Журнал «Вокруг Света» №2 за 1994 год

Via est vita: Путешествие в Золотой век, или наши простаки за границей (2)

Окончание. Начало в №1 /1994

После многодневной разлуки карельские лодьи «Вера», «Надежда», «Любовь», а также сопровождающие их шхуна «Русь» и яхта «Украина» встретились в порту Пирей и отправились в дальнейший путь из Эгейского моря в Ионическое. График движения «эскадры» срывался, но трудно было устоять от соблазна и не зайти в уютные гавани греческих островов с заманчиво-притягательными для северных пилигримов названиями: Порос, Итака, Керкира…

Сроки поджимали, и многие мореплаватели спешили вернуться домой. И вот с острова Порос повернула назад шхуна «Русь». Мы махали с набережной панамками и майками, еле сдерживая слезы, когда «Русь», отдав швартовы и тяжело покачиваясь на волне, выходила из бирюзовой гавани. Второй месяц мы в море, и команда яхты «Украина» также принимает решение идти к родным берегам. Слетавшиеся лодьи в гордом одиночестве держат путь в Италию в порт Савону, где их ждут для Участия в Колумбовой регате, посвященной 500-летию открытия Америки.

То, что рассказал мне толстый, добродушный Василиос Димитриадис, сотрудник мэрии Пороса, о дочери итальянского художника Рафаэля Чикколи, показалось легендой. Но когда он предложил сесть в автобус на маленькой площади, чтобы поехать в монастырь «Животворный источник», где жил и трудился художник, я моментально согласился.

В самом названии острова уже определена его географическая характеристика, ибо слово «Порос» переводится как «узкая полоска воды, соединяющая два маленьких залива». В некоторых местах расстояние между Пелопоннесом и Поросом составляет всего триста метров, и, по свидетельству древнего автора Павсания, любой желающий мог переправиться на остров пешком, «аки по суху».

Проходит время, меняются образы Пороса в воспоминаниях побывавших здесь художников и поэтов, но одно остается неизменным: восхищение необычайным освещением и красками острова. Тем, чего не коснулось время и не смогла сокрушить цивилизация.

Многие путешественники, побывавшие на Поросе, вспоминают о Венеции: канал, скользящие между домами лодки, та же игра света и тени и ощущение вечного праздника.

«Я был поражен, когда вдруг понял, что мы плывем по улицам, – писал американский писатель Генри Миллер, лишь недавно переведенный на русский язык. – Если и есть у меня мечта, которую я лелею больше всего, так это плыть по суше. Пребывание в Поросе – это осуществленная мечта. Вдруг берега смыкаются, и зажатая между ними лодка скользит уже по такому узкому проливу, из которого, кажется, нет выхода. А жители Пороса переговариваются из окон прямо над вашей головой».

Теперешний Порос состоит из двух как бы сросшихся островов: Сферии и Калаврии. Зеленый остров Калаврия возвышается над небольшим, состоящим из вулканических пород меньшим собратом. Его название, напоминающее о морских бризах, объединяло эти два клочка суши, но впоследствии было заменено новым – «Порос».

И конечно, среди многих достопримечательностей острова, на которые не поскупилась его богатая событиями история, наше внимание не могла не привлечь одна из бухт: местные жители зовут ее «Русская гавань», а иногда «Русский берег».

– Она названа так в честь пребывания здесь эскадры адмирала Ушакова, которая останавливалась в ней во время войны с турками, – рассказывал нам вечером того же дня мэр городка. – Мы храним память о русских, которые защищали нас от турок, и приглашаем карельских поморов создать в Русской бухте свою базу и возить туристов на лодьях вокруг Пороса.

Но вернемся к воротам монастыря Зоодохос Пиги – «Животворный источник», где нас встречал отец Панаритос, пожилой человек с седой бородой, но блестящими молодыми глазами, сверкающими из-под низко надвинутой на лоб черной шапочки. Перед входом, под тенью арки, здешний служитель в рясе вежливо предлагал слишком обнаженным девушкам, в шортах или лосинах, обернуть свои талии серыми полотнищами юбок, дабы не смущать взоров монахов и не гневить самого господа.

Мы проходим сквозь ворота и почтительно ступаем на потрескавшиеся от времени известняковые плиты монастырского двора, где вдоль стен располагаются выбеленные двухэтажные постройки с деревянными верандами под черепичными крышами, скрытые деревьями от нескромных взоров пришлых людей. Здесь же находится школа для детей-сирот, из которых воспитываются будущие священнослужители.

Монастырь был основан афинским митрополитом Яковом двести пятьдесят лет назад на его собственные сбережения и пожертвования верующих. Камни монастыря хранят память о многих событиях и людях и мирных днях жизни тех, кто нашел покой под тяжелыми плитами монастырского кладбища. Здесь же покоятся герои греческой революции, боровшиеся за освобождение своего народа от турецкого рабства. На территорию монастыря перенесена также могила Демосфена из храма Посейдона, что стоит тут же, на острове.

С монастырского двора из-за высоких кипарисов видно море. Немного ниже монастыря – долина, где находится сам «Животворный источник», давший название монастырю. Вода его хоть и не богата минеральными веществами, тем не менее считается целебной. Она исцеляла от разных болезней, в том числе от камней и песка в почках. Сохранились свидетельства, что митрополит сам испытал на себе животворную силу источника.

На первый взгляд монастырь напоминает крепость: окошки-бойницы в кельях, толщина внешней стены почти в метр, потайные люки, тяжелые деревянные ворота закрываются металлическими засовами. Однако внешнее впечатление от монастыря-крепости как бы уравновешивается ощущением покоя, наступающим внутри его стен.

При входе в монастырь под круглым сводом стоят каменные скамьи для нищих, ожидающих подаяния. Рядом небольшое отгороженное пространство, бывшая привратницкая. Привратник следил за тем, чтобы монахи не покидали монастыря без разрешения приора: это и понятно – какой же монастырь без дисциплины. На монастырском кладбище возвышается маленький, но очень живописный храм. На его северной стене – солнечные часы. «Идут» они точно, но только в ясную погоду. Интерьер храма прост: здесь нет фресок, но запоминается мраморный пол из черных и белых плит. Пол был выложен на средства владельцев судов и просто моряков – жителей Пороса, о чем свидетельствует надпись, сделанная в 1804 году.

Природа острова наложила свой отпечаток и на образ жизни монахов, и на устройство монастыря.

Так, в кельях первого этажа в правом крыле нет печей: их отсутствие объясняют мягким климатом здешних мест. При постройке монастыря широко использовались деревянные конструкции из разных пород дерева – кедра, пихты, каштана. Особенно много деталей из местного, поросского, кедра. Из него сделаны ворота, рамы окон и амбразур. Древесина кедра обладает характерным приятным запахом, сохраняющимся долгие годы, и надрезы, нанесенные во время реставрационных работ, подтвердили это свойство дерева.

На первом этаже монастыря сохранились кельи в своем изначальном виде, а на следующем этаже – кельи более позднего времени и трапезная. В западном крыле на первом этаже находятся различные хозяйственные службы: пекарня, сушильные печи, а также библиотека, гостиница для приезжих, конюшня и т.д.

Над всеми постройками возвышается купол церкви.

Мы с душевным трепетом переступаем порог монастырской церкви – первого храма на пути северных паломников, – за стенами которой царит благостная тишина. И лишь ясно слышится голос настоятеля, повествующего о трудной и славной судьбе монастыря, центра культурной, художественной и политической жизни.

Тихо потрескивают горящие свечи в высоком шандале, роняя капли растаявшего воска на круглые медные подставки. Сутана настоятеля почти сливается с темно-коричневым деревом алтаря, до блеска отполированного руками верующих, за которым с пышного позолоченного иконостаса на нас испытующе смотрят лики святых.

Кстати, уже позже я узнал, что не случайно вид монастырского пятиметрового иконостаса, его искусная, богатая резьба поразили наше воображение: и он, и алтарь сделаны еще в XVIII веке вручную из ценных пород дерева. Внимание всех, особенно кто впервые попадает в эту монастырскую церковь, приковывает скромная икона Божьей матери. Ее темная, слегка потрескавшаяся поверхность говорит о преклонном возрасте. Эта чудотворная икона Богородицы, спасшая монастырь от разграбления и сожжения во время турецкого господства. Многие годы она исцеляет всех страждущих и болящих, припадающих к ней. Беспредельность веры в целительную силу иконы доходит до того, что больные, сотворив молитву о выздоровлении, оставляют у иконы записочки о своих недугах, часто с изображением больной части тела, будучи совершенно убежденными в том, что после этого болезнь исчезнет.

Но вот наконец-то долгожданная встреча. Несколько в стороне от иконостаса я вижу большую икону в резном золоченом окладе, увенчанном крестом. Это Святая Мария – работа итальянского художника, основателя Академии изящных искусств в Афинах, Рафаэля Чикколи. Художник жил в монастыре, писал здесь картины, занимался реставрацией икон и ходил на этюды в живописные окрестности монастыря вместе со своей дочерью, которая частенько приезжала к отцу, полюбив остров Порос.

Но случилось непредвиденное: дочь заболела чахоткой и скончалась юной, в расцвете лет – ей шел двадцать второй год. Отец похоронил дочь в монастырском дворе, исполнив ее последнее желание. Долго он не мог прийти в себя, найти душевное равновесие, даже не брал в руки кисти и проводил много времени около ее могилы.

Однажды он пришел к могиле дочери к вечеру, когда закатное сияние бросало на окружающие окрестности необычный отсвет. Отсюда, с монастырского двора, они с дочерью любили смотреть на остров и море. В тот вечер, в 1850 году, у Рафаэля Чикколи зародился замысел новой картины, даже не картины, а иконы, где в образе Святой Марии он запечатлел черты любимой дочери. Мария в правой руке держит скипетр, а в левой – чудесную золотокудрую девчушку, похожую на нее. В этом двойном образе – зрелой и юной жизни – художник отобразил нетленность красоты своей дочери.

Если присмотреться внимательнее, то можно заметить внизу картины-иконы, под облаками, где восседает Мария, пейзаж, запечатлевший живописные окрестности монастыря и сам монастырь на фоне моря и гор.

Так художник сохранил в сердцах людей память о своей безвременно погибшей дочери. А еще он посадил кипарис, который высится на монастырском дворе зеленым обелиском, устремленным ввысь.

В этом плавании мне больше всего приносили радость многочисленные бухточки греческих островов, где я отдыхал душой и телом. До чего же они хороши во все времена суток: и безлюдным утром – с прозрачной, чистейшей водой, сквозь которую видишь зеленые колышущиеся водоросли на дне; и в раскаленный полдень, когда с обрывистого берега бросаешься в прохладные тяжелые волны; а при вечернем нежарком солнце неслышная волна набегает на теплый еще песок и ласково обнимает разомлевшее тело.

И всегда около островных бухточек и гаваней мне встречались рыбацкие лодки. На Спросе я поутру купался за молом, где можно было, спрятавшись среди камней, раздеться догола и сколько душе угодно резвиться в жгуче-соленой воде, а на Гидре я спускался по каменным ступеням, вырубленным в скале, и нырял прямо с берега в бирюзовое блюдце круглой бухточки.

В это время почти всегда возвращались рыбацкие лодки, или шаланды, или фелюги, не знаю, как точно их назвать.

В чистом утреннем воздухе, еще не нагретом солнцем, не дрожащем в полуденном мареве, лодочки можно было заметить издалека, едва только они показывались у горизонта.

Они ныряли в волнах, как забавные маленькие птички, многие с поднятыми парусами на коротких складных мачтах. Ближе, ближе – и становятся видны голубые и желтые борта, невысокие надстройки и катушки барабанов на корме на длинных ножках, куда наматываются сети, когда их тащат из моря. Вот уже слышно тарахтенье моторчиков, и юркие посудины швартуются вдоль длинных причалов. Вываливается улов: трепещущие груды живого серебра, и серые причалы и камни набережной расцветают, как диковинные клумбы, от оранжевых, желтых сетей, кучами лежащих повсюду. Их потом будут распутывать и чинить рыбаки и их жены.

Я подолгу наблюдал за размеренной рыбацкой жизнью и, когда один голубоглазый парень в майке и выгоревших шортах поздоровался как-то со мной, не выдержал и попросился пойти с ним в море. Он вначале не понял моей просьбы, потом в задумчивости покачал головой, а затем, кивнув в сторону лодий и воскликнув: «Хорошие корабли!», согласился: мол, давай, дерзай, если не боишься моря.

И вот когда еще все спали, мы вышли из гавани Эрмуполиса на зеленой лодочке, гордо подняв квадратный парус, который еле полоскался под слабым ветерком.

Уж не знаю, или я невезучий, или день выдался такой, но рыбалки у нас не получилось: сети наматывались на барабаны почти пустыми, и на спиннинг рыбка тоже не ловилась. Промаявшись так часа два и несколько укачавшись на волне, мы решительно повернули к берегу и встали на якорь в безлюдном месте у скал Спроса.

«Интересно, – подумал я, – что же будет дальше. Неужели греки, которым, по-моему, из-за близости моря купанье давно осточертело, решили поплавать?»

Так оно и есть: рыбаки скинули майки, оставшись в шортах, натянули маски, один даже взял в руки железный трезубец, и стали переваливаться через борт в воду. На прощанье голубоглазый знакомец, растопырив руки и ноги, удивил меня, изобразив некое чудовище. Когда же он постучал себя по маске, сделав рукой нечто напоминающее клюв, я догадался: ребята отправились ловить осьминогов. На радушное предложение пойти с ними я вежливо отказался. Дело в том, что, изучая «Лоцию Ионического моря», я уже несколько ознакомился с малоприятными подводными обитателями. Даже сделал в блокноте такую запись: «Из опасных морских животных в Средиземном море водятся мурены (морские зубастые угри), осьминоги и длиннокрылые акулы.

Мурены обитают, в основном, в прибрежных водах, обычно скрываясь в расщелинах подводных скал. Они нападают на людей, не только плавающих в воде, но даже находящихся в небольших шлюпках…

Осьминоги здесь не достигают больших размеров: слюна некоторых видов осьминогов ядовита, поэтому укусы их вызывают головокружение, лихорадку. Опухоль и боль в местах укуса не проходят в течение нескольких дней, а иногда и недель. Большинство видов осьминогов живет на глубине 100 метров, а иные виды – вблизи берегов у поверхности воды».

Честно говоря, мне совсем не улыбалось пребывать в лихорадке неделю или две, учитывая тем более довольно суровые условия нашего плавания. И вот сейчас, покачиваясь на борту греческой фелюги, я представлял, как рыбаки выискивают осьминогов в подводных пещерах. На ум приходила и Гомерова фантастическая многорукая Сцилла (это тоже осьминог), и встреча с огромным осьминогом у Мелвилла в «Моби Дик.», ж схватка героя Гюго из «Тружеников моря» с осьминогом-убийцей в подводной пещере.

Конечно же, я слышал много легенд о морских чудовищах, которые весьма часто напоминали кальмаров или осьминогов, но пищу для их возникновения все же давала сама жизнь.

Еще Плиний Старший сообщал, как один осьминог стал бичом испанских рыбаков и они натравили хищных собак, однако победителем в этой схватке вышел осьминог. На один из пляжей Новой Зеландии волны выбросили кальмара длиной 17 метров, из которых 10,5 метра приходилось на щупальцы. А на больших глубинах обитают чудовища еще крупнее, которые атакуют любого противника. Обхватив жертву длинными щупальцами, они подтягивают ее к себе и рвут на части острыми челюстями, похожими на клюв попугая. Кальмар решается даже на схватку с одним из самых крупных животных на земле – кашалотом. Если присоски кальмара длиной 15 метров оставляют круглый зубчатый след диаметром 10 сантиметров, то у убитых кашалотов находили подобные отметины шириной около полуметра – видимо, тут потрудился кальмарище длиной не менее 60 метров.

Глядя в прозрачную прибрежную воду, я видел смутные тени ныряльщиков и представлял, как они осторожно скользят у скал, опасаясь острых зубов мурен, шарят руками в расщелинах, ожидая, когда оттуда выглянет осторожный отшельник и его скользкие щупальцы обовьют руку. Тогда его прокалывают трезубцем, запихивают в мешок.

И вот рыбаки один за другим стали подплывать к лодке и выбрасывать свою добычу на палубу. На первый взгляд этот достойный представитель головоногих действительно состоит из головы с острым, крепким, как у попугая, клювом и почти человеческими, несколько сонными глазами, а также с восемью пупырчатыми щупальцами, но в то же время в этом сизом мешке имеется полный набор внутренних органов. Словом, это, хоть и неприглядное, существо имеет полное право на сочувствие.

Поэтому когда мы подошли к берегу и рыбаки стали готовить осьминогов для продажи, меня чуть не хватил удар. Но опишу все по порядку. Вначале они кинули бедных хищников в круглую каменную лунку около мола. Затем стали хватать их за щупальца и вырывать внутренности – и дальше, о, ужас, бить о бетонные плиты. Они шваркали бедных головоногих так, словно это были мокрые тряпки. А звук был таким, будто прачки на пруду бьют вальками по мокрому белью. От избиваемых осьминогов только брызги летели. Оказывается, это зверство совершается с вполне определенной практической целью: для дальнейшей готовки необходимо содрать с них шкурку.

Но даже измолоченный о камни, как хорошая отбивная, осьминог еще не готов к употреблению. Его нужно обязательно подсушить. Мои знакомые рыбаки протянули веревку и вздернули тушки осьминогов на крючья для просушки на солнце. Провялившиеся тушки или продают на рынке, или отдают прямо в таверну «Дары моря». Там-то и можно попробовать лакомый кусочек от некогда грозного хищника под острым красным соусом. У нас, в России, во многих городах продавались кальмары, которые по вкусу несколько напоминают курятину. Похож на нее и осьминог…

Была у меня еще одна встреча с другим морским созданием, даже более опасным, чем осьминог. Когда утром мы шли на фелюге в море и рыбаки чистили палубу от рыбьей чешуи, мне показалось, что в мелкой ряби волн мелькнул острый косой плавник. Акула? Стоило мне произнести вслух это слово, как рыбаки стали беспокойно поглядывать на море. Я и раньше наблюдал такую реакцию у пловцов и ныряльщиков на предположительное появление акулы у берега. Из всех живых существ, плавающих в море, акула вызывает наибольшую ненависть и страх. Этот свирепый хищник, прекрасно вооруженный миллионы лет назад, чтобы нападать и пожирать, привлекал внимание еще древних ученых, которые в своих манускриптах описывали жестокие схватки с акулами и предупреждали ловцов губок особенно осторожно вести себя у поверхности моря, где велика опасность нападения акул. Их советы актуальны до сих пор.

Мне врезалось в память несколько характерных деталей устройства акульего организма, в частности, касающихся зубов. Если у нас, у всех позвоночных зубы закреплены корнями в челюсти, то острые, словно бритва, зубы акулы держатся в коже десен, образуя множество рядов. Когда выпадают старые зубы из передней шеренги, то им на смену, как воины в сказке, выдвигаются новые зубы из задних шеренг. Акулята появляются на свет уже с полным набором зубов и готовы тотчас не только защитить себя, но и добывать пищу.

Кстати, акулы на большом расстоянии (хотел сказать «видят», но зрение у них как раз слабое) чувствуют добычу. Вначале слышат звуковой сигнал и ощущают вибрацию воды от тела предполагаемой добычи, затем подключают свое обоняние, превосходящее остротой чуть ли не все известное в живом мире: акула чует рыбью кровь, даже если один грамм крови растворен в миллионе граммов воды. Ну, о прожорливости акул говорить не приходится. В желудках пойманных акул чего только не находят: от непереваренных бараньих ног или головы бульдога до пальто и корабельных скребков. Некоторые ихтиологи считают, что библейский Иона был проглочен и затем извергнут не китом, а большой акулой.

Так вот, с подобным страшилищем я встретился, когда наша флотилия направилась через Ионическое море к итальянским берегам. Намного опередив лодьи, яхта встала в море на большую приборку. После того как мы убрались в кают-компании и помыли палубу, капитан громогласно приказал:

– Почистить корпус.

Мы, как и полагается послушным матросам, скинули майки и стали готовить раствор в ведрах и щетки, чтобы вычистить корпус от мазута и водорослей. Кэп нырнул в воду первым, чтобы помочь протянуть концы вдоль корпуса, а сзади кинули на всякий случай веревку с поплавками, хотя ее применяют обычно в шторм, когда человек оказывается за бортом.

Наконец, кэп-разведчик вылез на палубу, посиневший от холода: как-никак середина Ионического моря, да и ветер задувает свеженький. Звучит новая команда:

– Маски надеть – всем в воду!

И мы, бережно держа ведра с раствором в одной руке, спускаемся в воду и расползаемся вдоль бортов, цепляясь за протянутую веревку.

Работа по очистке корпуса нудная и утомительная: надо и ведро удержать, и щеткой изо всех сил орудовать. Дело в том, что несмотря на «необрастайку» – специальный состав коричневого цвета, к корпусу приросли за время нашего плавания мелкие, как зернистый песок, ракушки. Их три не три, хоть руки в кровь сотри, отодрать трудно – так они вцепились в железо.

На мое место заступает сменщик, а я, кувырнувшись спиной, погружаюсь в морскую глубь, смывая с кожи черные разводы мазута. Так мы купались посреди всех семи морей, и у меня до сих пор стоит перед глазами цвет их волны: в Азовском море – зеленый, Черном – темно-синий, Мраморном – нежно-зеленый, Эгейском – веселый голубой, в Ионическом – светло-голубой.

Боже, что за блаженство погружаться в пучину вод, когда яхта далеко за спиной и перед тобой открытый морской горизонт, к которому бесконечной чередой катятся волны. Ты погружаешься в глубину (помните, как в романе Джека Лондона выскользнул в иллюминатор Мартин Идеи), и морские течения подхватывают твое легкое тело, и нет сил вернуться обратно, и ты отдаешься на волю морской стихии.

Но тут внезапно доносится отчаянный крик:

– Акула, акула!!!

Погруженный в нирвану, я вначале ничего не могу сообразить, «При чем здесь акула, какая акула?» – проносится в голове, и вдруг молнией сверкает догадка: «Это же море, значит – акула!» И я разворачиваюсь и, с плеском уходя под воду, бешено гребу в сторону яхты, редко хватая воздух внезапно пересохшим от страха ртом. Происходит механическое раздвоение моего «я». Один человек изо всех сил спешит ускользнуть от надвигающейся опасности – ритмично работают руки, сгибаются и отталкиваются от воды ноги, – тело ввинчивается в волны, толчками продвигаясь вперед. Другой как бы наблюдает за всем этим со стороны и чувствует, как за спиной испуганного пловца таранит толщу вод веретенообразное тело хищника с приоткрытой зубастой пастью.

Наконец, прямо перед глазами выныривает из волн белый борт яхты, я делаю последний гребок, хватаюсь руками за металлическую ступеньку лесенки на корме и взбираюсь, тяжело дыша, на палубу.

Кто-то с облегчением произносит: «Ну, последний приплыл – все в сборе». Команда стоит у лееров и напряженно всматривается в море. Я тоже пристраиваюсь рядом, стараясь проследить за направлением их взглядов. И тут меня словно током ударило: я увидел, как пара косых плавников режет поверхность воды.

Что привлекло акул к яхте? Может быть, наши суматошные движения во время чистки корпуса – ведь колебание воды эта рыбина чувствует на большом расстоянии. А возможно, запах еды, остатки которой мы выбросили после обеда за борт. Кто знает. Во всяком случае, хищницы приплыли сюда не случайно – они почувствовали пищу. Акулы приближались к нам, словно примериваясь, как лучше напасть на добычу. Они чертили вокруг яхты круг за крутом, и движения их были спокойны, даже ленивы, будто они не принимали нас за достойного противника. А потом, внезапно отказавшись от нападения, они моментально скрылись в морской пучине.

Кто-то из ребят с облегчением вздохнул, кто-то отпустил легкомысленную шутку: опасность исчезла, и всем захотелось балагурить.

Старпом Слава Павленко стал вспоминать, как они во время плавания на «Товарище» ловили акулу на крюк с мясной наживкой. Акула несколько раз прошла кругами вокруг барка, как возле нашей яхты, а затем стремительно бросилась на наживку, заглотив крюк. Тут-то все и началось: рыбина кинулась вглубь, затем вбок, словом, рвалась и металась, сколько было сил. Но ей уже ничего не могло помочь. Когда акула устала ходить и дергаться, ее подхватили сеткой и вывалили на палубу. И тут она стала так биться, что матросы отскочили от нее в разные стороны, казалось, еще немного – и она разобьет хвостом весь барк. И все же пришлось акуле попасть в суп, вернее, ее плавникам, а печень заняла аж целую большую кастрюлю.

Зная, что из 250 с лишним видов акул лишь около сорока уличены в нападении на людей, я не поленился снова заглянуть в «Лоцию Ионического моря», чтобы прочесть про здешнюю длиннокрылую акулу. «Длиннокрылые акулы, – сообщала лоция, – в длину достигают 4 метра и более, они медлительны, обитают, как правило, в открытом море». Не правда ли, это описание напоминает встреченных нами акул? Читаю дальше: «Известны случаи, когда они нападают на людей». Вот так-то. Мне думается, что подплывшие к яхте акулы были достаточно голодны, чтобы заинтересоваться любой добычей, даже моим бренным телом.

После трудного перехода в штормовую погоду через Ионическое море мы все же добрались до итальянского берега и там, в портовом городе Таранто, я, проходя мимо рыбного магазина, увидел в витрине… акулу. Здесь можно купить любую лакомую часть акульей туши: плавники, кусок мяса или печени.

Даже жаль, что столь прозаический конец уготован такому грозному пирату морей. Жаль также, что, по данным ученых, количество акул все больше сокращается. Свирепые хищники, практически не имевшие соперников на морских просторах десятки миллионов лет, не выдерживают загрязнения среды и преследования со стороны человека.

Гавань – это визитная карточка любого острова, тем более такого знаменитого, как Итака. Тихим солнечным утром, предвещавшим дневную жару, наши лодьи скользили через узкий проход в округлую бухту, по берегам которой тянулись пляжи и белые домики пансионатов и гостиниц. В зеркальной воде бухты отражались расположенные на маленьких островках, как два стража островной столицы Вати, церковь и тюрьма, а прямо по курсу красовался плакат с надписью: «Каждый путешественник – гражданин Итаки». Таким образом, как пилигримы, мы сразу становились в ряды граждан родины Одиссея. Но все эти легкомысленные грезы были тотчас разбиты, как только мы ступили на землю Итаки, то бишь серые камни набережной. Именно эту землю, встав на колени, целовал Одиссей, вернувшись после скитаний на родной остров.

Портовая полиция тут же потребовала наши паспорта, в которые до того дня никто не заглядывал, и предложила заполнить анкеты с указанием не только года рождения, но и имени родителей. Неужели они сразу же догадались, что мы являемся членами карельского клуба «Полярный Одиссей», и стали искать среди нас внучатых племянников героя гомеровского эпоса?

Когда мы вежливо провожали по сходням полицейских, отдав им документы, то заметили на набережной загорелого до черноты аборигена с хитрющими глазками, спрятанными под кустистыми бровями. Он стоял, засунув руки в карманы штанов, прислонившись к тумбе, увешанной предвыборными лозунгами коммунистов и демократов. Уже с первых шагов по земле Итаки чувствовалось, что много воды утекло с тех времен, когда на ней правил царь Одиссей.

Хотя… хотя даже этот гражданин Итаки, ищущий с нами знакомства, напоминал какого-то персонажа бессмертной «Одиссеи». Когда он подошел, сказав, что раньше тоже иногда плавал, был рыбаком, а сейчас показывает славный город Вати туристам, я, всмотревшись в его округлую фигуру с заметным брюшком под выцветшей рубахой, признал в нем сходство с небезызвестным на Итаке во времена Одиссея нищим Иром, прославившимся как великий пьяница и обжора. Помните, как наглый Ир попытался выгнать из собственного дома Одиссея, явившегося туда под видом странника, а могучий Одиссей побил его в честной схватке? Так вот, этот новоявленный Ир (будем так называть нашего гида, ибо его настоящую фамилию, весьма труднопроизносимую, я моментально забыл), свернув с набережной, быстренько вывел нас на весьма обычную улицу из одно– и двухэтажных домов. Остановившись на тротуаре, он картинно подбоченился, указывая на надпись на угловом доме, и громогласно провозгласил: «Улица Одиссея».

Пока мы поднимались в город по знаменитой улице, Ир, не умолкая ни на минуту, захлебываясь от искреннего восхищения перед мужеством своего великого земляка, повествовал о всех приключениях Одиссея, сына Лаэрта, царя Итаки. Начал Ир с его подвигов в троянской войне.

– Под Троей наш Одиссей прославился храбростью, хитростью и умом, иначе, как «многоопытный» и «хитроумный», к нему и не обращались, – восклицает Ир. – Поэтому по решению всего войска ему преподнесли оружие павшего Ахилла. А какие ужасные бедствия вытерпел наш герой, возвращаясь после разрушения Трои на родину, – это просто нельзя описать.

Тем не менее Ир принялся с неослабным энтузиазмом живописать удивительные приключения Одиссея в стране лотофагов, питавшихся исключительно лотосом, и в стране циклопов, где он и его двенадцать спутников попали в плен к великану-циклопу Полифему.

– Это был простой пастух, но с одним глазом. Из его пещеры даже хитроумный Одиссей не смог бы выбраться, если бы он, как обычно, не прихватил с собой мех вина, – только теперь я заметил, что в рассказах нашего гида на первом плане была еда и выпивка, и это красноречиво говорило о некоторых порочных наклонностях Ира. Да и вообще байки Ира про обожаемого царя Итаки вызывали у внимательного слушателя подозрение, что он не читал «Одиссею», а кто-то ему пересказал гомеровские мифы. Но надо сказать, что он был прирожденным актером.

Когда он провел нас по улице, названной в честь сына Одиссея – Телемаха, к другой улице, точно такой же, то выражение его лица сделалось таким растроганным, будто он наконец сам после долгих скитаний обрел родной дом.

– Эта прекрасная улица носит имя самой добродетельной женщины Итаки, – он сделал паузу, попытавшись томно закатить свои глазки. – Вы, конечно, догадываетесь, что я имею в виду Пенелопу, верную жену Одиссея. Любую женщину нельзя надолго оставлять одну, а Одиссей скитался на чужбине двадцать лет. Другая бы женщина двадцать раз вышла снова замуж, тем более до Пенелопы наверняка доходили слухи, что Одиссей проводил немало прекрасных дней в обществе веселой нимфы Калипсо.

Пока Ир без умолку болтал, я с любопытством оглядывал улицу преданной супруги Одиссея с чистенькими домиками, окруженными цветущими кустами. Тем временем наш гид вовсю разошелся и, усевшись на ступеньки симпатичного дома с кадками вечнозеленых растений, принялся в лицах изображать приход Одиссея в дом Пенелопы, словно в нем ожил подлинный Ир – свидетель давних событий. На нас повеяло гомеровскими мифами, и вот уже перед глазами возник Одиссей в рубище нищего, скромно сидящий у дверей пиршественного зала, где домогались руки Пенелопы многие знатные мужи Итаки, проводя в безделии и пьянстве свои дни под крышей его дома. И вдруг перед ними предстала добродетельная Пенелопа, а в руках у нее были лук и колчан, полный стрел, принадлежащие ее супругу, и сказала она женихам:

– Кто из вас натянет этот лук Одиссея и пустит стрелу так, чтобы она пролетела через двенадцать колец, за того я выйду замуж.

Вам известно, что никто из женихов не смог даже натянуть тетиву богатырского лука. А перед нами на фоне зеленых гор Итаки выросла могучая фигура Одиссея с поднятым в руках тугим луком, из которого со звоном полетела стрела в синюю даль неба.

Я смотрю вверх по улице Пенелопы и вижу на склоне холма строительную площадку, где возводятся новые дома. Возможно, здесь высился дом Пенелопы? Там на каменных террасах серебрятся шеренги оливковых деревьев. Только сейчас я почувствовал жар солнца, и все сильнее начинает мучить жажда. Около домиков не видно ни души, во двориках зелеными змеями лежат свернутые шланги, и нигде не слышно не только льющейся из крана воды, но даже стука ее падающих редких капель.

Безлюдные дворики, замкнутые решетки калиток, полная тишина, словом, сиеста.

Я бреду по раскаленному городу, взгляд – в поисках воды – обшаривает все вокруг и, о счастье, натыкается на дерево дикой груши. Поспешно карабкаюсь к ней по дорожному откосу, хватаясь за пересохшие стебли травы, выбираю в листве дерева груши пожелтее и, упав на жаркую, потрескавшуюся землю, жадно поедаю терпкие плоды, слегка утоляющие жажду и голод.

«Где те благословенные времена, когда ворота каждого греческого дома были гостеприимно распахнуты перед любым странником?» – сожалел я, сидя под хилым деревом, еле прикрывающим своей тенью мою бедную голову от солнца.

Но я явно недооценил широту греческой натуры. Навстречу мне поспешал наш давний знакомец Ир с радостной вестью: мэр дает для русских гостей банкет. Наконец-то хлебосольные граждане Итаки решили устроить достойную встречу северным одиссеям.

Переодевшись вечером в чистые, хотя и изрядно мятые майки, самые достойные из нас двинулись по набережной за командором Дмитриевым, он же председатель клуба «Полярный Одиссей», искать мэра. Мне показалось, что когда мэр заметил у маленького кафе на той же улице Пенелопы нашу довольно внушительную колонну, то слегка вздрогнул и побледнел. С большим трудом найдя свободные столики, мы сдвинули их в нетерпеливом ожидании угощения. Но две бутылки кисленького винца и тарелочки с помидорами и брынзой, щедро выставленные мэром, не могли удовлетворить разыгравшиеся аппетиты. Но что поделать, зато мы могли вкушать пищу духовную, созерцая замечательное празднество, устроенное на маленькой площади. Так уж получилось, что наше пребывание на Итаке совпало (некоторые пилигримы увидели в этом перст Зевса) с Днем Одиссея, участие в котором принимают все граждане Итаки, от мала до велика.

Прежде всего до нашего слуха донеслась щемящая мелодия сиртаки, с первыми звуками которой через площадь козликом проскакал мальчуган в расшитой золотой нитью распашонке, щегольских сапожках и круглой шапочке. Музыка грянула сильнее, взвизгнули скрипки, и я рассмотрел музыкантов на невысоком помосте. У одного из них была в руках волынка, у другого – лютня, третий выводил рулады на флейте, а толстый мужчина в пиджаке держал на коленях какой-то необычный инструмент. Потом я выяснил, что этот странный инструмент называется «бузуки», и до наших дней дошла традиция натягивать на него шелковые струны, придающие особое мелодичное звучание.

Тем временем на площадь вышла вереница танцоров, и под все убыстряющийся темп музыки закрутилось коло, которое возглавлял высокий парень в тунике и распашной безрукавке, богато расшитой орнаментом, кажется, из цветов и растений, а его голову венчал красный колпак со свисающим на плечо острым концом. Глядя, как этот ведущий хоровода выделывает замысловатые па, я почему-то вспомнил бравых гвардейцев, стоящих в карауле у афинского парламента. Они были одеты в белые рубахи с очень широкими рукавами, украшенные золотом красные куртки, рукава которых были закинуты за спину, и в широкие короткие хлопчатобумажные юбочки, а ноги были обтянуты узкими белыми штанами и обуты в туфли с загнутыми носами с большими помпонами. Подобную одежду носили не так давно жители центральных районов Пелопоннеса.

Музыка звучала все призывнее. Широкие юбки со множеством складок и оборок колесом ходили вокруг стройных ног танцовщиц, которые успевали стрелять глазками, кокетливо держась пальчиками за обшлага отороченных мехом жилеток.

Танцоры сменяли друг друга, и даже с набережной были видны их красочные цепочки и летящие огненными языками в ночи алые кушаки и красные косынки…

Я долго лежал на палубе, всматриваясь в близкие южные звезды, красивые и чужие, и думал, что если бы Одиссей оказался сейчас на Итаке, то вряд ли бы он узнал любимый остров и своих потомков. Мне казалось, что я лишь задремал, как уже первые солнечные лучи скользнули по спокойной воде гавани и с набережной раздался пронзительный голос нашего гида:

– Мэр нанял автобус – можно ехать в горы!

Кроме тех достоинств, которые мы уже обнаружили в Ире, он к тому же считал себя классным водителем. Спозаранку его мотоцикл с разбитой фарой дребезжал по улицам Вати, распугивая местных кошек и собак. Так же лихо он вел по неописуемо крутым горным дорогам старенький автобус, в открытые двери которого (иначе бы мы умерли от духоты) можно было созерцать восхитительные пейзажи, если хватало присутствия духа: повороты на краю пропасти были ничем не ограждены.

Внезапно замелькали посадки фруктовых деревьев, и наш автобус, подняв клубы пыли, затормозил на круглой площади провинциального поселка. Ставрос – так назывался поселок – был примечателен старым собором да памятником Одиссею. Раскланявшись со старичками в пиджаках, сидящих за столиками открытого кафе, мы не преминули полюбоваться собором, а затем гуськом направились к Одиссею.

Бюст отважного героя издали проглядывал сквозь зелень кустов. Аборигены с удивлением наблюдали из-под козырьков фуражек, как выгоревшие до белизны под их жарким солнцем северные люди трогательно припадают к постаменту самого главного гражданина Итаки. Первым сфотографировался у бюста Виктор Дмитриев, потом стали подходить другие ветераны клуба «Полярный Одиссей».

Только мудрый Одиссей был по-прежнему невозмутим и гордо озирал морскую даль, где претерпел столь удивительные приключения, что люди до сих пор рассказывают об этом легенды.

У каждого моряка есть свой любимый порт, подобный гриновскому Зурбагану. Таким портом в этом плавании стал для меня Пирей.

В первый же вечер он покорил меня своей набережной, огни которой отражались в тихой воде гавани, так глубоко врезавшейся в город, что, казалось, мачты яхт касаются балконов домов. Я бы сказал, что набережной стала вся прилегающая к гавани часть Пирея: аллеи, садики, где за деревьями и цветущими кустами прятались уютные ресторанчики и большие открытые кафе со столиками под пластиковыми крышами, лавочки и фирменные магазины с огромными витринами, в которых было выставлено все, что могла пожелать душа заезжего человека. Набережная по вечерам сверкала и манила к себе, но мне милее всего были пирс и причалы яхт-клуба Турколимано, где стояли наши суда и откуда можно было в считанные минуты добежать до моря и искупаться, но главное – здесь действовал самый взаправдашний городской пляж с …бесплатным душем.

Вот под этим-то душем и произошла у меня встреча с эмигрантами.

Надо сказать, что в начале нашего путешествия я как-то не задумывался над проблемой эмиграции – хватало забот и без этого. Конечно, мы все знали о старой русской эмиграции, об их первой, второй волне и особенно о стремлении части наших граждан уехать за «бугор» в последние десятилетия. Но все же, все же… это было весьма далеко от моей повседневной жизни.

А тут, в Стамбуле, сходит с лодьи «Надежда» на причал тоненькая девушка Светочка в туфельках на шпильках, и не успели мы оглянуться, как ее белокурая головка скрывается в «опеле», за рулем которого вальяжно развалился какой-то плешивый турок. Через сутки-вторые она снова оказывается на том же причале со своим баульчиком и мечется в поисках судна, которое доставило бы ее на родину. А ее землячка, Ирочка, хорошая повариха и веселая деваха с большими карими глазами, собрала вещички в Пирее. Вышла прогуляться накануне по набережной, нашла кафе с заботливым хозяином-греком, и тот пообещал ей место судомойки. Ирочке повезло больше. По слухам, она лишь через год появилась снова в родном Петрозаводске, а вот что она вывезла из-за «бугра» – о том молва умалчивает, да и какой тут может быть спрос: виза-то была итальянская, да и та на двадцать дней.

Но под упомянутым душем на пляже, когда я попросил у приятеля мыло, меня окликнул самый настоящий эмигрант, понтийский грек, один из тех тысяч греков, проживавших на территории СССР, которые уехали на родину своих предков. Разговорились.

Семья Мефистоклюса прибыла в Пирей из Баку. Сам он окончил юридический факультет университета, а отец был заместителем генерального директора крупного завода.

– Трудно ли было с оформлением? Пожалуй, нет. Мы ведь появились на берегах Черного моря (отсюда и наше название «понтийские»), спасаясь от преследования турок, так что для репатриации препятствий не было. Дело тут в другом – мой новый знакомый, высокий парень, тряхнул кудрявой головой и улыбнулся. – В общем, что тут дипломатничать – нелегко нам здесь приходится. Жилья нет, живем в коммуналке с албанцами. Работы тоже нет: отец сидит дома (это с его-то опытом), а я хожу грузить кирпичи на стройку – двадцать пять долларов в день. Отцу пенсии не дают – между Грецией и Россией нет договора о пенсионном обеспечении. Нет также соглашения и о признании дипломов, поэтому нам, если мы хотим работать по специальности, приходится сдавать дополнительные, очень сложные экзамены. Хотя вряд ли потом ты найдешь себе место: кому нужен эмигрант с образованием? Придется, наверное, нашей семье подаваться на север.

– А там что, медом намазано? – усмехнулся я.

– Если наймешься на стройку, можно в кредит купить коттедж. – Мой понтийский грек покачал головой и добавил: – Но за это будешь вкалывать всю жизнь – расплачиваться за проклятый кредит. А что делать? На этот вопрос ответил другой грек, который познакомился со мной тоже… под душем, только это произошло уже в городе Превезе, в одном из его сквериков, где около памятника борцу за свободу местный поливальщик с удовольствием облил меня из шланга. В этот интересный момент кто-то за спиной произнес на чистейшем русском:

– Эй, друг, если ты так соскучился по русской бане, то наверняка приплыл на этих северных лодках, что у набережной?

Я обернулся и увидел высокого тощего незнакомца с маленькими, темными, как чернослив, глазками.

– Привет, Петрос, – поздоровался с ним мой благодетель

поливальщик, – опять гуляешь?

Петрос только засмеялся и, подхватив меня под руку, широко зашагал по улице. Казалось, что все его здесь знали и были рады встрече с таким веселым парнем, а он останавливался, с каждым здоровался за руку и говорил несколько слов. У первого же бара он пригласил меня зайти:

– Ну, что, земляк, тебе обязательно надо согреться после холодного душа, – весело сказал Петрос. – Я познакомлю тебя с хозяином этого заведения. Нас встретили у порога полный, приветливый грек и его симпатичная веселая жена, и через минуту мы уже сидели за круглым столиком, попивали кофе с лучшим греческим коньяком «Метаксой», и Петрос без остановки рассказывал о себе.

– Ты удивился, откуда я так хорошо знаю русский? Еще бы мне его не знать, когда Ташкент, в котором прожил чуть не сорок лет, считаю своим родным городом. Там у меня четырехкомнатная квартира, жена, дети и друзей не меньше, чем здесь. Ты спрашиваешь, почему я не с ними? Лучше, когда вернешься домой, узнай, когда моя семья приедет ко мне. Ладно, старшая дочь замужем, а моя жена не может жить без внуков. Но младшей-то я подобрал здесь жениха, послал вызов. Ну, что она там думает? Съезди к ней, она музыке детей учит в Загорске, и все ей объясни.

Петрос на минуту замолчал, вытер лоб платком, налил из бутылки коньяк в маленькие рюмочки и выпил свою одним махом, как у нас принято на родине.

Да, трудно ему тут без родных и друзей. Попав совсем зеленым пареньком в Союз – он был в партизанах, а потом ушел через горы в Албанию, оттуда к нам, он исколесил всю Среднюю Азию, был шофером, газовщиком, строителем.

– Я нигде не пропаду: в Превезе с утра вкалываю на стройке, потом подрабатываю ремонтом машин. Ты скажи, что видел: какой приятный город, как меня все уважают. Жаль, что завтра уплываешь, а то махнули бы в деревеньку к моей матери (отец-то погиб в горах, был пулеметчиком), гам у меня земля и сто оливковых деревьев. Скажи моим-то, какой я стал богатый.

Петрос смахнул платком слезинку и стукнул жилистым кулаком по столику:

– Передай мое последнее слово: не приедут – женюсь. Я еще не старый…

Обняв меня за плечи, словно родного, он дошел вместе со мной до набережной, а потом, круто развернувшись, зашагал к себе в комнатку с одной кроватью.

– Чего мне заводить хозяйство? Если б приехали мои – купил бы мебель…

Петрос Куцукис, хотя и считает себя удачливым, ждет свою семью, тоскует без жены и дочерей, поэтому и шляется по барам до поздней ночи, а потом нехотя тащится в свою конуру.

А вот другие эмигранты и слышать не хотят о своей «батьковщине», хотя… Они окликнули нас в порту Фьюмичино, что совсем недалеко от Рима, когда мы шли по набережной одного из рукавов Тибра.

– О, чи поляки, чи кто? – услышал я за спиной удивленный женский голос. – Глянь-ко, усе рыжие…

Я оборачиваюсь и с обидой отвечаю:

– Почему же поляки? Русские тоже бывают рыжие…

Перед нами стояли трое земляков: крепенькая, невысокая женщина в потрепанной соломенной шляпе, из-под которой настороженно выглядывали маленькие глазки, рядом с ней здоровенный парень с русым чубом, а к ним жался миловидный мальчуган лет семи.

– Михаил Середа, – протягивает руку высокий парень, добродушно улыбаясь, и, показывая на женщину, представляет:

– А это моя мать, Любовь Ивановна. Перекурим? – предлагает он, усаживаясь на парапет набережной, и добавляет: – Дениска, сгоняй за водой…

Мы беззаботно сидим на солнышке, попивая принесенную Дениской «фанту», а новые знакомые, перебивая друг друга, повествуют удивительную историю о своем бегстве из СССР.

Любовь Ивановна все больше поминает старые обиды от советской власти: отобрали магазины у отца в революцию, потом в колхоз загнали, а когда они с сыном создали кооператив «Мираж» («Ведь Мишка-то на все руки мастер, – говорит она, – и шофер, и строитель, и механик хороший…»), построили оранжерею, чтобы выращивать цветы, – местные власти захватили их кусок земли, бывшую свалку отходов, которую они очистили от всякого хлама.

– Разве есть справедливость на свете – взяли и ограбили! – горячо восклицает Любовь Ивановна, размахивая руками. – Вот и пришлось тикать.

Миша, перебивая мать, рассказывает, как он похитил Дениску от сбежавшей от него жены, как они втроем укатили по турпутевке в Югославию и там, разузнав заранее про один городок, где граница проходит прямо по улицам, махнули в Италию.

– Захватив лишь одну сумку, мы вышли нарочно в обеденное время, – с удовольствием вспоминает Середа, – выбрали момент, когда солдаты дремали, никто на нас не обращал внимания, да как дунем через холм… Говорите, могли застрелить? Почему же, могли, даже стрельнули пару раз, да ведь там же улицы, люди – побоялись сильно палить. Вот так мы и оказались в эмиграции… Хотите знать, как мы здесь живем?

– Лучше, чем дома, – поспешила ответить за сына Любовь Ивановна и добавила: – Да ведь это рукой подать! Поехали к нам в гости, кстати, глянете на лагерь «Каритас» – мы рядом с ним живем.

Выбив один билет на всю компанию, мы с удобствами и быстро домчались до нужной остановки. Высадились на обочине шоссе. Я с недоумением осмотрелся вокруг, ища признаков жилья семейства Середы. Только спустившись по откосу и пройдя сквозь кустарник, я наткнулся на палатку. Принадлежала она поляку, который всю жизнь скитался в поисках лучшей доли и вот осел теперь здесь.

– Живет он тут уже десять лет, по вечерам свое «капучино» у нас пьет, – весело прокомментировала житье-бытье соседа Любовь Ивановна, откидывая полог собственной большой палатки. – Видите, какой дом нам подарили? А маленькая рядом – это кухня: тут плита и холодильник стоят. Сейчас буду вас кормить обедом – вишь вы какие все тощие.

Пока она готовила индюшачьи ножки («Почти даром купила», – похвалилась Любовь Ивановна) с жареной картошкой, вкус которой мы уже позабыли, я пошел глянуть на соседний лагерь для бедных эмигрантов. Путь к длинным баракам тюремного типа преграждала колючая проволока.

– Чего там рассматривать, – сказал Миша, – живут тут одни проститутки и наркоманы да выжившие из ума бомжи. Мы в Риме попали в подобное заведение, но сбежали через несколько дней, несмотря на бесплатную еду – жуткая обстановка.

В правдивости слов Середы я убедился позже, когда в Риме заглянул в один такой приют для всех страждущих, тоже принадлежавший католическому обществу милосердия «Каритас». И даже прошел по коридору, стены которого, как в туалете, были выложены плиткой, но, услышав вопли калек и больных, выскочил моментально наружу, твердо решив, что лучше переночую на скамейке, тут же рядом у собора Св.Петра.

За обедом мы выпили пивца, щедро выставленного хозяевами, и уже собрались было уезжать, как вдруг Любовь Ивановна подхватилась и с чисто русской (или украинской – все равно) добротой принялась оделять всех подарками («Подобрала на свалке – хотели сжечь», – сказала она). Батюшку одели в светло-голубые джинсы, Леше Дмитриеву впору пришлась крепкая куртка, а мне достались летние штаны, которые, правда, сели после первой же стирки…

Мы уходили из палаток к перекрестку дорог, а три фигурки махали нам вслед и кричали, чтобы мы всем рассказали, как им хорошо здесь живется.

Наши за границей… Мне попадались отзывчивые эмигранты: и белоруска на Радио Ватикана, уступившая принесенный с собой завтрак, и Валя Малышев, приютивший меня на своей даче под Генуей и помогавший мне вернуться в Рим и добраться до Москвы, и многие другие, которых я помню и люблю. Только жаль, что они остались без родины, которая у нас одна…

В.Лебедев, участник плавания в Италию на лодьях «Вера», «Надежда», «Любовь»