Журнал «Вокруг Света» №07 за 1991 год

Пропало море

Каждое путешествие на Дальний Восток для меня событие. Памятное плавание на веслах из устья Амура во Владивосток, пеший переход через Джугджур по следам писателя Гончарова, наконец, поиски якоря Беринга в разломах охотских предгорий. Кажется, достаточно, чтобы понять «лики Охотоморья», как любят говорить на Востоке. Но мне не хватало на этой прародине русского океанского мышления — так я именую Охотское море — его осколков, его Архипелага, его Шантарских островов. Дважды я видел, не боюсь высокопарности, эти изумрудные осколки, «утопающие» в синеве моря-окияна. Один раз с борта рейсового самолета, в другой раз с перевала на Джугджуре за двести верст. В том последнем случае мелькнула мысль, что стоял я в потоке самого чистого на земле воздуха. Оказаться там стало навязчивой мечтой, а вернее — насущной необходимостью.

В самом расположении Шантар — в западном углу сурового моря — есть какая-то притягивающая странность. Пышный зеленый оазис посреди кипящего сулоями приливов моря в обрамлении льдов, что не тают тут порой до нового ледостава — это вам не Канары, тоже по-своему «утопающие» и в зелени и в океане. Но и странное сходство тоже может найтись. Штудируя климат этого загадочного угла, чтобы выбрать наиболее благоприятный сезон для путешествия с попутным ветром, я наткнулся на поразительную связь Охотского моря с самым центром Тихого океана. Оказывается, все лето море накрыто потоком воздушных масс, несущихся от Гонолульского максимума в область пониженного давления над Восточной Сибирью. Не отсюда ли удивительная прозрачность атмосферы и «чудеса» в фауне и флоре?

Еще меня интересовали самые первые упоминания о Шантарах. Сенсация поджидала меня в обширном отчете А.Ф. Миддендорфа о путешествии на Север и Восток Сибири. Шантарами, оказывается, занимался в начале XVIII века сам российский император. Далекие, едва обозначенные на карте острова были на устах столичных вельмож. Разве не удивительно?

Не были равнодушны к островам учредители Российско-Американской компании. В самом деле, чем вести промысел на далеких Алеутских островах и в других местах Русской Америки, не проще ли отправить промышленников на Шантары? Как увидим в дальнейшем, компания предприняла изучение островов, картографирование их и основала на них первые постоянные поселения.

Почему Шантарские острова не жаловал Невельской, а еще раньше мимо них равнодушно проскочил Поярков? Кажется, объяснить несложно: попробуйте без мотора плавать по морю, где течения до 15 километров в час! Вообще удивительно, как русские мореходы справлялись с плаванием в Охотском море. Потому я старался найти следы моих предшественников в плавании к Шантарам. Среди немногих нужных мне книг в главной библиотеке страны попался пышный отчет о полувековом юбилее Русского Географического общества. Знаменитый вице-председатель общества Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский так разрешил мои сомнения насчет целей путешествия: «...изучать естественно-историческую, географическую и прочие физиономии России, особенно Азиатской ее части». Что ж, подумал я, это как раз то, что нужно. «Прочие физиономии» Шантар наверняка не изучены. Двусмысленность этих слов, их образность подстегивали поискать на «ликах Охотоморья» и гримасы и улыбки. Я уже был не прочь проверить себя на маршруте к Шантарам. После этого сами собой разрешились идея и цель похода: на утлом суденышке, «парусом и на гребах», как говорили в старину, добраться к Шантарскому морю. С некоторых пор название этого моря вдруг исчезло с морских карт и совсем не упоминается в лоциях. Согласитесь, заголовок «Пропало море» — неплохо смотрелся бы в Книге рекордов Гиннесса. Но мы решили совсем в духе времени попытаться его (море) отыскать и поставить на место...

Лодку, на которой я добывал такие же ощущения на Белом море, едва ли стоило тащить на Восток. Тут-то и пригодился сработанный моими друзьями по Обществу свободных путешественников надувной тримаран. Анатолий Акиньшин — капитан судна и его коллега с Воронежского завода электровакуумных приборов Владимир Неприков принялись с восторгом латать дыры на видавшем виды корабле. Поезд понес на себе баулы с резиной и дюралевым такелажем, а мы вскоре настигли свой багаж в Хабаровске и дальше на быстром «Метеоре» прошлись по Амуру, мысленно обгоняя скрипучие лодьи Василия Пояркова, и благополучно прибыли в славный город Николаевск-на-Амуре.

Есть в России города, отмеченные печатью равнодушия и крайней запущенности. Скверно отзывался Лермонтов о Тамани, кишащей контрабандистами. Откровенно бранил нижнеамурцев Чехов. «Самый вид заброшенного города совершенно отнимает охоту любоваться пейзажем». Забавно мне было читать тоненькую брошюру здешнего секретаря горкома. Автор всерьез обиделся на Чехова и еще на своего коллегу-градоначальника царского времени и вовсю расхваливал набережную города, «не уступающую по красоте (!) и протяженности лучшим приморским городам». Теперь нечто похожее неслось из динамиков стоявшего здесь туристского судна «Василий Поярков». Диктор-экскурсовод вовсю рекламировал «столицу» Нижнего Амура, явно используя пышное вранье из этой книжицы.

Лагерь свой мы раскинули на неуютных камнях в восточном углу отгороженной молом гавани. Здесь как раз заканчивалась «знаменитая» набережная. Ее увенчивали памятник Невельскому, горком партии, рынок, контора капитана порта и известное заведение с пятью деревянными вытяжными трубами. Четырехтрубная его часть предназначалась для мужчин, однотрубная — для женщин. Между собой его мы наименовали «крейсером». Не хотел бы заострять эту проблему и прослыть «специалистом», но заявляю, что подобные сооружения в России — это прежде всего признак жилого места и показатель того самого уровня социального развития общества, его культуры. Сколько разговоров было на эту тему. Поразительно, как это никто не догадался до сих пор прекратить экономить и начать сооружать эти общественные заведения раздельно. (Даже на знаменитых Кижах в пик наплыва туристов тянутся две очереди к пресловутому «пятистенку», где мужчины и женщины над общей бездной разделены лишь дощатой переборкой с дырами и щелями.) Этот реликт имеет множество других нюансов, о которых, должно быть, знает каждый. Думаю, что «крейсер» — дело рук матросов Невельского, основавшего Николаевский пост в 1853 году. Разумеется, были ремонты и перестройки, но исторически это «памятник» первому жилью россиян на Амуре. Зловонный угол дополнял сток от колонки. Кран этот у самого крыльца какой-то транспортной прокуратуры был для нас ближайшим источником чистой воды. Здесь умывались жильцы из общежития. Сюда заглядывали пассажиры с гремевшего музыкой теплохода, чтобы утолить жажду или помыть огурцы с местного рынка. Рядом за дебаркадером с туристским судном густо сеял тополиным пухом знаменитый мыс Куегда, с которого начинался город. Кажется, отсюда к матросским казармам Невельского стали добавляться деревянные дома горожан, размножились «крейсера» и в доказательство процветания добавились десятки блочных домов, гостиница, гудящая вентиляторами городская ТЭЦ...

И в прошлые посещения мне нравилось ходить по затененным длинным улицам города, протянувшимся по террасе вдоль Амура. Величие реки и исторических событий всегда согревало меня. Слепое обожание этого заброшенного и никому не нужного края вызывало боль и обиду за трудолюбивых и терпеливых людей. Но я никогда не мог смириться с мыслью, что места эти — рыбный и золотоносный Клондайк — напрочь обворованы нечистыми на руку ведомствами. Трудно себе представить размеры доходов местной горной и рыбной промышленности. И это никак не отразилось на лице города. Колониальное убожество и этот оскорбительный лагерный быт с выгребными ямами, полуразрушенные дома как будто бы свидетельствовали о пронесшейся здесь в давние времена золотой лихорадке. Увы, золото в амгуньских песках не иссякло, но печать разбойного пренебрежения к нуждам напрочь ограбленного населения видна здесь на каждом шагу...

Возможно, это традиция. В 1906 году при населении 7000 человек город имел 260 тысяч рублей дохода и... свыше 70 трактиров. «Это буквально город пьяниц», — свидетельствует современник. Впрочем, далее он перечисляет количество проходящих судов и грузов, из которых только 20 процентов (1 миллион пудов) российских и вчетверо больше иностранных. Да, было отчего запить.

Через пару дней, когда на мелководье среди десятков мертвых горбатых рыбин возник стройный силуэт нашего надувного «Охотска», нас посетил представитель капитана порта.

— Как у вас с разрешением на выход? — осведомился гость, мельком оглядывая нашу восьмиметровую надувнушку.

— Ждем наряд с пограничного КПП, добро из Владивостока получено.

— Однако, судовую роль покажите,— в узких прорезях глаз сверкнули коварные искорки.

— Так ведь не судно у нас,— резко отшучивается Анатолий.— Нет у нас водоизмещения, один воздух. Палубы, трюма и дымовой трубы...

— Вижу, что ничего нет.— Проверяющий шутки не поддержал.— Где огнетушители, где спасательные плоты, где...

— Так все сооружение — сплошной спасательный плот...

— Короче, добро на выход вы не получите,—гость собрался уходить.

— А если мы спустим воздух, погрузим корабль на телегу и пойдем вдоль берега, вы понимаете?..

— Где вы телегу и лошадь найдете? — Проверяющий расслабился, улыбнулся и вдруг махнул на нас неопределенно, мол, сгиньте, и отправился восвояси.

Солнце припекало, но за сопками за правым берегом Амура клубились на большой высоте белесые зловещие рогульки — признаки тайфуна, уже захлестнувшего потоками ливней Владивосток.

— Ну если погранцы не появятся, как обещали, снимаемся и уходим.

Теперь уже почти зловеще и с нетерпением мы топчемся среди бревен лесопильни, с надеждой поглядывая на тропу в камышовых зарослях, окаймляющих «крейсер». Только через час на ней возникла легкая и стройная фигура человека в зеленой фуражке. Александр Черенков, капитан, оказался любезным и обходительным офицером и неплохим собеседником. То, что мы выходим в море в ранге надувного матраса, а не судна, его как будто позабавило.

— Я в курсе, — просто сказал Александр и щедро украсил зеленым штемпелем «ОТХОД» не только нашу «бумагу», но и несколько памятных вымпелов. Мы обмякли, стравив «пар» от предыдущего визитера, и бросились поднимать грот. Анатолий занимает место на руле, Володя в носу на кливер-шкотах, а я едва успеваю запрыгнуть на бортовую гондолу нашего корабля, тут же подхваченного свежим нордом, тянущимся к центру далекого тайфуна.

Ровно сто лет назад в такой же теплый июльский вечер Антон Павлович Чехов, отчаявшись найти ночлег на берегу, на гиляцкой лодке добрался к стоящему на рейде пароходу. Позднее на нем он отправился в свое знаменитое путешествие в поисках «прочих физиономий» острова Сахалин. Нам тоже перед дальней дорогой пришлось стать на якорь у обрывистого правого берега. Высаживаться мы не рискнули. Тысячи погибших рыбин сплошь устилали пляж. Другие в ссадинах и даже с вырванными боками завершали таинственный обряд гибели ради жизни выметанных где-то выше по течению икринок. Впрочем, среди рыбин были и «серебрянки», набитые золотистой икрой, но тоже обреченные на гибель. Недоумение по поводу этой «свежей, но неживой» рыбы рассеял еще в первый день пребывания тут какой-то бич, появившийся в нашем лагере среди раскиданного на бревнах багажа.

Основания для такой встречи были налицо. Дело в том, что еще за месяц до путешествия я и Анатолий перестали бриться. Теперь вместе с Володей — красивым рыжебородым варягом — мы являли занятное зрелище и притягивали контингент людей, жадно ищущих общения и выпивки. Бич держал в руках две роскошные горбуши и из разноцветья растительности на наших лицах выбрал седину.

— Эй, борода, — шагнул он в мою сторону, — держи рыбу.

— Спасибо, мы только что отобедали, — отмахнулся я от доброхота, — вон ее сколько,— добавил я, показывая на ворочающихся «пьяных» рыбин в мутной воде.

— Так та отравлена, не гляди, что «серебрянка». — Бич назвался Сашей и приступил к длительной осаде. Он пояснил, что в сезон нереста крупные заводы, каких в городе «комсомольской юности» навалом, потихоньку сбрасывают всякую химию и травят рыбу. После такого разъяснения можно было не сомневаться, что Саша и нам предлагал на дегустацию выловленные руками экземпляры «свежей, но неживой» рыбы. Забегая вперед, добавлю, что до самого устья и даже в лимане нам попадались странные спутники, прятавшиеся в тени нашего мелко сидящего судна. Одуревшие скитальцы, видимо, с напрочь атрофированным нюхом, они словно бы спрашивали у нас: «Люди добрые, где тут Амур, куда нам на нерест идти, не подскажете?..»

Сооружение, именуемое тримараном «Охотск», демонстрировали мне, «главному штурману», еще в Воронеже. «Капитан» Анатолий и «главный матрос» Володя катали меня по глади водохранилища, показывая мореходность конструкции. «Смотр» этот не я учинил. Мы решили коллегиально прийти к единому мнению: годится или не годится для Охотского моря плавсредство, от которого Морской регистр воротит нос, называя надувные суда в лучшем случае «спасательными плавсредствами». Тримаран, впрочем, прошел морское крещение еще на Белом море, где ребята ходили... по следам моих гребных маршрутов на «пелле-фиорд» — пластиковой лодке ленинградского завода «Пелла», для которой я моделировал древние пути мореходов вдоль Поморского берега.

Но... Что греха таить. Каждый из нас в душе давно решил: на Охотское море любой ценой. И потому, поглядывая на воронежское небо в поисках какого-нибудь шквала, имитирующего суровые условия океанского плавания, мы подхваливали детали корабля, его оснастку и всякие мелочи быта; например, бачки для пищи из нержавейки с уникальной системой автономного кипячения воды с помощью миниатюрной паяльной лампы с противоветровым экраном.

Непогоду тайфуна переждали в ивовых зарослях в низовьях Амура. Паяльная лампа чихала, плевалась бензином, дымила и лишь иногда благородно шипела синим огнем, но вода для чая никак не закипала. Так на сильном ветру коротали недолгую ночь. Наутро, дождавшись попутного ветра, незаметно вышли в лиман.

— Ну куда тебя понесло? Ну подбери наветренный конец, обтяни нижнюю шкаторину. Ну зачем оба конца стравил, видишь же, полощет парус? — Капитан резко толкает штангу руля в мою сторону.

Судно пересекает линию ветра, и, пока Анатолий корит Володю, гик грота — увесистая дюралевая труба — норовит снести мне голову. Я слетаю со своего насеста — ящика с продуктами — и падаю на колени в позе молящегося бедуина. Замечу, что во время капитанского монолога от Володи — ни слова.

— Ну видишь теперь, что ты наделал,— уже кричит капитан.— Да встань же, Василий!

— Это ты мне? — Я за словом в карман не лезу. Но тут же судорожно замечаю, как из шланга подкачки среднего (главного!) баллона хлещет воздух, а непривязанная пробка закатилась в щель между досками кормового настила. Перегибаю трубу, выковыриваю пробку.

— Могли бы и привязать пробку,— ворчу я.

— Не забывай, что насос у нас дырявый. Видишь, ход потеряли. — Теперь я молчу и замечаю, как приспущенный баллон судорожно изгибается от сильного попутного ветра...

Внезапно лицо Анатолия проясняется. Он знаком командует «держи руль» и ложится на настил, приникая ртом к злополучной трубе. Я поглядываю на карту в пластиковом мешочке и содрогаюсь: корабль наш давно прет километров 10 в час по суше, будь сейчас не полная вода. На рулях повисают длинные плети капусты, что говорит о том, что плавать на таком судне можно где угодно.

Горизонт на глазах расширяется, фарватер маячит уже далеко в открытой части лимана. Мы несемся в недоступной для обычных судов прибрежной зоне. Время близится к тому, чтобы пообедать. Мне как штурману, добровольно принявшему на себя обязанности кока, очень удобно совмещать эти обязанности. Достаю карту, реже лоцию и предлагаю капитану вариант. Сегодня капитан отмахивается от высадки для обеда: пока попутный ветер и еще прилив — надо проскочить прибрежную отмель. Я продолжаю рассматривать карту. За десятки лет штурманской работы, как правило, по обозначениям на карте уже представляешь, что там на берегу. Вот и сейчас прямо на носу остров Байдукова. На ближнем к нам мысу обозначены поселок Байдуково и радиомаяк. К попутному ветру добавилось отливное течение, и остров неумолимо приближается. Какие-то циклопические сооружения и полное безлюдье. Высаживаемся и полчаса бродим в поисках живой души. Наконец из домика метеостанции выходят двое.

— Весь персонал и есть, — подтверждает начальник морской станции «Байдуков» Виктор Печников. — Вот я да наш наблюдатель Федор Степанов. — Федор щурит узкие глаза. Далее следует прогулка к гигантской заброшенной стройке рыбозавода.

— Понавезли, понаехали... Бетонных чанов понастроили, электростанцию пустили, а потом вдруг все исчезли. И поселка нет, так, две семьи рыбачат, перебиваются кое-как...

В полном противоречии с картой издания 1988 года нет и радиомаяка. Виктор поясняет, показывая на бело-черную башню маяка Менков.

— Туда переводят радиомаяк, а пока он молчит.

Все здесь смешалось: и сведения с карты, и ржавые генераторы, и новые имена эпохи великих перелетов. Виктор и Федор уже не помнят, что прежде их остров носил гиляцкое название Лангр (нерпа). Теперь у самого берега словно бы в память о большой нерпе остался непереименованным островок Малый Лангр. Впрочем, постановлением ЦИК в 1936 году еще два гиляцких названия исчезли с карт. Остров Удд стал Чкаловым, а крошечный Кевос — Беляковым. Так была отмечена удачная посадка чкаловского экипажа после перелета из Москвы. Нам не суждено было увидеть вблизи обелиск на месте посадки. Началась гонка.

— Такого ветра, может быть, никогда не будет, надо спешить. — Анатолий не подозревает, что его пророческое ворчание сбудется.

А пока прощаемся с бывшим поселком. Отлив и ветер с юга подхватывают наш корабль и несут на северо-запад вдоль островов залива Счастья и Петровской косы. Карта пестрит уже названиями, которые оставил потомкам неугомонный Невельской. История освоения западной части Охотского моря связана с именами людей, которые оказывали поддержку замечательному исследователю. Долго еще по левому борту в густой зелени хвои не исчезает башня Меншикова маяка в честь адмирала, князя, начальника Главного морского штаба Александра Сергеевича Меншикова, внука генералиссимуса и сподвижника Петра I... В честь самого Петра названа коса, мимо которой мы теперь несемся.

Как-то сами собой продолжаются юбилеи. Ровно 140 лет назад сюда, в невзрачный пролив между песчаными косами, прибыл Г.И. Невельской на транспорте «Охотск». Впору салютовать в честь основанного здесь первого поселения россиян — на берегу залива, названного Счастьем. Название не случайно: здесь впервые поселилась русская семья. Соратник Невельского —штурман Дмитрий Иванович Орлов, его жена Харитина Михайловна и дочь Саша. Через год на песках поселка Петровского появился еще один домик. Сам Невельской поселился в нем вместе с юной дочерью иркутского губернатора — своей женой Екатериной Ивановной. Кажется, ничего с тех пор не изменилось, разве что поселок давно заброшен, а на рейде перед ним не стоят гамбургские и американские китобойцы. Море это за последние полтораста лет стало заметно пустыннее...

Пожалуй, прав наш капитан — такого явного благополучия нам не видать. Попутные ветер и течение, а волны никакой — прикрывает с берега. Теперь полным ходом наш «Охотск» несется по Охотскому же морю. Я приглядываюсь к берегу в поисках места для первой морской стоянки. Увы, эйфории беззаботного полета над не слишком высокими волнами пришел конец.

К вечеру, когда стих ветер, а течение сменилось на противоположное, мы пристали к берегу. Высокая, шумящая прибоем галечная коса в отлив выглядит почти неприступной. Но и стоять в полосе прибоя невозможно: нещадно бьет о камни баллоны. И выгрести против течения невозможно. Около получаса уговариваю капитана «бурлачить», памятуя мой предыдущий опыт. Не о таком движении мечтал Анатолий Акинынин. Ему чудились свежие попутные ветры... Впряглись в лямки, бечеву завели на нос и корму, создали угол атаки, и наш пеший бег по пляжу легко передается кораблю, скользящему параллельно берегу метрах в пятнадцати.

Темнота, дождь, начавшийся прилив. Я кашеварю у огромного костра за линией прилива, ребята несут вахту, спасая от ударов корабль. Укрывшись парусом, наскоро съедаем мой фирменный ужин: 2 литра воды, кружка риса плюс пакет любого супа плюс банка тушенки. Двадцать пять минут кипения. Ребята падают от усталости и решают увести тримаран прочь от линии прибоя, на якорную стоянку. Я прячусь под навес из стакселя, растянутого на бревнах плавника, поворачиваю спину к живительному теплу нодьи. Нодья — это негасимый в любой дождь костер из трех параллельно уложенных огромных бревен: два рядком с просветом, сверху третье. Наутро готовлю горячий кофе. Вымотанные качкой аргонавты греются у костра, наблюдая, как после противного дождя вываливается из воды горячий шар светила. Я поздравляю всех с океанским крещением и докладываю печальные итоги: за четверо суток всего 150 километров. Боже правый, а мы планировали в сутки не менее 100...

Еще три дня унизительной ловли ветра, и наш «счетчик» показывает всего 225 километров. Гостеприимные хозяева морской станции на мысе Литке Юрий Степанович Пай и его жена угощают нас только что отловленной на отмели камбалой. Стоит поразительно курортная погода. Живописный, весь в гранитных замках островок Коврижка, несущаяся между ним и берегом хрустальная вода, играющие на камнях отмели нерпы, отливающая янтарем рябиновая гроздь под окнами метеостанции и слепящее солнце над взмывшими ввысь темно-зелеными сопками. Никакого желания куда-то идти. И только призрак Шантар, который мы уже высматриваем по утрам в прозрачном воздухе, гонит нас вперед. Бегом к отмели, где вот-вот осохнет на малой воде наш «Охотск», и тогда дожидайся прилива долгие 12 часов. Без сапог несемся мы вперед. Коврижка уже не гипнотизирует нас.

— Кливер, стаксель и грот к постановке, — командует Анатолий.— Володя, ну куда ты засунул спинакер, смотри, кажется, ветер попутный!

А я шепчу про себя писанные в детский альбом, похожие на заклинание строки: «Надежда — это смерть, жизнь — игралище темных сил». Кажется, Гофман...

Уникальной особенностью Охотского моря и особенно этой его части являются приливные явления. Мало того, что высота их достигает семи метров, главное — это течения, имеющие суточный, полусуточный и смешанный характер. Без таблиц разобраться в этом хаосе было бы невозможно. Но это не все. Удивление вызывают впадающие в море реки. Устья их, как правило, постоянно замываются прибоем. Устье «гуляет», и вообще река иногда течет вдоль галечной косы, сочится через этот естественный фильтр и устья вообще не имеет. Сколько ни вглядывайся в намытые гребни гальки, обнаружить устье можно лишь в половодье. Впрочем, очень крупные реки все же имеют открытый выход, но и он располагается под очень острым углом к береговой линии и, случается, его опять же с моря не различить. Оттого поиски воды пресной в этих местах не такая уж простая задача. В реке даже далеко от устья во время прилива вода вообще соленая, ждать полного отлива совсем не резон, особенно при суточной периодичности приливов. Потому, однажды заправившись водой из какого-то ручья еще в лимане, мы пользуемся старым запасом. Но однажды после спуска на воду нас накрыл вал прибоя и добавил толику соли в наш привязанный к мачте мешок. Пусть не покажется странным, что случилось это не в шторм. Дело в том, что при полном штиле на море у берега прибой позволяет заниматься серфингом. Так что при высадке на берег или при спуске сухими мы не остаемся. Кажется, зачем каждый вечер выбираться на крутой галечный пляж, не проще ли остаться на якоре? Не проще, потому что у берега прибой и отдыха не получается. Подбрасывает, как на батуте. Стать на якорь подальше от берега не позволяет слишком большая глубина. Потому сначала мы по наивности искали те самые реки, чтобы укрываться в них на ночь от шумливого и заливающего все прибоя. Потом, когда воочию увидели перекрытые галечными наносами устья, мы уже не носились с этой идеей и терпеливо толкали свой корабль на ночлег повыше линии полной воды...

Так вот о воде, о пресной воде. Беру с собой топор, рубаху от жгучего солнца и рюкзак с пластиковым мешком. О месте встречи не договариваемся. Скорость нашего фрегата падает с каждым днем. Похоже, безветрие становится нашей бедой, а с учетом постоянного встречного течения надо заботиться о том чтобы не понесло в обратную сторону. Итак, я иду в поисках ключа, который бы падал с крутого берега и нес бы пресную воду, а ребята ловят бриз. Он-то бывает кое-какой до полудня. Я оглядываюсь. Корабль одевается полным комплексом парусов и пытается уйти мористее.

Километров через десять я нахожу искомый ключ, наливаюсь водой и от нечего делать осматриваю брошенный поселок. Еще не попадали кресты и пирамидки на могилах, прошло всего лишь 10—15 лет безвременья. Каково им, усопшим, под заброшенными холмами, на которые уже никто не принесет цветов? Мне всегда, с самого раннего детства, казалось, что человеческая жизнь состоит из одних хождений на «могилки». Сначала к бабушке или дедушке, теперь я неотступно с каким-то особым смыслом хожу почтить память своих родителей. И чувство прочности рушится, потому что впереди из близких уже никого. И хорошо, если за тобой тянется хвост из детей и внуков, а рядом, крепко взявшись за руки, бредут друзья. Вроде бы ты еще флагман, ведешь за собой эскадру, но носовой прожектор уже не горит, некому подсвечивать тернистый путь к невидимому обрыву... Так сколько же таких брошенных кладбищ, сколько тысяч нравственных обрывов в этом краю? Это не взгорок на Русской равнине, где есть дороги и бегают поезда... Тут на горизонте изо дня в день ни дымка, ни пятнышка лодки или паруса. Только где-то в поднебесной выси рисуют иксы и игреки инверсионные следы невидимые самолеты.

— Ну как водица? — Анатолий вместо руля держит весло, сидя на капитанском ящике, который для симметрии появился с тех пор, как на метеостанции «Литке» мы запаслись дополнительным харчем на случай, если нас, обездвиженных, просто унесет прочь в открытое море, в Тихий океан.

— А как гребля? — парирую я свой невольный прогул и заранее знаю, что завожу никчемный разговор. После могучей гребной системы на моих прежних лодках эта гребля по типу каноэ — пустая трата времени. К тому же авторское самолюбие... Кто им не страдает, когда обнаруживается просчет! Ребята заметно устали, и чувствуется, что они жалеют, что ходили «за ветром» так далеко от берега. Анатолий, однако, припоминает и мои просчеты.

— А где же обещанный ветровой мост между Гонолулу и сибирским минимумом? — припоминает он мои метеорологические прогнозы на свежие ветры. Мне крыть нечем. Я прыгаю на скисший баллон и уже не предлагаю бурлачить. Все равно этот вид движения ребятам не по душе. Анатолий с Володей постарались оборудовать тримаран столь совершенной системой шверцев, что было возможно, пустившись в лавировку, двигаться вперед при любом ветре. Но где этот ветер?

Весь этот разговор теперь мною начат неспроста: я готовлю себя и читателя к одному дню нашего плавания — ровно через две недели после старта. Но до этого дня еще далеко. Я перечитываю дневник и выбираю из него самое существенное...

24 июля. Весь день встречный ветер. Штормовой прибой загнал на самую вершину галечной косы, где тянется капустный след максимального прилива. Любуемся замытым устьем реки Большие Вилки. В прозрачном бассейне мечется горбуша, а за перемычкой из камней в беснующемся прибое готовы прыгать в этот бассейн гонимые инстинктом скитальцы-самцы. Как говорили встреченные раньше рыбаки, это и происходит в большой прилив. Запах родной реки, проливающейся сквозь камни, зовет всех, кто когда-то родился здесь. Трагедия, что разыгрывается на наших глазах, неумолимо завершится развязкой: либо гибелью на этой перемычке, либо счастливым нерестом и гибелью у колыбели новой жизни где-то выше по течению этой речки.

25 июля. Вышли в 6 утра под слабый попутный ветер. Потом штиль, зыбь с норд-веста и адова работа веслами, чтоб вырваться из каменного мешка у мыса Мофета. Воистину карта — увлекательная книга. Это место положено на карту в 1849 году моряками транспорта «Байкал» под командой Невельского. Но почему полуостров, гора, мыс и причудливый кекур названы одним и тем же именем? Если верить книге Бориса Масленникова «Морская карта рассказывает» — в честь адмирала Самуила Ивановича Мофета. Официальный «Справочник по истории географических названий на побережье СССР» трактует топонимический квартет в пользу мичмана русского корвета «Гридень» Р.С. Мофета (сына адмирала), «предательски убитого японцами 13 августа 1859 года в Иеддо (ныне Токио)». Чем не сюжет для расследования?

Да, место и впрямь мрачное. Отвесно уходят в воду обрывистые берега, и никаких шансов на ночевку. Уже в темноте, обогнув опасный кекур Мофета, мы «вышли за майора». Это шутливое выражение бытовало у поморов. Если удалось в шторм найти место, где высадка прошла удачно, кричали поморы «майор, майор». Слово из латыни, означавшее главный, старший, как бы венчало финал нешуточной операции выброса на берег: «главное — выжить, остальное приложится». Так я перевожу это «выйти за майора», вычитанное мной в «Собрании особых поморских слов» из далекого 1846 года...

27 июля. Бухта Рейнеке, где мы провели весь вчерашний день, «зализывая раны», запомнится мне как капустная житница. Пусть читатель не думает, что морская капуста в баночках из магазина и та, что готовил я для экипажа нашего корабля, чем-то похожи. Каюсь, сам покупал баночную, ел с удовольствием, а теперь утверждаю, что так переводить дары моря можем только мы. Между прочим, замечу, капустный бизнес в истории освоения Приморья занимает не самое последнее место. На экспорте капусты в Китай и Японию 100 лет назад процветала не одна фирма во Владивостоке.

В 9 утра, так и не сбросив всей капусты, какую кинула на нас прибойная волна во время спуска, мы вырвались на штормовой простор бухты. Да, именно так. Сильнейший стоковый шквал с берега несет нас к мысу Александра. За ним начинаются пределы желанного нам Шантарского моря.

Уговариваю капитана пристать к берегу под мысом, переждать сильное встречное течение от начавшегося отлива.

— Смотри, какой ветер! Обогнем мыс, там и отстоимся.— Анатолий отмахивается от моих штурманских премудростей.

Когда наступил момент поворота в пролив между мысом Александра и островом Рейнеке, ветер пропал. Нет, это не галлюцинация, ибо тут же, отброшенные назад, мы снова оказались в кипящей от ветра круговерти волн. Паруса наполняются, и желанный бурун за кормой вызывает победный крик капитана: «Вот видишь! Сейчас уйдем мористее, обогнем остров и выйдем в Шантарское море...»

Обогнув остров Рейнеке, мы долго просчитывали варианты дальнейшего плавания. Перед нами красочное зрелище. Сцена поделена на две равные части, разделенные линией горизонта. Ниже ее с некоторыми деталями мы увидим угрюмый остров Меншикова, открытый как раз моряками с брига «Охотск», плававшего здесь в 1847 году. За ним в какой-то сотне километров от нас отчетливо парит остров Большой Шантар, наконец-то видимый благодаря рефракции в точном соответствии с рисунком в лоции.

— Нас несет, — вдруг кричит «главный матрос».

Мы отрываемся от карты и видим, как причудливые неприступные скалы Рейнеке стали намного дальше. Ветра как не бывало. Мечта бежать напрямую к Шантарам теперь уже кажется обычной авантюрой: течение уносит нас прочь от цели, в самый центр Охотского моря.

— За весла, — бросает клич капитан и передает мне руль, подозревая, что мое неприятие стиля каноэ сейчас как никогда вредно.

Часов через 10, к полуночи, мы выгребли-таки к берегу в урочище Каменный Шпиль, но, получив хороший удар с порцией воды в наш «кубрик», высаживаться передумали. В темной ветреной ночи для нас единственным ориентиром служил шум прибоя. Утром, когда горячие струи с берега угомонились и вместо хвойного аромата мы уловили йодистые испарения заваленного капустой пляжа, выяснилось, что Каменный Шпиль, украшенный стометровым водопадом, все еще никуда не делся. Сизифов труд, иллюзия движения по бегущей навстречу воде. Похоже, даже хороший ветер поможет нам в лучшем случае удерживаться на месте. Скорость приливо-отливных течений в Шантарском море достигает 8 узлов. Эти 15 километров в час не по плечу тримарану, развивающему в пятибалльный ветер в лучшем случае 10... После бессонной ночи съедаем холодный завтрак: банка тушенки, салат из морской капусты, холодная вода с растворимым кофе. Солнце пригревает, штиль. Встречное течение сменилось попутным, и мы получаем утешительное топтание на месте. Перспектива движения на веслах не годится. Бурлачить у отвесного, заливаемого приливом берега, нереально. Либо назад, либо...

— Ты помнишь эту поморскую молитву,— Володя не так часто подает голос.

Я выбираюсь из-под тента. Горячее солнце заливает безлюдный горизонт. Ближайшее жилье впереди — Шантары, позади мыс Литке. В самом деле, положение похоже на штиль в Белом море, где терпеливые поморы взывали к Николаю-угоднику, своему покровителю, с просьбами о ветре.

— Нет, точный текст не помню.— Да и это не обязательно. Уже как заправский богослов я просвещаю Володю, что главное в молитве не слова, а вера... Нам всем нужна вера в то, что желаемое избавление придет.

— От течения не избавит нас никто, ни Бог, ни... — Анатолий умолкает на полуслове. Позади над далеким уже островом Рейнеке в небе висит какая-то странная темная полоса.

— Что это? — Капитан дает мне бинокль. Я рассматриваю нечистое небо над островом и ничего не понимаю. Горизонт слева и справа от острова чист.

— Вот вспомнил, — Володя с интересом прислушивается к моему бормотанию.— В случае наших... бедствий и несчастий, пошли. Господи, своего Святителя и скорого помощника Николая Чудотворца на избавление... Нет, не помню точно.

— Хватит и этого, — ворчит Анатолий.— Не хватает нам еще кадила, на, посмотри еще раз... Боже правый,— это уже про себя от удивления. Темная полоса и небе оказалась столбом дыма из какого-то крошечного буксира. Даже в бинокль не различить деталей, но движок там явно не в порядке. Так я думаю, а Володя уже восклицает:

— Ура! Помогло.

— Ты же не молился, — обрывает его капитан.

— Я верил. — Володя скромно возражает и зачем-то принимается натягивать сапоги.

— Думаешь, подойдет или...— Анатолий подает мне так и не испытанную ракетницу.

— Конечно, не сомневайся. Представь, что в этом мрачном углу никто по своей воле, вот как мы, не прохлаждается. Разве не любопытно, имея исправно дымящий движок, узнать, что за одинокий парус белеет при полном безветрии? И потом, Акиньшин-сан (так его величают коллеги по работе из Японии), не забывай, что все плавающие здесь - внештатные пограничники. Ей-богу, нам не хватает красного солнышка на белом парусе. Вот тогда уж точно мимо не пройдут.

— Ну, посмотрим. — Анатолий как бы устраняется от спора и передает мне полномочия. Суденышко, посланное нам «скорым помощником», оказывается сейнером из Николаевска-на-Амуре. Некто в велюровой шляпе стоит на палубе у среза кормового трюма. Сейнер не только чадит, но и грохочет. Да это капитан? Я не потерял нюха, чтобы не отличить от прочих такую фигуру. Приветствую поднятой рукой, второй показываю конец капронового троса. Человек в шляпе кивает.

— Подгребаем к корме. — Настал черед и мне покомандовать.

Потягиваемся, я прыгаю за борт, закрепляю наш буксирный трос. Капитан дает знак кому-то на мостик. Из трубы выкидывается шапка дыма, и бурун за кормой отбрасывает тримаран на всю длину буксирного конца.

В ходовой рубке я травлю капитану Вадиму Николаевичу Зайцеву про нашу молитву. Капитан смеется.

— Вы видели наш флаг?

— Так, обрывок же какой-то...

— Ну и я говорю, а вот мой старпом утверждает: менять флаг во время кампании — дурной знак. Считайте, вера в предрассудки и божий промысел где-то пересекаются. Без двигателя здесь делать нечего, а если уж парусник, то такой, который с течением справится... А на Шантарах мы будем завтра.

Окончание следует

Василий Галенко, спец. корр. «Вокруг света», штурман дальнего плавания / Фото Анатолия Акиньшина