Гибель волхва

Однако вот подступили иноверцы и потребовали оплевать это, отторгнуть из сердца, забыть и принять взамен их не ведомого никому Христа, родившегося, жившего и умершего в чужих, далеких отсюда землях. Почему пришельцы хотят, чтобы он, Всеслав, все другие народы Руси отреклись от своих богов?! Ведь боги жили с ними в ненастьях и горе, праздниках и радости; как забыть и прогнать их?! Или нужно кумиров прятать, а иноверцам лгать?!

Куда-то ведь старики схоронили Рода! И зачем убили себя?! Боялись, что муками дознают их тайну; а может, не хотели смотреть, как рушат русскую веру?! И как сможет устоять он сам, когда палачи будут приближаться к нему?!

- Ну-ка вылезай, быстро! - оглушил Всеслава выкрик.

Соловей стал надевать полушубок, но тут же одумался, скинул его и, ухватившись за веревку, полез наверх. Едва он перешагнул через наружные венцы и остановился, зажмурившись от яркого солнца, отроки молча связали ему, но не туго, руки, повели к улице.

Здесь было еще пустынно; из окон выплывал и сразу же таял в чистом воздухе дым, бродили вдоль изгородей куры. Одна чего-то испугалась и, квохча и взмахивая крыльями, долго бежала впереди пленника и его сторожей.

Когда завернули за церковь, стало ясно, почему в веси безлюдно, смерды из Чижей и, как сразу же увидел Всеслав, из Липовой Гривы плотной толпой стояли у стены храма.

Византийцы молча сидели за столом. Отроки остановили перед ними волхва, отошли в сторону.

Кулик долго рассматривал Всеслава, потом поднялся, подошел к пленнику. "Идем!" - позвал он, двинулся к храму. Они шагали среди расступавшихся смердов, и волхв испытующе глядел в их лица. Сперва ему показалось, что он видит в глазах соплеменников сострадание, сочувствие, но чем дольше шел, тем яснее понимал, что на него смотрят с напряженным вопросом: русичи пытались по его взгляду угадать, как он готов к испытанию. Он оказался первым, кому предстояло пройти искушение и, может быть, казнь, ему надлежало сделать главный выбор, и люди ждали его слов и действий. Они совокупили в нем свои надежды и веру, и впредь ему предстояло говорить и делать не только за себя, но и за всех единоверцев, за Ора и Ратая, спрятавших Рода; в нем, волхве, соединилось прошлое и будущее этих людей, и отныне для него пути назад не было. Но путь вперед вел только к гибельному сражению с византийцами, и Всеслав с ожесточением осознавал, что только его смерть сохранит ему право на жизнь в душах и в памяти русичей.

Волхв шагал сквозь толпу и с каждым шагом бесповоротно понимал, что отныне он совершенно одинок: две могучие силы, две веры приготовились сшибиться друг с другом, и удариться они могли только на Всеславе, так или иначе уничтожив его.

Короткий путь проделал волхв от места судилища до церкви, но за это время горькая решимость окончательно утвердилась в нем. Остро ощутив неизбежность подвига, Всеслав будто ожил, в душе его посветлело и прояснилось главное - он должен победить христиан. Не отводить беду, а биться - неужели Род и Сварожич не помогут ему?!

- Зайди! - громче повторил Кулик.

Волхв и попин стояли перед распахнутыми дверями храма, откуда духовито пахло разогретой сосновой смолой. Проскрипели под их ногами доски пола, и русич и византиец замерли в середине церкви. Сверху, с потолка, душистый воздух рассекали лучи солнца; они упирались золотисто-белыми пятнами в новый пол, светились, и поэтому казалось, что храм густо заполнен солнцем.

Кулик потянул волхва за связанные руки, провел к передней стене. На ней золотом горела единственная пока икона. Молодой Христос всепонимающим взором пробивался к душе Всеслава; глаза чужого бога испытующе и сострадательно глядели на русича. Он, тот бог, знал о нем все, ведал прошлое и прозревал будущее; он знал все - и поэтому сострадал о иноплеменном ему человеке. И волхв не сводил взора с лица чужеземного кумира. Ему показалось, что глаза Христа сейчас оживут. Но ничего не менялось, и понемногу оцепенение сошло с сердца Соловья. Он отвернулся, стал осматривать постройку, заметил сложенные в углу плотницкие секиры, поблескивающие ледяным холодом.

- Не глумись, волхв, - строго произнес попин. - Гляди перед собой вот истинный бог, и ему поклоняются люди всей земли!

- Нет во мне зла на твоего бога! Разве ты не понимаешь этого?! Вы любите своего Христа, ладно! Мы кланяемся своему Роду. Пусть так будет! Я же не пришел на твою землю с оружием и не загоняю византийцев в реку, не меняю их имен!

- Наш бог выше, потому мы и несем его миру!

- Ты сам это порешил?

- Это ведомо каждому!

- Однако мы здесь не знаем этого! Пойми, чужеземец, разве могут люди, извечно поклонявшиеся одним богам, вдруг перевернуться в себе и принять иных кумиров?!

- Так надо!

- Тебе так надо, князьям и грекам-христианам надо, но нам-то зачем?!

- И тебе это надо! Вот он, - Кулик повернулся к Христу, - он пришел на всю нашу землю, чтобы спасти людей, он великие страдания принял за безмерные грехи...

- Во мне нет грехов перед твоим богом, и ему не нужно было страдать за меня. Поэтому и я не обязан ему ни в чем.

- Это потому, что ты не знаешь, что есть грех, а что жизнь истинная, святая!

- Кто живет по совести, тот и безгрешен. Душа же у нас и совесть с пращурных лет есть, по их воле и живем. Потому-то ваш бог нам и не нужен, хороший он или нехороший... Лишний он на нашей земле...

- Ты слеп и неразумен! Ведь душа человека, как и тело его, сотворены богом!

- Опомнись, пришелец! Как же это моя душа сотворена чужим, иноземным богом?! Неужто заморский бог русские души творил?! Душа человека и совесть его только на своей земле и могут родиться, да и жить только на ней способны... Со своей земли ушел, от отчих могил ушел - и все, души лишился!

- Как тьма укутала разум твой! Подумай! Ты, изгой, до белой головы скитался по городам и весям, потому что ворог в младенчестве твоем разорил дом твой... Оттого и горе тебе... Но с именем Христа соединятся все края Руси, великая держава станет, и ни один враг не дерзнет вас тронуть. И вы, и дети ваши, и все будущие жители ваших земель жить впредь будут безопасно. Все племена и роды соединятся, и могучее величие придет к Руси - от Чуди до Дикого поля. А сейчас вы как смоковница у дороги - рубят и обрывают все...

- Но зачем же соединяться русским людям под рукою твоего бога?! Ежели печетесь о величии народа нашего, мощи его, тогда лучше соединять и укреплять его вокруг нашего бога... Я же говорю тебе: чтобы сплотиться возле твоего бога, надо твердо верить, что он выше бога нашего! Но вот я и все они, - показал Всеслав на стену храма, за которой его ждали смерды и суд, - чтут своего... моего бога и не хотят изменять ему... Если бы всем было ясно, что твой бог выше и лучше Рода, не пришлось бы вам вместе с Христовым учением дружину с копьями и мечами водить!

Кулик резко шагнул к выходу, но одумался, остановился, потом медленно прошелся по церкви; было тихо, и оттого особенно оглушительно проскрипели половицы храма.

- Что-то ваш бог до сих пор не соединил ваши земли, и разве можешь ты теперь сказать, когда он их соединит? А мы уже соединяем!

- Дай срок - и мы соединимся!

- Пока вы державу построите, враги вас изгонят с этой земли либо в холопов навеки превратят. Ибо без нас не поймете вы, что кроме бога нужно учение, закон. А какой у вас закон?! Ничего нет!

- Не лги на истину!.. Мы свободны в душах наших - вот наш закон! Никто со стороны не учил нас совести и потому не волен над ней. Проживу я честно и по совести, душа моя и уйдет в ирье... У меня же моя душа, а у тебя чужая - ты ее по учению вашему делал... А вдруг ты это учение не так понял и душу свою не так сложил?!

- Такому не бывать! Потому что наше учение в священные книги записано, все истинное в тех книгах рассказано, ибо от бога книги те... И люди земли твоей в каждой избе скоро такие книги держать станут, в каждый день жизни своей в них всякое откровение находить! Сейчас же что творите тут?! Песни у ручья поете, малым при лучине сказки говорите... Грамоте не ведаете, книг не имеете [Это не так. В одной из русских летописей XV века говорится: "А грамота русская явилася... в Корсуне русину, от нея же научися философ Константин (Кирилл)". Корсунские книги были написаны не только русскими буквами, но и на древнерусском языке. Константин (Кирилл) составил кириллицу. Глаголица же возникла значительно раньше. Она появилась в результате длительного процесса развития из "черт и резов", как и некоторые иные системы письма. "Отнюдь не являлось бы смелым предположением, - писал академик С.П.Обнорский, - о принадлежности каких-то форм письменности уже русам антского периода", т.е. VI-VII веков. В конце XIX века при раскопках В.А.Городцова в окрестностях села Аликаново (б. Рязанский уезд) был найден глиняный горшок X-XI веков с изображенными на нем загадочными знаками, которые и получили в науке название "аликановских". Городцов считал их письменными знаками вятичей, привлекая в подкрепление гипотезы свидетельства арабских писателей], старики древние ребят учат, будто от лохматого Велеса истины познали! Разве не видишь ты, сколь превыше учение наше вашего бормотания?!

- А неужели ты не видишь, что говоришь теперь, как князья и бояре их?! Я же говорю, как человек... Пойми же, что мне, душе моей и совести, бог твой совсем не нужен. И ты знаешь это и знаешь, что слаба вера твоя против народа нашего, поэтому и воинство привел... Великое слово пришел сказать, а воев водишь против людей... Сам не веришь, что одним словом своим можешь склонить людей к иному богу, повернуть пути их... Оружие тебе нужно...

- Да, нужно. Потому что от младенчества не поднялись вы еще, и не слово слабо, а умы и души ваши не достигают его... А неразумных направлять надо!

- Да неужто бог ваш учил вас нести слово его во всеоружии и избивать всех несогласных?!

Кулик подошел вплотную к иконе и долго молча глядел на Христа. Потом он резко обернулся и так же близко, как к иконе, подошел к волхву. Он смотрел не мигая в глаза изгоя, и Соловей видел, что христианин ненавидит его.

- Ты страшный человек, - тихо, почти шепотом, проговорил попин. Самый страшный из всех, кого я видел... Ты никогда не поймешь величия слова Христова и всегда будешь врагом будущего! Теперь ступай из храма и помни: я сделал все, чтобы просветить душу и ум твой, но ты не воспринял этого. Запомни! Ты сам не захотел этого, и теперь пусть свершится по закону!

Кулик толкнул Соловья к выходу из церкви.

Всеслава вновь поставили перед судом, и попин громко и строго заговорил, будто недавней беседы в храме не было.

- Слушай, волхв-оборотень, и слушайте вы, смерды! Все вы уже видели в новом храме, а сейчас я показал и этому упырю истинного бога всех людей. Вы честно возводили церковь, и свет животворящей веры проникает в ваши сердца. Так было во всех землях, и так будет на Руси. Ибо идолы не боги, но дерево, сделанное руками человеческими; ныне некоторые еще почитают их, но скоро бесы погибнут, ибо ничего не разумеют, что вы им говорите, не ощущают, когда сокрушаемы и сжигаемы бывают. Бог есть один, ему служат христиане и поклоняются, иже сотворил небо и землю, солнце, луну, и звезды, и человека и дал ему жить на земле. А ваши боги ничего в мире не сотворили, но сами сделаны руками человеческими! Ваши боги дерево!

А о тебе, волхв, пророк сказал: окаменело сердце твое и уши с трудом слышат! Ибо ты имеешь и делаешь волшебные притворы, молишься идолам, занимаешься волхованием, и потому всякий волхв - главный враг Христа!

- Мне именуют волхвом, да! Но я не волхв - и ты знаешь об этом. Ведь еще зовут меня Соловьем, но я простой изгой!

- Помолчи! Бог наводит за грехи на какую-либо землю голод, мор, засуху, иные бедствия; сам же человек не знает ничего! И хвори людям от бога, и человек не должен им препятствовать!

Тишина вокруг еще больше замерла; смерды ошеломленно выслушивали жуткие слова Кулика.

- Пойми, - протянул к волхву руку попин, - пойми, ничтожен наш кратковременный мир! Сердце же у тебя покрылось дьявольской коростой, но только приверженных богу ждет награда великая на небесах.

- Но ведь вы, христиане, принесли на Русь не истину, а только закон и законоучителей...

- Замолчи! Судит паршивая овца о пастырях... Ты и они должны вникать в иное. Ты вот, может, и был когда-то добр и чист, но ныне дьявол тебя поглотил! А нераскаянный грешник есть новый распинатель Христа! Апостол Павел сказал, что идолослужители не наследуют царства божия. Ибо все грешники погибнут, праведных же бог милует и одаривает. Только благословляющие его наследуют землю, клянущие же его истребятся! Возвеселится праведник и, когда увидит отмщение, руки свои омоет в крови грешника. Милость же бога лучше, чем жизнь, и потому уста мои всегда будут восхвалять его. Ибо господь учит побеждать врагов и избавляться от них. От таких бесов, как ты! Но бог дает и радость, которая переходит и по ту сторону гроба!

- У нас нет гробов! - воскликнул Всеслав. - Не по твоей вере пока живем, у нас всякий умерший с дымом своего костра возносится в ирье!

- У кого у вас?!

- На всей русской земле, от Дикого поля до Чуди!

- Нет, волхв, не лги! Уже половина вашей земли поклоняется Христу!

- Пусть кланяются - каждый волен своей душой... Я же о другом тебя спрашиваю - неужто ничего радостного, по твоей вере, не дано человеку на этой земле, при здешней жизни?! Мы своих богов благодарили, вы учите вашим богам поклоняться, прощения просить! Пусть верующие в вашего бога идут в ваш рай, пусть! Но у нас есть свой рай - ирье! И мы вознесемся туда. Неужто ваш бог уже разрушил наш рай, изгнал наших богов - и куда он их отринул?! Неужто Христос убил Рода и Лелю?! А где навьи-души наших предков? Что с ними сделали, если отныне един рай для всех человеков?! И един ад?! Значит, вы в рай, а мы в ад? Почему? На небе с времен пращуров были наши боги, мы чтили наших кумиров, верили им, жили вместе, как смерд с домовым! И всему этому конец, потому что ваш бог превыше человека! Значит, человек ничто, муравей, муха?! Тьму на людей опускаете, Христовы слуги!

Но пусть, пусть! Я верю в своего бога, ты в своего. Пусть, по-твоему, твой кумир лучше, а по-моему, Род самый лучший! Почему же ты хочешь за это истребить меня?! Живите со своими богами, мы со своими - и не будет смертей и бед. Который раз спрашиваю тебя: зачем нам чужие боги?! Я не подошел к тебе с ножом и не требую, чтобы ты поклонялся Роду и рожаницам! Но я родился с ними. Вон Солнце, вон Небо, вот Земля - они же вечны и дали мне, всем нам жизнь. Зачем мне идти против своей души?! Она ведь превыше всего, любых богов; ее беречь надо до самой смерти! И свою душу, и душу ближнего! Она ведь уходит на ВЕЧНУЮ жизнь в ирье! Разве может кто-нибудь посторонний наполнить добром и счастьем душу человека?! Она у каждого своя, и бережет ее каждый сам. А для этого надо быть счастливым на этой земле, при жизни! Вы же, знаю, с младенчества гниете в темных кельях и все время убегаете от света в свои норы! Ты говоришь - бог создал все! Нет! Мир пребывает извечно, а боги, наши боги, только помогают людям. Душа вечна, бог потом появился. Почему для вашего бога надо жизнь отдавать?! Твоя вера страшна, она говорит: или боги, или люди! Наши же боги братаются с нами, мы видим их каждый миг. Подними голову! Вон оно, Солнце! А где твой бог?! Покажи, покажи! Он лишь обещает прийти...

- Останови его!

Отроки подскочили к Всеславу.

Византийцы долго громко спорили, размахивали руками, и черные рукава их одежд сползали, обнажая странно тощие руки.

- Тебя надо убить! - поднялся попин. - Убить, ибо, если будешь жив, станут похваляться злые духи, что победили тебя, и начнут еще больше зла причинять!

Волхв кротко улыбнулся, закрыл глаза; он понимал, что попин не знает, что теперь сказать. Истину проговорил он, изгойный русич.

- Теперь сам видишь, какое ваше учение, - заговорил он снова. Бесчеловечно оно, жить повелевает не по совести, а по слову Христову, по закону. Отселе виновных среди людей не будет, а только перед богом все закаемся. Убьют меня по слову твоему - но совесть у палача нетронутой останется: он ведь чужую волю исполнил. А мы привыкли по совести жить. Кто отнял у человека жизнь, тому грех перекладывать не на кого. Кто убил, на том и вина! Ваша же вера научает, что нет убийцы, раз он волю божью выполнил...

- Не всякого убить, волхв! - перебил Кулик. - Иначе сказано. Казнить еретика - значит руку освятить! Убийство бога ради не убийство; видевшие казнь, бога убоятся!

- Разве в страхе бог, а не в совести?!

- Нет, ложь это! Пребывать все время в покаянии, молиться господу Иисусу Христу и пречистой его матери - вот истина веры!

- Всегда в покаянии?! Жизни радоваться надо, сам говорил, что она миг один! Светлую же жизнь дает светлая совесть! Все душе и совести поклоняются, и как можно во чье-либо имя губить их?! Наши кумиры говорят: ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его! Если даже повинен в смерти, не губите душу! Вы же готовы стелить снопы из голов, веять душу от тела! Лучше слепые глаза, чем слепое сердце, а вы про сердце совсем позабыли!

- Не клевещи на веру Христову, вурдалак! И мы верим в души, и мы знаем, что душа, взлетевши, воспаряет в рай богонасажденный, где вечно цветет дерево жизни и где жилище самому Христу и избранным его. Пойми, изгой из изгоев, что большее из всех чудес есть то, что двенадцать человек, бескнижных, безоружных, нищих, проповедовавших крест, победили не только владык и сильных земли, но и самих богов языческих, и целый свет Христу покорили! Одним святым словом!

- А эти, - кивнул головой на дружинников волхв, - зачем вам?

- Эти против тебя... А всюду только словом святым! А у тебя, у вас, русичей, ведь писания даже нет!..

- Опомнись, Кулик! Войди в любую избу, и тебе дни и ночи будут рассказывать сказки и петь песни...

- Сам скоро запоешь! - пробубнил кто-то неподалеку; Всеслав обернулся, увидел злые, пьяные глаза Опенка. Соловей на миг смолк, но скоро опять заговорил:

- Вот видишь, своего бога вы любите и славите, а людей ненавидите и избиваете! Идущие за вами гибнут! Вон Опенок давно уж душу свою сгубил, вас слушая.

- Не погубил он душу, а только укрепил в истинной вере. Ибо богом сказано: кто погубит душу свою меня ради и моего учения, тот найдет и сохранит ее в жизни вечной!

- И такого бога превозносите! Скажи хоть, душа-то у него есть? Ведь, если есть, он ей должен быть подвластен! А если сам бог есть душа, то он давно во мне и во всех, и я есть сосуд великий, и убивающий меня убивает во мне бога, он богоубийца! Разве над богом вашим никого нет? Раз у бога и у человека есть душа, то тогда есть закон самый высший и для человеческой души и для божеской. А для души один закон - совесть. Значит, она бог для вашего бога. Если же у него даже милосердия нет, то...

- Это богохульство! Никто не может говорить о себе, как о равном богу!

- Почему?! Если Христос подвластен совести и я ей служу, значит, она выше всех кумиров! Но если у вашего бога нет совести, как я приму его?!

- Ты не понял и не поймешь истинный смысл великого богоданного и боговдохновенного учения. Ты сперва должен войти в это учение, принять его, тогда только поймешь все, тогда только благодать снизойдет на тебя.

- Не пойму я этого, попин! Ты мне говоришь: поклонись моему Христу! Я спрашиваю: совесть у него есть? А ты отвечаешь: прими веру, тогда поймешь и узнаешь! Говорил я тебе, что со своими богами мы братаемся, а твоему богу я должен только кланяться и прощения просить! Потому и требуешь, чтобы я, не думая, перешел в новую веру.

Опять глухо зашумели прижавшиеся к храму смерды; встревожившиеся византийцы уставились на дорогу, обернулся и Всеслав.

По середине улицы двигались вирник, а позади него двое отроков волокли на веревке волка. Зверь беспрестанно рвался из стороны в сторону, рычал, упирался лапами, глубоко царапая когтями твердую землю. Дружинники с обеих сторон еще сильнее натянули петлю, закрученную на шее волка, зверь захрипел, его дикие глаза густо покраснели, и он медленно стал пригибаться к земле.

Так его подтащили к волхву и только тут ослабили удавку.

Вирник, не глядя ни на кого, подошел к столу, подозвал Опенка и отправил его куда-то вместе с двумя отроками. Посланцы скоро возвратились, неся толстый короткий кол, поспешно вогнали его обухами топоров в землю. Но теперь никто не решался привязать разъяренного волка.

- Руки освободите, я привяжу! - Всеславу распутали руки, он вытер ладонями лицо, шагнул к зверю.

Вокруг притихли; напрягся настороженно и волхв - он глядел на зверя и понимал, что тот в каждый миг может наброситься на него. Сделав еще шаг, Соловей приостановился, снова потер онемевшими руками лицо, глаза - и вдруг увидел за дорогой, позади изгороди последней избы, своего мальчика. Тот коротко взмахнул рукой Всеславу и скрылся за плетнем.

Всеобщее безмолвное ожидание тянулось бесконечно; неподвижно стояли, прижавшись друг к другу, смерды, недоуменно смотрели на подсудимого византийцы и вирник. И волк успокоился - вырывая из рук отроков веревку, он потянулся к волхву, ткнулся мордой в ноги и прижался к ним. Всеслав побоялся тащить его на веревке и поэтому взял зверя на руки, перенес и уже потому обмотал конец петли вокруг кола. После этого он остановился рядом.

Попины оживились, забормотали; только вирник склонился к столу и задремал, будто все происходящее здесь его не касалось.

- И теперь ты станешь говорить, что это лесной волк?! Волки никогда не повинуются человеку, а этот сам прижался к тебе! И ты говорил, что не занимаешься волхованием, а всего лишь несчастный изгой! Кто теперь поверит твоим словам, оборотень?! Сколько ты сегодня рассказывал о своей вере, уверял, что она есть вера и всех русичей. Ты лгал, волхв, - ты человек с третьей верой. Ни Род, ни Христос не нужны тебе, ибо есть у тебя свой, неведомый им, бог тьмы и подземелья. И он его слуга, - показал Кулик на волка.

- Зачем снова нечистое плетешь?! Мой бог Род! А это просто волчонок, и я подобрал его почти слепого в лесу. Потому что мне стало жалко его. Не упырь он, не вурдалак, а звериный детеныш!

- Но он слушается тебя, все видели!

- Я давал ему молоко и тепло!

- Никто не пригревает у себя лютого зверя просто так!

- Я же сказал, что подобрал его из жалости.

И опять на суде стало тихо. Всеслав переступал занемевшими от усталости ногами и все время тайком поглядывал туда, где притаился мальчик. Вирник похрапывал, попины неслышно перешептывались.

Солнце прошло середину неба и медленно катилось к лесу. Тень от церкви и установленного на ее маковке креста двигалась от дороги к столу, накрывая людей.

Кулик вдруг поднялся.

- Все, что говорил ты здесь, показывает, что закоснел ты в невежестве своем и увещеванием нельзя просветить тебя, - строже, суровее прежнего говорил попин. - В последний раз спрашиваем тебя: куда сокрыл ты Рода и почему убил Ора и Ратая? Хотел свое зло их смертью прикрыть?!

- Я не прятал кумира и не губил стариков, - глядя в упор на византийцев, твердо ответил Всеслав.

- Ты лжешь, волхв, и пусть бог покарает тебя за этот грех. Подумай в последний раз и говори: готов ли ты выйти из мрака безверия и принять истинную святую веру в единого и великого бога Иисуса Христа?

- Я всегда жил в вере; она учила нас любви и счастью. Вы же приняли закон и одно послушание! Все мы твердо верили и верим в своих богов. И не от безверия к богу призываешь ты меня шагнуть, а от своего бога к чужому! У всех народов это называется изменой, предательством! Какой же ценой хотите вы наполнить свои храмы?! Если я перейду в вашу веру, мне будет стыдно, стыдно! Неужели надо сделать жизнь адом, чтобы потом получить рай?! С древних времен живем мы на своей земле, и никогда не собирались отрекаться от своих кумиров. И вот пришли вы и требуете этого от нас. Почему? Разве мы бессовестные люди?! Или совесть можно переменять сегодня была одна, завтра другая?! Люди ведь совесть не сами себе делают; она была, есть и будет одна - сколько солнце светит! Единая совесть у всех людей земли, и каждый ее знает: самое великое на свете - это жизнь, и никто не может ее отнимать! Даже во имя божие! Так учат наши кумиры!

- И наш бог говорит: не убий!

- Тогда вовсе непонятно, зачем измены требуете от меня. Христос говорит: не убий! Наши боги прославляют жизнь; почему же ополчились вы на нас? Почему хотите, чтобы мы сменили совесть?! Ведь в ней вся наша сила, ей первой мы поклоняемся! И нет на земле богов превыше ее. Ваш же Христос учит: не убий своего, но казни чужого! Для наших же богов нет чужих людей, для наших богов нет презренной жизни, всякая жизнь священна! Вы же принесли не любовь, а учение. И говорите, что, кто творит по учению, тот не отвечает перед совестью! Убил человека, но совершил богоугодное дело! Горе несете народам, заменяете совесть словом божиим и хотите утвердить на земле две совести! Как же это возможно?! Разве могут прийти к людям два Христа! Если бы так случилось, они начали бы биться между собой, чтобы собрать себе побольше учеников!

- Опомнись, смерд! Не гневи бога! - закричал Кулик.

- Как могу я молчать?! Вы хотите убить меня...

- Да, всякого нераскаявшегося надлежит убить!

- Значит, смерть есть слуга вашего бога?! Разве не должен он, по вере своей, остановить руку убийцы?!

- Да, должен. Но если не остановит, то, значит, великий грех на том человеке и он повинен смерти!

- Как же может жить среди людей изувер, отнявший по зверству своему или по наущению вашего бога чужую жизнь? Боги сотворили человека! Пусть я не угоден вашему Христу - тогда я прошу его: пусть немедля поразит меня!

Всеслав поднял к небу лицо, протянул вверх руки и прокричал:

- Иисус, я обидел тебя! Убей меня тут, сейчас!

Очнулся от дремы вирник, вскочил на ноги и повернулся к волхву волк все замерли в ожидании, но ничего не произошло.

- Ты видишь, Кулик? Почему ваш бог не поразил меня? Может быть, ты лжешь, говоря, что он тебе велел это сделать?! Если нет, тогда приступай! Ты порешил, что меня надо убить, сам и исполняй! Вот я беззащитный стою перед тобой, возьми нож и убей меня!

- У каждого на земле свое дело!

- И ты ни в чем не виноват?! Только я виноват?! Но я не знаю за собой вины! Как устоит твой мир - ты велел, он исполнил: все неповинны - лишь я...

- Мы твоей крови не прольем! Ты сгоришь на костре, и душа твоя вместе с дымом уйдет в твое бесовское ирье! По злобной вере твоей! Мы звали тебя к свету, но ты не шелохнулся! Нет места тебе на этой земле!

Кулик спросил о чем-то христиан, те закивали головами, коротко выговаривая свистящие непонятные слова. Вирник сперва поглядел на них, потом снял со стола полотенце, накрыл им голову от слепящего солнца, опять захрапел.

Ужаса еще не было в сердце Всеслава; он слышал приговор судьи, понимал, что наступил конец его жизни, но все это оставалось чужим, будто он мог повернуться, уйти в свою избу и жить там так, как жил до сей поры.

- Слушай, волхв Всеслав, и слушайте все смерды! - начал Кулик. Возрадуются верные в веселии сердца, ты же и подобные тебе, покорившиеся бесам, молящиеся идолам и устраивающие пиршества в честь Рода и рожаниц Лады и Лели, будете рыдать в судорогах сердец своих!

Все это свершится с тобой и в этой жизни и в будущей! Ты сам отрекся от радостей будущего века, так как вечный покой потустороннего бытия будет доступен только избранным. Тебя же господь бог убьет. А покорные возвеселятся, воспевая истинного бога. Ты же бесовскими словами славишь идолов Рода и рожаниц и губишь пророчества книг. Великое несчастье, зло не послушаться более мудрых, чем ты сам, или же, понял все, не исполнить воли божьей, объявленной тебе в написанном законе.

- Братья! - попин обратился к смердам. - Услышав все, что сказано вам, откажитесь от бессмысленных деяний, от служения Сатане, от устройства идольских пиров Роду и рожаницам!

Выполняйте, братья, волю бога, как учат нас книги пророков, апостолов и отцов церкви, чтобы получить вечную жизнь при спасителе Иисусе, господе нашем!

Всем бо есть творец бог, а не Род!

Ни единого звука не раздалось в ответ. Кулик толкнул вирника, тот сдернул с лица полотенце, уставился на попина мутными глазами, постепенно пришел в себя и подозвал отроков, Опенка.

Выслушав повеление, дружинники подошли к Всеславу.

- Забирай своего вурдалака и - пошел к сухому колодцу!

Волхв отвязал волка, они вышли на улицу и поплелись к околице. Всеслав все глядел на плетень, укрывающий мальчика, но никого теперь там не видел, а зверь часто тоже озирался и, если отроки подходили близко, грозно скалился.

К середине пути волхв почти обессилел: он едва различал неподалеку от себя какие-то звуки, не отворачивался от слепящего солнца и все шагал и шагал. И даже прошел мимо колодца, но дружинники окликнули его.

В беспамятстве Всеслав послушно перевязал вокруг своей груди веревку, взял на руки волка и полез вниз, в сруб. Зверь защелкал на отроков зубами, захрипел и успокоился, только опустившись на расстеленный полушубок.

Тут по-прежнему недвижимо стоял прогнивший воздух. Всеслав долго тяжело дышал, потом, немного привыкнув, лег на овчину рядом с волком. Тот тоже задыхался и все сглатывал громко слюну.

Что-то уперлось в спину, он пошарил рукой, нашел засохший хлеб. Всеслав разломил краюшку на две половины - одну положил перед волком. Тот понюхал сухарь, но есть не стал. Соловей же отломил несколько кусочков, почти крошек, начал жевать, но уронил руку с ломтем на полушубок и заплакал. Без рыданий, без всхлипываний - просто текли и текли из глаз его беспрестанно слезы. Горячими ручейками они струились по щекам, обжигая шею. Волхв изо всех сил зажмуривал глаза, но слезы не прекращались.

Волк, будто жалея человека, сидел рядом неподвижно. Всеслав видел перед собой зеленые глаза зверя, но он знал, что это не вурдалак - ведь Соловей помнил его щенком, когда тот тыкался мордой в распоротое брюхо волчицы-матери и крошечным серым языком слизывал молоко и кровь.

А рядом тогда лежал мертвый лось, позади белых ребер его мелко дрожало темное блестящее сердце.

Всеслав внезапно с разрывающим все в ним ужасом понял, что его сердце сгорит в огне, превратится в пепел после жуткой муки. Горе так стиснуло волхва, что он застонал и обмер в беспамятстве. Слезы потекли еще сильнее, он рухнул на полушубок.

6

Когда Соловей стал приходить в себя, перед глазами возник недавний день в лесу и кукушка, долго считавшая ему предстоящие годы. Вот как сбылось пророчество! А теперь птица скоро замолчит [кукушки перестают куковать 29 июня] и уже не обманет... Вдруг молнией пронзила мысль. Ведь не решатся же попины казнить его в священные купальские праздники [день Купалы - 23 июня]. Разве можно творить человеку муку, когда вся Русь торжествует! Надежда полыхнула не наго жаром, но узник испугался ее - в счастье нельзя, не надо было верить.

Волхв открыл глаза: со всех сторон к небу тянулись черные стены сруба; рядом прерывисто дышал волк, а там, наверху, накрывал колодец темно-синий лоскут неба-ирья.

Так же гулко, как утром, возле колодца поспешно протопали чьи-то шаги, и Всеслав догадался, что отбежал его мальчик. Чего хотел он? Помочь? Проститься? И что смог бы волхв сказать ему при вечном прощании, какие слова оставить тому, чья судьба повторяет его, Всеславову, жизнь?! Вот это! - вспыхнуло в сердце Соловья, это сказал бы он: если после его смерти мальчик забудет Рода, значит, все пошло прахом! Как будет жить он, второй Всеслав?! Рода нет, но церковь уже есть, и попины силой, лестью и лаской станут увлекать туда русичей. И уже многие нынешние дети не увидят русских кумиров, а их дети совсем позабудут великих богов. Деды и отцы умрут, и русская вера переменится сама собой, значит, он, старый Всеслав, примет смерть напрасно, она не остановит победы христиан. Но нет, не ради же этого он восстал против иноверцев, не ради своих соплеменников, а потому, что сам не мог искалечить свою душу, совесть. Разве был у него выбор?! Нет, нет! Смерть подошла к нему с двух сторон - он просто выбрал свою.

Волхв опять испугался этих мыслей, пошевельнулся, глянул наверх: вчерашняя звезда снова спускалась к нему. Она горела ярче, переливаясь красным и синим цветами, в ней были торжество и радость. "Да ведь это звезды собираются на купальский праздник!" - осенило узника. Соловей стал вглядываться в огороженный наверху бревнами лоскут неба. Он даже не ощутил, как его сковало забытье и потом память начала возвращать яркие видения детства в купальское утро, когда он стоял одиноко на огороде и, запрокинув голову, глядел на небо. Отец и мать еще спали, но его растолкал перед рассветом домовой, Всеслав бесшумно выбрался из избы на двор, чтобы увидеть, как в этот праздник играет солнце.

Сегодня оно выезжало из своего чертога навстречу месяцу на трех конях - серебряном, золотом и алмазном.

В то утро небо еще сохраняло густую синеву; посередине его, над головой Всеслава, проплывало белое с розовым боком, единственное на всем небосводе облако. А из-за реки сверкало невидимое еще солнце - его свет пронизывал край неба, и ирье там сделалось сперва зеленоватым, потом оно разогрелось и порозовело.

Лес, только что лежавший мрачным покрывалом на всей земле, проснулся и озарился живым зеленым пламенем. Черная вода в реке ожила, засеребрилась, сдвинулась в своем ложе с места и тоже потекла в ирье. А там приближалось к краю земли солнце; красно-золотисто-зеленый свет уже разгладил ему путь - и вот блистающий круг поднялся над началом мира. И снова все преобразилось: обрадованно замелькали, сверкая белизной, ласточки, тяжело пролетел мрачный ворон, вспугнутый всеобщей радостью. В веси залились петухи, замычали коровы, вмиг ожили, избы.

Тепло все струилось и струилось с неба на землю; солнце, сначала огромное и красное, быстро светлело, раскалялось, и его лучи закружились, переливаясь и перемешиваясь.

Душа Всеслава полыхала от радости - такой всеобщей сверкающей красоты он до этой поры не видел. Да и сколько еще предстояло ему посмотреть сегодня чудесного, когда боги приходят к людям.

Праздник начался для него еще вчера: так же тайно он выскользнул из избы и дотемна глядел, как девки опускали в Клязьму сплетенные из цветов венки. Желто-сине-зеленые маленькие круги, чуть покачиваясь, медленно отплывали от берега; нарядно одетые - в чистые поневы и новые лапти девушки то громко смеялись, то умолкали, следя за своими цветами. Самым страшным было, если венок тонул - это означало разлуку с любимым; плохо также знамение, когда венок отплывал к противоположному берегу. Цветы намокали, тускнели, все глубже погружались в воду; в наступающей темноте венки скоро становились почти невидны - и тогда все останавливались, некоторое время еще продолжали отыскивать взглядом свою судьбу, но Клязьма совсем уже скрывала ее; потом молча возвращались в Липовую Гриву.

Вечером на Купалу смерды сходились к Ярилиной плеши. Каждый был опоясан перевитым жгутом из свежей травы, на голове лежал многоцветный венок. Гудки, свирели, рожки и бубны стройно играли песню за песней; смех, выкрики, визг быстро окружили подножье холма. Наверху, в кумирне, горел, как никогда большой, костер, и красное лицо Рода отчетливо виднелось перед темным небом.

Потом гомон и шум стихли, и мужики стали затаскивать на Ярилину плешь смоляные бочки. Несколько человек принялось устанавливать на врытых в землю шестах тележные колеса, тоже облитые смолой.

Ребятишки и бабы складывали несколько костров. Посредине же поляны, между поленницами, поднималась большая соломенная Купала, увитая крашеными лентами.

Когда закончили всю подготовку, вдруг замерли, смолкли - каждый загадывал богам желание; на плеши трещал огонь, искры взметывались вверх, но не долетали до головы Рода и гасли.

Вдоль невидимой отсюда Клязьмы проплыло несколько облачков тумана, тишина стала еще напряженней, и тогда будто сама собой в толпе заиграла свирель. Плавная, желанная песня обвивала, окружала неподвижных людей, потом поднималась к звездному небу и, не стихая, долетала до него. Всеславу показалось, что песня разделила сегодняшний и вчерашний дни и все, бывшее с ним и с весью прежде, остается позади, а перед ними встает что-то новое, лучшее, небывалое еще на русской земле.

Песня стала убыстряться, веселеть, в ее звук вплелись гудки и рожки, гулко ударил бубен - и снова все закружилось, зашумело; но и этот радостный гомон на миг замер - Всеслав обернулся и увидел, что сверху, от Рода, спускается человек с горящей веткой в руке. Он двигался торжественно, медленно обошел сложенные копнами костры и поджег их. Пламя расплылось по черным сучьям, потом поленьям, и горячий гул и треск заполнили поляну.

Праздник начался. Соломенная Купала весело глядела на пляшущий, кружащихся вокруг нее русичей и помахивала разноцветными лентами.

Подожгли колеса-солнца на шестах, с Ярилиной плеши донеслись пронзительный свист, выкрики, и с холма, гудя пламенем, скатилось несколько горящий бочек. Одна из них ударилась о поленья костра и остановилась, смола потекла в огонь, и он взметнулся до самого неба.

Еще одну бочку, толкая палками, докатили до реки и спихнули в воду. Пламя сердито зашипело, белый густой пар окружил бочку, она медленно отплыла от берега и стала удаляться, небольшими лоскутками прыгал по ней огонь и долго еще трепетно поблескивал в ночном мраке.

Костер, разрушенный бочкой, прогорел прежде других, и тогда смерды принялись прыгать через огонь. Всеслав стоял неподалеку от дышащих жаром углей и видел, как веселые сперва лица разбегающихся мужиков и парней менялись, напрягались, когда они пролетали над очищающим пламенем костра.

Постепенно людей на поляне и возле Рода становилось все меньше и меньше, и Всеслав понял, что наступил главный миг праздника. Страх и надежда охватили его, одна сила неодолимо влекла в черный опасный лес, другая предостерегала, удерживала здесь, возле кумира. Но все-таки, с замирающим сердцем, тайком от других, он осторожно отошел от костров и шагнул в лесную тьму.

Перед ним предстал таинственный, волшебный мир. Где-то здесь этой ночью на не ведомой никому поляне должен огненным цветком вспыхнуть, зацвести папоротник. И к нему нужно было идти, хотя страх сковывал мальчика; он долго глядел во мрак леса, потом обернулся к Ярилиной плеши: красное пламя нескольких костров струилось над землей. Люди в белых рубахах и поневах толпились возле огня, а вечный, бессмертный, все знающий Род бесстрастно глядел на русичей с вершины кумирни.

- Родушка, батюшка, помоги найти волшебный цвет! - прошептал Всеслав. Ему до слез, до боли в груди хотелось отыскать чудо. Тогда бы вся весь поразилась и позавидовала ему: папоротников цветок делал ясным его владельцу всякий язык - он смог бы понимать, о каких богатырских подвигах рассказывают друг другу дубы, сходящиеся в купальскую ночь для беседы; щебет всякой птицы, рык каждого зверя откроются Всеславу, то, что для других покажется шумом древесной листвы, для него оборотится повестью о тайнах леса.

И Всеслав шагнул во тьму; чем дальше он уходил, тем больше мог видеть: серебристый свет луны все свободнее просачивался вниз, к земле, сквозь черные кроны деревьев и бесшумно растекался по траве, кустам. Иногда ветка дерева почему-то вздрагивала, резко передвигалась и тень на земле, но тут же все успокаивалось, и опять лишь едва слышимые шаги мальчика тонули во мраке. Порой Всеславу казалось, что нечто особенное происходит у него за спиной, что так неслышно крадется за ним по пятам таинственное неведомое существо, - он испуганно оборачивался, готовый стремглав бежать, но и позади него стоял посербренный луной лес. И опять, стараясь почему-то не шуметь, Всеслав делал шаг за шагом вперед, обшаривая мрак взглядом. Но чудесного цветка нигде не было.

Страх понемногу стал утихать, и мальчик пошел скорее; порой ему слышались голоса людей: они доносились то отчетливо и явственно, то глухо, сметно. Лес все больше делался своим, знакомым, и даже лунный свет стал ярче и будто потеплел.

Вдруг впереди заблестело что-то большое, продолговатое, через мгновение Всеслав понял, что это Клязьма, и двинулся к ней. Он много раз слышал от рыбаков, что в Купальскую ночь вода в реке покрывается серебристым покровом, и вот теперь сам увидел это чудо.

Совершенно неподвижная Клязьма спокойно лежала среди черных, сумрачных берегов. Весь лунный и звездный свет, прилетавший с неба-ирья, полностью растворялся в оде, и она сияла в ночи сверкающим серебряным покровом. Изредка над ней проплывали редкие, как морозное дыхание, клубы тумана и скоро пропадали во тьме леса.

Чей-то выкрик раздался впереди, и звук пронесся над рекой так явственно, что мальчик удивился, что не видит его. Всеслав долго стоял на берегу, глядя на преобразившуюся Клязьму, потом медленно пошел обратно к праздничной поляне. От росы у него намокли ноги и, вспомнив еще об одной примете, он лег ничком и раскинул руки. Земля пахла сыростью, травой; Всеславу почудилось, что в далекой ее глубине слышится неясный шум, он осторожно приложил ухо к холодной, мокрой траве и долго вслушивался в тайну. Потом мальчик несколько раз прокатился по земле - купальская роса была целебной и охраняла от всяких недугов и напастей - и опять замер, теперь уже повернувшись на спину.

Беспредельное звездное небо сверкало над черной землей, из конца в конец его пролег великий Перунов путь, усыпанный алмазными искрами; кое-где на нем темнели черные пятна, но и оттуда вдруг вылетали маленькие звезды и, едва слышно прошуршав по небу, падали за лесом, на край света. Все пространство от земли до неба заполнял голубоватый недвижимый свет.

Всеслав лежал так до тех пор, пока сильно не озяб - намокшая от росы сорочка прилипла к телу, да и воздух вдруг быстро похолодел.

Мальчик поднялся, быстро зашагал вперед. Со стороны поляны все явственней доносились выкрики людей, песни; оставалось завернуть за последние перед Ярилиной плешью деревья, как Всеслав увидел перед собой человека и сразу узнал отца. Тот, осматриваясь, то приостанавливался, то медленно двигался вдоль берега. Увидев Всеслава, отец пошел навстречу.

Когда они сблизились, мальчик негромко проговорил:

- Не нашел я его!

- И ладно, не грусти, ты еще найдешь! - он обнял сына за плечи, и они зашагали к праздничной поляне.

Соломенная Купала ярко горела. Пламя вмиг охватило ее и весело загудело. Вся весь толпилась вокруг; многие нарочно плакали, жалеючи сгорающего бога, но как только огонь сжег Купалу, смерды с выкриками и смехом стали расхватывать обжигающий руки пепел, чтобы посыпать им свою ролью-пашню. Пока одни шумели и толкались, парни принесли молодую тоненькую березку, поставили на месте исчезнувшей Купалы. Бабы и девки быстро украсили березку, и все двинулись к избам.

Небо позади Ярилиной плеши начало светлеть, хотя луна и звезды сияли по-прежнему ярко.

Впереди наряженной березки шли, взявшись за руки, одетые в белое девки и звонко пели:

Ой, дедушка, дедушка, седая бородушка,

Хоть седая борода, разумная голова.

Хоть седая борода, разумная голова.

Пусти меня, дедушка, на улицу погулять,

Пусти меня, дедушка, на улицу погулять.

Я с улицы приду, много песен принесу...

Широкая светлая тропа вела от холма с кумиром на вершине к избам. Постепенно смерды смолкли, и лишь шуршание шагов разносилось в предрассветной темноте. Впереди над русичами колыхалась в лунном свете березка, и на ее тоненьких ветвях трепетали поблескивающие листья и развевались белые и красные ленты. Всеслав не отрываясь глядел на березку.

...Какой давней и чудесной была та ночь. Душа волхва-изгоя, улетавшая в нее, возвратилась, и Всеславу стало так горько, так тоскливо и страшно, что он обхватил голову руками и громко зарыдал. Жгучая боль растеклась по груди, видения памяти пропали, лишь колодезная тьма еще плотнее окружила его.

При первом же стоне Всеслава волк вскочил на ноги, несколько мгновений он стоял неподвижно, вслушиваясь в рыдания человека. Свет звезд, долетавший сюда, чуть освещал шерсть зверя, но, когда он поднял вверх морду, клок неба страшно сверкнул в черных его глазах.

Волк коротко прохрипел и вдруг завыл. Жуткий звук разрывал звериную пасть, потом бился об иссохшие стены колодца и вырывался в ночной мир.

Прежде, еще вечером, Всеслав догадался верно: и вправду к колодцу тогда подкрадывался его приемыш, мальчик-сирота. Однако сторожа заметили его, один из них выстрелил. Стрела просвистела в стороне от мальчика, но Всеслав-младший замер, прижался к земле. До рассвета он выжидал, однако отроки не смыкали глаз, а когда из глубины земли донесся ужасный волчий вой, повскакали с земли, отбежали в стороны и подняли заряженные луки.

Мальчик бесшумно отполз к веси, обошел крайние избы и рывком подбежал к церкви. Он знал, что только сюда, к ней, приведут волхва, и решил ожидать.

Чижи постепенно стали просыпаться, заскрипели в разных концах веси ворота, закричали петухи, замычала, забеляла скотина; высокий тощий мужик в одних портах, без сорочки, вышел на крыльцо ближней избы, долго всматривался в прижавшегося к стене храма Всеслава, проговорил что-то и ушел.

Пригнувшись, мальчик обежал церковь и остановился: в нескольких шагах от него белел новым деревом стол, перед которым вчера терзали вопросами волхва. Сейчас тут было пусто и тоже страшно. Внезапно вдалеке - в самом конце тропы - из леса вышел человек, несший на плече длинное бревно. Он быстро приближался к церкви, скоро вышел на улицу, и Всеслав узнал Опенка. Испуг сразу же согнал его с места, мальчик забежал за угол храма, но скоро отчетливо услышал хриплое дыхание и грузные шаги Переемщика.

Всеслав не знал, что делать, куда схорониться, и уже решил просто стремглав убегать, когда увидел, что дверь церкви чуть приоткрыта. Он осторожно потянул ее, заскочил внутрь храма, притворил вход.

Желтоватые бревна и доски церкви все еще веяли запахом смолы и хвои; чистый, незапыленный воздух заполнял помещение. Всеслав робко сделал несколько шагов. Половицы под его ногами скрипнули, и он замер, вслушиваясь. Но снаружи сюда не долетал ни один звук. Озираясь, мальчик внезапно вздрогнул, увидев чьи-то глаза, строго следящие за ним. У Всеслава похолодело в груди, от испуга он зажмурился, потом робко поднял веки: с разукрашенной доски на него смотрел человек с длинными волосами и острой, нерусской бородкой. Во взоре чужого бога было сочувствие, и, чем дольше Всеслав глядел на него, тем спокойнее становился - этот кумир не мог сделать ему зла, и его не нужно бояться.

Едва успел мальчик успокоиться, как за спиной у него оглушительно стукнула дверь, и ее чем-то подперли снаружи. Всеслав метнулся к стене, медленно прошел вдоль нее, пытаясь найти спасение, - и потерянно замер.

Из-за стены, совсем рядом с храмом, раздались удары; прислушавшись, мальчик догадался, что Опенок вколачивает в землю принесенное бревно. Отчаяние подхлестнуло Всеслава, он стал осматриваться, ища выход, и вдруг увидел сложенные у стены плотницкие секиры. Он сразу вспомнил, что с ними надо делать, заторопился, перенес секиры в то место, над которым было прорублено продолговатое окно. Приноровившись к стуку Опенка, мальчик изо всех ил вогнал первую секиру в стену храма; затем, встав на нее, вонзил в бревно еще одну и так, поднимаясь с секиры на секиру, добрался до окна, выглянул наружу.

Стоя на толстом чурбаке, Опенок дубиной вбивал бревно в утоптанную землю. На судном месте было все еще пусто, но, подняв глаза, мальчик увидел в воротах изб смердов. Белые, желтые, красные праздничные сорочки светились в разных концах веси.

Над Русью восходило, играя и переливаясь лучами, купальское солнце. Из церковного окна маленький Всеслав не видел светила, но он видел, как с восходом Дажьбога все на земле меняется. Даже Переемщик остановил свою работу и, загородившись от света рукой, стал глядеть на небо.

Появился Кулик. Он приблизился к вколоченному бревну, долго рассматривал его. Потом отошел к столу, сел там на лавку, равнодушно наблюдая за Опенком. А тот теперь подтаскивал к колу поленья и клетью-колодцем укладывал вокруг торчащего из земли бревна, оставляя к нему лишь узкий проход. Работал Переемщик быстро. В конце дела он обложил надземный колодец сухим валежником и, оглядев все, подошел к попину - тот негромко велел ему что-то. Опенок исчез, но тут же появился, волоча за собой длинную железную цепь. Ее черные кольца тихо звенели.

Мальчик, глядевший на все через узкое церковное окно, чувствовал, как тело его все сильнее замирает, онемевшие пальцы одеревенели, в голове гудело, и небывалое прежде бесчувствие охватывало его.

Пришел трезвый, угрюмый вирник, постоял недолго у поленницы, потом исчез за стеной храма, и оттуда донесся его злой окрик. Сворой выскочили отроки и побежали к избам; понукаемые ими, к месту казни стали сбредаться смерды. Наряженные по-праздничному, но пасмурные, хмурые люди растерянно останавливались возле христианской церкви и опускали к земле глаза. Всеслав даже издали видел на лицах приближающихся людей поблескивающие слезы.

Медленно и важно прошагали другие византийцы; один из них принес белый полотняный мешок, протянул Опенку, безостановочно ходившему вокруг кострища и беспричинно поправлявшему то хворостину, то полено. Делал он это уверенно, так, будто привык быть палачем, ничего и никого не боится.

Со стороны улицы к поленнице подходил волхв; лицо его было совершенно белое, видно, что каждый шаг он делает с трудом, из последних сил. Перед Соловьем на ременном поводке, привязанном одним концом к волхву, шагал, изредка рыча на отроков, волк. Перед кострищем Всеслав-изгой приостановился, странно пошатнулся, будто силы совсем покинули его, потом медленно поднял к небу глаза, долго-долго смотрел в утреннюю синеву ирья. Судорога часто меняла его лицо, неуемная дрожь приступами охватывала все тело, но он все же сдвинулся с места, тяжело пошел дальше, однако ожесточенно кинувшийся на христиан волк рывком остановил его.

Переемщик подскочил к византийцам, забормотал им что-то, но попы оборвали его, и Кулик, выйдя из-за стола, обратился к Всеславу:

- Хочешь райской жизни? Если хочешь райской жизни, скажи "Благословен единый бог и крест животворящий! Радуюсь я, просветивший ум свой и сердце и понявший грехи свои и отторгнувший из сердца своего Рода, рожаниц и всех иных бесовских кумиров!" Говори так, волхв, и не отойдешь сейчас от света сего! Говори!

Наступила такая тишина, что, показалось, можно расслышать течение воды в Клязьме; Соловей стоял, словно окаменевший, лишь лицо его побелело еще сильнее, будто его покинула последняя кровинка.

- Отрекись, волхв, от кумиров или - вот смерть твоя! Отрекись!

Медленно, с невероятным трудом Всеслав стал поворачивать голову; все замерли, с ужасом следя за этим движением. Волхв остановился, когда глаза его увидел опустевшую кумирню, откуда Ор и Ратай унесли в тайную вечность Рода. Теперь уже даже огонь не горел там, однако изгой рассмотрел в бывшей кумирне что-то не видимое никому из собравшихся на казнь людей, и глаза его сверкнули.

Византийцы ждали долго, потом тихо заговорили, подозвали Опенка; выслушав повеление, он сердито отодвинулся от стола, нелепо путаясь, надел на голову мешок с прорезями для глаз и, сразу заторопившись, подлетел к Соловью.

Безмолвно стоящие русичи услышали явственный шепот волхва: "А может, не надо, Опенок!"

Накрывший мешком голову палач на миг замер, но, сразу же опомнившись, толкнул Всеслава к костру. Волк, сперва взъярившийся на Переемщика, вдруг притих, прижался к ногам волхва, и они протиснулись внутрь поленницы. Исчез там и Опенок, коротко прогремела цепь, палач вернулся и быстро заложил заготовленными дровами проход. Он повертел головой, выискивая что-то, убежал, но тут же возвратился, неся в руке горящую лучину. Ограждая ладонью пламя, он подошел к христианам, но те молчали, не поднимая к нему голов, и тогда Доброслав-Опенок-Прокопий медленно приблизился к поленнице и поднес огонь к хворосту.

Византийцы встали, начали креститься, тихо выговаривая неясные русичам слова.

В ярком свете купальского солнца пламени долго не было видно, лишь белый дымок струился между поленьями.

Стоя на секире, вонзенной в стену храма, маленький Всеслав чувствовал, как по его спине стекают струйки холодного пота. Даже сейчас он еще надеялся, что страшное не произойдет, казалось, что вот-вот кто-то остановит казнь, разбросает дрова и освободит его волхва.

Но огонь разгорался быстро; уже вся внутренность наземного колодца наполнилась густым дымом, он переливался через края, и жар уносил его вверх, к небу. Пламя загудело, затрещало, и тогда из середины огня донесся вой.

Побледнели византийцы, Переемщик, уже стянувший с головы палаческий мешок, испуганно озирался. А вой, сперва низкий, хриплый, стал разрастаться, разрываться, переходил то в визг, то в клокотание.

Выл только волк, волхв-изгой Всеслав погибал молча.

Пламя внезапно вспыхнуло ярче, будто прорвалось внутрь колодца, жуткий вой вмиг оборвался, и тут из глубины костра послышался страшный стон.

Черный дым заметался над огнем; поднимаясь выше, он распрямлялся, бесконечной струей уплывал к небу и растворялся там в солнечных лучах священного купальского солнца. Хлопья пепла разлетались в стороны и, недолго повисев в воздухе, опадали на землю, на безмолвных русичей.

От страшного запаха, хлынувшего на церковь, мальчик задохнулся, у него потемнело в глазах, оборвалось дыхание, и он почти в беспамятстве сошел по секирам вниз. На полу храма он не удержался на дрожащих ногах и лег, раскинув в стороны руки. Снаружи сюда не доносился ни один звук.

Но костер там еще горел. Вокруг него недвижимо стояли смерды-русичи из Чижей и Липовой Гривы. Никто не плакал, но в глазах каждого отражался огонь, превративший волхва в дым-навью и унесшего не небо в их ирье...