ней жить…"

Потом случилось то, из-за чего я оказался здесь, среди вас. Адаму и Еве жилось в Эдеме, что называется, как у Бога за пазухой. А мы наблюдали за ними, и Владыка тоже.

Однажды как-то Он меня подозвал и говорит: "Ну что, Сатюня, ты доволен?"

Что я мог сказать? Конечно! Кроме того, вокруг нас еще лежал непознанный мир, и перспективы на будущее были самые радужные. Оказалось, не ради любопытства Он со мной завел этот разговор.

"Знаешь что, — сказал Он, — надо бы проверить наше творение на надежность. Я там, в центре сада, посадил дерево одно, Древо познания. И запретил им рвать с него плоды. Пока они его не трогают. Но у меня нет твердой уверенности, что они будут вести себя и дальше так. Надо бы испытать их…"

Позже я понял: эта мысль пришла к нему не случайно. Она тщательно была им продумана раньше и являлась собственно частью Его проекта, но когда он мне высказал ее, она мне показалась возникшей самопроизвольно.

Замысел Его был прост: я должен под любым предлогом попытаться уговорить ваших прародителей нарушить Его запрет. Я подчеркиваю: под любым предлогом, Он так и сказал. На искушение Он мне отпустил три попытки. Если они в этих трех попытках устоят, я обязан оставить их в покое и доложить Ему подробности разговора: как они будут реагировать на мое совращение, чем мотивировать отказ или согласие.

Придумали тут же совместно план испытания. Вариант моего явления к ним в обычном виде отвергли: люди могли догадаться, что это провокация со стороны Творца. И явился я к ним в обличии змия.

Я начал с Адама. Но почему-то сразу почувствовал, что с этим типом у меня ничего не склеится. Слишком он выглядел законопослушным, слишком рассудительным. Уговоры на него не подействовали. Первая попытка не у далась. И тогда я переключился на Еву.

Ах, Тимофей Сергеевич, история, я вам скажу, — вещь совершенно непредсказуемая. За многие века моей горемычной жизни я тут такого насмотрелся, что не приведи это видеть еще раз. Рехнуться можно. Иногда какая-нибудь мелочь, чепуха потешная, какой-нибудь конь деревянный или яйца куриные становятся поворотным моментом в ее движении. Да что там яйца! Неуместно сказанное слово, жест могут оказаться для истории роковыми.

Вот и в тот раз оно как-то так случилось не совсем ожидаемо. Сначала она отказывалась пробовать плод. Наотрез отказывалась. Я совсем пал духом: не получится, не исполню я задание Творца. Меня ждал провал. Какая досада! А хотелось послужить Владыке рьяно, со всей своей сыновней преданностью.

Она сказала, что Творец запретил даже прикасаться им к этому дереву. Тут я понял: надо заходить с другой стороны.

Я стал извиваться у ее ног и расхваливать на все лады ее женские прелести. Она расцвела в улыбке. И была в самом деле очаровательна. Я даже удивился: из ребра ведь, стервоза, а такая красивая получилась, надо же! И тут я сделал очень грамотный ход, я поймал ее на честолюбии.

"Да, ты действительно прелесть! — сказал я. — Но до полного идеала тебе не хватает такого же прекрасного ума. Плоды древа познания восполнят тебе этот недостаток. Вкуси их — и ты будешь совершенна, как Бог."

Она задумалась. Потом протянула руку к древу и слегка коснулась его своим изящным указательным пальчиком. На секунду ей стало дурно. Как она говорила потом, в ее глазах потемнело. Но первый шаг был сделан, и она была жива и невредима. У меня появилась зыбкая надежда на успех.

Словом, уломал я ее все-таки, голубушку, расколол на первый плод. И видит она, что ничего, жива. И даже фрукт вкусный оказался. И тут уж она позвала Адама. Тот тоже нерешительно сначала, но причастился. Задание было выполнено.

Я хотел сразу доложить о результатах эксперимента Творцу, но почему-то — я не знаю сам, почему, — мне стало грустно за них. Я подумал: в сущности, они же должны были быть моими детьми, а не Его. Ибо мне, мне лично принадлежало авторство идеи сотворения этих существ! Да, Он углубил, разукрасил мою идею — все это так. Но Он и скрыл от мира мое имя, низвел меня до простого советчика. И я решил не говорить Ему правды, ибо кто же пожалеет этих наивных существ, как не я, который их замыслил.

Я сказал Ему, что ни на какие уговоры они не клюнули. Он был доволен.

К вечеру он пошел прогуляться в саду, а заодно взглянуть на Адама и Ему, чем они там занимаются. И вернулся оттуда вскоре весь бледный и трясущийся.

Позвали меня. Я понял: произошло что-то непредвиденное. Возможно, за мной кто-то подсматривал, когда я разговаривал с ними.

Я никогда Его таким не видел. Он был весь одно возмущение. Тряслась борода, тряслись даже губы. Хотя Он старался совладать с собой. Но теперь я думаю, что это все-таки была игра, Его гениальная игра.

Он долго и тяжело молчал, возбужденно дыша. Потом спросил, глядя мне прямо в глаза: "Почему они сшили из листьев смоковницы себе одежды? Ты мне можешь это объяснить?"

Я молчал.

"Зачем ты меня обманул?" — спросил Он сокрушенно.

Я сказал Ему правду: "Мне их жалко стало… "

"Но ты же посулил им мое совершенство!"

Стоило ли мне говорить о том, что я это сделал лишь потому, что мне очень хотелось угодить Ему.

"Ты обрек их на смерть! — уже кричал Он. — Ты разрушил мой замысел! Ты понимаешь, что ты натворил? Теперь мне все нужно переделывать!"

Мне нечего было возразить. Он уже забыл в пылу гнева, что, когда мы обсуждали с Ним план испытания, то речь шла о любых предлогах, которые могли бы этому делу споспешествовать.

Я пал ниц и сказал:

"Прости, Отец, я виноват!"

А Он опять закричал и замахал руками:

"Нет! Нет! Теперь ты будешь наказан их сообществом! Ты вечно будешь пребывать с ними, пока они сами не дойдут своим собственным умом, что нет в мире ничего выше Добра и Любви! И это будет искуплением твоей вины передо мной и твоими братьями! Другого пути я для тебя не вижу! Пошел, пошел отсюда! Эй, дети мои, уберите этого нечестивца с моих глаз!"

И меня низвергли сюда, в эту юдоль печали. А я так полагаю, Тимофей Сергеевич, что это все Им было инсценировано специально, чтобы устранить меня как автора идеи.

Между прочим, был один момент для практического соавторства, когда Он ваял вас из глины. Я предложил ему вариант: я творю тело человека, Он — душу. Так нет же, не согласился, не захотел. Сказал мне: "Не мешай! Твоя работа еще впереди…" Почему Он тогда так сказал? Значит, Он наперед знал, чем дело кончится. А теперь что получается? Когда человек умирает, душу Он забирает Себе, а тело оставляет мне. А зачем оно мне, одно тело? Мне весь человек нужен, ВЕСЬ, а не часть его! Дележ по принципу: отдает мне Боже, что Ему негоже. Хотя сам потом пустил утку, что, когда Он сотворил вам тело и пошел за душой, я, мол, в этот момент оплевал человека. А Он пришел и вывернул его наизнанку. И теперь-де из-за моих плевков человек отягощен всякими болячками. Враки это все! Очернить меня старается. Не было ничего подобного! Навет один!

Я скажу вам больше, Тимофей Сергеевич. Тут, у нас, на днях, совет состоялся. И меня пригласили чуть не в качестве обвиняемого. Так они, камарилья паскудная, во главе с этим хитроумным Михаилом, знаете, какой вопрос выдвинули на обсуждение? "Причины упадка промысла Божьего на земле и пути их устранения". Во! Да. Черноту такую понесли, что даже мне дурно стало. А Мишка — так тот вообще отвязался. Зло, говорит, творимое Сатаной, — это раковая опухоль на здоровом теле Добра. Но опухоль слишком разрослась. Человек под тлетворным влиянием Сатаны обнаглел настолько, что объявил себя хозяином природы. Храмы и святилища пустеют, разор и скверна нарастают на планете с катастрофической быстротой. Сатана, мол, как предводитель темных сил слишком далеко зашел в делах своих, стал допускать вещи, непозволительные-де с точки зрения обеспечения преобладающего влияния нашего Владыки. Демагог! Формой уничтожения не в меру обезбожившего человека он предлагает избрать атомную войну. Чтобы выжить всю нечисть до основания, дотла. Представляете? И уж потом, на очищенной планете, слава Отца нашего, мол, воссияет с новой силой и мощью. Некоторые, правда, возразили против такого предложения. Давайте, говорят, второй всемирный потоп устроим. А то ведь вместе с человеком погибнут и остальные твари. Творцу будет лишняя работа. Владыку, видите ли, они жалеют, лицемеры! Но о человеке никто из них не подумал. А я сказал: чушь Мишка несет. И стыдно ему, стоящему у трона Господня, не знать, что ни одно так называемое злодеяние, содеянное мною на земле, не делается без ведома Отца нашего. Михаил просто слишком далеко зашел в своей ненависти ко мне. Если называть вещи своими именами, то команда его обленилась, и требование об уничтожении человека объясняется только той психологической усталостью, которая сопутствует жизни с абсолютным достатком и ничегонеделанием. Я сказал, что творить мир сызнова — это безумие, ибо будут утрачены все достижения жизни. Все придется начинать сначала. Кроме того, совершенно неясно, как поведет себя планета после большого количества термоядерных взрывов. Надо Михаилу усилить работу со своими кадрами. Надо заняться делом добросовестно и активно, а не перекладывать бумажки с места на место в своей канцелярии и не ошиваться часами у трона Создателя. Владыка, между прочим, искоса посмотрел на меня. Я сказал, что интересы дела, которым мы, все здесь присутствующие, живем, вынуждают меня быть принципиальным и предпочесть преданность делу верности догме. В конце концов, на все есть воля Божья.

И они сели в лужу. Они думали, что они меня так возьмут, на Бога! Нет, не пройдет им этот номер, кочергу им раскаленную в задницу! Теперь они что-то там затевают и все шушукаются меж собой. И увиваются возле Владыки, обхаживают-облизывают. Но я тоже кое-что придумал…

Вот такая история, Тимофей Сергеевич. И тянется она, как видите, до сегодняшнего дня. Теперь Он утверждает, что в Эдеме человек разрушил предустановленную Им гармонию. Содеянный грех-де исказил истинную природу человека. А зачем собственно было вообще садить там это злополучное Древо познания? Чтобы создать прецедент для последующего искушения человека, а? Кто-нибудь мне может это членораздельно объяснить? Нет разумного ответа, нет. Конечно, это Им все еще в задумке было намеренно спланировано. И одним выстрелом Он убивал сразу двух зайцев: навсегда устранялся я как соавтор и человек попадал в положение вечно зависимого, отягощенный комплексом вины и неполноценности.

Такова моя правда, Тимофей Сергеевич. Хотите верьте — хотите нет. Впрочем, по этой истории имеется масса документов. Но за давностью времен они основательно перевраны и скрыто в них главное — то, о чем я вам поведал. Одним словом, проклял Он и меня и человека. А землю сделал уделом наказания нас. Поэтому я и утверждаю, что мы вместе являемся пострадавшей стороной. Хотя у меня положение сквернее вашего, Тимофей Сергеевич. Никудышное, можно сказать, положение. С одной стороны притеснен навечно Отцом за строптивый ум свой, с другой — у братьев в немилости. Да и вы, люди, мне не верите. Ах, если бы я знал тогда, куда заведет меня эта идея, если бы я знал! Истинно сказано: инициатива всегда наказуема.

Со стороны леса показался рыбак. Он явно направлялся к ним. Сатана умолк.

— Бог помощь! — сказал мужик, подходя к ним сзади. — Как клев?

— Да ничего, — сказал Нетудыхин, — клюет помаленьку. — Мужик немного постоял, понаблюдал за поплавками Нетудыхина и пошел дальше вдоль берега выбирать себе место для ловли.

— "Бог помощь!" — передразнил его Сатана и со злостью плюнул ему вслед.

У Нетудыхина опять что-то поймалось.

Глава 8

Куку, Тимофей Сергеевич, куку!

— Да-а, — сказал Нетудыхин, — сюжетик! Закрутили вы его со всей своей дьявольской изощренностью. Попробуй разберись, где тут правда, а где ложь. Но враль вы, Тихон Кузьмич, бесподобный. В вас погиб великий актер.

— Почему же враль?

— Потому что чушь это полнейшая. Вы игнорировали все и всех: Ламарка, Дарвина, Галилея, Ньютона, Эйнштейна, всю космологию — словом, как будто люди ни о чем и не думали. Наука же говорит о другом.

— Наука! Много вы знаете! — сказал раздраженно Сатана. — Можно подумать, что она возникла благодаря вашим усилиям. Он и науку вашу запрограммировал в вас. Как путь познания.

— Ну да, — сказал Нетудыхин, — прямо все до тонкостей предусмотрел. Тогда выходит, что в мире все предопределено.

— А что же вы думаете, что вы свободны? Свободны, конечно. Но в рамках этой Его предопределенности. Муха тоже свободна, когда она находится в полете. И она уверена не менее вас, что могла бы при желании долететь до луны. Но ей недоступен уровень понимания, свойственный человеку. Почему же вы считаете, что вы можете достичь уровня понимания Творца? Может, Он и эту вашу самоуверенность запрограммировал в вас. Как тормоз. Как ограничитель. Дабы вы не пытались в интеллектуальном отношении стать вровень с Ним. Кстати, муха сотворена раньше вас — и потому она старше, должна быть опытней.

— Вздор! — сказал Нетудыхин, невольно улыбаясь. — Ведь мы же сотворены по образу и подобию Его! А что муха? Насекомое, да и только.

— Вот потому Он и сотворил вас по подобию своему, чтобы вы возомнили о себе и заработал тормоз. Внешнее сходство еще не означает внутреннего равенства. Внешне люди как будто все одинаковы, а ковырни внутри — во многих зверя обнаружишь. Своей самоуверенностью вы уподобляетесь скорее даже не мухе, а петуху, который, кукарекая на утренней зорьке, думает, что день начинается благодаря его кукареканью. Между тем, все намного жестче и предопределенной: притязания вашего разума ограничены заложенной Им в ваш мозг программой. И характеристика параметров ее известна только Ему одному.

Помолчали.

— Это еще нужно доказать, — мрачно сказал Нетудыхин, отрываясь взглядом от запрыгавшего поплавка.

— Подсекайте! — закричал Сатана.

Поплавок нырнул под воду. Но рыба сорвалась, ушла.

— Эх! — сказал с досадой Сатана. — И подсекать-то вы не умеете! Такая рыбина сошла!

— Откуда вы знаете, какая?

— Знаю.

Снова замолчали. И молчали долго, наблюдая за поплавками. Потом Сатана сказал, возвращаясь к прерванному разговору:

— Тут нечего доказывать, Тимофей Сергеевич. Ваша логика зиждется на причинно-следственном принципе. По аналогии вы полагаете, что и все мироздание сотворено по этому закону. Но ваш примитивный детерминизм лежит только на поверхности. В глубине — взаимосвязи и механизмы совершенно иные.

— Какие? — с любопытством спросил Нетудыхин.

— В том-то и секрет, что знание это дано только Ему, — сказал Сатана. — Я этот узелок уже не одно тысячелетие распутываю. Подозреваю, что он завязан по какой-то сверххитрой схеме самозапутывания: чем больше ты его распутываешь, тем он больше самопроизвольно запутывается. Подход надо изменить, подход! Не та технология. Вопрос, по-моему, состоит в том, что его надо распутывать, учитывая его особенность самозапутывания. Вот в чем загвоздка! Поэтому я и пытаюсь объединить наши усилия совместно. А вы не хотите, артачитесь. Даже за плату не хотите. Считаете это низким, безнравственным. Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. Я готов уважать вашу точку зрения. Давайте тогда заключим союз на других основаниях, по идейным соображениям. Парень-то вы ведь мой, обезбоженный парень. И место вам в моих рядах. Иначе мы до окончания дней своих так и останемся у Него в вечном рабстве. Почему бы вам, скажем, не взять для начала хотя бы этот же самый сюжет, сообщенный мною вам без всякой утайки? Поведайте людям правду-матку. А я помогу вам, помогу с дорогой душой. В конце концов, люди должны знать, что не Он, а я, я первым подал идею сотворения вас. И что, кроме библейского, фальсифицированного варианта возникновения человека, есть еще и настоящая, истинная его история.

— Э-э, нет! — сказал Нетудыхин. — Я в ваш вариант не верю. Все это очень сомнительно. Чтобы быть объективным, надо бы выслушать и другую сторону, то есть выслушать и Его, что невозможно. Поэтому писать нужно о ваших злодеяниях на земле. О том, куда вас завела ваша гордыня и какое колоссальное Зло вы приносите людям.

— А с чьего указания? — обозлясь, парировал Сатана. — Вы что, Тимофей Сергеевич? Это же звенья одной цепи! Ничего не делается без Его воли! Не будьте наивными! Весь этот треугольник — Бог, я, человек — скреплен намертво. Изменение одного угла немедленно вызывает изменение двух других. Именно деспотизм Его привел меня к тому, что я перестарался при совращении человека. Раб я был, раб! Мне хотелось во что бы то ни стало сделать Ему приятное. И это желание исходило из рабской моей психологии, которую Он посеял во мне и братьях моих ангелах. Не будь во мне такой рабской, услужливой психологии, не сотворилось бы Зла. Ведь ваши прародители вначале отказывались от вкушения злополучного плода. И отказывались упорно. Но ситуация из-за моей холуйской преданности Ему была обречена изначально на определенный исход. Я много думал об этом.

— Это по вашему истолкованию она была обречена на определенный исход. А по-моему, вы так усиленно старались не потому, что жаждали услужить Творцу, а потому, что Он ваш проект отверг. Вот вы не без злорадства и попытались Ему доказать, что Его вариант проекта тоже не совсем идеален. К несчастью, вам это удалось.

— Правдоподобное предположение, но далекое от истины. Уверяю вас, мной руководило одно лишь искреннее желание послужить Отцу со всем своим сыновним тщанием. Ничего больше. Я совершенно не предполагал таких жесточайших последствий: и для себя, и для вас. С расстояния сегодняшнего дня и всего пережитого опыта, вам, конечно, легко судить. И все же я вам скажу одно: повторись эта ситуация сегодня, все было бы совершенно по-другому.

— А я сомневаюсь. Я не верю вам. Что-то вы мухлюете здесь. Не так это было, не так. Я даже допускаю, что идея сотворения человека действительно сначала пришла на ум вам. Может быть. Ну и что? Вы же Его дитя! Потому вам нечего было тягаться со своим Родителем, тем более что во всех подробностях идею осмыслил-то Он. Вам нужно было великодушно покориться, памятуя Его право старшинства над вами. И все стало бы на свои места. История могла бы пойти по совершенно другому пути.

— Да? Ишь, вы какой рассудительный! Я бы посмотрел на вас, если бы вы какую-то идею выстрадали сами, а потом у вас кто-нибудь взял бы да и тяпнул ее, — чтобы вы тогда запели?

— Вот-вот, тут-то вы и взбунтовались и упали в гордыню за свои таланты. Это чувствуется даже сейчас. Вам, если объективно подойти, надо морду сегодня бить за ваше совращение человека. Вы коварством и хитростью подбили его на преступление, за что и сами пострадали. А теперь, в обиде на Творца, на земле вы порочите Его перед человеком, а там, на небе, — человека перед Ним.

— Бред! Повторение прежних обвинений, которые я выслушиваю уже на протяжении многих веков! Положение мое действительно сложно, но миссия моя благородна: не будь меня, вы бы все тут попередохли в благости своей. А так — ничего, в форме, хотя и не совсем бойцовской, но держитесь.

— Ха! Какой парадоксальный выверт! Это же надо: человечество сегодня еще здравствует благодаря вам, Сатане! Нет, любезный благодетель, чушь несусветную вы несете. Нечистая вы особь. Поэтому лучше уж я буду довольствоваться тем, что мне Господь отпустил. Это, знаете ли, надежней.

— Но вы же лично не верите в Него!

— Я еще сам не знаю, верю я в Него или нет. Но вас, прохвоста, я отрицаю. И не хочу оказаться в очередной вашей авантюре в роли сообщника. Довольно одного раза.

— А правда, правда, к которой вы так тщетно стремитесь и которую так ревниво пытаетесь отстоять в своим опусах, — что будет с ней? Я ведь вам открыл настоящую правду!

— А правда ли она?

— Безусловно, правда!

— Это ваша правда. А я позволю себе усомниться в ней. Может быть, у Творца была идея создания разумного существа еще до вашей инициативы. Вы же со своим предложением просто послужили Ему всего лишь внешним толчком для ее реализации. Могу я это предположить хотя бы гипотетически? Могу. Ведь все так осмысленно, все так тщательно просчитано. На такую работу требовалось уйма времени. А вы безапелляционно настаиваете на собственном авторстве. Или вы полагаете, что вы талантливее Творца?

— Ну и бесенок же вы изворотливый, Тимофей Сергеевич! Мне жаль, что мы никак не можем найти общий язык.

— И не найдем. Ибо положение ваше крайне неопределенное и, по существу, темное. Кого вы здесь, на земле, представляете: себя или Бога? Или, представляя все же Его Божественную волю, вы тем не менее, под этой крышей, пытаетесь реализовать собственные интересы, а? У меня вообще есть твердое подозрение, что вы просто метите на Его место. Вы неимоверно честолюбивы, завистливы, считаете, что вас обделили; отсюда — ваши притязания.

— Да-да-да-да-да, хам! Сплошное скопище самых омерзительных черт! Не дитя Божье, а чудовище, неизвестно какого происхождения! А вы, вы, люди, не навешиваете ли вы мне собственные грехи? Ваши вожди, фараоны, диктаторы, цари, лидеры, ваши герои из века в век тщатся достичь во что бы то ни стало положения Творца. И обходится эта игра вам в миллионы жизней таких же как и вы людей. Игра в Господа Бога, в вождизм! В древности вы даже объявляли себя Богами. Сегодня поумнели: вы просто отвергли Его. Но не потому что не верите в Него, — многие втайне все-таки верят, я знаю, — а потому, что сами вы жаждете вознестись до Его уровня и занять Его место. Что, неправда? Факты? Им несть числа: вся ваша история пропитана кровью и усеяна трупами в борьбе за этот трон! Причем грехи свои вы стараетесь свалить на меня. Так где же объективность? Кто куда метит и кому свойственно неимоверное честолюбие? Нашли лазейку: Сатана во всем виноват! Нет, головастики мои двуногие, у каждого свои грехи и нечего их перекладывать с больной головы на здоровую. Бараны вы, и ведете себя подобно стаду баранов! А чтобы чувствовать себя значимыми, вы, для собственного успокоения, понавыдумывали кучу всяких бессмысленных теорий. Человек с обезьяной произошел от одного прародителя! Вселенная образовалась из "ничего"! О, какие мы умные! О, что мы знаем! Да здравствует наш великий разум! Но значимость ваша мнима, а знания однобоки и ущербны. И мне горестно сознавать, что я, по воле Божьей, обречен здесь толкаться среди вас, ничтожеств муравейных!

Он поднес зажигалку к сигарете, но сигарета почему-то не загорелась. Сатана смял ее, со злостью выбросил и плюнул. Достал другую. Наконец, закурил.

Молчали. Пошумливал слегка камыш. Где-то вдалеке еле слышно тарахтел трактор.

Это обвинение Сатаны на какое-то время вдруг вывело Нетудыхина из прежнего состояния уверенности в своей правоте. Он почувствовал, что в аргументах Лукавого есть горькая доля правды.

— Не знаю, не знаю, — сказал он. — Над всем этим нужно основательно размышлять. Во всяком случае, что касается вашего авторства, то разбирайтесь вы там с Богом между собой сами, кто из вас истинный создатель. Я лично не хочу оказаться среди вас крайним. Хватит того, что вы на Иове экспериментировали: чуть мужик преждевременно дуба не дал. Так что, Тихон Кузьмич, какими соблазнами вы ни принаряжайте свою философию, как ни агитируйте, с вами сделки быть не может. Решение это мое бесповоротно.

— Э, Тимофей Сергеевич, не думал я, что вы такой трусоватый. Я полагал, что вы человек великой дерзости.

— То есть? Что стихотворение написал такое безбожное, что ли?

— Не только. Хотя и это тоже.

— Ну, это уже мои личные отношения с Творцом. Не вам в них ковыряться. Вы лучше занимайтесь тем, что Он на вас возложил.

— Я и занимаюсь. Но зачем же вы меня тогда столько за нос водили? Я ведь надеялся на вас. И столько сил потратил.

— Кто кого водил?! Ты смотри! Это вы ко мне прицепились, как репей. Поначалу я, конечно, был шокирован. Существо-то вы неординарное. Теперь понял, что вы за тип. И никаких отношений с вами иметь не хочу.

— Ишь, как вы запели! Подначиталисъ всякой гадости, хлебнули духа Божьего! А я вас в психушку упеку! — зло и ехидно сказал Сатана.

— Не пройдет вам этот номер, — спокойно сказал Нетудыхин. — По этой части я, слава Богу, абсолютно здоровый. Полнейшая норма.

— Ничего, — сказал Сатана, — мне и для здорового найдут там местечко. В том-то и дело, что здоровый будет находиться среди больных.

Эта угроза несколько все же насторожила Нетудыхина. Ему давно были известны случаи, когда люди совершенно здоровые оказывались в психбольнице.

— Ну и подлое же ты существо! — сказал он, с презрением глядя на Сатану и еле сдерживая закипающую в себе злобу. — Ты знаешь, что я тебе скажу? Если Бог мне не даст сил перенести психбольницу, я покончу с собой! Я не дам себя довести до скотского состояния. Пусть Он мне простит. Но эта смерть будет лежать на тебе, выродок! И тебе придется перед Ним отчитываться! Уразумел, скотина? Он с тебя спросит!

— У-у-у, коварное племя! — зарычал Сатана, оскалившись. — Грамотный стал. Ничего, подберу к тебе другие ключики! Не мытьем — так катаньем возьму. Не по тебе людей укантовывал!

Нетудыхина затрясло. Он взорвался.

— Знаешь что, козел! — сказал он, поднимаясь и беря валявшийся на берегу сушняк толщиной в руку. — Я тебе не Достоевский, я попроще! Могу и по хавальнику съездить — понял! Вали отсюда, пока цел! — В этой угрожавшей стойке он походил на того разъяренного колониста, каким он был в пятидесятые годы. — Или я тебя сейчас так отхожу, что и Папаша родной тебя не узнает!

Сатана тоже поднялся и стал ретироваться.

— Эх, — говорил он сокрушенно, — сколько труда положено! Ну, Тимофей Сергеевич, вы еще меня попомните! Я вас уложу, как бильярдный шар в лузу! Я вам такого тарарама наделаю, что тюрьма вам будет казаться домом отдыха!

— Чеши-чеши! — сказал Нетудыхин, по-прежнему угрожая дрючком. — Чихал я на твои запугивания! Ишь, блядь, подельничик нашелся: дурдомом стращает, мразь паскудная! Не на того напал!

Отойдя так, задом, метров на десять, Сатана повернулся к Нетудыхину спиной и медленно стал удаляться в сторону рощи. Он, казалось, еще о чем-то раздумывал.

Нетудыхин стоял, держа сушняк в руках, и смотрел вослед удалявшемуся Сатане. Неожиданно он вспомнил о деньгах, оставленных ему Нечистым.

— Эй, — позвал он, — погоди! А с деньгами-то, что делать? И тут, над озерной гладью воды, покатился истерический хохот:

— Ха-ха-ха-ха-ха! — смеялся Сатана. — Олух! Дурак! Ха-ха-ха-ха-ха! В жизни не видал таких олухов! Да их давно уже там нету! Я бездарям деньги не плачу! Ха-ха-ха-ха-ха!

От этого хохота Нетудыхину как-то стало не по себе. По спине его прошел холодок. Он отбросил сушняк в сторону и трижды перекрестил Сатану в спину.

И вдруг он увидел, как тот, еще не дойдя до леса, болезненно задергался в конвульсивных движениях эпилептика и стал растворяться в пространстве. Исчезая, он медленно возносился над рощей. Картина была поразительной и продолжалась недолго. Как в замедленной киносъемке. Наконец, фигура Сатаны исчезла совсем, и над рощей повисло от нее лишь небольшое облако.

Нетудыхин перекрестился. Впервые в жизни крест этот был им положен на себя со всей искренностью. И он сказал:

— Господи, избавь меня от этого негодяя! Зачем ты меня искушаешь? — И посмотрел на небо.

В ушах его продолжал еще звучать хохот Сатаны. Поднимался ветер. Со стороны рощи потянуло устойчивым запахом серы. Озерная гладь разрушилась и пошла волна. Пора было домой.

Не спеша он собрал инструмент, увязал его, поклал в рюкзак коробку с пчелиной детвой. Еще раздумывал, брать или нет, сатанинская ведь. Стал вытаскивать свой садок. Что-то он показался ему совсем легким. Точно, пустой: рыбы нет. Угол садка был выгрызен, и рыба ушла в образовавшийся проход. Нетудыхин даже опешил от такой неожиданности.

Первое, что пришло ему в голову, была мысль об ондатре. Это она, ондатра, распотрошила и выпустила рыбу, пока они тут препирались с Сатаной. Но он не раз рыбалил на этом месте, и ничего подобного с ним никогда не происходило. "Ах ты, сволочь! — сообразил он, наконец. — Ах ты, мелкая душонка! Захаровна же и Кузьма ждут рыбу. Чтоб тебе ни дна ни покрышки!" Он был уверен, что это проделка Нечистого.

На трассе ему пришлось долго околевать под разбушевавшимся ветром, пока его не подобрал попутный автобус.

В городе, по дороге домой, он заскочил на рынок и купил десятка полтора разнокалиберных карасей. Ему не хотелось огорчать хозяйку.

Сдав рыбу довольной Захаровне, Тимофей Сергеевич поспешил к себе в комнату и, переодевшись, полез в книжный шкаф проверить, в самом ли деле деньги изъяты. К его удивлению и вопреки заверениям Сатаны, деньги оказались на месте. Они целехонькими лежали за толстенным томом Библии. Это Нетудыхина насторожило. Что-то здесь было не так. Произошла какая-то неувязочка. А ведь Нетудыхин полагал, что его тяжба с Сатаной последней встречей была исчерпана. Но, как оказалось потом, это была только присказка. Сказка его ждала еще впереди…