Гибрид: Для чтения вслух

Улица Нагорная

Война случилась как раз вовремя.

Только я окончил второй класс на «хорошо» и уехал к папиной бабушке и папиному дедушке в Лосинку… Как вдруг… Если хочете, можете сами убедиться. Вот вам табель. Я его сложил, чтобы в кармане не помялся. Мало ли кому еще посмотреть захочется?

Вот: за чтение — хор, по письменному — хор. За арихметику — хор. А за поведение — отлично. Переведен в третий класс. Во-от! Это тебе не хухры-мухры, фунт изюма!

Начиналось длинное, скучное лето.

Родители намылились на курорт, а я должен был коротать время с Адельсидоровной и Бориспалычем на Нагорной улице. Где и ребят-то фактицки не было. Раз-два и обчелся. Даже в войнушку поиграть не с кем!

Конечно, у меня — двухколесный велосипед. Но без свободного хода.

И цепь, вот гадство, все время соскакивает.

— Опять?.. Черт тебя подери, проклятая…

Бабушка Лизаветниколавна чертыхаться не велит. Никогда и ни в коем случае. Можно подумать, что он услышит и явится прямо сюда, в Лосинку, чтобы чинить эту проклятую передачку. Откровенно говоря, я еще ни разу не видел живого настоящего черта. Даже не уверен, есть ли он на самом деле. Может, его просто выдумали… взрослые? Чтобы нас, детей, пугать, когда мы не слушаемся.

Дед гуляет каждое утро на станцию за газетой, — радива у нас в Лосинке нет, — а бабушка встает всех раньше, стряпает нам на целый день чего-нибудь вкусненького и мчится в Москву, в роддом.

Канешно, сама она рожать не собирается. Уже выродила, слава тебе Господи, троих взрослых сыновей и среди них моего папу. Теперь в родильном доме она у Гиговского сестра-хозяйка.

Хотя непонятно, почему она сестра, если Гиговский мне совсем не дедушка и не дядя и вообще не проявляет к нам ни малейшего интересу? А просто сплуатирует бабушку «в хвост и в гриву», пользуясь ее добротой и безотказностью, как говорят в нашей семье.

В прошлое лето тетя Ира с дядей Леней в доме у Гиговского выродили дочку. И назвали ее Наташкой. Теперь в нашей семье я не единственный потомок. У меня есть сестра, правда, двоюродная.

Может, это и к лучшему?

А вот у дяди Павлуши с тетей Машей пока потомков нет. Почему-то у них не получается. Дядя Леня считает, что это из-за того, что они часто переезжают с места на место, из одного театра в другой. Сейчас они сели на Урале, в Чкалове.

Дядя Павлуша — главный режиссер, а тетя Маша — главная актриса.

И поэтому им дали большую трехкомнатную квартиру на главной улице города. Со всеми удобствами! Может, там у них получится еще один потомок?

Юрка с другой улицы, с Интернациональной, — мой единственный хороший друг в это лето, вчера приперся с известием.

— Наверное, скоро будет война с немцами.

Дедушка сидел в тени на раскладушном стуле, дышал свежим воздухом и рассердился, как всегда, когда говорили не то, что написано в газетах:

— Фуй! Фуй! Не говорите мне глупости. Ты уже большой мальчик и мог бы читать «Правду».

Дедушка не поленился, пошел в дом и принес позапрошлую газету, где было написано черным по белому, что никакой войны не будет, всё это злостные выпады враждебных элементов.

Но Юрка не сдавался:

— А слабó на спор?! Все равно война будет.

Уж откуда у моего друга такие верные сведения, понять не могу. Но он был готов даже побожиться, есть землю и биться об заклад с дедушкой на вафельное мороженое и бутылку ситро.

А вы знаете, что такое настоящее сливочное мороженое?

Вот смотрите. Мороженщик с тележкой стоит с самого утра перед перроном на станции. Ты подходишь по очереди и заказываешь: «Мне одну большую». Или… «Мне одну маленькую».

Прямо на глазах изумленной публики, он берет круглую вафлю и запихивает ее в железный патрончик. Потом достает ложкой белое, как снег, мороженое из длинной кастрюли. Приплюскивает его в стаканчике. Вот так. Изо всех сил! Теперь он берет вторую вафлю и накрывает сверху. Тааак! Нажимает снизу большим пальцем… и круглое, самое вкусное в мире мороженое… выскакивает наружу.

Ты его берешь осторожненько. Или маленькое, или большое. Маленькое стоит десять копеек, а большое — двадцать. Понемножку слизываешь языком с боков, пока оно еще не растаяло и не обкапало твою рубашку. Тааак. А в конце съедаешь вафлю и облизываешь пальчики.

В эти сладкие минуты ты уже ни о чем не думаешь. Даже про подростковый велосипед со свободным ходом. Но такое удовольствие — не каждый день. Потому что если съесть много мороженого, можно заработать ангину даже летом.

Эники-беники ели вареники…

Биться об заклад дедушка отказался. Категорицки! И когда Юрка ушел домой, посоветовал мне не водиться больше с этим глупым мальчиком, который распространяет злостные слухи по всей Лосинке.

На следующее утро было как раз воскресенье. На небе ни тучки. И можно было ожидать гостей из Москвы.

Дядя Леня с тетей Ирой вряд ли соберутся. Все-таки Наташке только десять месяцев. И они специально поменяли свою однушку на Садово-Кудринской, на двушку в Сокольниках, правда, в деревяшке. Но для тети Иры с Наташкой главное — воздух. А воздуха в Сокольниках — хоть ротом ешь, как на даче. И ничего страшного, что с печным отоплением.

Пол-Москвы еще с печным отоплением. И у нас «голанка» из коридора топится. На Никицкой вообще — печка с изразцами.

Парочку раз съезжаю на своем велике от калитки к дому. С горки лететь хорошо, а потом его в горку на себе переть — пупок надорвешь! Можно даже грыжу заработать, как у бабушки Адельсидоровны.

Сейчас отдышусь и еще чего-нибудь придумаю.

Может, Аня приедет, а может, даже бабушка Лизаветниколавна. Она просто так не ездит! Я еще в прошлый раз намекал на самокат. Это ведь она подарила мне велосипед. Хто ж виноват, что у него теперь цепь соскакивает? Мы с бабушкой даже на завод ездили «к черту на кулички», на трех трамваях.

Теперь я расскажу, как это было на самом деле.

В проходной нас задержал минцонер с винтовкой.

— Чё надо? Пускать на объект без пропуска не положено.

Бабушка объяснила, что мы приехали на трех трамваях, чтобы поменять поломанный велосипед на хороший. Минцонер заявил, что мы чокнутые, но все-таки повертел ручкой от телефона и сказал в трубку:

— Позови Фимыча! Сама дура! Тут одна гражданочка сообчает о вредительстве…

Через несколько минут в проходную примчался Колобок, который представился главным инженером передового социалистического предприятия.

— Михаил Ефимович, с вашего разрешения.

— Елизавета Николаевна. Если нужно, могу показать паспорт.

— Паспорт не надо, — заявил Колобок. Так какие у вас претензии, гражданочка, к нашему передовому социалистическому предприятию?

Бабушка сказала, что к передовому социалистическому предприятию у нее нет никаких претензий. Просто она купила внуку в подарок велосипед, а у него сразу стала соскакивать цепь.

Колобок стал внимательно рассматривать мой велосипед.

— Ну и когда был приобретен этот экземпляр?

У нас на счастье оказался чек из магазина, потому что моя бабушка никогда ничего не выбрасывает. Толстый дядька рассмотрел сначала чек, а потом набросился на меня:

— Расскажите нам, молодой человек, как вы занимались вредительством и ухитрились сломать это замечательное изделие нашего завода?

А я никаким вредительством не занимался, просто один раз чикнулся об стенку во дворе, когда соревновался с мальчиком, у которого был велосипед американский, со свободным ходом и тормозом на руле.

Может, и не надо было это рассказывать? Но не мог же я соврать, да еще при бабушке?!

Дядьке явно понравился мой рассказ. Он сразу повеселел от удовольствия!

— Вот видите, мадам, ребенок сам сознался. Обратите внимание — без всякого насилия с моей стороны. Какой воспитанный, хороший мальчик! Но менять ваш велосипед на новый, к сожалению, оснований нет. Попробуйте обратиться в мастерскую, хотя наша конструкция не рассчитана на то, чтобы врезаться в стенку. Надо внимательно читать инструкцию.

Нам с бабушкой сразу стало стыдно, что мы даже не заглядывали в инструкцию, но главный инженер вдруг смилостивился и пригласил нас посмотреть, где делают не только велосипеды для маленьких, но и мотоциклы для больших.

— Мне што. Мне плювать, — выговорил минцонер.

— Пропустить! — скомандовал Колобок. И нас пропустили.

Так я впервые в своей жизни увидел передовое социалистическое предприятие… Станки грохотали. Люди бегали как очумелые. В углу блестела стайка синеньких велосипедов, как две капли воды похожих на мой зелененький. И цепь у них, наверное, не соскакивала…

Мы думали с бабушкой, а вдруг главный инженер раздобрится, как в сказке бывает, и поменяет наш велосипед на новенький. Но Колобок не раздобрился.

Пришлось нам ехать обратно на трех трамваях с поломанным велосипедом.

«Несолоно хлебавши» — как сказала тогда моя любимая бабушка.

А для меня этот день остался на всю жизнь, потому что настоящий завод это тебе не сказка про тысячу и одну ночь. Но тоже страшно очень…

Вот бы искупаться сейчас на Яузе! Да разве их уговоришь? Нальет Адельсидоровна воду из колодца в ванночку. Брызгайся на здоровье. Но я уже не такой маленький. Пора и плавать учиться. Вот если бы на даче жила не Адельсидоровна, а Лизаветниколавна, она бы меня обязательно окунула в речку. А так жить — одна скукота!

И в этот момент примчалась моя дорогая мамочка на дяди-Лениной «эмке». Она была такая бледная, с ненакрашенными губами. Мама сказала, что началась война и нам надо быстро-быстро собираться в Москву.

Азохенвей

— Вот видишь, дедушка, а ты говорил… — победоносно заявил я.

Адельсидоровна стала причитать и плакать:

— Азохенвей! Азохенвей! Какой колоссальный ужас!

Дедушка сказал, что быть этого не может, потому что в газетах написано…

— Да перестаньте вы с вашими газетами! Вечно вы говорите какие-то глупости! По радио уже сообщили. Собирайся немедленно! Машина ждать не может.

Я первый раз видел такую маму. Она… накричала на дедушку.

Азохенвей, ахала бабушка, азохенвей…

Только я не понимаю, почему такой колоссальный «азохенвей»?

Ведь бабушка сама рассказывала, как в прошлую войну пришли в Минск немцы, был полный порядок. Евреев даже пальцем не тронули.

Нет, вы только послушайте, как говорила моя бабушка Адельсидоровна еще неделю тому назад:

«…Перестаньте сказать плохо про немцев. Это очень культурная нация. А вот когда они ушли, тут же город схватили поляки. Начались форменные погромы и ужасное насилие. Вы знаете, я сама выросла в Варшаве и до шестнадцати лет понятия не имела ни одного слова по-русски. Но там, на Ерусалимских аллеях, были одни поляки, а здесь уже другие.

…Когда начался обстрел, мы спустились в подвал нашей фабрики. Вдруг заходят к нам два солдата и такой молодой элегантный офицер. Он посмотрел на нас во все глаза и скомандовал: „Проше, пане, злато!“

Моя мама прекрасно говорила по-польски и объяснила этому офицеру, что с нами нет никакого золота. Тогда тот элегантный негодяй (тут моя воспитанная бабушка жутко ругается по-польски) берет пистолет и стреляет в потолок. Пах! Пах!..

Что делает моя умная мама? Она страшно кричит и хватает себя за это место. Ну, поляки не такие дураки и сразу догадываются, в чем секрет. Они переворачивают пожилую женщину вверх дном и находят в чулке зашитый мешочек с бриллиантами. Все семьдесят восемь каратов! Целое состояние».

Бабушка переходит на свой еврейский и начинает сморкаться.

«…Пардон, — заявляет этот элегантный негодяй совсем по-русски, — а вы еще хотели морочить мне голову. — Тут бабушка опять ругается по-польски. — Через пять минут времени моя мать была уже бедная женщина…»

Сколько раз я слышал от Адельсидоровны эту печальную историю! И мне всегда было жалко мою прабабушку и ее семьдесят восемь каратов. Если бы у нас сейчас были эти караты, мы бы всю дорогу не бедствовали. И мне купили бы наконец детский велосипед со свободным ходом.

— Особа была слаба на передок, — заметил тогда дядя Леня. — И у мадам сдали нервы.

Умерла эта «бедная женщина» совсем недавно. Я даже помню когда. Позапрошлым летом. Ей было уже скоро сто лет. И она работала кассиром в магазине уже при советской власти. Сюда в Москву она никогда не приезжала.

Адельсидоровна ездила в Минск на похороны и привезла оттуда целое эмалированное ведро вот с таким крупным крыжовником. И еще вилки, этот чайник и вазочку. Хотите, я пойду в дом и покажу вам эту вазочку?

Вот уж действительно «азохенвей»!

Эники-беники ели вареники…

Дедушка с бабушкой остались в Лосинке, а мы помчались в Сокольники.

День первый

Долетели быстро. Даже не укачало. Хотя от бензина в машине меня всегда тошнит.

А в Сокольниках уже был большой шухер.

На каланче ходил пожарник в тулупе, в каске и с ружьем. В двадцать четвертое отделение, которое в нашем же дворе, пачками водят прохожих в шляпе.

Прошел слух, что в Москву немцы бросили целый десант. А в кино всегда показывали шпионов в шляпе. Вот и стали хватать на улице всех, кто вырядился на воскресенье.

Как только появляется в небе какой-нибудь самолет, ребята замирают с открытым ртом. А потом тут же несутся как угорелые в сторону парка. Шпионы ведь наверняка будут прятаться там в кустах. Я, канешно, тоже стал гонять вместе со всеми. Красота! Разве сравнишь с Лосинкой!

Папа идет в гастроном к метро и приност вот таких два куска сала по восемьсот грамм, под названием «шпик».

— Как раз, эт-самое, до конца войны хватит.

Вообще-то в нашем доме шпик никто не ест.

А зачем лопать это жирное сало, когда в магазине всего завались. И тебе колбаса краковская, икра паюсная, лососина. Ну все, что твоей душеньке угодно. Просто скатерть-самобранка! Я лично больше всего люблю красную икру или баклажанную. Одна бабушка делает судак заливной, а другая бабушка на праздник обязательно готовит фаршированную щуку. Вообще, говорят у нас в семье, с едой в Москве стало почти так, как до революции. Были бы только деньги.

Но деньги есть не у всех. У меня, например, их совсем нет. Дают иногда гривенник на томатный сок, и всё. Тяжело быть ребенком, даже в мирное время!

А теперь начинается другое, военное время.

Что будет?

Поживем — увидим.

Чепуха на постном масле

Ночью объявляют тревогу.

Мы с мамой побежали в метро, а папа остался дома. После того, как он «посидел в командировке» и ему сломали ребра, папа уже ничего не боится.

— Когда сажают копчиком на уголок табуретки, эт-самое, или бьют по почкам сапогами, эт-самое, — тут можно сказать уже «дрек мит пфефер»…

Только это выражение он и знал на бабушкином «идише». За то про «еврейское говно с перцем» он вспоминал при каждом удобном случае.

И обязательно прибавлял «это самое».

— …И то, я ничего им не подписал, эт-самое. А бомбежка — это абсолютная чепуха на постном масле. Хреновина!

Бабушка всегда говорит:

— Костя! Перестань ругаться! Ты уже не в тюрьме.

Мама ужасно обижается, когда папа ругается при ребенке, и у нее тут же портится настроение.

Папа просит прощения:

— Котенька, эт-самое. Ну прости меня, пархатого еврея. Просто с языка слетело.

Если у мамы тут же не поправляется настроение, папа начинает бить посуду. «Кузнецовские» тарелки из дедушкиного сервиза летят на пол. Раз! Даже мамин любимый чайник-павлин раскокал!

В общем, начиналась катавасия, я плакал навзрыд. Тут ко мне бросались с двух сторон родители.

— Ну успокойся, сынище-парнище. Чего ты так расквасился?

А я рыдал и приговаривал: «Только не разводитесь. Только не разводитесь. Пожалста…»

— С чего ты взял? — тут уж удивлялась мама. — Мы вовсе не собираемся разводиться. Откуда ты это выдумал? Опять набрался разных гадостей от Серебряных?!

Это она ко мне.

Серебряные — это наши соседи по дому в Сокольниках.

— Видишь, до чего ты довел ребенка?

Это она к папе.

Тут они обыкновенно мирились и целовались.

Такая у нас дома случалась в мирное время чепуха на постном масле!

Но сегодня мама даже внимания не обращает на папину руготню.

В метро было полно народу. Поезда не ходили. Можно было спуститься в туннель и посидеть на рельсах. Совсем не страшно. Только очень спать хочется. Но на холодной рельсе спать неудобно.

К утру дают отбой, и мы идем обратно домой.

Когда входим в комнату, мы видим жуткую картину.

Папа стоит на столе, бьет щеткой в потолок и кричит:

— Пшла вон! Пшла вон!

Оказывается, как только мы ушли спасаться в метро, папа приготовил себе ужин и сел за стол выпивать и закусывать. Вдруг откуда ни возьмись прибежала в комнату мышь и стала скрябаться.

А мой папа, который никого и ничего не боится, оказывается, не любит мышей. Он взял щетку и запрыгнул на стол.

Мы были в метро всю ночь. А папа стоял на столе. Вместо того чтобы пить и закусывать. Мышь убежала только перед нашим приходом.

Сначала, рассмеялась мама, потом засмеялся папа, а потом уже я, за компанию. Спать никто не хотел. Мы стали завтракать, пить чай и смеяться вместе.

А тревога, оказывается, была игрушечная. Понарошку!

На следующий день по нашей Четвертой Сокольнической поехали машины с красноармейцами.

На тротуаре — полно народу. Они стоят молча, женщины машут руками и вытирают платком глаза. Какая-то тетка объясняет:

— Ворошиловские казармы едут. На фронт, родимые…

На углу — наш знакомый священник Введенский.

В полном «облачении» — как выразилась Адельсидоровна.

Это значит, как в церкви на молитве. Я знаю, его церковь — рядом с парком. Меня туда, еще раньше, бабушка Лизаветниколавна водила. А теперь Введенский стоит на углу 4-й Сокольнической и крестит все машины подряд, когда они заворачивают в сторону вокзала. И никто его не забирает в милицию. Одна за одной. Одна за одной. Медленно, мимо каланчи, по Русаковской улице.

Чтоб сказка стала былью

Такая у нас была любимая детская песенка. Ее часто пели взрослые по радиво…

Скоро по Москве проползло гадское слово э-ва-ку-а-ци-я.

Товарищ Сталин велел вывезти всех детей из города. Чтобы не путались под ногами!

Я полюбил товарища Сталина еще до войны. После мамы, папы и бабушки Лизаветниколавны товарищ Сталин у меня на первом месте. Я даже видел его один раз.

А получилось так.

Папа взял меня с собой на демонстрацию Первого мая. Мы пришли в шесть утра на Неглинку к Вэгэкэо, где тогда была папина работа.

А Вэгэкэо, это место, где собираются наши знаменитые эстрадные артисты, которые не сидят в тюрьме, а выступают с большими концертами. Так, по крайней мере, мне объяснял мой папа по дороге.

У Вэгэкэо уже стояла большая толпа, и все друг друга знали. Обнимались, целовались, кричали. А папа мне на ухо называл имена:

— Этот дядька — Леонид Утесов… Эта тетка — Клавдия Шульженко… Самый толстый — это Гаркави, лучший конферансье… Его бывшая супруга Русланова — исполнительница народных песен «Валенки, валенки — неподшиты, стареньки…» Кэто Джапаридзе — «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету…» Вон сама Пантофель-Нечецкая — «Соловей наш соловей!»…Вон там смотри — Смирнов-Сокольский — великий книгочей… Как-нибудь сходим к нему на проферансик… Железный Цфасман — барабанит на рояле, только струны летят… После правительственного концерта опять пошел в гору. Миронова со своим Менакером — шикарная женщина! Могла, между прочим, стать твоей мамой… Запоминай, эт-самое, сынище-парнище. Весь бомонд сегодня на демонстрации. Потом расскажешь — завидовать будут.

Я уж не стал расспрашивать, кто такой «бомонд». И так ясно!

Только одна встреча чуть было не испортила настроение.

Когда стали раздавать флаги, шарики и портреты вождей вдруг явился еще один дядя.

— А вот и Адольф… Явился не запылился…

Один раз в Сокольниках я почему-то проснулся среди ночи. Я ведь сплю за шкапом. А ночью меня еще загораживают ширмой. А родители спят вон там, в другой части комнаты. Между печкой и роялем. Чтобы меня не разбудить, они говорят по ночам шепотом. Отец опять рассказывает про тюрьму.

— …Первый следователь был, эт-самое, настоящий босяк. Он не допрашивал, он просто бил. А его начальник, когда заходил в кабинет говорил одно и тоже: «Бить, бить и бить. Пока не подпишет…»

…И можешь себе представить, били без остановки. А к утру следователь вдруг заявил: «Я сейчас устрою тебе очную ставку, сука упрямая. Ты у меня еще попляшешь». И тут приводят в кабинет Адольфа. Ну, ты знаешь Адольфа…

Мама Адольфа знала, потому что он был женат на сводной сестре нашей тети Муси. Я тоже знал эту сестру Лизу, которая тараторила как пулемет и устраивала на елку в Дом работников искусств.

— …Когда его втащили и поставили к стенке, я, эт-самое, его сначала даже не узнал. Лица на нем не было — кровавый блин. Глаза выкатились. Брюки свалились. Он их все время одной рукой подхватывал, эт-самое. Представляешь картинку! Этот пижон с иголочки, со спущенными штанами… У нас прежде всего отбирали ремни, эт-самое, чтобы никто сам не повесился…

Отец даже захохотал, а потом закашлялся. Но мама не рассмеялась.

— …Адольф тут же стал кричать: «Это он меня завербовал, это он! А я не хотел, я за советскую власть горой. Товарищ следователь! Это он меня вербовал. Я вам докладывал, товарищ следователь…» — «Я тебе не товарищ, сука продажная, — закричал мой босяк. — Я тебе гражданин следователь!»

…И в подтверждение припаял сапогом ему по яйцам, эт-самое.

Папа опять хохотнул. Мама шикнула:

— Тише ты, ребенка разбудишь. Не надо ему знать такие вещи…

Я лежал тихо как мышь и не понимал, почему отец смеется.

Взрослые вообще часто смеются, когда надо плакать.

Папа тихонечко, уже почти что шепотом продолжал:

— Ну видишь теперь, Константин Бенцианович, отпираться бесполезно. Хочешь, позвони своему сынишке? Ладно, сейчас поздновато. Утром я тебе разговор устрою. Итак, дорогуша, я за тобой записываю: «Был наймитом английской разведки и вовлек в преступный сговор…»

…И вот, после Адольфа, я тогда расписался и попросил воды.

…Мне дали целый графин, и я, эт-самое, тут же вылил его на бумагу. Испортил им весь спектакль… Ну, и…

Папа опять захихикал.

— …Потом извинились и сказали: «Ваш следователь вчера расстрелян как враг народа».

Я был уверен, что гада хлопнул товарищ Сталин собственноручно, когда узнал, какие безобразия творили с моим папой на Лубянке.

И вот теперь этот Адольф перся к нам наодеколоненный, расфуфыренный, с красным бантом. Как ни в чем не бывало.

— Здравствуй, Костенька!

Он смотрит на папу как-то жалобно и протягивает руку.

— Здравствуй, Адольф, — отвечает папа, но руки не подает и отворачивается.

А ведь маме он сказал тогда ночью, что на Адольфа зла не держит. Любого можно заставить подписать всякую ахинею, если долго бить «сапогами по яйцам».

Адольф покрутился рядом с нами и куда-то исчез.

Демонстрация вышла очень красивая и веселая. Из-за того что весна случилась рано и деревья уже распустились.

В колоннах несут не только флаги, шарики, портреты, но и березовые веточки. И когда мы выходим на Красную площадь, она — вся зеленая.

Папа посадил меня к себе на плечи, чтобы я рассмотрел на Мавзолее всё наше родное советское правительство. Больше всего хотелось увидеть товарища Сталина, но никто не знал, будет он стоять на трибуне или не будет.

Я оказываюсь выше всех на площади. Поэтому спрашивают у меня — есть ли товарищ Сталин или нет?

Я как дурачок брякаю:

— А какой из себя товарищ Сталин?

На меня цыкнули:

— В фуражке он, в серой фуражке!

На трибуне много людей. Мы идем всё ж-таки далеко от Мавзолея и разглядеть трудно.

Вдруг один человек на трибуне поднял руку. И вся площадь как завопит!..

— Товарищу Сталину ура! Сталину ура-ура-ура!..

Тут я понимаю, что дядя с поднятой рукой это и есть «дорогой товарищ Сталин в серой фуражке».

Но мне почему-то показалось, что фуражка на нем была белая. Он машет рукой вот так, и весь народ задыхается от радости.

Я тоже ору как резаный:

— Ура-а-а!..

При этом размахиваю руками и дрыгаю ногами. Чуть было не свалился.

С этого момента я полюбил товарища Сталина. На всю жизнь.

На семейном совете решили отправить в Чкалов к дяде Павлуше с тетей Машей: меня с мамой, Наташку с тетей Ирой, Адельсидоровну с Бориспалычем.

Дядя Леня собирался приехать через несколько дней. Папу не отпустили с работы. А Лизаветниколавна, Аня, дядя Жорж с тетей Мусей, дядя Сережа с тетей Галей — все решили пока оставаться в Москве и не затруднять без того тяжелое положение дяди Павлуши с тетей Машей, на которых обрушивалось целое семейство. Хотя мы принимали их в Москве каждый год как дорогих гостей.

Теперь было неизвестно, как они встретят нас.

— Что вы говорите! Павлушка только обрадуется, — говорит дядя Леня.

— А Марипална? — возражает тетя Ира.

— Ведь люди так меняются во время войны, — сжала губы Адельсидоровна, — Но других варьянтов нет!

— Как его называется, хорошие люди есть везде, — закругляет разговор бабушка Лизаветниколавна. — Поезжайте с Богом. А мы тут за вас будем молиться.

Она сшила мне рюкзачок из сурового полотна. С кармашком. А я положил в него целую пачку стрел с наконечниками от карандашей. На случай обороны. Аня накупила кучу конфет. Даже мои любимые «мишки». Дядя Сережа подарил стеклянную фляжку, и тетя Галя сварила клюквенный морс — вдруг захочется пить в дороге.

— Нормальная эвакуация, — заявил дядя Леня.

И мы поехали.

Эвакуация

Эвакуация — это когда можно ехать в поезде без билета.

Эвакуация — это когда в вагоне не то что сидеть — стоять негде.

И даже если ты захочешь упасть, то останешься стоять, потому что и на полу места нет и под потолком на третьей полке висят между чемоданами люди.

Эвакуация — это когда поезд трогается, когда хочет, и останавливается, где ему вздумается.

Эвакуация — это когда нельзя нигде ни поесть, ни попить. А если захочется «по-маленькому» или даже «по-большому», надо целый час пробиваться по головам в тамбур, а потом ждать, когда поезд остановится. Тут важно быстренько соскочить, сделать свои дела прямо под колесами и бежать обратно. Потому что поезд тебя ждать не будет и может тронуться без свистка.

Эвакуация — это когда поезд дергается десять раз и только потом едет. Потому что на одном паровозе столько висит вагонов и нельзя рассмотреть, где начинается состав, а где кончается.

В эвакуации главное не отстать от своего вагона, потому что потеряться — пара пустяков. И потом ищи-свищи ветра в поле.

В дороге сразу становишься серьезным человеком и начинаешь соображать.

Дедушка все время молчит. Когда ему совсем плохо, кряхтит. Черный пиджак он снял, брюки у него не на ремне, а на подтяжках, засунуты в сапоги с галошами. Галоши он не снимает даже ночью, потому что боится их потерять в этой толчее. Его пристроили к окошку. Но окно закрыто на двойную раму, и открыть его не получается. Проводников нет, а дышать нечем.

Ночью кто-то догадался и разбил окно. Сразу стало легче. Но теперь боимся, что на станции кто-то влезет.

— Эвакуация — это тихий ужас, — все время приговаривает Адельсидоровна. — Лучше было умереть в Москве…

Лично я так не считаю, потому что мы все-таки едем. И начинаем новую жизнь. По крайней мере, лучше, чем загорать все лето на даче!

За пять дней в жестком бесплацкартном вагоне мы все перезнакомились и голова распухла от разных рассказов. Хотя запомнить их совершенно нельзя — на голодный желудок, во-первых, и еще потому, что поезд все время дергается как ненормальный. Теряются вещи, падают дети с верхних полок, горят какие-то «буксы». На каждой станции нас собираются отцеплять. Закрываю глаза и молюсь, как учила бабушка:

— Господи! Исусе Христе! Помоги этим «буксам» дотянуть до Чкалова…

Открываю глаза: жарища, как в печке! Вонь, как на помойке! Скандальничают — как на базаре! И никто не помнит, о чем он говорил пять минут назад. Просто болтают без умолку, не обращая внимания, слушают тебя или не слушают.

— Люди разговаривают сами с собой, наверное, чтобы отвлечься от всего этого кошмара.

Так сказала моя мама.

А тетя Ира считает:

— Люди много говорят, чтобы меньше хотелось курить.

Она единственная в нашем вагоне еще может шутить.

Наташка писается и какается на газетку.

А я веду себя совсем как большой.

Стеклянная фляжка в рюкзачке с грохотом взорвалась уже на вторую ночь и облила всё купе красным морсом. Сначала испугались, что началась бомбежка. А потом, смеялись… целый час.

Эвакуация — это когда в бесплацкартном вагоне взрослые люди готовы съесть друг друга и все-таки друг другу помогают.

Поезд опоздал на целые сутки, и все равно на перроне нас встречает дядя Павлуша. У него с собой автобус из театра, в который мы благополучно грузимся и отправляемся на новую квартиру. А люди на вокзале остаются сидеть на своих узлах и чемоданах. Они там сидят сейчас и нам завидуют. Никто их в Чкалове и не ждал.

— Несчастные беженцы, — скорбит Адельсидоровна, ласково поглядывая на Павлушу.

Все-таки нужная вещь родственники, особенно во время войны.

В Москве дома я слышал еще давно такой разговор:

— Что потянуло на Урал Палборисыча? Надо быть ближе к Москве, чтобы тебя заметили…

— Опять интриги Марии Павловны. Она может играть только первые роли. А на карьеру Павлуши ей наплевать.

— …Зачуханный, замызганный, серо-буро-малиновый, ну сразу видно — захудалая провинция, — критикует тетя Ира в автобусе.

Все ж таки взрослые не умеют радоваться жизни и постоянно брюзжат, заметили?

— Лучше, чем Лосинка, — без капельки сомнения утверждаю я.

Окна раскрыты, нет бумажных крестов. Значит, налетов здесь не ожидается. И мы будем жить опять в мирное время.

Это орет репродуктор на всю привокзальную площадь…

Шикарная квартира

Может, Прошлое, только прикидывается Прошлым… А на самом деле, если хорошенько зажмуриться — вот оно! Туточки! Самое что ни на есть — Настоящее…

Теперь мы живем на Советской улице, на углу. Дом четырехэтажный, новенький, с иголочки. Снаружи желтый, а со двора кирпичный. Вход с улицы заколочен. Так что ходим через двор.

Поднимаешься по лестнице, можно через две ступеньки, на третий этаж и справа большая дверь из двух половинок.

Открываешь одну половинку и входишь в холл. Так называется большой коридор. Прямо две двери. Слева комната, где живет тетя Маша с дядей Павлушей и Микешка. Микешка — карликовый шпиц.

Он все время тявкает, но не кусается.

Тети-Машино и дяди-Павлушино окно выходит во двор.

Справа — наша комната. Окно прямо на улицу. Тут мы устроились вчетвером — мама, тетя Ира, Наташка и я. Бабушка с дедушкой поживут в комнате у двери направо. Трехкомнатная квартира — это не шутка!

Налево — кухня, где хозяйничает домработница Машка. Она глухая от рождения. И слышит только то, что ей говорит тетя Маша. Спит Машка на сундучке, в углу. На кухонном столе — две керосинки. На стене полочки с посудой. Под окном шкаф для продуктов. У этой стенки маленький столик и три табуретовки.

А большой обеденный стол вынесли в коридор. Так распределила все сама тетя Маша.

— Судя по лицу, наш приезд ей не очень понравился, — тихонечко сказала вечером Адельсидоровна. — Но она терпит, потому что война… И мы все ж таки — близкие родственники.

— Только по линии Павлуши, — ехидно добавила тетя Ира.

Еще есть ванная комната с колонкой. Если ее натопить дровами, получится горячая вода. Уборная отдельно, рядом с ванной. Печек нет. В каждой комнате — железные батареи. Зимой заработает котельная во дворе, и будет тепло. Надо же! А у нас в Москве везде печки. И в Сокольниках, и на Никицкой. Вот вам и «захудалая провинция»!

— По нынешним временам просто шикарная квартира, — сказала Адельсидоровна, когда мы вошли сюда первый раз и осмотрелись. — Жалко, что нет телефона.

Как будто у нее в Лосинке есть телефон! А потом, кому звонить, когда мы все теперь живем вместе.

Обедать мы будем на кухне отдельно. В очередь. Так удобнее, решила тетя Маша с самого начала. Для них обед будет готовить Машка — домработница. Она умеет делать щи и котлеты. А у нас готовить будет — то бабушка, то мама, то тетя Ира.

Дедушка обед готовить не будет. Он должен гулять и дышать свежим воздухом.

Когда после революции всех «буржуев» стали сажать, дедушка взял билеты на поезд и полгода ездил во Владивосток и обратно. Тогда у него мозги и заболели. Зато дедушку оставили в покое.

За хлебом «в магазин напротив» сбегаю я. И еще я буду учить Наташку ходить ногами по комнате. А то она пока только ползает.

Мебель у нас из театра — реквизитная, что осталось от старых спектаклей. Видите, на каждом стуле даже есть номерок.

В нашей комнате посреди поставили буфет. Сразу получилось две половинки. На одной мы с мамой, на другой тетя Ира с Наташкой.

И еще в нашей комнате есть балкон. Балкон выходит прямо на Советскую. В Москве у нас нет балкона. Ни на Никицкой, ни в Сокольниках.

А балкон очень удобная вещь летом. Когда жарко, можно выйти и подышать свежим воздухом. Тетя Ира и мама уходят на балкон покурить.

Тарелка радио висит в коридоре, и мы будем слушать, как идет война.

— В Чкалове пока еще войны не чувствуется, — говорит дядя Павлуша. — Но приемники пришлось сдать.

Ничего страшного. У нас и в Москве приемника не было.

Мне в Чкалове всё понравилось.

Только глухая Машка ворчит ни к селу ни к городу:

— Эх, горе луковое, вакуированный… Понаехали тут, черти. Вся жизнь наперекосяк…

Ни фига себе?! Буду я с ней еще чикаться!

И тут же помчался во двор.

Чужарь

Во дворе ребята играют «в войну». Как в Москве. В тени на лавочке сидит мальчик постарше. Все бегают в трусах и в майках. Он сидит в длинных брюках. На голове — драная папаха. Через плечо — военная сумка. Правда, как все, босиком. Нога на ногу. На столе перед ним лежит карандаш. Он курит папироску и всеми командывает. Вылитый Чапай. Как в кино. Только без усов.

— Откуда, чужарь?

Это он меня спрашивает. Я подхожу.

— Я с третьего этажа.

— Я тя спрашиваю — откуда свакуировали?

— Из Москвы.

— Ага, значит, столичный фрукт. Курить хочешь?

— Не-а…

— Ага, хочется и колется, да мама не велит. Ну и зря. А воевать будешь?

— Буду.

У меня на голове белая дачная панамка. Война идет уже две недели, а я, видите ли, в панамке! Безобразие полное!

— Эй, Петька! Гони сюда.

Подходит «мальчик-с-пальчик». Совсем мелюзга.

— Ну-ка, дай ему в лобешник.

Это он мне приказывает. Чувствую, щеки раскаляются, как сковородки.

— Драться… не буду.

— Это еще почему? — удивляется командир.

— Бабушка маленьких обижать не велела.

— Мировецкая у тебя бабуся, — сплюнул Чапай. — Тогда борись.

Я запихнул свою панамку в карман, и мы кинулись друг на друга. Боролись по правилам. Как показывал в Москве дядя Сережа. Я его сначала на землю свалил и чуть-чуть не положил на обе лопатки. Но тут он выскользнулся «каким-то макаром» и сел на меня верхом. Вот тебе и «мелюзга»!

— Лады, — говорит командир. Ты иди, Петька! А мы тут побалакаем чуток. Меня Котиком зовут. А тебя?

Я называюсь.

— Мама у меня Нина Георгиевна, а папа Константин Борисович. А заехали мы в двадцать вторую квартиру, на третьем этаже, к Павлу Борисовичу…

— Ага. Теперь будешь в моем отряде, Москва. Что привез?

Я перечисляю все мое богатство: перочинный ножик, стрелы с наконечником, кожаный футбольный мячик и конфеты «мишка». Насчет альбома с марками, я пока говорить не стал.

— Тащи все в общий котел, — заявляет Котик.

Я мигом сбегал и принес.

— Сразу бойцом принять не могу. Испытать надо. Сначала походишь новобранцем.

Я согласился и не думая.

— Вечером на Урал пойдем. Скупаемся.

— Я плавать не умею.

— Эх, ты! А еще «Москва»! Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим. Не дрейфь, пацан! Победа будет за нами!

— Я не дрейфлю. Только мне со двора уходить пока нельзя.

Котик зыркает строго и подзывает ребят:

— Слушай сюды, пацаны. Это теперь наш кореш. Звать — «Москва».

«Пацаны» смотрят на меня с интересом.

— Кто тронет — будет иметь дело со мной. Ясно? Принимать будем по всей форме, когда испытание пройдет. Теперь айда на речку.

И они с гиком умчались, а я полетел домой. Через две ступеньки! Чувствую себя — на седьмом небе. Шутите? Еще утром я был никому не нужный «фрукт», просто «вакуированный». А теперь за меня Котик и вся его команда.

На стенке хрипит тарелка: «…От Советского информбюро… — В тарелке все время что-то обрывается и булькает. — …Наши войска оставили…»

— Какой замечательный голос! Прямо как у Шаляпина! Это Левитан, да? А читает одни неприятности. Может быть, он не еврей? — Это говорит Адельсидоровна.

Так я узнал, что на радио есть дядя, который читает только то, что ему скажет лично товарищ Сталин. А положение на фронте, непонятно почему, меняется только в худшую сторону. И Левитан тут ни при чем.

Фронт быстро подкрадывался к Москве.

По радио запели песню:

Слова сами запоминались, потому что песня поднимала настроение, даже у мамы.

Лето покатилось быстрее паровоза.

Во дворе я перезнакомился со всеми и даже бегал два раза на речку. Тайком от мамы. Потом меня приняли в бойцы. По всей форме.

В подвале горели свечки, и я давал клятву.

— Теперь, ешь землю, Москва! — скомандовал Котик.

Земля была грязная, но я честно прожевал и проглотил целую горсть.

Первого сентября я пошел в третий класс. Моя вторая школа, как нарочно, оказалась против Драмтеатра.

Драмтеатр

Я давно уже знаю, что есть большая жизнь, а есть — маленькая. Про необыкновенную героическую жизнь можно прочитать и в газетах, и книгах. Даже в кино показывают!

Про мою жизнь никто писать не будет. Потому что никому моя жизнь не интересна. Кроме меня, канешно.

Там, в большой жизни идет война и каждый день сам собой входит в историю. Наша жизнь ни в какую историю не входит. Ей там просто делать нечего.

Канешно, мне лично хотелось бы попасть в историю. Но пока я для этого еще маленький. А взрослые, может, и могли бы жить в большой жизни, но в Чикалове такой жизни нет, и поэтому мои родственники и знакомые живут «помаленьку», как все самые обыкновенные люди.

А еще я знаю, что есть другая жизнь. В театре. И в театре жизнь в сто раз интереснее.

— Театр — настоящий гадюшник. Все едят друг друга.

Это мне объяснили дома.

Особенно хотят съесть тетю Машу с дядей Павлушей. Потому что тетя захватила все главные роли, а дядя ставит только спектакли для тети Маши.

Один раз устроили целое собрание, приехал даже бывший директор театра Незнамов — теперь он в обкоме «большая шишка». Все стали пальчиком показывать на дядю Павлушу с тетей Машей и обсуждать поведение главного режиссера, который не понимает текущего момента и ставит спектакли, не отражающие нашу героическую современность.

Когда собирается вся труппа, землетрясение начинается с самого утра.

Дядя Павлуша занял ванную на целый час, соскабливая свою щетину безопасной бритвой. И все-таки дважды порезался. Пришлось применять «квасцы» для остановки крови и надеть белую рубашку с галстуком.

— Когда мужикам надо скрыть свои грехи на лице, они сваливают все на квасцы, — сказала тетя Маша и рассмеялась. Все очень нервничали.

Бабушка уже подарила мне старый дедушкин «жилет». Но я еще не знаю, когда мне понадобится бритва.

Репетиция

Вечером, за семейным чаепитием тетя Маша с дядей Павлушей изобразили весь этот спектакль в лицах.

Актеры хватали роли, как вермишель на базаре. А тех, кто не занят в спектакле, могли сократить и лишить брони. И тогда можно было загреметь прямым ходом на фронт. А на фронт, как я заметил, торопились не все артисты.

Я представляю себе весь этот цирк в театре.

— Наполеон, конечно, может быть евреем, но Кутузов!.. Это полный нонсенс. Кутузова играть может только абсолютно русский человек, без всяких примесей! Это даже царь Александр Первый, человек недалекий и страшный бабник, понял и поэтому поменял Барклая на фельдмаршала Кутузова, — заявил Немчинов.

— Правда, мнение царя неактуально сейчас, в советское время, но сам факт исторический! — поддержал Побегалов, который уже играл царя Петра Первого в пьесе «Шут Балакирев».

Дядя Павлуша согласился. Тем более что тете Маше это никак не угрожало. Она и не собиралась играть одноглазого Кутузова. Ее вполне устраивала Надежда Дурова.

Тем более в голубом гусарском мундире с золотыми нашивками, как было непременно заявлено сразу, еще до всяких репетиций.

Так роль Кутузова достается Агееву, который живет в нашем доме, но в соседнем подъезде.

— Этот Немчинов — типичный антисемит! — вспыхнула тетя Маша.

— Я встаю и говорю…

— Павлуша говорил блестяще!

— Я говорю, что готов с величайшим удовольствием поставить спектакль о нашей героической современности, но покажите мне такую пьесу! Тут встает Агеев, приличный человек, как мы все считали, и хороший актер, и вдруг заявляет, что я и классику выбираю только для Некрасовой.

— Вот от кого я не ожидала удара в спину, так это от него!

— Простите, я говорю, но в «Хозяйке гостиницы» целых четыре мужские роли, и разве их играет Некрасова? В зале хохот!

— Тут встает Олегов и заявляет: «Нам нужны такие пьесы, с которыми мы могли бы поехать на фронт!»

— Как будто никто не знает, что он пьет и бьет жену.

— Нет, но вы только послушайте, вот чего я никогда не ожидала, встает Куликовский…

— Как, дядя Миша? — с ужасом говорю я.

— Да! Твой любимый дядя Миша начинает нести такую околесицу, такую околесицу! Но ведь Павлуша для него поставил специально «Алеко Дундича»! Неблагодарная скотина! А Побегалов блестяще играет Петра в «Шуте Балакиреве», но тоже недоволен!

Дядя Павлуша помчался за валерьяновкой и выпил целый стакан.

— А эта, простите за выражение, сучка Мэри из соседнего подъезда! Ей-то что надо? Весь город знает, чем она занимается, с тех пор как от нее сбежал муж на фронт.

— У нее овчарка немецкая, — уточняю я в разговоре.

— А детям вообще давно пора спать! — вспоминает тетя Маша.

Так я не смог дослушать до конца, как разворачивалось это грандиозное сражение, где наш Павлуша одержал полную победу над врагами. Засыпая, я сквозь щелочку в двери слышал, что выступил сам Незнамов и сказал, что Некрасову любит весь город и только она делает сборы.

А насчет репертуара, надо безусловно крепко подумать, потому что текущий момент требует поддержать на сцене нашу героическую современность…

Глухая Машка тоже встряла в разговор и проворчала невпопад:

— Если он станет ихних слушаться, Мария его сжуеть.

— Прекрати нести чушь, дура, — тут же отрезала Марипаловна.

— Я всегда говорила — театр, это большой гадюшник, — повторила тетя Ира.

Премьера

«Незнамов из обкома» припер через несколько дней в театр целый чемодан жалоб на главного режиссера и на буфетчика.

Про буфетчика, который разбавляет пиво сырой водой прямо из под крана, говорили давно. Хотя он был абсолютно не еврей, а, скорей всего, башкир или даже татарин. Пиво в буфете — был самый больной вопрос для театра во время войны. Писали, что под личиной буфетчика скрывается настоящий «враг народа». С этим трудно было не согласиться. Тут уж «еврей Кутузов» отошел на второй план.

Тем более что Агеев, который жил с нами в одном доме, но в соседнем подъезде, даже на репетиции прекрасно сдавал Москву на совете в Филях. И даже плакал по-настоящему после Бородинского сражения. Об этом целый вечер с восторгом рассказывали дома. Таким образом, больной вопрос с репертуаром в театре был решен. Окончательно и бесповоротно.

Буфетчику пригрозили увольнением, но не уволили, потому что только он знал, как получить зимой бочку свежего пива прямо с завода.

За это вся дирекция завода сидела на премьерах в первом ряду. Вместе с расфуфыренными женами. Как отмечали на нашей кухне.

Вечером на спектакли меня, канешно, не пускают. Даже «по блату». Но днем после школы я часто сижу на репетициях.

Когда стали готовить «Надежду Дурову», тут уж я расстарался вовсю, чтобы не пропустить ни одной репетиции.

Надо же! Девчонка не испугалась самого Наполеона, переоделась в военный костюм своего брата и пошла воевать на фронт. И это не выдумка, а исторический факт, без дураков.

Мне пьеса жутко понравилась, хотя все артисты почему-то заговорили стихом. На время интриги в театре прекратились. Тем более что играть в войну пошла вся мужская половина труппы. А для тети Маши пошили такой блестящий голубой костюм, что все сразу поняли, какая замечательная фигура у нашей девушки-гусара. И какая она молодая и красивая, несмотря на возраст. А Марипаловне, по моим подсчетам, уже стукнуло не меньше тридцати!

Репетировали днем и ночью. Я был на седьмом небе.

Всю пьесу я вызубрил наизусть, и, если бы попросили, я мог бы повторить слово в слово и за Кутузова — дядю Агеева, и за дядю Мишу Куликовского. Он тетю Машу на дуэль вызвал, а она вдруг мышь увидела — и в обморок. Ка-а-ак шмякнется! Оказывается, Надежда Дурова, самая храбрая девица на войне, мышей боялась, как мой папа.

А на сцене тетя Маша мне даже больше нравится, чем в жизни. Она в «Хозяйке гостиницы» так здорово расправляется с этим кавалером Побегаловым.

И в «Парне из нашего города» ее засыпают цветами на каждом спектакле. «Парня» представляет дядя Олегов. У него подбородок с ямочкой, и все девчонки в городе от него без ума — утверждали на нашей кухне.

А у тети Маши «шуры-муры» с дядей Мишей Куликовским. Как говорили в театре злые языки.

Но Палборисыч об этом ничего не должен знать, потому что может расстроиться. Он и так очень нервный. Гуляет с Микешкой и все время делает рукой вот так. При этом рот у него съезжает набок. Это называется «тик». А «тик» у него от революции и от того, что может потерять «бронь».

Дядя Миша часто приходит к нам репетировать, когда дядя Павлуша в театре. Они запираются в комнате, и тетя Маша говорит, чтобы им не мешали. Я им не мешаю. Потому что дядя Миша обещал взять меня с собой на рыбалку. Репетируют они всегда без слов, молча.

В театре всё понарошку. Стены понарошку. Окна понарошку. Жизнь понарошку и смерть — невсамделишная. Вот и хорошо! Ну кто бы пошел в театр, если бы там убивали по-настоящему!

Я сижу в темном зале часами. Меня никто не видит. А там на сцене бегает дядя Павлуша и показывает, как надо играть. А потом артисты повторяют одно и то же, одно и то же. Пока дядя Павлуша не скажет:

— Как говорил Станиславский — теперь верю!

Тетя Маша капризничает:

— Палборисыч! Может, хватит на сегодня, я устала.

И репетиция тут же закругляется.

А через месяц — премьера.

С самого утра дым коромыслом. Все как ужаленные. К тете Маше не подходи, дядю Павлушу — не тронь! Мы — ниже травы. Даже Наташка перестает плакать.

Вечером мы сидим и ждем. К ночи врывается тетя Маша с цветами. У нас появляются гости. Все поздравляют тетю. Дядя Павлуша рассеянно кивает. Гости садятся за большой стол в передней. Откуда-то появляется бутылка шампанского. Кричат, целуются. Как будто и нет никакой войны. Первый тост — за товарища Сталина и нашу победу. Это как пить дать.

Мне наливают в бокал капельку, и я пью со всеми, как большой.

Сначала я не мог понять, почему люди воюют. Думал — из интереса. Как мы, дети. Только у нас рогатки и деревянные сабли, а у взрослых — пушки, танки, самолеты. У нас убивают понарошку, а у них убивают до смерти.

Мы с ребятами голову сломали. Думали, что с Гитлером делать, когда война кончится и его товарищ Сталин наконец поймает.

Котик предложил — посадить его, окаянного, в стеклянную клетку и возить по всей стране, пока не сдохнет. И чтобы каждый мог подойти и плюнуть в этого черта. Вот будет здоровски!

Я себе эту картинку ясно нарисовал. Представляете? Сначала идут барабанщики. Много-много барабанщиков — цельный оркестр. Потом едет по Советской тележка с клеткой. Сама едет — без никакой лошади. По бокам — караул! Сабли наголо! А кругом народ — тьма-тьмущая. Фашист с усиками кричит из клетки: «Хайль Гитлер!» А народ подбегает и плюет. Харкает прямо в лицо этому гаду. Ну как вам моя картинка?

Мы во дворе даже тренироваться стали — кто дальше заплюнет. Дальше всех у Котика получалось…

Бои местного значения

Нащет Гитлера, знаете, это вопрос будущего, а у нас, под боком, есть настоящий враг. Это Секиль.

Он ходит в летчицкой шапке, и кожанка на нем летчицкая. У него своя команда, а у нас своя. Во двор он к нам не сунется. Это ясно. А вот на улице?! До перекрестка наша территория, за поворотом до Урала — ихняя. Весь вопрос в том, кто главный на всей улице. Мы считаем — Котик, а они — Секиль. Я даже не знаю, пионер он или нет.

Во дворе вообще никто не думает про пионерский отряд. Даже не спрашивают, еврей ты или нет. Какая разница, если ты все равно вакуированный? Главное — ты за «Форштад» или за «Аренду».

Все мальчишки города Чкалова делились четко. Тут можно было погореть ни за что ни про что, если ошибешься с паролем. Я так однажды здорово влип, когда ко мне первый раз подошел Секиль со своей командой и спросил:

— Ну, пацанчик, ты за кого? За «Форштад» или за «Аренду»?

А я еще не знал, что надо говорить и ответил наобум: за «Аренду». И тут же схлопотал в ухо. После той трагической ошибки Секиль гонялся за мной целый год. Выручали только быстрые ноги. Я ведь лучше всех бегал «в колдунчики» еще в Сокольниках. А «в колдунчики», знаете, каким надо быть вертким, чтоб тебя не осалили? Раз — сюда, потом раз — туда! Сразу запыхаешься. Интересно, играл товарищ Сталин «в колдунчики», когда был маленький? И спросить не у кого.

— Имей в виду, по уху можно схлопотать в любом возрасте, — так сказал дядя Леня.

Только теперь я понимаю, какой это был умный человек.

Хотя тетя Ира всегда считала, что дядя Леня не такой умный, как дядя Митя. Тогда, я не понимаю, зачем тетя Ира вышла замуж за дядю Леню, если дядя Митя умнее дяди Лени?

Вечно эти взрослые что-нибудь напутают, и мы, дети, должны за них расхлебывать. А жить когда?

Ну, так вот. Я решил на всю жизнь уже никогда не торопиться с ответом. Сначала надо крепко подумать. Кто свой, а кто чужой. Где «Форштад», а где «Аренда».

Да еще этот Секиль все дороги перекрыл. То из магазина выскочит, то прямо из-за угла!

У нас в городе шла будь здоров какая война!

Может, и у взрослых такая же катавасия? Мы считаем, что главный — товарищ Сталин, а немцы считают, что главный — товарищ Гитлер.

— Все евреи рвутся в начальники. Другим — ходу не дают. Из-за них весь сыр-бор, — авторитетно сплюнул сквозь зубы Котик. — Возьмем за пример: ихний Иуда подсуетился и на Христа нашего настучал. Чтоб на его место сесть. Это уж как пить дать!

— Когда? — ошеломился я.

Делаю вид, что про Иуду слышу первый раз.

— Когда, когда — в позапрошлые года!

У нашего командира все сведения из первых рук.

Я повторил дома слова Котика. Но Адельсидоровна возмутилась:

— Тогда почему-таки народ выбрал на первую роль товарища Ленина, а не товарища Троцкого? Имей в виду, Троцкий был стопроцентный еврей. Это он выиграл революцию в Петрограде.

Бориспалыч добавил, наверное из газеты:

— После Гражданской войны он поставил в Москве памятник Иуде «как первому борцу за освобождение рабочего класса».

Значит, опять нескладушки-неладушки! Надо бы у взрослых этот вопрос до конца выяснить. С женщинами говорить о серьезных вещах бесполезно. Таисия в школе только раскричится: Не ее это «собачье дело».

Не ее дело… Не ее дело… А чье это, с позволения сказать, дело? Дедушку не спросишь, он будет нервничать. От нервов может быть даже удар в голову. Павлуша закончил два института и самый образованный в нашей семье, но он занят своей новой постановкой с тетей Машей. Когда придет случай, я обязательно выспрошу у дяди Лени насчет евреев, Иуды и товарища Троцкого. Все-таки он сам скакал на коне в Гражданскую войну и должен разбираться в людях.

Дядя Павлуша вечером сказал:

— За что я безумно люблю театр? На сцене самый последний дурак может оказаться великим умником. А самый большой подлец может объявить себя Пророком или даже Верховным главнокомандующим.

Я не знаю, кого он имел в виду.

По радио передавали плохие новости. От Ани мы получили первое письмо.

Первое письмо от Ани

Письма из Москвы приходили редко. Даже не каждый месяц. Каждый месяц только приходили телеграммы от папы: «Все в порядке целую Костя».

В телеграммах ни запятых, ни точек не пишется. Для экономии. Вот бы в школе так сделали, для экономии!

Но понять из телеграммы ничего нельзя, какой там в Москве порядок. А вот когда приходили письма от бабушки Лизаветниколавны или от Ани — все становилось ясно. Поэтому писем ждали все с нетерпением и на дню по два раза спрашивали.

Приходит мама с работы и первым делом спрашивает:

— Приходили письма?

Как будто письма сами ходят!

Бабушка приходит с базара и тоже спрашивает у меня, а нет ли письма.

Дедушка приходит с прогулки и спрашивает только про последние известия по радио. Про письма он никогда не говорит. Дедушку интересуют только сводки Совинформбюро и газеты. Даже любимый Карл Маркс отошел теперь на второй план.

Бабушка ему не раз выговаривала, чтобы он бросил читать газеты, потому что от газет портятся глаза. И повышается давление.

И вот наконец пришло письмо. Даже целых два.

Бабушка написала коротенькую записочку. Она волнуется, как я учусь. И как я ем. А про себя ничего не написала. Зато Аня расписала все, и мы узнали, какая у нас героическая бабушка.

Мы сидим вечером вокруг коптилки, и мама читает в третий раз письмо от Ани:

«…Москву стали бомбить сразу, как только вы уехали. Почти каждую ночь. В бомбоубежище никто не ходит».

— Наверное, сидят в темной комнате под сводом. Думают, что свод непробиваемый, — замечает дядя Павлуша.

«…Дежурим в подъезде и на крыше. На днях наша бабушка залезла на чердак и тушила там зажигалки в кадушках с песком».

— Уж как она их тушила, я даже представить себе не могу. Лопаткой или руками? — удивляется мама.

«…Елизавета Николаевна сама погасила уже восемь зажигалок. Поэтому наш дом и не загорелся. А вот в большой дом, который выходит на улицу против Театра Революции, попала фугасная бомба. Сережа сидел в этот момент на крыше и как закричит: „Упал большой дом… Упал большой дом!“».

— Они хотели, наверное, разбомбить Театр Революции, — решил дядя Павлуша.

Про Театр Революции постоянно говорят в нашем доме. Потому что там работает актриса Бабанова, которая играет в «Собаке на сене». Но это еще надо посмотреть, кто лучше — тетя Маша или Бабанова?

Во всяком случае, в «Революцию» немец не попал, как пишет Аня. Вот «Вахтангова» на Арбате разбомбили.

«…А… еще упала бомба на Тверской бульвар, прямо в памятник. Тимирязеву оторвало голову, и она улетела на крышу».

— Представляю, что они там переживают сейчас, — захныкала Адельсидоровна.

Но главное — наша бабушка Лизаветниколавна даже в такой исторической обстановке не растерялась, а потушила восемь зажигалок. Просто уму непостижимо!

Вообще все решили, что с моей бабушкой творится что-то несусветное. Она теперь не ругает товарища Сталина и всю советскую власть. А ругает только Гитлера.

Когда я крепко сплю, ко мне заглядывает Лизаветниколавна.

Потом, из Аниного письма, я узнаю, что на Москву в ту ночь опять был налет. Попали в консерваторию. Но с «обратной» стороны.

Мама, канешно, ужасно расстроилась. Оказывается, она и училась там, с «обратной» стороны.

Обыкновенная жизнь

В «магазин напротив» гоняю по два раза, почти каждый день. Канешно, когда есть свободное время. Но все без пользы! На полках — хоть шаром покати. Или, по-нашему говоря, фиг с маслом.

Куда-то подевались даже соль и спички — ума не приложу.

Уже нет ни «Дели», ни «Беломора», а мама с тетей Ирой сами набивают табаком пустые гильзы.

Уже на рынке ничего за деньги не продают, а надо менять продукты на вещи. Только «вещи» очень быстро у всех кончились. Какие могут быть запасы у вакуированных?

Уже в школу приходится ходить в пальто, застегиваться на все пуговицы и заматывать горло шерстяным шарфом. Ужас какой-то!

Немец докатился почти до Москвы — все ж таки проговаривалось радио.

А в город всё наезжают и наезжают беженцы.

— Самим жрать нечего. А тут эти черти лезут. Дом не резиновый, — ворчат соседи, которые тоже откуда-то приехали, но на месяц раньше.

Тут еще армянцы подвалили скопом. Даже дядя Павлуша возмутился. А тетя Маша прямо сказала:

— Нечего делать армянам в Чкалове. Когда бегут евреи, это более-менее понятно. Гитлер их не любит. Но армяне! Как не стыдно?

Преспокойно могли сидеть на своем Кавказе. В крайнем случае, ехали бы себе в Ташкент, как делают все умные люди.

Дядя Леня сначала привез из Москвы для Наташки кроватку. А потом поехал в Ташкент «прибарахлиться». Оттуда он приволок целый чемодан с круглой резинкой. Для рогаток она не годилась.

А вот бабушка Адельсидоровна, несмотря на свой тромбофлебит и благородное воспитание, идет каждое утро на базар с мотком резинки и выменивает его на продукты.

Однажды я пошел вместе с бабушкой и увидел весь этот цирк! За каждый метр резинки Адельсидоровна торговалась и кричала по-страшному:

— Перестаньте сказать! Какая «веровочка»? Вы растянете ее на два километра. Видели где-нибудь такую резинку? Не только трусы, даже кальсоны. Кто дура? Вы сами на себя посмотрите. Не резинка, а просто чудо. Перестаньте сказать! Это делали только до революции. Если захотите, можете повеситься. Что вы опять сказали?.. Сами туда идите. Где вас научали такому хамству?!

Я делаю вид, что это не моя бабушка. Но после базара, я стал смотреть на Адельсидоровну уже другими глазами.

Если бы не дяди-Ленина резинка, мы наверное — просто умерли с голоду.

И тут вдруг, может, потому что наша Лизаветниколавна в Москве сильно молилась, а может, и в Чкалове кто-то умный подсказал — только власти доперли и выдали карточки.

А карточки, это такие бумажки, где все написано, сколько ты должен съесть за целый месяц.

Вот: хлеба — четыреста граммов в день, мясопродуктов — кило и двести граммов на месяц… Молочных… Масла подсолнечного… Видите? Такая маленькая бумаженция — а дороже денег. Потерять — лучше сразу помереть. Чур меня, чур… Без нее вам ничего не продадут в магазине, даже если очень попросите.

Если хочете, можете посмотреть. Одним глазком. Вот. Только руками не трогать! Во время войны их выдавали всем, даже детям. Кто работал, тому выдавали рабочие карточки. Кто не работал — иждивенские. «Беспрописанным» вообще ничего не выдавали. А начальники получали литерные карточки. Но литерную в нашем доме дали только дяде Павлуше.

Наши родственники готовили теперь в своей комнате, и мы не знали, что выдают на литерную карточку. Глухую Машку бесполезно расспрашивать. Иногда они зовут к столу дедушку. Но это редко.

Наша половина жила только на то, что приносила бабушка с рынка. Но с карточками жить стало все ж таки веселее. Ясное дело — теперь не помрем! Как-нибудь выкрутимся…

Особенно тетю Машу раздражало, когда приезжали артисты из московских театров. Потому что они все только и думали, как отобрать у нашей тети главные роли.

Я говорю то, что слышал своими ушами, хотя Марипаловна выговаривала это в своей комнате дяде Павлуше шепотом.

— Артисты привыкли говорить таким шепотом на сцене, чтобы было слышно даже на галерке.

Так выразилась тетя Ира, которая нашу «примадонну» не очень любила за ее «штучки».

Но дядя Павлуша все-таки взял одну московскую актрису Орданскую и одного московского актера с веселой фамилией Вовси.

— Чтобы не осложнять обстановку, — как он объяснил нам вечером на кухне свой героический поступок.

К тому же Вовси был совсем не армянец, а скорей всего — обнакновенный еврей.

А евреям помогать во время войны — сам Бог велел.

Дядя Павлуша всегда делал смелый шаг, когда рядом не было тети Маши.

Лично мне армянцы во дворе сразу понравились. Особенно Ленка. Лена, это не девочка, а мальчик. Одна тетка во дворе сказала, что у них на Кавказе выдают имена еще до рождения. Может, думали, что выродится девочка, но получился мальчик. А переменивать имя никак нельзя. Не на базаре!

Потому что имя армянцы выпрашивают у Бога один раз на всю жизнь. Даже при советской власти.

От имени зависит судьба. А если человек «гибрид», может быть, у него должно быть два имени? И две судьбы? А может, у него вообще никакой судьбы нет? Вот уж действительно тихий ужас! «Азохенвей», как говорит Адельсидоровна. Ладно, поживем — увидим. Как сказала бы Лизаветниколавна, на все воля Божья. Но если неправильно тебя обзовут или сам потеряешь свое имя, можно даже окочуриться раньше времени.

Вот какие умные вещи можно узнать у нас во дворе, даже не выходя за ворота!

Канешно, ребята Ленку сначала задирали. Но когда он пошел стыкаться с Котиком и расквасил ему нос, его признали. Сам Котик определил Ленку настоящим пацаном и велел всем с ним дружить. А слово Котика в нашем дворе закон. Все за одного, и один за всех.

Теперь даже Секиля можно было не бояться. Во дворе я его и не боюсь. На улице — таки страшно.

А немец все пер и пер к Москве. Куда подевалась наша Красная Армия? И что себе думает товарищ Сталин? Пусть бы он вызвал стыкаться Гитлера! Один на один. Слабó?

По радио одно и то же, одно и то же. «…После ожесточенных боев наши войска оставили… И организованно отошли».

Так ведь не бывает. Все ребята это знают, потому что мы каждый день после школы играем в «казаки-разбойники» или в «Чапаева».

— Радио врет, как сивый мерин, — хихикала тетя Ира.

— Не болтайте глупостей. А то всех посадят, — возмущался дедушка.

Иногда к нам во двор приезжает командир со своим адъютантом. Верхом на лошади. Они своих лошадей привязывают к столбу посреди двора и идут домой обедать. Лошади стоят-стоят, потом как заржут, и одна вскакивает на другую. Представляете? Просто картинка с выставки! Ребята смеются как сумасшедшие. А командир пулей вылетает из подъезда с плеткой и улаживает конфликт. Но кто тут «сивый мерин» и почему он врет, как наше радио, я пока понять не могу.

Дни летят быстрей, чем до войны. Я даже не успеваю всё запомнить. Хотя моя мамина бабушка Лизаветниколавна в Москве строго наказала — запоминать, чтобы потом было что рассказывать потомкам.

Я, правда, еще не знаю, какие у меня будут потомки. Может, им и не пригодятся вовсе мои запоминания? У них будет свое время и своя война…

А вот молюсь я на ночь обязательно. Как учила бабушка: «Господи Иисусе-Христе, помогите нам разбить проклятого Гитлера… И чтоб ему пусто было на том свете».

Слышит Он меня или нет — не знаю. Может, я молюсь слишком тихо под одеялом? Все-таки я «без пяти минут» пионер. И в какой-то степени — еврей.

Домашнее задание

После обеда я сразу начинаю раскладывать тетрадки, чтобы диктант переписывать.

Арифметика — еще куда ни шло. Ну, складывать или вычитать столбиком. Это пустяшное дело. Раз, два — и готово. А диктант! Я иногда по две ошибки в каждом слове делаю.

Вот «Лук-с-яйцами» — так у нас одну девочку в классе обзывают, потому что она Лукьянова — так у нее абсолютная грамотность прямо со дня рождения. Откуда такие берутся, даже ума не приложу. Ее мама — тоже жуткая ехидна — утверждает, что ее девочка стала читать раньше, чем научилась ходить. Ну и что? А я, например, люблю, когда мне кто-нибудь читает. Самому читать как-то скучно.

Хотя мама говорит, что Пушкина читать не скучно. Скоро я начну «Дубровского». Только в школе его проходить в третьем классе не собираются.

Так вот эта — «Лук-с-яйцами»… Возьми книжку с полки и диктуй все подряд — она любое слово нарисует без ошибки. Даже тогда, когда говорится одно, а пишется совсем другое.

Например, все говорят «дарога», а писать надо почему-то «дорога». Ни фига себе! Ну кто это решил? Ему бы руки-ноги повыдергать!

За издевательство над детьми… Да еще вакуированными!

А наша Таисия только такие слова и выдумывает для своих диктантов. Делать ей нечего. Просто тихий ужас! Она вон в том доме живет. Тоже на Советской, только напротив. А ведь у нее самой тоже дети есть. Две девчонки. Правда, они пока в школу не ходят, потому что еще не выросли.

Когда диктант пишешь, даже забываешь, что идет война и международная обстановка жутко сложная. Дома надо этот проклятущий диктант переписывать каждый божий день, чтобы без ошибок. Как же без ошибок? Шиш с маслом тебе — без ошибок!

А сливочного масла в Чкалове уже давно нет. Только русское. И то на базаре за сумасшедшие деньги. Так что мы без масла сидим уже с осени. А сейчас бы его намазать на бутерброд! До войны я и понятия не имел, что если сливочное растопить, получается «русское масло».

На нем можно не только жарить, но и прямо так есть. А еще, в это русское масло можно какаву подмешать. Получится масло шоколадное. Не верите? Пальчики оближешь!

Только где эту какаву взять? Говорят, какавы в Америке — завались. Но сам подумай — где Америка, а где Россия?

Вон она на другом конце, если на карту смотреть. А вот где ЭС-ЭС-ЭС-ЭР! Бабушка Адельсидоровна до революции всю Европу обколесила, а в Америку так и не попала.

Карту эту дядя Павлуша в кухне повесил. Чтобы все видели, какие дела на фронте. Машке это ни к чему. Она ведь у нас до сих пор неграмотная. Да и карта мелкая. На ней, кроме Москвы, никаких городов нет. Называется — физицкая карта мира. Горы, реки всякие на ней есть. А городов не видно. Ну и ладно. Со временем дядя Павлуша раздобудет еще карту с городами. У него блат в магазине.

Как завезут карту, так он ее тут же притащит. Но пока в городе с картами напряженка. Все хотят ее дома иметь.

Чтобы знать, какие города мы сдали уже фашистам, а какие еще нет.

Где теперь линия фронта проходит? По физицкой карте очень трудно определить. И по радио не поймешь. Москва, канешно, наша. Ленинград тоже наш. Про Орел — неизвестно. А в Орле у моего лучшего друга Левки — мама осталась.

Борька из Мариуполя. Герка из Гомеля…

Может, у них на радио тоже с картой напряженка? «От Советского информбюро…»

Слышите? Это наше радио так кряхтит.

Взрослые что-то знают, но нам, детям, не говорят. Лично я ничего не понимаю.

И Таисия толком ничего объяснить не может. Ерундистикой какой-то занимаемся. Идет война народная, а мы диктанты пишем. Географию мы только с пятого класса будем учить.

Интересно, а есть на свете «немецкое масло»? Только подумал и сразу под ложечкой засосало! Видите, до чего дело дошло!

— На войне как на войне, — говорит бабушка Адельсидоровна. Только по-французски:

— Алягер-ком-алягер!

— Во, старушка фикстуляет! — смеются во дворе.

Я сам по-французски пока ни бум-бум. Да… если крепко задуматься: война есть война. Это даже «Лук-с-яйцами» понимает. Хотя ничего не хочет знать, кроме уроков. Октябрятские сборы — прогуливает! Ну разве из нее человек получится?

«Антиобщественный элемент!» — как говорит мой дедушка Бориспалыч. Он терпеть не может эту девчонку после того, как мы устроили дома цельный спектакль.

Вечером «Лук-с-яйцами» притащилась к нам со своей мамочкой. Эвакуированные во время войны сразу дружились и ходили постоянно дружка к дружке в гости, чтобы чай пить, заморить червячка и скоротать время. А нам, детям, коротать время скучно. Тем более что электричества опять нет.

Мы зажгли маленькие свечки и решили подшутить над дедушкой, который коротал время у себя в ванной комнате. Повязали на голову платочки, стали на колени перед дверью к дедушке, и стали креститься и петь.

— Господи помилуй, Господи помилуй.

Дедушка выскочил в коридор. Увидел нас на коленках и заорал:

— Фуй! Фуй!

Покраснел как рак и захлопнул дверь.

Здорово? А вы думаете, во время войны никто не смеялся?

Дедушка верит только Карлу Марксу и терпеть не может эти «церковные» штучки.

Вот почему так бывает, спрашивается?

Одна бабушка в Бога верит, другая совсем наоборот — не верит. Ни та, ни другая и слышать ничего не хотят о Карле Марксе. Хотя у него на школьном портрете такая же борода, как у нашего раввина в Лосинке.

Или у бабушкиного друга, священника Введенского. Сам своими глазами видел, когда мы к нему ездили «поговорить по душам».

Это еще до войны было. А священникова дача — на берегу речки. И нас комары загрызли до ужаса. Зато на дорожку нам дали целую связку воблы. Вкуснятина!

С тех пор я очень полюбил этот «деликатес к пиву». Но в Чкалове во время войны воблы даже на базаре не было.

Второе письмо от Ани

Нет, какую штуку отмочил наш дядя Жорж?

Старший брат моей мамы, не сказав никому ни слова, поперся в ополчение защищать советскую власть, когда немцы фактицки подошли к Москве. Что удивительно, он ведь и сам на четвертушку немец — фон Россиус, да к тому же сын ссыльного ни за что дедушки, «врага народа», который умер еще до войны, потому что не мог пережить всей этой несправедливости.

У самого дяди Жоржа такой ревматизм, что он лежит дома каждые две недели, а работает на каком-то пластмассовом заводе под Москвой начальником цеха. И мотается туда «к черту на кулички» каждый день, где каждый рабочий имеет «бронь», потому что теперь все перестроились на военный лад.

Канешно, через неделю дядю Жоржа с войны турнули, потому что он не мог ходить далеко. И еще обругали за бессознательность.

Почему одни хотят воевать, их хлебом не корми? А другие играют в прятки?

Мне, например, воевать жутко хочется. И носить гимнастерку, галифе и хромовые сапоги.

Но пока бабушка Лизаветниколавна в Москве, а я в Чкалове — ничего не получится. Бабушка непременно сшила бы мне гимнастерку и галифе. У нее в сундуке даже голенища припрятаны еще с революции, когда она занималась сапожным делом, — ведь тогда тоже кушать было нечего. И бабушка намастырилась шить не только платья и пальто для знакомых, но и сапоги. Они тогда и выжили из-за бабушки. И дядя Жорж. И моя мама. И тетя Галя. И Аня.

Моя бабушка за свою семью пойдет в огонь и в воду. Я понимаю, почему она теперь тушит на крыше зажигалки. Из-за проклятого Гитлера она даже помирилась с товарищем Сталиным, который расстрелял царя-батюшку и сел на его место.

Дома этот факт с дядей Жоржем после письма от Ани обсуждался весь вечер.

Дядя Павлуша сказал, что дядя Жорж, наверное, просто сошел с ума — нельзя же воевать «с распухшими ногами и с некомпенсированным пороком сердца», имея на руках «белый билет»!

Тетя Ира заявила, что понимает дядю Жоржа. Потому что нельзя сидеть сложа руки, когда немец подошел к Москве. Тут даже самый беспартийный большевик пойдет воевать. Дядя Павлуша на тетю Иру обиделся, потому что он единственный в нашей семье кандидат в партию.

— Вы считаете, что я должен бросить сейчас театр на произвол судьбы и отправиться на фронт? — заявил он с вызовом.

Но тетя Маша тут же прекратила этот ненужный разговор и не стала доводить дело до скандала:

— На фронт тебя сейчас никто не отпустит. Недаром тебе дали «бронь» в первую очередь. Ты должен выполнить свой долг до конца и поставить назло врагам новый современный спектакль с хорошей женской ролью.

А у себя в комнате, я слышал, как тетя Маша еще добавила шепотом:

— Если ты посмеешь только, только посмеешь! Тебя тут же исключат из партии — и правильно сделают, а я с тобой немедленно разведусь.

— Я и не собираюсь поступать, как этот сумасшедший, можешь быть уверена, что у меня еще есть своя голова на плечах, — успокаивал дядя Павлуша тетю Машу. — Я только не понимаю, почему до сих пор там сидит Костя? Он что, собирается попасть в лапы к немцам?

У Ани хороший почерк. Даже я могу прочитать: «…Сталин поставил Москву на осадное положение. Город от копоти черный, все жгут бумаги. Чтобы Гитлеру не досталось ни одной нашей тайны…»

От этих известий у меня в голове — каша.

Мы-то в Чкалове и понятия не имели про шестнадцатое октября. День как день. Ну да — на дворе холодина зверская, по Советской ветер гуляет как сумасшедший. Тут климат такой.

А там, оказывается, слухи ползают, и народ драпает.

Кто на поезде, кто пешком.

Бабушка сказала, что никуда она «драпать не будет», потому что у нее полный сундук вещей. И там вся история нашей семьи. Даже первое Ниночкино платье.

Дядя Жорж рассердился. Взял топор и стал крушить бабушкин сундук. Но Аня и тетя Муся на него напали и отобрали топор. Слава Богу, потому что я тоже очень волнуюсь за бабушкин сундук.

А папа позвонил бабушке на Никицкую и сказал, что завтра он уезжает вместе с председателем Комитета по делам всех искусств Храпченко в Куйбышев, куда уже утикало наше правительство.

Папа с Храпченкой сидели в Москве до последнего и готовили артистов на фронт, чтобы поднять дух у Красной Армии.

Как он собирается тикать из Москвы, папа не сказал.

«…Метро не работает. Даже трамваи не ходят. А по мостовой топают только военные патрули, потому что в Москве полно шпионов и врагов народа, которые грабят магазины. Товарищ Сталин приказал — всех паникеров расстреливать на месте. Сам он из Кремля уезжать, по-видимому, не собирается. Потому что если он сам уедет, город тут же отдадут немцам. А пока он в Москве, они и не сунутся…»

Еще Аня написала про бабушкин подвиг шестнадцатого октября. Зима была на носу, а папино теплое пальто с обезьяньим воротником лежало на Никицкой в нафталине.

И вот бабушка встала чуть свет и поперла его шубу в Сокольники, пешком через весь город. Это ж надо!

Из-за скандалов с папой они разменяли бабушкину квартиру, и мы переехали жить в Сокольники. А на Никицкую вселилась чужая тетя с мелкой собачонкой, которая беспрерывно тявкала. Но жить с моим папой бабушка не могла никак. Папа, когда разволнуется, бьет подряд всю посуду. Посуда вся старинная, потому что еще до революции дедушка работал на фабрике Кузнецова, с четырнадцати лет. А папа всегда выходил из себя, когда у мамы начиналось плохое настроение. Они-то мирились быстро. Но чайники и чашки из прозрачного Кузнецовского фарфора склеить никак нельзя, даже специальным бабушкиным клеем из творога. И чтобы папа не побил весь дедушкин сервиз окончательно, пришлось перебираться в Сокольники. Вот посмотрите, какая чашечка! Это остаток дедушкиного сервиза.

Просто прелесть, как говорит Адельсидоровна.

Представляете?! Где Никицкие ворота, а где Сокольники! Туда даже на метро от Охотного Ряда ехать целые полчаса.

И вот моя бабушка, по словам Ани, простила все грехи моему папе и приперла ему в Сокольники шубу. «Чтобы дорогой зять, не дай бог, не простыл в дороге и не заболел „групозным воспалением легких“, от которого во время войны помереть можно в два счета…»

Я зажмурился и представил себе, как моя бабушка тащится с тяжелым мешком через всю темную Москву. На небе прожектора ловят вражеские самолеты. По мостовой, отбивая сапоги, шагает патруль. Где-то во дворе воет брошенный пес. За углом прячутся разбойники… А в Кремле горит одно окно. Там работает всю ночь товарищ Сталин.

Картинка нарисовалась жуткая!

Я открыл глаза — мама сидит ни жива ни мертва у пианино, но даже не открывает крышку.

— Господи помилуй, господи помилуй, — шепчу я сам…

— Вот, без дураков — истинная христианка! — гаркает дядя Леня, хотя в Бога он ни капельки не верит.

Я заметил, что во время войны все люди как-то меняются. А вот бабусенька ничуть не поменялась. Это говорит о том, что моя бабушка Лизаветниколавна — вправду железная.

А потом мы услышали по радио, что товарищ Сталин устроил назло фашистам парад на Красной площади.

И скоро началось, наконец, наше наступление.

Я думаю, что Гитлера напугал не только товарищ Сталин, но и моя бабушка. Ведь она всегда молилась в церкви за нашу победу.

Аня написала в другом письме, что бабушка ходит не рядом — в Брюсовский переулок, где она меня втихаря покрестила, а ездит на трамвае в Обыденский, к Илье Пророку. Там раньше храм Христа стоял, но его убрали… «По приказу самого товарища Сталина — к чертовой матери».

А скоро там будет Дворец Советов. И товарищ Ленин — до самого неба, выше облаков. Правда, никакого дворца пока нет, но уже есть большущая яма. Я ведь один раз в щелочку через забор заглядывал. Да-да, меня туда бабушка еще до войны возила. Чтобы я послушал, «как хорошо поют у Обыденного»…

А у нас в Чкалове, как только товарищ Левитан прочитал «в последний час» о нашем наступлении, был настоящий праздник. Меня даже с кровати подняли и усадили за стол.

Тут все стали кричать, хлопать в ладоши, пить шампанское. И мне разрешили вместе со всеми пригубить. Бутылку шампанского мы ведь спрятали, как только приехали в эвакуацию. Специально — для Нового года.

А когда наступил настоящий Новый год, все чокались «разбавленным спиртом» и говорили, что теперь война скоро кончится.

Но война почему-то не собиралась заканчиваться.

Вот тут-то и свалился к нам дядя Яша как снег на голову.

Взрослые всегда говорят, «как снег на голову», когда не могут толком объяснить детям, как это на самом деле вышло.

Отставной козы барабанщик

Потом все скажут, что войну выиграл товарищ Сталин. И еще ему подмогали товарищ Жуков с товарищем Рокоссовским. Вообще, взрослые всегда обманывают, когда хотят. Только дети говорят всю правду. И я вам скажу так: без дяди Яши мы бы не выиграли войну. Никода! И не потому, что он был настоящий еврей, как сказала моя бабушка Адельсидоровна, которая всегда умела отделять настоящих евреев от ненастоящих.

Дядя Яша победил Гитлера, потому что понял с самого начала — такого мерзавца голыми руками не возьмешь. И написал целую книгу о роли танков в современной войне.

Канешно, об этом еще мало кто знает. Я и сам не сразу догадался. Но теперь, когда я успел вырасти на целую голову, всё стало ясно. Как божий день. Не верите?

— Вот те истинный крест! — клялся Котик у нас во дворе и при этом еще отщелкивал зуб ногтем большого пальца правой руки.

Глядите! Раз! Два! После такой клятвы уже сомневаться не приходится.

Но почему отщелкивать надо пальцем только правой руки? Может быть, можно и левой? Вот о чем я задумываюсь до сих пор.

Итак, всё по порядку. Я только что пришел из школы, пообедал на скорую руку и собирался сесть за уроки.

Я всегда стараюсь отодвинуть этот тяжелый момент, потому что делать уроки для меня — нож острый. И особенно когда еще можно погулять, пока светло на улице. Канешно, можно отложить уроки на самый вечер. Хотя вечером света нет, и надо писать под коптилкой.

Бабушка считает, что делать уроки вечером — это портить глаза. Канешно, она воспитывалась в самой Варшаве, в благородном пансионе. У них всегда был свет и никакой эвакуации. Бабушка училась еще до Октябрьской революции, но уже после Первой Отечественной войны 1812 года. Я точно еще не выяснил, когда именно моя бабушка выродилась, но очень давно. Это точно.

Может быть, моя благородная бабушка вообще любила делать домашние задания. Она все-таки девчонкой была и никогда не играла в расшибалку.

Я даже думаю, что она понятия не имеет, какая замечательная штука эта «расшибалка». Со смеху сдохнешь, когда она рассказывает про свой «крокет».

— Берешь такой молоточек на длинной ножке и через ногу бьешь одним шариком по-другому. И надо еще постараться, чтобы другой шарик попал в маленькие ворота из проволоки. Тогда у тебя появляется шанс.

Просто с ума можно сойти — чем занимались в этом «институте благородных девиц»! Правда, сейчас полякам тоже теперь несладко, потому что Варшаву уже давно немцы «скупировали». Бабушка не раз принималась плакать на эту тему.

Хотя при чем тут Варшава, когда немец допер до самой Москвы. Именно это сейчас волновало весь двор, даже Котика.

Итак, представьте себе картиночку. Только я полез в портфель за тетрадками, как вдруг входная дверь распахивается и на пороге появляется вот такой высокий дядя Леня, а за ним, почему-то хихикая, шибздик с чемоданчиком.

— Имею честь представить, — говорит дядя Леня, обращаясь ко всем, кто выскочил в коридор, — мой друг Яша, тот самый, который спас мне жизнь на Гражданской войне.

— Теперь он будет с нами некоторое время, потому что жить ему сейчас решительно негде. Пока не изменятся обстоятельства…

При этом дядя Леня так весело подмигнул, как будто все знал про «обстоятельства», но выговорить их вслух не мог, потому что вся наша жизнь теперь — сплошная военная тайна.

— Отставной козы барабанщик, — заявил шибздик. И щелкнул каблуками.

Канешно, если бы у меня был тогда фотоаппарат, надо было бы эту сценку из жизни сфотографировать на память, но никаких фотоаппаратов во время войны у нас в доме не было.

И первый раз я начал снимать жизнь, когда дядя Жорж подарил мне немецкий фотоаппарат «Пилот». Но это было когда? Когда уже после Победы дядя Жорж поехал в Германию отбирать трофеи. А за одно прихватил мне эту «зеркалку» — шесть на шесть.

Аппарат снимал на пленке «Агфа», а на объективе была такая светосила, что все просто падали в обморок. Если немцы умели делать такие аппараты еще до войны, спрашивается, почему же мы всё ж таки их побили?

Канешно, сначала нам не очень фартило. Это факт общеизвестный. Но зато потом мы все равно взяли Берлин и утащили оттуда всё подряд. Некоторые соседи с нашего двора везли часы ведрами, а дядя Жорж приволок не только целый завод, но и мне — настоящий фотоаппарат. Правда, без футляра и без пленки. Но пленку мы с ребятами раздобыли на Тишинке, когда вернулись в Москву после эвакуации. Но это я как-то далеко забежал вперед. Поехали назад… Назад поехали…

Сначала надо объяснить, как мы этого немца наголову разбили и какую роль тут сыграл дядя Яша. Хотя актером он никогда не был, а был настоящий командир. Только без формы.

Кстати, вы можете еще посмотреть на этот фотоаппаратик.

Вот! Шесть на шесть. Светосила на объективе двойка. Пленка «Агфа». Это делали немцы еще до всяких японцев. Но японцы были потом. Совсем «потом» — уже в другой жизни.

Я так тороплюсь все рассказать сразу. Прямо язык чешется. А все рассказать сразу не получается. Теперь, наверно, никто и не помнит про то «ужасное» время.

Для нас, эвакуированных, время было совсем не ужасное, а самое здоровское. Например, просыпаешься утром, а под подушкой — конфета. Довоенная! Представляете? Откуда взялась — неизвестно.

— Ребенок должен удивляться, — один раз проговорилась тетя Ира. — Тогда он будет радоваться жизни, пока не скурвится, как говорит наша дама Анна Андреевна.

Для тети Иры какая-то Анна Ахматова такой же авторитет, как для мамы — Пушкин. Или для меня — Котик с нашего двора.

Хотя по слухам, эта дама Ахматова теперь загорает в Средней Азии.

А «скурвиться» — мне объяснили — значит скучать, как умеют все взрослые.

— Имейте в виду, — заметил дядя Павлуша, — «курва», это слово вполне литературное, только по-польски. Детям знать необязательно.

Чтобы «окончательно не скурвиться» в Чкалове, тетя Ира читает романы по-французскому.

Но тпру, моя лошадка! Ну, как я смотрюсь на этой старенькой облезлой кляче? Как настоящий Чапай?! Задний ход!..

Вот тут мы пока и постоим в коридоре на третьем этаже, в квартире номер 22, в доме номер 13 по Советской улице города Чкалова.

В комнате мама только что играла свой ноктюрн на пианино, которое привезли из музыкальной школы напрокат…

Я заметил, что мама теперь играет только тогда, когда у нее грустное настроение. Папа вообще никогда не пишет. Может, он уже на фронте загорает? Хорошо бы, канешно! А от бабушки из осадной Москвы письма идут целых два месяца. Хотя трамваи там уже запустили…

Ну вот, я стою здесь, смотрю во все глаза и понимаю, что уроки мои откладываются до вечера. А может быть, их и вообще делать не стоит, раз в нашей семье произошло настоящее событие.

Как только хлопнула дверь, все высыпали в коридор. Мало ли что может случиться во время войны, когда хлопает дверь?

Теперь представьте себе всю эту картинку целиком.

Дедушка выкатился из ванной, где он теперь живет. И на лице у него ничего не написано. Может быть, он понятия не имеет, кого привел дядя Леня? А может быть, он уже привык, что его мнения никто в доме не спрашивает.

Из кухни выглядывает Машка-домработница. В доме ее все называют Машкой, чтобы никто не спутал с тетей Машей, женой дяди Павлуши, примадонной драмтеатра. Машка глухая от рождения, но мне кажется, что она притворяется глухой, потому что, когда ее зовет тетя Маша, она всегда откликается. Вообще она считает хозяйкой только тетю Машу. А на остальных плюет с высокой горы.

У дяди Павлуши такое лицо, как будто бы пришла милиция. Он самый большой знаток в нашей семье. Павлуша получил от советской власти даже два высших образования. Когда других отправляли туда, куда «Макар телят не гонял» или, проще говоря, «ставили к стенке».

— Павлуша очень любит Родину, это видно даже невооруженным глазом на его спектаклях, но воевать ему не надо. Он человек «сугубо мирный», — как рассказывает всем Адельсидоровна.

Сейчас дядя Павлуша волнуется, он делает рукой вот так, и рот у него едет куда-то вбок.

Старые сплетники из другого подъезда говорят: «Энти евреи обожают революции, но терпеть не могут ходить на войну». Слава Богу, они не наши соседи.

Комната наших соседей, которыми нас уплотнили недавно, закрыта на ключ. Я вообще их редко вижу. Они — врачи. И целыми днями пропадают в госпитале. У них веселая фамилия — Срулевичи. Беженцы из Белоруссии.

Бабушка сама долго жила в Минске. Там народила моего папу и двух дядей. Раз, два, три.

Так вот она говорит, что в Белоруссии много Срулевичей, все очень солидные люди. И смеяться над фамилией некультурно.

— Фуй! — в таких случаях кричит дедушка. А я и не смеюсь. Я просто говорю, что Срулевичей в этот момент дома не было. Ну не было Сру-ле-вичей!

Тетя Ира явно обрадовалась, что дядя Леня приволок этого Яшу. Может быть, она его знала еще по Москве, потому что сразу сказала:

— Яшенька, а не найдется ли у тебя чего-нибудь подымить?

Этот дядя Яша тут же полез в карманы своих синих галифе и вытащил целую пачку «Беломора». И я первый раз услышал такое слово:

— Извольте, сударыня!

При этом голос у него был низкий. Это даже странно, когда маленький человек говорит таким грубым голосом.

Потом тетя Ира сказала, что у Яшки всегда был «бас». И он мог бы стать дьяконом в церкви, а вместо этого скакал на лошади всю Гражданскую войну. Вместе с ним скакал и дядя Леня, и маршал Тухачевский. Но это выяснилось уже позже, вечером.

Надо еще прибавить, что тети Маши дома не было. Последнее время она часто задерживалась на репетиции со своим Куликовским.

Моя мама отнеслась к появлению дяди Яши спокойно, то есть не поймешь как. Она вообще в последнее время отучилась удивляться.

А Наташка, которую выродила тетя Ира за год до войны, вообще не обратила внимания на это событие, потому что до сих пор писается в кровать.

Скоро все устаканилось. Дяде Яше определили место на столе в коридоре, и все отправились к нам в общую комнату обедать чем Бог послал. Дядя Яша достал из своего картонного чемоданчика банку тушенки и фляжку с «чистым спиртом».

Большого банкета не получилось, потому что продуктов в доме, как выразилась бабушка, «кот наплакал».

Только вечером, когда я улегся спать на своем диванчике за ширмой и закрыл глаза, делая вид, что сплю, я и узнал, каким чудом произошло пополнение в нашем и без того переполненном теремке.

Оказывается, наш дядя Леня был «парень не промах». Отодрал где-то красные бархатные занавески и всю Ггражданскую войну сражался в этих бархатных галифе под началом командарма Тухачевского, в отряде, которым командовал как раз дядя Яша.

Дело было в той самой Белоруссии. То «красные» побеждали, то «белые». Дядя Леня, канешно, был за «красных».

«Белые» тогда евреев почему-то не любили. А евреи делали революцию, чтобы всем было одинаково хорошо.

Я представляю себе нашего дядю Леню с шашкой на коне. Вот умора!

Я иногда сажусь на стул и принимаюсь скакать по комнате, размахивая половой щеткой, чтобы всем было ясно, как скакал на лошади мой любимый дядя Леня в Гражданскую войну.

Один раз дядя Леня захватил какое-то местечко и повесил там красный флаг. Народ решил, раз уже советская власть наступила, можно грабить магазины. Получился большой погром.

Тогда дядя Леня, чтобы прекратить это безобразие, приказал отшлепать розгами пять теток на центральной площади. Солдаты с удовольствием выполнили приказ и посреди площади отстегали их по голой попке. Городок ликовал. Погромы кончились сразу.

Но потом кто-то «настучал» новой власти, что дядя Леня обижает простой народ. Тогда быстренько собрали трибунал и решили дядю Леню «шлепнуть».

Вот тут-то и объявился дядя Яша, который ночью каким-то чудом вывел из подвала дядю Леню и отправил его по-тихому в Москву.

С тех пор дядя Леня перестал носить красное галифе и заделался инженером на кожаной фабрике, у родственника дяди Сидора, которого тоже «поставили к стенке» перед самой войной.

Если бы не дядя Яша, «красного кавалериста», который приказал пороть теток на площади, обязательно шлепнули. Это уж как пить дать. И мы остались бы без дяди Лени. А у тети Иры без дяди Лени не получилась бы Наташка. А мою единственную сестру я очень люблю. Наплевать, что она писается в кровать.

Когда-нибудь она еще научится ходить на горшок. Это сказал дядя Яша сразу. Все громко смеялись, как до войны, и пили спирт наполовину с водой за ее здоровье.

Тети Маши за столом не было. Она заперлась в своей комнате. Так она решила выступить против уплотнения жилплощади еще одним жильцом. А дядя Павлуша то и дело подбегал к двери, проверяя, плотно ли она закрыта.

Подслушивать могла только Машка-домработница. Но она была глухая. Не умела ни читать, ни писать, потому что жила до нас всю жизнь в деревне.

А эти стены в доме толстые. И никто из соседей разговор услышать не мог, даже при всем желании.

Совсем некстати я неожиданно заснул. Во сне ко мне приходила бабушка Лизаветниколавна и покрестилась.

Порученец маршала

Не сразу, канешно, даже не в один вечер, но постепенно выкатилась на меня веселенькая история про нашего нового жильца.

Оказывается, когда всех подряд «сажали», дядю Яшу не тронули даже пальчиком. Вполне возможно, что у него были свои «небесные покровители». Во всяком случае, с товарищем Сталиным он был «почти на дружеской ноге» еще в ту войну. Отношения он ни с кем никогда не портил, и сам не хотел быть Наполеоном, хотя был маленького роста и носил сапоги на каблуках, чтобы выглядеть немножечко повыше. Я точно не знаю, сколько было сантиметров в самом императоре Наполеоне, но без каблуков дядя Яша получался мальчиком из восьмого класса.

Он был, канешно, длиннее меня на целую голову. Вот такой вот. Или чуть-чуть повыше — вот такой. Но я все ж таки учусь только в третьем классе, а дядя Яша воевал в Империалистическую, потом прошел всю Гражданскую войну и носил в петличке «целый ромб», как сказал дядя Леня. А «целый ромб», это больше, чем даже четыре «шпалы». Короче говоря, он был важным начальником при маршале Тухачевском, который как раз собирался стать Наполеоном, пока товарищ Сталин не назначил его «врагом народа».

У дяди Яши отняли «ромб» и вытурили из Армии. Самого маршала «пустили в расход». А зачем он мечтал скинуть товарища Сталина и сам сесть на его место? Канешно, такого баловства ему никто не разрешил. Всем больше нравился товарищ Сталин. Даже нам, детям. На портретах он курил трубку и носил большие усы.

Это Гитлер носил маленькие, как у Чарли Чаплина!

Но вот за что дядя Яша понравился товарищу Сталину — объяснить никто не мог.

Некоторые злые языки даже считали, что это он «настучал на Тухачевского».

Дядя Леня сверкал глазами и все сплетни категорицки отметал, потому что одинаково любил и дядю Яшу, и маршала Тухачевского, которого он, между прочим, познакомил со своей любовницей. А та, «не будь дура», заделалась потом женой маршала.

Канешно, это случилось еще до того, как дядя Леня поженился на тете Ире.

В нашей семье всегда гордились таким историческим примером. Правда, сейчас, когда «крысы на Лубянке уже съели кишки» нашего дорогого маршала, об историческом факте предпочитали помалкивать.

Теперь дядя Яша, во что бы то ни стало хотел отправиться на фронт, чтобы наголову разбить этого проклятого Гитлера. У дорогого товарища Сталина война пока не очень получалась. Я думаю потому, что товарищ Сталин сидел в Москве, а дядя Яша — в Чкалове.

— У Яшки — ум стратегический, — сказал дядя Леня, когда дядя Яша на большой географической карте объяснял всем нам, как получилось, что немец подкрался к самой Москве, хотя там оставалась моя бабушка и другие члены нашей большой семьи.

Драпали мы, оказывается, потому, что решили воевать с фашистами на тачанках, как в прошлую войну.

А немцы сразу уселись на танки. Вот про что долбил все время дядя Яша, тыча в карту, которую мы перевесили теперь в нашу комнату.

К великому нашему сожалению, дядю Яшу никак не хотели запустить на войну, хотя в армию уже брали всех подряд, кому исполнилось восемнадцать лет. Оказывается, дяде Яше уже стукнуло целых сорок с хвостиком, и он успел поучиться в самой настоящей военной академии.

Я думаю, что дело было не в возрасте, а потому, что он знал слишком много лишнего. Наша Таисия всегда грозит на уроке пальчиком, чтобы мы ничего «лишнего» не брали в голову, зубрили строго по учебнику и только то, что она задает.

Может, и мог дядя Яша победить Гитлера в два счета? Только товарищ Сталин «академиев не кончал». А ему самому хотелось побить Гитлера. Без всякого маршала Тухачевского и без подсказок от дяди Яши.

Дядя Яша каждый вечер подходит к карте и показывает карандашом, где теперь находится наша доблестная Красная Армия, а где немцы.

— Откуда ты про это все знаешь, если радио не передавало? — допытывался дядя Павлуша.

— Элементарный расчет. Сколько могут пройти километров танки? Если не оказывать сопротивление? Двести километров в сутки.

Но сопротивление им оказывается. Гранаты, бутылки с зажигательной смесью — «коктейль Молотова». Наш солдат с бутылкой — страшное оружие.

— А пушки противотанковые? У нас есть и пушки, и противотанковые ружья. Не морочь голову. Вчера сообщили, что пять танков уже подбили…

— За каждый подбитый танк «Крупп» делает в день еще десять штук.

— По-твоему, получается, победить Гитлера нельзя? — задает свой провокаторский вопрос дядя Павлуша.

— Не только можно, но и нужно. Для этого я и пишу сейчас книгу. Мы должны делать танков в десять раз больше. А бросать пехоту под танки и дурак может.

— Кого ты имеешь в виду?

— Не задавай глупых вопросов, — сердится дядя Леня.

Все-таки он главный сейчас в семье.

— Иди и делай свою репетицию. А в стратегию не лезь. Не твое это собачье дело. У Яшки абсолютный нюх на такие вещи. Ты же не учишь Ниночку играть на рояле?

Мама никогда не вмешивается в мужской разговор. Когда страсти накаляются чересчур, она просто подходит к раздолбанному пианино и играет своего Шопена или своего Рахманинова.

Дядя Яша смотрит на маму с восторгом и перестает объяснять тяжелое военное положение.

Тут все мирятся и садятся за стол — пить чай без сахара. Потому что сахар полагается только детям. И то по одному кусочку в день.

Стыдобища

С некоторых пор тетя Ира стала замечать, что сахар с полки в шкапу убавляется и убавляется. Она это сказала вслух маме, наверное подозревая меня. Но я в шкап не лазаю. Нельзя — значит, нельзя. Надо потерпеть. Всё для фронта!

И вот один раз вечером я сижу за ширмой, делаю уроки и вижу: мой дедушка Бориспалыч тихонько входит в комнату, открывает шкап и берет с полки кусок сахару. Он думал, что в комнате никого нет. Я покраснел до ушей, как рак, но никому не сказал. А тетя Ира сама застукала дедушку и устроила грандиозный скандал.

— Как вам не стыдно! Вы культурный человек! Обкрадываете своих внуков! Просто стыдобища!

Дедушка молча спрятался в своей ванной.

Бабушка объяснила тете Ире, что Бориспалыч вовсе не жулик, он это делает бессознательно. А сахар при его болезни — это питание для мозга.

От этой истории у всех испортилось настроение. А в плохом настроении разве можно переписывать диктант?

Адельсидоровна иногда приходит с базара и «несет всякую чушь». Мама ловит ее на слове и выводит на чистую воду:

— Почему вы на каждом шагу привираете?

Бабушка страшно обижается:

— Я же не говорю неправду, я просто… немножко преувеличиваю. Она оправдывается и горько плачет:

— Вай мэ, вай мэ! Зачем я вышла за этого человека.

Мне ее очень жалко!

Я ведь тоже никогда не вру, а просто преувеличиваю.

Бориспалыч

Однажды мой дедушка Бориспалыч взял и умер. Не понарошку.

Как только к нам подселили Срулевичей, надо было куда-то девать бабушку с дедушкой. Из ванной выкинули ванну и колонку, которую топили дровами. Все равно зимой никто ее топить не собирался, потому что дров не было. Да и воду давали, когда захочется, — только утром и вечером. Так что никакого смысла в ванной не было.

Вместо колонки поставили маленькую железную печку и назвали ее буржуйкой. Притащили из театра еще диванчик, тумбочку. Повесили занавеску. И получилась роскошная комната для дедушки.

— Как отдельный кабинет, — прокомментировала Марипална.

На тумбочку дядя Павлуша раздобыл лампу. Но дедушка уже перестал читать газеты и своего Карла Маркса.

На улицу он тоже больше уже не выходил. Потому что по Советской с октября гулял такой ветер, что сшибал с ног. Было скользко даже в калошах.

На валенки пока никто не перешел. Из-за мокроты. Да и валенки, откровенно говоря, были не у всех. Из Москвы мы свои не захватили — думали, что война до зимы еще кончится. А цены на базаре подскочили до небес и теперь были нам не по карману.

Ходили слухи, что эвакуированным будут выдавать валенки по карточкам. Правда, когда — не сказали.

Первый снег выпал и растаял еще в октябре. А потом опять выпал и уже не таял. Так что зима, по всей видимости, как говорили и в школе, и у нас дома, была уже не за горами. Хотя лично я никаких гор в Чкалове не заметил.

Пока дворники не намели сугробы аж до второго этажа, и мы построили во дворе настоящую горку с ледяным спуском. Котик катался стоймя, а мы — на попке.

Последнее время дедушка ни с кем не разговаривал. Сидел в своей ванной. Когда мы обедали, бабушка относила ему тарелку в комнату. Чтобы он никому не портил аппетит. Над ним уже никто не смеялся.

Адельсидоровна на него иногда покрикивала, потому что он плохо слышал и перестал за собой следить. Сама она переселилась в нашу комнату за шкап.

Дядя Леня мотался туда-сюда с резинкой для трусов, чтобы мы не подохли с голода. А мы и не собирались дохнуть. Мама ходила по урокам музыки. Я в школу. Тетя Маша с дядей Павлушей торчали в театре. После того как товарищ Левитан стал сообщать в последний час, что немцев прогоняют от Москвы все дальше, мы ходили в хорошем настроении и думали, что летом война уже точно кончится. Надо было продержаться только зиму. Но дедушка не продержался…

Я был в комнате и делал свои уроки.

И тут бабушка начала барабанить в дверь уборной и кричать:

— Открой сейчас же! Ты слышишь меня? Открой сейчас же!

Дедушка заперся и не открывал. А задвижка в уборной была крепкая. Машка сбегала за водопроводчиком. Водопроводчик дверь ломать не стал, а заглянул в окошко уборной из дедушкиной комнаты. Тут он разбил стекло, запрыгнул в уборную и открыл дверь. Оказалось, что дедушка лежит на полу уже неживой.

Собрались соседи, прибежал из театра Павлуша, откуда-то появился доктор. Но спасти дедушку он не смог. Потому что, когда человек отправляется на тот свет, его уже обратно не берут.

Бабушка бегала по коридору, вырывала последние волосы и кричала без конца: «Вейзмир, вейзмир!» — горе мне, горе… на своем идише. Соседка сказала, чтобы она перестала плакать, потому что ему уже не поможешь. А надо думать про похороны. Я стоял в пальто на балконе и дрожал от холода. Смотреть на мертвого дедушку мне не хотелось.

На кладбище дедушку отвезли на лошади. Достать машину дядя Павлуша не смог. Мы долго шли за подводой на окраину города. Стегал снег. Даже под шубу пробирался холод. Перед тем как гроб заколотили и спустили в яму, я все-таки решился и посмотрел ему в лицо. Дедушка лежал спокойно, как во сне. Даже чуть-чуть улыбался. У него лицо сразу помолодело, потому что хоронили без очков и в белой рубашке.

Кто-то сказал вслух:

— На том свете надо выглядеть прилично.

Ни священника, ни раввина звать не стали. Мы ведь даже не знаем, есть они в эвакуации или нет.

Дедушка умер как стопроцентный безбожник. Дядя Павлуша сказал, что и поминки мы устраивать не будем. Он член партии, а в театре только и ждут, чтобы затеять какую-нибудь интригу.

Тетя Маша в похоронах не участвовала, потому что плохо себя чувствовала. Кроме того, у нее вечером спектакль, и она не имела права расстраиваться.

А мне дедушку было все-таки жалко. И бабушку жалко, и маму. Всех нас жалко. И себя тоже. Даже страшно подумать, но мы все когда-нибудь поумираем. Из евреев воскрес только один Христос. Но пока я буду расти, может быть, ученые придумают лекарство, чтобы жить столько, сколько захочется. Медицина все-таки идет вперед. В конце концов после школы я тоже могу заделаться врачом и что-то придумать для вечной жизни. Ведь недаром в сказках такое уже есть. Но чтобы стать великим волшебником, надо учиться, учиться и учиться, а не гонять «баночку» с ребятами. Вот такими мыслями я себя утешал на кладбище.

В нашей семье дедушка большой роли не играл.

А фамилию Харлип получил от своего прадедушки, который воевал с англичанами и угодил в плен. А в плену на него посмотрели и увидели, что у него толстые губы.

И дали такое прозвище «заячья губа», в переводе на «англицкий» получается «хар — лип». И у папы губы толстые. И у меня, и у всех Харлипов. Можно даже в зеркало не смотреть.

Бабушка его сначала не очень любила и вышла за него просто потому, что велела моя прабабушка.

А бабушкина мама была еще ого-го! Молодая и красивая. Она флиртовала то в Париже, то в Берлине. Взрослая доченька мешала ей жить на широкую ногу. Потом, когда бабушка уже родила дядю Леню, она как-то примирилась с дедушкой. Ей даже в голову не приходило его поменять. До революции это было как-то не принято.

Всю жизнь она растила детей, работала и ухаживала за Бориспалычем. При этом она считала, что дедушка — большой эгоист.

— Если будешь большим эгоистом, как твой дедушка, помяни мое слово, никто тебя любить не будет.

Тут она обязательно приводила в пример слова Демона из поэмы Лермонтова: «Я тот, кого никто не любит…». И заканчивала грустно:

— Надо думать чуть-чуть о других тоже, а не только про своего Карла Маркса.

Один раз тетя Ира сказала:

— Вы, Борис Павлович, наверное, прожили свой век не на той улице.

Но разве дедушка сам виноват? Такая уж получилась жизнь.

Бориспалыч родился в Минске, там и поженился. Обеспечивал махоркой «Тройка» всю царскую армию. Потом жил в Москве у нас на Четвертой Сокольнической или в Лосинке на Нагорной, а умер в Чкалове на Советской. И памятник ему не поставили. Только железную табличку с надписью.

А табличка уже к весне куда-то запропастилась. Так что, где лежит в земле дедушка, теперь неизвестно.

Он считал себя круглым неудачником, потому что его предок на войне потерял свою родную фамилию и стал Харлипом.

Из-за него и я теперь должен так откликаться всю жизнь.

А учительницы в школе никак не могут запомнить, как меня зовут. И называют то Харлов, то Харлевич. Я не обижаюсь. Мне самому не хочется быть Харлипом. Кому охота быть «заячьей губой»! Почему Бог одного делает с правильной фамилией, а другого с неправильной?

Ночью, под одеялом я все-таки попросил у дедушки прощения, а у моего Господа, чтобы Он не делал из меня неудачника.

Лучше уж быть как бабушка Лизаветниколавна, в крайнем случае, как Адельсидоровна. Все-таки бабушки у меня счастливее дедушек.

В эти дни мне втемяшилась в голову еще одна страшная мысль, которую я пока никому не сказал: «А что будет, если умрет товарищ Сталин? Вот как дедушка, нежданно-негаданно?»

Нет, ответил я сам себе, пока идет война, товарищ Сталин ни за что не умрет. Он будет стоять на посту до победы. Хотя в детстве у него была совсем другая фамилия. Джугашвили!

Об этом у нас в семье говорили только шепотом.

Черви — козыри

Из всех болезней я больше всего люблю ангину. Во-первых, потому что ей можно заболеть, когда захочешь — вспотел, выпил стакан холодной воды и к вечеру — пожалыста — ангина. Во-вторых, не такая уж это тяжелая болезнь. Ну глотать больно, ну голова болит. Не смертельно! Канешно, через каждые полчаса надо полоскать горло бабушкиным раствором: на стакан теплой воды две столовые ложки соли и пять капель йода — гадость жуткая, но помогает. Через день уже можно глотать.

Радио-тарелка то трещит в коридоре, то выключается.

Я себе лежу и лежу за ширмой. Дядя Леня и дядя Яша режутся в подкидного дурака, потому что курить нельзя, где лежит больной ребенок. А руки занять чем-то нужно. По-моему, они еще пьют спирт, закусывают соленым огурцом и рассуждают о международном положении. Как всегда. Только откуда они достали спирт? Даже ребенки знают — во время войны «эта штука дороже золота».

Смотрите! Они подхватили маленький столик и перенесли поближе к окну. Вместе с табуретовками. Это наверное затем, чтобы не мешать мне болеть. А мне скучно просто так лежать за ширмой. Я подвигался, подвигался на подушке. Вот та-ак! Как говорится по-военному — теперь они у меня в «зоне видимости».

Только сейчас дядя Леня и дядя Яша почему-то стали такими маленькими мальчиками, которые сидят на табуретовках и болтают ножками. Хотя говорят своими голосами.

И еще, я точно вижу, между ними ходит кто-то. Так медленно ходит вразвалочку, ко мне спиной и заглядывает в карты. То к дяде Лене, то к дяде Яше. Я не вижу его лица, и мне становится жутко страшно. Хотя дядька этот ничего не говорит. Я не понимаю, как это в наш дом забрался кто-то Чужой. Дядя Леня и дядя Яша на него — ноль внимания. Как будто его и нет в комнате. Но я же вижу, что он — есть. И в карты подглядывает! Фантастика! А может, это тень по потолку шастает?

— И все-таки, Яшка! Я понять не могу, как Гитлер кинул нашего Башмачника. Неужели не догадывался?

— Ты сейчас рассуждаешь, как бабулька на лавочке. Он знал, знал наверняка, но сделать уже ничего не мог. В этом весь фокус!

— Как это не мог? Ну хотя бы вывести войска на старую границу! Там у нас подготовленный был укрепрайон. Это я точно знаю. А что сейчас? Немец атаковал практически сонное царство.

— Твой ход. Бери из прикупа. Имей в виду — черви козыри. Вот ты рассуждаешь как маленький. Ну хорошо. Знал за несколько дней. Даже за месяц! И что? Ведь мы готовились к войне не раньше сорок третьего. Теперь представь. Ультиматум и прочая ахинея. Примкнуть штыки и айда на танки? Да, началась бы обык-но-вен-ная война. Мы это уже проходили. И что? А вот что: обыкновенную войну на этот раз мы проигрывали вчистую, за три недели. Немцы ведь не дураки, они все посчитали. Сколько самолетов, сколько танков… Но они рассчитывали на «обыкновенную» войну. А Башмачник… Ленька! Башмачник сразу понял, что обыкновенную войну мы не вытянем…

В этот момент Тень замерла. И мне даже показалось, что Чужой одобрительно кивнул головой после слов дяди Яши. И тут я почему-то подумал, что, может быть, это Он сам и ходит по нашей комнате.

Канешно, я понимал с одной стороны, что у меня ангина, и я выглядываю в щелочку через ширму, вижу только спину. Но разве не может Он приехать в Чкалов и зайти к нам на чаек?

Комната поплыла-поплыла вместе со столом, где два больших мальчика резались в подкидного, а голова сама собой свалилась на подушку.

Голос дяди Яша гремел откуда-то сверху:

— Башмачнику нужна была необыкновенная война. Война не на жизнь, а на смерть. Война без правил. Чтобы народ взвыл от ярости и сразу простил Башмачнику все его грехи. «Братья! Сестры! Друзья мои…» Для него мы — мразь, лагерная пыль. Глина, из которой он собирался лепить новых человечков. Десять миллионов, двадцать миллионов — пустые цифры. А вот теперь, когда немец плюнул нам в самую душу, мы опять стали народом. Пойми, дурья башка, 22 июня 1941 года Башмачник выиграл свою войну! И теперь обязательно будем пить пиво на Унтер-ден-Линден. А может быть, еще шампанское на Елисейских Полях. В прошлом веке наши казачки, кстати, уже бывали в Парижике. Недурная штука это французское шампанское, шансон и красный флаг на Эйфелевой башне! Весь вопрос в том, что надо чуть-чуть подучиться воевать. Вот почему, Ленька, я скорей сдохну, но допишу эту книжицу. У меня все козыри на руках. Можешь не считать.

— Боюсь, что ты преувеличиваешь!

— А ты не бойся, Ленька. Башмачник — зверюга, каких свет не видывал! Он за километр чует опасность. А тут, видишь ли, под самым носом не разглядел сотню моторизованных дивизий. Танки грохочут, самолеты воют. Чепуха на постном масле! Чепуха! Сделать вид, что нападение неожиданное, — это гениальный ход. Иногда потерять — значит выиграть…

Я лежал ни жив ни мертв. Пошевелиться боялся, потому что если они обнаружат, что я не сплю, а притворяюсь — тут же прекратят этот разговор. А мне было жутко интересно!

— …необыкновенная война. Теперь он всех заставит на себя работать. И Бога, и Дьявола. Даже тех, кого мучил и гнобил все это время. За выигрыш в войне народ готов заплатить любую цену. И заплатит! Будь спок! Жертвуя собой и собой пожертвовав, наш народ будет только счастлив. Задарма! Понимаешь? И он это знает, вычислил и рассчитал заранее тютелька в тютельку. Вот что такое Башмачник! Он ведь хитер дьявольски. Нет, я даже не так сказал. Дьявол в подметки не годится нашему Башмачнику. Он — Гроссмейстер! И просчитал на десять шагов вперед.

У меня в голове все перекрутилось. Я совсем перестал понимать, о чем они…

— Ну вот откуда ты это знаешь?

— Я его знаю.

— Никакой логики не вижу.

— А как он расчихвостил в два счета всю эту компашку? Какие говоруны! Какие таланты! Ведь все они Башмачника в грош не ставили. Помнишь? Павлин распустил хвост и раскудахтался: посредственность, серость, выдающаяся бездарность. А ему раз, по башке альпенштоком! И был таков. Разве не так же думал наш любимый Бонапарт? И вот он рассекает сейчас Млечный Путь, а Башмачник держит в своих руках за жабры золотую рыбку. Какой-то сухорукий, рябой мужичонка в одночасье схавал великую «железную гвардию», которую двадцать лет ковал другой дорогой товарищ. Ты думаешь, это случайно? Пойми! В истории таких шуток не бывает. Он больше, чем царь. Вождь Всея Руси! И люди верят. С мала до велика на него молятся…

— А мы тебя сейчас козырьком, козырьком!

— Ладно. Отбой!.. Ты думаешь, поднять, развернуть наш народ было легко? После всей этой пугачевщины. А вот он смог. Гениально просто! Всю страну — «шиворот на выворот»! «Старик» по сравнению с ним — жалкий романтик, дите малое и неразумное. Я не исключаю, что он и его кинул, а уж потом положил в Мавзолей. Этот семинарист-недоучка — и есть наш русский Великий Инквизитор! Кланяется нам товарищ Достоевский…

Я понимаю наконец, про кого дядя Яша рассказывает свою сказку!

В школе у нас — большой портрет товарища Сталина. Как входишь по лестнице — сразу висит.

И о нем все говорят только хорошее. Это он взял штурмом Зимний дворец, прогнал кровопийцу «царя-батюшку», который так надругался над своим народом. И устроил Великую Октябрьскую революцию. Для взрослых он выдумал «партию большевиков», а для ребят — пионерскую организацию. Пионер — всем пример:

— Будь готов!

— Всегда готов!

Таисия на уроках по русскому объяснила, что товарищ Сталин — «вдохновитель и организатор всех наших побед».

А то, что в начале войны получился небольшой конфуз, так в этом виноваты предатели и «враги народа», которые исподтишка всегда мешали товарищу Сталину «строить счастливое будущее для трудящихся со всего мира».

Вообще-то, я привык, что в школе говорят одно, а дома — совсем другое. И не надо смешивать. Ни в коем случае! Вот в этой половинке пусть лежит одно, а в этой половинке — другое. И никого не волнует, что голова у ребенка не резиновая и может лопнуть, как арбуз. Вот вам «хиханьки да хаханьки»! А как жить человеку? Но то, что я теперь слышал от дяди Яши и дяди Лени — вообще не лезло ни в какие ворота. Я даже готов согласиться, что все это я просто выдумал, потому что болел ангиной.

— …Ты думаешь, Он не знает, что мы тут сейчас с тобой в картишки режемся и про него сочиняем анекдотики? Башмачник все держит в руке. Его глаза здесь, здесь и здесь.

Его уши везде! Он просчитал все заранее. На десять, двадцать лет вперед. Он точно знает, что у тебя на руках туз пик, а у меня валет червей. И мой валет бьет твоего туза, потому что сегодня — черви козыри! Ты никогда не думал, почему я остался жив, ведь всех шлепнули? Нет, я не Иуда. Все это брехня! Хотя черт его знает, как бы я поступил… Но мне даже не предлагали. На удивление — оставили в покое. Думаю, не без ведома самого Башмачника. Ты полагаешь, Он не знает, что я сижу в Чкалове и не сегодня так завтра закончу последнюю главку вот этой книжицы? Знает. Знает, что только мне оставил маршал все свои расчеты. И он хочет их получить в лучшем виде. На блюдечке с голубой каемочкой. И пока я не закончу книгу, даже волосок с моей головы не упадет. А вот когда закончу… тут и гроша ломаного не дашь за мою душу.

— Так выброси ты ее к чертовой матери. Надо забиться куда-нибудь в щель. Ташкент, Алма-Ата… В этом чудовищном хаосе. Я помогу…

— Чудак ты, Ленька! На букву «м». Я и шагу шагнуть не успею, как меня повяжут. Честное слово, как ребенок! Не мне труса праздновать. И потом, эта книжка сейчас — самое важное в моей жизни. Может, только ради этого я и вылупился на свет божий.

Она должна спасти тысячи, сотни тысяч солдат. И я обязан добить ее до конца. Добить и… послать Ему.

— Вот так запечатаешь в конверт и отправишь? Москва, Кремль, дорогому товарищу… Не пори чепухи. Ты можешь написать самую гениальную книгу, но к нему она не попадет никогда. Только чудиком!

— С некоторых пор, я — личный порученец товарища маршала, расстрелянного за измену Родины, красный комиссар в отставке, в прошлом подпоручик, между прочим, Георгиевский кавалер — верую в Чудо.

Опять тень прыгнула под потолок…

— Книга до него дойдет! Как? Черт его знает. Это уже не моя забота! Всевышний побеспокоится. Но через два года максимум, давай сверим часы, произойдет то самое великое танковое сражение, которое я расписал по минутам на этих папиросных листочках. И это будет совсем другая война. Давай выпьем за это, Ленька, Ленька — брат ты мой дорогой… Мы ведь еще тогда побратались, помнишь? Эх, хороша девка была!

И Дядя Яша сразу вырос в моих глазах до потолка.

Чокаются стаканами и загрызают соленым огурцом. Мне тоже до чертиков хочется огурца, хотя глотать больно. И слова долетают откуда-то издали, как во сне. И мне жутко. И мне хорошо!

— Хотя к этому счастливому моменту, скорей всего, меня уже съедят черви…

Два взрослых мальчика сидели во время войны вон за тем столом и рассуждали про свою дурацкую политику. А между ними шлялся какой-то тип и все время заглядывал в карты.

Так, по крайней мере, мне кажется.

Тут я окончательно выпал.

Когда я очухался, надо мной хлопотала мама и кудахтала Адельсидоровна. Ни дяди Лени, ни дяди Яши в комнате не наблюдалось. А столик стоял уже на своем привычном месте, ближе к двери и за ним сидел дядька в белом халате. Судя по всему, он собирался вкатить мне вот такой укол в попку. Меня лечили от ангины красным стрептоцидом. Теперь в аптеках его не найдешь. Вреднючий оказался.

А спирт, который с таким восторгом выпили дядя Леня и дядя Яша, предназначался для компресса на мое больное горлышко.

Сон в руку

Во сне я иногда летаю. Очень просто. Руки вот так раскинешь, оттолкнулся и пошел. Сложил руки — опустился. Растопырил — поднялся. Куда хочешь, туда и летишь. А можно летать, даже не засыпая…

После всех этих разговорчиков дяди Яши, мне нужно обязательно слетать к товарищу Сталину. Так? Так. Закрыл глаза и фьють…

Вот моя улица — Никицкая.

Вот Манеж. А вот и Кремль. Раз — и перелетел через стену. Теперь самое трудное найти, где живет товарищ Сталин. Я ведь у него никогда не был. И спрашивать нельзя — тут же заарестуют.

Подлетаю к одному большому дому и вижу: окошко светится на самом верху. Ага, товарищ Сталин не спит — работает. Я, значит, подлетаю к окошку и нырь в его кабинет. А товарищ Сталин как будто знал, что я прилечу. Он мне улыбается через усы и говорит:

— Здравствуй, товарищ ученик третьего класса, садись, в ногах правды нет.

— Здравия желаем, товарищ Верховный главнокомандующий!

— К пустой голове руку не прикладывают. Чему вас только в школе учат? Надо будет за уши отодрать вашего военрука.

Тут я понимаю, что у меня на голове нет фуражки. Я ведь даже зимой без шапки сплю.

— Виноват, товарищ Сталин. Только наш военрук тут ни при чем. Он нас учит ходить строевым шагом, оттягивая мысок. А еще нам показывает: Нале-ву! Напра-ву! Кругом! Шагом… Марш!

И я показываю товарищу Сталину свою военную выправку.

— Молодец! Не будем наказывать вашего военрука. Ну, выкладывай, с чем пожаловал?

Я смотрю на него и никак не пойму — то ли это сам товарищ Сталин, то ли нет. Уж больно он похож на царя из сказки «По щучьему велению, по моему хотению». Тут на Советской в кинотеатре «Молот» крутят. Мы всем классом смотрели. Ну прямо вылитый царь — на голове корона, в золотом халате, только усы у него, как на портрете товарища Сталина. Я тут ему и говорю:

— Дело у меня к вам большой государственной важности. Только это военная тайна.

— Говори, мальчик, чего уж там, не стесняйся. Тут никто не подслушивает.

Сел он к столу и даже трубку закурил.

Я и говорю ему, не откладывая в долгий ящик:

— Живет у нас сейчас дядя Яша. Вы его по Гражданской войне знаете. Написал он книгу про «войну моторов» и как надо Гитлера разбить в два счета. Непременно наголову! Чтобы не чаи на Волге гонять, а пиво пить на Унтер-ден-Линден, в самом Берлине. Только эту книгу пока никто читать не хочет.

Тут товарищ Сталин, как закричит и кулаком по столу:

— А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!

Прямо, как в пьесе Гоголя «Ревизор», которую дядя Павлуша поставил. Там тетя Маша еще жену Городничего играет.

Вот тут я и говорю, несмотря на то что горло от ангины хрипит:

— Дело не в Тяпкине и даже не в Ляпкине. Пусть его хороший артист Беспалов сейчас в театре играет. Надо, чтобы сам товарищ Сталин эту книжку прочитал.

— Ладно, — говорит человек с трубкой, — непременно доложу на военном совете Верховному главнокомандующему. Зови своего дядю Яшу.

У меня от таких слов — рот варюшкой. Как сам товарищ Сталин будет докладывать самому товарищу Сталину? Чур меня, чур! По щучьему велению, по моему хотению…

— А ты не врешь, ученик третьего класса, без пяти минут пионер? — грозно спрашивает товарищ Сталин.

Тут откуда ни возьмись появляется моя бабушка Лизаветниколавна.

— Нет, товарищ Сталин. Мой внучок никогда не врет. Он в Бога верует.

— Это правильно. На войне — без Бога никак нельзя.

И даже трубкой своей пыхнул.

Тут почему-то я вылетаю на Красную площадь. Слева — немцы стоят. Прямо-таки — фашисты со свастикой. Справа, перед храмом Василия Блаженного — Красная Армия.

Посреди площади — большущий Крест. И меня к нему тащат два «босяка». А голос из Кремля вдруг как зашипит:

— А ну признавайся, гад! За «Аренду» ты, или за «Фор-штадт»?

Меня схватил прямо-таки жуткий ужас! В ногах сразу тепло-тепло…

И тут я проснулся весь мокрый. Оказывается я во сне «напрудил». Мама ругалась, потому что я на ночь напился чаю и не сходил по-маленькому. А тетя Ира смеялась, потому что Наташка ее тоже описалась. Я уж не знаю, видела она сон или нет. Вообще маленькие таких снов не видят, а писаются почти каждую ночь.

Притча во языцех

После смерти дедушки бабушка переехала на его место, в ванную.

Дядя Яша спит прямо на столе, вот здесь, в передней. Укрывается он шинелью. Вот эта шинель. Сейчас таких шинелей не бывает. В таких ходили офицеры царской армии. Когда мама стирает его серую гимнастерку, он сидит голый в этой шинели и ждет. Пока гимнастерка высохнет. А гладит он сам. И гимнастерку, и галифе. Вообще он очень стесняется нас затруднять. А чтобы зря не есть чужой хлеб, он еще делает со мной уроки и моет пол во всей квартире.

— Только не дурите ребенку голову.

А дядя Яша «дурит» мне голову про Гражданскую войну. И мне очень нравится, когда он «дурит» мне голову.

Он и маме «дурит» голову — про Адама и Еву.

— Притча во языцех! — объявляет дядя Яша свой номер.

Канешно, я понятия не имею, что такое «притча», да еще в каких-то там «языцех». Даже сама Таисия, наверное, не знает про эту штуку.

А я почему-то никак не могу запомнить, что записано в книжке. Но то, что вслух говорят, — запоминаю, раз и навсегда. Даже когда ни черта не понимаю.

За точность не ручаюсь, но кое-что в памяти держу до сих пор.

Вообще дядя Яша считал, что евреи поступили очень правильно, когда написали свою Библию с самого начала. У других народов ума не хватило. Теперь даже американцы клянутся на священной книге, когда выбирают себе президента. Библию мне читать пока рано, но некоторые сведения о происхождении человека он готов сообщить прямо сейчас. Хотя с Библией, дядя Яша признался честно, у него есть небольшие расхождения.

Канешно, дядя Яша рассказывал это все больше для мамочки. И она все поняла, хотя училась в консерватории только играть на рояле и никаких «библиев» не читала.

Я сижу на стуле вот тут, мама кутается в свою «паутинку» на диване, а дядя Яша важно расхаживает по комнате. Электричества уже несколько дней не дают, даже не обещают, и горит одна коптилка…

— …Сначала не было ничего. Ни тьмы, ни света. И Дух мчался над бездною неизвестно куда. Представляете?

Я, например, представить себе не могу.

— Потом, неизвестно откуда появились са-а-амые малюсенькие частички — электрончики и устроили настоящую бойню, так сказать — революцию. Получился Хаос. Воевали все против всех. Толкались, дрались, душили друг друга, как на вокзале во время эвакуации. Богу эта кутерьма наконец надоела. Он надел френч и показал всему свету, как надо наводить порядок. Отделил свет от тьмы, повесил, где надо, Луну, кое-где подсушил океан. И в нескольких местах окружил сушу колючей проволокой. Мол, в наш заповедник — посторонним вход запрещен.

Долго ли, коротко, Он трудился не покладая рук на своей Лубянке? Но скоро кругом расцвели райские кущи. Между прочим, так до сих пор называются сады на том свете. И для полноты картины устроил горы и водопады. Красотища — страшное дело! Вы, Ниночка, какие цветы предпочитаете? Незабудки? В поле — целое море незабудок! Но скоро даже Богу стало ясно — в этом раю чего-то не хватает… «Беломорчику» явно не хватает! Ну, на худой конец, «Дели». Впрочем, самокрутка тоже меня вполне устроит… Если разрешите курить в комнате.

— Курите. Что с вами поделаешь, — с трудом соглашается мама.

Ей тоже интересно, чем дело кончится.

— …И тут Бог глубоко задумался и решил блеснуть! Пошел на принцип. Написал на небе лозунг: «Даешь Человека! За одну пятилетку!» Пошел в кузницу кадров и приступил к делу.

От темна до темна пыхтел в своем Логове, карандашей переломал, может, тысячу штук, подбирал разный матерьялец.

Гранит брал, мрамор пробовал, за песок хватался — ничего не получалось, пока не наткнулся наконец на кусок глины и вылепил из него Царя Природы. По своему образу и подобию. А где было взять другой пример? Чертеж, конечно, делался наспех.

Фантазия! Сплошная импровизация!

Некоторые детали пришлось потом заменять в процессе изготовления. Но так или иначе первый опытный образец был собран и получил название Адама, то есть первого Человека.

Между тем Дьявол, который всегда завидовал Богу, хотя и жил на другой квартире, проковырял в стенке пальчиком дырочку и подглядел, что там Бог делает в свободное от основной работы время.

Сначала непонятно было. А потом видит — получилась куколка. Ни в сказке сказать, ни пером описать! Выругался тогда Дьявол самым неприличным образом и в отместку сотворил в своем аду точную копию. Правда, одна деталь ему так и не удалась. Пришлось пойти на некоторые упрощения.

Получилась… кукла женского рода. Дьявол назвал первую женщину Евой и расхвастался на весь свет своим изобретением.

Как известно, Бог и Дьявол на всемирных олимпиадах конкурировали. И следы этого соперничества очевидны до сих пор. Иначе никак не объяснить извержения вулканов, войны и прочие светопреставления.

Однажды они встретились вот так, лицом к лицу. В это, конечно, трудно поверить, но договорились между собой, скрипя зубами: сравнить публично свои произведения искусства. На какой-то выставке, где-то между небом и землей, Библия умалчивает, где именно, Адам впервые лицезрел Еву, а Ева с любопытством посмотрела на Адама. Посмотрели и… неожиданно понравились друг другу. Кошмар! Без Божьего благословения и даже без проклятия самого Дьявола — начался первый роман.

Хотя время было смутное, прямо как сейчас, для любовных дел явно неподходящее. То дождь как из ведра круглыми сутками, то солнце палит невыносимо, из месяца в месяц. Потоп, землетрясение. Земля плавает по океану без руля и без ветрил. Как заблудший корабль. Катастрофа за катастрофой. Ничего не попишешь — эпоха сотворения мира!

Адам долго волочился за Евой, и так и эдак подкатывался, сочинял стихи, пел под гитару, уговаривал. В конце концов, в конце концов дама, как свидетельствует Библия, съела яблочко и согласилась.

Тут и началась великая путаница, называемая в простонародье — История. Посыпались детки. Один экземпляр рождался с божественным ликом и черной душою. Другой наоборот — кривой и горбатый, а характер ангельский.

Известный пример — Каин с Авелем. Бог рассердился, махнул рукой на все это безобразие и вообще стал считать Человека самой большой ошибкой в своем творчестве. Дьявол, напротив, сразу увлекся экспериментом.

Время шло. Солнце каталось по небу. Звезды вертелись вокруг Земли. А люди плодились и размножались, пока не заполнили весь этот земной шарик. Заметьте один безусловный фактик: теперь в каждой кровиночке у человека была капелька от Бога, и капелька от черта. Вот вам и закон природы. Этакая гремучая смесь!

И в благородном рыцаре, как мы знаем, всегда прячется Зверь, и в мяснике, как ни крути, время от времени проявляется дар Божий…

Да! Я и забыл отметить, что когда приключилась эта шутка с «яблочком», Бог из рая парочку турнул и объявил свой приговор: «В поте лица будете добывать хлеб свой, рожать в страдании и помирать не вовремя».

Дядя Яша рассказывает историю с большим подъемом, как будто сам ее выдумал.

— …Однажды, замучившись вконец от трудов и забот, Адам решил свести счеты с жизнью и повеситься на первом же суку. Но тут в его забитой башке мелькнула одна мыслишка: а не попросить ли ему еще раз у Бога аудиенции? Проще говоря, решил встретиться с самим Господом и объяснить свое невозможное положение. В то время добраться до Господа было куда проще, чем сейчас до любого начальника. Никаких лишних инстанций не было. И очередей не было. Хотя в это верится с трудом.

…Подошел он к райским вратам, откуда был изгнан за прямое непослушание и стал вопить: «Господи, прости и помилуй, виноват, ослушался, готов смертью искупить свою вину, только разреши мне задать Тебе всего один вопрос».

Господь услышал вопли Адама и вышел к воротам. «Чего тебе надобно, старче? Разве ты не все теперь знаешь, после того как наелся от пуза зеленых яблочек в моем саду?» — съязвил Господь Бог.

Но Адаму терять было уже нечего, и он сказал: «Я все понимаю, мой Господь. Я знаю, зачем мчат свои бурные воды реки и поднимаются до небес снежные горы. Я понимаю, зачем на земле растут роскошные леса и отливаются цветами радуги бесконечные равнины. Я радуюсь, что Тебе удалось заполнить землю умным зверьем, океаны заселить вкусной рыбой. У Тебя получился этот мир, кто спорит? Но зачем ты поспешил вылепить меня, человека? Я готов сейчас же умереть, потому что так жить нельзя».

Господь насупился, долго молчал и потом, наклонившись к уху Адама, что-то сказал. Первый человек на земле горько усмехнулся и поплелся прочь от ворот рая.

И тут дядя Яша хитро улыбнулся и поставил вопрос ребром:

— Зачем человеку понадобился Бог — более или менее ясно. Но вот зачем Богу потребовался Человек? Над этим вопросом бьются лучшие умы уже не одно тысячелетие. И так прикидывают, и эдак. Ни черта не получается!

Если не каприз, не шутка Гения, так сказать, тогда зачем? Что Он собирается сделать с этим куском глины в перспективе? Ведь произведение получилось явно недоброкачественное. Ну хотя бы по сравнению со всеми другими божьими тварями. Убожество — одним словом! Самый вредный хищник! Он и землю готов сожрать со всеми потрохами!

Вот самая большая тайна природы! Ведь Бог никогда ничего зря не делает. Может, и Христос был послан на землю с особым поручением — наставить человека на путь истинный. Не опоздать бы! До конца света — рукой подать! И все труды насмарку…

Тут дядя Яша нахохлился, прошелся по комнате туда-сюда и сообщил свое тайное соображение. Не знаю, для мамы или для меня?

— А что если благодаря этому «инструментику», как говорится, Бог решил себя увековечить? Захотелось победить это проклятое Время, это бездушное Пространство? Сохранить, так сказать, эту дурацкую «цивилизацию» при любом стечении обстоятельств? И продолжить себя, продолжить… в будущих мирах? Ведь один немецкий чудик додумался еще в прошлом веке, будто Бог умер. Раз и навсегда… Вот Гитлер, кстати, ему и поверил. А Бог, между прочим, живехонек! Немцам да и нам всем придется еще у Него прощения просить…

Дядя Яша как-то странно рассмеялся.

Я, канешно, абсолютно не понимал, о чем идет речь, но старался запомнить слово в слово. Уж как мог. Все-таки стукнуло мне уже десять лет! Скоро одиннадцать. Не маленький!

Мне только не нравилось, как дядя Яша «дурит голову» моей маме, когда они выходят курить на балкон.

Я даже собрался отправить телеграмму папе, если дело дойдет до рукоприкладства: «На сегодняшнюю ночь можешь считать себя свободным».

Только я не знал, где сейчас мой папа шляется и по какому адресу ему писать. Но, может быть, еще обойдется? И дядя Яше просто нравится, как мама играет своего Рахманинова?

Хождение по мукам

Раньше всех встает дядя Яша. Машка еще хрюкает на кухне на своем сундуке, а дядя Яша уже приседает сто раз в носках, чтобы никому не мешать. Потом он складывает свою кровать на столе и наводит марафет. Бреется дядя Яша безопасной бритвой над раковиной по памяти. Так как зеркала над раковиной у нас нет.

Потом он обтирается по пояс холодной водой и причесывается маленькой гребенкой. Волосы у него черные, густые. Я как-то потрогал их рукой. Жесткие, как щетка. И на висках у него появилась «благородная» седина, как сказала тетя Ира. Потом он разогревает свою пшенку на воде, пьет чай без сахара и отправляется в комендатуру. Каждый день. Как заведенный. Комендантом служит его «кореш». С этим Витькой дядя Яша проскакал всю «гражданку». А сколько они вместе «белых» порубали, даже сами не помнят.

К обеду дядя Яша возвращается. По лицу сразу видно, что ничего хорошего опять не вышло.

Дядя Яша мотается по комнате и рассказывает дяде Лене.

— …Я ему — Витька, будь человеком. А он, на меня не глядя: «Ты Яшка — псих ненормальный». Я, видите ли, «отставной козы барабанщик», а не комдив. «Ты у кого служил? У врага народа». — Это он про Маршала. Забыл, как сапоги ему чистил! «Тебя могли вместе с ним к стенке поставить. И почему не поставили — лично мне не известно». — «Значит, Сам заступился, понимаешь ты, дурья башка?» — «Тогда заступился, а теперь, может, и не заступится». Я ему ору: «Не хлеба прошу. Я на фронт! На фронт, дурья башка!» — «Нельзя. Расстрелять тебя можно. А на фронт нельзя. У меня на твой счет твердое предписание». — «Пусти к Командующему!» — «Не положено». — «Почему?» — «А хрен его знает». И предлагает мне, сволочь, «казбечину». Я ему говорю, что у меня даже карточки нет. Если б не родственники — сдох! «А это, — говорит, — уже не мой вопрос». Вот сучара! Я ему все припомнил. И как в атаку ходили. И как баб фаловали вместе. Думал, раздобрится. «Иди к свиньям, — говорит. — И чтоб духу твоего больше не было в моем кабинете». А он меня даже на губу посадить не может! Я ведь штатский, понимаешь? Вот тебе «наш Витенька». Знал бы тогда, что он такой скотиной окажется, ей-богу расстрелял. Собственными руками.

Дядя Леня его успокаивает:

— Напрасно ты на Витьку взъелся. Может, он лучше тебя знает обстановку. И пока ты сидишь тут — ниже травы тише воды — никто тебя не трогает. А начнешь шуметь — хлопнут. Сам понимаешь — время лихое.

— Ленька! Ты же книжку читал. Это ведь не я выдумал. Мы в академии над теорией танковых сражений всем скопом корпели. Она нужна именно теперь. Как воздух, понимаешь? А то ведь немец до Урала досвистит.

— Ладно, Яшка, не пори горячку.

Дядя Яша бегает из угла в угол.

— Ничего! Война и зайца барабанить учит.

Ножички

До войны ножик был у каждого школьника. Писали карандашами. И без перочинного ножа просто нельзя было жить. Канешно, можно было пользоваться точилками. Девчонки так и делали. Но от точилок ломались грифели. Ножиком затачивать карандаши было намного удобнее и лучше. Перочинные ножики делали складные и на ручке изображали собаку. Главное, чтобы ножик был острый. Потому что он имел еще одно важное назначение. Девчонки играли в свои куклы, а мы, мужчины, — «в ножички».

Что в Москве, что здесь, в Чкалове, — летом в каждом дворе режутся в «ножички». Это даже интересней, чем в «расшибалку».

Можно на кучке песка. Тут есть свои правила. Вот. Сначала надо три раза подряд воткнуть ножик в песок. Потом подбросить с ладошки. После — с обратной стороны. Потом от локтя… от плеча… от лба, от носа, с коленки, от пупка. Ножик втыкается, а если падает, начинает другой. Я теперь режусь даже… с закрытыми глазами.

Но можно и по-другому. Это уже военная игра на захват территории. Чертится большой круг. И каждый получает свою долю земли. Границу переступать нельзя.

Потом каждый из своего огорода бросает ножик в землю другого. Нет, не так. Нож надо брать за лезвие и пулять. Раз! Ножик вошел в землю и можно присоединить к себе ту или другую половину. Отрезаем! Пока не захватишь себе столько земли, что у противника ничего не останется. Если хоть одной ногой ты еще стоишь на своей земле, борьба продолжается. Берешь двумя пальчиками, прицеливаешься и… бац! Привет, голубчик!

Альтшулер

Евреи бывают разные. И нечего стричь всех под одну гребенку.

В нашем доме живет Альтшулер. Здоровенный такой. Выше меня на две головы. Он уже школу кончил и скоро его заберут в армию.

Во дворе он ни с кем не играет. Мы для него «мелочь пузатая», «молокососы».

Адельсидоровна говорит, что Альтшулер — обыкновенная фамилия. В переводе с еврейского — старый ученик.

Короче — второгодник!

— А бывает у еврейского человека нехорошая фамилия?

— Перестаньте сказать, бывает и хорошая фамилия у страшного негодяя. Все зависит из какой он семьи. Альтшулеры в Минске были очень приличные люди.

«Второгодник» пристал ко мне как банный лист.

Дело в том, что достать перочинный ножик в Чкалове практически нельзя. Играем или кухонными ножами, или самодельными финками. Мечта каждого мальчишки раздобыть финку настоящую. С наборной ручкой из «пласти-глаза».

И вот один раз Альтшулер подзывает меня и говорит:

— Мелюзга! Хочешь финку?

И показывает мне вот такой блестящий ножик. Такие только на заводе вытачивают, из напильника.

Я даже задохнулся от восторга.

— Давай меняться. Тащи свои марки.

А у меня действительно целый альбом марок. Я привез из Москвы. Сам я их, канешно не собирал. Это Шурка Васин, бабушкин племянник, сын тети Нади и дяди Васи мне перед войной подарил. Шурка сказал, что уже вырос из этого возраста и теперь я могу пополнять его коллекцию. Он еще обещал меня научить собирать марки. Но как только началась война, он в первый же день ушел на фронт и скоро пропал без вести.

А марки я положил в свой рюкзачок и привез в Чкалов. Альтшулеру я их как-то показывал. Он сам собирал марки. И когда листал мой альбом, у него даже глаза загорелись:

— Это турецкие, это царские, но негодные, не погашены — печатки нет и с надрывом, замечаешь? Это Цейлон… Хочешь, поменяемся.

Но я меняться пока не стал, из принципа. Потому что не знал точно, какая марка ценная, а какая — никудышная. И потом я все-таки надеялся, что Шурка еще отыщется на войне.

У Шурки ведь был слух абсолютный. И перед войной мама начала с ним заниматься, хотя он и был шпрот-переросток. Таких в музыкальную школу уже не брали.

В семье поговаривали, что такой слух все-таки пропасть не должен и можно устроиться на народные инструменты. За три месяца Шурка уже играл на мандолине как бог. Мама говорила, что у него гениальные способности. Еще не зная нот, он подобрал Бетховена по слуху. Но сейчас, видите, он пропал на войне. Последняя весточка от Шурки Васина пришла из Смоленска. Это нам Аня в письме написала. Тетя Надя все время плачет. А дядя Вася хорохорится.

— Смерть забирает прежде всего самых талантливых, — сказала Адельсидоровна.

— Типун вам на язык, — расстроилась мама.

Я сам был вне себя.

Получается, что Гитлер бил прямой наводкой уже по нашей семье.

И вот теперь Альтшулер предлагает мне за Шуркины марки настоящую финку.

У меня даже губы пересохли. И я обещал подумать.

Посоветовался с Котиком. Котик сплюнул сквозь зубы. Я даже так не умею. И сказал определенно:

— Ты что, дурак? Цейлон менять на обыкновенную финку! Ты совсем сбрендил.

От обмена я отказался, и Альтшулер зыркнул на меня злым глазом и обозвал «Геббельсом». Почему Геббельсом?

Теперь, как увидит меня во дворе, кричит: Геббельс, Геббельс…

Мне это надоело, и я один раз ему ответил:

— Если я Геббельс, ты — Гитлер!

Альтшулер кинулся на меня, но я успел удрать.

А в другой раз, когда я шел из школы, Альтшулер неожиданно догнал меня сзади и так двинул, что голова чуть не треснула. Я даже не помню, как оказался в канаве.

— Еще раз обзовешься, руки-ноги пообломаю, мелюзга поганая!

Папа, когда хотел подлизаться к маме, называл ее «моя мордочка».

«Мордочка» — это слово ласкательное. А вот «жидовская морда» — страшное ругательство. И в Москве так во дворе ругались еще до войны, и здесь в Чкалове. Не верите? Ну, я сам слышал своими ушами.

«Жидовской мордой» могут назвать и татарку, и армянку, и даже немца. Тут пятый пункт, как говорит бабушка, значения не имеет. Если кого-нибудь нужно уж очень сильно обидеть, тогда только обзывают — «жидовская морда». Это матерное слово. Правда, некоторые некультурные люди могут обзываться так ни за что.

Дома «матерное слово» говорить нельзя. Я и не говорю вслух. Только этого Альтшулера про себя называю: вот настоящая «жидовская морда».

Весной Альтшулера забрали в армию, и я больше его не видел ни разу в жизни. Может, на войне ему мозги вправили, и он перестал быть этой самой… не хочу говорить вслух. Все-таки он теперь на фронте.

Без дураков

Когда объявили в конце третьей четверти — у кого нет плохих отметок, будут принимать в пионеры, я, канешно, расстроился. Потому что за последний диктант схлопотал жирный неуд. Но Таиска все-таки сжалилась и в четверти вывела мне по русскому «посредственно». А «посредственно» — это все-таки не «плохо».

Мы пошли с мамой в «Канцтовары» и купили мне красный атласный галстук из сатина — шелковых не было — и железную защипку. Дома я тут же примерился перед зеркалом. Галстук с трудом пролезал в защипку с костром, но всем очень понравился.

Адельсидоровна отгладила его горячим утюгом и тут же обожглась. Пришлось смазывать подсолнечным маслом. Хотя всем известно, что при ожогах лучше всего помогает — пописать на руку.

Мы всю неделю учили дома клятву: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…» И бабушка вместе со мной учила, и мама. А тетя Маша даже показала, как надо поклясться с выражением. Вот так! Дядя Павлуша оценил клятву с точки зрения главного режиссера и сделал одно замечание:

— Лишний пафос надо убрать.

Я спотыкнулся сначала два раза, но потом, в конце концов, выговорил всю клятву без запинки.

На следующий день в зале мы хором повторяли за старшей пионервожатой:

— Я, юный пионер… перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…

Можно было и не заучивать наизусть!

В конце вожатая как заорет:

— За дело Ленина — Сталина будьте готовы!

— Всегда готовы! — гаркнули мы в ответ. И я впервые отдал пионерский салют. Вот так. Рука наискосок, локоть повыше и пальцы прижаты.

Теперь я точно знал, что у меня есть «смысл жизни».

А меня еще вдобавок выбрали председателем отряда. Таисия предложила, и все как один подняли руку. Я даже не знаю до сих пор, почему выбрали именно меня. Честное пионерское — не знаю.

Но с этого момента я стал как другой человек. У меня даже голос поменялся на командирский, как тут же заметила тетя Маша. И это хорошо, потому что когда-нибудь я смогу стать главным режиссером. Вот у нашего Павлуши никак не получается командовать. Из-за этого в театре часто разброд и шатание. А актеров всегда надо держать в узде, иначе они «натворят» бог знает что.

После уроков я собрал отряд и объявил, что мы будем теперь изо всех сил помогать Красной Армии бить фашистов.

А наш дядя Павлуша в это же время под влиянием тети Маши заделался членом партии. Я не знаю, произносят члены партии клятву, как мы, пионеры, или нет. Но Адельсидоровна очень боялась, что Павлуше припомнят дедушку с его махоркой «Тройка» и в партию не примут. Но про дедушку никто и не вспомнил.

А главный режиссер без партийного билета, это все равно что мужчина без штанов. Даже во время войны можно вылететь из театра в два счета. Там ведь столько завистников и постоянные интриги. И тогда дядя Павлуша потеряет «бронь» и загремит на фронт. А Драмтеатр останется без репертуара. Потому что Марипална и дня не будет работать, если только уволят Павлушу. Но теперь Павлушу никто не посмеет даже пальцем тронуть.

По случаю праздника из театра принесли целый бидон разбавленного пива, и вся наша семья отметила важное событие за одним столом. Даже глухая Машка на целый вечер перестала ворчать.

Только Левитан по радио пытался испортить всем настроение.

Сейчас вспомнить трудно, какой день был сначала, а какой потом.

Это в большой истории есть даты, и их лучше запоминать наизусть. А потом еще делать выводы. В моей истории делать выводы не надо.

Наш отряд стал лучшим по сбору металлома, потому что нам здорово повезло. Зимой в доме лопнули железные батареи. Их оставили лежать на лестнице. Я поднял отряд по тревоге. Мы достали санки и свезли все батареи во двор школы. Получилась гора металлома, и нам объявили благодарность.

Однажды я безо всякой подсказки отправился в военный госпиталь. Госпиталь был на углу, против Драмтеатра, рядом со сквером, где я подбил из рогатки синичку.

Я ведь думал, что не попаду, просто так стрелял. И тут так испугался, когда птичка завертелась и замерла. Я и сам чуть не умер. Даже подойти боялся. Но потом синичка очнулась и улетела, хотя и без хвоста.

После школы я набрался духа и пошел. Сначала меня не хотели пускать. Хотя я был в пионерской форме — светлый верх, темный низ. В красном галстуке и двумя нашивками на рукаве. Но в пальто ведь не видно моих нашивок!

На мое счастье мимо проходил дядька в белом халате. Оказалось, что это и есть начальник госпиталя, и, узнав, что я пришел для серьезного дела, велел меня пропустить.

В кабинете он предложил мне даже сесть в большое кресло перед его столом.

— Слушаю вас, товарищ пионер.

— Наш отряд, товарищ военный доктор, решил взять шефство над вашим госпиталем.

— Любопытно. А что же вы будете здесь делать? Может быть, операции?

— Нет, товарищ военный доктор. Операции делать мы пока не будем. Можем помогать ухаживать, чистить картошку и штопать носки. И еще мы подготовим к празднику концерт самодеятельности. В Драмтеатре у нас знакомые артисты есть…

Про дядю Павлушу и тетю Машу я решил не говорить. А то он чего доброго еще подумает, что я хвастаюсь.

Начальник госпиталя почему-то заулыбался.

— Значит, без дураков. Что ж, идея интересная. Сейчас пригласим сюда нашего командующего, сестру-хозяйку.

Сестра-хозяйка отнеслась к моему предложению сурово.

— Хулиганничать здесь мы вам не разрешим.

— Ничего, — сказал главный доктор, — я думаю, что пионеры смогут проявить себя достойным образом. Вас как величают, молодой человек?

Я называюсь по всей форме:

— Председатель совета отряда пионерской дружины школы номер два города Чкалова.

И тут же получаю бумагу, где черным по белому написано, что податель сего документа имеет право посещать госпиталь в любое дневное время. А с ним вместе еще пять пионеров.

Такого замечательного документа не было ни у кого в городе!

И вот началась наша шефская помощь, «без дураков».

Концерт

На праздник Красной Армии мы решили собрать деньги и сделать раненым подарок. Денег набралось почти триста рублей. И мы пошли в «Канцтовары».

В «Канцтоварах» стояли на прилавке два черных бюста из гипса. Как раз по нашим средствам. Один большой, с отколупанным белым носом. Это был маршал Клим Ворошилов. С табличкой «Удешевлено». Другой — поменьше.

— Председатель Президиума Верховного Совета. Всесоюзный староста, — как объяснила девушка, — Михаил Иванович Калинин, без изъянов.

Но Клим Ворошилов был в военной форме, а Калинин в штатском пиджачке. Канешно, лучше было бы подарить Верховного главнокомандующего. Но бюста товарища Сталина в магазине «Канцтовары» не было. Мы выбрали удешевленного товарища Ворошилова с отколупанным носом. Нос мы закрасили черными чернилами и потащили на санках свой подарок в госпиталь.

Раненые страшно обрадовались, и врачи нас похвалили. Еще мы раздали кисеты без табака и печенье по карточкам. А потом устроили концерт.

Тетя Маша учила меня читать «с выражением». Когда я первый раз прочитал стихи в классе «с выражением», все просто умерли со смеху. Даже Борька с Геркой смеялись как сумасшедшие. Чуть урок не сорвался из-за этого.

А Таиска залепила мне в журнал «отл.». Потому что все читают стихи, которые нам задают на дом, без «всякого выражения». Бубнят и бубнят. Особенно ребята стесняются. Ну, в классе, канешно, можно и пробубнить. Но ведь надо же выступать на сборах. И в госпитале перед ранеными. Там такой небольшой зальчик есть на втором этаже, даже пианино стоит. И куда мы своего Ворошилова приволокли.

Теперь смотрите! В зале — «полный аншлаг», как говорит тетя Маша про спектакли, в которых сама играет. Народ собрался со всех этажей. Кто мог ходить — сам пришел — хоть с палочкой, хоть и на костылях. Пришлось даже из палат стулья подтаскивать. А еще нянечки привезли на каталках тяжелых.

Я сам взялся вести концерт и, канешно, поздравил всех с великим праздником и пожелал скорой победы над фашистскими гадами.

Мы хором спели «Вставай, страна огромная…». Девчонки танцевали гопак.

А уже в конце я стал читать стих, который выучила со мной тетя Маша специально. В школе его не задавали. Даже не знаю, кто его сочинил. Не Пушкин, канешно.

Я читал с «выражением»:

Я так распалился, читая это стихотворение! Как будто это я сам с Колькой Чувыкиным тушил эти проклятые фашистские зажигалки.

И мне все аплодировали. Даже сестра-хозяйка смеялась как чумовая.

А потом я увидел мальчика без ног. На каталке, под одеялом. Мы ведь еще раньше с ним познакомились, в палате. Сам он про себя ничего не рассказывал. Просто молча смотрел в потолок. А там, где должны быть у человека ноги, лежало пустое одеяло.

От нянечки мы узнали, что он настоящий белорусский партизан и подорвался на мине, выполняя секретное боевое задание. Ведь просто так орден Красного Знамени не дают! Его гимнастерка с орденом висела на стуле, когда мы пришли в палату.

И еще нянечка сказала, что ему будут делать, наверное, вторую операцию. Он был немного старше нас. Ну совсем немного. Только глаза у него были как у взрослых.

Нам он очень обрадовался и угощал конфетами. Вся тумбочка у него была завалена «мишками».

Я подумал — вот про кого надо было писать стихотворение, а я бы его прочитал еще лучше. Только теперь на нашем концерте он совсем не смеялся. Отвернулся к стенке и… плакал. Тут же прибежал врач и дал ему лекарство. Почти целый стакан! А мы тихонько собрались и ушли.

На следующий день я принес в госпиталь альбом со своими марками. В конце концов, если Шурка Васин живой, он меня наверняка простит.

Но мальчика без ног в палате уже не было. Мне сказали, что его перевели в другой госпиталь, а может, и в другой город…

В школе я больше всего люблю военное дело. Наш военрук уже был ранен на фронте, но про войну нам ничего не рассказывает. Он с нами занимается практически.

Во-первых, он научил нас строиться и выполнять команды. Если хорошая погода, занимаемся во дворе. Если плохая — в зале.

— Взво-о-од! Становись!

Мы становимся по росту. Первым, канешно, дылда Борька. Я в самом конце.

— В одну шеренгу — стройсь!

— Равняйсь! Смирно!

Военрук обходит наш строй и делает замечания.

— Грудь вперед! Живот убрать!

— На первый-второй ращитайсь!

— В две шеренги — стройсь! Раз! Два! Три!

— В одну шеренгу стройсь! Раз! Два! Три!

— Шаг вперед, делай раз! Кру-у-у-гом!

Девчонки в военном деле не участвуют.

А мы учимся ходить строевым шагом, как на параде.

— Выше мысок! Нога прямая!

А еще учимся ползать по-пластунски.

— Опусти задницу! Жмись к земле! Враг не дремлет!

Я стараюсь изо-всех сил. Военрук даже ставит меня в пример. Я поднимаю ноги на уровень носа и тяну мысок выше всех.

— Вольно! Перекур!

Но мы пока некурящие.

Дома я показываю, как надо ползать по-пластунски. Прижимаясь к полу, потому что иначе можно заработать по заднице. Враг не дремлет!

Бабушка ползать отказывается.

«Война моторов»

Весной сначала тают сугробы. Потом начинается ледоход на Урале. Такого ледохода я еще никогда не видел. Это, я вам скажу, поинтересней, чем в кино.

Когда лед тронулся, мы, мальчишки, канешно, дунули на реку. И никто про уроки и не вспомнил.

Красотища! На больших льдинах можно даже покататься, пока они вдоль берега скребут. Но, кроме Котика, на это жуткое дело никто не пошел. Все-таки Кот у нас самый смелый из всех!

К весне дядя Яша наконец дописал свою книгу про танки и тетя Ира ее напечатала на своем «ундервуде». Печатала она на папиросной бумаге. Другой бумаги не хватало даже для школьных тетрадей.

Мы писали на серой шершавой бумаге пером номер 86 — другим было нельзя, — диктанты расплывались, и разлетались по всей тетрадке большие кляксы. Но все равно, у дяди Яши получилась толстая книга. Правда, ее пока никто не читал, потому что не хватало времени.

Я в этот момент сам стал читать про Дубровского, хотя в школе его не задавали, и у меня тоже не было свободного времени. Но я думаю, что дядя Яша и не дал бы мне свою книгу почитать. Не из вредности, а потому что я все ж таки еще плохо разбираюсь в военной стратегии. А современная война — это «война моторов», и про кавалерию надо совсем забыть. Это дядя Яша доказал как дважды два четыре.

Но военный комиссар послал его к «чертовой матери», хотя и сражался с ним вместе еще в Гражданскую войну. И велел не показываться на глаза маршалу Буденному.

Хотя живого Буденного в нашем городе не было, а просто в магазине стоял гипсовый бюст главного кавалериста, пока его не раскупили к празднику. Лично я все-таки убрал из своей коллекции оловянных солдатиков на лошадях, которые привез в эвакуацию из Москвы. Так, на всякий случай.

В нашей семье очень верили дяде Яше. Потому что «Совинформбюро» только вешало всем лапшу на уши.

Так говорили на кухне, когда думали, что я уже сплю. А на самом деле я не спал, а сидел в уборной, не зажигая света.

Серьезные вещи, зарубите себе на носу, узнаёшь только через щелочку в уборной. Хотя риск большой — вдруг кто-нибудь после чая захочет по-маленькому? Тут надо ухо держать востро и, как только скрипнет стул, вовремя смыться.

На какие только хитрости приходится идти, пока взрослые считают тебя ребенком!

Дядя Яша по-прежнему ночевал на столе. Вот здесь, в коридоре.

Спал не раздеваясь, только сняв свои сапоги на высоких каблуках и укрываясь шинелькой с двумя рядами пуговиц, которую теперь никто не носит. Под голову он клал вещевой мешок. Чтобы сразу, как только придет повестка, вскочить и бежать на фронт.

Но повестка так и не приходила, а дядя Яша сам ходил в военкомат каждое утро как на работу. Потом он приходил и молчал. Это значит в «очередный раз» его послали к чертовой матери.

И книжку, которую он всегда таскал с собой в военкомат, опять отказались принять и послать в Москву.

Мы с Борькой решили товарищу Сталину сами написать. И даже сели после школы, выдрали листок из тетрадки в косую, и Борька вывел: «Москва, Кремль, товарищу Сталину от пионеров третьего класса второй школы города Чкалова…»

Борька вообще был в курсе дела и тоже верил в книгу дяди Яши. Соображалка у него не всегда работала, потому что был эвакуирован из какого-то Мариуполя, но за диктанты получал повыше отметки, чем я. И дорогу писал только через букву «о».

Дядя Яша всегда острит. Может, потому что голодный? Ведь карточку ему так и не дали. Он не делит людей на евреев и неевреев.

— Человеки бывают «существительные» и «прилагательные». «Существительные» знают, зачем они родились на свет, а «прилагательные» даже не догадываются. Ясно, что надо стараться изо всех сил стать «существительным».

И еще он делит людей на полезных и бесполезных. Есть даже вредные люди. Но они в нашем доме не живут.

И еще он сказал, что Христос — хороший человек, а Иуда — плохой. Потому что — «стукач». «Стукачей» дядя Яша не любит. «Стукачей» любят только «органы». Дядя Павлуша считает, что в театре больше стукачей, чем где бы то ни было. Я пока не выяснил, как они стучат. По-морскому — азбукой Морзе или молотком в стенку.

Бабушка Адельсидоровна сказала:

— Ходи сюда. Никогда не слушай, что говорят взрослые, и не задавай лишних вопросов. Детям не надо вмешиваться в политику.

Но товарищу Сталину мы так письмо и не написали, потому что вопрос решился самым неожиданным образом.

Рогатка

Рогатка — вещь нужная. Об этом даже спорить нечего. Канешно, и лук далеко бьет. Но с ним морока. Наконечники к стрелам делать. И тетива из веревки слабая. А кроме того, лук в карман не засунешь, а рогатку — пожалыста. Положил в карман, и парочку галечек! Всё! Вооружен до зубов. Стекло с двадцати метров — вдребезги. А если в лоб закатать — не очухаешься.

Вот она, моя рогаточка! Хочете попробовать?

Лучше всего делать рогатки из красной резины. Она лучше тянется. Ушки кожаные — из язычка старого ботинка. А рогатина — из орешника.

Этим секретом со мной Котик поделился. Он и первую рогатку для меня сделал. Как хороший друг. У Шифрина тоже рогатка классная. Борьку и в школе, и во дворе Дылдой зовут.

Выше меня на целую голову.

Но все равно мне подчиняется. Потому что я начальник отряда. А он только звеньевой.

Вот Котик считает, что все евреи трусы. А как же Борькин папа? У него нога на фронте подстрелена. Теперь с палочкой ходит. И мой папа. Он даже в тюрьме сидел. Теперь только мышей боится. Я тоже мышей боюсь, особенно если это крысы.

Когда у нас кошка крысу поймала, такую вот здоровущую, и голову у нее отъела, мама заставила меня ее на помойку нести. В целях воспитания характера. Я вынес. Ничего. Хотя меня стошнило и руки тряслись.

Много я привел примеров. И летчики бывают евреи, и танкисты. Вот Христос был еврей. Пусть даже наполовинку. А не испугался фашистов из Древнего мира. За правду на крест пошел. Это мне дядя Яша подсказал.

Котик наконец сдался:

— Не все евреи одинакие.

Борькин папа ремнем воспитывает. Сам Борька и рассказывал. За дело, говорит, можно и пострадать. А меня пока пальцем никто не трогал. Ну, мама в детстве шлепала понарошку, и бабушка Лизаветниколавна один раз за ухо отодрала, когда я рубашку не хотел одевать и нечаянно ее разорвал. А так, обычно, меня только словами воспитывают.

Вообще, в нашем классе много евреев. И все хотят воевать. Но на фронт нас пока не пускают. И мы ломаем голову, как в наших условиях помочь Красной Армии победить врага.

Я Борьке рассказал про книгу. И теперь он вместе со мной ломает голову, как помочь фронту и дяде Яше.

Воевать можно и зимой, и летом. Зимой во дворе крепость построили, и снежками. Попал — значит, убит. Но летом все-таки лучше — каникулы! Воевать можно с самого утра. Пообедал и опять воюй до вечера. Двор на двор. Или улица на улицу. Штаб в сарае сидит.

А мы гоняем по городу. Пистолеты, сабли — сами делаем. Получаются как настоящие. В кармане рогатка, само собой! Это наша артиллерия!

Стреляться лучше всего, канешно, вишнями. Или свеклой. Сразу видно, куда попал! Но обеспечить боеприпасы — самое трудное дело. Летом ведь тоже живем впроголодь. Но ради войны можно и стырить кой-чего. Мы ведь, когда играем, тоже песню поем: «И-дет война народная, свя-щен-ная война…»

Вот раз сидим мы с Борькой на балконе в засаде. Прячемся за пузатыми колонками. С нашего балкона вся Советская улица как на ладони. Почти что до Драмтеатра. И вдруг видим, едет большая черная машина. ЗИС! Борька как заорет:

— Вижу немецкий танк. К бою!

Достает рогатку и бац! Я думал он по колесам пульнет. А он по стеклу.

В этот момент машина тормозит. Из нее выскакивают военные. Мы прячемся. Но они стучат и врываются в квартиру. Машка глухая им дверь открыла. Они сразу к нам в комнату.

Мы сидим и делаем вид, что читаем книжку. Они, канешно, нам не верят и кричат:

— Встать, паршивцы! Кто из вас в командующего стрелял?

Ничего себе фокус! Оказывается, Борька в командующего угодил.

— Сейчас вас на губу посадим!

Тут Борька ни к селу ни к городу стал ныть:

— Мы в войну играли и немецкий танк подбили…

Я же не стану говорить, что это Борька стрелял. Тут меня как осенило. А может быть, я сразу сон вспомнил.

— А это правда машина командующего? Нам необходимо срочно встретиться с товарищем командующим.

Через секунду мы уже внизу, стоим у машины.

Из машины выходит такой важный командир и пялится на нас.

— Ну, шпана, ремня захотели?

— Никак нет, товарищ командующий. Разрешите доложить, товарищ командующий. (Вот что значит проходить в школе военную подготовку!) У нас к вам сурьезное государственное дело.

Если бы не кино и если бы не «сон», я бы сам не допер.

Командующий уставился на меня как баран на новые ворота.

— Ну, шкет, говори, какое у тебя ко мне «государственное» дело?

Борька стоит как воды в рот набрал. Может, и обкакался от страха. А я — прямо на рожон:

— У нас в доме живет один дядя. Бывший военный…

— Бывших военных не бывает.

— У него целый ромб в петлице раньше был. А теперь его на фронт не пускают.

— Старый, что ли?

— Нет, совсем не старый. Он книгу написал, как Гитлера наголову разбить в два счета. А к вам его не пускают…

— Не врешь, парнишка? — вдруг заласкался командующий.

Ну прямо вылитый товарищ Сталин и тоже с усами.

— Ладно, — говорит, — дам тебе записку. Пусть твой дядька завтра ко мне явится.

Достает из левого кармана ручку-самописку. Тут ему командир, который нас сюда притащил, достает блокнот, подставляет кожаную сумку, и командующий пишет ясно вот такими буквами: «ПРОПУСТИТЬ»! Расписывается на бумажке и ставит число.

— А все бы лучше этих сорванцов на губу посадить, — ворчит адъютант.

Но я вижу по его лицу, что и он теперь улыбается.

Вечером я отдаю эту бумагу дяде Яше и рассказываю историю.

Бабушка чуть в обморок не попáдала. Мама бледная, как простынка. А дядя Яша! Хохочет как сумасшедший.

Вот какая сказочная история была со мной во время войны!

На следующий день дядя Яша прошел к самому командующему по моей бумажке.

А еще через некоторое время дядя Яша отправился в Москву.

На вокзал его провожали дядя Леня, мама и я.

— Ну, ни пуха тебе, ни пера, — говорит дядя Леня.

— К черту! К черту! — басит дядя Яша.

Я никогда не думал, что человек может вдруг так помолодеть за несколько дней. Он все время смеялся. А с подножки поезда долго махал рукой и кричал:

— Не поминайте лихом! Не поминайте…

Мама отвернулась. Я знаю, что она не хочет, чтобы все видели, как она расстраивается. Моя мама ведь самый скрытный человек в нашей семье.

Мы с дядей Леней машем руками, пока поезд не скрывается за поворотом.

Через несколько месяцев пришло короткое письмо, где дядя Яша писал, что получил майора и скоро поедет на фронт убивать Гитлера. Про книжку он ничего не писал. Понятное дело! Кругом шпионы! Разве можно писать про такую книгу по почте?!

Потом… уже на другой год, мы узнали совершенно случайно, что наш дядя Яша умер в госпитале от дизентерии.

Оглядываясь вперед

Разве на войне умирают от дизентерии? Дядя Леня сомневался. Я тоже сомневаюсь. А куда делась его книга «Война моторов», я так и не знаю до сих пор.

От поручика царской армии, участника Первой мировой войны и Георгиевского кавалера, лихого кавалериста, который сражался за «красных» под командованием самого маршала Тухачевского, от милого дяди Яши, влюбленного в мою мамочку, который обещался в этой войне разбить Гитлера в два счета, жил у нас в доме по Советской улице и спал на столе в коридоре, укрываясь старой шинелью, пока не закончил свою книгу про танковые сражения, — не осталось ни одной фотокарточки.

Во время войны никто в Чкалове не фотографировался на память. А довоенные фотки, может, и пылятся сейчас в каком-нибудь военном архиве, да за семью печатями.

Но я хочу, чтобы все запомнили нашего дядю Яшу.

В сапогах на высоких каблуках…

В серой гимнастерке…

В синих галифе…

Крепкого и веселого.

Все-таки он был человек… существительный.