Журнал «Вокруг Света» №6 за 2003 год

Петербургу-300: Осень классицизма

Очередное историческое путешествие приведет читателей в Петербург 1830—1840-х годов. Время, когда город становился все более многоликим. Это и литературная столица «золотого века» русской поэзии, и чиновничий и военный город, и стремительно растущий индустриальный центр державы. В те годы в Петербурге на смену классицизму приходит новый стиль – эклектика, «архитектура умного выбора». И увидеть все эти изменения можно будет глазами великого художника Карла Брюллова. Наш журнал осуществляет этот юбилейный цикл совместно с Международным благотворительным фондом имени Д. С. Лихачева.

После многих лет разлуки с Санкт-Петербургом художник Карл Брюллов шел по Невскому проспекту и впитывал знакомые с детства звуки и запахи, отдавшись на волю людского потока, который нес его по тротуару… Весна 1836 года в Петербурге выдалась на диво ранней и теплой. Во все времена раннее весеннее тепло приносило несравненное наслаждение петербуржцам, измученным долгой, темной, слякотной зимой. В тот год солнце быстро справилось со снежными сугробами на центральных улицах. Гоголь писал тогда: «Тротуары сухи, джентльмены в одних сюртуках с разными палками, вместо громоздкой кареты несутся по паркетной мостовой полуколяски и фаэтоны… в окна магазинов вместо шерстяных чулков глядят кое-где летние фуражки и хлыстики»…

…Он не был в Петербурге почти 15 лет. В 1822 году, еще при Александре I, Брюллов, как один из блестящих выпускников Академии художеств, был послан на стажировку в Италию, да и задержался там. Уехал он талантливым, подающим надежды молодым художником, а вернулся прославленным мэтром, создателем картины «Последний день Помпеи», которая потрясла Милан, устроивший Брюллову овацию в театре Ла Скала, а затем и Париж с победоносным для живописца Салоном.

В 1834 году картину привезли в Петербург и выставили в Академии художеств. И тонкие знатоки живописи, и профаны, видавшие в своей жизни только лубочные картинки в трактире, толпами валили в Академию, чтобы увидеть знаменитое полотно.

Огромная картина обладала какой-то влекущей к себе волшебной силой, близкой к магии катастрофы, когда человек не может оторвать глаз от страшного зрелища грандиозного разрушения… Итак, слава прибежала на родину раньше, чем вернулся сам Брюллов, а потому он, вступив на невский берег, был уже самым популярным художником в России, хотя тогда его на улице еще никто не узнавал. Впрочем, в то майское утро Брюллов, обычно капризный и мелочный в отношении этой самой славы, был даже рад своему временному инкогнито – никто не мешал ему рассматривать родной город, который за эти годы разлуки стал другим, даже порой незнакомым. Острый глаз художника подмечал перемены памятного ему городского пейзажа, искажение знакомых с детства перспектив. За каждым поворотом как по мановению волшебной палочки возникали неведомые прекрасные здания, казалось, стоило закрыть глаза и они, как миражи в пустыне, исчезнут…

Николаевский Петербург был не чета Александровскому, который больше походил на грандиозную стройку, на некое царство заборов, толпящихся вокруг новых сооружений. Теперь, при императоре Николае I, эти здания были закончены и уже блистали своей вечной красотой. Архитектор Карл Росси к моменту возвращения Брюллова уже несколько лет ничего не строил. Еще в 1832 году рано постаревший и больной, он отпросился в отставку и до самой смерти в 1849-м не прикасался к карандашу. Это удивительно! Казалось, что он до срока исчерпал себя до дна, разом выплеснув всю свою гениальную энергию на улицы и площади Петербурга, и, опустошенный, замер в ожидании смерти. К 1832 году он закончил не только триумфальный ансамбль Главного штаба, но и многое другое из задуманного. Вернувшегося же в Петербург Брюллова Росси потряс совершенно новым, неожиданно величественным и одновременно камерным ансамблем площади Александрийского театра. И с земли, и с высоты птичьего полета этот ансамбль и сейчас поражает гармонией самых разнообразных объемов. Это и особняком стоящий театр с квадригой лошадей в колеснице Аполлона, парящей над площадью, это и здания Публичной библиотеки со статуями античных мудрецов, свободно расположившиеся под щитом-эгидой богини Афины, а позади театра – удивительная улица из двух домов, прославленная гармонией соразмерности. Это и изящные павильоны Аничкова сада с его фонарями и решетками – все это слагается в единую, неповторимую архитектурную мелодию, в которой каждая нота на своем месте, даже памятник Екатерине, поставленный позже.

Подобный восторг перед творениями Росси Брюллову в тот день пришлось испытать еще дважды – когда он увидел грандиозный, как Парфенон, Михайловский дворец и перед его глазами предстали соединенные аркой здания Сената и Синода, напоминающие своими десятками колонн архитектурный «орган». Росси еще раз показал себя великолепным мастером нескучной симметрии и гармонии, которого превзойти невозможно. Он сумел выполнить сложнейшее задание Николая I – создать для этих двух высших государственных учреждений здание, сопоставимое по размеру и убранству с вытянувшимся напротив Сената и Синода Адмиралтейством. Гением Росси все эти три сооружения замкнулись в единый ансамбль Сенатской площади вместе с Конногвардейским манежем, бульваром и Медным всадником в центре.

Совсем неподалеку от этого шедевра развернул свою работу Огюст Монферран. Его «полем» стала Адмиралтейская площадь. Здесь он, порой отвлекаясь на другие заказы, строил почти полвека. Сначала величественное здание с тремя фасадами – дом Лобанова-Ростовского, практически одновременно взявшись за весьма рискованное дело – перестройку Исаакиевского собора.

Брюллов же, стоя перед ним в то майское утро, даже не догадывался, что довольно скоро его пригласят расписывать стены собора. За эту работу Брюллов возьмется с жаром – быть русским Леонардо Исаакия для художника значило войти в бессмертие… Ну а в мае 1836-го он мог увидеть, что дело у Монферрана заметно продвинулось: уже стояли на своих местах все темно-красные гранитные колонны портиков, а само здание «доросло» до высоты их капителей. Вообще же, француз Монферран был замечательным инженером. Когда на установку первой колонны Исаакия 20 марта 1828 года прибыла вся царская семья, то ждать ей пришлось недолго – подъем огромной колонны занял всего 45 минут. Что было на 5 минут дольше, чем подъем из ямы знаменитого Царь-колокола в Кремле, который отлить-то отлили, а из ямы вытащить до прибытия Монферрана не могли без малого 100 лет. И уже совсем непревзойденным его инженерным подвигом стало водружение на Дворцовой площади грандиозной Александровской колонны.

Эта колонна, посвященная Александру I, стала «последней точкой» в работе нескольких поколений архитекторов, украшавших парадный центр Петербурга. Важно, что общим результатом их работы стала не просто «застройка», а уникальный ансамбль ансамблей. Великолепные здания стоят вокруг площадей, которые в свою очередь сливаются с пространством Невы. Самой природой созданная между Петропавловской крепостью, Стрелкой Васильевского острова и Зимним дворцом, водяная (а зимой – ледовая) площадь плавно перетекает в вереницу рукотворных площадей. Дворцовая, Адмиралтейская (ныне Адмиралтейский проспект и Александровский сад), Сенатская (ныне Декабристов), а также Биржевая и Марсово поле – образуют величественный комплекс открытых городских пространств, демонстрирующих единство природных и рукотворных творений. Известно, что идея «анфилады» площадей вдоль Невы была заложена еще в планах архитектурной комиссии в 1762 году, но вот осуществлена была только в Николаевскую эпоху.

Эти площади, слитые воедино своей историей и архитектурным исполнением, совершенно непохожи друг на друга. Дворцовая, стянутая упругой дугой здания Главного штаба, как бы сворачивается воронкой вокруг Александровской колонны. Адмиралтейская, еще до того как распалась на проспект и городской сад, являла собой грандиозный плац, на котором выстраивалась в торжественные дни вся русская гвардия. Прохладой Невы и горькой памятью братоубийства декабря 1825-го дышит соседняя с ней Сенатская с «кумиром на бронзовом коне», а за ней раскинулась Исаакиевская – место, где в Мариинском дворце расположатся Госсовет и Министерство государственных имуществ и встанет памятник самому Николаю I.

В 1839 году французу Кюстину, привыкшему к тесному уюту Парижа, анфилада петербургских площадей показалась пустырем, окруженным редкими строениями. Для русского же человека эта цепь – архитектурный символ целой эпохи великой империи…

В неразрывной слитности архитектуры и природы, в удивительном сочетании тонких северных красок и оттенков есть своя глубина, ясность и акварельное изящество.

…На Сенатской площади Брюллов взял извозчики и по самому старому на Неве наплавному Исаакиевскому мосту отправился на Васильевский остров, мимо Академии художеств, к дому родных, живших на Среднем проспекте. Как только экипаж оказался на набережной Васильевского острова, Брюллова окружили иная атмосфера, иные звуки.

Где-то внизу, под настилом пристани, хлюпала вода, а корабли скрипели канатами и терлись бортами друг о друга. Васильевский остров уже давно простился с мечтами Петровской поры о том, чтобы стать центром столицы. Зато он лежал ближе всего к морю. Здесь, как нигде в другом месте, ощущалось присутствие Балтики. Остров жил своим портом, охватившим набережные Большой и Малой Невы. Новостью для Брюллова в порту могла оказаться новостройка – изящное, благородное классическое здание, сооруженное в 1832 году архитектором И.Ф. Лукини для вполне прозаической таможни. Брюллов вряд ли мог не оценить ставшего характерным для Стрелки разительного сочетания внешней помпезности и утилитарного, коммерческого назначения зданий – ведь расположившийся рядом на высоком подиуме роскошный античный храм был таким же «перевертышем» – шумной, грязноватой Биржей.

Встреча с родными была радостной – все они гордились славой сына выходца из Франции резчика Поля Брюлло. Триумфом стало и его появление в Академии художеств, и встреча с ее профессорами и учениками, куда Брюллов шестилетним карапузом пришел за руку с братом Александром (ставшим потом крупным архитектором), чтобы учиться живописи.

Впрочем, вернувшись в Петербург, Брюллов не долго наслаждался отдыхом. Он стал преподавать в Академии, и в его мастерской можно было увидеть людей знаменитых. Сюда наведывались даже царь с царицей, чтобы посмотреть, как работает Карл Великий (так звали Брюллова окружающие).

В 1837-м вместе с поэтом В.А. Жуковским и обер-гофмейстером двора меломаном М.Ю. Виельгорским он решил затеять необыкновенное дело. Брюллов написал портрет Жуковского, потом «заговорщиками» была устроена лотерея, в ходе которой картину купила императрица, а вырученные за нее 2,5 тысячи рублей пошли на выкуп крепостного художника Тараса Шевченко.

Почти всех их, как поодиночке, так и группами, можно было увидеть на том Невском проспекте, ставшем хорошо знакомым нам по гравюрам знаменитой панорамы B.C. Садовникова. Вообще, Невский служил прекрасной архитектурной декорацией, на фоне которой проходила интеллектуальная жизнь столицы. Если приглядеться к той части панорамы Садовникова, где изображена Голландская церковь, можно заметить Пушкина, гуляющего по Невскому в высоком цилиндре. Это – почти фотография. Как писал современник, «в числе гулявшей по Невскому публики почасту можно было приметить и А.С. Пушкина». Совсем рядом, на Мойке, в доме № 12, он нанимал квартиру, и именно здесь развернулась последняя трагедия поэта.

Как и у каждого петербуржца, у Пушкина была своя «тропа» по Невскому. Здесь или поблизости жили или служили его приятели и знакомые – идет ли речь о салоне в доме А.Ф. Воейкова (там же жил и Жуковский), о Публичной библиотеке, которой управлял его друг А.Н. Оленин и где работали И.А. Крылов и Н.И. Гнедич. Тут, на «книжной версте» Невского проспекта (от его начала до Аничкова моста), для Пушкина и других литераторов было подлинное средоточие бесчисленных книжных и нотных лавочек и магазинов, редакций, издательств, типографий. С радостью встречали Брюллова как в книжном магазине и библиотеке А.Ф. Смирдина, так и во множестве кофеен и кондитерских, где всегда можно было почитать свежие газеты, посидеть с друзьями. Одну из этих кондитерских – заведение Вольфа и Беранже на углу Невского и набережной Мойки – знают все. Отсюда Пушкин отправился на Черную речку. Здесь и в послепушкинскую эпоху вовсю кипела литературная жизнь. В ту же кондитерскую Вольфа и Беранже в 1846 году зашли два литератора – поэт А.Н. Плещеев и писатель Ф.М. Достоевский. И именно здесь они случайно познакомились с Буташевичем-Петрашевским, что, как известно, резко переломило жизнь Достоевского и привело его на каторгу.

Столичная жизнь почти тотчас закрутила, увлекла Брюллова, и он частенько отправлялся со своего острова на материк – на Адмиралтейскую сторону да на Невский. Что и немудрено – тогда в этой части города жили рядом, собирались, сидели в одних салонах и кондитерских, спорили, дружили, ссорились необыкновенно талантливые люди: Пушкин, Гоголь, Глинка, Жуковский, Крылов, Тропинин, Вяземский, Одоевский и многие другие.

Впрочем, с началом 1840-х годов центр писательской жизни сместился к «литературному» дому у Аничкова моста, где жили В.Г. Белинский, И.С. Тургенев, И.И. Панаев и Д.И. Писарев. Сюда к Белинскому приходили Н.А. Некрасов, И.А. Гончаров, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой – в общем, вся русская классическая литература…

Разнообразная и интересная музыкальная жизнь Петербурга в 30—50-х годах XIX столетия также происходила на Невском и рядом с ним. Брюллов, с юности очарованный Италией, не пропускал концерты многочисленных итальянских гастролеров, особенно певцов. Кроме Зимнего и Мраморного дворцов, концерты, оперные спектакли, маскарады и балы проходили в Аничковом и Строгановском, а также в их садах, на летних эстрадах. Летом концерты часто устраивались за городом, особенно славился Павловский «воксал» возле Павловского парка. Своей утонченностью был известен музыкальный салон братьев Михаила и Матвея Виельгорских в доме на Михайловской площади, построенном для них Росси. Здесь концертировали самые великие музыканты того времени: Ф. Лист, Г. Берлиоз, Р. Шуман. На Невском были открыты многочисленные «музыкальные клобы» и концертные залы. Самым известным из них стал зал в доме приятеля Пушкина В.В. Энгельгардта, называемый в объявлениях «Старой филармонической залой супротив Казанского собора» (ныне Малый зал филармонии).

С 1830 года тут проводились грандиозные маскарады, на которых бывали и Николай I, и императрица Александра Федоровна, и двор. Позже здесь начались филармонические концерты, сюда стали приезжать знаменитости. На долгие годы Брюллов и его современники запомнили феерические выступления Ф. Листа. Как писал бывший на концерте 8 апреля 1842-го В.В. Стасов, Лист быстро протиснулся сквозь толпу, подошел к возвышавшейся в центре зала эстраде, на которой стояли два фортепьяно, вспрыгнул, минуя ступеньки, на эстраду, резко сорвал с рук белые перчатки, бросил их на пол, под рояль, «раскланялся на все четыре стороны при таком громе рукоплесканий, какого в Петербурге с самого 1703 года еще, наверное, не бывало, и сел. Мгновенно наступило в зале такое молчание, как будто все разом умерли, и Лист начал виолончельную фразу увертюры „Вильгельм Телль“ без единой ноты прелюдирования. Кончил свою увертюру, и пока зала тряслась от громовых рукоплесканий, он быстро перешел к другому фортепьяно и так менял рояль для каждой новой пьесы, являясь лицом то к одной, то к другой половине зала»…

Город при Николае I пережил два потрясения. Одно из них было страшным, другое – удивительным. Страшным событием стал пожар Зимнего дворца в ночь на 17 декабря 1837 года, вспыхнувший в неисправном дымоходе одной из дворцовых печей. Зрелище грандиозного, видимого со всех концов города пожара было похоже на ожившую картину Брюллова.

В непроглядной зимней тьме ярко полыхал царский дворец, и огромная молчаливая толпа зевак стояла на морозе все 30 часов, пока длился пожар.

Дворцовая площадь, оцепленная плотным кольцом солдат, вся была заставлена мебелью, зеркалами, редкими картинами, скульптурами, светильниками и прочими баснословными богатствами, вынесенными наспех из дворца. Благодаря мужеству солдат и толковому руководству самого императора Николая удалось спасти многие воинские реликвии: знамена гвардейских полков, картины Военной галереи 1812 года, утварь дворцовых церквей,убранство царских покоев. А с помощью возведенной кирпичной перегородки удалось отбить у огня сокровищницу мирового искусства – Эрмитаж. Когда пожар стих, перед людьми предстало страшное зрелище – обгорелые стены, обрушившиеся потолки и перекрытия, чад и вонь тлеющих обломков. Восстановление дворца началось почти сразу же после катастрофы. Основная тяжесть реставрационных работ легла на архитекторов

В.П. Стасова, брата Карла Брюллова, Александра, а также на А.Е. Штауберта и К.А. Тона. Круглосуточно на пожарище работали около 10 тысяч человек. Уже к 1840 году упорный труд дал свои плоды – дворец был восстановлен. Недаром на памятной медали были выбиты слова: «Усердие все превозмогает». Удивительным же событием в жизни николаевского города стало открытие в 1837 году первой в России железной дороги Петербург – Царское Село. Наверняка Брюллов был в числе петербуржцев, тысячами сходившихся посмотреть, как зашипит, тронется и поедет странное, привезенное из Англии, сооружение с длинной трубой.

А сколько ведь до этого было разговоров о невозможности появления железных дорог в России – как же выдержат рельсы лютые русские морозы? Но все пошло благополучно, железнодорожное строительство развернулось вовсю, и 18 августа 1851 года из Петербурга в Москву ушел первый царский поезд – сам государь решил опробовать новую дорогу, ставшую важнейшей магистралью России на столетия.

Впрочем, эта блестящая, праздничная, нарядная, обычно полуночная жизнь центра города совсем не походила на жизнь других частей выросшего с Александровских времен почти вдвое Петербурга. Казалось, что кроме дворцов и Невского проспекта здесь, на берегах Невы, существует сразу несколько городов, живущих в разных исторических эпохах и даже… в разных временах года. Некрасов так писал об этом: «…в Петербурге, кроме многих известных чудес, которыми он славится, есть еще чудо, которое заключается в том, что в одно и то же время в разных частях его можно встретить времена года совершенно различные. Когда в центре Петербурга нетуже и признаков снегу, когда по Невскому беспрестанно носятся летние экипажи, а по тротуарам его, сухим и гладким, толпами прогуливаются обрадованные жители и жительницы столицы в легких изящных нарядах,– тогда в другом конце Петербурга, на Выборгской стороне, царствует совершенная зима. Снег довольно толстым слоем лежит еще на мостовых, природа смотрит пасмурно и подозрительно, жители выходят на улицу не иначе как закутавшись в меховую одежду… На заборах, из-за которых выглядывают угрюмые деревья, до половины покрытые снегом, стелется иней, из десяти извозчиков только один и то с отчаянием в сердце осмелится выехать на дрожках. О, как далеко Выборгской стороне до Невского проспекта!»

Такими же далекими от Невского казались не только Выборгская сторона, Охта, но и Петербургская сторона. Ее сонное существование ничто не тревожило, и она оживала только в те часы, когда по Каменноостровской дороге на Острова – место модных гуляний богатых петербуржцев – мчались нарядные коляски. Казалось, что это вовсе не Петербург, а дальний, провинциальный городок…

Но гром полуденной пушки, залпы и отсветы салютов и фейерверков напоминали, что это хотя и окраины, но все-таки окраины столицы Российской империи, города воинской славы.

Впрочем, петербуржцы этого не забывали ни на минуту.

Ни гений, ни шумная слава не спасали от неудач и самого Брюллова. Он изо всех сил пытался превзойти свой главный шедевр, «Гибель Помпеи», в картине, посвященной русской истории, точнее – осаде поляками Пскова в XVI веке. Государь сей замысел высочайше одобрил, вокруг незавершенного полотна стояла толпа восхищенных поклонников… Но картина все не удавалась и не удавалась, несказанно раздражая художника.

Город разрастался стремительно: к середине XIX века его населяло полмиллиона человек! В основном это были пришедшие на заработки крестьяне окрестных губерний, строительные рабочие, мастеровые. Вид их по утрам не украшал центральные улицы, и, как писал Гоголь, «в это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре». Рост числа работных, разнообразие их профессий, да и многое другое: железная дорога, дымы первых пароходов на Неве, растущие на окраинах как грибы заводы с высокими трубами – все это с ясностью говорило, что грядет новая, индустриальная эпоха. Она уже с нескрываемым нетерпением стоит на пороге Николаевского Петербурга, обещая ему нечто неизведанное, непривычное для старого уклада.

Приближение индустриальной эпохи уже чувствовали многие. Ампирный Петербург уходил в прошлое, постепенно менялись вкусы, у людей появлялись новые запросы, шум европейской промышленной революции долетал до Петербурга, появлялись новые машины, новые материалы, новые технические идеи.

Рамки строгого ампира становились тесны зодчим -наступала эпоха, когда архитектор хотел выбирать стиль по своему вкусу. Монферран упорно заканчивал классический Исаакиевский собор, но в своих проектах на будущее мысленно обращался к образцам Возрождения – даже для него время ампира уходило.

Впрочем, ему и некогда было заниматься новым шедевром – ведь он был модным художником, писавшим портреты на заказ. А потому он спешил, спешил. Может быть, глядя на него, Гоголь написал свой гениальный «Портрет». А может, «Оборона Пскова» не задалась потому, что время классицизма уже проходило и Брюллов чувствовал свое бессилие перед иными временами…

Тяготение к новым формам испытывал даже сам Николай I, увлеченный неоготикой. Он, как будто втайне от своей пышной ампирной столицы, строил для себя, для души особый, «готический», мир в любимом им Петергофе. Неоготика отвечала настроениям Николая. Он хотел жить не в раззолоченном, обозреваемом со всех сторон дворцовом пространстве, а в своем «поместье», в небольшом уютном доме, построенном, как у англичан: возле развалин родового замка, неподалеку от вросшей в землю старинной капеллы, чей каменный пол истерт башмаками десятков поколений прихожан. Таким стал его «Коттедж» – любимый царем и его семьей загородный дворец.

Впрочем, внешне все ценности ампира, как и ценности жизни Николаевского Петербурга, оставались на своих местах. Никто не смел усомниться в принятом порядке вещей или косо посмотреть на Исаакий. Как символ этого ампира и неоспоримого величия самодержавия, гордо и победоносно возвышался он над городом. Нет слов – собор был прекрасен, прекрасны были и блистательные портреты Брюллова, которыми, как некогда «Последним днем Помпеи», восхищались люди. Но и Исаакий, и брюлловские портреты прелестных женщин, и весь ампирный Петербург середины XIX века, хоть и дышали той совершенной, изящной красотой, присущей осеннему саду, прекрасному и одновременно печальному, к совершенству которого, кажется, уже и нечего добавить, но…

Мы-то знаем, что та красота была красотой увядания… •

Евгений Анисимов, доктор исторических наук, профессор