Жребий

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И Д О Л

Глава 19

Приехали…

Брали его на автовокзале.

Он сошел с автобуса и сразу же попал в привокзальную сутолоку. Было около де-сяти утра. Ощутимо пригревало солнце. У пивного ларька толпились мужики.

Вспомнив о своей рыбе, Тимофей Сергеевич прошел к ларьку и занял очередь. Вообще-то, Нетудыхин не относился к любителям пива. Но в предчувствии надвигаю-щейся жары ему почему-то захотелось пива.

Подошла его очередь. Он получил бокал и, повернувшись, вдруг увидел своего институтского знакомого.

— Рамон! — удивился он. — Какими путями?.. Послушай, дорогуша, — обратил-ся он к продавщице, — еще один бокал, будь добра.

И с двумя бокалами, рюкзаком за плечами и удочками под мышкой он пошел Ра-мону навстречу. Тот улыбался.

— Я тебя приветствую в наших краях! — сказал Нетудыхин, останавливаясь возле свободного столика. Он поставил бокалы, и они пожали друг другу руки.

— Почему в наших? — сказал Рамон. — Я живу здесь уже третий год.

— Ну?!

— Да.

— Вот это да! Как же это мы с тобой до сих пор не встретились?

— Не пришлось, — ответил Рамон. — Воля судьбы…

Нетудыхин пододвинул к нему бокал и полез в рюкзак.

— Один момент, — сказал Тимофей Сергеевич. — У меня вобла вяленая есть.

Здесь нужно сделать отступление и вернуть читателя ко временам минувшим.

Познакомились они в институте. Хотя учились в разных группах и даже на разных отделениях: Нетудыхин — на вечернем, Рамон — на заочном. На экзаменационных сес-сиях эти потоки иногда объединялись. Они слушали вместе лекции, вместе сдавали экза-мены. А по завершении сессии, обычно, шли обмывать ее в какое-нибудь питейное заве-дение. Собственно на одном таком обмывоне Нетудыхин и сблизился с Рамоном.

У этого парня была не совсем обычная судьба. Родился он в Испании. Отец его, после прихода Франко к власти, вынужден был бежать сюда, в Союз, где и осел оконча-тельно. По облику своему и манерам Рамон-младший воспринимался совершенно рус-ским человеком. Русоволос и слегка курчав, внешне похож на Есенина, парень хват, лю-бил он выпить, приволокнуться за женщинами, ценил юмор и, в общем, слыл человеком неунывающим и компанейским. Но, может быть, этот образ "своего парня" служил ему всего лишь маской. В тоталитарных системах истинное лицо человека всегда скрыто. А он даже имя собственное переиначил: представлялся Стасом, в то время, как на самом деле, по паспорту, именовался Вячеславом, точнее — Вячеславом Моисеевичем. Хотя вполне возможно, что было это сделано скорее всего по соображениям благозвучия, а не защиты ради. Две буквы "с", окольцовывая слово, придавали имени некую орфоэпиче-скую завершенность и репрезентативность: Стас.

Как студент глубокими знаниями он не блистал, числился в середнячках. Когда Нетудыхин спросил его как-то, зачем ему филологическое образование, Рамон ответил:

— В моей шараге, где я пашу, все должны иметь высшее образование. Безразлич-но какое, но высшее. Иначе вытурят.

Шарагой оказался Комитет госбезопасности… Теперь они стояли за металличе-ским столиком и пили пиво.

Разговор шел о том, у кого как сложилась жизнь после окончания института.

Нетудыхин о себе сообщил очень кратко: учительствует. Рамона повысили в зва-нии, перевели работать сюда. Женился он наконец-то, получил квартиру, пока один ре-бенок — пацан.

— Вообще-то, — сказал Рамон, — такую встречу надо бы отметить по-другому. Предлагаю взять мотор и махнуть ко мне домой. У меня в холодильнике найдется кое-что покрепче.

Нетудыхин колебнулся. Но что-то его удержало, — может быть, даже рюкзак с удочками: таскать с собой по городу.

— Мы же одной бутылкой точно не обойдемся, — сказал он, улыбаясь. — Полу-чится лишка. Нет, Стас, у нас еще будет время. Я рад, что мы встретились. При случае мы это дело обязательно обмоем.

Не знал Тимофей Сергеевич, что своим отказом он зачеркивает более спокойный вариант ареста.

Допивали пиво.

— Может, еще по бокальчику опрокинем? — предложил Нетудыхин.

— Нет, не хочу. Что-то это пойло мешанкой отдает, — ответил Рамон.

— А я возьму. Тут при повторе дают вне очереди.

Он осушил бокал до дна и пошел к ларьку за вторым. Это уже совсем не было предусмотрено сценарием ареста. Здесь его люди ждут-не дождутся, а ему, видите ли, пивом захотелось побаловаться. Безобразие. И мою волю как автора он игнорировал: я для него, даю слово, планировал только один бокал. Ну что ж, придется подождать, раз так дело поворачивается. Пусть пьет, пьяндыга ненасытный. Может, это его последнее пиво на свободе…

Стоя на повтор, — впереди его был еще клиент — Нетудыхин заметил в отраже-нии витрины, как к Рамону подошел какой-то мужик и что-то ему сказал. Тимофей Сер-геевич подумал… Нет, не подумал, — в нем шевельнулось то тревожное чувство надви-гающейся беды, которое он испытывал накануне своего отъезда. Мельком шевельнулось, на какую-то долю секунды. Но Нетудыхин достаточно осознанно его зафиксировал. "Дурной признак — сразу же по приезду встретить на своем пути кагэбиста", — теперь уже вполне определенно подумал Тимофей Сергеевич.

Вместо одного бокала он прикупил еще и второй — для Рамона.

— Да на хрена ты взял эту муляку? — запротестовал Стас. — Я тебе предлагаю: берем мотор и покатили ко мне.

— Счас, — невозмутимо сказал Нетудыхин. — Еще по бокальчику возьмем и по-топим.

— Ты что, лопнуть надумал?

— Почему лопнуть?

Рамон попадал в совершенно непредвиденную ситуацию. Но чтобы как-то упро-стить ее, он взял принесенный бокал и стал с неохотой его осиливать, налегая больше на рыбу.

Постепенно пиво прикончили.

— Ну что, еще?

— Нет, все. Погнали.

— Что-то я тебя совсем не узнаю, Стас, — сказал Нетудыхин. — Это на тебя не похоже.

Они все же закруглились и медленно стали продвигаться через толчею к стоянке такси.

— Нет, Стас, не поеду я, — сказал Нетудыхин. — Отправлюсь я сейчас домой и занырну в холодную ванну. А потом бабахнусь спать.

Вышли к выездной дороге автовокзала и остановились. Неслышно подкатила к ним "Волга".

— Несерьезный ты совершенно, Тим, — сказал Рамон. Он открыл заднюю дверь машины и, держа Нетудыхина за локоть левой руки, предложил: — Садись.

Нетудыхин понял: "Арест!"

— Нет уж, я как-нибудь пешочком дотепаю до трамвая, — сказал он.

Но тут, словно из-под земли, справа возник еще некто. И жестко взял Нетудыхина за другую руку. Вдвоем они толкнули Тимофея Сергеевича на заднее сиденье: слетел на асфальт рюкзак, упали удочки. Рюкзак подняли и бросили на переднее сиденье, удочки остались на дороге.

Вся эта сцена происходила на глазах пассажиров и кучки таксистов, собравшихся на своей площадке на утренний треп.

— Удочки, сволочи! — заорал Нетудыхин во всю глотку. — Удочки заберите!

Кое-как разместили удочки в салоне. Сжимая его с двух сторон и держа за руки, выехали с автовокзала.

Сердце Нетудыхина стучало, как у заарканенного зверя. А тут еще справа, напар-ник Рамона, заламывал ему до боли кисть.

— Не ломай руку, падла! — сказал Нетудыхин. — Я тебе не тренировочный сна-ряд! — И вдруг разъяренно зарычал и грозно клацнул зубами ему прямо в лицо. Тот от испуга шарахнулся. — Не дави — откушу нос!

— Успокойся! — сказал Рамон.

— А ты молчи, собутыльничек! Никогда не предполагал, что ты меня будешь аре-стовывать.

Мусора они были для него поганые. Мусора, а не блюстители безопасности рос-сийской. И в нем заработал тот агрессивный пацан, которым он был в пятидесятые годы.

Ехали по центральной улице города. В голове Тимофея Сергеевича мучительно пульсировал один вопрос: "За что?" Просто так ведь эти молодцы не берут. Значит, предъявят обвинение. Неужели рукописи каким-то образом попали к ним?

По ходу движения машины он понял, что его везут в управление КГБ. Он знал эту сумрачную хату, замкнутую в каре. Иногда ему случалось проходить мимо нее. Глядя на зарешеченные окна, он с удивлением спрашивал себя, чем могут люди заниматься в та-ком большом здании? А ведь они чем-то там занимались конкретно. И этот факт всегда его поражал: это же надо, сколько в стране еще ненадежных граждан, что приходится государству содержать целую армию надсмотрщиков за ними. Но это была только види-мая часть айсберга…

У дежурного на центральном входе почему-то не оказалось на имя Нетудыхина пропуска. Прокол. Пришлось тому, которому Тимофей Сергеевич грозился откусить нос, бежать наверх.

В большом полукруглом вестибюле с бюстом Дзержинского и дежурным, читав-шим газету, они остались с Рамоном наедине.

Молчали. Отчаяние волнами накатывало на Тимофея Сергеевича. Почему-то вспомнился заяц в утреннем лесу. "Если эта скотина, — думал Нетудыхин о Сатане, — исхитрилась все же как-то разузнать, где находятся рукописи, мне хана".

— Может, ты все-таки объяснишь, почему меня забрали? — спросил Нетудыхин своего бывшего приятеля.

— Да я толком и сам не знаю, — ответил тихо Рамон. — Мне показали твою фо-тографию. "Знаешь этого человека?" — "3наю, конечно". — "Поедешь с Карповым встречать его на автовокзале." Кстати, на фотографии ты снят голым.

— Как голым?! Да ты что? — удивился Нетудыхин.

— По пояс.

— А на каком фоне?

— Фон убран. Но есть одна деталь: ты в темных очках. По-моему, снимок сделан где-то на пляже… А вообще, ты мне извини, конечно, за такую встречу, Тим. Служба, понимаешь…

— Пошел ты на хрен, Стас! — со злостью сказал Нетудыхин. — Я был о тебе дру-гого мнения. Твоего отца преследовал Франко. Теперь ты сам превратился в преследова-теля: ты служишь тому же Злу, только в другой упаковке. Памятуя опыт отца, мог бы во-обще не лезть в эту позорную организацию.

— Да, конечно, когда-то мог бы. Но не сегодня. Однажды запущенную машину остановить трудно… — Помолчали. Потом Рамон все также тихо произнес: — Я тебе вот что скажу, пока нет Карпова: вокруг тебя происходят странные вещи.

— В каком смысле странные?

— В прямом. Алогичные совершенно. Управление стоит на ушах…

На лестничном марше показался именуемый Карповым. Он вручил дежурному пропуск и пригласил жестом Нетудыхина последовать наверх.

Стали подниматься: впереди — Карпов, постоянно оглядывавшийся; за ним — Нетудыхин со своими манатками; заключающий — Рамон.

На третьем этаже свернули налево. Узкий малоосвещенный коридор показался Нетудыхину нереально длинным. По обеим сторонам его размещались кабинеты. Тимо-фей Сергеевич бросил на пол рюкзак и оперся на удочки.

— Перекур, — сказал он.

— Не останавливаться! — потребовал Карпов.

— Тогда тащи рюкзак сам, — сказал Нетудыхин.

— Не разговаривать! — приказал Карпов.

— И не дышать! — дополнил Нетудыхин.

— Да ладно, — сказал Рамон, беря рюкзак, — пошли.

Двинулись дальше. Наконец, у одного из кабинетов, остановились. Но тут и я по-ставлю точку. Потому что там, на той стороне двери, сидя за просмотром материалов по Нетудыхину, их ждал человек, в обществе которого Тимофею Сергеевичу предстояло провести немало мучительный часов. А мне, начиная рассказ о допросе, надо быть объ-ективным, чтобы не погрешить против Дике.1. Звали этого человека Иваном Ивановичем Зуевым.

Рамон не преувеличивал: вокруг Нетудыхина действительно происходили вещи совершенно невероятные. Но невероятные с точки зрения здравого смысла. А жизнь, как известно, зиждется не только на здравом смысле.

Зуев, которому поручили вести "Портретное дело", — так в управлении окрестили на ходу эту скандальную историю — чувствовал себя в крайней растерянности. Прора-ботавший в органах более двух десятков лет, Иван Иванович ни с чем подобным в своей практике не сталкивался. Нет, не то чтобы этого типа Нетудыхина посадить было не за что. Для посадки материала поднакопилось вполне достаточно. Однако последний фор-тель Нетудыхина не вписывался ни в какие уголовные кодексы и вместе с тем являлся фактом вопиющего попрания достоинства всеми уважаемого государственного человека.

В поле зрения КГБ Нетудыхин попал около двух лет тому назад. Неизвестный информатор сообщал, что учитель Нетудыхин Тимофей Сергеевич провоцирует в школе разговоры о свободе слова в СССР. Он открыто защищает отщепенцев Синявского и Да-ниэля — как раз тогда в Москве вершился над ними суд, — называя их дословно "нашей совестью".

Разумеется, подобный тип интеллигенции был хорошо знаком Зуеву. Технология допросов этих защитников и ворчунов была у Ивана Ивановича доскональна обкатана. Обычно, если их хорошо попристращаешь, они поджимают хвост, а иные без особого труда соглашаются на осведомительство.

1Дике — богиня справедливости у древних греков.

Далее информатор докладывал, что в кругу своих товарищей и коллег Нетудыхин распространяет откровенно скабрезные анекдоты о вождях и выдающихся деятелях на-шей страны. Приводился пересказ анекдотов. Есть вообще подозрение, что Нетудыхин не только популяризует анекдоты, но и сам же их сочиняет.

Заканчивалась бумага патетическим возмущением по поводу того, как это наша печать может издавать таких, с позволения сказать, горе-поэтов как Нетудыхин.

Следующая информация была более существенной. Тут явно обнаруживался кри-минал. Этой весной, когда она стала известна в управлении, Иван Иванович предлагал возбудить по ней уголовное дело. Однако руководство его не поддержало по двум при-чинам: во-первых, антисоветский рассказ Нетудыхина, прочитанный осведомителю пря-мо с листа, находился еще в необработанном виде; во-вторых, управлению, видимо, не хотелось рисковать своим ценным окололитературным осведомителем, по чьей инфор-мации был уже оприходован в КГБ не один инакомыслящий. Ждали, что опус вот-вот пойдет по рукам в читку… "И вот дождались, долбодолбы! А надо было брать этого "портретиста", не менжуясь, еще тогда", — злился Иван Иванович. Зуев с огорчением подумал о том, что он не проявил должной принципиальности и не настоял на своем. Но кто знал, кто знал, что все это обернется так ошарашивающе.

Дальше шли копия автобиографии из личного дела Тимофея Сергеевича, справка о судимостях Нетудыхина. Непонятно было Зуеву, как этот бывший уголовник умудрил-ся получить высшее образование. Хотя, памятуя собственное детдомовское прошлое, Иван Иванович мог бы и не удивляться. Но он считал себя исключением, исключением из тысяч людей. А то, что Тимофей Сергеевич пропагандировал и разделял взгляды дис-сидентов, представлялось Зуеву хамской неблагодарностью Нетудыхина по отношению к советской власти. Ведь ни в какой другой стране этому бывшему беспризорнику ничего подобного не светило. И тут Иван Иванович был, конечно, абсолютно прав. Факт суди-мостей однако в автобиографии упомянут не был.

"Надо бы запросить копии его приговоров, — подумал Зуев, читая номера статей УК, по которым ранее был осужден Нетудыхин. — Очень важно знать, за что конкретно он сидел. Подробности преступления всегда несут на себе отпечаток личности преступ-ника. А он, по-видимому, гусь свободолюбивый и дерзкий, раз бежал из таких дальних мест".

В конце был приобщен к делу тощенький сборник стихотворений Нетудыхина "Ветры перепутья". Зуев не любил ни перепутий, ни ветров. Всякая неопределенность ему претила. Он чувствовал себя путником прямой дороги. А эти расплывчатые поэтиче-ские метафоры, по его мнению, только затуманивали перспективу и усложняли человеку жизнь. Но нельзя сказать, чтобы Иван Иванович был уж совсем глух к поэзии. Ему, к примеру, нравились стихи Маяковского. Особенно этот… как его?.. Марш, где "Левой! Левой! Левой!" И когда ему как-то один из подследственных прочитал Маяковкого ран-него, Зуев не поверил своим ушам. Даже пошел в библиотеку управления и навел справ-ки. Оказалось, ранний Маяковский — поэт богоборческого самоутверждения себя как творческой личности и… любви. Это до такой степени шокировало Зуева, что он вообще стал относиться ко всяким поэтическим писакам с подозрением. Раз уж сам Маяковский опустился до любовной истерики, то что говорить о других?

Книжку Нетудыхина Зуев медленно перелистал. Некоторые стихи прочел. Были они все какие-то грустные, мрачноватые, и общая тональность их Зуеву не понравилась. Самокопание, одним словом. Русский человек любит выставить свою душу напоказ и поплакаться перед другими. К сожалению, в суждении Зуева была доля истины. Однако "плаканье" вообще есть свойство определенного вида поэзии. И не только русской.

Эти стихи можно было печатать. Но можно было и не печатать. В них ничего не было ни советского, ни антисоветского. А такое творчество интереса для Зуева не пред-ставляло.

Некоторые строчки в стихах были подчеркнуты красным карандашом. Кое-где на полях сборника стояли вопросительные знаки.

Красным карандашом в управлении пользовался Федор Васильевич Зарудный. Первый зам. Но что этот старый чекист криминального унюхал в строчках Нетудыхина, против которых поставил вопросы, Зуев при всем своем усердии так и не уловил.

Материалы дела, кстати, Иван Иванович просматривал уже не первый раз. Нутром он чувствовал, что между сегоднешним портретным инцидентом и остальными фактами существует внутренняя связь. И там и здесь речь шла о Ленине. Во всех случаях отноше-ние Нетудыхина к вождю было, по меньшей мере, эпатирующим, если не сказать точнее. Но отношение ведь к делу не подошьешь. Нужны были конкретные факты. Текст же рас-сказа в деле отсутствовал. С портретом получалась вообще какая-то чертовщина. И Зуев нервничал. "Сволочь! Сволочь неблагодарная в этом бляденыше сидит!" — ругался он, не зная еще твердо, с какого конца к Нетудыхину подступиться.

Дверь вдруг без стука отворилась и в кабинет ввели виновника зуевских терзаний.

Иван Иванович убрал бумаги в стол.

Глава 20

У Фантомаса

Рамон бросил рюкзак в угол возле дверей. Нетудыхин поставил рядом удочки и без приглашения сел на один из стульев. Такое нахальство несколько удивило Ивана Ивановича.

Кабинет Зуева представлял собой типовое помещение для подобных учреждений. Два письменных стола располагались в нем, сейф, ряд стульев для посетителей.

За спиной Зуева висел портрет Дзержинского, на противоположной стороне — репродуктор. На столе Ивана Ивановича, справа от него, лежала стопка книг.

Из-за вытертой на полах краски комната производила впечатление некоторой за-шарпанности и казенной неухоженности.

Доставив Нетудыхина Зуеву, Карпов и Рамон ушли. В кабинете зависла неопреде-ленная тишина. Оба молчали, поглядывая друг на друга. Зуева удивила поразительная схожесть Нетудыхина со своим портретом. А перед Тимофеем Сергеевичем сидел здоро-венный мужик, на правой руке которого, от кисти к локтю, было выколото крупными ла-тинскими буквами: Фантомас. Клетчатая рубашка с короткими рукавами плотно облега-ла его крепкую грудь. Татуировка, по всему видимому, наносилась еще в детстве. С го-дами, разрастаясь, буквы ее перекосились и расползлись. Теперь она смотрелась, как ко-рявая надпись на старом дереве.

"Вот это типаж, — невольно подумал Тимофей Сергеевич. — Напиши — не пове-рят, скажут, утрирует. Надо же, попасть в руки к самому Фантомасу!"

Меж тем, на самом деле, крестьянское лицо Зуева было свободно скроенным и без всякой злобы. Только излишняя бледность выдавала в нем кабинетного работника.

Иван Иванович уловил ухмылку Нетудыхина, когда тот заметил татуировку. Это Зуева несколько задело. На такую ухмылку он натыкался не раз, и всегда она его раздра-жала. Но что они знали о его жизни? Что они могли ей противопоставитъ? Сумбур своих взбаламученных душ?..

Зуев представился, назвав свое полное имя, должность и звание. Так он всегда на-чинал.

Нетудыхин молчал. Тимофей Сергеевич еще не вполне освоился со своим новым положением и потому решил придерживаться старого и проверенного правила: отвечать на вопросы следователя как можно короче и по существу.

Заметно было, что и Зуев нервничал. Он достал из письменного стола нераспеча-танную пачку "Беломора" и закурил.

— Ну что, рыбачок? — сказал Зуев. — Поскольку ты, как мне известно, человек бывалый, то должен знать, что так просто мы людей не арестовываем. — Пролетарское "ты" покоробило Тимофея Сергеевича, но он воздержался. — У нас имеются достовер-ные сведенья о том, что ты ведешь тихую, но тем не менее явную антисоветскую пропа-ганду. Поэтому будет для тебя лучше, если в своих грехах ты сознаешься сам. Это упро-стит допрос и учтется при определении тебе срока судом. Замыкаться я не советую. — И замолчал, выжидая, что ответит Нетудыхин.

— О каком вообще допросе может идти речь? — сказал Тимофей Сергеевич. — Сейчас, в данную минуту, я не могу быть допрошен.

— Это почему же?! — удивился Зуев.

— Я пьян, нахожусь под допингом. Прошу вызвать врача для освидетельствова-ния моего состояния.

— Куда там пьян! На стуле не держишься, — сказал Зуев. — Скока ты выпил?

— Стакан самогона и две кружки пива.

— Ну.

— Что ну? Этого достаточно, чтобы на завтра я не помнил своих сегодняшних по-казаний.

— Не начинай варить воду, Нетудыхин, — предупредил Зуев. — Стакан самогона и две кружки пива — для русского человека только разминка. Ты ж думай, кому гово-ришь. Это как раз то состояние, когда мир начинает розоветь.

— Для меня он сегодня начал чернеть.

— Ну, ты сам виноват.

— Потом, — сказал Нетудыхин, — я хочу видеть ордер на мой арест. И услышать конкретные антисоветские факты, в которых вы меня обвиняете.

— Будет тебе ордер, будет, — сказал Зуев. — За этим дело не станет. Не торопись. А то ты еще потребуешь и обвинительное заключение сразу положить перед тобой.

— Это было бы лучшим вариантом.

— Нет, Тимофей Сергеевич, ты сам все расскажешь, сам покаешься. А мы это де-ло соответственно учтем.

— Мне не в чем каяться. Я живу, работаю, учу детей русскому языку и литерату-ре.

— Ах, если бы это было так, если бы так! Ты бы не сидел здесь сейчас передо мной. Не надо, Тимофей Сергеевич, не строй из себя невинность. Анекдоты травишь?

— Какие анекдоты?

— Антисоветские.

Нетудыхин вдруг обнаружил, что Зуев уже втянул его в допрос.

— Пока вы не предъявите мне ордер, я отвечать не буду. Ваша должность и зва-ние еще не дают вам права меня здесь допрашивать. Без ордера наш разговор превраща-ется в частную беседу, — категорически заявил Нетудыхин и замолчал.

— Ты смотри, какой ты прыткий! — сказал Зуев, закуривая. — А анекдотики ты все-таки травишь. Про Ленина. Про Чапаева. Про Брежнева. Это нами точно установле-но. И придется тебе, голубчик, отвечать за подрыв авторитета наших выдающихся деяте-лей. Статья 70. Антисоветская агитация и пропаганда. Срок до семи лет. Плюс ссылка от двух до пяти. Итого — двенадцать. Может, ознакомишься подробней с законом? На, по-смотри, — предложил Зуев, беря со стола томик УК и протягивая его Нетудыхину.

— Нет такой необходимости, — сказал Тимофей Сергеевич.

— Зря упорствуешь, — отвечал Зуев. — Я же тебе говорю: невинных людей мы не беспокоим. Те времена прошли, когда сюда попадали невинные. Потому предлагаю строить отношения на добровольном признании. Ты рассказываешь — я записываю. Со-гласовываем текст протокола вместе.

— Я пьян и хочу есть! — сказал Нетудыхин. — Позовите сюда Рамона. Пусть сходит в магазин и принесет мне что-нибудь пожрать. У меня болит желудок. Ни на ка-кие вопросы я больше отвечать не буду!

Зуев задумался. Думал долго. Потом поднял трубку и позвонил Рамону.

— Кореш твой тут умирает… От чего, от чего — от голода. Зайди ко мне.

Явился Рамон.

— Вы что там с ним на вокзале, самогон глушили, что ли? — спросил его Зуев.

— Какой самогон? — ответил слегка оторопевший Стас. — Выпили по паребока-лов пива.

— Значит, он с этим партизаном на дорогу расхилял бутылку, — сказал Зуев. Он говорил это так, словно Нетудыхин отсутствовал в кабинете. — Плохо человеку: сильно болит желудок. И есть хочется. Сходи купи ему что-нибудь перекусить.

Нетудыхина поразила осведомленность о Василии Акимовиче. Тимофей Сергее-вич заказал Рамону граммов триста колбасы, если будет, бутылку молока и пресную бул-ку.

— Не будет булки — половинку хлеба.

Когда Рамон ушел, Иван Иванович, глядя Нетудыхину в лицо, сказал:

— Желудок у тебя не болит, Тимофей Сергеевич. Обманываешь. Нехорошо.

— Зачем мне обманывать? — сказал Нетудыхин. — Болит. Я перед отпуском поч-ти месяц лежал с язвой желудка в больнице.

— Болит на второй день после выпивки. Я сам страдаю этим делом. Не понимаю, зачем ты волынишь? Все равно ведь придется раскалываться. Анекдоты ты травишь.

— Можно подумать, что вы их не травите, — сказал Нетудыхин.

— Травим, бывает. Особенно за рюмкой. Но не антисоветские.

— Так в определенном смысле всякий анекдот можно объявить антисоветским. Даже из постельной серии: их герои тоже советские граждане. Получается навет. По ана-логичному поводу Гоголь говорил, что в России вообще нельзя смеяться, так как каждый принимает смех на свой счет.

— Ну, Тимофей Сергеевич, Ленин — не каждый. Ленин — человек исключитель-ный. Помнишь, у Маяковского: "Мы говорим Ленин…"

— Не надо! — запротестовал Нетудыхин. — Это поэтическое видение лично Маяковского.

— Вот-вот, видишь, какой душок из тебя попер. А ты утверждаешь, что не расска-зываешь анекдоты.

— Я не люблю заезженных цитат. Процитируйте еще "Стихи о советском паспор-те".

— А чего — настоящие стихи. Высокогражданские. Если бы ты написал такие, я бы гордился знакомством с тобой. А у тебя они все какие-то мутные, как пивная брага.

— Ну, какие есть. У меня другое мировосприятие. Я далек от Маяковского, — от-вечал Нетудыхин.

— Да, это верно. Поэтому в твоих анекдотах Ленин и выглядит онанистом.

— Не знаю такого анекдота.

— Знаешь, Тимофей Сергеевич. И не раз рассказывал его. Ночь. Смольный. Со-вершается революция. С одной стороны коридора идет Ленин, с другой — Дзержинский. Уже почти разминулись. "Феликс Эдмундович! — окликает Дзержинского Ленин. — Вы на каторге онанизмом не занимались?" — "Ну, что вы, Владимир Ильич?" — "Напрасно, батенька! Увлекательнейшая, я вам скажу, вещь!" И разошлись… Это твой анекдот, Ти-мофей Сергеевич. За такой анекдот семи лет мало, катушку всю надо давать.

— А что вы находите в нем криминального?

— Как что? Это же самый грязный пасквиль, который только можно возвести на вождя.

— Если вы онанизм считаете величайшим грехом человека, то слава Богу, что это еще пока так. Но ведь мне думается, что анекдот можно трактовать и по-другому.

— Каким образом? — спросил Зуев.

— Как обладание юмором в самой критической ситуации. Происходит револю-ция, творится величайшее в мире событие — ну и что? Общество без юмора, подобно отдельному человеку, обречено на смерть. Развеселить сподвижника и товарища в столь серьезную минуту — это сверхзадача. Таков Ленин, гениальный и одновременно не те-ряющий чувство юмора в любой ситуации. Нельзя быть столь категоричным, как вы.

— Нет, ты послушай этого толкователя, — говорил Зуев, обращаясь к вернувше-муся Рамону. — Лукавство все это, Тимофей Сергеевич. Народ понимает анекдот напря-мую. Не будет он в нем выискивать какого-то там глубокого смысла. А напрямую — ле-жит глумление и кощунство над личностью вождя.

— Плохого вы мнения о народе. Раз он сам создает такие анекдоты, то, стало быть, и способен понимать их. Я могу вам рассказать аналогичный анекдот о Ленине.

— Давай, врежь, — сказал Зуев, довольный тем, что Нетудыхин наконец-то, ка-жется, раскачивается.

— Ленин и Горький на досуге.

— Ага.

— Оба погружены в чтение.

— Ага.

— Горький говорит: "Владимир Ильич, завтра воскресенье. Не съездить ли нам на рыбалку? Возьмем водочки, пару проституточек и махнем за город". — "Рыбалка — это прекрасно! — отвечает Ленин. — Водочка — это тоже хорошо, но в меру. А вот прости-тутку Троцкого — терпеть не могу. Увольте, батенька, от такого общества…"

Смеялись — Зуев раскатисто и добродушно, Рамон сдержано и плутовато.

— Ну, так это же совсем другой коленкор! — говорил Иван Иванович. — Здесь Ленин чист, как ангел.

— Э, нет, Иван Иванович! Согласно вашей логике, его можно здесь обвинить в педерастии или, по крайней мере, в супружеской неверности. На самом же деле — это пример абсолютно политизированного сознания. Есть такой феномен в психологии: каж-дый воспринимает мир в силу своей установки. У вас установка — отыскать во всем не-пременно криминал. Под этим углом вы и рассматриваете анекдот.

— Виляешь, Тимофей Сергеевич, виляешь. Умно, но виляешь. Ну да ладно, с анекдотами. К ним мы еще вернемся. Давай ешь да пойдем дальше. У нас с тобой много еще невыясненных вопросов, — сказал многозначительно Зуев. И Рамону: — Ты смотал-ся так быстро.

— Я в буфет наш сбегал, — отвечал Стас.

— А.

Нетудыхин достал из кармана рюкзака свой рыбацкий нож, прошел к письменно-му столу, на котором лежали вместе со сдачей продукты, и, усевшись самоправно за стол, стал разделывать колбасу.

Делал он все это преднамеренно неторопливо, пытаясь разгадать, о чем же у них с Зуевым пойдет речь дальше. Но в голове его роилось столько вопросов, что он толком ни на один из них не мог дать себе ответ.

Пока он расправлялся с колбасой, Рамон стоял к нему спиной, склонясь над сто-лом Зуева. Они о чем-то тихо меж собой перешептывались. Тимофея Сергеевича удивила беспечность их: у него в руках солидный нож, а они ведут себя так, как будто находятся в полной безопасности. Попади он в милицию, его в первую очередь бы обшмонали и занесли бы нож в протокол при описи изъятых вещей.

Рамон ушел. Нетудыхин допил молоко. Половину колбасы и часть булки он оста-вил на потом, не зная еще, как закончится его сегодняшний день. Затем он собрал остат-ки пищи со стола и вместе с ножом разместил их в рюкзаке.

По тому, как Тимофей Сергеевич аккуратно все уложил в рюкзак, Зуев заключил, что человек этот привык к порядку и ему, Зуеву, нелегко будет его расколоть. Люди с твердо установившимися привычками консервативны и с трудом поддаются нажиму.

— Ну что, легче стало? — спросил Зуев, когда Нетудыхин уселся против него.

— Легче — не легче, но я подкрепился.

— Хреновое твое дело, Тимофей Сергеевич, — как бы даже с сочувствием сказал Зуев. — Ладно, пошли дальше… Анекдоты — это ж только начало. Хотя и докладывают нам, что ты, мол, сочиняешь их сам, но я сомневаюсь в этом. Для анекдотов нужно иметь особый дар, который у тебя, судя по твоим стихам, отсутствует. Это, правда, только мое мнение. А вот рассказы антисоветские ты пописываешь. Зачем, спрашивается? Хочешь их издать там, за бугром, как это сделали Даниэль и Синявский? Но ты же прекрасно знаешь, чем это у них кончилось.

— Никаких антисоветских рассказов я не пишу. Я пишу стихи. Ну, иногда не-большие заметки или статейки для нашей областной сплетницы. Рассказами это назвать никак нельзя.

— Нет, Тимофей Сергеевич, я имею в виду конкретную вещь и с конкретным за-головком — "Сюрприз пятидесятилетию". Написан тобой такой рассказ?

Это был совершенно ошарашивающий вопрос. В предверии надвигающегося пя-тидесятилетия Октября, весной прошлого года, как я уже упоминал, он написал такой рассказ. Прочел он его только одному человеку. И вот теперь о существовании рассказа вдруг стало известно в КГБ.

Зуев ждал ответа. И Нетудыхин сказал:

— Такой рассказ мной был написан. Но я его потом уничтожил. Я вообще не счи-таю себя прозаиком.

— А зачем же писал?

— Ну, видите ли, садясь за стол, не всегда знаешь, что у тебя получится. И даже если ты и написал какой-то текст, то надо дать ему время отлежаться, чтобы ты мог от-страниться и оценить его объективно.

— А если я тебе предъявлю рассказ сохранившимся, что ты на это тогда скажешь?

"Неужели откопали бутыль?" — подумал Нетудыхин с ужасом. (Тут, в скобках, я замечу, что в то время, когда Зуев допрашивал Тимофея Сергеевича, на квартире у Заха-ровны производился обыск.)

— Рассказ сожжен, — твердо глядя в глаза Зуеву, заявил Нетудыхин.

— Но ты же, твою мать, противопоставил в нем Ленина и нас, чекистов! Ты по-нимаешь, на кого ты поднял руку?!

— Ничего подобного! — сказал Нетудыхин. — Акцент в рассказе сделан на ко-мичности ситуации актера, попытавшегося с помощью искусства повлиять на жизнь. Это современный Дон Кихот.

— Нетудыхин, не верю я тебе, не верю! — заявил Зуев. — Изворотливый ты очень. Не станешь ты потехи ради писать такой рассказ. Не любишь ты советскую власть. А она ж тебя, сорванца, в люди вывела, не забывай. Не пойму я, откуда в тебе все это? Вроде свой парень, а гадости пишешь! — Зуев сильно хлопнул пачкой "Беломора" по столу. — Ну напиши ты что-нибудь веселое, жизнеутверждающее. Чтобы люди по-смеялись от души. Нет, ты ковыряешься, лезешь куда-то — хер его знает, куда.

— Да ведь и веселое можно написать по-разному, — сказал Нетудыхин. — Мож-но, как ранний Чехов, с грустью. А можно и с раблезианским хохотом. Кому что дано.

— Каким-каким?

— Раблезианским. Рабле, Франсуа Рабле.

— Это кто таков?

— Французский писатель.

— Ну, французы — народ несерьезный. Им все шуры да муры. А мы люди идей-ные. Он когда жил, твой Рабле? Или еще живет?

— 16-й век.

— Ну вот, видишь, совсем старый. Нехрен ему в ХХ-м веке околачиваться среди нас.

Нетудыхин с улыбкой подумал, что могли бы сказать французы, слушая о себе этот разговор двух русских.

Зазвонил телефон. Зуев снял трубку и долго слушал кого-то, ничего не отвечая сам. Лицо его казалось бесстрастным. Трубку телефона он плотно прижимал к уху и не-возможно было понять, что он с таким вниманием и так долго выслушивает. Наконец, Зуев трубку положил.

— Да, Тимофей Сергеевич, французы нам не чета, — произнес он в неопределен-ности и задумчивости. — Я тебя сейчас переведу в другой кабинет, а сам ненадолго от-лучусь. Вот бумага и ручка, возьми. Изложи мне сюжет своего рассказа более-менее подробно. И вспомни, кому ты давал его читать? Когда, где? Кто еще при этом присутст-вовал? Если сжег рассказ, — если, конечно, сжег, — то тоже, когда и где? Может быть, свидетели были при этом…

— На рыбалке сжег, — сказал Нетудыхин. — Ночью. Спалил, разжигая костер.

— Ну, в общем, ты меня понял. Вверху оставь место для заголовка. Я вернусь — напишешь под мою диктовку. Пошли. — И они вышли из кабинета Зуева.

"Что его так всполошило? — думал Тимофей Сергеевич, шагая впереди Зуева. — Куда он так неотложно торопится?"

А ответ был прост: привезли бумаги Нетудыхина.

Не было у них текста рассказа, не было. Если бы он у них имелся, Зуев бы разго-варивал с ним по-другому — не выпытывая, а обвиняя. Но Коля — как же так? — такой, казалось, умный и стоящий в негласной оппозиции к властям человек, на деле вдруг обернулся элементарным стукачем. Прочти Нетудыхин "Сюрприз" еще кому-нибудь, может быть, он и засомневался бы в своем выводе. А тут же двух мнений быть не могло, содержание рассказа было известно только одному человеку — Шорохову.

Николай Дмитриевич Шорохов работал в областной газете фельетонистом. По-знакомился с ним Нетудыхин в позапрошлом году в больнице, где они оба лежали на об-следовании. Узнав, что фельетоны, которые Нетудыхин не раз читал, принадлежат Шо-рохову, Тимофей Сергеевич был приятно удивлен. Ну и конечно, Нетудыхин — христи-анская душа — не удержался и во время совместный прогулок вокруг больницы прочел тому с десяток своих стихотворений.

После выписки познакомились поосновательней. Не знал Нетудыхин, что на мес-тах, где проходила критическая информация о советской власти, КГБ держал, как прави-ло, людей своих. Вот и получилось, что он сдуру-спьяну прочел как-то Шорохову только что испеченный рассказ. Потом даже ругнул себя за столь безалаберную доверчивость. И все же такой оборот он предположить не мог. Значит, они его пасли уже давно.

"Ах, ты Коля, Коля-Николай! И зачем же ты это сделал, скотина безмозглая? — думал Нетудыхин. — Шорохов! Надо же: чуть не Шолохов. Слова, этимологически вос-ходящие к одной основе". Впрочем, правду сказать, кое-какой шорох в городе этот газет-ный шут своими публикациями производил и прикрывал таким образом свое истинное лицо.

… Тимофей Сергеевич закончил осмотр кабинета, в котором его закрыл на ключ Зуев. Закурил. Нет, писать он ничего не будет. Он должен стоять на одном: рассказ был, но он его сжег. А что там в рассказе написано, кто знает лучше автора? Автор волен ис-толковывать его так, как он это понимает сам. "Пусть волокут, суки, Шорохова на очную ставку, если они, конечно, захотят его вскрыть".

В молчавшем репродукторе, который висел на стене, как и в кабинете Зуева, что-то неожиданно щелкнуло. С чего бы это? Нетудыхин подозрительно на него покосился и тихо прошел к окну.

Улица, на которую выходило здание КГБ, жила своей жизнью. Торопились куда-то по своим делам прохожие. Проезжали мимо, сбавив скорость на знаке "40", машины. На противоположной стороне, у входа в гастроном, разговаривали две женщины.

Отныне всего этого он будет лишен. Он — социально опасный элемент. Не же-лающий, чтобы люди вот так ходили по улицам своих городов, беседовали, трудились и славили коммунистическую партию за то, что она предоставляла им такую возможность. Он — еретик, и должен быть посажен в тюрьму — там ему место.

Нетудыхин с горечью подумал о том, что он ничего не успел сделать стоящего. Книга неокончена, выпущенный сборник — простодушно наивен, — жизнь его, в общем, канет в бездну забвения. Вместе с ней — и его попытка свидетельствовать о своем поко-лении.

Это осознавалось страшней тюрьмы. Как личный крах, как полная безысходность. Однако Тимофей Сергеевич помнил, что всякое состояние в конечном счете временно. "Не конец же это света!" — успокаивал он себя.

Сев за стол, он написал небольшое стихотворение.

О душа, успокойся

и уймись, наконец!

Все пройдет,

все уладится,

все рассудит Творец.

Был же день,

было солнце

и был вечер вчера.

А сейчас — просто ночь.

Просто ночь,

До утра…

Проставил дату. Такие стихи он условно называл стихами, написанными по жи-вому состоянию души. Обычно они ложились на бумагу сразу. И их почти не приходи-лось править.

Он сложил лист бумаги, перегнув его несколько раз, и спрятал в карман. "Как же из этой ситуации выпутаться? спрашивал он себя. И опять, в который уже раз, стал об-думывать свое положение.

Так, в раздумье, он просидел более часа. Наконец, в дверях кабинета загремели ключами.

— Написал? — спрашивал Иван Иванович, входя в кабинет вместе с Карповым.

— Нет, не получается почему-то, — отвечал Тимофей Сергеевич. — Пересказы-вать рассказ — это все равно что сочинять его заново. И то он будет уже другой, а не тот, что был написан раньше.

— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем несерьезно. Так мы не договаривались. Ты же на своих уроках пересказываешь ученикам произведения писателей, которые изу-чаются?

— Да, приходится. Они, балбесы, не хотят читать.

— Вот. А сам не можешь свой же рассказ пересказать. Так дело не пойдет.

— Видите ли, при пересказе ускользает, если можно так сказать, вся аура. Весь тот дух произведения, который в момент оценки его как раз и важен. Потому один и тот же сюжет может быть реализован по-разному, — сказал Нетудыхин, совершенно невин-но глядя в лицо Зуеву.

— Ну и блудливый же ты, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Оттырить мне тебя хочется. По-мужицки. Бери бумагу. Пошли ко мне в кабинет.

Перебрались к Зуеву. Он сказал, усаживаясь за стол:

— И сколько ты будешь меня мурыжить? Ты что думаешь, у меня терпение бес-конечное?

— Да он же пропитан ненавистью к советской власти! — ни с того ни с сего ляп-нул Карпов.

— Ненависть, — ответил корректно Нетудыхин, — необходимо еще доказать. — И тут же не выдержал: — А если меня здесь будут оскорблять посторонние, я вообще откажусь от всяких показаний.

Карпов и Зуев переглянулись.

— Доказать ее можно на раз, — сказал веско Зуев. — Но мне все же хочется, что-бы ты сам покаялся.

— Как это — на раз? — удивился Нетудыхин. — Я такое заявление считаю абсо-лютно голословным. Только факты.

— А портрет, что появился на доме быта, — это что, не факт?

— Что за портрет? — не понял Нетудыхин.

— Твой портрет, — сказал Зуев. — Вместо портрета Ленина.

— Чей??? — переспросил Нетудыхин.

— Портрет Тимофея Сергеевича Нетудыхина.

Нетудыхин оцепенел. Он смотрел на Зуева широко раскрытыми глазами и не ве-рил тому, что слышал.

— Это какая-то чушь! — сказал наконец Нетудыхин. — Что вы выдумываете? Откуда ему там взяться?

— Нет, не чушь, Тимофей Сергеевич. К сожалению, совсем не чушь. И это уже не анекдотики-рассказики, которые, кто знает, то ли есть, то ли нет. Портрет висит как не-прложный факт. Ты сможешь его сам увидеть. И постарайся объяснить нам, в силу каких причин и по какому такому праву ты там появился?

— Я абсолютно не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — заявил Нетудыхин.

— Дом быта знаешь, где находится?

— Конечно.

— Там, на торцевой стене его, висел портрет Ленина.

— Что-то висело, помню.

— Теперь он исчез.

— Сняли, наверное, на реставрацию. Скоро повесят снова.

— Нет, его никто не снимал. Он так и остался висеть. Но вместо Ленина теперь там твоя морда красуется собственной персоной.

— Что?

— То, что ты слышал.

— Этого не может быть! — категорически заявил Нетудыхин.

— Так бы и я подумал, да не могу: факт есть факт, — сказал Зуев.

— Когда, когда это случилось?

— Вчера утром.

— Почему же вы его не сняли до сих пор?

— Сняли, как же, сразу же и сняли.

— Ну и что?

— А ты за ночь опять прямо на стене объявился. И даже еще красочней, чем был.

— Это какая-то фантасмагория! — сказал Нетудыхин. — Я здесь ни при чем.

— Нет, Тимофей Сергеевич, при чем. Мы живем в причинном мире, так просто ничего не появляется и не исчезает. Мне, например, кажется, что ты очень возжаждал славы и уважения. И даже в мыслях своих посягнул на славу нашего вождя. Притязания твои были настолько сильны, что наконец реализовались. Но это же катастрофа для об-щества! Завтра ты можешь страстно возжелать еще чего-нибудь. Где гарантия, что твои желания не обернутся реальностью?

— Мистика! Никакой жажды славы я никогда не испытывал.

— Зачем же пишешь?

— Пишу потому, что живу. И по-другому не могу.

— Это твое признание очень важно. Хочешь быть замеченным в жизни. Размеч-тался о великой славе земной. Спокусился даже на Ильича. Вот тебе и результат в виде портрета.

— Послушайте, — сказал Тимофей Сергеевич, — то, что вы пытаетесь сейчас до-казать, — совершеннейший абсурд. Причем здесь Ленин? Он политический деятель. Я не имею к политике никаких притязаний, тем более — лично к Ленину. Даже как идеал, ес-ли уж на то пошло, он не может мне служить образцом. Другое дело, если бы это был кто-нибудь из русских классиков. А здесь нет никакой логики.

— Не скажи, Тимофей Сергеевич, не скажи. Я тоже сначала не мог понять этой связи. А оказывается, еще какая логика просматривается. Целая система: ты популяризу-ешь анекдоты о Ленине, написал о нем гнусный рассказ, наконец, искушаешься его ме-стом в сознании нашего народа — разве это не ряд однородных преступных деяний? И все они вращаются вокруг личности Ильича. Как ты смеешь претендовать у народа на уважение, равное уважению вождя? Что значит твой нахальный самозахват?

Нетудыхин оказывался в тупике. Что он мог ответить на все эти дикие вопросы? Тимофей Сергеевич, конечно, уже догадался, чья это проделка с портретом. Но разве можно было говорить об этом Зуеву?

И он повторил свой прежний довод:

— Я здесь ни при чем.

— Кто же тогда при чем?

— Не знаю. У вас больше информации, должна быть своя версия. Для меня же то, что вы мне сообщили, вообще представляется абсурдом. Откровенно говоря, я сомнева-юсь во всей этой чертовщине. Висел портрет Ленина — неожиданно исчез. Вдруг на сте-не появилось мое изображение. Белиберда какая-то… Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока сам не увижу портрет воочию.

Помолчали. Потом Зуев сказал:

— Иди, Юра, организуй машину. Повезем его на место преступления.

Когда Карпов вышел, Зуев, потирая лоб, грубо сказал:

— Голова, блядь, раскалывается от твоего чудотворства! — И мрачно посмотрел на Тимофея Сергеевича.

Дом быта находился в десяти минутах езды от управления КГБ. Если ехать по центральной улице, — и того меньше. Но шофер, сидевший за рулем "Волги", поехал второстепенными улицами. Нетудыхин даже засомневался, туда ли его везут. И только когда подъехали к Дому быта, Тимофей Сергеевич понял, почему водитель поехал именно так: отсюда открывалась позиция, с которой обзор портрета оказывался макси-мальным.

Рядом с шофером расположился Зуев. На заднем сидении, восседая у Нетудыхина по сторонам, разместились Карпов и Рамон. Теперь они уже не держали его за руки. Стас блудливо всю дорогу ухмылялся. Карпов был сосредоточен и сурово строг.

Развернувшись метрах в пятидесяти от портрета, они стали на обочине.

— Ну и что я на таком расстоянии увижу? — сказал Нетудыхин.

— Увидишь, не спеши, — сказал Зуев и протянул ему полевой бинокль. — На, держи.

Нетудыхин приложил бинокль к глазам и стал рассматривать. В машине зависла тишина. Все повернулись к нему и ждали, что он скажет.

На площадке, вымощенной тротуарными плитами, толпились перед портретом зе-ваки. Они задирали головы и с любопытством его рассматривали. Портрет был исполнен в той безликой манере, в которой малевали тогда художники своих незабвенных вождей и членов Политбюро. Действительно, он изображал Нетудыхина. Но Нетудыхина какого-то прихорошенного, приглаженного.

— А нос-то, нос — совсем не мой, — сказал Тимофей Сергеевич, некоторое время спустя.

— Как не твой? Чей же еще?

— Не знаю. Может быть, Николая Васильевича, но не мой.

— Какого Николая Васильевича?

— Гоголя Николая Васильевича.

Стас, не выдержав, хохотнул.

— Чего ты ржешь? — сказал грубо Зуев. — А ну давай бинокль, я посмотрю сам.

И стал долго и внимательно изучать портрет. Потом сказал:

— Не бузи, Тимофей Сергеевич, нос твой. Он просто кажется большим потому, что слишком большой портрет.

— А шрам на лбу? Где шрам? Почему его нет?

— Ну, тебя малость облагородили. Куда ж тебя, с твоим шрамом, людям показы-вать.

— Не надо меня облагораживать. Я должен быть таким, каким я есть. Тем более, что речь-то идет о точной копии. А это уже вариация какая-то на мою внешность. Сход-ство, конечно, есть в общих чертах. Но утверждать на его основании, что этот портрет именно мой, — это слишком. В городе можно отыскать еще пару-тройку людей, которые будут иметь сходство с этим портретом не в меньшей степени, чем я. Значит, и их надо подцепить по делу заодно.

— Не загибай, Тимофей Сергеевич, не загибай. Давай осмотрим подетально. Смотрим лоб. С чем ты тут не согласен? — Зуев заметил на площадке своих гэбистов.

— Я уже сказал, нет шрама.

— Шрама нет, действительно. Но форма, рисунок лба, твои легкие залысины — здесь стопроцентовая схожесть!

— Какая же стопроцентная без шрама? Нет, позвольте не согласиться. За точно-стью — стоит криминал, за приблизительностью — случайное совпадение. Теперь этот шрам, — Нетудыхин постучал себе по лбу, — мне, может быть, дороже всего на свете.

— Ладно, успокойся. Пошли дальше. Глаза. Возьми бинокль и посмотри. Твои глаза, копия твои.

— Где мои глаза?! Что вы говорите! У меня нет такого надменного и снисходи-тельного прищура. Если вы человек наблюдательный, вы могли заметить, что я смотрю на других людей совершенно открытым взглядом. И никогда не смотрю на них снисхо-дительно. Во мне самом такой взгляд вызывает раздражение. Вам надо двойку по физи-огномике ставить.

— Ну-ну. Ты не в школе, не забывай.

— Я не забываю. Но на портрете изображены не мои глаза. И вообще, что это за метод доказательства, когда живого человека членят на куски и сравнивают их с частями какой-то мазни? Бес-смысленно требовать от меня подтверждения схожести. Самая на-стоящая халтура. Это кто-то из герасимовских подражателей постарался.

— Меня не интересует художник, — сказал Зуев. — Меня интересует модель.

— Почему же? А исполнитель? Ведь кто-то же написал этот бездарный портрет?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что соучастников было трое: заказчик, исполнитель и модель.

— А если заказчик и модель это одно и то же лицо?

— Возможно. Тогда их двое — все равно групповая. Но в момент появления портрета меня в городе не было. Учтите. И я, таким образом, исключен из этой пары. По-том, это ведь портрет. Всего лишь погрудный портрет. А у портрета есть свои жанровые законы, он не может быть приравнен к фотографии.

— Да-а, — сказал Зуев, открывая дверь машины и закуривая, — фигня получает-ся. Вот, блядь, закрутили — не раскрутишь. Затянули, как храповик. Модели, исполните-ли, заказчики… Ты тут один во всем виноват — и точка! Твоя это морда! Что, не видно?!

— Не знаю. Морда, может, частично и моя, но идентичность ее со мной еще нуж-но доказать.

— Докажем — запросто. Сделаем ряд фотографий с тебя, пригласим экспертов, сопоставим…

— Ну и что?

— Как что? Это же безобразие — занимать место, положенное людям государст-венного значения.

— Это еще неизвестно, кому там положено висеть. Перед лицом закона мы все равны. Но где закон, которым руководствуются, когда выставляют на общее обозрение чей-то портрет?

— Нет, вы посмотрите на него, а! Ну кто ты такой, кто? Учите-лишка. Ноль без палочки!

— Мне уже один говорил эти слова.

— Кто говорил?

— Один знакомый.

— Правильно говорил. Умный человек.

— Да, не глупый.

— Ты посмотри, сколько народа собралось, чтобы тебя лицезреть! — злился Зуев. — Такого еще никогда не было! Это же черт знает что!

— Конечно! Массы жаждут вождя. Они горят желанием вверить ему свои души. А тут — новый соискатель. Свежая морда — людям интересно. Тем более, что они не знают точно, кто это перед ними. Ребус. Раньше были лица примелькавшиеся, всем из-вестные и, может быть, даже поднадоевшие. Вполне понятная ситуация.

Рамон тихонько толканул коленом Нетудыхина.

— Ты не зарывайся, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Говорить говори, да знай меру. Поднадоевшие! Может, твоя морда тоже кому-то поднадоела. А терпят люди, молчат.

— Это вы себя имеете в виду? — спросил Нетудыхин.

— Может быть, и себя. Что ж я, не человек, что ли?

— Ну, я тут ни при чем. Вы мне свое общество навязали, а не я вам. Лично я в этом портрете не вижу никакого криминала. Висит себе портрет на стене — ну и пусть висит. Мало ли он на кого похож. Между прочим, он с тем же успехом мог быть похож и на вас, Иван Иванович.

Рамон опять толканул Нетудыхина.

— Да ты что?! У меня самая ординарная морда. И чем она незаметней, тем лучше для меня.

— А это уже дело пропаганды. Смысл можно нарастить даже на деревянной бол-ванке, если каждый день повторять людям, что болванка эта выдающаяся. Вы даже не заметите, как сами начнете обнаруживать в ней что-то особенное. Нет такой глупости, в которую человек не мог бы уверовать как во что-то святое. А если туда еще подмешать немного мистики или какой-нибудь борьбы за справедливость, равенство, — верят фана-тично, насмерть…

— Тимофей Сергеевич! — угрожающе остерег Зуев. — Опять зарываешься!

— Нет, я не о Ленине, — сказал Нетудыхин. — Я о психологии стадности. Покло-нялись же наши предки каменным идолам, с течением времени — иконам. Сегодня по-клоняются портретам. Какая разница! Оклад, правда, убрали…

— Садить тебя надо, Тимофей Сергеевич, садить. Там обо всем додумаешь до конца, — как-то тяжело и с досадой сказал Зуев. — Такими людьми, как ты, управлять нельзя.

— Очень даже можно, если управлять честно и справедливо.

— Поехали, Витя. Этого балабона не переслушаешь.

— Одну минутку! — сказал Нетудыхин. — Я бы хотел все же взглянуть на порт-рет вблизи, если, конечно, можно.

— Ну, подрули, Витя. Только на несколько секунд. Пусть убедится, что это таки он и никто другой.

Машина съехала на дорогу и, в нарушение всех правил, пересекла ее по косой, ос-тановившись у площадки.

Нетудыхин выглянул через открытое окно. Два мужика, оказавшись недалеко от машины, громко препирались между собой.

— А я тебе говорю, что это Акуджава! — Настаивал один. — Который стишки свои поет под гитару…

— Причем здесь Акуджава? Акуджава — грузин! — горячился другой. — А ты посмотри на эту жидовскую рожу! А шнобель какой! Люди говорят, будто это какой-то Даниэль, писатель московский. Понял?

— А почему же у него фамилие французское?

— Ну и шо? Мало ли они каких фамилий поднахватались! Для них сменить фами-лие — шо два пальца обоссать…

"Не умнеет Россия, нет", — подумал Нетудыхин, невольно слыша этот разговор и обозревая свое изображение.

Вдруг, откуда не возьмись, вынырнули его пацаны.

— О, Тимофей Сергеевич!

— Здрасьте, Тимофей Сергеевич!

— Пацаны, сюда! Тимоха живой объявился!

— Ура Тимофею Сергеевичу!

И кучей гаркнули:

— Ура-а-а!

Толпа на площадке заволновалась. Еще минута — и она бы взяла машину в коль-цо.

— Поехали! — заорал во всю глотку Зуев.

Машина, взревев, рванулась с места.

В управлении его опять водворили в тот кабинет, где он уже пребывал. Зуев ушел. То ли обедать ушел, — было около пяти дня — то ли кому-то докладывать насчет спор-ности портрета.

Запертый на ключ, Тимофей Сергеевич ходил по комнате и с улыбкой думал о своих пацанах. Никогда прежде он с такой нежностью о них не думал. Молодцы, корое-ды! И хотя сама эта сцена, случившаяся у портрета, ничего хорошего ему в дальнейшем не сулила, Нетудыхин был тронут ею до глубины души. То мрачное настроение, которое давило его раньше, куда-то улетучилось. Он почувствовал в себе прилив сил и отчаянной решимости сражаться до конца. Показалось, что замаячил даже выход: шрам, шрам, ко-торый остался от раны, полученной им в бродячей своей юности, вдруг стал оборачи-ваться для него непредвиденным благом. Вот и разберись, где кончается Зло и где начи-нается Добро.

"Перестарался Князь, — думал он о Сатане. — Переусердствовал в своем злом творческом рвении. А шарик-то покатился мимо лузы…"

Но радоваться было пока еще рано, тем более — строить какие-то догадки по по-воду исхода всего дела.

Пришел Зуев — мрачный и злой. И они перекочевали в его кабинет.

— Тебе не надоело вот так, целый день, мучить себя и других рядом с собой? — спросил Зуев, несколько отходя от злости.

— Ну, а что же мне делать? — отозвался таким же незлобливым тоном Нетуды-хин. — Ведь вы же меня обвиняете в страшном преступлении: я претендую на авторитет Ленина. Ну абсурд же это, абсурд! Неужели вы не понимаете?

— А как же быть с портретом?

— Я не имею к этой чертовщине никакого отношения.

— Да, кстати. У тебя в роду нет там, случайно, никаких ведьм, колдунов?

— Вы что? Мои отец и мать — нормальные люди, — сказал Нетудыхин.

— Ну вот, и тут — дупель-пусто. А начальство требует разгадки. В городе шумок нарастает. И портрет этот, несмотря на отсутствие шрама на лбу, твой, Тимофей Сергее-вич. Да-да, твой. Это даже пацанва твоя невольно подтвердила. Сегодня с портрета сде-лали снимки. Я думаю, что экспертиза тоже подтвердит.

— Так что же мне, вешаться, что ли? Или изувечить свою морду до такой степени, чтобы она не имела ничего общего с этим злополучным портретом? — сказал Нетуды-хин.

— Вообще-то, это, конечно, идея — сделать пластическую операцию, — сказал вполне серьезно Зуев. — Но где гарантия, что он не появится на доме быта в новом своем варианте? Наши консультанты поставлены в тупик. Один, правда, подобно тебе, все на абсурде настаивал. Мы, говорит, все подчиняем логике. Здесь же мы имеем дело с абсур-дом, который потому и не подвластен логике, что он абсурд. Поэтому тут, наверное, надо бы исходить из принципов Божественного разумения, кои нам недоступны. Из ума вы-живают старики. Да… А я так думаю: а нельзя ли, ядрена вошь, сделать так, чтобы он, этот портрет, соскользнул как-то оттуда, со стены?

— Каким образом?

— А таким, каким он появился, таким чтоб и исчез — с помощью тебя. Ведь я же не верю, что он появился просто так, без твоих тайных помыслов и страстей. Были же у тебя какие-то притязания аномальные — вот они и проявились. Сегодня ты должен от них отказаться, думать наоборот — может, этот портрет и исчезнет, пропади он пропа-дом!

— Да не было у меня никаких притязаний!

— Были, Тимофей Сергеевич!

— Не было!

— А я нутром чувствую, что были! Неправильно ты желал и мыслил! Теперь надо — чтобы правильно!

— Ну и что будет?

— Что будет — посмотрим.

— Абсурд.

— Может быть. Но надо попробовать. Клин клином вышибают.

Нетудыхин удивленно посмотрел на Зуева и подумал: серьезно ли он это говорит или у него уже стал ум за разум заходить?

— Да, это, конечно, очень оригинальная мысль, — съязвил Тимофей Сергеевич. — Если бы только твердо знать, что значит думать правильно и что неправильно.

— А какие тут могут быть неясности? Мы живем во времена фронтального про-тивостояния: или они нас, или мы их. Символом нашей борьбы является Ленин. Поэтому мы должны жить и мыслить по-ленински. Отсюда проистекает и наше отношение к нему. Вот и все, Тимофей Сергеевич. Попробуй подумать так, как должно тебе думать. А вдруг получится.

— Дело в том, что процесс мышления… — начал было Нетудыхин и неожиданно замолчал.

— Слушаю, слушаю, — сказал Зуев.

— Не хочу, — сказал Тимофей Сергеевич. — Не хочу никому больше ничего до-казывать. Надоело. Будь, что будет. Обвенчают — прекрасно: там тоже люди нужны. Не впервой. Отдохну хоть. От суки-жизни. В сущности, еще неизвестно, где зона, — там или здесь, — и где больше свободы. Но скорее всего, ее нет ни там ни тут, если уж человеку нельзя думать так, как это он считает правильным.

— Ну-у, Тимофей Сергеевич, ты сгущаешь краски. Хотя я могу тебя понять: тебе не везло, ты сталкивался с морем несправедливости. И все же нельзя путать день вче-рашний с днем сегодняшним. Да, были ошибки. Может быть, даже большие ошибки. Но они нами осознаны, осуждены и канули в прошлое. В какой-то мере эти ошибки были неизбежны: ведь то, что мы делаем, в истории совершается впервые. Будущие поколения простят нам наши огрехи…

— У вас какое образование? — неожиданно спросил Нетудыхин.

— Высшее. А что?

— Да нет, ничего. Просто я подумал, что по общественным наукам вы, вероятно, всегда преуспевали.

— Да, в отстающих не числился, — не поняв Нетудыхина, искренно ответил Зуев. — Дело не в этом. Я вообще думаю, что памятью о безрадостном прошлом мы себе толь-ко отравляем жизнь. Не назад надо смотреть, а вперед, в будущее.

Иван Иванович, чего Тимофей Сергеевич от него не ожидал, не без некоторого нравоучительства разразился длиннющим монологом о том, какое будущее ждет нас впереди. Нетудыхин не понимал, зачем следователю Зуеву понадобился этот совершенно неследственный разговор. Неужели тот воспринимал Нетудыхина "заблудшей овцой"? Но Зуев, скорее всего, сам был таковой: человек гурта, уверовавший под общий психоз в популярную идею, он давно утратил способность воспринимать жизнь реалистически. Утопическая оптика внесла в его мировосприятие элемент смешения действительного и воображаемого. И чем мрачней и безысходней становилась жизнь, тем настоятельней и вероломней он устремлялся к этому несбыточному будущему. Хотя, объективности ради, я должен сказать, что и Тимофей Сергеевич был в определенной степени идеологически сманипулирован текущей исторической ситуацией. Но Нетудыхин мучительно искал ис-тину, Зуев же самоуверенно полагал, что она ему уже открылась.

"Еще один агитатор объявился!" — думал Нетудыхин, слушая следователя и па-мятуя разговоры с Сатаной. Ему показалось, что он находится не на допросе, а на лекции по научному коммунизму.

Когда Зуев закончил, Тимофей Сергеевич сказал:

— Все это прекрасно. Но все это находится в целеполагании, в идеале. А жизнь-то остается традиционно-мерзопакостной.

— С чем и боремся, — подытожил Зуев. — Вот… Поразмысли над этим хоро-шенько. Но главное, я опять это настоятельно подчеркиваю, откажись от своих притяза-ний. Если можешь, даже прокляни их. Только искренно, искренно. Посмотрим, что про-изойдет завтра.

В конце этого разговора Зуев позвонил по телефону. Пришли двое чекистов в форме.

Тимофея Сергеевича повели вниз — в следственный изолятор управления.

Глава 21

Чудотворец

Все здесь было знакомо и памятно. Даже тот специфический запах, который он учуял, спускаясь по лестнице, оказался незабытым.

Тимофей Сергеевич с грустью подумал: "Если что-то и меняется в нашей жизни, то всего меньше это затрагивает тюрьмы".

Унизительная процедура шмона растянулась чуть ли не на полчаса. Изъяли все: от паспорта и денег до туфельных шнурков и брючного пояса. Чудом как-то при досмотре ускользнуло от глаз шмональщиков распятие. Оставили курево и недоеденную булку с колбасой.

Когда дверь камеры за ним затворилась, Тимофей Сергеевич постоял немного, озирая помещение, перекрестился и сказал:

— Вот тебе, Тимоша, и казенный дом.

"Казенным домом" оказалась одиночка. В углу, у ее окна, располагались одноме-стные нары. Ни стола, ни табурета в камере не было. Давяще нависал низкий потолок. Со двора через окно, закрытое намордником, доносилось урчание мотора.

Да, мрачноватая обстановочка. Но это только так кажется свежему человеку. И надо же к ней как-то приспосабливаться.

Он обследовал нары — в камере кто-то совсем еще недавно сидел. Потом прове-рил парашу, осмотрел стены — никакой информации. Немота. Слепоглухонемые сидели.

Наконец, завалился на нары. "Эх, ты мать моя родная, кости жалкие мои! Ничего, перетопчемся как-то!"

Древнегреческим циклопом взирал на него дверной глазок. Тускло горела лам-почка.

Кто бы мог подумать, что еще сегодня жизнь отбросит его так далеко назад. А ведь на поверхности, казалось, если не учесть последнего визита Сатаны, был полный штиль. Событийный ряд его жизни воспринимался безмятежным. Но за обманчивым спокойствием вдруг последовал взрыв — ряд вздыбился. И жизнь вновь ему напомнила о своей жестокой трагической сущности. Усыпил его Василий Акимович христианской добротой, усыпил.

Не было никаких сомнений: до полного проигрыша оставался только шаг. И все же любыми ухищрениями надо было попытаться перехитрить гэбистов. Конечно, больше всего их раздражал портрет. Они боялись, что эта история скоро докатится до столицы, и тогда полетят головы местных руководителей. Там не станут особо допытываться, как появился портрет. И уж подавно не поверят во всю эту фантасмагорию. Кроме того, вме-нив в вину Нетудыхину появление его портрета, гэбисты вряд ли смогут ее доказать. Скорее всего, наоборот, они будут заинтересованы в сокрытии столь скандального про-исшествия.

Но это была лишь одна сторона дела — человеческая. А как поведет себя Сатана дальше? Как долго портрет будет висеть на доме быта? Не придумает ли изобретатель-ный Князь еще чего-нибудь похлеще портрета? Если расправа пошла на таком уровне, то от него можно ожидать, что угодно. И предвидеть что-то здесь почти невозможно.

"Слыгались, падлы, солидаризировались, — думал Нетудыхин. — Эти, идейные молодцы, отсюда давят, а тот, мазила бездарный, со своей стороны напирает. За что, Господи? Когда кончатся в моей жизни эти шмоны, тюрьмы, этапы, пересылки, лагеря, уголовники, начальники — где же твоя справедливость? Ну посадят меня, ладно. Сдохну я там. Тебе-то от этого какая польза?.."

Загремела кормушка. Надзиратель выставил свою физиономию в проем и сказал:

— Лежать днем на нарах не разрешается. Можно только сидеть. Поднимись, — и, увидев, что Нетудыхин сел, закрыл кормушку.

Да, молодой человек, кое-что вы подзабыли. Ходить можно. Можно сидеть. Мож-но стоять. Лежать нельзя. Это вам не дом отдыха. Режим есть режим.

"Обалдуй — "не разрешается"! Я еще пока подследственный, а не осужденный", — подумал Тимофей Сергеевич.

Вообще, в одиночках, нары на день пристегивались к стене. Нетудыхину повезло: здесь лежак, сваренный из труб и уголка, намертво был вмурован в цементный пол.

Тимофей Сергеевич поднялся и стал вышагивать по камере: от окна к дверям, от дверей к окну — пять шагов туда, пять обратно.

Как же они вышли так молниеносно на него? Портрет появился вчера. А сегодня они уже Нетудыхина оприходовали. Сутки. За такую работу надо ставить "отлично". Но неужто наша жизнь столь пропитана сыщиками и стукачами, что отыскать органам нуж-ного человека не представляет никакого труда? Это же ужас!

Ужас, однако, был элементарной повседневностью. А ларчик открывался просто.

В понедельник, около шести утра, дежурному офицеру по управлению КГБ по-звонил некто Анчуткин Владимир Борисович. Он сообщил, что на доме быта, вместо на-ходящегося там портрета Ленина появился портрет неизвестного человека. Он знает имя этого честолюбца. И назвал фамилию Тимофея Сергеевича. Более того, указал точно, где и у кого он сейчас находится и когда прибудет в город. В конце разговора представив-шийся Анчуткин попросил дежурного, если об этом "фулиганстве" будет сообщено в га-зетах — он именно так и произнес, — то пусть упомянут и его имя, Анчуткина, что он первый сообщил властям о таком неслыханном безобразии.

Информация была проверена моментально — послали дежурную машину — и, к удивлению, подтвердилась.

По горячим следам навели справки об Анчуткине, кто таков. Оказалось, в городе Анчуткин имеется только один. Действительно, Владимир Борисович. Работает в школе физруком. В данный момент отсутствует, находясь в санатории на Черном море. Очень интересно, как это можно быть на Черном море и одновременно звонить из местного те-лефона-автомата?

Через час в управлении состоялось совещание руководства. Портрет решили срочно демонтировать. Нетудыхина сняли. Каково же было удивление гэбистов, когда на рассвете наступающего дня портрет Нетудыхина проявился прямо на самой стене дома быта.

Впрочем, Тимофей Сергеевич пребывал в неведении всех этих подробностей. Ин-туитивно он, конечно, догадывался, что та оперативность, с которой его гэбисты зацапа-ли, была осуществлена не без помощи Сатаны. Но заявлять об участии в его деле каких-то потусторонних сил было совершенно невозможным. При таком повороте его ожидал желтый дом. И это вполне бы устраивало КГБ.

Опять он оказывался в очередном тупике. Как он ни изворачивался, как ни изо-щрялся, везде ему выходил проигрыш. Кислород перекрыли наглухо. Надо было ожидать новых непредвиденных зигзагов судьбы, и, может быть, там ему замаячит надежда.

С наступлением ночи он никак не мог заснуть. Все крутился, переворачивался с боку на бок, на спину, животом вниз — тщетно, сон не шел. Зато пришло стихотворение:

Пошли мне сон, Господь, и дай покой от дня,

Который у меня забрал всего меня.

Я еще там, среди других людей,

Но Ты меня верни мне поскорей,

Избавь от шума, от суеты людской,

Пошли покой, пошли один покой.

Я ни удач, ни счастья не хочу

И даже уже больше не ропщу.

Дай мне побыть наедине с собой.

Я позабыл, кто есть я и какой.

Пошли мне сон, дай плоти отдохнуть,

Чтоб завтра вновь продолжил я свой путь…

Потом он наконец-то забылся. И снилась ему Воркута.

Этот сон с маниакальной навязчивостью преследовал его долгие годы. Чувство реальности происходящего иногда накалялось до такой степени, что от его переживания он в волнении просыпался. Понимал: это всего лишь сон. С трудом, медленно, погружал-ся опять в забытье — сон повторялся. Тот же самый. Снились шахтные задворки, черда-ки, какие-то лабиринты, заваленные хламом, — конкретные реалии менялись, но неиз-менным оставалось одно — погоня. Он все увертывался, уходил, чувствуя за спиной то-пот озверелых солдат. И вновь просыпался, уже проклиная навязчивый сон. Комплекс преследования. В чистейшем своем выражении.

Сразу же после освобождения этот сюжет плелся ему с периодичностью раз в два-три месяца. С течением времени — начал ослабевать, подтаивать, размываться. И уже почти отстал. И вот, в эту ночь, заявился снова — острый, до жути осязаемый, как будто бежал Нетудыхин еще вчера. Кум, в белом полушубке, шел на него с пистолетом и дико орал: "Руки верх, падла!.." Нетудыхин знал: не выстрелит. А мог бы, конечно, тогда и выстрелить. Но теперь — это уже был много раз повторяющийся сон. Сейчас наденут наручники, затолкают его в "бобик", и опер в ярости станет совать ему пистолет прямо в рот, крича: "Сука! Я из-за тебя третие сутки не сплю!.."

Да, к сожалению, не так оно все получилось, как замысливалось…

Готовились к побегу долго и тщательно. Еще с осени по мере возможности добы-вали в зоне вольное барахло. Напарник, в дни получки, поигрывал в картишки. Собст-венно, примазывался, наблюдая со стороны за игрой. Когда на кону скапливалась при-личная сумма, он делал ставку на чужую карту. Причем решения его были всегда неожи-данными. Он мог остановиться на двух валетах, — всего четыре очка! — чтобы у бан-кующего из трех карт потом получился перебор. И, как правило, ему везло.

Накануне побега он сорвал приличный куш. В придачу выиграл наручные часы. Это было как нельзя кстати. "Божий подогрев!" — сказал он, хвастаясь не столько день-гами, сколько часами. Ожидали подходящего момента.

И вдруг над Воркутой взлютовала сырая мартовская пурга — зона легла на нары.

Уходили ночью, после проверки. Видимость простиралась не дальше десяти ша-гов. Погода была, что называется, на заказ. Однако невезение началось со старта: в за-претке у Нетудыхина, зацепившегося за колючку, сорвалась со спины простыня и стала хлопать на ветру. Будь погода позрячей, их бы прикокнули, как мух, тут же, прямо в за-претке. Но, слава Богу, пронесло: Нетудыхин поймал простыню и укротил ее предатель-скую стрельбу.

План был простой: добраться до Мульды, где формировались составы с углем. Оттуда, зарывшись в одном из вагонов, выехать в центральную Россию. Для этого зара-нее на рабочем объекте подготовили чувал из грубого брезента, запас еды и… совок. Обыкновенный металлический совок с короткой ручкой, с помощью которого намерева-лись зарыться. Замечу, что этот метод при всем своем неудобстве и примитивности был уже до них опробован воркутинскими беглецами.

Пурга мела такая дикая, что они еле ее осиливали. И всю дорогу тревожились о заначке: не унюхал ли ее кто-нибудь из зэков? Народ ведь кругом ушлый, наблюдатель-ный: муха нагадит — по ее помету определят пол и даже родословную расскажут.

Меж тем все было на месте. Они загрузились и вышли на железную дорогу. Не зная местной топографии, они решили идти по дороге, пока она их куда-нибудь не при-ведет…

Как оказалось наутро, привела она их на соседнюю шахту. Не так уж далеко они ушли от своей "Капиталки".

Метель не унималась. Они взобрались на чердак шахтного управления и решили тут отсиживаться до наступления затишья. Вообще-то, они неплохо устроились: у ог-ромного бака с горячей водой. В такую погоду для беглецов лучшего места и сыскать было нельзя.

В середине следующего дня Нетудыхин спустился вниз. На минутку он вышел наружу: вагоны под бункерами загружались углем, шахта трудилась.

У Нетудыхина мелькнула мысль: может, попытать счастья здесь? Но кто знает, сколько еще дней будешь болтаться в вагоне, пока его прицепят к составу, отправляю-щемуся в Россию.

"Задубеем к чертям собачим," — подумал он, поднимаясь на чердак.

А еще сутки спустя, наконец, установилась первобытная тишина. Все было укры-то ослепительно белым снегом. Мир как будто бы пребывал в своем исходно-безгрешном состоянии. И эту гармонию не хотелось рушить…

До Мульды, однако, им так и не пришлось добраться: по дороге к ней, в рабочем поезде, они напоролись на заслон. Нетудыхину удалось уйти, напарника зацапали. Это был провал.

Всякий раз, при прокручивании побега во сне, на этом моменте, Нетудыхиным овладевал ужас человека, попавшего в водоворот. Все происходило слишком стреми-тельно.

Когда он спрыгнул с поезда, до станции оставалось метров четыреста. Состав скрылся за поворотом. Было слышно, как он, громыхая, тормозит. Доносились непонят-ные крики. Потом за снежными холмами запрыгали шапки бегущих солдат. Собаки за-хлебывались в злобном лае. Хана, раздерут на куски!

Невдалеке, на железнодорожном полотне, бригада рабочих очищала путь от снежного заноса. Нетудыхин, не говоря ни слова, подбежал к путейцам и, взяв лопату, стал вместе с ними очищать полотно. Бывшие зэки молча приняли ситуацию.

Из-за поворота вынырнула группа солдат.

— Мужика тут не видали? — кричали они, разгоряченные.

— Какого мужика? — переспрашивали путейцы.

— Спрыгнул с поезда…

— Да нет, никакого мужика тут не было. Может, раньше где-то выпрыгнул…

Собаки рвались вперед. Солдаты побежали дальше, к заброшенной небольшой зо-не, что ютилась недалеко на взгорье. Через несколько минут, к всеобщему удивлению, они выволокли оттуда какого-то бородатого старика и потащили его на станцию.

— Тикай, хлопец! — сказал один из бригадников, когда солдаты скрылись за суг-робами. — И чем быстрей, тем лучше.

— Куда? — спросил Нетудыхин.

— Вон, видишь, террикон на той стороне балки?

— Ну.

— За ним — автобусная остановка. Шуруй, пока они еще не разобрались.

Нетудыхин воткнул лопату в снег и поспешил вниз. А надо было ему запрятаться в зоне, откуда только что ушли солдаты. Не сообразил.

Ложбина вся просматривалась с высоты железнодорожной насыпи. Бежать было нельзя. Он должен был идти достаточно быстро, но не удирать. Чтобы со стороны стан-ции не вызвать подозрение.

И все-таки, когда он стал подниматься к шахте, они его заметили. На дорогу от станции, ковыляя, вынырнул "бобик". Он направлялся к автобусной остановке.

Солдаты рванулись наперерез. Спустили двух собак. Нетудыхин побежал и в вол-нении… проснулся.

— Да он себе тут и в ус не дует, — говорил Зуев, входя в камеру. — Ему бы еще матрас и подушку — и он устроился бы, как в гостинице.

Нетудыхин не понимал, что с ним происходит. Он сидел на нарах и недоуменно смотрел на внезапно возникшего в камере Зуева.

— Что случилось? — спрашивал он.

— А то случилось, что вчера поздно вечером твой портрет закрыли портретом Брежнева.

— Хорошо, — сказал Тимофей Сергеевич. — Я не против.

— А через три часа изображение Брежнева улетучилось. На его месте возник гра-жданин Нетудыхин. Ты понимаешь, что это такое? Я же тебя просил вчера, по-человечески просил, подумать по-другому! Ты думал?

— Нет.

— Почему?

— Не та обстановка. Не могу сосредоточиться.

— Хм! — возмущенно хмыкнул Зуев, оборачиваясь к надзирателю, стоящему у дверей камеры. — Ему нужна особая обстановка! Значит, будешь сидеть здесь до скон-чания дней своих. Понял? Другого варианта я тебе предложить не могу.

— Но это не в моей воле — появление или исчезновение моќего портрета!

— А в чьей воле? Божественной? Судя по последним событиям, у тебя же там блат! Так покалякай, объясни обстановку. Если с тобой там считаются, пусть уберут на хрен этот злополучный портрет. А мы тебе это дело зачтем. Может быть, даже вообще дело прикроем. Это в наших силах, в человеческих. А?

Странным каким-то выходил этот разговор. Нетудыхин не менее Зуева мучился портретом. И кое-какие догадки по его ликвидации у Тимофея Сергеевича уже прокле-вывались. Но проверить их в условиях камеры Нетудыхин не мог.

— Это предложение? — спросил он вполне четко, уже полностью отойдя от сна.

— Можешь считать, что да.

— Нет, это не разговор. Я хочу слышать членораздельно конкретные условия и гарантии их выполнения.

Зуев сделал знак надзирателю, чтобы тот оставил их наедине. Потом достал свой "Беломор", и они оба закурили.

— Что ты хочешь? — спросил он.

— Немедленную свободу. В течение суток портрет будет убран навсегда.

— На такие условия я не могу согласиться. Наоборот: портрет исчезает — ты по-лучаешь свободу.

— Нет, не выйдет. Мне нужно сосредоточиться, сконцентрироваться. Здесь это невозможно. Нужна полная раскованность, свобода. Неволя, кроме агрессии, ничего не вызывает. Поэтому — сначала свобода, потом — творческий акт. Я никуда не убегу, пверьте.

— А у тебя ЭТО… есть?

— Что ЭТО?

— Ну, чем ты собираешься убрать портрет.

— Если хорошо поднатужиться, я думаю, найдется. Нужна лишь свобода.

Зуев плутовато взглянул на Нетудыхина.

— Вот, видишь, какой ты, Тимофей Сергеевич. А только что утверждал, что ЭТО не в твоей воле.

— Да, утверждал, не отрицаю. Но еще раз подчеркиваю: не в условиях неволи. Нужна свобода. И непосредственный контакт с портретом.

— Организуем тебе контакт. Повезем к портрету, когда ты скажешь.

— Мне не нужны свидетели. Они будут мешать.

— Уберем на хрен всех, очистим от люда все ближайшие улицы.

— Так легче же просто отпустить меня!

— Не могу. Я бы тебя, конечно, отпустил. Но начальство не согласится.

— Тогда я не гарантирую исчезновение портрета. Дело капризное, каждая мелочь в нем может оказаться решающей. Потом, может быть, я не один…

— Да?!

— Да.

— Любопытно. Подельнички, значит?

— Не будем углубляться в детали. Сотворцы. Это не столь важно. Может, мои пацаны мне будут помогать. Какая вам разница. У меня есть такой Глыба Андрей, так тот, если разозлится, то и стену снесет вместе с портретом.

— Ну, стену не надо. Это уже ни к чему, Тимофей Сергеевич. Стену мы и сами можем снести при крайней необходимости.

— Конечно. Но я это к примеру сказал. Главное, где гарантии, что после исчезно-вения моего портрета меня выпустят на свободу?

— Слово коммуниста!

— Э, Иван Иванович, были бы вы поближе к вершине пирамиды, я бы вам пове-рил. А ведь вы просто следователь. И все.

— Ты недооцениваешь меня, — обиделся Зуев. — Я в управлении человек замет-ный. Со мной считаются. Недаром же твое дело поручили вести именно мне.

— Вот в том-то и вся загвоздка: вам поручили, а не вы кому-то, — подчеркнул Нетудыхин. — Я в школе тоже заметный человек. Правда, больше у пацанов, чем у пед-коллектива. Но реально ничего мы с вами в этой иерархии не значим. Поэтому я не могу поверить вашему слову. Вам скажут: садить надо этого негодяя. И вы будете делать все для того, чтобы меня посадили. Как, кстати, делаете и сейчас.

— Не делаю! — зло сказал Зуев. — Пока еще не делаю! А борюсь за тебя, дурака! Потому что твоя жизнь — это наполовину жизнь моя. Понял? И пытаюсь выяснить, что с тобой происходит. А ты мне не веришь. Ну и не верь — хрен с тобой! Сиди, блядь, пока не поумнеешь, философ сраный! Гадостей насмотрелся всяких в жизни и других меря-ешь гадостями. Отсюда и твое неверие.

— Как верить, когда кругом ложь и обман?

— Вот-вот, все подлецы — один ты хороший. Очень удобная позиция, чтобы чув-ствовать себя правым. Откуда у тебя это интеллигентское слюнтяйство? Ты же рабочий человек по натуре. Чего ты полез в портреты? Они что тебя — колышат?

— Вся наша жизнь перевернута с ног на голову, — сказал с грустью Нетудыхин. — Подмена одних понятий другими, идолопоклонство, всеобщее лицемерие, ложь…

— Тебе-то какое дело до этого? Ты думаешь, что ты один только зрячий? Живи как все. Дадена тебе жизнь — радуйся. И не ковыряй носом — откусят.

— Да ведь нельзя так жить!

— Но живем же?

— Живем.

— Значит, можно. Может быть, человеку нравится так…

— Вот потому-то я и не верю вашему слову. Оно может быть выполнено, а может и нет. Честь стала необязательной.

— Я тебе сказал: это твое право — верить мне или нет. Уберешь портрет — полу-чишь свободу. Если по каким-то вдруг причинам, если вдруг, договоренность будет на-рушена, заверяю тебя, я подам в отставку. Слово детдомовца! Большего я тебе обещать не могу.

Наступило тягостное молчание. Не было стопроцентной уверенности у Нетуды-хина, что эксперимент принесет положительный результат. С другой стороны, и упускать такую возможность он не мог.

— Ну, чего ты замолчал? — спросил Зуев.

— Боюсь, что ничего не получится при таких условиях.

— А ты постарайся. Не обращай ни на что внимание. Плюнь на все. Не выйдет за первый раз — сделаем повтор. Важен результат в конечном счете.

— Ладно, — сказал Нетудыхин, — попробую. Но если обманете, портрет я верну на место.

— Согласен.

— Который теперь час?

— Пять утра.

— Выезд сегодня в два часа ночи. Все освещение на территории, прилегающей к дому быта, должно быть выключено. Это не моя прихоть. Это необходимое условие для успешного исхода дела.

— Понятно.

— Когда я буду находиться у портрета, меня никто не должен видеть.

— Не будут видеть, гарантирую.

— В течение суток после устранения портрета я должен быть выпушен на свобо-ду. Все.

Он замолчал.

— По петухам? — сказал Зуев.

— По петухам! — ответил Нетудыхин. И они, улыбаясь, неожиданно пожали друг другу руки.

Зуев громко постучал в двери.

— Папирос мне оставьте, — сказал Нетудыхин. — Я выкурился весь.

Зуев отдал ему всю пачку.

— Я надеюсь, — сказал он, стоя на пороге, — что наш разговор не окажется бле-фом.

— В не меньшей степени в этом заинтересован и я, — ответил Нетудыхин.

Камеру затворили.

В половине второго ночи за ним пришли. Нетудыхин потребовал шнурки и ре-мень. Не ехать же ему на такое серьезное дело, шлепая туфлями и подтягивая спадающие брюки. Без лишних слов востребованные вещи выдали.

Лица сопровождающих были какими-то настороженно-встревоженными. Они словно кого-то опасались. А может, это Нетудыхину только показалось.

К дому быта подъехали с парадной стороны. Площадь действительно лежала во мраке, что для этого района было совсем непривычным.

— Ну, — сказал Зуев, когда машина остановилась, — ни пуха тебе! Мы проедем вниз и там, у сосен, тебя подождем. Давай.

Тимофей Сергеевич вылез из машины. Он немного постоял, прислушиваясь к зву-чанию перекаленной июльской ночи, и взглянул на небо. "Господи, где Ты там? Ну что же Ты творишь со мной?.." Стал молча молиться.

Как докладывали потом начальству наблюдавшие за Нетудыхиным, ничего такого сверхъестественного у Дома быта он не совершал. После отъезда машины он спокойно прошел к портрету и простоял там, на площадке, двадцать одну минуту. Ни крещения, ни моления замечено за ним не было. Он даже, кажется, и на сам портрет не очень-то обра-щал внимание. Лазил в карманы, у себя за пазухой. Словом, с точки зрения раскрытия его магические способностей он не производил никаких приемов или действий. Затем, по истечению указанного времени, он спустился вниз к сопровождавшей его группе Зуева.

Стояла напряженно-выжидательная тишина. Все четверо дверей машины были распахнуты. Чекисты курили. Тимофей Сергеевич подошел к ним.

— Что-то быстро ты, — сказал Зуев. — Сорвалось, что ли?

— Поехали! — сказал Тимофей Сергеевич, садясь на заднее сидение.

— Получилось? — не отставал Зуев.

— Цыплят по осени считают. А сначала их высиживают, — неопределенно отве-тил Нетудыхин.

Машина поехала. Все молчали. У портрета Зуев приказал водителю остановиться.

И вдруг на площади включили свет. Это произвело впечатление взрыва. На миг наступило ослепление.

— Зачем? — дико заорал Нетудыхин. — Что же вы делаете?!

Тимофей Сергеевич обхватил голову руками и сокрушенно застонал. Все увидели, что ничего не изменилось, а портрет Нетудыхина по-прежнему красуется на стене Дома быта.

— А-я-я-яй! Все рухнуло в один миг! — говорил в отчаяньи Нетудыхин.

— Ну, ладно, ладно, — успокаивал его Зуев, — не расстраивайся. Надо же было меня предупредить. Придется все начинать сначала.

— В таком психическом состоянии я уже ни на что не способен!

— Значит, будем ждать завтрашней ночи. Жаль, поторопились. Поехали!

На площади выключили свет.

И все-таки, к счастью, необыкновенные происшествия, как подметил еще Гоголь, случаются в нашей жизни. Ученые такие явления называют абсурдом, народ — чудом. Кто тут ближе к истине, трудно сказать. Дело-то вообще спорное, и читатель вправе су-дить самостоятельно.

В начале шестого утра, когда Зуев уже спал, ему позвонили домой и сообщили, что портрет Нетудыхина исчез. Иван Иванович не поверил тому, что услышал. Он мигом оделся и полетел к дому быта.

Подъезжая, он еще издали увидел на месте портрета своего подследственного знакомый облик всем известного человека. Владимир Ильич делал ручкой, и его улыбка была безоблачна, как небо над городом в это раннее июльское утро.

Зуев по-молодецки выскочил из машины. Ему доложили обстановку. В половине четвертого, когда только начало чуть сереть, портрет Нетудыхина неожиданно поплыл, превращаясь в сплошной загрунтованный холст. Минут десять спустя, на нем вдруг на-чал проявляться Ленин. Последней появилась надпись. Сначала появилась без восклица-тельного знака. Казалось, творящий словно раздумывает, стоит его ставить или нет. И наконец поставил — убедительный восклицательный знак.

Зуев, выслушав, сказал:

— Там, за портретом Ленина, на самой стене, возможно, остался еще один порт-рет Нетудыхина. Вызовите сейчас машину с пожарной службы и, пока утро, проверьте, чтобы убедиться в его полном исчезновении.

Через час Зуев, удовлетворенный тем, что на стене портрета Нетудыхина не обна-ружили, ехал в управление и прикидывал, чем руководство отметит столь успешно про-веденную Иваном Ивановичем операцию. "Хорошо бы новым званием, — думал он. — А на пенсию уйти полковником".

В управлении его поджидали с нетерпением.

Глава 22

Освобождение

Заканчивались четвертые сутки пребывания Нетудыхина в КГБ. Никто его не бес-покоил. О том, что портрет исчез, Тимофей Сергеевич, естественно, не ведал. Да и мог ли он столь самоуверенно расчитывать на чудо, когда стоял у Дома быта и молил Творца о помощи. Правда, где-то там, в закоулках души, в нем теплилась все же крошечная на-дежда, что Творец поставит Сатану на место. Однако казалась она ему безумной и неве-роятной.

Нужно было что-то предпринимать. Нетудыхин решил подождать еще сутки, а потом, если положение не изменится, начать голодовку с требованием предъявить ему в конце концов официальное обвинение. Но утром следующего дня, в субботу, Тимофея Сергеевича неожиданно повели наверх. С вещами. Так просто с вещами не дергают.

Зуев сидел у себя за столом и встретил Нетудыхина тяжелым усталым взглядом. Тимофей Сергеевич почувствовал, что в его деле, кажется, наступает перелом.

Он сел против следователя и попросил закурить. Зуев молча положил перед Нету-дыхиным пачку папирос и — зажигалку.

Задымили оба.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Зуев с интонацией, с которой один боль-ной обращается к другому.

— Не лучшим образом, — ответил Нетудыхин. — Желудок болит.

— Я тоже, — сказал Зуев. — Вымотался совсем. Плюнуть бы на всю эту чертов-щину да податься куда-нибудь в глухомань, где, кроме зверя, нет никого. Побродить бы по лесам, пострелять, очеловечиться — нельзя, надо заканчивать твое дело. Ну что, Ти-мофей Сергеевич? В отставку мне, говорят, еще рано. Значит, будем, наверно, мы с тобой закругляться. Кое-что необходимо уточнить, кое о чем условиться. Скажи, почему ты возвратил Ленина, а не Брежнева? — Нетудыхин вздрогнул. — Нет-нет. Ты не волнуйся, все в порядке. Это так, деталь, которую я хочу выяснить для себя.

У Тимофея Сергеевича внутри все перевернулось.

— Ленин был там первый, — ответил он.

— Я так и подумал. Ну а мог бы ты, скажем, убрать не портрет, а что-нибудь дру-гое?

Нетудыхин помолчал.

— Зачем вам это?

— Мне просто любопытно знать, мог бы или нет?

— Мог бы. Если сильно захотеть. Но злоупотреблять даром запрещено.

— Кем?

— Давайте эту тему исключим из разговора. Вы довольны результатом выезда?

— Да, вполне.

— Ну и прекрасно. Теперь я жду, когда вы выполните данное мне слово.

— Я знаю. Я помню. Но тут вот какая, понимаешь, закавыка: мы тебя выпустим, а портрет твой снова появится. Что тогда?

— Теперь он уже не появится.

— Ну а вдруг?

— Вы хотите взять с меня расписку?

— Нет. Расписка — до одного места. Есть другой вариант.

— Какой?

— Работать у нас.

Нетудыхин с удивлением посмотрел на Зуева.

— Осведомителем?

— Зачем же осведомителем? Осведомителями мы укомплектованы. Мы идем тебе навстречу. Тебя, конечно, за рассказ твой и анекдоты о Ленине надо посадить. Но, учи-тывая твои редкие способности, мы предлагаем тебе перейти к нам работать.

— Иван Иванович, — сказал Нетудыхин, — я же детдомовец. Неужели вы не по-нимаете моей психологии?

— Я тоже детдомовец. Тем не менее, считаю честью для себя работу в органах. Чего ты ломаешься, как сдобный бублик? Сколько ты там, в своей школе, получаешь? Сотню какую-то? А тут ты будешь при козырях. Потом, пойми, ты переходишь на сту-пень, качественно иную: ты становишься защитником безопасности государства. У тебя высшее образование. Пошлем на подготовку — подучишься нашему ремеслу. В течение года гарантирую однокомнатную квартиру. А там — пойдет дело, гляди, может, и в Мо-скву тебя заберут. Перспектива!

— Спасибо за доверие, но я хочу заниматься тем, что мне по душе.

— Писанием своим?

— Допустим.

— Не понимаю, откуда такая нахальная самоуверенность? Что можно сказать по-сле Пушкина, Толстого и вообще после всего того, что уже сказано в русской литерату-ре? Неужели ты думаешь переплюнуть их?

— Плеваться я не собираюсь, — ответил Нетудыхин с улыбкой. — А сказать свое — необходимо. По возможности — не ниже уже достигнутого художественного уровня.

— Несерьезно, Тимофей Сергеевич. Неопределенно все это как-то и беспредмет-но. У мужика должно быть конкретное дело, которым он занимается, — тогда он чего-то стоит. Занятие же литературой — это вроде что-то и уважаемое и вместе с тем — колы-хание воздуха, слова одни. Я тебе предлагаю Дело настоящее. Заметь, для Отечества, к судьбе которого ты не равнодушен, — я знаю, знаю, не перечь, — не менее важное, чем твое писательство. Ты молод, полон сил, человек со способностями — почему бы тебе не работать там, где ты можешь принести максимальную пользу? Скажу больше: ты мне симпатичен — нет, не потому, что свой брат, детдомовец. Другие тут, на твоем месте, сопли распускают, бабами плаксивыми становятся. Ты вел себя нормально, как положено мужику. Но у тебя какие-то перевернутые представления о нашей службе. Я даже догды-ваюсь, откуда они. Сказать? От детдомов. От лагерей. От неприязни к сукам и стукачам. Но это же разные вещи! Не служители мы Зла, а защитники Добра, если выразиться по-твоему, по-литературному! Мир расколот, и правда на нашей стороне. Тебе негоже укло-няться от этой борьбы. Ты подумай. Поверь, подобное предложение здесь, в этих стенам, делается редко, очень редко. Советую тебе не торопиться с ответом.

— А мои судимости?

— Что судимости? Детство это все, дань обстоятельствам. От тебя требуется принципиальное согласие. Остальное утрясем.

— Нет-нет, — сказал Нетудыхин. — Я вас понимаю, но я очень далек от такого рода занятий. Мне дорога школа, детвора моя непутевая. А литература — это, может быть, всего лишь хобби. Вы несколько завысили мне цену.

— Значить, не согласен?

— Нет.

— Ладно, пока оставим этот разговор. Не торопись, думай. Мы подождем… Те-перь слушай, что я скажу. Вот тебе бумага, садись за тот стол и пиши подробную объяс-нительную о "Сюрпризе". Где, когда, как задумал, как писал, что на тебя повлияло, по-чему рассказ уничтожил — короче, все с чувством, с толком, с расстановкой. Понял? Пиши так, чтобы потом лишний раз тебе не пришлось переписывать. И мне голову не морочил. Давай, иди садись и пиши. Я отлучусь на часок. Час тебе достаточно?

— Наверное.

— Давай. Так… Что-то я еще хотел у тебя спросить?.. Да, вспомнил. Анчуткин Владимир Борисович — тебе эта фамилия о чем-нибудь говорит?

— Анчуткин, Анчуткин… Нет, впервые слышу. Среди моих знакомых фамилия с шипящей буквой есть только у одного человека — у Шорохова Николая Дмитриевича, — сказал Нетудыхин и посмотрел на Зуева.

— При чем здесь Шорохов? — сказал Зуев, поняв, на что намекает Нетудыхин.

— При том же, что и Анчуткин. Только у одного с буквой шипящей буквой обра-зуется закрытый слог, а у другого — открытый.

— Не понял, — сказал Зуев, заморгав веками.

— Потом поймете, — ответил Нетудыхин и пошел с бумагой к столу.

"Нет, такого человека нельзя упускать", — подумал Зуев. И закрыв кабинет на ключ, куда-то поспешил.

Тимофей Сергеевич задумался.

Объяснительная записка заняла не час, а целых полдня. Зуев, вернувшись и про-читав то, что написал Нетудыхин, потребовал, чтобы объяснительная была переделана и носила покаянный характер.

— В чем, в чем я должен раскаиваться? — спрашивал Нетудыхин.

— В том, что ты посмел включить в свой фарс вождя.

— Но он там присутствует постольку поскольку. Парадокс состоит в том, что ге-рой мой, играющий Ленина, верит, будто искусство способно преобразовать жизнь.

— А разве нет?

— Нет. К сожалению, простому люду не до искусства. Он живет заботами о куске хлеба.

— Странный ты человек, Тимофей Сергеевич. Для кого же тогда писатели пишут книги?

— Для таких же идеалистов, как и они сами. Это одна из возвышенных мнимо-стей, которые свойственны творческим людям. Из этой ложной убежденности в рассказе и возникает фарсовые ситуации.

— Но ведь там и чекисты были! — повторил свой прежний упрек Зуев.

— Были. А как же? Кому же ловить лжевождя, как не им?

— И ты паясничал над ними!

— Не больше, чем над своим главным героем. Это тот смех, который считается, что он оздоровляет.

— Есть вещи, Тимофей Сергеевич, исключенные из области осмеяния. Как при-знанные всеми святыни. Как Бог у верующих. — ("Ого!") — Иначе это уже получается святотатство. Что-то должно оставаться неприкосновенным. А такой смех подобен ржав-чине, разъедающей устои общества. Ты далеко зашел, дружок. Жаль, что нет текста. Впрочем, возможно, тогда бы тебе и не пришлось писать объяснительную…

— Начинается! — не сдержался Нетудыхин, — Опять вы мне угрожаете.

— Нет, я тебе говорю по-дружески. Чтобы ты впредь думал, прежде чем что-то писать. И кому читать, — добавил Зуев, плутовато зырнув на Нетудыхина.

Тимофей Сергеевич моментально уловил, к какому откровению склоняет его Зуев.

— Рассказа нет, — сказал он. — И то, что я его сжег, есть, по существу, призна-нием ошибочности моей точки зрения. У всех случаются неудачи. Почему же за писате-лем вы не оставляете такого права?

— Ты меня не припирай. Ты давай там доказывай свою правоту — в объясни-тельной. Я тебе советую: интонация ее должна быть кающейся. Ошибся, мол, опыта ма-ловато, в дальнейшем исправлюсь. Понял? Ведь не я же один решаю твою судьбу!

Зуев вернулся с большой папкой, и теперь перебирал бумаги, сидя у себя за сто-лом.

— Давай кумекай пошустрей, — сказал он. — Сегодня нам надо закруглиться.

У Нетудыхина даже мелькнула мысль: а не нужна ли КГБ именно такая объясни-тельная для того, чтобы в случае нового возбуждения дела против Тимофея Сергеевича, она могла быть использована как обвинительный материал, написанный самим обвиняе-мым; не приговор ли он себе сочинят? Ведь может статься, что портрет его висит на мес-те, а предложенная работа — это всего лишь розыгрыш. Но неужто Зуев столь блестя-щий и коварный актер?

Однако кое в чем Зуеву пришлось уступить. Мотив покаяния в объяснительной местами проступал, рассказ представлялся как творческая неудача.

После неоднократных переделок и препираний объяснительная наконец была за-кончена. Зуев внимательно вычитал ее, покривился, недовольный, видимо, тем, что не выжал из Нетудыхина большего, и сказал:

— Ладно, остановимся на этом варианте. Распишись и поставь число.

Бумага уплыла в стол. Зуев опять заговорил о работе Нетудыхина в КГБ. И снова они ходили кругами, то, казалось, приближаясь к согласию, когда Нетудыхин признавал необходимость такой службы в государстве как КГБ, то вдруг отдаляясь от него. Зуев никак не мог согласиться с тем, что Нетудыхин работать в КГБ не хочет по моральным соображениям. Подобная позиция представлялась Зуеву чистоплюйской и злила его.

— В таком случае, тебе и в школе нет места, — подытожил он.

— Это почему же? — спросил Нетудыхин.

— Ты человек чуждых нам убеждений.

— У нас нет еще закона о запрете на профессию.

— Да, такого закона нет. Но чистоту нашей идеологии мы обязаны блюсти. По-шлем в облоно представление на тебя, что ты не соответствуешь занимаемой должности. И иди паши работягой — слесарем, грузчиком, сторожем, — где ты будешь ограничен в своем влиянии на других.

— Это шантаж! — сказал Нетудыхин, снова не сдержавшись.

— Нет, Тимофей Сергеевич. Это определенный порядок. Тут я поступаю так, как мы обычно поступаем в подобных случаях. Хотя, для тебя лично, есть еще один вариант. Но о нем я пока воздержусь говорить.

— Какой?

— Я воздержусь. Думай. Твоя воля. На обдумывание тебе отпущен месяц. Ты сейчас в отпуске. Вот в течение этого времени ты должен решить, принимаешь ты наше предложение или нет.

Наступила зловещая тишина.

"Да, это, конечно, не игра. И не покупка. Разговор, оказывается, идет всерьез. Зна-чит, портрет действительно исчез".

— Ну что ж, подумаю, — сказал после долгой паузы Нетудыхин. — Надо все взвесить, обмозговать.

— Это другой разговор, — сказал Зуев. — Вот тебе два телефона моих — рабочий и домашний. Если надумаешь, звони. Домой звони после восьми вечера, раньше я не бы-ваю. Сюда можешь звонить в течение всего рабочего дня. Ты мне, Тимофей Сергеевич, еще будешь благодарен. А года через полтора-два смеяться будешь над своей интелли-гентской брезгливостью. Попомнишь мое слово… Теперь насчет бумаг. Мы там, у тебя на квартире, изъяли твою писанину. Пересмотрели. Кое-что еще читают. Заберешь в сле-дующую нашу встречу. А это бери сейчас, — и он подал большую зеленую папку.

Принимая от Зуева свои бумаги, Нетудыхин мысленно благодарил Бога за то, что Тот вовремя надоумил его убрать опасные рукописи из дома.

— Так, — сказал Зуев, — кажется, все. Хотя ты и доставил мне кучу неприятно-стей, а все-таки мне было интересно с тобой работать… Выписываем пропуск и идем пить пиво — сегодня суббота. Я надеюсь, ты меня рыбой угостишь?

— Если там что-то осталось, — ответил Нетудыхин, расчехляя рюкзак.

— Ну, Тимофей Сергеевич, опять ты о нас дурно думаешь! Что за предвзятость? У нас работают порядочные люди… Смотри, ничего не забывай. Бери свои манатки и от-чаливаем. Вперед!

Нетудыхин шел с Зуевым по коридору и не верил, что через несколько минут он будет на свободе. Он все еще подозревал подвох: сейчас, у парадного подъезда КГБ, его сунут в "воронок" и повезут в местную тюрьму. Элементарно.

Но спустились как ни в чем не бывало на первый этаж, сдали пропуск дежурному, который принял его без всякого интереса, и вышли на улицу.

"Воронка" не было. Никто их не поджидал. Улица жила в своем привычном рит-ме.

— Куда же нам податься? Пойдем, наверно, вниз, — сказал Зуев. — Там, против универмага, новый бар открылся. И пиво там подают без булды.

— У меня вид бродяги, — сказал Нетудыхин, полагая, что собственной небрито-стью он не вписывается в общество Зуева.

— Да, видок у тебя, конечно, не интеллигента, — подтвердил Зуев, отстраненно глянув на Тимофея Сергеевича. — Плевать! Кто что знает? Может, человек решил боро-ду отпустить. Потопали.

Пришлось идти. По дороге в бар Тимофей Сергеевич подумал: "С пива началось — пивом заканчивается. Странная рифмовка…"

Рифмовка однако была лишь чисто внешним фактором. А событийный ряд этот начинался не на вокзале, где они с Рамоном пили пиво, но в день поступления в КГБ первой информации о неблагонадежности Нетудыхина. С течением времени ряд удли-нялся, пополняясь новыми сведениями, сосуществовал с бытовым рядом его жизни. И неожиданно, с момента появления портрета Нетудыхина на Доме быта, стал основным, определяющим. Теперь он продолжал плестись потихоньку дальше. Возникали новые соображения, новые мотивы, и Нетудыхину надо было держать ухо востро.

Правда, к чести Зуева, у него хватило такта не вспоминать в баре о деле. Они пили пиво, перекидываясь репликами о вещах ничего незначащих.

На третьем бокале Тимофей Сергеевич почувствовал, что хмелеет. Нужно ставить точку. В состоянии легкого опьянения он может сорваться и сказать Зуеву какую-нибудь резкость. А это сейчас ни к чему. Уходить следует в раздумье, мягко, оставляя Зуева с надеждой.

"Если он собирается меня подпоить, — думал Нетудыхин, — он закажет сейчас еще по бокалу"

Но Зуев сказал, допивая пиво:

— Закругляемся. А то жратве негде будет поместиться в желудке.

Тимофею Сергеевичу вдруг захотелось этому мужику сделать на прощание что-нибудь приятное. Он полез в рюкзак, выбрал пару крупных рыбин и, предварительно за-вернув их в кусок газеты, вручил Зуеву.

— Ну, ты даешь! — сказал, улыбаясь, Зуев. — Взятка! Не более и не менее.

— Какая там взятка! — отвечал Нетудыхин. — Если человек любит вяленую рыбу, почему бы его не угостить?

— Шучу, — сказал Зуев. — Принимаю это как знак доброго расположения ко мне.

Уже выйдя из бара, то ли пьянея, то ли становясь в самом деле по-настоящему до-брей, Зуев заметил:

— Я тебе вот, что скажу, Тимофей Сергеевич: тюрьма для тебя закрыта. Не при-нимают туда сегодня таких, как ты. Понял, до чего ты докатился? Но есть вещи по-страшней тюрьмы. Я не хотел бы, чтобы ты их изведал. — И многозначительно замол-чал. Потом добавил: — Так что — думай взвешенно. Я жду твоего решения.

Они пожали друг другу руки и расстались.

Минут через двадцать Нетудыхин стоял у дома быта и с изучающим любопытст-вом обозревал портрет покойного вождя.

Потрясала надпись, на которую Тимофей Сергеевич как-то прежде не обращал внимание: "Верной дорогой идете, товарищи!" Ленин оттуда, из потустороннего мира, руководил массами. Неслыханная, фантасмагорическая форма связи! Правда, этим попи-рался предопределенный Богом порядок. Но что нам Бог, когда мы едины и у нас такой сверхгениальный вожак. Мы сами себе боги.

Глава 23

Дома

Что же произошло, почему портрет вдруг исчез? Бог смилостивился над Тимофе-ем Сергеевичем? Нет, Нетудыхин так не думал. И хотя вначале он уповал на Бога, те-перь, получив свободу, он считал, что исчезновение портрета было результатом борьбы двух противостоящих сил. Притом ни одна из сторон не учитывала интересов Нетудыхи-на, из-за которого собственно и разгорелся этот сыр-бор. Скорее всего, случилось что-то совершенно непредвиденное, лежавшее вне персоны Нетудыхина, а ему, Тимофею Сер-геевичу, просто повезло. Закончилась ли эта борьба или будет продолжаться дальше, оп-ределенно сказать Нетудыхин не мог. Уверение же, что портрет его больше не появится, было чистейшим блефом со стороны Тимофея Сергеевича. Он сам шел вслепую и ступал осторожно, как по тонкому раннему льду. Поэтому свобода, полученная им, представля-лась ему весьма условной, и неизвестно еще, чем она могла обернуться через месяц. Но таков уж был Тимофей Сергеевич — взыскующий Бога в безысходных ситуациях и од-новременно сомневающийся в Нем, когда становилось легче.

Дома его ожидал сюрприз: на лай, поднятый Кузьмой, когда Тимофей Сергеевич открыл двери, в прихожей появились Елена Захаровна и… Наташка.

"Сквохтались-таки!" — подумал Нетудыхин, завидя их вместе.

— Тимоша! Господи, объявился! — возрадовалась Захаровна. — Что случилось? Куда ты пропал?

— Не так много вопросов, Захаровна, — ответил Нетудыхин.

Он поставил рюкзак и удочки в угол прихожей. Обнялись. Даже расцеловались. И с Захаровной, и с Натальей Сергеевной.

Кузьма радостно взвизгивал и носился вокруг Нетудыхина.

— Так где же ты все-таки был? — не отставала Захаровна.

— Отдыхал, — ответил Нетудыхин.

— Да, оно и видно. Зарос, как партизан.

Когда вошли в его комнату и Нетудыхин сел в кресло, Кузьма, не сдержавшись, нахально сиганул к Тимоше на колени и полез лобызаться.

— Кузьма! — сказал Нетудыхин, отстраняя собаку. — Я знаю, ты переживал за меня. Но веди себя прилично. Успокойся!

— Ты видишь, что они у тебя натворили? — сказала Захаровна. В комнате все бы-ло перевернуто. Книжный шкаф выпотрошен, на письменном столе и диване навалом лежали папки, книги, тетради. Как после вражеского набега.

— Да, — с грустью сказал Нетудыхин, — настоящий кавардак. Такого неблагопо-лучного квартиранта можно, пожалуй, и попросить съехать…

— Да ты что! — возмутилась Захаровна. — В честь чего это?

— Ну, неприятности причиняю. Потом, вообще, все это дурно пахнет…

— Ты, Тимоша, не вынуждай меня говорить гадости. Никто тебе не заикался о выселении. Они и у меня в комнате хотели провести обыск. Но я им сказала: "Не имеете права! Я жена Героя Советского Союза полковника Светышева! Только через мой труп!" И Кузьма им тут такой тарарам устроил: стал на пороге моей комнаты и рычит, как лев. Они потоптались и не стали обыскивать. Так что, вели мы себя вполне достойно, Тимо-ша.

— Спасибо, — сказал Нетудыхин, гладя подскуливающего Кузю по голове. — Значит, наш договор остается в силе?

— А почему он должен быть не в силе? — ответила на вопрос вопросом Захаров-на.

— Ну и слава Богу. С остальным — разберемся. Все вернем на свои места.

Пока женщины готовили и накрывали стол, Тимофей Сергеевич приводил себя в порядок. Сидя в ванне, он вновь благодарил Бога, что Тот послал ему Захаровну. Другая, на ее месте, предъявила бы Нетудыхину ультиматум и выселила бы его, не задумываясь. Пришлось бы искать новую квартиру или сходиться с Наташкой. Но идти к Наташке жить — значило бы потерять свободу, которая для него была привыше всего. Нет, не бы-товой зависимости он опасался, а утраты той внутренней свободы, которая предоставля-ла ему право распоряжаться собой так, как он хотел, — не рискуя другими. Наталья же все крепче прикипала к нему, и это его угрожающе настораживало. Однако он был ис-кренно рад, что его принимали с такой теплотой.

На кухне позванивали посудой и тихо переговаривались. Тон разговора был дове-рительный. Так говорят между собой близкие люди. "Надо же, — думал Тимофей Сер-геевич, — как они дружно и быстро между собой спелись!"

— Тимоша! — позвала его через некоторое время Захаровна. — Прошу к столу!

Кузьма путался у ног одевающегося Нетудыхина.

— Идем-идем, — ответил Тимофей Сергеевич, и они последовали вдвоем с Кузь-мой на кухню.

Уселись за стол. Был день июльский. На кухне, залитой закатным солнцем, духо-вито пахло жареным картофелем и тем устойчивым запахом домашности, который труд-но определим.

Нетудыхин вдруг остро почувствовал: он — в семье. Может быть, Захаровна и права: пора жениться.

Наталья Сергеевна то ли уловила настроение Нетудыхина, то ли догадалась о его мыслях — вся порозовела.

— Ну, — сказала Захаровна, поднимая рюмку с наливкой, — за твое благополуч-ное возвращение, Тимоша! Даст Бог, все перемелется.

Выпили. Стали есть. Нетудыхин сказал:

— Если даст. Но может и не дать.

— Даст, даст! Ты верь, главное! А не будешь верить, конечно, не даст. За что же давать? Ты крест мой не посеял еще?

— Вы что, Захаровна? Берегу как зеницу ока.

— Слава Богу! Но меня все-таки интересует, — ты прости старуху за такое на-стырное любопытство, — что же с тобой произошло?

— Арестовали.

— Понятно. За что?

— За портрет, который появился на доме быта вместо портрета Ленина. Но это не мой портрет. Он похож на меня, но не мой.

— Твой, Тимоша, твой! Я сама ездила смотреть. Ты там такой симпатичный — ну, прям, вылитый ты.

— Откуда вы об этом узнали?

— Наташа сообщила.

— А ты откуда узнала?

— Пацаны сказали…

— Теперь его уже нет.

— Как нет?! — удивилась Захаровна.

— Так: был — исчез.

— Вот те на! А я всех своих знакомых известила, чтобы поехали посмотрели на моего квартиранта. Нехорошо, Тимоша, ты себя ведешь, совсем нехорошо. Обманщицей я получаюсь. Как же мне теперь им объяснить?

— А так, как есть.

— Не поверят.

— Поверят. Если КГБ поверил, то почему бы им не поверить?

— А что они собственно тут искали у тебя? 3арисовки к твоему портрету?..

— Стихи.

— Зачем?

— Ну, может быть, думали, что они у меня не совсем советские. Их можно было бы приобщить к делу и посадить меня за антисоветскую пропаганду.

— Да? Это так серьезно? Скажи! А я, знаешь, ведь тоже когда-то, в детстве, сочи-няла стихи. Когда влюбилась в первый раз, написала их целую тетрадь.

Ночь темна стоит кругом.

В доме тишина.

Все заснули уж давно —

У меня нет сна.

Где-то в темном уголке

Спишь, наверно, ты.

Не мечтаешь ни о чем,

Ты — мои мечты…

Ну и так далее. Ерунда, одним словом.

— Очень непосредственно, — сказал Нетудыхин. — Для поэзии такая непосред-ственность — чрезвычайно важна. Может быть, в вас погиб поэт.

— Какой там поэт!

Захаровна пошла по новому кругу: налила по второй и, торжественно подняв рюмку, изрекла:

— За поэзию!

Выпили за поэзию. А почему бы за нее, великомученицу, и не выпить? Наталья Сергеевна сказала (наконец-то она заговорила):

— Теперь, Тима, тебе в печать дорога закрыта.

— Ну и что? — сказал Нетудыхин. — Я перестану писать стихи? Суть не в этом. Суть в том, когда такому порядку придет конец? Хватит ли нашей жизни, чтобы его пе-режить?

— Долго мучиться придется, — сказала Наталья Сергеевна.

— А я терпелив. Мне ничего другого не остается, как ждать и надеяться, надеять-ся и ждать. Должна же в конце концов когда-то справедливость восторжествовать.

— Должна. И возможно, восторжествует. Но нас-то тогда уже не будет.

— Будем! Стихами своими будем, памятью в сознании потомков…

— Если они не выродятся в дебилов. Такое тоже возможно…

Слушая своих собеседников и не вполне понимая, о чем конкретно у них идет речь, Елена Захаровна переводила взгляд с одного на другого. У нее свое было на уме. Вместе она их видела впервые, и ей казалось, что как пара они подходят друг другу. Для Елены Захаровны это было важно. Она уже заранее решила оставить их сегодня спать здесь вместе. Вплоть до того, что она уйдет из дому с Кузьмой ночевать к Максимовне. Но не тут-то было, промахнулась Захаровна.

Отобедав, Нетудыхин не стал наводить в своей комнате порядок, на что расчиты-вала хозяйка, а предложил Наталье Сергеевне "дыхнуть вечерним городом": он соску-чился за ним.

Уходя, он предупредил Захаровну, чтобы та не волновалась: возможно, он оста-нется ночевать у Натальи. Завтра же в своей комнате он наведет идеальный порядок. Он должен все уложить не спеша, чтобы знать, где что искать и где какая книга находится.

Захаровна осталась раздосадованная. Но потом, подумав, решила: они правы. Им, молодым, нужна нестесненная свобода, а ей — меньше хлопот.

Сладко было с Наташкой, головокружительно и дурманяще сладко. И никаких не-нужных вопросов. Она даже не допытывалась, откуда взялся на Доме быта его портрет. Она принимала Нетудыхина таким, каким он был, с его странностями и недомолвками. А Тимофей Сергеевич — пень бесчувственный, озабоченный совершенно немыслимыми вещами, насытившись и лежа рядом с ней, думал о том, как же ему жить-быть дальше.

Месяц ему отпущен на раздумье. Месяц — не такой уж и короткий срок. Но это, если не висит топор над головой. А если топор висит и не получается, чтобы как-то от него уклониться? Тогда месяц начинает казаться удушающе коротким. А топор превра-щается в устрашающую гильотину, готовую вот-вот упасть. Они же не отстанут от него. Любой ценой будут пытаться затянуть его в свою бесовскую компашку. И — опять ту-пиковая ситуация.

Любопытно, как они собираются использовать предполагаемый в нем дар? Для каких нужд? Для изменения каких-то изображений, знаков, графических рисунков? А зачем, собственно? Чтобы кого-то дезинформировать? Нет, в этой грязной игре он не же-лает приќнимать участия. Он же предупредил Зуева: даром злоупотреблять нельзя. Иначе он утрачивается. Однако отказ грозил ему еще боќлее тяжким поворотом событий.

Дома, на второй день, перебирая книги и укладывая их в шкаф в той последова-тельности, в которой они находились раньше, Тимофей Сергеевич продолжал искать вы-ход. Если допустить хоть какой-то шажок в сторону КГБ, его потом зашантажируют. Его вынудят на шаг второй и все последующие — пиши пропало. Но и объявить им об отсут-ствии у него такого дара тоже нельзя: не поверят, факт-то исчезновения портрета состо-ялся. А если и поверят, то к нему сразу же будет утрачен интерес.

Что же оставалось? Оставалось уповать на Бога и на… случайность. На госпожу Случайность, которая бы оказалась взрывной и разрушила бы закономерность склады-вающегося событийного ряда.

Наведя порядок в комнате, он взялся за входную дверь. Нужно переделать замки. В изоляторе ключи от квартиры были у него изъяты. Вполне возможно, что по ним КГБ изготовило себе дубликаты. Зачем? Ну, мало ли какие соображения бродят в их заидео-логизированных мозгах. Хотя эти умельцы вполне профессионально владеют набором отмычек и могут практически открыть любую дверь. Все-таки будет спокойней на душе, если конструкцию замка усложнить.

На входной двери их стояло два — накладной и внутренний. Он снял оба, забрал ключи у Захаровны и, оставив квартиру закрытой на щеколду, отправился на центральна рынок города, к ключнику.

— Цыпленок вареный, цыпленок жареный, — тихо напевал себе пожилой масте-ровой, подпиливая ключ. Заметив Нетудыхина, сказал:

— Слушаю тебя… Цыпленок тоже хочет жить…

— Нужно поставить дополнительные упоры и подогнать по ним ключи, — сказал Тимофей Сергеевич, подавая слесарю замки и ключи. — Если можно, желательно это сделать сегодня.

Тот осмотрел замки, сказал:

— Через пару часиков — устроит?

— Вполне.

— Ну, зайдешь заберешь… Его поймали, арестовали…

Странный мужик Нетудыхину попался, своеобразный какой-то. И пребывал он, как почувствовал это Тимофей Сергеевич, в совершенно ином жизненном измерении.

Базар захлестнул Нетудыхина. Он любил эту копошащуюся человеческую массу. Ее стихия наполняла когда-то ему душу. И если в селении, где беспризорный Нетудыхин оказывался, имелся базар, значит, можно было добыть что-нибудь съестного или, по крайней мере, украсть.

Послевоенные базары отличались крикливостью публики и непредсказуемостью своего товара. Торговали всякой всячиной.

— Ваниль! Сода! Синька! Перец! — надрывались продавцы.

— Иголки! Швейные и простые иголки! ДДТ! Камушки для зажигалки! — крича-ли безногие инвалиды на самокатках.

Откуда брался такой ассортимент, одному Богу известно. Но базары были залих-ватские, и кипели они людом, как фасоль в общепитовском котле.

Нетудыхин оторопел: вдоль торгового ряда, навстречу Тимофею Сергеевичу, про-двигался Шорохов. Он был вместе с женой. Вера, как всегда, смотрелась безупречно ак-куратной и миловидной дамой. Шорохов, старший ее на добрый десяток лет, выглядел в сравнении с ней потертой промокашкой.

"Вот ведь как получается, — думал Тимофей Сергеевич. — На ловца и зверь бе-жит. Подойти бы сейчас к нему и плюнуть прямо в рожу. Молча. Ничего не объясняя. А нельзя: все еще зыбко. И его предательство надежно сокрыто в хранилищах КГБ."

Нетудыхин обошел их стороной. Черт с ним, с Шороховым. Поживем — посмот-рим. Говорят же, время все расставляет по своим местам.

Побродив по базару долгих два часа, он забрал в мастерской переделанные замки, купил Захаровне килограмм черешни и отправился домой.

От столкновения с Шороховым на душе было как-то гадко. Точнее, даже не столько от столкновения, сколько от собственного бессилия. Сотвори Шорохов такое в лагере, Тимофей Сергеевич не оставил бы на нем живого места и уж точно бы позабо-тился, чтобы эту суку опетушили. Но то были другие обстоятельства, другая жизнь. Се-годня же нужно было терпеть и молчать.

Захаровна от черешни пришла в восторг. Кузьма попробовал сначала и — выплю-нул: не собачья эта еда, не надо нас дурить. Хотя по вкусу эти красные кругляшки напо-минали конфеты. Потом он подобрал выплюнутую черешню и съел-таки.

Вообще, ничего. Шамать можно. Зря только костяшку туда подсунули. И упал на спину перед Нетудыхиным: давай, ладно, пойдет. Оказывается, вкусно.

— А-а, — сказал Тимофей Сергеевич, — то-то же!

— Ну да, — сказала Захаровна, — губа — не дура. Пошел отсюда, хитрюга!

Кузьма обиделся и залез под стул, на котором сидел Нетудыхин.

— Нехорошо, — сказал Тимофей Сергеевич. — Вы же сами сделали его гурманом — теперь ругаете.

— Жалко — свой же.

— Тем паче — обижаете несправедливо.

— Ну ладно, ладно. Извини, Кузя. Иди сюда, иди, моя родная морда!

Кузьма вылез из-под стула. Захаровна предложила ему черешню. Но Кузьма отка-зался. Зато у Тимофея Сергеевича взял.

— Ну, — сказала Захаровна, — не стервец, а?

— Умница! — сказал Нетудыхин. — И требует нормального к себе отношения. Собаки, как и люди, обиду чувствуют остро.

— Сейчас ты меня во всех грехах обвинишь.

— Это уже ревность в вас взыграла.

— Ничуть. Я давно знаю, что он тебя любит сильнее, чем меня. И очень этому ра-да.

Вообще-то, если Кузьма кого-то долгое время не принимал, — для Захаровны это служило знаком того, что человек этот дурен. И, как правило, ее предположение впо-следствии оправдывалось.

Меж тем поездка в Рощинск превратилась для Тимофея Сергеевича в целую про-блему. Поезда шли перегруженные. В предварительной кассе раньше, чем за десять дней билетов не выдавали. Но десять дней ожидания казались ему немыслимым сроком. До Рощинска было часов шесть-семь езды. Не попробовать ли ему добраться туда старым способом? Не может быть, чтобы ему не удалось уболтать какого-нибудь проводника.

Нетудыхин навел справки и выяснил, что удобней всего ему ехать в Рощинск по-ездом, прибывающим туда ранним утром.

Накануне отъезда заскочил в школу глянуть, все ли там в сохранности. Деньги оказались на месте. Подиум не тронут. За классной доской висела распятая на гвоздях бобина. Слава Богу!

Он сел за свой учительский стол и в раскаленной духоте класса — помещение вы-ходило на солнечную сторону — прислушался к себе. Что-то внутри его защемило. Не к новой ли беде?

Было слышно как этажом ниже стучат ремонтники. Прямо перед ним, на задней стене класса с чуть заметной плутоватой ухмылкой посматривал на него с портрета Го-голь. Что, брат, попался Сатане на крючок? Скверное твое дело, надо сказать…

Неожиданно Нетудыхину расхотелось ехать в Рощинск. Действительно, что его туда так тянет? Дорогие места детства? Кока? Забытая могила матери?.. Но он тут же встряхнулся и отбросил эти грустные мысли: ехать. Только ехать. Нельзя здесь сидеть сиднем и ждать, когда тебя опять загребут в КГБ. Надо думать, надо искать выход. Ах-риманов на проигрыше с портретом не успокоится.

Нетудыхин поднялся и походил по классу. "Ну и жара, задохнуться можно! Неу-жели и сентябрь такой в этом году будет?.."

На этот раз куда и на сколько он исчезает, Нетудыхин уведомил и Наташку, и За-харовну. Наталья Сергеевна вызвалась его проводить.

— Нет-нет, — сказал он нетерпеливо, — только не это. Я ужасно не люблю рас-ставаться.

Он говорил правду: прощание всегда было для него делом мучительным.

Вечером, нахально вскочив в отходящий поезд, он с трудом столковался с крик-ливой проводницей.

— Иди в конец вагона, — недовольно сказала она после долгих уговоров. — Там свободно одно боковое место. Но учти, если что, я тебя не пускала.

— Конечно, не пускала. Еле уговорил…

— Иди-иди, пока не передумала.

— Я понял, — сказал Нетудыхин. — Дорогой разберемся…

Поезд ритмично набирал скорость.