Гидра

Глава 2

1938

Глеб Аникеев родился не в то время. Совершенно не в то.

Ему бы Гражданскую войну застать. Как отцу, который в восемнадцатом добровольцем на Южный фронт ушел и сражался под Киевом. Восемнадцатый год был переворотным – Революция навсегда изменила мир. Подумать только, в царской России никто слыхом не слыхивал про Р’Льех, Дагона и Старцев, астрономы открыли планету Юггот за полгода до взятия Зимнего. А потом случилось то, что занудный учитель истории называл Сдвигом. У Сдвига была конкретная дата, и забывший ее Аникеев схлопотал двойку, но теперь он вызубрил: ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля. Именно тогда, в одночасье на карте страны появились новые реки и горы. Антибольшевистское восстание в Ярославле захлебнулось в крови и плазме. Барон Унгерн присягнул на верность Хастуру и стал полубогом, превратившим Ургу в храм каннибалов. Ленин признал, что появляющиеся тут и там книги с тайными знаниями могут быть полезны пролетариату в его борьбе с прежним миром. Сколько всего случилось летом восемнадцатого года! Только Глеба Аникеева не случилось.

Сидя в зарослях смородины, Глеб представлял себя гарцующим на жеребце. Красивый шрам рассекает волевое лицо, сабля в ножнах, верный наган в кобуре. Попасть в красную конницу было делом непростым, но сам замкомполка Буденный сказал: «И что, что ему двенадцать? Он воин, который принесет нам победу!»

Глеб улыбнулся – грезам, Буденному, запыленной степи. В мечтах он палил из пулемета по петлюровцам, и скачущий на ракообразном чудище Махно был убит его пулей. Сколько ми-го, сколько деникинцев положил он на полях сражений! В славном восемнадцатом, за восемь лет до своего рождения…

Глеб воздел глаза к небу, точно высматривал богов, наказавших его скучной жизнью. Над провинциальным городишкой просом распылись звезды, и луна напоминала белую женскую ягодицу. Вчера Глеб прокрался к бане и подглядывал за парящимися бабами, пока не был пойман с поличным разъяренным банщиком. Правое ухо до сих пор больше левого…

– Аникеев!

– Тс-с! Тут!

Глеб вылез из смородины и пожал руку Мишке Аверьянову. В полутьме их можно было принять за братьев: оба тощие, лопоухие и наголо бритые после педикулеза.

– Думал, тебя не отпустят, – сказал Мишка. Он был отличником, но, как говорили в классе, «попал под дурное влияние Аникеева». Глебу давались литература и русский язык, Никаноровна расхваливала его сочинения и прочила карьеру прозаика. Но по остальным предметам он плавал, математика и иностранный язык – язык акло – никак не давались. А Мишка чирикал по-глубоководному, собирался после школы поступать в мореходку, а туда без акло никак.

– Кто у них спрашивал, – развязно сказал Глеб и воровато огляделся. – Потопали, пока не засекли.

Мальчики двинулись по пустынной улице, уклоняясь от фонарей.

– Взял?

Мишка похлопал по портфелю, который нес, словно собирался на ночной урок.

– Все здесь. А ты правда, ну, голых тетенек смотрел?

– Смотрел, – самодовольно подтвердил Глеб.

– Старух небось?

– Не старше двадцати.

– Врешь!

– Ч… – Глеб осекся, не стал говорить «честное пионерское»: в бане не было никого моложе пятидесяти. Бабка Тома да бабка Лукерия. Глеб был выдумщиком, но не клялся почем зря.

– Чего б мне врать.

– И как у них? – В сумерках глаза Мишки вспыхнули. – Так или так?

– Так.

– Врешь!

– Честное пионерское.

– Ух ты!

Они прошли мимо заколоченной избы «Торгсина». Во время коллективизации мама сдала туда столовое серебро и золотую трофейную ракушку, которую отец снял с убитого беляка. Взамен Аникеевым выдали три кило муки и конфету для Глеба.

– Ничего, – сказал Мишка. – У меня этих баб знаешь сколько будет! Бабы любят моряков.

– А я воевать пойду, – сказал Глеб. – Героем стану.

– Это где?

– Батя говорит, немцы нападут.

– Не. Чего б им нападать?

– На Австрию же напали.

– То Австрия, а у нас в «Ленинке» столько тайных книг, что мы их у границы испепелим.

– У них тоже книги есть… – Сдвиг – взрослые не объясняли, сами не знали почему – затронул лишь территорию, которая позже стала Советским Союзом, от Украины до Берингова пролива, от мыса Челюскин до Туркменской Республики. Ничего подобного не было ни в США, ни в Бразилии. Но знания распространялись сквозь охраняемые кордоны; белые эмигранты вывозили в Европу потрепанные томики, иностранные шпионы охотились за гримуарами, африканские царьки и диктаторы «цивилизованных» государств мечтали о заступничестве Древних, а глубоководные эмигрировали без дозволения пограничников. Глеб решил, что, если не будет войны, он пойдет в НКВД бороться с прислужниками недобитых космических божков.

– Не нападет, – сказал Мишка уверенно. – Гитлер их помер, заживо сгорел, пока они там экспериментировали с измерениями. А новый их вождь, как его… Гиммлер. Он восхищается нашей страной и хочет построить такую же: где колдовство поставлено на службу прогрессу!

– Придурки они, – возразил Глеб. – Ненавидят евреев, цыган, амфибий. Нет, будет война. Обязательно. А я буду героем.

Они свернули на окраинную улочку и замедлили шаг. Церковь возвышалась за пиками уродливого сорняка. Покривившаяся, потемневшая, с дырявой маковкой без креста, она источала потаенную угрозу, как тигр, про которого не знаешь, убил его выстрелом, или он притворяется дохлым и готов атаковать. Глеб коснулся виска, словно поправлял пробковый шлем.

– Стоит, зараза…

– Говорят, в ней ночами службу служат.

– Милиционеры бы не допустили…

– А что они попишут? Поп, когда церкви отменили, внутри заперся, до сих пор там. Жгли – не горит. Двери выбили, чтобы добро в пользу голодающих забрать, – три человека с ума сошли. Так и сидят в ростовском дурдоме, про богов канючат. Храм теперь Азатотий. Его легче не замечать.

– Но мы-то заметили. – Глеб хлопнул Мишку по плечу, не столько его, сколько себя подбадривая. – Назад ходу нет. Действуем по плану?

Мишка сглотнул.

– Как скажешь…

Сорняк цеплялся за одежду, хлестал по щекам. Вымахал в человеческий рост, что тростник, что те овощи, которые зреют вокруг воронок, испускающих дым цвета иных миров. Мальчики ломали стебли и таранили препятствия, пробиваясь вглубь дурнины. Заросли выпускали тучи мошкары, а земля была скользкой и липкой.

– Ничего-ничего, – бормотал Глеб.

На церковь они буквально напоролись. Она оказалась куда ближе, чем Глеб предполагал. Осклизлая стена напрыгнула из сорняка. Возле нее было не продохнуть от мошек, и запах, витающий в воздухе… так смердит мертвечина, пару дней пролежавшая на дороге.

– Может – ну его? – предложил Мишка.

– Дело хозяйское, – сказал Глеб. – Хочешь – возвращайся. Только газету дай.

– Не, – сказал Мишка, поколебавшись. – Вместе.

Они пошли вдоль стены, за угол, к прогнившей паперти. Культы, плодившиеся в Гражданскую как грибы, здорово помогли большевикам в борьбе с православием: старые боги существовали в реальности, а Иисус так и не явился пастве. О христианстве быстро забыли, власти пришлось противостоять религиозным течениям, о которых еще недавно никто помыслить не мог.

Полная луна висела над маковкой, а звезды будто бы наблюдали за мальчиками.

– Давай, – сказал Глеб. Под одеждой сновали мурашки, а может, мошки.

Мишка расстегнул портфель. Его руки дрожали, и из портфеля посыпались учебники и тетрадки. Глеб наклонился, чтобы помочь другу, поднял нетолстую книгу и прочел, ловя обложкой лунный свет:

– «Безымянные культы». Фридрих Вильгельм фон Юнцт. Интересно?

– Не очень. Никаноровна на лето задала.

– Немчура поганая. – Глеб вернул Мишке книгу. – Зачем читать врагов, колдунов этих идиотских?

– Чтобы мыслить как они. Чтобы победить.

– Чтобы победить, им надо башку раскроить. Ага! – Глеб взял у Мишки газету. «Безбожник у станка», ветхий, девятилетней давности номер. На передней странице – латинская цифра «пять», символизирующая пятилетку, ломала хребет карикатурному существу со щупальцами вместо бороды. «Марксизм, – прочел Глеб в свете луны, – это сокрушительная практическая программа в борьбе с Ктулху».

– С Азатотом не нашел.

– Один черт, – ответил Глеб, – Азатот, Ктулху. – И он спародировал Никаноровну: – То, что нельзя описать! Или опи́сать.

Мишка прыснул.

– Ладно, – сказал Глеб, – давай нацепим – и по домам.

Он смело взошел по лестнице, вынул из кармана винную пробку. В пробку, чтобы не пораниться, была воткнута длинная игла с красной бусиной на конце. Эту шпильку Глеб как-то подобрал на базаре – она служила ему мечом, пронзающим белогвардейцев-кузнечиков, и теперь послужит доброму делу. Что бы там ни пряталось в церкви, оно должно знать: даже дети больше не боятся космических кошмариков.

– Вот так! – Глеб спустился на ступеньку ниже, любуясь результатом. Иголка вошла в трухлявое дерево, как в картон. Газета трепетала на ветру, пришпиленная к двери.

– Можно возвращаться, – сказал облегченно Мишка.

– Мы теперь знаешь кто? – Глеб встал спиной к церкви. – Мы – богоборцы!

Дверь открылась, протяжно заскрежетав петлями. Бледный свет залил паперть и мальчишек. Длинные тени метнулись к жужжащим зарослям. Мишка взвизгнул.

– Она живая!

Глеб обернулся, лицом к обнажившемуся притвору. Там никого не было, только мошкара клубилась в странном свете, не электрическом, но и не таком, который производят свечи.

Толстый слой пыли покрывал половицы. В десяти метрах от входа стоял стол, драпированный расшитым полотенцем. На нем лежал деревянный крест.

– Спокойно, – пробурчал Глеб.

Любопытство толкало вперед. Он почувствовал себя мотыльком. «Мотыльки, – говорил папа, – живут до двадцати дней».

– Мы не собирались…

– Тише ты! – Глеб переступил порог.

– Вот сойдешь с ума, я тебя ни разу не навещу в больнице.

– Ну и не надо. Пионеры с ума не сходят.

Рассохшиеся доски просели под весом Глеба, а потом и под весом Мишки.

– Не оставляй меня одного, – сказал Мишка жалобно. Он не пытался строить из себя смельчака.

– Я здесь, – отозвался Глеб.

Где это – здесь? Что за место такое?

Свет лился из высоких узких окон. Будто фасадом постройка находилась в ночи, а остальной частью – в светлом времени суток. Ночь для Глеба была предпочтительнее. Мысли о мире, залитом такой мертвенной белизной, вызывали оторопь. За столько лет ни у кого не нашлось камней, чтобы разбить стекла.

Мальчики вертели головами. Узкая лесенка сбоку, распятья на стенах, в простенках меж окнами – иконы и целый иконостас впереди, за алтарем. Все пыльное, поросшее лишайником и паутиной, засиженное мухами, изъеденное древоточцами. Была бы тут полутьма, и она бы тревожила не так сильно, как свет, подчеркивающий каждую деталь.

Кто-то обезобразил лики святых. Ножичком поработал, вырезая на лакированных дощечках клыки, рога и спирали. Под закопченным потолком немо вопили крылатые уродцы. Глеб, доселе и сам гораздый подпортить вредные творения богомазов, испытал жалость к апостолам и мученикам. Лучше западным буржуям отдать, выменять на зерно. Сжечь лучше, чем превратить небожителей-бородачей в братство гулей, внимательно наблюдающих за незваными гостями.

– Не ходи туда! – пискнул Мишка.

Глеб не ответил. Ноги сами несли его к огороженной солее. Пахло тухлятиной. Над алтарем висел массивный крест с распятым Иисусом в человеческий рост. Неизвестный вандал поглумился и над скульптурой, усовершенствовав работу резчика. Заглубил глаза, расширил рот, выскреб нутро, чтобы поместить под ребра Сына Божьего белый собачий череп. Казалось, Христос кривляется. Это крупные полосатые шершни копошились на статуе, визуально меняя выражение страшного лица.

Статуя и насекомые стали последней каплей.

– Уходим, – сказал Глеб пустой церкви. Потому что Мишки нигде не было. В дверном проеме покачивался темный сорняк. Мошки лезли в ноздри. Где-то далеко заиграла флейта.

– Миш! Мишань!

Не-святое воинство Азатота скалило клыки с икон. Что-то полетело по залу… летучая мышь! Нет, страница «Безбожника у станка». Спикировала на пыльный пол возле ограды.

– Мишка! – взмолился Глеб.

Звуки флейты проникали в мозг, опутывали, лишали воли. Мечущийся взор остановился на солее.

Там, у алтаря, стоял поп. Просторную черную рясу украшали символы космического хаоса. Поп был огромен – под два с половиной метра. В одной руке он держал шпильку Глеба, а в другой – Мишку. Держал мальчика за шиворот, как котенка. Мишкины ноги болтались над настилом. Он не сопротивлялся, словно потерял сознание. Но глаза его были открыты и смотрели прямо на Глеба.

У попа не было глаз. Его лицо представляло собой резиновую маску, подвергшуюся влиянию жара. Резина оплавилась и застыла, облепив череп, повиснув желтоватыми соплями-сосульками. Глазницы спеклись. Тонкие нити соединили губы. Рот попа был распахнут: дыра, ведущая в иные галактики, бурлящий дом безглазых и безгласных богов-людоедов, чертог ползучей заразы.

Ноги Глеба подогнулись. Он не мог дышать. Сатанинская музыка терзала слух, искала путь, чтобы полакомиться разумом мальчишки.

Поп на солее приблизил свободную руку к голове пленника. Веки Мишки затрепетали, но взгляд не оторвался от друга. Шпилька вошла в Мишкин висок.

«Это невозможно, она согнулась бы, там кость! Это ночной кошмар!»

«Это кошмар, – безмолвно подтвердил залитый светом слепой поп. – И никто уже не проснется. Служи ему. Служи богу-идиоту, мальчик».

Игла проникала все глубже в мозг. Глаза Мишки закатились, прервался вымораживающий зрительный контакт. Мишка обмяк. Шарик на конце шпильки соприкоснулся с его виском. Торжествуя, поп поднял труп высоко над головой. Смеялись существа на иконах, скалился собачий череп, шершни ползали по Христу.

Мишка закричал и кинулся прочь. Он был уверен: поп не даст ему уйти. Вот-вот рука дернет за воротник. Тело водрузят на алтарь. Шершни проникнут в рот, а игла – в серое вещество.

Но подошвы забарабанили по ступенькам, сорняк захлестал по щекам. Дверь захлопнулась за спиной, погас свет, утихли звуки флейты. Церковь погрузилась во мрак. В этом мраке она будет пребывать еще долгих четыре года. А во снах и мыслях Глеба и того дольше: до конца его дней.