Журнал "Вокруг Света" №4  за 1998 год

Земля людей: Tallinn с двумя «Н»

На этот раз в Таллинн я ехал, как в Стокгольм, Копенгаген, со всеми подобающими в таких случаях формальностями и самочувствием; а когда на станции Нарва, спросонья подняв голову, увидел перед собой эстонских пограничников, мне даже показалось, что еду я в Осло.

— Простите, — спросил я уже потом у заглянувшей в купе проводницы, — простите, на них не норвежская форма?

И тут мой сосед, эстонец, открыл рот — впервые с самой Москвы:

— Нет. Эстонская. Но вы совершенно правы, когда заметили, что эта форма норвежская. Даже я вам скажу больше...

И он с внезапно проснувшейся разговорчивостью стал объяснять мне, что она, эта форма, у норвежцев была отмененного образца, и ее очень много оставалось у них в армейских складах, и они не знали, как с ней быть, но тут, к счастью, понадобилось одевать эстонскую армию и полицию.

— ..Все размеры и климмат тоже очень подходили для этой вормы, — говорил он, а я не прерывал его, хотя обо всем этом был прекрасно осведомлен, и не случайно зеленые свитера пограничников с матерчатыми накладками для погон и нарукавных знаков вызывали у меня ощущение чего-то скандинавского; не прерывал потому, что после шести лет перерыва мне снова приятно было слышать этот близкий мне с юношеских лет акцент, от которого привычные русские слова становились неожиданными...

И все же, несмотря на приступ болтливости моего соседа — единственного за целые сутки — ощущение того, что я еду за границу, не исчезло и продолжалось до тех пор, пока я не вышел на хорошо знакомый таллиннский перрон и не ступил на асфальт привокзальной площади, бывшей в моей памяти все еще брусчатой.

Как человек, который дорожит своими привычками, Таллинн я обычно отправлялся налегке, с одним портфелем, как на работу, и сойдя с поезда, всем своим видом подчеркивал, что здесь я свой и никакого отношения к прочим приезжим с чемоданами не имею; шел по одной и той же дороге мимо афишных щитов у подножия крепостной стены, выходил на Монашескую, оттуда на Пикк, задерживался в кафе на Сайя-кяик — в Булочном проходе — и, избавившись таким образом от разницы между вчерашним и сегодняшним днем, заглядывал на площади Ратуши в Инспекцию по охране памятников архитектуры к Яану Соттеру.

С Яаном нас связывала ненавязчивая дружба — без переписки, назначения свиданий, и в этой необязательности наших отношений имелась своя обязательность: после короткого приветствия — как если бы мы виделись вчера — мы шли на Лай и в подвальчике клуба Молодежного театра за чашкой кофе отмечали нашу встречу...

Но если быть точнее, прежде чем увести Яана на улицу, я заходил к его начальнику Расмусу Кангропоолу неизменно с одним и тем же вопросом: «Сельтсимеэс Кангропооль! Товарищ Кангропооль! — с порога спрашивал я. — Что нового?»

Зная, как эстонцы сдержанно относятся к обращению «товарищ» (а к отчеству еще сдержаннее), я делал это вроде бы подчеркнуто официально, но как бы с оттенком иронии. И Кангропооль, красиво причесанный, застегнутый на все пуговицы, отвечал мне пониманием.

В предыдущую нашу встречу в девяносто первом году Кангропооль на вопрос «Что нового?» ответил своим очередным открытием, как из старых книг муниципалитета он узнал, что с 1360 года налоги начинали собирать с его дома, так как граница прихода Олевисте шла с Аптечной, то есть с его улицы. Кангропооль радовался этому открытию, говорил, что теперь представляет, как два ратмана останавливались перед его домом, доставали список и начинали обход...

Теперь уже я не помню, кто сказал, что нет ничего труднее, чем удержать мгновения, давшие тебе радость. Со мной было иначе. Мне и в голову не приходило удерживать их, эти мгновения. Рано или поздно они сами возвращались оттуда, куда, казалось бы, давно ушли. Но... в этот свой приезд в Таллинн достаточно было пройти тот же короткий отрезок пути от вокзала до Ратуши, чтобы вдруг почувствовать: все, что позволяло мне прежде считать себя здесь своим, осталось в предыдущей жизни.

Уже половина десятого утра, а привокзальная площадь безлюдна. В пустом подземном переходе огромный негр играет на саксофоне — для города, который я знал, эта было бы чрезмерной экзотикой... На улице, ведущей к центру, тихо, и в этой тишине ни одной вывески или афиши на русском, ни одного знакомого незнакомца. А ведь в таких городах лица многих горожан знакомы, привычны.

Среди этих привычных есть особо приметные, например, всякий раз сворачивая на улицу Пикк и видя органиста лютеранской кирхи, идущего с Ратаскаеву мне навстречу, чувствовал — я в Таллинне. Органист появлялся на улице с оригинальной пепельницей на груди, свисающей с шеи на ремешке, такой фаянсовый сосуд кубиком с завинчивающейся крышкой, чтобы не пахло, — эти подробности я знал от знакомого музыканта... Я помнил органиста шатеном, потом — с проседью в волосах, а потом и совсем лысым. Встречал я его в один и тот же утренний час. Видимо, приход моего поезда в Таллинн совпадал с выходом органиста из своего дома, и наши пути пересекались в начале Пикк.

Именно здесь, за поворотом, откуда начинался лабиринт улиц и улочек, открывалась дверь кафе «Перл» и тебя обдавало паром и запахом кофе. Бросишь взгляд через стекло — за столиками праздные дамы, прочно и долго сидящие. Это было одним из тех мест, где после трех-четырех посещений ты делался кем-то вроде знакомого; становилось известно, кто ты, какие у тебя привычки, с кем ты спишь... Теперь здесь итальянская пиццерия. А напротив, через дорогу, там, где можно было получить самый свежий и самый ранний завтрак в городе, предлагали французские вина... И после всего этого, увидев на дощечке вместо привычного: Инспекция по охране памятников архитектуры — Департамент, я не должен был удивляться уже ничему...

Когда я открыл тяжелую дверь и вошел в каменную прихожую, какой она, уверен, была и в XV веке, мне показалось, что нигде яснее я не увижу, как это много — шесть лет отсутствия. Поднимаюсь по узкой витой лестнице, зажатой между двумя стенами, а в голове понятие «департамент» никак не укладывается в трехметровую ширину готического фасада этого каземата. И пусть простит меня Яан, я уже не надеялся найти его в этих стенах. Наверное, думал, теперь он занимается каким-нибудь бизнесом.

Но как же я обрадовался, когда застал Яана за своим столом. А в подтверждение того, что здесь ничего не изменилось, в это время как раз вышел из своего кабинета Кангропооль с каким-то делом к сослуживцам, и тут наши глаза встретились:

— Что нового, херра (херра — господин) Кангропооль? — спросил я, пожимая протянутую мне руку.

— Нового есть. Таллинн должны принимать в список Всемирного наследия ЮНЕСКО... — И видя, что мы с Яаном навострились уже на улицу, сказал: — Но об этом мы поговорим при более обстоятельной встрече.

Пожалуй, после столь резких перемен в Эстонии самым неуместным для нас с Яаном было бы пуститься в разговор о былых годах. Стоило только дать волю всем этим «А помнишь...», и между нами могла возникнуть дистанция. И в то же время, мы оба хорошо понимали, что всякий восторженный разговор о всем новом превратил бы нашу встречу в утомительное «ничто»...

Мы брели под моросящим дождем, и мои глаза выхватывали то, на чем в Москве они не задержались бы. Иномарки в узеньких петляющих улочках кажутся громоздкими, неповоротливыми, а пластмассовые окна, двери и витрины на теле вековых стен — чужеродными... Заходим в магазин — один, другой, третий: чистые, свободные стены евродизайна, яркое освещение подчеркивают самое важное в магазине — товар. Ничто не должно мешать рассмотреть его, отвлекать покупателя от предмета продажи...

Старые интерьеры, как подсказывает мне Яан, остались нетронутыми. Их закрыли гипсовыми покрытиями. По всему видно, здесь оседают богатые люди, думаю я. У них возникают проблемы с интерьерами — об этом мне уже говорит Яан. Понимаю. Старая архитектура не очень роскошная, точнее, она просто скромная, но у эстонцев силен престиж Старого города, им и в голову не придет снести старое и возвести на его месте новое — к этому выводу прихожу я сам. Двери и окна можно поправить или вернуть, также как и реставраторы со временем могут освободить стены от гипса...

Яан то и дело тихо возмущается: здесь наружные двери не надо было менять; там старые кирпичи не выбрасывать, использовать; а вот хозяин этого дома, наверное, думает, что оформил свой подъезд в старом стиле...

Вспоминаю, раньше ни одна переделка, ни одно вмешательство в городские строения не обходилось без согласования с Инспекцией по охране памятников. Но знаю: теперь охранную зону расширили, а права Яана и Кангропоола ограничили. Что-то в этом роде говорю вслух и, уловив в реакции Яана горечь, меняю тему:

— Слушай, а что за история со вдовой Георга Отса?..

Наш разговор неожиданно соскальзывает на одно из первых решений Эстонского парламента о возврате законодательства страны к 1938 году, в частности, к священному праву собственности.

Я, знавший об этом совсем не понаслышке, не подозревал, что от него, этого права собственности, пострадало прежде всего коренное население Эстонии, ибо наши русские большей частью оказались в зоне недосягаемости этого закона — они живут в новых районах, в Ыйсмяэ, Мустамяэ, Ласнамяэ, в домах, построенных в советское время.

Как только об этом законодательстве стало известно миру, наследники людей, которым когда-то что-то принадлежало, начали объявляться. Сначала робко. Потом и смелее. Немало наследников обнаружилось и в самой Эстонии. Был даже случай, когда женщина, всю жизнь водившая трамваи по Таллинну, вдруг стала владелицей сразу двух домов — на улиде Пикк и еще где-то...

Говорил ли Яан обо всем этом со знаком минус или плюс, я не разобрался. Скорее, говорил как о данности. Но каково же было мое удивление, когда он так же бесстрастно сообщил, что и у его дома, где он прожил всю свою сознательную жизнь, тоже объявился владелец и этот владелец — его коллега, архитектор, внучка прежней хозяйки, которая все еще здравствует и живет в Америке.

— Мы оба в безвыходном положении, — сказал Яан. — И дело не в том, что мы с ней не можем договориться. Закон разделил нас. С тех пор, как она стала владелицей, мы не можем оставаться друзьями. Есть много нюансов...

А историю со вдовой Георга Отса знал весь Таллинн. В свое время в ее защиту выступили все газеты — и русские и эстонские, В те дни объявился заморский эстонец, владелец дома, где жил Отс, и сразу захотел убрать мемориальную доску певца. Потом стал придираться и к вдове: повышать плату за аренду квартиры, еще что-то. И вот тогда-то заволновались все, кто любил Отса, Мне рассказывали, Парламент принял какое-то решение, нажал на владельца дома. Но этот вопрос вроде бы не решен до конца. Дом Отса рядом с консерваторией на бульваре Каарли я хорошо знал.

— Яан, — сказал я, — когда Отс распевал свои арпеджио, прохожие останавливались и задирали головы к его окнам.

Надо было выйти за вирусские ворота, чтобы наконец исчезло ощущение малолюдности города. Здесь интенсивно работали светофоры на перекрестках, толпились люди. Автомобилей такое множество, что обстановка напоминает пробку на московских улицах; вокруг гостиницы «Виру» все пространство площади занято стоянками — яблоку негде упасть; гудят пивные, кофейные, едальные залы торгового центра, и непривычные лица, которым еще предстоит стать привычными, пожирают бургеры, как лакомый кусок свободы.

У банкоматов стоят юнцы с кредитными карточками, они с важностью обладателей крупных вкладов извлекают свои кроны... Шумные компании финнов невольно напоминают, что в Эстонии на улице тихо говорили только эстонцы, а теперь тихо говорят и русские...

Так и кажется, что центр тяжести новой жизни Таллинна постепенно перемещается сюда, на территорию между старым городом и портом. Чувствуется, здесь крутятся большие деньги... И Нарва-маантее никогда не приходилось видеть такой оживленной, только трамваи по ней и ходили. А если, случалось, люди пускались в пешие прогулки в Кадриорг или в Пириту, то больше держались правой стороны улицы.

По левой тянулись фасады заводских корпусов, от которых оставались теперь одни только каркасы с новым уже содержанием. За ними-то как раз, вплоть до самого берега, были военные территории, куда местные никогда не заглядывали. Военные ушли, а их объекты теперь приватизируются. И если кто-то занимается крупным бизнесом, то, видимо, это происходит здесь... На этой стороне и торговый порт, и рядом совсем близко — пассажирский, от которого меньше суток до Стокгольма, четыре часа до Хельсинки, а если на скоростном катамаране, то всего сорок пять минут — и ты на берегу Суоми.

Наверное, многое уйдет из Старого города. В Таллинне почти полмиллиона населения, нужны большие универмаги, банки, казино. Не все умещается в Старом городе — в нем останутся элитные магазины, улицы для праздной прогулки и все для поддержания в нем жизни...

Уйма вопросов возникает, глядя на все это. Но благо рядом со мной Яан. Услышав русскую речь, нас остановил человек и спросил, как пройти на Вышгород. — Тоомпеа? — сказал я. — По этой дороге и круто наверх. Ободренный моим ответом, он немного задержался:

— Скажите, а здесь когда-нибудь бывает земля сухая?

— Не знаю, — ответил я, — и, желая вызвать его улыбку, сострил: — Я здесь всего седьмой день.

После, немного погодя, Яан поинтересовался, почему это я так странно ответил человеку. И я объяснил ему, что имею на это все основания. Точно так же, как он спросил меня, много лет назад я спрашивал себя сам.

Тогда я приехал в Таллинн учиться кораблестроительному делу и в первые же часы в незнакомом городе прятался от непогоды в маленьком кафе «Гном». Сидел за одним из четырех столиков и смотрел на светлоголовую официантку. Вошел высокий, худой человек в широкополой шляпе, вошел и остановился у дверей. Пока он оглядывал столы, с него стекала вода. Никто на него не обращал внимания, один я таращил на него глаза. И он двинулся к моему столику.

— Можно я сяду с вами? — растягивая русские слова, сказал он, сел и уставился на меня: — Хоттите выпить?

Официантка, ни о чем не спросив его, принесла и поставила перед ним стакан кофе (насчет стакана я не оговорился. Граненые стаканы в ту пору выглядели реквизитом единства страны). Она вернулась, стала рядом с буфетчицей и принялась наблюдать, как вновь пришедший пристает ко мне с фляжкой зеленого напитка.

— Пейте, — настаивал он, касаясь моей руки, — пейте, — хмурил брови и смотрел на меня в упор бесцветными глазами. И в очередной раз, хлебнув из фляги, вдруг осекся, будто отрезвел, а потом заладил: — Вы совсем еще молодой. Вы счастливый молодой человек, вы ничего хорошего в жизни не видели...

Откуда-то из глубины помещения доносилось отдаленное оперное пение с беспредельными верхами. Буфетчица, видевшая, как я напрягаю слух, вытягиваю шею туда, где за стеной должна быть радиоточка, открыла дверь в бытовку — и тут, словно распахнулось окно и на улицу вырвалось прекрасное итальянское пение. Мой сосед на секунду оторопев, оглянулся и умолк. Когда пение кончилось, он спокойно и тепло сказал:

— Вы знаете кто пел? — И сам ответил: — Юсси Бьерлинг. Свед (швед). Он пел для нас Беллини... У них там — он посмотрел в сторону буфета, — у них там какой-нибудь старенький «Филипс» есть. — И, внимательно оглядев столики, встретив непроницаемые лица, добавил: — они эттого ничего не понимаают. — Он высыпал на стол мелочь, встал и громко, чтобы его слышали все, сказал: — Юсси тоже немногго выпивает.

Он направился к выходу. А я только и увидел его спину. Что-то одернуло меня. Я быстро расплатился и поторопился за ним. Но очень скоро в пелене дождя потерял его из виду.

И опять я блуждаю в лабиринте узеньких улиц, словно ищу это второе «н», которому мы долгое время не придавали особого значения... Заглядываю во дворик, напоминающий каменный мешок, и вижу в нем огромный, поблескивающий мощным никелированным бампером, американский «джип». Оглядываю подворотню и недоумеваю: как же он въехал сюда. Выхожу на улицу, меня все еще занимает несоответствие предмета и места, отведенного для него, и тут...

— Простите, — останавливает меня человек, — простите, вы не могли бы одолжить мне тридцать центов, верну их вам при следующей встрече, — говорит он в манере, не роняющей достоинство, и я не могу уловить его акцента.

Высыпаю ему горсть мелочи, в которых сам еще не разобрался. Он благодарит, но не уходит.

— Вы знаете Хейно Баскина? — спрашивает.

— Комика?

— Комиком он был. Теперь у него свой собственный театр... Я ему должен десять крон.

После выпрошенной у меня мелочи сумма выглядит явно преувеличенной.

— Одна беда, когда деньги у меня появляются, они исчезают прежде, чем мне удается найти Хейно. И это портит мне настроение.

Он делает шаг, но теперь останавливаю его я:

— Вы эстонец или русский? — спрашиваю.

— Этого я уже не знаю, — отвечает он.

Я вижу: он хорошо понимает, что его обаяние в этих невероятных ходах его поведения. Может потому, после его ухода мне и в голову не приходит подумать, какова же та сторона его жизни, что скрыта от посторонних... И снова я прячусь от дождя, но на этот раз в ярко освещенной кондитерской на Суур Карья.

— Хеад ису, — говорит мне дама, предварительно спросив разрешения сесть за мой столик.

— И вам приятного аппетита, — желаю я.

— Спасибо, — переходит она на русский. — Я слышала, вы говорите по-эстонски. Но... — она слегка замялась, — но, когда у буфета вы спросили к кофе две ложки сахару, сказали по-немецки «цукер», а по-эстонски надо «сух-кур».

— Если бы я жил не в Москве, в вашем лице я обрел бы прекрасного учителя, — сказал я.

— Как?! Вы живете в Москве и учите эстонский язык?

— У меня в Эстонии много друзей, — сказал я и ничего не сказал о том, что когда-то, очень давно жил в Таллинне.

Как же мало надо человеку, уже на улице думал я, чтобы чувствовать себя комфортно. Эстонцы всегда были вежливы, рассуждаю, но она, эта вежливость, в «наше время» была облачена в холодную броню отчужденности. Теперь же, когда они снова вернулись в «эстонское время», им ничего не мешает. Их больше не сдерживает дух сопротивления... Они могли бы даже экспортировать свою вежливость, приходит мне в голову нелепость, как скандинавы экспортируют свою холодную эстетику во всем, что они предлагают миру...

Ловлю себя на том, что глаза мои не перестают искать: как было «до» и как стало «после». И я не хочу ни с кем делиться этим, ни у кого ничего спрашивать. Честнее улицы никто не расскажет, не покажет. Да и сами люди нигде так не естественны, как на улице. И особенно это проглядывается в поведении простых людей...

Недолго пришлось ждать. Мое доверие к улице было тут же вознаграждено трогательной сценой. В тихом торге цветочного ряда улавливаю родную речь, подхожу, делаю вид, что разглядываю цветы, а сам прислушиваюсь:

— Сколько стоят ваши цветы? — спрашивает пожилая русская женщина.

— Если вы пенсанеерка, пять крон, если не пенсанеерка, восьем крон, — отвечает ей пожилая эстонка.

Еще одно утро, и я как вчера, позавчера выхожу в город, иду куда глаза глядят, и меня снова не оставляет сравнительное начало.

Прохожу мимо ресторана «Нунне Келдер» — «Монашеский подвал», где обычно обедаю, и задаюсь вопросом: смогу ли я у себя дома, в Москве, пообедать в ресторане такого приличного ранга за двадцать пять — тридцать тысяч еще не деноминированных рублей? Прикидываю. Служащий, архитектор по охране памятников получает где-то около двух миллионов, — если, конечно, его зарплату в кронах перевести на наши рубли...

Подхожу к дому Яана, вхожу во двор, вижу под кленом его «жигули», которые он приобрел на ваучеры своей небольшой семьи. И опять задаюсь вопросом: «А где же мой ваучер?» —спрашиваю я себя, — где ваучеры моих друзей, знакомых?» Соотношу все это с тем, что Яан не сможет стать владельцем квартиры. Он был съемщиком у государства, а теперь — у частного лица, а у других моих друзей, у которых есть стабильное приватизированное жилье (кстати, за те же ваучеры), проблемы с гражданством, то есть, они не граждане Эстонии. Мысленно еще раз навещаю тех, кого уже успел навестить за эти дни. И в первую очередь Славу Титова.

В то самое «наше время» Слава преподавал астрономию в мореходке — я до сих пор подозреваю — это звезды подсказали ему, что он родился писателем. И он стал им. И вот, наслышавшись о бедах наших в Эстонии, я готов был броситься в его объятия с чувством вины за все, что с ними произошло. Но каково же было мое удовлетворение, когда нашел его семью в скромном благополучии, в котором жили и живут люди интеллигентной профессии. У меня и сейчас стучат в висках его слова: «Эстония живет пока относительно неплохо. А главное, эстонцы оказались мудрее и приняли наше положение. Отношение простых людей к нам нормальное, а правительства — понятнее...»

К Вирве Кипле, моему другу, в прошлом ученице известного московского режиссера Ильи Яковлевича Судакова, я шел с легким сердцем. И не обманулся. Она встретила меня со словами:

— Теперь я учу русских эстонскому языку, — сказала она так, как если бы сообщила, что получила новую роль...

Я побывал еще у одного друга, большого оригинала, у Юры Терентьева, капитана дальнего плавания. Последний раз, когда мы с ним виделись, он вел «мастер-класс» с молодыми штурманами. Теперь же ему это заменяет — и с успехом — общение с компьютерами. Он освоил электронную почту и со страстью неофита каждый день переписывается с сыном, живущим в Соединенных Штатах...

Дождь ненадолго прекратился, и мне уже не хочется думать обо всем этом. Может поэтому, при новой встрече с Яаном я пожаловался ему совсем на другое, сказал, все утро ищу одно из тех интимных и уютных заведений, которые эстонцы долго еще сохраняли, но так и не нашел.

Я имел ввиду те самые многочисленные кафе, провинциальный уют которых задержался здесь лет на сорок по сравнению с другой Северной Европой и которые в свое время пленили нас — всех тех, кому хоть раз довелось побывать в Эстонии. И еще сказал Яану, что центр Таллинна, став респектабельным, потерял прежнее обаяние. Опустел.

Яан промолчал, но, думаю, согласился со мной, а то с чего это он вдруг пригласил меня в район Каламая, а потом завел в «Кафе-Пекарню», снаружи казавшимся торцом какого-то случайного строения, а внутри — с домашним уютом, со стенами, обшитыми деревом и разукрашенными полевыми цветами. С лестницы, уходящей куда-то вниз, тянуло ароматом и теплом; перед глазами — изделия из теста со всевозможными плодами и кремами — и все это великолепие прямо из печи тебе на стол.

Как же мы здесь объелись булочками с яблоками, целиком запеченными внутри, и после осенней сырости улиц совсем осоловели. Сидим, и я в ванильном опьянении таращу глаза на очаровательную юную буфетчицу, как когда-то юношей таращил на официантку из «Гнома».

Подходят люди, и в нескончаемой взаимной вежливости: палун, тянан — пожалуйста, спасибо — делаются покупки на дом, принимаются заказы на вечер. Мне хочется заговорить с девушкой. Я жду. И, наконец, уловив момент, когда она освободилась, в ожидании новых клиентов расслабилась, украдкой глянула в зеркальце, я спросил:

— Вабандаге, куйдас он тейе ними? Простите, как вас зовут?

— Мину ними?.. Ольга, — ответила она, посмотрела, словно удивилась вторжению в ее жизнь.

— Как?! — вырвалось у меня. — Вы русская, и так прекрасно владеете эстонским?

— Я здесь родилась и не чувствую себя чужой.

— А откуда ваши родители?

— С Дальнего Востока. А что?..

Уже на улице, до сих пор молчавший Яан заметил мне:

— Русские, которые живут в Эстонии тридцать-сорок лет, много приняли от местных. Скажу больше, эстонский дух отложил на них некоторый отпечаток... Ты это должен понимать.

В тот же вечер я получил этому еще одно подтверждение. Случилось это у Сережи, у моего однокурсника, корабельного инженера. О нем мне еще недавно писали знакомые, как о человеке, который вовремя разобрался в грядущих переменах и, поняв, что союзному заводу, где он работал, осталось существовать недолго, занялся электроникой. Не оттого ли, как только я вошел в его дом, отметил в нем уверенность, которую дает востребованная профессия.

Квартира полная ожиданием гостя: хорошо урегулированная музыка; у дивана накрытый столик — бутерброды с красной икрой, рассчитанные на один укус, немного сыру, рюмочки с наперсток — в общем, всего ровно столько, сколько у эстонцев подают для поддержания разговора. Но я находился не у эстонцев и потому имел основание думать, что подобный стол предполагает, по крайней мере, еще и томящегося в духовке гуся.

— Хорошо принимаете, — сказал я вежливо.

— Мы помним твою историю с кофейной гущей, — расплылся в улыбке Сережа.

Появилась его жена Наташа, и мы, получив ее одобрение, сели к столику...

Историю с кофейной гущей я мог рассказать где угодно и кому угодно. Она сводилась к тому, как в очередной раз приехав в Таллинн, вышел в город и встретил Вяйно, знакомого эстонца, с которым познакомился в Москве. Он пригласил меня в гости. «Сегодня вы у нас» — гвоздем засели у меня в голове его слова. И потому, вместо обеда, ограничившись чем-то очень легким, к ужину я отправился к нему.

Поднимаясь без лифта на его этаж, я уже согласен был даже на капусту-мульги, эстонское национальное блюдо, тяжело воспринимаемое чужестранцами, блюдо из кислой капусты, тушеной с перловой крупой и салом... Когда Вяйно открыл дверь, я не уловил в доме никаких запахов еды. Только запах мастики для пола и слабый запах кофе. «Сейчас будем пить кофе», — вошла и сказала сияющая хозяйка. Она расставила на столике маленькие чашечки, ушла и вернулась с кофейницей, и тут я окончательно убедился — еды не будет. Даже маленьких с пятачок бутербродиков не будет. Мною овладело настоящее чувство голода. «Положу-ка побольше сахару, выпью чашку, вторую, третью, а потом съем сладкую кофейную гущу», — не успел и подумать, как хозяйка поставила передо мной чашку и сказала: «Для вас мы кофе процедили»...

— В Москве, — говорю я Сереже и Наташе, — рассказывать об этом рискованно, хозяева могут принять эту историю за намек и тут же вывалить на стол все содержимое холодильника...

— Тебе чаю или кофе? — неожиданно предлагает мне Наташа, еще не убрав со стола вилки и ножи.

И я понимаю: гуся не будет.

— Мне кофе, — прошу я и опять надеюсь на кофейную гущу.

Обстоятельного предметного разговора с Расмусом Кангропоолем не получилось. Мы сидели в его кабинете в тяжелых, обитых кожей креслах, и беседа велась вокруг Таллинна, города, где нет ни одной пропавшей улицы и которому предстоит войти в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. За свои семьсот пятьдесят лет он прекрасно сохранился, у него своя особенность: он, с одной стороны, — Вышгород, феодальный город, с другой — Нижний, бюргерский свободный. В них течет жизнь, в домах горит свет, и им не грозит опасность стареть и разваливаться.

Одним словом, разговор шел о вещах, которые я хорошо знал — за время нашей дружбы с моими заездами в Таллинн меня просвещали и Яан, и сам Кангропооль. Так что я слушал не очень внимательно, и мой собеседник видел — мои мысли где-то за окном. Мне же ничего не оставалось как откровенно признаться, что за этот приезд я сильно привязался к улицам и провел на них почти все время и лишь вечерами отправлялся по Вяйке Америка в дом, где остановился.

Здесь, на темной улице, в подворотне меня поджидали парни, они ждали от меня сигарет. С одним из них, наконец, я решил заговорить, но из этого ничего не вышло.

— Как живете? — спросил я того, кто подошел ко мне.

— Как живешь? — спросил он в свою очередь товарища.

— Как живу? Не знаю, — отозвался тот из темноты.

И я почувствовал, что мои сигареты слишком малый повод, чтобы дать им заглянуть в себя. Таких парней, оседающих в подворотне и подъездах, и у нас немало, но когда я о парнях с Вяйке Америка рассказал Славе Титову, он сказал:

— Это из тех ребят, кто, окончив школу, без знания эстонского не могут найти себе применения.

Кангропооль же об этом отозвался так:

— С языком им было бы легче... В Эстонии сейчас самое главное — язык. Знаешь эстонский — неважно, где ты родился, кто твои родители, знаешь эстонский — ты уважаешь культуру Эстонии.

А потом неожиданно он спросил меня:

— Что особенного теперь вы заметили для себя в Таллинне? И я рассказал ему, как передал для президента Эстонии

Леннарта Мери наш журнал с письмом его московского друга.

Вот как это выглядело: С первого же звонка в справочном мне дали номер телефона канцелярии президента. Я позвонил. Ответила секретарша. Я назвал себя и сказал по какому поводу звоню.

— Вы хотите лично передать? — услышал я.

— Нет, нет, — сказал я, — я бы передал любому, кто встретит меня.

— Пожалуйста, Вейценберги 39.

Прогулялся до Кадриорга. Дождь перестал, небо осветилось. Иду по дорожке парка, подхожу к Петровскому дворцу, вхожу в ворота. Обстановка непарадная, по всему видно — здесь давно ведутся ремонтные работы. Но спросить не у кого. Вокруг ни души. Забор ведет вглубь леса. Дошел до его поворота, обогнул территорию дворца и здесь вижу небольшое аккуратненькое строение и перед ним стоянка машин. И опять никого. Подхожу близко к подъезду, читаю: «Канцелярия президента Эстонии». Несколько ступенек — и я нажимаю на кнопку, щелчок — и дверь открывается. В глубине помещения окошко, и в нем молодой человек в синей униформе. Подхожу. Он встает.

— Пожалуйста, — протягиваю ему пакет, — это президенту.

— Спасибо...

Вышел я из канцелярии президента и недоверчиво осмотрелся. Где они? Может, спрятались за деревьями? Откровенно прощупываю глазами лес. Никого. Убеждаюсь, что мной никто не интересуется. И я, сетуя на подобное невнимание к себе, иду по дорожке и выхожу на трамвайную остановку...

Мы сидели в кабинете Расмуса Кангропооля в тяжелых, обитых кожей креслах, перед нами за окном как на ладони лежала площадь Ратуши. Нарядная разноцветными домами, чисто вымытой дождями брусчаткой, она производила впечатление места, где все готово к празднику, но время ему еще не настало.

Надир Сафиев

Таллинн