Главные люди опричнины. Дипломаты. Воеводы. Каратели. Вторая половина XVI века

В главе об аристократах, служивших в опричнине, среди прочего было сказано, что первое время этот новый политический уклад был настоящим благом для большой группы знатных людей.

Для тех же старых боярских родов, изнемогавших от господства княжат, например.

Для титулованной знати «второго ряда».

Можно было бы предполагать великую поддержку опричнины со стороны еще одного общественного слоя — худородного дворянства. Иными словами, тех, кто не мог ни при каких обстоятельствах конкурировать со служилой знатью. Ни с княжатами, ни с отпрысками старинных семейств московского боярства. Провинциальный «городовой» сын боярский (дворянин) или, чуть лучше, «выборный», т. е. порой служивший в столице «по выбору», не мог рассчитывать ни на воеводские чины, ни на место в Боярской думе, ни на должность приказного судьи, ни на высокие должности при дворе великого государя. Сын боярский «дворовый», т. е. постоянно служивший при дворе монарха, кое-какие карьерные перспективы имел, но весьма незначительные. Вне опричнины на воеводские чины такие люди попадали исключительно редко. А на уровень командующего армией за всё полувековое правление Ивана Грозного «выскочил» один только Никифор Павлович Чепчугов-Клементьев — за счет выгодной матримониальной комбинации, обеспечившей поддержку влиятельной родни.

Опричнина всем этим людям — многим сотням и тысячам дворян! — дала шанс на возвышение. Попав в состав опричного двора или опричной военной иерархии, худородный дворянин мог впоследствии взлететь намного выше, чем позволяло его происхождение.

Складно получается?

О да.

И сколь многие историки писали о том, как государь Иван Васильевич выдвигал «молодых», «талантливых», «худородных» дворян! Как он опирался на них «в борьбе с княжеско-боярской знатью». Как много доброго принесли эти люди своей службой России.

Вот только исследования последних десятилетий показали: в опричных административной и военной иерархиях до сколько-нибудь серьезных назначений дошло весьма мало «худородных выдвиженцев». А общий состав Опричного двора по степени знатности не столь уж сильно отличался от земщины.

Почему, собственно, царь должен был двигать наверх людей, которые среди служилой знати и за людей-то не считались — так, собаки, нечто малость повыше холопов? Свои, конечно, русские, православные, но ведь собаки же. Куда им наверх? Курбский, говоря за огромный сектор служилой знати, презрительно назвал их «каликами». Почему царь, имея под своей рукой сколь угодно многоопытных, способных, умных, понаторевших в делах войны и управления аристократов, должен был черпать кадры для опричнины из этих людей, заведомо не имевших подобного опыта? Допустим, к середине 1560х он мог приобрести недоверие к горделивым княжатам. Допустим, надежды на старомосковское боярство не оправдались: после нескольких лет опричнины эта группа оказалась то ли недостаточно сильной, то ли слишком самостоятельной, чтобы играть роль простых исполнителей. Тогда рука монарха могла потянуться к тем, кто попроще, пониже…

Вот только как царю выделить среди огромной массы простых служильцев именно тех, кто ему нужен? Выбор огромен. По-настоящему способных людей мало: худородных дворян сызмальства не учили ни воеводствовать, ни управлять землями и разного рода учреждениями.

Требовались особые случаи, позволявшие кому-то из них предъявить свои особые таланты великому государю. Показать себя во всей красе. Тогда в минуту острой необходимости Иван Васильевич вспоминал об «умной собаке» и ставил ее наравне с «людьми».

Очень характерна фраза из его послания Василию Грязному, как раз одному из «худородных выдвиженцев»: «Ты объявил себя великим человеком, так ведь это за грехи мои случилось (и нам как это утаить), что князья и бояре наши и отца нашего стали нам изменять, и мы вас, холопов, приближали, желая от вас службы и правды. А вспомнил бы ты свое и отца своего величие в Алексине — такие там в станицах езживали, а ты в станице Пенинского был чуть ли не в охотниках с собаками, а предки твои у ростовских архиепископов служили. И мы не запираемся, что ты у нас приближенье был. И ради приближенья твоего тысячи две рублей дадим^{282}, а до сих пор такие и по пятьдесят рублей бывали…»^{283}

Так что в итоге великим шансом, дарованным опричниной, смогли воспользоваться считанные единицы «худородных», стремительно взлетевшие по лестнице служебных назначений. Может быть, десяток или полтора десятка. Если такому человеку везло счастливо пережить опричнину, он мог потерять высокое положение в постопричные годы. Так случилось со многими опричными воеводами. Побывав раз-другой на почетных воеводских постах в годы опричнины, они скатывались потом до службы на уровне воинских голов. Немногие дожили до следующего царствования, оставшись на вершине. Но с 1584 года, когда скончался Иван IV, их ждала незавидная судьба. При царе Федоре Ивановиче более знатные придворные группировки полностью их разгромили. Последние крупные фигуры из числа неродовитых деятелей опричного посола были выведены за пределы высшего яруса пирамиды власти. Не осталось никого. Ни единого человека. Ко временам правления Бориса Годунова о небольшой группке «худородных выдвиженцев» Ивана Грозного уже и думать забыли: была и нету.

Но когда-то некоторые из них сыграли яркую роль.

Кто же?

Поднимались эти люди разными маршрутами. Чтобы сделать карьеру в поздний отрезок правления государя Ивана Васильевича^{284}, им надо было показать поистине выдающиеся способности к военному делу или дипломатии; если же подобных способностей не имелось, существовал иной путь — стать выдающимися палачами.

Так вот, не стоит смешивать тех, кто совершал восхождение по первому пути, с теми, кто пошел по второму. Это очень разные судьбы. И очень разный у них итог.

Наиболее известные люди из этого сектора опричных служильцев — Р. В. Алферьев, М. А. Безнин, И. Б. Блудов, К. Д. Поливанов, Г. Л. Скуратов-Бельский, Б. Я. Бельский^{285}, род Грязных-Ильиных, род Черемисиновых-Карауловых. Их совсем немного! Они тонут в окружении гораздо более значительных по знатности лиц и в опричной Думе, и в опричной военной иерархии. Отнюдь не они определяют лицо опричной военной машины.

Итак, вот история одного из них — Михаила Андреевича Безнина.

На пути к возвышению

Он был в близком родстве с другим большим человеком опричнины — Романом Васильевичем Алферьевым. Оба они в московской системе определения знатности далеко стояли от аристократических уровней. Но всё же это люди далеко не простые, да и худородные лишь в сравнении с теми же Басмановыми, Трубецкими, Темкиными. Они относились к старинной тверской «родословной» фамилии Нащокиных. Это семейство к середине XVI века невероятно расплодилось и утратило влияние, но все-таки не скатилось до уровня простых городовых дворян.^{286}

Михаил Андреевич — фигура крупная, примечательная, о нем много писали в прошлом столетии. Он представляет собой пример опричника, прорвавшегося на высокую ступень власти и оправдавшего свой «скачок наверх» и честной службой, и основательной книжностью. Этот человек отличался бешеным честолюбием, но вместе с тем и значительными способностями к государственным делам. Его отличала невероятная энергия, способность к неустанным трудам, сочетавшиеся с поистине неистовым желанием пробиться наверх.

При его уровне знатности, учитывая даже принадлежность к старинному роду, возможностей осуществить честолюбивые мечтания просто не было. Требовался какой-то исключительный случай. Или новая иерархия, с большей вертикальной мобильностью.

Полоцкий поход зимы 1562–1563 годов дал первое.

Опричнина — второе.

В доопричных разрядах Михаил Андреевич малозаметен. В 1559 году мы видим его в головах на береговой службе, затем в той же должности он ходил с Ф. И. Мстиславским на Алыст и на Феллин в Ливонии.^{287}

Безнин проявил решительный характер во время переговоров с осажденным в Полоцке гарнизоном (февраль 1563) и тем, по всей видимости, угодил царю^{288}. После взятия города он был отправлен к архиепископу Пимену в Новгород с почетной миссией гонца, несущего вести о победе. Михаилу Андреевичу дали это поручение вопреки его очень скромному служебному положению: он числился на протяжении полоцкого похода в дозорщиках, затем в есаулах.^{289}

А несколько месяцев спустя он уже участвует в переговорах с литовцами!

О полоцком эпизоде известно из официальной государственной летописи. На этом эпизоде стоит остановиться подробнее, поскольку он связан с иной линией в биографии Михаила Андреевича.

М. А. Безнин, помимо того, что делал карьеру военачальника и дипломата, был выдающимся литератором. Он в разное время стал автором самостоятельного летописного сочинения, воеводских «отписок»^{290} и монастырских «приговоров»^{291}, сделанных в особом, художественно-публицистическом стиле. Он же составлял опись книжного собрания Иосифо-Волоколамского монастыря (1591), а также заготовку для повести о взятии Полоцка, попавшую впоследствии в Лебедевскую летопись. Возможно, он также вместе с А. Ф. Адашевым принимал участие в работе над официальной летописью.^{292}

Пространное сообщение об осаде Полоцка известно по Лебедевской и Александро-Невской летописям, по Записной книге Полоцкого похода 1562–1563 годов, а также другим памятникам разрядного характера.

Среди историков существует полемика по поводу того, кто был его автором. Ведь это весьма крупное и заметное произведение литературы — целая воинская повесть, куда вставлены официальные документы и послания. Тот, кто был автором ее основы, — талантливый литератор середины XVI столетия. В. И. Буганов, исследуя разрядные памятники, без особых оснований приписал авторство основы повествования о «полоцком взятии» Д.И. или И. С. Черемисиновым. Ю. В. Анхимюк привел убедительные доводы к тезису, согласно которому летописная повесть о «полоцком взятии» первична по отношению к текстам частных разрядных памятников, на которые ссылается В. И. Буганов^{293}. К этому остается добавить следующее: при том внимании Ивана IV, которое он уделял официальному царскому летописанию, в текст летописной повести вряд ли могли проникнуть искажения событий, происходивших перед глазами царя и при его активном участии (искажения в разрядных документах, особенно в частных разрядных книгах^{294}, представляются более вероятными). Между тем Иван IV вел через доверенных лиц переговоры с полоцким гарнизоном. Его представляли на «съездах» с литовцами в разное время Иван Черемисинов, Василий Разладин и Михаил Безнин. Дела польско-литовского гарнизона, защищавшего город, начали складываться скверно, как только русские привели в действие «тяжелый наряд» — осадную артиллерию, несколько опоздавшую к началу осады. Полоцкие укрепления оказались слишком слабыми, чтобы остановить совокупную мощь ее огневого удара. Переговоры давали осажденным передышку. По ходу переговоров 7 февраля 1563 года у русской стороны создалось впечатление, что представители полоцкого гарнизона Василий Грибун и Лукаш Халабурда специально медлят, затягивают процесс.

Далее в частных разрядных памятниках можно найти следующий текст: «И в те поря по государеву приказу приехал от дворовых воевод Михайла Безнин и учал говорити от воевод Ивану Черемисинову: “Прытко будет с полоцкими людьми дело, и они бы делали ранее, а не будет дела, и они бы розъехалися и государевым делом промышляли, а государевой рати про што без дела томитца”. И Иван Черемисинов Михайлу Безнину говорил: “Вы де молотцы молодые, смышляете битися, и ты поедь прочь, а дай нам с Лукашем поговорити о крестьянской крови, штоб кровь крестьянская не пролилась, про што пролитися крови крестьянской, нечто бы дело зделалось без крови”»^{295}. Таким образом, создается впечатление, что мудрый Черемисинов одернул не в меру горячего Безнина, к тому же унизив его званием «молодца молодого» по сравнению с собой, старшим. Но, как уже говорилось, в том походе Безнин получил полное одобрение государя и в виде особой милости был отправлен как гонец с известием о падении Полоцка. Учитывая этот факт, возвеличивание Черемисинова, к тому же идущее за счет унижения Безнина, который действовал по воле командования и самого царя, выглядит неестественно. В летописном варианте всё иначе. Длинная ремарка Черемисинова полностью отсутствует, а значит, молодцом выглядит именно Безнин: он явился, чтобы поторопить не слишком ретивого коллегу и произвести на литовских дипломатов впечатление своей решительностью^{296}. Роль переговорщиков выделена столь отчетливо и характер их действий передан столь подробно, что это заставляет предполагать в одном из них автора заготовки, превратившейся затем в летописную повесть. С этой точки зрения гораздо более вероятным автором является Михаил Безнин, а не кто-то из рода Черемисиновых, ведь именно Безнин выставлен в выгодном свете. Но Черемисиновы, составляя или редактируя какой-то частный разрядный памятник, могли вписать туда несколько фраз от имени одного из представителей семейства, исправляя негативное впечатление от его деятельности. К тому же Михаил Андреевич — человек «книжный». В будущем он станет книгохранителем Иосифо-Волоцкой обители. Историки замечали у него особый литературный стиль и «писательский темперамент» — даже в тех случаях, когда он составлял деловые документы. Такого человека логично поставить на роль автора текстовой заготовки для царской летописи о полоцких событиях.

И Безнин, и его родственник Алферьев неоднократно назначались на воеводские должности в опричнине, особенно Михаил Андреевич. Однако карьеру они сделали в основном по административной и дипломатической части. Так вот, по всей видимости, вмешавшись в ход переговоров под стенами Полоцка, Михаил Андреевич вытащил из пруда золотую рыбку. Иван IV, возглавлявший войско, оценил его слова. Оценил из-за отважного стремления «пить смертную чашу» с неприятелем — как тогда говорили. И сделал впоследствии Безнина одним из крупнейших деятелей опричнины.

Ворвавшись с несколькими фразами в поворотный момент военной истории России, великий честолюбец положил основание своей карьеры. На протяжении всей Ливонской войны у Московской державы не было ни одного столь же крупного успеха, как взятие Полоцка. Иван IV не без оснований видел в этой победе личный триумф: он присутствовал в войсках, он лично руководил операцией от начала и до конца. Многие люди, запомнившиеся ему по «Полоцкому взятию», впоследствии высоко взлетели на лестнице военных чинов…

Безнин, как видно, чувствовал особое значение происходящего. И он сделал рискованный ход: ведь могли засмеять, пристыдить, а то и наказать. Но Михаил Андреевич не прогадал. Государь видел его. Государь одобрил его. Государь запомнил его, а потом приблизил к себе…

В фаворитах

Безнин служил в опричнине с года ее основания. И в первом же походе опричного корпуса (под Болхов, осенью 1565 года) он числится вторым воеводой опричной рати, шедшей из Белева, затем он появляется под Калугой осенью 1567 года — вторым воеводой передового полка^{297}. Явный взлет карьеры! В 1569 году он поднимается еще выше: его назначают вторым воеводой в большом полку на Туле «после отходу опришнинских больших воевод». Через два года Михаил Андреевич отстраивает городские укрепления Москвы после великого пожара, разожженного крымцами Девлет-Гирея. А в 7080 (скорее всего, с весны 1572-го) году он уже стоит первым воеводой в Нарве-Ругодиве, что для человека его социального уровня — за пределами мечтаний.^{298}

У государя он, что называется, «в приближении». Знаком царской милости стало пребывание Михаила Андреевича на двух свадьбах высших людей царства. В 1573 году русский ставленник в Ливонии Магнус берет в жены девицу из рода удельных князей Старицких — государевой родни. А в 1580 году сам Иван IV женится на Марии Нагой. И там и там Безнин — желанный гость. Он присутствует на торжествах «без чинов», в окружении людей на два порядка более знатных.

Стоит напомнить, кем он был без опричнины, кем он был до опричнины: воинский голова, есаул. Иначе сказать, фигура малозаметная. А тут — такое возвышение!

Это очень деятельный, энергичный человек. Не боится службы, готов закатать рукава, когда надо, а если потребуется — выйти в поход против любого неприятеля. Для него страшнее остаться на задворках службы. Побыв кем-то на высотах власти, вновь оказаться никем, лишиться доступа к великим делам правления…

Люди бесталанные выпрашивали у царя хотя бы разовое почетное назначение на воеводский пост, чтобы повысить тем самым статус рода — ведь имя назначенного навсегда останется в разрядных книгах, и потомки смогут на что-то претендовать, поминая предка-воеводу! В отличие от подобного живого балласта Безнин в армии ценится. Его ставили на воеводские посты много раз. Причем ставили на ответственных направлениях, против сильного врага, прежде всего татар. Его должности пахнут битвами, порохом, кровью. Это не человек свиты. Это серьезный военачальник.

Чин следовал ему и на другом поприще. Михаил Андреевич становится видным дипломатом. По поручению царя он исполнял важную работу.

Так, в 1577 году Безнин вел переговоры о сдаче ливонского города Невгина, в 1583 году он встречал английских послов. В том же 1583 м вел переговоры о размене пленных с послами Речи Посполитой, а двумя годами позднее, в составе «великого посольства», ездил для заключения перемирия с Речью Посполитой (это было уже после кончины Ивана Грозного).

После отмены опричнины его положение в армии изменяется к худшему. В январе 1573 году царь посылает его на штурм «пролома» в стене Пайды вместе с другими именитыми опричниками, а затем оставляет в небольшом завоеванном городе вторым воеводой^{299}. Вскоре его переводят в ту же Нарву, где он недавно был первым воеводой, на роль… четвертого (!) воеводы.

Но уже в августе 1573 года Михаил Андреевич вернется в Пайду в чине первого воеводы^{300}. Позднее оказался на воеводстве в Зубцове. В дальнейшем он сохранял положение воеводы на протяжении всего царствования Ивана IV (хотя многие опричные воеводы скатились до статуса голов), использовался как военачальник довольно часто, но самостоятельными соединениями ни разу не командовал. Его «потолок» — пост второго воеводы большого полка в октябре 1580 года, во время неудачного похода к Великим Лукам^{301}. Что можно сказать по этим данным? Безнина ценили как военачальника и после опричнины, хотя выше определенного уровня ход ему был закрыт даже при самом покровительственном отношении со стороны государя.

Как администратор он взошел на более высокую ступень, получив в 1576 году чин думного дворянина. Его держали на высоких постах на протяжении многих лет. Но и во время опричнины, и после нее слишком худое родословие не позволяло ему возглавить крупное полевое соединение, стать окольничим или боярином. Он полностью выбрал свой «потолок». А с точки зрения служилой знати, Михаил Андреевич этот потолок намного «перепрыгнул».

Потеря статуса

При государе Федоре Ивановиче влияние Михаила Андреевича быстро падает, несмотря на то, что он был когда-то дядькой при юном царевиче, теперь взошедшем на престол^{302}. В 1584 году Безнин одерживает победу в бою с татарами на реке Выси, участвует в «утишении» восставшего столичного посада и дворян, но военная карьера его не клеится. Да и дипломатическая (здесь Безнин поднялся намного выше, чем на воеводском поприще) также постепенно сходит на нет. Служилые аристократы теснят его и ему подобных, постепенно отбирая у них высокие посты.

В первые месяцы 1586 года он еще — призванный на дипломатическую службу человек, задействован в переговорах с послами крымского хана и польского короля, но уже скорее как статист, чем в роли активно действующего лица.

И — всё. Точка. Конец пребыванию худородного честолюбца у великих дел.

Летом Михаил Андреевич постригся в Иосифо-Волоколамской обители^{303}. Карьера его закончилась. Но и в стенах обители он искал приложения своей неуемной энергии. Ему хотелось играть серьезную роль и там. Ему хотелось деятельности. Он чувствовал, что его рано списали со счетов! И никак не мог успокоиться.

В монастыре М. А. Безнин (старец Мисаил), во-первых, составляет краткий летописец, где зафиксированы его заслуги перед отечеством: победа над татарами, успокоение восставших в 1584 году… Во-вторых, он становится строителем — вторым лицом после настоятеля (выше келаря, выше казначея!) и пытается провести крупную хозяйственную реформу. Старец Мисаил ввел принудительное кредитование монастырских крестьян, увеличил оброки, которые с них взимались^{304}. Похоже, именно эта реформа вызвала крестьянские волнения 1593–1594 годов. Впоследствии Безнин ссорится с монастырскими властями: в его неуемном предпринимательстве увидели, вероятно, источник лишних для обители проблем. В 1595 или 1596 годах старец Мисаил должен был перейти в Троице-Сергиеву обитель. Дожил он до преклонных лет: как минимум в 1598 году был жив, поскольку подписал тогда грамоту об избрании царя Бориса Федоровича — в качестве представителя Троице-Сергиевой обители. Ему тогда было 65–70 лет, не меньше.^{305}

Близкая родня Безнина, Роман Васильевич Алферьев, появился в разрядах под 1553 годом как голова у стрельцов, участвовавших в карательной экспедиции на «Луговую сторону» и «Арские места». В 1558 году его назначили на очень скромную службу пристава у черкасских князей при служилых татарах во время одного из второстепенных ливонских походов русской армии. Во время похода князя И. Ф. Мстиславского на Феллин (1560) Алферьев числился головой в большом полку — тоже невелика честь. После взятия Феллина Роман Васильевич остался там как один из воевод, командующих русским гарнизоном. Это его назначение — почетное, и оно свидетельствует о том, что Алферьев отличился во время боевых действий. Два года спустя он назначается вторым воеводой в Невель, и оттуда, по царскому указу от 28 сентября 1562 года, командируется в состав огромной армии, предназначенной для взятия Полоцка; здесь он пребывает на должностях есаула и дозорщика. Но поздней весной 1565 года опять поставлен головой (а не воеводой) в большую армию, выступавшую к южным рубежам^{306}. Таким образом, до опричнины Роман Васильевич пребывал на средних «офицерских» должностях, как сотни других дворян. Он не был особенно заметен. В опричнину Алферьев попал не сразу — в отличие от Безнина, который оказался там в первые же месяцы существования опричного боевого корпуса. Да и то на первых порах Роман Васильевич не поднимается выше того же, привычного, положения головы. В 1568 году он уже второй воевода передового полка в опричном корпусе под Вязьмой и Мценском. Под 7076 (видимо, весна 1568) годом Алферьев показан в разряде как третий воевода небольшого отряда опричников под Одоевом. Пока еще он играет довольно скромную роль в опричном воинстве, хотя и стоит выше, чем в доопричные времена. Но тогда же ему удается добиться крупного успеха в местнической тяжбе с князем Иосифом Гвоздевым. К 1570 году статус Романа Васильевича в опричнине резко повышается. Р. В. Алферьева ставят командовать войском, занятым строительством города Толшебора «по Колыванской дороге»^{307}. Выше этого он в военной карьере не поднимался^{308}. Зато карьера дипломатическая удалась ему гораздо больше. Еще в опричные годы он возвысился до положения печатника^{309} и впоследствии играл одну из ведущих ролей во внешней политике России; думный дворянин. При Федоре Ивановиче Алферьев растерял все свое влияние^{310}, испытал царскую опалу и потерпел тяжелые поражения в местнических тяжбах^{311}. Это естественно: по родовитости он намного уступал аристократам Рюриковичам, Гедиминовичам и старинным московским боярским родам; до определенного момента монаршая милость выводила его на вершины власти, никак не соответствующие степени его знатности, затем государь переменился и благоволение было отнято; тут старым врагам оставалось только вспомнить старые счеты с Алферьевым. Умер он в Царицыне в конце 1589-го или в 1590 году.^{312}

В опричной военной системе оба — Роман Алферьев и Михаил Безнин — исполняли роль «рабочих лошадок». Оба они были подняты по воле государя намного выше, чем могли мечтать в предопричное время. Оба начали местничать в опричнине и стали настоящими «рекордсменами» местнических тяжб после ее расформирования, поскольку единственным для них способом удержать высокий статус было постоянное соперничество с высокородной знатью и апелляции к монаршей милости^{313}. М. А. Безнину принадлежит экстраординарное действие — в начале 1582 года он угрожал самому Ивану Грозному постричься во иноки после поражения на ниве местнической борьбы: «…искал своего отечества Михайло Безнин на Василье Зюзине. И, берегучи Василья, бояре перед Михайлом оправили тем, что Василья Зюзина дядя боярин Офонасей Щетнев был на Галиче намесник больши намесника боярина Михайла Тучкова, а ему, Василью, дана правая грамота на Петра Головина. И Михайло Безнин от тое боярской обвинки хотел постритца. И государь, розсмотря тово дела, Михайла пожаловал, велел дати на Василья правую грамоту».^{314}

Тогда, при Иване Васильевиче, Безнин был нужен. И ради его способностей государь дал ему преимущество, хотя случай был, по всей видимости, сомнительным. Многие местнические тяжбы, вершенные в опричное время, впоследствии не рассматривались как прецедент: слишком много было в них нарушений традиционной иерархии знатности.

Что это значит? Пока на троне оставался Иван Васильевич, было кому брать под свою защиту «худородных выдвиженцев». Вот их общий защитник умер. Они перестали быть кому-либо нужны, не успев стать сколько-нибудь сильной и самостоятельной корпорацией. Их смели в мгновение ока…

В чем их притча? Наверное, так: Бог смиряет чрезмерно честолюбивых.

Конец 1560х — середина 1580х — золотое время Безнина. Он постоянно играет серьезные роли в политике и на военном поприще. Он добился того, о чем мечтал. Как должен он смотреть на опричнину?

Да совершенно так же, как смотрели на нее Малюта Скуратов, Василий Грязной, Константин Поливанов, Роман Алферьев и иные люди их уровня. Они, надо полагать, денно и нощно молились за здравие государя царя и великого князя Московского и всеа Руси Иоанна Васильевича. Ибо без него они были — пыль, а с ним, с его защитой, вознеслись на высоты заоблачные, даже в самых дерзких мечтах не чаемые. Выходцы из старинных боярских родов и без опричнины были большими людьми, хоть и не на первых ролях. Минула опричнина, и те, кто уцелел, не попал в опалу, не вызвал царского гнева, слишком приблизившись к огню высшей власти, сохранили высокое положение. А вот для худородных, стоявших намного ниже, опричнина сыграла роль манны небесной. Только мало ее было, и частички ее сумели ухватить только самые талантливые и самые жестокие изо всех. Кому-то (как тому же Безнину или превосходному полководцу Игнатию Блудову) Россия и через несколько столетий может сказать спасибо за добрую верную службу. О ком-то слово доброго не скажешь. Но и первые, и вторые готовы были на что угодно ради сбережения опричнины и своего личного в ней положения. А служилая знать, и в опричнине занявшая главные высоты, вряд ли вызывала у них особенное уважение. Худородные были как раз «революционерами», радикалами. Им возвращение старого порядка ничего хорошего не сулило…

У нас часто говорят: «От века начальство тиранило народ, тянуло из него деньги и ничем не занималось!» Вот лучшее «оправдание» для современного начальства. Ведь если предки были сплошь никчемными руководителями страны, то нечего стыдиться потомкам, занявшим их места. Они бездельничали, так и нынешним не зазорно проводить рабочее время в праздности. Они брали взятки, так и преемникам их… Стоп! А вот неправда. Среди людей, облеченных властью в громовые времена последних Рюриковичей на престоле московском, многие были умны, деятельны, служили не за страх, а за совесть. Это было настоящее «хорошее начальство». Строгое, энергичное, умевшее не щадить себя ради дела, опытное и грозное для врагов страны. Пример полководцев и администраторов Старомосковской эпохи — великий укор для ничтожества и подлости современной российской элиты. Те были ответственны, сильны, искусны, бесстрашны, так почему среди этих сплошь мокрые курицы?

Даже опричнина, собравшая множество злодеев, не стала исключением. В ее рядах с пустейшими лизоблюдами и карателями соседствовали талантливые и энергичные служильцы. Михаил Андреевич Безнин — безусловно положительный пример подобного деятеля.

Если бы так со всеми! Но вышло иначе. Безниных в опричнине оказалось совсем мало. А вот скуратовых…

Для современного образованного человека самый знаменитый опричник — Малюта Скуратов. Или, вернее, Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский по прозвищу Малюта. Образ его порой затмевает даже самого государя Ивана Васильевича. Он стал своего рода лицом опричнины для всех тех, кто интересуется русской стариной, но никогда специально не углублялся в историю опричных учреждений.

Для кого-то Малюта Скуратов — пугало. Кто-то пускается в рассуждения о том, что это истинный патриот и лучший образец для современного сотрудника отечественных спецслужб. А кому-то видится в его личности крупный государственный деятель. Григорию Лукьяновичу приписывается множество несуществующих добродетелей, так же, как, впрочем, и множество чужих преступлений.

Сколько написано о Малюте Скуратове литературных произведений и публицистических статей! Как часто фигурирует он в исторической живописи! Сообщество академических ученых постоянно обращается к этой фигуре в научных изданиях, а народ уделил ему место в песнях.

Как часто бывает, правда судьбы Малюты Скуратова намного прозаичнее легенд, созданных вокруг его имени потомками…

Прежде всего, о нем известно до крайности мало достоверных фактов.

Вот с этого и стоит начать.

Под покровом невидимости

Бóльшая часть жизни Григория Лукьяновича сокрыта от взоров потомков. Видна только финальная ее часть, да и та — лишь благодаря опричнине. Вне опричнины он никто и ничто. С прекращением опричнины завершается и его жизненный путь: от момента, когда последние опричные учреждения исчезли, до дня, когда сгинул Малюта, прошло всего несколько месяцев. Григорий Лукьянович — порождение опричнины в полном смысле этого слова.

Источники по истории военно-служилого класса России в XVI веке в сумме своей напоминают решето с крупноячеистой сеткой. Всякий сколько-нибудь значительный «служилый человек по отечеству» не пролезает в эти большие ячейки, оставаясь лежать на дне, а служилая мелочь проходит сквозь них, как вода. Те самые разрядные книги, о которых говорилось в главе, посвященной А. Д. Басманову, непременно «зацепят» человека, хоть раз ходившего в воеводах. С большой долей вероятности они «поймают» и дворянина, дослужившегося до уровня воинского головы. А уж те личности, коим удалось получить «думный» чин — т. е. попасть в Боярскую думу в качестве боярина, окольничего, думного дворянина, — обязательно будут хотя бы раз-другой упомянуты в разрядах, летописях или дипломатических документах. Весьма возможно, несколько слов о них отыщется в трактате какого-нибудь иностранца. Скорее же всего их имена прозвучат в разных источниках многое множество раз.

Так, столп царства, великий полководец, князь и боярин Иван Федорович Мстиславский постоянно играет ведущие роли в театре разрядных книг, государственных и церковных летописей; пишет о нем английский торговый агент Джером Горсей, называют его и другие иноземцы, оставившие записки о «Московии». То же самое можно сказать о вельможах из родов князей Бельских, князей Шуйских, князей Голицыных или, скажем, старинного боярского семейства Шереметевых. Тут на каждую личность приходятся десятки упоминаний: известна родня, скорее всего известно время и обстоятельства свадьбы (свадеб), можно с высокой точностью определить время рождения, и, конечно, в подробностях видна служба.

Григорий Лукьянович Скуратов… тоже Бельский, да не тот, не из князей, чей род восходит к великому князю литовскому Гедимину. Ни один из источников не содержит ни слова, ни полслова о его карьере прежде опричнины. До думных чинов ему далеко, как до планеты Сатурн. На воеводских постах он не бывал. Возможно, в каких-то незначительных походах его использовали как воинского голову (такое назначение могло затеряться в источниках), но и это — всего лишь возможно. Ведь столь же вероятно и другое: даже до уровня армейского головы, какого-нибудь стрелецкого сотника Григорий Лукьянович не дотянул.

Итак, еще раз: о службах Малюты нет никаких свидетельств. Между тем в соответствии с традициями русского государственного уклада, все дворяне обязаны были служить с юношеских лет и до самой смерти. Если, конечно, их не подкосит тяжелая болезнь, ранение, увечье. Скуратов точно служил, в этом нет никаких сомнений. Но ни до чего существенного не дослужился.

В начале 1550х годов было составлено два очень важных документа, дающих сведения о высшем слое русского дворянства. Это, во-первых, «Тысячная книга». Туда попали имена тысячи семидесяти служильцев-дворян, которым собирались дать земельные участки недалеко от Москвы. И, во-вторых, «Дворовая тетрадь». Туда записывали тех, кто служил в составе государева двора или, как тогда говорили, «по дворовому списку». В число избранной тысячи Григорий Лукьянович не попал. А вот к государеву двору он был приписан вместе с двумя братьями — Третьяком и Нежданом — как провинциальный «сын боярский» (т. е. рядовой дворянин), служивший «по Белой».^{315}

Неизвестен хотя бы и в самом грубом приближении, возраст Малюты при поступлении на опричную службу. С равной долей вероятности ему могло быть тридцать два и сорок восемь… Но во всяком случае начало 1550х годов застало его на службе, а значит, тогда он уже достиг пятнадцати лет. Следовательно, опричнину Григорий Лукьянович встретил как минимум тридцатилетним…

Это еще не всё из белых пятен в его биографии.

Скуратова по-прежнему не видно на протяжении первых двух с половиной лет в истории опричнины. Если сравнивать его с тем же Михаилом Андреевичем Безниным, сразу видно: Безнин-то летал выше. Безнин воеводствовал уже в самом первом походе опричного военного корпуса — осенью 1565 года. А вот Малюты там не видно. Известны некоторые персоны, сопровождавшие Ивана Грозного в его походе к Александровской слободе, из которого и выросла впоследствии опричнина. Так вот, Малюту Скуратова в их числе никто не называет. Известны люди, занимавшиеся отбором опричных кадров «первого призыва» на государев двор и в армию. Но и тут Малюта не у дел. А уж среди чинов опричной Боярской думы его и подавно нет…

Где ж Малюта?

В распоряжении историков даже нет данных, свидетельствующих о том, что на протяжении 1565–1567 годов Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский по прозвищу Малюта вообще служил в опричнине. Хоть кем-то. Хоть конюхом, хоть псарем.

Боярин Алексей Басманов-Плещеев виден.

Князь Афанасий Вяземский виден.

Крупный опричный деятель Петр Зайцев виден.

Блистательный полководец князь Дмитрий Хворостинин виден.

Да много кто виден в ранней опричнине…

А вот Малюты нет.

Первое появление

Осенью 1567 года большая русская армия во главе с государем Иваном Васильевичем отправится на литовско-ливонский фронт. Государь намеревается бросить цвет русского воинства в решительное наступление. Его сопровождает многолюдная свита, впрочем, как это было и еще будет во всех случаях, когда Иван IV выезжал в действующую армию.

Именно с этого момента можно судить об уровне служебных назначений Григория Лукьяновича.

В «государевом полку», помимо «дворовых воевод», т. е. командующих этим полком военачальников, назначены также «воеводы на посылку»; их отправляют для решения административных и частных тактических задач; ниже «воевод на посылку» стоят сменные головы — младшие командиры; Григорий Лукьянович поставлен в список «третьих голов». О худости его рода говорит окружение: рядом с ним, среди тех же «третьих голов» — Василий Грязной. Что о Грязном писал Иван Васильевич? «…Чуть ли не в охотниках с собаками» у князя Пенинского. Так вот, Грязной в данном реестре стоит до Малюты, т. е., как тогда говорили, «честию выше».

Любопытно, в каких же тогда «охотниках с собаками» были Григорий Лукьянович и его род?

Нет, к «демократическим слоям населения» он никакого отношения не имеет. Не от сохи и не от плуга. Дворянин, хотя и невысокого полета. Худородство дюжинного служилого человека Г. Л. Скуратова-Бельского по сравнению с представителями старомосковских боярских родов и титулованной аристократии — факт, с которым согласно абсолютное большинство исследователей опричнины. П. А. Садиков хоть и приписал ошибочно Скуратовых-Бельских к числу «очень захудалых» Плещеевых^{316}, т. е. к «второстепенным», но «честным» родам, однако же не видел в Григории Лукьяновиче ничего иного, как только провинциального сына боярского^{317}. С. Б. Веселовский показал, что Малюта был сыном заурядного провинциального дворянина^{318}. В. Б. Кобрин подозревал в Скуратовых-Бельских бывших холопов московских князей^{319}. Однако свидетельств, убедительно доказывающих его правоту, до сих пор не найдено. Р. Г. Скрынников выдвинул гипотезу, согласно которой худородная Марфа Васильевна Собакина была отдаленной родней Скуратовых-Бельских. Это уже интереснее. Марфу Собакину Иван IV сделал третьей своей женой в октябре 1571 года. Теоретически брак с нею самого царя мог резко возвысить Григория Лукьяновича^{320}; однако и для этого предположения пока не найдено доказательств. Скорее гипотеза Скрынникова неверна, и вот почему: М. В. Собакина — победительница своего рода «конкурса красоты», когда царскую невесту выбирали из 2000 претенденток после «многого испытания». Иначе говоря, «подсунуть» свою кандидатку было не так уж легко. Кроме того, какое могло быть возвышение, если Марфа Собакина и месяца не прожила после свадьбы! Конечно, как пишет Скрынников, «… свахами царской невесты были жена и дочь Малюты, ее дружками на свадьбе оказались сам Малюта и его зять Борис Годунов»… Но, как будет показано ниже, Малюта Скуратов успел возвыситься до свадьбы Ивана IV и Марфы Собакиной. Так или иначе, Р. Г. Скрынников не отрицает крайне низкого положения Г. Л. Скуратова-Бельского на лестнице местнических счетов^{321}. По традициям, сложившимся в военной среде Московского государства, Григорий Лукьянович не мог и мечтать с таким-то «отечеством» о воеводском чине. Обрести его Г. Л. Скуратов-Бельский мог только чудом… или в случае серьезной ломки социальных устоев, что и произошло в опричнину.

Первое «именное» назначение, зафиксированное источниками, — один из многочисленных сменных голов государева полка в 1567 году… Это еще совсем не карьера. Это только первый ее знак. Итак, до конца 1567 года Григорий Лукьянович и в опричнине — человек не большой.

Более того, и впредь, на протяжении нескольких ближайших лет, источники не балуют упоминаниями о каких-то значительных службах Малюты. Опричнина в самом разгаре, а он по-прежнему незаметен.

Очень долго.

И только с мая 1570 года он — думный дворянин в опричной Думе^{322}. А чин думного дворянина — это много. Думные дворяне сидят рядом с боярами и окольничими, участвуют в вершении великих дел государственных, решают задачи по непосредственному велению царя.

Выходит, в течение 1568–1569 годов Григорий Лукьянович должен был оказать государю весьма значительные услуги… Во всяком случае, государь оценил его деятельность исключительно высоко.

Где же он проявил себя?

На фронте?

Разряды, как и раньше, не упоминают в эти годы ни воеводу Скуратова-Бельского, ни даже воинского голову Скуратова-Бельского.

На дипломатическом поприще?

Работа наших дипломатов XVI века фиксировалась подробнейшим образом. Известны даже второстепенные личности, как-то поучаствовавшие в ней при Иване IV. Тот же Безнин виден в полный рост.

Малюты — нет.

Возможно, ему доверили управлять какой-то жизненно важной отраслью государственной машины?

Нет данных и на этот счет.

Зато имеются совершенно определенные данные иного рода.

Это возвышение можно связывать с карательной деятельностью Григория Лукьяновича. Иными словами, он поднялся как «исполнитель». Попросту же говоря, как палач.^{323}

Палач

Расследование по «земскому заговору» или, иначе, по «делу Федорова-Челяднина» началось в конце 1567 года и продолжалось на протяжении многих месяцев. По всей вероятности, именно тогда Григорий Лукьянович и был впервые использован как каратель. В синодике Свияжского Троицкого монастыря есть указание, что под Калугой (Губин угол) разгром во владениях И. П. Федорова-Челяднина учинял именно Малюта^{324}. Жертвами его отряда стали 39 человек.

Осенью 1569 года Григорию Лукьяновичу и все тому же Василию Грязному дали более ответственное поручение. Они предъявили царские обвинения удельному князю Владимиру Старицкому — перед тем, как сам Владимир Андреевич и бóльшая часть его семьи подверглись уничтожению.

Это уже не безымянная дворня боярина Федорова. Это столкновение с человеком, стоящим бесконечно выше Малюты на социальной лестнице. К тому времени государь, как видно, уже крепко доверял Малюте, коли дал ему задачу подобного уровня. Выполняя ее, сам Г. Л. Скуратов не побоялся мести со стороны родственников семьи Старицких, а также людей, издавна связанных с Владимиром Андреевичем служебными отношениями. Следовательно, чувствовал за спиной полную поддержку царя…

А вот еще один важный штрих к пониманию карьеры Григория Лукьяновича. Митрополит Филипп оказался самым последовательным, самым мужественным и самым влиятельным противником опричнины. И его «дело» сыграло роль точильного камня, на котором заострялась преданность виднейших опричников государю. На Филиппе оступился поистине великий человек — Алексей Данилович Басманов-Плещеев. Против Филиппа поработал дюжинный мерзавец и карьерист князь Темкин-Ростовский. Наконец, в его «дело» вступает главный «исполнитель» Ивана Васильевича — Малюта.

Не хватало последнего мазка в картине чистой, белоснежной судьбы святителя Филиппа. Не хватало последнего мазка в картине страшного падения Малюты. Декабрь 1569 года завершил оба полотна: на территории Тверского Отроча монастыря Г. Л. Скуратов-Бельский собственноручно умертвил Филиппа, бывшего митрополита Московского. Совершилось…

Житие святого Филиппа донесло до наших дней картину расправы над шестидесятидвухлетним стариком.

По словам Жития, «властолюбивый раб» Малюта, явявшись и с лукавством «умильне припадая ко блаженному», испрашивал у Филиппа благословения для царского похода на Новгород Великий. Вскоре Северной Руси предстояло умыться большой кровью. Филипп, как видно, понимал, на что именно просят у него благословение. И решительно отказал Малюте.

Вместо благословения бывший митрополит, готовясь к скорой гибели, начал читать молитву: «Владыко, Господи Вседержителю! Прими с миром дух мой и пошли аггела мирна от пресвятыя славы своея, наставляюща мя усердна ко Трисолнечному Ти Божеству! Да не возбранен ми будет восход от начальника тьме со отступными его силами! И не посрами мене пред аггелы Твоими, и лику избранных мя причти, яко благословен еси во веки! Аминь!»

Как знать, что за судьба ожидала прежнего владыку, будь он сговорчивее. Как минимум сохранил бы жизнь. А там, быть может, и вновь возвысился бы.

Но он — подлинный монах, то есть человек для мира умерший, а потому мирским соблазнам не подвластный. Поэтому и не дает благословления, а произносит обличительную фразу, именуя «начальником тьмы» самого царя и отступниками — его опричное воинство. Но и это еще не все. Фраза «прими с миром дух мой» означает знание страшного обстоятельства: в случае отказа благословить царя Филиппу уготована смерть. Следовательно, страшный посланник заранее изготовился к убийству. Услышав слова молитвы, Малюта «заял праведного уста подглавием», то есть задушил его подушкой. Убийство совершилось 23 декабря 1569 года.

Неизвестно доподлинно, давал ли царь Иван Васильевич распоряжение убить Филиппа или же акт душегубства был инициативой самого Малюты. Более правдоподобно второе. Но вот каковы факты: за смерть святителя Григорий Лукьянович не подвергался никаким наказаниям. Его ожидал лишь служебный рост…

Декабрь 1569 года застал самое начало большого карательного похода по севернорусским землям. После убийства святителя Филиппа было еще великое опричное разорение Новгородчины, досталось и Пскову… Самый конец 1569 — первые месяцы 1570 года стали временем новой вспышки опричных репрессий, вот только на этот раз в землю легло как минимум в десять раз больше народа, чем при «расследовании» по делу о «земском заговоре».

Что же Малюта? Он оказался в своей стихии. Синодики репрессированных содержат знаменательное свидетельство: тогда отряд Григория Лукьяновича уничтожил 1505 человек; некоторых, для разнообразия, расстреляли из пищалей^{325}. Очевидно, кому-то хотелось изобразить подобие настоящих боевых действий с настоящим неприятелем. А может быть, опричные стрелки просто хотели потренироваться. Ведь без долгой практики навык утрачивается!

Очень, очень похоже на то, что пожалование думного чина Г. Л. Скуратову-Бельскому явилось «заслуженной наградой» за его неустанные усилия в карательной работе.

Безнин воевал, подставлял голову под пули и стрелы, вел долгие трудные тяжбы с западными дипломатами, а этот голубчик… тяжко трудился, едва успевая пот отирать со лба, после того как у очередного «подследственного» слетала с плеч голова.

Ну, кто из них более достоин царской награды?

Да?

Тогда почему Михаил Андреевич Безнин получил тот же самый чин на шесть лет позже? Когда уже и опричнины след простыл…

В «Слободском ордене», по сообщению Таубе и Крузе, Малюта играл не вполне понятную роль пономаря, распределявшего «службы монастырской жизни» вместе с келарем — кн. А. И. Вяземским^{326}; важно то, что из иерархии Ордена, помимо самого игумена — Ивана IV — и двух названных персон, более никто не упомянут, и, следовательно, Григорий Лукьянович пребывал на самом верху этой странной организации. Автору этих строк уже приходилось писать о том, сколь сложно определить, когда именно возникло орденское учреждение опричников, однако скорее всего оно появилась после свержения строгого митрополита Филиппа. Наиболее правдоподобная дата — несколько месяцев в середине — второй половине 1569 года (т. е. перед большим карательным походом) или же несколько месяцев в середине 1570 года (т. е. сразу после возвращения из этого похода)^{327}. Вяземский был отставлен от дел и подвергся преследованиям в середине — второй половине 1570 года. Позднее он уже не мог быть «коллегой» Малюты по «Слободскому ордену». Следовательно, речь идет об очень кратком периоде. Так или иначе, подобное возвышение Малюты состоялось после того, как минуло несколько лет существования опричнины. И, что не менее важно, оно случилось уже после того, как Григорий Лукьянович получил шанс выполнить волю государя в качестве палача.

Немец-опричник Генрих Штаден назвал Г. Л. Скуратова-Бельского, перечисляя лиц из опричнины, в наибольшей степени приближенных к монарху, а затем указал, что Малюта был вообще «первым в курятнике»^{328}. Но к какому времени относятся эти свидетельства? Судя по контексту, тогда у власти в опричнине еще находились Басмановы-Плещеевы и Вяземский. Стало быть, восхождение Малюты произошло между концом 1567 года, когда Григорий Лукьянович получил именное назначение в государевом полку, и серединой 1570 года, когда Басмановы-Плещеевы и Вяземские были репрессированы.

Некоторые специалисты по грозненской эпохе считают, что именно Г. Л. Скуратов-Бельский погубил опричников «первого призыва», «отцов-основателей» опричного уклада. Это не исключено: и Плещеевы, и даже худородные Вяземские стояли на социальной лестнице того времени выше Григория Лукьяновича. У царя они пользовались благорасположением. Мотив «убрать конкурентов» может быть приписан Григорию Лукьяновичу. Но… твердых доказательств нет.

Здесь стоит ненадолго прервать жизнеописание Скуратова и задуматься: чем для него была опричнина? Как он глядел на нее? О, вот взгляд, хуже которого трудно что-то придумать: Григорий Лукьянович не располагал ни знатностью, ни командным опытом, ни великими ратными заслугами, а хотел наверх. И опричнина в глазах Малюты была местом торга, где он мог предложить государю чужую кровь за почести и возвышение. Сколь угодно много. Вернее, столько, сколько потребуется. На протяжении нескольких лет он выплачивал цену, а затем получил необходимый «товар». В будущем Скуратов повторит свои действия с тем же успехом. Система безотказно срабатывала в его пользу.

Ну и как такому человеку может не нравиться опричнина? Надо полагать, Григорий Лукьянович был просто влюблен в нее. Без опричнины, до опричнины он был никем, невидимой величиной. Высокородной знати, заседавшей в Думе, такие, как Г. Л. Скуратов-Бельский, виделись запечными тараканами, нисколько не выше. Собакой назвать — еще большая честь! «Калики» у Курбского, пожалуй, даже звучат милостиво, с оттенком снисхождения… По рождению своему и социальному положению Григорий Лукьянович оказывался тараканом что для врага-Курбского, что для соратника-Басманова. И вдруг его равняют с величайшими людьми царства, поднимают до высоты думного чина, более того, ему дают попробовать кровушки больших вельмож. Да Григорий Лукьянович, расстреливая, вешая, пытая, пребывал на седьмом небе от счастья!

С чем сравнить такое?

Хуже мог быть разве что сам Генрих Штаден — хитрый и жестокий немецкий наемник. Ему повезло попасть в опричнину, повезло возвыситься в ней, но русская служба привлекала его лишь постольку, поскольку он мог обогащаться. Когда эти возможности исчезли, Штаден сбежал из России. Чувствуя себя в безопасности, он составил план вторжения в нашу страну и полного захвата ее немцами. Этот план беглец предложил императору Рудольфу II. Вот характерные отрывки оттуда: «В одной миле от него (Волока Ламского. — Д.В.) лежит Иосифов монастырь, богатый деньгами и добром. Его можно пограбить, а награбленное увезти в кремль^{329}». Далее: «Когда будет пойман великий князь, необходимо захватить его казну: вся она — из чистого золота… захватить и вывезти в Священную Римскую империю». Самого Ивана IV Штаден предлагал доставить в Германию, чтобы потом у него на глазах убить всех русских пленников, а над их мертвыми телами надругаться. «Пусть великий князь убедится, что никто не может надеяться на собственные силы и что все его просьбы и молитвы — лишь грех один!»^{330} Таков был Штаден, не без труда унесший ноги из Московского государства. Но каков же тогда он был на службе у царя, в опричнине? Вот его собственные воспоминания об участии в карательном походе на Новгородчину: «Как-то однажды мы подошли в одном месте к церкви. Мои люди устремились вовнутрь и начали грабить, забирали иконы и тому подобные глупости…» Еще: «Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке… Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей». Еще: «Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с 49ю, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра».^{331}

Для кого-то опричнина — горе, а для кого-то — прибыльное предприятие.

К чему здесь помянут Штаден, ведь он чужак, немец, ему Россия — сплошь вольные хлеба и ничего другого? Но ведь и он опричник! Русский или не русский, а в опричнине он служил наравне с русскими, наравне с ними честно воевал, наравне с ними и душегубствовал. У него тоже был свой взгляд на опричнину. Из иноземцев не один Штаден попал в опричники. Там оказались и немцы, и татары, и выходцы с Северного Кавказа (князья Черкасские). Надо полагать, все они, покуда были в чести у государя, покуда им давалось многое, искренне радовались опричнине. Ведь она давала море возможностей безнаказанно набить мошну.

По сравнению с этим уродом, а также ему подобной публикой и Малюта хорош… Но только по сравнению.

Итак, в 1570 году Малюта — на вершине. Он вынырнул из вод полной неизвестности года за три до того, заработал статус доверенного душегуба и желал продолжить карьеру. Да вот только… в каком направлении?

Хорошо бы двигаться по дипломатической или военной стезе. Таков традиционный путь русского служилого человека, пошедшего в чины. Однако положение Григория Лукьяновича в армейской иерархии опричнины никак не соответствует его влиянию на дела опричного руководства в целом. Политический фаворит Ивана IV продолжал оставаться малозаметной фигурой среди военачальников.

В. Б. Кобрин считал, что Малюта «…в разрядах появляется впервые как военный, как голова, и в дальнейшем не раз бывал воеводой»^{332}. Это сказано в полемике с С. Б. Веселовским, который в свою очередь считал, что для военной деятельности у Малюты не было ни соответствующих знаний, ни опыта. Кобрин, таким образом, выставляет Малюту опытным командиром. Но это не соответствует действительности. Г. Л. Скуратов-Бельский для опричного боевого корпуса был скорее случайным человеком. Когда это Григорий Лукьянович успел «не раз» побывать воеводой, если он оказался на воеводском посту именно что один-единственный раз — на излете опричнины?! И в 1570 году до этого назначения еще очень далеко…

В сентябре 1570-го государь Иван Васильевич вышел с войском против крымского хана и встал под Серпуховом. Малюта оказался тогда среди дворян, предназначенных для пребывания «в стану у государя»^{333}. Что это за должность? На один шажок выше тех же «сменных голов», что и осенью 1567 года… Список «сменных голов» идет в разрядном реестре следующим пунктом после перечисления дворян «в стану у государя». Это намного ниже любого воеводского поста. Даже рынды (оруженосцы Ивана IV) поставлены выше. Вот и вся военная карьера Малюты перед появлением его на крупном воеводском посту. О сколько-нибудь солидном опыте командования и речи быть не может.

Тем не менее весной 1572 года в смешанном земско-опричном походе он идет к Новгороду Великому вместе с Иваном IV как второй «дворовый воевода». Иначе говоря, второй воевода в составе государева полка. Назначение — высокое. Истинный триумф Малюты! Тем более почетно для Григория Лукьяновича получить такую должность, что он никогда не бывал на других, более низких воеводских постах. Между тем пребывание его среди больших начальников не грозит армии тяжелыми последствиями, поскольку первым воеводой и фактическим главнокомандующим в этом походе поставлен весьма опытный князь Ф. М. Трубецкой^{334}. Надо полагать, для Федора Михайловича и для прочей высокородной знати, стоявшей тогда на воеводских должностях, пребывать в близких чинах с абсолютно незнатным Малютой — не слишком приятно. А для Замятни Сабурова, Михаила Яковлевича Морозова и Ивана Дмитриевича Плещеева это явная «поруха чести» и повод для тяжбы «об отечестве». Все трое — представители древних и заслуженных боярских родов, не чета ничтожным Скуратовым-Бельским! Все трое поставлены ниже Григория Лукьяновича. Но они молчат, опасаясь затевать местнический спор: боятся государева гнева, который может на них обрушиться, если будет обижен монарший любимец.

Ситуация парадоксальная! Как военачальник Григорий Лукьянович для армии бесполезен, поскольку не располагает должным опытом. Как величайший раздражитель прочих воевод он даже вреден. Однако его все-таки назначили на эту должность, а значит, государь почтил его явным знаком доверия. Самым очевидным образом нарушался традиционный порядок, сложившийся в русской армии. Притом нарушение совершалось не в интересах службы. Воеводский чин ни по роду, ни по опыту, ни по прямым военным заслугам не полагался Малюте. Но Григорий Лукьянович получил его от монарха.

Более того, в первые месяцы 1572 года он также и принимает участие в переговорах с крымцами и литовцами в качестве дворянина из «ближней думы» Ивана IV. Следовательно, Григорию Лукьяновичу открылись пути к возвышению не только на военной, но и на дипломатической стезе.

Плюс ко всему в начале осени 1572 года Г. Л. Скуратов-Бельский получил поместье на Новгородчине и принялся опустошать соседние деревни, «вывозя» оттуда к себе крестьян.^{335}

За какие службы достались ему все эти пожалования?

Очевидно, чтобы подняться столь высоко, притом вразрез с интересами опричной служилой знати^{336}, в период с лета 1570 года по весну 1572-го Григорий Лукьянович вновь должен был оказать Ивану IV какие-то весьма важные услуги.

Летом 1570 года, вскоре после получения думного чина, Малюта провел в Москве карательную операцию против княжеского семейства Серебряных-Оболенских. В ходе этого «мероприятия» Григорий Лукьянович лично выволок из дома главу рода, князя П. С. Серебряного, и отрубил ему голову.

Затем Скуратов-Бельский участвовал в массовых казнях по «новгородскому делу». Тем же летом они прошли в Москве, на Поганой луже. Среди прочего Малюта «поработал» вместе с иными опричниками над печатником И. М. Висковатым — Ивана Михайловича заживо резали на куски.^{337}

Однако эти его службы относятся ко времени, слишком далеко отстоящему от 1572 года — поистине звездного для Григория Лукьяновича. Летом 1570-го он все еще «отрабатывал» недавно полученный думный чин. Повод к новым высоким наградам Малюты резонней искать в непосредственной хронологической близости от них.

Источники не позволяют сказать со всей определенностью, чем именно во второй раз угодил государю Григорий Лукьянович. Можно лишь предположить, что новое его возвышение связано с большим громом над Россией, грянувшим в 1571 году.

Весной на южных подступах к сердцу страны объявились орды крымского хана Девлет-Гирея. Земская и опричная армии вышли навстречу неприятелю. Но руководство у них было раздельным, разведка велась из рук вон плохо, к тому же среди русских служилых людей нашелся предатель — настоящий, а не какой-нибудь вялый оппозиционер, «довернутый» до статуса изменника воображением царя Ивана Васильевича. Результат — стремительный отход наших войск, неудачная оборонительная операция под Москвой и великий пожар, уничтоживший город. После ухода татар с огромным «полоном» началось расследование. В нем Григорий Лукьянович принял участие и, вероятно, отличился.

Допустим, вина нескольких опричных воевод, проштрафившихся самых очевидным образом, была ясна и без его усилий. Отношения между князем М. Т. Черкасским и царем давно стали прохладными. Михаил Темрюкович имел основания подозревать, что его сестра, царица Мария Темрюковна, ушла из жизни не по своей воле. А царь имел основания подозревать самого М. Т. Черкасского в сговоре с неприятелем. Сейчас трудно определить, существовал ли этот сговор на самом деле, но почва под опасениями Ивана IV была. Князя, очевидно, казнили еще до московского разгрома, в ходе оборонительной операции. Прочие опричные военачальники, и прежде всего князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, не уберегли от татар Опричный двор — царскую резиденцию в Занеглименье. Опять-таки результат налицо, смысла в расследовании нет.

Но.

Во-первых, оставалась неясной степень вины земских воевод. Оплошность? Измена? Слабость?

Старшим среди них после гибели князя И. Д. Бельского оказался один из величайших вельмож грозненского царствования — князь Иван Федорович Мстиславский. Автору этих строк уже приходилось доказывать, что за Мстиславским не числилось никакой измены^{338}. Сам царь нимало не верил в нее. Но если пострадали видные опричники, то как земским остаться без наказания? Царю требовался громкий «политический процесс», а не подлинное расследование. Никакие подозрения в предательстве Мстиславского не посещали государя. Однако Иван IV был недоволен Иваном Федоровичем, и монаршее недовольство не носило одного лишь формального характера. Князь оказался среди тех, кто проиграл большую битву. Есть ли в том его вина, или же ее несут иные командиры, да и сам государь, — трудно сказать. По всей видимости, Иван Федорович заменил Бельского на посту командующего слишком поздно, когда выправить исход оборонительной операции было уже крайне трудно. Однако в вину ему могли поставить то, что царь очень долго не получал вестей из спаленной столицы и даже не знал, какова судьба сражения у ее стен. К тому же Мстиславский не позаботился о расчистке города от мертвецов. Бог весть, был ли он тогда в состоянии заботиться о чем-либо, увидев, как в лютом пламени сгорел его полк… Малюта Скуратов мог всерьез понадобиться государю для организации «политического процесса» с позорищем и унижением для Мстиславского.

Во-вторых, помимо крупных фигур в печальной истории большого московского пожара 1571 года оказались замешаны мелкие служилые люди, оказавшие татарам услуги проводников. В частности, некий сын боярский Кудеяр Тишенков. И тут расследование требовалось самое тщательное: царя не могла не встревожить возможность того, что от сих невеликих птиц веревочки потянутся к «столпам царства». Бог весть, располагал ли Григорий Лукьянович розыскными способностями или же только карательными. Но к делу его привлечь могли. Во всяком случае, осенью 1571 года Малюта расспрашивал вернувшегося из Крыма русского гонца Севрюка Клавшова о Кудеяре Тишенкове и других московских изменниках.^{339}

Надо полагать, действия Григория Лукьяновича вполне удовлетворили монарха. Именно этим уместно объяснить единственное воеводское назначение в карьере Малюты.

Можно констатировать: на протяжении двух лет, ставших последними в истории опричнины, Григорий Лукьянович стоит весьма высоко. Именно в 1570–1572 годах он — «первый в курятнике». Может быть, с конца 1569 года, но не раньше. В ту пору Малюта пребывает на вершине жизни. Он добился того, о чем прежде и мечтать не мог. Опричнина дала ему невероятное, немыслимое возвышение, ни при каких обстоятельствах невозможное для провинциального сына боярского доопричного времени…

Кто для него все эти высокородные аристократы? Чужие. Лучше сказать — мясо, которым можно насыщаться по разрешению государя. Проливать кровь людей, стоящих на социальной лестнице неизмеримо выше тебя, — редкое удовольствие для людей подобного склада.

Но вот какой парадокс: стремясь закрепить положение своего ничтожного рода на верхних ступенях служебной лестницы, Григорий Лукьянович повел тонкую «брачную политику»; трех своих дочерей он отдал замуж за родовитых аристократов.

Анна Григорьевна Скуратова-Бельская сделалась супругой князя Ивана Михайловича Глинского. Князья Глинские входили в десятку высших родов русской знати… если только не в пятерку. Иван Михайлович был богат, приходился близкой родней матери самого Ивана Грозного и как жених обладал лишь одним недостатком: считался человеком «очень простым и почти полоумным»^{340}. Впрочем, странная «простота» совмещалась в нем с полководческим дарованием^{341}, и впоследствии он станет крупным военачальником.

Марья Григорьевна Скуратова-Бельская оказалась замужем за Борисом Федоровичем Годуновым, выходцем из старинного боярского семейства. Годунов был, конечно, женихом более низкого ранга, чем Глинский. Но, во-первых, ему предстояло, пережив Ивана IV и его сына Федора Ивановича, взойти на царский трон. И, во-вторых, еще в 1567 году Григорий Лукьянович о родстве с Годуновыми даже мечтать не мог — настолько превосходили они его собственный род знатностью.

Наконец, Христина (Екатерина?) Скуратова-Бельская стала женой князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Князья Шуйские по знатности могли тягаться с Глинскими и даже превосходить их. Они обладали весьма значительными земельными владениями, они прочно удерживали высокие посты в армии и Боярской думе. Брат Дмитрия Ивановича, Василий, окажется еще более живучим, нежели Б. Ф. Годунов. Он успеет пережить и Бориса Федоровича, и его врага Лжедмитрия I, а после смерти самозванца князь воцарится на русском престоле. К тому времени Христина, дочь Малюты, еще будет жива…

Таким образом, трем худородным девицам в мужья достались три блистательных аристократа.

Надо полагать, Малюта строил великие планы на будущее.

И вот всё рухнуло.

Честная гибель

Опричнина шла к «закрытию» с весны 1571 года. Военные неудачи снизили ценность этого учреждения в глазах царя. Победа над крымцами Девлет-Гирея летом 1572 года, невозможная без участия земских войск и земских воевод, видимо, оказалась решающим аргументом против опричнины. Осенью последние остатки опричной организации были расформированы.

Государю Ивану Васильевичу предстояло решить: как поступить с худородными опричными выдвиженцами. Они делились на две части. Во-первых, те, кто мог еще оказаться полезен. Во-вторых, те, в ком острой нужды не ощущалось.

К первой группе следует отнести толковых военачальников, дипломатов, администраторов. Иначе говоря, людей «безнинского» типа — тех, кто проявил к своему делу очевидные способности. Их оказалось не так уж много.

Во вторую группу входили либо «исполнители», среди которых Малюта был самым «ярким» деятелем, либо просто лояльные прихлебатели, собутыльники, шуты.

Самые никчемные, самые ненужные из тех, кто входил во вторую группу, оказались «отбракованными». Их просто опустили до уровня служебных назначений, адекватных их происхождению. Никакого воеводства, никакого сидения на высоких административных должностях. Влиятельные временщики вернулись к положению рядовых служильцев.

С «исполнителями» было сложнее. Они могли еще пригодиться. Отмена опричнины явилась своего рода компромиссом с верхушкою военно-служилого класса. Но казни никуда не исчезли. На протяжении грозненского царствования еще не раз грянут устрашающие репрессии. Они всего лишь сократятся в масштабах: не будет второго Новгорода, не будет второго «расследования» по «делу Федорова», не будет и нового лета 1570 года, когда за день могли публично уложить 120 человек… Но «исполнители» еще понадобятся. Например, когда царю потребуется травить собаками владыку Новгородского Леонида, предварительно нарядив его в медвежью шкуру, или когда придет черед ликвидировать знаменитого полководца и очень богатого вельможу князя М. И. Воротынского… Положительно, «исполнители» еще окажутся нужны. Вот только не в таких количествах и не столь остро.

Перспективы Григория Лукьяновича после опричнины выглядят смутно. Оставил бы его царь при себе «на всякий случай»? Возможно. Но мог и не оставить: постопричному компромиссу не добавлял прочности тот факт, что рядом с монаршей особой остается столь одиозная фигура — безродный палач, ненавидимый тьмочисленной родней его жертв. Почему бы не пожертвовать пешкой, отыгравшей своё? В конце концов хорошего «исполнителя» на будущее можно выбрать и среди менее запятнанных кровью людей…

А выбирать придется. И причина для этого весьма серьезная.

Пока существовали две служилых иерархии — земская и опричная, — карьера в них проходила по разным «правилам игры». В верхнем эшелоне земщины сохранялось традиционное для середины XVI века абсолютное преобладание княжат и небольшого количества старых боярских родов. А в опричнине царь мог «подтянуть» на самый верх людей никоим образом не родовитых. «Подтянуть» до определенного предела: в опричнине были свои местнические тяжбы, и царь Иван Васильевич, хоть и мог порой обидеть более знатных людей, продвигая весьма худородного служильца, но отменить местнические счеты совсем, как систему, не мог. Даже не пытался. Так вот, осенью 1572 года одна из двух иерархий пропала. Свернулась с громким хлопком. Следовательно, те, кто служил в этой новой, ныне пропавшей иерархии, должны были войти в старую, земскую иерархию. Теперь в отношении всех этих людей начали работать доопричные традиции и доопричные «правила игры». Теперь «вытянуть» всех опричников на прежний уровень служебных назначений оказалось просто невозможно. Для князя Ф. М. Трубецкого это обстоятельство ничего не значило — он возвышался над подавляющим большинством служилых аристократов России что с опричниной, что без опричнины… Для князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, лучшего опричного полководца, начинались серьезные сложности и упорная местническая борьба. Но и он по роду своему и по боевым заслугам мог претендовать на многое. Для худородных выдвиженцев новая ситуация означала приговор: им предстояло просто рассеяться в нижней части служилой пирамиды… Но в отношении некоторых из них царь, очевидно, изъявил готовность жаловать паче знатности. Иными словами, создавать условия, при которых эта немногочисленная группа могла частично оставаться «у великих дел». В Думе. На воеводстве в полках и крепостях. На судейских должностях в приказах и иных административных учреждениях. При дипломатическом ведомстве.

С отменой опричнины для Григория Лукьяновича, как и прочих худородных выдвиженцев, пропала всякая возможность продолжать карьеру в прежних высоких чинах. Особенно это было справедливым для армии, где «правильность» назначений в соответствии с «породой» и «отечеством» отслеживалась четко. Падение Малюты в чинах, таким образом, должно было произойти с полнейшей неизбежностью… Но небольшой группе самых нужных государь мог предоставить особую возможность отличиться: тогда возникал шанс распространить на них благоволение, уже никак не связанное со статусом этих людей в опричнине. Вот только отличие это должно было иметь действительный вес в глазах всей служилой аристократии…

И монарх провел тех, кого желал сохранить подле себя и на высоких постах, через испытание кровью. Через смертельный риск. Так что уцелевшие получили «второй шанс» честно.

На примере последних месяцев в жизни Григория Лукьяновича эта необычная ситуация прослеживается со всей ясностью.

Осенью 1572 года русская армия сосредотачивалась для большого похода на ливонском фронте. Планировалось масштабное наступление. Армию возглавил сам государь, не появлявшийся на западном театре военных действий со времен «Полоцкого взятия» 1563 года. Требовалось переломить ситуацию вялотекущих боевых действий, когда ни одна из сторон не могла добиться решительной победы. Иван Васильевич искал военного успеха не только по причинам стратегическим или тактическим. Вероятно, царь стремился также восстановить свой авторитет: великая победа над татарами на Молодях была одержана несколько месяцев назад без его участия. Монарх пережидал нашествие крымцев в Новгороде Великом. Это могло не лучшим образом сказаться на его репутации. Следовало обновить лавры удачливого полководца…

3 декабря 1572 года русской полевой армии назначен был срок для общего сбора «на Яме» для похода «на свийские немцы». Для новой кампании наше командование сконцентрировало немалые силы: войско ливонского короля Магнуса^{342}, отряд наемников Юрия Францбека, отряды служилых татар, шесть русских полков, государев двор и мощную осадную артиллерию. Это огромная сила, какой давно не собирало Московское государство.

Среди прочих служилых людей отправился в зимний поход и Григорий Лукьянович. Как показывает разрядная запись, он был понижен до уровня прежних своих назначений. Теперь Малюта не воевода, а всего лишь «ездит за государем» вместе с Василием Грязным^{343}. Это очень неопределенная должность: не воевода, не голова, не рында, а… нечто вроде почетного сопровождения. Либо за этой неопределенностью должен был последовать новый взлет, либо… завершение фавора.

27 декабря московское войско явилось под стены ливонского замка Пайда (Вессенштайн). Он занимал стратегически важное положение — на полпути от Нарвы, Юрьева и Феллина, уже взятых нашими воеводами, к Ревелю. Пайда считалась крепким орешком: полевые соединения Ивана IV безрезультатно приступали к ней в 1558, 1560 и 1570 годах^{344}. Здесь ожидалось встретить жестокое сопротивление. Но на сей раз крепость располагала лишь незначительным количеством защитников. Большой битвы не получилось.

Русские пушкари расположились с орудиями на позициях и обрушили на стены Пайды убийственный огонь. Они сумели проломить немецкие укрепления. 1 января 1573 года замок удалось взять штурмом, через пролом. Во главе отрядов, бравших Пайду приступом, под вражеским огнем, шли видные опричники, желавшие получить тот самый «второй шанс»: Михаил Безнин, Роман Алферьев, Василий Грязной^{345}. Что ж, они сумели выполнить свою задачу и честно, на глазах у всего воинства, заслужили государево благоволение.

Вместе с ними был и Малюта, погибший в тот день.

О гибели его написано многое. Так, С. Б. Веселовский, отличающийся большой осторожностью при работе с источниками и строгостью в выводах, поддался какому-то романтическому настроению и написал: «На ратном поприще Малюта не подвизался, не бывал даже в начале карьеры в рындах… Поэтому его смерть 1 января 1573 г. на приступе к Пайде заслуживает внимания. Известно, что царь Иван, разочаровавшийся в своих опричниках, в конце опричнины и непосредственно после ее отмены без пощады стал их уничтожать. Само собой разумеется, что М. Скуратов это знал. Ивану не было надобности прибегать к прямым угрозам, чтобы Малюта понял, что ему ничего не остается, как пойти на верную смерть в рискованном деле, тогда как у него не было ни знаний ратного дела, ни соответствующей опытности. Поэтому смерть Малюты под Пайдой можно сравнить с судьбой Васюка Грязного, посланного в том же 1573 г. на опасную разведку донецкой степи без всякой соответствующей подготовки и попавшего в плен к татарам».^{346}

Версия Веселовского наполнена духом античной трагедии: тиран, долго пользовавшийся преданностью палача, затем вынуждает его совершить самоубийство на поле брани… Что ж, красиво. Однако никаких подтверждений этой гипотезе в источниках нет.

Уместнее обойтись без сложных психологических конструкций. Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский жил по уши в грязи и по локоть в крови. Жил он как зверь. Зато умер как человек. Сражаясь за отечество, честно сложил голову. Смерть Малюты — самое светлое место в его биографии.

И стоит ли тут накручивать что-то еще?

На помин души Григория Лукьяновича была выделена огромная по тем временам сумма — 150 рублей. По душам собственных жен и дочерей царь делал меньшие вклады… А вдова опричника получила значительный пожизненный пансион^{347}, что для грозненской эпохи — уникальный случай. Родственники его продолжали пользоваться большим почетом, кое-кто из них еще поднимется высоко^{348}. Останки Малюты погребены на территории Иосифо-Волоцкой обители. До сих пор иноки показывают место у стены трапезной, где, по монастырским преданиям, лежит тело Г. Л. Скуратова-Бельского.

За что оказали ему такие почести? В память о верной и преданной службе в роли старшего «исполнителя»? Как главному во всей опричнине царскому любимцу? В качестве благодарности за какие-то советы, поданные царским фаворитом по государственным делам?

Думается, более вероятен другой вариант. Государь Иван Васильевич имел все основания радоваться взятию Пайды. Эта победа совершилась под личным его руководством. Таким образом, монарх подтвердил реноме искусного и решительного военачальника. И пусть дальнейшее наступление русских войск захлебнулось — тут уж виноват не царь, отбывший после пайдинского успеха из действующей армии. Следовательно, почести, оказанные Малюте, косвенно возвышали и самого государя: если памяти героя, павшего смертью храбрых при взятии мощной крепости, воздаются такие почести, значит, дорогого стоит сама победа… Правда же состоит в том, что Пайда, хоть и сильный замок, а все же по ценности далеко уступает и Казани, и Полоцку. Успех — да, но частный, невеликий. Огромная армия, собранная под стенами замка, была явно избыточной для решения подобной задачи. Но бой был, кровь пролилась, погиб видный человек. Резонно возвысить смерть его, тогда вместе с нею возвысится и само приобретение, купленное кровью столь известного мертвеца.

В натуре государя Ивана Васильевича сочетались артистизм и прагматизм. Кто умер под Пайдой? Верный пес. Большая ли потеря? Да не столь уж незаменим преданный палач! Псы всегда найдутся, буде в них возникнет надобность… Но даже из трупа любимой собаки можно извлечь политическую пользу.

Итак, Г. Л. Скуратов-Бельский — государев любимец, высоко взлетевший не по «отечеству», не из-за наличия особых командирских или административных способностей, а лишь по благоволению Ивана IV. А благоволение это купил он палаческими услугами. Не один он был таков, опричнина приютила немало выдвиженцев, с радостью вступавших с монархом в подобного рода «торговлю».

Малюта — печальный парадокс русской истории. Изо всей его жизни скудные свидетельства источников едва-едва высвечивают последние пять лет. В конце 1567 года Григорий Лукьянович всплывает на поверхность истории из мутных глубин анонимности. В самом начале 1573 года он гибнет. Известий о его судьбе — с гулькин нос. Добрую половину истории опричнины он был там никем. Лишь на протяжении последних трех лет ее существования Малюта играл видную роль. Именно тогда он сделался «первым в курятнике» — на недолгий срок.

Но… именно его запомнили современники и потомки. Именно с его именем — помимо имени самого царя, разумеется, — поколение за поколением связывает опричнину. Именно он стал в массовой исторической памяти лицом опричного уклада. Не Басманов, не Вяземский и подавно не Безнин.

А тот, кто дальше всех пошел в нравственном падении, тот, кто более всех прочих утратил образ Божий, содержащийся в душе каждого человека.

Наверное, можно в этом усмотреть высшую волю.

Ведь человеку надо было очень стараться, чтобы за столь незначительное время приобрести столь громкую славу великого душегуба. А если система позволила ему добыть эту славу, значит, совершенно правильно великий душегуб стал ее живым символом.

Народ наш умеет из всего извлекать самую суть.