Журналюга

Глава третья. День приезда, день отъезда — один день

Он кричал:

— Коля, не умирай!

Он кричал:

— Капитан, не умирай!

Он кричал:

— Держись, Коля! Миленький, держись! Капитан Степанов, в Бога тебя, в душу, в пресвятую Богородицу, только умри! Только умри мне, я тебе всю морду разобью! Держись, Коля, держись, держись, держись!

Пот жег глаза, «УАЗ» швыряло на выпирающих из солонцов камнях, трепался иссеченный осколками брезент. Левой рукой Лозовский крутил липкий от крови руль, правой прижимал к животу голову Степанова. Ему казалось, что он чувствует острый край осколка или раздробленной височной кости. Под ладонью пульсировал мозг, из раны била в ладонь, упругими толчками пыталась прорваться сквозь пальцы кровь. Сердце работало, капитан Степанов был еще жив.

Сзади рвалось, визжало, металл бил в металл. Швейными машинками стрекотали «калашниковы», тупо, отбойными молотками, долбили крупнокалиберные пулеметы. Сзади шел бой, «духи» расстреливали попавшую в засаду колонну.

Рано утром колонна вышла из Кабула с грузом продовольствия и боеприпасов для дивизии ВДВ, дислоцированной под Джелалабадом. Десять армейских «КАМАЗов». Впереди и сзади — БМП боевого охранения. «УАЗ», который выделили специальному корреспонденту московского журнала Лозовскому, шел в колонне вторым — за головной БМП.

За рулем был капитан Степанов. Он сам вызвался сопровождать Лозовского, и всю командировку, все три месяца, не отходил от него ни на шаг. Белозубый, с застенчивой улыбкой, предупредительный даже чуть суетливо, он возил Лозовского по воинским частям, заботился о ночлеге, доставал водку, знакомил с офицерами, напоминал им, о чем обязательно нужно рассказать московскому корреспонденту. Если кто отнекивался, рассказывал сам. Он был года на три старше Лозовского, но держался как младший. Для него, редактора армейской многотиражки, спецкор всесоюзного журнала был все равно что полковник Генштаба.

Прослышав, что в районе Джелалабада готовится крупная операция, Степанов добился у командования, чтобы Лозовскому разрешили туда поехать. Володя согласился, хотя был уже перенасыщен впечатлениями и заботило его не о чем писать, а как: чтобы и правды не сказать, которую сказать ему не дадут, и не изговнять собранный материал враньем.

Шел четвертый год афганской войны. Из высей внешней политики она переместилась в быт, проросла в жизнь метастазами цинковых гробов под шифром «груз 200», поселила и усиливала в людях страх за подрастающих сыновей. Академик Сахаров сидел в горьковской ссылке, диссиденты калибром помельче сидели в мордовских лагерях. Народ безмолвствовал, но в ЦК КПСС понимали, что больше нельзя отделываться официозом об интернациональном долге и помощи афганскому народу в построении социализма. Слухам и лживым западным радиоголосам нужно было противопоставить правду о том, что происходит в Демократической Республике Афганистан.

Правду в понимании «Правды».

Был только один способ на елку влезть и жопу не ободрать: придумать какой-нибудь публицистический ход, чтобы сразу уйти от политики и выйти на судьбы людей и на истории, которыми были заполнены записные книжки Лозовского и два десятка магнитофонных кассет. Пристроив на колене блокнот, он начал набрасывать начало будущего очеркового цикла. Степанов с любопытством покосился на то, что он пишет, но спросить постеснялся.

Лозовский прочитал:

— «Пока событие не затрагивает частную жизнь человека, этого события как бы и не происходит. Войны начинаются не тогда, когда их объявляют, а когда почтальон приносит в дом повестку из военкомата…» Впечатляет?

— Интересно, — кивнул Степанов. — А дальше?

— «Но эти события, не существующие в момент своего свершения, часто обнаруживают себя по прошествии времени и крушат судьбы людей, как всплывающие донные мины разворачивают днища судов. Принесут повестку, обязательно принесут. Если война началась, то она началась. Дойдет и до вас…»

— Не пропустят, — предупредил Степанов. — «Всплывают, как донные мины». Мрачновато.

— А как им всплывать? — огрызнулся Лозовский. — Как утопленники?

— Как русалки, — сказал Степанов и засмеялся.

— «Для молодого военного журналиста Николая Степанова Афганистан стал фактом его биографии через три года после окончания Львовского военно-политического училища, — продолжал Лозовский. — Он никогда не мечтал стать военным. Он хотел стать журналистом. Но его мать, учительница одной из тюменских школ, на руках у которой после смерти мужа, бурового мастера, погибшего при аварии на нефтяной скважине, осталось двое детей, не могла помогать сыну. Мечту об университете пришлось оставить. Он поступил в училище во Львове, потому что там был факультет журналистики…»

— Про меня-то зачем? — засмущался Степанов.

— Почему нет? Через тебя въеду в тему.

— Не пропустят, — повторил Степанов. — «Если война началась, то она началась, дойдет и до вас». Ты на что это намекаешь? Мы тут, понимаешь ли, выполняем интернациональный долг. И никуда ты от этого не уйдешь.

— Не пропустят, суки, — согласился Лозовский и принялся грызть ручку, придумывая другое начало.

Слева тянулись холмы с крутыми меловыми откосами, за ними поднимались дикие хребты Гиндукуша с ледниками, сверкающими на маленьком злом солнце.

Справа, за неглубоким кюветом, простиралась полупустыня в солончаках, в мелких барханах, с зыбкими шарами перекати-поля. Она напомнила Лозовскому Голодную степь, по которой он целое лето с пылью в носу, с сырыми глазами и мокрой спиной колесил на экспедиционном грузовике.

«Интернациональный долг».

Чтоб вы сдохли!

Промучившись километров тридцать, Лозовский наконец родил:

— «Как токарь, вытачивая деталь для космического корабля, не рассуждает о проблемах освоения космоса, так и офицеры 40-й армии, выполняющей в Афганистане интернациональный долг, не любят говорить о политике. Место службы — вот что для них Афган. Работа — вот что для них война…»

— А что? Правильно, — одобрил Степанов. — Для военного человека война — это работа. Может пройти. Трудись, не буду мешать. Дорога спокойная, «духи» сюда не суются.

Но они сунулись.

Головную бронемашину подорвали радиоуправляемым фугасом. Замыкающую БМП подбили из гранатомета. Бой вспыхнул шквально, пожирающим избу пожаром, взрывы и выстрелы трещали жутко, как шифер кровли.

Лозовский не оглядывался. Бой для него был в прошлом. В прошлом для него было все. С того мгновения, когда «УАЗ» вильнул и капитан Степанов, дернув головой, как от укуса осы, начал валиться на бок, прошлое исчезло, осталось лишь настоящее и будущее в пределах ближайших секунд.

Перехватить руль. Перетащить ставшее тяжелым тело Степанова на пассажирское сиденье. Занять его место. Зажать бьющую из его головы кровь. Извернуться и левой рукой, прижав руль коленом, переключиться на вторую скорость. И по газам, по газам, в степь, подальше от обреченной колонны.

Переваливая через придорожный кювет, Лозовский краем глаза увидел, как из «КАМАЗов» выпрыгивают солдаты и занимают оборону, прячась за колесами машин. Поразился: да что они делают?! Нужно уходить! Нужно уходить в степь, а не отстреливаться от невидимых моджахедов! И сразу же об этом забыл. Жизненное пространство сузилось до десятка метров солончаковой степи, жизненные цели свелись к простым физическим действиям.

Он знал: если из его руки выбьет руль, Степанов умрет. Если «УАЗ» увязнет в песчаном зыбуне, Степанов умрет. Если от перегрева заклинит движок, Степанов умрет. Если он замолчит, Степанов умрет.

Он кричал:

— Коля, терпи! Скоро будет такыр, будет гладко, будет хорошо! Терпи, Коля, не умирай! Не умирай, сука, не умирай, твою мать! Коля, держись, в Бога тебя, в душу, не умирай!

Он матерился, он богохульствовал как бы в надежде отвлечь на себя гнев Господень, отвести его от Степанова, беспомощного, как ребенок. А сам все прислушивался: бьется ли в ладонь кровь. Кровь билась, но все слабее и слабее.

— Коля, миленький, не умирай!

Под колесами зашелестела прокаленная до крепости черепицы глина такыра.

Солнце било в глаза. Из солнца вывалилась, зачернела стайка перелетных гусей. Разделилась, два гуся пошли наперерез «УАЗу», а три спикировали на дорогу, выплюнули из подбрюшья дымные струи. Гуси были штурмовыми вертушками Ми-24, а струи — следами НУРСОВ, неуправляемых реактивных снарядов.

Лозовский въехал в тучу кирпичной пыли, поднятой двумя военно-транспортными Ми-8 и перебросил ногу с газа на тормоз.

Дальше в памяти был провал.

Он обнаружил себя сидящим на горячей глине такыра в куцей тени от «УАЗа». Перед ним полукругом стояли какие-то люди в камуфляже. Они были как в тумане. Один из них присел на корточки и что-то сказал. Лозовский увидел крупные звезды на его погонах. Это был командующий 40-й армией генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский слышал его, но не понимал. Каждое слово в отдельности понимал, но во фразу слова не складывались.

Кто-то сказал:

— Шок. Нужен укол.

— Отставить!

Командующий взял Лозовского за волосы, отогнул его голову назад и начал лить в рот воду из армейской фляжки. Лозовский вытаращил глаза. Внутренности опалило. Во фляжке был спирт.

Туман исчез, в уши ударил гул двигателей, крики солдат, бегущих с носилками к вертолету. Вертолет был только один, второй уходил к югу, растворяясь в слепящем солнечном свете.

Лозовский осмотрелся и с удивлением обнаружил, что его «УАЗ» стоит как бы во главе колонны армейских «КАМАЗов».

— Вот, а ты — укол! — проговорил Ермаков и сам приложился к фляжке. — Очухался, корреспондент? Ну, парень, счастлив твой Бог!

Лозовский посмотрел на свои руки. Они были в грязи и в липкой черной крови.

— Степанов, — с усилием шевеля языком, сказал он. — Степанов!

— Отправили в Кабул.

— Он… жив?

— Был жив. Вставай. Полковник, в вертолет корреспондента. От себя не отпускать. Первым же бортом в Москву. Под твою ответственность. Если что — голову сниму! Ясно?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

— Почему — в Москву? — не понял Лозовский.

— Потому что второй раз тебе не повезет. Такие удачи бывают только раз в жизни.

— Да, повезло, — согласился Лозовский. — Даже не зацепило.

Офицеры переглянулись, а командующий озадаченно покачал головой.

— То, что тебя не зацепило, это везение. А вот то, что ты проехал по минному полю, — это, парень, не просто везение. Даже не знаю, как назвать. Считай, что ты родился во второй раз. Так и запомни: второй раз ты родился в месяц асад.

— Это по афганскому солнечному календарю, — объяснил полковник, которому командующий вверил Лозовского. — Месяц льва.

В вертолете он рассказал, что произошло. Охрана колонны приняла бой на месте, потому что обочина дороги была заминирована. Лозовский был единственным, кто об этом не знал.

По следу «УАЗа» из-под обстрела вышли восемь «КАМАЗов». Две машины сгорели. Банду моджахедов, просочившихся по горным тропам, уничтожили НУРСами боевые вертушки, окончательную зачистку ведет подоспевший десант. Потери с нашей стороны — шесть убитых и двенадцать раненых. Один тяжело — капитан Степанов. Выживет ли — неизвестно.

Степанов выжил. Он прожил еще девятнадцать лет. После ранения на его левом виске осталась глубокая вмятина, искривляющая лицо. Чтобы скрыть ее, он носил длинные волосы. Волосы были полуседыми. Прическа делала его похожим, как он сам говорил со своей застенчивой улыбкой, на старого педика. Он не любил фотографироваться. Возможно, поэтому на его могиле был снимок двадцатилетней давности.

В парадной форме, с капитанскими звездочками на погонах, с медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды.

Весь декабрь над Западной Сибирью от Тюмени до Салехарда разгуливала пурга, стихла только к Новому году.

Старое тюменское кладбище, лежащее между городом и аэропортом «Рощино», было покрыто голубым снегом. Из него прорастали верхушки памятников и крестов. Расчищены были лишь места свежих захоронений. Ровный низовой хиус гнал легкую поземку, неспешно затягивал следы машин и людей, уравнивал, как песок в пустыне, сиюминутное с вечным.

Сиюминутное превращал в вечное.

Лозовский посмотрел на часы. До московского рейса оставалось два часа. Часы были те самые, командирские, с гравировкой, которые перед вылетом из Кабула вручил ему в штабе 40-й армии генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский их не носил, надевал редко. Они приносили удачу. Удачу нужно экономить, не тратить на пустяки. Нынче надел, потому что ему была очень нужна удача.

Он чувствовал себя так, будто вступил на минное поле.

Как тогда, в Афгане.

Но теперь он об этом знал.

Еще в Шереметьеве, провожая Лозовского, Тюрин предупредил:

— Володя, аккуратней. Никаких лишних движений. Если все это не дикая случайность, за тобой будут смотреть в десять глаз.

Ты ничего не расследуешь. Ты никого не подозреваешь. Ты прилетел по поручению главного редактора. Передать семье материальную помощь, зайти в «Тюменские ведомости», зайти к начальнику УВД — узнать, что произошло с нашим корреспондентом. Все. Если мы правы, они сами на тебя выйдут.

Лозовский не последовал его совету. В разговоре с ним редактор «Тюменских ведомостей», лощеный господин, похожий не на журналиста, а на чиновника губернаторской администрации, сказал с приличествующим случаю постным видом:

— Погиб наш сотрудник. Трагическая нелепость. Мы постараемся выяснить, что произошло.

Лозовский возразил — намеренно вызывающе, намеренно резко:

— Погиб собственный корреспондент «Российского курьера». Его убили. Мы сделаем все, чтобы убийц нашли.

Как он и ожидал, его заявление произвело нужный эффект.

В Тюменском областном управлении внутренних дел его немедленно принял сам начальник, милицейский генерал в штатском — рослый, властного и одновременно вальяжного вида, какой бывает у прочно сидящих начальников на местах, когда высшее руководство далеко, в Москве, а с губернатором все отношения отрегулированы. По той нервной раздраженности, с какой он начал объяснять обстоятельства дела, Лозовский понял, что редактор «Тюменской правды» успел сообщить ему, с каким настроением прилетел московский журналист.

Степанова нашли в ночь на 24 декабря. На нефтепромыслах менялась вахта. Рабочих из Нижневартовска доставляли в Нюду летом теплоходами, зимой вертолетами, а из Нюды развозили по бригадам на вездеходах. Новая смена прилетела в Нюду 22 декабря, старая застряла из-за погоды. В маленький аэровокзал набилось больше трехсот здоровых мужиков, отпахавших двухнедельную вахту. Пошла пьянка. Рядом с аэровокзалом, в дебаркадере на берегу Нюды, притока Оби, был ресторан «Причал». Его держал Ашот Назарян, пожилой армянин из Карабаха. Началась драка. Кто дрался, почему — выяснить не удалось. Всех выкинула на улицу обслуга ресторана, сыновья и племянники Ашота. Что там дальше произошло — неизвестно.

Милицейский патруль подобрал Степанова в полукилометре от ресторана на берегу Нюды. По факту его смерти возбуждено уголовное дело, начато следствие.

По тому, как начальник УВД информировал спецкора «Российского курьера» об этом прискорбном происшествии, было ясно, что следствие как начато, так и закончится. Чего по пьянке не бывает. Напился, подрался, заплутал по пурге, замерз. По пьянке бывает все. В его тоне было и легкое осуждение. Он, конечно, все понимает, за моральным обликом каждого не уследишь, но все-таки тщательней нужно подбирать кадры, работать с ними, воспитывать. Трудно, кто спорит, но и без этого нельзя.

— Вы уверены, что Степанов был пьяным? — спросил Лозовский.

— Что значит уверен или не уверен? Конечно, уверен. Есть акт — заключение судмедэксперта. При вскрытии в желудке Степанова обнаружили алкоголь.

— Вскрытие производили в Тюмени?

— Нет, на месте.

— В Нюде?

— В районе. Дело ведет районная прокуратура. В Нюде у нас только опорный пункт с участковым, за порядком присматривает охрана промыслов.

Сомнений больше не оставалось. Ни о какой случайности не могло быть и речи. Это было убийство. Убийство это было. Вот что это было — убийство.

И все напряжение, в котором Лозовский находился с того момента, когда в кабинете Попова прочитал телеграмму из Тюменского УВД, вся свинцовая душевная тяжесть от сознания, что он сам, своими руками, из-за собственной лени и постыдно-мелочного желания выпендриться перед Поповым подставил того, кого спас девятнадцать лет назад и благодаря кому уцелел сам, трансформировались в холодное бешенство, сделавшее длинное заспанное лицо Лозовского совсем сонным, высокомерным, брезгливым.

— Хотите поговорить со следователем? Могу вызвать, — предложил начальник УВД. — Если погода не подведет, завтра утром он будет в Тюмени.

— Нет, генерал, — отказался Лозовский, умышленно опустив в обращении «господин» или еще бытующее в армии и в милиции «товарищ». — Не мое дело вникать в ход следствия. Это ваше дело. У нас другие возможности контролировать ситуацию.

— Мне передали, что вы считаете смерть корреспондента Степанова убийством. На чем основано ваше предположение?

— Это не предположение. Это уверенность. Но я не намерен навязывать вам свое мнение.

— Мы можем вызвать вас на допрос в качестве свидетеля, — с мягкой угрозой напомнил начальник УВД.

— Можете. Только это сделаете не вы, а следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры.

Начальник УВД не привык, чтобы с ним так разговаривали.

Он исподлобья, испытующе посмотрел на высокомерное, сонное лицо Лозовского, выглядевшего в надетом по такому случаю черном костюме и строгом галстуке, как нагло-самоуверенный депутат Госдумы, и решил отношений не обострять.

— Я возьму следствие под личный контроль, — примирительным тоном пообещал он.

— А вот это правильно, генерал, — одобрил Лозовский, прекрасно понимая, что личный контроль ограничится тем, что у следователя истребуют объяснительную записку, в которой будет изложена версия происшествия, основанная на свидетельских показаниях и акте судебно-медицинской экспертизы. И не имеет значения, появился этот акт по умыслу или местный судмедэксперт накатал его по просьбе следователя, которому нужно было без лишней мороки закрыть дело.

— Убийство журналистов стало дурной российской традицией, — добавил Лозовский так же высокомерно, брезгливо, сонно. — На этот раз мы не дадим спустить дело на тормозах.

Предоставив кругам от брошенного им камня расходиться по Тюмени, где, как и во всех таких городах, новости не имели обыкновения задерживаться на одном месте, он отыскал дом Степанова в «Затюменке», как называли район за речкой Тюменкой, передал вдове Коли Степанова десять тысяч долларов от «Российского курьера» и выразил соболезнование, ненавидя себя за убогость слов, несовместимых с огромностью беды, обрушившейся на эту маленькую милую женщину.

Лозовский знал ее еще совсем девчонкой. Она работала медсестрой в подмосковном военном госпитале, в котором после операции лечился Степанов. Приезжая проведать его, Лозовский часто заставал ее возле его постели. Она держала его за руку и молчала. В Тюмень он вернулся с ней. У них было двое детей.

Дочь, старшая, сразу после школы вышла замуж за военного моряка, жила в мужем в гарнизоне в Находке. На похороны отца не прилетела — очень дорогая дорога. Сын учился на первом курсе Тюменского инженерно-строительного института. Он был в отца — такой же застенчивый, с такой же мягкой, словно бы виноватой улыбкой. Сидел, сутулясь, зажав руки в коленях, лишь изредка, успокаивая, трогал мать за плечо.

Денег она словно бы не увидела, даже не поняла, что это деньги. Она была еще там, в черном омуте смерти, которая оглушает и слепит втянутых в свою воронку людей, а для посторонних — что ж, дело житейское.

— Он вас любил, Володя, он вас любил, — несколько раз повторила она. — Он был так рад вашему звонку. Так хотел написать хороший очерк, так хотел!

Все дела заняли у Лозовского полдня. Осталось одно: помянуть Степанова. Сняв пыжиковую шапку и отогнув капюшон канадской «аляски», в которой всегда ездил в зимние командировки, не чувствуя ни мороза, ни ветра, он стоял в легком чистом снегу, какого никогда не бывает в Москве, смотрел на снимок Степанова, а душу терзало: «Он вас любил, Володя, он вас любил».

Белесое ледяное солнце клонилось к закату. От шоссе, на обочине которого стояла красная «Нива» «Тюменской правды», длинными синими тенями тянулись два следа. Один Лозовского, другой молодого журналиста из «Тюменской правды», репортера отдела информации, которым заведовал Степанов. Звали его Эдиком, он был рыжеватый, шустрый, с живым смышленым лицом. Фамилия у него была в масть — Рыжов. Он сам предложил Лозовскому показать могилу Степанова и теперь стоял в деликатном отдалении, втягивая непокрытую голову с короткой стрижкой в овчину черного дубленого тулупа, слишком большого для его щуплого тела.

Лозовский догадывался, чем вызвана его услужливость.

Стало вакантным место нештатного собкора «Российского курьера». Должность без зарплаты, но открывающая возможность печататься в «Курьере», ездить на стажировку в Москву и серьезно повышающая статус местного журналиста. Лозовский ждал, что Эдик заговорит об этом, но тот молчал, понимая, что сейчас не время и не место для дел.

— Наденьте шапку, Владимир Иванович. Не Москва, уши отморозите, — не выдержал наконец Эдик и сам поспешно нахлобучил ушанку.

— Да, конечно, — рассеянно отозвался Лозовский. — В аэропорту ресторан есть?

— Ну! Какой же аэропорт без ресторана? Аэропорт может быть без самолетов, а без ресторана это не аэропорт. А мы все-таки не хухры-мухры — нефтяная столица Сибири!

— Поехали, помянем капитана Степанова.

— Может, здесь? — неуверенно предложил Эдик, извлекая из глубин тулупа бутылку водки и выжидающе глядя на Лозовского, готовый в любой момент водку убрать и сделать вид, что ничего он не предлагал, а просто показал, что у него совершенно случайно оказалась с собой эта бутылка.

— Грамотно, — одобрил Лозовский. — Закусь?

— А как же? — обрадовался Эдик и вытащил горбушку черного хлеба. — Есть. У нас все есть. А чего нет, того нам и не надо. Степаныч так всегда говорил.

— Да ты, брат, вполне сложившийся журналист. Верстай.

— Стаканов нету, — растерянно признался Эдик. — Хотел купить по дороге… Забыл.

— А вот это, Эдуард, непрофессионально. Ну ничего, опыт дело наживное. Какие твои годы.

Устроились на очищенной от снега скамейке. По очереди приложились к бутылке, занюхали хлебом. Молча посидели, чувствуя неуместность любых слов, даже привычно-ритуальных, в этом царстве голубого снега и тишины, в которую не проникали ни гул самолетов, ни моторы проносящихся по шоссе машин.

Самолеты и машины двигались беззвучно, как на экране телевизора, у которого выключен звук.

— Такие-то вот дела, Эдуард, — проговорил Лозовский, ощущая, как водка размывает скопившийся внутри лед. — Так он и не написал очерка. Да и ладно. Если бы ты знал, что жить тебе осталось всего день, стал бы ты писать очерк? Нет. И я бы не стал.

— А что бы вы делали?

— Что? Не знаю. Впрочем, знаю. Собрал бы вокруг себя всех своих. Жену, стариков, детей. И побыл бы с ними. Просто так. Чтобы они поняли, что я их люблю.

— Почему вы сказали, что он не написал очерка? — спросил, помолчав, Эдик. — Он написал.

— Откуда ты знаешь?

— Он читал мне куски. Начало там было такое — про Христича: «Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка». «Будто обметенный полярными вьюгами». В смысле седой.

— Разве он виделся с Христичем?

— Когда первый раз полетел в Нюду, нет. Сказал, что нет. Христича вызвали в Тюмень. Они разминулись.

— Откуда же он узнал, что Христич седой?

— Рассказали. Или домыслил. Поэтому решил слетать еще раз. Раз написал, что видел, нужно увидеть. Я ему говорю: вычеркни, Степаныч, охота тебе туда тащиться. Погоды такие, что застрянешь в Нюде до Нового года. Нет, говорит, жалко. Начало действительно получилось живое… Вы курите?

— Нет.

— Я закурю?

— Да на здоровье.

Эдик выудил из тулупа пачку «Явы», оторвал фильтр и закурил, держа сигарету не между пальцами, а как бы в горсти, и затягиваясь коротко, быстро.

— Ты что, сидел? — удивился Лозовский.

— Нет, а что?

— Зэки так курят.

— А, это. Привычка, с армии. Я служил во внутренних войсках, в лагерной охране… И ведь все было за то, чтобы ему не ехать. Кольцов улетел куда-то за границу на переговоры, без него в конторе ничего не хотели решать. Там же у них свои вертолеты. Ладно, говорит, как-нибудь доберусь. Добрался.

— Так встретился он с Христичем или не встретился?

Тулуп чуть шевельнулся — это Эдик внутри тулупа пожал плечами.

— Об этом нужно спросить у самого Христича. Я звонил ему в Нюду — уже после этого. Ну, понимаете после чего. Сказали, приболел. Взял отпуск, улетел домой. У него дом где-то на югах.

— Что еще было в очерке?

— Про Христича, про Кольцова, про его «Союз». Про то, как он использует старые кадры «нефтянки», опыт и все такое. Лихо Степаныч размахнулся. Всю жизнь клепал информашки, а тут на тебе, целое полотно. Я еще посмеялся: смотри, как бы тебе это полотно боком не вышло.

— Почему? — насторожился Лозовский.

— Не любит наш губернатор Кольцова.

— Чужак?

— Нет. Кольцов наш, тюменский. Но его «Союз» зарегистрирован в Москве. Значит, все налоги платит в Москве, Тюмени от его дел почти ничего не перепадает. Ребята из «Сиб-ойла» дверь к губернатору ногой открывают, а Кольцову каждый вопрос приходится решать через бабки. Губернаторская команда доит его как хочет… Странновато все это, Владимир Иванович, вам не кажется? Степаныч же не пил, нельзя ему было. А сказали, что замерз в пьяном виде. Ну, понятно, ментам нужно закрыть дело. Но все равно не сходится. С кем-то подрался. С кем ему драться? Зачем? Он мухи никогда не обидел. Я вам честно скажу: он научил меня ценить жизнь. Такой, какая она есть.

— Раньше не ценил?

Эдик надолго задумался и сказал:

— Не всегда.

— Что же, по-твоему, произошло?

— Кто его знает. Он собирал материал для очерка о «Союзе» Кольцова. Для положительного очерка. Это самое непонятное. Если бы копал компромат — другое дело, тогда все понятно.

— Что?

— Ну, что? А то сами не знаете. Тогда было бы ясно, что его убрали.

— Ты говоришь об этом, как о погоде, — заметил Лозовский.

— А для нас это и есть погода. Это Тюмень, Владимир Иванович. Здесь все держится на нефти. Миллиарды долларов крутятся. Вникните — миллиарды! Можете представить себе такие бабки?

— Нет.

— Я тоже. Но они есть. Понимаете? Их невозможно представить, но они есть. Они крутятся, что-то такое с ними делается. И мы с ними крутимся. Так, как хотят они. При таких бабках человеческая жизнь копейка. Сейчас еще ничего, немного устаканилось. А года четыре назад месяца не проходило, чтобы кого-нибудь не взорвали. Почему-то у нас модно было не стрелять, а взрывать.

— Сколько дней Степанов был в Нюде?

— Первый раз дня три. Второй два. А что?

— Мог он узнать что-то такое, чего ему знать не следовало?

— Сомнительно. «Нюду-нефть» наш УБЭП тряс по полной программе. С подачи губернатора. Если что, нашли бы, будьте покойны, тут не отмажешься. А что могло быть? Обычные дела: занижение объемов добычи, вся неучтенка идет налево. Тонна нашей нефти уходит примерно по двести баксов. А речь не о об одной тонне — о тысячах. Если не о десятках тысяч. Вот и прикиньте, какие тут игры.

— Как можно пустить неучтенкой столько нефти? — усомнился Лозовский.

— Кому нужно, те знают. Если Степаныч что и узнал, так по чистой случайности. Да и вряд ли. Народ там не из болтливых. А охрана такая, какой я нигде не видел. Командует бывший полковник, из военной разведки. Прошлым летом мы с ребятами пошли на моторке в те места порыбачить. Дай, думаю, возьму заодно интервью у Христича. Так нам даже на берег сойти не дали.

— Почему?

— Есть у меня кое-какие соображения. Три года назад «Нюда-нефть» загибалась. Сейчас — в порядке. Дело, думаю, в Христиче. Генералы «нефтянки» — народ очень опытный. Может, у него были данные разведочного бурения, о которых никто не знал. Или применил какую-то новую технологию. Это раньше было — обмен передовым опытом. А сейчас передовой опыт — «ноу хау». Очень больших бабок стоит. Потому и не любят чужих глаз… Скажите, Владимир Иванович, вы ведете свое расследование? Я бы мог…

— Нет! — перебил Лозовский. — И ты не суйся. Даже не пытайся. Этим должны заниматься профессионалы. Мы обратимся к генеральному прокурору, он возьмет дело под свой контроль.

— На том и заглохнет, — разочарованно заключил Эдик. — А я думал, что Степаныч был вашим другом.

— Он не был моим другом. Он мой друг. И останется им. Теперь уже навсегда. Ладно. Иди к машине, догоню.

Эдик ушел. Лозовский поднялся со скамьи и снял шапку.

— Пусть земля тебе будет пухом, Коля.

Глотнул из горла, поставил бутылку с остатками водки в снег под снимком Степанова, прикрыл горбушкой.

— Теперь тебе можно.

«Он вас любил, Володя, он вас любил».

Когда Лозовский выбрел с кладбища на шоссе, рядом с редакционной «Нивой» стоял темно-зеленый «лендкрузер» с черными защитными дугами и галогенными фарами на верхней консоли. Водитель сидел в машине, а пассажир прохаживался по обочине. Он был в черном кожаном меховом пальто, на голове чуть набекрень, надвинутая до бровей, была большая шапка из огненно-красного лисьего меха.

— Здравствуйте, Лозовский, — не подавая руки, проговорил он. — Я знал, что мы встретимся. Но не думал, что в таком необычном месте и при таких необычных обстоятельствах.

Это был президент ОАО «Союз» Кольцов, на котором странным образом замкнулись два сюжета из жизни Лозовского, судьбы двух близких ему людей — журналиста Николая Степанова и генерального директора компании «Нюда-нефть» Бориса Федоровича Христича.

Уже первое упоминание Христича в письме Кольцова главному редактору «Российского курьера» заставило Лозовского помрачнеть. Давняя история о том, как он попытался защитить Христича и что из этого вышло, была для него одним из самых неприятных, самых тягостных воспоминаний.

В свое время, предложив Попову очерк о Христиче и получив отлуп по той причине, что Христич из комсомольского возраста вышел и при всех его заслугах публикация очерка о нем в молодежном журнале неуместна, Лозовский не отступился. Ему понравился Христич. Он был из тех фанатично увлеченных своим делом людей, которые всегда вызывали у Лозовского легкую зависть и острое сознание собственной недоделанности. Еще в юности им повезло найти свое дело, они занимались только своим делом, а все остальное приходило как бы само собой, без их участия и усилий. Дело двигало их, приносило материальные блага, высокие должности, звания и награды. В тридцать лет они становились докторами наук, в тридцать пять генералами, в сорок руководителями крупнейших комбинатов и строек.

Таким был и Борис Федорович Христич, серб по происхождению, семью которого еще в девятнадцатом веке ветрами истории занесло в Приазовье.

Восемнадцатилетним студентом Московского института имени Губкина он впервые попал в Западную Сибирь, в экспедицию, которой руководил легендарный Фарман Салманов. Это и предопределило его судьбу. Летом 85-го года, когда Лозовский с ним познакомился, он уже несколько лет был лауреатом Ленинской премии, Героем Социалистического Труда, доктором наук, хотя ему не исполнилось и пятидесяти.

Рослый, жилистый, со смуглым, несколько высокомерным лицом, с легкой сединой в черных вьющихся волосах, он словно был подключен к неиссякаемому источнику энергии. Рабочий день у него заканчивался не раньше полуночи, а уже в пять утра перед управлением, размещавшемся в большом рубленом доме на окраине Нижневартовска, только начавшего прорастать из болота белыми кварталами многоэтажек, порыкивал зеленый, плоский, как колорадский жук, вездеход «Газ-47» или тяжело приземлялся, вздымая тучи пыли и листьев, вертолет Ми-8.

И очень понравилась Лозовскому цитата на листе ватмана над столом в его кабинете:

«Если трудности кажутся непреодолимыми, значит близок успех. Анахарсис Клод, IV век до н. э.»

Кто такой Анахарсис Клод, живший в четвертом веке до новой эры, хозяин кабинета не знал. Не узнал этого и Лозовский, хотя позже рылся в энциклопедиях. Но фраза запомнилась своей парадоксальностью и заменила в сознании Лозовского бледный ее аналог из популярного тогда шлягера Аллы Пугачевой: «Если долго мучиться, что-нибудь получится».

При знакомстве Христич отнесся к Лозовскому с некоторой пренебрежительностью, с какой серьезный человек, занятый серьезным делом, только и может относиться к сценаристу фильма «Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет». Но потом, почувствовав неподдельный уважительный интерес к себе, оттаял, возил по промыслам, знакомил с мастерами и бригадирами, показывал скважины, как хороший хозяин показывает высокоудойных коров: эта скважина может давать столько-то нефти в сутки, а та столько-то.

Цифры ничего не говорили Лозовскому, он понимал лишь, что это много.

Однажды уточнил:

— Может давать. А сколько дает?

— Столько и дает, — с неожиданной злостью ответил Христич и помрачнел, замкнулся, ушел в себя.

В нем угадывался какой-то надрыв, глубинная раздраженность, причин которой Лозовский не понимал, пока однажды вечером, у костра на таежной заимке, Христича не прорвало. То ли выпито было многовато, то ли накопилось в душе и рвалось наружу. Тогда Лозовский и узнал, что все успехи советских нефтяников, о которых с гордостью рапортовали на съездах, есть результат злостного браконьерства. Месторождение, которое могло работать сто лет, при хищническом выкачивании нефти истощалось за десятилетие, извлекалось не больше пятнадцати процентов запасов, а все остальное оказывалось недоступным по каким-то геологическим причинам, из которых Лозовский уяснил лишь то, что горизонты обводняются и для месторождения это очень плохо. Между тем существуют газлифтный, глубинно-насосный и еще какие-то способы, которые позволяют брать из пластов до девяноста процентов нефти, но никому это не нужно.

— Курвы! — выругался Христич. — Попомни мои слова: наши внуки нас проклянут!

Это было тем более трогательно, что детей у него не было, соответственно и внуков быть не могло. Его жена Наина Евгеньевна, высокая стройная красавица с большими нежными глазами газели, была из Баку, где смешение кровей иногда рождает удивительные женские характеры — с русской своевольностью и восточной преданностью. Она приехала в Тюмень на преддипломную практику, без памяти влюбилась в Христича и сопровождала его во всех сибирских экспедициях, быт которых не слишком-то пригоден для женщин. Скорее всего, как это часто случается, застудила придатки и детей иметь не могла.

Сама проблема нерационального использования природных богатств не вызвала у Лозовского желания немедленно взяться за перо. О проблемах только ленивый не писал, толку от этого было чуть. Но поддержать человека, противостоящего диктату партийных функционеров, главной и единственной целью которых всегда было отрапортовать об успехах, — в этом Лозовский видел свою обязанность журналиста и даже некоторое оправдание своей профессии, в сути своей вполне паразитической. Вернувшись в Москву, он начал обход редакций, соблазняя важностью проблемы.

В «Литературной газете» темой заинтересовались, но как-то вяло. В «Огоньке» все номера были забиты на год вперед. Клюнули в «Известиях». Как и сам Лозовский, в редакции не питали никаких иллюзий насчет того, что выступление газеты поможет решить проблему, но наехать на партноменклатуру показалось соблазнительным в свете провозглашенного Горбачевым обновления, которое еще не стало перестройкой, а существовало лишь в эмбриональном состоянии «интенсификации».

Лозовский предложил назвать статью «Браконьеры». В отделе поправили: «Хозяева и браконьеры». Статья вышла под заголовком «Быть хозяином». Она произвела эффект, настолько неожиданный и для автора, и для «Известий», что случай этот вошел в журналистский фольклор наравне с волком, который пасет овец.

Работая над статьей, Лозовский был уверен, что хищническая нефтедобыча — это местная тюменская самодеятельность, продиктованная руководителям обкома карьерными соображениями. Но, как выяснилось, такая практика была повсеместной. В редакцию пошли письма и телеграммы — из Татарстана, Башкирии, Азербайджана, Казахстана. Отзывы были такого рода, что наконец-то об этом преступном бардаке, за который нужно сажать, заговорили в печати.

Редактор отдела «Известий» Гриша Мартынов, через которого шла статья, сначала ликовал, на летучках демонстрировал пачки писем. Потом притих. Потом начал нервничать.

— Тебе не кажется, что мы сунулись немножко не туда? — поделился он своими ощущениями с Лозовским.

«Немножко не туда» — это было сказано слишком слабо. А насколько не туда — на этот счет Лозовского просветил министр нефтяной промышленности СССР. Он неожиданно вызвал его к себе телефонограммой, два часа, пока шло заседание коллегии, промурыжил в приемной, а потом обрушился с жаром, не растраченным на коллегии:

— Писаки х. вы! Ты хоть понимаешь, что ты наделал, мудак?!

— Я наделал? — огрызнулся Лозовский, давно усвоивший, что хамство — лучший способ отвечать на хамство. — А вы меня расстреляйте. И сразу будет полный порядок. Если это все, что вы хотели мне сказать, я, пожалуй, пойду. Дела, знаете ли.

— Сиди, твою мать! — рявкнул министр.

Причина этого странного вызова и начальственного гнева выяснилась чуть позже, когда министр, поостыв, провел Лозовского в комнату отдыха, налил ему редкого по тем временам шотландского виски, а сам хватанул фужер водки. В статье «Быть хозяином» министр усмотрел намек на то, что это он поощряет практику браконьерства. Это обидело его смертельно. Он вышел из «нефтянки», начинал буровым мастером, с браконьерством боролся как мог, но мог немногое, а точнее — не мог ничего.

— Почему? — спросил Лозовский.

— Он спрашивает! Раньше надо было спрашивать! Перед тем как писать!

Министр выматерился так, что сразу стало ясно, что он действительно выбился наверх из глубин народной жизни, но все-таки объяснил.

То, что Лозовский посчитал местной самодеятельностью Тюменского обкома партии, было не самодеятельностью, а государственной политикой. Нефть выкачивали без меры, потому что не выкачивать не могли. Нефтедоллары питали всю экономику СССР, истощенную собственной неэффективностью, непомерными расходами на оборону, войной в Афганистане и братской помощью угнетенным народам всего мира, ведущим освободительную борьбу.

Но и это было еще не все. Выступление «Известий» имело серьезнейшие политические последствия. Оно нанесло удар по репутации Советского Союза как мировой державы с неисчерпаемыми нефтяными запасами и, следовательно, с безграничными финансовыми возможностями. Запасы-то неисчерпаемы, но русские, оказывается, губят их неумелой эксплуатацией.

Наивно было бы думать, что на Западе об этом не знали. Но статья «Быть хозяином», в которой о проблемах советской «нефтянки» было сказано открытым текстом, подкрепила выводы, сделанные аналитиками госдепартамента США. Это усилило позиции президента Рейгана и позволило ему добиться от конгресса новых ассигнований на программу СОИ, стратегической оборонной инициативы, имевшей целью окончательно обескровить экономику «империи зла».

Когда Лозовский рассказал о разговоре с министром в «Известиях», Гриша Мартынов схватился за голову:

— Ни… себе!

А потом сказал:

— Все. Нам п….ц!

Так и вышло. В «Известиях» попытались срочно организовать «круглый стол» и на нем расставить правильные акценты. В ЦК поступили по-своему.

Лучший способ решить любую проблему — сделать вид, что ее нет. Нет никакой проблемы, и точка.

Выступление «Известий» было признано ошибочным, грубо извращающим положение дел в нефтяной промышленности СССР. Мартынова уволили со строгим выговором с занесением в учетную карточку, главному редактору указали.

Лозовского не исключили из партии единственно по той причине, что членом партии он не был. Ему на некоторое время перекрыли кислород во всех партийных изданиях, Гриша Мартынов перебивался заметками в журнале «Сельская новь». Но оба считали, что легко отделались.

Позже, уже в «Российском курьере», где Мартынов, приглашенный Лозовским, работал ответственным секретарем, они иногда вспоминали эту историю и поражались ее фантасмагоричности. Журналист написал правдивую на все сто процентов статью. Редактор ее опубликовал. И ни тот, ни другой даже на мгновение не задумались, а в чем, собственно, их вина и почему они должны радоваться легкости наказания.

— А ведь это мы с тобой развалили Советский Союз, — сказал однажды Мартынов. — Нас извиняет только одно. У нас не было таких серьезных намерений.

Для Бориса Федоровича Христича вся эта история имела последствием то, что его без шума убрали с должности начальника управления. Как тогда говорили — методом ударной возгонки: перевели в Москву, дали хорошую квартиру и назначили директором научно-исследовательского института нефтяной промышленности.

Наина Евгеньевна, прожившая всю жизнь в тайге, сияла. Больше всего ее восхищало, что в Москве нет комаров. Муж ее восторгов не разделял. Перед ним открывалась уверенная академическая карьера, но он уже был заражен вирусом правдоискательства. Получив доступ ко всей информации о положении в «нефтянке», он бомбардировал докладными записками Совмин, Госплан и Политбюро, писал Горбачеву, а всех, кто пытался его хоть немного утихомирить и воззвать к его здравому смыслу, воспринимал как личных врагов.

Время от времени приезжая к нему, Лозовский с грустью наблюдал, как этот сильный, талантливый, неукротимый человек, хозяин тайги, превращается в неврастеничного диссидента в худшем варианте — много говорящего, много пьющего, способного слышать только себя.

Кончилось это тем, чем и должно было кончиться. После интервью, которое Христич дал корреспонденту «Радио Свобода» Марку Дейчу, спровоцировавшему его на высказывания о политике Горбачева, его отстранили от руководства институтом и вызвали в Комитет партийного контроля. Христич швырнул на стол председателя КПК партбилет, бросил квартиру и уехал из Москвы неизвестно куда.

Лозовский отловил Марика и набил ему морду. Это его развлекло, но тяжести с души не сняло. В том, что с Христичем произошло, он считал виноватым себя.

С тех пор он ничего не слышал о Христиче. Узнав из письма Кольцова в «Российский курьер», что он генеральный директор компании «Нюда-нефть», Лозовский сначала обрадовался. Хозяин тайги вернулся в тайгу, снова оказался при своем деле. И то, что дохлая компания «Нюда-нефть» под его руководством всего за три года выбилась в лучшие, что производительность скважин там в среднем в три раза выше, чем по всей Тюмени, казалось вполне естественным.

Вряд ли у Христича были, как предположил Эдик, какие-то данные разведочного бурения, о которых никто не знал. А вот то, что он применил новые технологии нефтедобычи, о которых говорил в памятный вечер на таежной заимке, было похоже на правду.

Но информация о том, что на Христича заведено уголовное дело за неуплату налогов, заставило Лозовского умерить свою радость. Он знал, что Борис Федорович, как и большинство крупных руководителей в те времена, экономикой не интересовался и все эти дела всегда передоверял своим замам. К задержке налоговых отчислений в бюджет он никак не мог быть причастен. А это значило, что его подставили. Небрежное «Уладим» нефтебарона Лозовского не успокоило. Если Христич не знает своей вины, он никогда не напишет в налоговую полицию покаянного заявления, на основании которого можно прекратить уголовное преследование.

Не тот человек.

А если дело не будет прекращено — что? От двух до семи лет?

При случае Лозовский намерен был узнать у Кольцова, удалось ли ему уладить дело и как. И вот случай представился. Но сейчас Лозовского волновало совсем другое.

Тюрин сказал: «Если мы правы, они сами на тебя выйдут».

Они вышли.

Лозовский спросил:

— Когда вы говорите, что мы встретились в таком необычном месте и при таких необычных обстоятельствах, что вы имеете в виду?

— Кладбище, — ответил Кольцов. — Смерть.

— Вот как? — холодно удивился Лозовский. — Не знаю более обычного места, чем кладбище. В городе может не быть аэропорта, магазина, даже пивной. Но кладбище есть всегда. А смерть… Вы считаете себя бессмертным?

Еще при первой встрече в Москве Лозовский обратил внимание на странную малоподвижность лица Кольцова. Сейчас, в рассеянном свете угасающего зимнего дня, оно выглядело серой маской, даже мороз не тронул его румянцем. Это было лицо человека, вся жизнь которого проходит в кабинетах с кондиционированным воздухом, с предупредительными референтами и профессиональными сотрудниками, на которых не нужно повышать голоса и даже выражать неудовольствия соответствующей гримасой.

На слова Лозовского, мрачноватую двусмысленность которых сам он понял только после того, как их произнес, Кольцов не прореагировал — будто и не услышал.

— Отпустите машину. Вас отвезут в аэропорт. Нам нужно поговорить о делах.

Откуда-то возник молодой человек с быстрыми внимательными глазами — охранник, с которым Кольцов приезжал в «Правду», предупредительно открыл перед Лозовским заднюю дверь джипа.

— Прошу, — пригласил Кольцов, даже в мыслях, вероятно, не допуская возможности отказа.

Лозовский высокомерно, сонно посмотрел на него с таким видом, будто не понимает, о чем им говорить, потому что никаких дел у него с нефтебароном нет. Но из вежливости снизошел:

— Минутку. Мне нужно закончить свои дела с Эдуардом.

Он прошел к «Ниве», возле которой топтался Эдик, отметив, как под огненным мехом шапки недоуменно привздернулись черные брови нефтебарона. Забрав из салона свою дорожную сумку, пожал журналисту руку и дал визитную карточку, выполненную по эскизу одного из лучших дизайнеров Москвы и отпечатанную во Франции на плотной, тонкого тиснения, голубоватой бумаге «верже».

— Рад был познакомиться, Эдуард. Спасибо за помощь. Будешь в Москве — заходи.

Эдик уважительно рассмотрел визитку и с сомнением покачал головой:

— Не знаю, когда я буду в Москве. Слишком большая стала Россия. Раньше два часа — и в столице. А сейчас на билет нужно копить месяц. Владимир Иванович, я вот что хочу сказать…

— Знаю. Хочешь стать собкором «Курьера». Подумаем.

Эдик неожиданно покраснел и растерянно, со жгучей обидой посмотрел на Лозовского:

— Да вы что?! Владимир Иванович! Вы что?! Вы думаете, я только из-за этого… Вот все вы, москвичи, такие!.. Все!.. Все вы…

— Ну-ну, кто?

— Говно!

Эдик в клочки разорвал визитку, швырнул обрывки на снег и полез в «Ниву». Лозовский ухватил его за плечи и вынул из машины, стараясь не выронить Эдика из тулупа. Тот отбивался:

— Пустите меня! Отвалите! Отстаньте!

Материализовался охранник:

— Разрешите помочь?

— Обойдусь.

— Имею приказ.

— Пошел на…!

Охранник исчез.

Лозовский показал Эдику на обрывки визитки и строго предупредил:

— Ты разорил меня на полтора доллара. Больше этого не делай. А теперь выкладывай. О Степанове, я правильно понял?

— Да, — хмуро кивнул Эдик. — Я так думаю, что Степаныч все-таки встретился с Христичем. Еще в первый приезд. У него в очерке было про его кабинет. Типа простой. И про надпись на стенке. Насчет того, что если тебя прижало, то скоро будешь на льду.

— На каком льду?

— Ну, в шоколаде. В порядке. Цитата из какого-то грека.

— Понял. Дальше.

— Выходит, Степаныч был у него в кабинете, правильно? А кто его пустит, если нет хозяина?.. Это одно. Другое вот что. Смурной был Степаныч. Улетел веселый, прилетел смурной. Сказал: буксует очерк. Но я сейчас думаю, дело не в очерке. Узнал он что-то от Христича. Как вы сказали: чего ему знать не следовало.

— Так, — проговорил Лозовский. — Слушай меня внимательно. С этой минуты ты собкор «Российского курьера» по Тюменской области. Ты сказал, что у Христича дом где-то на югах. Твое первое задание: узнать адрес.

Он достал еще одну визитку, написал два номера:

— Это мой домашний, это мобильный. — Немного подумал и приписал еще номер. — Мобильный Тюрина. На всякий пожарный. Если что, он меня найдет. Тюрин Павел Петрович. Он же Павел Майоров.

— Знаю, — кивнул Эдик. — Я читал его корреспонденции в «Курьере».

— И как тебе они? — заинтересовался Лозовский.

— Информативно. Но словарный запас маловат.

— А вот этого ему никогда не говори. Читал, информативно. И все. Понял?

— Обидится?

— Огорчится. И еще. Банк, через который «Союз» проводит платежи…

— Знаю, — кивнул Эдик. — «Союз-кредит». Карманный банк Кольцова. Он обслуживает только «Союз».

— В середине ноября у них был сбой в компьютерной системе. На шесть суток. Хотелось бы знать, был или ничего не было. Но это, пожалуй, тебе не по силам. Так что считай, что это не задание, а пожелание.

— Обижаете, Владимир Иванович. Нет ничего проще. У меня там знакомая работает операционисткой.

— Хорошая знакомая?

— Более чем. У меня даже возникают насчет нее серьезные намерения. Но я их стараюсь давить. Пока удается.

— По-моему, мы получили в Тюмени неплохого собкора, — заметил Лозовский.

— Спасибо, шеф. Постараюсь соответствовать.

— Действуй. И сразу мне. Звони в любое время дня и ночи.

— Ночью не получится, — с сожалением сказал Эдик. — Телефон мне никак не поставят. А на коммерческой основе — пупок развяжется.

Лозовский протянул ему свой мобильник:

— Держи. Редакционное имущество. Обращайся бережно. Пиво им не открывай, орехи не коли, в собак не швыряй. Счет будешь присылать, оплатим. И вот что еще, Эдуард. Про то, что ты ищешь адрес Христича, не должен знать никто. Никаких прямых расспросов. Только окольные. Отнесись к этому очень серьезно. Как-то не улыбается мне отморозить уши на твоей могиле.

— Вы думаете… даже так?

— Ты мне что сказал про Тюмень? Так вот я говорю тебе то же самое.

— Понял, Владимир Иванович. Извините меня.

— За что?

— Ну, что назвал вас говном.

Лозовский усмехнулся:

— За правду не извиняются.

Он вернулся к «лендкрузеру». Охранник открыл перед ним дверь джипа и занял место рядом с водителем.

Кольцов приказал:

— В город.

За двадцать с лишним лет журналистской работы Лозовский вдоль и поперек объехал весь Советский Союз. Каждый город, в котором он побывал, запоминался какой-то одной деталью, а эта деталь вытаскивала из памяти все остальное. В заполярном Норильске это были капитальные двухэтажные помойки. В Минске белые лебеди на туманном озере. В Барнауле пышные, непередаваемой вкусноты караваи. В Термезе комары, злобные, как крокодилы.

Тюмень была из тех городов, которые не оставили в памяти ничего. Как Челябинск, Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, Орск. Оказавшись в них, Лозовский ощущал себя так, будто взял в руки книгу, про которую точно знал, что читал ее, но про что эта книга, не помнил решительно.

Заводские трубы, нефтехранилища, забитые цистернами железнодорожные пути, деревянные окраины и безликий каменный центр той уныло правильной планировки, по сравнению с которой даже новые типовые кварталы казались дерзким архитектурным изыском.

Но теперь, глядя на город через тонированные стекла джипа, Лозовский подумал, что зацепка останется: современные офисы нефтяных компаний с известными всей России названиями-брендами — «ТНК», «ЮКОС», «РОСНЕФТЬ», «СИБ-ОЙЛ». На фоне облезлых домов, среди улиц с разбитым асфальтом, с нечищенными по случаю прошедших новогодних праздников тротуарами, по которым спешили с работы люди в черном, они выглядели вызывающе, самодовольно, нагло.

Лозовский предполагал, что «лендкрузер» пристанет к одному из таких офисов, но джип миновал центральную площадь с помпезным зданием бывшего обкома партии, а ныне администрацией губернатора, свернул в старую часть города и притормозил возле недавно отреставрированного трехэтажного особняка с кариатидами на фасаде.

От улицы особняк отделяла высокая кованая ограда, от Ворот к подъезду вела расчищенная от снега аллея с маленькими елками и стилизованными под старину фонарями. Так и виделись кошевы с медвежьими полостями и лакированные санные кареты, подвозящие к особняку губернских дам и господ, имеющих быть у предводителя дворянства на благотворительном балу в пользу сироток.

Патриархальную гармонию нарушали лишь тарелка спутниковой антенны и особенно вывеска «Союз», уместная на здании обкома, но никак не на крыше этого особняка. Она не вязалась ни с кариатидами, ни со спутниковой антенной, ни с самой Тюменью, уже со скрипом вплывшей, как старая баржа, в новые времена. Странным образом она мгновенно превращала историю в винегрет.

Лозовскому почему-то сразу вспомнился твердокаменный коммунист Зюганов, вылезающий из шестисотого «Мерседеса».

Аббревиатура ОАО «Союз», нейтрально выглядевшая на бумаге, здесь била в глаза своей претенциозностью и обнаруживала в человеке, который выбрал для своей компании это название, амбиции те еще. «Союз» — не хухры-мухры!

— Симпатичный особнячок, — отметил Лозовский тем тоном, каким в преддверии серьезного разговора делают замечания посторонние, попутные. — А вот вывеска не смотрится — не на месте.

— Мы строим офис в Москве. Там она будет на месте, — ответил Кольцов так же попутно.

В просторном, обставленном современной добротной мебелью кабинете на втором этаже особняка, куда они поднялись по мраморной лестнице, покрытой красным ковром, Кольцов указал Лозовскому на глубокое кожаное кресло, а сам остался стоять возле письменного стола.

Без пальто и шапки он оказался неожиданно маленьким и напомнил Лозовскому атомный ледокол «Ленин», который он однажды видел в порту Мурманска и который поразил его своими игрушечными размерами. Ему объяснили, что это не сам «Ленин», а его точная копия — сателлит, вывозящий отходы ядерного топлива.

Такой же маленькой копией самого себя был и Кольцов — копией того Кольцова, каким он вырисовывался из составленной Региной Смирновой справки, каким казался партнерам, конкурентам и, возможно, самому себе: известным тюменским нефтепромышленником, крупным бизнесменом, президентом уверенно набирающей силу финансово-промышленной группы «Союз» — одного из самых агрессивных игроков на нефтяном рынке России.

Кольцов сразу приступил к делу.

— Я разочарован, Лозовский. Я очень разочарован, — заговорил он, для убедительности пристукивая по столу костяшками пальцев. — Я сделал господину Попову серьезное предложение и был вправе рассчитывать, что и ко мне отнесутся столь же серьезно. Вместо этого…

— Притормозите, — остановил его Лозовский. — Какое предложение вы сделали господину Попову?

— Он не сказал вам?

— Нет.

— Почему?

— Вероятно, не счел нужным.

— В таком случае не уверен, что это следует делать мне.

Лозовский поднялся из кресла, одернул пиджак, поправил галстук и улыбнулся самой обаятельной улыбкой, на какую был только способен.

— Господин Кольцов, встречу с вами я буду вспоминать долго и с удовольствием. Кофе у вас был замечательный. А коньяк так просто слов нет. Никогда такого не пил. И когда я говорю «никогда такого не пил», это и значит, что я никогда такого не пил. А теперь распорядитесь вызвать такси. За такси я заплачу сам.

Мгновение помедлив, Кольцов нажал кнопку звонка.

Бесшумно возникла секретарша, подтянутая, средних лет дама в строгом английском костюме.

— Кофе и коньяк для гостя.

— И бутерброд, — подсказал Лозовский. — С ветчиной. Большой. Можно два.

Дама удалилась. Кольцов обошел стол, нажал клавишу интеркома:

— Зайдите.

Появился молодой референт, каких Лозовский немало повидал в пресс-службах крупных компаний — знающих себе цену, уважающих патрона без подобострастия, предупредительных без угодливости, вполне столичного вида. И все же некий перебор в нем был: в слишком модном костюме, в слишком модном галстуке, в модных туфлях на высоком скошенном каблуке, в чуть-чуть излишней самоуверенности — налет провинциальности, какой Лозовский отметил и в Кольцове, когда тот в фойе «Правды» вознамерился поцеловать руку Милене Броневой. В фойе «Правды» руки женщинам не целуют.

— Шеф?

— Ситуация в «Российском курьере».

— Я докладывал.

— Повторите.

Референт покосился на Лозовского, вновь свободно развалившегося в глубоком кресле, и вопросительно взглянул на Кольцова.

— Слушаем, — кивнул тот, давая понять, что при Лозовском говорить можно, сам занял свое кресло и как бы утонул в нем, слился с мебелью, стал частью кабинета. Но сесть сотруднику не предложил, что было, по всей вероятности, необычно и заставило референта подобраться.

— Влиятельный московский еженедельник. Политическая ориентация умеренно-центристская. Объем двадцать четыре полосы. Выходит с января девяносто четвертого года. По данным прошлого года тираж сто двадцать тысяч экземпляров. Распространяется в основном по подписке. Ориентирован на деловые круги. Рейтинг стабильно высокий. Последнее время несколько снизился. В штате тридцать два журналиста. Большая сеть нештатных корреспондентов в Москве и на местах.

— Финансовое положение?

— Крайне неудовлетворительное. Пакет акций журналистского коллектива заложен в банке. Контрольный пакет у московских властей — у АФК «Система». Блокирующий, двадцать пять процентов плюс одна акция, у одного из сотрудников.

— У кого?

— Некто Лозовский. Шеф-редактор отдела расследований. Профессионален. Очень хорошо информирован. Беспринципен. Самовлюблен. Считает себя лучшим журналистом Москвы. По складу характера хам.

— Хам? — заинтересовался Лозовский. — Странно. А мне он показался воспитанным человеком. Почему же он хам?

— Комплекс неполноценности, — вежливо пояснил референт и продолжил, обращаясь к шефу: — Уязвленное честолюбие — рвался стать главным редактором, но не стал. Неуправляем. Для налаживания контактов не пригоден. В этом смысле больше подходит…

— Достаточно. Менеджмент?

— Генеральный директор — Броверман. В редакционную политику не вмешивается. Главный редактор — Попов…

Дверь приоткрылась, всунулась девичья мордашка:

— Можно?

Впорхнула молоденькая секретарша с подносом, накрытом крахмальной салфеткой, по знаку Кольцова поставила поднос на журнальный стол рядом с креслом Лозовского. Под салфеткой оказался кофейный сервиз, бутылка «Боржоми», бутылка коньяка «Хеннесси» и тарелка с двумя бутербродами с красной икрой.

Бутерброды были обширные, на белых подрумяненных тостах, в потеках сливочного масла, с густым слоем икры. При виде их Лозовский невольно сглотнул слюну и вспомнил, что с утра ничего не ел. Но рюмка почему-то была только одна и только один фужер.

— Ветчины не было, извините.

— Переживу.

Обернув бутылку «Хеннесси» салфеткой, она хотела наполнить рюмку, но Лозовский решительно возразил:

— Не сюда. Сюда, — показал он на фужер. — А сюда — для вашего шефа.

Секретарша сделала большие глаза и шепотом сообщила:

— Он же не пьет.

— Совсем? — тоже шепотом удивился Лозовский.

— Совсем.

— Это ужасно. Спасибо, деточка. Я привык к самообслуживанию.

С этими словами набуровил треть фужера коньяка, махнул его крупным глотком и занялся бутербродом.

Секретарша выпорхнула.

— Продолжайте, — обратился к референту Кольцов. — О Попове подробней.

— Пятьдесят лет. Образование МГУ, Академия общественных наук. Человек команды, но слишком прямолинеен, тонкостей не улавливает. Отсюда проколы. Летом девяносто девятого года сделал ставку на связку Примаков — Лужков. Ошибку понял, но поздно. «Курьер» — последняя возможность быть на плаву. Готов лечь под кого угодно при условии, что останется главным редактором.

— Положение в редакции?

— Прочное. Имел место конфликт с Лозовским. Сейчас отношения наладились. Года два назад мэр Лужков приказал уволить Попова. Лозовский увольнение заблокировал.

— Следовательно, Попов и Лозовский одна команда?

— Да, шеф. Друзьями они не стали, но у них нет выбора. Когда корабль тонет, все гребут в одну сторону. А их корабль тонет.

— Все?

— Все.

— Спасибо. Вы уволены.

Референт превратился в ошарашенный вопросительный знак.

— Но…

— Идите получите расчет.

— Шеф!

— Свободны.

— Круто! — оценил Лозовский, когда референт, низведенный до многоточия, мелким горохом высыпался из кабинета.

— В бизнесе ошибки недопустимы. Мелкие ошибки недопустимы особенно. Их трудно отследить. Крупные ошибки прогнозируемы. Самые грандиозные проекты рушатся из-за мелких ошибок.

— Вы прямо как мой старшина в учебке, — отметил Лозовский, покончив с одним бутербродом и берясь за второй. — Он всегда говорил: «Рядовой Лозовский, мне до феньки, что пуговица у тебя болтается на сопле. Но сегодня ты потеряешь пуговицу, а завтра затвор от карабина. Два наряда вне очереди!» Он говорил, конечно, не «до феньки», более выразительно, но смысл тот же.

— Ваш старшина был глубоко прав. Я уже понял, что мы неправильно оценили ситуацию. В чем?

— Вы правильно оценили ситуацию. Если бы это была фирма. В журналистике другие приоритеты. Не факт, что все бросаются дружно грести, когда корабль тонет. Бывают случаи, когда лучше дать ему потонуть. Чтобы он не достался врагу. Фразеология советская, но вполне уместная в фирме «Союз». С чего это вы так назвали свою компанию?

— Вернемся к нашим делам, — вновь продемонстрировал Кольцов свою способность слышать только то, что желал слышать. — Господин Попов ввел меня в курс проблем «Российского курьера». Он предложил мне купить у московского правительства контрольный пакет акций «Курьера»…

— И отдать ему в доверительное управление? — предположил Лозовский, наливая кофе в тончайший кузнецовский фарфор.

— Он на это рассчитывает.

— Вы обещали?

— Я не исключил эту возможность. Но позже принял другое решение. Сейчас медиа-бизнес меня не интересует. Я предложил следующий вариант. Я покупаю типографию в Красногорске… Вы слышали о ней?

— Я слышал о ней столько, что уже не верю в ее существование. Это миф, рожденный воспаленным воображением Бровермана.

— Это не миф. Типография существует, покупка ее реальна. Так вот, я покупаю типографию, вы печатаете в ней «Российский курьер» по минимальным расценкам — по символическим. Разумеется, не вечно. До тех пор, пока «Курьер» не выйдет на самоокупаемость.

— Вы только что сказали, что вас не интересует медиа-бизнес.

— Типография — хорошее вложение капитала. При грамотном руководстве это очень прибыльное предприятие. Один мой знакомый, лондонский издатель, говорит так: «Мы печатаем не книги, мы печатаем деньги».

— Сэр, — добавил Лозовский.

— Сэр?

— Так говорит ваш лондонский знакомый. «Мы печатаем не книги, мы печатаем деньги, сэр».

— Вы все время пытаетесь увести разговор в сторону, — заметил Кольцов. — Почему?

— Я расслабился. Бутерброды были хороши, коньяк хорош. А вот кофе не очень. Только не спешите увольнять секретаршу.

Просто пусть сменит сорт. Рекомендую «Амбассадор». — Лозовский промокнул губы и бросил салфетку на поднос. — Я вас внимательно слушаю.

— Такое предложение я сделал господину Попову. Серьезное предложение. Полагаю, вы не будете этого отрицать.

— Оно не просто серьезное. Оно характеризует вас как очень остроумного человека. Одним выстрелом вы убиваете двух зайцев. Удачно размещаете капитал и получаете рычаг давления на «Российский курьер». Что ценно — не афишированный. Сегодня тарифы символические, а завтра очень даже не символические. Финансовая узда. Браво, господин Кольцов. Мысленно аплодирую.

— Вы всегда подозреваете партнеров в задних мыслях?

— Да. А вы?

— Остановимся на том, что мое предложение серьезное. Оно решает сегодняшние финансовые проблемы «Курьера». О том, что будет завтра, будем говорить завтра. В ответ я попросил совсем немного: опровергнуть интервью генерала Морозова в адекватной форме. Господин Попов предложил сделать это в форме очерка о моем бизнесе. Не скажу, что эта идея мне очень понравилась. Реклама никогда не бывает лишней, но лишь в том случае, если реклама умная. Попов уверил меня, что очерк напишете вы. Это была единственная причина, по которой я согласился.

— Если вы спросите, люблю ли я комплименты, честно скажу: да. Продолжайте.

— И что же я узнаю? Вы перепоручили дело местному журналисту. Я ничего не имею против журналиста Степанова. Он произвел на меня хорошее впечатление. Серьезен, обстоятелен. Знает проблему, владеет историей вопроса. В целом мне понравился очерк, который он написал.

— Вы читали очерк?

— Да. Он показал мне первый вариант. Попросил дать свои замечания. Я дал.

— У вас сохранился экземпляр?

— Где-то есть. Ксерокопия. Оригинал я вернул Степанову со своими пометками. Встретиться с ним не смог, так как срочно улетел на переговоры в Лондон. В целом, повторяю, очерк мне понравился. Даже очень понравился…

— Не здесь бы нам вести этот разговор! — резко перебил Лозовский. — Не здесь!

— Где?

— На кладбище. Над могилой журналиста Степанова, очерк которого вам понравился!

— Понимаю ваши чувства, — проговорил, помолчав, Кольцов. — Да, понимаю. В свое оправдание могу сказать лишь одно: я только вчера вернулся из Лондона и узнал, что произошло. Поэтому мы не смогли принять участия в похоронах.

Мы выплатим вдове единовременное пособие, позаботимся о памятнике. Сыну Степанова назначим ежемесячную стипендию в сто долларов. Он будет получать ее до окончания института.

Соответствующие распоряжения мной уже отданы. Поверьте, я искренне сожалею. Но и со Степанова вины не снимаю. Не хочется об этом говорить, но приходится. Мы устроили ему поездку в Нюду, дали вертолет, мой личный вездеход, квалифицированное сопровождение. Главный инженер «Нюда-нефти» бросил все дела и три дня возил его по промыслам. Все показал, все рассказал. Не понимаю, с чего вдруг Степанову взбрело в голову лететь в Нюду еще раз. Никого не предупредил, в вертолет с промысловиками проник, как партизан. В Нюде не пришел к руководству, никому не представился. Никто даже не знал, что он появился в поселке. Как мы могли обеспечить его безопасность? Не понимаю. Появились вопросы — приди, спроси. Нет меня — есть мои заместители.

— Он полетел в Нюду, чтобы встретиться с Христичем.

— Борис Федорович не встречается с журналистами. Вашего брата он на дух не переносит. Не знаю, чем это вызвано, но это так. И Степанов это знал — я его специально предупредил.

— Он стал жертвой профессиональной добросовестности.

— Он стал жертвой профессиональной распущенности! — с прорвавшимся раздражением парировал Кольцов. — Пить неизвестно где, неизвестно с кем — на это способны только российские журналисты. А потом бегаете по Тюмени и кричите, что вас убивают. Да кому вы нужны, чтобы вас убивать? Дешевле купить.

— Не всегда.

— Прошу извинить. Я не имел в виду вас. Вернемся к проблеме. Интервью генерала Морозова не опровергнуто, это продолжает наносить нам ущерб. Котировка акций «Нюда-нефти» остается недопустимо низкой, проявилась тенденция к снижению курса акций «Союза». Вы можете предложить решение?

— Нет. Это ваша проблема. — Лозовский взглянул на часы. — Мне пора.

— Не спешите, успеете. Давайте говорить как деловые люди. При каких условиях вы воспримите ее как свою проблему? Я готов обсудить их со всей серьезностью.

— Они вам не понравятся.

— Но эти условия есть?

— Есть.

— Какие?

— Я хочу видеть убийц Степанова. В тюрьме. Или в могиле. Мне это все равно. Меня не колышет законность. Меня колышет справедливость.

— Опять вы за свое! Да никто вашего Степанова не убивал!

— Правильно, я опять за свое, — подтвердил Лозовский. — Объясню почему. Как я понял, вы не пьете?

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Никогда?

— Никогда.

— Почему?

— Мне это не интересно.

— А теперь представьте себе такую ситуацию. Однажды я узнаю, что вы напились, ввязались в драку и вас убили. Какой вопрос сразу возникнет у меня?

— «Кто?»

— Нет. «Зачем?»

— Вы хотите сказать…

— Да, это я и хочу сказать. Степанова убили. Алкоголь, который обнаружили в его желудке при вскрытии — туфта, попытка представить убийство как несчастный случай по пьянке. Расчет простой: общеизвестно, что все журналисты пьют. Не все, господин Кольцов.

— Вы говорите так, будто подозреваете в убийстве меня.

— Я этого не сказал. Это сказали вы.

— Чушь! Я был заинтересован, чтобы Степанов доработал очерк и опубликовал его в «Российском курьере». Это решало мои проблемы. Сами посудите: какой мне резон в смерти журналиста?

— Он мог узнать лишнее.

— Лишнее? О чем вы говорите? Чтобы узнать лишнее о самой захудалой компании, нужна экономическая разведка. Она есть в любой серьезной корпорации, в ней работают десятки профессионалов. А тут появляется журналист Степанов и за два дня узнает лишнее! Лишнее — что? Выскажите хоть какое-нибудь предположение, чтобы я понял, что имею дело с серьезным журналистом, а не с безответственным болтуном!

— Он мог узнать, что на промыслах добывают неучтенную нефть и гонят налево.

— У вас больное воображение, Лозовский. Вы никогда этого не докажете. Потому что невозможно доказать того, чего не было и быть не могло! Неучтенка! Да нас проверяли десятки раз! И если бы обнаружили хотя бы тонну неучтенки, я бы сидел не здесь, а в тюрьме!

— А я не собираюсь ничего доказывать. Вот что появится в ближайшем номере «Курьера» на первой полосе: «В поселке Нюда убит наш собственный корреспондент. Он собирал материал для очерка о фирме „Союз“ и ее дочерней компании „Нюда-нефть“». И все. Здесь каждое слово правда. Даже если вы наймете команду лучших юристов, они не смогут обвинить нас в диффамации. «Шапка» будет семьдесят вторым кеглем. Знаете, как выглядит семьдесят второй кегль? — Лозовский показал пальцами размер кегля: — Вот так. Такими буквами будет набрана «шапка». А теперь я вам скажу, какой будет «шапка». В ней будет всего два слова: «За что?» Как отреагирует на это биржа?

— Это шантаж!

— Да.

— Чего вы добиваетесь?

— Я вам уже сказал. Я хочу, чтобы убийцы Степанова получили свое. Я хочу, чтобы вы поставили на уши доблестную тюменскую милицию во главе с ее начальником. Я не могу этого сделать. Вы можете.

— А ваше намерение обратиться в Генеральную прокуратуру России?

— Одно другого не исключает. Но мы знаем, что такое Генеральная прокуратура России. Она способна разбираться только с собственными генеральными прокурорами. Мне не нужен процесс. Мне нужен результат. Тюменская милиция сможет получить результат. И достаточно быстро. Если у нее будут стимулы. А стимулы ей создадите вы. После этого я восприму вашу проблему как свою.

— Мне не нравится ваш тон. Но в вашей позиции есть логика. Договорились. Я создам стимулы для нашей милиции. Но сначала разберусь сам.

— Только не пытайтесь решить свою проблему в обход меня, — предупредил Лозовский, вставая. — Если я об этом узнаю, а я узнаю немедленно, Попов в тот же день останется без работы.

— У вас всего лишь блокирующий пакет «Курьера», — напомнил Кольцов. — Этого мало, чтобы уволить главного редактора. Вы не сможете этого сделать.

— Смогу, — возразил Лозовский. — Юрий Михайлович Лужков не забывает обид. Ему понравится мое предложение поставить во главе «Курьера» своего человека. Я даже знаю этого человека.

— Почему вы не сделали этого раньше?

— Как раз потому что я его знаю. Но теперь сделаю.

— И отдадите «Курьер» в чужие руки?

— Да. Последнее время я все чаще думаю: а зачем мне «Курьер»? Последнее время я все меньше понимаю, что такое журналист в России.

Откинувшись к спинке кресла, Кольцов внимательно и как бы с любопытством посмотрел на Лозовского:

— С нашей первой встречи в «Правде» я чувствую ваше неприязненное отношение ко мне. Такое впечатление, что вы невзлюбили меня с первого взгляда. Почему?

— Что вы, господин Кольцов, вы ошибаетесь, — заверил Лозовский. — Я как только увидел вас, так сразу подумал: вот человек, с которым мы будем дружить домами!

— А если серьезно?

— Вы любите тех, кто подставляет ваших друзей?

— Разумеется, нет.

— Я тоже.

— Кого я подставил?

— Бориса Федоровича Христича.

— Он ваш друг?

— Не могу на это претендовать, для меня это слишком большая честь. Он один из двух самых уважаемых мной людей.

— Кто второй?

— Николай Иванович Рыжков.

— Тот самый? Председатель Совета Министров СССР?

— Да, тот самый, — подтвердил Лозовский.

— Вы с ним знакомы?

— Мы пили с ним водку. В Спитаке.

Кольцов нажал клавишу интеркома:

— Машину для господина корреспондента.

В комфортабельном мерседесовском микроавтобусе, на котором Лозовского отправили в аэропорт, его не покидало ощущение, что он упустил что-то очень важное. Оно было не в содержании разговора, не в обстановке кабинета Кольцова, удручающе безликого, как и его хозяин, даже не в вышколенности персонала, от которой веяло армейской муштрой, дрессурой. Это было как запах. Нечто. Ничто. Но все же имевшее быть. Может быть — главное.

И лишь когда в сгустившихся морозных сумерках показались огни аэропорта «Рощино», Лозовский понял. За весь разговор Кольцов ни разу не улыбнулся. Даже не усмехнулся. Он не знал, что это такое. Он был лишен чувства юмора. Начисто. Как лишен его камень. Как лишен его волк. Как лишены его живущие своей жизнью миллиарды долларов, к которым был причастен Кольцов.

Миллиарды!

Теплый, унизительный, парализующий страх на мгновение охватил Лозовского. Такой же, от какого он обомлел и едва не обмочился тогда, в Афгане, в вертолете, когда до него дошло, что он только что, час назад, проехал по минному полю. Много лет, особенно с похмелья, его преследовало жуткое ощущение бездны, в которую он заглянул. Сейчас бездна была не сзади. Она была впереди. Она была рядом.

Как смерть, которая превращает автобиографию человека в житие, а биографию в предисловие к некрологу.

«Он был журналистом. Это была его профессия, его образ жизни и образ мысли. (Потому что ни к какой другой деятельности он был неспособен из-за лени и врожденного верхоглядства.) Он никогда не уклонялся от выполнения профессионального и человеческого долга — так, как его понимал. (А когда уклонялся, всегда находил этому оправдания, потому что сознавал меру своих возможностей).

На страшных руинах Спитака, на еще более страшных развалинах домов в московских Печатниках, в перепаханной войной и переполненной злобой Чечне и на Дубровке, куда выплеснулась животная жестокость этой войны, — во всех эпицентрах беды, куда приводила его профессия, он остро ощущал нарастающее неблагополучие мира. (Но все же надеялся, что его самого минует чаша сия.) Он был…»

Усилием воли Лозовский стряхнул с себя наваждение. Наваждение это. Морок. Вот и все. Но холодок остался. Озноб, как после трех суток дежурства возле Театрального центра на Дубровке.

Он уже стоял в очереди на регистрацию, когда по радио объявили:

— Пассажира Лозовского, вылетающего в Москву, просят подойти к справочному бюро.

Возле табло его ждал охранник Кольцова. В руках у него был большой желтый конверт с логотипом ОАО «Союз», заклеенный скотчем.

— Велено передать.

— Что это?

— Не мои дела.

— Спасибо.

Охранник не уходил. Смотрел так, словно хотел запомнить Лозовского. Словно оценивал, на что тот способен.

— Что-то еще?

— Есть, — кивнул охранник. — Ты вот что, москвич. Ты больше не посылай меня на… Не советую. Договорились, да?

— Ах, как я вас понимаю! — мгновенно отреагировал Лозовский на его наглый, угрожающий тон. — Мне тоже очень не нравится, когда меня посылают на… Но у меня репутация хама, мне приходится ее поддерживать. И потому вынужден сказать вам со всем моим уважением: пошел на…!

В самолете он открыл конверт. В нем была ксерокопия очерка Степанова с пометками на полях. Пометки, как понял Лозовский, были сделаны рукой Кольцова.

Очерк назывался «Формула успеха».