Жюль Верн

1

«Амьен, — писал Жюль Верн старому другу Шарлю Валлю, — настолько близок от Парижа, что можно ощущать блеск столицы и в то же время находиться вдали от невыносимого шума и сутолоки. Да, кроме того, мой замечательный "Сен-Мишель" стоит на якоре рядом!»

Правда, Онорина оторвана от парижских бутиков и салонов, зато, гостеприимная по натуре, она теперь с удовольствием принимает нантских родственников и новых знакомых в просторном доме на углу улицы Шарля Дюбуа и бульвара Лонгвилль. Внизу пять комнат, наверху — три. Рядом с калиткой — медный морской колокол, подарок Поля Верна. Часть двора занимает оранжерея. В библиотеке — много книг, журналы, старые и новые тома «Необыкновенных путешествий». Кабинет — в круглой башенке, возвышающейся над черепичной крышей. Письменный стол, тяжелое вольтеровское уютное кресло, старинное лакированное бюро с выдвижными ящиками — знаменитая картотека.

«Мы постучали в дверь углового дома на тихой амьенской улице, — рассказывал итальянский писатель де Амичис. — Нас провели в уютную гостиную, куда тотчас вошел сам Жюль Верн, протягивая нам обе руки. Если бы мы встретили знаменитого писателя, не зная, кто он такой, то сильно бы удивились. Он похож, скорее, на генерала в отставке или на профессора математики, а может, на начальника департамента. Серьезный, внимательный взгляд, но во взгляде и речи — живость, присущая всем художникам. Держал он себя просто, на всем лежал отпечаток прямоты и чистоты мыслей и чувств. Судя по аккуратной одежде, по обдуманной речи и неторопливым движениям, Жюль Верн, несомненно, принадлежит к людям, которые не любят привлекать к себе внимание. Даже о своих произведениях он старается говорить бесстрастно».

2

Как и прежде, Жюль Верн вставал в пять утра.

Чашка шоколада и работа. Затем — завтрак и работа.

А затем — прогулка. Сперва по зеленой улице Порт-Пари… Потом по улице Виктора Гюго, с которой открывался прекрасный вид на готику Амьенского собора и на воды спокойной Соммы… Сын ревностного католика, Жюль Верн редко посещал воскресные службы — в провинциальном Амьене это, конечно, заметили. «Будучи бретонцем, — оправдывался писатель, — я по рассудку и по здравому смыслу, а также по семейной традиции все равно христианин и католик». Но в Жюле Верне никогда не было религиозной суровости, а Этце-лю он однажды написал так: «Вы, конечно, правы относительно того, что в этом мире наше земное существование является всем, но в жизни будущей оно — или ничто, или почти ничто. Так что в этой связи не так важно, как жил человек, важно, что жил он почтенно, по-христиански, по-католически».

В библиотеке Промышленного общества Жюль Верн внимательно просматривал газеты и журналы. Прежде всего «Ревю бле», «Ревю роз», «Космос», «Ла Натюр», «Л'Астрономи», конечно, бюллетени различных научных и географических обществ. Самое интересное он заносил в специальную записную книжку.

«У меня потребность работы, — не раз признавался Жюль Верн. — Работа — моя главная жизненная функция».

3

Но с каждым годом работы становилось все больше. «Я изнемогаю, создавая по три книги в год, — писал Жюль Верн своему другу и издателю летом 1871 года. — Я рад, что Вы сами предлагаете изменить условия нашего договора так, чтобы за ту же сумму я мог писать только две книги в год. Это прекрасно. Узнаю Ваше доброе сердце. Но при нынешней ситуации на рынках денег этих (9—10 тысяч франков в год) уже не хватает. Кажется, на меня надвигается нужда. Я невольно задумываюсь, не придется ли мне вернуться к биржевой деятельности?»

Конечно, Жюль Верн преувеличивал, но Этцель намек понял и 25 сентября 1871 года между писателем и издателем был заключен новый договор. Теперь вместо трех томов в год Жюль Верн обязался поставлять издателю всего два, при этом получая уже 12 тысяч франков…

4

В первые годы амьенской жизни Жюль Верн часто бывал в Париже.

Каждая поездка касалась дел, но Онорина нервничала. Она знала (пусть и не в подробностях) о смерти мадам Дюшен, но ведь Париж опасен… Париж всегда опасен… Популярность мужа… Давние артистические знакомства… Седеющий красавец — с усами, с шкиперской бородой, на Жюля Верна оглядывались… Но писатель действительно почти все время, проведенное в Париже, отдавал работе — обсуждал с Этцелем планы новых романов, консультировался с учеными, изучал географические карты разных эпох, знакомился с отчетами старых и новых экспедиций. Даже в Амьене во время домашних приемов он мог вдруг покинуть гостей и уединиться в кабинете. Он чрезвычайно нуждался в понимающем собеседнике… или собеседнице… С Этцелем ему не всегда получалось выговориться, а Онорину литература мало интересовала. Волнения исследователей, героев и путешественников были ей чужды. Своих детей по следам Роберта и Мэри Грант она бы не пустила…

5

В романе «Страна мехов» полярную экспедицию организовала компания Гудзонова залива. На глаза Онорине как-то попалась реклама, указывавшая на «изобилие пушного зверя и рыбы» в каком-то торговом заведении. Онорина не сразу поняла: какой это пушной рыбы? Ну да, пугал ее муж, это так — северная форель обрастает мехом.

Шутка эта попала в роман.

Но быт путешественников Жюль Верн описывал просто.

«За открытой дверью виднелся несуразный письменный стол, а перед ним безобразное зеленое кресло с подновленным сиденьем, из которого торчал конский волос, закручиваясь множеством игривых завитков, как кудряшки на парике самого Клапатрона…»[36] Конечно, можно было писать и так, подобно бальзаковским картинам из «Сцен парижской жизни», но полярный форт Рейли — это не Париж.

И Жюль Верн описывал обстановку форта совсем по-другому.

«Середину залы занимала громадная печь, наполовину кирпичная, наполовину кафельная; ее большая железная труба, выведенная сквозь потолок, выбрасывала наружу клубы черного дыма. Печь пыхтела, гудела и накалялась, поглощая полные лопаты угля, которые, не жалея, подбрасывал специально приставленный к этому делу солдат-истопник. Порою в трубу залетал снаружи порыв ветра. Тогда едкий дым вырывался из топки и расползался по зале; языки пламени лизали кирпичную кладку, густое облако заволакивало лампы, свет тускнел, и сажа осаждалась на потолочные балки. Острые струйки холодного воздуха пробивались сквозь щели дверей и окон, брусья скрипели, балки стонали…»

И все же в доме было тепло.

Можно было наполнять оловянные стаканчики крепким виски.

Форты, подобные описанному, героям романа «Страна мехов» предстояло ставить по всему северу Канады. Лейтенант Джаспер Гобсон был убежден: России и без того хватает территорий, значит, в недалеком будущем она непременно уступит свои американские владения правительству Соединенных Штатов.

К лейтенанту и его солдатам скоро присоединились известная северная исследовательница Полина Барнет и астроном Томас Блэк, мечтающий увидеть полное затмение солнца. Произойти затмение должно было 18 июля 1860 года, — Жюль Верн любил точность. К сожалению, Томас Блэк был человеком рассеянным, да и силы воли у него не было никакой. Потерпев неудачу с наблюдениями (не по своей вине), он уединился в своей комнате, и его больше почти не видели.

Новый форт поставлен.

Переговоры с конкурентами завершены.

Правда, земля безымянного перешейка, на котором поставлен форт, выглядит несколько диковато — даже для Крайнего Севера. Никаких валунов, крупных камней, даже гальки нет, только глинистая земля и однообразная бедная растительность. Кочующие эскимосы с непонятной опаской относятся к месту, на котором разбит форт. Только девушку Калюмах ничто не пугает, так сразу и необыкновенно она привязалась к Полине. «Молодая туземка казалась ей если не более развитой, то, во всяком случае, более цивилизованной, чем прочие члены ее семейства, — замечает писатель. — Это особенно бросилось в глаза, когда, закашлявшись, она подносила руку ко рту согласно элементарным правилам учтивости».

Конечно, цивилизованность эскимосов — проблема. Но, скажем так, существуют проблемы и более серьезные.

К лету в форт не приходит всеми ожидаемый отряд поддержки.

А еще раньше происходит сильное землетрясение, и по какой-то причине полностью прекращаются приливы и отливы. Это странно. Этого быть не может. Но это так. Луна появляется каждую ночь, а приливы и отливы нулевые.

Неужели форт за время зимовки каким-то образом переместился?

Появляется солнце, и наблюдения показали, что основанный лейтенантом Джаспером Гобсоном форт действительно находится уже не на 70-й параллели, как полагалось бы, а на 73-й! Это открытие ставит лейтенанта в тупик и радует только солдат, ведь время службы, проведенное ими севернее 70-й параллели, оплачивается по двойным ставкам.

В конце концов Томас Блэк и лейтенант Гобсон приходят к выводу, что форт Рейли был поставлен не на материковой земле, а, видимо, на огромной льдине, занесенной за время ее существования песком и глиной, в которой оказались семена неприхотливых северных растений. Тема ледяных островов — после Жюля Верна — еще не однажды всплывет в книгах самых разных фантастов, в том числе советских; назовем хотя бы «Архипелаг исчезающих островов» Л. Платова и классическую «Землю Санникова» В.А. Обручева.

Волшебные пейзажи.

Мистика полярной ночи.

Метельные пространства, освещаемые только ночным светилом.

«Над северным горизонтом более чем на сто географических градусов раскинулась в небе великолепная радуга северного сияния. Верхушка ее, совпадающая с магнитным меридианом, окрашивалась во всевозможные цвета, среди которых явственно преобладал красный. От этого кое-где созвездия казались залитыми кровью. Из недр свечения исходили такие неожиданно яркие лучи, что некоторые поднимались выше зенита и заставляли бледнеть Луну…»

Но люди продолжали работать. В сущности, они теперь строили классический фаланстер, в котором всем — ради выживания — всё должно было выдаваться поровну. И одежда, и продукты, и табак. Абсолютно всё, кроме… реальной информации. Ведь, скажем, известие о том, что форт оказался на дрейфующей льдине, а не на твердой земле, совсем не обязательно доносить до всех.

Тревожная нотка звенит, бесконечно тянется.

Правда, время от времени ее портит некая театральность.

«— Дорогая моя госпожа, — вскрикнула вдруг эскимоска Калюмах, — я знала, что вы придете мне на помощь! Бог спас меня вашими руками!

— Нет, — вскричала миссис Барнет, указывая на удаляющегося от них огромного полярного медведя, — тебя спас этот благовоспитанный зверь! И если когда-нибудь он вновь к нам вернется, отнесись к нему, как к истинному твоему спасителю».

Конечно, юность, проведенная в парижских театрах и в литературно-художественных салонах, близкое общение с Александром Дюма и его сыном, с друзьями-музыкантами Жаком Оффенбахом, Аристидом Иньяром, Мишелем Карре, с «холостяками» Делиу, Давидом Пифолем, Анри Касперсом, Эрнестом Буланже, Адрианом Талекси и многими другими так легко не забудешь. Жюль Верн все еще держал в глубине памяти волшебные театральные подмостки, он не забыл о страстях благородных героев, не зря время от времени строгий Этцель напоминал ему: самое это плохое дело для писателя — писать на уровне любителей.

На одинокой, оторванной от материка льдине лейтенант Джаспер Гобсон и его верные спутники медленно дрейфуют вдоль северного американского побережья.

Как бы Жюль Верн ни любил Север, невозможно писать о нем, ни разу не повторившись. Из романа о капитане Гаттерасе в «Страну мехов», злобно рыча, перебежали целые стаи огромных белых медведей. Повторялись заново северные сияния… Трещали чудовищные морозы… Длилась бесконечная полярная ночь… Увлекающийся автор вдруг начинал уверять читателей, что при температуре ниже минус пятидесяти градусов человек вообще немедленно погибает… Но все же главное было схвачено верно.

Жюль Верн прекрасно знал отчеты северных путешественников.

В его картотеке хранились извлечения из трагического дневника русского штурмана Софрона Хитрово, одного из выживших членов экспедиции командора Витуса Беринга. Прочтя эти выписки, можно понять, каков полярный Север на самом деле.

«19 ноября, — писал русский штурман, — я еще оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами. У меня на борту было лишь четыре ведра пресной воды, а шлюпка находилась на берегу. Я дал сигнал бедствия, поднял на вантах грот-мачты красный флаг, а на гафеле вывесил пустой бочонок из-под воды и одновременно дал несколько выстрелов из пушки. Из этих знаков находившиеся на берегу люди могли усмотреть, что я нуждаюсь в пресной воде; однако ветер дул с такой силой от моря к берегу, что они никак не могли на шлюпке выгрести и добраться до корабля. На наше счастье ночью выпал такой обильный снег, что можно было собрать его с палубы и заменить им пресную воду…»

И далее.

«Я оставался на корабле до 21 ноября, когда с берега, наконец, прибыла лодка.

Меня на руках перенесли в нее, а затем доставили в землянку, где находились остальные больные. Хорошо, что за несколько дней до этого я переселился, ради тепла, в корабельный камбуз, и не раз видел, как многие из наших людей, как только их головы показывались из люка, немедленно умирали, словно мыши, — из чего мне стало ясно, какой опасности подвергаются больные, попадая из духоты на свежий воздух. Памятуя увиденное, при переезде на берег я покрыл свое лицо теплой и плотной шапкой, а другую шапку надел себе на голову. И все же на пути от камбуза до фалрепа трижды терял сознание…»

Мы радуемся, когда герои Жюля Верна добираются, наконец, до Алеутских островов. Конечно, открытые ими полярные мысы, бухты, озера никогда не станут достоянием официальной полярной картографии, тем не менее победа — за отважными путешественниками. Даже растерявшийся было астроном Томас Блэк понимает, что всё еще впереди. «Друзья мои, — говорит он, опять впадая в некоторую, впрочем, здесь, кажется, объяснимую театральность, — меня постигла неудача во время затмения тысяча восемьсот шестидесятого года, но такое же затмение должно произойти в этих широтах в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. А посему назначаю вам, сударыня, и вам, мой храбрый лейтенант, новую встречу у берегов Северного Ледовитого океана — ровно через двадцать шесть лет!»

Что ж, Северо-Западный проход тщетно пытались пройти многие знаменитые путешественники. Но первым пошел им Жюль Верн.

По-другому и быть не могло.

6

Часто в Амьен приезжал Этцель — иногда с сыном Жюлем, твердо вознамерившимся в будущем продолжить удачное отцовское дело. Охотно общался писатель с членами местной Амьенской академии, Промышленного общества, с медлительными провинциальными чиновниками местного муниципалитета.

Эти встречи навели Жюля Верна на сюжет повести «Опыт доктора Окса».

Городок Кикандон (разумеется, выдуманный, не нанесенный ни на какую карту) явно раздражал писателя. Вот, указывал он в повести, вот они — эти неторопливые, всегда уравновешенные кикандонцы. Никаких у них скорых решений, всё у них обдумывается годами и еще медленнее решается. Деятельному ученому доктору Оксу, взявшемуся осветить дома и улицы скучного городка ярко пылающим газом (смесью водорода и кислорода), никто, в общем, не препятствует, потому что — куда торопиться? Все уверены, что и доктор Оке не будет спешить.

Но трубы проведены, газовые рожки подключены к городской сети.

«Почему, — спрашивает улыбающийся автор, — в этот вечер у банкира Коллерта безобидные сиропы, казалось, превратились в шипучие вина, в искристое шампанское, в пылающий пунш? Почему в разгар давно ожидаемого празднества всеми приглашенными овладело вдруг какое-то непостижимое опьянение? Почему привычный плавный менуэт превратился в безумную тарантеллу? Почему музыканты, даже самые флегматичные, ускорили темп и по залам пронесся будто бы электрический ток? Почему танцующие кавалеры вдруг начали откровенно обнимать дам, а иные вообще отважились на немыслимые па во время чудесной пасторали, обычно торжественной и благопристойной?»

Вечер у банкира превратился в настоящую вакханалию.

«Туфли скользили по паркету с небывалой быстротой. Разрумянились обычно бледные лица, глаза сверкали, как угли. А когда разошедшиеся музыканты заиграли вальс из "Фрейшютца", танцующие вообще потеряли головы. Типичный немецкий вальс, всегда исполнявшийся в медленном темпе, превратился в безумный вихрь, в бешеный хоровод, которым, казалось, руководил сам Мефистофель. Этот вихрь проносился по залам, салонам, передним, по лестницам — от подвалов до чердаков обширного дома. Он увлекал молодых людей, девиц, отцов, матерей, лиц всех возрастов, любого веса, обоего пола, — и толстого банкира Коллерта, и госпожу Коллерт, и советников, и отцов города, и главного судью, и Никлосса, и госпожу Ван-Трикасс, и бургомистра Ван-Трикасса, и самого комиссара Пассофа…»

Понятно, ничем хорошим это закончиться не могло.

Вот и взлетел на воздух завод, вырабатывавший кислород.

Чудесный газ, собственно, и стал причиной внезапной бури, потрясшей основы тихого Кикандона.

7

В апреле 1873 года Жюль Верн избран в Амьенскую академию.

В «Бюллетене Географического общества» напечатан доклад, который прочел писатель на одном из заседаний общества. Одновременно вышли «Приключения трех русских и трех англичан в Южной Африке», написанные еще во время войны, а с 6 ноября в газете «Времена» отдельными фельетонами начал печататься роман «Вокруг света в восемьдесят дней».

Приключения хладнокровного англичанина Филеаса Фогга писатель задумал еще в 1869 году, когда прочел в журнале «Вокруг света» статью географа Вивьена де Сен-Мартена, из которой определенно следовало, что при существующих средствах передвижения путешествие вокруг света вполне можно проделать за 80 дней. К тому же Жюль Верн прекрасно помнил временные парадоксы, описанные Эдгаром Аланом По в рассказе «Три воскресенья на одной неделе».

Вот теперь он и воспользовался всем этим.

Филеас Фогг — член лондонского Реформ-клуба, истинный джентльмен.

Сам по себе этот герой Жюля Верна невероятно, даже поразительно обычен.

«Его никогда не видели ни на бирже, ни в банке, ни в одной из контор Сити. Ни причалы, ни доки Лондона не принимали кораблей, которые принадлежали бы судовладельцу Филеасу Фоггу. Имя Филеаса Фогга не значилось в списках правительственных комитетов. Не знали о нем ни в коллегии адвокатов, ни в корпорациях юристов Темпля, Линкольна или Грея. Никогда не выступал он ни в Канцлерском суде, ни в Суде королевской скамьи, ни в Шахматной палате, ни в Церковном суде. Он не был ни промышленником, ни негоциантом, ни землевладельцем. Он не имел никакого отношения к Британскому королевскому обществу, к Лондонскому институту, к Институту прикладного искусства, к Институту Рассела, к Институту западных литератур, к Институту права, наконец, к Институту наук и искусств, находящемуся под высоким покровительством ее величества королевы Виктории. Не принадлежал он и ни к одному из тех многочисленных обществ, которых нынче так много в столице Англии, — начиная с Музыкального и кончая Энтомологическим.

Он был членом Реформ-клуба, и только».

Правда, упомянутый джентльмен, как всякий добрый англичанин, имел ясное представление о многих отдаленных и малоизвестных пунктах планеты Земля. И наиболее удобный маршрут вокруг земного шара он, конечно, разработал сам.

Из Лондона в Париж, затем Турин, Бриндизи, Суэц, Красное море.

На корабле через Индийский океан, а там Индия, Китай, Япония — Бомбей, Аллахабад, Калькутта, Сингапур, Шанхай, Иокогама.

Затем — Тихий океан и американский материк.

Окленд, Огден, Омаха, Айова-Сити, Чикаго, Нью-Йорк.

И наконец, последний переход через Атлантику, и вот он — Лондон.

А помогает в путешествии почтенному джентльмену верный слуга Паспарту.

«Жан, с вашего позволения, — так представился он Филеасу Фоггу. — Я пролаза, я ловкий человек. Такое у меня прозвище. Оно доказывает, что я способен выпутаться из любого затруднения. Но, — добавил Паспарту, — я человек честный, хотя перепробовал немало профессий. Был бродячим певцом, наездником в цирке, вольтижировал, как Леотар, танцевал на проволоке, как Блонден; затем, чтобы лучше использовать свои способности, сделался преподавателем гимнастики, а в Париже — старшим пожарным. В моем послужном списке числится несколько недурных пожаров, но вот уже пять лет, как я покинул Францию. Меня влечет покой. Узнав в Лондоне, что мистер Филеас Фогг является самым большим домоседом в Соединенном королевстве, я добрался до вас в надежде тоже зажить спокойно…»

Но зажить спокойно не получается.

В Реформ-клубе Филеас Фогг только что заключил пари.

Поставив на кон ни много ни мало 20 тысяч фунтов, он утверждает, что ровно через 80 дней — в субботу 21 декабря 1872 года в 8 часов 45 минут вечера он появится в Реформ-клубе, обогнув весь земной шар! И теперь, к ужасу Паспарту, им надо вместе мчаться куда-то все вперед и вперед, поскольку Земля, оказывается, круглая. Правда, в саквояже расстроенного Паспарту лежат 20 тысяч фунтов стерлингов хозяина — практически единственная гарантия удачного путешествия. Ведь в пути героям всё будет мешать — туманы, болезни, столкновения кораблей, недостроенные железнодорожные линии, недоброжелательные индейские брамины, всяческие беды и всяческие нехорошие люди. Ни уговоры, ни сила тут не помогут. А вот деньги выручат в самой безнадежной ситуации. (Скуповатый Жюль Верн хорошо знал цену каждому франку.) На них можно купить слона, если нет другого средства передвижения. На них можно купить винтовой пароход прямо в пути, а если кончится топливо — ломать его надстройки, чтобы не сбавлять ход. На фоне буквально улетающих в трубу тысяч и тысяч фунтов стерлингов мелкие тревоги самого Паспарту кажутся смешными: например, уезжая, он забыл погасить в лондонской квартире Филеаса Фогга газовый рожок. «Я посчитал, что газу теперь сгорает в сутки ровно на два шиллинга, то есть как раз на шесть пенсов больше того, что я получаю в день».

Да, в романе много бутафории, много театра, но ведь Жюль Верн и не обещал классической драмы. Он не Эмиль Золя, он не любит описывать грязь и нищету, несчастных, задавленных бытом людишек, он не Бальзак, чтобы поражать гигантскими замыслами, и он не собирался поражать удивленных читателей изысканным стилем, как, скажем, Гюстав Флобер. Только сочинители, не имеющие воображения, считает он, преподносят бедным читателям свои собственные страдания или жалкие капризы своих любовниц. Он пишет так, как ему нравится. Этцель доволен. До последней страницы читатели переживают за исход поистине необыкновенного путешествия. Тем ужаснее разочарование Филеаса Фогга, когда в назначенный день он прибывает в Лондон, но с опозданием. Всего на пять минут, но с опозданием!

И все же Филеас Фогг выигрывает пари!

Благодаря смене часовых поясов.

Успех романа был столь велик, что по предложению театра «Портсен-Мартен» Жюль Верн и опытный драматург Адольф Деннери создали его инсценировку.

Премьера спектакля прошла 8 ноября 1874 года.

Соавторы не зря провели вместе осень в Антибе: спектакль выдержал более четырехсот представлений подряд. Пусть газета «Парижская жизнь» и писала с иронией: «Дым, шум, настоящий паровоз, настоящий живой слон, настоящие взрывы, декорации, дающие представление о шторме на море, дивный балет, цирковые шутки, театральная сентиментальность…» Ну и что? Зрителям понравилось.

Даже русский писатель Николай Лесков, которого в преклонении перед всем иностранным никак не заподозришь, послал сыну в Россию красочную афишу, написав на ней: «Это такое представление, что глаз не отведешь!»

9

В сентябре 1873 года немцы вывели из Франции последние части своих оккупационных войск. Контрибуция выплачена. Новый президент Франции Мак-Магон одобрил суд над своим бывшим сослуживцем маршалом Базеном, позорно сдавшим немцам город Мец в самом начале Франко-прусской войны. Этот судебный процесс стал главной темой художественных и литературных салонов столицы, но Жюль Верн теперь наезжал в Париж редко. Практически одновременно он работал сразу над тремя вещами: одну заканчивал, другую вел в черновике, третью разрабатывал.

Оторвать писателя от работы могло только что-то совсем уж неординарное.

Например, полет на воздушном шаре. На самом настоящем воздушном шаре!

18 сентября писатель действительно поднялся над Амьеном в легкой плетеной корзине воздушного шара «Метеор» и описал это свое приключение в «Амьенской газете» (номер от 29—30 сентября). Позже вышла и небольшая брошюра под названием «24 минуты на воздушном шаре». Конечно, это не знаменитый роман о путешествии над Африкой, но внимания указанная брошюра стоила. В ней подробно рассказывалось о том, что объем «Метеора» составлял 900 кубических метров, а его вес (вместе с гондолой и оснасткой) — 270 килограммов, хотя газ при этом, с улыбкой писал Жюль Верн, больше годился, наверное, для освещения улиц, чем для наполнения оболочки.

Подняться в воздух должны были Эжен Годар — воздухоплаватель опытный, совершивший к тому времени множество таких полетов, а с ним — адвокат Деберли, Жюль Верн и лейтенант 14-го полка Мерсон. К сожалению, поднять всех «Метеор» не мог. Тогда лейтенант Мерсон добровольно отказался от полета и вместо него в корзину забрался сын Годара. Ради девятилетнего храбреца воздухоплаватели отказались от двух мешков с балластом, что несколько сняло интригу полета. Ведь если отец берет с собой сына, решили в толпе зевак, значит, он уверен в безопасности полета.

«Мы отчалили в 5 часов 24 минуты, — писал Жюль Верн, — медленно поднимаясь вкось. Ветер относил нас к юго-востоку, небо было чистым. Только далеко на горизонте виднелось несколько грозовых туч. В 5 часов 28 минут мы уже парили на высоте 800 метров по показанию анероида.

Вид города был поистине великолепен. Лонгвилльская площадь напоминала муравейник с копошащимися на ней красными и черными муравьями — так выглядели люди в военном и штатском платье. Шпиль кафедрального собора, опускаясь все ниже и ниже, отмечал, наподобие стрелки, непрерывность нашего подъема.

Однако мы не ощущали никакого движения, ни горизонтального, ни вертикального. Горизонт все время казался на одной и той же высоте. Мы купались в воздухе, а земля, уходя все ниже, распластывалась под гондолой, словно черная крыша. Мы наслаждались при этом абсолютной тишиной, полнейшим покоем, который нарушался только жалобным скрипом ивовых прутьев, державших нас в воздухе…»

Не правда ли, напоминает уже читанное нами?

«Воздух был чист, ветер умерен, и "Виктория" медленно поднялась почти вертикально на высоту тысяча пятьсот футов. На этой высоте быстрое воздушное течение понесло шар к юго-западу. Какая чудная картина развернулась перед нашими глазами! Весь остров Занзибар был как на ладони. Везде расстилались зеленые поля всевозможных оттенков, кудрявились рощи и леса…»

Это из романа «Пять недель на воздушном шаре».

А теперь сам Жюль Верн в полной мере испытал те же чувства.

«В 5 часов 32 минуты солнце восходит из-за туч, обложивших горизонт на западе, и обогревает оболочку шара. Газ расширяется, и мы достигаем высоты 1200 метров, не выбросив ни одного мешка с балластом. Это максимальная высота, достигнутая нами в течение всего полета.

Вот что открылось нашему взору.

Внизу, под ногами — Сент-Ашель с его чернеющими садами, которые уходят куда-то вдаль, словно рассматриваешь их сквозь большие стекла бинокля. Кафедральный собор кажется сплющенным, а шпиль его попадает на одну плоскость с домами, находящимися у городской черты. Сомма извивается тонкой светлой лентой, железнодорожные колеи похожи на волосные линии, нанесенные рейсфедером; улицы напоминают спутанные шнурки, сады можно уподобить витрине зеленщика, поля кажутся набором разноцветных образчиков материй, которые в былые времена вывешивали у своих дверей портные, и весь Амьен представляется нагромождением маленьких темных кубиков. Так и кажется, будто на ровное место высыпали коробку с нюрнбергскими игрушками.

Дальше мы видим окрестные деревни — Сен-Фюсьен, Вилье-Бретонно, Ля-Невиль, Бов, Камон, Лонго — все это напоминает лишь груды камней, разбросанных там и сям для какого-то гигантского сооружения.

Несмотря на то, что нижний отросток аэростата Эжен Годар держит всегда открытым, — ничто не выдает присутствие газа.

Отяжелевший "Метеор" вскоре начинает снижаться. Чтобы затормозить спуск, выбрасываем балласт. Кроме того, опорожняем мешок, набитый рекламными объявлениями. Тысячи листков, реющих по ветру, указывают на большую быстроту воздушных струй в нижних слоях атмосферы.

Перед нами — Лонго, но деревню отделяет от нас множество болотистых впадин.

— Неужели мы приземлимся на болото? — спросил я Эжена Годара.

— Нет, — ответил он, — если у нас даже не останется балласта, я выброшу рюкзак. Мы должны во что бы то ни стало миновать это болото.

Мы спускаемся все ниже. В 5 часов 43 минуты, когда мы находимся уже в 500 метрах от земли, нас настигает пронзительный ветер. Мы пролетаем над заводской трубой и заглядываем в жерло. Тень воздушного шара, словно мираж, перебегает от одного болотца к другому; люди, походившие на муравьев, заметно подросли, они снуют по всем дорогам. Между железнодорожными линиями, близ разъезда, я замечаю удобный лужок.

— Попадем? — спрашиваю я.

— Нет. Мы перелетим через железную дорогу и поселок, что находится за ней, — отвечает Эжен Годар.

Усиливается ветер. Мы замечаем это по колышущимся деревьям. Невиль уже позади. Теперь перед нами равнина. Эжен Годар сбрасывает гайдроп, канат длиной 150 метров, а затем и якорь. В 5 часов 47 минут якорь цепляется за землю. Прибегают любопытные, хватают гайдроп, и мы приземляемся без малейшего толчка. Шар опускается, словно мощная большая птица, а не как дичь с подбитым крылом…»[37]

10

В январе 1874 года Жюля Верна избрали директором Амь-енской академии наук, литературы и искусства. Он принял это с удовольствием и даже прочел перед членами академии рассказ «Блеф», написанный по мотивам путешествия в США.

В это же время его избрали и в местный муниципалитет. Правда, злые языки (а такие всегда найдутся) разносили слухи о том, что Жюлю Верну все это нравится только потому, что он предпочитает проводить время где угодно, только не в семье. Французы — люди закрытые, но всего не утаишь. Слухи, к сожалению, во многом отвечали действительности. Постоянные ссоры с Онориной, наглые выходки подрастающего сына, обиды падчериц…

Только работа и спасала.

«Мой дорогой Этцель, — писал Жюль Верн 2 февраля 1873 года. — Наконец я целиком посвятил себя "Робинзону", или, лучше сказать, "Таинственному острову". Я теперь провожу много времени с профессорами химии и на химических фабриках, где мои одежды покрываются пятнами, за которые Вам еще предъявлю счет — поскольку "Таинственный остров" будет химическим романом. Я, как могу, поддерживаю интерес, связанный с присутствием на острове капитана Немо. Можно сказать, я готовлю читателей к неожиданной развязке, играю с ними, как с красивой женщиной, когда ее хотят подготовить… сами знаете, — к чему…»

11

Таинственный остров? Очередная робинзонада?

Этцель, конечно, опять попытался перестраховаться.

Убежденный республиканец, он считал, что в стране, только что проигравшей большую войну и пережившей не менее кровавую революцию, накопилось слишком много серьезных проблем, так что совсем необязательно отвлекать внимание граждан на пустяки. Разве не уводят романы о таинственных островах от серьезных жизненных размышлений?

Впрочем, идея объединить в единую трилогию популярные романы «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой» и только еще дописываемый «Таинственный остров» показалась издателю плодотворной.

12

История создания романа «Таинственный остров», несомненно, лучшего у Жюля Верна, — типичный пример вечного противостояния Творца и Редактора.

23 сентября 1873 года на длинный список замечаний, можно сказать, даже непомерно длинный и резкий, Жюль Верн впервые ответил таким же длинным и резким письмом.

«Дорогой Этцель! — писал он. — Отвечать на все Ваши замечания — это заняло бы у меня слишком много времени. Вот на следующей неделе буду в Париже, там мы и поговорим, сколько понадобится. Однако уже сейчас не хочу скрывать от Вас тот огорчительный факт, что если я учту все Ваши замечания и, тем более, внесу их в книгу, то навсегда, даже еще не закончив ее, я свою книгу возненавижу… Я сейчас примерно на середине третьего тома, и мне нужно твердо понимать, что и как писать дальше… К слову, все, что вы наговорили о пирате Айртоне, который якобы совершенно неправомерно становится на необитаемом острове дикарем, — чепуха. Может, ни один психиатр не согласится с моей трактовкой этого образа, но я знаю, что я прав… И считаю, что книга получается нисколько не хуже других… Ваша критика для меня — как ведро холодной воды. Если честно, сейчас она мне только мешает…»

В свою очередь раздражается Этцель.

Он не привык к сопротивлению прежде так легко управляемого автора.

Вполне возможно, что до него, наконец, дошло, что Жюль Верн, автор «Таинственного острова», — это уже не тот молодой человек, которому можно было вернуть рукопись вообще без всяких споров.

«Мой дорогой Верн, — пытается смягчить тон издатель. — Я вернулся домой и еще раз очень внимательно просмотрел начальные пятнадцать страниц верстки первого тома "Таинственного острова"… Конечно, они значительно улучшены Вами… С моими комментариями и вставками книга определенно выглядит лучше. Мы с Вами еще добьемся того, что превратим уголь в алмаз. Я чувствую, что полезен Вам, что помогаю Вам, укрепляю Вашу фантазию. Поэтому отбросим обиды…»

Но обиды множатся, и в письме от 11 октября 1873 года Этцель не выдерживает.

«Мой дорогой Верн, — раздраженно пишет он, — я узнал, что на этот раз Вы отправили выправленную Вами верстку прямо в типографию, минуя меня. Это неправильно… Я непременно хочу видеть, как именно Вы справились с моими редакторскими замечаниями… Я хочу определенно знать, что именно Вы приняли из моих замечаний, а что — отвергли. Поэтому в дальнейшем верстку соблаговолите показывать мне…»

И двумя днями позже: «Мой дорогой Верн! Я прошу у Вас гранки еще до типографии не для того, чтобы заново их редактировать, а для того, чтобы знать, какие именно мои замечания Вами приняты. Раз и навсегда выкиньте из головы мысль о том, что страсть к редакторству толкает меня только к чрезмерностям. Читай я меньше, я бы только сберег свои глаза и время…»

И сухая подпись: «Ваш Ж. Этцель».

Но, конечно, это не разрыв.

О разрыве речь не идет.

Жюль Верн прекрасно понимает, что при сохраняющихся темпах и объемах своей работы без помощи Этцеля он ни одно произведение не сможет довести до уровня. Часто рукописи его шероховаты, грубы, в них нет изящества, свободной игры. Слишком торопливо приходится писать, это не вдумчивые отступления мэтра Виктора Гюго. В конце концов, «Необыкновенные путешествия» столь же созданы Этцелем, как и Жюлем Верном. Объем редактирования иногда настолько велик, что Этцеля вполне можно считать полноправным соавтором. Он не просто правил фразы, абзацы, страницы, он менял течение сюжета, случалось, по-своему трактовал поступки героев.

Да, конечно, излишний морализм… коммерческий подход… политическое оглядывание…

Но обойтись друг без друга они уже не могли.

13

Нескончаемые ссоры принесли пользу.

Впервые в книге Жюля Верна появился герой.

Настоящий герой. Которому хочется подражать. Который восхищает.

Герой из еще неясного, но всегда прекрасного и тревожащего воображение будущего. В самом деле, не Филеаса же Фогга, джентльмена, считать человеком будущего, не упертых полусумасшедших членов «Пушечного клуба», не капитана Гаттераса, достигающего своей цели ценой поистине ужасных жертв, и даже не капитана Немо, ведомого по жизни только чувством мести. Жюль Верн нашел героя, который четко знает, что именно ему надо. Героя, который строит жизненные планы, соотнося их с интересами окружающих его людей. Героя, который всегда рад поделиться своими личными находками и достижениями с любым, кто ведет образ жизни, подобный его собственному.

Вспомним, о чем мечтал на необитаемом острове Робинзон Крузо.

«Прежде всего, я объявил плененному мною дикарю, что его имя будет "Пятница", так как в этот день недели я спас ему жизнь. Затем я научил его произносить слово "господин" и дал понять, что это мое имя…

Теперь мой остров был заселен, и я считал, что у меня изобилие подданных…

Часто я не мог удержаться от улыбки при мысли о том, как я похож на короля.

Во-первых, мой остров был неотъемлемой моей собственностью, и, таким образом, мне принадлежало несомненное право господства. Во-вторых, мой народ был весь в моей власти; я был неограниченным владыкой и законодателем. Все мои подданные были обязаны мне жизнью, и каждый из них, в свою очередь, готов был, если бы это понадобилось, умереть за меня. Замечательно так же, что все трое были разных вероисповеданий: Пятница был протестант, его отец — язычник, испанец — католик. Я допускал в своих владениях полную свободу совести. Но это — между прочим…»

Да и с прощенными бунтовщиками все было просто.

«После здоровой порки они стали весьма порядочными и смирными людьми».

В общем, можно не продолжать. Такие мысли инженеру Сайресу Смиту просто не могли прийти в голову. Времена изменились. В республиканской стране литература должна была утверждать новый подход к действительности. Робинзон Крузо, не раздумывая, продал мальчика Ксури, не раз спасавшего ему жизнь, за 80 серебряных восьмериков, а если и чувствовал иногда что-то похожее на угрызения совести, то так, мимоходом: «Мы нуждались в рабочих руках, и тут мне стало ясно, как неразумно я поступил, расставшись с мальчиком Ксури». Друзья м-плантаторам Робинзон часто рассказывал о своих поездках к берегам Гвинеи, о том, как там ведется торговля с тамошними неграми. «И как легко там за безделицу — за какие-нибудь бусы, игрушки, ножи, ножницы, топоры, стекляшки — приобрести не только золотой песок и слоновую кость, но даже в большом количестве негров-невольников для работы в Бразилии».

Новый герой Жюля Верна не похож на героя Даниеля Дефо.

Новый герой Жюля Верна не похож на мстителей Александра Дюма-отца.

Инженер Сайрес Смит — вот имя героя. А спутники инженера, оказавшиеся вместе с ним на необитаемом острове, — это прообраз не рабовладельческой колонии, а поистине будущего общества — дружного, не боящегося никаких трудностей, эффективно и быстро решающего любые проблемы. Это прообраз общества, в котором ни цвет кожи, ни уровень образования, ни свобода совести (между прочим) не могут помешать его развитию. Журналист Гедеон Спилет, верный слуга инженера негр, носящий невероятное имя Навуходоносор, никогда не унывающий матрос Пенкроф и, наконец, сын его друга — пятнадцатилетний Герберт Браун, — американцы, северяне, бывшие пленники южан, они бежали на воздушном шаре (а на чем же еще?) из оплота конфедератов Ричмонда.

К сожалению, штормовой ветер унес воздушный шар далеко в океан.

Так американцы оказались вне общества. И вот тут-то выясняется, что для инженера Сайреса Смита вообще не существует проблем. Меньше всего он надеется, как Робинзон, на то, что штормом вынесет на берег очередной разбитый корабль с уцелевшими на нем припасами. Он учит своих спутников с достоинством переносить лишения и строить жизнь самим, своими руками, ни на кого не полагаясь. Вот почему, начав с холодных, продуваемых всеми ветрами каменных Трущоб, колонисты острова Линкольна заканчивают великолепным Гранитным дворцом.

Жюль Верн с наслаждением (как и Дефо, впрочем) выписывает каждую деталь.

«В этот вечер колонисты, собравшиеся в центральной комнате, поужинали как следует. Наб приготовил суп из агути, а еще окорок дикой свиньи, приправленный благовонными травами, и вареные клубни травянистого растения, которое в тропическом поясе разрастается в густой кустарник. Клубни, превосходные на вкус и очень питательные, напоминали продукт, который распространен в Англии под названием порттандское саго. До некоторой степени он мог заменить хлеб, которого пока еще не хватало обитателям острова…»

Прямо идиллическая картина.

Но — соответствует действительности.

Обитатели острова Линкольна (так назвали американцы свое пристанище) без чьей-либо помощи добыли огонь, смастерили мощные луки и стрелы для охоты. Не имея никаких специальных инструментов, они построили плавильную печь, кузнечные мехи, лодки, приручили диких муфлонов, изготовили взрывчатку для прокладки нового русла подземной реки, приспособили лифт для подъема в Гранитный дворец, наконец, электрический телеграф связал их пещеру с коралем. «Вымышленные герои Даниеля Дефо и Виса, все эти Селькирки и Рейнали, — сказал в одном интервью Жюль Верн, — никогда не попадали в столь ужасное положение. Все необходимое они обычно находили на своем разбитом корабле — и зерно, и домашних животных, и инструменты, и ружья, и запасы пороха и пуль. Они не оказывались безоружными перед лицом природы. Но у наших путников ничего такого не было».

И тогда они сами создали всё необходимое.

Потому что инженер Сайрес Смит — человек из будущего.

Он прагматичен и умен, он многое знает. Он окружен людьми, не склонными к унынию. Если моряк Пенкроф о чем-то скучает, то разве что о табаке. Но и это желание сбудется, потому что колонисты — все за всех, каждый за каждого. Сайрес Смит, может быть, первый и единственный герой Жюля Верна, которого действительно можно назвать героем. Не с большой буквы, не мифическим, не легендарным, а просто героем. Все остальные — просто мстители. Им, конечно, не помешает пара-другая верных рабов, неважно, какого вероисповедания. В отличие от них инженер Сайрес Смит любит и умеет создавать. Он глубоко убежден, что истинный прогресс — это прежде всего наши знания и наше умение распоряжаться ими. Он не разрушает, он строит. При этом, считает он, разумнее всего быть готовым к самому худшему. А все хорошее пусть окажется приятной неожиданностью.

Да, колонисты острова Линкольна всё делают сами, но если уж море (по желанию капитана Немо) выносит на берег некий ящик, то Жюль Верн с нескрываемым наслаждением (повторимся, как в свое время и Даниель Дефо) берется за опись содержимого.

«При каждой новой находке Пенкроф кричал "ура", Герберт хлопал в ладоши, а Наб пускался в пляс. Тут были книги, которые могли свести Герберта с ума от радости, и кухонная утварь, которую Наб охотно покрыл бы поцелуями. Тут были инструменты, оружие, приборы, одежда…» Конечно, Жюль Верн не может удержаться и по устоявшейся привычке приводит весь список:

Инструменты:

3 ножа с несколькими лезвиями,

2 топора для рубки дров,

2 топора плотничьих,

3 рубанка, 2 тесла,

1 топор обоюдоострый, 6 стамесок,

2 подпилка,

3 молотка, 3 бурава,

2 сверла,

10 мешков винтов и гвоздей,

3 ручные пилы,

2 коробки иголок.

Приборы:

1 секстант,

1 бинокль,

1 подзорная труба,

1 готовальня карманная, 1 компас,

1 термометр Фаренгейта, 1 барометр металлический,

1 коробка с фотографическим аппаратом и набором принадлежностей — пластинок, химикалий и т. д.

Одежда:

2 дюжины рубашек из особой ткани, похожей на шерсть, но, видимо, растительного происхождения,

3 дюжины чулок из такой же ткани.

Оружие:

2 ружья кремневых,

2 пистонных ружья,

2 карабина центрального боя,

2 капсюльных ружья,

4 ножа охотничьих, 12 коробок пистонов.

Посуда:

1 котел железный,

6 медных луженых кастрюль,

3 железных блюда,

10 алюминиевых приборов,

2 чайника,

1 маленькая переносная плита, 6 столовых ножей.

Книги:

1 Библия (Ветхий и Новый Завет),

1 географический атлас,

1 естественно-исторический словарь в шести томах,

1 словарь полинезийских наречий,

3 стопы писчей бумаги,

2 чистые конторские книги.

14

Колонисты своими руками возводят бревенчатый забор кораля, маскируют зелеными растениями внешние стены Гранитного дворца, охотно занимаются охотой и рыболовством, ставят плотину для мельницы.

«Ветряная мельница и украсит пейзаж», — простодушно утверждает Пенкроф.

Океан, теплое нежное дыхание земли. «Поднимаясь по внутренним стенкам вулканического кратера, инженер и Герберт заметили, что его отверстие над ними начинает расширяться. Участок неба, раньше ограниченный ровными краями конуса, стал значительно шире. С каждым шагом в поле зрения попадали все новые и новые звезды. В зените блистал чистым светом Антарес, а подле него бета Центавра. Затем, по мере расширения кратера, появилось созвездие Рыб, Южный Треугольник и, наконец, блистающий Южный Крест…»

Жюль Верн увидел все это из тихого провинциального Амьена.

«Было около восьми часов, когда Сайрес Смит и Герберт достигли верхнего гребня горы. Была ли неведомая земля окружена морем или примыкала с запада к какому-нибудь материку? Полоса облаков резко подчеркивала темноту, и взор никак не мог определить, сливается ли море с небом. Но вот на горизонте появилось бледное пятно света. Это был тонкий серп луны, уже готовой закатиться. Но света на этот раз оказалось достаточно, чтобы четко обрисовать линию горизонта.

Сайрес Смит огорченно сжал руку Герберта:

"Остров!"».

15

Что ж, колонисты ко всему готовы.

Они свободны, у них нет ни короля, ни главнокомандующего, ни покорных рабов, ни ропщущих подданных. После жаркого дня они любят отдохнуть под навесом из ползучих растений, которые собственноручно вырастил Наб. Они беседуют о текущих делах, строят планы, часто вспоминают родину. Как там развивается война между северянами и южанами? Кончилась ли она? Сдался ли, наконец, осажденный Ричмонд, из которого они бежали, генералу Гранту?

Спокойная жизнь, однако, не удается.

С досадной периодичностью происходят странные события, объяснить которые обычными причинами трудно. В теле убитого пекари Пенкроф находит… дробинку, что, кстати, производит на колонистов не меньший эффект, чем след босой ноги, впервые обнаруженный на острове Робинзоном… У постели умирающего от лихорадки Герберта самым загадочным образом появляется пакетик с настоящим хинином… Захвативших Гранитный дворец вздорных и глупых обезьян кто-то силой изгоняет изнутри… Чуть ли не под ноги Набу море выносит бутылку с подмокшей запиской, из которой колонисты узнают, что на соседнем острове Табор живет некий потерпевший кораблекрушение человек…

Но человек ли?

«Взъерошенные волосы; густая борода, спускающаяся на грудь; почти обнаженное тело, прикрытое лишь тряпкой, обмотанной вокруг пояса; огромные страшные глаза; длиннейшие ногти; лицо цвета красного дерева; ступни, жесткие, будто покрытые рогом, — таков был облик жалкого создания, которое нужно было, однако, называть человеком. Право, можно было спросить себя: есть ли еще душа в этом теле? Или в нем живет только дикий инстинкт животного?»

Этцель не случайно возмутился этой пародией на человека.

Конечно, несчастного Айртона, бывшего пирата, колонисты спасают и возвращают ему человеческий облик, но при возвращении на свой остров сами теряют курс в ночном неспокойном море. И тогда на острове Линкольна вспыхивает спасительный сигнальный огонь…

Что за таинственные силы помогают колонистам?

На протяжении многих-многих страниц это остается тайной.

И только когда просыпается грозный вулкан, когда ужасные подземные толчки начинают сотрясать остров, приходит по телеграфу, сооруженному все тем же неутомимым инженером Сайресом Смитом, странное приглашение: следуйте по новому проводу.

Следуя по невесть откуда взявшемуся новому проводу, колонисты попадают в подземный грот, ярко освещенный электрическими прожекторами. Здесь имеется затопленный выход в море, и здесь нашел последний приют «Наутилус» — подводный корабль капитана Немо.

Загадки разъясняются, романы объединяются в трилогию.

Умирая, капитан Немо открывается, наконец, инженеру Сайресу Смиту.

Только ему он и мог открыться, потому что перед ним действительно стоит Созидатель. И он, этот Созидатель — инженер Сайрес Смит никого не преследует и никому не мстит.

«С десяти до тридцати лет, — узнаем мы из трагической исповеди капитана Немо, — индийский принц Даккар, одаренный блестящими способностями, выдающимся умом и благородной душой, поглощал всевозможные знания. Он многое успел узнать — как в науках, так и в литературе, и в искусствах. Он объехал всю Европу. Богатство и происхождение делали его желанным гостем для всех, но принц Даккар жестоко ненавидел Англию, и эта его ненависть была тем сильнее, что многое в Англии восхищало его. Он стал художником, ученым, дипломатом. Поверхностный наблюдатель мог бы принять его за одного из тех блестящих "граждан мира", которые хотят все знать, но не желают действовать, но это было не так…»

Принц Даккар возвращается в родной Бандельканд.

Там он женится на благородной индуске и растит детей.

Но в захваченной врагами стране спокойной жизни быть не может. И когда в 1857 году в Индии вспыхивает восстание сипаев, принц Даккар — в рядах борцов за свободу. В двадцати сражениях он получил множество ран, за голову принца англичане назначали высокую цену, но предателей не нашлось. Правда, отец и мать, жена и дети принца были жестоко убиты. Вот тогда-то он собрал свои огромные богатства и с двумя десятками самых верных товарищей уединился на необитаемом острове в Тихом океане. Там по его указаниям был построен необыкновенный подводный корабль, который назвали «Наутилусом», а себе принц взял имя капитана Немо.

Капитан Никто. Он не хотел никакой известности.

Протестуя против всеобщего бесправия, бывший принц Даккар порвал все связи с человечеством. Он посчитал виновными всех. Тяжкие страдания, которые одних делают Освободителями и Борцами, сделали принца Даккара Мстителем. Этот странный перекос замечают не все читатели, но он есть, и Этцель первым его почувствовал. Наше право наказывать, пусть даже и виновных, — кто нам его дает? Даже Робинзон Крузо, человек совершенно иной морали, задумывался над мерой своего вторжения в жизнь других людей.

С такой точки зрения таинственный польский подводник, борющийся с русскими кораблями, выглядит предпочтительнее индуса, борющегося сразу против всего человечества. Как это ни печально, но капитан Немо ничего не дает миру, он целиком замкнут на своих страданиях. Умирая, он даже «Наутилус» — чудо науки и техники — хочет забрать с собой. Он уверен, что вообще ничего не должен неблагодарному человечеству. «Прав ли я был или ошибался?» — вопрос остается открытым. По крайней мере, инженер Сайрес Смит не спешит дать на него ответ, хотя, в общем, мы догадываемся, каким он будет.

«Наутилус» затоплен.

Извержение вулкана уничтожает остров.

Но несчастных колонистов спасает паровая яхта «Дункан», которой теперь командует выросший сын капитана Гранта — Роберт.

Благодаря Этцелю хеппи-энд в романах Жюля Верна обязателен.

«Две недели спустя колонисты высадились в Америке.

Большая часть состояния, заключавшегося в шкатулке, которую капитан Немо завещал обитателям острова Линкольна, была истрачена на покупку обширного участка земли в штате Айова. Самую крупную жемчужину из этого сокровища преподнесли жене лорда Гленарвана в подарок от бывших колонистов, возвращенных на родину "Дунканом".

В своем хозяйстве Сайрес Смит и его товарищи предложили работу, то есть довольство и счастье, всем тем, кого они думали поселить на острове Линкольна. На этом участке земли возникла колония, названная именем острова, погибшего в волнах Тихого океана. Там были река Благодарности, гора, которую назвали горой Франклина, маленькое озеро — озеро Гранта — и леса, названные лесами Дальнего Запада. Получился как бы остров посреди материка.

Под умелым руководством инженера и его товарищей колония процветала. Все обитатели острова Линкольна, без исключения, находились в этой колонии: они поклялись никогда не расставаться. Наб не покинул своего хозяина, Айртон всегда был готов пожертвовать собой, Пенкроф стал больше земледельцем, чем моряком, Герберт закончил курс наук под руководством инженера, а Гедеон Спилет даже основал газету "Ньюлинкольнский вестник" — самый осведомленный печатный орган на земном шаре.

Сайреса Смита и его друзей несколько раз навещали лорд Гленарван и его жена, капитан Джон Мангле со своей женой — сестрой Роберта Гранта, сам Роберт Грант, майор Мак-Наббс и все те, кто имел отношение к истории капитана Гранта и капитана Немо.

Все были счастливы в новой колонии и жили так же дружно, как прежде. Но никогда не забывали они острова, который принял их, одиноких и бедных, и четыре года удовлетворял все их нужды, острова, от которого осталась только гранитная скала, омываемая волнами Тихого океана, — могила того, кто был капитаном Немо».

16

Пройдет не так уж много времени, и инженер Сайрес Смит и его единомышленники во всем мире построят технологическое общество, вооружат своих современников ракетами и орудиями, мощными авианосцами и «Наутилусами», сотрут с географических карт последние белые пятна, отправят космические корабли на Луну, развесят над планетой искусственные спутники. Инженер Сайрес Смит не будет комплексовать от неуверенности, как многие другие герои Жюля Верна, он не потратит свою жизнь на бесцельное мщение, не растратит ее на поиски невероятных, но, в сущности, никому не нужных сокровищ, нет, он просто возьмется за переустройство мира. Нет нужных инструментов — сделаем! Не хватает специалистов — научим! Отсутствуют великие идеи — выдвинем! Ведь даже упрямый капитан Немо признался однажды: «Миру нужны новые люди, а не новые континенты!» Для инженера Сайреса Смита это не открытие, он сам — человек будущего. Именно такие люди отныне должны были населять книги Жюля Верна!

К сожалению, по разным причинам этого не случилось.

Вот и остаются в памяти читателей неистовый Робур-завоеватель, столь же сумасшедший изобретатель Рок, самые разные революционеры и утописты, все, как один, — Мстители. Совершенно справедливо XX век от них отмахнулся.

А Сайрес Смит и в XXI — с нами.

17

В 1875 году (еще в процессе написания «Таинственного острова») Жюль Верн задумал «настоящий русский» роман. Он и название ему придумал подходящее: «Михаил Строгов. Курьер царя», и первую главу назвал соответственно: «Бал в Большом Кремлевском дворце».

Роскошные, ярко освещенные залы переполнены танцующими парами. Вальсы, мазурки, польки без перерыва исполняются двумя военными оркестрами. Туалеты дам украшены драгоценностями, мундиры военных и гражданских сановников — орденами. Во всем — чрезмерность, чрезмерность, чрезмерность, поистине настоящая русская чрезмерность.

В письме Этцелю писатель, правда, признавался, что новый роман получается больше татарский и сибирский, чем собственно русский. События, происходившие в азиатской России, старался объяснить он издателю, всегда внушали европейцам тревогу. Еще более серьезные опасения вызывали они у русского царя. Наконец недовольные притеснениями царских чиновников кочевники Туркестанского ханства подняли восстание, постепенно охватившее всю Сибирь.

«Новое татарское нашествие? А почему нет? Имею же я право на писательский вымысел, — писал Жюль Верн недовольному таким поворотом сюжета издателю. — Почему известное нашествие татар на Нижний Новгород нужно считать более правдоподобным, чем описанное мной — на Иркутск?»

Полковник Иван Огарев, человек неукротимого характера и беспредельного честолюбия, однажды был предан военному суду, разжалован и сослан в Сибирь. Но разве такого удержишь? Конечно, он сбежал от стражи и возглавил многочисленные «туземные полчища» Бухары и Коканда, горя одной целью — освободить Сибирь от русского рабства.

Полковник умеет говорить с туземцами.

В свою очередь, туземцам нравится неистовость полковника.

«Это был бухарский конный отряд, — не жалел красок Жюль Верн. — Кафтаны опоясаны ремнями, сапоги желтой кожи с загнутыми носками, высокие бараньи шапки. Каждый вооружен кривой саблей, кинжалом и ружьем, привязанным к луке седла. Кони татарской породы были невелики, зато чрезвычайно выносливы…»

Вот и мчится в Иркутск специальный курьер царя Михаил Строгов с предписанием — немедленно принять меры. Высокий рост… Мощная фигура… Открытый взгляд… Красивые синие глаза… На груди — Георгиевский крест… При этом Михаил Строгов — настоящий сибирский уроженец и превосходно знает эти края. «Когда Михаилу было только четырнадцать лет, он собственноручно убил медведя и, содрав с него шкуру, принес домой».

Меняя лошадей, царский курьер стремительно скачет через Владимир и Нижний Новгород, переплывает Волгу и Каму, минует хмурые Уральские горы, затем перебирается на лодках и паромах через Тобол и Иртыш, Томь и Енисей и выходит, наконец, к Байкалу.

«Озеро Байкал, — привычно сообщает Жюль Верн читателю, — лежит на тысячу семьсот футов выше уровня моря. Длина его около девятисот, ширина — около ста верст. Глубина до сих пор неизвестна. Основываясь на рассказах местных моряков, госпожа Бурбулон в своих записках передает нам, что Байкал любит, когда его называют морем. Если его называют озером, он непременно разражается бурями. Но не бывало пока так, чтобы кто-нибудь из русских утонул в нем…»

И далее: «Байкал дает начало одной только реке Ангаре, протекающей мимо города Иркутска и впадающей затем в реку Енисей немного выше города Енисейска. Горы, опоясывающие его, составляют часть громадной горной системы Алтая…»

Типичный бедекер. И приключения соответствующие.

Сибирские волки быстро почуяли легкую добычу и атаковали людей.

«Женщины и дети собрались посредине парома, а мужчины, вооруженные кто шестом, кто ножом, кто просто дубиной, встали по краям, чтобы не подпускать близко зверей. Ни одного человеческого крика не было слышно, только злобный вой оглашал воздух. Михаил Строгое взял кривой нож и, растянувшись на краю плота, бил волков куда попало. Журналисты не отставали от него. Защита велась храбро и неутомимо. Но главное, — все совершалось в глубоком молчании, несмотря на то, что многие из мужчин были серьезно ранены».

К сожалению, волки всё прибывали и прибывали.

Они бежали к парому «целыми сотнями».

«Сведения эти я почерпнул не в старинных книгах, — оправдывался Жюль Верн перед издателем, — а у Рюсселя Килланга, совершившего свое путешествие по России в 1860 году».

Все же думается, что подобные сведения писатель черпал не столько у Рюсселя Килланга, сколько у Александра Дюма-отца, любившего уснащать свои описания невероятными выдумками.

«В русскую тройку сажают трех-четырех охотников с двустволками, — писал Александр Дюма-отец о своих приключениях в России. — Тройка — это любой экипаж (дрожки, кибитка, коляска или тарантас), запряженный тремя лошадьми; название идет от упряжки, а не от его формы. Из этих трех лошадей коренная всегда должна идти рысью, те же, что справа и слева от нее, — галопом. Коренная идет рысью, нагнув голову, и зовется снегоедом, а боковые идут галопом, отвернув головы, одна — направо, другая — налево, оттого их называют бешеными. Таким образом, тройка несется, закусив удила, и смотрится настоящим раскрытым веером. Правит ею кучер, в котором все уверены, хотя вряд ли в мире сыщется кучер, на которого можно положиться. Позади веревкой или цепью, чтобы прочнее, привязывают подсвинка. Веревка или цепь должны быть в длину не менее десятка метров. Поросенок нежится в экипаже до леса, при въезде в который решено начать охоту. Там его ссаживают, и кучер пускает коней вскачь, и они несутся, коренная — рысью, боковые — галопом. Подсвинок, мало приспособленный к подобному способу передвижения, испускает жалобные вопли, переходящие скоро в непрерывные стенания. На эти стенания навостряет свой нос первый же волк и бросается в погоню за свиньей, за ним — два, затем три волка, и десять, и пятьдесят волков. Они грызутся из-за поросенка, бьются за право приблизиться к нему, стараясь достать его, одни — когтями, другие — клыками. Стенания бедного животного переходят в отчаянный визг. Он будоражит волков в самых отдаленных лесных глубинах. В конце концов, сбегаются волки со всей округи, и тройка оказывается преследуемой этим волчьим полчищем. Вот почему важно иметь хорошего кучера»[38].

Ссылка на Килланга не могла успокоить Этцеля.

Но, с другой стороны, не на Флетчера же ссылаться. И не на Николая Варкоча. И не на отчеты ганзейского посольства, отправленного в XVII веке в Нижний Новгород. И не на отчеты А. Роде и других подобных ему путешественников и посланников, когда-то побывавших в России. Дж. Флетчер, например, утверждал, что «Волга берет начало у корня ольхового дерева в 200 верстах от Ярославля», а Роде описывал огромную злобную щуку, обитавшую в одном безымянном русском озере. Щука беспощадно пожирала всех людей и животных, рискнувших приблизиться к берегу, пока ее, наконец, не поймали на маленький якорь, к которому был привязан теленок…

Впрочем, Этцеля больше беспокоил царский курьер.

«Досадно, — негодовал на его опасения Жюль Верн, — что наша цензура цепляется ко всем моим определениям. Вот Тургенев знает Россию гораздо лучше всех этих господ, но не усмотрел в романе ничего предосудительного».

С Тургеневым Жюль Верн был знаком, они не раз встречались в Париже.

Действительно, Иван Сергеевич не сделал никаких особенных замечаний по прочитанному роману, разве что указал на некоторую наивность придуманного Жюлем Верном «туркестанского» восстания. Узнав об этом, осторожный Этцель показал рукопись еще и русскому послу в Париже — князю Орлову, но тот от рукописи попросту отмахнулся. Подумаешь, волки! Главное, чтобы государственный преступник был наказан, а дикое восстание усмирено.

18

Романы «Вокруг света в восемьдесят дней», «Таинственный остров» и «Михаил Строгов» невероятно укрепили популярность писателя. Александр Дюма-сын даже выставил кандидатуру Жюля Верна в академию. Впрочем, сам Жюль Верн в успех начатого дела не поверил, ему не хотелось терять время на хлопоты, как он считал, «унизительные и бесперспективные». «Сорок бессмертных», писал он Этцелю, и пальцем не шевельнут, чтобы ввести его в свой узкий круг. Они даже «своего» Эмиля Золя регулярно проваливают. «А мои книги академики считают приключенческими, а это уже — знак отверженности». И не играет тут никакой роли то, что известный французский критик Мариус Топен только что включил очерк о Жюле Верне в книгу «Современные знаменитости», а в Лондоне появилась хвалебная статья Роберта Льюиса Стивенсона и многие романы давно переведены в Англии, в Испании, в России…

Впрочем, были и радостные события.

Весной 1876 года Жюль Верн приобрел новую яхту. Она была оснащена паровой машиной, но могла ходить и под парусами.

Жюль Верн назвал яхту «Сен-Мишель II». Он был уверен, что совершит на ней множество прекрасных путешествий. Правда, радость писателя омрачило известие из Парижа: 8 июня в замке Ногана скончалась знаменитая писательница Жорж Санд. Она всегда относилась к произведениям Жюля Верна доброжелательно. Писателю передали слова одного из крестьян замка, который принес на могилу Жорж Санд красивый венок. «Этот венок — от крестьян, — сказал он. — Я возлагаю его на могилу именно от лица крестьян, а не от лица бедных. По ее милости у нас бедных не было».

19

В начале 1877 года в «Журнале воспитания и развлечения» начал печататься роман Жюля Верна «Гектор Сервадак. Путешествие и приключения в околосолнечном мире».

Неизвестная астрономам комета, по касательной зацепив Землю, вырвала из нее весьма приличный кусок и унесла в пространство, — с большой частью Средиземного моря, с низкими алжирскими берегами, с несколькими островами, с Гибралтарской скалой. Некоторое количество русских, испанцев, французов, маленькая итальянская девочка, наконец, несколько английских офицеров — новая планета оказалась не очень-то населенной.

Впрочем, на национальных чувствах героев это не сказалось.

Когда английский майор Энейдж Финч Мэрфи высокомерно переспрашивает французского капитана Гектора Сервадака: «Вы сказали — Алжир? А-а-а… Французская колония, если не ошибаюсь?..» — тот вкладывает в ответ не меньше язвительности: «Французская! Исконно французская!» И не без удовольствия сообщает, что, кажется, исчез с лица земли остров Мальта. «Едва ли возможно такое исчезновение», — холодно не верит капитану майор. «Это почему же?» — «Мальта — английский остров».

Этим всё сказано.

Эпоха колониальных владений.

С непоколебимым упорством майор Энейдж Финч Мэрфи и сэр Джон Темпль Олифент ждут инструкций и приказов из британского Морского министерства. Не важно, что самой Британии уже нет. Защищать вверенные ему территории — на этом стоял и будет стоять любой представитель королевы Виктории. Когда капрал Пим, учитывая, что день отныне длится всего шесть часов, спрашивает майора: а будет ли теперь положено рядовым, как раньше, получать пищу четыре раза в день или же следует ограничиться двумя разами? — бригадир отрезает: «Стихийные явления, капрал, бессильны перед воинским уставом! Вы и ваши солдаты будете получать пищу четыре раза в день, каждые полтора часа. Англия достаточно богата, чтобы приспособиться к любым законам вселенной!»

Невольным отводом для всех этих резких межнациональных страстей является прижимистый и скрытный торговец Исаак Хаккабут — истинный Гобсек, пытающийся выгадать везде, даже здесь, на новой планете. Колонисты Галлии (так новую планету назвал полусумасшедший ученый Пальмирен Розетт) все время натыкаются на жадность и недоверие профессионального торговца. Из-за безмена, на котором Хаккабут намеренно сместил указатель веса, совершает роковую ошибку в своих расчетах Пальмирен Розетт. Из-за него, Хаккабута, постоянно возникают какие-то перепалки. Вообще всё на Галлии идет кувырком. Небо постоянно обложено тучами, солнце восходит на западе, вода закипает при шестидесяти пяти градусах.

Самое время объявить себя генерал-губернатором Алжира!

Решительный французский капитан Гектор Сервадак так и поступает.

Поразительно, как много будут черпать у Жюля Верна писатели XX века.

Из невероятных подземных приключений профессора Лиденброка вырастут впоследствии романы В.А. Обручева «Плутония» (1915) и «Затерянный мир» (1912) Артура Конан Дойла. Мы здесь называем самые известные. «Страна мехов» вызовет к жизни «Архипелаг исчезающих островов» (1949) Л. Платова и «Землю Санникова» (1922) того же В.А. Обручева. От «Гектора Сервадака» отпочкуются «Отравленный пояс» (1913) Конан Дойла, «В дни кометы» (1906) Герберта Уэллса, «Атавия Проксима» (1956) Лазаря Лагина. Вспомним и «Союз пяти» (1924) Алексея Толстого. «На юго-западе, над океаном, из-под низу туч, идущих грядами, начал разливаться кровяно-красный неземной свет, это хвостом вперед из эфирной ночи всходила комета Биелы…»

20

Роман о бравом французском капитане написан в сдержанной манере.

Никаких скучных и подробных описаний формы носа, походки, цвета глаз, здоровых и нездоровых привычек.

Напротив, всё ясно и коротко.

«Годовой доход: 1200 франков ренты…

Срок службы: 14 лет 3 месяца и 5 дней…

Служба и боевые походы: училище Сен-Сир — 2 года…

Военно-инженерное училище — 2 года…

87-й линейный полк — 2 года…

3-й стрелковый полк — 2 года…

Служба в Алжире — 7 лет…

Поход в Судан…

Поход в Японию…

Награжден орденом Почетного легиона…»

Британский майор Мэрфи, утвердившийся на Гибралтарской скале, так объясняет сложившуюся ситуацию настырному французу: «Вы находитесь на земле, принадлежащей Англии по праву завоевания и являющейся ее фактическим владением с тысяча семьсот четвертого года, по праву, узаконенному Утрехтским договором. Конечно, Франция и Испания в тысяча семьсот двадцать седьмом, в тысяча семьсот семьдесят девятом и в тысяча семьсот восемьдесят втором годах пытались это оспаривать, но безуспешно. Как ни мал остров, он навсегда такая же часть Британии, как Трафальгарская площадь».

Надо отдать должное Жюлю Верну: он прекрасно популяризирует свои идеи.

«— А теперь, — произнес бригадир, — пора произвести торжественный салют согласно уставу.

— Согласно уставу, — повторил майор.

На зов офицеров явился капрал Пим с еще не обсохшими от утреннего бренди губами.

— Капрал Пим, — начал бригадир, — сегодня у нас восемнадцатое февраля, если придерживаться доброго британского летоисчисления, а его должны придерживаться все истинные англичане.

— Так точно, ваша честь, — ответил капрал.

— Сегодня, стало быть, юбилей королевского дома. Капрал вытянулся и отдал честь.

— Капрал Пим, — продолжал бригадир, — приказываю произвести пушечный салют, дав двадцать один выстрел.

— Слушаюсь, ваша честь.

— Да вот еще что, капрал, — добавил бригадир. — Присмотрите по возможности, чтобы ни у кого из канониров не оторвало руку!

— По возможности, ваша честь, — ответил капрал, не желая брать на себя больше, чем положено.

Из множества орудий, которые прежде защищали форт, осталась только одна двухсотсемидесятимиллиметровая пушка, заряжавшаяся с дула. Это была огромная махина, и, хотя обычно салют производили из пушек меньшего калибра, на сей раз пришлось пустить в ход именно орудие, представлявшее, собственно, всю артиллерию острова. Отдав распоряжение орудийной прислуге, капрал Пим отправился в блиндированный редут с косой бойницей, где стояла пушка. Сюда поднесли порох в количестве, потребном для двадцати одного выстрела. Само собой разумеется, стрелять должны были холостыми зарядами.

На церемонию явились бригадир Мэрфи и майор Олифент в парадной форме и в шляпах с плюмажем. Пушку зарядили по всем правилам, предписываемым "Руководством для артиллериста", и загремел праздничный салют. После каждого выстрела капрал Пим, как ему было приказано, проверял, закрыт ли запал в пушке, чтобы она не выстрелила раньше времени и не обратила руку канонира в метательный снаряд, как нередко случается на парадах. Правда, на сей раз обошлось без происшествий.

Нужно, однако, заметить, что сейчас при уменьшившейся плотности воздуха выделившиеся из пушечного жерла газы вызвали более слабое сотрясение, чем шесть недель тому назад, отчего и выстрел прогремел не столь оглушительно, как обычно. Офицеры остались недовольны. Скалистые ущелья больше не откликались многозвучным эхом, превращая сухой треск выстрела в раскаты грома. Не слышно было того мощного гула, который прежде в неразреженном воздухе разносился далеко кругом. Разумеется, самолюбие английских офицеров, готовившихся достойным образом отметить юбилей королевского дома, было несколько уязвлено.

Один за другим раздались двадцать выстрелов.

Когда канонир хотел зарядить пушку в двадцать первый раз, бригадир Мэрфи жестом остановил его.

— Возьмите-ка боевой снаряд, — сказал он. — Любопытно посмотреть, какова будет сейчас дальнобойность.

— Это будет испытанием орудия, — подхватил майор. — Вы поняли, капрал?

— Слушаюсь, ваша честь, — ответил капрал Пим.

Солдат подкатил на тачке снаряд весом не менее 200 фунтов, обладающий дальностью полета около двух лье. Наблюдая в подзорную трубу за полетом такого ядра, можно было легко проследить место его падения в море и сделать приблизительный расчет дальнобойности огромного орудия в новых условиях.

Пушку зарядили, установили ствол под углом в сорок два градуса, чтобы увеличить траекторию полета ядра, майор скомандовал, и раздался выстрел.

— Святой Георгий! — вскричал бригадир.

— Святой Георгий! — воскликнул майор.

Оба возгласа прозвучали одновременно. Оба офицера застыли, разинув рты и не веря своим глазам. Проследить полет снаряда, на который сила притяжения теперь влияла гораздо меньше, чем на земной поверхности, оказалось невозможным. Даже через подзорную трубу нельзя было установить место падения снаряда.

Значит, он явно перелетел линию горизонта.

— Свыше трех лье! — сказал бригадир».

21

А комета Галлия продолжает нестись по орбите вокруг Земли.

Еще лет пять назад Жюль Верн, наверное, увлекся бы красочными описаниями планет Солнечной системы, в этом он и самого Камиля Фламмариона[39] заткнул бы за пояс, но сейчас в «межпланетном» романе его занимает не столько сама комета, сколько ее невольные обитатели.

Да, Галлия невелика, население ограничено.

Но каждый жил и продолжает жить своими давно сложившимися представлениями.

От Бен-Зуфа, беспечного ординарца французского капитана (родившегося, кстати, в Париже и обожающего Монмартр), только и слышно: «Эти подлые бедуины!» А любимая песенка Бен-Зуфа — походная:

У русских матросов желание одно: всегда следовать за своим барином.

Испанцы только и думают, как бы дороже загнать свой клочок земли англичанам.

А французы молодцы. Они пекутся об одном: как можно больше расширить сферу своего влияния.

Несколько материков или два крошечных островка, пять миллиардов населения или 36 человек — это не имеет значения, невольные граждане Галлии борются за свое. Они, к сожалению, не единое человечество, о котором так будет тосковать Уэллс, они всего лишь обломки человечества. Только Исаак Хаккабут не ломает над происходящим голову. Он родился в Кёльне, значит, не столько даже еврей, сколько пруссак (а пруссакам Жюль Верн до конца жизни не доверял). Да и за что вообще уважать пруссака? Он по определению — лжец, трус, скряга, он способен на любую подлость. В принципе, колонисты Галлии могли бы и не платить за товары подлого Хаккабута, а просто отобрать их, но ведь они… не пруссаки!

Добавим к сказанному, что феноменально эгоистичный ученый Пальмирен Розетт (кстати, бывший учитель Гектора Сервадака в Сен-Сирском военном училище) однозначно считает Галлию своей личной собственностью.

«Здесь хорошо, — говорит он Гектору Сервадаку. — Здесь так хорошо, что, если бы это зависело от меня, Галлия никогда бы не вернулась к Земле».

Но по спиральной орбите комета вновь приближается к Земле.

«Родная планета была теперь обращена к Галлии тем полушарием, на котором находится европейский материк. В ярком свете утра легко было узнать очертания каждой страны. Вот Англия, похожая на леди, шествующая к востоку в платье со смятыми складками и с затейливой прической из островов и островков… Вот Скандинавский полуостров, будто лев, яростно бросающийся на Европу из своих белых ледяных просторов… Вот Россия — огромный полярный медведь, опирающийся огромной мощной левой лапой на Турцию, а правой — на Кавказ… Вот музыкальная Австрия, свернувшаяся в клубок… Вот Испания, развевающаяся, как боевой флаг, с Португалией вместо древка… И Турция — точно сердитый петух, цепляющаяся одной ногой за азиатский берег, а другой удушающая несчастную униженную Грецию… И Италия — изящный сапожок, жонглирующий Сицилией, Сардинией и Корсикой… Наконец, Пруссия — чудовищный топор, нагло и глубоко всаженный в германскую империю и частично задевший Францию своим лезвием…»

22

На одном из заседаний Амьенской академии Жюль Верн прочел собравшимся свою давнюю (1851) юношескую комедию в стихах — «Леонардо да Винчи».

Замечательный художник пишет портрет.

Он передает чудесный румянец сидящей перед ним красавицы.

Он передает всю прелесть ее взгляда, поворот головы, обнаженную шею, тонкие пальцы позирующей красавицы. Леонардо до глубины души восхищен юной моделью, и она им, несомненно, увлечена. Она уже бросает горящие взгляды… улыбка ее полна значения…

И Леонардо взволнован.

Он уже готов ответить, но…

Он замечает браслет Моны Лизы!

Какая необычная чеканка! Какой чудесный узор!

Леонардо мгновенно обо всем забывает. Он не глядит на глаза и губы красавицы, он пишет ее необычный браслет, но в зал неожиданно входит незнакомец. У него ужасное, изуродованное шрамами лицо, он всем внушает отвращение.

Но для истинного художника всё прекрасно.

И Леонардо переключается на этого незнакомца.

Вот идеальный Иуда для задуманной им «Тайной вечери»…

23

В 1874 году появились первые большие обзоры творчества Жюля Верна.

Л. Дюбуа — во французском журнале «Ревю де Бретань» и Г. Хоннекер — в немецком журнале «Наше время».

Но обзоры эти практически не были замечены во всеобщей суете готовящейся к открытию Всемирной выставки.

Открылась Парижская выставка 1 мая 1878 года.

Все Марсово поле — от Йенского моста до Военной школы — было занято выставочными киосками, а на противоположном берегу Сены поднялся дворец Трокадеро. Высокие арки, башни в нормандском стиле, чудесный белый песчаник, красный кирпич. Фасад Дворца промышленности украсили 22 «статуи власти» — аллегорические скульптуры, представлявшие 22 страны, которые Франция официально признала странами, оказывающими значительное влияние на развитие обстановки во всем мире. Правда, отсутствовала статуя Германии. А Индия была представлена как часть Британской империи. Это никого, кроме немцев и индусов, не смущало.

Гидравлические насосы неустанно перекачивали воду из Сены во все концы экспозиции; та же вода приводила в действие лифты башен дворца Трокадеро и вставала волшебными фонтанами над большим бассейном.

Рядом с Йенским мостом протянулись залы Морского павильона, машиностроительной фирмы «Крезо», испанской мануфактуры, павильоны Монако, Китая, Японии, египетский и персидский киоски, многочисленные рестораны. В гигантском аквариуме резвились живые акулы и осьминоги — мир капитана Немо. Открытие выставки украсил торжественный парад — Франция хотела показать всем европейским соседям свою быстрорастущую военную мощь. Маршал Мак-Магон, президент страны, стоял по стойке смирно все время, пока исполнялся специально написанный для этого случая марш Шарля Гуно «Да здравствует Франция». Правда, на церемонии открытия не прозвучало обязательное обращение к верующим. Это до глубины души ужаснуло Онорину, но нисколько не тронуло Жюля Верна. Он считал себя верующим католиком, но предпочитал говорить и слышать о науке. Не обращая внимания на зевак, писатель бродил по залам, посвященным новейшей технике. Изучал телефон Александра Белла (1847—1922), удивительный алюминиевый моноплан дю Тампля (1823—1890) с паровой машиной и тянущим воздушным винтом, многочисленные изобретения Томаса Эдисона (1847—1931). Кстати, фонограф Эдисона, о котором парижские газеты в те дни писали, что из-за него мировая опера скоро лишится смысла, а теноры — работы, странным образом определит в будущем сюжет романа «Замок в Карпатах»…

Пишущие машинки…

Швейные машинки «Зингер»…

Печатающий метеорограф Теорелля…

Машина, выпускающая 10 тысяч папирос в день…

Огромный привязной аэростат Жиффара…

Паровой молот весом 80 тонн…

Резиновые шины для фур…

А в главном павильоне выставки под высоким куполом на почти невидимой проволоке медленно раскачивался громадный глобус — маятник Фуко. (Онорину, впрочем, больше привлекли роскошная коллекция бриллиантов принца Уэльского и драгоценности французской короны.)

В честь открытия Всемирной Парижской выставки площадь Оперы и прилегающие к ней бульвары были залиты «русским светом» — электрическими дуговыми лампочками Павла Яблочкова (1847—1894). Одна часть русского павильона была устроена как крестьянская изба с крошечными оконцами, другая — как просторный губернский дом, третья — как Кремль с его узкими и высокими окнами. Волшебную византийскую сказку осовременивали многочисленные экспонаты с нижнетагильских заводов купца П. Демидова (1839—1885), Иркутского графитового завода И. Алибера (1820—1905), заводов Гужона (1852—1918). Русский изобретатель Н.Н. Бенардос (1842—1905) прямо в выставочном зале с удовольствием демонстрировал посетителям новый способ соединения разных металлов с помощью электрической дуги. Золотую медаль получила знаменитая водка П. Смирнова. Были выставлены скульптуры М. Антокольского (1843—1902), картины И. Крамского (1837-1887), И. Репина (1844-1930), В. Перова (1833-1882), И. Шишкина (1832-1898), А. Саврасова (1830-1897), А. Боголюбова (1824-1896), И. Айвазовского (1817-1900), А. Куинджи (1841-1910)…

24

Амьен нравился Жюлю Верну.

Зеленые парки… Набережная… Библиотека…

Конечно, Онорина предпочла бы Париж, но ей Амьен тоже нравился.

Она родилась здесь. Она здесь выросла. И теперь, вернувшись, нашла удовольствие, в некоторой степени заменявшее ей парижские развлечения: она поражала родственников, подруг и знакомых хорошо продуманными приемами и знаменитым мужем. Отношения их были далеки от совершенства, но внешнюю пристойность им все-таки удавалось соблюдать.

В стенах Амьенской академии Жюль Верн прочел очередную свою фантастическую работу «Идеальный город. Амьен в 2000 г. н. э.». (В 1875 году очерк появился в «Амьенской газете», а потом и в Париже — в издательстве Жене.)

Опять XX век…

Далекий, недостижимый…

«Дамы и господа! — начал выступление Жюль Верн. — Сегодня 12 декабря 1875 года позвольте мне пренебречь моими обязанностями директора Амьенской академии и заменить традиционную речь об окружающем нас мире рассказом о совершенно необыкновенном приключении, случившемся со мной…»

Шутка Жюлю Верну удалась.

Слушали писателя, затаив дыхание.

«У меня стародавняя привычка вставать на рассвете. Но по какой-то непонятной причине на этот раз я проснулся очень поздно. Солнце уже было в зените, стояла чудесная погода.

Я широко открыл окна. Бульвар был заполнен гуляющими, как в воскресный день, хотя я отлично помнил, что сегодня среда. Я быстро оделся, позавтракал и вышел на улицу…»

К изумлению писателя, знакомый город за одну ночь разительно изменился.

Исчезли старые каменные дома, выросли совершенно новые кварталы, обрамленные прекрасными тенистыми садами и бульварами. Конечно, массивный железнодорожный мост остался на месте, но к нему теперь вели не привычные козьи тропки, как прежде, а широкое шоссе, вымощенное плитками из порфира. Всматриваясь в прохожих, Жюль Верн не увидел знакомых лиц, но ему понравились роскошные кафе, заполненные веселой, празднично разодетой публикой. Пили кофе, просматривали газеты, слушали музыку.

О эта музыка! «И в этой области все изменилось. Никакого музыкального ритма, никакого темпа! Ни мелодии, ни гармонии! Какая-то звуковая алгебра! Триумф диссонансов! Звуки, подобные тем, какие производят оркестранты до того, как прозвучат три удара дирижерской палочки! Но слушатели аплодировали с таким энтузиазмом, словно приветствовали ловких гимнастов.

— Не иначе как это музыка будущего! — невольно воскликнул я. — Неужели я нахожусь за пределами настоящего?

Об этом нельзя было не подумать, так как, подойдя к афише, на которой были перечислены программные вещи, я прочел поистине потрясающее заглавие: "№ 1. Размышление в миноре о квадрате гипотенузы"».

Вот они — технические достижения Эдисона!

Странная звуковая алгебра одновременно транслировалась не только на новый Амьен, но и на весь мир — на Лондон, Санкт-Петербург, Вену, Рим, Берлин, Пекин, Токио. «Невольно подумаешь, что такое возможно только для обитателей Клермонского сумасшедшего дома. Но маэстро Пиановский, чей концерт я услышал, действительно играл в этот час в Париже — в чудесном зале Герца, а бесчисленные провода соединяли его гениальный инструмент с такими же электрическими инструментами других далеких городов мира».

Амьен будущего!

Никаких тупиков, никакой тесноты.

Всё в городе изменилось. Даже отношение врачей к своей профессии.

«Наши пациенты платят нам только тогда, когда они здоровы, а если заболевают, мы не получаем ни одного су. Поэтому мы нисколько не заинтересованы в том, чтобы пациенты болели…»[40]

А вот лицей — в нем обучается четыре тысячи человек.

Никакой зубрежки! К черту латынь и древнегреческий! К черту старое образование! Глубокие научные и технические знания, вот что следует давать современным молодым людям! Управлять электрическим трамваем сложнее, чем фыркающей лошадью, влекущей фиакр, это все понимают. Управлять мощными центробежными насосами, подъемниками, сельскохозяйственными машинами — сложнее, чем трамваями. Так что пора понять: будущее — это всегда усложнение.

25

К счастью, давно миновало время, когда 16 франков, отданные за сочинения Шекспира, пусть и «хорошо переплетенные, в издании Шарпантье», серьезно подрывали бюджет пишущего молодого человека. Этцель сдержал все свои обещания: гонорары, выплачиваемые им, изменили жизнь писателя.

Однажды Жюль Верн объявил о костюмированном бале.

Конечно, Амьен был заинтригован, а сам Жюль Верн не без некоторого смущения так объяснял ситуацию Этцелю: «Раз уж живешь с провинциалами, приходится подлаживаться под их нрав. Я хотел доставить жене огромное удовольствие…»[41]

Увы, удовольствия не получилось.

«Семьсот приглашений разослано, триста пятьдесят принято».

Гремела музыка, взлетали над садом великолепные фейерверки. Гости целыми толпами появлялись в саду в удивительных костюмах моряков, пиратов, принцесс, дикарей, рудокопов, воздухоплавателей, генералов, сенегальских стрелков, но та, которой бал этот был посвящен, участия в празднике не принимала.

Она лежала в спальне, прислушивалась к музыке и не могла подняться.

«Увы, — огорченно писал Жюль Верн Этцелю. — Онорина так неожиданно заболела. Я просто в отчаянии. Сами понимаете, что-либо отменять было поздно, а устроить такого рода бал в Амьене еще раз… нет, увольте… это немыслимо! И это очень жаль. Вы же знаете, я занимаю в Амьене нейтральное положение, потому мне и удалось собрать у себя поистине блестящее общество; ни одному политическому или промышленному деятелю такое бы не удалось. Денег потрачена тьма. Гости приехали даже из соседних городов, даже из Парижа…»

Сюзанна Лефевр, дочь Онорины, выступила в роли хозяйки.

«Так разбиваются сердца, — огорченно сообщал Жюль Верн Этцелю. И в который раз объяснял: — Я ведь и дал этот бал по той причине, чтобы моя жена и ее дети могли иметь в городе высокое положение, которого они заслуживают. Ну, все-таки теперь их выход в свет состоялся. Хотя, наверное, понимаете, что я сам лично эти четыре тысячи франков потратил бы иначе, скажем, на путешествие…»

26

К сожалению, Онорина чувствовала себя все хуже.

Кровотечение, открывшееся у нее, врачи никак не могли остановить.

Пришлось прибегнуть к переливанию крови — операции рискованной, даже героической по тем временам. Оплатил операцию, как ни странно, Жорж Лефевр — муж Сюзанны. Он же написал Этцелю: «Теперь мы, наконец, надеемся… Бедный муж (это он о Жюле Верне. — Г. П.) находится в ужасном состоянии. Ему не хватило сил написать Вам, и он поручил эту нелегкую миссию мне…»

«Онорина чувствует себя очень плохо, — все-таки написал Этцелю и Жюль Верн. — Для нас ее состояние безнадежно, хотя врачи говорят, что надежда остается. Огромная потеря крови привела Онорину на грань опаснейшей анемии. Переливание крови вроде бы удалось, но на всякий случай ее соборовали…»

И деловая приписка: «Мой брат завтра возвращается в Париж. Он доставит Вам рукопись второго тома "Солнечного мира" (роман «Гектор Сервадак». — Г. П.). В нем осталось поправить стиль…»

27

К счастью, Онорина выздоровела.

Решено было на время перевезти ее в Нант — к родителям Жюля Верна.

Дома, к сожалению, в эти дни постоянно сохранялась нервная обстановка. Капризы Мишеля стали поистине невыносимыми. «В последнее время он как с цепи сорвался, — писал Этцелю Жюль Верн. — Влипает в некрасивые истории, устраивает отвратительные скандалы, без разбора занимает и тратит деньги. Моего сына обуяла какая-то дьявольская гордыня. Он не уважает никого. Он глух к любым замечаниям. Наверное, я вынужден буду пойти на крайние меры…»

Крайние меры действительно были приняты.

По совету господина Бланшара, директора исправительной колонии в Метре, отчаявшийся писатель на целых восемь месяцев отправил сына в указанное заведение…

28

Но работу Жюль Верн не прекращал ни на один день.

«Если мистер Джемс Старр соблаговолит явиться на рудники Эберфойла, то ему будет сделано сообщение, которое не может его не заинтересовать» — такой загадочной запиской начинался роман «Черная Индия».

Эберфойл — это старая, чрезвычайно разветвленная система подземных штолен, штреков, вертикальных и горизонтальных ходов. Когда-то здесь работали сотни, многие сотни шахтеров. Именно Эберфойл — «Черная Индия» — позволял местному населению жить безбедно. Но запасы каменного угля со временем истощились, и теперь инженер Джемс Старр должен выяснить, действительно ли «Черную Индию» следует закрыть навсегда. Оппоненты у него есть. Например, опытный горняк, мастер Симон Форд, помогающий инженеру, убежден, что шахта может еще приносить доход.

Герои спускаются под землю. И вот здесь их ждут всяческие сюрпризы.

То под ногами появляется записка-предупреждение: «Инженеру Джемсу Старру незачем беспокоиться»… То с невидимого свода вдруг без всяких причин рушится огромный камень… То кто-то замуровывает цементом трещины, из которых сочится рудничный газ — лучший показатель того, что далеко не все пласты еще выработаны… А в критический момент рядом с умирающими от жажды Старром и Фордом загадочным образом оказывается фляжка с чистой водой… Если это дело рук неуловимого загадочного духа шахты, о котором тайком перешептываются местные горняки, то действует этот загадочный дух крайне противоречиво: с одной стороны, активно мешает исследователям, с другой стороны, спасает их.

Впрочем, ничего удивительного, — ведь дух оказывается человеком.

Пусть одичавшим, пусть полубезумным, но человеком. В бесконечных подземных блужданиях несчастного сопровождают ужасная гарфанг (белая полярная сова. — Г.П.) и девушка-сирота, которую этот безумец когда-то спас и вырастил в своем подземном мире.

«Ничего удивительного, — рассуждает инженер. — В таких огромных шахтах может укрыться население целого графства. И кто знает, не найдет ли бедный класс Соединенного королевства убежище именно в копях Эберфойла или в копях Кардиффа и Ньюкасла, когда запасы угля везде будут исчерпаны?»

В невольном противопоставлении миров надземного и подземного скрыт особый смысл. Несколько позже («Машина времени», 1895) это не ускользнет от внимательного взгляда англичанина Герберта Уэллса.

«В течение геологических эпох, — привычно рассуждает Жюль Верн, — когда земной шар находился еще в стадии образования, его окружала густая атмосфера, насыщенная водяными парами и пропитанная углекислотой. Постепенно пары конденсировались в проливные дожди, низвергавшиеся, словно их выбрасывали миллиарды бутылок сельтерской воды. Эта вода, насыщенная углекислотой, изливалась потоками на вязкую, еще не отвердевшую, подверженную быстрым или медленным деформациям почву, полужидкое состояние которой поддерживалось как жаром солнца, так и жаром внутренней массы…»

А вот Герберт Уэллс увидит все это совсем иначе.

Для него мрачный подземный мир меньше всего будет казаться хранилищем тех или иных полезных ископаемых. Уэллс посмотрит на мрачный подземный мир как на еще одно, не такое уж приятное, но вполне приемлемое место обитания людей будущего. В знаменитой повести «Машина времени» он решительно разделит людей на жителей подземных глубин и жителей подсолнечного мира.

«Конечно, — писал Уэллс, — раньше жители Верхнего Мира — элои — были привилегированным классом, а морлоки — всего лишь их рабочими-слугами, но это давным-давно ушло в прошлое. Обе разновидности людей постепенно перешли к совершенно новым отношениям. Элои все еще владели поверхностью земли, но морлоки, переселившиеся под землю и жившие там в продолжение бесчисленных поколений, в конце концов, потеряли всякую способность выносить дневной свет. Морлоки по-прежнему делали для элоев одежду и заботились о их повседневных нуждах. Они делали это так же бессознательно, как конь бьет о землю копытом или охотник радуется убитой дичи. Старые, давно исчезнувшие отношения все еще накладывали печать на человеческий организм, но неумолимая Немезида уже неслышно приближалась к изнеженным счастливцам. Много веков назад, за тысячи и тысячи поколений, человек лишил своих ближних счастья и солнечного света, и теперь эти ближние стали совершенно неузнаваемыми! Думая о морлоках, прекрасные элои вновь познали страх..»

Жюлю Верну это и в голову не приходило.

А если бы и пришло, Этцель не допустил бы подобного толкования.

Уэллс с его четким аналитическим умом всегда начинал там, где Жюль Верн заканчивал. Да, можно послать снаряд на Луну и мечтать о будущей человеческой колонии в этом новом американском штате, но можно дождаться и чего-то гораздо более невероятного, например высадки марсиан на Хорселлской пустоши. Можно еще и еще раз написать о сумасшедшем изобретателе или о сумасшедшем горняке, но все это останется лишь давно привычным текстом. Возникающие в воображении смутные, часто тревожные картины будущего, конечно, волновали Жюля Верна, но слишком часто направление его мыслей определял Этцель.

«Воспитывать — играя». Уэллсу этот тезис бы не понравился.

«Воспитывать — пугая». Этот тезис Уэллсу был, конечно, понятнее.

Да и какие, собственно, игры, если мир уже давно стоит на краю гибели?

Герберт Уэллс без колебаний описывал страхи прекрасных нежных элоев, занимавших свое особое место в ужасной, но, в сущности, такой будничной пищевой цепи. Чудесных, вкусных, нежных элоев, счастливо прозябавших на Земле. И тут же показывал морлоков — маленьких, умных, изобретательных каннибалов, продолжавших свое интеллектуальное развитие глубоко под землей.

Другие планеты? Да никаких проблем! Мы их колонизируем, привнесем в их развитие здоровый дух истинной цивилизации — так размышляют упертые артиллеристы Жюля Верна. А вот загадочным марсианам Уэллса, высадившимся на Хорселлской пустоши, просто нравится человеческая кровь. Они не за чудесами науки и техники в Лондон явились.

В отличие от Уэллса Жюль Верн зависел от издателя.

Когда в руки рабовладельцев попадает команда Дика Сэнда, пятнадцатилетнего капитана, Жюль Верн сразу включает давно выработанную им с Этцелем квоту на зло: в самых жестоких передрягах погибает только старая негритянка Нэн — она вроде бы действительно выработала свой ресурс, ее не жалко. А вот герои утопии Уэллса «Люди как боги» всегда готовы уничтожить любой, без каких-либо исключений, признанный вредным для человечества вид животных, растений или насекомых, они всегда готовы обратить созданное ими сверхоружие против своих собственных предков. Даже гнусные пираты Жюля Верна вызывают у читателей некоторое сочувствие, даже ужасную белую полярную сову (гарфанг) с факелом в клюве он описывает так, что ее можно пожалеть, а вот Герберт Уэллс без колебаний показывает нам несчастного Гриффина, гениального человека-невидимку, исключительно как врага общества…

В «Черной Индии» Жюль Верн описал одинокого шахтера, подрывающего огнем своего факела скапливающийся в шахтах рудничный газ. Таких специалистов называли тогда «кающимися». Какой необыкновенный образ! «Кающиеся» к тому же носили темную рясу вроде монашеской — она позволяла им уберечься от случайных ожогов. И ужасная гарфанг при «кающемся» была неслучайной деталью. Сжав в мощном клюве огненный факел, она поднималась под кровлю, до трещин которой никак не могла дотянуться рука человека. Под беспощадным пером Уэллса фигура «кающегося» могла обрести колоссальное символическое значение, а вот у Жюля Верна, как всегда, дело закончилось счастливым концом. Сам «кающийся» гибнет (квота на зло выработана), а чудесная девушка Нель, спасенная инженером, впервые видит звезды…

29

Разрываясь между работой и неблагополучием в семье, весной 1878 года Жюль Верн приобрел новую яхту.

«Сен-Мишель II» был продан. Зато теперь у причала стоял «Сен-Мишель III».

Великолепные обводы, металлический корпус, водонепроницаемые переборки, двухцилиндровая компаунд-машина, салон облицован красным деревом, спальня под светлый дуб.

«Какое безумие! — признавался Жюль Верн издателю. — Скупость моя наказана. 55 тысяч франков! Правда, — не преминул он добавить, — на этот раз я только половину выложил наличными, остальные — через год. Какие необыкновенные плавания у меня в перспективе! Средиземное море, Балтика, моря северные и южные! Новые впечатления, новые идеи! Будьте уверены, я окуплю свою безумную покупку…»

И многозначительная приписка: «Должен признать, что это — Ваш подарок. Если бы не предложенное Вами продолжение "Великих путешественников", я бы не решился на такие траты…»

30

В 1878 году Жюлю Верну исполнилось 50 лет. Мир на его глазах менялся. И менялся чрезвычайно быстро. В январе 1879 года новым президентом Франции стал республиканец Жюль Греви. Впрочем, быть республиканцем — это не значит быть идеалистом. Бордоский договор официально установил протекторат Франции над Тунисом. Тремя годами позже Франция основала в Африке новую колонию под романтическим названием Южные горы. Собственно, это была Гвинея, те самые края, над которыми когда-то пролетел воздушный шар «Виктория» доктора Фергюссона. В августе 1883 года французы принудили вьетнамского короля подписать договор, фактически превративший эту страну в их протекторат. Ревнивое китайское правительство выслало в захваченные французами провинции свои войска. Война угрожала превратиться в бесконечную, но французский фрегат «Триумфант» из эскадры адмирала Курбе уничтожил на рейде Фучжоу (река Минь) всю китайскую эскадру — 11 боевых судов и 12 крупных джонок, а в октябре 1884 года французский десант высадился на острове Тайвань и успешно атаковал порт Цзилун. Понятно, что китайская тема не могла остаться незамеченной.

Вот и были написаны «Треволнения одного китайца в Китае».

31

Одновременно с «Треволнениями» Жюль Верн начал работать над «Пятнадцатилетним капитаном».

Писать роман он начал на борту своей новой яхты.

Первый испытательный переход он совершил в Брест.

Скверная погода нисколько не испортила настроение веселой компании, собравшейся на борту. Опытный моряк Поль Верн, его сын Морис, Жюль Этцель-младший и Рауль Дюваль — амьенский приятель Жюля Верна, все они любили море.

К сожалению, на борту не было Мишеля, сына писателя.

Но «Пятнадцатилетний капитан» писался для Мишеля. Жюль Верн очень тяжело переживал происходящее в своем доме. Он пытался построить идеальную модель молодого человека, ему близкого. Если не удалось этого в жизни, должно получиться в романе.

«Имя Дик, уменьшительное от Ричарда, — читаем мы, — было дано мальчику-подкидышу в честь сострадательного прохожего, который подобрал его и доставил в воспитательный дом. Фамилия Сэнд осталась напоминанием о том месте, где был найден мальчик, — песчаная коса Сэнди-Гук в устье реки Гудзон, у входа в Нью-Йоркский порт. В мальчике сразу чувствовался англосакс, хотя он был темноволос и с огненным взглядом голубых глаз. Трудная работа моряка подготовила его к житейским битвам. Часто цитируют слова незаконченного стиха Вергилия: "Audaces fortuna juvat…" ("Смелым судьба помогает…"), но цитируют, как правило, неточно. На самом деле поэт сказал: "Audentes fortuna juv at…" ("Дерзающим судьба помогает…"). Именно дерзающим, а не просто смелым улыбается судьба. Смелый может действовать необдуманно, а вот дерзающий сначала хорошенько подумает, а уже потом начнет действовать…»

К сожалению, Дик Сэнд — это не Мишель Верн (1892—1980).

Юный Мишель ничем не походил на своего знаменитого отца.

Он разговаривал шумно, жестикулировал бурно. В семье с детства потакали всем его капризам. Он мог при гостях сбросить салатницу со стола, разбить дорогую вазу, если ему что-то не нравилось. Названые сестры не любили Мишеля за наглость и вранье. Онорина была в ужасе от вульгарных привычек Мишеля, почерпнутых неизвестно от кого. Пансионат в Абвиле всеми силами старался отделаться от своего ученика — он там только и был занят тем, что врал, дрался, сколачивал дурные компании.

Конечно, Жюль Верн сам был виноват во многом. Он должен был понимать, как нелегко расти детям известных отцов, достаточно вспомнить печальную историю младшей дочери мэтра Виктора Гюго — Адели, которая так же чуть ли не с детства вела беспорядочный образ жизни и в итоге оказалась в доме умалишенных.

«Невыносимое тщеславие Мишеля остается для меня неразрешимой загадкой, — в отчаянии писал Жюль Верн своему другу-издателю. — Он вообще не интересуется ничем полезным и здравым. Я с ужасом наблюдаю у сына признаки преждевременной извращенности…»

32

Опытный моряк Поль предложил отправить Мишеля в Индию.

На корабле, сказал он, не покапризничаешь, там быстро вправят мозги.

У Дика Сэнда, пятнадцатилетнего капитана, детство ведь тоже складывалось непросто. «Его воспитывали за счет общественной благотворительности. Сначала поместили в приют для подкидышей, каких много в Америке. В четыре года стали учить чтению, письму и счету в одной из тех школ штата Нью-Йорка, что содержатся на пожертвования великодушных благотворителей. Но уже в восемь лет Дика пристроили юнгой на судно, совершавшее рейсы в южные страны; к морю у мальчика было врожденное влечение…»

Жюль Верн принял совет брата.

Когда-то он сам мечтал убежать в Индию, чтобы стать морским волком, — неужели такое далекое и нелегкое путешествие не исправит строптивца?

Но Мишель не проявлял никакого видимого желания повидать мир. Ничего он не хотел, кроме самых вульгарных и примитивных развлечений. Впрочем, и противиться отцу не стал. Возможно, ему самому уже надоели пьяная амьенская жизнь, бурные и непристойные похождения с местными артистками. На вопрос обрадованного отца, что бы он хотел получать от него в дороге, Мишель, не моргнув, заявил с подозрительным смирением: «Твои книги».

33

Судно вышло из Нанта 4 февраля.

Конечно, Мишель питается за столом капитана.

У него своя каюта, его везде встречают как сына великого человека.

На острове Маврикий местный плантатор закатывает в честь Мишеля банкет на 200 персон. В Калькутте Мишель изумляет индусов, сойдя на берег в черном сюртуке и высоком черном цилиндре. При этом с совершенно непонятной и изощренной жестокостью Мишель посылает с дороги отцу подробные письма о своих проделках. И это еще полбеды. Читая книги отца, он не забывает их комментировать. Твое восхищение морями и океанами сильно преувеличено, пишет он отцу. Все эти твои красивые фразы о волшебстве морей и океанов — полнейшая чепуха. Ужас бездн, величие водных пространств, большие таинственные глубины — пустые фразы. «Я занимаюсь серфингом, и мне в голову не приходит любоваться твоим хваленым морем. Спокойное, оно меня раздражает, а бурное — пугает. Никакого волшебства! Вода она и есть вода, тем более соленая…»

А вот юный Дик Сэнд искренне радуется путешествию на борту «Пилигрима».

В Окленде на борт китобойного судна поднялись жена судовладельца — миссис Уэлдон с маленьким сыном Джеком и негритянкой кормилицей Нан, а с ними кузен Бенедикт — еще один жюль-верновский чудак, помешанный на различных насекомых.

«С жестяной коробкой на боку, с сеткой в руке, с большой лупой, висевшей на груди, кузен Бенедикт обычно рыскал по лесным чащам, забирался в самую высокую траву в поисках прямокрылых, сетчатокрылых и прочих "крылых", рискуя при этом попасть на ядовитый зуб какой-нибудь змее…»

Мрачный кок «Пилигрима» по имени Негоро ни с того ни с сего проявил вдруг необычный интерес к снятым с гибнущего судна неграм — Тому, Остину, Бату, Актеону, Геркулесу и к их собаке Динго. Собака, кажется, тоже узнала кока…

Конечно, прочитав рукопись, Этцель незамедлительно завел свою мантру.

Пусть жертвы описанного Жюлем Верном кораблекрушения окажутся несчастными рабами… Пусть их найдут прикованными цепями… Пусть в душном трюме они умирают от голода и жажды… Пусть с несчастного корабля сбегут даже крысы…

Но Жюль Верн и в этот раз не уступил.

Он полагал, что с рабовладельцами давно покончено.

Как это покончено? — возражал Этцель. Ни одна страна мира не может, к сожалению, заблокировать все океаны и моря, чтобы спасти черных рабов, насильно вывозимых из Анголы и Мозамбика!

Если это и так, отбивается Жюль Верн, то ненадолго.

Ладно, уступает Этцель, не желая ссориться с писателем, но тогда пусть этот ваш дерзкий мальчик будет похож на Гавроша (роман Виктора Гюго «Отверженные» пользовался в те годы невероятной популярностью. — Г. П.). Но Жюль Верн и с этим не согласился. Парижский гамен — это лентяй, хулиган, бездельник, а вот настоящий американский мальчишка… «Дик Сэнд может стать капитаном!»

Конечно, за словами Жюля Верна пряталась неизбывная тоска писателя по сыну, тайная, уже даже не высказываемая вслух надежда на то, что путешествие в Индию пойдет Мишелю на пользу…

34

Охотясь на кита, погибает весь экипаж «Пилигрима».

И тогда, наконец, приходит час пятнадцатилетнего Дика Сэнда.

«Он ведь не какой-нибудь там бездельник, он сумеет стать капитаном».

И, скорее всего, юный Дик Сэнд довел бы «Пилигрим» до берегов Южной Америки, если бы не подлый черный кок Негоро. Это он подложил железный брусок под компас, предварительно разбив все запасные. В итоге вместо долгожданной Южной Америки команда Дика Сэнда оказывается в Африке.

Странно, но кузен Бенедикт не проявляет профессиональной прозорливости. Некоторые (африканские) растения вроде сбивают его с толку, но кок Негоро убеждает его, что такие в изобилии водятся и в Южной Америке.

«Но почему отсутствуют каучуковые деревья? — изумляется кузен Бенедикт. — Ведь Ficus prinoides, Castillia elastica, Cecropia peitata, Cillophora utilis, Cameraria latifolia и в особенности Siphonia elastica растут во всех южноамериканских лесах!»

Нет ответа.

Впрочем, скоро становится понятно, что невольные путешественники оказались все-таки именно в Западной Африке, причем в самом страшном ее месте, в центре работорговли. «Нет, Гэррис, случайной была только наша с тобой встреча: твои торговые дела привели тебя как раз в то место побережья, где потерпел крушение "Пилигрим", — со смехом рассказывал черный кок своему давнему приятелю, работорговцу. — Перемена же курса судна и его появление у берегов Анголы — дело моих рук! Твой "юный друг" — сущий младенец в мореходстве: он умел определять место своего корабля в открытом море только при посредстве лага и компаса. И вот в один прекрасный день лаг пошел ко дну. А в другую не менее прекрасную ночь я подложил под нактоуз железный брусок и тем отклонил стрелку компаса. "Пилигрим", подхваченный сильной бурей, сбился с курса… Дик Сэнд не мог понять, почему так затянулся наш переход. Впрочем, на его месте стал бы в тупик самый опытный моряк. Мальчик и не подозревал, что мы обогнули мыс Горн, но я, Гэррис, я видел его в тумане. Вскоре после этого я убрал железный брусок, и стрелка компаса приняла нормальное положение. Судно, гонимое сильнейшим ураганом, стремглав понеслось на северо-восток и разбилось у африканского берега, как раз в тех местах, куда я хотел попасть».

Кстати, Жюль Верн заранее предупредил своего человеколюбивого издателя: «В Африке, дорогой Этцель, у меня кое-кто погибнет». Правда, как мы уже говорили, погибла там только черная кормилица Нан. Остальные положительные герои выбрались из ада живыми.

Все же Этцель считал некоторые описания слишком жестокими.

Например, описание рынка рабов. Оно и правда до сих пор впечатляет.

«Иные мужчины заплели косы и уложили их на макушке высоким шиньоном; другие поделили волосы на тоненькие косички, свисавшие с головы, как крысиные хвостики, а на макушку водрузили пышный султан из красных перьев; третьи соорудили из волос изогнутые рога и, обильно умастив их жиром, обмазали для прочности красной глиной, словно суриком, растертым на масле, — и все эти прически из собственных и фальшивых волос были украшены множеством железных и костяных шпилек и палочек; некоторые франты, не довольствуясь этими украшениями, унизали свои курчавые волосы разноцветными стеклянными бусинками и в середину сложного пестрого узора заткнули еще и нож для татуировки…» Мрачное очарование безудержного насилия невольно захватывает читателя, особенно когда он узнает, что самого пятнадцатилетнего капитана продать в рабство невозможно. Как бы ни были жестоки и жадны местные и пришлые торговцы, они понимают, что создавать такой прецедент чрезвычайно опасно. Как ни глупы, как ни тупы эти проклятые черные, увидев такое, они сразу поймут, что и белыми господами вполне можно торговать!

35

Смелый и находчивый пятнадцатилетний капитан Дик Сэнд спасает свою команду, а подлого черного кока — предателя Негоро насмерть загрызает пес Динго.

Справедливость восторжествовала. Разочарованным остался только кузен Бенедикт.

Вернувшись в Сан-Франциско, энтомолог закрылся в своем кабинете. Он дрожит от нетерпения. Он предвкушает научный триумф. Его работа будет посвящена необыкновенному пауку, открытому лично им и заранее им названному «шестиног Бенедикта» — «Hexapodes Benedictus».

О! Настоящий шестиногий паук!

Никогда прежде мировая наука шестиногих пауков не знала!

К сожалению, эпохальному открытию не суждено было состояться.

Вооружившись очками и лупой (в Африке он всего этого не имел — лупа разбилась, очки были растоптаны работорговцами. — Г. П.), кузен Бенедикт с горечью обнаруживает, что привез домой самого обыкновенного паука. Так уж случилось, что, отлавливая насекомое, неловкий негр Геркулес нечаянно оторвал ему две ножки…

36

У романа «Пятьсот миллионов бегумы» — своя история. Рукопись, полученная по почте Этцелем в 1877 или 1878 году, принадлежала старому знакомому Жюля Верна по Парижу — Паскалю Груссе. Бедствующий республиканец надеялся на гонорар.

К сожалению, художественный уровень рукописи «Наследство Ланжеволя» не вдохновлял. Но вот идеи…

Жюль Верн и его издатель были патриотами.

Отторжение от Франции Эльзаса и Лотарингии до глубины души возмущало автора «Необыкновенных путешествий». Географические карты в его представлении должны были выглядеть совсем не так, как после войны. Прочтя присланную ему рукопись, Жюль Верн написал Этцелю: «Романа фактически не существует. В нем начисто отсутствует действие, борьба, интрига ослаблена и не может захватить читателя. Никогда в жизни я не читал ничего более бесформенного: в тот самый момент, когда у читателя может появиться интерес, действие застывает. Собственно, весь интерес заключается в борьбе между пушкой и торпедой. И что же? Пушка так и не стреляет, торпеда так и остается невыпущенной…»

Но писатель увидел возможность выправить рукопись.

«Нужно усилить контраст между стальным милитаристским городом и светлым городом истинной будущей цивилизации…»

И далее: «Даже не знаю, что сказать о заводе Круппа, ибо речь, несомненно, идет о нем. Завод, столь ревниво оберегаемый от посторонних взглядов! — герой же проникает туда, всего лишь переодевшись, а обратно выходит вообще с помощью самого обычного напильника! Смех, да и только…»

За время, проведенное на каторге в Новой Каледонии, а затем в изгнании, бывший активный участник Парижской коммуны несколько подрастерял свои республиканские идеалы. С каторги Паскаль Груссе сумел бежать, в Лондоне перебивался журналистикой, печатаясь под самыми разными псевдонимами — Филипп Дариль, Андре Лори, Тибюрс Морай, доктор Блазиус, Леопольд Вирей. Известность Паскалю Груссе принесла книга «Политические заключенные в Новой Каледонии» (1874).

«Вы еще услышите о нем!» — сказал Жюлю Верну Этцель.

И опять не ошибся. Со временем Паскаль Груссе прославился как автор многочисленных приключенческих романов, изданных под псевдонимом Андре Лори — «Наследник Робинзона», «Атлантида», «Капитан Трафальгар», «Изгнанники Земли», «Лазурный гигант», «От Нью-Йорка до Бреста за семь часов»…

Но это впоследствии.

Пока же он просто продал Этцелю рукопись.

Ее же Этцель передал для работы Жюлю Верну. Он был уверен в его патриотизме.

37

«Профессор Шульце слышал о проекте соперника — построить светлый, зеленый, чисто французский город и создать в нем условия, которые способствовали бы развитию самых лучших человеческих качеств, но затея неутомимого доктора Саразена казалась ему нелепой. Он заранее предсказывал ее провал, потому что, по его мнению, затея эта в корне противоречила законам эволюции, жестоким, но справедливым законам, беспощадно и объективно обрекающим латинскую расу на полное подчинение саксонской, а в дальнейшем — на полное исчезновение. Долг истинного саксонца, приверженного идее мирового порядка, считал профессор, всеми силами помешать высказанной французом безумной затее. Именно он, профессор Шульце, доктор химических наук, приват-доцент Йенского университета, известный своими многочисленными трудами о различии рас, — трудами, в которых он убедительно доказывал, что германская раса избрана в скором времени поглотить все другие, — именно он призван уничтожить глупых пигмеев, осмелившихся бунтовать против самой природы…»

Впрочем, указанная проблема в программе профессора Шульце занимала не самое главное место. Он думал не просто об уничтожении латинской расы, он думал о быстром и эффективном истреблении вообще всех народов, которые не захотят слиться с германцами.

Жюль Верн считал немцев слишком агрессивными.

Так, кстати, позже к ним относился и островитянин Герберт Уэллс.

Тем проще показалась Жюлю Верну задача рассказать об истинном мире света — французском утопическом городе и о чудовищном мрачном мире тьмы — немецкой военной крепости.

«Доктору Саразену исполнилось пятьдесят. Ясные живые глаза на тонко очерченном лице серьезно и в то же время приветливо смотрели на окружающее из-за очков в стальной оправе».

Это не прежние многостраничные описания походки, одежды, речи героев.

А вот появляется некий Уильям-Генрих Шарп-младший с сообщением о неожиданно свалившемся на доктора Саразена наследстве:

«Церемониймейстер распахнул дверь и пропустил в комнату весьма странного субъекта, которого доктор с первого взгляда мысленно окрестил "мертвой головой". Это был еще не старый человек с маленькими серыми, пронизывающими насквозь глазками, с тонкими, словно высохшими губами, которые, раздвигаясь, обнажали ряд длинных белых зубов; впалые щеки, обтянутые пергаментной кожей, и землисто-серый цвет лица придавали ему сходство с египетской мумией…»

Что ж, наследство Ланжеволя, баронета Британской империи, попало в хорошие руки (французские). Первая мысль доктора Саразена (конечно, мысль самого Жюля Верна): а не отдать ли эти огромные деньги милой, родной Франции — на уплату контрибуции за проигранную войну?

Впрочем, следовало учитывать то обстоятельство, что вторая часть наследства попала в плохие руки (немецкие).

Профессору Шульце лет сорок. У него бледно-голубые холодные глаза, они лишены прекрасной французской живости и у любого непредвзятого человека сразу вызывают откровенно неприятное чувство (как вообще все немецкое). Даже крепкие зубы профессора наводят на одну мысль: рвать и кусать. И он постоянно озабочен вопросом: «Да почему же все эти проклятые французы не обнаруживают явственных признаков вырождения?»

38

На купленной в Северной Америке земле доктор Саразен, наследник миллионов индийской княжны (бегумы), строит идеальный город — Франсевилль.

«Мы сделаем гражданами Франсевилля всех честных людей. У нас найдут убежище все те, кого чужестранцы-победители (читайте: те же немцы. — Г. П.) обрекли на уход из родных мест. Мы приютим изгнанников, построим прекрасные школы, в которых молодежь получит представление о самых высоких принципах моральной, умственной и физической культуры. И очень скоро это обеспечит нам здоровое, сильное и цветущее поколение».

Невозможно не привести еще одну цитату. В ней размышления самого Жюля Верна, несомненно, выстраданные, хорошо обдуманные. В конце концов, в ней мечта о городе, в котором он сам хотел бы жить.

«Комитет не счел нужным навязывать проект однотипной постройки домов. Наоборот, он стремился к тому, чтобы в архитектуре города не проявлялось обычное томительное и однообразное безвкусие. Вот правила, которым должны были следовать архитекторы и строители:

1. Каждому дому отводится участок земли, на котором надлежит насадить деревья, разбить цветники и газоны.

2. Ни один дом не должен иметь больше двух этажей, чтобы не лишать света и воздуха соседние постройки.

3. Фасад каждого дома должен отстоять на расстоянии не менее десяти метров от улицы. Этот промежуток должен быть занят цветником или газоном, отделенным от проезжей части улицы оградой в половину человеческого роста.

4. Стены домов — только из патентованного трубчатого полого кирпича.

5. Крыши надлежит строить четырехскатные и обносить их, во избежание несчастных случаев, балюстрадой; они заливаются асфальтом и обеспечиваются водостоками.

6. Все дома ставятся на высокий фундамент, образующий под нижним этажом открытый сводчатый подвал, который способствует циркуляции воздуха и в то же время служит местом хранения продуктов. Сточные и водопроводные трубы должны проходить вокруг центральной опоры так, чтобы всегда можно было проверить их состояние, а в случае пожара — обеспечить подачу воды. Подвал сообщается с кухней и хозяйственными помещениями особой лестницей, дабы ни зрение, ни обоняние обитателей дома не страдали от кухонной стряпни.

7. Кухня, хозяйственные помещения и помещение для прислуги должны быть расположены, против обыкновения, в верхнем этаже, там они сообщаются с крышей-террасой, которая используется для хозяйственных надобностей. Каждый дом снабжается специальной подъемной машиной, способной поднимать тяжести. За пользование такой подъемной машиной, так же как за освещение и водопровод, с жителей взимается умеренная плата.

8. В планировке комнат и внутренней отделке дома строителям предоставляется полная свобода. Но все вредные элементы, в первую очередь такие очаги инфекций, как ковры и обои, — категорически изгоняются из обихода. Нет смысла прятать под тяжелой, впитывающей пыль материей чудесный художественный мозаичный паркет, а стены, выложенные цветными изразцами, должны радовать взор богатством красок наподобие жилищ Помпеи. Такие стены легко протирать и мыть.

9. Спальные комнаты не должны сообщаться ни с туалетом, ни с ванной. В спальне человек проводит треть жизни — поэтому спальня должна быть просторной, обставлять ее следует просто. Стулья, металлическая кровать, легкий тюфяк, набитый мягкой шерстью, — никаких пуховиков, перин, стеганых одеял.

10. В каждой комнате должен быть камин, приспособленный для топки дровами или углем. Трубы камина выводятся в специальные подземные дымоходы. Там дым освобождается от частиц угля и выпускается на высоте тридцати пяти метров в атмосферу…»

39

Что же касается немецкого профессора Шульце, то, урвав, иначе не скажешь, часть огромного наследства, он строит на некотором расстоянии от Франсевилля свой город — Штальштадт. Конечно, тоже идеальный. Город высоких военных технологий, железной дисциплины. В секретных арсеналах копятся невиданные снаряды, «способные охватить пожаром и смертью целый город, объять его со всех сторон бушующим неугасимым огнем», а в самом сердце «стального города», на вершине циклопической башни Быка, профессор Шульце водружает чудовищную пушку, всегда направленную в сторону Франсевилля…

Но главным героем романа является все же не Саразен и не Шульце.

Они — антиподы. Они — полюса. А главный герой романа — это молодой француз, ловкий инженер-эльзасец (то есть человек с земель, захваченных проклятыми пруссаками) по имени Марсель Брукман. Он ловко и бесстрашно проникает в мрачные кварталы Стального города. Марсель — опытный человек. Он участник войны 1870—1871 годов — сражался в Париже в дни его осады, был ранен под Шампиньи, получил нашивку за битву под Бузенвалем. В разговоре с профессором Шульце, состоявшемся, понятно, не по желанию эльзасца, Марсель категоричен. «Не верю я в возможность завоевания немцами всего мира!» — бросает он в лицо герру Шульце. От возмущения бывшему профессору Йенского университета даже показалось, что он ослышался. «Вы не верите в то, что немцы завоюют мир? Может, соблаговолите изложить причины такого неверия?»

Марсель с удовольствием объясняет.

Причина такого неверия, на его взгляд, совсем простая.

Завоевать вес мир агрессивные немцы не смогут хотя бы по той причине, что французская артиллерия все равно обгонит немецкую — по мощности и дальнобойности. «У меня на родине, сударь, в этом никто не сомневается. А если говорить откровенно, того же мнения придерживаются и наиболее дальновидные люди Англии».

А немцы что?

Немцы — жалкие подражатели.

Нет у них никакой особенной изобретательской жилки.

40

К сожалению, работать Жюлю Верну становится все труднее.

Дело не только в ухудшающемся здоровье, это само собой; дело в семейной жизни.

«Сейчас нам известно, — писал Оливер Дюма в статье «"Буря за бурей": улица Шарля Дюбуа»[42], — что, сняв в 1882 году дом по улице Шарля Дюбуа, писатель оставил за собой и прежнее свое жилье. По крайней мере, почту он продолжал получать по адресу: бульвар Лонгвилль, 44. Зная скуповатость Жюля Верна, можно быть уверенным, что без веских оснований он не стал бы содержать дополнительное дорогостоящее жилье. Видимо, так было удобно — и для него, и для Онорины. Они жили теперь в одном доме, но порознь; к тому же Жюль Верн мог контролировать переписку и, прежде всего, свои денежные дела».

В той же статье Оливер Дюма указывал на многозначительное предисловие Шарля-Ноэля Мартена к роману Жюля Верна «Упрямец Керабан» («Rencontre», 1970), в котором отмечены места, явно отражавшие состояние самого писателя.

Ван-Миттен, один из героев романа, восклицает:

«— О, мадам Ван-Миттен, конечно, честная дама! Мне совершенно не в чем ее упрекнуть — ни как женщину, ни как спутницу моей жизни. Но вам признаюсь… Мадам Ван-Миттен и я… Да, да!.. Мы в данный момент разъехались!

— Разъехались! По взаимному согласию?

— Да, по взаимному согласию!

— Насовсем?

— Насовсем!

— Но что послужило причиной?!

— На протяжении нескольких лет наша жизнь с мадам Ван-Миттен была просто невыносима, — откровенно объяснил Ван-Миттен. — Бесконечные ужасные ссоры по любому поводу. Буквально по любому, даже по самому ничтожному. Поскольку в глубине души я человек мягкий, я старался во всем уступать, но, в конце концов, не выдержал. Сами знаете, десятью женщинами управлять легче, чем одной».

41

В июле из Индии вернулся Мишель. Физически он окреп, но окрепли и его пороки. «Я в полном отчаянии, — писал Жюль Верн Этцелю. — Эти его бессмысленные долги, эти его кощунственные бесчеловечные теории, это добывание денег любыми способами! Мишель живет в атмосфере откровенного цинизма, в котором я иногда угадываю нотку истинного безумия. Ах, мой добрый друг, я несчастен».

Плавание в дальние края нисколько не исправило Мишеля.

Вернувшись, он страстно влюбился в молодую актрису амьенского муниципального театра — Терезу Дюгазон.

«Вчера мне пришлось встретиться с сыном в присутствии главного комиссара полиции, — в отчаянии писал Жюль Верн Этцелю. — Из-за этой самой Дюгазон Мишель опять наделал больших долгов, а теперь еще требует от меня предоставления ему юридической дееспособности. Видите ли, он собирается жениться. Я сказал Мишелю следующее: сначала надо поступить на службу, потом дожить до совершеннолетия, а там уже видно будет. Хотя, боюсь, к тому времени — доживи я до такого — на смену одному его безумию придет другое. Но на данный момент Мишель, кажется, действительно влюблен. Он даже собирается следовать за труппой, когда театр выедет на гастроли. Только тюрьма могла бы воспрепятствовать этому, но Вы, мой дорогой друг, знаете, что я уже прибегал к такому неверному средству…»

Конечно, Мишель и в этот раз поступил по-своему.

«Неделю назад он уехал и сейчас находится в Гавре, где эта его Дюгазон играет в театре. После того как она стала его любовницей, Мишель сделал оглашение о предстоящем браке…»

Мишель упрямо следует за любовницей по городам Франции (как в будущем будут следовать за певицей Стиллой герои романа Жюля Верна «Замок в Карпатах») и, в конце концов, женится на ней. Загнанный в угол отец назначает молодым месячный пансион в тысячу франков.

Очень, очень неплохое содержание, но… Мишель снова влюблен!

Теперь он совершает прогулки на прекрасной верховой лошади под окнами молодой парижской пианистки Жанны Ребуль. Ей только шестнадцать, но Мишель увозит ее из Парижа. Конечно, родители не верят в любовь Мишеля к их юной дочери. Они готовы обвинить его в изнасиловании. Мать Жанны специально приехала в Амьен к знаменитому писателю обсудить создавшееся положение. Жюль Верн встретил расстроенную даму весьма нелюбезно. Да и как иначе? — ведь совсем недавно у него побывала обиженная Мишелем Тереза Дюгазон…

Всё у Мишеля совершалось стремительно. Он ничего не желал ждать. Он всего хотел сразу. Добившись развода от Терезы, он незамедлительно женился на Жанне.

И вот тут начались чудеса, других слов не найдешь.

Юная парижанка оказалась особой весьма практичной и думающей.

Она родила Мишелю двух сыновей. Она, оказывается, умела считать деньги и всегда находила им правильное применение. Узнав об интересе мужа к литературе, она не стала препятствовать его веселым встречам с друзьями-литераторами в клубе «Ша нуар». Будучи прекрасной пианисткой, всерьез заинтересовала мужа музыкой. Совсем как отец в прежние времена, Мишель сам попробовал писать, и даже написал вполне приличную оперу, которую исполнил со сцены профессиональный симфонический оркестр.

Удивленный Жюль Верн приехал знакомиться с внуками и… подружился с Жанной!

Вместо трех дней Жюль Верн прожил в доме Мишеля целый месяц. А когда у Жанны и Мишеля появился третий сын, приехала навестить внуков и Онорина…

Одного только не осилил Мишель, даже с помощью умницы-жены: все деловые замыслы его, как правило, терпели крушение. Он увлекся молодым, только-только нарождающимся кино, даже снял, как мы уже отмечали, несколько фильмов по романам отца («Пятьсот миллионов бегумы», «Двадцать тысяч лье под водой», «Судьба Жана Морена», «Черная Индия», «Южная звезда»), но фильмы эти не снискали успеха. Он занимался журналистикой, банковским делом, торговал велосипедами и калориферами, спекулировал акциями, но во всем терпел крах. Спасая сына от суда, Жюль Верн не раз терял большие деньги.

«Будущее меня пугает, — писал он брату. — Из-за проделок Мишеля я потерял почти двести тысяч франков. А ведь надо содержать трех его мальчиков и думать о их образовании…»

42

В 1880 году в «Журнале воспитания и развлечения» появился роман «Паровой дом».

Возможно, мысль об Индии была навеяна недавним путешествием Мишеля. Природа огромной южной страны необыкновенна, приключения героев в диких местах могут оказаться невероятными. Вот только на чем передвигаться путешественникам в джунглях? На чем-то вроде мощного паровоза, только движущегося не по рельсам?

Вот и возник в воображении Жюля Верна некий мощный механический слон с прицепом, и сразу начали тесно переплетаться судьбы одного из предводителей восстания сипаев Нана-сахиба («Две тысячи фунтов в награду тому, кто доставит Нана-сахиба живым или мертвым») и волевого английского полковника Мунро, подавлявшего восстание. Кстати, жена и дети полковника были жестоко убиты как раз по приказанию Нана-сахиба. Правда, и полковник отметился: королева Рани, верная спутница Нана-сахиба, пала от его руки…

Паровой слон (две пагоды на колесах) движется по джунглям.

Полковник Мунро мечтает найти, изловить Нана-сахиба, отомстить ему за погибших жену и детей. То есть Жюль Верн описывает очередного Мстителя. В долгих вечерних разговорах с друзьями полковник Мунро пытается понять причины восстания.

«Английское правительство, — читаем мы, — ввело в туземную армию карабин системы Энфильда, требующий смазывания патронов жиром. Однажды в не очень прекрасный день по Индии распространился слух о том, что жир — коровий, а может даже свиной. А ведь патроны доставлялись в туземную армию, в которой одни солдаты принадлежали к мусульманской религии, другие — к индуистской. И как правительство ни силилось всех уверить, что жир названных выше животных не входит в смазку патронов, успокоить сипаев не удалось…

Двадцать четвертого февраля в Берампуре 34-й полк отказался от раздаваемых патронов. В середине марта убили одного из полковых адъютантов, и полк, разобщенный после казни убийц, разнес по соседним провинциям дрожжи брожения. В Мируте, лежащем севернее Дели, 10 мая полки 3-й, 11-й и 20-й подняли знамя бунта, убили своих полковников, разграбили город и бросились на столицу. Там к ним присоединился раджа Дели — потомок Тимура. В лагере Ланкау убили коменданта-бригадира, его адъютанта и нескольких офицеров. А в первых числах июня началось избиение европейского населения в Бхопале, — избиение беспримерно жестокое, в котором мучили и женщин, и детей, укрывавшихся в форте. Затем последовала резня в Аллахабаде, в Гвалиоре, в Канпуре, где были замучены сотни детей и женщин — среди них и леди Мунро; жертвы были лишены жизни после ужасных пыток, совершенных по личному распоряжению Нана-сахиба, и по окончании кровавой потехи брошены в колодец…»

Этцель категорически потребовал снять самые жестокие эпизоды романа.

«Если Вы считаете, что публике наскучили то ли жанр, то ли сам автор, — ответил издателю раздраженный его требованиями Жюль Верн, — я не стану спорить. Вы прекрасно знаете мое истинное мнение об авторах нынешних приключенческих романов… Вот пусть и попробуют написать лучше…»

43

Слава Жюля Верна росла.

В Амьен зачастили журналисты.

«Как я работаю? Да ничего необычного.

Начинаю с того, что выбираю из картотеки все выписки, относящиеся к разрабатываемой теме. Сортирую их, изучаю и обрабатываю применительно к будущему роману. Затем делаю предварительные наброски, составляю план по главам. Черновик пишу только карандашом, оставляя широкие поля — полстраницы — для будущих поправок и дополнений. Дорабатывая рукопись, обвожу карандашный текст чернилами, но все равно это еще не роман, а только некий каркас его. В таком виде рукопись поступает в типографию. В первой корректуре правлю чуть ли не каждое предложение, иногда заново переписываю целые главы. Так что окончательный текст получается только после пятой, седьмой, а то и девятой корректуры…

Благодаря ежедневной работе за письменным столом — с пяти утра до полудня, мне удается много лет подряд писать по две, а то и по три книги в год. Чтобы ничто меня не отвлекало от работы, я переселился из шумного Парижа в спокойный Амьен. Спросите моих друзей, и они подтвердят, что даже званием местного муниципального советника я горжусь не меньше, чем литературной известностью, и счастлив, что могу приносить городу посильную пользу…»

44

В 1881 году Жюль Верн в компании с друзьями и братом решил пройти на «Сен-Мишеле III» до самого Санкт-Петербурга, но помешали сезонные штормы. Зато он, наконец, уговорил Поля описать самые примечательные моменты путешествия в специальных заметках. В итоге они появились в нантском альманахе «Бретонский союз», а затем Жюль Верн поставил сочинение Поля в очередной том «Необыкновенных путешествий». Роман «Жангада» недобирал необходимого объема, вот рукопись Поля и пригодилась.

«Жангада», к сожалению, ничего к достижениям писателя не прибавила.

Опять игра с неким зашифрованным документом, случайно попавшим в руки откровенного негодяя — капитана Торреса, охотника за рабами.

Очередная криптограмма насторожила Этцеля.

Не многовато ли криптограмм? Читатели от них устали.

Но писатель отбивался как мог: «Главный интерес "Жангады" — как раз в бесконечных попытках расшифровать загадочный документ. Вспомните, в новелле "Золотой жук" всего тридцать страниц, причем десять из них заполнены цифрами. Эдгар По прекрасно понимал, что весь интерес — в разгадке…»

Замысел романа «Школа Робинзонов» Этцель тоже подверг разносу.

Где содержание? Где новые идеи? Где философия? Что получат из романа читатели?

«Философский подход, — возражал Жюль Верн, — только утяжелит роман. Я задумал "Школу Робинзонов" исключительно как веселую и забавную шутку. Философия в приключениях. Я просто брал всякие ходячие факты из "Робинзона Крузо", "Швейцарского Робинзона", из "Двенадцатилетнего Робинзона" и прочих робинзонад, чтобы все, что раньше в этих книгах подавалось всерьез, превратить в веселую мистификацию…»

45

В июле 1882 года вышло в свет, может, не самое заметное, но чрезвычайно романтичное произведение Жюля Верна «Зеленый луч». В связи с его публикацией критики немало попортили крови писателю, но роман этот Жюль Верн любил. Он был частью его жизни, поскольку в основу легли давние путешествия писателя в любимую им Шотландию.

Художник Оливер Синклер и его подруга Елена Кэмпбелл влюблены в море.

О море, море! Оливер Синклер глубоко убежден, что написать море под силу только величайшему мастеру. А может, даже и величайшему мастеру совершить такое не под силу, ведь море не имеет постоянного цвета, оно как огромное зеркало всегда отражает в себе небо — то серое, то голубое, то облачное. Как уловить все его нежнейшие оттенки? Как увидеть, понять основной цвет? Может, обратиться к зелени, к чистому изумруду? Но море бывает и бледным, и ярким, и почти неслышимым, и яростным. Оно бывает величественным и коварным. Иногда солнечный луч — последний, закатный — может окраситься над морем в необыкновенный зеленый цвет. А по древней шотландской легенде, тот, кому выпадет счастье увидеть зеленый луч, навсегда получит волшебный дар свободно читать в чужих сердцах…

Рядом с Оливером и Еленой в виде некоего духовного противовеса постоянно находится еще один необычный герой — некий Аристобулус Урсиклос, тоже из Шотландии, из Демфриза.

«Этому джентльмену было от роду двадцать восемь лет; он никогда не знал молодости, и, по всей вероятности, ему не суждено было знать и старости: он точно родился в том возрасте, в котором должен был оставаться всю жизнь. Наружность его была ни хороша, ни дурна, лицо не имело в себе решительно ничего привлекательного или выдающегося, за исключением, может, только носа, который был так короток, что казался снятым и приставленным с другого лица. Волосы этого странного господина были слишком белокуры, и из тех ста тридцати тысяч волос, которые, по последним статистическим данным, должны украшать каждую отдельную человеческую голову, у него осталось не более шестидесяти тысяч, считая и жиденькую бороденку; глаза его были совершенно бесцветными и безжизненными — одним словом, если бы человек этот был создан обезьяной, то он был бы самым красивым экземпляром этой породы животных и, может быть, одного его только недоставало последователям Дарвина для подтверждения его теории».

Добавим, что Аристобулус Урсиклос не глуп.

К тому же далеко не беден и происходит из хорошей семьи.

Чем не пара Елене Кэмпбелл? Чем он для нее так уж нехорош?

Нуда, зануден. Нуда, бывает скучным. С видом невыносимо высокомерного педанта может часами давать длиннейшие объяснения всему, что попадается ему на глаза.

Но ведь и Елена Кэмпбелл не подарок.

Ей бы ясно и просто ответить своим весьма экзальтированным дядям — братцам Сэму и Сибу, озабоченным ее будущим: «Мне выйти замуж за мистера Аристобулуса Урсиклоса? Да нет! Никогда!» Но она ничего такого определенного не говорит.

Она внимательно присматривается.

«Выйти замуж за Урсиклоса? Да ни за что!»

Но на всякий случай добавляет: «Ну, может, пока… не увижу зеленый луч!»

Братья в принципе не против, пусть ищет свой волшебный зеленый луч. Тем более что мисс Кэмпбелл совершенно безразлично, куда для этого надо ехать. Увидит ли она зеленый луч в Ирландии, во Франции, в Шотландии или в Испании, — какая для братьев разница? Вот они и отправляют доставляющую им хлопоты племянницу в морское путешествие. Но не одну, конечно, а в компании с Аристобулусом Урсиклосом и художником Оливером Синклером.

Эдинбург, Глазго, Клайд, Дамбартон, Гринок, Арран, Кинтайр, залив Файн, Обан, остров Сейл, остров Иона, остров Стаффа, снова Обан, Делмели, Глазго…

Такие путешествия просветляют душу.

В таких путешествиях сложно оставаться бесстрастным.

Конечно, Елена и Оливер нежно и страстно полюбили друг друга.

Ведь они не где-нибудь, а в Шотландии. А Шотландия сама по себе — удача. Нигде человек не чувствует себя так легко, так свободно, как в благословенной Богом Шотландии. Где бы путешественники ни находились, мисс Кэмпбелл каждый день ходит любоваться закатом в надежде, что солнце в последнюю минуту бросит на нее, наконец, свой волшебный зеленый луч. А Оливер Синклер берет с собой мольберт и делает наброски живописных местечек…

«Так прошло 26, 27, 28 и 29 августа, и никто не соскучился, несмотря на то, что погода все время была пасмурная. Мисс Кэмпбелл была очень счастлива тем, что могла покинуть весь этот суетный и любопытный люд, толпящийся в приморских городах; она могла здесь гулять в домашнем платье, без шляпы, и этим давать Оливеру Синклеру возможность любоваться своей хорошенькой белокурой головкой, повязанной широкой голубой лентой. И Оливер Синклер действительно любовался ею, вполне отдавая себе отчет в том глубоком впечатлении, которое она неизменно производит на него. Художник и мисс Кэмпбелл часто просиживали целые часы после захода солнца на какой-нибудь высокой прибрежной скале, любуясь первыми часами спускавшейся на землю ночи…»

Ах, зеленый луч!

Ах, пещера Фингала!

С приключением в пещере Фингала связана история одного невинного литературного обмана.

Добропорядочность Этцеля, его желание десять раз причесать текст, ведь книга в будущем попадет в руки незрелых молодых людей, не раз вызывали протест в душе бывшего парижского прожигателя жизни. Жюль Верн не всегда мог высказать свой протест, не всегда мог доказать свою правоту, поэтому шел на всяческие ухищрения. Так он скрыл присутствие Эстель в романах «Париж в XX веке», «Плавающий город», «Замок в Карпатах», так он поступил и в романе «Зеленый луч».

Историю обмана подробно раскрыл Оливер Дюма в статье «Эллен, Нелл, Лоране и Елена, сестры Эстель».

«Елена, — писал Оливер Дюма о героине «Зеленого луча», — настоящая шотландка, одна из этих благородных дочерей Туле, с голубыми глазами и белокурыми волосами. Она едва не погибает от волн прилива, яростно заполняющих грот Фингала. Только любовь художника спасает девушку от морских волн, как сам Жюль Верн, наверное, хотел бы спасти свою несчастную Эстель, бросившуюся в середине зимы в темные холодные воды Сены…»

«Оливье Синклер — гораздо более француз, чем шотландец, — читаем мы дальше. — Это двойник Жюля Верна. Он и говорит как Жюль Верн (или как капитан Немо, что в общем одно и то же): "Да! Океан — это бесконечность! Бесконечность, которую не видят, но которую чувствуют! Океан — это пространство, все отражающее в себе!.." В романе "Зеленый луч" сначала Елена спасает своего избранника от гибели, помогая ему выбраться из пролива Корриврекана, в котором постоянно бушуют приливные течения и водовороты, а в гроте Фингала они меняются местами…

В XXI главе ("Буря в гроте Фингала") все слова, выбранные Жюлем Верном, имеют двойной смысл, они полны скрытого эротического значения, они указывают на ощущения, которые Верн, несомненно, знал в объятиях Эстель.

"Вы пришли, чтобы меня спасти, — говорит Елена. — Раз вы уже здесь, я ничего больше не боюсь".

И тогда, после "более мощной волны" Оливье "обхватил молодую девушку своими руками, как добычу, которую море хотело у него отнять…"».

Далее Оливер Дюма цитирует строки романа, в которых художник откровенно «чувствует руки девушки, вцепившиеся ему в поясницу…». И то, как художник «прикрывает всем телом девушку… борется, выгибаясь, чтобы упереться ногами в выступы базальта…».

Оливер Дюма подробно воспроизводит сцену в холодном, наполовину затопленном гроте, в котором в течение ночи «Оливер Синклер "был СТИСНУТ" вместе с девушкой в наиболее глубокой части пещеры… Он чувствовал, что она ЗАСТЫЛА. Он хотел ее СОГРЕТЬ, он хотел передать ей все ТЕПЛО, которое в нем оставалось… Он поддерживал мисс Кэмпбелл, он ПРИКРЫВАЛ ее от УДАРОВ моря… Он боролся, ВЫГИБАЯСЬ, чтобы упереться в выступы базальта… Наконец мисс Кэмпбелл, ИЗНУРЕННАЯ, была охвачена СЛАБОСТЬЮ… "Оливер… Оливер…" — прошептала она, СНИКАЯ в его объятиях… ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛНА захлестнула ее целиком…».

Сексуальность выделенных слов ускользнула от цензуры Этцеля.

«Использованные Жюлем Верном слова достаточно откровенно передают наслаждение, испытанное Еленой, но издатель этого не заметил, хотя в письме замечал, что "Зеленый луч" — "это прекрасное литературное произведение, очень простое, очень нежное и утонченное, которое ждет успех, прежде всего, со стороны отдельных ценителей, чем всей массы читателей". Единственное, на что указал Этцель автору: у Оливера и Елены в глубине грота все-таки было достаточно места, чтобы "не принимать описанных Вами смехотворных поз".

Довольный слепотой издателя Жюль Верн ответил, что принимает все его замечания.

"Они совершенно справедливы"»[43].

46

Как-то, уже по возвращении домой, гуляя со своими любимыми родными дядями, влюбленные встретили на берегу отвергнутого Еленой несчастного, но, как всегда, самоуверенного Аристобулуса Урсиклоса. Выслушав взволнованные слова Сэма и Сиба о том, как они счастливы, как они плачут и смеются от радости за судьбу своей племянницы, Аристобулус Урсиклос высокомерно заявляет: «Ну, господа! Как же это так? Как это можно плакать и смеяться по одному и тому же поводу? Ведь что такое улыбка? Это всего лишь непроизвольное движение, свойственное мускулам лица, движение, в котором акт дыхания почти не участвует. А слезы — простая жидкость, смягчающая глазное яблоко…»

Роман с настоящим счастливым концом.

Вот только зеленого луча влюбленные не увидели.

«Зато мы узнали и увидели кое-что получше, — утешает Елена любимого. — Мы узнали и увидели счастье, которое, по словам легенды, может дать только зеленый луч. Так что, дорогой мой, будем довольствоваться тем, что мы получили, и предоставим поиски зеленого луча тем, кто счастья своего еще не нашел…»

47

48

Дом на улице Шарля Дюбуа окружен небольшим садом.

Иногда Жюль Верн прогуливается по саду со спаниелем серой масти по кличке Фоллет. Жители Амьена перешептываются, видя между деревьев седого человека с красивой бородой. О его жизни ходят разные слухи. Этот человек знаменит. О нем много пишут.

В серии «Современные знаменитости» — Жюль Кларети: «Сила писателя Жюля Верна в том, что он заставляет верить и детей и взрослых, ученых и писателей в реальность своих самых увлекательных фантазий…»

В «Иллюстрированной газете» — Жорж Бастар: «Жюль Верн всегда говорит: я хочу писать так, чтобы старший брат мог, не краснея, прочесть своим детям отрывок из любой моей книги…»

В популярной книге «Силуэты парижан» — Олимпия Одуар: «Земля для Жюля Верна — то же самое, что небо для Камиля Фламмариона. Взглядом титана он объемлет весь земной шар…»

Да, слава писателя растет, но рука слабеет.

В 1883 году в «Журнале воспитания и развлечения» опубликован роман «Упрямец Керабан». К сожалению, это не кругосветка в 80 дней, не открытие Северо-Западного прохода, не спуск в чудовищные подземные полости, заселенные доисторическими животными, не полет на Луну и не обживание обломка Земли, вырванного необыкновенной кометой. Нет, на этот раз феноменально упрямый турок по имени Керабан просто не желает платить пошлину за проезд через Босфор, на берегах которого родился и вырос. Упрямый турок обещал угостить обедом своего старого друга Ван-Миттена и не желает отменять обед, хотя Ван-Миттен ждет его в Скутари, на другой стороне пролива. И теперь из европейской части города в азиатскую упрямец Керабан собирается добираться вокруг всего Черного моря…

Этцеля не сильно порадовал предложенный Жюлем Верном сюжет.

Ну да, красавица Амазия получит огромную сумму, завещанную ей покойной тетей, если выйдет замуж до шестнадцати лет. Ну да, читатели заинтригованы, ведь срок уже подступил и Ахмет, красивый племянник упрямого турка, горит желанием осчастливить девушку… Но не мало ли этого?

49

Не порадовал Этцеля и «Архипелаг в огне».

О Греции тогда говорили много, имена греческих героев были на слуху.

Этцель очень хотел получить от Жюля Верна увлекательный роман именно об освободительной борьбе греков. Истинный республиканец, он ждал широкого, насыщенного историческими фактами полотна, но Жюль Верн упрямо, как турок Керабан, заявил: «Этот мой роман — о благородном д'Альбаре и честной Хаджине. Эта девушка жертвует огромным богатством, которое ее отец добыл нечестным путем. А что касается идей и политики, то мое повествование просто связано с войной Греции за независимость».

Конечно, Этцель и не ожидал того, что по роману Жюля Верна в будущем станут изучать историю освободительной борьбы греков. Но Жюль Верн о героях-греках даже не вспомнил. Он написал типичный приключенческий роман о маниотах, заселявших в те годы извилистые мысы, берега заливов и многочисленные мелкие островки Южной Греции. Полуварвары, по определению самого Жюля Верна, маниоты всегда дорожили личной свободой. Покорить их не удалось ни турецким янычарам, ни греческим жандармам. Они без разбору грабили все проходившие мимо их берегов суда, независимо от флагов, развевавшихся на мачтах. Николай Старкос, главный герой романа, любил свой край, знал все его скалы и отмели, его отца замучили турецкие янычары, мать страстно жаждала отмщения, но сын сбежал из дому и… занялся пиратством.

А чем еще заняться в столь диких краях?

«Трудно найти более пустынную и унылую местность, чем побережье мыса Матапан до последней бухты залива. Здесь нет ни апельсиновых, ни лимонных рощ, здесь не произрастают ни шиповник, ни олеандр, ни арголидский жасмин, здесь не встретишь ни толокнянки, ни смоковницы, ни тутовых деревьев — словом, никакой пышной растительности, которая придает прелесть многим областям Греции. Здесь не увидишь ни златоцвета, ни платана, ни гранатового дерева на фоне темной стены кипарисов и кедров. Повсюду голые обожженные солнцем скалы вулканической формации, готовые при первом подземном толчке низвергнуться в воды залива. Словно колючий чертополох торчат по берегам кактусы, похожие на маленьких облезлых ежей. Чахлые кривые кустарники, пересохшая трава не в силах прокормить даже коз, столь умеренных и нетребовательных в еде…»

А еще на этих бесприютных берегах кипит торговля рабами!

«В те времена в Аркассе имелся "батистан" — невольничий рынок, подобный тем, какие встречаются теперь только в некоторых городах берберийского побережья. Аркасский батистан вмещал около сотни невольников — мужчин, женщин и детей, захваченных во время последних турецких набегов на Пелопоннес. Невольники беспорядочно толпились на открытом дворе под лучами палящего солнца, и их изодранные одежды, скорбные позы, лица, исполненные отчаяния, много говорили о том, что им пришлось выстрадать. Обездоленные, утолявшие голод скудной и скверной пищей, а жажду — грязной водой, они держались семьями, но лишь до тех пор, пока прихоть покупателя безжалостно не отрывала жен от мужей, детей от родителей. Они способны были вызвать самое глубокое сострадание у всех, кроме приставленных к ним стражей — жестоких "баши", не знавших никакой жалости. И все же надежда на освобождение не покидала пленников. Если, приобретая их, покупатели совершали выгодную сделку, то не менее выгодную сделку они могли совершить и — возвратив рабам свободу, разумеется, за крупный выкуп…»

50

Этцель обеспокоенно следил за падением интереса к книгам Жюля Верна.

Теперь писатель часто повторялся. Многие сюжеты, предлагаемые им, казались вымученными. Тем не менее в январе 1883 года Этцель перезаключил договор еще на 20 лет. Он понимал, что Жюль Верн все равно остается популярным, к тому же надеялся на новый задуманный им роман («Матиас Шандор»), герой которого должен был стать, по уверениям писателя, настоящим графом Монте-Кристо его «Необыкновенных путешествий».

Испытывая творческие затруднения, Жюль Верн придумывает новый прием.

Надо комбинировать! Надо постоянно комбинировать! Надо уже известные сюжеты использовать в новых сочетаниях. «То ли меня толкает к этому инстинкт драматурга, то ли желание вновь и вновь захватить публику, — пишет Жюль Верн Этцелю. — Сейчас я чрезвычайно увлечен своим "Монте-Кристо", но Вы сами понимаете, что интриговать избалованных читателей на протяжении трех томов теми средствами, какие у нас имеются, сложно…»

В мае 1867 года в городе Триесте бродяги Саркани и Зироне случайно поймали почтового голубя с зашифрованной запиской. Опять криптограмма! Этцель, наверное, поморщился, дойдя до этого места. С помощью бродяги Саркани, вошедшего в доверие к графу Матиасу Шандору, полиция устанавливает, что предназначалась зашифрованная записка другому графу — Ладиславу Затмару, в квартире которого частенько встречались два очень подозрительных венгра: профессор Иштван Батори и граф Матиас Шандор. «Все готово, — гласила расшифрованная в полиции записка. — Ждем распоряжений из Триеста. Получив сигнал, все поднимутся за независимость Венгрии».

С 1699 года Венгрия присоединена к Австрии. По условиям Карловицкого договора образовавшееся при слиянии государство Австро-Венгрия объявлено вечным и неделимым.

Такое в истории, конечно, уже не раз случалось, но графа Матиаса Шандора это не утешает.

Заговор! Самый настоящий заговор!

К несчастью для графа, верх одерживают предатели.

Заговорщики попадают в руки врагов, их заключают в неприступную крепость, из которой им все-таки с трудом удается бежать.

Страницы, посвященные побегу, несомненно, лучшие в романе.

Через 15 лет в тех же самых местах появляется некий загадочный доктор по имени Антекирт. Об этом докторе по берегам Средиземного моря ходят самые невероятные слухи. Может, он пират… А может, король какого-то африканского государства… А может, опасный политический изгнанник… Никто ничего толком не знает, но обитатели Малой Азии и Восточной Африки обожают своего доктора. Он очень богат — владеет яхтами и другими большими судами. Он знает врачевание, как никто другой. «Клиентура моя рассеяна по всему побережью, — объясняет он своему помощнику. — Если, скажем, больной вызовет меня в Танжер или на Болеарские острова, когда я буду находиться в Суэце, я все равно отправлюсь к больному. То, что врач делает в большом городе, переезжая из квартала в квартал, я делаю на пространстве от Гибралтара до Архипелага, от Адриатики до Лионского залива, от Ионического моря до бухты залива Габес…» Скоро читателям становится понятно, что загадочный доктор Антекирт — это на самом деле не кто иной, как давно исчезнувший с глаз людских граф Матиас Шандор.

И он занят, конечно, мщением!

Мечта, сжигающая его сердце, — жестоко наказать тех, кто сорвал восстание, кто предал и убил многих его друзей, лишил его самого любви и богатства. Доктор не столь хладнокровен, как настоящий граф Монте-Кристо, но столь же упорен в достижении цели. С каждой страницы романа доносится до нас голос Александра Дюма-отца.

«— Вы знали профессора Иштвана Батори?

— Знал, сударыня, и чту всех, кто носит его имя.

— Вы из той же страны, что и он?

— Я ниоткуда, сударыня.

— Кто же вы в таком случае?

— Мертвец, еще не погребенный…»

Этцель, прочтя первый вариант, сделал лишь одно замечание: пусть граф Матиас Шандор будет не просто мстителем, это, пожалуй, мелковато для нынешних времен. Пусть граф Матиас Шандор окажется борцом за свободу Венгрии!

В свое время герои Александра Дюма-отца решали проблемы с помощью крепких рук, ловкого ума и больших денег, теперь героям Жюля Верна помогают необыкновенные обстоятельства и необыкновенные машины. Граф Матиас Шандор владеет огромным богатством, — взамен того, которым когда-то владел и которое подло растратили предатели. Когда-то сбежав из австрийской крепости, он укрылся в Смирне, где, собственно, и стал весьма искусным врачом. Однажды в Хомсе, в Северной Сирии, бывший граф Матиас Шандор, теперь доктор Антекирт, излечил от тяжелой болезни человека по имени Фаз-Рат, который занимал чрезвычайно высокое положение в Оттоманской империи. Вот этот-то человек и оставил графу состояние, позволившее ему строить современные суда и даже приобрести уединенный остров, так им и названный — Антекирт.

Покупка острова позволяет Жюлю Верну снова и снова возвращаться к любимым морским пейзажам, которыми он не раз любовался во время плаваний на «Сен-Мишеле III». Адриатическое море, Рагуза, бухта Катаро, Кастель, Ризано, остров Мальта, Сицилия, Гибралтар, Большой Сирт, Тунисский залив… Если граф Монте-Кристо полагался исключительно на себя, то граф Матиас Шандор полагается на свои стальные корабли-торникрафты, работающие на электрических двигателях.

«Длиною в сорок один метр и водоизмещением в семьдесят тонн, без мачт и труб, с простой платформой снаружи и металлической рубкой с чечевицеобразными иллюминаторами, предназначенными для рулевого, торникрафт мог герметически закрываться и многие часы плыть, не сбиваясь с курса и не тратя времени на борьбу с волнами. Благодаря неслыханной скорости своих судов доктору Антекирту не раз удавалось покрывать огромные расстояния в поразительно короткий срок, и доктор молниеносно переносился от берегов Триполитании к самым глухим островкам Архипелага…»

Неукротимая вера в чудо.

Добавим, в техническое чудо.

Жюлю Верну достаточно было бросить читателям намек, вот, дескать, какие у доктора Антекирта поразительные электрические аккумуляторы, и — всё, этого оказывалось достаточно. Электрический аккумулятор! Волшебное сочетание терминов убеждало. Впрочем, заодно с новейшими техническими достижениями доктор Антекирт пользовался и модным в те времена гипнозом: он, например, надежно усыпил Петера Батори — сына своего погибшего друга, чтобы потом незаметно возвратить к жизни; то же самое, но с прямо противоположной целью, он совершил и с предателем Зироне.

В итоге справедливость торжествует: коварный банкир Си-лас Торонталь, доносчики Саркани, Карпена и все их прислужники наказаны, а друзьям героя воздается за страдания.

От сочинений Александра Дюма-отца сочинения Жюля Верна отличаются тем, что по укоренившейся привычке писатель вдруг даже в самые напряженные эпизоды романа пытается внедрить некие полезные сведения.

«В самом деле, — прерывается вдруг действие, — разве не сенуситами совершены самые зверские убийства, зарегистрированные за последние двадцать лет на Африканском континенте? Погибли Берман в Канеме (1863 год), Ван Декен и его спутники на реке Джуба (1865 год), мадемуазель Алексина Тине и ее родные в Уади Абеджухе (1865 год), Дурно-Дюперре и Жубер близ колодца Ин-Азхар (1874 год), преподобные отцы Польмье, Бушар и Миноре за Ин-Калахом (1876 год); были убиты севернее Азджера преподобные отцы Ришар, Мора и Пуплар — члены миссии, направлявшиеся в оазис Гадамес, а на пути в Уарглу — полковник Флаттере, капитаны Масон и Дианус, доктор Гияр, инженеры Беранже и Рош…»

51

В мае 1884 года Жюль Верн отправился в новое большое плавание.

На этот раз его сопровождали брат Поль, старый приятель Годфруа, сын издателя — Жюль Этцель, а также Мишель. Онорина тоже приняла участие в путешествии, но дожидалась мужа в Алжире. Она плохо переносила качку, зато вполне была утешена тем, как их встречали в чужих портах. Правда, Лиссабон она пропустила и не присутствовала на торжественной встрече с членами Географического общества в Оране.

Взяв на борт Онорину, Жюль Верн повел «Сен-Мишель III» к берегам Мальты.

На подходе к острову они попали в сильнейший шторм, зато потом были — Ла-Валетта, Сицилия (Жюль Верн поднялся к кратеру Этны), Неаполь, Чивитавеккья, Рим, Флоренция. В Венеции писателя удостоили факельного шествия, проведенного прямо перед отелем, в котором он остановился…

«Бедекеры Жюля Верна», как иногда презрительно отзывались о его романах, никогда не бывали придуманными. Если уж он писал о Кадисе, то линия описанных берегов вполне соответствовала реальной, а если восхищался белизной Алжира, то она тоже была увидена им самим.

52

К середине 1880-х годов относится роман, написанный Жюлем Верном в соавторстве, — «Найденыш с погибшей "Цинтии"».

История мальчика, выросшего в семье норвежского рыбака, заинтересовала Этцеля.

Рукопись ему опять принес Паскаль Груссе. Несомненно, он рос, как писатель, но Этцель отказался публиковать слишком сырое произведение. Правда, речь в нем шла о полярных странах, поэтому Этцель сумел уговорить Жюля Верна поработать в соавторстве. Найденыш в романе Паскаля Груссе изначально был французом, просто его принимали за ирландца. Конечно, Жюль Верн нашел способ оживить действие: пусть этот приемыш, о происхождении которого никто ничего толком не знает, станет моряком и попадет в высокие северные широты.

В итоге мы получили историю Эрика Герсебома, которого еще мальчиком выкрали у его родителей. Подобные истории были в моде в XIX веке, а тут еще полярное путешествие!

Шхуна «Аляска» (стальной таран, электрические прожекторы, взрывчатка для разрушения ледяных полей, топки, в которых вместо угля использовался моржовый и тюлений жир) проделала в одну навигацию кругосветный рейс в арктических водах России и Америки, хотя Эрик Герсебом, в общем, попал на борт шхуны случайно. Человек, который якобы мог рассказать Герсебому о его давным-давно потерянных родителях, находился будто бы на «Веге» — судне пропавшего во льдах полярного исследователя Нильса Норденшельда (1832-1901).

Западное побережье Норвегии…

Берген… Нью-Йорк… Ливерпуль… Балтика…

Проливы Зунд, Каттегат, Скагеррак, Па-де-Кале… Бискайский залив, Атлантика… Залив Святого Лаврентия, Баффинов залив, пролив Банкса… А там Ледовитый океан — с мысом Глясе, заливом Коцебу, Чукоткой, Колючинской губой, Большим Ляховским островом… После выхода «Найденыша» опять пошли упорные слухи о том, что знаменитый Жюль Верн — вовсе не кабинетный писатель, а путешественник, скрывающий под псевдонимом свое настоящее имя.

На самом деле на такой вопрос о себе Жюль Верн ответил еще в романе «Дети капитана Гранта». «Вы, очевидно, уже проезжали по этим местам?» — спрашивает лорд Гленарван, глядя, как уверенно Жак Паганель ведет потерявшийся отряд по бездорожью Патагонии. И Жак Паганель кивает: «Конечно, проезжал. И не раз!»

«На муле?» — уточняет дотошный лорд.

«Нет, сидя в кресле».

53

День рождения — 8 февраля 1885 года — Жюль Верн отметил еще одним балом.

Писатель оделся трактирщиком, Онорина — трактирщицей. Казалось, вернулись давние, прекрасные времена. Гостей встречали веселые афиши, сочиненные хозяином дома. Плясали в саду американцы в цилиндрах, шотландцы с волынками, черные как уголь негры, арабы в бурнусах. Гости вырядились, как могли, а Онорина дала, наконец, волю своим кулинарным талантам.

Через неделю после проведенного им бала Жюль Верн прочел в Амьенской академии рассказ «Фритт-Флакк». Довольно странный рассказ, особенно на фоне прошедших празднеств. Некий врач гораздо больше интересуется гонорарами, чем здоровьем пациентов. На очередной вызов он вообще отказывается идти. Во-первых, плохая погода; во-вторых, он знает, что пациенту нечем платить. Но вызов повторяется. Над деревушкой и в лесу разражается настоящая буря, трещат сломанные ветром сучья. Узнав, что мать больного готова продать дом, чтобы оплатить его услуги, врач все-таки идет по вызову. Хлещет ливень, падают деревья, но наконец впереди доктор видит освещенное окно.

Он входит в дом.

Он наклоняется над кроватью.

И вдруг видит в постели… самого себя!

И тщетно он пытается помочь несчастному.

Он опоздал. Поздно. Врач «умирает у себя на руках».

54

Рассказ «Фритт-Флакк» составил компанию фантастическому роману Жюля Верна «Робур-завоеватель»: в октябре 1886 года они вышли под одной обложкой в очередном томе «Необыкновенных путешествий».

Воздушный океан всегда интересовал писателя.

В океане, скажем так, водном — всегда много чудесных отвлекающих моментов, а вот в пустынном прекрасном небе до сих пор живут только птицы и… люди. И там человеку противостоит только сам человек, прежде всего его собственные, ничем не усмиренные желания.

С некоторых пор в разных странах люди слышат с небес торжественную музыку, возможно, гимн, — но американский или английский, понять трудно.

А может, это музыка сфер? Может, это ангелы воздают хвалу Господу?

Возникшую проблему обсуждают на очередном заседании американского Уэлдонского общества его ученые члены. Кто-то высказывает и такое, вполне немыслимое предположение: а вдруг мы имеем дело с какой-то еще неизвестной нам искусственной машиной?

Высказанное предположение особенно уязвляет дядюшку Прудента — председателя общества. Правильно! — поддерживает дядюшку Прудента его секретарь Фил Эванс. — Любому здравомыслящему человеку известно, что аппараты тяжелее воздуха летать не могут.

Тогда на трибуну поднимается незнакомец.

«Граждане Соединенных Штатов Америки, — обращается он к насторожившемуся ученому обществу — Я инженер. Меня зовут Робур. Мне сорок лет, хотя на вид не дать и тридцати. У меня завидное здоровье, могучее телосложение, богатырская мускулатура и великолепный желудок, которому мог бы позавидовать даже страус».

Вызывающее вступление, хотя явно справедливое.

«Какого животного напомнила бы голова незнакомца стороннику теории сходства зоологических видов? — спрашивает далее Жюль Верн. И отвечает: — Конечно, голову быка, но освещенную разумом. Вьющиеся волосы с металлическим отливом походили на ворох железных стружек. Ни усов, ни бакенбардов, только бородка, подстриженная на американский лад и не скрывавшая челюстей, мышцы которых свидетельствовали об огромной силе. Кто-то подсчитал, что давление челюстей обыкновенного крокодила достигает четырехсот атмосфер, в то время как давление челюстей крупной охотничьей собаки не превышает и сотни. Выведена даже и такая курьезная формула: каждому килограмму живого веса собаки соответствует восемь килограммов ее "челюстной силы", а каждому килограмму живого веса крокодила — двенадцать килограммов. Так вот, килограмму живого веса вышеназванного Робура должно было соответствовать не меньше десяти. Следовательно, он занимал среднее положение между собакой и крокодилом…»

Не удивительно, что Этцель не всегда принимал юмор писателя.

«Да, — говорит инженер Робур, — вы все ошибаетесь. Будущее принадлежит исключительно летательным аппаратам тяжелее воздуха. Именно воздух для них — достаточно надежная опора. Если придать столбу упругой материи восходящее движение со скоростью сорок пять метров в секунду, то человек сможет свободно удерживаться на верхнем конце такого воздушного столба при условии, что площадь подошв его башмаков составит не менее одной восьмой квадратного метра. А если скорость этого воздушного потока увеличится до девяноста метров в секунду, человек сможет ступать по воздуху босиком. Заставляя массу воздуха двигаться под действием лопастей винта, можно добиться того же результата».

Таков новый герой Жюля Верна.

Ведет он себя ужасно. Просто по-хамски.

Правда и ученые мужи не отличаются легким характером.

«Вышвырнуть этого наглеца с трибуны! — раздаются требовательные крики. — Пусть убедится, как могут летать предметы тяжелее воздуха!»

Кое-кто даже требует линчевать неизвестного наглеца прямо на месте.

Но страдает не Робур, а председатель и секретарь Уэлдонского ученого общества.

Обоих похищают вместе с трусливым слугой дядюшки Прудента — Фриколлином, негром из Южной Каролины. Все трое (как когда-то профессор Аронакс со своим слугой Конселем и гарпунером Недом Лендом) попадают на борт некоего чудесного корабля, на этот раз летающего.

Поразительный корабль!

Не геликоптер, не воздушный шар, но летает!

И не просто летает. По воле капитана он может менять курс!

Казалось бы, вот оно чистое и окончательное доказательство победы аппаратов тяжелее воздуха над любыми воздушными шарами и аэростатами, но, к сожалению, способ доказательств, выбранный инженером Робуром, чрезвычайно уязвил свободолюбивых председателя и секретаря.

Они возмущены. Они требуют вернуть им свободу.

А чудесный воздушный фрегат Робура скользит среди облаков.

Перегнувшись через борт, невольные пассажиры «Альбатроса» разглядывают проплывающие под ними причудливые извивы рек, холмистые равнины, озера, моря, города. Вот прекрасный повод совершить еще одно необыкновенное путешествие вокруг земного шара — услышать свисток паровоза, двигающегося к Парижу, увидеть белые паруса кораблей, пересекающих океаны. Через Пенсильванию, над рекой Святого Лаврентия — к озеру Онтарио, к Ниагарскому водопаду. Когда еще можно будет посмотреть на все это с высоты птичьего полета? Когда еще можно будет проплыть неторопливо над величественным Тихим океаном, над Алеутскими островами, над заснеженной вершиной Фудзиямы, над желтыми лессовыми равнинами Китая. А там и Эверест, и Герат, и Каспийское море. Долгий волшебный ряд, нежная географическая мелодия. Астрахань, Москва, Санкт-Петербург, Стокгольм, Христиания, Париж, Рим, Тимбукту, даже Южный полюс. Как когда-то профессору Аронаксу и его спутникам представилась невероятная возможность обогнуть планету в глубинах Мирового океана, так теперь дядюшка Прудент и его спутники получают возможность проплыть над всеми океанами планеты, над ее необозримой сушей. Правда, обида пассажиров окрашивает для них весь мир в серые цвета полного неприятия. Да и как иначе? Инженер Робур откровенно презрительно относится к своим пленникам. Он даже приказывает запереть трусливого Фриколлина в каюте, как в карцере, чтобы не слышать его причитаний. А когда это не помогает, велит искупать несчастного в океане, опустив его вниз с борта на тросе.

«По какому праву творится такое беззаконие?»

«По праву сильного, конечно!»

55

«Инженер Робур не имел ни малейшего желания вести свой летательный аппарат над чудесными долинами Индостана. Пересечь Гималаи, чтобы показать, каким великолепным средством воздушного сообщения он обладает, убедить даже тех, кто не хотел поддаваться убеждениям, — вот, собственно, все, чего он добивался. Однако значит ли это, что "Альбатрос" был совершенством, если даже допустить, что в нашем мире можно достигнуть совершенства?

Предоставим судить об этом самому читателю.

Во всяком случае, если в глубине души дядюшка Прудент и его коллега и восхищались замечательным аппаратом для воздушных сообщений, то они и виду не подавали. Прежде всего, они искали случая бежать. Их даже не занимали изумительные картины природы, проносившиеся перед глазами, когда "Альбатрос" пролетал над живописными рубежами Пенджаба.

У подножия Гималаев растянулась целая полоса болотистых мест, над которыми поднимаются вредоносные испарения — область Тераи, где распространена особая местная форма лихорадки. Но это нисколько не тревожило экипаж воздушного корабля, ибо не могло нанести ущерб здоровью людей. "Альбатрос" не спеша направлялся к выступу, который образует Индия на границе с Туркестаном и Китаем. Ранним утром 29 июня перед пассажирами воздушного корабля появилась неповторимая в своей прелести долина Кашмира.

Да, поистине неповторимо это длинное ущелье, образуемое Большими и Малыми Гималаями! Изборожденное сотнями небольших отрогов, которые, отходя от гигантского горного массива и постепенно снижаясь, тянутся вплоть до бассейна Гидаспа, оно орошается водами этой прихотливо бегущей реки, на берегах которой столкнулись армии Пора и Александра в те времена, когда Греция и Индия сошлись в жестокой схватке в самом сердце Азии. Она все так же течет и в наши дни, эта река Гидасп, тогда как два огромных города, основанные великим Македонцем в память об одержанной им победе, бесследно исчезли, так что невозможно даже обнаружить место, где они некогда красовались.

В то утро "Альбатрос" пролетал над Сринагаром.

Дядюшка Прудент и его спутники увидели внизу прекрасный город, раскинувшийся по обоим берегам реки. Натянутые, точно струны, деревянные мосты. Охотничьи домики с резными балконами. Аллеи, обсаженные стройными тополями, многочисленные каналы, дворцы, храмы, беседки, мечети. Немного поодаль виднелась крепость Гари-Парвата, воздвигнутая на вершине холма, подобно самому грозному из парижских укреплений, воздвигнутому на вершине Мон-Валерьен.

— Будь мы в Европе, — заметил Фил Эванс, — этот город можно было бы принять за Венецию.

— Будь мы в Европе, — подхватил дядюшка Прудент, — мы быстро сумели бы отыскать путь в Америку!»

56

Последние слова всё определяют.

Однажды, взорвав воздушный фрегат, пленники бегут.

Ни на секунду не останавливает их мысль о том, что, возможно, они уничтожают уникальное, чрезвычайно полезное для человечества изобретение.

Впрочем, когда в следующем году председатель и секретарь Уэлдонского общества благословляют полет аэростата «Вперед», управляемого прославленным американским воздухоплавателем Гарри У. Тиндеромом, случается непредвиденное: высоко в воздухе появляется все увеличивающаяся черная точка.

Это вернулся воздушный фрегат инженера Робура.

Как ни маневрируй, уйти от такого воздушного корабля невозможно.

В короткой стычке с аэростатом аппарат тяжелее воздуха окончательно утверждает свою победу. И снова звучащий с небес мощный голос Робура полон холодного презрения.

«Граждане Соединенных Штатов, мои опыты завершены, — сообщает он пораженным и испуганным землянам. — И я так теперь полагаю, что ничего на свете не следует делать раньше времени. Это относится и к прогрессу: успехи науки не должны обгонять совершенствования нравов. Надо идти путем постепенного развития, а не путем бурных переворотов. Словом, всему — свой срок! Отдай я сегодня вам свое изобретение, это никому не пошло бы на пользу. Народы мира еще не созрели для единения. Поэтому я навсегда покидаю вас и секрет своего изобретения уношу с собой. Но пройдет время, пройдет какое-то время, и люди научатся не употреблять великие изобретения себе во вред. Вот тогда вы получите в подарок мой великолепный воздушный корабль! А пока прощайте, граждане Соединенных Штатов, прощайте!..»

57

1886 год начался прекрасно.

Путешествие на «Сен-Мишеле III».

Праздничный бал. Новые тома «Необыкновенных путешествий».

Вроде бы более или менее налаживающиеся отношения с Онориной и падчерицами.

Но из-за новых долгов Мишеля, грозивших ему судом, Жюль Верн вынужден был расстаться с любимой яхтой, причем с приличным убытком, что для скуповатой натуры писателя было вдвойне тяжело: купил за 55 тысяч франков, а продал за 23. Мишель после этого вроде бы угомонился.

Довольно часто навещал старшего брата Поль с сыновьями.

Сыновей у Поля было трое — Гастон, Морис и Марсель (еще дочь Мари).

«Морис с Марселем, — вспоминал Жан Жюль-Верн, внук писателя[45], — были типичными представителями золотой молодежи и доставляли отцу не меньше хлопот, чем Мишель Жюлю. В противоположность Морису и Марселю, трудолюбивый Гастон, получив блестящий диплом, служил чиновником в Госсовете, затем поступил на службу в Министерство иностранных дел. На Гастона возлагали большие надежды и отец, и дядя. Жюль Верн вообще чрезвычайно привязался к племяннику, серьезный характер которого был прямой противоположностью легкомыслию его братьев и неуравновешенному нраву собственного сына…»

Но разум племянника вдруг помутился.

В понедельник 9 марта, когда писатель возвращался домой, перед ним вдруг появился Гастон с револьвером в руке. Он был чрезвычайно взволнован. Он что-то беспрестанно выкрикивал. Он просил дядю защитить его от каких-то невидимых, преследующих его врагов, даже указывал на них пальцами. Напрасно Жюль Верн пытался убедить племянника, что рядом с ним никого нет. С криком: «Даже вы не хотите защитить меня!» — Гастон дважды выстрелил из револьвера.

Первая пуля попала в калитку, вторая — раздробила Жюлю сустав над левой ступней.

Прохожие, услышав выстрелы, схватили безумца. Робер Годфруа, друг Жюля Верна, тут же отправил сообщение Этцелю-сыну. Но Жюля в Париже не оказалось, он уехал к больному отцу в Монако. Симон (доверенное лицо издателя) незамедлительно телеграфировал Этцелю-старшему: «Сегодня, в половине шестого вечера Гастон Верн, охваченный безумием, выпустил две пули в своего дядю».

В книге Жана Жюль-Верна приводится письмо Поля его свояку Леону Гийону.

Поль писал: «Какое ужасное несчастье! Я только что вернулся из Амьена, где видел бедного Гастона, которого поместили в клинику. Мой дорогой ребенок совершенно не осознает того, что он наделал. Он твердит, что хотел только привлечь внимание к своему дяде, чтобы помочь ему, наконец, стать членом Академии. Прокурор Республики и те врачи, которых я видел, заявляют, что Гастон абсолютно невменяем, и его, видимо, поместят в санаторий (в психбольницу)…»

В этой психбольнице Гастон оставался более пятидесяти лет.

Умер он только в 1940 году, совсем в другом веке, в возрасте более восьмидесяти лет.

В наше время пулю из ноги Жюля Верна извлекли бы без всяких проблем, но в те годы медицина была еще крайне несовершенна. Несмотря на действия пяти докторов (четверо из Амьена — Буссави, Деноэль, Пелеве и Фроман, и Верней — из Парижа), рана загноилась. Жюль Верн испытывал огромные мучения. Казалось бы, ничто уже не могло их усилить. Но судьба нанесла писателю новый сокрушительный удар.

17 марта в Монако умер Пьер Жюль Этцель.

Конечно, Жюль Этцель-младший, в руки которого перешло издательство, уже не мог быть для Верна такой надежной опорой, какой был для писателя его отец. Это понимали и тот и другой. Потрясенный, мучающийся от раны Жюль Верн написал Этцелю: «Я глубоко страдаю от того, что в последние минуты меня не было рядом с Вашим благородным отцом, которого я считал и считаю и своим отцом, и я не смог проводить его в последний путь вместе с Вами! Мадам Верн и я, мы проливаем слезы по нашему верному другу…»

58

«Я уже 24 дня прикован к постели, и у меня просто не осталось никаких сил», — жаловался в октябре Жюль Верн Этцелю-младшему. Только морфий более или менее снимал ужасную боль. Прикованный к постели, Жюль Верн вспоминал детство, и сочинял, сочинял, сочинял стихи. Тетрадь с этими стихами сохранилась до наших дней. В основном это вариации на тему спасительного морфия и множество триолетов, посвященных лечившим его докторам.

Доктору Деноэлю:

Доктору Пелеве («медленно встающему»):

Доктору Фроману:

Что же касается морфия, то Жюль Верн прославлял его исключительно в сонетах.

59

«Я вступил в самую черную полосу моей жизни, — жаловался Жюль Верн одному из друзей. — Конечно, я стараюсь принимать происходящее философски, но будущее выглядит таким темным и страшным. Только упорная работа немного уберегает от все новых и новых бед и разочарований…»

К сожалению, работа тоже не всегда уберегает.

29 мая 1886 года в доме Жюля Верна произошло еще одно событие.

На имя писателя пришло письмо. Некая Мари Дюшен сообщала Жюлю Верну о своем близком бракосочетании. К сожалению, почту в тот день разбирал Мишель, женский почерк сразу привлек его внимание. Мишель вскрыл конверт и бросился к матери. «Вот, смотри! Смотри! И вы еще корили меня! — Мишель откровенно торжествовал. — Оказывается, у меня есть сестра!»

Конечно, Онорина слышала в свое время об отношениях мужа и мадам Дюшен, но когда это было… Конечно, ходили слухи и о других любовных похождениях мужа… Но на фоне безрадостных событий 1886 года появление из прошлого «невидимой» ранее дочери Жюля Верна буквально потрясло ее.

Из работ Оливера Дюма[47] мы сейчас знаем, что Мари Дюшен о ее настоящем отце рассказала тетя, у которой она воспитывалась — мадам Шатийон. Отцу Мари написала в связи со скорым ее браком с Люсьеном Берже — молодым деловым книготорговцем. Поскольку свадьба была назначена на 12 июня, Мари чрезвычайно важно было получить разрешение фактического отца, поскольку до совершеннолетия ей еще не хватало двадцати дней. Господин Анри Шатийон, опекун Мари, вынужден был собрать семейный совет. Присутствовали Анри Дюшен — брат Мари; Луи Анри Дюшен — ее дядя; Жан Батист Милом — друг семьи; Эдмон Дюшен — другой брат; Клэр Фирмэн Куланкур — еще один дядя и Антуан Депьер — кузен. В итоге все вопросы были благополучно разрешены, и бракосочетание Мари Дюшен с Люсьеном Берже состоялось, как и было ранее назначено, 12 июня 1886 года в Суассоне. Свидетелями со стороны жениха выступили Шарль Берже — его дядя и Норбер Берже — кузен; свидетелями со стороны Мари — Антуан Депьер и мэтр Артюр Делорм — нотариус, друг семьи.

Не было рядом только родителей.

60

А 15 февраля 1887 года в Нанте умерла Софи Верн.

Жюль Верн не смог поехать даже на похороны матери.

К его болезненной хромоте теперь добавились постоянные головокружения, боли в желудке, проблемы, связанные с диабетом. Печатающийся в «Журнале воспитания и развлечения» роман «Лотерейный билет № 9672» утешить Жюля Верна уже не мог. Слишком много потерь, слишком много боли. Тем не менее он продолжал работать над романом «Север против Юга», о котором упоминал в последнем письме Этцелю-старшему. Герои романа, кстати, чисто приключенческого, проходят, как всегда, через множество испытаний. Одних похищают, другие попадают под массированные обстрелы, третьих приговаривают к смерти южане…

«Седьмого февраля 1862 года вниз по Сент-Джонсу шел пароход "Шанон"».

Многие романы Жюля Верна начинались с подобных фраз. Они стали как бы его стилевым знаком.

«В четыре часа пополудни "Шанон" должен был причалить у местечка Пиколата, обслужив попутно пристани и некоторые форты графств Сент-Джонс и Патнам. Несколькими милями ниже по течению, за Пиколатой, пароход попадал уже в графство Дьювал, граничащее с графством Нассау…»

Паруса поставлены, машины работают. Читатель с первых страниц входит в конфликт, возникший между Джемсом Бербанком — владельцем немалого числа невольников, человеком при этом приличным и воспитанным, и Тексаром, конечно, негодяем. При этом оба они голосуют за рабство, поскольку считают, что отмени сейчас рабство — вся экономика Соединенных Штатов рухнет. По крайней мере на юге. В жарких влажных краях дешевая рабочая сила всегда чрезвычайно нужна — чудесный белый хлопок могут выращивать только черные. Кроме того, так издавна повелось, что самый распоследний белый пьяница и негодяй всегда стоит на ступеньку выше самого законопослушного и богобоязненного дядюшки Тома.

Красота американской природы только подчеркивает напряженность.

«Над лесами с пронзительным клекотом, напоминавшим звук надтреснутой трубы, на широко распростертых крыльях парили белоголовые орлы, кружили кровожадные грифы, огромные выпи — с острыми, как штык, клювами. У реки, среди камышей и зарослей бамбука мелькали пурпурные фламинго, белели ибисы, словно слетевшие с какого-нибудь древнего мрачного египетского памятника; бродили по болоту огромные пеликаны, вились мириады морских ласточек. Были здесь и ракоедки с зелеными хохолками. И кулики с пурпурным оперением в беловатых крапинках и коричневым пухом. Были жакамары, золотистые зимородки, целый мирок гагар, морских курочек, диких уток из породы свистунов, чирков, зуйков, не говоря уже о буревестниках, водорезах, морских воронах, чайках-фаэтонах, которых порыв ветра может унести до самой середины реки, где водится их любимая добыча — летучие рыбы. На лугах во множестве водились бекасы, морские и болотные кулики, султанки с пестрым оперением. Будто на летающей палитре смешались вместе все цвета — красный, синий, белый, зеленый и желтый. Там и тут куропатки, красноногие голуби с белыми головками…»

Хватит, пожалуй. Пропустим часть этой торжественной мантры.

«Таковы были представители животного царства в великолепном поместье Кэмдлес-Бей. К ним, конечно, приходится причислить и негров, закабаленных на плантации. Да и как не причислить негров к скоту, если их всегда можно купить или продать…»

Вот, собственно, и всё. Сверхзадача романа определена.

Дальше будут похищения, будут штурм поместья Кэмдлес-Бей, тайное бегство героев через подземный ход, всяческая перепутаница с братьями-близнецами, гадания о том, в каком именно стане служат сыновья тех или иных героев. Но, в общем, исход противостояния заранее понятен. Морской бой на Хэмптонском рейде только подводит черту.

«Утром 9 марта "Виргиния" собиралась уже атаковать "Миннесоту", один из двух федералистских фрегатов, как вдруг появилось какое-то новое судно, по выражению конфедератов, очень похожее на "ящик из-под сыра". Но это был не ящик из-под сыра, а броненосец "Монитор", посланный для разрушения батарей на Потомаке. Прибыв к устью реки, лейтенант Уорден услыхал пальбу на Хэмптон-Роде и сразу поспешил к месту сражения. Став чуть ли не в десяти метрах друг от друга, грозные боевые корабли вели в течение четырех часов жестокую артиллерийскую перестрелку. Наконец "Виргиния", получив пробоину ниже ватерлинии, обратилась в бегство.

"Монитор" одержал чистую победу…»

Называйся роман «Последняя невольница» (как того хотел Жюль Верн), это нисколько не изменило бы его тональности. В романе, к сожалению, отсутствует мягкая человечность «Хижины дяди Тома», в 1852 году выпущенной в свет Гарриет Бичер-Стоу (1811—1896). Как ни сентиментален ее роман, там живые люди общаются с живыми людьми, их боль и радость связаны, а природу они если и замечают, то изредка, мельком, как это и бывает в жизни. Кроткая верность дяди Тома, возможно, выглядела бы анекдотичной, если бы не подтверждалась всегдашней готовностью этого истинного невольника отдать жизнь за хозяина. Дядя Том страдает, он живет, — тогда как герои романа «Север против Юга» всего лишь решают литературную задачу.

Правда, на суде негодяй Тексар бросает в лицо благородному Джемсу Бербанку: «А чего же ты сам не отпустишь на свободу своих негров-рабов, если так держишься за идеи аболиционистов?»

Джемс Бербанк отвечает: «Отпущу!»

И тут же объявляет своих рабов свободными.

Даже управляющий Джемса Бербанка несколько смущен:

«Как? Негры — и вдруг свободные? Негры — и вдруг сами себе господа? Да что же это такое! Это попрание всех человеческих законов!»

Но управляющий оказался прав только в одном: такое решительное и скорое освобождение рабов причинило благородному Джемсу Бербанку ужасные убытки. Возникают волнения, поскольку решение Джемса Бербанка не всем по сердцу Хижины и дома его поместья разграблены и сожжены, от мастерских и лесопилен остались груды дымящихся развалин. Вместо складов, под крышами которых хранились готовые доски и бревна, вместо фабрик с новейшими хлопкоочистительными машинами, гидравлическими прессами и машинами для обработки сахарного тростника — везде только груды закопченного кирпича…

Зато невольники свободны.

Для Жюля Верна это — не пустые слова.