Главная улица

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Задолго до вечера дом зажил какой-то таинственной жизнью. Тени скользили по стенам и таились за каждым стулом.

Не скрипнула ли дверь?

Нет, она не пойдет к «Веселым семнадцати». У нее не хватит сил притворяться перед ними и любезно улыбаться в ответ на грубости Хуаниты. Сегодня нет. Но ей хотелось, чтобы к ней пришли гости. Вот сейчас! Хоть бы зашел кто-нибудь, кто к ней расположен: Вайда, или миссис Сэм Кларк, или старенькая миссис Чэмп Перри, или милая докторша Уэстлейк. Или Гай Поллок! Она позвонит по телефону…

Нет. Это не годится. Они должны прийти сами.

Может быть, и придут.

Почему бы им не прийти?

На всякий случай она приготовит чай. Придут они — великолепно, не придут-тоже не беда! Она не хочет опускаться, живя в этой деревне. Она не сдастся! Она будет соблюдать церемонию чаепития, в которой всегда видела символ свободной, утонченной жизни.

Пусть это по-детски, но ведь будет даже забавно пить чай одной и делать вид, будто она занимает беседой умных людей. Будет весело!

Она привела в исполнение эту блестящую идею. Помчалась на кухню, развела огонь и, напевая что-то из Шумана, вскипятила воду, подогрела печенье с изюмом на разостланной в духовке газете. Потом сбегала наверх и принесла самую тонкую чайную скатерть. Достала серебряный поднос и расставила на нем прибор. Торжественно внесла его в гостиную, поставила на длинный, вишневого дерева стол, сдвинув для этого в сторону свое вышиванье, библиотечный томик Конрада, несколько номеров «Субботней вечерней почты», «Литературный альманах» и «Географический журнал», который читал Кенникот.

Она переставляла поднос с места на место, примерялась, как его лучше расположить. Потом покачала головой. Она деловито раздвинула рабочий столик, поставила его в нише трехстворчатого окна, опять разгладила скатерть, немного передвинула поднос. «Когда-нибудь потом куплю чайный столик красного дерева», — с удовольствием подумала она.

Она принесла две чашки и две тарелочки. Для себя поставила стул с прямой спинкой, а для гостя — удобное большое кресло, которое с трудом подтащила к столу.

Наконец всевозможные приготовления были закончены. Она села и начала ждать. Прислушивалась к звонку у двери, к телефону. Ее жажда деятельности была утолена. Руки опустились.

Наверное, Вайда Шервин услышит ее призыв.

Кэрол выглянула в окно. Снег сдувало с крыши Хоулендов, и он лился на землю, как вода из шланга. Широкие дворы на другой стороне улицы помутнели от вихрящегося снега. Черные деревья ежились от холода. Дорога была изрезана обледенелыми колеями.

Кэрол взглянула на второй прибор на столе. Взглянула на кресло — такое пустое.

Чай остыл. Понурившись, она окунула в чайник кончик пальца. Да, совсем холодный! Не стоило больше ждать.

Чашка напротив нее блестела холодной пустотой.

Просто нелепо ждать еще. Она налила себе чаю. Потом сидела и смотрела на него. Что такое она хотела сделать? Ах, да, как глупо, конечно же, взять кусок сахару!

Ей не хотелось пить этот мерзкий чай.

Она вскочила, бросилась на диван и заплакала.

Она снова задумалась, серьезнее, чем ей случалось за последние недели. Снова взвесила свое решение переделать город, разбудить, «реформировать» его. Перед нею волки, а не овцы? Ну и что ж? Они сожрут ее еще скорее, если она будет трусить. Биться или быть съеденной! Легче переделать город, чем умиротворить его. Она не могла принять взгляды этих людей. В них не было ничего, кроме умственного убожества, кроме болота предрассудков и страхов. Она должна переделать этих людей на свой лад. Она, конечно, не Венсан де Поль, чтобы направлять и перевоспитывать народ, но это ничего. Стоит хоть чуточку поколебать их недоверие ко всякой красоте, и это будет началом конца. Посеянное зерно может прорасти и когда-нибудь своими окрепшими корнями расколоть стену их посредственности. Если она не может, как ей хотелось, сделать это большое дело весело, с гордо поднятой головой, это еще не значит, что она должна удовлетвориться ничтожеством захолустья. Она все-таки посадит хоть одно зерно в глухую стену.

Права ли она? Верно ли, что этот городок, который для трех с лишним тысяч жителей служит центром вселенной, всего лишь глухая стена? Разве, вернувшись из Лак-ки-Мер, она не почувствовал сердечности в их приветствиях? Да нет же! Все десять тысяч таких Гофер-Прери не держат монополии на приветствия и дружеские рукопожатия. Дружба Сэма Кларка не вернее дружбы тех девушек-библиотекарш, которых она знавала в Сент — Поле, или ее знакомых в Чикаго. И при этом у них еще было много такого, чего при всем его самодовольстве не хватало Гофер-Прери, — мира веселья и приключений, музыки и монументальной бронзы, воспоминаний о туманных тропических островах, и парижских ночах, и стенах Багдада; мира социальной справедливости и бога, который возвещал свою волю не в корявых гимнах.

Одно зерно! Какое — это все равно. Всякое знание и свобода едины. Но она так долго откладывала поиски зерна! Не может ли она предпринять что-нибудь с этим Танатопсис-клубом? Или, может быть, ей удастся сделать свой дом настолько притягательным, чтобы таким путем добиться влияния? Она научит Кенникота любить поэзию. Да, вот это-начало! Она так ясно представила себе, как они у камина (у несуществующего камина!) склоняются над большими, прекрасными страницами, что угнетавшие ее призраки быстро исчезли. Двери больше не скрипели; по гардинам не скользили неясные тени — из сумрака выступали просто складки красивой ткани, и когда Би вернулась домой, Кэрол пела у рояля, до которого не дотрагивалась уже много дней.

За ужином им обеим было весело. Кэрол сидела в столовой, в черном атласном платье с золотой отделкой. Би, в синей блузке и переднике, была на кухне. Но дверь была открыта, и Кэрол спрашивала:

— Вы не видели в витрине у Даля уток?

А Би отвечала нараспев:

— Не-ет, мэм!.. А уж повеселилась я сегодня! У Тины был кофе с «кнекебредом», и пришел ее ухажер, и мы хохотали до упаду. Он говорил, что он президент, а меня сделает финляндской королевой. А я воткнула перо в волосы и кричу, что ухожу на войну… Вот потеха-то была, и не сказать!

Когда Кэрол вновь присела к роялю, она думала уже не о своем муже, а об отшельнике и книгочее Гае Поллоке. Ей хотелось, чтобы Поллок зашел к ней.

«Если бы его поцеловала девушка, он, наверное, вылез бы из своей скорлупы и стал больше похож на живого человека! Будь Уил так начитан, как Гай, или Гай так деятелен, как Уил, я думаю, я могла бы примириться даже с Гофер-Прери.

Уила так трудно опекать! А к Гаю я могла бы относиться по-матерински. Неужели мне нужно именно опекать кого-нибудь — мужчину, ребенка или город? Я действительно хочу ребенка. Когда-нибудь! Но обречь его на то, чтобы здесь прошли его детские годы, когда он так восприимчив к окружающему…

Итак, в постель!

Неужели я нашла свою настоящую сферу — в Би и кухонной болтовне?

О, мне не хватает тебя, Уил! Но все-таки как приятно ворочаться в постели, сколько захочешь, не боясь разбудить тебя!

Неужели я действительно замужняя женщина, устроенная в жизни раз и навсегда? Сегодня я чувствую себя такой незамужней, такой свободной! Подумать только, что была такая миссис Кенникот, которая беспокоилась о судьбе города, называемого Гофер-Прери, когда, кроме него, есть еще целый мир!

Уил, конечно, полюбит поэзию…»

Мрачный февральский день. Тучи, словно вытесанные из тяжелых бревен, придавили землю; снежные хлопья нерешительно падают на истоптанные пустыри. Сумрак, не скрывающий угловатых очертаний. Линии крыш и тротуаров резки и неуклонны.

Кенникота нет уже второй день.

В доме страшно, и Кэрол убежала погулять. Было тридцать ниже нуля — слишком холодно, чтобы испытывать удовольствие. В открытых местах между домами на нее набрасывался ветер. Он колол, кусал за нос и уши, драл щеки, и она перебегала от одного прикрытия к другому, переводя дух под защитой какого-нибудь сарая или щита для реклам с измазанными клеем обрывками зеленых и красных объявлений.

Дубовая роща в конце улицы наводила на мысль об индейцах, охоте, лыжах, и Кэрол, миновав коттеджи, заваленные вдоль стен землей, выбралась за черту города, к ферме на низком холме, покрытом сугробами жесткого снега. В свободной нутриевой шубке и котиковой шапочке, с девственно свежими щеками, не изборожденными морщинами мелких провинциальных страстей, она казалась здесь, на этом унылом пригорке, так же неуместна, как красная птичка-кардинал на глыбе льда. Она поглядела вниз, на Гофер-Прери. Снег лежал сплошной пеленой от самых улиц до всепоглощающей прерии позади, и казалось, что во всем городе негде укрыться от непогоды. Дома были просто черными пятнами на белой равнине. Душа Кэрол содрогалась от этого пустынного безмолвия, а тело — от порывов ветра.

Она побежала назад, в лабиринт улиц, ее тянуло к желтому блеску витрин и ресторанов большого города, или в первобытный лес, где носят меховые треухи и держат в руках охотничьи ружья, или на скотный двор, где от овина идет теплый пар и шумно от кур и коров, но только не в эти тусклые дома с дворами, заваленными золой, не в эти проулки, покрытые серым снегом и смерзшимися комьями грязи. Обаяние зимы исчезло. В ближайшие три месяца — морозы могут продолжаться до самого мая — снег будет все грязнее, человеческий организм будет все слабее сопротивляться стуже. Кэрол недоумевала, почему почтенные горожане прибавляют к зимнему холоду холод своих предрассудков; почему они не согревают свои души свободным, легким разговором, подобно жителям Стокгольма и Москвы, которые ценят умную беседу.

Она обошла задворки города и осмотрела трущобы «Шведского оврага». Стоит сгрудиться трем домам — и один из них всегда будет трущобным. Кларки хвастали, что «в Гофер-Прери не найти такой бедности, как в больших городах; работы по горло, благотворительность не нужна, и не преуспевают, только растяпы». Но теперь, когда сорвана маска из летних листьев и травы, Кэрол увидела нищету и угасшие надежды. В лачуге из тонких досок с толевой крышей она увидела прачку, миссис Стейнгоф, работавшую в клубах серого пара. Во дворе ее шестилетний мальчуган колол дрова. На нем была изодранная куртка и синеватый, цвета снятого молока шарф. Из рваных красных варежек выглядывали потрескавшиеся ручонки. Он то и дело дул на них и равнодушно всхлипывал.

Семья недавно прибывших финнов устроилась в заброшенном хлеву. Восьмидесятилетний старик собирал кусочки угля вдоль полотна железной дороги.

Кэрол не знала, как быть. Она чувствовала, что эти независимые граждане, которым внушали мысль, что они жители демократической страны, возмутятся, если она вздумает разыгрывать фею-благотворительницу.

Чувство одиночества исчезло, когда она дошла до торгово-промышленного центра: железнодорожной станции, где маневрировал товарный поезд, зерноэлеватора, нефтяных цистерн, скотобойни со следами крови на снегу, маслобойного завода с санями фермеров у ворот и грудами молочных бидонов, таинственного каменного сарая с надписью: «Осторожно-порох!». Тут же была любопытная мастерская памятников, где скульптор утилитарного направления в рыжем кожаном пальто, насвистывая, высекал из гранита сверкающие надгробия. Чуть подальше — небольшая лесопилка Джексона Элдера, где пахло сосновыми опилками и выли циркульные пилы. А рядом помещалось весьма важное учреждение — «Мукомольная компания Гофер-Прери, председатель Лаймен Кэсс». Окна были запорошены мучной пылью, но это было самое оживленное место в городе. Рабочие вкатывали бочонки с мукой в вагон; фермер, сидя в санях на мешках с пшеницей, спорил со скупщиком; машины внутри гудели и визжали; вода бурлила в очищенном от льда желобе.

После месяцев, проведенных в угрюмой тишине дома, этот шум был приятен Кэрол, Она пожалела, что не может работать на мельнице, что принадлежит к касте «жен лиц свободных профессий».

Она двинулась домой по глухим переулкам. У крытой толем хибарки, в том месте, где должны были быть ворота, стоял человек в грубой коричневой кожаной куртке и черной плюшевой шапке с наушниками и смотрел на Кэрол. Широкое лицо с лисьими усами глядело самоуверенно. Он стоял прямо, засунув руки в карманы и неторопливо попыхивая трубкой. Ему было лет сорок пять или сорок шесть.

— Здравствуйте, миссис Кенникот! — протянул он.

Она вспомнила его — это был водопроводчик и печник, чинивший у них в начале зимы топку.

— Здравствуйте, — пробормотала она.

— Моя фамилия Бьернстам. Меня зовут еще «Красным шведом»-помните? Очень рад снова встретить вас.

— Благодарю вас. Я осматривала окраины города.

— Стоило! Сплошное безобразие. Канализации нет, улиц не подметают, а искусства и науки представляют лютеранский пастор и католический патер. Но все — таки, черт побери, нам тут, заброшенным в «Шведском овраге», пожалуй, не хуже, чем вашему брату. Слава богу, нам хоть не приходится ходить и мурлыкать перед Хуанитой Хэйдок у «Веселых семнадцати».

Кэрол, которой казалось, что она со всеми может найти общий язык, было не по себе от дружеских разговоров этого мастерового с трубкой. Может быть, он принадлежал к числу пациентов ее мужа. Но она должна сохранять достоинство.

— Да, даже у «Веселых семнадцати» не всегда так уж интересно. Что-то очень холодно сегодня, не правда ли? Ну…

Но Бьернстам вовсе не спешил почтительно откланяться. Брови у него двигались, будто жили какой-то особой жизнью. Он с усмешкой продолжал:

— Пожалуй, мне не следовало отзываться так резко о миссис Хэйдок и ее снотворных «Семнадцати». Но я, верно, помер бы со смеху, если бы меня пригласили заседать с этой компанией. Понимаете, я, что называется, пария. Я считаюсь в городе вредным человеком, миссис Кенникот. Я атеист и, вероятно, кроме того, анархист. Ведь анархист — это всякий, кто не любит банкиров и «великую старую республиканскую партию».

Кэрол невольно переменила позу прощания на позу внимания, повернулась к Бьернстаму и отняла от лица муфту.

— По-видимому, вы правы, — пробормотала она. Потом у нее вырвалось: — Я не вижу, почему бы вам ни осуждать «Веселых семнадцать», если они вам не нравятся. Не священны же они.

— Ну нет, они очень даже священны. Доллар давно изгнал с лица земли распятие. Но я вообще-то не лезу в чужие дела. Я делаю, что хочу, и предоставляю всем тоже делать, что им нравится.

— А почему вы считаете себя парией?

— Я беден, но не завидую богатым, как этого требует приличие. Я старый холостяк. Я зарабатываю достаточно, чтобы быть сытым, а потом сижу себе, покуриваю, читаю книги по истории и не помогаю богатеть почтенному братцу Элдеру или папаше Кэссу.

— Вы… вы, верно, много читаете?

— Да. Но без разбору. Я и говорю вам — я одинокий волк. Барышничаю лошадьми, пилю дрова, работаю с дровосеками… Я еще специалист по осушению болот. Всегда мечтал поучиться в колледже. Но, думаю, учение показалось бы мне слишком медленным делом, и меня бы скоро выставили.

— Вы действительно странный человек, мистер…

— Бьернстам. Майлс Бьернстам. Наполовину янки, наполовину швед. Обычно известный как «этот чертов лодырь и болтун, что накликает всякие беды и вечно недоволен тем, как мы ведем дела». Нет, во мне нет ничего странного. Я просто книжный червь. Возможно, я прочел больше, чем могу переварить. Возможно, я недоучка. «Недоучку» надо поставить на первом месте, потому что это первое, что говорят о радикале, который ходит в блузе!

Оба посмеялись. Потом Кэрол спросила:

— Вы находите «Веселых семнадцать» глупым учреждением? Почему?

— О, позвольте нам, «подкапывающим устои», знать, что представляет собою ваш праздный класс. Поверьте, миссис Кенникот, насколько я могу судить, единственные люди с мозгами в этом городе — я не имею в виду мозги, необходимые для ведения гроссбуха, охоты на уток или шлепанья детей — это вы, да я, да Гай Поллок, да мастер на мельнице. Он социалист, этот мастер. Только не говорите этого Лайму Кэссу. Он выгонит социалиста скорее, чем конокрада!

— Нет, нет, я не скажу!

— У меня с этим мастером большие споры. Он старый член партии. Ужасный догматик! Ожидает, что на земле исчезнут все беды — от сведения лесов до кровотечения из носа, — если он будет повторять такие слова, как «прибавочная стоимость». Словно по молитвеннику читает. Но все-таки он Платон и Аристотель по сравнению с такими умами, как Эзра Стоубоди, профессор Мотт или Джулиус Фликербо.

— Любопытно услыхать о таком человеке.

Он по-мальчишески ткнул носком сапога в сугроб.

— Ерунда! Вы хотите сказать, что я слишком болтлив. Согласен, я много болтаю, когда мне попадается собеседник вроде вас. Вам, верно, хочется бежать дальше, чтобы не отморозить нос?

— Да, мне, пожалуй, пора идти. Но скажите, почему вы пропустили мисс Шервин в вашем списке городской интеллигенции?

— Что ж, может, надо включить и ее. Насколько мне приходится слышать, она прилагает руку ко всему, что так или иначе смахивает на «реформу». Многие этого и не замечают. Она предоставляет миссис Уоррен, председательнице этого — как его? — Танатопсис-клуба, заправлять делами, но тайный хозяин там — мисс Шервин, и это она въедается в души наших беспечных дамочек до того, что и они начинают что-то делать. Но, видите ли… я не очень высоко ставлю все эти худосочные реформы! Мисс Шервин пытается заделать дыры в этом обросшем ракушками корабле, именуемом Гофер-Прери, и советует усердно вычерпывать воду. А Поллок пытается остановить течь тем, что читает экипажу стихи! Что касается меня, то я поставил бы корабль в док, выгнал того сапожника, который построил его так скверно, и отстроил заново от самого киля.

— Да… это… это было бы лучше. Но мне пора домой. Я того и гляди отморожу нос.

— Знаете что, зайдите ко мне, обогрейтесь и посмотрите, как выглядит конура старого холостяка.

Она с сомнением взглянула на него, на низкую лачугу, на двор, заваленный дровами и заплесневелыми досками, поверх которых валялась лоханка без обручей. Кэрол встревожилась, но Бьернстам не дал ей времени для колебаний. Он сделал рукой приглашающий жест, как бы говоря, что она сама себе советчик и что она не «почтенная замужняя женщина», а полноценное человеческое существо. Проговорив нерешительно: — Ну что ж, на минутку — только нос отогреть, — она окинула взглядом улицу, чтобы удостовериться, что никто не подсматривает, и быстро двинулась к домику.

Она просидела там целый час. Ей никогда не встречался хозяин радушнее, чем «Красный швед».

У него была всего одна комната: голый сосновый пол, небольшой верстак, удивительно аккуратно заправленная койка, сковороды и начищенный золой кофейник, посуда на полке за пузатой, как пушечное ядро, печкой, самодельные стулья, один — из половины бочонка, другой — из досок, и ряд невероятно подобранных книг: Байрон, Теннисон и Стивенсон, справочник по газовым двигателям, томик Торстена Веблена и замусоленное руководство под заглавием «Разведение, кормление, лечение и улучшение пород домашней птицы и скота».

На стене была всего одна картинка-цветной рисунок из журнала: деревня с крутыми крышами в горах Гарца, наводившая на мысль о кобольдах и златокудрых девах.

Бьернстам не суетился вокруг своей гостьи. Он просто предложил ей расстегнуть шубку и поставить ноги на ящик перед печкой. Бросив свою кожаную куртку на скамью, он опустился на сколоченный из бочонка стул и загудел:

— Может быть, я и отвратителен, но, занимаясь такой случайной работой, я сохраняю свою независимость, чем не могут похвалиться хотя бы все эти вылощенные молодчики в банках. Если я бываю груб с каким-нибудь олухом, это отчасти потому, что я не умею иначе (видит бог, я не специалист по вопросам, какой вилкой что есть и какие брюки надевать к визитке), а главное, потому, что я кое-что значу. Я, может быть, единственный человек в округе, который помнит двусмысленную статью в «Декларации независимости» о том, что каждый американец имеет право на «жизнь, свободу и борьбу за счастье». Как-то встречаю я на улице Эзру Стоубоди. Он глядит на меня эдак важно, чтобы я, не дай бог, не забыл, что он птица высокого полета и что цена ему двести тысяч, и говорит:

«Э, Бьерквист…»

«Меня зовут Бьернстам, Эзра», — отвечаю я. (Он-то отлично знает, как меня зовут!)

«Ну, как бы вас ни звали, — говорит он, — я слыхал, что у вас есть механическая пила. Приходите-ка и распилите мне четыре штабеля дров».

«Значит, я вам понравился?» — спрашиваю я с невинным видом.

«А не все ли это равно? Чтобы к субботе было готово!»-довольно резко отвечает он. Как это простой рабочий позволяет себе дерзить пятой части миллиона в меховой дохе!

А я, чтобы позлить его, и говорю:

«Вот и не все равно! Откуда вы взяли, что вы-то мне нравитесь? Нет, знаете ли, я подумал и решил отказать вам в ссуде. Обратитесь в другой банк, только здесь нет другого!» — говорю я и иду своей дорогой.

Так вот и было. Пожалуй, я держал себя грубо и глупо. Но я считал, что должен найтись в городе хоть один человек, настолько независимый, чтобы осадить банкира!

Он встал, сварил кофе, дал Кэрол чашку и продолжал говорить то вызывающим, то виноватым тоном, как бы тоскуя по дружбе и в то же время забавляясь ее удивлением, что существует особая, пролетарская философия.

Уходя, она заметила вскользь:

— Мистер Бьернстам, если бы вы были на моем месте, вас бы очень задевало, что вас считают ломакой?

— Что? Дайте вы им в морду! Послушайте, будь я серебряной чайкой, очень бы меня трогало, как кучка жалких тюленей смотрит на то, что я летаю?

Она быстро шла по улицам, и подгонял ее не ветер, а сила передавшегося ей бьернстамовского презрения. Она смело взглянула в лицо Хуаните Хэйдок, задрала голову в ответ на небрежный кивок Мод Дайер и, сияющая, предстала дома перед Би. По телефону пригласила зайти Вайду Шервин. Потом бодро играла Чайковского, и мощные аккорды были отголоском речей смеющегося рыжего философа из крытой толем лачуги.

Когда она осторожно сказала Вайде:

— Тут, кажется, есть один человек, который забавы ради оскорбляет местных богов, Бьернстам, что ли? — предводительница реформаторов ответила:

— Бьернстам? О да! Слесарь. Редкий нахал!

В полночь вернулся Кенникот. За завтраком он четыре раза повторил, что думал о Кэрол каждую минуту.

Когда она вышла за покупками, ее окликнул Сэм Кларк:

— Доброе утро! Можете постоять минутку и поболтать с Сэмом? Теплеет как будто, а? Что говорит термометр доктора? Пора бы вам зайти к нам вечерком! Нечего важничать и прятаться от людей!

Старик Чэмп Перри, местный старожил, скупщик пшеницы при элеваторе, остановил ее на почте, подержал ее руку в своих морщинистых лапах, поглядел на нее выцветшими глазами и прокашлял:

— У вас, моя дорогая, такой свежий и цветущий вид! Жена недавно сказала, что поглядеть на вас — и лекарства никакого не надо!

В галантерейном магазине она встретила Гая Поллока, выбиравшего скромный серый шарф.

— Мы вас так давно не видели, — сказала она. — Не зайдете ли как-нибудь вечерком сыграть в криббедж?

— Вы и вправду позволите? — радостно переспросил Поллок.

В то время, как она покупала два ярда мехельнских кружев, к ней на цыпочках приблизился вокалист Рэйми Вузерспун с взволнованным выражением на длинном желтом лице.

— Будьте добры, зайдите в мое отделение и взгляните на пару лакированных туфель, которые я отложил для вас!

С видом священнодействующего жреца он расшнуровал ей ботинки и, отогнув край платья, надел туфли. Она их купила.

— Вы хороший коммерсант! — сказала она.

— Я совсем не коммерсант! Я просто люблю элегантные вещи. Все это так некрасиво.

И он безнадежным жестом указал на полки с коробками обуви, на деревянное сиденье стула, на котором дырочки образовывали розетки, на стойку с висящими на ней штиблетами и жестянки с сапожным кремом в окне, на литографированное изображение ухмыляющейся молодой девушки с пунцовыми щеками, восклицающей в поэтическом порыве рекламного вдохновения: «Мои ножки лишь тогда стали совершенством, когда я купила пару первоклассных ботинок «Клеопатра».

— Но иногда, — вздохнул Рэйми, — попадается пара изящной обуви вроде этой, и я откладываю ее в сторону для тех, кто способен ее оценить. Когда я увидел эти туфли, я сразу сказал себе: «Вот было бы хорошо, если бы они подошли миссис Кенникот!» И я решил сообщить вам о них при ближайшем случае. Я не забыл наших приятных бесед у миссис Гэрри!

Гай Поллок зашел в тот же вечер, и хотя Кенникот тут же усадил его за криббедж, Кэрол была снова счастлива.

Вернув себе часть прежней жизнерадостности, Кэрол не забыла о своем решении начать усовершенствование Гофер-Прери с легкой и приятной пропаганды, а именно с попытки научить Кенникота наслаждаться по вечерам чтением стихов при свете лампы. Но кампания все откладывалась. Дважды он предлагал пойти в гости к соседям, и она соглашалась: в третий раз он был вызван на ферму. На четвертый вечер он сладко зевнул, потянулся и спросил:

— Ну, что бы предпринять сегодня? Не пойти ли в кино?

— А вот я знаю, чем мы займемся! Только не задавай вопросов. Иди и сядь к столу. Так тебе хорошо? Устройся поудобнее, забудь, что ты деловой человек, и слушай..

Вероятно, на нее оказал влияние властный характер Вайды Шервин. Во всяком случае, у нее был тон ревностного культуртрегера. Но Кэрол сразу стала другой, как только уселась на диван, оперлась подбородком на руки и начала читать вслух из лежавшего у нее на коленях томика Йитса.

Мгновенно раздвинулись стены ее уютного дома, перестал существовать захолустный степной городок. Она очутилась в мире одиночества — трепетали в сумерках крылья пташек, тоскливо кричали чайки на морском берегу, пена прибоя подползала из темноты, и высился остров Энгус — обитель старших богов, сияла слава несбывшихся подвигов, выступали статные цари и женщины в золотых поясах, и слышался неумолчный скорбный напев, и…

— Э-кхе-кхе! — закашлялся доктор Кенникот.

Она остановилась, вспомнив, что ее муж еще недавно жевал табак. Он смущенно мялся под ее негодующим взором.

— Здорово написано! Ты проходила это в колледже? Я очень люблю поэзию: Джеймса Уиткомба, Райли и, пожалуй, Лонгфелло — эту, как ее, «Гайавату». Да, я хотел бы понимать эти возвышенные вещицы вроде той, что ты сейчас читала. Но, боюсь, я слишком старый пес, чтобы учиться новым фокусам.

Тронутая его смущением, но едва подавляя смех, Кэрол утешала его:

— Тогда попробуем что-нибудь из Теннисона. Ты читал его?

— Теннисона? Еще бы! Читал в школе. Это у него:

Да я не помню всего, но… Ах, вот! У него еще есть:

«В деревне встретил я юнца, и он…» Не помню точно, как дальше, но припев там кончается словами: «Нас семеро всего».

— Да, верно… Не взять ли нам «Королевские идиллии?» Они так красочны!

— Ладно! Жарь!

Но сам он поспешил спрятаться за сигарой. Она же перенеслась мыслями в Камелот. Читая, она одним глазом поглядывала на мужа и наконец, видя, как он страдает, подбежала к нему, поцеловала его в лоб и вскричала:

— Ах ты, мой бедный! Из тебя насильно выращивают туберозу, а ты хочешь быть почтенной репой!

— Но, послушай, это не…

— Во всяком случае, я больше не буду тебя мучить.

Но она не могла отказаться совсем. Она начала читать Киплинга, подчеркнуто скандируя слова:

Он отбивал ногой такт, и вид у него опять был спокойный и уверенный. Но когда он похвалил ее, заявив: — Вот это ловко! Ей-богу, ты декламируешь не хуже Эллы Стоубоди! — она захлопнула книгу и сказала, что, пожалуй, еще не поздно попасть на девятичасовой сеанс в кино.

Это была ее последняя попытка наносить воды в решете, преподать божественную тоску посредством курса лекций, купить консервированные лилии Авалона и закаты Кокейна в бакалейной лавке Оле Йенсона.

Но в кино она поймала себя на том, что так же искренне, как Кенникот, смеется над остроумием актера, сунувшего макароны даме за вырез платья. На миг она рассердилась на себя за этот смех, подумала с грустью о том дне, когда на своем холме над Миссисипи она смотрела через бойницы вместе с королевами. Но пришедшая знаменитому кинокомику мысль пустить жабу в тарелку с супом заставила ее снова невольно рассмеяться, и вечерняя заря поблекла, и мертвые королевы скрылись во тьме.

Кэрол пошла к «Веселым семнадцати», когда они в очередной раз собрались играть в бридж.

Основы игры она изучила в доме Сэма Кларка. Играла она спокойно и довольно скверно. Она не позволяла себе высказаться ни о чем более серьезном, чем шерстяные трикотажные костюмы, на каковую тему миссис Хоуленд распространялась не менее пяти минут. Она часто улыбалась и удивительно напоминала канарейку, когда благодарила хозяйку вечера, миссис Дэйв Дайер.

Неприятно она себя чувствовала, только когда приступили к обсуждению мужей.

Молодые дамы так откровенно говорили об интимных сторонах домашней жизни и вдавались в такие подробности, что Кэрол стало не по себе. Хуанита Хэйдок описывала, как Гарри бреется. Миссис Гауджерлинг с некоторым раздражением говорила о том, что ее муж не любит печенки и свиной грудинки. Мод Дайер повествовала о несварении желудка у Дэйва; она передала их недавний спор в постели о «христианской науке», о носках и о пришивании пуговиц к жилетке; она объявила, что Дэйв стал просто невыносим: не пропускает ни одной девушки, не облапив ее, а сам бесится, если кто-нибудь только протанцует с его женой. И в заключение довольно наглядно изобразила его различные способы целоваться.

Кэрол так покорно их слушала, так явно сквозило в ней наконец-то желание быть среди них своей, что они начали ласково поглядывать на нее и попытались вытянуть из нее кое-какие — наиболее интересные — подробности о ее медовом месяце. Она была скорее удивлена, чем возмущена, и делала вид, что не понимает, чего от нее хотят, болтая о галошах Кенникота и его медицинских взглядах, пока им не надоело. Теперь они смотрели на нее благожелательно, но считали ее совсем еще зеленой.

Она без конца выкручивалась, отвечая на их вопросы. Потом нерешительно обратилась к Хуаните, председательнице Клуба, и заявила, что хотела бы принять их у себя.

— Только я, — сказала она, — не смогу предложить вам такого чудесного блюда, как салат миссис Дайер или этот прямо удивительный «райский кекс», который мы ели у вас в доме, дорогая!

— Великолепно! Нам нужна хозяйка на семнадцатое марта. Было бы весьма оригинально, если бы вы устроили бридж на день святого Патрика. Я вам с огромным удовольствием помогу. Я рада, что вы научились играть в бридж. Вначале я боялась, что вам совсем не понравится Гофер-Прери. Так приятно, что вы уже чувствуете себя среди нас как дома! Может быть, мы не занимаемся такими высокими материями, как в больших городах, но веселимся мы все-таки на славу: летом купанье, потом танцы, потом… вообще скучать не приходится. Только нужно брать нас такими, какие мы есть, а компания у нас неплохая!

— Ну, конечно! Благодарю вас за мысль устроить бридж в день святого Патрика.

— О, это пустяки! Я всегда говорю, что «Веселые семнадцать» богаты оригинальными идеями. Если бы вы знали другие городишки, все эти Уэкамины и Джоралмоны, вы убедились бы, что Гофер-Прери — самый веселый и приятный город в штате. Вы знаете. Перси Брезнаган, знаменитый автомобильный король, родом отсюда… Да, я думаю, что вечеринка в день святого Патрика — веселая и оригинальная затея, и в то же время в ней нет ничего эксцентричного и надуманного.