Журнал "Юный натуралист" №1, 1935

Герою науки — орден Ленина

А. Гарф

КАБИНЕТ УЧЕНОГО

От деревянного домика усыпанная песком дорожка ведет к большому высокому зданию — лаборатории. По деревянным ступеням я поднимаюсь к окну, которое одновременно служит и дверью.

Василий Робертович приспособил это окно для входа. Чтобы пройти через двери, ему бы пришлось затратить 20–30 минут лишних. Но каждая минута у него на учете. Он читает лекции, редактирует журналы и книги, пишет научную работу.

Вильямс известен ученым-почвоведам всего мира. Его знает почти каждый агроном, работающий в самых отдаленных уголках Союза. Вильямс — действительный член Всесоюзной академии наук.

Оп не только ученый и учитель, но и агроном-практик. Он борется за повышение урожайности полей.

За эту большую работу десять лет назад он получил орден Трудового Красного знамени. Сейчас, отмечая пятидесятилетний юбилей этого замечательного ученого, правительство наградило его орденом Ленина.

Вильямс сидел за небольшим столом, уставленным колбами, склянками и флаконами. Через окно была видна его крупная сутулая спина, большой затылок и уши. Он сидел так неподвижно, что издали его можно было бы принять за спящего, если б не тихое осторожное движение пальцев, перебирающих корни трав.

Поневоле вспомнилось то, что слышала об этом так сосредоточенно работающем человеке. Например, входит к Вильямсу студент.

— Василий Робертович, извините, у меня такая беда… Знаете, так неожиданно получилось…

Не оборачиваясь, Вильямс прерывает:

— Сколько?

Студент называет сумму.

Насилий Робертович вынимает бумажник, отсчитывает деньги и, также не глядя, сует:

— Идите.

Или вот:

Рассердившись на одного ответственного работника, Вильямс отказался приехать к нему на прием.

— Если я нужен ему, пусть он из наркомата приедет ко мне. Передайте, что я перешел в разряд недвижимого имущества академии.

Однако этот об’явивший себя недвижимым имуществом, разбитый параличом человек оказался достаточно подвижным для того, чтобы притти из Тимирязевки во Дворец труда, когда это понадобилось, чтобы разбить установку правой профессуры.

— Я как сейчас помню, — говорит профессор Бушинский, — как Василий Робертович с палочкой поднимался на второй этаж Дворца труда, в зал заседаний ЦК Союза. Там собрались профессора и студенты, специально подобранные теми, кто впоследствии перешел в лагерь вредителей.

В. Р. Вильямс в детстве.

Здесь Вильямс открыл бой. Он выступил за пролетаризацию вузов, за реформу в управлении вузами. Он выступал так ярко, сильно и убедительно, что никто не осмелился открыто ему возражать. Его стали изводить мелкой травлей и бойкотом. Его прозвали «коммуноидом».

— Нет, — ответил Вильямс, — я не коммуноид, я коммунист, — и на седьмом десятке вступил в партию.

Я долго стояла под окном, пока наконец отважилась дернуть раму. Окно распахнулось и снова захлопнулось. Я очутилась на подоконнике. К полу спускалось несколько деревянных ступенек.

С непривычки я громко стукнула рамой. Лаборанты вздрогнули и оглянулись. Вильямс продолжал работать.

Около его стола то и дело шагали студенты, бородатый старик из колхоза, седеющий профессор, мастера в измазанных землей куртках. По широкому и просторному, как прилавок, подоконнику, среди белых фарфоровых чашек с прозрачной желтой влагой, среди пробирок, наполненных красной, черной и голубой пылью, неслышно ступала дымчатая кошка. Люди ходили по лаборатории, не приглушая шагом, и разговаривали, не снижая голоса. Из неогороженного помещения будущего музея доносился стук молотков, пение пилы, жужжание рубанков и шорох стружек.

Никому из знающих Василия Робертовича уже не кажется удивительным его умение сосредоточится и вести научную работу в любой обстановке.

— В работе я придерживаюсь политики открытых дверей, — шутит Вильямс.

И в самом деле, в этом обширном, шумном, напоминающем вокзал или склад, помещении вовсе нет дверей. Комнаты разделяются высокими и широкими, как ворота, арками.

— У нас дома, — рассказывает сын Вильямса, — никогда не говорили: «тише, папа занимается». «не мешайте, папа пишет». Отец занимался тут же, сидя с нами у обеденного стола. А в гостях у нас ежедневно бывало по пятнадцать, но двадцать студентов. Мы кричим, шутим, и отец вставляет острые словечки.

Лаборантов, работающих с ним в одном помещении, Василий Робертович просит:

— Пожалуйста, говорите громче, я тогда ничего не слышу, а шепот отвлекает меня.

Как увлечен должен быть своим делом человек, чтобы, работая, не слышать шума и не видеть ничего постороннего!

Его рабочее помещение уставлено экспонатами гербария, стеклянными ящиками с образцами монолитов, рухляка, почвы и минералов. Коробки образцов семян, громоздясь одна на одну, поднимаются до потолка. Это лишь небольшая часть тех сорока тысяч экземпляров, которые собрал Вильямс.

Слава об его коллекциях еще до революций облетела весь мир. Чтобы взглянуть на камень, который нашел Вильямс, или проверить описание образца, сделанное Вильямсом, в Россию приезжали ученые из Англии, Франции, Америки и других стран. Они приезжают и сейчас, и с каждым Вильямс говорит на его родном языке.

— Я не могу перечислить, — говорит сын Вильямса, — тех иностранных языков, какими отец владеет в совершенстве, но, кажется, он говорит на любом языке. Когда еще не существовало Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, отец всегда заменял в академии переводчика.

На каждом ящике этикетка с надписью: где, когда и как был добыт образец.

— Мой почерк подделать очень легко, — уверяет Вильямс, — для этого надо обмакнуть паука в чернила и пустить его по бумаге.

Однако, несмотря на такой почерк, он все сорок тысяч этикеток надписал сам.

Сейчас 72-летний Вильямс сам руководит строительными работами по организации музея. Сам составляет учебный план кафедры. Сам ведет большие лабораторные исследования. Заканчивает ряд научных работ и продолжает вести дневники наблюдений, начатые лет пятьдесят тому назад.

Для того, чтобы почувствовать грандиозность масштаба работы Вильямса достаточно вспомнить, что обычный лизиметр — ящик с пробой почвы — весит 2–3 килограмма. А лизиметр Вильямса весит шестнадцать тысяч килограммов. Мимо него по усыпанной песком дорожке проходит каждый день Вильямс из своего деревянного домика в свою стеклянную лабораторию.

Недели две назад один из аспирантов предложил:

— Василий Робертович, я позову рабочих, они огородят лизиметр.

— Нет, — ответил 72-летний академик— я огорожу сам.

Он и в учениках своих больше всего ценит самостоятельность и независимость. Вот что писал о Вильямсе в 1914 году одни из его учеников — академик Соколовский:

Человек широкой мысли и чрезвычайной скромности, он всегда помогал всеми возможными способами начинающему работнику, давая моральную поддержку, особенно нужную и ценную в момент затруднения и уныния. Василий Робертович никогда не стеснял личной инициативы работника, по всегда приветствовал всякий новый шаг, каждую новую мысль, помогая своим здоровым критическим чутьем осветить ее всесторонне. Чрезвычайно чутко относясь к запросам сотрудников, он никогда не мешал их работе, наоборот, стараясь, дать возможно больше простора, возможно больше средств дли наилучшего выполнения поставленных ими задач».

В. Р. Вильямс в 1890-х годах.

Вот почему ряд работ, начатых кафедрой Вильямса, вызвал к жизни целые громадные учреждения: институт луговодства, селекционную станцию, опытные поля, орошения и т. д.

Из ближайших учеников Вильямса вышел ряд замечательных деятелей по самым разнообразным отраслям науки: зоолог Мантейфель, ботаник Вавилов, музыкант Шацкий. Сторожа помнят и высокую фигуру поэта Маяковского. Он приходил к Вильямсу в черном плаще и широкополой черной шляпе.

— Он всегда окружен молодежью, — рассказывает академик Демьянов, — ученики растут и старятся около него. Вот у других этого не получается. Прослушают студенты курс и уходят, а с Василием Робертовичем люди работают по десять, по двадцать лет.

Но о Вильямсе далеко не все отзываются с нежностью. Некоторые ненавидят его так, как только можно ненавидеть злейшего и сильного врага.

Почему же его так любят и так ненавидят?

Вот что рассказал о Вильямсе его сын Василий Васильевич, тот самый сын, который дрался на Северном Кавказе под командой Кирова.

В. Р. Вильямс в 1914 гиду.

«СЕНТЯБРЕЙШИЙ ЛАБОРАНТ»

Колокола сорока сороков московских отзвонили вечернюю службу: В черном небе зажглись тихие звезды. Звонко поскрипывает снег под ногами прохожих. Фонарщики приставляют к чугунным столбам фонарей свои легкие лестницы и зажигают газ. Электричества тогда в Москве еще не было. Оранжевые и голубые языки пламени слабо освещают сугробы и ухабы мостовой.

На подоконниках при колеблющемся свете уличных фонарей четыре мальчика и три девочки учат свои уроки. У матери нехватает денег на покупку свечей. Носы и уши покраснели от холода. Мать бережет дрова. Будущий академик, ученик четвертого класса реального училища Василий Вильямс, сделав свои уроки, помогает сестренкам и братьям. Потом одевает зеленую фуражку, застегивает узкую шинель и отправляется в «поход». Он готовит в гимназию и репетирует богатых детей.

Хорошо бы в такую погоду одеть теплые варежки, да и подметки подбить не мешало бы. Но сначала надо заплатить за квартиру. Потом купить матери зимний салоп. Своими уроками мальчик содержит всю семью. Но ни мороз, ни заботы не мешают ему задевать по дороге извозчиков, кидать снежками в мальчишек, скользить с разбега по льду замерзших луж и нарочно вваливаться по колено в сугробы.

Он вовсе не спешит к своим ученикам, по всегда приходят во-время. Оп не опаздывает в училище, несмотря на то, что почти всегда на рассвете бродит по заставам и паркам. Весной, осенью и летом карманы Вильямса набиты жуками, камнями, травами, лягушками и даже паутиной. Его интересует жизнь растений и животных. Он увлекается естественными науками и химией, но не возится с крысами в сарае, и не прячет свохи пробирок по чуланам. Он организует при реальном училище естественную лабораторию и все свои опыты производит там.

Одноклассники избрали Вильямса в директоры этой лаборатории. За высокий рост, за широкие плечи, за могучие кулаки они его прозвали «сентябрейшим…

_{… стр. 15–34 отсутствуют …}

Весь спор из-за этих вот шишек.

СУД ИДЕТ

Белка — наше богатство. Белка — наша валюта.

Миллионы беличьих шкурок собирает ежегодно Срюзпушнина в наших лесах. Делает теплые шапки и шубы из теплого беличьего меха. Продает за границу — и получает золото, машины.

Белка — один из самых важных пушных зверей нашей страны. Все, что ей вредит, вредит и нам. Мы должны защищать белку, бороться с ее врагами.

Клест-еловик и большой пестрый дятел обвиняются в том, что «отбивают хлеб» у белки, обрекают ее на голодную смерть.

В лесах северной половины европейской части Союза и во многих других местах главная пища белки — еловые шишки. Точнее — семечки еловых шишек.

Зимой, когда у всех животных подтягивает животы, белку и дятла спасают от голодной смерти еловые шишки. А клеста они кормят круглый год.

Клест и дятел уничтожают еловые шишки— пищу белок. Ясно, что и клест и дятел — враги белки, а значит, и наши враги. В особенности клест, потому что он круглый год уничтожает еловые шишки.

Так посадим клеста-еловика и большого пестрого дятла на скамью подсудимых, будем их судить и, если никто не сумеет их оправдать, без жалости присудим к смертной казни, как вредителей. Уничтожим их в наших лесах.

СЛЕДОВАТЕЛЬ ВЫЕЗЖАЕТ В ЛЕС

Много шишек валяется на земле в еловом лесу. Никто на них не обращает внимания. Никто, кроме ученого да охотника.

У охотника на шишку «глаз»: он сразу заметит, повреждена ли шишка и кем повреждена: птицей или белкой. Еще бы: ведь белка в наших северных лесах — главная добыча охотника-промышленника. Куницу, норку добудешь одну за то время, пока белок настреляешь сотню. И выйдет, что от недорогих шкурок белки дохода больше, чем от драгоценных куньих.

Охотник по валяющимся на земле шишкам узнает, есть ли в лесу белка, много ли ее.

Ученый смотрит глубже. Он скажет, поглядев на шишку, чья это работа: белки, клеста или дятла. Приметит на ней следы зубов или клюва. Найдет поблизости кузницу дятла: дятел вщемляет шишку в расщелину дерева или пня и тогда уже ее долбит. Под кузницей дятла и валяются обработанные им шишки.

Зоолог А. И. Формозов (хорошо известный юннатам по его рисункам и книжкам: «Следопыт», «Следы зверей и птиц», «Шесть дней в лесах») взял на себя немалый труд аккуратно подсчитать и записать, сколько семечек остается в еловой шишке, обработанной дятлом, и сколько их остается в шишке, сброшенной с дерева клестом.

Когда таких записей накопилось много, Формозову стало ясно: клест оставляет в среднем 76 семечек в одной шишке, а дятел в 11 раз меньше, всего 6 семечек, то есть почти что ничего.

ШИШКА ОПРАВДЫВАЕТ КЛЕСТА

Выходит, что клест как бы делится с белкой частью своих шишек.

Но это еще не все.

Формозов изучил, хорошо ли кормит белку урожай еловых шишек.

Шишки ели созревают к осени, примерно в середине августа. Всю зиму они висят на деревьях, полные семян. Чешуйки их в это время плотно сжаты. И если такую шишку сбросить на землю, с ней не справиться какой-нибудь мелкой зверушке — мыши или полевке.

Весной, с наступлением теплого времени, висящие на деревьях шишки высыхают и раскрываются. Чешуйки оттопыриваются, из-под них вылетают крылатые семена. Ветер уносит их далеко от родного дерева. Шишки падают. Оставшиеся в них семена быстро поедают мелкие лесные грызуны.

Значит, белка может питаться еловыми шишками с середины, примерно, августа (когда вызреют семена) до весны (когда шишки раскроются и семена вылетят). Дальше, до нового урожая — сиди без шишек.

Белка и сидела бы, если б не клест.

Клесты — стая за стаей — зимой поработали в том же лесу, что и белка.

Кто не знает клеста-еловика?

Вот загикали, запикали где-то в вышине звонкие голоса, налетела стайка еловиков и рассыпалась, облепила несколько рядом стоящих деревьев. Замолчали. Теперь берегись: сейчас на голову тебе начнут валиться увесистые еловые шишки.

Кап! кап! кап! — каждые пять-десять секунд ударяются о сырую землю тенистого ельника тяжелые лесные плоды.

Проходит несколько минут, а иногда полчаса и больше. Вдруг — шк! — крикнул один клест, — шк! шк! — отозвались его товарищи — и все птицы неожиданно вспархивают, собираются в стайку где-то над вершинами деревьев, летят, и крик их замирает вдали.

А — под темными елями на покрытой прелой хвоей земле остаются лежать и гнить десятки шишек, наполненных семенами.

Не раскрытые крестообразным клювом клеста чешуйки крепко зажимают семечки. Чешуйки не раскроются, крылатые семена не вылетят, потому что здесь на, земле сыро, даже летом, шишка не высохнет, и не одолеют ее мелкие зубки мышей и полевок.

Когда летом белке станет нечего есть на деревьях, она спустится на землю. Воровато оглядываясь, схватит одну из лежащих шишек в зубы. Побежит к ели, ловко вскарабкается наверх, усядется в тени еловой лапы и тут — в безопасности — с’ест оставшиеся в шишке семена.

Так клесты, сбрасывая на сырую землю ельника, наполовину полные семенами шишки, дают возможность белке прокормиться этими семенами до следующего урожая шишек.

А клест… клест, может быть, и не враг.

В самом деде, ведь белка отлично может спуститься с дерева, подобрать скинутые клестами шишки и доесть оставшиеся семечки.

ДРУГ ИЛИ ВРАГ

Выходит, что клест кормит белку недоеденными шишками в самое трудное для нее время: когда полных семенами шишек нет на деревьях.

Выходит, что клест-еловик не враг, а друг белке, а значит, и нам.

Но это еще не все: Формозов глубже исследовал вопрос о взаимоотношения белки и клеста-еловика.

Мы сказали, что шишки, сброшенные клестами, могут прокормить белку до следующего урожая еловых семян. Но ведь урожай ели бывает не каждый год. За годом очень обильного урожая наступает совершенно бесплодный год — голодный год для белки.

Белка под'ест все сброшенные клестами шишки. А новые не поспеют. Что делать белке?

Конечно, бежать из того места, где неурожай. Искать ельник, где шишек в этом году уродилось много.

Но неурожай охватывает немалые пространства, В какую сторону бежать белке?

Кинется в одну сторону — там шишек нет. В другую — там тоже нет. И пропасть бы белке, если б не клест-еловик.

Клестам что: у них крылья. Из ельника в ельник, стая за стаей, — и множество клестов направляется в одну сторону. И все скопляются там, где в этом году урожай еловых шишек.

А белка идет за клестами. Ведь там, где клесты, много шишек и на деревьях и на земле. Клесты сбросят ей пищу на целое лето.

Что клесты-еловики являются «проводниками белки», давно заметили наблюдательные охотники. Но Формозов первый об’яснил, в чем тут дело. Он расследовал и доказал, что клест не только не враг, но еще и удивительный друг белке.

ДЕЛО О ДЯТЛЕ ОТЛОЖЕНО НА ДОСЛЕДОВАНИЕ

Суд, конечно, вынесет оправдательный приговор клесту-еловику. Скажет, что не уничтожать, а охранять всеми мерами нужно нам клестов.

Клест может лететь со скамьи подсудимых — в лес.

А дятел?

Большой пестрый дятел «отбивает хлеб» у белки. Это доказано следователем — А. Н. Формозовым.

Но тот же Формозов подчеркивает, что дятел очень мало уничтожает еловых шишек: он предпочитает им шишки сосновые.

И если дятел отнимает у белки немножко ее корма, может быть, в других отраслях нашего хозяйства он полезная птица?

В следующих номерах мы посадим его на скамью подсудимых и будем судить беспощадно, но справедливо.

Сообщайте нам скорей в редакцию, кто заметил за большим пестрым дятлом какие грехи.

Будьте свидетелями и будьте судьями.

Белка к жалобе свои лапы приложила.