Журнал "Вокруг Света" №5 за 2002 год

Архив: Однажды в Бреслау

Он никогда не говорил со мной о войне — возможно, не считал меня достаточно взрослым, но скорее всего в силу своей замкнутости. Все, что я знал о его фронтовой жизни (как, впрочем, о жизни вообще), я знал из рассказов других. Гораздо позже мне в руки попали письма, «личное дело» и дневник полковника Чичина.

Алексей Чичин был самого «революционного» происхождения: родился в 1905 году на воронежском хуторе в многодетной семье крестьянина-бедняка. Учился в церковно-приходской школе, батрачил, затем подался в Питер и нанялся к булочнику. Там он, впервые проявив хозяйскую сметку, стал удерживать от прибыли по пятачку (то есть начал действовать, как нарождающийся капиталист). И неизвестно, как бы поступил с ним булочник, если бы не грянувшая Октябрьская революция и не последующая разверстка в РККА. Чичина, как человека грамотного, призвали в элитное подразделение — 1-й Конвойный полк (служба в Кремле, почетный караул у Мавзолея), затем последовала школа ВЦИК и, наконец, Военная академия им. Фрунзе.

Когда он явился, Буденный сидел в саду и пил чай. «Ну что, тебя прямо сейчас расстрелять?» — спокойно спросил он, отвлекаясь от чаепития. «Товарищ маршал Советского Союза, — так же спокойно ответил Чичин, — мы понесли большой урон в живой силе и технике, но спасли знамя полка» (он сам же его и вынес). И, как профессиональный военный, начал объяснять маршалу, что массированный танковый удар голыми руками сдержать невозможно. Буденный мало смыслил в танковых ударах, но слова эти его убедили.

Другая серьезная «стычка с генералитетом» случилась у Чичина в январе 43-го — к тому времени он уже был полковником и занимал должность начальника оперотдела штаба 47-й армии, которой командовал генерал-полковник Леселидзе, друг Берия и любимец Сталина. Однажды в Армию приехал Каганович — как представитель Ставки Главкома. Леселидзе собрал старших и высших офицеров, развернул перед Кагановичем карту. «Этот населенный пункт наш?» — спросил Каганович, тыча в карту красным карандашом. «Так точно», — ответил Леселидзе. «А этот?» — «Так точно». — «А вот этот?» — «И этот также, Лазарь Моисеевич, уже доложено в Ставку». И тут встрял полковник Чичин: «Никак нет, товарищ генерал-полковник, этот пункт мы сдали». Пауза. Леселидзе побледнел, потом побагровел. «Ты что, полковник?!» — «Этот пункт нами сдан. Я на собственном брюхе облазил весь передний край». «Так возьмите его обратно», — брезгливо поморщился Каганович. «Его нельзя брать, — не унимался Чичин. — Он так укреплен, что мы понесем неоправданно большие потери». Вызвали конвой, с Чичина сорвали погоны и заперли в землянке. И лишь после того, как с передовой пришло подтверждение разведки, полковник был освобожден.

Надо сказать, что нрава он был крутого и резкого, за что в штабе полка, а затем и корпуса (в марте 1943-го он был назначен начштаба 21-го стрелкового корпуса) его побаивались и недолюбливали. Известен случай, когда он посадил на гауптвахту своего родного брата, одно время служившего у него адъютантом. В его личном деле значилось: «В боевой обстановке ориентируется хорошо, принимая правильные решения, общевойсковой бой знает и организовать взаимодействие родов войск может. К подчиненным требователен, но требовательность подменяет окриками и в обращении с подчиненными груб и нетактичен».

Глубоко презирая всякое интриганство («закулисные штабные игры», выражаясь его языком), он мог рявкнуть даже на особиста. «Все вынюхиваете, нюхачи? Все собираете материал, дармоеды?» И странное дело, особисты его не трогали. Вот если бы им в руки попал его дневник. «...Это ужасно, как страдает наша тактика и стратегия!», «...Погоня за чинами и стремление быть отмеченным в приказе Главкома затмевают мозги нашим большим генералам!»

Ему везло. Казалось, сама смерть обходила его стороной: не считая легкого ранения в голову, за всю войну он не получил ни царапины, хотя (цитата из наградного листа на Орден Ленина, к которому Чичин был представлен за участие в форсировании Днепра и освобождении Киева) «беспрерывно бывал в боевых порядках частей, где находился и непосредственно руководил выполнением боевых приказов, проявляя мужество и отвагу». «Немцы бомбят наш ВПУ, — писал он в дневнике своим каллиграфическим почерком. — Я не выходил из дому, и лишь когда посыпались стекла и полетели двери, слегка пригнулся». Через три страницы: «Сегодня попал под артналет, снаряд упал у головы, но не разорвался». Еще через пять страниц: «Судьба мне подарила счастье — я избежал бомбежки КП немецкой авиацией силой до 250 самолетов. Майора Кравцова разорвало пополам у пояса, другого порвало в мелкие клочья и смешало с землей... В момент налета я въезжал в 206 сд (стрелковую дивизию. — Прим. авт.) и наблюдал это страшное зрелище. Видимо, еще не время умирать.

Мне 38. У меня жена и две дочери. В этом весь смысл моей жизни».

В этом дневнике есть все: разбор операций и штабные склоки, негодование на союзников («Открыт 2-й фронт, обещанного ждали ровно три года!») и размышления (как оказалось, весьма дальновидные) о послевоенном соотношении сил в Европе, оценка новейшей техники («тигр» — грозное оружие, у нас нет танка для борьбы с этим чудовищем») и беглые «этнографические» заметки («Поляки алчная и мелочная нация, немцы культурны, но туповаты»), лирическая меланхолия от перечитанного за ночь Тургенева («Узнаю себя полностью в Лаврецком») и дань беззаветно любимой опере («Учу арию Мазепы: «О, Мария, Мария!»).

«Вояка и мечтатель», «философ в мундире» (как он себя называет в своих записях), он писал семье удивительно нежные письма. Но даже самые трогательные из них написаны солдатом-профессионалом.

«Дорогие дочурки, Валечка и Верушка! Очень крепко вас целую, а за меня поцелуйте вашу маму. Я далеко в Германии и бои у нас идут день и ночь. Вот пишу вам это письмо на втором этаже дома, где находится мой наблюдательный пункт, откуда управляют боем. В одном километре от меня передовая линия фронта. Там друг против друга лежат немцы и наши солдаты. Сейчас час ночи. А как начнет светать, в 8 утра, тысячи наших орудий по сигналу начнут долбить немецкую оборону, потом авиация сотнями самолетов будет бомбить, а затем и пехота пойдет в атаку на большой город. Город этот очень большой, мы его окружили со всех сторон и подошли к самой его окраине. Сейчас допишу вам письмо, немножко посплю — да и за дело. Так что скоро прочтете в газетах, что город N на реке N взят штурмом. Вас я не забываю ни на одну минуту, потому что знаю, что вы меня любите, я только этим и живу, этим и рад. Будьте дружны, прилежно учитесь, а мы скоро кончим войну и я приеду к вам с самого края света».

Город N на реке N — это город-крепость Бреслау на Одере (ныне Вроцлав), взятый в кольцо советскими войсками к февралю 1945 года. История боев по ликвидации этой немецко-фашистской группировки еще ждет своей книги. Но ее наброски мы читаем в дневнике полковника Чичина, который (цитата из наградного листа на орден «Суворова») «разработкой плана боевых действий в районе Бреслау содействовал командованию корпуса в проведении успешных наступательных операций».

17.02.45, Забьшау, замок (нп). Бреслау окружен. Мы на юго-западной окраине. В городе вооружены все от 15 до 60 лет. Сопротивляются насмерть. Когда же союзники сдвинутся с места?

18.02.45, Клетендорф, пригород Бреслау. Бреслау защищают от мала до велика. Наши солдаты мстят безжалостно. Отдан приказ: пленных и гражданское население не расстреливать, но не помогает. Нужно принимать срочные меры, мы не должны стать варварами.

27.02.45, Критерн, пригород Бреслау. Грызем по кварталу, как беззубый орехи. Большие потери, особенно в командном составе. Недостает снарядов. Сопротивление ожесточенное.

11.03.45, Бреслау, южная часть, кварт. 665. Дела хреновые. Потери большие, а взята только 1/4 часть города. Время играет на руку пр-ка. А он огрызается. Вот стукнул и оттяпал Штригау. Чего доброго, ударит на Бреслау — выручать. Город разрушен вдребезги.

15.03.45, Бреслау, квартал 665, улица Клейнбург. Депрессия с большими потерями в людях. На четвертом году познал, что такое война в больших городах. Будапешт и Бреслау — яркие примеры для наших уставов, которые еще будут написаны после войны. Поражают разрушения. На Западе союзники все еще «расширяют» плацдармы и предместные укрепления. Очевидно, оперативная пауза продлится не меньше месяца. А Гитлер предвещает «решительный перелом», и у него еще много дураков, кто слушает и верит... От дочурки получил открытку.

27.03.45, Бреслау, улица Гогенцоллерна. Успеха нет. Причины: мало пехоты, нет взаимодействия с авиацией, подвалы не берет никакая артиллерия, да и использовать ее в уличных боях нет возможности. Немцы сильны фаустпатронами и подвалами. Стоят насмерть. Кажется, тронулись союзнички. Пошел 2 и 3 Укр. фронты. В р-не Кенигсберг и Данциг есть надежды скоро закончить дело (освободились бы 2 фронта сразу). С 31.01.45 — моего пересечения границы Германии в р-не села Эльгут-Риппин — прошло без малого 2 месяца. Появилось нестерпимое желание скорее закончить войну. Хочется потому, что увидел конец всему этому.

10.04.45, Броккау, пригород Бреслау. Потомству расскажу, как мы брали Бреслау, как дрались с фольксштурмом: пока не взорвешь подвал, квартиру, подъезд или целый дом, эти фольксштурмы дерутся насмерть. А сзади, за их спинами — «эс-эс». Но ура! Кенигсберг пал.

19.04.45, Бреслау. 1-й Белорусский и 1-й Украинский начали наступление. Между этими фронтами и фронтами союзников осталась горловина не более 100 км. Скоро соединятся. Как повлияет это на общую ситуацию? Будет ли Берлин сопротивляться серьезно? Неужели скоро кончится война? Не верится. А что потом? На японца? Хоть бы год-два передохнуть, повидать семью, пожить с женушкой... А мы обмишурились с Бреславой. И черт знает, какая нелегкая нас сюда занесла! У нас нет достаточных сил для решительного штурма. Стойкая пехота с фаустпатронами в таком большом городе непреодолима...

23.04.45, Критерн, 22:15. Только что радио объявило о том, что уже давно стало достоянием для нас, начальников: а) прорыв фронта пр-ка на р. Нейсе, выход к Эльба сев.-зап. Дрезден; б) наши войска ворвались с юга в Берлин. До сих пор ничего не слышно о Жукове, а ведь он тоже у Берлина. Приближается развязка. Вот радио объявило, что в 23:15 будет передано важное сообщение. Возможно, повторение о прорыве 1-го Укр. фронта. А может, о Жукове? (Слышу, как наши зенитки устроили «гавканье»: немецкие транспортники подбрасывают окруженному гарнизону боеприпасы, а по ним «плюют» наши малютки.) Нет... Это о 4-ом Укр. фронте: его войска овладели на терр. Чехосл. гор. Опава. И то деньги. «Союз нерушимый республик свободных!..».

Далее записи обрываются до 7 мая — видимо, бои были столь жестокими, что было не до дневника. Однако «пробел» восполним: несколько лет назад некто Дятленко Николай Дмитриевич, киевлянин, работавший над книгой о советских парламентерах Великой Отечественной, любезно предоставил семье Чичина выдержку из документов политотдела 6-й армии, сделанную им в Центральном архиве Минобороны, а также письмо генерал-майора в отставке Ф.Д. Кулишева, занимавшего в мае 1945-го должность начальника штаба 6-й армии, к которому Дятленко обращался с просьбой помочь в работе над книгой.

Суть этих записей сводится к следующему. 3 мая 1945 года Военный Совет Армии принял решение передать коменданту гарнизона Бреслау генералу Нигофу письменный ультиматум с требованием выслать парламентеров в расположение советских войск за получением условий капитуляции. Для этого в город были снаряжены два пленных солдата с МГУ (мощной громкоговорящей установкой. — Прим. авт.). Требование ими было передано, но немецкие парламентеры за ультиматумом не явились. Позже выяснилось, что командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Шернер запретил Нигофу всякие переговоры. Нигоф согласился на них лишь после повторного требования. 4 мая Военный Совет выслал в крепость начальника разведки 112-й стрелковой дивизии капитана Карташева и переводчика капитана Лебедева. Их встреча с немецкими парламентерами состоялась в 18:15 на углу Кайзер-Вильгельмштрассе и Викторияштрассе. С немецкой стороны вышли два оберлейтенанта. После обычных приветствий и представлений немцам был вручен пакет с ультиматумом и парламентеры разошлись в разные стороны.

Так как Нигоф не выслал к 8:00 5 мая, как было обусловлено ультиматумом, своих людей для получения условий капитуляции, Бреслау был подвергнут удару с воздуха. В ночь с 5 на 6 мая немцы через рупор обратились с просьбой принять их парламентеров. В 7:00 6 мая на место первой встречи явились немецкие парламентеры во главе с капитаном Ваном Брайем. Их пригласили в штаб полка и вручили условия. Ван Брай заявил, что, по уполномочию Нигофа, их принимает. После чего немцы отдали честь и отправились к своим. И тут один за другим раздались три взрыва — все три парламентера были ранены. К месту происшествия с обеих сторон сошлись множество солдат и офицеров. «Это подло — стрелять в спину парламентерам!» — кричали немцы. Но вскоре выяснилось, что подорвались они на своих же минах, уже за ничейной полосой. Перевязав раненых, немцы передали в гарнизон по цепи: «Подорвались на собственных».

Несколько часов немцы занимались разминированием. Вместо условленного времени, 14:00, их парламентеры явились повторно только в 16 часов. Их встретили капитан Лебедев и капитан Карташев. В руках у Вана Брайя был пакет от коменданта крепости: «Желая избежать дальнейшего кровопролития и жертв среди гражданского населения и ввиду тяжелой обстановки гарнизона, я принимаю условия капитуляции. Генерал Нигоф». Однако и после этого Нигоф продолжал оттягивать капитуляцию. Тогда по приказанию начальника штаба 6-й армии генерал-майора Ф.Д. Кулишева в расположение противника отправился начальник штаба 22-го стрелкового корпуса полковник Чичин с майором Яхьяевым и капитаном Лебедевым. К 20:00 они доставили командарму генерал-лейтенанту В.А. Глуздовскому генерала Нигофа...

Вот что писал сам Ф.Д. Кулишев в своем письме Дятленко: «На второе предложение о прекращении военных действий и сдаче окруженной группировки Нигоф ответил положительно. Немцы получили указание, где сложить оружие и по каким маршрутам выходить на наш сборный пункт военнопленных. Мы расставили свои силы и пристально следили за точным выполнением плана сдачи. Все прошло относительно спокойно, без особых эксцессов. Однако сам Нигоф все же проявил попытку нарушить принятый план. Так, при проверке, выехал ли он на наш НП, оказалось, что в этом отношении генерал не спешит, хотя срок его явки уже истек. Тогда я по телефону поставил задачу одному из начальников штабов стрелковых корпусов полковнику Чичину доставить Нигофа в условленный пункт. Прибыв к особняку, где находился Нигоф, он был встречен адъютантом, который заявил, что генерал отдыхает и его не следует беспокоить. На это Чичин ответил, что имеет приказание советского командования доставить Нигофа на НП. Вызванный адъютантом генерал явился в пижаме и заявил, что ему отсюда удобнее управлять сдачей. На что Чичин ответил, что об управлении сдачей побеспокоится советское командование, и подтвердил требование о доставке Нигофа на НП — «в любом виде». Нигофу ничего не оставалось, как облачиться в мундир».

7.05.45, Критерн, пригород Бреслау. Вчера я, майор Яхьяев и переводчик Лебедев ездили в крепость (штаб) с полномочиями по вопросу безоговорочной капитуляции. Ездили два раза. Я был главным. Первый раз привез с собой коменданта крепости генерала от инфантерии фон Нигофа, второй раз — привел в наше расположение весь штаб крепости (ок. 40 чел. с адъютантами и ординарцами). Впервые в жизни я выполнял роль парламентера. Было чего опасаться — похоже, немцы готовы были нас растерзать. Но я вел себя достойно победителя (хотя косил глазами во все четыре стороны). И — чудная история! Мы, трое русских офицеров, ведем полтора десятка машин с офицерами штаба крепости через боевые порядки противника, через линию фронта, как пленников, — на свою сторону. А в это время колонны немецких войск строятся, чтобы сложить оружие. Передовая линия замолкла, и только солдаты обеих сторон с изумлением переглядываются через нейтральную зону. И это там, где несколько часов назад нельзя было и головы показать! К полудню сложили оружие 47 тыс. солдат и офицеров пр-ка. 6.05.45 в 17:00 гарнизон Бреслау капитулировал. Город навеки погиб от наших снарядов и авиабомб. Одни руины. А мой корпус уже получает новую задачу. Кажется, на юг, в Чехословакию...

Из последнего письма полковника Чичина домой: «Родная моя, дорогие дочурки! Война с фашистской Германией закончилась нашей полной победой. И первых, кого я хочу приветствовать в эти дни, это вы, мои родные. Горячо поздравляю вас с днем победы, теперь как никогда мы счастливы! Судьба меня сохранила, мне суждено продолжать жить — для моей семьи и моей Родины, кому и принадлежит моя скромная жизнь. Будьте здоровы, родные, и до скорого свидания! Ваш папа, сын и муж. Бреслау, 9.05.45».

От автора

Своего деда, Алексея Павловича Чичина, я запомнил суховатым неулыбчивым стариком — с острым взглядом и нахмуренными бровями.

Вечерами он уходил в свою комнату, где до полуночи пил чай, курил и делал выписки из «Правды» и «Красной Звезды», готовясь к лекциям о международном положении, которые регулярно читал в жэке по линии общества «Знание». Или пролистывал дневник, делая пометки на полях: «Это было 20 лет назад», «Нет, уже 30!».

Умер он в 1985 году в возрасте 80 лет, у его гроба салютовал взвод автоматчиков.

Теперь мне совершенно ясно, что это был очень одинокий старик. В сущности, он умер, толком никем не выслушанный, не понятый — даже самыми близкими людьми, тихо осуждавшими его за тяжелый, неуживчивый норов.

Говорят, я похож на него. Меня и назвали его именем — с его же подачи. Вообще-то меня хотели назвать Дмитрием. Но полковник потребовал «делать, как он приказал». Никто не посмел ему прекословить.

Алексей Шлыков