Гибель волхва

Толмач замолчал. Главный попин перекрестил русичей, пошел к князю, но тут же вернулся.

- Теперь идите в избы свои! - прокричал его слова переводчик.

Люди зашевелились и медленно, натыкаясь на передних, потянулись к подъему. Шли устало, безмолвно, обреченно, будто лишь теперь до конца осознав все происшедшее с ними. Получилось так, что Всеслав оказался на пути новых христиан, и, когда все вокруг стали расступаться, освобождая путь, его вдруг осенило, он круто развернулся и вместе с новообращенными побрел в город.

А навстречу им все сходили и сходили к Почайне русичи. Увидев мокрых людей, они испытующе вглядывались в их лица, ища какие-то перемен, и безостановочно шагали дальше, подгоняемые княжьими людьми.

Встречаясь взглядом с дружинниками, Всеслав каждый раз холодел - все получилось у него легко и просто, и не верилось, что опасность так неожиданно осталась позади. Сейчас Соловей боялся одного - что какой-нибудь воин, заметив его сухую одежду, выхватит его из толпы и снова погонит к Почайне. Тогда он сбросил с плеч корзно [корзно (корзень) - плащ с меховой опушкой], свернул его и понес под мышкой, будто намокшую одежду.

Наверху, в городе, Всеслав свернул в первую же безлюдную улицу. Тут он оказался в одиночестве, но страх от этого лишь усилился в - любой миг могли появиться шнырявшие по Киеву дружинники, избить и, как увиденных недавно смердов, ременными удавками потащить креститься.

Надо было побыстрее облиться водой, и Соловей стал озираться, ища колодец. Увидев неподалеку журавель, он поспешил туда, дрожащими руками вытащил ведро и окатился.

И вот тут из двора прямо на него выехало несколько воев.

- Куда? - устало спросил один из них.

- Работать, черепицу, изразцы для княжьего двора делаем, гончар я.

Всеслав запнулся, но сразу же понял, что молчать опасно, и заторопился:

- Крестился я уже; там сейчас князь и главный попин отпустили нас... крещеных...

- Не попин, а митрополит он, Михайлом кличут.

- Он сказал: идите по избам.

- А крест твой где?

Соловей не понял вопроса, но глаз не опустил.

- Хитрецов много уже объявилось, - по-прежнему спокойно продолжал дружинник. - Нам говорят, что окрестились, а сами еще и со дворов своих не выходили. Ты-то вот мокрый весь, а те в сухоньких сорочках стоят и лгут. Потому и повелел митрополит всем новокрещеным на шеи кресты надевать, а у кого нет, гнать снова к Почайне...

- Чего ты разговорился?! - рассердился другой дружинник. - Видишь ведь, что нет на нем креста, поднимай плеть да гони к взвозу!

- Нет, у этого по глазам видно, что крестился. Да и мокрый весь. Видно, из самых первых, еще до пояснения.

- Нас много таких, - подхватил не своим голосом Всеслав. - Я один этого дорогой, многие туда пошли, - махнул он рукой, мы все без крестов...

- Ладно, шагай уж, но за крестом немедля сходи. Мы вот добрые, другие без слов плеть опустят.

Вои поскакали по дороге, подъезжая то поодиночке, то парами к обезлюдевшим избам. Всеслав же все не мог сдвинуться с места; он долго смотрел вслед дружинникам и трясся все телом.

Дальше он шел крадучись и наконец вышел из Киева; озираясь по сторонам, он побежал к лесу, возле первых деревьев остановился и, тяжело дыша, прислонился к липкому сосновому стволу. Позади него остался совершенно бесшумный, будто опустевший огромный город.

4

Великий Род и добрый Спех [дух, споспешествующий человеческим делам, их успеху] уберегли Всеслава в тот день. Он понемногу успокоился, замерев среди деревьев, затем двинулся вперед. Но вдруг он отчетливо расслышал негромкие голоса и, решив, что это засада, устроенная по повелению хитроумных византийцев, метнулся в кусты и притаился там.

Изредка мимо него быстро проходили прибегающие из города русичи. Шагали поспешно, поодиночке и толпами, однако через несколько шагов замедляли ход и в двух-трех перестрелах от края леса рассаживались под деревьями. Всеслав понимал, что это бегущие от крещения русичи, но никак не мог сознать, чего они ждут: прятаться тут было нелепо - напасть не пришла в город на один день, она утверждалась в Киеве накрепко, и пережидать ее чащобах было бессмысленно.

Всеслав выбрался из кустов, быстро зашагал по лесу. Сперва беглые горожане попадались ему часто - мужики и бабы, дети сидели под деревьями или решительно брели куда-то, ведя с собой коров, коз, лошадей.

Свет разгоревшегося дня пробивался сюда сквозь вершины деревьев и пятнами освещал траву и желто-коричневую хрупкую хвою, усыпавшую землю.

Соловей шагал легко и ходко; все опасное быстро отдалялось от него, оставаясь в Киеве. Впереди же, хотя и в конце очень долгого пути, ждали родная земля, покой и свои боги.

Ночью в жизни изгоя Всеслава произошло самое великое событие. Приближалось оно грозно; тихий вечер вдруг оборвался, и быстро наступила тьма. Черные тяжелые тучи скапливались над лесом, воздух остановился - все приготовилось к грозе. Соловей сперва решил сделать шалаш, но побоялся шуметь и только прибавил шагу. Изредка ему казалось, что совсем рядом, за ближними кустами, кто-то шевелится, он останавливался и долго вслушивался в сумрак; однако лес молчал. Лишь порой шелестела наверху листва деревьев, мелькали поспешно укрывающиеся перед непогодой птицы - вокруг устанавливалась предгрозовая неподвижная духота. Внезапно, напугав беглеца, по дереву пронеслась белка, на середине пути она замерла, разглядывая человека, но в этот миг над лесом тяжело пророкотал Перун-гром; все испуганно притихло, однако тут же, разбуженное грозными шагами бога, ожило; громко заговорили деревья, унесся прочь душный теплый воздух, и с неба начал стекать густой влажный поток. Следующий удар грома раздался над головой Всеслава, потом, глухо ворча, он долго пробирался сквозь лес к городу и там стих. Первые капли дождя упали на землю, они оказались очень теплыми, будто нагревались на листьях и ветвях деревьев.

Соловей все еще шагал вперед, но, очутившись перед небольшой поляной, остановился. Небо над лесом быстро передвигалось, и оттого беспрерывные струи то отвесно падали на землю, то изгибались и влетали в лес, туда, где стоял Всеслав.

Молния сверкнула так ярко, что стала видна каждая травинка на поляне; небесный свет Перуна посеребрил капли дождя, и они на миг замерли волшебной пеленой.

Когда опять наступила тьма, обрушился гром. Он разрывал и комкал небо, отшвыривал тучи, они страшно грозили кому-то, ударяясь друг о друга. Соловей метнулся под ближнюю сосну, присел там на еще сухую, горячую землю.

Молнии теперь вспыхивали чаще, они стремительно прорывались сквозь тучи, ударялись о мокрую поляну и взлетали обратно к небу. Синий ледяной свет расплющивался на вымытой траве и исчезал в уплотнившемся мраке. Перун бушевал; Всеславу было ясно, что грозны кумир сокрушительно движется к оскорбившему его городу.

Дождь то усиливался, то стихал, и тогда Соловей слышал, как громко падают в лесу с ветвей тяжелые капли воды. Показалось, что ливень прекратился; Всеслав пошевельнулся, устраиваясь поудобнее под деревом, - и тут полыхнул необыкновенно яркий огонь. Соловей вскрикнул и замер.

В этот миг к изгою спустился Сварожич. Маленькое, с кулак величиной, солнце, ярко светясь, бесшумно проплыло над поляной. Разбрасывая искры, голубоватый шар прошел сквозь ветви, не обжегши их, и остановился пере Всеславом. Соловей напрягся, вслушиваясь в жужжание пламени, но ничего внятного не различал. Сварожич стал медленно подниматься, потом опустился на толстую ветку, протянувшуюся сюда из тьмы, прокатился по ней, взлетел и с затухающим шуршанием возвратился на середину поляны. Он наткнулся на черный мокрый кус, снова остановился и там с громким треском раскололся и исчез. Грохот умчался во все стороны, а на поляне остался гореть красным удивительным пламенем куст. Лоскутки огня рвались вверх, будто хотели отделиться от веток и взлететь к черному небу. Что-то, однако, не отпускало огонь, он торопливо стал уничтожать куст, чтобы избавиться от него. Пламя растекалось по дереву, ветви зашевелились, корежась и исчезая в огне.

Куст еще полыхал, когда опять хлынул дождь. Удивленный его внезапностью, Всеслав глянул вверх. Черно-серые тучи остановились над ним и стали опускаться. Несколько холодных капель упало на лицо изгоя, он вытер глаза ладонью, снова повернулся к поляне. Но там все подходило к концу; мрак сделался гуще, небольшие обрывки пламени лишь изредка выскакивали из тьмы в том месте, где недавно полыхал куст.

Соловей упорно смотрел туда, но Сварожич больше не появлялся. Сперва едва ощутимо, затем, все усиливаясь, вокруг заметался мокрый ветер. Тоскливо скрипнуло дерево, затем другое, тревожно зашелестела тяжелая листва.

Вятичский изгой, как никогда прежде, ощущал сейчас в себе душу. Радостное и грустное тепло упруго-ласково волновалось в груди, и делалось до слез ясно, что отсюда начинается новое существование, а все предбывшее оторвалось уже от него и уходит в сырую тьму чащи. Соловей чувствовал, что он понимает нечто очень важное, что Сварожич слетел к нему, чтобы сообщить главную Весть о жизни. Всеслав пока не знал смысла этой Вести, но был уверен, что отныне и до смертного костра он ясно и радостно будет ощущать в себе ее и горе никогда не придет к нему, ибо горе - это когда нет души, а сейчас она горячо трепетала в нем.

Дождевые капли стекали по лицу Всеслава; он не отирал их и все глядел и глядел на поляну. Лес рядом с ним наполнял таинственный гул, то стихавший до шепота, то грозно нараставший. Вдруг в один миг все преобразилось - тучи на небе разорвались, расступились, и на землю серебряным светом выплеснулась луна.

Всю ночь Всеслав неподвижно просидел на краю поляны, не засыпая, но и не бодрствуя: он то закрывал глаза - и перед ним тогда плыл сверкающий Сварожич, то пробуждался от шума в лесу, озирался, но видел лишь неподвижную тишину.

Потом начало светать; черный воздух медленно раздвигался, и на его месте оказывался серый полумрак. Соловей кутался в корзно, но сырая прохлада все плотнее прижималась к нему. Постепенно в тишине стали раздаваться хлопанье крыльев, возня птиц, сбивавших с веток и листьев задержавшиеся там капли. Всеслав выбрался из-под дерева наружу и, замер от волнения, приблизился к сгоревшему посреди поляны кусту. Тут, как и повсюду, зеленела отяжелевшая от сырости трава; лишь вглядевшись, Соловей увидел несколько черных угольков, прилипших к земле. Он собрал их и спрятал на груди, завернув в холстинку.

Пять седьмиц-недель провел Всеслав в пути, немногие его деньги скоро кончились, и корм себе он добывал охотой. В один из дней стало казаться, что места, по которым он идет, знакомы ему. Где-то тут некогда лежала его весь, он был уже уверен в этом, однако, сколько он ни бродил по лесу, никаких следов пожара разыскать не смог.

В долгой дороге он представлял почему-то, что по возвращении увидит именно то, что оставил тут сорок лет назад, - черную, расколовшуюся от жара печь со сгоревшим в блюдце молоком и ворота, не доставшиеся огню.

Он несколько дней метался по родным местам, но ничего из прошлого здесь не находил, хотя все и казалось знакомым. Сперва Всеслав растерялся, стало обидно, что новая жизнь начинается не так, как ожидалось: потом, на четвертый или пятый день, его будто осенило. Соловей кинулся к берегу Клязьмы и, к вечеру добравшись туда, повернулся к Ярилиной плеши.

Над вершиной священного холма медленно поднимался дым. Потрясенный Соловей долго глядел на него, затем начал нетерпеливо озираться. Но ни людей, ни изб не виднелось. Тогда Всеслав поспешно зашагал к кумиру.

Великий Род не изменился. Как и прежде, он смотрел поверх головы давно выросшего Всеслава на покрывавшие землю леса, и Соловей заплакал, стоя перед своим богом, потом понемногу успокоился, достал из котомки рыбу, добавил в костер несколько поленьев и положил на них приношение. Огонь быстро разгорелся, тепло упруго поплыло на Всеслава, и он блаженно зажмурился. Все здесь, на его земле, осталось прежним, он, изгой, прошел через тяжкое испытание, сумел возвратиться в отчизну и отныне будет жить тут до того дня, когда дым унесет его душу в ирье.

Неслышно наступили сумерки, и Соловей забеспокоился. Он долго рассматривало отсюда, с вершины холма, бесконечный лес, сомкнувшийся там, где была его весь, и, приметив одну изогнутую березу, зашагал к ней. Теперь он искал увереннее и скоро обнаружил небольшой зеленый бугорок с торчащей из него молодой березой. Выломав палку, Всеслав ткнул ею в кочку и скоро докопался до заросших травой и затянутых землей черных, совершенно раскроившихся углей.

Еще в пути он решил, что свою избу поставит точно на том месте, где прожил с отцом и матерью младенчество. Правда, он все почему-то надеялся, что за годы его скитаний весь возродилась, хотя точно знал, что из всех смердов тогда выжили лишь он да Милонег.

Отыскав укрытое землей пепелище, Всеслав стал медленно бродить по окрестному лесу и теперь обнаруживал в нем то кусты разросшейся малины и смородины, то корявую бесплодную уже яблоню, пригнутую к земле соседними деревьями.

Людского же жилья нигде не было, хотя он совсем недавно видел костер, сложенный и зажженный перед кумиром. Тогда он опять вернулся к реке, долго шагал по берегу и, вдруг, так, что дрогнуло сердце, увидел впереди, в вечерней дымке, неведомую ему прежде весь. Сердце Всеслава колотилось все сильнее, когда он подходил к первой избе. Там было тихо, но скоро раздались голоса, сперва детские, потом женский, из ворот вышел рослый мужик с луком в руках и строго глянул на пришельца.

Дойдя до середины веси, Соловей остановился. Скоро его окружили мужики, бабы, ребятишки. Он переводил взгляд с одного смерда на другого, однако знакомых среди обступивших его людей не было.

Новая весь построилась тут дано; напуганные кровавым набегом перебрались сюда издалека, из-за Клязьмы, тамошние смерды. Сперва попытались восстановить сожженные избы, но скоро обнаружили, что в том месте нет ни одной кукушки, испугались приметы [отсутствие кукушек предвещало несчастья для обитателей такой местности] и начали строиться в отдалении.

Веси дали прежнее название - Липовая Грива, постепенно стали родниться со смердами из Чижей и уже много лет жили спокойно. Никто здесь никогда не слыхал о вернувшихся на родину из вражеского полона людях.

Всеслава приютили в одной избе. Много вечеров подряд в ней собирался народ и слушал рассказы о Киеве, новой вере, привезенной князем из чужих земель, жестоком крещении киевлян.

Соловей обычно сидел у стены, рядом с вбитым в нее светцом с потрескивающими лучинами, а вокруг, на печи, на полатях, размещались мужики и бабы и напряженно внимали удивительным словам пришельца. Страхи, пережитые им в Киеве, бегство из города и братание в лесу со Сварожичем потрясли смердов.

Однажды Всеслав упомянул, что его в Киеве прозывали Соловьем, и это имя и тут пристало к нему.

Подступала осень, и мужики взялись строить Соловью избу. Ему, как хозяину, позволили установить краеугольные камни и положить на них нижний венец клети, а остальное дружно подняли за несколько дней. Жилье возвели рядом с бывшим отчим домом, и Всеслав стал одиноко жить в лесу. Он хорошо знал травы, готовил зелья, снял недуг у нескольких баб и мужиков, так что уважение к нему выросло еще больше.

Как человека, побратавшегося со Сварожичем, его часто просили умолить Рода о всяких нуждах, и Всеслав почти ежедневно ходил на Ярилину плешь, поддерживал там огонь и складывал на костер дары смердов. Сам себя он волхвом не считал, однако ясно сознавал, что после той грозовой ночи ближе всех знакомых ему русичей поднялся к кумирам. Но понимал Соловей также, что близость его к богам совсем иная, чем была у Пепелы, других встреченных им в жизни волхвов.

Так прошли годы; и вдруг в Чижах объявился попин, начал скверными словами хулить кумиров, проповедовал о Христе. Его несколько дней молчаливо терпели, промолчали смерды и тогда, когда он швырнул несколько камней в Рода, но уже на следующее утро княжьи люди не смогли разыскать прыткого византийца. С небывалой быстротой в Чижи прискакали княжий вирник с отроками и новый попин - Кулик, хорошо говоривший по-русски. Он не ругался, не оскорблял русских кумиров, но его боялись сильнее исчезнувшего попина. Весь с каждым днем ожесточалась, наверняка не выжил бы и Кулик, но вирник с отроками следили за смердами зорко.

Туда-то, в Чижи, и ходил сегодня волхв-изгой Соловей. Недавний покой, который он наконец сыскал в отчизне, разом оборвался; отныне и тут, в глуши вятичских земель, наступили страшные времена. Конечно, и прежде слышал он от прохожих людей, что после крещения Киева новую веру огнем и слой вбивали в разных городах и весях Руси, и вот прошло пятнадцать лет, и христианские попы вторглись сюда. Ночью Всеслава охватывало отчаяние, днем же он бродил по веси или возле нее, приглядывался и прислушивался к приближающейся беде, не зная, как теперь избежать напасти.

...Всеслав раскрыл глаза; будто долгие видения тяжелого сна только что прошли перед ним. Он недвижимо сидел, остывая от пережитой вновь своей жизни, а перед ним сверкала под летним солнцем вода в Клязьме, вокруг было тихо и спокойно, перелетали через реку птицы, осторожно потрескивали в лесу ветки, и шлепали по воде рыбы. Все пока оставалось прежним.

Петлявшая до сих пор среди деревьев тропинка в этом месте распрямилась, и дальше пролегла по лесу ровной узкой полосой. Над ней мутными облачками висела мошкара да гудели строгие пчелы.

Всеслав насторожился - ему показалось, что впереди, сбоку от дорожки, что-то шевельнулось, укрываясь в лесной чаще. Подняв лук с вложенной стрелой, Соловей напряженно ожидал опасность, но там долго ничего не менялось. Всеслав уже решил двинуться дальше, когда вдалеке появился человек, тянувший за собой санки. Соловей узнал Опенка, смерда из Липовой Гривы.

В той веси Всеслав не был много дней. Перебирая у себя в сенях высушенный болиголов, он не вытер опыленные этой травой губы, выпил квасу и вечером сильно заболел. На него напали мучительные судороги, он несколько раз падал с полатей, в голове полыхал жар, и показалось, что подошла нежданная смерть. Страха перед ней не появилось, было лишь обидно, что приходится погибать нелепо, по глупости. Однако дни и ночи шли, по телу разлилась истома, потом и она начала отступать, и Соловей понемногу ожил.

Опенка Всеслав не любил - тот был человеком злым, угрюмым и коварным. В Липовой Гриве Соловью рассказали, что Опенок однажды зимой обманом изловив в холодном лесу беглого холопа и за переем получил от хозяина гривну денег. В избах тогда его долго ругали и прилепили новую кличку Переемщик, так что теперь одна только жена помнила его истинное имя.

Увидев на тропинке волхва, Опенок приостановился, но тут же снова побрел навстречу. Приближаясь к нему, Соловей разглядел, что Переемщик идет более мрачный и ожесточенный, чем обычно. На шее Опенка висел его науз - кабаний клык.

Еще издали, увидев санки, Всеслав понял, что произошло, и теперь, когда они поравнялись, с тоской глядел на обряженный труп маленькой дочери Переемщика. Он хорошо помнил ее живой, особенно твердо остался перед глазами вечер, когда он шагал по веси от Ярилиной плеши, а девочка одиноко стояла перед черными воротами и смотрела на него.

Теперь лицо ее сделалось незнакомым: глаза запали, челюсть была подвязана белым чистым полотенцем. На задке санок, возле тоненьких ног покойницы стояла наспех сделанная из глину урна-избушка.

Санки прошуршали по тропинке, Опенок прошагал мимо Всеслава. Тот долго глядел ему вслед, потом выкрикнул:

- Погоди, помогу тебе! - и быстро нагнал Переемщика, пошел рядом, взявшись за веревку, привязанную к санкам. Когда свернули с тропинки к кладбищу-кургану, Соловей тихо спросил:

- Один почему? Люди, жена где?

Опенок остановился, будто споткнулся, зло проговорил:

- Нету их! Мор уносит! Ты вот куда пропал, весь помирает, а тебя нету! Раз волхв и травы знаешь, спасай людей! А то пришла беда, а Соловей упорхнул!

- Я сам чуть не умер! - прошептал Всеслав.

Переемщик оглядел его.

- Не видать по тебе, идешь здоровей прежнего!

Всеслав промолчал, дернул веревку и двинулся дальше. По пути к кладбищу прошли по берегу реки, потом обогнули Ярилину плешь и позади нее, в самом глухом месте леса, подошли к огороженному бревенчатой изгородью холму-кургану, в который издревле еще жители прежней Липовой Гривы складывали урны с пеплом покойников.

Всеслав больше не препирался с Опенком; он волок за собой легкие санки и размышлял о том, почему боги именно сейчас обрушились на весь. Одно горе и так уже стояло на пороге каждой избы, зачем же новое?! Никто из смердов не оскорблял кумиров, все молятся только своим богам. Ладно бы мор приступил к Чижам - там убили попина, теперь строят христианский храм; но почему же Род ударил по Гриве?!

Жутко было то, что теперь он, вечный изгой, не мог никуда сбежать. Горе одно за другим обступало его здесь, в том месте, где он прожил детство, куда возвратился и вот уже десять лет живет в избе, поставленной на пепле отца, углях родного дома. Вспоминая предбывшие годы, Всеслав горестно поразился тому, как он, все время высказывая из обруча напастей, научился убегать от горя. Конечно, такая жизнь не сделала его счастливым, была в ней необъяснимая ложь. Но ведь вот тут бродячая, изворотливая его судьба окончилась. Здесь он родился, отсюда ушел и сюда вернулся, и остался ему лишь один путь - в ирье, туда, где находились все его предки и куда сейчас поднимется душа этой почти невесомой девочки.

Изгой и Переемщик остановились неподалеку от кладбища на краю небольшой поляны с черной сожженной землей. Посредине ее невысоким колодцем лежали дрова.

Опенок повел себя так, будто Всеслава нет рядом; опустив веревку санок, он ушел в лес, принес охапку хвороста и начал складывать священный костер. Уложив поленья, Переемщик опустился на колени перед мертвой дочерью и стал медленно раскачиваться, негромко забормотал что-то справа не различимое волхвом.

Соловей, тоже сходивший в лес, положил принесенный сушняк, подошел к прощающемуся с дочерью отцу.

- Солнце мое дорогое, рано заходящее, месяц красный, как же рано вы погибли, звезды восточные, почему рано зашли?! Темный лес к земле преклоняется, никнут травы-цветы от жалости. Сейчас пойду поищу сердечное мое дитятко, обойду-ка я всю весь. Дитя не сидит ли где на беседушке?!

Опенок выговаривал полагающиеся слова, но не печаль, а ожесточение и злость наполняли их. Волхв изредка тайно взглядывал на него, но опущенного вниз, к земле, лица Переемщика не видел. После причитания тот тяжело поднялся, отнес в сторону урну, потом в одиночку попытался установить санки с трупом на поленницу; Всеслав поспешил к нему, и они вдвоем уложили девочку на костер.

Все так же молча Опенок повернулся и зашагал к Ярилиной плеши за огнем, однако сразу вернулся, вынул из-за пазухи красивые - с красными и белыми горошинками - бусы, разукрашенную глиняную ложку, положил их на грудь мертвой дочери.

Когда он снова ушел, Соловей устало опустился на землю; он жалел, что пошел сюда с Опенком - злоба осиротевшего отца, обвинения в несчастье, пришедшем в Липовую Гриву, обидели его, хотя волхв и понимал, что смерды в веси, конечно, ждали помощи, но так и не получили ее. Может быть, они посылали к волхву гонцов, но напрасно стучали те в дверь избы, где в беспамятстве лежал Всеслав. Плохо и то, что теперь, когда надлежало поспешить в Гриву, он остался тут, на кладбище. Волхв поднял голову, глянул на синеватое покойное лицо девочки, готовой к уходу в ирье, подумал, что ей теперь, наверно, столько же лет, сколько было ему, когда он выбирался из горящей избы и потом прижимался к черной рыхлой земле огорода. Великий Род уберег его тогда от гибели, но счастья в жизни так и не дал.

С дымящейся головней в руке вернулся Опенок, он опустился перед костром на колени, стал раздувать огонь. Пламя разливалось по хворосту медленно, нехотя. Сперва поленья окутались белым дымом, потом внутри поленницы запрыгали красные горячие лоскуты.

Жар стал быстро нарастать, и Переемщик на коленях отполз от костра. Замерев рядом с волхвом, он упорно глядел на гудящий огонь. Когда у девочки загорелись волосы и лопнули глаза, отец коротко простонал, но сразу же затих.

В каменной неподвижности он пробыл до тех пор, пока костер не погас. Еще вздувались краснотой от ветра угольки в пепле, когда Переемщик резко вскочил, надел рукавицы, поспешно сложил горячий пепел в непрокаленную желто-зеленую урну. Потом, прижав ее к груди, он зашагал к кладбищу и исчез в черном проходе кургана.

Волхв дожидался его перед изгородью.

Опенок появился неожиданно скоро. Он приостановился, вытер о подол рубахи руки, будто удивившись постороннему, глянул на Всеслава и буркнул: "Пойдем", проходя мимо волхва.

Они побывали на капище, где Переемщик положил кумиру несколько полных сот, рыбу, ломоть хлеба. Тягостное горькое молчание угнетало Соловья, и он, недолго постояв перед Родом, попрощался, зашагал к выходу. Однако Опенок остановил его.

- Погоди-ка, волхв Соловей, - хрипло произнес он. - Не уходи, выпей со мной поминальную!

За оградой кумирни Переемщик расстелил на траве полотенце, положил на него яйца, печеное мясо, хлеб, налил в ковшик пахнущий вишней мед [хмельной мед тогда чаще всего варили на вишне или малине], протянул Всеславу. Затем он большими глотками выпил сам, но есть не стал, а, глядя на волхва, резко спросил:

- Ты-то хоть знаешь, как меня зовут?

Соловей молчал - он слышал в веси только клички этого человека, но имени его при нем ни разу не произносили.

- Доброслав меня кличут! Понял?! Не Опенок, не Переемщик, а Добро-слав! Не забудь!

Трясущимися руками, расплескивая мед, он снова наполнил ковшики.

- Хоть ты и не настоящий волхв, а изгойский, пришлый, скажи мне - за что Род терзает Гриву?! За что Свету мою уморил?! У девки только жизнь начиналась - и вот нету ее! Баба с полатей спуститься не может, лучину без меня в избе зажечь некому! За что?! Тебе хорошо, ты одинехонек, всей заботы - утробу напихать! Люди в веси от боли по земле катаются, а тебя нету, пропал! Иди умоляй Рода, настои-зелья вари... Может, моя Пересвета жива бы осталась... Ты где был?! Вот погоди, подохнешь в своей чащобе, глаза тебе закрыть некому будет! Попомни мои слова! Смерд без роду и без племени! Изверг, калика!

Всеслав смолчал; он осторожно поставил на полотенце наполненный медом ковшик, поднялся с земли и зашагал по тропинке с холма.

- Иди, иди! - крикнул вслед Опенок. - Я вот подумаю-подумаю, да поклепом [поклеп - ложное обвинение; все сделки в те времена были устными] выдам тебя княжьему вирнику, он тебе на бороду-то нагадит [чрезвычайное в те времена оскорбление].

Когда волхв подходил к своей избе, уже стемнело. Желтая луна висела над лесом, и от ее холодных лучей среди деревьев сгустился мрак.

Всеслав медленно поднялся по скрипучим ступенькам, отпер дверь и шагнул в сени. В потемках он нащупал вход в избу, переступил порог. Тут лежала медвежья шкура, и Соловей бесшумно прошел по ней к печке, раздул на загнетке огонь, зажег лучину. Вставив ее в светец, он приблизил лицо к висевшему рядом на стене бронзовому зеркальцу в деревянной оправе.

В сумеречном свете он увидел чужое лицо - белые волосы и серая короткая борода делали его темным, неживым. Впервые он сейчас подумал, что жизнь прошмыгнула так быстро, что он ничего в ней как следует не понял, не испытал счастья. Ходил-бродил по бесконечной земле, учился ремеслу и познавал силу трав, вернулся наконец в отчизну, обрел желанный покой, но вот вымирает Липовая Грива, в Чижах сидят попин и вирник и гонят плотников делать христианскую церковь. За что все это? Злоба, конечно, говорила на Ярилиной плеши в Переемщике, но спрашивал-то он верно! За что Род убивает смердов? Ведь никто из них не поколебался в вере! Или бог уже видит будущее и знает, что постепенно русичи привыкнут к попам иноверным, станут внимать их хитрым, ложным словам и потом повернутся к Иисусу?!

Всеслав тяжко вздохнул, подошел к развешенной на стене сети, которую чинил ослабевшими после болезни руками, оглядел ее, подергал, присел на лавку. Лучина разгоралась, и по избе заметалась белая моль. Волхв устало поднялся, стал тряпкой бить ее, но скоро бросил это занятие, вспомнив, что у него нет хлеба.

Он пошел в угол, к двери, где у него хранилась в пузе соль, ржаная закваска для хлеба и кваса, решето с сухарями и воск. Скатав из него свечу, он оглядел жернов. Недавно в верхнем камне-бегунке появилась трещина; волхв пощупал ее, успокоился - молоть зерно было еще можно. Он укрепил свечу, подмел веником вокруг короба и лотка, собрал в горсть собранное зерно, вышел из избы.

Посветлевшая луна и яркие звезды горели над черным лесом. Густая короткая тень пробежала перед Всеславом, когда он шагал по двору к изгороди.

Кур здесь, в глуши, волхв не держал, и сметенные с пола зерна высыпал птицам, уже привыкшим к его подачкам и ранним утром слетавшимся к его избе.

Стряхнув не землю сметки, он вернулся в клеть. Тут густо пахло заготовленными травами, на стенах висели принесенные смердами связки лука, стояла кадка с медом, к шесту было привязано несколько тоже подаренных бобровых и беличьих шкур. Соловей набрал в сусеке ржи в ушат, пошел в избу.

Крутить тяжелый жернов очень не хотелось, от усталости и недавней болезни у него кружилась голова, но надо было поставить опару, и волхв начал дробить тяжелым пестиком зерно в каменной ступке. Вдруг ему показалось, что за окном промелькнуло что-то светлое. Всеслав испуганно повернулся туда.

За окном, не закрытым ставней, виднелся освещенный луной лес, лежала бесконечная тишина. Немного погодя в подкровелье прошуршала летучая мышь, и-за матицы ссыпалось на пол немного сухой земли, и снова безмолвие окружило волхва. Но едва он несколько раз опять ударил пестиком, уже отчетливый стук влетел в избу. Всеслав замер; до сих пор он тут не встречал ничего страшного: звери летом никогда не подходили близко, набегов из-за Волги не было. Однако сейчас кто-то явственно бродил перед окнами.

Соловей задул свечу, замер, вслушиваясь в темноту. Затем он ощупью снял со стены лук, вставил стрелу и вышел на крыльцо. Изготовившись к стрельбе, Всеслав настороженно стал оглядывать ближайшие деревья и вздрогнул, увидев появившегося из-за угла избы невысокого человека.

- Не стреляй, один я, сирота бродячий, - донеслось оттуда.

Волхв опустил лук; к нему по ступенькам робко поднялся мальчик с необычайно светлыми волосами и остановился.

- Ты чего ночью бродишь? - спросил Всеслав, взял ночного гостя за плечо, ввел в неосвещенную избу.

Засветив лучину, он повернулся к двери.

- Раздевайся, есть станем!

Мальчик сбросил с плеча суму, снял надетые на босу ногу лапти, подошел к столу.

- Я по ночам не хожу, - будто оправдываясь, проговорил он, - зверь загрызет! Я сюда еще вечером пришел, вижу, нет никого, ждал-ждал и уснул, только сейчас очнулся.

Всеслав выставлял на стол еду и осторожно оглядывал сироту, удивляясь его худобе. Держался тот, однако, спокойно, не робко, видно, не впервые входил и садился за стол в чужих избах.

- Все, ешь! - сел волхв напротив гостя. - Хлеба только нету, вон начал молоть; пока сухари бери. Откуда хоть ты?

Мальчик привычными словами, без боли, без горя, рассказал, что два лета назад на их весь напали ночью черные люди, убили отца, угнали с собой мать и сестер.

Волхв потрясенно слушал рассказ; до удивления жизнь этого сироты повторяла детство самого Всеслава. Просто так совпадения быть не могло, и Соловей все ясней сознавал, что боги зачем-то установили путь этого мальчика, наведя его на одинокую лесную избу. В сироте ничего необыкновенного не было, сейчас он медленно ел облупленное яйцо, посыпая из щепоти солью. Лишь необычайно светлые, почти белые его волосы будто повторяли седину волхва.

После ужина Всеслав уложил его спать, а сам вернулся к жернову. Уже глубокой ночью, поставив опару, он подошел со свечой в руке к полатям, остановился перед спящим на спине мальчиком.

Внезапно затрещал сверчок, и волхву показалось, что на этот раз он звучит по-особому, так, как он слышал его в детстве.

Изгой Соловей провел ночь беспокойно; привыкший спать в избе в одиночестве, он все время, даже сквозь сон, ощущал дыхание мальчика и все боялся, что тот бесшумно сбежит.

За окнами беспрерывно шумел в лесу ветер да изредка пробегал какой-то зверь. Ранним утром, когда в избе забрезжил зеленоватый рассвет, Всеслав поднялся, тихо пошел к печке и тут обернулся, ощутив на себе взгляд проснувшегося сироты.

- Лежи пока, - почему-то прошептал он ему. - Рано еще. Я в весь схожу - болезнь там... Ты не уходи, дождись меня, ладно?

- Ладно, - пообещал мальчик.

Волхв умылся, перед зеркалом причесал гребешком волосы, пошел за травами. Он не знал, какой мор напал на смердов в Липовой Гриве, и положил в большой туес понемногу всего - даже огнецветку для сердца и василистник против чахотки.

Подходя к веси, Всеслав увидел на конце улицы нескольких мужиков. Часть из них стучала поблескивающими на солнце секирами, другие устанавливали из приготовленных бревен раму размером с обычную дверь; готовили огромное веретено для получения священного спасительного огня. Посредине рамы, воткнув заостренным концом в углубление колоды, поставили торчком тяжелое бревно, обвили его длинным ремнем и стали быстро крутить, поочередно дергая за концы ремня.

Волхв положил на землю лук и туес, присоединился к смердам. Резко взвизгивало бревно, крутясь острием в обложенной сухим мохом воронке, но трава все не возгоралась. Уставший Всеслав вытирал с лица и глаз едкий пот, поглядывал на мужиков. Среди тянувших ремень с противоположной стороны стоял Опенок в распоясанной серой рубахе. Соловей попробовал вспомнить недавно сказанное ему имя Переемщика, но так и не смог, не успел, потому что из мха вырвался крошечный и легкий, как выдох, дымок и остановился над землей. Смерды завертели бревно поспешнее, затем Опенок прыгнул к колоде и воткнул в воронку узкую полоску бересты. Вокруг замерли хрипло дышавшие мужики. Но огонь стал разгораться; Переемщик, не глядя, нашаривал рядом с собой приготовленную бересту, укладывал на невидимо горевший мох. Наконец пламя тихо защелкало, и мужики окружили священный костер, долго неподвижно стояли, глядя на возможное спасение.

Вокруг на земле лежали щепки и свежая стружка, ее собирали и осторожно опускали на огонь.

После долго усталого молчания стали разносить огонь по веси подожгли четыре больших костра во всех сторонах Гривы, потом накололи лучины и, возжегши ее, почти бегом понесли в свои избы.

Прикрывая огонек ладонью зашагал по улице и Всеслав. Ветер гонял над дорогой густой дым, в нем появлялись и пропадали спешащие мужики.

Пройдя несколько шагов по краю дороги, волхв свернул и поднялся в ближайшую избу. Осторожно перенос он через порог горящую лучину, закрыл за собой дверь, осмотрелся.

Из окна через всю избу тянулся длинный узкий луч солнца, упиравшийся в пустой ушат для воды. Всеслав разжег печь, пошел в горницу, остановился - на полатях неподвижно лежали люди с белыми, мертвыми лицами. Справа, головами друг к другу, вытянулись старик и баба, штанина у мужика задралась почти до колена, и на тощей ноге виднелся темный, давно заживший шрам.

Повсюду гудели мухи, часто влетавшие в солнечный свет. Волхв подошел к покойникам, закрыл им глаза, вернулся к печке - священный огонь тут уже не был нужен, - стал разбирать поленья. Он так задумался, что не сразу услышал чьи-то слова.

- Огневицу-лихорадку огнем пугаешь?

Вздрогнув от неожиданности, Соловей поднял голову; сверху на него глядела маленькими мокрыми глазами древняя старуха. Во ввалившемся рту ее страшно торчал одинокий желтый зуб.

Старуха и волхв долго в упор смотрели друг на друга, потом она протянула к нему тонкие черные руки с длинными костлявыми пальцами. Всеслав осторожно снял ее с печи и ахнул от удивления - в бабе совсем не было веса.

В горнице он остановился, не решаясь положить старуху возле трупов.

- На пол опусти, - прошелестела она ему в ухо.

Волхв сперва посадил ее, потом, постелив несколько бараньих шкур, перенес на них. Старуха вытянулась навзничь и закрыла глаза. Волхв сел рядом.

- Я помру сейчас, подожди немного, не уходи, - заговорила старуха. Она произносила слова едва слышно, однако они тяжело и уверенно расплывались по избе.

Мухи закружили над ее лицом, одна села на глаз, и старуха, отгоняя ее, шевельнула веком. Черное бездонное око, уже увидевшее ирье, уставилось на Соловья.

- Меня мать с отцом Забавой назвали, а в веси люди кликали Оладьей... девкой я пышная была, белая... привыкли... видишь вот, какая я, а все Оладья, - растянула посиневшие губы умирающая. - Они вон, - шевельнула она головой, - дочь, зять, внуки - все Оладья да Оладья, а первые померли. Зять-то испугался, плакал, видно, не устал еще от жизни...

Старуха надолго умолкла; Всеслав ждал, потом поднялся, подложил в печь дров. Сизый дым гуще потек к потолку.

Когда он вернулся, Оладья не пошевелилась, только дрогнули веки.

- Ждешь? - едва слышно спросила она.

Соловей промолчал.

- Богов мы обидели... за вины наши и навели они бедствие... человек ведь не знает ничего, все боги...

Она опять умолкла, но вдруг громче прежнего произнесла:

- Соловей, дай скорее помереть! Избавь... не продлевай жизнь, сил больше нет. Все мои уже перед Родом стоят - пусти к нему! Избавь от жизни!

Перебирая по полу паучьими пальцами, она потянулась к волхву усохшей рукой.

- Детство все не забывается, его жалко, помоги помереть! Мука не страшна, память сердце гложет!

Медленно и тяжело Забава повернула голову и помутневшими глазами взглянула на Всеслава.

- Помоги, - прошептала она.

Волхв поднялся, взял на пороге свой туес, стал выкладывать на стол травы. Достав болиголов, он обернулся к старухе. Ты умоляюще смотрела на него. Передвинувшийся солнечный луч подбирался по полу к ней.

Нигде в доме не оказалось воды, и Всеслав вернулся к Забаве, склонился к ее лицу.

- Воды принесу! Потерпи!

Дым священного огня все еще клубился среди изб Липовой Гривы. Полыхали на концах улицы костры, но людей нигде не было видно.

Мокрая ременная веревка все выскальзывала из ладоней волхва, пока он поднимал из колодца воду. Наполнив ушат, Всеслав сел на край колодца; ему очень не хотелось возвращаться к умирающей Забаве: там был жуткий предсмертный полумрак, здесь же тепло светило солнце, тихо поскрипывало висящее за спиной на журавле ведро, а перед глазами металась бабочка-капустница.

Однако бездействие нужно было прерывать; волхв поднялся, взял ушат, пошел к выморочной избе.

Услыхав тоскливый скрип двери, старух чуть пошевелилась. Всеслав налил воды в латку [латка - глиняная сковорода с высокими краями и полой ручкой, куда при посадке в печь вставляли палку], поставил на огонь, дождался, пока она закипит, всыпал болиголов, сдвинул к краю печи и накрыл сверху полотенцем.

Затем Соловей осторожно подошел к Оладье и снова опустился перед ней на пол. При каждом вздохе в тощей груди умирающей старухи булькало, словно там что-то переливалось с места на место. Солнечный луч совсем сплющился и теперь узенькой полоской пересекал морщинистое серое лицо Забавы. Она все-таки почувствовала приближение волхва, медленно раскрыла глаза, зашевелила губами.

- Давай, - выдохнула старуха.

Никогда прежде Соловей не давал яду людям; сегодня, до этого мига, ему казалось, что он поступает правильно, прекращая страдания обреченной Оладьи, но теперь что-то неясное остановило его.

Забава догадалась о его испуге.

- Помоги умереть, память гложет, тяжело... - прошептала она.

Всеслав процедил отвар, опустил в него палец - отрава была очень горячей, и он воткнул дно кружки в воду в ушате.

Потом свои шаги от стола к старухе он будто считал, так медленно и напряженно он их делал. Склонившись на коленях к Забаве, он поднял ее легкую голову, поднес ко рту кружку. Единственным зубом она прижала к нижней губе ее край - и яд вытек в старуху. С каждый глотком она оживала, разглаживалось и светлело лицо, из глаз уходил туман.

- Роду о тебе доброе слово замолвлю, - опрокинулась опять на шкуры Оладья. Она долго молчала, но вдруг, словно вспомнив что-то, пошевельнулась и заговорила:

- Умирать легко, запомни, память только страшна, я ведь ребенком была, дитем светлым, а теперь все... ушло все... а один денечек помню... как хорошо было, хорошо... Нет, ты мне помоги, совсем помо...

Внезапно рука старухи поднялась, и она твердыми холодными пальцами сильно сжала ладонь волхва; губы ее мелко задрожали, задергались веки на высохших глазах, потом затрепетало все тело, будто полоснула по нему жестокая судорога, и ее рука, громко стукнув, упала на пол.

Тишина ворвалась в избу. Лишь потом Всеслав стал различать гул мух, носившихся над мертвецами, и треск горящих в печи дров. Он накрыл лицо умершей Оладьи мокрым от яда полотенцем, выплеснул на огонь остатки болиголова, шагнул к двери.

На пороге он остановился и обернулся: мертвая изба потемнела, лишь напротив печки по темной стене еще бегали блики от догорающего священного огня.

Выйдя на крыльцо, он увидел бредущих по улице, среди дыма и пыли, оставшихся живыми в веси смердов. Мрачные мужики, бабы в чистых поневах, с детьми на руках, притихшие подростки безмолвно шагали вслед за Опенком, несшим за связанные лапы большого белого петуха. Переемщик был сильно пьян.

Услыхав стук двери, смерды приостановились, глядя на волхва; один Опенок, ни на что не обращая внимания и неловка переступая подгибающимися ногами уходил дальше.

Соловей сошел с крыльца и вместе со смердами зашагал из веси. Шли медленно, долго. Всеслав думал и никак не мог понять, как же получилось, что он послушался старуху и дал ей отраву. Его будто околдовали: вместо того, чтобы исцелять, он убил, убил своими руками, спокойно, уверенно; и ведь шевельнулась же в нем тайная радость, когда Оладья сказала, что донесет о нем, волхве-изгое, Роду и великий бог не забудет эту весть. Нет, нет, оборвал себя Соловей. Ничего, кроме сострадания к умирающей, в нем не было, и не для выгоды перед богом протягивал он яд Забаве.

От наступившего зная вода в Клязьме будто остановилась. Опенок, первым вышедший на берег, осоловелыми глазами долго смотрел на замершую реку, потом поднял петуха. Птица, первой на земле приветствующая солнце, забила крыльями, пытаясь вырваться из рук пьяного Переемщика. А он дождался, пока вокруг столпятся смерды, и, далеко занеся за голову петуха, швырнул его в Клязьму.

Неловко дергая спутанными лапами, тот замахал, забил крыльями, но полет птицы был недолгим, и она звучно упала на воду. Петух быстро устал и, разметав в стороны намокшие крылья, все вскидывал вверх голову с обвислым красным гребнем, уплывая по невидимому течению за поворот.

Совсем уже далеко он опять заколотил по воде крыльями, взбивая брызги, в которых ненадолго вспыхнула радуга.

Когда петух пропал из глаз, Опенок выбрался на берег и опять впереди остальных смердов двинулся к Ярилиной плеши. Коротким был тот путь к кумиру, но за это время из-за леса поднялась черная туча, сырой ветер стал разгонять неподвижную дымную теплынь.

Сложили в костер дары и замерли перед огнем. Расталкивая смердов, к кумиру подошел Переемщик. Лицо его будто одеревенело, красными немигающими глазами Опенок ожесточенно смотрел на бога. Вытянув над пламенем руки с зажатыми в них сотами и мешочком с зерном, Переемщик вдруг замер, отшвырнул дары в сторону, шагнул дальше вперед, почти в костер, и плюнул на кумира.

Всеслав услышал, как вокруг охнули люди, но сам не отводил глаз от лица Рода. Ждал он напрасно - бог все так же бесстрастно глядел вдаль, на бесконечную Русскую землю.

Чего-то страшного ожидал, видимо, и Опенок. Но время шло, ничего не происходило; тогда он обернулся к оставшемуся живым в веси народу и выкрикнул:

- Выпучились?! А вот еще плюну! Пусть терпит! Сколько мы к нему ходим, сколько добра отдали! Пусть скажет, за что дочь мою убил, жену убил! И всех твои, и твоих, и твоих! - тыкал Переемщик пальцем в толпу. А мы все тащим ему! Полвеси трупами лежит... Ну?! Зачем ему кланяемся?! Ты ему зло сделал? Ты? Ты? Ты? А помощь от него хоть раз получили, добро видели?! И все ждем! Запомните: знать его больше не хочу!

Опенок отошел от кумира, но, увидев волхва, остановился.

- Ты ведь холоп его, толковать обязан, изреки слово веси, ну!

Всеслав безмолвно глядел в разъяренные глаза Переемщика. Тот же стал раскачиваться, будто хотел напасть на волхва, потом вдруг плюнул и в Соловья. Волхв успел уклониться, и плевок попал на ухо. Всеслав утерся, той же рукой ударил обидчика. Кулак попал в скулу, но и Опенок кинулся на волхва.

Их сразу же разняли; Соловей отплевывался кровью, все поворачивался, отыскивая Опенка, однако тот, растолкав мужиков, убежал из кумирни.

Потом кто-то проговорил Всеславу: "Уймись ты! Ему что, Опенку, пойдет в другую веру, к христианам - и все! А ты поучать его взялся!"

Кровь долго сочилась из разбитой губы, волхв вытирал ее рукавом, торопливо возвращаясь в свою избу.

Туча повисла над лесом, сделалось темно, и по веткам застучали капли дождя.

Когда тропинка свернула к избе, Всеслав испуганно остановился, увидев, что из волокового окна идет густой дым; только сейчас он вспомнил, что там остался пришедший ночью мальчик. Радость подхватила волхва, он вбежал на ступени, распахнул дверь. Ность стоял возле печи; от внезапного стука он резко повернулся, но, увидев хозяина, успокоился. Оказалось, что мальчик уже испек хлеба, сварил кашу и давно ждет Всеслава.

Когда поели, Соловей долго безмолвно сидел за столом. Мальчик тоже притих, не беспокоя задумавшегося волхва.

- Знаешь, - решился Всеслав. - Ты оставайся тут навсегда. Вместе будем. Как люди говорят, своя избушка - свой простор. Я тоже ведь с детства сирота, только старый уже, на санех ["сидя на санех" - выражение того времени, означающее "накануне смерти"]. Жизнь дальше вместе коротать будем, ладно?

Поспешно выговорив эти слова, Соловей робко взглянул на мальчика. Тот сидел неподвижно, опустив голову, и волхв видел, что он с трудом сдерживает слезы от непривычной ласки.

Тогда Всеслав быстро поднялся, стал собирать со стола посуду; засуетился облегченно и сирота. Они вместе споро прибрали в избе, осмотрели репища и капустники на огороде, потом сходили в лес, проверили ближние перевесы-ловушки и борья, а когда в потемках шагали к избе, волхв вдруг подумал, что до сих пор не знает имени мальчика. Он спросил, и сирота поспешно ответил: Всеслав, Слава!

Соловей даже остановился - это было не просто чудо; до конца стало ему ясно, что маленький сирота прислан богами. Но в тайне этой скрыт какой-то огромный смысл, непонятный пока волхву.

Взбудораженный Всеслав долго не мог уснуть. Он ворочался на полатях, прислушивался к ровному дыханию мальчика, шуршанию мышей в подполе, и постепенно в нем все уверенней укреплялась мысль, что Род привел к его избе мальчика, чтобы заменить волхва на земле. Еще раньше он понял, что из Чижей надвигается неостановимая смертельная опасность и со дня на день она обрушится на его избу. Попы не остановятся; помнил же он, как жестоко громили они кумиров в Киеве и потом плетьми и копьями загоняли русичей в Почайну. Суровый выбор встал перед людьми - либо плюй в своего бога, либо умри!

Так же будет и тут, в Липовой Гриве. Но уйти уже некуда! Навьи всех его предков прилетали сюда, их пепел испокон веков хранился в глиняных урнах-избушках, расставленных на кладбище. Куда, зачем сбежит он отсюда?

Волхв хорошо помнил христиан, живших в Киеве; они ходили к своему Илье, молились там раскрашенным доскам и до времени не приставали с поучениями к русичам. Но все почти иноверцы были пришельцами из других земель, и Всеслав каждый раз недоумевал, если ему говорили о величии Иисуса. Он знал, что мир, окружавший его с детства, населен богами; вот даже сейчас в избе сторожит покой домовой, наполняет ярой силой землю Велес, льет днем с небес горячие лучи солнце-Дажьбог.

Бог же христиан жил где-то далеко, и нужно было обязательно умереть, чтобы его увидеть. Это было непонятно.

Задремал Всеслав лишь под утро, когда в избу стал проникать через окно прохладный, сырой рассвет.

Соловей разделся и шагнул в реку. Остывшая за ночь вода Клязьмы обожгла его; волхв остановился, привыкая к речной прохладе.

Впереди, посредине потока лежал небольшой островок, поросший кустами. Через него проходил пеший брод из Липовой Гривы в Чижи. В самом глубоком месте вода поднималась до шеи, и Соловей двигался тут осторожно, ощупывая ногами илистое дно.

По небу проносились клочки разорванных ветром ночных туч, солнце то скрывалось, то выглядывало, быстро прогревая неподвижный воздух.

На мягком чистом песке острова лежали гнезда чаек; рядом с ними валялась скорлупа птичьих яиц и бегали испуганные серые птенцы.

Редким был год, когда они выживали; обычно вода смывала весной гнезда и уносила на дно пятнистые яйца. Во время половодья река забрасывала островок сучьями, мусором, они наполовину тонули в сыром песке, но едва остров просыхал, тут снова селились упрямые чайки и наново складывали неуклюжие свои гнезда.

Вспугнутые птицы заметались над человеком, потом накинулись на него. Взлетая вверх, каждая чайка затем стремительно нападала на волхва и только перед самым его лицом сворачивала, мелькнув красными лапками. Взмывая к небу, птицы тоскливо вскрикивали, будто умоляли человека быстрее уйти с клочка их земли.

И волхв поспешно пересек остров, сошел снова в реку и скоро поднялся на противоположный берег. Здесь он оделся, двинулся вдоль Клязьмы, потом свернул в сторону Чижей. Пройдя версты четыре, Всеслав почувствовал запах гари; он сперва испугался, но потом успокоился, сообразив, что до веси еще далеко, и, если бы там горели избы, дым не достиг бы этих мест. Видимо, неподалеку работали смерды, выжигая лес для новой рольи. Но и это показалось странным, ибо поп и вирник не могли освободить мужиков от постройки храма. Однако дым, оседающий между деревьями, становился все гуще, волхв двигался в нем иногда как в тумане и скоро вышел на скрытую в лесу большую поляну. С одного края она была недавно вспахана, и по черной земле, тяжело подпрыгивая, ходили галки. В дальнем же конце новой рольи догорал поваленный лес. Обратившиеся в уголь деревья густо чадили; над ямами топорщились белыми корнями-жилами пни. Над палом неподвижно стоял раскаленный, налитый дымом воздух.

Шагая по краю поляны, Всеслав думал, что увидит кого-нибудь из смердов, однако людей тут не было. Теперь должно было пройти несколько дней, пока на эту опаленную и усыпанную углями и пеплом землю разбросают зерна будущего урожая, хлеба.

То, что на пале не оказалось народа, встревожило волхва, и он поспешил в Чижи. Однако в веси все выглядело спокойным, хотя несколько смердов бесшумно толпилось сейчас возле своей кумирни, позади Рода.

На околице Чижей Всеслав остановился, стал раздумывать - идти к людям или нет. Уже в первые свои приходы сюда он, как мог, остерегался попина Кулика и княжьих слуг; после увиденного в Киеве волхв знал, что они свое дело начинали с разгрома русских кумиров. Опале и избиению подвергались и охранители богов - волхвы [здесь следует указать, что постепенно волхвы на Руси превратились в скоморохов, которые в своих песнопениях прославляли "золотой век"].

Так что нынешняя тишина в Чижах была временной: придет день, попин, и отроки и здесь иссекут кумиров, а смердов погонят в Клязьму или Вохну, заставят сменить веру и имена.

Соловей присел на сруб заброшенного колодца, из которого несло гнилым тяжелым воздухом; как никогда до сих пор, ясно он понимал, что его поединок с попином случится непременно. Он, волхв, будет следующей жертвой после Рода. Всеслав догадывался, что и встреча его со Сварожичем, и маленький Всеслав-сирота, подошедший в ночной тьме к его избе, - все связано с предстоящими событиями, все есть подготовка к тому страшному и неизбежному, что не сегодня-завтра начнется тут.

И колодец, будто нарочно, особенно сильно выдыхал на него затхлость, словно подземный Велес предупреждал волхва. Столько времени когда-то промучились в Чижах с этим срубом, но едва его построили, вода ушла, просочившись глубже в землю.

После долго раздумья, Всеслав все-таки поднялся, двинулся в весь. Со стороны нескольких изб на улицы плыла мелкая серая пыль; приглядевшись, волхв понял, что там разломали печи [уничтожение в избах печей было одним из наказаний того времени]. Значит, схватка византийца с русичами уже началась, на смердов обрушились первые наказания.

В середине толпы угрюмо стоящих мужиков у сложенных в кучу плотницких секир чертил что-то щепкой на земле черный попин. У него были длинные волосы и длинная же борода [до христианства на Руси длинных бород не носили] с сединой вокруг рта. Учуяв шевеление, он поднял голову, и они волхв и попин - уперлись друг в друга взглядами. Глаза у византийца были умные, внимательные; оглядев незнакомого человека, он опять наклонился к земле, продолжая царапать по ней.

- Вот, братья, как надо сделать, - распрямился попин. - Вирник, что повелел в один стук храм поднимать, во гневе был, печки зря порушил. Мы же с вами просто поспешим, но и отдыхать будем, как бог велел.

Волхв удивленно вслушивался - привезенные Владимиром в Киев царьградские и корсуньские священники по-русски не знали ни слова; сейчас же, через десять лет, иноверный попин уже запросто разговаривал с вятичами.

- Всем понятно?! - вдруг рявкнул сидевший в стороне на бревнах вирник, не замеченный Всеславом. - Или еще несколько печек разломать?!

- Послушай! И ты послушай! - заговорил передний мужик в новой синей рубахе. - Как он говорит, - качнулся он в сторону попина, - мы не сможем делать, не наша работа!

- Сделаешь, - промычал вирник.

- Погоди! Он ведь начертил, что ему надо; теперь пусть отойдет, сами мы лучше сделаем! Он, попин, человек не здешний, дела не знает.

- А ты, раз знаешь, сам и делай! - угрожающе прошептали в толпе, и вирник впился взглядом в смердов.

- Не понял меня человек, - спокойно ответил плотник. - Я говорю: все равно делать придется, а то печи разнесут либо избы раскатают. Ясно ведь...

- Кому надо, и черепа пораскалываем! - перебил вирник.

- Ясно ведь, раз не ушли мы из веси, надо поднимать их кумирню. Заморский же человек секиры сам не держал, рассказывает и скребет по песку с чужих слов. Сделаем сами быстро - разойдемся по избам и рольям.

Толпа молчала; тогда мужик подошел к попину, осторожно взял у того из руки щепку и, затерев лаптем нарисованное византийцем, начертил по-новому.

- Вот как надо... Нижний венец не тут ставить, а тут и так. Подпорок совсем не надо, матицами укрепим. Поняли?

Смерды придвинулись к плотнику, но волхва сзади кто-то остановил, потянув за рубаху. Он обернулся и увидел двух стариков - Ора и Ратая [Ор гудец, скрипач; Ратай - пахарь]. Они чаще других из Чижей похаживали к нему за травами, и каждый раз, встречаясь, Ор весело говорил:

- Вишь, земля по нас стонет, а мы все бродим! Видно, бессмертный я жить буду еще сорок сороков зим и лет!

Сейчас лица стариков были строгими.

- Пойдем-ка, нужен ты нам, - попросил Ратай.

Они отошли на несколько шагов, но в толпе смердов забушевали, разом заговорили, и снова раскатисто зарычал вирник.

Старики и Всеслав поспешно вернулись, протиснулись вперед.

- Ляльник [ляльлник - праздник богинь Лады и Лели, отмечался 22 апреля] же сегодня, какая работа?!

- Ваших праздников больше нет, - нахмурился попин. - Бесовские эти пляски! Ну, вы...

- Не запряг, а нукаешь... - перебили из толпы.

- Остановитесь! - поднял руку плотник в синей рубахе. Когда притихли, он обратился к попину: - Мы тебе сказали - завтра делать начнем твою кумирню! И сделаем ее лучше, чем ты на песке наскреб, но сейчас уходим...

- Печки все расшибу, - рявкнул вирник.

- Сейчас начнем завтра, и по-своему! Понял, попин? Зав-тра!

- Ладно, - вдруг согласился византиец. - Но Рода сбейте сегодня, это недолго!

Шум мигом оборвался, даже вирник замер с ехидной улыбкой на красном испитом лице. Безмолвие тянулось долго, но ощущалось в нем все нарастающее напряжение, и волхву показалось, что вот-вот кто-нибудь из смердов повернется, все разойдутся по избам и тогда уже никакие кары не заставят их слушать иноверца. Это, видно, понял и попин.

- Пусть, - провел он рукой по воздуху, - пусть. Идите в свои дворы! Секиры же пусть здесь останутся, до утра!

Смерды стали расходиться; все они здоровались с волхвом, и попин снова зорко уставился на незнакомца.

- Идем, - толкнул Всеслава Ратай, и они двинулись к маленькой ветхой избушке Ора, давно уже жившего одиноко. Во дворе сели в тени, у изгороди, хозяин принес меду, хлеба, яиц. Двигались оба старика легко, шустро значит, не были хворыми, и волхв все не мог догадаться, какая нужда свела их тут.

Когда выпили, к Соловью повернулся Ор, но Ратай остановил друга.

- Я знаю, постой!.. Слышь-ка, изгой, добрый человек, ты давно уж рассказывал, что был в Киеве при крещении, видел, чего эти вороги с народом делают...

- Да, я видел все, - твердо ответил Всеслав.

- И ладно; на, выпей еще и расскажи о том еще раз; нам двоим расскажи! Тогда мы слушали - да все далеким казалось, а теперь вон Кулик при секирах сидит...

Соловей начал свою весть с гибели Пепелы, великого волхва, оживлявшего восковых человечков; затем рассказал, как громили капище и избивали кумиров, как хлестали плетьми Перуна и рубили Макошь. Подробно поведал он о самом крещении, о свирепствовании дружинников, страданиях людей, загнанных в Почайну.

Когда он умолк, старики долго сидели притихшие, изредка коротко поглядывали один на другого, потом оживились, стали снова угощать гостя.

Всеслав видел, что Ор и Ратай затеяли что-то, изредка коротко поглядывали один на другого, потом оживились, стали снова угощать гостя.

Всеслав видел, что Ор и Ратай затеяли что-то, намерение их важное, и, думая о нем, они просветляются даже внешне, в лицах. Тайны своей старики не выдавали до конца застолья, но, когда волхв поднялся и стал прощаться, посерьезневший Ратай тихо попросил:

- Ты вот что, изгой, дай-ка отравы нам!

Соловей вздрогнул - его потрясло то, что вот таким же голосом вчера просила у него яду умирающая Оладья. Теперь же перед ним стояли крепкие еще старики и строго глядели в глаза. Не успел он еще отказнить себя за то, что помог умереть Забаве, как подступились новые люди, решившие сбежать к Роду. И он опять должен убивать?!

- Нет, нет! - воскликнул Всеслав.

Старики переглянулись, потупились, размышляя; потом Ратай, сдерживая голос, почти прошептал:

- Не даешь отраву, научи, как сварить!

Волхв молча пошел к воротам; тут он остановился, обернулся и раздельно, строго выговорил:

- И отраву не дам, и учить не буду! Я убийцам не потатчик!

- Да мы никого... - заволновался Ор, но Всеслав уже вышел со двора.

Соловей задумчиво брел по лесу. Со дня его первого прихода в Чижи после появления там попина Кулика прошло несколько седьмиц, но храм-капище Иисуса там, оказывается, строить еще не начинали. Даже Рода пока не тронули - видно, пришельцы тут решили действовать уговорами, миром. Не ясно было даже, как потом поступит византиец - будет крестить в храме или отроки погонят смердов в Клязьму. Только ли жителей Чижей коснется первое верообращение или присоединят и обезлюдевшую после мора Липовую Гриву. "Я живу в стороне ото всех, - думал волхв, - и, может быть, смогу вообще укрыться от напасти. Ну и что? Тут же появилась новая мысль, ну, укроется - и что дальше?! На другой же день обе веси пойдет в христианский храм, только он один останется на Ярилиной плеши?! Нет, Кулик не допустит такого! Став в Киеве некого не обманул!

Может быть, спасение надумали Ор и Ратай? Нет, нет, это не так! Если они и убьют попина и вирника, беды, да еще большей, все равно не миновать. Тогда уж нагрянут настоящие палачи и пощады не будет никому. Видно, старики решили убить себя, чтобы не слушать Кулика, не менять веры и не предавать своих кумиров. Но и это не спасение. Пепела, Ор, Ратай, еще несколько человек, однако не все же умирать перед надвинувшимся горем".

Недалеко от пала, где утром выгорали деревья, тропинка раздваивалась - один путь вел к броду, другой - к священному дубу и светлой поляне, где сейчас проходил ляльник. Поколебавшись, волхв пошел на праздник. Версты через две он услышал голоса, лес начал редеть, и перед ним открылась ярко освещенная солнцем поляна, покрытая густой зеленой травой, белыми и желтыми цветочками.

Слева, в нескольких шагах от леса, отдельно рос огромный дуб. Запутавшийся в его раскидистых ветвях ветер шелестел сейчас листвой, и волхву показалось, что в этом шорохе он услышал какие-то невнятные слова. Густая тень окружала внизу ствол дерева, затеняя расчищенную от желудей и прошлогодней листвы землю. Все нижние ветки дуба были перевязаны полотенцами и лентами с вышитыми на них священными лосихами. Белые полотняные полоски беспрестанно шевелились, как живые.

С младенческих лет знал Всеслав этот дуб; ребенком, еще на руках у матери, оказывался он тут, возле сильномогучего великана, поражавшего людей своей мощью и несокрушимостью. С тех пор дерево еще больше укрепилось, заматерело, ствол и главные сучья его будто налились железом.

Ляльник только начинался. В середине поляны складывали огромный костер из веток и валежника; все мужики были нарядно одеты в синие, зеленые, белые косоворотки, обшитые по подолу узорами.

Неподалеку от них проходило главное торжество. На вырезанной из дерна скамье сидела улыбающаяся девушка с венком на голове. Сейчас она была Лелей - дочерью великой Лады - самой весной, оживляющей и расцвечивающей после зимы русский мир. Рядом с девушкой-богиней лежали хлеб, сыр, масло, яйца, стояли кувшины с молоком и сметаной; к ногам ее уложили множество сплетенных из ярких цветов венков.

Вокруг скамьи хороводом шли девушки; они были одеты в белые с красной вышивкой поневы и, по вятичскому обычаю, в белых шерстяных шапочках с начищенными медными подвесками. Плавно, красиво кружась вокруг Лели, девушки ладно, стройно пели:

Едет Весна, едет на золотом коне,

В зеленом сиянии, на сохе седючи,

Сыру землю оручи, правой рукой сеючи...

Потом хороводная цепочка разорвалась, и все подступили к скамье. Девушка-богиня стала надевать им на головы цветочные венки. Зашумели, засуетились стоявшие неподалеку мужики, бабы, ребятишки. Все смешалось, закружилось; смех и выкрики разлетелись над поляной. Однако через некоторое время смерды, будто сговорившись, стали собираться вокруг колодца-костра, показался дым и поплыл к небу. Притихшие русичи терпеливо ждали, когда огонь сожжет дрова и каждый получит по горсти горячего пепла, чтобы посыпать им на счастье перед посевом семена.

Стоявший возле дуба волхв долго молча смотрел на толпившихся вокруг праздничного костра жителей Чижей; тут были и плотники, спорившие недавно с попином, бабы и девки, пропустившие вперед красивую Лелю.

Не увидел Всеслав среди них только Ора и Ратая.

На бездонном черном небе сверкала луна и переливались ледяным светом бесчисленные звезды.

В Чижах стояла глубокая тишина; лишь в нескольких избах тускло горела лучина, освещавшая тяжелый серый дым, выплывающий из волоковых окон.

Серебристый небесный свет растекался по верхушкам уснувших деревьев, и весь русский мир превратился в удивительную сказку; позади веси среди прибрежных лугов черной широкой дорогой лежала река. На повороте она светлела, и там в воде блестела еще одна луна.

Великий Род глядел на притихшую землю русичей. Голова кумира, поднимавшегося над капищем, обращена к Чижам и Клязьме, а перед ликом его проплывает бесконечная белая прядь дыма, просвеченная насквозь лунным светом. Внизу, у подножья бога, видны красные горячие угли; они то ярче пламенеют, то исчезают во вселенской тьме. Порой внутри костра щелкает огонь и разметывает сразу же гаснущие искорки.

Неподалеку от кумира сидят Ор и Ратай. Их безмолвие длится долго; старики неподвижны и поэтому тоже похожи на вырезанных из дерева богов.

Но вот Ратай встал, сказал Ору: "Все, старик, поднимайся!" - и пошел к Роду.

Вплотную приблизившись к кумиру, он обхватил его, будто обнял, и стал раскачивать. Врытый в землю бог едва поддавался; от дыма старик закашлялся, но сразу же испуганно притих. Когда к нему подошел Ор, Ратай хрипло прошептал:

- Подкопать надо вот тут, заступы принеси!

Теперь они стали откапывать кумира. Отбросив в сторону несколько лопат твердой, как камень, земли, старики снова обхватили бога, попробовали расшатать. Род раскачивался, глухо стукался о края ямы и все глядел вдаль.

- Не осилим мы его, - остановился Ор.

- Молчи! Не вытащим, так повалим, разроем с одной стороны и положим.

Отдыхали недолго и снова взялись за лопаты.

Кумир рухнул, когда уже чуть посветлел край неба. Бог падал медленно, долго, выворачивая комлем остатки костра и обволакивая все дымом. Ор и Ратай застыли возле поверженного Рода, а тот лежал навзничь, лицом к звездному небу.

Ор очнулся первым, принес длинный ремень, обвязал бога. Потом они потащили кумира с капища. Иссохшее за многие годы дерево легко ползло по земле. Внизу, на росистой траве, дело пошло еще успешнее - Род скользил плавно, оставляя позади темный след.

На опушке леса старики остановились. Ратай отвязал ремень, вдвоем они приподняли голову кумира, и Ор подставил под него плечо. Более крепкий Ратай, кряхтя, взвалил на себя второй конец бога, и дальше они его несли на плечах. Ноша и теперь не оказалась тяжелой, лишь мешали встречные ветки деревьев, бьющие по лицам.

Изредка совсем рядом со стариками во тьме леса что-то шуршало, кто-то убегал прочь - и опять становилось тихо.

Ор и Ратай долго петляли, запутывая следы. Шедший впереди Ор то сворачивал в гущу леса, то выходил на освещенные луной поляны, и тогда по траве ползла их тройная черная тень.

После долгих блуканий, похитители кумира вышли к берегу Клязьмы и пошли к кургану-кладбищу. Невдалеке от него они остановились, осторожно опустили Рода на землю, сами устало присели рядом, тяжело дыша.

Рассвет становился все заметней, и Ор задвигался. Он измерил лотями кумира, достал нож и начал распарывать на земле дерн, обнажая рыхлую черную землю. Потом взялись за лопаты и скоро вырыли длинную узкую яму, вкатили в нее Рода. Схоронив бога, они накрыли его дерном, старательно смели ладонями оставшуюся землю, оглядели свою тайну.

- Вот и нету, - спокойно и довольно выговорил Ор. - Давай помянем его, и тогда... остальное...

Он потянул к себе котомку, но Ратай быстро оттолкнул его: "Не эту, вон ту!"

Ор вынул кувшин, размотал на его горлышке холстину, осторожно вылил на ладонь меду, расплескал его там, где был спрятан Род. Потом старики опустились на колени, поцеловали землю, медленно по очереди выпили из ковшика мед.

- Как же люди его отыщут? - спросил, поднимаясь на ноги, Ор.

Ратай, задумчиво помолчав, ответил:

- Он же бог - надоумит! Лишь бы цел остался, от вирника и попина уберегся. А время пройдет, его снова поставят - и нас добром помянут.

Старики бесшумно пошли к кладбищу. Серый рассвет все растекался по далекому краю неба; над рекой зарождался невесомый туман, а деревья вокруг начали понемногу оживать, подрагивать темными еще листьями.

Вдруг Ор замер, протянул к Ратаю руку.

- Совсем ум потерял, - проговорил он. - Пытал тебя, как люди тут найдет Рода, беспокоился. А ведь мы же с тобой скоро сами возле бога будем - я ему и скажу! Правда?

Ратай промолчал.

- Чего ты? - все еще придерживая друга, продолжал Ор. - Мы его от зла уберегли, Род заговорит с нами!

- Вот и идем скорее!

Они медленно вошли в кладбище; в полной тьме на них дохнул теплый пыльный воздух, пахнущий гарью. Держась за руки, старики дошли до середины погребальницы, остановились.

- Вот у меня давненько черная курочка была - по два яичка на дню приносила, - прошептал Ор.

- Темноту увидел и вспомнил, - едва слышно ответил Ратай.

- Не знаю, может быть...

- Ну и ладно. Ор ты мой... - Ратай поперхнулся, ощупью притянул к себе и обнял друга. - Вины перед тобой не знаю, жил по совести, но все равно прости! В том миру давай тоже рядом жить, не отходи от меня!

- Как я?!.. Ведь сам знаешь...

Ор всхлипнул, и Ратай твердой мозолистой ладонью провел по его лицу, вытер на глазах необычайно горячие слезы. Потом мокрую от слез руку прижал к своему лицу, застыл неподвижно.

Однако скоро он шевельнулся, потянул Ора к земле. Они сели и прижались друг к другу. Ратай протянул во мрак руку, нащупал свою котомку и стал развязывать на ней узел. В мешке упруго зашевелились, зашипели ядовитые гадюки.

Об исчезновении Рода, Ратая и Ора Всеслав узнал в Липовой Гриве, куда пришел со свежими отварами и настоями.

Болезнь из веси постепенно ушла, лишь несколько ослабевших и исхудавших смердов еще лежали в избах, остальные же понемногу возились на огородах и рольях - весна в том году пришла рано и была на редкость теплой.

Толков о кумире и стариках ходило множество. Одни считали, что Род сам покинул Чижи и забрал самых верных людей; другие думали спокойнее и уверяли, что старики припрятали куда-то бога и сбежали. Но никто не решался предсказать, как поступят теперь Кулик и вирник. Припомнили, что они две-три седьмицы назад послали гонца в Суздаль; однако зачем сделали это - не понимали, ибо плотники уже тогда соглашались возводить в веси христианское капище.

Рассказы смердов взволновали волхва. Если Род покинул весь, не дожидаясь, пока княжьи отроки иссекут его, то исчезали все сомнения: ведь он, Всеслав, думал, что бегство перед иноверческой угрозой есть измена, но теперь, при уходе самого бога, можно было без колебаний скрыться в лесу.

Правда, на Ярилиной плеши Род по-прежнему стоял нерушимо, хотя и обрушил безвинно на весь страшную хворь и увлек к себе навьи многих здешних смердов.

И у себя в избе Всеслав, совсем недавно видевший Ора и Ратая, все не мог успокоиться и потому решил не откладывая, сегодня же идти в Чижи. Маленький Слава все время следил за ним и, когда волхв начал осматривать стрелы и лук, попросился сопровождать волхва.

Они заперли избу на замок, быстро пришли к реке, перебрались через нее по броду и зашагали к Чижам. Там, на капище, Всеслав увидел нескольких незнакомых конников. Всадники долго разговаривали между собой, потом подъехали ближе к спрятавшимся в кустах мальчику и волхву, и Соловей увидел среди них уже трех попов - рядом с Куликом скакали двое новых византийцев, тоже черных и бородатых, но намного старше его летами. "Значит, крещение уже близко, раз к княжьим людям и попину пришла подмога", - подумал Всеслав.

Он долго следил за всадниками, которые, все еще громко переговариваясь, проехали к веси и там свернули в ворота одной из изб.

Земля в кумирне, куда осторожно пробрались волхв и мальчик, была истыкана копытами, костер давно потух, и последние дары разбросаны по сторонам. Посреди капища чернела неглубокая яма, в которой недавно стоял Род, и, оглядев ее, Всеслав понял, что унесли кумира отсюда старики Ор и Ратай и что схоронили они его неподалеку, ибо не по силам им было перенести на край света тяжелого бога.

Тайну надо было раскрыть: волхв еще не понимал, зачем ему это нужно, но какая-то сила повела его в лес.

Направились к священному дубу; по пути Всеслав рассказал мальчику о происшествии в веси, объяснил, что они идут разыскивать кумира и стариков. Сирота молчаливо выслушал, но, когда пришли на поляну, отошел в сторону и, склонившись к земле, закружил среди высокой травы.

Никаких следов Рода тут не было, и с каждым шагом Всеслав сознавал, что отыскать тайник, сделанный Ором и Ратаем, не сможет никто. Они прожили тут всю жизнь, ведали каждую тропку и могли укрыть и укрыться бесследно. Но вдруг мелькнула мысль - они ведь просили у него отраву. И если все другие живы, то нужна она была им самим.

Волхв кликнул Славу, и почти бегом они помчались к кладбищу.

Соловей догадался верно - в черном мраке кладбища лежали мертвые старики. Бессильный свет едва пробивался в погребальницу, освещая установленные здесь глиняные урны.

Сколько веков жила вятичская весь, сколько людей рождалось тут, чтобы рубить и выжигать лес, засевать пал и собирать урожай! Все дни трудились русичи на своих рольях и потом благодарили Солнце, Весну, Небо; нетерпеливо ждали поворота Зимы к Лету - и торжествовали.

В полюдье на погост [место остановки возле весей князя или его людей во время сбора даней] приходили слуги князя, и им отдавали многое из добытого тяжкой работой. Вои уплывали к своим гридням, а смерды, дождавшись прилета первого жаворонка, начинали новый год.

А когда кто-либо умирал, пепел его укладывали вот в такую урну-избушку, приносили и ставили рядом с урной отца, деда, прадеда - и кто сегодня помнил всех лежащих в кургане? Чтили не пепел, а душу-навью, не забывавшую весь.

Костер уносил на небо всех; лишь эти двое лежали сейчас перед волхвом, протянув друг к другу руки со скрюченными пальцами.

Всеслав подошел к убившим себя старикам, склонился над ними и только теперь увидел на тощих шеях темные бугры; всмотревшись, он понял, что это следы от укусов гадюк, и стал озираться. Но змеи если и не покинули еще кладбище, то спрятались между урнами.

Волхв рассердился: Ор и Ратай погибли мучительной смертью потому, что он не дал им отравы, и он опять оказался виновным.

- Иди сюда, - резко повернулся Всеслав к входу, - вынесем их, зверье тут сгрызет, сжечь надо!

Когда они перетаскивали наружу покойников, Соловей недоуменно поглядывал на мальчика: тот делал все уверенно и спокойно, как человек, все повидавший на своем коротком веку.

На свету лица стариков потемнели, но были по-прежнему спокойны, будто смерть для них оказалась такой же привычной, как и сон.

Всадники возникли неожиданно и бесшумно; обернувшись на надоедливого слепня, волхв увидел среди деревьев людей. Первым слез с коня Кулик. Он подошел ближе, строго оглядел мертвецов, потом повернулся к Всеславу.

- Они умерли?

- Да, дали гадюкам укусить кровяные жилы на горле.

- Почему они так сделали?

- Не знаю.

- А думаешь что?

- Думаю, они спрятали Рода и потом убили себя.

Кулик быстро перевел разговор другим византийца, видимо, не все понимали по-русски. Византийцы тихо зашептались; волхв сперва внимательно глядел на незнакомых иноземцев, но вдруг увидел позади них Опенка. Тот с жесткой ухмылкой смотрел на Соловья.

- Ты смерд? - снова начал допрос попин.

Всеслав обнял за плечи сироту, прижал к себе, потом повернул голову от Переемщика к Кулику.

- Нет, не смерд - изгой! Родился в Липовой Гриве, но ее сожгли враги; я скитался.

- Да волхв он! - выкрикнул Опенок.

- Я знаю травы, лечу людей, но я не волхв... Волхованием никогда не занимался. Но Род - _м_о_й_ бог!

- Ваши боги суть бесы! - спокойно возразил попин. - Истинный бог один - Иисус Христос.

Всеслав промолчал, а Кулик, внимательно оглядевшись вокруг, снова уставился на Соловья.

- Куда же они девали Рода?

- Я искал, но не нашел. Зарыли где-нибудь.

- Там нет? - указал византиец на курган.

- Нет, только урны.

- Зачем же они зарыли идола?

- Боялись, что вы изрубите его!

Попин снова пересказал разговор.

- Ты еще будешь искать своего... их Рода? - показал на трупы Кулик.

- Нет, - твердо ответил Всеслав. - Бога теперь никто не найдет. Потом, когда-нибудь...

- Но если наткнешься на него ты, должен нам сказать, запомни!

Греки, отроки и Опенок уехали, а волхв и мальчик стали собирать дрова для костра. Пока они втащили наверх стариков, пока огонь разгорелся, наступил вечер. Справа от костра из-за леса выплыла холодная луна, но свет ее поблек от погребального пламени.

Огонь гудел и трещал, внутри костра виднелись черные ребра сучьев и веток. Когда загорелись Ор и Ратай, пламя рванулось к небу и стало превращаться в темный дым.

Глубокой ночью волхв и мальчик возвращались в избу. Всеслав, собиравший пепел стариков, обжег руку и все дул на нее, успокаивая боль.

Чайки на острове спали и сердито завозились, закурлыкали, когда люди проходили возле их гнезд.

Потом мальчик почти неслышно плыл по реке, а Всеслав шагал по дну и прямо перед глазами видел отражающиеся в Клязьме звезды, луку и думал, что сейчас там летят священные души гудошника Ора и пахаря Ратая, сберегших для будущих русичей великого русского бога.

Еще одно неожиданное событие произошло через три дня. Утром, как обычно, Всеслав пошел проверять в лесу перевесы. Осмотрев несколько пустых ловушек, волхв двинулся к дальнему перевесу, куда дичь попадала чаще всего.

Было душно; серые изодранные тучи низко висели над деревьями, и в ожидании дождя птицы и звери притаились. Соловей ходил по лесу безопасно здесь споров из-за ловищ не было, да и никто ни в Липовой Гриве, ни в Чижах не знал, где кончается этот бор, и потому каждый охотник сам находил себе простор.

Тишина успокоила Всеслава, и поэтому он вздрогнул, внезапно увидев впереди какое-то шевеление. Соловей вложил в тетиву стрелу и дальше пошел медленнее, у опаской вглядываясь в сумрак леса. Скоро он увидел среди деревьев лежащего старого лося. Видимо, его совсем недавно задрали волки кожа с распоротого брюха была перетянута на спину так, что жуткой белизной сверкали ребра. На запрокинутой голове мертво светился большой остекленевший глаз.

Волхв остановился перед трупом животного, соображая, что тут только что произошло, и неожиданно заметил, как упругая мышца коротко встрепенулась, судорога выдавила из сердца последнюю кровь, и красный ручеек потек на зеленую траву, исцарапанную копытами и когтями.

Нужно было добить неожиданную добычу, но Всеслав все не мог отвести глаз от трепещущего позади белой решетки ребер сердца. Все в сохатом уже стало трупом, и лишь оно, привыкшее беспрерывно биться, оставалось живым внутри изодранного туловища.

Бесчисленные мухи, жадные жучки и поспешные пауки сбегались и слетались из всего леса к добыче. Всеслав замахал луком, отгоняя мошкару, вынул нож, но что-то еще насторожило его, и он оглянулся.

Шагах в десяти отсюда лежал еще один труп; воткнувшись головой в зеленый куст, там распласталась матерая серая волчица с разодранным, как и у лося, брюхом. Подле нее стоял волчонок, чуть покачиваясь на слабых еще лапах, и внимательно смотрел на человека. Он не отбежал от мертвой матери и тогда, когда волхв близко подошел к нему.

Задрав кверху морду, звереныш оскалил редкие зубы, потом повернулся и, тяжело неся большую голову, проковылял ближе к волчице и стал слизывать перемешанное с кровью молоко, текшее по ране. Изредка он фыркал, тряс мордой, стряхивая комаров, и будто забыл о стоящем рядом охотнике.

Смотреть на пожирающего мать зверя было так жутко, что волхв отвел взгляд.

Потом он воротился к лосю, разрезал обескровленное уже горло и стал пластать мясо. Уложив несколько кусков в мешок, Всеслав поднялся на ноги и тут увидел рядом с собой волчонка. Тот теперь не скалился, а только сыто слизывал серым языком на пасти кровь. Он не сопротивлялся, когда волхв, обмотав ему лапы ремнем, перекинул за спину и понес в избу.

Стол был накрыт, и меньший Всеслав, увидев вошедшего Соловья, поднялся с лавки и двинулся к печке.

- Подожди! Смотри, нового жильца к нам принес! - остановил его волхв.

Он скинул с плеча волчонка и развязал его. Зверь оскалил зубы, потом, сильно шатаясь и часто приседая на пути, побрел в горницу, громко стуча когтями по полу.

- Вот, корми теперь и его, пока он в лес не смотрит! - ухмыльнулся Соловей.

Но волчонок сам отыскал блюдце с молоком, поставленное в подпечье для домового, стал громко хлебать.

- Отбери скорей! - рассердился Всеслав. - В другое блюдце налей ему.

Лето шло своим чередом, в избе было спокойно, но волхв спал плохо, да и днем, при работе, все время помнил, что в Чижах стучат плотничьи секиры, а царьградские попы вовсе не намереваются отсюда уходить.

Однажды у Клязьмы он встретил смерда из заречной веси, и тот рассказал, что народ в Чижах ропщет сильнее - византийцы и вирник с отроками находятся там уже восьмую седьмицу, а в каждую из них княжьим людям велено поставлять по семь ведер солоду, по барану или по пол говяжьей туши, деньгами две ногаты. Ежедневно полагалось давать еще по две курицы, сыр, пшена вдосталь и довольствовать коней. Конца же сидению в веси пришельцев не видно. Те же ожесточаются все сильнее - рыщут окрест, Рода ищут; но бог сгинул бесследно. Погоняют плотников и грозят разрушить печи во всех избах.

Через несколько дней после этого разговора Всеслав пошел в Чижи. Настороженно пройдя по улице, он приблизился к стройке. Несколько венцов из свежеотесанных ровных бревен лежало на камнях, трава вокруг них была густо усыпана белой стружкой. Молчаливые плотники в промокших от пота рубахах дробно стучали секирами и тесалами [тесало - прообраз рубанка; короткими ударами им тесали дерево; пил в те времена не было].

Неподалеку от храма на бревнах сидели иноземцы. Кулик сразу же заметил волхва, подозвал его.

Всеслав подходил медленно, разбрасывая ременными лаптями стружку; каждый раз, сталкиваясь с византийцами, он остро ощущал на себе их ненависть, и ему казалось, что чернобородые иноверцы вот теперь и приступят к нему со страшным требованием.

- Ты отыскал Рода, волхв? - спросил Кулик.

Стук на стройке прекратился.

- Нет, я больше не искал.

- Почему?

- Я знаю, что не найду; Ор и Ратай Схоронили кумира надежно.

- Значит, они не только от нас, но и от вас, русичей, спрятали Рода?

- Кто-нибудь когда-нибудь найдет!

- Найдет... Найдет через тысячу лет, а к тому времени ваш кумир сгниет совсем! Знаешь, сколько это - тысяча?

- Знаю, я жил в Киеве.

Попы переглянулись, выслушивая Кулика, снова уставились на Всеслава.

- Давно ты там был?

- Когда Владимир народ крестил, я был!

- Не Владимир - Василий! А почему же ты не крестился?

Всеслав замолчал. Отвечать правду он не страшился, но видел, что сейчас попина это не интересует.

- А в Липовой Гриве есть Род?

- Ты сам знаешь!

- Ну! Почему же его никто не прячет, не зарывает в землю? В твоей веси другие смерды?

Из-за спины Соловья вдруг вышли вирник и Опенок. Вирник повернул к Всеславу красное, потное лицо, оглядел мутными пьяными глазами, потопал дальше и, закряхтев, сел на бревно возле греков. Опенок, державший в руках небольшую корчагу, остановился возле него.

- Этот украл? - нахмурился вирник.

- Нет, - ответил Кулик, - не он... Но... Послушай, волхв, а в своей Гриве ты не будешь прятать Рода? Ты же волхв?

- Я - не буду!

- Но это же твой бог... бес... Ему ты служишь?!

- Я верую в него! Служить же ему не надо! Небу и солнцу ведь не надо служить?!

Царьградцы громко заговорили между собой, будто стали препираться; княжий же вирник вдруг остервенился, заорал на смердов:

- Чего выпучились?! Руби дальше!

Позади волхва зашевелились, стукнула секира, затем другая, и работа пошла дальше.

Всеслав ждал, когда византийцы опять обратятся к нему, но те продолжали спорить; тогда Соловей развернулся и зашагал к улице, обходя храм. Возле прорубленного в клети входа он приостановился, вошел внутрь. Бревенчатые стены окружали землю с еще зеленой травой, сверху на нее пока светило солнце, а на верхних бревнах сидели плотники.

- Поговорил? - обратился один из них, старший, тот, что когда-то спорил с Куликом.

- Послушал, - ответил Всеслав.

- Слышь-ка, Соловей! - окликнули его с другой стены. - Ты-то теперь что делать будешь?! С нами что будет?!

- Достроите храм ихний, велят от наших богов отрекаться и другим кланяться. Имя каждому новое дадут, нерусское.

- Это-то хорошо, значит, у меня баба как новая станет, - плотник засмеялся, но все другие смерды молчали, изредка постукивая по дереву секирами, - видимо, христиане и вирник снаружи следили за ними.

- Куда же Ор с Ратаем Рода-то схоронили?! - наклонился внутрь клети старший плотник. - Дряхлые ведь оба, не могли далеко уволочь! Ты их на кладбище нашел - они уже мертвые были?

- Да.

- Ох-те, горе-то. Они вон какое дело сотворили, а мы тут стучим, стараемся.

- Ты помолчи! Еще не научился делать хорошо, а уже хочешь делать плохо!

- Горе вы свое поднимаете, - медленно проговорил Всеслав, - жилище для чужих богов из чужих земель.

- Ха! - перебил его молодой смерд. - Мы-то строим, а потом - вдруг молния! Прилетел Сварожич - и... - Он осекся и уставился на что-то, появившееся позади Всеслава. Волхв обернулся: в полупостроенный храм без крыши медленно входил Кулик. Он остановился в проеме, строго оглядел плотников, волхва.

Уходя из веси, Всеслав долго слышал позади стук секир. Кулик же, вернувшись к своим, подозвал Опенка.

- Он волхв?

- Нет... Да! - поправился Переемщик.

- Где Род, он знает?

- Я видел, он накануне с Ором и Ратаем разговаривал...

- О чем?

- Не слышал, видел только.

Попин отошел, сел на бревна. Две бабы из веси принесли в миске вареное мясо, корчагу пива и несколько хлебов, разложили еду на холстине. Пьяный вирник ткнулся грязной рукой в миску, вытащил кусок мяса. Кулик поморщился, однако промолчал. Потом он проговорил что-то византийцам, вытер о холст руки, повернулся к вирнику.

- Ты русский, объясни нам: неужели они тут не понимают, что Иисус выше всех богов?! Сколько я их спрашивал, ни один не может рассказать о Велесе, Перуне, Макоши, других бесах. Я им о великом подвиге Христа говорю, но они ясных истин не понимают, держатся за деревянных идолов или - вон, показывают, солнце светит!

- Любят! - хмыкнул вирник.

- Но разум-то у них есть или нету?!

- Это народ лесной, моленья у ручья творят - дождя от него ищут. Им что хочешь говори - не разумеют. У них ума нет, объяснений и уговоров не поймут! Бить их надо, да посильнее, - и все!

Вирник обернулся, взял из рук Опенка полную кружку и, громко чмокая, выпил.

Кулик обратился к своим:

- Этот пьяный осел опять говорит, что мы поступаем тут неверно. Смердам ничего объяснить нельзя, бесполезно. Разум их еще не развит, и мир они воспринимают лишь чувствами. Добро и зло понимают лишь на самом животном уровне: холодно-жарко, больно-приятно... Это стадо без пастырей!

- Не надо слишком доверять этому воину, - произнес пожилой попин, он тоже русич. Но он и княжий дружинник, поэтому ему выгодно верить в истину христианства. В душе же он, может быть, еще больший язычник, чем все смерды.

- Пусть он язычник и лжехристианин, но говорит он верно. Мы объясняем и объясняем этим полулюдям свет истины, но они не понимают ее. Сколько уже дней и ночей я говорю им о величии и могуществе Христа, а до сих пор лишь вон тот мерзавец делает вид, что воспринял новую веру, - мотнул головой в сторону Опенка Кулик.

- Он плюнул на Рода, плюнет и на Христа.

- Да знаю я это - и плохо, конечно, что первым христианство воспринял такой человек. Но, повторяю, мы поступаем неверно, так долго уговаривая язычников. Епископ Михаил и князь Василий в Киеве за один день обратили в веру тысячи; мы же этих зверей все убеждаем, но слова наши не проникают в их тьму.

- Значит, надо остановиться и избрать иной путь, - заговорил третий попин. - Я думаю, сейчас нужно во что бы то ни стало отыскать украденного и скрытого ими кумира. Если не найдем, плохо будет. Храм святой воздвигаем, но двоеверие сохранится. Из-за страха они станут приходить сюда и покорно слушать наши проповеди, а потом пойдут в свои тайные кумирни к идолам посмеются над нашими словами.

- Правильно это, но где искать Рода?

- Волхва их следует еще раз выпытать; старики с ним говорили, он при нас извлек их из кладбища для языческого костра...

- Но он говорит, что волхвом себя не считает.

- Раз его смерды почитают за волхва, верят ему - значит, и мы можем...

- Никому они не верят, даже своим бесам!

- Зачем же тогда прятали Рода?! Нет, этот волхв особый тут человек... В Киеве был, по земле русской долго ходил. Вот если бы вместо тупого Опенка мы обратили его, все пошло бы скорее!

Услышав свое имя, Опенок поспешно подошел к византийца.

- Чего надо?

- Мои братья хвалят тебя, - успокоил его Кулик. - Ты помнишь молитву, которой я научил тебя?

Переемщик нахмурился, покосился на вирника.

- Знаю. Говорить надо так: "Верую во единого бога отца вседержителя, творца небу и земли... Да не прельстят меня нецыи от еретик!" - он показал рукой за спину, где опять остановили работу плотники.

- Правильно, ты на верном пути к истине. Постой! Тот лесной человек действительно волхв?

- Верно так. Он и в огонь обращается, и в змею, - зашептал Переемщик, оглянувшись на храм. - Он и был змеей-гадюкой, что Ора и Ратая изгубила! А сперва подговорил их Рода схоронить! Убьете Соловья - эти, другие, сразу к вам пойдут. Увидят, что Род не вступился за него!

- Наш Христос учит любви к ближнему...

- Тогда будете тут сидеть вечно!

- ...Но мы можем судить его, - спокойно продолжил Кулик, - он был в дальних землях, видел Киев, значит, человек разумный. Но мы всенародно посрамим его, покажем, что бесовская вера его и вон их - темна и бессмысленна. Созовем всех смердов из здешних весей и на их глазах разоблачим волхва-колдуна...

Видимо, только сейчас набредший на эту мысль попин стал пересказывать ее единоверцам. Опенок покорно уставился на них, а вирник вдруг выругался и уже тише проговорил: "Снова болтать собираются, дураки дурацкие!"

Разговор с попином скоро почти забылся, но Всеслав уже не сомневался, что византийцы с крещением приступят к нему первому, ибо считают его волхвом, значит, таким же попином при Роде, как они при своем Христе.

Его все подмывало уйти отсюда, переждать, пока иноверца отбудут восвояси; но было ясно, что бежать ему уже некуда, если он хочет и впредь жить вместе с людьми.

В избе беспокойства прибавилось; едва Всеслав переступил порог, он увидел, что в светце горят три лучины [по русской примете, три горящие одновременно лучины (свечи) предвещают покойника]. Волхв поспешно загасил одну, осмотрелся.

На полу, рядом с печкой, на медвежьей шкуре, подтащенной туда, спали, прижавшись друг к другу, мальчик и волк. Зверь первым почуял человека, поднял голову и блеснул в полутьме клыками.

Вырастал волчонок быстро, он стал резвее, подвижнее - часто неожиданно выскакивал из-под лавки и хватал за ноги Всеслава или мальчика - охотился так. Теперь его выпускали во двор, но он не убегал в лес, хотя выходил порой за ворота, подолгу смотрел на глухую темную чащу и изредка неумело пытался выть.

Сейчас, обнюхав Всеслава, он вернулся на шкуру и снова пристроился к спящему ребенку. Сидя на лавке, Соловей устало следил за ним, думал: "Почему он родился волком, а я человеком? Мне посчастливилось или так сделано по воле Рода?! Могло же быть иначе - я родился бы зверем, а ты человеком!"

В незадвинутые окна ворвался ветер, задергалось пламя лучины, проснулся и испуганно огляделся младший Всеслав.

- Ложись на полати, - тихо сказал Волхв, пошел на крыльцо.

На его избу надвигалась гроза. Слева, от невидимой отсюда реки, стремительно неслись по темному небу тучи. Они цеплялись за верхушки деревьев, раскачивая их, и потом останавливались над лесом. Тьма окружала все вокруг - ни звезд, ни луны не было видно. В небесном мраке глухо заворчал и тут же оглушительно треснул гром; Перунова стрела вонзилась где-то рядом в землю...

Волхв поспешно вернулся, торопливо перевернул вверх дном все миски, накрыл ушаты и корчаги, задвинул ставни [по древнерусскому поверью, злые духи, гонимые громом и молнией, стараются укрыться в сосудах, поспешно влетают в любое отверстие]. В избе стало тихо, но тут же снаружи прогрохотал гром и будто толкнул крышу жилища. Соловей замер; долго было тихо, затем отчетливо зашумел дождь, и его ровный шорох быстро окутал избу.

Всеслав разделся; проходя к светцу гасить лучину, он заметил, что мальчик улыбается чему-то во сне, и приостановился. Из дальних далей памяти выплыло воспоминание о детских днях, когда он беспечно и покойно лежал в отчем доме, а отец негромко напевал:

Ходит Сонко по улице,

носит спанье в рукавице,

вступи же, Сонко, до нас...

И он в ласковой дреме уносился в удивительные сны.

Дождь легонько стучал по крыше; его шорох наполнял лес и скоро убаюкал волхва. Но проспал он недолго и пробудился от страха. Ему привиделось, что он, лежа на полати, увидел над собой звездное черное небо. Матица, потолок, крыша с князьком пропали [видение дома без князька предвещало огромное несчастье] - над родными стенами поднималась лишь бескрайняя бездна. Тяжкий, густой холод влетал оттуда в избу и остужал ее.

С трудом придя в себя от жуткого сновидения, Всеслав потом долго никак не мог уснуть. Он лежал неподвижно с открытыми глазами и чего-то ждал. Но в избе было тихо - ни домовой, ни сверчок этой ночью не шумели.

5

Знамение оправдалось скоро. Едва Всеслав и Слава поднялись утром и мальчик ушел к реке проверять ловушки-морды, в дверь резко постучали, и она распахнулась. На пороге оказался пьяный Опенок; он вошел в избу, ухмыляясь, протопал к столу. Но тут к нему метнулся волчонок. Незваный гость при виде зверя сперва ошалело замер, но тут же опять криво заулыбался, будто обрадовался увиденному.

К волхву его прислали христиане. Напрямик ему ничего не говорили, но Доброслав и сам догадывался, что первым, за кого возьмутся иноверцы, будет вот этот белоголовый изгой. Переемщик ненавидел его, но ни себе, ни другим он не смог бы объяснить свою злобу. Знал Опенок лишь одно: никогда еще его жизнь не наполнялась так сильно горем, как нынешней весной, - смерть ворвалась в его избу и пощадила лишь его одного. Он не умер, но уже и не жил. Страдания его постепенно переменились в ненависть. После оплевания кумира он всю ночь трепетал, боялся кары, но взошло, как всегда, солнце, настал новый день - и ничего не произошло. Конечно, он не верил, что Рода нет, но понял - бог отступился от него, и отныне возненавидел и кумира. Все вокруг Опенка пустело - его обходили смерды, теперь покинул и Род. Доброслав стал жить одиноко, Но попин не оставлял богоотступника; он подоспел вовремя, рассказал об ином кумире, Христе, научил жить спокойнее. Византиец наставлял его истине и закону, слова его Переемщик, которому при крещении поменяли имя на Прокопий, запоминал хорошо, и они все сильнее вызывали жалось к самому себе за безвинные страдания; он твердо уверовал, что горе подняло его над другими смердами, и стал презирать их. Попин все чаще называл его "страстотерпец", и слова свои все время подкладывал так, чтобы подальше развести первого вновь обращенного смерда-христианина и остальную весь.

Теперь византийцы направили его сюда, и Опенок твердо сознавал, что ему нужно обличить твердого в прежней вере волхва-изгоя.

- С волком в избе живешь, - заговорил он, сев к столу, - сам вурдалак [вурдалак (волкодлак) - оборотень, принимающий облик волков; волкодлак, по поверью, пожирает солнце и луну; волко-длак, то есть волк и длак звериная шкура], так вот еще одного... зверя пригрел, оборотень!

Всеслав смолчал, он понимал, что Переемщик неспроста приволокся спозаранку, но еще не понимал, чего опасный гость хочет.

- Ладно, молчи, молчи... Соловушка. Отпелся! Скоро все тут переменится, только ты вон с волком старые песни выть будешь - пока не подохнешь, а подохнешь, тебе глаза-то закрыть некому будет. Сам волком живешь!

Волчонок, стоявший возле печки, снова оскалился, будто понял слова пришельца. Переемщик долго разглядывал зверя, потом тихо выговорил: "Не оборачивается в человека, таится при мне! А я уж и видел - белобрысый, молодой еще!"

Он положил на руки голову, закрыл глаза, задремал, но скоро встрепенулся, выглядел волхва, попросил:

- Меду дай, все же гость я!

Всеслав налил ковш, накрыл ломтем хлеба, поставил перед незваным пришельцем.

- Я тебе верно говорю, - выпил Переемщик, - одиноко живешь, помрешь глаза не закроют, да и на кладбище некому отвезти, огонь зажечь...

- Сам-то ты тоже не среди людей... - не удержался Соловей.

- Я человек другой. У меня умерли все, поэтому один остался. Я теперь Прокопий, от главного бога такое имя получил. Ты ведь по своей воле так живешь - во тьме, а я по-новому. Меня византийский Христос теперь любит! Я страстотерпец!

- Совесть у тебя скорчилась, Вот что!

- Не ври! Раз Христос меня любит, я буду жить светло и ясно, и ни в чем виноват не буду! Если какую вину сделаю, Христос меня сразу простит! Это тебе не с деревянным Родом обниматься!

- Как же простит?! Ты человека убьешь, потом покаешься, и Христос все забудет?! Да у такого бога, значит, тоже ни совести, ни души... Он тогда тать и изверг!

- Помолчи, а то снова распелся! Сказано в законе, что за одного раскаявшегося грешника трех святых дают, вот как! Христос велик!

- Вона как! Бога любишь и славишь, а людей ненавидишь! Разве могут быть боги, чтобы спокойно смотрели, как ты души губить станешь?!

- Ох и дурак же ты, хоть и волхв! Попин говорил мне слова Христа, что, если кто погубит душу свою ради бога и его поучений, тот сохранит эту душу в жизни вечной!

- Значит, ты можешь губить чужие души, чтобы свою душу сделать вечной?!

- Могу! Ихний бог принял меня, и теперь я все могу, понял?! Я ведь живу по новым законам! Ты в грязи остался, а я на свет вышел!

- И так быстро от грязи обсох?!

Опенок отодвинул пустой ковшик, снова посмотрел на волка, ухмыльнулся и встал. Пошатываясь, он прошел к двери, на пороге обернулся.

- Готовься, оборотень! Не забывай меня, скоро снова увидишь!

Весь день Всеслав не мог успокоиться, хотя хлопот было много подошли зеленые святки [зеленые святки длились с 25 мая по 25 июня], и нужно собирать и сушить последние весенние травы.

Доброслав-Опенок-Прокопий довольным возвращался к византийцам; он знал, что рассказать о гордом волхве - человек и волк не могут жить в одной избе. Изгой сам подставил лоб под удар.

Проходили дни, но тяжелое предчувствие не спадало с души Соловья. Как и все последние лета, волхв каждое утро брал туес, мешки и уходил на травосбор, но часто ему начинало казаться, что делает он это напрасно жизнь в весях менялась, и греки могли в один миг отгородить его от смердов, запретить лечение их. И тогда его снадобья и отвары никому не будут нужны. Но такое выглядело нелепым - разве могли запретить ему делать добро только потому, что он поклоняется иному кумиру.

В тот день Всеслав обошел издавна знакомые лесные места, вышел к реке. Лягушки в Клязьме молчали - стало уже очень жарко, лишь вспугнутые человеком, они испуганно прыгали в воду, всплывали и сердито глядели ему вслед.

Большой весенней воды в этом году не было, и птичий островок выше обычного поднимался из реки. Кусты так густо зеленели, между ними бегали чайки и серо-коричневые птенцы. Им повезло - на сей раз река не смыла их и не поглотила в холодной глубине.

Возвращение к избе было коротким - Всеслав пошел от Клязьмы напрямик, но еще издали он насторожился. Обычно в это время младший Всеслав готовил еду и из окна струился дым. Теперь же изба стояла мертво. В нескольких шагах от нее волхву показалось, что его окликнули из кустов, он стал озираться, но тут от избы навстречу ему двинулись два отрока. Они приближались спокойно, вяло переговариваясь между собой.

Так же беззлобно один из них проговорил, когда они подошли:

- Идем, попин за тобой послал!

- Зачем? - вздрогнул Всеслав.

- Не знаю... и он не знает.

Второй отрок, старший годами, с любопытством рассматривал Соловья, но молчал.

- Пусть! Ладно! Пойдем сейчас, только травы в избу снесу.

Он угостил своих сторожей медом; пока они пили, разложил травы - и притаился в сенях. Всеслав не понимал, куда девался мальчик: успел ли он схорониться от врагов, или его увели прежде и станут выспрашивать отдельно.

Вернувшись в избу, волхв похолодел. Оба отрока, бледные и онемевшие, не сводили глаз с вышедшего к ним из-за печки волка.

- Иди, иди, людей не пугай! - вытолкнул зверя в сени Всеслав, подошел к столу.

- Кто это? - опомнился отрок.

- Волчонок, в лесу щенком подобрал.

- Убить надо!

Волхв не ответил; неторопливо поел, и они двинулись в путь. Отошли от избы перестрела на два, как вдруг жутко завыл позади волк. Недавнее спокойствие мигом вылетело из сердца Соловья, и он остро ощутил горечь подошедшей вплотную беды. Ожесточились и лица княжьих слуг. Зашагали поспешнее - и вновь Всеславу послышался шепот за спиной, но он побоялся обернуться, а только махнул несколько раз ладонями, прощаясь с сиротой, и тут же вспомнил, что вот так же расставалась с ним навсегда мать. У него внезапно помутилось в глазах, и он стал растирать рукой грудь перед защемившим сердцем.

- Сердце болит? - участливо спросил старший отрок.

- Зажало.

- Как же ты других лечишь, а сам хворый?! Знаешь, наверно, чем сердце-то лечат?

- Для себя спрашиваешь? Огнецветку пей, каждый день пей - до зимы.

Весь остальной путь прошли молча; отроки повели пленника не бродом, а к мосту, длинной дорогой, и за Клязьму вышли, когда стало понемногу смеркаться. Недавний страх во Всеславе понемногу превратился в отрешенность; он шагал по тропинке впереди отроков и будто забыл, куда и зачем его ведут, словно там не ожидала его большая неминучая опасность.

Сколько уже лет и зим проходил волхв по этим привычным местам, каждое дерево и каждая ямка на тропке были ему ведомы, но сегодня он пристальнее всегдашнего смотрел на них, будто понимал, что в последний раз шагает по родной земле.

На пале, где еще недавно чадили поваленные деревья, медленно брел за сохой одинокий оратай. Его худая лошадь низко опустила голову, будто принюхивалась к обугленной земле. Увидев волхва и вооруженных отроков, смерд остановился посреди своей рольи и долго всматривался в проходящих.

Когда вышли на околицу Чижей, Всеслав увидел церковь. Сделанная из чистых бревен, она сверкала белизной среди черных от старости изб смердов. Сруб и маковка храма высоко поднимались к небу, а на самой вершине светился медный крест.

Землю вокруг церкви тщательно подмели, и собранные стружки и щепки горкой поднимались в стороне.

Дверь в храм была распахнута; волхв увидел в ее чистом нутре трех плотников с поднятыми вверх лицами, чего-то рассматривавших на потолке.

Позади новой постройки, там, где недавно лежали бревна, стоял небольшой, врытый в землю стол. Сейчас возле него сидел пьяный вирник и зло стучал костью о миску, выбивая мозг. Вирник долго не обращал внимания на подошедших волхва и отроков, потом отбросил кость, большими глотками выпил кружку меду и невидящими глазами уставился на Всеслава.

- Попался, вурдалак! - промычал он, жирным пальцем ткнул в сторону отрока. - Позови этих дураков!

Ждать пришлось долго. Соловей переступал гудевшими от усталости ногами, то закрывал глаза, то смотрел на дремлющего вирника, окруженного роем мух.

Христиане, как и всегда были одеты в свои черные одежды; Кулик оттолкнул вирника, выплеснул из кружки на землю остатки меда, подождал, пока рядом устроятся остальные царьградца, и грозно вперился во Всеслава.

- Послушай, волхв! - очень громко проговорил он. - Мы твой суд! Судьи божьим повелением! Понял? Пока можешь сесть.

Соловей осмотрелся, опустился на подметенную землю. Позади него стали собираться смерды. Мужики и бабы, согнанные сюда отроками, виновато поглядывали на волхва, безмолвно замирали у стены церкви.

Попин поднялся.

- Мы божьим повелением суд и пришли сюда, чтобы судить этого оборотня за безмерные его грехи! Сперва говори, бес, куда ты спрятал Рода?! Нам уже ведомо, что это ты схоронил кумира и убил Ора и Ратая, обернувшись ядовитой гадюкой. Все видели, как ты сжигал стариков, чтобы упрятать поганые свои следы. Знаем мы теперь также, что вместе с тобой в избе живет волк! Вурдалак! Скажите, русичи, разве может человек жить рядом с лютым волком, если этот человек не оборотень?!

Кулик выжидательно остановился, однако весь безмолвствовала. Лишь дремавший вирник встрепенулся и стал шарить рукой по столу, отыскивая ковшик.

- Ну ладно, о волке мы после поговорим. Сегодня же ты ответишь на один вопрос - где спрятан Род? Встань и говори!

Всеслав поднялся, долго глядел на равнодушных царьградцев, потом обернулся: за спиной его толпились плотники, поднявшие иноверческий храм.

- Не молчи! - выкрикнул Кулик.

- Я не крал Рода и не знаю, где он теперь! - волхв заговорил глухим, чужим голосом, потом, кашлянув, тише добавил: - Я сам долго искал нашего кумира, но не нашел.

Греки коротки пошептались, и тут же Кулик заговорил снова:

- Мы не верим тебе. Ты волхв тут, исчез твой кумир, а ты говоришь, что не знаешь, где он! Может быть, знает тот?! - византиец обвел взглядом народ, нашел Опенка, обратился к нему: - Скажи, Прокопий, ты видел волка, живущего вместе с ним?!

Смерды невнятно зашумели; к столу сбоку приблизился Переемщик, насмешливо посмотрел на соплеменников.

- Я недавно был у него в избе и видел, как к нему ласкался волк! Сколько на белом свете живу, слыхом не слыхивал, чтобы такой зверь полюбил человека! Упырь он, оборотень! Вурдалаки они оба!

- Отвечай ты! - велел попин.

- Волчонок это, щенком в лесу нашел. Волчицу лось порвал, я его и подобрал...

- Смерды! - перебил Кулик. - Было ли на земле такое, чтобы человек пригрел волка?!

- Я же говорю - нет! Потому не волк он!

Всеслав молчал; он не знал, что отвечать иноземцам, черными воронами сидевшим за столом, как образумить вновь переменившего имя Опенка, мстившего за неведомые обиды. Волхв лишь до тоскливой боли в душе ощущал, что бесповоротная напасть утаскивает его куда-то, что вся прежняя жизнь уже оторвалась от него и отдаляется. Византийцы тут творят свое дело, и он, волхв, нужен им для расправы, и отныне он оказался в страшном одиночестве: он станет кричать - и никто не услышит его, он будет спорить - и никто не внемлет его словам. Потом они убьют его - и никто не защитит его жизнь.

Христиане снова посовещались.

- Значит, тебе нечего сказать?! - глянул на волхва Кулик и сразу же повернулся к вирнику. Тот склонил набок голову, слушая византийца, потом поманил отрока.

- Отведите его в сухой колодец, пускай там сидит!

Воин, которому Всеслав говорил, как надо лечить сердце, подозвал еще двоих отроков, и вместе с пленником они зашагали к колодцу. Следом потянулись смерды, но их нагнали другие дружинники и, грозя сулицами, остановили.

Четыре венца бревен, поднимающиеся над землей, давно рассохлись. Сухая желтая трава клочками окружала сруб.

Тут, на краю веси, вечер показался немного светлее; над дорогой, уходящей в лес, недвижимо растекались дымчатые сумерки. Мелкая дневная пыль опускалась на землю, воздух очищался, и яснее делались раскаленное на краю света небо, догорающие последние облака.

- На хоть хлеба, - сказал незнакомый отрок, протягивая Всеславу толстую горбушку, - больше нету! Полезай, мы поможем.

Дружинники связали пояса, но они оказались коротки. Тогда один из отроков сбегал к избам, принес лыковую веревку, конец ее опустили в колодец, и волхв полез на черное дно. Наверху скреблась о дерево веревка, а небо темнело и делалось все меньше и меньше. Внизу колодца оказалось сухо, и измученный Соловей рухнул на землю, прислонился к срубу и притих.

Отроки утянули веревку, чего-то крикнули ему, но волхв не понял, потому что слова раздробились о стены колодца. Однако вслед за этим вои кинули овчинный полушубок; Всеслав разложил его, лег на спину. Над ним в дыре колодца виднелась одинокая синяя звезда.

Всю ночь волхв то забывался в вязкой тревожной дреме, то выплывал из сна и тогда подолгу лежал с открытыми глазами, хрипло дыша прогнившим вонючим воздухом. Мрак окружал его, и только далеко вверху, во тьме, было вырезано синее окошко, заполненное мерцающими звездами. Они крутились на небе и стремительно летели сюда, и Соловью показалось, что если бы он поднялся из этого подземелья, то оказался бы среди звезд. А проснувшись еще раз, Всеслав радостно заволновался - ему показалось, что он снова видит тот свой недавний сон, когда, лежа в избе на полатях, узрел небо позади пропавшего потолка и крыши. На миг вспыхнула надежда, что скоро наступит пробуждение и зло рассеется, минует его.

Понемногу волхв стал замечать, как переменяется небо; холодная чернота начала постепенно разжижаться, поблекла, и вдруг, когда еще и не рассвело, на край сруба упали золотые солнечные лучи. Узник глядел на них, но ощущал, что не смог до конца пробудиться - будто что-то осталось в темном забытьи ушедшей ночи и теперь в мир возвратится только его часть.

Внезапно рядом с ним, но в глубине земли кто-то дробно застучал. Волхв стал вслушиваться, пытаясь угадать причину шума. Лишь когда он увидел, как наверху, над срубом, клубами поплыла пыль, понял, что мимо колодца бредет стадо. Топот очень долго удалялся от подземелья, потом наступила прежняя тишина, и тогда Соловей сделал попытку выкарабкаться наверх. Цепляясь за трещины в рассохшихся бревнах, он поднялся на несколько локтей, но сорвался вниз. Сразу же наверху показалась голова отрока, он погрозил узнику луком, гулко крикнул:

- Тихо сиди, убью!

Всеслав лег на полушубок. Теперь боль в душе его быстро нарастала. Как все-таки жутко все произошло! Род и Сварожич спасли его от беды в Киеве и привели в отчую землю, пятнадцать лет прожил он в спокое среди соплеменников. Но вот Христос и его слуги настигли его и тут, обрушились на этот край Руси, отыскали его, полуволхва-изгоя, чтобы показать не нем кару за упорство в вере. Две веси смердов живут тут с незапамятных времен; кто-то из них убил первого пришедшего сюда попина. Меньше всех других хоть в чем-то виновен он, Всеслав, живший бобылем в лесной глуши. Но иноверца нашли его, приволокли сюда и бросили в подземелье. Почему для казни избрали его?! За что?! Он не прятал Рода, не оскорблял византийцев. Ведь он даже пытался разыскать кумира, значит, делал то же, что и иноверцы. Знают же они, что он не волхв; как обвинить его за то, что он излечивал людей?! Но он и рассказывал смердам о событиях в Киеве, и Опенок, конечно, обо всем донес царьградцам. Потому они и решили начать крушить русскую веру именно с него. Но была ли в нем вера такая же, как в Пепеле, Милонеге? Сможет ли он перед страшным лицом смерти сказать, что беспредельно верит в Рода, Ладу, Лелю, Макошь, Велеса - сочинителя песен и сказок?! Да, да, они его боги! Но все же не деревянным идолам он поклонялся, не врытые в землю кумиры правили его жизнью. Младенцем, едва открыв глаза, он увидел свой мир - Землю, Солнце, Небо, Огонь, Реку, - и старшие люди сказали, что это боги. Все, до самого неба простирающееся перед его очами, было истинными кумирами. Конечно, существовали дымные кумирни, он бросал в костер рыбу и жито, с ним в избе копошился по ночам добрый домовой-лизун. Но главными богами были его Земля и его Солнце.