Жуков. Халхин-Гол

Глава 12

Ночь с 20 на 21 августа должна была стать последней для окруженной японской группировки. Я решил, что не стану бросать в бой сухопутные части, чтобы раздавить милитаристскую гадину и с наступлением темноты вызвал к себе Смушкевича.

— Яков Владимирович, ваши «ДБ» отработали днем. Теперь очередь «ночных ласточек». Подними в воздух все, что может летать. «У-2», «Р-5», даже учебные монгольские бипланы.

Смушкевич понимающе кивнул.

— Будем работать как ночные бомбардировщики, но грузоподъемность у них мизерная, Георгий Константинович.

— Им и не нужны тяжелые бомбы. Пусть берут осколочные бомбы малого калибра, зажигательные ампулы. Их задача — не разрушать, а изматывать. Не давать противнику спать, рыть окопы, подвозить боеприпасы. Создать впечатление, что мы бомбим их круглосуточно.

— Понял. Будем висеть над их позициями всю ночь. С неправильными интервалами.

Через час первая группа «У-2» поднялась в воздух. Тихие, почти бесшумные бипланы подходили к японским позициям на малой высоте, оставаясь незаметными для зениток. Летчики сбрасывали бомбы, ориентируясь на огни пожаров и вспышки выстрелов в котле.

Эффект превзошел ожидания. Небольшие бомбы не наносили серьезного урона, но их постоянное падение, взрывы и пожары лишали японцев последней возможности передохнуть. Они не могли организовать оборону, эвакуировать раненых, просто закрыть глаза.

К полуночи к бомбежке подключились машины посерьезнее — «Р-5». Они уже несли более тяжелые бомбы и вели прицельный огонь из пулеметов по любым признакам активности в японском тылу.

Я получал донесения от наших передовых наблюдателей:

— Противник в панике, мечется по территории котла! Не может организовать отпор!

Под утро, когда первые лучи солнца осветили дымное небо над Халхин-Голом, ко мне поступило новое донесение. Командир одной из наших частей на линии окружения докладывал:

— Японцы выбросили белый флаг! Группа офицеров просит переговоров!

Ультиматум подействовал. Деморализованные непрерывной ночной бомбежкой, без сна и надежды на помощь, они были готовы сложить оружие. Теперь и корреспондента «Красной звезды» можно засылать. Да и самому не мешает прокатиться до передовой.

Я посмотрел на карту. Котел еще не был ликвидирован, но его участь была предрешена. «Ночные ласточки» сделали свое дело — они сломили не укрепления, а дух противника. И это стоило куда меньше крови, чем штурм.

— Товарищ, комдив! — обратился ко мне Воротников. — К вам Ортенберг из редакции.

— Просите.

Адъютант посторонился и в штабную палатку вошел человек в форме с петлицами техника-интенданта 1-го ранга. Почему-то военным корреспондентами присваивались интендантские звания.

— Техник-интендант первого ранга Ортенберг явился по заданию редакции, товарищ комдив!

— Как вас зовут, товарищ корреспондент?

— Давид Иосифович, товарищ комдив! — откликнулся он. — Разрешите доложить обстановку в редакции.

— Докладывайте, Давид Иосифович.

Я жестом предложил Ортенбергу сесть на табурет. Кивнул Мише, чтобы сбегал за чаем. Тот побежал исполнять, а я уселся напротив корреспондента, приготовившись слушать. Редактор «Героической красноармейской» выглядел усталым, но бодрым.

— Мы обосновались в пятнадцати километрах севернее, на зеленой поляне. Назвали это место «Городок 'Героической». Четыре монгольских юрты и госпитальная палатка под типографию.

Я хмыкнул:

— В голой степи ваши белые юрты — хорошая мишень для японской авиации. Надеюсь, зенитки прикрывают?

— Совершенно верно. И сетями маскируем. Но главное — люди. У нас собрался уникальный коллектив. — Он достал блокнот. — Молодые ребята из армейской газеты — Певзнер, Трояновский, Ломазов. И московские писатели — Ставский, Славин, Симонов, Лапин…

— Симонов? — переспросил я. — Тот, кто стихи пишет?

— Он самый. Все они, за исключением Ставского и Славина, в интендантских званиях. Петлицы зеленые, писатели над этим подтрунивают, вспоминая слова Суворова о коорыстолюбивых интендантах, но в душе, конечно, хотели бы комиссарских петлиц.

Я слушал, попивая чай из жестяной кружки. Армейская пресса… В Афгане я к ней относился с прохладцей, особенно — когда в стране грянула перестройка, но здесь понимал — ее роль иная. Она должна была поднимать дух бойцов и командиров, сплачивать их.

— Расскажите о них подробнее, — попросил я. — Как работают в боевых условиях?

— По-разному, но все — достойно. Кружков, например, попал с бронемашиной в малозаметное проволочное заграждение под огнем. Шутя рассказывает, как им пришлось «ногтями и зубами» перекусывать проволоку. Славин… — Ортенберг улыбнулся, — их «эмку» японский бомбардировщик гонял по степи. Чудом нашли щель на одного бойца — вчетвером в нее втиснулись. Машину, конечно, разбомбили. Шли потом пешком.

— А Розенфельд? — вдруг спросил я, вспомнив фамилию из одного донесения о работе корреспондентов на передовой.

Ортенберг удивился моей осведомленности.

— С Розенфельдом забавный случай вышел. У реки их застали бомбардировщики — нырнул в воду и просидел там полдня. Вылез мокрый, но довольный — от жары спасся.

Я усмехнулся. Люди привыкали к войне, находили в ней повод для шуток, хотя, конечно, когда за твоей машиной гоняется японский истребитель, тут точно не до смеха.

— Самый храбрый у нас — Ставский, — продолжал Ортенберг. — У того, кажется, и инстинкта самосохранения нет. Всех новичков он выводит «на смотрины» — знакомит с передовой. А вот про Темина… — он замялся.

— Что с Теминым?

— Нашелся кто-то, кто упрекнул его в «трусости и дезертирстве», а это неправда. Я его к себе забрал.

— На каком основании? — я нахмурился.

Я вспомнил, что некий Темин был хорошим фронтовым фотокором. Во время Великой Отечественной, с Юго-Западного фронта он самовольно улетел в Иран, когда наши войска туда вошли. Добыл уникальные снимки. Редактор счел это нарушением устава.

Ортенберг достал из планшета фотографию и положил передо мной.

— Посмотрите, Георгий Константинович.

На снимке — монгольская степь, изрытая воронками. Два бойца — один идет в полный рост, другой согнулся в три погибели, видать, получив ранение в живот. На постановочный снимок точно не похоже.

— Темин сделал этот кадр под огнем, — подтвердил Ортенберг. — Чтобы так снять, нужно было забыть о собственной безопасности. Трус на такое не способен.

Я внимательно рассмотрел фотографию, потом отложил ее. Да, это была работа не труса. Скорее — рискового парня.

— Правильно сделали, что взяли к себе. Такие кадры и такие люди — на вес золота.

Я помолчал, снова глядя на карту.

— Скажите вашим корреспондентам… Пусть пишут правду. Без прикрас. И про потери тоже. Бойцы и командиры должны знать, за что воюют и как воюют. А ваши белые юрты… — я снова усмехнулся, — постарайтесь все-таки получше замаскировать. Мне еще ваши репортажи читать.

— Есть, товарищ комдив!

— А пока прокатимся до передовой. Посмотрим, как наши бойцы берут в плен японцев.

Харбин, конспиративная квартира

Капитан Юсио Танака, он же Кэндзи Ито, ворочался на жесткой кровати. Сны были отрывистыми и тревожными: лица погибших товарищей, грохот разрывов, холодные глаза полковника Сато. Он проснулся от резкого стука в дверь. Не три коротких и два длинных, условный сигнал связного, а настойчивый, властный стук.

Сердце упало. Он метнулся к окну, отодвинул занавеску. На улице, в сером свете зари, стояли два автомобиля. Возле них — люди в штатском, но с военной выправкой. Контрразведка. Кэмпэйтай.

Мысли пронеслись вихрем. Предали? Вычислили? В кармане пиджака лежал браунинг — шесть патронов. Сделать харакири или принять бой?

Стук повторился, уже с угрозой.

— Открывайте! По поручению военной комендатуры!

Капитан сделал глубокий вдох. Путь самурая вел к смерти, но он уже сделал свой выбор — путь предателя, чтобы спасти жизни. И теперь должен был бороться за эту свою, купленную ценой чести, жизнь. Отошел от двери, встал за поворотом коридора, приподнял пистолет. Рука не дрожала.

— Открываю! — крикнул он и резко дернул дверь на себя.

Первый человек в штатском, не ожидавший этого, шагнул внутрь. Танака не целясь выстрелил ему в грудь с двух метров. Грохот выстрела оглушил в маленьком помещении. Человек с хрипом рухнул.

Второй агент отскочил, выхватывая пистолет. Пуля пробила дверной косяк в сантиметре от головы Танаки. Осколки штукатурки впились в щеку. Капитан ответил двумя выстрелами, заставив противника отступить.

Бежать. Нужно бежать. Задняя дверь вела в узкий, грязный переулок. Он бросился туда, на ходу натягивая на себя пиджак, который успел сорвать со спинки стула. Выскочил во двор. Сзади раздались крики и еще один выстрел. Мимо.

Переулок был пуст. Он побежал, прижимаясь к стенам, ныряя в арочные проходы. В ушах стучала кровь. План, какой план? Улицы Харбина скоро заполнятся патрулями. Он вспомнил слова Виктора: «Если что — гостиница „Ямато“, номер 312. Спросишь господина Танабу». Это был запасной вариант, отчаянный шаг, но другого не было.

Танака свернул на оживленную улицу, замедлил шаг, стараясь дышать ровнее. Прошел мимо двух солдат, болтавших у фонтана. Они не обратили на него внимания. Значит, тревога пока не объявлена.

«Ямато» была дорогой гостиницей для японских офицеров и высокопоставленных чиновников. Капитан вошел через парадный вход, стараясь выглядеть как деловой человек, коммивояжер. Портье поднял на него взгляд.

— Я по приглашению господина Танабы, номер 312, — выдавил Танака, пытаясь улыбнуться.

— Пожалуйста, — кивнул портье. — Третий этаж.

Лифт поднимался мучительно медленно. В кабине находилось еще двое — мужчина в сером в полоску костюме и котелке и женщина в кимоно. Капитан чувствовал, как их взгляды сверлят его спину. Наконец, третий этаж. Он постучал в дверь 312.

Дверь открыл седовласый мужчина в дорогом китайском халате. Его глаза, холодные и оценивающие, скользнули по Танаке, по его растрепанному виду, по едва заметному пятнышку крови на рубашке.

— Входите быстро, — сказал он без эмоций.

Танака шагнул внутрь. Дверь закрылась. Мужчина повернулся к нему.

— Вы провалились. Кэмпэйтай ищет по всему городу. У вас есть пять минут, чтобы рассказать, что произошло.

Танака прислонился к стене, пытаясь отдышаться. Капитан не знал, кто он такой, этот господин Танабу, но теперь его судьба, его жизнь зависели от этого человека. И от того, поверит ли он его истории.

Мы ехали на передовую на моей «эмке», поднимая за собой шлейф пыли. Ортенберг сидел рядом, хватаясь то за блокнот, то за фотоаппарат. Вокруг расстилалась выжженная степь, усеянная воронками и другими следами недавнего побоища — обгоревшими остовами танков, развороченными окопами.

— Вот здесь, товарищ корреспондент, — показал я рукой на широкую лощину, где кучками сидели японские солдаты, — мы собираем пленных из бывшей 23-й дивизии.

Машина остановилась. Мы вышли. Воздух гудел — это наши дневные бомбардировщики добивали остатки разрозненных групп, не пожелавших сдаться, но здесь, в лощине, было относительно тихо.

Картина была поразительной. Сотни японских солдат сидели на земле с пустыми, отрешенными лицами. Многие были ранены, кое-кто пытался самостоятельно делать перевязки грязными бинтами.

От них несло потом, пылью и чем-то едким — возможно, остатками химических веществ. Они не смотрели на нас, уставившись в одну точку перед собой. Потерянные, сломленные.

— Вот и все и никакого бусидо, — тихо, больше для себя, пробормотал я, глядя на эту серую безликую массу вчерашних покорителей Азии.

Ортенберг щелкнул затвором своего фотоаппарата.

— Вдохновляющее зрелище, — пробормотал он. — И… жалкое.

— Противник и должен быть таким — жалким, — отозвался я. — По крайней мере — разгромленный противник.

Я прошелся вдоль строя пленных. Некоторые, увидев меня, пытались встать, но наши конвоиры окриками приказывали им оставаться на месте. В глазах некоторых из пленных читался животный страх. Запуганные пропагандой, солдатики, наверяка, ожидали расправы.

Один из японских офицеров, молодой лейтенант с перевязанной головой, сидел чуть в стороне. Он смотрел не на меня, а на Ортенберга, на его фотоаппарат. В его взгляде было не страха, а какое-то странное недоумение, будто он не мог понять, как это они, потомки самураев, оказались здесь, в пыли, под объективами чужих камер.

— Вы японский знаете? — спросил я Ортенберга.

— Немного, товарищ комдив.

— Спросите его, — кивнул я, — о чем он думает?

Ортенберг что-то сказал по-японски. Лейтенант медленно перевел на него взгляд, потом на меня. Ответил коротко, односложно.

— Говорит: «Мы проиграли», — перевел Ортенберг.

— Это и так понятно, — отмахнулся я. — Спросите, хочет ли он жить?

Новая фраза, произнесенная Ортенбергом, была более длинной. Лейтенант снова посмотрел на меня. В его глазах что-то дрогнуло. Он медленно, как бы с огромным усилием, кивнул.

— Вот и весь их бусидо, — проворчал я, возвращаясь к машине. — Когда приходит настоящий конец, все хотят жить. Все без исключения.

Ортенберг сел рядом, делая последние пометки в блокноте.

— Сильный материал получится. Без прикрас.

— Так и пишите, — сказал я, глядя в лобовое стекло на уходящую вдаль степь. — Пишите о том, как поражение ломает идеологические шаблоны. Как те, кто еще вчера кричали о непоколебимости самурайского духа, сидят в грязи и хотят жить.

Мы тронулись. В зеркале заднего вида медленно уплывала лощина с темными кучками пленных. Еще одна страница этой войны была перевернута. Кровавая, тяжелая, но необходимая. И я понимал, что впереди нас ждут еще многие такие страницы. До самой Берлинской.

КП 1-й армейской группы, 22 августа

Пыль, поднятая подъехавшим кортежем, еще не улеглась, когда в мою штабную землянку вошел командующий фронтовой группой командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн.

За ним следовали несколько командиров из его штаба, включая члена Военного совета дивизионного комиссара Бирюкова. Лицо Штерна было невозмутимым, но в глазах читалось недовольство.

— Товарищ Жуков, — начал он без предисловий, подходя к карте. — Поздравляю с тактическим успехом. Окружение и разгром двух японских дивизий — бесспорная победа.

Я кивнул, ожидая продолжения. По тону было ясно, что сейчас последует «но».

— Однако, — Штерн положил ладонь на карту, как бы накрывая ею весь район боев, — меня, как командующего, беспокоят не только результаты, но и методы. И цена.

Он обвел взглядом землянку, его взгляд задержался на мне.

— Первое. Самоуправство с организацией «побега» японского летчика. Вы поставили под удар ценного агента и пошли на колоссальный риск без санкции сверху.

— Этот риск оправдался, — парировал я. — Противник перебросил целую дивизию на ложное направление.

— Во-вторых, — Штерн проигнорировал мой ответ, — ваша «танковая джигитовка». Перерасход горючего и ресурсов в преддверии наступления. Это авантюра.

— Это была проверка боеготовности и слаженности экипажей в условиях, близких к боевым, — ответил я, чувствуя, как нарастает раздражение. — И она выявила ряд проблем, которые мы успели устранить.

— В-третьих, — голос Штерна стал еще холоднее, — потери. Они превысили первоначальные расчеты. Особенно в технике. Вы бросали танки в лобовые атаки на не подавленную ПТО.

Тут я не сдержался.

— Войны без потерь не бывает, товарищ командующий! А решение о вводе танков было единственно возможным в той ситуации. Промедление привело бы к срыву всего наступления и еще большим жертвам!

В землянке повисла тяжелая пауза. Бирюков, молча наблюдавший за разговором, нахмурился. Штерн медленно подошел ко мне вплотную.

— Вы слишком увлеклись, комдив, — тихо, но отчетливо произнес он. — Вы действуете так, будто вам одному известно единственно верное решение. Вы нарушаете уставы, игнорируете указания штаба. Эта победа, — он кивнул в сторону карты, — не отменяет факта самоуправства.

Я понимал, что он прав. С точки зрения устава и субординации я был виноват, но я также знал, что классическая, шаблонная война против японцев здесь, в степи, привела бы к тем же, если не большим, потерям, но без столь сокрушительного результата.

— Я действовал так, как считал нужным для достижения победы с минимально возможными потерями, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — И я готов нести ответственность за свои решения.

Штерн изучающе смотрел на меня несколько секунд, затем отошел к столу.

— Ответственность… — он передвинул несколько карандашей. — Вашу «ответственность» будет оценивать Москва. Я же ограничусь тем, что официально выражу вам благодарность за разгром противника и… выговор за самоуправство. Это будет занесено в ваше личное дело.

Он сделал паузу, давая время присутствующим, а главное — мне, осмыслить его слова.

— И запомните, Жуков. Армия — это не место для одиночек, даже для гениальных. Дисциплина и субординация — такой же залог победы, как и смелые маневры. Не забывайте об этом.

С этими словами он развернулся и вышел из землянки, сопровождаемый своей свитой. Бирюков на ходу бросил мне короткий взгляд — в нем читалось нечто среднее между упреком и одобрением.

Я остался один. Победа была признана, но я получил четкое предупреждение: в следующий раз моя голова может полететь с плеч, даже в случае успеха. Что ж, приходится учитывать, не только свои намерения, но и готовность вышестоящих с ними считаться.

Следующие несколько дней прошли в лихорадочной работе по зачистке территории и отражению попыток японцев деблокировать окруженную группировку. И все-таки основное сражение было выиграно. 31 августа, когда последние очаги сопротивления в котле были подавлены, я получил новую шифровку из Москвы.

«Комдиву Жукову Г. К. За образцовое выполнение боевых задач и проявленное при этом мужество и героизм присвоить воинское звание „комкор“. Народный комиссар обороны СССР К. Ворошилов».

Воротников, зачитавший мне телеграмму, не преминул подлизаться.

— Поздравляю, товарищ комкор!

Я кивнул, свернул телеграфную ленту и сунул ее в карман. Повышение. Признание. Однако в памяти отчетливо звучали слова Штерна: «Выговор за самоуправство… будет занесено в ваше личное дело».

Плетью обуха не перешибешь. В армии, которая является неотъемлемой частью государства, действуют свои законы. Награда за успех не отменяет взыскания. И это глубоко правильно.

Через час ко мне на КП прибыл начальник разведотдела фронта. Он вручил мне небольшой, опечатанный пакет.

— Срочно и лично, товарищ комкор. Из центра.

Вскрыв пакет, я нашел внутри краткое, но емкое донесение. Резидент «Фукуда» докладывал: операция по ликвидации сети РОВС в Маньчжурии прошла успешно. Полковник Орлов и несколько его ключевых помощников были захвачены и тайно вывезены.

Угроза моей репутации, да и жизни, с этой стороны была ликвидирована. В конце резидент добавлял: «Ваш крестник „Самурай“ переправлен в безопасное место. Проявил хладнокровие и мужество в критической ситуации».

Танака выжил. Молодец. Главное не поддался соблазну покаяться и умереть с честью. Знаем мы их самурайскую честь. Одна Нанкинская резня чего стоит? А публичные дома для солдат и господ офицеров, в которые набирают девочек?..

Вечером того же дня я собрал командный состав. В штабной палатке стоял непривычный шум — не от грохота канонады, а от приглушенных разговоров и звонов чарок. Мы отмечали победу и мое новое звание.

— Георгий Константинович, — поднял свой стакан Смушкевич, — поднимаю бокал за ваше новое звание! И за то, чтобы вы и дальше продолжали удивлять японцев, а не только нас!

Все засмеялись, но я оставался серьезен, поднял свой стакан.

— За тех, кто не вернулся из боя.