Гипнотический роман [сборник]

I

Дом, в котором жил мистер Джосуа — Томас — Альба Токсон, заслуженный ректор знаменитой гарвардской коллегии и изобретатель, известный во всей С. Америке, — стране, где кажется, нет недостатка в изобретателях, — значился под № 37–bis на Штат — Стрит, самой лучшей улице Чикаго.

Дом этот принадлежал к одному из тех гигантских строений, которыми так гордятся, и не без основания, заокеанские англосаксы.

Никакое зрелище не может сравниться с тем, что представляется взорам европейца, впервые высаживающегося на берегах Мичигана, при виде двадцати — и тридцатиэтажных зданий, воздвигнутых в сердце Чикаго из камня и железа, с их бесчисленными окнами, выходящими на все четыре стороны света, с их башенками и куполами, освещенными электрическим светом. Двадцати подъемных машин едва будет достаточно для обитателей этого маленького мирка. Три — четыре инженера заведуют многочисленными машинами, доставляющими во все апартаменты воду, тепло, воздух, свет. На самом верху, на платформе, вы видите залы для концертов, театр, рестораны, кафе, где вы можете выпить, среди пальм и других тропических растений, один из тех прохладительных напитков из льда и алкоголя, которые с таким искусством готовят янки.

В одном из нижних этажей мы находим церкви и часовни христиан всех вероисповеданий, масонскую ложу, обширную залу для празднеств, в которой свободно помещается шестьсот человек. Несколько ниже размещаются чистильщики сапог, парикмахеры, табачные магазины, залы с ваннами для дам и для мужчин, меняльные лавки, кабинеты дантистов, врачей и т. п. В подвальных этажах, не переставая день и ночь, работают многочисленные машины, которые, будучи приведены в действие паром или электричеством, доставляют все удобства и комфорт обитателям верхних этажей.

В доме под номером 37–bis, на Штат — Стрит, мистер Токсон занимал, вместе со своей дочерью Деборою, часть двадцать второго этажа.

Представьте себе большую комнату, загроможденную всевозможными приборами, как-то: телефонами, фонографами, электрическими лампочками, двигателями различного рода и т. п., и вы будете иметь понятие о кабинете доктора Токсона. Стена, ближайшая к рабочему столу ученого, усеяна многочисленными электрическими кнопками, с помощью которых приводились в действие все эти разнообразные приборы, большая часть которых принадлежала гениальному изобретению самого ученого. Если мистеру Токсону нужно было увеличить или уменьшить тепло, вызвать день или ночь в своем кабинете, поднять или опустить подъемную машину, сообщающуюся с его квартирой, поговорить с дочерью в ее комнате, — ему стоило только протянуть руку и нажать одну из этих кнопок. Подобное же движение позволяло ему, если он хотел развлечься, слушать в театрофон одного из известных певцов, поющих на сцене за несколько километров от его дома. Если его посещали тяжелые думы, то фонограф неустанно повторял ему отрывок из речи, произнесенной одним из самых уважаемых ораторов на последней конференции евангелистской церкви. Время, температура, степень влажности атмосферы, котировка биржи и последние известия, полученные центральным телеграфом, постепенно появлялись на таблицах, укрепленных на уровне его глаз.

Начало нашего рассказа застает ученого в кабинете в тот момент, когда он, вытянувшись на длинном откидном кресле, дремал. Было жарко, и невидимый мотор приводил в движение опахало из перьев, укрепленное над головой спящего, которое производило приятный свежий ветерок. Когда отдых заканчивался, то же самое опахало, незаметно останавливающееся под действием того же мотора, опускалось и легонько щекотало лицо мистера Токсона, способствуя таким образом мирному пробуждению, лишенному всяких неприятных случайностей.

Мистер Токсон был мужчина лет пятидесяти и имел солидную наружность: его немного длинные волосы и борода едва начинали серебриться. Выражение лица почтенного ректора, независимый вид представляли классический тип дядюшки Сэма, чистокровного янки. На его носу были очки в золотой оправе; выпуклый лоб и сдвинутые брови указывали на его ум и безграничную энергию. Впрочем, черты его лица были правильны и красивы и говорили о спокойной и трудолюбивой жизни ученого.

Пробило три часа на электрических часах. Опахало из перьев разбудило Токсона. Он поднялся и потер глаза. Нажатая кнопка заставила подняться шторы, опущенные во время сна. В эту самую минуту дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась мисс Дебора.

Американки не всегда бывают красивы, но если встречаются таковые, то они представляют замечательные образцы изящества и женственности. Так и мисс Дебора смело могла причислить себя к самым очаровательным девушкам Нового Света. Высокая, стройная, с великолепными светлыми волосами, с матовою бледностью лица, с чудными голубыми глазами, — она казалась неземным созданием. Мисс Дебора была одета в шелковое белое платье, в изящные туфельки, едва прикрывавшие черные шелковые чулки, плотно облегавшие ее выточенную ножку. Ее легкая, но уверенная походка указывала на та что она, как и все американки, привыкла с раннего детства рассчитывать только на себя.

Мисс Дебора подошла к отцу, наклонилась и поцеловала его в лоб. Взгляд, которым ученый встретил это выражение дочерней любви, показал, насколько они любили друг друга.

— Какому счастливому случаю обязан я, что вижу тебя, Дебора? — произнес он.

— Вовсе не случай, папа, а мне нужно поговорить с вами о серьезных вещах, — ответила Дебора, и, заметив удивленный взгляд мистера Токсона, поспешила добавить, — я должна вам сделать выговор, который вы вполне заслуживаете. Я долго искала случая упрекнуть вас, папа, за то, что вы не имеете доверия к вашей дочери. Не говоря уже о том, что вы настолько поглощены своими работами, что я вас почти совершенно не вижу. Вы стали недоверчивы и скрытны, чего раньше за вами я не замечала.

Мистер Токсон жестом остановил дочь.

— Ты несправедлива, дорогая Дебора, ты прекрасно знаешь, что я в тебе столько же уверен, как и в самом себе. Разве не ты узнавала первой о моих открытиях и изобретениях?

Дебора покачала головой.

— Да, — сказала она, — так было до последнего времени. За исключением последних работ, я была au courant всех ваших изобретений, касающихся средств наркотических и притупляющих боль. Да, вот я вижу в этом полуоткрытом ящике вашего бюро коробочку с темными лепешками: это снотворное вещество, открытое вами и испробованное нами обоими.

— О, это величайшее открытие! — прервал дочь Токсон. Глаза его заблестели. Одна таблетка этого вещества погружает самого сильного и крепкого мужчину в пятнадцати — или, по крайней мере, девятидневный летаргический сон со всеми признаками смерти: пульс перестает биться, сердце почти тоже, дыхание едва заметно, — и несмотря на все, это наркотическое вещество не причиняет ни малейшего вреда для здоровья, когда период сна проходит, человек возвращается к жизни, розовый и свежий, как только что пробудившееся дитя.

— А затем, — продолжала Дебора, не обращая внимания на воодушевление ученого, — вы, изучал взрывчатые вещества, открыли новое, названное в честь изобретателя «токсонитом», и превосходящее все доселе известные взрывчатые смеси, как-то: мелинит, динамит, пироксилин, гремучее серебро…

— Ты видишь, следовательно, — остановил Токсон свою дочь, — что была в курсе моих открытий. И, говоря справедливо, заслуживала этого, потому что ты также тверда, как и твои нервы. Ты свободна от суеверных страхов твоего пола и тебя можно, без боязни поразить твое воображение чем — либо неприятным, посвящать во все исследования и опыты, которые показались бы ужасными более нервной и слабой женщине, чем ты. Я справедлив, ты видишь… И в доказательство того, что я нисколько не переменился в отношении тебя, я сейчас сообщу тебе об одном моем недавнем изобретении, открытии маловероятном, которым закончились все мои труды по некробиологии.

Было очевидно, что мистер Токсон ловким оборотом разговора хотел избежать следующих заслуженных упреков.

Некробиология была самой любимой наукой Токсона, которой он занимался с давних пор, о чем знала Дебора.

Согласно теории мистера Токсона, смерти не существует, по крайней мере, с научной точки зрения. Всякое живое существо претерпевало только временную остановку жизни. То, что мы считаем смертью, есть, по его теории, не что иное, как промежуточное состояние, из которого индивидуум может быть выведен тем или другим средством, достаточно сильным, чтобы повлиять на организм, готовый к разложению. В уме мистер Токсон давно отыскал такое средство: чудесная сила, послушная воле человека и вместе с тем страшная, легко объясняемая и таинственная, применение которой оказывает столь многочисленные услуги науке и человечеству, — и эта сила, не трудно угадать, есть электричество.

Мисс Дебора прекрасно поняла тактику своего отца, однако не могла не заинтересоваться тем, о чем собирался он ей сообщить.

— Посмотрим же, дорогой папа, открытие, о котором вы говорите!

— Это открытие, — продолжал изобретатель, — касается физиологического действия электричества, точнее — применения его при присуждении преступников к смертной казни, одним словом казни через электричество, и…

— Фи! Какая мерзкая вещь, — произнесла молодая девушка с гримасой.

— В науке нет мерзких вещей, дорогое дитя. Конечно, как все глубокомыслящие люди и, осмелюсь прибавить, как все истинные христиане, я стою за отменение смертной казни. Но раз такая казнь существует по нашим законам, то человечество обязано попытаться смягчить страдания несчастных приговоренных.

— К несчастью, опыты показывают, как жестоко разочаровались наши филантропы. Какое ужасное зрелище представляет несчастный осужденный, подверженный действию тока, не дающего ему сразу смерти и заставляющего его переживать еще несколько мучительных минут!

— Справедливо, эта сцена ужасна и ее нужно стараться избежать, в будущем. Первые кресла для казни через электричество были плохо задуманы и построены. И я уверен, что первые казненные электричеством преступники могли быть возвращены к жизни или посредством искусственного дыхания, как делают с упавшими в обморок, или, как я думаю, посредством обратно идущего тока.

— И я, — продолжал Токсон после минутного молчания, — уже скомбинировал новый способ электрической казни. Я думаю, что с моей системой удастся избежать несчастных случаев, — дать смерть без страданий. Вон там, в углу, ты можешь увидеть усовершенствованный аппарат, который я расчитываю на днях предложить правительству.

— Как! — воскликнула мисс Дебора, взглянув на узкий шкап в высоту человеческого роста, находящийся недалеко от ее кресла, — ящик, который, вот уж два месяца, я вижу в вашем кабинете, не телефонная будка?

— Нет, дорогая Дебби, эта будка не телефонная, а для электрической казни. Я ее изобрел и сделал при помощи моего племянника Пензоне, твоего кузена — повесы, самого ленивого из всех лентяев, ловкость которого, однако, сознаюсь, принесла мне большую пользу в этом деле.

— Бедный Пензоне! — сказала Дебора. — Уверяю вас, папа, что вы к нему несправедливы.

— Несправедлив, — прервал ученый, повышая голос, — несправедлив! Скажи лучше, что я к нему слишком снисходителен! Повеса, разыгрывающий из себя джен — тельмена, постоянно занятый своими лошадьми и пистолетами, и который, кроме того, последнее время стал засматриваться на тебя, Дебби…

— Не будем говорить о Пензоне, папа, — поспешно сказала молодая девушка, немного покрасневшая при последних словах отца, — мы и так уклонились от первоначального разговора. Хотите вы или нет сообщить вашей дочери, что вы делали в течение этих двух месяцев?

На этот раз не было никакой возможности избежать объяснения с дочерью, и мистер Токсон должен был повиноваться…

— Что я делал? — переспросил он слегка запинаясь, — но все то же самое: опыты, изучение материалов, планы…

— Какие опыты, какие планы? — настаивала Дебора.

— Не касающиеся тебя, Дебби.

— Напротив, это меня очень касается, папа, — потому что в продолжение двух месяцев вы, поглощенные работой, ничего не кушали, почти не спали. Более того, вы избегаете меня, прячетесь от меня.

— Я прячусь! — воскликнул Токсон с притворным негодованием. — откуда ты это взяла, Дебби? — А оттуда, дорогой папа, что, когда я неожиданно вхожу в ваш кабинет, я вас здесь никогда не вижу. Вы запираетесь вот где, — и молодая девушка указала на дверь, закрытую портьерой, в глубине кабинета, — и когда я хочу отворить эту противную дверь, она оказывается запертой на ключ.

— Ты знаешь, Дебби, — сказал Токсон, стараясь придать строгости своему голосу, — что это мой личный музей, содержащий мои самые драгоценные коллекции, и где я занимаюсь только самыми серьезными и всместе с тем таинственными вопросами. Там нет ничего опасного, Дебби.

— В таком случае позвольте мне войти в ваш музей.

— Нет! — живо проговорил Токсон, — никто, кроме меня, не имеет доступа в эту комнату. Это мое неизменное решение для всех.

— Даже для вашей дочери, для вашей Дебби? — и при этих словах она обхватила шею отца руками и пересела к нему на колени.

— Мой миленький папочка, имейте же доверие к вашей любимой дочери. Я вас буду так любить, я вас так крепко поцелую!..

Мистер Токсон нежно поцеловал Дебору. Но он не был человеком податливым и, освобождая свою шею из объятий дочери, твердо сказал:

— Не настаивай более, Дебора, ты меня этим оскорбляешь. Чем я занят в настоящее время, ты скоро узнаешь, но не пытайся ускорить этой минуты. Обещаю тебе, когда наступит время, я скажу. А пока полагаюсь на твою скромность, которая позволит мне мирно продолжать весьма важную работу, успех которой должен сильно повлиять на мою судьбу. Вот сегодня, сколько потеряно времени? Итак, я спешу к своей работе; извини, что я оставляю тебя, — впрочем, это час прогулки Пензоне и, если хочешь, можешь поскучать в его обществе.

И приподняв портьеру, закрывавшую вход в музей, ученый вошел в свое святилище и захлопнул дверь перед носом своей очаровательной дочери.

II

За тридцать лет до того времени, как начинается наш рассказ, мистер Токсон не был еще знаменитым ученым и прославленным изобретателем, роскошное помещение которого мы описали в первой главе.

Будучи сыном одного фермера из Южных Штатов, он не получил никакого образования, ибо отец его, практичный и трезвомыслящий янки, готовил сына к обработке своих обширных плантаций, которые тот наследовал бы после его смерти. Однако, немногие свободные минуты, остававшиеся ему от обязанностей на плантациях, сын посвящал изучению естественных наук, к которым с раннего возраста чувствовал неотразимое влечение.

Вставая на заре, он должен был обойти все хлева и конюшни и посмотреть, есть ли корм у скотины, затем он отправлялся на плантацию, где под палящими лучами солнца целый день наблюдал за работавшими неграми, часто сам берясь за топор или кирку. На ферму он возвращался только при наступлении ночи, и, сколько же нужно было силы воли, чтобы от необходимого отдыха оторвать несколько минут для науки!

Время, следовавшее за войной за независимость, было неблагоприятно для Южных Штатов, и в особенности для людей, обладающих хлопчатобумажными плантациями. Там то и дело происходили разорения, финансовые крахи… Токсон — отец был совершенно разорен; плантация у него была отнята и продана, а сам он вынужден был работой искать себе пропитание; дети же его отныне могли рассчитывать только на самих себя.

Токсон не упал духом. Он прошел школу разнообразных занятий — был пастухом, школьным сторожем, угольщиком, посыльным, кочегаром на одной железной дороге — и все — таки смог скопить некоторую суммуденег, и продолжал заниматься, хотя и урывками, своими любимыми науками.

Во время службы на железной дороге он был свидетелем многих крушений, которые нередки на американских линиях — что навело его на мысль об механическом тормозе, приводимом в действие паром самой машины и позволявшим моментально остановить самый быстрый поезд. Это было его первым изобретением.

Он продал за хорошую сумму свой тормоз и отныне мог без помех предаваться научным работам. Вое остальное уже известно читателю.

У мистера Токсона была сестра, попавшая после разорения семейства в такое же положение, как и брат. Мисс Елена Токсон, которой обстоятельства менее благоприятствовали, чем ее брату, последовательно была швеей, модисткой, редактором одного журнала, стоявшего за эмансипацию женщин, и, наконец, получила место наставницы в пансионе. В Америке, как и в Европе, пансион является убежищем для тысячи бедных молодых девушек, но получить место наставницы здесь, может быть, более трудно, чем на другом берегу Атлантического океана, так как конкуренция тут несравнимо больше. У американцев наставница в пансионе получает не более половины того, что может заработать модистка и не более трех четвертей жалованья кухарки.

Мисс Токсон, в ущерб своему здоровью, немного зарабатывала уроками. Бегая почти целый год по длинным улицам Нью-Йорка, посещая за грошовую плату своих, рассеянных по всему городу учеников, она имела чуть свободного времени только в июле и августе, когда города пустуют, потому что обитатели их стремятся дышать свежим воздухом на морские берега или в горы, чтобы вместе с отдыхом отыскать там хоть немного прохлады и тени.

Мисс Елена, не смея и мечтать об отдыхе, поступала на эти два месяца горничной в более или менее приличный отель.

В американских отелях, чтобы поразить туристов — иностранцев, служат не негры и мулаты, как обыкновенно, а грациозные молодые девушки, с виду нисколько не похожие на прислугу. Ваше удивление возрастет, когда вы услышите, что дамы и девушки во время обеда обращаются к этим необычным служанкам, как к людям своего круга, даже как к своим друзьям.

Но дело объясняется просто: это преимущественно молодые девушки, принадлежат к хорошим, но бедным семьям, и, желая дышать морским или горным воздухом, поступают на время жаркого сезона в отели, где за стол и квартиру они прислуживают туристам во время обеда. Можно держать сто пари против одного, что слуга в том же отеле, который чистит ваши сапоги и приносит вам горячую воду для бритья, окажется студентом и профессором, поступившим туда с той же целью.

По всей вероятности, подобное существование надоело мисс Токсон, потому что в один прекрасный день она решила покинуть Америку и искать места в каком-нибудь европейском семействе. Брат ее, скопивший к тому времени несколько сотен долларов, снабдил сестру небольшой суммой, чтобы она могла совершить переезд не с пустым карманом. И вот в апреле месяце мисс Елена села на пароход Трансатлантической Компании и, немного спустя, высадилась в Гавре.

Известно, что французское правительство вверяет корабли Трансатлантической Компании управлению своих морских офицеров, отчисляемых для этого от флота, которые тем не менее сохраняют свое звание и все права. Так и пароходом, на котором ехала мисс Елена, управлял лейтенант Пензоне, кавалер ордена Почетного Легиона, видный мужчина тридцати лет.

Пензоне происходил из не очень зажиточной семьи и сам своими силами проложил себе дорогу. Он находился в том возрасте, когда человек, не ожидая более исполнения честолюбивых замыслов молодости, чувствует, что сердце его бьется, что оно совершенно свободно от юношеских иллюзий, требует любви и нежности.

Так заметил он мисс Токсон, молодую, робкую пассажирку, избегавшую других путешественников? Не казалось ли, что там, на носу парохода, куда она ходила искать уединения, молодая девушка хочет беседовать с ветром и волнами?

Какой роман завязался между этими двумя существвами, уже достаточно утомленными тяжелой жизнью?

Еще не прибыли, они в Гавр, как лейтенант объяснился мисс Елене в любви и предложил свою руку и сердце.

Мисс Токсон не просила времени подумать и, без всякого жеманства, с радостью сказала «да».

Десять лет протекли для них счастливо без малейшего облачка, как вдруг все изменилось. Пензоне умер во время одного из своих рейсов от желтой лихорадки, оставив на руках вдовы восьмилетнего сына.

Это несчастье навсегда разбило жизнь Елены. В своем отчаянии она едва могла думать о материальных средствах, которых лишилась со смертью мужа. Но друзья позаботились в ней. Тело лейтенанта было привезено в Европу за счет Компании и похоронено на Энгувильском кладбище, хорошо знакомом всем любителям прогулок и находящемся на берегу бурных волн, как бы для того, чтобы предложить поэтам удобный сюжет для антитезы. Там навсегда остановилась жизнь бедной вдовы. Ничто отныне не могло оторвать: ее от этого уголка земли.

Однако надо было подумать о существовании. Пенсии, выдаваемой правительством и Трансатлантической Компанией, было достаточно для одной вдовы, а что касается Эдгара Пензоне, то нашлись добрые покровители и поместили его в Гаврскую коллегию, где он мог получить образование.

Его история похожа на таковую всех школьников. В восемь лет он немного узнал по латыни бесконечно мало по гречески, чуть — чуть по истории, несколько географических названий и имел элементарные понятия, недостаточные для живого языка, из немецкого. Прибавьте сюда же клочок математики, бледный очерк естественных наук и, — в довершение всего, — смутные понятия по словесности. Только одно знал Эдгар в совершенстве, когда вышел из коллегии с дипломом бакалавра в кармане, — это английский язык, которому он выучился не в коллегии, а дома, с матерью, в вакационное время.

Не нужно, однако, забывать гимнастику. С некоторого времени ей отведено обширное место среди учебныхпрограмм, молодой Эдгар, нисколько не имея притязаний фигурировать среди школьных героев по части кулачных боев и турниров, тем не менее широко предавался тому, что на современном жаргоне называется физическим воспитанием, и, если он не приобрел в коллегии научных знаний, то развил силу и гибкость тела молодого атлета.

Получив диплом, Эдгар должен был позаботиться о своем существовании, потому что помощи он ни откуда не ждал, а разделять с матерью ее пропитание бедной вдовы не решался и, вместе с тем, с ужасом отгонял от себя мысль о каком — либо пособии. Диплом бакалавра не давал ему права поступить в высшее учебное заведение, открывшиеся перед ним дороги были не очень многочисленны и не особенно прибыльны. Поэтому молодой Пензоне был на верху блаженства, когда после нескольких месяцев напрасных поисков ему удалось получить сверхштатное место в морском министерстве.

Морское министерство состоит из пяти правлений, из которых каждое насчитывает пять или шесть отделений, кроме частных, как например: учреждение для моряков — инвалидов, отделение гидрографическое, морская школа и т. п. Пензоне поступил в бюро по отчетности материалов, подведомственное правлению главной отчетности. В среднем он просиживал в присутствии с 10 ч. утра до 4 ч. вечера, получая за это полторы тысячи франков в год или 125 франков в месяц, считая удержки в эмеритарную кассу. Но этого было слишком мало для жизни в Париже.

Впрочем, его обязанности были не очень сложны. Молодой чиновник ведал исключительно отчетностью по ящикам с консервами, издержанными морским департаментом. С утра до вечера он переписывал только цифры и названия на большие разграфленные листы, из которых каждый имел в заголовке одно из следующих названий: Род консервов; — количество ящиков или жестянок; — вес каждого ящика или жестянки; — цена; — поставщики; — отправка в магазин; — взятие из магазина;- место назначения; замечания. Вот и вся та работала которой страдал бакалавр.

Пензоне удивлялся, как и следовало, назначению этих прекрасных белых листов, которые ему предстояло испестрить чернилами. Чья душа не затрепетала бы от восторга, узнав, что, благодаря этим документам, морской министр мог, если бы ему пришла в голову фантазия, проследить выход из склада и, говоря точнее, полную историю малейшей коробочки с сардинками!

Только одно занимало нашего чиновника: из всех столбцов, которые он должен был заполнять, один всегда оставался пустым, это замечания. Но после недолгого размышления он открыл причину этого. Те единственные, которые могли делать замечания относительно консервов, были солдаты и матросы, употреблявшие консервы, а мнения их никогда не спрашивали.

Пензоне похудел и побледнел за этой бесплодной работой и, без сомнения, достаточно изучив дело в полгода, отправился к своему непосредственному начальнику, офицеру академии, проводившему целые дни за кулисами театра Клини. Пензоне попросил у него, во — первых, перемены, если возможно, образа занятий, и, во — вторых, прибавки жалования.

Перед этой двойной просьбой начальник, несмотря на свою солидность, не мог удержаться от восклицания и ответил Пензоне, что срок для сверхштатных определяется в два года, по истечении которых им предоставляется право участвовать в конкурсе и только тогда, в случае успеха, они поступают на место с окладом в две тысячи четыреста франков, а пока, в ожидании будущих благ, Пензоне может продолжить свое дело, не докучая бесполезными просьбами своему начальству.

После этого Пензоне осенила гениальная мысль. Он часто от матери слышал о мистере Токсоне, его дяде, которого она в последнее время совершенно потеряла из виду, но который однако раз в год присылал ей письмо, правда, немного сухое и официальное, что, впрочем, объяснялось складом характера американцев. Из корреспонденции мать и сын знали о карьере ученого, хотя и без писем газеты достаточно прокричали об его открытиях и прославили его имя. И вот в один прекрасный день Эдгар взял лист превосходной министерской бумаги с заголовком — Французская республика — Морское ведомство, — и написал своему дяде.

Он яркими красками набросал свое положение, высказывая сильное желание сделать более лучшую карьеру, описал род своих занятий и каких усилий ему стоило добиться даже этого. Если ему нет места в Старом Свете, то не может ли ему дядя поискать такового в Новом?

Ответ ученого не заставил себя ждать. Он был короток, но многозначителен.

Это письмо повергло Пензоне в безграничную радость. Он прочитал его в 8 часов утра, в полдень получил бумагу об отставке из рук самого начальника, не ожидавшего, чтобы так легко отказывались от права на пенсию, этого идеала каждого француза — а в половине седьмого был по дороге в Гавр.

Вдова Пензоне поздравила сына, но отказалась следовать за ним. Ни за что в мире она не соглашалась покинуть Гавр, где почивал последним сном ее возлюбленный, а что касается сына, то пусть он отправляется один, напутствуемый ее благословением.

Таким образом, Пензоне сделался лаборантом мистера Токсона.

Уже год прошел, как он занимал эту должность, и под руководством своего дяди сделал большие успехи в науках. Несмотря на наружную суровость, ученый в глубине души питал к своему племяннику нежное чувство вместе с некоторой доле презрительного сожаления, как к потомку другой расы, и какой расы! — менее практичной и более других легкомысленной! — К французской расе, настолько отличной от янкикоторым мистер Токсон, в своей национальной гордости, не был далек от мысли приписывать умственное превосходство над остальными народами и будущее господство над Вселенной.

Пензоне по обязанности занимался естественными науками и, благодаря своим способностям, делал в них немалые успехи, — и, между прочим, не чувствовал к ним особенной любви — его стремления были иные Он превосходно проделывал реакции над различными веществами, но теоретическая часть науки занимала его только наполовину: часто он зевал над черной доской, испещренной формулами и чертежами. И с каким удовольствием по окончении работы он выходил из лаборатории! С какой нескрываемой радостью он освежал свою разгоряченную кровь, расправлял свои мускулы предаваясь занятиям разного вида спорта, которым его физическое воспитание положило доброе начало. Верховая езда, бокс, фехтование, — Пензоне увлекался всем этим! Он, как стрелок, не имел себе равного. Из револьвера и пистолета он бил без промаха, за что в Чикагском клубе атлетики единогласно получил пальму первенства. Сам мистер Токсон был в восторге от этого.

Что же касается мисс Деборы, то она затруднялась бы, если бы ее спросили, высказать свое мнение о кузене — французе: так оно было неопределенно. С точки зрения физической она отдавала ему должное, как красивому молодому человеку среднего роста, с прекрасными темными волосами, с выразительными карими глазами, улыбчивого, с непринужденными и свободными движениями. В нравственном отношении она считала его за приятного компаньона, услужливого и забавного, умеющего с юмором сказать всегда кстати. Вот и все. А не было ли там, в глубине сердца, мысли, что Пензоне, которого обстоятельства сделали товарищем по юности, может когда-нибудь сделаться спутником ее жизни? Она находила его милым — и ничего более. Однако после разговора с отцом, во время которого мы только что присутствовали, она не раз имела случай убедиться в добром сердце и изобретательном уме своего кузена.

III

Дебора, как и всякая женщина, употребляла всевозможные хитрости, чтобы вырвать у отца его секрет, так сильно ее интересовавший, но все попытки были также неудачны, как и первая.

Лишь только мистер Токсон вошел в свою таинственную лабораторию — музей дверь герметически закрылась за ним; опускавшаяся за ней портьера из китайского шелка упала своими тяжелыми складками, и прошли целые часы без всякого шума извне, который бы мог помешать работе доктора Токсона.

Весьма естественно, что Дебора высказала свое беспокойство кузену. Молодой человек ничем не мог помочь ей, потому что ему, как и дочери, доктор запретил входить в музей. Но он счел за лучшее успокоить, ее опасения, сообщив при этом некоторые свои наблюдения, касающиеся мистера Токсона, чего она никак не ожидала услышать от этого, легкомысленного на вид, молодого человека.

Прежде всего, он сказал Деборе, что мистер Токсон начал умерять свои потребности и привычки во всем с тех пор, как на его имя неизвестно откуда прибыл огромных размеров ящик, который с величайшими предосторожностями был перенесен и поставлен к нему в музей, и никто, кроме него самого, не видел содержимого ящика, потому что ученый собственноручно распаковывал его. Прибытие, кроме того, в этот таинственный дом целого тюка с вещами послужило как бы сигналом к перевороту в действиях доктора, что с некоторых пор было замечено и Деборой.

Но это еще не все. Пензоне заметил нечто другое, ничем с виду не связанное с предыдущим, но что он, тем не менее, поспешил сообщить кузине: мистер Токсон заметно изменил строго начерченный план своих занятий. До сих пор он исключительно занимался науками естественными, преимущественно химией, физиологией и механикой; теперь же были только филологические исследования, совершенно, казалось, поглотившие его. Конечно, он не находил нужным объяснить Пензоне эту перемену, довольно странную для ученого, достигшего апогея в своей карьере, но молодой человек и не нуждался в подобном доверии. Ему было достаточно бросить взгляд как на работы Токсона, так и на заглавие книг, которыми с некоторого времени книгопродавцы наводнили весь дом, чтобы самому заметить, чему тот посвящает свое время.

Это было почти все без исключения работы по изучению языков и, преимущественно, языков восточных, начиная от классических трудов Вильяма Джонсона, Ка — лебрука, Шпегеля, до последних руководств по разнообразным наречиям Индостана.

Не для того ли трудился мистер Токсон над санскритским языком в тиши своего музея, уединяясь туда на целые дни, чтобы отыскать какую-нибудь связь между ним и отечественным наречием?

Узнав эти странные подробности, ускользнувшие от ее внимания, мисс Дебора затруднялась вывести отсюда какое — либо заключение, но одна последняя новость поразила ее еще более и сильно обеспокоила. Пензоне ей сказал, что недавно новая идея пришла в голову доктора: он готовился к большому путешествию.

И еще Пензоне сообщил следующее: мистер Токсон велел ему навести справки о различных пароходных компаниях, совершающих рейсы между Америкой и Старым Светом. Кроме того, он слышал, как по телефону делался огромный заказ всевозможных атрибутов путешествия, как то: чемоданов, сундуков, саквояжей и пр., и как по телефону же передавали мистеру Токсону, что Globetrotter готов направить свой путь в заокеанские страны.

— Если бы, по крайней мере, дядя позволил мне сопровождать его, — добавил Пензоне. — Я так люблю путешествовать! О, как бы я охотно поехал с ним, в особенности, если бы…

Молодой человек не окончил своей фразы, но по взгляду, которым он окинул молодую девушку, можно было отгадать его мысль, что поездка для него была бы в тысячу раз приятнее, если бы в ней приняла участие его очаровательная кузина.

Но Дебора, поглощенная всецело своими опасениями, не обратила на это никакого внимания.

Если ее отец, так привязанный к своему кабинету, лаборатории, своим коллекциям, такой домосед, вдруг захотел путешествовать, то не кроется ли причина этого в расстройстве его умственных способностей?

Но в один прекрасный день неожиданный случай положил конец всяким душевным треволнениям.

Дебора и Пензоне сошлись в кабинете мистера То — ксона. Вполне естественно, что разговор велся о музее и заключавшейся в нем тайне. Мисс Дебора горько плакала, а Пензоне, как умел, утешал ее. Вдруг вошел мистер Токсон.

Изобретатель имел вид одновременно радостный и спокойный, как человек, принявший после долгих размышлений окончательное решение. Он обнял дочь и торжественно произнес:

— Милая Дебби, я обещал тебе, что в свое время я открою тебе то, что ты так сильно добивалась знать. Час наступил, и ты все сейчас узнаешь. Пензоне может остаться с нами, потому что нет более помехи тому, что я сейчас объясню и тебе, и ему.

Молодые люди обменялись взглядом, в котором выражалось удивление вместе с надеждой. Между тем ученый спокойно продолжал:

— Завтра утром я еду в Нъю — Йорк, оттуда в Европу, затем направляюсь в Индию, а именно в Бомбей.

Так как Дебора казалась нисколько не удивленной этим внезапным началом, то он прибавил:

— Ты, Дебора, можешь приготовить свои вещи. Я беру тебя с собой.

— Как, папа, вы покидаете Чикаго, ваши коллекции, лабораторию!

— За этим посмотрит Пензоне, потому что он остается здесь.

Лаборант сделал гримасу. Он не ждал ничего хорошего от такого решения и слишком знал мистера Токсона, чтобы надеяться, что ученый, несмотря ни на какие просьбы, согласится переменить его. Однако счел себя вправе высказать несколько замечаний.

— Вы смело можете рассчитывать на меня, дорогой дядя, — сказал он, — но не боитесь ли вы, что такое длинное путешествие будет утомительно для Деборы?

— Дебора, — с гордостью произнес Токсон, — не неженка. Она американка, в жилах ее течет моя кровь, и она не боится трудов и лишений, поэтому не заботься более о ней. Я знаю, впрочем, Пензоне, насколько я могу положиться на твою преданность. Ты, несмотря на свою легкомысленность, хороший малый. Я оказываю тебе доверие, оставляя на тебя все самое дорогое для меня в мире после дочери — я говорю про музей и лабораторию. Береги же их; а вскоре тебе придется, без сомнения, смотреть еще за более драгоценным, в случае, если, что весьма возможно, Дебора одна возвратится из предпринимаемого мною путешествия.

— Одна! Что вы говорите, папа? — вскричала молодая девушка. — Ведь не о смерти же вы говорите? — И с порывистым жестом она бросилась на шею к доктору, как бы желая защитить его от невидимой опасности.

— Да кто же говорит о смерти? — возразил ей Токсон. — Я имею твердое намерение остаться там живым и невредимым.

— В таком случае я останусь с вами!

— Этого нельзя, Дебби, так как там я буду зарыт в землю!

— Зарыт в землю! Живой и зарыт! Что вы говорите, папа? — И молодая девушка закусила губы, чтобы не расплакаться, а Пензоне произнес про себя: на этот раз нечего ошибаться, бедный дядя сошел с ума!

— Вы меня сейчас поймете, — произнес Токсон, — смотрите и слушайте.

Он жестом пригласил их следовать за ними в музей, дверь которого, от нажатия электрической кнопки, широко распахнулась перед ними.

Пензоне и Дебора превосходно знали все уголки музея; они могли, зажмурив глаза, назвать все вещи, помещавшиеся в нем: витрины, реторты, физические инструменты, анатомические препараты, — одним словом, все, находящееся в этом кабинете современного Фауста.

Вполне естественно, а отчасти, даже инстинктивно, что взоры обоих обратились на предмет, стоявший в глубине комнаты и который был им незнаком.

Это был продолговатый ящик в высоту человеческого роста, прислоненный к стене, и напоминавший древний саркофаг. Этот ящик, стоил, очевидно, больших денег, потому что был сделан из лака, как делаются китайские или японские вещицы, и сверху украшен богатыми орнаментами из позолоченной эмали, — верх восточного искусства, — и составлял прекрасную и дорогую вещь для коллекционера.

Мистер Токсон подвел их к ящику. Он не дал им времени рассмотреть его, а протянув руки, нажал скрытую под одним из украшений пружинку, и крышка отскочила.

В то же время Дебора и Пензоне в ужасе подались назад. Да и было от чего.

Внутренность ящика, тщательно обитая разноцветной шелковой тканью, была занята сухой и страшной на вид мумией. Представьте себе длинное костлявое тело, совершенно высохшее, закутанное и спеленатое с головы до ног узкими полотняными полосками, сквозь которые очерчивались конечности. Лицо мумий и ее скрещенные на груди руки оставались не закрытыми полотном, резко выделялись на нем своим темным цветом засохшего мяса, похожего на пергамент и покрытого коричневой краской с желтыми и красными разводами.

На голове мумии было надето нечто в роде эмалевой тары, превосходного рисунка и формы; но ей никто и не думал удивляться, так как все внимание было обращено на странную фигуру, которую она венчала. Сколько жалости возбуждало это мертвое тело с закрытыми глазами, с выдающимися скулами, с провалившимися висками и с чрезвычайно длинной бородой — бородой Святого Петра или какой-нибудь итальянской старой модели, — спускавшейся наподобие волны на грудь, кости которой можно было пересчитать через полотно.

— Представляю вам, — сказал после довольно продолжительного молчания мистер Тоkcoh, — факира Сукрийяна.

Пензоне и Дебора слышали, как и все, об индийских факирах, личностях загадочных, полумонахах, эксплуатирующих суеверие индусов и ведущих затворнический или бродячий образ жизни, — есть факиры отшельники и факиры бродячие, — полный невероятных лишений и страшного умерщвления плоти.

Если труп, который они видят, труп факира, то его худоба, большая чем аскета, ничего не имеет удивительного. Но интересного что эти странные мощи могли представлять для доктора и для них?

— Сукрийяна, — продолжил Токсон, — ты мертв?

Дебора обменялась взглядом с Пензоне, настолько вопрос доктора показался им странным. Мертв ли! Без сомнения, мертв и уже долгое время, о чем можно судить по степени сухости тела. Кто же в этом мог сомневаться? Задавая этот вопрос факиру, мистер Токсон нанес ему щелчком несколько сухих ударов, и тело факира зазвучало под ударами с неясной выбрацией, как дощечка из соснового дерева.

— Хорошо, — продолжал ученый, — он не мертв, как я и как вы.

И так как еще более пораженные молодые люди обменялись взглядом, то он невозмутимо продолжал:

— Вам легче всего это понять. В этом теле, похожем на мумию, иссушенном с виду, да и на самом деле, жизнь однако не угасла. Циркуляция крови совершенно не прекратилась. В этом вы сейчас убедитесь…

И взяв руку Пензоне, Токсон провел ею по лицу факира. Оно было холодно, как мрамор. Но внезапно он провел рукой по затылку мумии и сказал:

— Подержи здесь. Ты должен ощущать легкую теплоту.

Чувствовал ли Пензоне на самом деле под прядями волос, запутавшихся в его пальцах, незначительное повышение температуры? Быть может… Но он был так смущен и взволнован, что не мог дать себе точного ответа в своих впечатлениях.

Токсон сказал:

— Я должен рассказать вам историю этого ящика и его заключенного. Вы хорошо знаете, что я поддерживаю научные сношения со всеми частями света, и что почти повсюду у меня есть поверенные, готовые мне предложить, потому что знают, что я хорошо плачу за то, что меня интересует, разные редкости для обогащения моих коллекций.

Почти год тому назад я получил этот лаковый ящик из Калькутты от моего поверенного, по имени Ральф Хеггертон. Он описывал мне свою поездку в глубь Индостана и, извещая меня о посылке, отправленной на мое имя, прибавлял, что, зная мои работы по физиологии и биологии относительно искусственного продолжения жизни, содержимое этого ящика не может не заинтересовать меня.

Я получил ящик и вскрыл его. Сначала я, как и вы, думал, что обманут и что передо мною мумия, не представлявшая для меня никакого интереса. Впрочем, я имел некоторое подозрение. Сведения о моем поверенном из Калькутты позволяли мне считать его за авантюриста, скажу более, за человека, как говорят французы, de sac et de corde. Он был бесконечно обманут, прельстившись красотой этого лакового ящика, а затем, зная мою страсть к редкостям, захотел меня эксплуатировать. А сохраняя у себя этот саркофаг, не делался ли я причастным к похищению, сопряженном с ограблением какой-нибудь гробницы?

— Представьте, что требования Ральфа Хеггертона мне казались чрезмерными. За свой ящик и мумию он желал получить ни более, ни менее, как десять тысяч долларов!

— Пятьдесят тысяч франков!.. Хорош куш, — пробормотал Пензоне.

— Я уже собирался, обдумав все, отсылать лаковый ящик обратно в Калькутту, как вдруг неожиданный случай переменил все. В тот день, когда я намеревался упаковать ящик и отправить поверенному, ко мне пришла мысль осмотреть в последний раз мумию, и я ее вытащил наружу. Проводя рукой по грудной клетке, я ощупывал костлявые выпуклости ребер. Внезапно я почувствовал под ладонью поверхность, гладкую и более мягкую, чем скелет. Исследуя более внимательно, я убедился, в чем уже сомневаться было нельзя, в присутствии пергаментноголиста, засунутого под повязки на высоте сердца. Я тотчас размотал грудь и увидел вот этот манускрипт.

С этими словами мистер Токсон взял из своего рабочего стола довольно тонкий лист желтоватого цвета, покрытый через известные промежутки странными письменами.

— Это, как вы видите, — продолжал он, — лист папируса, самой древней растительной бумаги, повсеместно употребляемой на всем Востоке и секрет приготовления которого сохранился у некоторых племен Египта и Индии. Иероглифы, покрывающие его, принадлежат к письму, употребляемому в Индии. Я легко, с первого взгляда, понял, что этот драгоценный манускрипт содержит в себе важные сведения относительно обитателя лакового ящика. Предмет, представлявший до сих пор для меня малый интерес, окутался тотчас же в моих глазах в таинственную оболочку, в тайну, ключ от которой был только в моих руках. Я быстро решился: выслал на имя Ральфа Хеггертона чек в 10000 долларов, и оставил таким образом ящик за собою.

Прежде всего нужно было перевести манускрипт. Это, конечно, было бы не трудно: стоило его только дать кому-нибудь, знакомому с восточными языками. Но я никому не хотел указывать дороги к сделанному мною открытию. Следовательно, мне оставалось расчитывать только на себя, для чего необходимо было изучить индусское наречие. Я не медлил ни минуты. Вы, кажется, с удивлением на меня смотрите? Но разве вы не знаете, что слова «невозможно» не существует в лексиконе американцев? Менее чем за год я хорошо ознакомился с главными наречиями Индийского полуострова. Я просмотрел — а часть их изучил — труды путешественников, лингвистов, историков и писателей всякого рода, которые знакомят нас с нравами, религией и особенностями индусского народа, самого древнего и самого загадочного из всех народов вселенной. И вы тотчас узнаете, к какому результату привели мои исследования…

Здесь мистер Токсон сделал небольшую паузу. Он спокойно посмотрел на своих слушателей, которые, будучи поражены его странной речью, казалось, упивались рассказом…

Удовлетворенный, без сомнения, их вниманием, он продолжал:

— Прежде всего и без особенного труда я узнал, что манускрипт написан наречием пали.

Затем так же не трудно было угадать место происхождения мумии. Я ее получил с юга Индии, по всей вероятности, из Манссаура, единственной местности Индостана, где еще пишут языком пали. Что же касается перевода документа, то это не представляло для меня никаких затруднений. Вот точный текст манускрипта. Прочитай его, Дебора, и ты узнаешь, как узнал и я, историю настоящего и будущего факира Сукрийяны.

С этими словами мистер Токсон протянул дочери большой лист бумаги, где был твердым и ровным почерком написан по — английски перевод загадочного документа.

Дебора взяла его дрожащею рукою. Ей по какому-то тайному предчувствию казалось, что эти строки направят ее жизненный путь по дороге треволнений и испытаний. Но она быстро оправилась и громким голосом стала читать отцовскую рукопись. Пензоне, стоя позади ее, читал через ее плечо про себя, настолько велико было его нетерпение овладеть ключом этой загадки.

Перевод, сделанный мистером Токсоном, был следующий:

— Итак, — произнес мистер Токсон, когда его дочь закончила читать, — надеюсь, что вы поняли.

Мисс Дебора ничего не отвечала и стояла задумавшись. А Пензоне в молчании опустил голову.

— Документ ясен, — сказал мистер Токсон, воодушевляясь. — Эта мумия и есть тело факира Сукрийяны, поклонника Нирваны, с виду мертвого, а на самом деле заснувшего летаргическим сном. Заснул он в 4989 году по индийскому летоисчислению, а по нашему в 1888 году, пробуждение его должно быть в 4996 году, в день праздника богини Кали, т. е. в 1895 году, или через четыре месяца. Место, где будет происходить эта церемония, находится в гондапурском святилище, а Гондапур, как я узнал, это небольшой клочок земли в Манссауре, одной из менее исследованных областей Индостана, недалеко от города Ниджигула.

— Как, дорогой дядя, — прервал Пензоне с плохо скрываемой иронией, — вы, один из тех, которые в науке придерживаются экспериментального метода, вы верите в эти смешные восточные россказни об умерших и воскресших факирах?

— Не только, милый Пензоне, верю в возможность такого состояния, в каком находится Сукрийяна, но еще верю в успешность его исполнения. Названные явления факиризма хорошо теперь известны и исследованы наукой. Ведь доказано же, что факиры владеют чудным искусством задерживать, так сказать, в себе течение жизни, чтобы впоследствии снова ожить вполне нормальными людьми, по окончании известного срока кажущейся смерти. Всякий знает случай с тем факиром, который в присутствии английских властей был зарыт в землю на глубину шести футов, приняв только единственную предосторожность: залил себе воском рот, нос и уши. Его засыпали, а сверху посеяли ячмень. У могилы день и ночь стояли часовые, чтобы устранить всякую попытку к похищению. Спустя десять месяцев могилу разрыли и вынули из нее факира, не замедлившего, после оттирания горячей водой, открыть глаза и говорить. Объясняйте этот опыт гипнотизмом, летаргическим сном или еще чем-нибудь другим, это во всяком случае неоспоримая истина, подтвержденная такими авторитетами, которым нельзя не верить.

— Но, папа, — заметила Дебора, — вы говорите о десятимесячном погребении, а Сукрийяна будет лежать, если я верно считаю, с 1888 года по 1895, т. е. семь лет в летаргическом сне.

— Что же в этом, дочь моя, удивительного? Разве срок меняет дело? И через семь лет оно скорее будет необъяснимым, чем через десять месяцев? — Пензоне тебе можете сказать французскую пословицу: il n'y a jamais lе premier pas gui coute [трудно совершить только первый шаг].

Как видит читатель, мистер Токсон умел при случае и посмеяться, хотя тотчас же продолжал серьезным тоном:

— Я вам уже сказал, что Сукрийяна принадлежит к секте нирванистов. Это самая ужасная из всех индийских сект ратили Поклонники Кали, богини любви и смерти, полагают, что их религиозный идеал допустим только при абсолютной Нирване, т. е. при совершенном уничтожении. Этого ужасного учения придерживаются туги, известные душители, наводнившие в продолжение долгого времени страх на всю Индию, вопреки бесплодным усилиям английского правительства, опасные фанатики, убивающие и предающие мучениям людей в угоду своему божеству и которые сами идут на казнь в экстазе, будучи уверенными, что через пытки им откроются небеса.

— Но, — сказал Пензоне, — я думал, что эта ужасная секта навсегда исчезла с лица земли.

— Она только переменила название, — ответил Токсон. — Теперешние нирванисты представляют прямых потомков тугов, и английское правительство, из политических соображений, вынуждено закрывать глаза на их действия. Впрочем, эти нирванисты не возводят в культ, как туги, убийства, а производяткровавые истязания ради аскетических подвигов только над собой.

— И это прогресс, — справедливо заметил Пензоне. — Итак, дядя, вы уверены, что Сукрийяна принадлежал некогда к секте нирванистов?

— Твердо уверен, мой друг. Да и текст, который вы только что прочитали, не позволяет в этом сомневаться. Сукрийяна был великим человеком, нечто вроде святого среди этих фанатиков, будущий верховный жрец с того момента, когда воскреснет.

— Как, эта ужасная мумия…

— Не шути, Пензоне. Большая часть этих факиров весьма интеллигентные люди, знакомые едва ли не со всеми современными науками, говорящие на многих языках, не считая индийского и английского, которыми они, натурально, все владеют в совершенстве. Сукрийяна, конечно, принадлежит к этой части. Взгляни, впрочем, сам на него: по правильности его лица, высокому лбу легко угадать в нем человека весьма ученого и, кроме того, отважного.

И Токсон, сопровождая свою речь жестами, ударил щелчком по лбу факира.

Странное дело — череп зазвучал, как пустая коробка, и мисс Дебора, слыша этот странный звук, почувствовала во всем теле дрожь. А что касается Пензоне, то он взял в руки перевод папируса и перечитал еще раз, чтобы запечатлеть каждое слово в своей памяти. Через несколько минут молчания он сказал:

— Я начинаю, милый дядя, понимать вашу мысль. Вы буквально верите этому документу. Этот Сукрийяна, вот уже семь лет, как велел положить себя живым в саркофаг и этим он совершил действие, подобное самоубийству…

— Испытание, — перебил Токсон.

— Допустим, что испытание… Он совершил его в надежде заслужить таким экстраординарным поступком должность верховного жреца богини Кали.

— Совершенно верно.

— Наследуя это место от теперешнего жреца, кажется Тиравалювера. Спрашивается, каким образом в назначенный день он выйдет из летаргического состояния, как он воскреснет, одним словом?

— Это действительно очень интересная подробность, на счет которой папирус не изъясняется, или лучше сказать, не изъясняется более.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что, увы в этом документе очень много незаполненных мест, которые ты должен был заметить: «в день праздника богини Кали я восстану в ее святилище трижды святом. — В двенадцать часов с молитвами»… Здесь фраза обрывается, в документе пропущено. Я хотел восстановить этот пропуск, пытаясь проявить буквы, но никакой реактив не действовал. И я остался при том мнении, что следующие далее строчки совершенно стерлись.

— Что же было в этих строках?

— В этих строках Сукрийяна указывает на способ, каким его можно вывести из летаргии и погрузить в этот же сон его преемника.

— Его преемника?

— Ну да, его преемника, потому что в том месте документ еще достаточно ясен. Лишь только Сукрийяна провозгласит себя верховным жрецом, как другой факир займет его место и, по прошествии семилетнего подобного же испытания, будет провозглашен великим жрецом в свою очередь. Это обычный способ у нирванистов, чтобы добиться почестей.

— Ad augusta per angysta [через борьбу к победе], — сказал Пензоне, случайно вспомнив свою латынь.

— Что это он говорит? — спросила Дебора.

— Я говорю, кузина, что бывает странное честолюбие и что, как говорим мы, французы, «игра не стоит свечей». Но, продолжал он, обращаясь к Токсону, все это нисколько нам не объясняет, милый дядя, зачем вы хотите ехать в Бомбей.

— Вы это сейчас узнаете, — ответил мистер Токсон.

IV

Дойдя до этого места в своем объяснении, мистер Токсон совершенно переменился. Он поднялся и стал нервно ходить взад и вперед по своему музею.

Слегка дрожащей рукой он откидывал спускавшиеся на лоб волосы. Через стекла золотых очков его взгляд блестел странным огнем.

— Вы хотите знать, — начал он, — что я рассчитываю сделать с лаковым ящиком и факиром Сукрийяной? Ящик я отвезу в Гондапур и поставлю в святилище богини Кали в день ее праздника.

— А факир? — спросил Пензоне.

— Факир? Я хочу занять его место.

— Место верховного жреца? — произнес Пензоне, изумление которого было безгранично.

— Нет, его место факира. Я хочу, когда Сукрийяна проснется, чтобы он усыпил меня в свою очередь на указанное время, т. е. на семь лет. В папирусе сказано, вы читали, что Сукрийяна должен иметь преемника. Этим преемником буду я!

Воцарилось молчание. Сообщение доктора Токсона было так неожиданно, так экстраординарно, что Пензоне спрашивал себя, не спит ли он? Что же касается мисс Деборы, то она тихонько плакала.

— Вы должны понять, продолжал Токсон, не замечая слез дочери, так он был поглощен своей идеей, что никогда мне не представится более удобного случая для пополнения моих трудов по искусству продлевания жизненного процесса. Для меня это неожиданный случай, дар судьбы, осуществление мечты, о чем я не осмеливался и думать до получения ящика.

Да, я могу сказать, что этот благодетельный ящик упал с неба, и может позволить мне, простым и легкоисполнимым опытом, добиться результата, к которому я стремился в продолжение двадцати лет!

И так — как Дебора и Пензоне, не говоря ни слова, продолжали с удивлением смотреть на него, то он с возрастающим воодушевлением продолжил:

— Я уже начертил себе программу действия. Ровно через четыре месяца наступит праздник богини Кали. Я с Деборой отправляюсь послезавтра. Через три дня мы сядем в Нью-Йорке на пароход. Я уже занял по телефону каюту на троих — одно место для меня, другое для Дебби, третье для ящика, с которым я ни на минуту нерасстанусь за все время переезда. Из Ливерпуля, куда мы отправимся из Нью-Йорка, мы сейчас же едем в Индию по обычной дороге. В Бомбее я рассчитываю быть через полтора месяца, и мне останется достаточно времени для окончания последних приготовлений и даже попутешествовать по стране с Деборой, если она того захочет.

Дебора повернула к отцу свое заплаканное личико, по которому еще скатывались слезы.

— Пусть будет так, как вы хотите, папа, сказала она. — Как я могу думать об удовольствиях, когда я еду с вами только с тем, чтобы проводить вас на смерть?

— Дитя мое, возразил Токсон с живостью, как ты решаешься произносить такие слова? Разве ты не видишь, что я проведу этот опыт в условиях полной, абсолютной безопасности, и со всей уверенностью, можно даже сказать, с математической верностью, что я проснусь в назначенный час и что только случай определит мои семилетние испытания.

— Как так? — спросила молодая девушка.

— Очень просто, дорогая Дебби. Единственное существо, владеющее секретом нирванического сна, это Сукрийяна, лежащий здесь, — и мистер Токсон, произнеся это, устремил взоры на мумию. Одно из двух: или он не проснется в день праздника Кали — в этом случае мне не придется производить опыта, — или, напротив, он проснется, и тогда будет ясно, что я могу проделать подобное же без малейшей опасности.

— Но, папа, — вскричала молодая девушка с выражением горестного нетерпения, — вы хорошо видите, что в ящике лежит только труп. Допуская даже, что — не знаю по какому чуду, — этот труп возвратится к жизни, то эти фанатики не позволят проникнуть в их тайны неверующему, врагу их расы. О, они убьют вас, и я умру от этого.

— Они не убьют меня, Дебби, возразил доктор, ты клевещешь на человеческую натуру, в особенности же на Сукрийяну. Я буду иметь право познакомиться с наукой нирванистов, отдав им священный язык, который они считают уничтоженным. А если мне понадобится покровитель, то я найду его в Сукрийяне, моем собрате. — Вашем собрате? — прервал Пензоне, раздраженный видом слез своей кузины, и который с трудом сдерживался с самого начала этого странного разговора.

— Да, моего собрата, продолжал Токсон. Не работал ли он в том же направлении, как и я? Я вам говорю, что Сукрийяна охотно поможет мне в том, что я попрошу. Он усыпит меня, а через семь лет я проснусь таким же, каким погружусь в сон. Да, наука, без сомнения, уйдет вперед за этот промежуток! А что до тебя, Дебора, то я, что весьма вероятно, найду тебя замужем и счастливою матерью нескольких детей. А так как годы, которые я проведу в этом лаковом ящике, не будут иметь влияния на меня, то разница между нашими годами значительно сократится.

Мисс Дебора более ничего не произнесла. Она слишком хорошо знала настойчивый характер своего отца, чтобы надеяться отговорить его своими просьбами от принятого решения. Пензоне же в это время, сжимая кулаки, бросал на ящик и на его мрачного жильца взгляды, полные ненависти, и казался погруженным в глубокое размышление.

— Мой отъезд решен, произнес Токсон, приняв молчание своих слушателей за согласие. Ты сопровождаешь меня, Дебби, потому что я хочу пробыть с тобой до последнего момента. Я приму необходимые меры, чтобы ты могла удобно доехать до Америки. Пензоне остается здесь, чтобы встретить тебя. Пока только одни вы посвящены в мои планы. Позднее они опубликуются. Так как мне необходимо устроить свои дела на время отсутствия, то, на всякий случай, я сейчас составлю завещание. Сначала я хотел записать свои желания, а теперь думаю их продиктовать. Пензоне, приготовь фонограф.

Как только Пензоне, который все более и более удивлялся, поставил на стол фонограф, Токсон, сохраняя серьезный вид, приблизил свои губы к приемнику и, пустив ход механизма, начал диктовать свое завещание.

Кто знает, быть может с легкой руки мистера Токсона, подобный способ диктования завещания в будущем получит права гражданства. Написанное может затеряться, стереться, его можно подделать, наконец. Такой будет прогресс, когда голос самого покойного, благодаря чудному инструменту, заговорит после смерти и продиктует будущему поколению последнюю волю завещателя!

Вот завещание мистера Токсона, продиктованное в фонограф:

«Сегодня, 4 января 1895 года, я, Джосуа — Томас — Альба Токсон, американский гражданин, проживающий в Чикаго, Иллинойского Штата, по улице Штат — Стрит, в доме № 37–bis, находясь в здравом уме и твердой памяти, диктую свое нижеследующее завещание:

— Готово, — произнес доктор, окончив последнюю фразу. — Сегодня вечером делегат от шерифа, которого я позаботился пригласить, придет для подтверждения моей воли в фонографе. Он составит протокол, что будет делом нескольких минут. И, вынимая часы, прибавил:

— Мы отправляемся завтра в восемь часов утра, а теперь три часа. Тебе, Дебора, до отъезда остается семнадцать часов. Я полагаю, что ты воспользуешься этим временем и приготовишься к путешествию. А что касается Пензоне, то я его сегодня не удерживаю, мы простимся с ним завтра.

— Простите, — сказал молодой человек, — у меня ‹ есть к вам просьба: позвольте мне не провожать вас на вокзал и не быть дома в день вашего отъезда.

— Как хочешь, — ответил немного удивленный Токсон. — Но почему ты просишь об этом?

— Почему?.. Почему?.. — произнес Эдгар в замешательстве… — Потому, что момент разлуки для меня очень тяжел, и я не желаю причинять себе страдания.

— Я полагал, что ты менее чувствителен. Впрочем, как тебе угодно, — сказал Токсон и вышел, оставив вдвоем дочь, по — прежнему печальную, и Пензоне, который бросал теперь на ящик взоры, выражение которых (удивительное дело!) было очень странно.

V

У Пензоне созрел в уме план.

Он воспользовался теми несколькими минутами, которые провел наедине с кузиной после ухода ее отца, чтобы поднять упавший дух молодой девушки.

Не нужно отчаиваться, напротив, надо надеяться. Конечно, вся история с факиром, что бы там ни говорил мистер Токсон, является плодом его расстроенного воображения. Мумия представляет собой только мертвое тело, а папирус, без всякого сомнения, был подложен в саркофаг Ральфом Хеггертоном, не упускавшим случая поработать в пользу своих интересов. Да разве все ученые вообще не служат предметом обмана со стороны прочих людей? А что может случиться с доктором? Допуская даже, что действительно существует городок Гонда — пур, как утверждает мистер Токсон, то пусть он едет туда с ящиком, потом сам же будет смеяться над собой. Главное в том, что мисс Дебора едет с отцом, чтобы удержать его от какого-нибудь безумного поступка в первый момент разочарования, и чтобы привезти, в Америку образумленным, здравым и невредимым.

Дебора несколько успокоилась и ободрилась, слушая молодого человека. Она осушила слезы и даже улыбка показалась на ее очаровательных губах. Впрочем, она не была из числа тех, которые теряются при всяком ударе судьбы. Она скоро овладела собой, решив неустрашимо смотреть в лицо всяким непредвиденным обстоятельствам.

Протягивая Пензоне руку с чувством более нежным, чем обыкновенно, Дебора со вздохом произнесла:

— Как жалко, что папа не позволяет вам, Эдгар, сопровождать нас. С вами я была бы вполне спокойна. Ведь вы такой мужественный и рассудительный человек!

Пензоне покраснел и, не отвечая, поцеловал ручку своей хорошенькой кузины. Когда он поднял голову, то глаза его блестели, а между бровей лежала глубокая складка. Это было у молодого человека (физиономист без труда угадал бы) знаком того, что он на что-то решился.

Во время обеда Токсон казался человеком, положившим все свои силы в начатое дело, и, что на него было не похоже, много говорил. Пензоне, напротив, обыкновенно разговорчивый, теперь же молчал и был задумчив, а что касается мисс Деборы, то она испытывала бесконечное чувство внимания и удивления, смотря на своего кузена. Женщины обладают каким-то инстинкт к самым малейшим психологическим изменениям; так и тут, какое-то тайное предчувствие говорило молодой девушке, что в мозгу лаборанта происходят какие-то аномалии.

Разговаривали за столом обо всем. Токсон объяснил, что он сегодня же вечером велит отправить на вокзал багаж, чтобы не стеснять себя им завтра, и, таким образом, одного фиакра будет достаточно, чтобы отвезти на железнодорожный вокзал доктора, его дочь и драгоценный ящик, за которым он хочет лично присмотреть.

Для перевозки ящика мистер Токсон приказал изготовить особого рода покрышку из просмоленного полотна, совершенно непроницаемую, но в которой в некоторых местах проделаны отверстия для доступа воздуха.

— Кто знает, — сказал доктор, — может быть воздух необходим для сохранения тела Сукрийяны? Я охотно этому верю, тем более, что я заметил вдоль боковых сторон ящика небольшие, скрытые в украшениях дырочки, которые, очевидно, были сделаны намеренно.

Когда обед кончился, Пензоне напомнил, что он не будет, как уже было сказано, присутствовать завтра при отъезде, поэтому он хочет теперь же проститься с дядей и кузиной и пожелать им счастливой дороги.

Прощание было трогательно, но коротко и без всяких драматических сцен. Токсон, подумав, счел за лучшее, что его племянник хочет избежать прощания на вокзале, и обменялся с ним крепким рукопожатием, что в обычае англосаксов, этих удивительных переселенцев, которых готовяте с раннего детства к тому, чтобы покинуть свой родной очаг и бежать на другой край света с простым «в добрый путь», вместо всяких пожеланий.

Но Дебора с неудовольствием встретила отказ кузена проводить их завтра до вагона, и ее сердце болезненно сжалось.

— До скорого свидания, — сказал Пензоне, — потому что я рассчитываю, что оно произойдет раньше, чем вы думаете.

— Как будет угодно Господу, ответила Дебора. И каждый направился в свою комнату, чтобы отдохнуть после всех дневных треволнений.

Один Пензоне не спал.

О чем думал он в продолжение этой бессонной ночи? Если бы мисс Дебора могла прочитать мысли, теснившиеся в его голове, она не сомневалась бы более в привязанности своего кузена! Может быть, она ужаснулась бы от того решения, которое гнездилось в его мозгах.

В четыре часа утра в громадном доме все было безмолвно. Пензоне вскочил с кровати и, стараясь не производить шума, стал быстро одеваться.

Он надел полный костюм путешественника, натянул крепкие башмаки, подошвы которых стали уже мягкими от употребления и могли скользить по паркету, не производя никакого скрипа. Наконец, он вынул из стола револьвер небольшого калибра, который осмотрел перед тем, как опустить в карман плаща. Пружина действовала превосходно, в барабане было шесть патронов. Пензоне не счел нужным брать больше. Смелый человек может сделать кругосветное путешествие с шестью патронами в револьвере.

Окончив свои короткие сборы, Пензоне без шума отворил дверь своей комнаты и, заперев ее за собой, осторожно направился к кабинету доктора.

С его стороны был только обман, — о чем читатели уже догадались, — когда он накануне говорил, что не может присутствовать при отъезде свой кузины. Он отпросился, чтобы отвлечь подозрение дяди. Рискуя жизнью, он не хотел допустить, чтобы Дебора отправилась без него. Кто знает, какие опасности встретятся на ее пути, и чем будет полезен ей ее сумасшедший отец? Ведь — Пензоне не сомневался в этом — разум доктора Токсона, увы! — помрачился от научных трудов, которым он предавался с таким жаром. Будь что будет, а он должен ехать вместе с ней.

Но как быть? Присоединиться к ним через несколько часов, выехав со следующим поездом, взять место на том же пароходе? Об этом нельзя было и думать, зная несговорчивый характер доктора.

Увидев племянника, вопреки запрещению, на том же пароходе, Токсоном, наверное, овладеет страшный гнев. А по прибытии в Ливерпуль, он велит ему оставить их одних, — и все придется начинать сначала. Отправляясь же на другом судне, он рисковал потерять следы доктора, потому что сам опыт, который Токсон собирался производить, не требовал ли, чтобы он избегал привлекать внимание английских властей, только с виду не спешивших наложить руку на территорию нирванистов?

Следовательно, надо было отыскать способ путешествия вместе с Токсоном, в том же самом поезде и на том же пароходе, но чтобы об этом тот не подозревал.

И Пензоне нашел такой способ!

Войдя в кабинет — лабораторию, погруженный в глубокую тьму, он направился к музею, дверь которого, после открытия ученым тайны, оставалась незапертой.

Все приборы находились на обычных местах. Только злополучный ящик стоял посреди комнаты в ожидании покрышки, специально заказанной мистером Токсоном для него. Жутко было смотреть на этот гроб, но Пензоне не испытывал никакого страха, напротив того, он направился прямо к нему, порывистым жестом поднял крышку и очутился лицом к лицу с факиром.

Есть нечто величественное и вместе с тем страшное в смерти! И Пензоне почувствовал некоторую дрожь, заставившую его остановиться в нерешительности. Несколько секунд взирал он на это строгое лицо, на тело, иссушенное сначала аскетизмом, а потом смертью. Но ничто не могло поколебать принятого решения, и он энергично принялся за дело.

Подняв осторожно мумию вместе с окутывавшим ее покрывалом, он вынул ее из ящика и опустил на ковер. Когда он поднялся с пола, его лоб был покрыт каплями холодного пота. Но, что он сделал, было почти профанацией, и кроме того, мумия была гораздо тяжелее, чем он предполагал.

— Мужайся, Эдгар, — прошептал он, — и поищем, куда бы спрятать этот страшный скелет, прежде чем, его заметят.

План его, на самом деле, был очень прост. Так как Токсон, кроме своей дочери, брал с собой только Сукрийяну, — что ж! Пусть Пензоне будет Сукрийяной! Для этого достаточно было вынуть мумию и самому лечь на ее место. Он отправится в путешествие в закрытом ящике. Нередки примеры, что эксцентричные путешественники или даже обыкновенные люди пользуются таким способом путешествия в ящике для вящего ущерба железнодорожным компаниям и для удивления полиции Нового и Старого Света.

Нужно было добраться до Индии вместе с Токсо — ном так, чтобы тот этого и не подозревал. Понятно, что Пензоне не пугала перспектива провести более месяца в этой коробке. Впрочем, в дороге он, наверное, найдет средство вылезать из своег о ящика в ночное время.

К счастью, мы слышали, как говорил мистер Токсон, что эта неудобная квартира не будет лишена доступа воздуха тому, кто поселится в ней.

Дело оставалось за пищей, но и об этом Пензоне подумал.

Положив факира на ковер, покрывавший пол музея, он стал рыться в ящиках и шкафах мистера Токсона с решимостью человека, привыкшего без помехи пользоваться богатствами этой лаборатории. Он взял порядочное количество лепешечек разного цвета и формы и набил ими свои карманы.

Одни из этих лепешечек заключали в себе мясной экстракт, другие, приготовленные самим Токсоном, питательные соки разных продуктов. Этим он мог, плохо ли, хорошо ли, поддерживать свое существование в продолжение многих дней.

Часть лепешек содержала в себе некоторую дозу того самого наркотического средства, открытие которого доктор Токсон присваивал себе, что мы знаем из первой главы нашего повествования. С этим самым наркотиком Пензоне лично проделывал опыты, и, следовательно, знал, что по принятии известной дозы, он по желанию мог вызвать в себе непрерывный сон, который может продолжаться от нескольких дней, до целой недели включительно, без всяких серьезных последствий, в особенности для молодого и такого крепкого организма, как его.

Нагрузившись таким образом, Пензоне почувствовал полную веру в счастливую звезду, покровительствующую смелым и влюбленным (а был ли Пензоне только смелым?), и мог без страха, даже с некоторой веселостью, смотреть на долгое путешествие, в которое он собирался при самых плохих условиях.

— На трансатлантических пароходах для пассажиров есть только три класса, а я изобрел четвертый. По крайней мере, он дешевле всех.

И в прекрасном расположении духа, насвистывая какой-то игрывый мотив, он принялся запирать ящики, содержащие деньги и документы доктора Токсона, — одним словом, приводить в порядок лабораторию, вверенную ему, и которую он собирался покинуть на произвол судьбы.

За этим делом он не замечал, как быстро бежало время. Опущенные шторы в лаборатории не позволяли ему убедиться в наступлении дня.

Вдруг до его слуха донесся звук электрического звонка.

Он взглянул на таблицу прибитую к стене: звонок предупреждал, что посетитель сел в подъемную машину, специально сообщающуюся с лабораторией. Эдгар взглянул на часы, — они показывали семь, а поезд отходил в восемь! Очевидно, подымался мастер, которому поручено было запаковать ящик и который явится, по всей вероятности, вместе с мистером Токсоном. Еще одна минута — и Пензоне застанут на месте преступления.

Он бросился к мумии и поднял ее с пола. Куда ее положить?

Внезапно ему пришла счастливая мысль: в будку для казни через электричество! Открыть ее, сунуть туда факира и затворить дверь было делом нескольких секунд.

Затем Пензоне дрожащей рукой стал искать кнопку, чтобы погасить электрические лампочки. Его волнение было так велико, что он забыл, в каком месте она помещается.

Наконец, свет погас. Лаборатория и музей погрузились в темноту. Пензоне впрыгнул в лаковый ящик, вытянулся во весь рост и опустил над собой крышку.

И это было сделано вовремя! В ту же минуту дверь отворилась и, в сопровождении двух рабочих, вошел доктор Токсон.

I

Лаборатория мистера Токсона опустела.

Наши путешественники только что заняли места в поезде, уносившем их на юг, всех троих — доктора, его дочь и Пензоне, запакованного в ящик.

Громадная комната, освещенная теперь дневным светом, казалась холодной и безмолвной, как могила.

Прошло не более десяти минут после того, как мистер Токсон, накрыв приготовленной покрышкой ящик, вышел в сопровождении носильщиков с драгоценной ношей.

Вдруг… Но не воображение ли это?.. Нет, это ужасная действительность!

Дверь будки для электрической казни медленно отворилась и за ней показалась фигура человека…

Да разве это был человек?!..

Бледный, сухой как скелет, путаясь в складках своего плаща, стоял факир Сукрийяна!..

Живой…

Точно ли?.. Да, сомневаться было нечего: это был факир, его сухое тело, его раскрашенное лицо, его голова, увенчанная тиарой. Глаза его более не были закрыты, напротив, блестели, как уголья, под нависшими бровями.

И это живое привидение двинулось вперед, сделало шаг, другой… И вот оно посредине лаборатории.

Это было неслыханное дело, поразительное явление, такое, что вряд ли наука насчитает еще одно в этом столетии.

Мы сказали, что Пензоне, спеша спрятать тело факира, сунул его в будку для казни через электричество. Потом, мы знаем, он нервно стал искать кнопку от ламп, освещавших комнату, нажимая в своем волнении и нетерпении электрические кнопки, которыми была усеяна стена около рабочего стола мистера Токсона. Одна из этих кнопок проводила ток в вышеназванную будку.

Аккумулятор стал немедленно действовать под рукою Пензоне. В будке возникло страшное напряжение, которое сотрясло тело Сукрийяны, занимавшего место осужденного.

Электрический ток, могущий убить слона, прошел через тело факира.

Папирус не солгал: Сукрийяна не умер, а находился в таинственном сне, в полумертвом состоянии, в которое приводят себя по желанию индийские факиры. В таком-то состоянии находился и Сукрийяна в продолжение семи лет. Правда, никогда еще подобное явление не отмечалось летописями факиров. Самые продолжительные опыты с летаргическим сном, проделываемые ради науки, не затягивались более одного года, как, например, и случай, талантливо рассказанный очевидцем, лейтенантом Осборном, и переданный нашим читателям словами мистера Токсона. Но раз дело коснулось мира невозможного, кто осмелится указать границы, перед которыми должна остановиться природа?

Если мистер Токсон не ошибся относительно истории с факиром, то его планы, касательно применения изобретенной им будки для электрической казни, только что самым постыдным образом провалились.

Согласно его вычислениям, электрический ток от аккумуляторов, проходя по телу живого существа, неминуемо приносил ему смерть, — и вдруг, встретив на своем пути полумертвый скелет, он возвратил его к жизни!

Толчок был страшный, и Сукрийяна, пробудясь, должен был испытать невыразимые страдания, такие, что, казалось, его члены были все изуродованы.

Едва выйдя из своего состояния, прежде всего он ощутил странную теплоту, пламенем пробежавшую по его жилам. Потом он почувствовал колотье во всех членах, как будто мириады муравьев разъедали его мясо. Затем ему обожгло нос и уши. Далее… и более ничего, ничего, кроме превосходного самочувствия, сознания, что тело освобождено от прежнего оцепенения.

Тогда свет озарил голову факира. Его память, внезапно остановленная в момент погружения в сон, готова была функционировать, подобно тому, как маятник настенных часов, остановленных на известном часе, пущенный в ход снова начинает свое гармоническое движение.

Но где же он находится? Без сомнения, в храме. Но почему верующие не спешат приветствовать своего героя, своего святого, своего верховного жреца?

Он протягивает вперед руку и нащупывает ручку от двери, случайно нажимает, поворачивает ее и дверь отворяется.

Дневной свет причиняет боль его глазам и он не может удержаться от крика. Ему показалось, что огненное пламя проникло в его глаза, отвыкшие от солнечного света. Но боль скоро утихла, и он смог посмотреть вокруг себя.

Что это? Галлюцинация?

В какое это странное место его перенесли? Ему на глаза не попадается ни одного знакомого предмета. Набальзамированный, он усыпил себя в святилище богини, под сводами, оглашавшимися священными гимнами, и был живым замурован в своем драгоценном ящике, окруженный толпой верующих, — а пробудился один в узкой, темной яме из меди и дерева, в незнакомой и пустой комнате, обставленной странными предметами, форма которых приводила его в недоумение и назначение которых было ему совершенно незнакомо.

Передвигаясь по лаборатории, он случайно подошел к зеркалу, взглянул в него и увидел себя. Боже, в каком он виде! Похожий на труп! Однако, он узнал свои священные повязки, свои украшения, золото, камни, сиявшие на тиаре… В его взгляде светилась его душа, душа Сукрийяны, фанатического защитника своей религии, религии крови и смерти! А что значила его ужасная худоба! Он превосходно себя чувствовал, по — прежнему сильным (настолько было наэлектризовано его тело). Кровь правильно циркулировала в его жилах; пульс бился с равными промежутками, хотя и несколько учащенно. Он начал даже ощущать первые приступы голода.

Сукрийяна ближе посмотрел на себя и увидел, что его кожа около ушей и ноздрей обожжена. Воск, залеплявший ушные раковины, был растоплен. Теперь он понял, — не объясняя, впрочем, этого действием электричества, — почему при пробуждении чувствовал боль ожога.

Мало — помалу он начал отдавать себе отчет. Очевидно, случилось нечто неожиданное. И это нечто, непонятное для него, перенесло его сюда из святилища, где ему надлежало проснуться. Им овладела тоска при мысли, что испытание было исполнено не по всей строгости. Неужели он не будет верховным жрецом великой богини, хранителем ее сокровища?

Но где же он? В Индии? Почему же небо, которое он видит сквозь стекла, такое серое? Почему так холодно? До него долетает, впрочем, шум большого города. Он захотел взглянуть наружу, но лаборатория освещалась через окна, высоко отстоящие от пола, до которых он не мог достать.

Он заметил дверь в стене и нашел ее запертой. Затем он стал отворять ящики и шкафы, рыться по всем углам в поисках отгадки, указавшей бы ему, где он находится, искры света, могущей озарить тьму, в противном случае, он чувствовал, что его разум мог помрачиться.

Он нашел ворох бумаг, склянок, массу инструментов, приборов. Из одного шкафа он выгреб огромное количество небольших пакетиков с надписью, хватая их по столько, что они едва помещались в руках. Вдруг он задрожал от страха, прочтя надпись:

А он руками давил их!..

Он поражался, смотря на лампы, то вспыхивающие, то потухавшие, слыша звонки во всех углах комнаты, читая надписи на таблицах и картах, повешенных на высоте его глаз.

Внезапно он остановился, как бы пригвожденный к полу. Он надавил кнопку и около него раздался голос, выходивший, казалось, из полированного ящичка, закрытого в верхней своей части стеклом, через которое он увидел вращающийся медный цилиндр.

Он понимал слова, выходившие из этой неподвижной коробки! Слова произносились по — английски. С каким вниманием он вслушивался в этот удивительный голос!

А это был голос, раздававшийся из того фонографа, в который мистер Токсон продиктовал свое завещание.

Кто мог бы наблюдать эту сцену, тот увидел бы странное зрелище.

Сукрийяна с горящими глазами, дрожащими руками, нахмуренными бровями, слушал эти объясняющие все слова. И он все понял!

А! Его похитили из храма и перенесли за тысячи лье от Индии! Неверующий проник в страшную тайну, уехал, увозя с собой священный ящик и, замышляя новую профанацию, решил пробраться в святилище, в это святое место, о котором он, Сукрийяна, не осмеливался и думать без религиозного трепета! Он осквернит своим присутствием храм богини; он овладеет ее сокровищем, быть может низвергнет алтарь ее? А! В тысячу раз лучше испытать самые ужасные пытки, чем слышать о подобных осквернениях и не быть в состоянии помешать им!

Но разве боги допустят это? Кали, всемогущая посредница между людьми и высшим божеством, допустит ли она свершиться этому гнусному замыслу? Нет, без сомнения, нет! Раз боги пожелали, чтобы он пробудился по необъяснимой причине и узнал каким-то чудом о коварном плане неверных, — разве голос, выходящий из коробки, не чудо? — то служитель их, Сукрийяна, должен позаботиться о защите их, или, по меньшей мере, о мщении.

Он в Чикаго; он узнал маршрут похитителей священного ящика и, следовательно, должен броситься в погоню за ними! Но как? В этой одежде, без денег? Боги — пок — ровители помогут ему, — прежде же всего необходимо выйти из этого проклятого места.

Все двери заперты?!

Тогда на Сукрийяну напал припадок бешенства. Он бросился к бумагам доктора Токсона, разорвал и растоптал их. Переломал приборы и инструменты, перевернул шкафы и ящики и рассеял по полу золото и банковые билеты! Казалось, что им овладело безумие, конвульсивно потрясавшее все фибры его тела. Пол был покрыт клочками бумаги и битым стеклом. Мебель кабинета перевернута и поломана. Кресла и табуреты, бросаемые сильной рукой факира, летели по воздуху, ударялись о стены и обломками падали на ковер.

Вдруг он испустил крик радости: в своем неистовстве, он ударил креслом по кнопке, скрытой обоями, и этим отворил дверь, ведущую в прилегающий к лаборатории Токсона кабинет В этой комнате, вместе с носильным платьем, помещалось все необходимое для туалета. Кабинет одной дверью сообщался с черной лестницей, проходящей через все этажи гигантского дома, а другой, которую он только что отворил, с лабораторией доктора.

Это открытие внезапно прекратило гнев факира. Он понял, что немного размышления и терпения и он легко найдет средство выбраться из своей тюрьмы И он все еще дрожа, хотя и значительно успокоенный и перебирай в голове тысячу проектов мщения перешагнул порог лаборатории.

II

Благодаря успехам современной навигации, на переезде от Нью-Йорка до Ливерпуля нужно употребить не более пяти — шести дней, в особенности, если речь идет о «Лаконии», одном из самых быстрых пароходов Атлантического океана. Время плавания проходит быстро и незаметно чему не мало способствует комфортабельная обстановка атлантических пароходов. Светлые каюты, столовые на двести и более персон, залы для чтения и музыки, курительные комнаты и будуары делают похожими эти великолепные суда на плавающие отели, и никакое сравнение не будет более точным. Здесь танцуют, играют, флиртуют; дамы находят средство менять туалеты по три раза в сутки, а джентльмены наслаждаться баккара или игрой в poker.

К несчастью, мистер Токсон и его дочь выбрали неблагоприятный сезон для путешествия. Едва «Лакония» миновала статую Свободы, охраняющую вход в Гудзонов залив, как на море поднялся жесточайший шторм, продолжавшийся большую часть переезда.

Шторм не представляет сам по себе серьезной опасности для теперешних океанских гигантов. Их объемы и вес так значительны, что океан только истощается в напрасных усилиях причинить им вред. Однако, если «Лакония» и не боялась шторма, то оживление пассажиров пропало. Каждый заперся в своей каюте, избегая холодного ветра, не перестававшего дуть во все время шторма, и гололедицы, покрывшей мостики, снасти, перила, как бы слоем густого блестящего лака.

Время от времени можно было видеть немногих, более смелых пассажиров, или других, более нетерпеливых, пробирающихся к таблице, где ежедневно выставлялось количество пройденных миль, и к карте атлантического океана, на которой указывалось местонахождение судна, затерявшегося среди пустыни вод.

Нет ни балов, ни концертов, ни собраний на палубе первого этажа, на лестнице, ведущей в кают — кампанию. На вышеупомянутой палубе, меблированной длинной кушеткой и маленьким диванчиком и прилегающей с одной стороны к кабинету доктора, а с другой к каюте комиссара, — трансатлантическое высшее общество привыкло находиться около пяти часов, беспечно флиртуя. Но на этот раз она оставалась неизменно пустой.

Столовая всегда такая веселая и оживленная с ее лукулловскими обедами, на которых рекою текло французское шампанское, орошая солидные меню англо — американцев, — тоже почти пустовала. И причиной всего этого была морская болезнь, свирепствовавшая сверху и до низу «Лаконии», морская болезнь, которой не избежали на этот раз и привычные к морю путешественники. Только несколько счастливцев держались и аккуратно появлялись на звон колокола, приглашавшего к столу. Их можно было видеть, спокойных и решительных, на своих обычных местах за пустовавшем теперь столом, они отдавали должное искусству повара и отдавали должное дымящимся обильным блюдам, которые предлагал им метрдотель, бледный и едва ходивший, но все же исполнявший свои обязанности.

Легкий завтрак утром, более плотный в деся+ь часов, полдник в половине второго, обед в семь часов и вечером чай находили этих пассажиров на своих местах. Эти храбрецы, казалось, дали себе слово не пропускать ни одного из гастрономических сеансов, столько же обильных, сколько и разнообразных, которые администрация парохода давала, вероятно, для того, чтобы сократить время переезда. Из числа этих пассажиров, уменьшавшихся, впрочем, со дня на день, привлекали особенное внимание двое.

Один из них, постоянно углубленный в размышления, с солидной наружностью, с открытым лицом янки, обрамленным классической бородкой, был не кто иной, как наш старый знакомый, мистер Джосуа — Томас — Альба Токсон.

Очевидно, морской воздух увеличил аппетит достойного ученого и он отдавал должное пароходной кухне. Закуски, говядина, рыба (десерт тоже не забывался), блюда, приготовленные a la francaise — верх поваренного искусства, рагу из мяса и зелени a ramericaine, приправленном перцем, — все это не миновало ученого, накладывавшего себе тарелку, как Брилья — Саварен, евшего, как Гладстон, и пьющего, как отец Бассом.

Другой пассажир — духовное лицо, клерик, судя по костюму, обладал одной из самых удивительных физиономий. Его телосложения нельзя было разглядеть под редингтоном, плащом, пелеринками и наброшенными сверху пледами. Очевидно, это был очень зябкий субъект. Характерная подробность — его костлявые руки всегда были в перчатках, даже за столом он их не снимал. Во Франции на это бы взглянули, как на невоспитанность, но американцы слишком привыкли ко всякого рода эксцентричностям, чтобы подать клерику вид, что они заметили это. Что же касается головы, то на ней примечательными были только странно выдающиеся скулы. Глаза совершенно скрывались под большими очками с синими стеклами. На лоб, довольно низко, падали густые волосы и более проницательный наблюдатель заподозрил бы, что это не естественно, так они обрисовывали ровной линией лицо. Большая борода скрывала наполовину лицо. Наконец, черная шелковая повязка закрывала оба уха, как будто обладатель их страдал постоянной зубной болью.

Если клерик спускался в назначенный час в столовую к каждому столу с регулярностью пружины, то странно было видеть в нем такую воздержанность к еде: хорошо, если в течение обеда, он притрагивался к блюдам из овощей. Было ясно, что это убежденный вегетарианец — к мясу он не касался и, казалось, с ужасом взирал на вино и прочие спиртные напитки.

Он садился неподалеку от мистера Токсона и, казалось, внимательно наблюдал сквозь синие стекла своих очков за американским ученым, слишком занятым собой, чтобы заметить поведение клерика.

Но если мистер Токсон, рассеянный, как и все ученые, не остерегался действий своего соседа, то не так поступала Дебора.

С первого же дня молодая девушка заметила настойчивость, с которой странный клерик смотрел на нее и мистера Токсона, и так как настойчивость увеличивалась с каждым разом, то Дебора, спускаясь к столу, ощущала непонятное беспокойство от присутствия вегетарианца. Это было даже более, чем беспокойство, — почти отвращение.

Она несколько раз пыталась отвлечь от него свое внимание, убедить себя, что это обман чувств, но безуспешно: глаза клерика, взгляд которых она угадывала за стеклами его очков, преследовали ее.

Но было гораздо хуже встретить своего преследователя в коридоре, в который выходили каюты.

Однажды, открыв дверь к себе в каюту днем, она почувствовала, что ей стало жутко, когда заметила клерика посреди ее комнаты. Он стоял, повернувшись спиной к двери и устремив взоры на ящик, который мистер Токсон поместил на самой нижней из трех коек. Слыша, как вошла мисс Дебора, он обернулся, видимо, смущенный.

— Простите, я ошибся, сказал он, слегка задевая Дебору, отступившую, чтобы дать ему дорогу.

У него был небольшой иностранный акцент. Почему эти немногие и при том незначительные слова заставили вздрогнуть молодую девушку? Почему его прикосновение, едва ощутимое, повергло ее в невыразимый ужас?

Сначала Дебора хотела предупредить отца, но, подумав, решила ничего ему не говорить. Ей не хотелось тревожить и без того, как ей казалось, потрясенный мозг мистера Токсона.

Однако, так как она не имела мужества находиться за одним столом с клериком, то объявила своему отцу, что морская болезнь начинает действовать на нее так же, как и на других пассажиров, и под этим предлогом отказалась спускаться в столовую.

В первый же вечер, сидя в своей каюте перед чашкой чая, принесенного ей горничной, она просматривала список пассажиров, составленный и отпечатанный на превосходной бумаге администрацией парохода.

В этом списке было только одно имя, подходившее к клерику, и этим именем, без сомнения, обладал человек с черной шелковой повязкой.

Мистер Иеремия Скидэм, викарий Цинциннати.

Деборе не было знакомо это имя и она никогда не бывала в Цинциннати.

Кто же был этот незнакомец? И почему он так настойчиво преследовал ее и ее отца?

Все — таки с этих пор она избегала показываться не только в столовой, но даже на палубе в часы, — впрочем, довольно редкие, вследствие всеобщей морской болезни, — когда пассажиры имели обыкновение там гулять.

Она не хотела подвергать себя встрече с клериком и проводила целый день, запершись в своей каюте, прислушиваясь к завыванию ветра и раскатам грома, иногда вздрагивая, если яростные волны потрясали до самого основания судно, ударяясь с силой в борт и производя треск такелажа. Узкое окно, пропускавшее немного света в каюту, было весь день завинчено, потому что, в противном случае, через него в каюту устремились бы потоки воды.

И время при свете электрической лампы, медленно тянулось для мисс Деборы.

Впрочем у нее нашлось занятие, помогавшее коротать эти длинные часы.

Мужественная девушка везла с собой грамматику и элементарное руководство для изучения самого распространенного на юге Индии наречия тамул.

С того времени, как Пензоне указал ей на намерение мистера Токсона отправиться путешествовать в Индию, она купила эти книги, твердо намереваясь проштудировать их; и она продолжала свои занятия на борту «Лаконии».

Замечательно способная к изучению языков, как и большая часть ее соотечественников, она приобрела уже некоторые сведения из синтаксиса и превосходно произносила несколько фраз из разговорной речи.

Эта трудная работа была, возможно, совершенно излишней, потому что громадное число индусов бегло говорит по — английски, но не могла же она ожидать того или другого неожиданного случая, при котором она поздравила бы себя с тем, что проявила эту предосторожность?

Только вечером, в обеденное время, она рисковала выйти и подышать немного свежим воздухом. В это время верхняя палуба была всегда пуста.

Сильный ветер леденил ее лицо, волосы, выбившись из — под шпилек, покрывались инеем, однако она продолжала стоять, и иногда очень долго, как — бы смеясь над яростными порывами бури в своем плотном ватерпруфе.

Кроме того, она предпочитала не входить в каюту, если там дремал или просто отдыхал мистер Токсон; она избегала разговоров с отцом, настолько боялась выдать свои опасения.

Как страшны были волны в ту ночь, которую она провела на палубе судна, несшегося по разъяренной стихии! Огромная сирена на грот — мачте не переставала звучать своим унылым тоном. Казалось, что «Лакония», преследуемая неумолимым роком, взывала к небесам своим металлическим голосом, полным страдания и ужаса!

Наконец, буря стихла. Море стало по — прежнему спокойным. Пассажиры и экипаж могли свободно вздохнуть и надеяться, что легко пройдут то небольшое расстояние, которое отделяло их от Ливерпуля. Действительно, они находились всего в нескольких милях от юго — западных берегов Ирландии и, по всей вероятности, не замедлят увидеть землю.

Но одно происшествие, вначале казавшееся довольно незначительным, внезапно разразилоси и затянуло на некоторое время этот несчастливый переезд.

«Лакония» под постоянным действием бури понесла некоторые повреждения. Прежде всего заметили, что она не так, как обычно, слушается руля; вскоре открылась течь: в верхней точке прикрепления руля оказалась пробоина, на несколько дюймов ниже ватерлинии.

Повреждение было такого рода, что пароход, превосходно оснащенный, каким и была «Лакония», мог своими средствами поправить его и, следовательно, не было необходимости прибегать к буксировке, всегда затруднительной, нескольких встречных судов. Двух — трех часов было достаточно, чтобы поправить руль. Но так как наступила ночь, а для работ необходим был дневной свет, то решено было на следующий день приступить к починке парохода.

Отдали команду бросить якоря и зажечь условные огни. По приказанию капитана, была спущена за кормой, возможно ближе к рулю, маленькая шлюпка, чтобы на завтра, с самого раннего утра, не теряя ни минуты, водолазы парохода могли приступить к своей работе.

III

Настала ночь, и пассажиры, один за другим, спустились в свои каюты, чтобы отдохнуть спокойно хоть несколько часов после четырехдневной бессонницы. Экипаж тоже спустился в свое помещение. За судно, прочно укрепленное на якорях, опасаться было нечего и капитан, едва державшийся на ногах, мог тоже подумать о своем отдыхе. Вахтенных матросов было достаточно, чтобы следить за безопасностью парохода.

На палубе никого не было.

Только два матроса, освещенные светом фонаря, были заняты окончательным приготовлением воздушного насоса, помещающегося вверху лесницы, соединяющей шлюпку с ютом судна. Насос был превосходен в действии и сделает завтра свое дело, подавая воздух водолазам.

Двое механиков, с трубками в зубах, тщательно осматривали все части прибора.

— Все на своем месте, — сказал один из них, — остается только приделать трубку для передачи воздуха. Помоги — ка мне, Тит Джоэ!

Тит Джоэ, колосс с звероподобным видом, с зачерненными из ухарства зубами, поставил свой фонарь и помог товарищу приладить к аппарату длинную, сложенную кольцами, каучуковую трубку, другой конец которой прикреплялся к каске водолаза.

Окончив свою работу, они уже собирались спуститься к себе, как вдруг заметили человека, казалось, подслушивающего их.

Этим молчаливым слушателем был клерик, со странными действиями которого мы уже отчасти знакомы. Он был закутан в свой черный плащ, воротник которого он поднял, хотя температура заметно повысилась за последние двадцать четыре часа, — в синих очках и неизменных черных перчатках. Молчаливо стоя позади разболтавшихся механиков, он пронизывал их своми глазами.

— Кто идет? — окликнул его Тит Джоэ, подымая фонарь вровень с лицом незнакомца. — Бррр… — пробормотал он, — что за рожа!

— Извините, — сказал другой матрос, — можно узнать, чего желает ваша милость?

— Я желаю, — ответил мистер Иеремия Скидэм, — дать каждому из вас по тысяче долларов. Согласны ли вы их взять?

— Согласны ли мы! — воскликнул Тит Джоэ. Прибавьте еще немного и вы увидите нашу готовность получить денежки. Не правда ли, Кэннеди?

Матрос, названный Кэннеди, здоровый малый с хитрым лицом, со следами пьянства на нем, вместо ответа, испустил неопределенный звук, который, при желании, можно было принять за согласие.

Мистер Иеремия Скидэм пристально смотрел на них, как бы желая проникнуть им в душу. То, что он прочитал на их лицах, несмотря на темную ночь, было, без сомнения, утешительно для него, ибо он решительным тоном добавил:

— Вы получите свои две тысячи долларов, если согласитесь сделать то, что я прикажу, — дело, впрочем, очень простое и не представляющее, как вы сами увидите, никакого труда.

И как бы сговорясь, все придвинулись друг к другу, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса. Издали они представляли собой темную массу с плохо различаемыми ночью очертаниями.

— Видите, — начал мистер Иеремия, эту только что спущенную вами шлюпку? Так я прошу вас положить в нее пару весел и не смотреть, как я отправлюсь на ней прогуляться по морю.

— Плыть на шлюпке по морю! — вскричал Тит Джоэ. — Куда же вы хотите плыть?

— Это дело их милости, — живо возразил Кэннеди. — С того момента, как ваша милость заплатит, нас не будет касаться дело вашей милости. Я позволю себе только заметить вашей милости, что море еще не совсем спокойно и дует довольно свежий ветер. Ваша милость, без сомнения, будет править парусом, чего мы с Титом Джоэ не умеем.

— Уже сказано, ответил клерик, что я сяду в шлюпку один и поплыву один. Вы более ничего не имеет возразить?

Механики обменялись взглядом, пошептались, и Кэннеди сказал:

— Ладно, мы согласны. Ночь темная, и вахтенные вряд ли заметят шлюпку. А если завтра откроется пропажа лодки и ваше исчезновение, то нас это не касается, следовательно, и нашего участия в этом деле нельзя будет и заподозрить. Мы обмотаем вам весла пенькою, чтобы не было слышно плеска воды. А завтра подумают, что шлюпка, плохо привязанна, отвязалась под напором ветра и волн и была унесена в океан.

Потом заискивающим голосом прибавил:

— Пусть только ваша милость скажет нам, и мы с веслами проводим вашу милость до самой шлюпки. Мы в распоряжении вашей милости… лишь только получим две тысячи долларов.

— Хорошо, — произнес мистер Скидэм, — но я попрошу у вас еще одного.

Сказав это, он приблизился к обоим матросам, так что губами почти касался их ушей. И ежеминутно оглядываясь по сторонам, он шептал им нечто такое, что те слушали с немым изумлением.

— На это — нет, — сказал Тит Джоэ, когда клерик закончил. — Это слишком рискованно и мы не согласны. Не правда ли, Кэннеди?

В свою очередь, Кэннеди не удостоил даже ответом своего громадного товарища.

— То, что вы просите, может быть исполнено, — сказал он, обращаясь к мистеру Скидэму. — Но я только осмелюсь заметить вашей милости, что это дело другое, не касающееся первого, и весьма опасное для тех, кто, совершая его, рискует познакомиться с пеньковым галстуком и кому, следовательно, надо заплатить особо за подобный риск.

— Заплачу. Сколько вам нужно?

— Четыре тысячи долларов, не менее, — живо сказал Кэннеди, и видя, что Скидэм ничем не выражает своего удивления такой крупной цене, добавил:

— Каждому.

— Хорошо. Вы получите эту сумму. И, не откладывая в долгий ящик, Скидэм вынул из бумажника пачку банковых билетов и подал ее Кэннеди, который, в свою очередь, при свете фонаря Тита Джоэ, сосчитал их, потом снова пересчитал, и они исчезли в его бездомном кармане.

— Только вот в чем дело, — сказал он, — вы говорите, что джентльмен из первого класса крепко спит в своей каюте, но ведь у него есть дочь. Она тоже спит?

— Нет, возразил мистер Иеремия, в это время она постоянно выходит гулять на мостик. Да вот она, смотрите!

В эту минуту, действительно, мисс Дебора, вследствие установившейся привычки, вышла на палубу подышать свежим морским воздухом. Завернувшись в белую мантилью, она прошла, как дуновение ветерка.

Темнота не позволила ей заметить это достойное трио, занятое в этот момент ею.

Она прошла, тихонько посвистывая. Наверное, такая подробность удивит читателя, незнакомого с американскими обычаями, где искусство свистать пользуется особенной благосклонностью; даже в высшем обществе самые очаровательные молодые девушки практикуют это, восхитительно складывая свои прелестные губки.

Мисс Дебора насвистывала французскую песенку, услышанную от Пензоне.

Взойдя на мостик, она облокотилась на перила, смотря на волны, разбивающиеся у ее ног, подперев щеку своей нежной рукой.

— Время действовать, проговорил клерик.

— Дайте мне, по крайней мере, закурить трубку, проворчал Тит Джоэ, и вытащив из кармана трут, приготовился высечь огонь.

— Спрячь, — тихо сказал Кэннеди, — теперь не время курить, а то упустим благоприятный момент. И вырвал у него из рук трут. В ту же минуту мистер Иеремия протянул руку к огниву и схватил его.

— Хороший трут, — сказал он, осматривая его. — На сколько времени его хватит, если он будет гореть, не переставая?

— На час, ваша милость, — ответил Тит Джоэ.

— Дайте его мне, — решительным тоном сказал клерик, — вы за него получите доллар.

— Он к вашим услугам, произнес колосс, — пытаясь, но тщетно, воспроизвести на своем лице улыбку.

— Пойдем, — прервал их Кэннеди, — довольно болтать. Иди за мной, Джоэ, поищем, что нужно.

И обращаясь к мистеру Скидэму, он указал пальцем на Дебору и произнес:

— И… барышню?

— О, это, — произнес клерик зловещим голосом, — последнее дело. И его я беру на себя.

— Как вам угодно, равнодушным тоном сказал Кэннеди Вы ведь заплатили вперед. А быть может у вас любовные делишки…

Оба матроса, осторожно ступая, двинулись вперед и скоро скрылись на лестнице, ведущей в каюты, первого класса.

Едва они успели спуститься по лестнице, как мистер Скидэм бросился к другой ведущей в машинное отделение, находящееся в центре парохода.

Так как судно стояло на якорях, то обширное помещение, занятое машинами, было совершенно пусто. Несколько электрических лампочек, находясь на порядочном расстоянии одна от другой, плохо рассеивали окружающую темноту.

Клерик направился в помещение для отопления. Открыв тихонько дверь, он убедился, что оно также пусто. Тогда он подошел к висящему почти по средине помещения указателю скорости и приподнял циферблат, под которым оказалась небольшая медная коробочка, закрывавшая нижний конец стрелки указателя. Он открыл эту коробочку и сунул туда связку пакетиков которую он вытащил из кармана.

Между пакетиками он поместил конец трута Тита Джоэ зажег другой конец и вышел на палубу.

Ночь, казалось, стала еще темнее но мистер Иеремия, очевидно, обладал способностью тигров, пантер, ягуаров и прочих хищных животных ясно видеть и в темноте и с одного взгляда разглядеть, что мисс Дебора, по — прежнему стояла у перил, занятая своими мечтаниями.

В ту же минуту Кэннеди и Тит Джоэ в молчании вышли на палубу. Они несли на плечах длинный предмет, похожий на гроб и обернутый серым покрывалом.

— Вот он — сказал Тит Джоэ, когда они подошли к мистеру Скидэму. А джентльмен храпит, как свинья. Он ничего не слышал и даже не пошевелился.

— Хорошо, проговорил клерик, привяжите покрепче лестницу и спустите это в шлюпку вместе с веслами.

Матросы повиновались.

Когда они исполнили все как следует, мистер Скидэм, взойдя на мостик, стал тихо подходить к Деборе. Не доходя до нее нескольких шагов, он лег на палубу и без шума пополз.

Его длинное тело двигалось по доскам; он полз как бы короткими прыжками, производя шуму не более, чем змея, пресмыкаясь в высокой и густой траве.

Подползя к молодой девушке, он прыгнул на нее и, прежде чем та успела испустить хоть один крик, всунул ей в рот черный шелковый платок вместо кляпа.

Потом, с легкостью и силой, которой нельзя было ожидать от человека, с виду такого пожилого, он поднял молодую девушку на руки и понес к корме, где стояли его соучастники.

Веревочная лестница с деревянными ступеньками, крепко была привязана к борту. Мистер Иеремия в одно мгновенье спустился по этой лестнице, обремененный своею ношей, которую и положил на дно лодки.

Отвязав затем канат и схватив весла, он быстро поплыл в непроглядную тьму!

— Счастливой дороги! — пробормотал Тит Джоэ и, обращаясь к Кэннеди, добавил:

— Что за странный клерик!

Прошло три четверти часа. Шлюпка под сильными ударами весел все более и более удалялась от парохода.

Вдруг яркий свет озарил дремавший океан.

Потом раздался ужасный взрыв… и «Лакония» взлетела на воздух!

IV

Когда до мистера Скидэма донесся грохот от взлетевшего на воздух парохода, то на губах его появилась улыбка удовлетворенного самолюбия. Его нисколько не смущало совершенное преступление, напротив, он хладнокровно смотрел на покрывавшие океан обломки «Лаконии», хотя по временам в его глазах загоралась неукротимая ненависть, в особенности, когда он смотрел на черневший на дне шлюпки силуэт мисс Деборы, склонившей свою головку на лаковый ящик.

Молодая девушка потеряла сознание на руках своего похитителя, но теперь, мало по малу, стала приходить в себя. Она тихонько приподнялась на локте, и ее широко раскрытые глаза выражали полное недоумение. Она находилась в этой хрупкой лодочке, качающейся на волнах пустынного океана: слабый свет начинающейся зари освещал клерика, стоявшего у руля, неподвижного и мрачного в своем черном плаще.

Мисс Дебора сделала невероятное усилие, чтобы побороть свой страх. Она отбросила в сторону шелковый платок, закрывавший ей рот и, поднявшись, посмотрела вокруг себя. Она сразу увидела, что шлюпка, гонимая сильным течением, быстро несется к скалистому берегу, усеянному торчащими из воды камнями. Что же касается ее таинственного спутника, то он по — прежнему молча, и неподвижно, стоял на корме, продолжая направлять шлюпку по течению волн, несущих ее к берегу, только на его тонких губах змеилась улыбка торжества при взгляде на свою жертву.

— Отец, папа, ко мне, помогите! — было первым криком Деборы. — Отец, где вы?!

Клерик, не говоря ни слова, протянул руку и пальцем указал на океан.

— Отец! Погиб! Погиб навсегда! Но этого не может быть! Спасите его, молю вас, хотя бы из жалости…

Но видя презрительное молчание клерика, молодая девушка сразу вспомнила свое похищение. Она узнала Иеремию Скидэма. Она увидела себя во власти ужасного существа, так настойчиво преследовавшего ее с самого начала переезда… С ее губ сорвалось невольное восклицание:

— Но кто же вы? И что вы от меня хотите?

— Вы это сейчас узнаете, — произнес, наконец, незнакомец грубым тоном. — И после небольшого молчания продолжал:

— Вы меня считаете американцем и служителем вашего Бога. Я же ни тот, ни другой. Боги, которым я служу, гораздо могущественнее вашего. Имя мое Сукрийяна и я служу Кали, богини смерти!

Дебора подняла голову и с выражением удивления смотрела на непроницаемое лицо своего похитителя. Имя, только что произнесенное им, это проклятое имя, было слишком хорошо знакомо ей. Значит, все это правда, слова ее отца не результат расстроенного воображения? Факир, которого она видела в Чикаго, на самом деле только спал в лаковом ящике. И он проснулся! Но когда, как? По какому чуду?

И как бы отвечая на ее мысли, Сукрийяна начал говорить отрывистыми фразами. Он рассказал свою фантастическую одиссею, как внезапно разбуженный в Чикаго, в лаборатории Токсона, неизвестной ему, но без сомнения, магической силой, он по какому-то чуду услышал завещание ученого, из которого узнал о своей судьбе. Он рассказал, как присвоил платье и доллары мистера Токсона, как он ориентировался в большом городе и, наконец, одевшись клериком, вовремя прибыл в Нью-Йорк, чтобы занять место тоже на «Лаконии».

От его рассказа мисс Деборой овладел страх, увеличивающийся с каждой минутой. Однако, пересилив себя, она дрожащим голосом спросила:

— Но что же, наконец, вы намереваетесь сделать со мной?

— Святилище богини Кали осквернено твоими соотечественниками. Сива ждет отмщения. Я уже принес в жертву твоего отца и всех находящихся на «Лаконии» неверных. Но этого все — таки мало. Чтобы искупление было полным, нужно самую чистую жертву принести божеству по нашим обрядам. Этой жертвой будешь ты: твоя бледная, чуждая нам кровь, смягчит гнев наших богов!

Глаза индуса метали молнии, на лице его, сделавшемся отвратительным, была написана ярость и казалось, что он уже хочет своими длинными скелетообразными руками тащить добычу на смерть.

Дебора была одна, без всякой возможной помощи, и она быстро решилась: лучше покончить с собой сейчас же, чем подвергнуться позднее страшной участи. Одним прыжком она поднялась, протянула вперед руки и приготовилась броситься в воду.

— Папа, вскричала она, я иду к вам!..

Но Дебора не окончила этой фразы: сильная рука оттащила ее; тщетно она боролась, напрягая все свои силы — страшный враг душил ее, прижимая к своей трепетавшей груди. Она чувствовала на волосах его порывистое дыхание… Шлюпка, лишенная руля, страшно качалась, черпая бортами, поднявшееся волнение грозило затопить ее. Сукрийяна увидел опасность. Держа одной рукой совершенно растерявшуюся девушку, другой пытался поднять крышку ящика, чтобы заключить в него Дебору.

Внезапно, он испустил крик изумления и бешенства.

От внутреннего давления тяжелая крышка как бы сама собой неожиданно открылась — и из ящика поднялся человек. Два сильных удара кулаком обрушились на череп индуса, оглушили его, и он, выпустя молодую девушку, покатился на дно шлюпки.

Освобожденная мисс Дебора испустила крик радостного удивления:

— Эдгар! Кузен!

Но Пензоне, — так как это был он, — не отвечал. Не давая времени факиру прийти в себя, он схватил его и, подняв, вровень с головой, как какой-нибудь тюк, далеко бросил в волны.

Едва море поглотило тело Сукрийяны, как Пензоне уже сидел на веслах и сильно греб. Двумя взмахами он направил шлюпку по течению волн. Опасность миновала, но все — таки положение было не из хороших. Беловатая линия прибоя волн обрисовывала обрывистый берег, к которому течение несло шлюпку. Это были рифы, покрытые морской пеной, выступавшие стеной между твердой землей и хрупкой лодочкой. Достигнет ли она суши, прежде чем без риска пройдет через эти рассеянные щедрой рукой природы скалы?

Мисс Дебора, недоумевающая и вместе с тем радостная, настойчиво допрашивала кузена.

— Вы, — говорила она, — вы здесь? Каким образом? Да вы ли это?

— Я самолично, кузина, к вашим услугам, как видите, — отвечал храбрый юноша. — К счастью, я проснулся вовремя, чтобы вырвать вас из когтей этой старой обезьяны. Но кто же мог предположить, что он возвратится из другого мира, откуда никто не приходит, и что вся эта история с факиром и его летаргическим сном, есть чистейшая правда?

— Дорогой Эдгар, — возразила Дебора, — я вам обязана жизнью. Благодарю вас, дайте мне пожать вашу руку. — Если вы ничего не имеет против, кузина Дебби, я предпочел бы просто поцеловать вас в обе щеки, как это делают у нас в Нормандии.

— От всего, сердца, — сказала она и подставила свои побледневшие щечки, на которых молодой человек запечатлел два крепких поцелуя. Но Дебора, вспомнив об отце, начала плакать и, рыдая, склонилась на плечо кузена.

— Бедная Дебби!.. Я понимаю вас!.. Я все слышал, — тихо произнес Эдгар, — сам сильно растроганный. — Я любил вашего отца, как родного. Если хотите, будьте моей сестрой и мы никогда более не расстанемся…

Она отвечала только рыданием; однако, несколько утешенная этими простыми словами и уступая вполне естественному любопытству, стала снова расспрашивать Пензоне. Странное объяснение, услышанное ею от факира во время их быстрого и краткого разговора, позволило ей без труда догадаться о смелом поступке своего кузена, не хотевшего присутствовать при их отъезде. Но каким образом он, решившись с таким риском следовать за ней, мог пробыть целую неделю в этом узком гробу? Каким образом он вышел именно в тот момент, когда она почти погибала в руках чудовища, хотевшего принести ее в жертву своему божеству? Пензоне, работая веслами, быстро рассказывал ей свои приключения. Он сказал ей, как ему пришла мысль, чтобы не выходить из своей добровольной тюрьмы, взять с собой порядочное количество химических продуктов, в изобилии находящихся в лаборатории дяди, как то: питательные лепешки с некоторой дозой изобретенного доктором Токсоном наркотического вещества. Благодаря именно этому последнему препарату он мог на все время переезда погрузиться в летаргический сон, как раз подходящий к его планам.

— Но, — спросила молодая девушка, — как же вы проснулись? Проснулись на исходе только шестого дня?

— Чтобы иметь шести — семидневный сон, ответил Пензоне, — я разделил дозу приема. Часа два назад мой сон само собой стал понемногу рассеиваться. Ко мне возвращалось сознание. Мысли были еще не ясны, и я сначала испытывал жестокий ужас. Я стал считать себя заживо погребенным! Но скоро возвратилось полное сознание, и я успокоил свои смешные опасения. Моя лаковая тюрьма качалась странным образом. Более свежий воздух доходил до меня через отверстия в ящике. Я сделал усилие выйти из своей онемелости, — напрасное старание! Я был еще парализован принятым наркотиком. Я слышал все, что происходило вокруг меня, шум моря и ветра, ваши отчаянные вопли, угрозы Сукрийяны… Я понимал, я догадывался обо всем: о пробуждении факира, гибели парохода, — и не мог сделать ни малейшего движения, ни крикнуть… Это было ужасно!..

— Слушайте!.. — внезапно прервала его Дебора, вы ничего не слышите, Эдгар? Крик о помощи…

— Крик чайки, должно быть, ответил — Пензоне.

Но, вглядываясь в волнующуюся поверхность моря, молодая девушка заметила, что по направлению к шлюпке волны несут обломки разбитого парохода. — Смотрите же, Эдгар, — сказала она после некоторого молчания, — не видите ли вы человека, цепляющегося за этот плывущий предмет? Это, без сомнения, один из пассажиров бедной «Лаконии». Быть может, мой отец…

И луч надежды заблистал в ее глазах, жадно устремленных на волны. Обломок мачты, несомый капризными волнами, то всплывал, то скрывался, но с каждой секундой очертания его становились все яснее, и уже Пензоне быстро греб к нему навстречу. Прошло несколько томительных минут. Лихорадочным жестом мисс Дебора указывала своему кузену направление и, свесившись за борт, казалось, хотела в своем горячем желании, сократить расстояние. Вдруг она испустила радостный крик:

— Отец, отец! Эдгар, скорее, скорее!

Не оборачиваясь, чтобы удостовериться, не поддалась ли кузина иллюзии, Пензоне сделал нечеловеческое усилие над своей мускулатурой, которую, к счастью, не слишком ослабил продолжительный пост.

— Папа, мужайтесь, мы здесь! — кричала Дебора.

Легкое суденышко летело по гребням волн. Через несколько смертельно долгих минут оно коснулось обломка мачты, и Пензоне сложил весла. Перевесившись за борт, он схватил почти безжизненное тело и втащил его в шлюпку.

Мистер Токсон (это был он) скоро пришел в себя под поцелуями дочери и искуссным массажем племянника. Пусть читатель представит себе какое он испытывал волнение! Но его радость скоро омрачилась при виде Пензоне. Он сначала остолбенел, а затем потребовал точного объяснения, что и должен был исполнить немного сконфуженный лаборант Узнав, между прочим, что Пензоне бросил в море Иеремию Скидэма или точнее Сукрийяну проснувшегося от семилетнего сна, Токсон был совершенно уничтожен. Смерть факира делала невозможным осуществление его грандиозных проектов. Один Сукрийяна знает как вызвать каталептический сон, вернейшее подобие смерти. И в этом ему, Токсону, не поможет никакая наука. Однако, несмотря на сильное желание пожурить своего непослушного племянника, он понимал, что только благодаря его непослушанию, Пензоне спас жизнь его дочери и его самого, и волей — неволей сдержал выражение своего недовольства. Было только одно неясно, вдаже для Пензоне: каким образом Сукрийяна мог проснуться в Чикаго, один, без всякой помощи со стороны нирванистов? Вот чего никто не мог понять. Эту загадку факир унес с собой в холодную бездну океана. По мере того, как мистер Токсон приходил в себя его idee fixe, о которой он было забыл в борьбе с морскими волнами, по воле которых носился его обломок мачты, мало — по — малу снова начинала преобладать в его упрямом мозгу. В момент крушения «Лаконии», разбуженный страшным толчком и громом взрыва, он едва успел набросить на себя платье и выскочить на палубу, сплошь занятую обезумевшими пассажирами. С отчаянием оглядывал он толпу и не видел в ней своей дочери. Он искал ее, звал, перебегая с одного конца палубы на другой быстро погружавшегося в волны парохода. В первый момент он скрылся под водой, потом через несколько секунд показался на поверхности и увидел недалеко от себя качающийся обломок мачты. Инстинкт самосохранения подсказал ему, как поступить в данном случае, и он с отчаянием уцепился за дерево. Затем он смутно помнил, как его кто-то вытаскивал из воды, видел, как в тумане, дочь, племянника. У него почти не осталось никакого воспоминания о прошедшей драме, — одна мысль занимала его: снова начать и довести до конца свое отчаянное предприятие.

Что ж? Если потерян факир, то найден лаковый ящик, незначительная, положим, вещь и не заменяющая гибель Сукрийяны. Оставался только пергамент, перевод которого послужил причиной стольких бедствий.

Мистер Токсон, думая об этом документе, лихорадочным жестом сунул руку в боковой карман сюртука, с которого все еще струились потоки соленой воды. И, о, счастье! Папирус оказался на месте! Только продолжительная ванна, которую пришлось принять этому тонкому листу, естественно, размягчила его. Доктор, осторожно вытащив его из кармана, развернул, чтобы просушить на солнце.

Между тем день уже давно начался. Солнце косыми лучами озаряло шлюпку и посылало ослепительный свет на все более и более приближающуюся линию прибоя.

— Но где же мы находимся? — Не без беспокойства спросил Пензоне. И к какому берегу приближаемся?

— Это берег Ирландии, — ответил Токсон, — ив этих широтах, смежных с проливом Св. Георгия, он усеян скалами, делающими доступ к нему почти невозможным и, кроме того, он совсем не населен. Сукрийяна, очевидно, знал об этом и, без сомнения, надеялся воспользоваться этим, чтобы безнаказанно продолжать свое путешествие, назвавшись одним из потерпевших крушение «Леконии» и совершив на море убийство, которое замышлял.

— Дело в том, — заметил Пензоне, — что нам трудно будет высадиться.

— Однако, — сказал доктор, — попытаемся пристать к берегу, где мы тотчас же найдем средства продолжать без новых задержек путешествие в Индостан. При этих словах, доказывавших непреклонное решение ученого, Дебора обменялась с кузеном безнадежным взглядом. На несколько минут воцарилось тягостное молчание. Наконец, Пензоне решился высказать несколько робких замечаний, и уже раскрыл рот, чтобы заговорить, как вдруг Дебора испустила крик удивления.

— Как странно! Посмотрите, папа. — И пальцем указывала на развернутый на солнце папирус, уже почти высохший под его лучами.

— Что ты хочешь сказать? — заметил Токсон. — А! Пергамент покрылся буквами…

— В самом деле! — вскричал Эдгар, в то же время направляя шлюпку по приказанию дяди к высоко торчащей скале, о которую с шумом ударялись волны и рассыпались миллионами брызг, блиставших на солнце всеми цветами радуги.

— Тогда это объясняется, — воскликнул Токсон, — действием тепла после вымачивания в растворе хлористого натрия, который только один мог проявить написанное симпатическими чернилами. Вот простой химический реактив, подействовать которым я и не догадался!.. Видите, продолжал он с радостью в голосе, буквы теперь совершенно ясны: написанное принадлежит тоже наречию пали, как и остальное, и я, наконец, узнаю… Наклонившись над папирусом, он пожирал его глазами: все его умственные способности сосредоточились на таинственном тексте. Невольно, заинтересованные молодые люди молчали в ожидании, когда ученый окончит свой трудный перевод. Наконец, мистер Токсон поднял голову. Лицо его сияло счастьем от удачного открытия. Он не сожалел теперь о перенесенных страшных испытаниях, потому что был обязан им тем, что наконец-то узнал то, чего много раз тщетно добивался. Держа в одной руке пергамент и ведя пальцем другой по строчкам, только что так неожиданно появившимся, мистер Токсон начал переводить громким голосом: В двенадцать часов, с молитвами, мое иссохшее тело должно быть освобождено от повязок, облегающих его, и при священных гимнах верующих. Дурга, богиня любви, и Вишну — Утешитель, дохнут своим разумом на меня. Да, я оживу! И сок божественного лотоса, содержащийся в нефритовом флаконе, охраняемом твоим именем, о Парвати, царица Прекрасного, у подножья твоей святой статуи, нальется моей рукой в чашу из слоновой кости. Счастлив избранник, который, опорожнив ее, займет мое местов этой могиле, на этом пороге к Истине. Едва ученый медленно перевел последние слова, как страшный удар сбил с ног всех троих пассажиров шлюпки. Предоставленная самой себе на несколько минут вследствие рассеянности Пензоне, шлюпка была принесена течением в самую средину бурунов и с размаху налетела на острую скалу Волны обдавали несчастных пеной, водорослями и песком, оглушая и ослепляя их, а между тем, шлюпка, прежде чем они успели подняться, пробитая в нескольких местах, быстро погружалась в пучину…

А солнце продолжало сиять на ясном небе, освещая это ужасное зрелище.

Они вместе испустили раздирающий душу крик, на который океан ответил своим прибоем о злополучные скалы!

I

Западная часть Индостана, известная под названием Малабарского берега, окаймлена длинною цепью гор различной высоты, простирающихся от мыса Акморина до Мейвора и Буделькунда и примыкающих к первым отрогам Гималайского хребта. На своем, почти восьмисотмильном протяжении, горы эти носят разные названия: наиболее известные из них Западные и Восточные Гатесы, которые впоследствии на раз встретятся в нашем рассказе.

В двадцати милях от Бангалура и недалеко от Майсура находится небольшой городок Ниджигул, лежащий в суровой и скалистой местности, отмываемой с юга рекою Кавери, а с севера Пеннаиром, притоком Кришны. Окружающие Майсурийркую равнину горы, покрыты густыми, девственными лесами; они круты, скалисты и имеют весьма мало проходов, да и те немногие, по большей части трудно доступны.

В этих горных, ущельях и лесах обитают, во — первых всевозможные дикие звери — гроза окрестных жителей во — вторых, индусы запрещенных каст, преследуемых законом. Именно в этих дебрях и укрываются туги, поклонники богини Кали, которой они приносят свои отвратительные жертвы.

Густой, девственный лес, начинающийся почти у самых ворот Ниджигула, переплетенный лианами и кишащий, как и все леса Индии, змеями и пантерами, внушал суеверный страх индусам на двадцать лье вокруг. Об этом лесе ходило много различных легенд. Так, например, рассказывали, что не одни звери населяют его, а что там живет ракхаза, блуждающая по ночам в местах, проклятых Сивою, в постоянных поисках своих будущих жертв. Мохнатые крылья ракхазы — вампира задевают лицо путников, застигнутых ночью под зелеными сводами деревьев, его жадные губы присасываются к виску жертвы и пьют ее кровь раздирая в то же время своими когтями тело несчастного Поэтому индусы не только боятся приблизиться к опушке страшного леса, но и обращать к нему свои взоры они страшатся даже думать о нем.

Тем не менее Ниджигул, как важный торговый центр в этих мало населенных широтах, временами привлекает огромное количество народа Так и 30–го апреля 1895 года под своды единственного в городе бенгало [Бенгало (bungalow) — называется в Индии загородный дом, а также и постоялый двор без конца стекались утомленные путники.

Ниджигулский бенгало, как и большая часть построек такого рода, представлял из себя одноэтажное строение, в виде прямоугольника, окруженное верандой или колоннадой из массивных столбов, сплошь заросших вьюнком и его пурпуровыми цветками и другими вьющимися растениями, скрывающими за собой ослепительную белизну колонн. В промежутках междустолбами висели циновки из плетеной соломы вместо штор, защищающих пространство между сводами от палящих лучей солнца. Под защитой этих циновок более знатные из остановившихся в бенгало путешественников, могли сесть в самое жаркое время дня и поджидать наступления сумерек, чтобы, отдохнув, вдоволь насладиться прогулкой, не боясь солнечных лучей, ослабленных уже близостью вечерней прохлады.

Было около девяти часов утра, и день обещал быть удушливым, поэтому в бенгало не ждали более путешественников, потому что те, кого дела призывали в Ниджигул, поспешили в него еще задолго до наступления палящего зноя.

За циновками веранды, на земле, уже спало порядочное количество райоте (крестьян) в своих белоснежных одеждах, образуя местами живописные группы по своему разнообразному костюму и по расположению фигур.

Здесь нахожу не лишним сказать несколько слов о земельной собственности в Индии. Земля там принадлежит раджам, которые раздают ее для обработки райоте, т. е. земледельцам, которыми и платится в казну оброк. Иногда раджа, в награду за службу, дарит участок земли, обрабатываемый сотней, двумя тысячью или несколькими тысячами райоте. Тогда оброк платится уже не райоте, а собственником участка в пользу которого поступает все лишнее, что остается от уплаты оборока. Однако райоте не прикреплены к земле, не крепостные люди: они только бессрочные арендаторы и могут, если найдут удобным, всегда отказаться от своих участков.

Но вернемся к оставленным на веранде нашим райоте. Место, занимаемое ими в бенгало, показывало, что они принадлежат к категории браминов и кшатриев, отличающихся священными шнурками, приколотыми к левому плечу и которых у браминов было четыре, а у кшатриев — три.

Только члены двух или трех главных каст осмелились бы расположиться под портиком, т. е. на самом почетном месте. И, кроме того, по обычаю своей касты, брамины позаботились поместиться на расстоянии не менее трех шагов от кшатриев и везиев, людей высшей касты. Что касается людей вне каст, то они разместились за оградой бенгало, согласно обычаям между ними и браминами необходимо было расстояние не менее тридцати четырех шагов, — под обширным навесом, очень грязным, между прочим, и примыкающим к конюшням. Там шумела толпа нищих, бродяг, «негодная дрянь», как называли их брамины. Это были парии, легко отличимые по своим грязным лохмотьям, по холстинной тряпке на голове вместо тюрбана, едва защищающей темя от палящего солнца и узлом завязанной под подбородком. Среди парий были чендалы, существа еще более жалкие, исполняющие в городах самые грязные работы. Для этих отверженных не существует никакого закона. Их можно бить и убивать без всякой ответственности, даже без будущих упреков совести, потому что бесчестие, лежащее на них, не кончается вместе с жизнью: для них не существует погребения и «их кладбище, — говорят священные книги, — в желудке шакала». Небольшое число горных индусов, почти совершенных дикарей, одетых в звериные шкуры, с удивительно курчавыми волосами, без всякого головного убора, составляли вместе с париями и чендалами эту, расположившуюся под навесом, толпу.

Между привилегированными индусами, находившимися на веранде, произошло большое волнение, когда они увидели, что какой-то нищий, принадлежащий, очевидно, к париям, приготовился весьма непринужденно перешагнуть порог бенгало.

Этот пария мог бы смело позировать перед фотографом в качестве одного из тех истощенных страшным голодом индусов, на которых нельзя смотреть без содрогания.

Тощий, как скелет, на длинных ногах с выдающимися вперед коленными чашечками, он вместо всякой одежды имел грязную тряпку, повязанную на обтянутых кожею бедрах.

Он пришел утром с толпою пилигримов, таких же тощих и в таких же лохмотьях, как и он, совершающих свои длинные переходы с чашками в руках и, вместо всякого багажа, с небольшим медным кувшином, в который они набирают воду для питья. Но вместо того, чтобы удалиться со своими товарищами по дороге под вышеописанный навес, где уже отдыхали пришлые парии, нищие, очевидно, хотел освежиться под фонтаном хрустальной воды, бьющим при самом входе в бенгало, что и послужило поводом к волнению, так как парии, как прокаженные, не имеют права марать своим нечистым прикосновением воды общего фонтана.

И вдруг, не заботясь о недовольстве, которое возникло при виде такого поступка среди людей привилегированного сословия, он осмелился пройти установленное расстояние в тридцать четыре шага и проскользнуть под портик, занятий браминами и кшатриями.

Это уже было слишком. Раздались яростные протесты. Несколько сидевших индусов вскочило со своих мест и бросилось на нечестивца с поднятыми палками. Другие жестоко ругали его, и поднялся такой шум, отчего сам китмудгар показался в дверях.

Китмудгар, или хозяин бенгало, был здоровый малый, геркулесового сложения, с хитрым и, вместе с тем, жестоким выражением лица. В нескольких словах ему объяснили все, и он, повернув к нищему свое, горевшее гневом, лицо, сказал:

— Собака, по какому праву ты оставил свою подстилку и пришел нарушать сон тех, на кого ты даже не смеешь смотреть?

— Потому что я хочу войти в бенгало, — просто ответил пария.

— Что тебе там нужно?

— Мне нужно видеть одного человека…

— Кто этот человек?

— Это ты…

— Я» — сказал китмудгар с презрением и, нахмурив брови, он замахнулся, чтобы ударить парию, как вдруг тот, не обращая внимания на угрозу, быстро приблизился к китмудгару и шепнул ему на ухо священные слова:

— Анкайяль Каннамайя! Эти два слова, шепотом произнесенные парией, произвели на китмудгара магическое действие. Выражение лица его мгновенно изменилось, и, опустив поднятую руку, он наклонился к нищему.

— Откуда ты идешь? — прошептал он ему на ухо.

— Из Нирваны, — ответил пария.

— Куда ты идешь?

— В Нирвану.

— Что ты хочешь от меня?

— Сейчас ничего. Но я хочу, чтобы вечером ты доставил мне средство достигнуть святилища Кали, богини видимого и невидимого.

— Все будет, как ты хочешь.

И, повернувшись к толпе еще раздраженных индусов, он громко сказал:

— Оставьте этого человека в мире. В нем живет дух Ганеса — он сумасшедший и не достоин вашего гнева: он и так наказан богами.

Раздражение не улеглось при этих словах, а, напротив, шум увеличился. Одним взглядом китмудгар окинул толпу и прошептал на ухо парии:

— Чтобы совершенно успокоить их, тебе нужно показать свое искусство. Ты должен владеть тайнами учения гуссаинов, потому что ты сам гуссаин, как я вижу по твоим четкам.

Гуссаинами называются нищенствующие монахи, полускоморохи, полуколдуны, исходившие всю Индию вдоль и поперек, и занимающиеся при случае жонглерством, достойным самых искуссных фокусников и последователей черной магии.

— Когда они заснут, — продолжал китмудгар, — ты найдешь меня в задней комнате и скажешь все, что ты желаешь, прежде чем отправиться в дорогу. Прощай.

И он удалился, обменявшись во второй раз со странным пришельцем таинственными словами:

— Анкайяль Каннамайя.

Китмудгар дал хороший совет парии. Население Индостана чувствует безумную страсть ко всякого рода жонглерству и фокусам, в которых так искуссны факиры.

Пария, не теряя ни секунды, принялся приводить совет в исполнение. С проворством обезьяны он разостлал на утоптанной земле, вместо ковра, часть своего рубища, вытащил из — за пояса две тростниковые палочки, просверленные несколькими отверстиями, что делало их похожими на свирель, а также и другие инструменты и симметрично разложил их на земле у своих ног.

Лишь только толпа увидела эти знакомые каждому приготовления, настроение ее быстро изменилось. Шепот удовольствия прошел по всем группам. Ближайшие индусы почтительно расступились и образовали вокруг него круг; все внимательно и напряженно смотрели на парию и в их глазах светилось любопытство.

— Это гуссаин, — говорили, теснясь, индусы, — он сейчас начнет свои фокусы.

Пилигрим — пария начал жонглировать несколькими медными шарами, но вскоре перешел к более трудному.

Он разбивал свежие яйца и вынимал из них то мелкие монеты, то зерна хлеба, четки и даже маленьких трепещущих змеек, выползавших из яйца в белке и желтке, как будто они там пробыли долгое время.

После этого он взял зерно, посадил его в землю маленького горшка, бормоча какие-то заклинания. Через несколько минут зерно дало росток, и на глазах у зрителей вырос стебель и покрылся листочками, а еще через минуту все увидели, как стебель превратился в целое растение, высотою более фута.

Толпа, затаив дыхание, следила за движениями Парии, и лишь изредка у кого-то вырывалось восклицание удивления. Мнение о парии — нищем совершенно переменилось. Очевидно, это был гуссаин, магик первой степени. Как же раньше никто не заметил невероятной худобы его тела, свидетельствующей о суровом аскетизме и умерщвлении плоти, широких белых полос, проведенных известью по лбу, носу, вдоль рук и шеи?

Но скоро удивление сменилось энтузиазмом, когда все увидели, что гуссаин поднялся, пошел и взял стоявшую в углу двора маленькую узкую корзинку, которую до сих пор никто не замечал, и поставил ее перед собою. Корзина еще не была открыта, как все отгадали, что находится в ней. Там были cobras capellos, страшные змеи, укус которых смертелен и которых только самые искуссные из гуссаинов умеют приручать и очаровывать.

Взяв корзину, пария позаботился сорвать с одного из столбов, окружавших веранду и покрытых вьющимися растениями, горсть зеленых листьев того самого растения, которое, по установившемуся мнению у очарователей змей, обладает странною способностью делать неуязвимым каждого, умеющего этим пользоваться.

Обезопасив себя таким образом, пария открыл корзину, из которой тотчас же показались отвратительные черные головы. Одни высовывали свои раздвоенные языки, другие страшно шипели.

Пария начал водить по воздуху, вокруг высунутых змеиных голов, стеблями сорванного растения, которыми он заранее запасся. Он проводил широкими листьями вдоль, то и дело извивающихся, их чешуйчатых кольцеобразных тел.

Когда змеи, обессиленные этими, как бы гипнотическими, пассами, вылезли из корзины на импровизированный ковер, он схватил свою двойную дудку — свирель и принялся наигрывать странную мелодию, в высшей степени заунывную и монотонную.

Змеи, казалось, были очарованы этой варварской музыкой.

Они перестали извиваться по земле и, неподвижные, вытянулись наполовину перед артистом, стоя с поднятой головой, с устремленным в одну точку взором.

Тогда пария бросил свой инструмент и смело схватил одну из змей. Он заставлял ее скользить у него между руками, проводил ногтями по ее длинному телу, обвивал ее себе вокруг шеи и рук, кусал ей хвост и даже язык и брал в рот их черную плоскую голову.

Это обычные приемы индийских жонглеров, по крайней мере, самых искуссных. Пусть думают, что он делает этих пресмыкающихся безвредными, вырывая им ядовитые клыки. На самом же деле, они только изучают с удивительной тщательностью их характер и привычки. Они знают, с какой медлительностью и робостью движутся змеи, в особенности во время процесса пищеварения; они также знают, как можно легко загипнотизировать змей. Следовательно, безрассудная смелостьзаклинателей змей останется такой лишь с виду, потому что в действительности всякое движение рассчитано и проделано логически правильно.

Но низшее население Индостана не знает о таких простых вещах, с помощью которых достигаются такие поразительные результаты. Народ не знает не только об удивительной ловкости очарователей змей, но даже о средствах, к которым те прибегают, чтобы сделать себя неуязвимыми для страшных пресмыкающихся. Поэтому, в толпе раздался вздох облегчения, когда пария, после всего того, что мы только что описали, полагая, без сомнения, что представление достаточно затянулось, бросил змей на землю и по очереди стал их запихивать обратно в камышовую корзинку. Хотя гус — саин и не просил ничего, на него посыпался целый дождь мелких медных монет. В минуту ковер покрылся ими. Здесь была кругленькая сумма, а для бедного гуссаина — целое состояние.

Толпа продолжала, однако, тесниться вокруг парии. Очевидно, под этим рубищем скрывался знаменитый чародей или — все возможно — святой человек, посланный божествами индийского Олимпа, таинственным Брамою, кротким Вишну или кровожадною Сивою, как ходатай за прегрешения людей.

Особенно спешили пробраться к нему параличные и другие больные, изувеченные, едва передвигавшиеся на костылях, калеки, ковылявшие на своих коротких ножках, слепые, ведомые за руку совершенно голыми детьми, сделавшимися похожими на бронзовые статуэтки под жгучими лучами тропического солнца.

Вместе с этими несчастными подходили кающиеся, вероятно, большие грешники, судя по строгости наказания, которое они наложили на себя, например, обет не открывать ладонь правой руки во все время богомолья, и держать ее таким образом, чтобы ногти, постепенно отрастая, углублялись в тело. Стояли кающиеся, на которых были надеты тяжелые вериги, утыканные острыми гвоздями и обвешанные различными амулетами. Они надеялись прикосновением к гуссаину получить прощение грехов, другие — исцеление своих немощей.

Но гуссаин не обращал никакого внимания натеснившийся вокруг него народ. Он не пытался подобрать все медные монеты, лежавшие у его ног. Его глаза, несколько минут рассеянно блуждавшие по сторонам, внезапно посмотрели вверх с выражением сильнейшего любопытства. Поэтому-то он так неожиданно прервал свое представление на самом интересном месте; поэтому-то он грубым жестом отвечал на просьбы и моления подобных ему бедняков, на слова их, полные уважения. Вдруг он порывисто вскочил.

Но что же он заметил?

Проделывая свои искуссные опыты, только что описанные нами, он не переставал внимательно следить за тем, что происходило около бенгало. В данный момент он увидел, что туда проскользнула закутанная густым покрывалом с головы до ног женщина, черты лица и костюм которой нельзя было разглядеть.

Через несколько мгновений эта женщина и китмудгар вышли вместе из бенгало. Они оживленно разговаривали, хотя и тихим голосом, но лицо китмудгара, казалось, пылало гневом; что же касается женщины, то она, очевидно, умоляла его о чем-то. Ее сложенные руки молили о жалости, и она ломала их с видом отчаяния.

Китмудгар, по — видимому, беспокоился, что посторонние люди посвящаются в его дела, потому что, грубо схватив за руку женщину и, сделав ей знак молчать, потащил ее на другую сторону бенгало.

Там находились службы и конюшни. Путешественники туда не проникали, эта часть двора была совершенно пустынна, и здесь можно было свободно говорить о самых секретных делах.

Едва незнакомка скрылась с китмудгаром за углом соседнего строения, как пария, выбежав из — под навеса, бросился за ними. Он шел в нескольких шагах от них и скоро очутился во внутреннем дворе.

Здесь китмудгар остановился и выпустил руку своей спутницы. Потом повернулся к ней с грозным видом, намереваясь потребовать объяснения.

Женщина, плакавшая горькими слезами пока тот тащил ее на двор, где не могло быть ни одного свидетеля, начала говорить.

И ни тот, ни другой не заметили, что человек — этобыл пария, — спрятавшись за колонну, находился от них в двух шагах, с намерением не проронить ни одного слова из их разговора.

II

Мы еще не вполне познакомили наших читателей с китмудгаром. Его звали Кабиром. Его родители были английский солдат и индуска.

Метисов в Индии сравнительно немного, потому что европейцы не охотно женятся на туземных женщинах, которые не только к ним, но и к самим метисам чувствуют неприязнь покоренного народа к завоевателям Да и для англичан эта богатая и плодородная страна была только местом для обогащения Прошло более одного столетия, как они стали хозяевами в Индии, но ни разу не сделали попытки сблизиться с народом, над которым господствовали, и их спесивая гордость не допускала даже мысли о возможном скрещении между ними и покоренным народом. Англичане считаются народом, умеющим насаждать колонизацию, но история и действительное положение Индостана доказывают как раз противное.

Со времени начала приобретения колоний, англичане, на самом деле, не умели ни заселять их, ни пользоваться плодоносными землями Например, в Индии их только пятьдесят тысяч не считая армии и флота, и из такого незначительного количества всего тридцать вторая часть кормится ручным трудом в то время, как 250 миллионов жителей живет исключительно плодами своих рук. Индия, эта громадная страна, богатства которой с избытком бы хватило на всю вселенную, остается почти вся без обработки, бесцельно пропадает с точки зрения земледельца, т. е. остается такой, как и во времена владычества деглийских моголов. Иными словами говоря Индия — колония для чиновников.

На всем полуострове есть только одно место, где европейцы и туземцы живут в полном согласии, и это место — пондишери последнее французское владение в Индостане Метисы выносят на своих плечах всю тяжесть предрассудков, столь дорогих английскому сердцу. Презираемые всеми, они считаются вне всякого сословия Индии.

Тщетно они пытались занять известное социальное положение среди европейцев. Колониальное правительство отвергает их. Вице — король в весьма редких случаях пользуется услугами туземцев, предпочитая им бомбейских гебров [Гебры — огнепоклонники] суратских евреев.

Гонимые отовсюду англичанами, с одной стороны, не пользуясь доверием туземцев, с другой стороны, индусские метисы вынуждены заниматься самыми скромными ремеслами и поэтому менее выгодными; из их среды вербуются переводчики, комиссионеры, разгрузчики, извозчики, жадно подкарауливающие в гаванях пассажиров. Внутри же страны их положение более тяжелое.

Несмотря на кровь цивилизованных народов, текущую в их жилах, они по натуре своей принадлежат скорее к азиатским варварам. Таким образом они представляют значительный контингент злоумышленников и участников разных тайных обществ, которыми так богат Индийский полуостров.

Кабир, более удачливый, чем другие метисы, сумел добиться от английского резидента права быть ниджигулским китмудгаром, что, впрочем, мало подняло его во мнении индусов. Но если эта должность что — либо значила для его существования, то его жизненные инстинкты и глубокая ненависть ко всему человечеству и к белым в особенности, унижение из — за происхождения делали его очень опасным негодяем с темным прошлым. Только днем он находился в Ниджигуле в сонливом бездействии бенгало, но с наступлением ночи его напрасно было искать там. Никто не мог сказать, куда он исчезает и какими темными и таинственными делами занимается до утра.

Женщина, которую он затащил во внутренний двор бенгало, сбросила с себя покрывало и открыла таким образом свою, по истине, редкую красоту. Тонкие черты ее матового лица, ее глаза, горевшие, как бриллианты, из — под темных бровей, длинные, закрывающие почти половину щеки ресницы, полные и красные, как спелая вишня, губы — все это представляло характерный и красивый тип чистокровной магратки.

Складки легкой, белоснежной одежды обрисовывали изящные формы ее тела. На ней была надета шоли, или короткая туника с открытыми рукавами и воротом, застегивающимся на груди. Вместо пояса, стан ее опоясывал сари, шарф, концы которого были прациозно переброшены через плечо. Костюм дополнялся узкими шелковыми панталонами, спускавшимися до лодыжек ног, украшенных браслетами, а к маленьким, словно детским, ножкам были привязаны легкие сандалии, увешанные по краям маленькими колокольчиками.

Но вся эта красивая одежда была покрыта пылью. Лицо молодой индуски было расстроено, глаза заплаканы и слезы неудержимо текли по ее нежным щечкам.

Гуссаин, спрятавшийся за колонной нисколько, по — видимому, не удивлялся красоте незнакомки. Однако, одна подробность ее костюма невольно привлекла его внимание, — это была фали, маленький золотой амулет на металлической цепочке, висевший у нее на шее.

Этот фали, с виду похожий на тот, который надевают молодые супруги, но для опытных глаз посвященного имеющий массу мелких отличительных признаков, указывал, что молодая женщина принадлежит к классу дева — даси, баядерок, нечто вроде древних весталок, которым некоторые киты Индии вверяют охрану своих таинственных святилищ. В этих святилищах баядерка должна, под страхом смерти, бодрствовать около идола, и фали, который она носит, служит символом ее брака с грозным божеством.

Гуссаин, догадавшись по амулету о социальном положении женщины, за которой подсматривал, возымел еще большее желание подслушать ее разговор с китмудгаром.

— Кабир, брат мой, — умоляла она, заклинаю тебя, — спаси меня!

Теперь было очевидно, что жрица была сестрою китмудгара.

Однако он, казалось, нисколько не был растроган этой мольбой, и устремил на сестру свирепый взгляд.

— Скажи же мне, наконец, вскричал он с угрозой, как все произошло!

— Я уже говорила тебе. Вчера я вошла в святилище, чтобы все приготовить и вдруг, к ужасу своему, заметила, что ящик похищен.

— Почему ты не уведомила верховного жреца, Тиравалювера, о пропаже ящика?

— Этим бы я подтвердила свою вину, что равносильно смертному приговору.

— Так для чего же ты говоришь об этом мне?

— Потому что этой ночью все непременно откроется. Я должна снять покрывало, закрывающее вход в святилище. Что со мной будет, когда все увидят, что оно пусто? Всю ночь я провела в слезах и, наконец, подумала о тебе.

Метис слушал свою сестру и ни один мускул его лица не дрогнул, ни одной искры жалости не блеснуло в его глазах. Наконец, он сказал:

— Слушай, Сита. Ты предала Кали и преступила ее законы. Ты допустила похитить священный ящик, данный на хранение тебе, и ты вдруг осмеливаешься молить меня о спасении! Не воображаешь ли ты, что я стану укрывать тебя от заслуженной кары! Или ты не знаешь, с кем ты говоришь?

— Я знаю, — тихо ответила девадаси, — знаю только одно, что ты мой брат; я знаю, что одинаковая кровь течет в наших жилах, и думаю, что ты, во имя нашей матери, не откажешься помочь мне.

— Тебе помочь?!. В чем? Как?

— А, почем я знаю!.. Сначала спрятаться здесь, а потом бежать, но куда? Я знаю свою секту, знаю, что меня будут преследовать, пока не насытятся моей кровью. А ты такой мужественный и ловкий, ты можешь отыскать для меня неизвестный никому уголок, где я безопасно пробуду некоторое время, а затем дашь мне другую одежду, денег, и я уйду далеко, далеко… может быть мне придется бежать из Индии и от кинжала правосудия.

Кабир не отвечал. Скрестивши на груди руки, оннеподвижно стоял перед сестрой. Темный огонь сверкал в его глазах. После продолжительного, тягостного молчания он начал говорить:

— Знаешь ли ты, какую я давал клятву, когда, будучи еще юношей, презираемый всеми и ненавидя всех, я предал свой дух Нирване и Кали, доброй богине, покровительнице угнетенных, и мстительнице за них?

— Увы! — прошептала молодая девушка.

— Клятва, которую требует богиня от своих последователей и которая только одна может дать доступ в таинства, требует чтобы посвящаемый отказался от всего земного, не имел ничего общего с людьми, отрекаясь от друзей, от семейства, от богов, когда богиня потребует крови от его крови и мяса от его мяса! И эту клятву я дал. Помнишь?

— Увы!

— Я ее дал и сдержу. Ты ведь тоже давала клятву. Сегодня я узнаю, что, по твоей оплошности, божественные таинства поруганы и открыты нашим врагам! Ибо англичане открыли священный ящик и нашли в нем нашего святого, и вскоре, без сомнения, мы увидим, что в наши убежища проникают их солдаты, мы подвергнемся следствию, розыску, даже, может быть, казням… И ты хочешь, чтобы я принял участие в твоей измене и твоем бесчестии!..

— Я сестра твоя!

— У меня нет сестры. Кали и ее последователи — мое единственное семейство. Без братьев моих, нирванистов, я оставался бы метисом, гонимым отовсюду и от всех вследствие своего несчастного происхождения, и влачил бы самое жалкое существование. Но они, не разделяющие глупых народных предрассудков, не признающие ни каст, ни происхождения, и для которых все, поклоняющиеся Кали, являются братьями, связанными общими таинствами, — они приняли меня, открыли мне свои объятия и сделали из раба, каким я был, человека. Я отрекаюсь от тебя, и проклинаю тебя! Я не брат твой, но судья. Так как ты предала нас, то я осуждаю тебя, и ты сейчас умрешь!

И быстро выхватив из — под одежды кинжал с коротким крепким клинком, он занес его над головой сестры. — Пощади! — вскричала Сита, бросаясь перед ним на колени. — Пощади! Кабир, сжалься, не убивай меня!

— Ты должна умереть и умрешь, — говорил метис, отыскивая глазами место, куда бы ее поразить.

— Сжалься! Я так еще молода, я не хочу умирать! Пощади!

Несчастная, с распустившимися волосами, на коленях ползала у ног своего палача, стараясь обнять его ноги, закрыла лицо руками, чтобы не видеть, по крайней мере, неизбежного удара, готового на нее обрушиться.

Кабир грубо оттолкнул ее… Потом, внезапно остановившись, он опустил свою вооруженную кинжалом руку…

— Хорошо, сказал он, ты не умрешь от моей руки. Да, это, впрочем, слишком слабое наказание для тебя, а твое преступление чрезмерно. Тебе отомстит сама Кали, на ее алтаре ты должна искупить свою измену!

Лишившись чувств от ужаса, Сита тяжело рухнула на землю. Ее била лихорадка. Она прекрасно понимала свою участь, которую готовила ей жестокость метиса, сейчас она как бы испытывала предназначенные ей мучения со всеми жестокостями, на произвол которых она будет отдана в святилище неумолимых нирванистов.

Она трепетала при одной мысли об этом, сознавая свою беспомощность перед фанатизмом раздраженных поклонников богини Кали.

Метис, впрочем, не дал ей долго размышлять. Быстрым движением он сорвал с нее шелковый пояс и закрутил им голову несчастной, едва не задохнувшейся под плотной материей. И, подняв ее ударом ноги, втолкнул в ближайший хлев. Там он снял со стены мягкую, но крепкую веревку и связал ею ноги и руки девадаси. Затем поднял ее, как перышко, и понес по направлению к низкой и темной двери, к выходу со двора. Эта дверь вела в небольшой темный погреб, где хранился провиант бенгало. Метис бросил сестру на связку соломы и сказал:

— Ты останешься здесь до ночи, пока я не приду за тобой и не отведу тебя туда, где ты знаешь, что ожидает тебя.

Крепко заперев дверь, он ушел. Но едва китмудгар оставил двор бемгало, из — за колонны вышел человек, не спускавший глаз с только что разыгравшейся сцены.

Это был гуссаин. Он слышал все. Лицо его сияло от радости и торжество светилось в его глазах.

— Все спасено, — подумал он, — Кали своей могущественной рукой привела меня к цели! Скоро она освободит меня от единственных людей, знающих мою тайну!

И бросив вокруг себя зловещий взгляд, как бы хотевший поглотить и пленную девадаси и удалившегося метиса, он прибавил:

— Сегодня вечером я буду в храме! Сейчас же я найду средство помешать вам следовать за мной!

Невысокая задняя стена двора отделяла бенгало от далеко раскинувшихся полей. Над стеною виднелись верхушки нескольких бананов, образующих своей густой листвой непроницаемую для взоров чащу, в которой без труда мог укрыться человек.

Гуссаин увидел эти деревья, и одним прыжком, которому позавидовал бы и тигр, вскочил на стену, затем без шума спустился по ту сторону и, пригнувшись к земле и соблюдая малейшие предосторожности, углубился в банановую чащу.

III

Нужно сказать, что этот день был для бенгало днемвсяких неожиданностей.

Метис, выходя с внутреннего двора, где происходил только что описанный нами его разговор с Ситой, заметил некоторое оживление, господствовавшее под колоннадой, окружающей бенгало, обыкновенно такой спокойный в этот час, когда жар солнца был наиболее силен.

Дремавшие индусы, казалось, забыли об отдыхе; там и сям образовались группы; говорили, жестикулировали; несколько индусов, без сомнения, самых красноречивыхораторов, что-то объясняли громким голосом, протягивая руки по направлению большой и, увы единственной улицы Ниджигула. По — видимому, произошло что-то необыкновенное.

Кабир тоже посмотрел в ту сторону, куда устремлялись глаза всех, и тотчас же невольно разделил общее удивление.

Солнце немилосердно палило своими отвесными жгучими лучами землю, потому что было около одиннадцати часов. И люди не помнят, когда они видели путешественника, рискнувшего отправиться в путь в этот час и в это время года.

А между тем небольшой караван уже вступал на узкую площадку, на которой бенгало гостеприимно раскинул свои строения и службы. Караван состоял из сорока гамалов, носильщиков, обремененных багажом и тремя паланкинами.

Во главе каравана шагал музалши, или скороход, обязанностью которого было днем вести караван, а вечером освещать дорогу смоляным факелом. Таким-то примитивным способом путешествуют в Индии по тем местам, куда не успела еще проникнуть линия железной дороги.

Из разнообразных классов населения этой страны, без сомнения, самым интересным является класс гамалов, неутомимых носильщиков, людей невероятной, удивительной силы и выносливости, которые, несмотря на свою слабую с виду комплекцию, без особенного труда в состоянии поднять огромные тяжести.

Почтовые учреждения выделяют их путешественникам, сменяя через каждые десять миль в станционных домиках. Они меняются по шесть человек каждый раз и несут паланкины на длинных шестах, поддерживающих кузова, кладя эти шесты прямо на свои обнаженные плечи. Идут они мерным шагом по шесть километров в час, питаясь дорогой только двумя горстями риса — в полдень и в восемь часов. Вид несчастных гамалов, пришедших в Ниджигул, пробудил жалость в толпе, когда караван вступил в ограду бенгало. Они с головы до ног обливались потом; кожа тех, которые несли паланкины, потрескалась от солнечного жара; их налившиеся кровью лица казались пурпуровыми с бронзовым оттенком кожи.

И все — таки на ходу они пели, к чему всегда пробегают гамалы, чтобы преодолеть усталось и забыть про тяжелый груз. Один из этих бедняков запевал меланхолическую и заунывную мелодию, а остальные составляли хор. Ни один народ не вложил в свои песни столько трогательной грусти, как тот, который в своей поэзии выражает страдания целой расы.

Это измученная душа Индии, согнувшей свою некогда гордую шею под чужеземным ярмом. Индия голодная и несчастная поет устами бедного гамала, едва двигающего ноги под тяжестью своей ноши.

Любители народной индусской поэзии положили на ноты и записали слова некоторых походных песен с ответами, настолько жалобных, насколько и иронических. Импровизация ниджигулских гамалов достаточно оригинальна и смело может занять место среди собраний подобного рода.

— Что мы несем? — спрашивал запевала, — не колибри ли?

Хор отвечал:

— Нет, нет, это не колибри!

— Может быть, это легче колибри?

— Нет, нет, не легче колибри!

— Не тяжелый ли это слон?

— Да, да это тяжелый слон!

— Братья, бросим его.

— А разве ты не видишь длинной палки с золотым набалдашником?

— Я вижу ее.

— И мы видим ее.

— Осторожней! Наша спина пострадает от нее.

— Потрудимся, потрудимся!

С последним куплетом этой маленькой поэмы, которая в стихах звучала, натурально, красивее, гамалы подошли к самому порогу бенгало. По знаку музалши они остановились и опустили на землю паланкины, из которых вышли три человека, три европейца, — двое мужчин и одна молодая девушка. Тотчас же около вновь прибывших образовался тесный круг. Каждому хотелось взглянуть на путешественников, не побоявшихся отправиться в дорогу в самый убийственный час дня, да еще когда на горизонте собирались грозовые тучи. Это были, по всей вероятности, знатные и богатые люди, если могли склонить необходимое число гамалов отправиться вместе с ними в дорогу при самых неблагоприятных условиях. Но метис Кабир живо растолкал любопытных, стоявших у него на дороге, и с почтительным поклоном подошел к приезжим.

— Ваша милость, без сомнения, устали, — сказал он превосходным английским языком, — и здесь вы найдете все необходимое: для отдыха и для того, чтобы подкрепить свои силы.

— Спасибо, любезный, — ответил более пожилой европеец, входя на веранду. — Будьте добры, проводите нас в наши комнаты, где бы мы могли принять ванну из свежей воды и отдохнуть несколько часов, прежде чем отправимся дальше.

— Сэр отправляется сегодня вечером?

— Мне хотелось бы заменить гамалов, прежде, чем продолжать наш путь, — сказал европеец.

— Нет, — ответил китмудгар, — в Ниджигуле нет гамалов, потому что белые в это время года сюда никогда не заглядывают. Но у меня на конюшне стоят два превосходных зебу, которых я могу запрячь в тележку и отвезти саибов, куда им угодно.

— Хорошо, мы поговорим еще об этом, когда достаточно отдохнем.

Трое путешественников, которых китмудгар поспешил проводить в самые лучшие комнаты своего бенгало, и которых читатель уже отгадал, — были не кто иные, как мистер Токсон, мисс Дебора и Пензоне.

Мы их оставили в тот момент, когда они, очутившись опять вместе по воле судеб, ударились своей шлюпкой о каменистый и пустынный берег Ирландии.

Лодка разбилась о скалы. К счастью, они все трое были превосходные пловцы и поэтому вплавь добрались до земли, а затем уже не трудно было дойти до рыбацкой деревушки, где нашли бы поистине заслуженный отдых, если бы мистер Токсон не захотел немедленно возвратиться к месту крушения лодки, чтобы спасти драгоценный лаковый ящик. Прибавим только, чтобы долго не распространяться, что деньги делают все.

Мистер Токсон оставался глух, к предостережениям Провидения и по — прежнему упорствовал в принятом решении. Ни на что не обращая внимания, он стремился к своей цели, желая научиться искусству факиров в достижении такого продолжительного сна и завладеть нефритовым флаконом, ключом этой тайны. Дебора и Пензоне, должны были покориться, довольные и тем — в особенности Пензоне, — что ему ничего не говорилось о возвращении в Чикаго.

Как только мистер Токсон спас свой ящик, он поспешил на ближайшую железнодорожную станцию. Наши путешественники остановились только в Лондоне, где и пробыли почти целый месяц для того, чтобы восстановить здоровье мисс Деборы, которая, вполне естественно, была сильно потрясена пережитыми событиями.

Сначала Пензоне хотел довести до сведения британской полиции о драме, разыгравшейся на борту «Лаконии», но мистер Токсон строго приказал ему молчать, опасаясь, чтобы какое-нибудь подозрение со стороны властей не помешало ему выполнить задуманный проект.

Известность, которой пользовался Токсон, как знаменитый изобретатель Старого и Нового Света, открыла ему у лондонских банкиров неограниченный кредит, благодаря которому он мог продолжать свой путь.

От Лондона до Кале, от Кале до Марселя, от Марселя до Пондишери, от Пондишери до Бангалура наши путешественники, со своим знаменитым лаковым ящиком, Только и делали, что прыгали из вагона на пароход и с парохода в вагон.

Но в Бангалуре, где кончалась линия железной дороги, нужно было прибегнуть к иному способу передвижения, самому примитивному, и добраться до Ниджигула на тележке, запряженной зебу, или на людях, что и избрал мистер Токсон, когда ему сказали, что гамалы бегут несравненно быстрее зебу. По индусским преданиям зебу считают священным животным и возница, чтобы не лишиться вечного блаженства в загробной жизни, ни за что не согласится прибегнуть к бичу. Поэтому-то наши путешественники наняли три паланкина, благодаря чему мистер Токсон вовремя прибыл в Ниджигул, чтобы ночью присутствовать на празднике богини Кали.

В своих комнатах путешественники бросились в постель, чтобы хоть немного отдохнуть. Впрочем, я ошибаюсь: один из них и не коснулся заманчивого ложа — это был Пензоне. К несчастью, молодой человек со времени прибытия в Индию, находил сон только в… лаковом ящике, который поэтому на каждой остановке помещался в его комнате.

Однажды, узнав об этой странной привычке, мисс Дебора смеялась над кузеном.

— Что хотите, кузина, — говорил Пензоне, смеясь в свою очередь, — только в нем я и могу хорошо спать, потому что в его крышке отверстия, сделанные для притока воздуха, затянуты кисеей, и лежа в ящике, я насмехаюсь над москитами.

Потом, когда мистер Токсон вышел, улыбнувшись из комнаты, Пензоне тихо прибавил:

— Вы должны понять, Дебби, что я постоянно опасаюсь, чтобы, проснувшись в одно прекрасное утро, мы не узнали об отъезде вашего любезного папаши. Ложась же спать в ящик, я уверен, что вследствие этого он не уедет, не предупредив нас, потому что, — вы знаете сами, — он не захочет прибыть в Гондапур без своего драгоценного ящика.

Так и в Ниджигуле, верный более чем когда-нибудь своим привычкам, добрый малый не хотел отдыхать на другом ложе, как только в узкой лаборатории для сверхъестественных опытов факиров.

Впрочем, Пензоне спал, как говорится, одним глазом. Изнутри ящика он слышал, как кузина ворочалась с боку на бок в своей постели. Только тонкая, не доходившая до потолка, перегородка разделяла их комнаты. Изредка молодая девушка испускала тяжелый вздох, на который Пензоне отвечал тем же; что же касается доктора Токсона, находящегося в следующей комнате, то он крепко спал, и по всему бенгало раздавался его могучий храп.

«… Что делать, если на ночлеге неспится?

Ведь только думать остается…» — сказал поэт. И Пензонеследовал его совету, и проведя в этом занятии около получаса, ему, очевидно, надоело думать в одиночестве, потому что он, приподнявшись, несколько раз тихонько ударил в тонкую перегородку, отделявшую его от кузины. Ему тотчас ответили тем же.

— Вы спите, Дебора? — тихо спросил он.

— Так же, как и вы, Эдгар.

— Давайте, в таком случае, поговорим немножко! Наступает критический момент, и нам не мешало бы посоветоваться, что делать, тем более, что дядюшка, заснув крепким сном, как бы сам способствует нашему tete — a — tete.

— Вы правы, Эдгар, я сейчас приду.

И молодая девушка тихонько вышла из своей комнаты и уже через мгновение была у кузена.

Пензоне встал и закрыл ящик. Дебора села на эту импровизированную скамейку, и он поместился рядом с ней, чтобы можно было говорить в полголоса, не боясь быть услышанными.

— Итак, — начал Пензоне, — момент наступил, сегодня вечером все должно решиться, и нам необходимо принять некоторое решение.

— Решение? — спросила Дебора. — но какое, дорогой Эдгар, говорите скорее.

— Вы понимаете, Дебби, что я сопровождал сюда вашего отца и вас, что я провел почти восемь дней в этой виолончельной коробке, питаясь только снотворными таблетками, что я рисковал взлететь на воздух вместе с «Лаконией» и сделаться в океане добычей жадных акул. — а здесь москитов, — все это, конечно, не из любопытства присутствовать на безрассудных опытах моего милейшего дядюшки. Я здесь для того, чтобы помешать ему, — хотя бы во вред себе, а может быть и вам, — сделать немыслимую глупость. И то, что я, кузина, решился сделать, я сделаю.

— Но как же вы, мой друг, помешаете?

— Нет ничего проще, милая Дебби. Сегодня вечером состоится празднество у господ нирванистов, на которое ваш батюшка получил приглашение. Сегодня вечером между сказочным Сукрийяной, который, впрочем, весьма кстати отсутствует, милейшим Тиравалювером и наместником вышеназванногофакира состоится совет, по окончании которого доктор Токсон предполагает искусственно умереть. Если же сегодня ночью нам не удастся добраться до Гондапура, то и бояться нечего, ибо всякая опасность рушится сама собой. Следовательно, нам остается помешать дядюшке быть вечером в Гондапуре, а затем отправиться в Чикаго и привести немного в порядок нашу лабораторию, в которой последний ее хозяин, — черт бы его побрал! — по всей вероятности, оставил следы своего пребывания.

— Помешать папе быть сегодня почью в Гондапуре? Но как?

— Я ему помешаю выйти отсюда. Доктор упрям, я это знаю, но я… я готов спуститься в преисподнюю. Он американец, а я нормандец. Посмотрим, кто упрямее!

Я вам заявляю, дорогая кузина, что, если ваш милейший папенька заикнется сегодня вечером об отъезде в Гондапур, он очутится лицом к лицу со своим лаборантом Пензоне. Если мне придется убить из револьвера обоих зебу, на которых он рассчитывает, или разогнать гамалов и проводников, или размозжить голову самому хозяину (физиономия, которого, к слову, не внушает мне доверия), я сделаю это, не колеблясь ни минуты. Если дядя будет кричать, я закричу еще громче, будет меня проклинать — я ему буду смеяться в глаза, захочет меня бить, я охотно приму его удары и, в конце концов, он не сделает шагу из Ниджигула, пусть даже мне придется связать его. Вот и все.

— Увы! — вздохнула молодая девушка, вы не знаете еще моего отца. Если вы сделаете это, то между вами обоими будет покончено все навсегда. И вы не знаете, что мой отец способен сделать человеку, осмеливающемуся лишить его свободы. — Ну, и пусть, — махнул рукой Пензоне, — делает и говорит, что ему угодно! Мне кажется, что я слишком занят им! Поймите же, Дебора, что я вижу только вас, что я забочусь только о вас. Я не хочу, чтобы вы были несчастны, или беспокоились, я не хочу, чтобы вы плакали. Когда я только подумаю о том, что дядя своими заоблачными идеями заставил проливать слезы эти глаза, которые я вижу, ваши глаза, такие прелестные, любящие… а хорошо, что он мой благодетель, иначе я бы задушил его!

И Пензоне страстным движением схватил маленькие ручки молодой девушки и прокрыл их поцелуями.

— Разве вы не видите, Дебби, — продолжал он, — что происходит в моей душе? Разве вы не понимаете, что для мёня на земле существуете только вы, потому что я люблю вас, Дебби, люблю с того момента, когда узнал вас! Я не признавался вам потому, что хотел проверить свое чувство, а теперь я не в силах более молчать!

Дебора, бледная, медленно поднялась. Она тихо освободила свои руки из объятий молодого человека.

— Я не буду, и не должна вас слушать, — сказала — она. И вам стыдно, Эдгар, говорить со мною таким образом. А я так была счастлива, находясь около вас!

Она направилась к двери.

— Вы уходите? — пролепетал Пензоне.

— Мне здесь не место после того, что вы только что сказали… Я иду к своему отцу.

Она вышла. Пензоне последовал за ней в сильном смущении. В это время мистер Токсон проснулся. Он встал с постели и, полагая, что никого нет, вышел на веранду и сделал по ней несколько шагов.

Молодые люди были слишком взволнованы, чтобы сразу подойти к нему. Инстинктивно, и как бы сговорившись, они отступили в тень колоннады, не теряя, однако, доктора из вида. В это время по веранде проходил слуга. Мистер Токсон крикнул ему:

— Позовите ко мне хозяина! Через две минуты перед ним стоял Кабир.

— Я велел вас позвать, — сказал мистер Токсон, — чтобы получить от вас некоторые ответы на мои вопросы. Прежде всего, можете ли вы дать мне сегодня вечером проводника в святилище нирванистов?

Китмудгар даже не вздрогнул.

— Нирванистов? — сказал он с видом непонимания, — я не знаю, что вы хотите этим сказать, сэр.

Мистер Токсон был немного разочарован этим ответом. Тем не менее счел своей обязанностью пояснить. — Нирванистами я называю последователей Нирваны, поклонников богини Кали. Я знаю, что святилище этих сектантов находится всего в нескольких милях от Киджигула, и в этом святилище я желаю быть сегодня вечером.

— Осмелюсь повторить, — невозмутимо возразил метис, — что я совершенно не знаю, кто такие люди, которых сэр называет нирванистами.

— И вы также не знаете святилища Гондапур?

— Гондапур — это заброшенная пагода, развалины которой представляют мало интереса и которая находится почти посредине соседнего леса, в двух часах пути отсюда. Вот все, что я могу вам сказать, сэр.

Мистер Токсон сделал рукой жест, выражающий досаду. Очевидно, метис скрывал, что знал. Ученый хорошо знал характер индусов, приученных долгими веками рабства к скрытности и хитрости, и потому потерял всякую надежду получить от китмудгара желаемые ответы и указания.

Стоя за колонной, Пензоне смотрел на мисс Дебору, все еще взволнованную и сконфуженную. Когда их взгляды встретились, в глазах ее Пензоне прочел следующее:

— Если дела случайно устраиваются сами по себе, то нам, быть может, не прийдется и вмешиваться в них.

Наконец, заговорил мистер Токсон нетерпеливым тоном: — Меня мало касается, что вы знаете и чего не знаете. Самое существенное то, что Гондапур близко отсюда поэтому приготовьте мне проводника и экипаж.

— Я бы охотно сделал это, — ответил метис, — но у меня нет ни проводника, ни экипажа, который я бы мог дать, — впрочем только сегодня, — в распоряжение сэра.

— Как, у вас нет экипажа! Но вы же сами мне сказали, когда я только что прибыл сюда, что у вас есть тележка с упряжью на двух зебу?

— Я ошибся, — холодно ответил Кабир. — Я забыл, что зебу с самого утра работают в поле, и возвратятся вечером, когда уже поздно будет посылать их в дорогу.

— А проводник?

— Не знаю, кого бы я мог рекомендовать сэру.

— По крайней мере, укажите мне дорогу, ведущую в Гондапур. — Я не знаю дороги: уже более пятидесяти лет никто не посещает этими развалины.

Мистерг Токсон, совершенно раздосадованный, нервно ударял по земляному полу носком сапога. Было очевидно, что ничего нельзя узнать от этого человека.

— Хорошо, — сказал он, — придется отказаться от поездки. Мы будем здесь ночевать. А пока мне необходимо сделать кое — какие покупки. Есть ли здесь рынок?

— Есть недалеко, в двух шагах, — сказал метис, протягивая руку по направлению улицы.

— Благодарю, вы мне больше не нужны.

Китмудгар поклонился и вышел.

Мистер Токсон, тотчас же по его уходу, отправился на рынок. Дебора и Пензоне оставались на веранде и глазами следили за его уходом и приходом.

— Итак, — весело сказал Пензоне, — сам доктор отказывается от своих сумасбродных идей, и нам не придется прибегать к тому, о чем я говорил.

Мисс Дебора не отвечая, печально покачала головой.

— Это было бы очень хорошо, — сказала она, — но я не смею надеяться. Увы! Эдгар, я боюсь, очень боюсь.

Мистер Токсон не долго оставался на рынке. Там он сделал какие-то покупки, в числе которых был один большой сверток, с которым он и вошел в бен гало, а потом в свою комнату, где и закрылся.

Что же касается метиса, то он в большом волнении отправился на внутренний двор, где мы уже присутствовали при его разговоре с девадаси.

Маска бесстрастия, покрывавшая его лицо во время разговора с европейцем, упала и обнажила его искаженное лицо.

— Все потеряно, — думал он. Этот иностранец, этот англичанин, прибывший сюда в такое время года… Его желание отправиться в Гондапур непременно сегодня вечером, в праздник богини Кали… Мы открыты, полиция гонится по нашим следам… Это ясно… Да этого и следовало ожидзать после похищения священного ящика!

В особенности одна беспокойная мысль не давалаему покоя: жертвоприношение не состоится сегодня вечером. Но подозрительный путешественник действует один. Он не знает дороги к святилищу. Допуская даже, что за ним на некотором расстоянии следует вооруженный отряд, то все — таки он ничего не может сделать с наступлением вечера. Следовательно, у него, Кабира, есть время предупредить своих братьев, указать на опасностям грозящую им всем, и, кроме того, они успеют, прежде чем рассеяться в всеобщем бегстве, удовлетворить свое мщение над преступницей, предавшей их!

Но надо поспешить, с наступлением ночи, прежде всего, предупредить верховного жреца и других верных людей, находящихся в Гондапуре.

— Если бы пария, сказавший мне сегодня утром условную фразу, был здесь, — думал метис, — я бы отправил его туда, а сам в это время остался в бенгало смотреть за иностранцами. Но где же он? Я ему сказал придти ко мне в часы сиесты, и он не пришел? Чтобы это значило?

— Однако, — продолжал он размышлять, — пора окончательно решиться. Вечером я отправлюсь в Гондапур как только станет темно. А пока надо избегать разговоров со шпионом, ибо при долгих распросах у него может возникнть подозрение, — поэтому я спрячусь в конюшню.

Он направился к хлеву, где стояли зебу, но прежде чем войти туда, он протянул руку по направлению построек бенгало, где отдыхали нежданные враги, ставшие на его, метиса, дороге. Страшное проклятие сорвалось с его губ; черты лица его исказились; он бормотал какие-то таинственные слова, страшное заклинание, которое могло навлечь на голову тех, кому оно относилось, всю неукротимую ярость богов — мстителей!

IV

Отрицательный результат разговора мистера Токсонас китмудгаром доставил небольшое утешение мисс Деборе и Пензоне.

Молодые люди вошли в бенгало. Пензоне сильно желал поговорить с кузиной на ту же тему, но та дала ему понять, что хочет побыть одна. Дебора пошла в свою комнату, сказав огорченному кузену, что увидится с ним во время ужина, т. е. в семь часов вечера.

Бедный малый, оставшись один, провел под колоннадой бенгало самые печальные минуты своей жизни. Он жестоко упрекал себя в том, что не сдержался и признался кузине в любви. Благодаря этому несчастному признанию, он, без сомнения, отдалил от себя прелестную американку и лишился в такой решительный момент ее дружбы. И нужно же было ему выбрать такое неудобное время для объяснения в любви и до того забыться, чтобы без должного почтения говорить об ее отце! Ведь Дебора и без того озабочена предстоящей судьбой мистера Токсона, а он еще пристает со своей любовью! Разве это хорошо? Разве так поступают истинные джентльмены?

Поэтому в дальнейшем он дает себе слово держать себя вполне корректно по отношению к кузине, и постарается употребить всевозможные средства, чтобы сгладить дурное впечатление произведенное его неуместным признанием.

Между тем, время отдыха кончилось. Обитатели бенгало понемногу стали пробуждаться Живописные проходы под арками и между различными строениями бенгало с открывавшимся с них видом на окрестности, невольно привлекли внимание Пензоне, так еще недавно находившегося в этой стране чудес, в Индии, которую он скорее пролетел, чем проехал не имея времени осмотреть даже те места, где мистер Токсон вынужден был останавливаться.

Внезапно перед ним появилась мисс Дебора, бледная и встревоженная.

— Наконец-то я вас нашла, — проговорила молодая девушка, подходя к нему, — вы мне очень нужны.

— Что случилось?

— Отец…

— Что? Ваш отец? Что с ним случилось? Говорите.

— Он исчез! Пензоне одним прыжком очутился около бенгало. Исчезновение доктора, как гром, поразило его. Молодой человек мысленно бранил себя, что на несколько минут, предавшись мечтаниям, упустил из вида мистера Токсона.

В немногих словах Дебора рассказала ему, как ей понадобилось поговорить с доктором, как она вошла в его комнату и увидела, что она пуста. Потом бросилась искать отца под арками, под навесом, но тщетно. Приказала позвать к себе китмудгара, чтобы распросить его, но его нигде не могли найти.

Первым делом Пензоне отправился в свою комнату. Войдя в нее он испустил вздох облегчения, увидя, что лаковый ящик стоял на том же месте, покрытый своей серой покрышкой.

— Слава Богу! — произнес он. Если бы доктор отправился на поиски нирванистов, то непременно бы захватил с собой ящик.

Потом вместе с Деборой он во всех уголках и закоулках бенгало принялся звать и искать повсюду мистера Токсона.

Но напрасно они переходили от строения к строению, напрасно приказывали привести исчезнувшего метиса, напрасно расспрашивали всех слуг — мистер Токсон как в воду канул.

Не уехал ли он?

Очевидно, нет, потому что все его вещи были здесь, в его комнате. Его ручной саквояж, его перчатки, даже палка лежали на стуле.

Вдруг, войдя чуть ли не в двадцатый раз в комнату доктора, Пензоне увидел на столе письмо, которого он раньше не заметил.

Он быстро схватил конверт и взглянул на адрес: письмо было адресовано на имя мисс Деборы Токсон.

Пензоне протянул его кузине. Та с лихорадочною поспешностью схватила его, развернула и дрожащим голосом стала читать:

Прочитав эту первую фразу, у молодой девушки подкосились ноги и она опустилась на кресло, которое Пензонепоспешил придвинуть к ней. Буквы прыгали у ней перед глазами. Она не в состоянии была продолжать чтение и протянула письмо кузену, взглядом прося его почитать.

— Старый дурак, — проговорил сквозь зубы Пензоне, — и продолжал далее:

— Теперь ясно, — заметил Пензоне, — почему мы нашли всю его одежду на своих местах.

Это письмо произвело на обоих молодых людей неприятное впечатление. Несколько минут они молчали, не зная, что делать, что говорить, что думать.

Дебора, подавленная этим новым горем, чувствовала себя сиротой. Ее отец погиб. Она не плакала но ее неподвижные и слухие глаза, более чем потоки слез, указывали на отчаяние, которое испытывала теперь эта всегда мужественная и не падавшая духом молодая натура.

— Не все еще потеряно, — тихо произнес Пензоне.

Дебора вопросительно посмотрела на него; в глазах ее блеснул луч надежды.

— Ваш отец отправился в пять часов, а теперь только шесть. У нас найдется средство быть в харме раньше его.

Мисс Дебора продолжала смотреть на него.

— Хотя ваш отец, — продолжал он, — имеет целый час впереди, но это ничего не значит, так как он не знает дороги в Гондапур. Я уверен, что в конце концов он попадет на настоящую дорогу, но предварительно проблуждает немало времени, пока найдет ее. А мы же можем прямо отправиться в Гондапур ближайшей дорогой.

— А вы знаете дорогу? — прервала его Дебора.

— Нет не знаю, — ответил Пензоне — но мы найдем кого-нибудь, кто знает, китмудгара, например; а раз мы отыщем знающего дорогу человека, то я заставлю его проводить нас.

— Чем же вы заставите?

— Вот этим.

И с этими словами Пензоне вынул из кармана револьвер, заряженный еще в Чикаго шестью патронами.

— Я решился на все, — сказал он, — чтобы придти на помощь вашему отцу. Не будем же терять времени и примемся за поиски проводника. Прежде всего, по моему мнению, нужно отыскать китмудгара. Я твердо уверен, что этот человек знаком с обитателями Гондапура и поэтому мы получим от него необходимые данные.

Молодые люди снова стали обыскивать весь бенгало.

Они заходили во все комнаты, заглядывали в каждое строение.

— Этот человек без сомнения исчез, сказала Дебора. Мы его везде искали.

— Только не здесь, ответил Пензоне, открывая «а повещенной циновкой дверь, ведущую во внутренний двор.

— Посмотрим — ка, нет ли его тут.

Они проникли во двор.

Но едва Пензоне перешагнул через порог, как весь насторожился.

Слышны были приглушенные стоны, как будто плакал полузадушенный ребенок.

— Вы слышите что — либо, Дебора? — спросил он.

— Да, как будто кто-то зовет вон в той стороне.

Они поспешили к небольшой двери, за которой метис запер несчастную Ситу.

— Помогите, помогите! — кричала она. — Сжальтесь! Освободите меня!

Пензоне толкнул дверь. Она была заперта на ключ. Тогда он наклонился к замочной скважине и спросил:

— Что вам нужно? Дверь заперта. Можете ли вы открыть ее изнутри?

— Я заперта здесь, связана, мне грозит смерть, — ответила Сита на этот раз по — английски. — Спасите меня.

Пензоне более не распрашивал. Он налег плечом на дверь — она затрещала; он напряг все мускулы, рванул — и дверь соскочила с петель.

Сита лежала на земле. Одежда ее была разорвана. Лицо было перетянуто шарфом, который она вытащила изо рта, водя головой по соломе, но этим движением сдавила себе горло. Она не могла освободить ни рук, ни ног, крепко связанных веревкой.

Пензоне и Дебора бросились освобождать несчастную. Разрезать и снять веревки, поднять ее и вынести из хлева, бывшего для нее тюрьмой, — все это было делом нескольких минут.

Сита, очутившись на свободе, не знала как благодарить своих спасителей. С грациозной живостью, свойственной женщинам ее страны, она схватила их руки, прижала их сначала к своему сердцу, затем к губам. Но быстрый переход от ужаса и перспективы неслыханных мучений, к полному освобождению, переход от отчаяния к радости должен был подействовать и на ее крепкий организм… Она прижала еще раз руки своих освободителей к губам, и обратив к ним свои чудные большие глаза, как-то смущенно улыбнулась, и… лишилась чувств.

V

Пензоне едва успел подхватить падающую девадаси. Он бережно опустил ее на землю, прислонив спиной к стене.

— Это называется неожиданным происшествием, — говорил он, растирая виски молодой девушке, чтобы привести ее в чувство. Отправиться искать проводника и наткнуться на молодую индуску, обладающую, вдобавок ко всему еще слабыми нервами. Это может случиться только с нами.

— Все равно, — возразила Дебора, — мы не можем оставить эту несчастную.

Она нагнулась к Сите, подняла ей голову и, достав у себя из — за пояса флакончик с английской солью, поднесла его к носу молодой девушки.

К счастью, на дворе стояла колода с водой, из которой поили животных. Пензоне намочил свой носовой платок и приложил его к вискам девадаси, которая от прикосновения холодной воды и запаха английской соли скоро начала приходить в себя.

Лицо ее все еще выражало ужас… Но увидя своих спасителей, она улыбнулась им.

— Благодарю вас, — прошептали ее губы. И она снова хотела схватить их руки и поцеловать.

С помощью Деборы и Пензоне она встала на ноги и глубоко вздохнула.

— Я спасена, — сказала она, — спасена… если вы не бросите меня.

— Спасена! От чего? — спросил Пензоне. — Все, что происходит в этом доме, весьма странно. Скажите же нам, — только поскорее, нам некогда, — как это случилось, что мм вас нашли почти совсем задушенной и запертой в этой черной дыре?

Сита испустила глубокий вздох.

— Знайте пока, — сказала она, — что я обязана вам жизнью… Я объясню вам все, но только позднее… Теперь же, заклинаю вас, увезите меня отсюда куда-нибудь далеко, далеко… из этой проклятой страны.

— Вас увезти! — воскликнул Пензоне, — это невозможно! Меня удерживает здесь моя прямая обязанность и поэтому я не могу связать себя с женщиной.

— В таком случае я погибла! — сказала Сита и на лице ее опять появился ужас; все члены ее дрожали, как в лихорадке.

Но тут в их разговор вмешалась молчавшая до сих пор Дебора, почувствовавшая глубокую жалость к этому прелестному молодому созданию, на лице которого было написано отчаяние.

— Скажите нам, по крайней мере, — ласково произнесла она, — кто вы? Как вас зовут?

— Меня зовут Ситой, — ответила девадаси.

— Где вы живете?

Сита, казалось, медлила с ответом. Наконец, сделав над собой усилие, произнесла:

— В Гондапуре.

— В Гондапуре! — разом вырвалось из груди Деборы и Пензоне. По какому счастливому случаю они наткнулись на проводника, которого так долго и тщетно искали?

Пензоне быстро заговорил:

— Все прекрасно устраивается. Как раз в Гондапур меня призывает мой долг, о котором я только что говорил вам. Так как вы, очень может быть, живете недалеко от святилища нирванистов, то прошу вас проводить меня туда сейчас же.

— Вас проводить в Гондапур? Никогда!

И девадаси подняла к небу руки, выражая этим свой ужас.

— Но почему же?

— Потому что, если я только покажусь в этом ужасном месте, то я должна буду подвергнуться таким страшным мучениям, о которых вы, иностранцы, не имеете даже и понятия. Вернуться в Гондапур! Я предпочитаю остаться здесь и ожидать ударов кинжала правосудия.

— Положительно ничего не понимаю, — развел руками Пензоне. — Но если вы не хотите проводить меня, то укажите, в таком случае, дорогу. Затем вы отправитесь туда, где вы думаете, что вам будет лучше, так как вы теперь совершенно свободны. Но не предпочтете ли вы остаться здесь, в обществе этой молодой девушки, которая подождет моего возвращения в бенгало? — И он указал на кузину.

Но Дебора прервала его.

— Оставаться здесь в то время, когда вы рискуете своей жизнью, отправляясь в Гондапур! — воскликнула она. Нет! Тысячу раз, нет! Эдгар, я отправлюсь вместе с вами… Слышите, я этого требую!

— Но, кузина, я не могу на это согласиться, потому что опасность…

— Ну, так что же, что опасность. Мое место около отца. Мы вместе и освободим его, или с ним же оба погибнем. Мое решение непоколебимо, и не пытайтесь отговаривать меня.

— Но все — таки…

— Я сказала уже. Эдгар, я прошу вас, если вы меня любите…

Она покраснела, произнося последние слова, а Пензоне бросил на нее взгляд, полный нежности.

— Пусть будет по — вашему, — проговорил он. — Вы мужественная девушка, Дебора, да, кроме того, я не хотел бы оставлять вас одну в этом странном доме, в темных закоулках которого находятся полузадушенные женщины. Мы отправимся вместе и вместе попытаем счастья.

Потом, обращаясь к Сите, прибавил:

— Вы видите, что вам остается только показать нам дорогу.

— Увы! — вздохнула Сита, ломая руки, — оставляя меня одну в этом доме, вы подписываете мой смертный приговор… Только одни европейцы могут защитить меня, избавить меня от этих мучений… потому что, если я останусь среди индусов, то завтра же буду убита… Они заколят меня… задушат… Я, умоляю вас, не дайте мне погибнуть таким образом! И она хотела броситься к их ногам.

— Время идет, — сказал Пензоне, удерживая ее, — и пора отправляться в дорогу.

— Послушайте, — добавил он после минутного размышления, — я хочу предложить вам одно условие. Мы оба, т. е. я и вот эта молодая девушка, вынуждены отправиться в Гондапур, что может стоить нам жизни. Вы же со своей стороны, можете, как вы нам сказали, надеяться на нас, и только мы можем вырвать вас из рук смерти, но согласны ли вы подвергнуться тому же, чему подвергаемся мы? Согласны ли вы спастись вместе с нами, если мы избежим опасности, или вместе погибнуть, если мы погибнем?

— Как это? — спросила Сита.

— Вы проводите нас в гондапурскую пагоду. Уверяю вас, вы не пойдете туда вместе с нами. Около ограды храма, или неподалеку от него, вы оставите нас — мы одни проникнем в него — и подождете нашего возвращения. Если дело, за которым мы идем туда, удастся, то мы вернемся к вам и, даю вам слово француза, увезем вас далеко из этой проклятой страны. Если же мы не вернемся…

Он на мгновение остановился и бросил взгляд на Дебору, лицо которой было спокойно и не выражало никакого страха.

— Увы! — прошептал он со вздохом, и продолжил:

— Если мы не вернемся, то это будет значить, что мы убиты. Вы же будете находиться в том же положении, в каком находитесь в данную минуту, т. е. вам придется спасаться собственными силами. Поняли? Принимаете это условие?

Девадаси, дрожа всем телом, произнесла:

— Я предпочитаю все смерти, которая меня ожидает, если я не пойду с вами… Я согласна.

— Отправимся же, — сказала Дебора, — уже и так поздно.

— Одну минуту, — остановил ее Пензоне, — ведь мы не можем идти пешком.

И обратился к девадаси:

— Есть ли дорога к пагоде, по которой можно проехать в тележке? — Да, — ответила она, — можно проехать тому, кто хорошо знает лес.

— Я запрягу тележку, о которой китмудгар говорил моему дяде, поэтому пойдем искать зебу, спрятанных, вероятно, в этой конюшне. А экипаж нам необходим, потому что я думаю взять в Гондапур кое — что из багажа.

— Зачем вам багаж? — спросила Дебора.

— А вы забыли, кузиночка, про лаковый ящик? Да и кроме него нужно взять, на всякий случай, и другие вещи, которыми я запасся и назначение которых я объясню вам позднее. Подождите меня минутку, я сейчас приду.

Пензоне направился к бенгало.

Через несколько минут он вернулся, держа на голове злосчастный ящик, а под мышкой тщательно упакованный сверток.

— Все готово, — сказал он, — остается только запрячь зебу. Я полагаю, что не следует вмешивать других в наше дело, тем более, что я сам справлюсь с этим.

Дверь в конюшню была заперта Осматривая ее, Пензоне улыбнулся.

— Однако, — проговорил он — этот китмудгар предусмотрителен. Ну что ж? Придется с этой дверью сделать то же, что и с первой.

И отойдя на несколько шагов он собирался разбежаться и выбить дверь плечом как вдруг она сама собою раскрылась, и из конюшни показался метис.

Спрятавшись в самом темном стойле, он с нетерпением ожидал наступления ночи чтобы незаметно пробраться в Гондапур и предупредить об опасности своих братьев — нирванистов. В своем углу он услышал шаги и голоса: это когда Дебора и Пензоне вошли во двор, когда Пензоне сломал дверь, ведущую в хлев, и освободил девадаси.

Но Кабир, конечно не знал этих подробностей. Он догадывался что в двух шагах от него происходит что-то необычайное и опасения его еще больше увеличились.

— Без сомнения ищут его, и для этого перевертывают все вверх дном, шарят по всем углам. Он приложил ухо к замочной скважине и стал прислушиваться.

Он узнал голос Ситы. Решительно судьба против него. Сита освобождена, следовательно, избежала заслуженной смерти; секта нирванистов погибла.

Подходят к его двери, пытаются ее открыть. Тогда инстинкты дикого зверя взяли верх; его охватило страшное бешенство Если уж он открыт и окружен со всех сторон, как зверь, за которым охотятся, то в таком случае он дорого продаст ненавистному врагу свою жизнь, свою свободу и прежде чем с ним покончат, он утолит бледною кровью иностранцев свою жажду мщения.

Сжимая рукоятку своего длинного кинжала, — оружия весьма опасного в искусных руках, а китмудгар не знал себе равного в умении владеть им, — он сам открыл дверь своего убежища и выскочил наружу.

Сита и Дебора закричали вместе, первая от страха, вторая от удивления.

Пензоне как молния бросился на метиса.

У него не было никакого оружия, он даже не успел вытащить свой револьвер. Кабир окинул его взглядом, и у него появилась торжествующая улыбка на лице. Перед ним всего две женщины и безоружный мужчина! Он сильнее сжал своей сильной рукой рукоятку кинжала и бросился на Пензоне.

Последний только этого и ждал.

Он моментально отпрыгнул назад и избежал удара своего противника и в то же время, будучи хорошо знакомым со всеми приемами американского бокса, со всей силы нанес метису удар ногою в грудь.

В Чикаго, в атлетическом клубе его противники не любили этого приема, относясь с презрением к этому удару и считая его слишком вульгарным. И вот этот вульгарный прием сослужил таки службу.

Кабир закачался от неожиданного удара и испустил крик бешенства. Но не давая ему времени оправиться, Пензоне следующим ударом ноги, таким же жестоким как и первый, поверг китмудгара на землю.

В мгновение ока он его обезоружил.

— Ты получил свое, — сказал он, прижимая метиса коленом к земле. — Это отучит тебя запугивать женщин и грозить им смертью. Сита, чуть живая от страха, убежала на другой конец двора, боясь взглянуть на брата и думая, что вот — вот он ее схватит.

— Можете подойти, — закричал ей Пензоне, — опасности нет. Объясните ради Бога, что делал за этой дверью этот странный хозяин гостиницы. Или я ошибаюсь, или он замышлял там что-нибудь недоброе.

— Это мой брат, — прошептала Сита. — Он запер меня в хлев, намереваясь с наступлением ночи отвезти в Гондапур, где бы меня убили.

— Эге! — протянул весело Пензоне, — значит мы подоспели как раз вовремя. Так вот как ведут себя господа нирванисты! Вот вам образчик налицо! Однако, мне сильно хочется, прежде чем уйти, познакомить его с тем самым кинжалом, который предназначался нам…

Дебора не дала ему окончить. Она с мольбой протянула к нему руки.

— Понимаю, — сказал молодой человек. — Вы хотите, кузина, чтобы я пощадил этого негодяя? Пусть будет по — вашему. Но, по крайней мере, я хочу поставить его в невозможность повредить нам… в течение известного времени. Сита, будьте добры, принесите мне те веревки, которыми этот примерный брат связывал вас. Они сослужат ему такую же службу, они станут… фамильными веревками.

Когда Сита принесла веревки, он быстро скрутил и обмотал ими метиса, а затем отнес его в тот же хлев, который служил Сите тюрьмою, бросил его на ту же охапку соломы и, приладив насколько возможно сломанную дверь, запер там китмудгара.

— Теперь поспешим. Уже темнеет. — И, подражая железнодорожным кондукторам, закричал:

— Господа! Кто на Гондапур — садитесь!

Метис, как бы угадав, что понадобятся его зебу, надел на них упряжь. Оставалось только впрячь их в тележку, что было минутным делом.

Тележка, в которой ехали наши путешественники, или по — местному палкигари, напоминала собой небольшую карету на два или три места, на двух колесах, с затянутым полотном верхом, как от солнца, так и на случай непогоды, укрепленным на четырех палках, между которыми висели тафтовые занавески. Спереди было устроено место для кучера. Обе женщины сели во внутрь со свертком Пензоне и лаковым ящиком, а Эдгар, с бичом и возжами в руках, поместился на козлах вместо кучера.

Лишь только они выехали из бенгало и спустились на улицу совершенно безлюдного Ниджигула, как сильная молния, а за ней другая, третья, прорезали темные небеса.

— Поднимается буря, — сказал Пензоне, — не будем терять времени и поспешим. — И он ударил бичом зебу.

Животные не привыкли к такому способу пробуждения, ибо, как мы уже выше упоминали, они считаются священными животными у индусов. Поэтому, более чувствительные к бичу, они увеличили шаг, как бы желая показать, что при случае они могут составить серьезную конкуренцию гамалам.

Сита, наклонясь к плечу Пензоне, показывала ему дорогу.

Впрочем, покамест она не была запутана. Нужно было ехать прямо по дороге, пересекающей Ниджигул и направляющейся к северу, к Меджери и Сере.

Дорога эта, примыкающая к grand trunk road, большому тракту, соединяющему Калькутту с Мадрасом и ведущему к самым населенным и, следовательно, главным центрам полуострова, а именно: Гонджеверам, Бангалур и Серингапатам, — дорога эта, хорошо укатанная, в самом своем начале не имела ни ухабов, ни рытвин, по которым не особенно-то приятно ехать на безрессорном palki — ghari.

Пензоне, без зазрения совести, продолжал подгонять изо всей силы своих медленных зебу.

Наступила темная южная ночь. Молния безпрестанно прорезывала небеса и прекрасно освещала дорогу.

Пользуясь временем и желая сократить свой путь, молодой француз просил Ситу рассказать им, как можно подробнее, свои опасные приключения. Девадаси с готовностью согласилась исполнить его просьбу и рассказала всю свою историю: свое уединенное детство, проведенное в храме богини Кали, похищение священного ящика, столь дорогого для сердца нирванистов, свой смертельный страх, который она испытывала, когда заметила это похищение, наконец, свое бегство из Гондапура и то, как ее принял Кабир.

Легко вообразить себе радость мисс Деборы и ее кузена, когда они узнали, что спутница их — жрица храма, то есть существо, которое, при случае, лучше всякого другого может служить им проводником.

Между тем они уже приближались к лесу, в который им предстояло свернуть. Подъехав к нему на некоторое расстояние, Сита сделала Пензоне знак остановиться.

— Нужно ехать лесом, — сказала она.

Пензоне беспрекословно повиновался и повернул в чащу кустарников.

Странное дело: на первый взгляд зебу, казалось, нисколько не были испуганы дорогой, которой теперь держались. Было очевидно, что, зная привычки своего хозяина, они не раз возили его в Гондапур, и, следовательно, ничего не было удивительного, что они уже освоились с этой местностью.

Под сводами переплетенных лианами ветвей и сучьев гигантских бананов и других тропических растений, царила страшная темнота. Свет от молнии не мог проникнуть сквозь эту густую растительность, только по отдаленным раскатам грома можно было с удить, что буря не утихает, а, напротив, вот — вот сейчас разразится.

Пензоне отказался управлять зебу, рассудив, что лучше всего предоставить их самим себе. И, действительно, животные, руководствуясь своим инстинктом, прибавили шагу, предчувствуя ожидающий их отдых.

Весьма понятно, что и буря действовала на них, как и на всех животных, и они еще ускорили свой бег, не дожидаясь от Пензоне ударов бичом.

Сила громовых ударов с каждой минутой увеличивалась. Пошел дождь. Крупные капли падали на зеленый навес над головами путешественников. Вскоре дождь полил целыми потоками; он не задерживался более листвою и каскадом обдавал холстинный верх palki — ghari. В воздухе распространился аромат от оживших под дождем растений; пересохшая земля впитывала в себя благодатную влагу и тоже благоухала; казалось, все кругом радовалось этому дождю, на который невольно ворчали наши герои. Пензоне вмиг промок до костей. Но добрый малый не особенно о себе заботился: он даже отодвинулся, давая этим возможность молодым девушкам плотнее закрыть занавески palki — ghari.

— Обо мне не заботьтесь, — прибавил он. — По приезде в Гондапур я переоденусь.

Во что он переоденется, Дебора не спрашивала. Но со времени путешествия Пензоне показал такую изобретательность ума, что от него всего можно было ждать.

— Каково моему отцу в эту бурю! — печально произнесла Дебора.

— Ба! — засмеялся молодой человек, — он, наверное, укрылся от дождя под одной из этих смоковниц, потому что у него почти нет шансов, — с чем мы можем себя поздравить, — найти дорогу в этом лабиринте деревьев.

И действительно, palki — ghari катился по дороге, которая становилась все более труднопроходимой. То он переезжал через древесные стволы, вырванные с корнем и валяющиеся на земле, то углублялся в чащу. Иной раз приходилось переправляться через ручьи и потоки воды, доходившей до половины колес. А зебу, не обращая ни на что внимания, продолжали идти вперед, подгоняемые ударами грома и блеском молнии.

— Мы скоро приедем, — сказала, наконец, девадаси. — Вот недалеко прогалина, с которой можно войти в храм.

Действительно, за завесой деревьев и густой полосой дождя можно было заметить прогалину, выступающую более светлым пятном на темном фоне леса при блеске молнии.

— Остановитесь, — произнесла Сита через несколько минут, — будет не благоразумно ехать дальше.

Пензоне молча повиновался.

Они стояли у самой прогалины. Из — за деревьев, отделяющих их от нее, можно было разглядеть на расстоянии пятисот метров гигантскую постройку, превосходно освещаемую блеском молний, придававших этой постройке фантастический вид.

Это была башня, высотою от сорока до пятидесятиметров, к вершине более узкая, чем при основании, имеющая форму перевернутой корзины, но корзины титанической постройки.

— Это rajah gopuram, главные ворота пагоды, — сказала Сита.

Словом gopuram обозначается вход в индусских храмах, а раджа — гопурам — царский или главный вход. Хотя Пензоне и видел во время своего быстрого путешествия образцы религиозной архитектуры Индостана, но был все — таки поражен колоссальными размерами gopuram'а, находившегося перед его глазами. Эта башня насчитывала шестнадцать или семнадцать этажей, объединенных одной крышей, без которой постройки этого рода не простояли бы и нескольких лет, а существовал он уже много веков. Стены гопурама, как можно было разглядеть, были покрыты сверху до низу барельефами индусского стиля времен Адиль — Шаха [Адиль — Шах — сын Махаммеда II (завоевателя Константинополя) вынужден был бежать от брата своего Баязета II, вступившего на престол в 1481 г., в Индию, где завоевал Декан и провозгласил себя императором]. За раджа — гопурамом виднелась темная темная масса громадных размеров, одной стороной своей выделяясь на небе.

— А это храм, — сказала Сита, указывая на черную массу.

Только в Индии можно встретить такие величественные памятники старины! Развалины Пальмиры, Ниневии, Фив и Мемфиса, которыми восхищались, восхищаются и будут восхищаться еще долгое время путешественники, кажутся ничтожными в сравнении с развалинами, сплошь усеивающими Индостан. Что такое пирамиды Египта? Гигантские постройки из камня — и больше ничего. Правда, они стоили неимоверных трудов, над их возведением работали иногда целые поколения. Но никогда и нигде не было такой смелости, грандиозности и в тоже время легкости, как в сооружениях индусских храмов. И Пензоне безмолвно созерцал темнеющую перед ним громаду, отдавая должное смелому архитектору. Для постройки храмов индусы, обыкновенно, выбирали, — как было и в этом случае, — гранитную гору или скалу. И эта гора, выдолбленная внутри и разделенная на огромные валы, украшенная скульптурной работой такой тонкой, что она казалась кружевом, сотканным из камня, — гора эта, являясь плодом целого ряда чудес человеческого гения и терпения, — превращалась в храм!

Но у Пензоне не было времени предаваться археологическим размышлениям.

— Через этот вход мы проникнем в храм? — спросил он у девадаси.

— Нет, только не отсюда. Назначенное время еще не наступило, и кустарники, окружающие храм, полны людей, поставленных жрецами, чтобы останавливать всех приходящих и не пропускать тех из них, кто не знает условных слов.

— А какое же слово — пропуск?

— Анкайяль Каннамайя.

— Что это означает?

— Это одно из имен богини Кали, которая, как вы, вероятно, знаете, имеет до пятисот различных именований. Но это имя неизвестно непосвященным и означает: богиня с глазами кайяль.

— А что такое кайяль?

— Кайяль — рыба, водящаяся почти вдоль всего Ма — лабарского побережья и в водах Цейлона. Когда вы увидите изображение богини, вы поймете, почему ее так прозвали. Представьте…

Девадаси не окончила. Она задрожала: настолько изображение, которое она собиралась описать, вселило страх в нее.

— Ну, а раз мы знаем пропуск, — настаивал Пензоне, — то что нам мешает войти?

— Все — таки будет лучше пройти вам через потайную дверь, ведущую в святилище, от которой у меня есть ключ. Она находится на задней стороне храма, в десяти минутах пути.

— Вы правы, — сказал Пензоне.

И по указанию Ситы, он направил зебу в чащу. Через десять минут девадаси снова велела остановиться.

— Мы приехали, — сказала она. Пойдемте же.

Все вышли из palki — ghari. Пензоне позаботился привязать животных к толстому дереву, чтобы сразу отыскать их в случае необходимости. — Вход здесь, — проговорила Сита, указывая своим спутникам на маленькую дверь, ведущую в проход, выложенный камнем. Таким образом через этот подземный ход храм сообщался с лесом.

Этот ход, весь покрытый в своем начале землею и листвой, мог легко сойти за незначительную возвышенность. Дверь, указанная Ситой, была почти совершенно скрыта роскошной растительностью, так что нужно было быть посвященным во все тайники храма, чтобы заметить этот замаскированный ход.

— Вы отворите дверь этим ключом, объяснила девадаси, протягивая молодому человеку небольшой металлический ключ, вынутый ею из — за пояса. — Затем вступите в галерею, которая приведет вас в святилище. Там вы будете в безопасности, по крайней мере некоторое время, потому что святилище отделено от храма завесою, которую только я одна, по нашим обрядам, имею право поднять. Я вас буду ждать здесь. Ступайте, и пусть боги покровительствуют вам.

Пензоне взял ключ, который протягивала ему молодая девушка.

— Спасибо за ключ, — сказал он, — но прежде чем я им воспользуюсь, я хотел бы попросить у вас еще кое — что. Выслушайте меня, Сита, и вы также, Дебора. Мы сейчас будем актерами тяжелой драмы, или смешного фарса. Завеса в храме еще не поднята. Приступим же, в ожидании этого, к генеральной репетиции.

VI

Растянувшись во всю длину своего худого тела на сухой траве, скрывавшей его с головой, пария — скоморох провел весь день в джунглях, где он спрятался.

Ничего не подозревая о только что разыгравшихся событиях, которые, быть может, весьма близко касались его, он терпеливо ожидал, когда спустятся на землю ночные тени, чтобы выйти из своего убежища.

Не подавая ни малейшего признака жизни, подперев продбородок ладонями рук, упиравшихся в землю, устремив взор в пространство, он мечтал.

Божественное вдохновение, которое он умел вызвать на своем лице, находясь среди толпы подобных ему нищих, и которое так гармонировало с лохмотьями гуссаина — теперь исчезло. На его лбу легли глубокие складки; глаза горели; крепко стиснутые губы указывали на сильное волнение, происходившее в нем.

О чем же мог мечтать пария? Что за личность скрывалась под этой маской голодного нищего? Читатели, как я полагаю, без труда догадываются, что это был факир Сукрийяна.

Опять он, и при том, снова живой после того, что с ним произошло!

Когда Пензоне выбросил его из шлюпки в море, Сукрийяна, менее всего ожидавший такого стремительного нападения, стал погружаться в волны. Стесненный узкой одеждой клерика, он успел — таки хлебнуть соленой воды. Однако, его необыкновенное хладнокровие не замедлило прийти к нему на помощь и он, вынырнув на поверхность, держа голову над водой, принялся сильно и мерно рассекать волны.

Через сотню — другую взмахов он мог уже разглядеть шлюпку, несомую течением к скалам и уносившую от него Пензоне и Дебору.

Факир испустил крик дикой ярости и, ускорив свои движения, стал делать нечеловеческие усилия, чтобы достичь исчезавшей с его глаз шлюпки.

Он знал, что его спасение только в этой посудине, черным пятном выделявшейся на беспредельном океане. Правда, он был уверен, что встретит там, на шлюпке, страшного врага, но разве это не лучше того, что он, Сукрийяна, пойдет ко дну, не отомстив за себя? Да, Сукрийяна не боялся борьбы. Он чувствовал во внутреннем кармане своего редингота лезвие ножа, который он не забыл унести с парохода. Неожиданное нападение Пензоне не дало ему времени пустить в ход свое оружие. Но с каким невыразимым удовольствием он всадит теперь нож в трепещущую грудь своих врагов.

Сукрийяна был превосходным пловцом, да кроме того, его силы умножились от инстинкта самосохранения, не говоря уже о жажде мщения. Но хотя шлюпка не особенно скоро продвигалась вперед, все — таки была от него на значительном расстоянии, и силы факира тратились в напрасном желании достичь ее.

Плывя по волнам с дикой энергией, Сукрийяна отчаянно боролся с течением, но с каждым новым взмахом руки он чувствовал, что расстояние увеличивается все более и более между ним и призрачной целью, к которой он стремился.

Погружаясь в волны, выплывая на поверхность, он только изредка мог различать шлюпку когда появлялся на гребне какой-нибудь волны. А расстояние, отделявшее его от ненавистных врагов, беспрестанно увеличивалось!

Неужели он так глупо погибнет?

Несмотря на весь свой фатализм, он чувствовал, что сердце его сжимается в смертельной тоске. Холодный пот на его челе смешался с пеной соленой воды. Мускулы отказывались ему служить: их сводила судорога от долгого пребывания в холодной воде. Еще несколько минут, и его покинули силы.

Вдруг что-то сильно ударило его в грудь. Это был обломок мачты или какой-нибудь снасти с затонувшего судна. И странное стечение обстоятельств! Это был тот самый обломок, на котором держался мистер Токсон, пока не был поднят в лодку.

Сукрийяна, конечно, этого не мог знать. Не долго думая, он с отчаянием уцепился за этот, посланный ему богами, обломок.

Но бревно выскользнуло из — под него; он сделал попытку вынырнуть еще раз, но потерял сознание и пошел ко дну…

Когда он пришел в себя, то увидел, что лежит на дне шлюпки, в которой сидело мокрых, почерневших от дыма, в разорванных платьях человек двадцать.

Эта шлюпка была единственная, пережившая гибель «Лаконии», а ее пассажиры и матросы — единственные свидетели взрыва.

Бог знает каким чудом уцелевшие, они носились по волнам, когда после ужасной ночи вдруг заметили в пол — сотне метров от себя, среди всякого рода обломков, шлюпку без видимых повреждений.

Двое из потерпевших крушение напрягли последний остаток сил и поплыли к спасительному суденышку, забрались в него и с невероятными усилиями бросились на помощь остальным.

Кто только остался жив, нашел место в лодке, которую направили к берегу.

В эту же шлюпку был подобран и факир или, лучше сказать, пассажир Иеремия Скидэм, пастор из Цинциннати.

Прих одится верить, что если Бог существует для добрых людей, то он существует равным образом и для других, потому что Сукрийяна был вырван из рук смерти только благодаря вмешательству, и кого же? — его жертв!

Когда лже — Иеремия Скидэм, согретый забот ливым массажем и несколькими глотками рома, узнал о только что описанных нами событиях, он к величайшему своему удивлению мог констатировать две вещи.

Первая — что никто не подозревал об истинной причине взрыва на «Лаконии», и вторая — что ни мистер Токсон, ни Кэннеди, ни Тит Джоэ, его соучастники, не находятся в числе пассажиров шлюпки.

Понятно, почему он должен был поздравлять себя с исчезновением этих троих людей.

На помощь шлюпке не замедлили явиться в большом количестве люди, которые, при известии о крушении на «Лаконии», покинули соседние гавани и направились вдоль берега на поиски уцелевших пассажиров и их вещей.

Заботливо доставленные в береговые порты, потерпевшие крушение были отправлены, за счет пароходной компании, каждый куда кому надо.

Мистер Иеремия Скидэм избрал своим конечным пунктом Сутгамптон.

Бесполезно прибавлять, что он, в качестве духовного лица, был предметом особых забот и внимания во всех городах, через которые ему приходилось проезжать. Агентство Евангелической Миссии позаботилось достать ему полный костюм и снабдить значительной суммой денег на дорожные издержки. Сукрийяна, часто сталкивавшийся в Индии с английскими миссионерами, искусно умел подражать их манере говорить и держать себя, и весьма кстати, при случае, приводил цитаты их библии, а большего и не требовалось, чтобы снискать к себе благоволение Евангелического агентства.

В то время, как мистер Токсон с семьей отдыхал в Лондоне, Сукрийяна сел в Сутгамптоне на один из пакетботов линии Peninsular and Oriental, и направился в Бомбей.

А теперь он в Ниджигуле. Он размышляет.

Наконец-то приближается торжественный момент. Находясь на таком незначительном расстоянии от Гондапура, он с нетерпением считал те часы, которые оставались до начала великого праздника, до того момента, когда он, если бы не было святотатственного похищения, предметом которого сделался он, должен был проснуться в славе своей, среди молений жрецов и криков радости верующих.

Он достиг бы тогда того, к чему стремился в течение всего своего существования: он занял бы верховную власть над двумя миллионами нирванистов, рассеянных по всей Индии, пропитанной вековыми суевериями человечества, в этом истинном музее верований почти всего мира, секта нирванистов заключает в себе революционный дух и в то же время стремление к самым древним преданиям народа.

Известно, что браманизм, являясь господствующей религией Индийского полуострова, имеет своей характерной чертой, с точки зрения общественной, кастовое устройство исповедующего его народа, которому обязана Индия своей слабостью и своим порабощением. Но официально прикрываясь браманизмом, появились различные тайные общества, совершенно противоположного направления, считающие своим идеалом справедливость и равенство. Общества эти опираются на предания древности, более или менее достоверные, предания золотого века, — той счастливой эпохи, воспоминание о которой живет еще в сердце народов, — когда не существовало еще иерархии на земле и когда, согласно одной из веддийских священных книг, «все люди были браманами».

Последователями одной из подобных сект и были нирванисты. Религиозные верования последователей этой секты представляют смесь из догматов браманизма и буддизма, сделавшегося с III века господствующей и государственной религией Индии, но, начиная с VIII века, вытесняемый постепенно браманизмом, буддизм потерял свое значение в Индостане, и только на Цейлоне сохранился культ этого учения.

Известно, что учение буддизма состоит из четырех истин: существование человека есть нечто обманчивое, страдание связано с существованием, прекращение страданий есть прекращение желания существовать (т. е. Нирвана) и человек избавляется от страданий нравственной жизнью и подавлением страстей.

Эти истины вошли в учение нирванистов, частью исказивших их, частью дополнивших. Так, например, они требуют полнейшего уничтожения или истощения плоти, что как раз приводит к культу смерти, характерному расколу браманического политеизма: попытка постичь Бога и вселенную, исходя от человека.

Индусы поклоняются не только смерти в лице Иамы, верховного судьи загробной жизни, изображающегося в виде старой обнаженной женщины с отвратительной наружностью; они почитают Иаму также под именем Сивы, бога — разрушителя, и в особенности Кали, воплощения его в виде женщины, богини с десятью руками, олицетворяющей одновременно Любовь, Смерть и Красоту.

Кали или Парвати, или Дурджа (эти имена самые распространенные, хотя кроме них у этой богини насчитывается до пятисот других) требует кровавых жертвоприношений; ей приятно, согласно верованиям народа, смотреть, как кровь брызжет из горла человеческих жертв, и, не довольствуясь жертвоприношениями во время совершения своих обрядов, туги, страшные жрецы — душители, движимые религиозным фанатизмом, говоря, что для богини ничего не может быть приятнее страданий неофитов, подвергают их утонченным пыткам, ведущим их к славе и полному торжествованию над смертью. А жрецы, что весьма понятно смотря почти всю свою жизнь на мучения и смерть, относятся к ним с пренебрежением, твердо веря, что там, в Нирване, их ждет такая же слава, какую получили их недавние жертвы. Отсюда ясен этот семилетний сон это закапывание живого в землю, этот летаргический сон, так похожий на смерть, который принял Сукрийяна, чтобы сделаться достойным совершать обязанности верховного жреца в святилище богини Кали.

Выйдя из своей добровольной гробницы живым, он получил бы от восторженной толпы тиару верховного жреца. И его могущество, страшное тем, что оно было тайным, распространилось бы по всей Индии, на всех нирванистов, рассеянных всюду по обширному полуострову.

Будучи настолько же честолюбивым, насколько и фанатиком, Сукрийяна с яростью помышлял о том, что эта блаженная минута, этот момент его пробуждения, мечта всей его жизни, разрушены кознями его врагов.

Однако он не переставал надеяться. Теперь же, так как без сомнения боги ему покровительствуют, он приближается к тому часу, когда все можно будет исправить!

В одежде гуссаина он прошел громадные пространства, смешиваясь с толпами бродячего народа, встречаясь с последователями Нирваны, попадавшимися ему на дороге, узнавая их посредством кабалистических знаков и слов, известных только одним нирванистам.

Таким образом, осторожно расспрашивая, он узнал, что ничто не обнаружилось в гондапурском святилище, в секте ничего не известно о смелом похищении гробового ящика.

Да, на самом деле, как можно было это подозревать? До праздника богини Кали ящик оставался под охраной одной девадаси. Только одна она могла входить, не говоря о верховном жреце, если того требовал исключительный случай, в заднее помещение святилища, где находился священный гроб. И только теперь он случайно узнал, что девадаси, узнав о похищении, позаботилась скрыть это от всех, кроме брата своего, являющегося в данное время единственным человеком, владеющим его страшной тайной. В общем, только двоим известно истинное положение вещей, потому что Сукрийяна не брал американцев в расчет, полагая их погибшими. Мистер Токсон, наверное, погиб во время взрыва «Лаконии». Его дочь и племянник, предоставленные стихийному океану, разбились о подводные скалы ирландского берега или, если им удалось достигнуть земли, они, конечно, поспешили возвратиться в Америку.

Таким образом, целый план созрел в изобретательном мозгу факира.

Он может, зная потайные ходы в храме, до начала праздника занять место в святилище, где в наступивший час он якобы проснется при молитвах жрецов.

Правда, лаковый ящик пропал дорогой, но разве нельзя сочинить какую-нибудь басню, способную подействовать на суеверие нирванистов и вполне объясняющую исчезновение ящика и девадаси?

Важно только то, чтобы Сукрийяна, торжество которого не должно подвергаться сомнению, находился в святилище в тот момент, когда Тиравалювер войдет туда для церемонии пробуждения.

Но для этого необходимо, чтобы в храме не присутствовал ни один свидетель, могущий в данный момент открыть верным обман, который он задумал. Два существа знают о похищении ящика, и он их должен уничтожить.

Дажеи в этом ясно чувствуется благоволение к нему богов. Девадаси связана по рукам и ногам своим собственным братом. Она ждет решения своей участи в темном хлеве, куда ее запер метис. Удар кинжалом — и она навсегда унесет с собой в могилу тайну похищения священного гроба.

Что же касается метиса, то оставить ему жизнь будет неблагоразумно. Его смерть так же необходима. Убив девадаси, факир спрячется в одном из темных углов хлева и нападет на Кабира в тот момент, когда он придет туда за сестрой, чтобы отвезти ее в Гондапур. Лишь только тот отворит дверь, как факир бросится на него и, прежде чем тот успеет взяться за оружие и стать лицом к лицу со своим противником, верною рукою поразит его в сердце.

И таким образом не останется никаких следов святотатственного похищения.

Наступила ночь. Разразилась буря. Молнии, бороздившие небо и яростные удары грома, казалось, как раз подходили к страстям, бушевавшим в груди Сукрийяны. Он поднялся с земли, решительный и зловещий. Пора было начать действовать.

Он с прежнею легкостью перепрыгнул через невысокую стену, отделявшую джунгли от двора бенгало, и направился легкими шагами к двери, за которой — он видел — метис спрятал связанную Ситу. Здесь он вытащил нож из — за пояса и прислушался.

До него доносилось сдавленное дыхание, прерываемое иногда глухими стонами. Сомневаться было нечего — девадаси здесь, за дверью.

Факир и не заметил, что дверь была сорвана и не висела на петлях. Он с силой ударил в нее плечом и… вошел…

I

Праздник богини Кали начался! Под мрачные своды гондапурского храма, разделенного двумя рядами мраморных колонн на три нефа, собралось несколько сот индусов обоего пола, одетых в самые лучшие свои одежды.

Размеры гондапурского храма были поистине гигантские. Это был едва ли не единственный во всем Индостане храм, поражающий таким великолепием. Перед ним ничего не значат постройки Мадуро, Эллоры и Эле — фантина, славящихся в этом отношении.

Надо сказать, что Индия считается, — и совершенно справедливо, — одним из древнейших цивилизованных государств мира. Искусство ее можно рассматривать, как нечто совершенно своеобразное и самостоятельное. Рано ли, поздно ли оно, конечно, имело соприкосновение с искусством соседних стран, но влияние это отразилосьтак слабо, что не могло нарушить той оригинальности, которая составляет его сущность. И действительно, гондспурский храм являлся лучшим образцом индийской архитектуры. Внутренность его представляла продолговатый прямоугольник, заканчивающийся полукругом и разделенный колоннами на три нефа или придела. Колонны эти, как и сам храм, высечены из скалы и замечательны по красивой и интересной обработке. Они имеют вид восьмигранных стержней, поставленных на высокие шарообразные базы, и заканчиваются капителями в виде опрокинутой корзины, на которой группируются фантастические фигуры. Стены сверху до низу украшены барельефами, изображающими необыкновенных животных с человеческим корпусом, слонов громадных размеров, коршунов с распростертыми крыльями, грозных кшатриев или воинов, и женщин с прелестными формами их полуобнаженного тела.

Но что было замечательно в этих орнаментах, столь разнообразных по своей оригинальности, с чем не могли сравняться по тонкости работы фигуры из камня, — это чудные панно из сандалового дерева, то здесь, то там встречающиеся на стенах и колоннах вперемешку с вышеописанными барельефами. Панно из этого драгоценного дерева свидетельствовали о безмерном богатстве святилища этого храма, затерянного в непроходимых лесах и на первый взгляд настолько превратившегося в руину, что даже нельзя было подозревать о существовании такого бесценного материала для туристов и, в особенности, для археологов. И все это было добровольным пожертвованием поклонников богини Кали! Не странно ли, что туги, прозванные «душителями», озверевшие под влиянием жертвоприношений своей кровожадной богине, украшают свой храм произведениями б имеющими художественную художественной ценность?

Насколько любовь к прекрасному сильна в сердцах людей!

Однако, все украшения, как барельефы, так и панно со своими фантастическими фигурами до того почернели от времени, что придавали какой-то зловещий отпечаток этой и без того мрачной постройке.

Через определенные промежутки в стенах быливделаны бронзовые кольца, в которые втыкались смоляные факелы. Их красноватое колеблющееся пламя озаряло напряженную толпу. Впрочем, кроме факелов, в некоторых местах с высокого потолка на длинных, когда-то позолоченных цепях, свешивались лампы, наполненные пальмовым или кокосовым маслом.

В крыше было большое квадратное отверстие, через которое можно было видеть небо, теперь прояснившееся и усеянное звездами. Через это отверстие дым свободно выходил наружу. Но, несмотря на такое роскошное, — по мнению туземцев, — освещение, в храме царил полумрак, в особенности по углам и в боковых нефах, где человеческие глаза погружались в совершенную тьму.

Присутствующие теснились около стен, оставляя свободным центральный неф, почти вдвое больший, чем остальные. Эта часть храма отделялась от других с одной стороны массивной двустворчатой дверью из бронзы, а с другой — чем-то вроде амвона, на который вели семь ступеней, сделанных из яшмы. На амвоне была ниша, задернутая в этот момент занавеской, шитой шелком и золотом. Посредине этого обширного прямоугольника возвышался, почти в человеческий рост, столб из цельного дерева, плохо обтесанный и испещренный глубокими полосами будто по нему рубили острым топором. Между этим столбом и ступенями из яшмы стоял треножник с мерцающим голубоватым пламенем. В треножнике горела какая-то неизвестного состава жидкость. И только один человек находился в этой обширной части храма, и этим человеком был верховный жрец Тиравалювер.

Очень величественный, с длинной белой бородой, нисподавшей шелковистыми волнами на грудь, на которой висела усыпанная драгоценными камнями какая-то звезда странной формы, чудно блестевшая при свете факелов. Тиравалювер стоял, лицом к толпе, простирая над ней свои руки.

Туги — лазутчики, разсеянные в окрестностях храма, возвратились, — и таинства Нирваны могли начаться без помехи. Прежде всего приступили к жертвоприношению. Верховный жрец ударил в бронзовый гонг, и тотчас трое аколитов [Аколит — низшй церковный служитель] отделились от толпы и принесли ему черного ягненка со связанными ногами, на голове которого был укреплен венок из ярких цветов. Этот ягненок должен был служить жертвой примирения между людьми и божеством.

На обширном пьедестале, примыкающем к одному из боковых нефов, а также к левому, возвышался идол, или скорее группа идолов отвратительного вида.

Группа эта состояла из трех фигур, сделанных из дерева и выкрашенных — одна в черный, другая — в белый и третья — в желтый цвет. Фигуры, весьма грубо сделанные, имели очень отдаленное сходство с человеком, хотя представляли собой богиню Кали между ее братьями, Джагернатом и Баларамой. Оба брата простирали руки над толпой, сестра же опустила их вдоль туловища. Головы всех троих имели по три отверстия каждая: рот и два глаза. Рот представлял собой полукруглую щель, выкрашенную по краям красной краской: глаза — две совершенно круглые дырки, в глубине которых виднелись белые глазные яблоки с черным зрачком посредине. Они своей невыразительностью и неподвижностью действительно напоминали глаза кайяли, морского чудовища, грозу индийских вод, и отсюда понятен тот религиозный страх, с которым нирванисты произносили свой пароль: Анкайяль Каннамайя, вызывающий в их воображении страшное лицо своей богини.

Тиравалювер принял из рук аколитов трепетавшего ягненка, предназначенного в жертву, быстрым ударом он заколол его и, сорвав с головы цветы, обагренные кровью, бросил их в толпу. И нирванисты двинулись вперед плотной массой, стараясь завладеть этими окровавленными цветами, из — за которых они спорили, как будто это были священные реликвии.

Верховный жрец ударил второй раз в гонг — сигнал к священной трапезе.

В одно мгновенье ока во всю длину храма были расставлены столы, стоявшие до сих пор в правом боковом нефе, и верующие заняли за ними свои места. Никакая иерархия не соблюдалась между ними, и можно было видеть богатого брамина, по — братски сидящего рядом с самымгрязным парией. Все принялись за еду. Каждый имел перед собой банановый лист, служивший вместо тарелки, вилку заменяли пальцы, а зубы, которыми разрывалось мясо — нож. Сок струился по рукам и бородам присутствующих. Время от времени по рукам ходили кубки, наполненные пальмовым вином, известным во всем Декане под названием арраки или гарпи, напитка из растительных соков, способного вызвать у пьющих его, да — хе в умеренном количестве, весьма опасное по своим последствиям опьянение. Возбуждение пирующих росло. Всюду начинались оживленные разговоры. Кое — где поднимались песни, и когда пир окончился — хотя продолжался и недолго — последним обильным возлиянием, то присутствующие поднялись из — за стола в весьма веселом настроении духа, так не гармонировавшим с мрачной архитектурой высоких сводов храма.

Удар в гонг — и появились баядерки.

Тихо переступая ногами, увешанными погремушками, они, по двое, через весь храм направились к идолам и преклонили перед ними колени, затем, медленно обойдя вокруг центрального столба, уселись в круг, по восточному обычаю, на пятки, оставив в середине круга пустое место, на которое вышли семь музыкантов с барабанами, цимбалами и медными трубами.

Все баядерки были одинаково одеты в богатые материи и обвешаны драгоценностями, которые блестели у них и на руках, и в волосах, и на шее, и в ушах, а у некоторых даже в носу. Лицо их и губы были нарумянены, глаза подведены черной краской, а зубы покрыты мастикой из бетели [Бетель или тимбуль (Piper Betle) — перец Бетель, ползучий остиндский кустарник] — нечто вроде черного лака, совершенно скрывающего их природную ослепительную белизну.

Они ударяли в такт по земле подошвами своих легких сандалий и, раскачиваясь всем корпусом, побрякивали серебряными и золотыми украшениями своей одежды, напевая что-то протяжное, но мелодичное. Глаза их, устремленные на толпы, светились сладострастным огнем. Понемногу их темп ускорялся, пение оживлялось, движения делалисьбыстрее и страстнее. Наконец, в воздухе были только видны развивающиеся шелковые одежды.

Темп все увеличивался. Возбуждение баядерок, казалось, дошло до предела. С распущенными волосами, с пеною у рта, они, танцуя, испускали гортанные звуки, пронзительные крики, вызывающе действующие на зрителей, которые, в конце концов, завлекаемые страстью танцующих, сами бросились к ним, ворвались в круг и смешались с баядерками… Казалось, какое-то безумие охватило толпу, заставившее ее кружиться в каком-то иступлении вместе с ними. Пение перешло теперь в один сплошной крик и стон, терявшийся под высокими сводами этого старинного храма…

Единственным спокойным зрителем этой оргии оставался верховный жрец… Он поднял молот и снова ударил в гонг. Все сразу умолкли и взглянули на него. Жрец молча указал рукой на идолов, на которых тотчас же обратились взоры всех.

Но что это? Чудо или просто дело рук жрецов? В эту минуту круглые, безжизненные глаза идолов казались глазами живого существа. Лламя светилось в их искусственных зрачках. Они ислучали такой сильный свет, что присутствующие невольно, в первое мгновение, закрыли глаза. Воцарилась гробовая тишина, ибо все чувствовали, что торжественная минута приближается.

Это чудо, — глаза идолов казались живыми, — столь обычное для верующих и повторяющееся каждый такой праздник, — означало, что всемогущие боги желают возвестить народу свою волю. Индусы, сохраняя по — прежне — му молчание, опустились на колени и наклонили головы до самой земли. Стоять на ногах остался только один верховный жрец. Протянув руку к таинственному треножнику, он произнес:

— Боги высказали свою волю. Боги хотят крови! Тотчас же один за другим на середину храма стали выходить верующие. Сначала шли низшие жрецы, аколиты Тиравалювера, отличимые по огромному тюрбану, покрывавшему голову каждого, и по широкому кольцу в форме змеи, которое у них было вместо серьги. Эти люди с восхищенными лицами, с полуопущенными ресницами, с руками, скрещенными на груди приблизились к алтарю трех божеств. Они на мгновение наклонили головы перед божеством, затем подняли их, обвели взглядом толпу и верховного жреца и начали сами себя истязать: один прокалывал себе острой иглой насквозь щеки и губы; другой сильным ударом кулака выбивал себе зубы и выплевывал их вместе с кровью на алтарь; тот рвал себе бороду, этот кромсал ножом свои руки и грудь или, держа кинжал в правой руке, отсекал себе пальцы на левой… А на некотором расстоянии от них группа факиров с обнаженным торсом наносила друг другу удары металлическими прутьями с зазубренными краями. И кровь, струясь по телу, испещренному рубцами, медленно струилась на пол…

И все это делалось без единого крика или стона, без жалоб и вздохов, а напротив, радость светилась в их глазах, устремленных кверху, как будто они видели там разверзтые небеса и в них свою богиню, улыбающуюся им… Оркестр, невидимый теперь, аккомпанировал этой сцене странными, хватающими за душу звуками… лампы и факелы, казалось, пылали сильнее, и ночные птицы, влетавшие в храм через отверстия в кровле, кружились над головой фанатиков, тяжело хлопая крыльями и испуская зловещие крики, гармонировавшие с этой отвратительной сценой.

Между тем толпа заволновалась, по рядам ее прошел смутный говор, шептанье… Шум возрастал с каждой минутой и, наконец, превратился в сплошной гул, крик, вылетавший из тысячи ртов этих опьяненных пляскою и кровью фанатиков.

— Вирвир! Вирвир!

— Вирвир! — спокойно произнес верховный жрец повелительным голосом.

Слово «вирвир» означало последние, самые ужасные и самые отвратительные испытания, разыгрывавшиеся только тогда, когда религиозное воодушевление верующих доходило до пароксизма. Пока Тиравалювер отдавал приказания, над толпой стоял все тот же гул. Нирванисты с лихорадочным нетерпением ожидали зрелища, крови и мучений, от вида которых содрогнулся бы всякий другой. В вирвире не участвовали, как в обыкновенных испытаниях, простые туги, выходившие на добровольную пытку прямо из толпы. Только немногие избранные были достойны этого, и назначение жертв зависело от самого кровожадного божества.

Вот каким образом это происходило.

Верующий, отдающий себя на волю идолов, подымается на пьедестал и трижды обнимает изображение Джа — герната или Баларамы. Если изображение остается неподвижным, он удаляется, ибо боги не желают принимать его жертвы собой; если же, напротив, жертва принимается, то тогда, по новому чуду или, вернее, благодаря искусству жрецов, поднятые руки идола опускаются и прикасаются к плечу просящего.

Последний, радуясь этому знаку благоволения со стороны богов, спускается с возвышения, провожаемый завистливыми взглядами остальных нирванистов, и предается испытаниям, какие он сам себе выбрал.

В большинстве случаев это так называемое испытание гарпуном. Человек обнажает верхнюю часть своего тела и приказывает связать себе руки и ноги.

Затем его ставят под железным крюком, свешивающимся с потолка, как раз перед изображением идолов. Этот крюк глубоко вонзается в обнаженную спину… еще мгновение и… жертва блоком подымается на воздух, обрызгивая кровью всех близко стоящих. В таком положении ему привязывают к ногам веревку и начинают раскачивать в ту и другую стороны, пока он тяж естью своего тела не сорвется с крюка, оставив на нем куски мяса и крови, и не рухнет на обагренную его же кровью землю.

Однако расстроенное воображение фанатиков выдумывает еще более ужасные сцены, которые невозможно изобразить пером.

Вот, например, старик с искалеченными членами, что он считает за счастье, с восторженным выражением лица спускается с пьедестала и, схватив топор, отрубает себе кисть левой руки и кладет ее на алтарь в виде жертвы кровожадному божеству, потрясая своей отрубленной рукой. Вот уже двадцать лет он добивается, чтобы выбор богов пал на него, и сегодня он принят своей богиней. Что ему значит рука, когда сами боги остановили на нем свой выбор, осчастливили его своим прикосновением! А сколько людей завидуют ему старику, и готово отдать в жертву не только одну кисть, а все тело, даже самую жизнь…

Немного дальше молодая девушка приближается к жаровне, находящейся на мистическом треножнике, и хладнокровно кладет свою руку на горячие уголья. Мясо и кожа горят, распространяя вокруг неприятный запах, а она держит на огне руку до тех пор, пока кость совершенно не обнажается. Девушка все время улыбается и ждет пока не обуглится кость.

А там молодой человек, еще совсем юноша, взял щипцы, засунул их в рот и., через несколько мгновений бросил на землю, к ногам, свой вырванный язык. И ни один мускул не дрогнул у него на лице.

Храм все обагрялся кровью: она течет целыми струями по алтарю; ею залиты идолы, она собирается в канавки, прорытые вокруг центрального столба и треножника. Атмосфера храма сделалась тяжелой, удушливой, напитываясь испарениями теплой крови. Глаза идолов горят по — прежнему, но не зеленым пламенем, как вначале, а красным! Из их ртов выползают змеи и медленно обвиваются вокруг туловища. Змеи шипят и обнажают свои ядоносные клыки; вытянув шеи, они ползают по алтарю между кусками человеческого мяса, по лужам крови, по ногам этих несчастных людей, тянущихся вереницей друг за другом обнимать идолов и предавать себя мучениям. Невидимая музыка замолкла. Вместо нее раздается ритмическое пение факиров, которое можно сравнить с завыванием собак, издыхающих от голод; факиры воют и воют, пока в изнеможении не падают без чувств на землю.

Тут Тиравалювер снова поднял свой молот и трижды ударил в гонг. Затем, взойдя на третью ступеньку яшмовой лестницы, чтобы его видела толпа, он сделал знак, что хочет говорить.

Все остановилось; глаза идолов потускнели; факиры замолкли, и все со вниманием обратились к верховному жрецу. В этом внезапно воцарившемся молчании было что-то магическое. Ясно, что великий момент наступил.

— Братья, — начал верховный жрец, — богиня Кали присутствует при наших таинствах и благословляет их. Но мы не прославили ее в достаточной мере. Намостается выполнить великое дело посвящения в таинство.

— Сегодня богиня дает нам нового владыку, святого, избранного ею, чтобы заменить меня, избранного после семи лет общения с Кали, в недрах очистительной смерти!

— Этот святой, наш владыка, — Сукрийяна. Во все время, пока не сменились семь раз двенадцать лун, он пребывал погребенным у ног богини. Пусть она сделает знамение, и Сукрийяна оживет. Пусть Сукрийяна оживет и владычествует над нами. Братья, помолимся же, чтобы свершилось это чудо! Да услышит нас Кали! И пусть Сита, жрица ее, с непорочным и прекрасным лицом, как цветок лотоса, явится нам и откроет завесу, отделяющую от нас вход в его священную гробницу!..

II

При последних словах верховного жреца глаза нирванистов обратились на верх, в святилище, ожидая, что вот — вот подымется отделявшая его от храма завеса. И действительно, через несколько мгновений завеса поднялась и на возвышении из яшмы появилась женская фигура и безмолвно остановилась в ожидании дальнейших распоряжений Тиравалювера.

Женщина с головы до ног была окутана шелковым покрывалом, поверх которого целою волною был наброшен тюль. Этот же тюль, ниспадая на лицо, почти совершенно скрывал его черты, кроме подбородка и губ, покрытых густым слоем румян, что требовалось уставом для девадаси святилища.

При появлении главной жрицы, индусы преклонили колена, трижды коснувшись головой земли, потом, подняв ее, продолжали сохранять почтительное молчание, боясь поднять глаза на ту, которую созерцает сама богиня, пребывая с нею все время с глазу на глаз. Один только Тиравалювер, по своему достоинству, как верховный жрец, оставался на ногах, устремив на девадаси пронизывающий взгляд. Когда она только показалась, он заметил в ней какую-то нерешительность, и, казалось, он хотел своим инквизиторским взглядом, сквозь волны шелка и газа, проникнуть в самую душу.

— Сита, — произнес он наконец, — ты можешь поднять свое покрывало. Обычаи наши позволяют в этот великий день верующим смотреть на твое открытое лицо.

Девадаси ничего не ответила, а только отрицательно покачала головой.

— Ты предпочитаешь оставаться с закрытым лицом? — продолжал верховный жрец. — Да будет по воле твоей! Но отвечай немедленно на мои вопросы. Я иду к тебе, Сита, к девадаси великой богини и как верховный жрец Нирваны спрашиваю тебя: сокровище, которое вверила тебе богиня через наши недостойные руки, цело ли? Верно ли ты хранила его?

— Я его сохранила!

— Готова ли ты поднять завесу, отделяющую нас от сокровища и представить пред наши недостойные глаза нового владыку, нового святого, знаменитого и славного Сукрийяну?

— Я готова.

Девадаси произнесла эти короткие фразы на тамуль — ском наречии, тихим и следка дрожащим голосом. Выслушав ее ответы, верховный жрец нахмурил брови, но затем, незаметно пожав плечами, продолжал тоном человека, старающегося отогнать от себя закравшееся подозрение.

— Я произнесу сейчас обычное заклинание на мистическом треножнике, и когда окончу его, ты откроешь вход в святилище.

И, повернувшись, он направился к треножнику, на котором продолжало трепетать голубоватое пламя. Медленно левою рукою он провел над огнем три раза и затем, среди глубочайшего молчания, какое только можно себе представить, он начал громким и отчетливым голосом:

— Заклинаю богинею Кали и ее двумя небесными братьями, Джагернатою и Баларамою, Сивою, ее супругом, олицетворением которого она является, всемогущею силою и неземною красотою богини, матерью всякого Изобилия и плодородия земли, всем тем, что живет и дышит в этом видимом мире, прежде чем сойдет в божественную нирвану, — я, о, Смерть, заклинаю тебя услышать мой голос и возвратить нам владыку нашего, а твоего факира, Сукрийяну!..

Внезапно раздавшийся страшный звон от сильного удара в бронзовый гонг, у входа в храм, прервал заклинание верховного жреца. Этот удар был заранее установленным сигналом, которым туги, поставленные на страже вокруг храма, подымали тревогу в случае опасности с внешней стороны. Понятно, какое волнение произвел этот удар в рядах ниованистов.

Все сразу повернулись к выходу. Верховный жрец остался с поднятой в воздух рукой, он видел, как в тени боковых нефов засверкали кинжалы.

Что же касается жрицы, все время продолжавшей стоять на одном и том же месте, то она, услышав гонг, почувствовала легкую дрожь во всем теле и быстрым движением руки опустила еще ниже покрывало, наполовину скрывавшее ее лицо.

Однако, напряженное ожидание не долго продолжалось. Бронзовые двери распахнулись и пропустили трех человек, которые быстрыми шагами направились к главному нефу.

Двое из этих людей, — парии атлетического сложения держали третьего, одетого в одежду браминов, и делавшего отчаянные усилия высвободиться из их железных рук. Но парии его крепко держали; подойдя к верховному жрецу, они почтительно склонили голову, ожидая его расспросов.

— Что случилось, — сказал Тиравалювер, — и кого вы ко мне привели?

Старший из парий ответил:

— Господин, мы только что задержали этого человека и в тот самый момент, когда он собирался проникнуть под своды Раджа — гопурама. На наш отклик он не овтетил. И, хотя он говорит на тамульском наречии и по платью принадлежить к касте браминов, мы признали в нем иностранца. А когда мы велели ему уходить, он отказался повиноваться.

— Отпустите этого человека, — сказал Тиравалювер, — и пусть он сам говорит.

Лже — брамин, почувствовав себя свободным от не особенно-то деликатных объятий парий, испустил вздох облегчения. Затем, сделав два шага вперед, он приложил руку к сердцу и поклонился, тщетно стараясь подражать индусским обычаям.

Ничего не возможно вообразить себе смешнее наряда этого неожиданного гостя. Индусские одежды, которыми он был покрыт, казалось, были сняты с какого-то утопленника, настолько они были мокры и в то же время смяты. Оно и понятно, потому что достойный мистер Токсон, которого, по всей вероятности, читатели без труда узнали, блуждал в течение нескольких часов в лесу, в поисках Гондапура, и, приняв на себя потоки разразившейся грозы, имел такой плачевный вид.

Однако, настолько он был нравственно удовлетворен тем, что отыскал, наконец, убежище нирванистов и достиг после стольких опасностей и трудов цели своих настойчивых поисков, что торжествующе улыбался своими неизменными золотыми очками.

И кланяясь верховному жрецу, он старался вложить в свое приветствие всю вежливость, на какую он только был способен.

Поклонившись, мистер Токсон выпрямился и, нисколько не обескураженный молчанием Тиравалювера, глядевшего на него мрачно и злобно, начал говорить приблизительно в следующих выражениях:

— Знаменитый и славный Тиравалювер, вы, благодаря вашим способностям, и в особенности вашим несравненным знаниям, получили звание верховного жреца этого святилища…

Мистер Токсон знал из работ по индийской литературе, с которой он был знаком, что все восточные народы любят цветистые обороты речи и дипломатически начал свою речь гиперболической похвалой.

Но он не окончил ее: верховный жрец прервал его грубым тоном.

— К делу, — сказал он. — Кто ты и чего ты хочешь?

— Кто я? — протянул Токсон, обворожительно улыбаясь. — Я доктор Джосуа — Томас — Альба Токсон из Чикаго, я — гражданин северо — американских Соединенных Штатов. Мое имя может быть и вам не безызвестно. Это я изоб…

— Этого достаточно. Откуда ты пришел?

— Сейчас из Ниджигула, куда я прибыл из Бенгалура; В Пондишери я высадился и…

— Чего же ты хочешь от нас?

Вопросы верховного жреца, короткие и резкие, следовали один за другим. И в тоже время он все более и более обнаруживал признаки раздражения, — морщил лоб, нахмуривал свои густые седые брови; зловещий огонек вспыхивал в его глазах. В сравнении же с доктором Токсоном, который почти совершенно растерялся от такого приема (а разве он мог рассчитывать на более радушный), Тиравалювер казался весьма хладнокровным. Мистер Токсон понял только одно, что Тиравалювер нисколько не походил на прочих азиатов и мало обращает внимания на его преувеличенные похвалы, поэтому в душе он решился отказаться от этой формы речи и твердым голосом, тоном, свойственным ему, заговорил откровенно:

— Я знаю, что сегодня вы справляете праздник богини Кали, патронессы секты нирванистов. Я знаю, что сегодня вы должны назначить нового верховного жреца, а также и преемника ему. Я знаю, что этот преемник, чтобы быть достойным своего звания, должен подвернуться семилетнему сну, должен быть погребен сообразно вашим постановлениям и правилам, чтобы в требуемый момент воскреснуть, конечно, не без вашей помощи.

— И, зная все это, я пришел сюда предложить себя вам в преемники. Я согласен подвергнуться этому испытанию. Похороните меня по вашим обрядам!

Верховный жрец выслушат эту тираду, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Все — таки привыкнув постоянно носить маску бесстрашия, — что на Востоке считается необходимым, если хочешь господствовать над толпой, — на этот раз ему с большим трудом удалось скрыть свое удивление. Присутствующие, не умеющие хорошо владеть собою, широко раскрыли глаза от изумления. Они стали друг другу передавать странное предложение неверующего. Шепот пронесся в толпе. Что же касается девадаси, то со времени появления мистера Токсона, она обнаружила странное беспокойство: она с трепетом прислушивалась к словам его, пыталась делать ему знаки, которых, увы, он не замечал. Когда доктор замолчал, Тиравалювер бросил на него яростный взгляд и просто сказал:

— Ты сумасшедший!

Но мистер Токсон, сделав рукой жест нетерпения, живо возразил:

— Вовсе я не сумасшедший, и я никому не позволю, даже тебе, Тиравалювер, оскорблять себя! Я повторяю тебе, что я хочу подвергнуться семилетней летаргии. Сейчас я просил этого, как милости, а теперь требую по праву. Слышишь ли: я требую этого!

Он произнес последние слова с такой энергией, что верховный жрец, несмотря на свое кажущееся хладнокровие, быстро заговорил:

— Как, ты требуешь? И это я слышу от тебя?

— Да, я требую, и если ты не согласен на это добровольно, то у меня есть средство принудить тебя.

— Какое средство?

Вот оно!

И с этими словами мистер Токсон сунул руку в складки своего браминского одеяния и вытащил бумажник, открыл его и вынул папирус, который торжествующе поднял над головой.

— Смотрите все! — вскричал он.

И так как все с изумлением молча смотрели на него и на столь знакомый им папирус, он заговорил решительным и уверенным голосом:

— Вы видите перед собой папирус, заключающий в себе тайну вашей богини, средство оживить Сукрийяну и усыпить его преемника. Эта бумажонка вам необходима. Без нее вы не можете совершать вашего пресловутого таинства, сотворить долго ожидаемого чуда, которое в действительности не имеет ничего сверхесте — ственного, — я могу это доказать, — и представляет только интересный опыт каталепсии!.. Этот папирус принадлежит мне, и вы не получите его, если не согласитесь меня усыпить, прибегнув к тем указаниям, которые я вам продиктую!

Шум поднялся в толпе, перед которой ученый янки бравировал с такою необычною смелостью, он рос с минуты на минуту и, наконец, перешел в вопль ярости. Чужеземец смеется над богиней! Оскорбляет Нирвану!.. И под сводами храма пронесся призыв: — Смерть ему! Смерть!

Мистер Токсон прочитал себе приговор в глазах ближайших к нему нирванистов. Еще мгновение — и его бы схватили, смяли. Сам Тиравалювер взглядом искал какое-нибудь оружие, чтобы поразить его.

Но ученый не дремал. Как стрела бросился он к треножнику и, в то время, как девадаси тщетно звала его, — ее голос терялся среди всеобщего смятения и криков ярости, — бросил в пламя папирус, которым он потрясал.

В мгновение ока тонкий растительный листок, охваченный огнем, превратился в пепел, и мистер Токсон, повернувшись к пораженной толпе, не ожидавшей этой выходки, скрестил на груди руки и прокричал:

— Теперь — я один знаю секрет вашей богини. Папируса нет больше, а то, что в нем было, знаю только я, потому что выучил его наизусть. А что там было написано, попробуйте отгадать, если можете, или убейте меня, если только осмелитесь!

Но эти слова были каплей, переполнившей чашу. Индусы, толпою более чем в сто человек, бросились на мистера Токсона, схватили его, оборвали одежды… Уже тянулись руки разъяренных фанатиков к горлу, осквернившему их святыню, кинжалы засверкали над головой несчастного, еще мгновение и…

Вдруг раздался страшный крик, и эхо повторило его под мрачными сводами… Убийцы невольно остановились.

Это закричала девадаси. Дрожа как лист, трепещущий осенью на оголенных ветвях, она протягивала руки к нирванистам с жестом отчаяния.

— Погодите! Не убивайте! — кричала она.

Индусы так сильно почитали сан жрицы, что кинжалы, не поразив жертвы, опустились. Разве не сама Кали говорит голосом своей девадаси? Верховный жрец, более других хладнокровный, бросился к нападающим. Расталкивая направо и налево нирванистов, загораживающих ему дорогу, он добрался, наконец, до Токсона, над которым протянул руку, как бы беря его именем божьим под свою защиту. И, повернувшись к девадаси, сказал:

— Этот человек оскорбил богиню и, следовательно, заслужил смерти. Но ты приказываешь нам остановиться и мы повинуемся тебе, Сита. Говори же. Объясни нам свои намерения.

— Этот человек, проговорила девадаси все еще дрожащим голосом, Не достоин гнева богини. Он сумасшедший. Впрочем, если он оскорбил богиню, то она сама его накажет. Предоставьте его мне, и я приготовлю должное наказание.

Девадаси в первый раз произнесла такую длинную фразу, и, казалось, что иногда она останавливалась, как бы подбирая слова. Верховный жрец выслушал ее с удивлением и ответил далеко не таким хладнокровным тоном, какого держался до сих пор:

— Сита господствует в святилище. Но не святилище богини подверглось оскорблению со стороны этого нечестивца. Все произошло в храме, а господином храма является верховный жрец. Чужеземец должен умереть. Я имею право приказывать здесь и приказываю.

— Нет, — вскричала девадаси, — ты более не имеешь права приказывать здесь?

Тиравалювер сделал угрожающий жест но девадаси не обратила на него внимания.

— Да, — продолжала она с твердостью, — ты забываешь, что с сегодняшнего дня ты более не верховный жрец Кали. Тебя замещает отныне Сукрийяна. Он один теперь жрец Нирваны. Приготовься же пробудить его божественный сон. И он уже решит участь этого чужеземца!

На этот раз Тиравалювер не мог ничего возразить и только бросил на девадаси злобный взгляд. Затем, обращаясь к своим, всегда готовым к его приказам, аколитам, произнес:

— Вы слышали, — сказал он с горечью, — Но знайте, что я не узнаю Ситы. Да, положительно, не узнаю… Но все же она говорит верно. Оставьте же чужеземца в покое… до нового приказания. А сейчас привяжите его к столбу..

Верховный жрец был так взволнован, что его речь сделалась несвязной. Он то и дело поворачивался к жрице и пожирал ее страшными взорами.

Что же касается нирванистов, то они повиновались своему жрецу, хотя и не без ропота. В одно мгновение ока мистер Токсон был подведен и привязан к столбу. Американский ученый не сделал ни малейшегодвижения к сопротивлению. Он позволил связать себе руки с улыбкой на устах, как делали американские краснокожие, влекомые своими врагами на пытку. Только будучи уже привязанным, он заговорил решительным тоном:

— Вот вы как поступаете с человеком, добровольно пришедшим к вам, обращаясь с ним, как с последним преступником? Я принес с собой вам средство, благодаря которому вы можете довести ваше торжество до конца, и если не вполне, то, по крайней мере, исполнить большую его часть, и вот как вы меня принимаете! Я скажу вам только одно: поищите своего Сукрийяна! Желаю вам успеха в этом деле!

Верховный жрец слушал его смелую речь с возрастающим негодованием. Он поочереди смотрел то на чужеземца, то на девадаси, которая, казалось, испытывала большое беспокойство во время тирады доктора Услышав имя факира своего преемника, Тиравалювер побагровел от ярости.

— Что ты сказал? — И зачем произносишь имя Сукрийяны?

— Затем, — холодно ответил мистер Токсон. — что я один знаю, что случилось с Сукрийяной. Вы думаете, что он в святилище, мирно спит в своем лакированном ящике. Ошибаетесь! Ящик украден из храма, он у меня, и Сукрийяны в нем уже нет!..

— Да, — продолжал ученый громким голосом, среди воцарившегося всеобщего молчания, — мне принадлежит ящик с факиром, откуда он не мог выйти раньше праздника богини Кали. Да и каким бы образом мне удалось завладеть драгоценным папирусом, который я только что сжег на ваших глазах?..

Странное дело — по мере того, как говорил мистер Токсон, верховный жрец, слушавший его с вниманием, склонял все ниже и ниже свою седую голову, в глазах его не загоралось зловещего пламени, — он вопросительно глядел на жрицу.

Но та не дала ему времени на размышление.

— Этот человек или сумасшедший, или лжет, — сказала она, прерывая доктора. — Он утверждает, что Сукрийяна похищен из храма, это неправда. Сукрийяна все время пребывает здесь. И вот доказательство! С этими словами она поднялась на последние ступеньки, сделанные из яшмы, взялась за занавес, отделявший храм от святилища, и порывистым жестом распахнула его!

III

Взоры всех жадно устремились в святилище.

Там, посредине, возвышалось изваяние трижды — святой, — статуя богини Кали, но изображенная совсем не так, какою она представлялась глазам верующих в храме, на алтаре. В этом святилище она стояла одна, без братьев, со своими десятью руками, поднятыми вверх над головой, что с первого взгляда производило такое впечатление, как будто она окружена сиянием.

Но не йа Кали смотрели верующие, а в углубление, вроде ниши, черневшее под ногами идола. В этой-то самой нише и должен находиться драгоценный гроб, где почивает факир Сукрийяна, и — в этом каждый мог убедиться, — гроб стоял на своем месте.

У Тиравалювера вырвался вздох облегчения лицо его просияло, сурово сдвинутые брови разошлись и на губах заиграла неуловимая торжествующая улыбка. Да, он узнал эти священные реликвии. Это именно тот самый лаковый щит, покрытый золотом и инкрустацией. Он даже со своего места различает символические фигуры, вырезанные на крышке.

Что же касается мистера Токсона, то он при виде ящика изобразил на своем лице сильное удивление. Как, ящик опять на своем месте! Он сделал сверхъестественные усилия освободиться от веревок: у него мелькнула безумная мысль осмотреть ящик и удостовериться, что он, Токсон, не жертва иллюзии и что он, на самом деле находится перед таинственным саркофагом.

Но веревки, вместо того, чтобы распутаться, еще глубже, под его усилиями впивались в тело. Он был беспомощен, он не мог даже сдвинуться с места.

Его охватило отчаяние. Если гроб стоит на своем месте, помещенный туда стараниями нирванистов, то что стало с его дочерью, с Деборой? Ведь, чтобы похитить ящик, туги должны были проникнуть в бенгало: но этого мало, — попытка их неминуемо была бы встречена сопротивлением со стороны племянника и дочери, — следовательно, нирванисты должны были переступить через два трупа…

Впрочем… Внезапная мысль с быстротою молнии промелькнула в его разгоряченном мозгу.

Объяснение этого якобы чуда весьма просто: разве нирванисты не могли иметь два совершенно одинаковых гроба? Сцена, разыгрываемая перед его глазами, ни что иное, как искусная комедия, подстроенная жрецами, чтобы не подорвать в народе веры в себя. Но это хорошо: можно иметь два гроба, но нельзя иметь другого Сукрийяну. Как вы тут поступите, любезные отцы? А, да саркофаг сейчас откроют, вот мы и посмотрим!..

Между тем Тиравалювер повернулся к Сите и сказал:

— Я принимаю из твоих благочестивых рук священный гроб, который ты свято хранила… Теперь этот гроб должен возвратить нам нашего брата, нашего Сукрийяну. Я обращаюсь к тебе от имени Кали, нашей покровительницы, и приглашаю открыть гроб…

Жрица, прослушав речь верховного жреца, молча поклонилась ему и медленными, торжественными шагами без шума направилась к статуе богини Кали.

Две тысячи присутствующих затаили дыхание. Глубокое молчание не нарушалось ни малейшим шумом, и только слышно было, как ночные бабочки трепетали своими крылышками, летая вокруг мерцающих огней.

Жрица, подойдя к нише, быстро подняла крышку гроба и стала в стороне.

Под сводами храма поднялся крик радости: факир был там, в саркофаге.

Длинное и сухое тело, обвитое белым покрывалом, вытянулось в ящике. Густая борода покоилась у него на груди, скрывая под своими волнами скрещенные руки; голову венчала тиара чудной работы, горевшая драгоценными камнями.

Факир лежал в своей узкой тюрьме с закрытыми глазами и в той самой позе, как был положен семь лет тому назад.

Семь лет он ждал пробуждения в этой могиле, и смерть не наложила своей разрушающей руки на это иссохшее тело: ясное свидетельство о всемогуществе богини.

Крики удваивались, смешиваясь с именами Сукрийяны, Тиравалювера и девадаси Ситы. Многие женщины плакали от радости, мужчины обнимались. Факиры испускали дикие крики, терявшиеся в этом взрыве всеобщего восторга.

Радость была настолько велика, что нирванисты совершенно забыли про мистера Токсона.

Но ученый не потерял головы. Привыкший относиться критически ко всему, как и подобает настоящему ученому, он, когда прошел первый миг удивления, стал тщательно анализировать свои заключения.

Конечно, в первую минуту ой готов был поклясться, что перед его глазами настоящий факир. Он узнал повязки, тиару, даже бороду и черты лица загадочной мумии, в которую он так много раз всматривался в тиши своего музея, подолгу оставаясь с глазу на глаз с мумией. Но если он внимательнее приглядится, то не найдет ли — какого-нибудь различия?

Но как он проклинал свою близорукость, мешавшую издали рассмотреть все детали! Общие очертания фигуры он видит: вот треножник, вот гроб, вот белая фигура жрицы… А!.. Конечно, так. Это без сомнения она все подстроила, чтобы избегнуть мщения своих собратьев. Вопрос теперь в следующем, знает ли об этом верховный — жрец? С его ли ведома играется вся эта комедия, или он, как и остальные, стал жертвой обмана? В таком случае он, Токсон, выведет все на чистую воду, потому что обманщики предвидели все — кроме одного, чего достаточно, чтобы обнаружить их обман.

Подождав, пока верховный жрец не оказался в нескольких шагах от него, мистер Токсон громко назвал его по имени.

Тот, обернувшись на зов, увидел ученого, которого было позабыл. Теперь, когда богиня изливала милости на свой народ, он отнесся к чужеземцу с презрительной снисходительностью, потому что всем стало ясно, что этот человек сумасшедший.

— Чего ты хочешь? — спросил он, подходя к пленнику. — Я хочу, — ответил Токсон, — сказать тебе несколько слов на ухо.

— Говори, — позволил Тиравалювер, наклоняясь к американцу.

— Послушай, — начал Токсон, — по твоим глазам я вижу, что ты считаешь меня за сумасшедшего, но ты сейчас изменишь свое мнение. Я тебе говорил об исчезновении ящика и, хотя ты и видишь перед собою и гроб и факира в нем, продолжаю это утверждать. Гроб в святилище — не тот, и человек, лежащий в нем — не Сукрийяна.

Верховный жрец пожал плечами, но не отнял уха от губ пленника.

— Я сейчас докажу это, — продолжал ученый. — В гробу, в котором вы заперли факира, вместе с ним находился и папирус, написанный рукой самого Сукрийяны. Папирус лежал на груди, под повязками. В нем были указаны средства, при помощи которых можно вывести факира из сна. Помнишь ли ты это?

— Помню.

— Папирус был свернут и запечатан печатью с изображением Кали. Помнишь?

— Помню.

— Папирус должен находиться в гробу. Если ты найдешь его там, то значит, что я сжег не подлинный документ. Если же, напротив, его там не окажется, то ты должен будешь поверить мне: все, разыгрываемое теперь не больше, как комедия, и я один обладаю тайной богини.

По мере того, как Токсон говорил, лицо верховного жреца менялось. Уверенный тон пленника подтверждал его первоначальные подозрения относительно девадаси. А откуда этот чужеземец мог знать подробности, известные ему одному? И про печать с изображением Кали, и содержание папируса?

Он взглянул на девадаси. Та, опираясь на открытый гроб, с тревогой следила за их разговором. Можно было отсюда различить, как она дрожала под своим покрывалом. Ее нервное состояние не ускользнуло от верховного жреца. Он, водворив жестом тишину, обратился к ней:

— Сита, готова ли ты продолжать свои обязанности?

Та сделала утвердительный жест головой.

— У Сукрийяны на груди должен быть лист папируса. Там ли он?

Жрица наклонилась над мумией и, положив руку ей на сердце, снова сделала утвердительный знак.

— Покажи его нам, произнес Тиравалювер.

Девадаси, развязав повязки, вытащила желтоватый лист, который издали показала верховному жрецу.

Токсон спрашивал себя, не грезит ли он? И, не будь его руки связаны, он стал бы протирать глаза.

— А теперь, прибавил верховный жрец, передай мне этот папирус.

На этот раз девадаси не была так послушна. Она отрицательно покачала головой.

— Как, вскричал Тиравалювер негодующим голосом, — ты отказываешься передать мне этот папирус? Так ли я понял тебя?

Сита утвердительно качнула головой.

Мистер Токсон торжествовал.

— Что я тебе говорил? — шептал он вполголоса Тиравалюверу.

Верховный жрец покраснел от ярости.

— Еще раз предлагаю тебе, непокорная девадаси, передать мне папирус, — крикнул он. — Повинуешься ли ты мне?

Девадаси, казалось, сделала громадное усилие, и, наконец, ответила:

— Я отказываюсь передать папирус потому, что я должна прочитать его содержание и руководить церемонией пробуждения. Не забывай, что только я одна имею вход в святилище.

Голос ее звучал очень тихо, и если бы не напряженное внимание, ее бы не услыхали. Но тишина была такая, что каждый мог ее слышать. После такого решительного отказа все растерялись. Что-то теперь будет?

Один мистер Токсон был спокоен.

— Послушай, — сказал он Тиравалюверу, — что я тебе предложу. Все, что говорится в папирусе, я знаю наизусть, в этом можешь не сомневаться. И я тебе сейчас скажу, что знаю: в потаенном углу этого храма спрятан нефритовый флакон, заключающий в себе сок из лотоса, несколько капель которого достаточно, чтобы погрузиться в летаргический сон. Место где он спрятан, я покажу тебе, но только при одном условии…

— Говори, — произнес сквозь зубы верховный жрец, дрожа от гнева. И Токсон заговорил.

— Вы получите священную жидкость, с помощью которой можете продолжать совершение своих обрядов и избирать новых Сукрийян, если позволите мне самому выпить несколько капель этой жидкости потому что я прибыл сюда из Америки, чтобы подвергнуться этому опыту, которым дорожу более, чем своей жизнью… Согласен ли ты на это, Тиравалювер?

— Подожди немного, — ответил верховный жрец и, отойдя от мистера Токсона, отправился посоветоваться с остальными жрецами. Они совещались несколько минут Наконец, Тиравалювер отделился от группы и подошел к Токсону.

— Я согласен, — сказал он. — Но горе тебе, если ты нас обманываешь!

И обратясь к своим аколитам, отрывисто приказал:

— Развязать этого человека!

Через минуту веревки упали на землю, и ученый очутился на свободе.

Напрягая свою память, он старался припомнить одну фразу из текста папируса относительно нефритового флакона: и на этот раз его превосходная память не изменила ему:

… И сок божественного лотоса, содержащийся в нефритовом флаконе, охраняемом твоим именем, о Парвати, царица Прекрасного, у ног твоей святой статуи, нальет моей рукой в чашу из слоновой кости…

Хотя было почти невозможно ориентироваться на основании этого загадочного текста, но доктор, едва попав в храм нирванистов, как заметил две статуи Кали: одну — в самом храме, между массивными изображениями ее двух братьев, Джагерната и Баларамы, а другую, без сомнения более важную и более почитаемую индусами, — в святилище. К ней-то и направился мистер Токсон, сопутствуемый на некотором расстоянии верховным жрецом.

Подойдя к возвышению из яшмы, на котором стояла девадаси, он стал было подниматься по ступеням, как вдруг остановился.

На возвышение, как мы уже говорили, вело семь ступеней. Если повнимательнее осмотреть эти ступени, можно было на каждой из них заметить надпись, сделанную на наречии нагари. Одна из этих надписей и привлекла внимание ученого.

Указывая на камень рукою, он произнес:

— Мы пришли. Было бы бесполезно искать далее.

На камне значилось: Парвати. Парвати было имя богини красоты, или царицы прекрасного, каковою была не кто иная, как Кали.

— Под этим камнем, — продолжал Токсон, — находится магическая жидкость. Дайте мне какой-нибудь инструмент, и я подниму камень, обратился он к изумленному Тиравалюверу.

По знаку верховного жреца принесли острую железную пику, с помощью которой мистер Токсон, не теряя времени, принялся за работу.

Менее чем за пять минут он поднял камень с надписью Парвати.

Под камнем, в углублении, лежал флакон, который мистер Токсон быстро схватил и с торжествующим видом, как некогда Архимед, произнес: — Я нашел.

После этого нельзя было более сомневаться в словах чужеземца. Тиравалювер повернулся к святилищу, где полумертвая девадаси неподвижно стояла около мумии, и бросил на нее угрожающий взгляд. Потом, сделав по направлению Токсона несколько шагов, с силою схватил его за руку.

— Прочь! — воскликнул доктор. — Не пытайся завладеть флаконом силой или, клянусь тем, что меня Зовут Токсоном, я разобью его об эти камни!

Тиравалювер с отчаянием опустил руку.

— Я готов исполнить свое обещание, — проговорил он. — Что ты мне прикажешь сделать, прежде чем я получу флакон?

Токсон поднял голову и посмотрел на всех. Теперь он чувствовал себя удовлетворенным. Наконец-то он приведет в исполнение опыт, о котором мечтал столько времени.

— Я хочу, отвечал он верховному жрецу, — чтобы ты велел принести мне чашу из слоновой кости.

Тиравалювер, окончательно побежденный, отдалприказание, и священная чаша, принесенная на подушке, вышитой разноцветными шелками, была передана американцу. Но мистер Токсон даже взгляда не бросил на эту великолепную вещь, достойную украшать самые богатые коллекции. Он молча открыл нефритовый флакон и налил несколько капель в чашу.

Затем, подняв ее, как бы желая провозгласить тост, он стал подносить чашу к губам.

Тиравалювер глядел на него, как тигр, готовый броситься на добычу, чтобы поскорей, согласно договору, овладеть оставшимся содержимым священного флакона.

Что же касается девадаси, то она, видя, что чужеземец подносит чашу к губам, бросилась к нему с криком:

— Остановитесь! Не пейте!

Но мистер Токсон открыл уже рот; он наклонил уже чашу к губам…

Вдруг, о, чудо!

В лаковом ящике зашевелился Сукрийяна.

Его рука, лежащая на груди, выпрямилась, и поднялась. Она была вооружена револьвером. Раздался выстрел…

И чаша, драгоценная чаша из слоновой кости, разбитая пулей вдребезги, выскользнула из пальцев мистера Токсона, священная жидкость оросила пол!

IV

Перо не в состоянии описать эффекта, произведенного чудесным пробуждением факира. Никакое чудо не производило такого впечатления, какое вызвал выстрел из револьвера, направленный рукою мумии. Большая часть нирванистов пала на колени и простерлась ниц. Верховный жрец, мимо ушей которого просвистела пуля, совершенно окаменел от страха и не сводил глаз с мистера Токсона. А что касается этого последнего, то он не имел времени придти в себя от первой неожиданности, как его постигла другая: вслед за выстрелом он почувствовал на своей шее чьи-то руки, чья-то голова склонилась к его плечу, чьи-то рыдания огласили своды храма, — и он услышал у себя над ухом:

— Папа, милый папа!

Токсон узнал свою дочь в одеждах Ситы, загримированную девадаси!

Дебора, его дочь, пришла сюда для его спасения и не побоялась свирепых тугов, — дочь, о которой он совершенно забыл в своем увлечении научными опытами!

И он прижал к груди свою Дебби, свое единственное дитя!

— Дебби, Дебби, — шептал он, — покрывая поцелуями ее лицо, руки, голову…

Вдруг страшный удар в дверь заставил всех встрепенуться.

На пороге стоял человек в угрожающей позе; он тащил за собой женщину, полумертвую от страха, держа ее за волосы левой рукой, а правой потрясая кинжалом.

В несколько прыжков он очутился на средине храма.

— Мщение, — вскричал он, — мщение! Или вы меня не узнаете? Я — Сукрийяна!

Это на самом деле был факир.

После отъезда Пензоне в Гондапур, он, как мы упомянули выше, перебрался в бенгало, с намерением убить запертую братом девадаси, но вместо Ситы нашел связанного китмудгара. Узнав от последнего обо всем случившемся, он поспешил вслед за американцами в Гондапур, прихватив с собою метиса, и около храма натолкнулся на Ситу, ожидавшую здесь возвращения своих покровителей. Под страхом смерти, девадаси призналась во всем и рассказала про план молодых людей, про их намерение разыграть роли факира и девадаси.

Услышав имя, столь знакомое ему, Тиравалювер вышел из своего оцепенения и, бросив взгляд на говорившего, узнал в гуссаине Сукрийяну.

Как он пробудился? Откуда он взялся? Тиравалювер не раздумывал об этом. Для него было ясно, как день, только одно: он видит перед собой настоящего Сукрийяну, державшего своей мстительной рукой настоящую девадаси, Ситу.

— Нас предали! Мщение! — кричал факир. В храме находятся двое нечестивцев. Они насмехаются над нашими таинствами! Девадаси их сообщница! Вот она! Она во всем призналась!

Невообразимый шум и крики встретили эти слова. Нирванисты все в один голос кричали: «мщение, мщение!» — и потрясали оружием.

Перед мистером Токсоном и его дочерью прыгал Тиравалювер, размахивая кинжалом. Он сорвал покрывало с молодой девушки, золотистые волосы которой рассыпались от грубого движения и выдали ее происхождение.

Он занес уже над нею кинжал — но из глубины святилища показался двойник Сукрийяны. В его руке сверкнул револьвер, раздался выстрел и Тиравалювер, не успев опустить занесенную над мисс Деборою руку, пал к ее ногам.

В мгновение ока лже — Сукрийяна очутился рядом с доктором и его дочерью. Быстрым движением он сорвал свою длинную бороду, сбросил с себя повязки мумии, под которыми скрывалось европейское платье, и его узнал мистер Токсон.

— Пензоне!

Да, Пензоне, сыгравший, со своим обычным хладнокровием, роль Сукрийяны.

Перед этим неожиданным подкреплением, посланным иностранцам Провидением, ближайшие нирванисты отступили. Сам Сукрийяна смешался с толпою адептов, а Сита, пользуясь минутой беспорядка, вырвалась из чьих-то рук и очутилась около европейцев, из которых только двое были вооружены: Пензоне — револьвером, с оставшимися в нем четырьмя пулями, и мистер Токсон — той самой пикой, которая помогла ему поднять камень Парвати. Однако, несмотря на такое ничтожное средство обороны, было ясно, что они дорого продадут свою жизнь.

Внезапно раздался голос Сукрийяны, покрывший шум толпы, готовой уже ринуться на чужеземцев и растоптать их.

— Братья, — говорил он, — не прикасайтесь к иностранцам. Их кровь осквернит наше священное оружие! Впрочем, их смерти недостаточно для богини. Ее храм, даже самое изображение богини — осквернено их нечестивым прикосновением. Пусть очистится все это сразу!

И, указывая рукой на двери, он направил к ним свои шаги, сопровождаемый послушной толпой и адептами, уносившими с собой труп Тиравалювера.

Оставшиеся в храме американцы и Сита с изумлением глядели друг на друга, не смея верить своему избавлению от рук мстительных тугов. Через минуту они упали в объятия друг друга.

— Эдгар! — вскричал мистер Токсон, — вот уже второй раз ты спас меня и мою дочь!

— Но какой ценой, — проговорил Пензоне, указывая на Дебору, упавшую в обморок.

Доктор печально поник головой. Он впервые осознал, до чего может довести упрямство человека, ослепленного жаждой науки и ставившего ее выше всего, даже выше семьи.

Сита тоже была не весела. Она в раздумье присела на ступеньки престола.

— Спасибо вам, — сказал ей Пензоне, — это вам мы обязаны своим спасением. Но мы не останемся в долгу у вас: мы вас не покинем здесь. А теперь, — продолжал Пензоне, — укажите нам путь, по которому мы могли бы оставить эти нерадостные места.

— Мы здесь заперты, — проговорила молодая девушка, — разве вы не слышали, как затворялись двери?

— Но у нас есть святилище с его потайными ходами.

— Увы! Когда меня схватили, то Сукрийяна был не один. С ним был Кабир, мой брат. И прежде чем вести меня сюда, он приказал Кабиру…

— Что приказал?

— Покрепче запереть обе двери, ведущие из святилища наружу.

— Значит мы пленники в этом храме? — прервал ее Токсон.

Едва он произнес эти слова, как раздавшийся странный звук заставил его поднять вверх голову.

В одном из отверстий показалась чья-то отвратительная физиономия и тотчас же скрылась, но, через мгновениев том же месте, сквозь облако густого дыма, блеснул огонь.

Они подожгли деревянный потолок храма. Нельзя было терять ни минуты.

Пензоне подхватил Дебору под руку, и все поспешили к святилищу.

Но в тот момент, когда они вступили на первую ступень возвышения из яшмы, навстречу им пахнуло дымом и жаром: горел занавес, отделявший святилище от храма. Очевидно, пожар вспыхнул сразу в нескольких местах.

Тут-то они поняли смысл фразы, произнесенной факиром, когда он уводил из храма толпу нирванистов: пусть очистится все это сразу.

Оставив Дебору у подножья возвышения, Пензоне одним прыжком очутился наверху, несмотря на пламя, бушующее у него над головой, но тотчас же был вынужден вернуться: пламя длинными языками вырывалось из — за статуи Кали и жадно лизало мраморные стены, не успевшие еще почернеть от дыма.

Пензоне, вернувшись к своим спутникам, с видом отчаяния окинул взором весь храм. Пламя во многих местах пробивалось сквозь потолок, заполняя храм дымом; стропила трещали от огня, мраморные стены и статуи лопались от жара — шум, сквозь который временами доносились снаружи торжествующие крики тугов — душителей, стоял невероятный.

Жар скоро сделался невыносимым; сверху сыпались искры и горящие головни на несчастных пленников, ожидавших своей смерти.

Мистер Токсон, как бешеный зверь, метался взад и вперед по храму Своей железной пикой он ударял то в ту то в другую стену в надежде найти какую-нибудь дверь или потайной ход.

Тщетные усилия! Толстые стены никаким звуком не отвечали на эту попытку Пензоне снова обратился к Сите.

— Если есть для нас хоть малейшая надежда на спасение, — сказал он, — то она зависит всецело от вас. Вы знаете все лазейки храма. Невозможно, чтобы не было такой, которой мы не могли бы воспользоваться.

— Увы! Я не знаю такой, печально ответила девадаси.

— Вы уверены в этом? Постарайтесь вспомнить. Все эти древние храмы имеют подземные ходы. Нет ли такого хода и в Гондапуре?

— Подождите, быть может… Нет об этом нечего и думать.

— Нет, нет, говорите, — настаивал Пензоне, — и не медлите, — время не терпит.

Мистер Токсон тоже приблизился к девадаси и стал вслушиваться в ее слова.

— Я слышала, — говорила Сита, — что в этом храме есть ход, сообщающийся с подземным лабиринтом, в котором скрыто сокровище богини.

— Это справедливо, — заметил мистер Токсон, — папирус говорит о сокровище. И я хорошо помню в каких выражениях там говорится. Если я не ошибаюсь…

Но Пензоне, жестом заставив его молчать, обратился, к Сите:

— Где находится вход в подземелье?

— Посреди святилища, вернее под статуей богини Кали. Но вряд ли удастся им воспользоваться, потому что для этого нужно сдвинуть с места статую, а кто решится поднять руку на богиню, зная, что смельчака за это постигнет смерть?

Пензоне слегка улыбнулся.

— Посмотрим, — проговорил он. — Прежде же всего постараемся проникнуть в святилище, если можно.

Это легко было сказать, но на деле оказалось более трудным, потому что вход в святилище походил на жерло громадной печи.

Однако слабой надежды, мелькнувшей для пленников при последних словах жрицы, было достаточно, чтобы удвоить силы и мужество. Они быстро взбежали на возвышение.

Дебора тоже нашла в себе силы подняться и последовать за ними.

Вся внутренность святилища была наполнена дымом и огнем, среди которых темной массой возвышалось изображение богини.

— К делу! — вскричал Пензоне, — сбросим статую!

И двое мужчин взобрались на пьедестал, напрягли все свои силы… но идол по — прежнему стоял неподвижно, как бы насмехаясь над их усилиями.

— Нужен рычаг, иначе ничего не выйдет, — сказал Пензоне, вытирая крупные капли пота, выступившие у него на лбу.

— Рычаг? Рычаг есть, — весело проговорил Токсон, — и как я об этом не подумал.

— Здесь, в храме?

— Ну, да, та самая пика, которой я был вооружен…

— Верно, — сказал Пензоне, — я ее сейчас принесу.

Через минуту он вернулся с пикой в руках. Но вместе с пикой он поднял на полу и нефритовый флакон, в котором было еще три четверти магической жидкости и который выронил мистер Токсон. Пензоне положил его в карман.

— Быть может пригодится, — подумал он, и поспешил к мистеру Токсону.

Объединенными усилиями им удалось подсунуть железную пику под статую, затем, навалившись всем телом на рычаг, они попытались сдвинуть с места идола. Статуя понемногу стала поддаваться их усилиям. А между, тем пожар усиливался. Из храма до них доносился треск рушившихся стропил и стен, не выдерживавших тяжести потолка.

Наконец, статуя чуть — чуть сдвинулась вперед и, теряя равновесие, обрушилась на пол, покрыв его своими обломками.

Сквозь пыль, поднявшуюся при падении идола, можно было заметить лестницу, спускавшуюся в мрачное подземелье.

Это был подземный ход, о котором говорила Сита, и в этом ходе, быть может, заключается их спасение.

— Вперед! — вскричал мистер Токсон.

Он схватил один из факелов, еще горевших в своих бронзовых кольцах, и первый устремился в подземелье.

За ним следовала Сита, тоже с факелом. Шествие же замыкал Пензоне, держа на руках кузину, упавшую в обморок.

И было пора!

Не успели они пройти и десяти шагов, как храм и святилище с грохотом обрушились. Груда камней, горящих балок и обломков мраморных статуй возвышалась гигантской пирамидой над входом в подземелье…

V

Лестница, по которой спускались беглецы, сначала имела одинаково размеренные ступени, но после шестидесятой сделалась неровной и более узкой. От сотрясения, производимого их шагами, мелкие камни срывались и с глухим шумом падали на них; стены были влажны от воды и выступившей плесени; отвратительные летучие мыши вились над головами целым роем и задевали людей своими крыльями.

Мистер Токсон, как мы уже сказали, шел первым, освещая лестницу красноватым пламенем своего факела. Теперь сзади него шел Пензоне, неся Дебору, а за ним Сита.

Спуск был долог и труден, и Пензоне должен был призвать на помощь всю свою энергию, чтобы побороть усталость. Наконец, беглецы достигли ровной галереи. Молодой человек опустил свою дорогую ношу и перевел дух.

Мистер Токсон наклонился над дочерью, пощупал ее пульс и сказал:

— Это пустяки, она скоро придет в себя.

Действительно, немного спустя кровь окрасила побледневшие губы молодой девушки. Ее веки слегка вздрагивали; она глубоко вздохнула и открыла глаза. Когда она настолько хорошо ребя почувствовала, что могла продолжать путь, они стали советоваться о том, продолжать дорогу сейчас всем, или кому-нибудь одному пуститься на разведку открывшейся перед ними галереи.

— Я думаю, — сказал молодой человек, — что если мы сейчас двинемся вперед, то, выйдя наружу, возможно, еще ночью, менее рискуем быть замеченными нирванистами, которые, наверное, бродят в окрестностях.

— Но существует ли выход? — думал молодой человек. То же самое думал и доктор с Деборой, но боялись высказать свои опасения, и только одна Сита твердо верила в существование тайного хода.

Не теряя более времени, они двинулись в путь. Галерея была узкая и шла в гору, как вдруг, через час ходу, стены расширились и потолок поднялся над их головами; справа и слева открылись новые галереи. Это было ничто иное, как шеития, один из подземных храмов, столь многочисленных на индостанском полуострове и постройка которых относится к V или VI столетию до христианской эры. Стены открывшейся глазам беглецов залы были украшены сверху и до низу рельефами из розового гранита, изображающими каких-то странных людей и животных, чудовищ и т. п. В глубине шеитии возвышалась дагоба, или древняя могила из камней, сложенных в форме куба и испещренных надписями на наречии нагари; над могилой чернела группа идолов, изображавших трех божеств: Кали, Вараши и Индиру.

Беглецы быстро прошли зал и За дагобою увидели два отверстия, два выхода.

— Куда мы пойдем, направо или налево? — спросил Пензоне мистера Токсона.

Но на этот затруднительный вопрос ученый не нашел ответа. Вдруг заговорила Сита:

— Моя бледная сестра боится этих подземелий… Останьтесь вы оба при ней и идите по той дороге, которая вам кажется лучшей, а я отправлюсь по другой. Кто из нас первый найдет выход, вернется сюда и подождет остальных.

И не ожидая ответа, девадаси с решительным видом двинулась вперед.

— Возьмите, по крайней мере, вот это, — Пензоне протянул ей револьвер, — и при малейшей опасности стреляйте, если не защитите себя, то во всяком случае этим дадите нам знать о случившемся.

Сита покорно взяла оружие, спрятала его на груди, сделала прощальный жест своим спутникам и с факелом в руках направилась в правую галерею. Мисс Дебора печально посмотрела ей вслед и, поборов чувство страха, последовала за отцом и кузеном в коридор налево от дагобы… Они шли без отдыха в течение нескольких часов. Им казалось, что мрачная галерея тянется без конца, в некоторых местах суживаясь, а затем снова расширяясь. Иногда стены так близко стояли друг от друга, что они с трудом проходили в этом месте. Сверху и со всех сторон сочилась вода в таком количестве, что земляной пол представлял сплошную жидкую грязь, в которую их ноги уходили по щиколотку. Они вынуждены были часто останавливаться, чтобы хоть немного перевести дух, или чтобы зажечь факел, потушенный водой, капавшей с потолка, или для того, чтобы утолить жажду и освежить водой разгоряченное долгой ходьбой лицо. А выхода все нет и нет. Да найдут ли они еще этот выход, их единственное спасение? Или они избежали гибели в храме для того, чтобы погибнуть голодной смертью в затхлом воздухе подземелья? Долго ли продлятся их мучения? Долго ли они будут идти под землей, едва передвигая ноги от усталости? Несколько раз они намеревались упасть на сырую землю и, закрыв глаза, ожидать смерти, в чем они теперь видели свое единственное спасение. Но их энергия восторжествовала над всем: несмотря на всевозможные препятствия, они продолжали продвигаться вперед. И вот, спустя некоторое время, они почувствовали, что воздух в галерее становится чище. Стены все более и более расширялись, и вдруг, невольно вскрикнув от удивления они все сразу остановились.

Путники находились снова на перекрестке галерей, усыпанном тонким слоем мелкого песка. Тут же, пенясь и журча по камешкам, бежал ручеек, вытекая из видневшегося в отдалении обширного грота. Стены этого грота, высеченного в гранитной породе, блестели и отливали всеми цветами радуги при свете факела. Сталактиты причудливой формы свешивались над их головами, а снизу, тонкие, как иглы, тоже блестевшие, подымались затейливые сталагмиты. Но все это природное великолепие бледнело перед целыми грудами богатств, сложенных в этом гроте рукою человека. Огромные, богато украшенные золотом и драгоценными камнями ящики были наполнены слитками дорогого металла, различными, монгольскими или магратскими монетами, драгоценными камнями, — гордость индийских раджей, — и редкими поработе вещицами из чудесной слоновой кости, изображающими людей, животных и т. п.

Около стен в беспорядке были нагромождены статуи, треножники из слоновой кости и лампы, освещавшие, быть может, еще никому неизвестное святилище. И как бы господствуя над всем этим на престоле, возвышалась статуя из золота, изображающая бога сокровищ, сидящего со скрещенными ногами, как легендарный Будда, с одной рукой, прижатой к груди, а другой, поднятой вверх со сложенными особенным образом пальцами, как то бывает у всех индусских статуй. Во лбу идола сверкал чудный бриллиант.

Беглецы наши безмолвно созерцали это колоссальное богатство и не могли придти в себя от удивления.

— Сита и папирус правы, — бормотал, как во сне, мистер Токсон, — и вот перед нами это легендарное сокровище богини Кали. Этот неистощимый по богатству грот может доставить любой нации господство над миром!

Вдруг легкий шум привлек их внимание. Они прислушались. Шум повторился. Теперь можно было различить человеческий голос. В направлении этого голоса блеснул свет. Свет приближался к ним, и скоро они увидели человеческую фигуру, вызвавшую у них радостное восклицание, — это была Сита, которая бросилась в объятия своих друзей.

— Мы спасены, — говорила девадаси сквозь слезы радости. — Я открыла выход в лес. Он недалеко отсюда.

— Вы в этом уверены? — спросил доктор, едва веривший в возможность спасения.

— Уверена. Этот выход теряется в джунглях и совершенно закрыт кактусами и лианами, через которые, однако, можно легко пробраться. Я немного подышала свежим воздухом и поспешила за вами.

— Мужественное и дорогое дитя, — сказал растроганный ученый, — как нам благодарить вас за вашу преданность?

— Возьмите меня с собой и увезите подальше от этого проклятого Мансура, вернее, от мучений моих братьев, — отвечала Сита с дрожью в голосе.

Дебора молча раскрыла ей свои объятия. Как приятнобыло видеть двух девушек, прекрасных, как ангелы, но столь различных по красоте, соединенных братским искренним объятием. Глядя на них, растроганный мистер Токсон не мог удержать слезу, а Пензоне отвернулся, как бы поправляя факел.

После получасового отдыха, который молодая индуска посвятила созерцанию сказочного сокровища, открытого ее друзьями, наши беглецы, с удвоенным мужеством, пустились в путь — дорогу, ибо эта дорога вела их на свободу.

Не успели они пройти несколько шагов, как Пензоне остановил всех.

— Одно мгновение, — произнес он. — Разве мы ничего не возьмем из этого неслыханного богатства? Богиня Кали порядочно — таки причинила нам зла, — она должна | вознаградить нас за это.

И прежде чем мистер Токсон успел ответить, молодой человек с решительным видом углубился в грот, взобрался на престол, где стоял бог сокровищ со своими символически сложенными руками, и острием своего ножа принялся выковыривать изо лба идола громадный солитер. Благодаря своей ловкости, он не долго провозился с этим и, спрыгнув на землю, протянул доктору камень, который тот внимательно осмотрел, взвесил на руке, полюбовался чудной игрой бриллианта при красноватом свете факелов и сказал:

— Этот камень неоценим: он своим весом и игрой превосходит самые лучшие бриллианты Старого и Нового Света.

— Значит, — заметил Пензоне, — мой камень затмит Регента, Великого Могола и даже сказочную «Гору света».

— Береги его, Эдгар, — сказал Токсон, думавший сначала воспротивиться действию Пензоне. Нирванисты от этого не обеднеют, а ты только выиграешь. Пожалуй, скажу тебе, что никто в мире, разве сам бог сокровищ, не в состоянии заплатить за его стоимость.

Пензоне опустил камень в жилетный карман со словами:

— Меня теперь будет беречь око бога сокровищ, с которым я отныне не расстанусь.

Наконец, мистер Токсон, с факелом в руке, вышел из грота, давая этим понять, что пора трогаться в путь, и наши беглецы, окинув в последний раз взглядом грот, сокровища и бога его, теперь уже не блиставшего своим единственным глазом, двинулись за Ситой, которая пошла вперед под руку с Деборой.

VI

Но не успели наши друзья пройти и десяти шагов по широкому коридору, ведущему из грота к ручейку, как внезапно все четверо в изумлении остановились.

Что же заставило их прервать свой путь?

Там в галерее, по которой им предстояло идти, стоял какой-то человек, закутавшись в широкое покрывало.

И этот человек был Сукрийяна!

При свете двух факелов можно было заметить, как зловеще блестели его глаза. В его лице можно было прочесть не ярость и бешенство, а скорее торжество, удовлетворенное мщение, ненависть.

Появление факира в этом проходе было так неожиданно, что беглецы подумали сначала, что уж не галлюцинация ли это? Не привидение ли?

Но нет! Привидение трогается с места, идет к ним, молчаливое и зловещее, перед которым они отступают вглубь грота, обливаясь холодным потом.

Приведение говорит!..

Какой замогильный голос!..

— Это я, — говорит Сукрийяна. — Вы сейчас умрете!

И в то время, как Пензоне, не сомневаясь более, бросил Сите: «Револьвер!» — факир продолжал со злорадством:

— Не ищи своего оружия. Эта женщина не возвратит его тебе. Она уронила его при входе в подземелье, по которому я преследую вас целую ночь, не упуская из вида!

— Смотри, — прибавил он, направляя на них блестящий ствол револьвера, который тотчас же узнал Пензоне. Итак, судьба испытывает их до конца! Револьвер, их единственная защита, попал в руки врага!

Но Сукрийяна не спешил. Он очевидно хотел насладиться их страхом, их агонией. Он направил на них смертоносное дуло, и готов был при малейшем их движении, спустить курок.

Отвратительная улыбка играла на его губах. Глаза кровожадно светились — он жаждал крови, крови людей, разбивших его мечты и надежды.

— Когда я ночью, — заговорил он, — осмотрел развалины храма и не нашел ваших трупов, я понял, что вы, отыскав вход в подземелье, укрылись в нем. И в этом недоступном для чужеземцев убежище вы надеялись спастись!.. Безрассудные!.. Вы не знаете Сукрийяны! Как могли вы рассчитывать, что вам удастся скрыться от меня, и что я не предстану перед вами, требуя мщения во имя моих оскорбленных богов?..

— Довольно, — прервал его мистер Токсон глухим голосом. — Раз мы не имеем оружия, мы должны умереть. Так убивай нас!

— Я и убью, — ответил Сукрийяна, — вам не долго придется ждать этого.

Казалось, он колебался над выбором первой жертвы. Наконец, он выбрал … мисс Дебору, стоявшую от него в нескольких шагах.

Раздался выстрел.

Крик, вырвавшийся из четырех грудей, смешался с треском выстрела. Быстрее мысли Пензоне бросился вперед, защищая собой кузину Пуля попала ему в грудь.

Но когда рассеялся дым, Сукрийяна увидел перед собой его, целого и невредимого, лишь слегка бледного. На левой стороне его груди чернела маленькая дырочка от пули. Она пробила платье молодого человека и ударилась о только что спрятанный в жилет солитер.

Изумленный факир широко раскрыл глаза и посмотрел на своего неуязвимого врага. Бросив оружие, он закрыл лицо руками и опустился на землю.

Сверхъестественный страх овладел им. Который уже раз Провидение вмешивается, когда он собирается покончить с этими людьми. Следовательно, их боги сильнее и могущественнее его богов. Они оказывают явное покровительство его врагам. Сукрийяна ничего не может сделать вопреки их воле. Он побежден.

Когда он бросился ничком на землю, Сита, извиваясь как змея, проскользнула вперед и подняла револьвер.

Протягивая его Пензоне, она сказала:

— Убейте его скорее!

— Эдгар, пощадите! — молила Дебора, — если вы меня любите, не проливайте крови этого человека в моем присутствии!

Не зная кого слушаться, Пензоне взглядом спрашивал мистера Токсона.

— Если вы его не убьете, — говорила Сита, — он не перестанет нас преследовать. А ведь мы не всегда сможем счастливо избегать его ударов.

Справедливость последнего замечания заставила мистера Токсона отбросить в сторону всякую жалость. Он сделал Пензоне знак, по которому молодой человек подошел к факиру и приставил ствол револьвера к его груди.

При этом прикосновении Сукрийяна задрожал. Он поднял на Пензоне, ничего не выражающие глаза. Хотя черты его лица были и бледнее обыкновенного, однако он не обнаруживал ни малейшего страха.

— Твоя жизнь в моих руках, — сказал Пензоне.

И так как факир молчал, он продолжил:

— Выпей это, — и левой рукой вытащил из кармана нефритовый флакон с остатками жидкости, которую было пытался отведать мистер Токсон.

Бессознательным жестом Сукрийяна схватил флакон. Несколько мгновений он смотрел на него, затем порывисто поднес к губам и осушил до последней капли.

По мере того, как он пил, выражение его лица менялось. Неземное блаженство отразилось на нем. Его веки слегка вздрагивали, глаза с истомой, медленно закрылись. Потом он судорожно выпрямился и протянул руку как бы к небесному видению. Рот был полуоткрыт и на губах играла блаженная улыбка. Он отходил в Нирвану!

Вдруг, приподнявшись, поднял руки вверх и, испуская последний вздох, со словами Анкайяль Канамайя, рухнул на землю.

Все молча приблизились к факиру, в уважении ко сну, столь сходному со смертью. Только неисправимый мистер Токсон осмелился подойти к телу факира и, расстегнув его одежды, освидетельствовать. Он констатировал, что члены приобрели ту же твердость трупа и тот же деревянный звук, какие он наблюдал в своем личном музее.

— Бедный Сукрийяна, — пробормотал он, подымаясь с земли, ты подвергся вторичному испытанию. — И много бы я дал, чтобы узнать, сколько лет оно продолжится!..

Пензоне, к которому повернулся при последних словах ученый, ничего не ответил. Он о чем-то думал.

— Дядюшка, — сказал он наконец, указывая пальцем на их, превратившегося в мумию, врага, — оставим ли мы его здесь, или вы желаете, быть может, поместить его в своем музее?

Мистер Токсон на это только пожал плечами.

— Итак, пусть он останется здесь, — продолжал молодой человек, — позвольте же мне устроить его покомфортабельнее.

Подняв факира, как недавно он сделал это в Чикаго, только при других обстоятельствах, Пензоне перенес его к подножию алтаря. Там, перевернув несколько сосудов с золотыми и драгоценными камнями, рассыпавшимися по полу сверкающей волною, он сделал из этого ложе, на которое положил Сукрийяну, головой к алтарю, ногами к выходу.

И на этой ослепительно блестевшей могиле, факир снова заснул летаргическим сном. Надолго ли на этот раз?

Когда Пензоне окончил свою печальную обязанность и все были готовы двинуться в путь, к нему приблизилась Дебора и, положив свою нежную ручку в его мужественную руку, слегка дрожащим голосом сказала:

— Дорогой Эдгар, вы столько раз жертвовали своей жизнью для меня, а я всего один раз могу отдать вам свою. Вознаградит ли это вас?

VII

Все хорошо, что хорошо кончается.

Через несколько часов наши друзья достигли конца подземелья, выходившего в лес, где им проводником служила девадаси, прекрасно знавшая малейшие тропинки. Они благополучно миновали лес и, не встретив никого на своем пути, добрались, наконец, до ниджигулского бенгало.

Казалось, до этого маленького городка, раскинувшего свои немногочисленные улицы на краю большой пыльной дороги, ничего не дошло из событий, разыгравшихся в гондапурском лесу, — все по — прежнему было спокойно.

Только в бенгало замечалось некоторое движение! Китмудгар, вот уже два дня как не показывался в своем заведении, и слуги начали беспокоиться о его продолжительном отсутствии.

Наши знакомые не долго оставались здесь. Захватив с собой необходимый в дороге багаж, они, под надежной охраной, поспешили в Бенгалур, откуда по железной дороге отправились в Пондишери. Двухнедельная остановка в этом прелестном уголке восстановила силы мисс Деборы. Консул Соединенных Штатов любезно предоставил свою виллу в распоряжение соотечественников и не хотел и слышать о переезде их в какой-нибудь отель.

Бесполезно, конечно, говорить, что они не бросили Ситу. Две вещи доставили маленькой девадаси огромное удовольствие: первая — Токсон обещал взять ее с собой в Америку, вторая — это полный европейский костюм, которому она радовалась, как дитя. Однако, справедливость вынуждает нас сознаться, что это Платье не так шло к ее свежему личику, как одеяние девадаси.

Но час отъезда настал.

В тот самый момент — когда четверо наших путешественников вступили на пароходные сходни, какой-то человек, растолкав кули, толпившихся у пакебота, пробрался к Сите и подняв руку, чтобы нанести ей удар кинжалом в грудь. Но Сита, бывшая постоянно настороже, пока они находились в Индии, быстрым жестом успела увернуться от удара, причинившего ей только царапину.

Человек этот был тотчас же схвачен и связан. Это оказался Кабир, китмудгар ниджигулского бенгало, которого чудовищный фанатизм толкнул на братоубийство.

К счастью, и в особенности благодаря хладнокровию молодой индуски, рана оказалась легкой. Убийца был передан в руки полиции, и отъезд путешественников ничем более не омрачался.

Возвратившись на родину, они нашли, как и следовало ожидать, лабораторию личного музея в довольно — таки плачевном состоянии. Там царствовал полнейший беспорядок. По крайней мере, мистер Токсон нашел Объяснение, столь желательное, пробуждению Сукрийяны. Действительно, его будка для электрической казни была раскрыта; кроме того, он получил от компании электрической энергии громадный счет, потому что факир, как не трудно догадаться, не позаботился отключить ток, не перестававший действовать все это время.

Спустя месяц после прибытия в Чикаго была отпразднована свадьба Пензоне с Деборой.

Молодой человек был католик, а невеста — протестантка, поэтому было два пышных венчания, которые и состоялись, и то, и другое, в двух церквах, помещавшихся друг против друга на двадцать девятом этаже гигантского дома.

После венчания был бал, тоже в этом доме, с массой приглашенных, а после бала подъемная машина доставила молодых в заранее приготовленные апартаменты.

Счастье их невозможно описать, да и не стоит делать этого из боязни возбудить зависть других.

Но, хотя и счастливый, Пензоне не мог оставаться в бездействии. Добрый малый совершенно отказался от науки, к которой он никогда не чувствовал призвания, и навсегда покинул личный музей мистера Токсона.

Пензоне решил издавать журнал, поистине гигантский, согласно требованию времени и духа американцев. Необходимые средства ему представил бриллиант, взятый из сокровищницы богини Кали.

1–го декабря прошлого года вышел в свет первый номер Dominion and Michigan Herald'a, органа на двенадцати больших страницах, по восьми столбцов в каждой, на двух языках — французском и английском, ибо предназначался для американцев, вообще, и жителей Канады в частности.

В Dominion and Michigan Heraid'e занята масса молодых людей, большинство которых, — как и везде в Америке, — принадлежит прекрасному полу. В числе их находится и наша знакомая Сита. Молодая индуска, которой мисс Дебора и ее отец позаботились дать необходимое образование, прекрасно чувствует себя в чуждой ей по языку, нравам и культуре стране. Она пишет свои «справки» в таком легком и приятном стиле, что уже начинает приобретать известность в заокеанской прессе.

На стене своего элегантного рабочего кабинета она повесила кинжал, который выскользнул из преступной руки Кабира в момент его ареста. Это довольно обыкновенное оружие с виду, но при тщательном осмотре на нем можно прочитать следующие слова, затерявшиеся среди золотой насечки, укращающей лезвие:

«Анкайяль Каннамайя!»