Журнал «Вокруг Света» №09 за 1994 год

В Кембридже я искал Кембридж. Часть II

Окончание. Начало в №8/1994

М ой первый рабочий день в Кембридже начался с визита в Полярный институт имени Скотта. Привез меня туда его директор, профессор Гордон Робин.

Попасть в Полярный институт оказалось не так-то просто. Не только парадные, но и все остальные входные двери были на запоре. Когда Гордон нашел наконец свой ключ, открыл дверь и со словами: «Вы тоже получите сегодня свои ключи от входных дверей и библиотеки» пропустил меня внутрь, я понял, почему входные двери были заперты. Большая часть первого этажа представляла собой два зала прекрасного музея истории освоения полярных стран. На стеллажах под стеклом и на стенах располагались не имеющие цены документы полярных экспедиций, старинные и современные картины, реликвии и поделки эскимосов. Но в залах не было экскурсоводов или служителей-охранников.

— Музей открыт каждый день с четырнадцати до шестнадцати. Тогда здесь кто-нибудь дежурит, следит за порядком, — объяснил Гордон. — В это время входные двери института открыты для всех. Правда, лестница на второй этаж перегораживается канатом с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Ведь там находится главное богатство института — библиотека. Пойдем туда?

И тут вдруг одна из дверей первого этажа, ведущая из музея в глубь здания, открылась, я увидел помещение, похожее на кухню — стол, электроплита с чайником, полки с яркими этикетками коробок. Из комнаты двое крепких пожилых мужчин, похожих на отставных военных, умело выкатили большой сервировочный стол на колесиках. На нем были подносы с чашками, кофейники, от которых исходил запах свежеприготовленного кофе, кувшинчики с молоком. Не успели они вкатить стол в середину музейной экспозиции, как громко и отрывисто зазвенел где-то рядом корабельный колокол-рында. И почти сразу в центральную часть музея стали стекаться молодые мужчины и женщины, располагаясь свободно вокруг высоких музейных столов со своими чашками, смеясь и рассказывая что-то друг другу.

— Колокол, которым созывали всех на кофе, принадлежал одному из судов экспедиции капитана Скотта «Терра-Нова», — сказал мне Гордон. — Это подарок одного из почитателей института, отставного моряка, плававшего на «Терра-Нова»... Два раза в день колокол приглашает всех в этот зал — в 10.30 на кофе, а в 16 на чай. Деньги на чай и кофе собираем раз в месяц. Но, кроме этого, есть копилка, в которую может положить деньги тот, кто пришел на кофе или чай неожиданно. «Кофе» и «чай» — важные мероприятия, потому что дают возможность всем сотрудникам, от директора до клерка, свободно общаться друг с другом каждый день. И кроме того, позволяют начальству сразу судить, кто пришел сегодня на работу, а кто нет. Я ввел этот порядок чаепития много лет назад, когда создал здесь музей.

За десять минут этого утреннего перерыва на кофе я был представлен почти всем ведущим сотрудникам института. А потом, следуя за Гордоном, старательно мыл свою чашку на кухне, ждал свободного кухонного полотенца, чтобы вытереть ее насухо и, уже чистую, поставить на специальную полку. Этот ритуал, обязательный и для директора, и для клерка, как бы символизировал гражданское равенство всех сотрудников. Я очень старался, выполняя эту процедуру, и, когда кончил, понял, что принят в число полноправных членов института, потому что первый неписаный экзамен сдал как надо.

И действительно, одна из дам, оказавшаяся хозяйкой канцелярии, пригласила меня пойти за ней после кофе, и я, расписавшись в ведомости, получил три ключа: от входных дверей института, от библиотеки и от маленького домика во дворе, где была расположена комната моего офиса.

— С вас пятнадцать фунтов стерлингов. По пять за каждый ключ. Это залог, он будет вам возвращен, когда перед отъездом вы вернете ключи, — пояснила дама, весело улыбаясь. — С тех пор как мы ввели этот залог, никто ни разу не потерял свой ключ.

— Пойдем теперь в библиотеку, — сказал наблюдавший эту сцену Гордон, и мы, обойдя преграждавший дорогу канатик, стали подниматься по парадной лестнице.

Лестница на второй этаж имела два пролета с широкой площадкой посредине, украшенной большим портретом капитана Скотта, написанным маслом, и тем самым корабельным колоколом-рындой с «Терра-Нова», что созывал нас на кофе. Стеклянные двери библиотеки тоже оказались запертыми. И я снова прочитал объявление о том, что владелец ключа не имеет права проводить в библиотеку тех, кто ключа не имеет.

Когда мы вошли в библиотеку, я оценил это предупреждение. Я попал в огромный зал, сплошь заставленный рядами полок, заполненных книгами. А между полками стояли громадные, тяжелые, из дорогого дерева столы, на которые каждый мог сносить с полок книги и за которыми можно было сидеть и заниматься. Через несколько дней я уже знал, что до позднего вечера здесь горит свет. И я тоже часто сидел там допоздна. И не только потому, что это нужно было для моей науки, но и потому, что я просто не мог оторваться от редких изданий книг капитана Кука и Чарльза Дарвина, Лаперуза и других незнакомых мне трудов об открытиях, исследованиях и приключениях в полярных областях Земли, да и не только в полярных, практически во всем мире. Кстати сказать, в этой библиотеке хранится и первое издание книги Беллинсгаузена и Лазарева об их плавании в Антарктику...

После осмотра библиотеки Гордон пригласил меня подняться еще на один этаж. Преодолевая следующие два пролета лестницы, мы опять остановились на промежуточной площадке, украшенной еще одним портретом — Эрнста Шеклтона. Еще будучи молодым человеком, штурман торгового флота Эрнст Шеклтон уговорил капитана Скотта взять его с собой в антарктическую экспедицию и участвовал в первой попытке капитана Скотта достичь Южного полюса. Собственно, их было только двое: врач экспедиции доктор Вилсон и Эрнст Шеклтон, кто удостоились трудной чести составить последнюю, атакующую группу вместе с Робертом Скоттом. Они пешком, на лыжах, впрягшись в тяжелые сани, попробовали достичь Полюса... Нет смысла пересказывать полярную биографию Шеклтона, все знают, что отважный исследователь трижды предпринимал попытки достичь Южного полюса, но... Он умер в Антарктике от болезни сердца, которая не помешала ему стать героем. Да, портрет Эрнста Шеклтона, хоть зачастую при жизни у полярника были сложные отношения с капитаном Скоттом, висел здесь по праву.

Все об этом здании, по которому водил меня сейчас директор Полярного института, напоминало мне об Антарктиде, о нашей первой встрече с Гордоном Робином.

... Я только что вернулся тогда на главную американскую антарктическую станцию Мак-Мердо с крупнейшего плавающего ледника Земли — шельфового ледника Росса, а огромный краснохвостый самолет Гордона базировался тоже на Мак-Мердо. Гордон прилетел тогда в Антарктику с новым электронным оборудованием. Оно позволяло посылать с самолета, летящего над ледником, радиолокационный сигнал и с помощью специальных антенн улавливать этот сигнал после того, как он отразится не только от поверхности, но и от дна ледника. Так радиолокация Гордона принесла нам первый реальный след подледниковых озер.

Конечно же, когда мы встретились, Гордон показал мне фотопленки с записями сигналов, места обнаруженных им подледниковых озер, а я рассказал ему, где они должны были быть по моим расчетам. Дело в том, что о существовании подледниковых озер я высказывался в свое время на основании своих расчетов. Этот вывод, сейчас такой бесспорный, а тогда неприемлемо-неожиданный для многих гляциологов, привел к тому, что моя работа не прошла незамеченной, и я неожиданно для себя стал известным.

И еще в ту встречу в Мак-Мердо я рассказал Гордону о флагштурмане Юре Робинсоне и его летчиках, летавших из Мирного на станцию Восток и видевших в центре Антарктиды и ее ледяного щита, на поверхности, какие-то странные, темные, размером в несколько километров пятна. Эти пятна — Юра называл их «озерами» — были видны всегда в одних и тех же местах, и он даже использовал их для навигации. К сожалению, Юра Робинсон, написавший об этих своих озерах несколько строк в научном журнале, уже никогда ничего не скажет. И его ни о чем не спросишь. Он погиб в Охотском море, не долетев на своем самолете совсем немного до Магадана. Я предложил Гордону слетать туда, где он обнаружил озера своей радиолокацией, и попытаться увидеть их сверху. Гордон принял мое предложение с энтузиазмом. Поэтому уже через несколько часов тишину разрывал рев четырех прогреваемых моторов огромного военно-транспортного «Геркулеса».

Я никогда не забуду тот полет. Мы с Гордоном сидели в пилотской кабине, позади летчиков, повторявших маршрут, на котором удалось обнаружить воду под ледником... Перекрывая гул моторов, надсадно ревела сирена. Это автомат предупреждал летчиков, что они летят на слишком малой, опасной для такого самолета, высоте. Дублируя звук сирены, горели тревожным красным огнем, крича о том же, штурвалы обоих пилотов. Но в этот раз никто не обращал внимания на эти сигналы. Все всматривались в белую, нет, в лиловую, розоватую и голубоватую, а то и сероватую поверхность льда под нами, надеясь увидеть среди этих эфемерных переходов одного тона в другой след таинственных процессов под толщей льда...

Но мы вернулись ни с чем.

Прошло двадцать лет, и наземный след самого большого озера был обнаружен учеными из английской космической лаборатории, которая занимается обработкой данных, полученных радиовысотомерами американского спутника. Волей судьбы это озеро расположено как раз около станции Восток. Неудивительно, что названо оно англичанами — озеро Восток. Это огромное озеро, площадь его равна одной пятой площади Байкала, покрыто оно вечным льдом толщиной в три с половиной километра и расположено в тысяче километров от ближайшего берега Антарктиды, недалеко от Южного полюса относительной недоступности... И вот я здесь, в Кембридже, в Полярном институте Скотта, буду заниматься научной работой, которая, если говорить популярно, может быть названа так: «Изучение озера Восток — самого недоступного озера мира».

Конечно, живя в Кембридже, я не мог не попытаться узнать, как жил здесь за полвека до меня мой знаменитый соотечественник Петр Леонидович Капица. Когда я уезжал из Москвы, Анна Алексеевна Капица дала мне несколько рекомендательных писем. Одно из них было адресовано члену Королевского общества в Лондоне Дэвиду Шенбергу. Тому самому Шенбергу, который был одним из соавторов-редакторов английской книги о Капице, что показывала Анна Алексеевна у себя на даче на Николиной Горе. Она говорила, что Шенберг работал с Петром Леонидовичем в Кембридже.

Я позвонил ему, сказал, кто я и зачем в Англии, и вдруг человек на том конце провода заговорил по-русски почти без акцента.

— А, вы из Москвы! Зовите меня просто Дэвид. Давайте встретимся прямо завтра. Встретимся у библиотеки университета. А оттуда пойдем пешком в мой колледж. Я приглашаю вас на ланч. Вы легко узнаете меня на стоянке. Моя машина — огромный красный старый «вольво».

Я пришел к библиотеке в назначенный час и увидел, как на стоянку медленно въехал действительно большой старый красный автомобиль, из которого начал медленно вылезать тоже большой, старый человек в сером твидовом пиджаке. Посмотрев по сторонам, он увидел меня, и мы пошли друг другу навстречу.

— Вы Игорь?.. Ну пойдемте. В Кембридже, особенно в центре, парковаться негде. А здесь у меня свободная парковка. Я ведь один из старейших членов колледжа и академик по-вашему. Поэтому имею право на привилегию.

Разговаривая, мы неспешно шли по местам, которые вполне сошли бы за окраины города. Там и сям лужайки, на которых паслись ленивые тучные коровы, между лужайками островки больших старых деревьев, и только за ними вдалеке виднелись прекрасные, дворцового типа строения.

— Мы с вами находимся сейчас в низине по левую сторону от реки Кем, — говорил Дэвид. — Правая сторона реки много выше, поэтому город начал строиться там. И все основные старые колледжи тоже там. А на этой стороне реки, которая называлась Бакс, что по-русски значит «Зады», было так топко, были такие болота, что здесь долгое время ничего не строили.

Мы шли по высокой насыпной дороге, обрамленной с обеих сторон тенистыми деревьями и заполненными водой канавами. Вот мы и на горбатом каменном пешеходном мостике через реку. Остановились посмотреть на странные плоскодонные, похожие на длинные корыта лодки с тупыми носами. В каждой из них сидели девушки, а молодой человек стоял на корме или в середине лодки, упираясь в дно, отталкиваясь длинным шестом. И снова Дэвид по праву хозяина занимал меня объяснениями — как плавают по реке Кем с шестом вместо весел. Этот способ хоть и старинный, но не такой простой. Когда вы, рассказывал Дэвид, находясь в середине лодки, начали отталкиваться от дна и лодка пошла вперед, а вы с шестом, перешагивая сиденья, быстро пробираетесь к корме, рано радоваться. Дойдя до кормы и пробуя вытащить шест и чувствуя, что лодка уходит из-под вас, вы можете вдруг обнаружить, что дно очень топкое и шест не хочет вылезать. И у вас остается доля секунды, чтобы решить, нужно ли продолжать держаться за шест, ведь лодка, которую не остановить, уйдет из-под ваших ног. Поэтому, если долго постоять у моста, где много лодок, всегда можно дождаться, что кто-нибудь повиснет на шесте, а потом и рухнет с ним в воду. Вообще-то есть один секрет быстрого плавания с шестом в этих местах. Когда-то, когда основные перевозки грузов в Англии шли водным путем, баржи с товарами тянулись по реке Кем одна за другой. И шли они волоком, бечевой, но с конной тягой. А ведь берега-то такие топкие! Зато глубина реки небольшая. И вот дно на большом протяжении было выстлано каменными плитами, по которым могли идти лошади, тянущие баржи. Подводная дорога из этих плит дожила до наших дней. И если знать, где она находится, и упираться шестом как раз в эту дорогу, ваш шест не будет утопать...

Дэвид посмотрел вперед в сторону зданий по ту сторону реки:

— Теперь вы понимаете, почему место, откуда мы пришли, называется Зады, то есть Бакс. Это действительно земля задов тех колледжей, которые находятся на той стороне реки. Кстати, там и мой колледж. Ой! Что это? На флагштоке над моим колледжем наполовину приспущен флаг. Это значит, что кто-то из членов колледжа, по-видимому, старых членов, вроде меня, умер. В обычные дни флагов нет...

Мы замолчали и некоторое время шли молча. А потом Дэвид заговорил снова, но теперь о себе. Оказалось, родители Дэвида родом из южной России, отец — еврей, бежал в начале века оттуда, спасаясь от еврейских погромов; мать — русская, жена тоже русская, ее зовут Катя, поэтому семья сохранила русский язык и интерес к России. — Глядя на то, что переживает сейчас ваша страна, ваша наука,— размышлял Дэвид, — я вспоминаю историю Кембриджа, который за много веков своего существования знал и взлеты, и падения. Она учит смотреть на историю науки в перспективе. И с такой точки зрения, то, что творится сейчас в России, — это всего лишь песчинка в масштабе времен, в которых работает Большая История. Все пройдет почти без следа, и через десятки лет о тех трудностях, которые испытывает ныне ваша наука, все забудут. Надо только не бросать ее, хотя бы немногим остаться верным ей. Этому учит опыт Кембриджа.

Вот так, незаметно, беседуя, подошли мы к старинной стене с маленькой калиточкой — боковым входом в колледж Дэвида.

Как член колледжа, Дэвид и здесь имел некоторые привилегии. Большинство из них носит в какой-то степени несовременный, скорее средневековый, символический характер. Например, если вы увидите, что по стриженому газону в центре каре зданий колледжа идет человек, — это значит, он член колледжа. Всякий другой, идя по такому же газону, совершает большое (по местным меркам) преступление. Другие привилегии очень даже существенны. Например, если вы в старости оказались в одиночестве, вам всегда кров и еда в колледже обеспечены. Если хотите, можете жить здесь до смерти и будете иметь три раза в день питание, включая фешенебельный ужин, никто не возьмет с вас ни пенса. Раньше многие ученые были одинокие люди, они же были монахи. Ну а сейчас мало кто пользуется этой привилегией...

— Так вы хотели бы разузнать, как жил здесь Петр Леонидович? — неожиданно спросил Дэвид. — Посоветую купить для начала нашу книгу о Капице. Она продается сейчас в одном очень маленьком магазинчике, правда, почему-то в Кембридже мало покупают такие книги.

Еще до встречи с Дэвидом я заходил в огромный, шикарный книжный магазин и спросил книгу о Резерфорде. Продавец не знал Резерфорда. Только когда я объяснил, кто это, он сказал: «А, да, да, конечно, вспоминаю. Давайте посмотрим на компьютерной картотеке». Он поиграл клавишами, всмотрелся в зеленоватый экран: «О, он давно умер, поэтому у нас и нет о нем ничего».

— А о Фарадее у вас есть что-нибудь? — спросил я, помня, что тот умер почти на сто лет раньше Резерфорда.

— О! О Фарадее у нас очень много, — обрадовался продавец. — У нас есть много книг о Ньютоне, об Эйнштейне, о многих ученых.

И я понял, в чем дело. Даже ученые калибра Резерфорда в условиях Кембриджа обречены на сравнительно малую известность, быстрое забвение, загороженные огромным числом еще более крупных величин, работавших и живших в этой стране и в этих местах.

— Пойдемте со мной, я покажу вам тот маленький магазинчик на улочке такой ширины, что на ней не разъедутся два велосипедиста. Иначе вы никогда не найдете эту книгу. Да мне и самому надо купить еще несколько экземпляров для подарков. К сожалению, она стоит страшно дешево, до неприличия дешево, потому что ту цену, за которую мы собирались ее продавать, нам никто не дал. И книга продается сейчас как то, что вы называете неликвид...

— А теперь, — сказал Дэвид, — о самом Капице. Прежде всего вам надо познакомиться с Кавендишской лабораторией, в которой в 1922 году начал работать молодой Петр Леонидович, когда Резерфорд взял его к себе в помощники. И, конечно, вы должны осмотреть не только ее фасад — красивую арку, но и пройти под эту арку, похожую на вход в колледж. Внутри вы увидите привычный уже по другим колледжам квадратный, довольно большой двор в обрамлении других зданий, образующих знакомое вам каре. Только в этом дворе нет обычного для колледжей зеленого газона. Вся центральная часть двора занята длинным двухэтажным строением из светлого кирпича, резко диссонирующим со старинной архитектурой окружающих зданий. По замыслу архитектора, фасадом этого длинного здания является его узкая по-модернистски закругленная сторона, смотрящая на арку входа. Вы увидите элегантные высокие двери, ведущие внутрь здания, странно отличающегося очень легкой крышей, приподнятой над строением так, что образуется как бы сплошная, во всю длину, мансарда-терраса. Это здание и есть лаборатория, которую разрешил Капице построить для себя сам Резерфорд, глава Кавендишской лаборатории. Лаборатория Капицы создавалась на средства одного из промышленников-меценатов — Людвига Монда. Поэтому она известна была как Мондовская лаборатория. В ней Капица создавал магнитные поля колоссальной для того времени силы и исследовал в них поведение различных материалов...

Дэвид рассказал, что Капица был, конечно же, очень благодарен за эту лабораторию своему учителю и в память о нем нанял одного из своих друзей и очень хорошего модного тогда скульптора, художника и писателя Эрина Гилла, попросив его изобразить на наружной стене крокодила. Именно этой кличкой назвал Петр Леонидович как-то в письме своей матери Резерфорда. Он назвал его так потому, что в первое время пребывания в Кембридже очень боялся своего грозного, шумливого шефа. Иногда ему казалось, что шеф в припадке гнева может просто откусить ему голову, — писал он шутливо матери.

Потом Капица назвал Резерфорда кличкой Крокодил в присутствии своих коллег, и внезапно кличка эта приклеилась, прилипла к Резерфорду так, что все стали сначала за глаза, а потом иногда и в глаза называть его так; прозвище окончательно получило как бы официальный статус, когда изображение крокодила появилось на стене Мондовской лаборатории.

Есть разные версии, почему прилипла кличка Крокодил, которую придумал Капица Резерфорду. «Я лично думаю, — сказал Дэвид, — что это связано с тем, что появлению Резерфорда всегда предшествовали тяжелые шаги, громкий голос; он никогда не появлялся внезапно, чем в какой-то мере предупреждал страх сотрудников лаборатории. И этим Резерфорд очень напоминал крокодила из удивительной сказки о Питере Пене...»

Забегая вперед, скажу, что после разговора с Дэвидом я прочел сказку о Питере Пене — ведь в детстве ни я, ни мои дети, да и никто из нас не читал книгу, которую знал каждый английский мальчик. Оказалось, что Питер Пен — летающий волшебный мальчик, который с друзьями переживает массу приключений на сказочном острове. За ними охотятся дикари и пираты, а за теми и этими огромный кровожадный крокодил. Питер Пен отрубает руку предводителю пиратов, ее проглатывает крокодил. Но, на крокодилову беду, на отрубленной руке пирата были часы, и они, тикая в его пузе, с тех пор предупреждают о его приближении...

Вот так или примерно так беседовали мы в тот раз с первым учеником Капицы, которого я встретил в Кембридже.

Помолчав, Дэвид опять переменил тему и сказал:

— Вы занимались исследованием Антарктиды, и вам, наверное, будет интересно узнать, что членом моего колледжа, который называется «Кикс-Колледж», был когда-то один из спутников капитана Скотта, побывавший с ним на Южном полюсе, доктор Вилсон — друг Скотта и врач его экспедиции. В свой поход на полюс Вилсон взял маленький флаг нашего колледжа, который и поднял на Южном полюсе. Этот флаг потом нашли на теле погибшего Вилсона. Сейчас он хранится в актовом зале колледжа среди самых почетных реликвий. Пойдемте, я покажу вам этот зал и этот флаг...

Когда я вернулся к себе в институт, меня ждал сюрприз. После вечернего чая мы с Гордоном вышли на улицу, и он вдруг сказал:

— Знаешь, Игорь, я в этот уик-энд разбирался в одном из своих гаражей и нашел там старый велосипед, который когда-то купил еще в Австралии.

Уже много лет на нем никто не ездил, потому что у меня и у жены есть новые. Но я выкатил его в воскресенье, чуть почистил, надул колеса — и, оказалось, он прекрасно ездит. Возьми его себе, пока ты в Кембридже. У машины этой только одно неудобство — слишком маленькие колеса. Я бы назвал их не колесами, а колесиками. Но для небольших поездок она вполне хорошая. — И он протянул мне ключ от цепи, которой велосипед был прикован к чему-то неподвижному.

— Только никогда и ни при каких обстоятельствах не оставляй велосипед непрокованным даже на минуту, — сказл Робин. — Его тут же уведут. Ты можешь оставить, забыть на улице в Кембридже многие вещи. Их не возьмут. Но велосипед уведут немедленно. Это болезнь Кембриджа.

Конечно, я с благодарностью взял этот велосипед, который тут же окрестил про себя «коньком-горбунком». На своих маленьких колесиках, но сделанный для взрослых, велосипед действительно напоминал конька-горбунка; окрашенный в светло-оливковый цвет, с двумя скоростями и задним ножным тормозом, с большой желтоватой плетеной кошелкой для покупок на заднем багажнике и прекрасным электрическим динамо, встроенным во втулку переднего колеса и дающим хорошее освещение, без которого в городе нельзя ездить вечером, — он был чудо как хорош. Велосипед доставлял мне с того дня массу приятных минут и никогда не подвел на узких, забитых машинами и велосипедами улицах города. Иногда мне самому было непонятно, как меня или кого-то еще не сбивают автомобили. Но опыт взаимного сосуществования этих видов транспорта в Кембридже был, по-видимому, так велик, что за все время пребывания здесь я не видел столкновения автомобиля с велосипедистом. Меня удивляло это еще и потому, что большинство английских велосипедов имеет почему-то тормоз только на переднем колесе, а это опасно при торможении на горках и особенно в гололед. Почему-то втулка заднего колеса дорожных велосипедов Кембриджа не имела устройства для торможения педалью. Один из моих здешних коллег сказал мне: «Причина в том, что англичане начали ездить на велосипедах задолго до того, как в Европе была изобретена эта втулка. Она произвела переворот во всем мире, но верные старым традициям англичане почти не заметили ее и ездят по старинке».

Через несколько дней после беседы с Дэвидом я нашел время, бросился на спину своего «конька-горбунка» и помчался в старый центр города. С трудом нашел там средневеково-узкую улицу под странным названием Улица Бесплатной Школы, где была лаборатория Резерфорда. Но вот нашел и арку, похожую на ту, о которой говорил Шенберг. Рядом доска, на которой написано: «Кавендишская лаборатория 1874-1974. Основана герцогом Девонширским и расширена лордом Релеем (1908) и лордом Остином (1940)». Ага, вот откуда ее название! Ведь я читал где-то, что герцога Девонширского звали Уильям Кавендиш. Он был в то время канцлером Кембриджского университета. Читаю дальше: «В Кавендишской лаборатории со времен первого Кавендишского профессора Джеймса Кларка Максвелла помещался Физический факультет до тех пор, пока лаборатория не переехала в новое помещение в Западном Кембридже».

Я был разочарован. Значит, лаборатория переехала, а здесь осталась как бы только ее высохшая, пустая оболочка. И потом, почему нет даже упоминания о Резерфорде? Неужели его действительно задавили другие имена?

Пройдя через арку, я попал во двор, описанный мне Дэвидом, и сразу увидел двухэтажное здание с легкой крышей. Но что это? Крупными буквами на входе было написано: «Лаборатория аэрофотосъемки». И лишь чуть ниже и более мелко «Лаборатория Монд». Да, конечно же, это лаборатория, построенная Капицей. Делаю несколько шагов влево от входа — ничего нового. Иду направо, вдоль стены, делающей здесь плавный полукруг, и вдруг на высоте двух-трех метров над землей на светло-кремовых как бы керамических кирпичах стены вижу глубокие прорези-линии, создающие штриховой рисунок: знаменитый, растопыривший лапы и раскрывший зубастую пасть, но совсем не страшный крокодил. Да, конечно, это лаборатория Капицы. Бывшая лаборатория.

Открываю дверь, захожу. Полукруглый вестибюль, завешанный объявлениями. Слева на белой стене — прекрасно сделанный, тоже белый, барельеф: голова красивого маститого старика в профиль, обведенная круглой рамкой, и вдоль рамки надпись: «Резерфорд». Я читал об этом барельефе, да и Дэвид рассказывал: когда здание лаборатории было открыто, кто-то усомнился в правильности горбинки носа Резерфорда на барельефе, и чуть было не случился скандал. Прямо передо мной — еще одна дверь, ведущая дальше. Пробую ручку: дверь открыта. Прохожу — какие-то ступеньки ведут вверх. Кругом никого. Поднимаюсь и оказываюсь в очень длинном, занимающем все здание зале с высоким потолком-фонарем, через который в зал льется свет. Вижу длинный, вдоль всего зала, стол, заваленный рулонами с какими-то картами и огромными аэрофотоснимками или снимками из космоса. Молодая женщина работает с ними. Она подняла голову, услышав скрип половиц: «Вам что-то здесь нужно, сэр?»

Я рассказываю, кто я, зачем пришел, говорю, что хотел бы узнать, как все здесь было при Капице. Но она впервые слышит о Капице, да и о Кавендишской лаборатории тоже. Откуда-то из боковых комнат в зал вошли двое молодых людей, но и они ничего не знали о Резерфорде и Капице. И я сдался, извинился и ушел, так ничего и не узнав.

Прошел месяц, и я был приглашен на ланч в колледж Клер-Холл. Меня пригласил один из самых известных зарубежных знатоков «Советского Севера» — доктор Теренс Армстронг, автор многих прекрасных книг по истории освоения русскими Сибири и Арктики. Я знал Теренса много лет, иногда встречал на международных конференциях. Теренс в войну вступил добровольцем в ряды знаменитых английских «коммандос», участвовал в десантных операциях, освобождал Норвегию. Находясь в рядах коммандос, выучил русский, чтобы осуществлять контакты с русскими десантниками на севере. Всю остальную жизнь Теренс посвятил той же теме — русские на севере. Вот почему и работал всю жизнь в Полярном институте Скотта.

Перед ланчем, когда мы сидели в гостиной и пили сок, ожидая гонга, я рассказал Теренсу о том, как посетил Кавендишскую лабораторию и что из этого вышло. Теренс рассмеялся,Жно отнесся к рассказу очень серьезно:

— Вам надо познакомиться с профессором Пиппардом. Он долго работал в старой Кавендишской лаборатории. Он мог бы вам многое рассказать. Но надо, чтобы кто-то представил вас ему, потому что в Кембридже человек с улицы — это никто. Здесь тебя обязательно кто-то должен представить. И не просто кто-то, а человек максимально респектабельный. Тогда только вы можете рассчитывать на успех. Ведь Брайан Пиппард очень известный человек в Кембридже. Он не просто профессор, но лорд и член Королевского Общества, создатель новой Кавендишской лаборатории, человек, чей большой портрет висит в одном из парадных залов лаборатории. Может быть, нам повезет, и он придет сегодня на ланч. Ведь он член нашего колледжа, и я его хорошо знаю. Мы оба создавали этот колледж. Одно время он был его Мастером, а я его помощником...

По-видимому, я очень молился в душе за то, чтобы Пиппард пришел сегодня пообедать, и молитва была услышана. Перед самым гонгом, приглашающим на ланч, в гостиную вошел среднего роста, седой и худой человек лет шестидесяти, но спортивного вида, в свитере под «профессорским» твидовым серым пиджаком. Судя по тому, что все наперебой и уважительно начали с ним здороваться, я понял, что это важная персона. А потом мой взгляд упал на рисунок, изображающий двух основателей Клер-Холла, — он был написан тушью и висел на видном месте в гостиной. Я узнал вошедшего: это был Пиппард.

Выбрав удачный момент, Теренс сказал:

— Брайан, я хочу познакомить тебя с моим другом, русским ученым Игорем Зотиковым. Он сейчас работает в Полярном институте, занимается Антарктикой, но интересуется старой лабораторией Монда, Капицей, Резерфордом. Если можешь помочь ему чем-нибудь, то помоги. Тем более что он когда-то почти стал членом нашего братства. Двадцать лет назад мы с тобой, наш колледж пригласили его быть нашим гостем, но тогда он не смог приехать.

Во время ланча мы сидели с Пиппардом рядом, но говорили мало. К Брайану обращались со всех сторон, а я чувствовал себя чуть скованным, стеснялся сам себя — набрал кучу всякой еды и выглядел просто обжорой в сравнении с Пиппардом, который взял лишь чуть-чуть супа из общего бачка на столе, положил на тарелку кусочек сыра вместо второго и взял с подноса официанта на третье мороженое, но только прикоснулся к нему.

Заметив мое смущение, он сказал как бы мельком:

— Обычно я ем больше, но сейчас я должен мчаться на своем велосипеде на другой конец города, и тяжелый ланч помешал бы мне...

После ланча, уже за кофе в гостиной, я выразил Брайану свое восхищение и удивление независимостью колледжей Кембриджа в структуре университета. Он рассмеялся радостно:

— Начиналось все как обычно. Университет главенствовал надо всем. Но когда в XIV веке к нам пришла чума, она собрала особенно большую жатву среди ученых людей, может, потому, что ученые и их ученики жили в страшной бедности и скученности. Поэтому почти все они умерли, а те немногие, которые выжили, стали набирать новых учеников и учить их самостоятельно. Вот с тех пор и пошла и сохранилась самостоятельность колледжей, хотя это и не всем нравится.

Нашим соседом за кофе оказался заросший огромной бородой филолог из Эдинбурга, специалист по классической латыни. Поэтому и заговорили о латыни, о языках вообще. Я поделился своими наблюдениями — когда я глубоко погружен в английский, думаю на нем, мой образ мыслей отличается от русского. Более того, случись что в момент моего «английского думания» мне надо было бы совершить какой-то поступок, то боюсь, что поступил бы иначе, чем думая по-русски. А что мой коллега скажет об этом? Может быть, в свое время латынь сделали общим языком науки, чтобы наука разных стран была одинаковой или хотя бы более одинаковой? И Пиппард принял мою сторону. Он оказалось, тоже считает, что существуют английская, французская, немецкая науки, различие между которыми обусловлено в основном языком. Ведь каждый язык имеет свои возможности обобщенного, не связанного с конкретностью объяснения вещей. Например, французский имеет большую возможность этого, и поэтому одно время французские математики были такими выдающимися.

Потом наш разговор перешел в другую плоскость.

— Послушайте, Брайан, а как вы получили титул лорда? Извините, что задаю такой вопрос, — сказал я вежливо и серьезно. Но Пиппард не поддержал тон.

— Я думаю, здесь произошла ошибка. Это моему отцу в свое время надо было дать лорда, но о нем забыли, — ответил он, смеясь. — А зря. Ведь это он фактически очистил Темзу от грязи и сделал так, что в ней появились лососи. А потом, наверное, кто-то в Обществе вспомнил об этом, и решили: давайте вместо Пиппарда-старшего дадим лорда младшему. — И Брайан весело рассмеялся опять, довольный шуткой.

Та же самая ирония сквозила и в ответе Шомберга, когда я спросил у него относительно его избрания в члены Королевского Общества в Лондоне, то есть в академики. Он очень мягко, как-то даже извинительно улыбнулся и сказал:

— Ну что вы, я совсем маленький человек. И почти ничего не сделал в науке. То, что я попал туда, — это чистая случайность!

И я понял, что люди вкладывают, когда говорят слово «джентльмен».

В конце беседы в Клер-Холле Брайан Пиппард внезапно сам предложил мне показать старую Кавендишскую лабораторию и лабораторию Монда, где работал Капица. Поэтому через несколько дней его щегольской велосипед и мой «конек-горбунок» уже стояли рядом, прикованные цепями на одной велосипедной стоянке на Улице Бесплатной Школы.

Итак, я прорвался-таки в эту лабораторию — ее так не хватало тому моему Кембриджу, который я искал. Но об этом, возможно, я расскажу как-нибудь в другой раз.

Кембридж

Игорь Зотиков, член-корреспондент Российской Академии наук Фото автора