Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро

Глава III. ЗА БОНАПАРТА!

Пока заговорщики якобинцы и заговорщики роялисты, одинаково рассеянные и разбросанные, оспаривали друг у друга свою страну, растерзанную и в то же время инертную, республика искала себе правительство. Директория, сама подтачиваемая изнутри заговором ревизионистов, не была таковым, несмотря на находившие на нее приступы энергии. Она и не помышляла о том, чтобы мерами успокоения и удовлетворения обиженных попытаться привлечь к себе симпатии массы граждан, не принадлежавших ни к какой партии. Альберт Вандаль писал: «Ей и в голову не приходило быть справедливой, смело умеренной, отменить законы о культах и эмиграции, разбить эти орудия пытки, отозваться на национальные упования, войти в соприкосновение с душой Франции. Замкнувшись в своей односторонности, она защищалась плохо рассчитанными ударами против разнообразных врагов; нанеся удар вправо, она спешила нанести такой же и влево, ибо опасность грозила и с этой стороны, и притом нужно было искупить удар, нанесенный влево. Директория оставалась нетерпимой и немощной, трусливой и злой, уже по своей прирожденной немощности обреченной на произвол, гонимой и гонительницей».

Единственным директором не без дарований и проницательности был президент Сийес, но он-то и не хотел, чтобы Директория продолжала существовать. В ожидании, пока шпага Жубера освободит его от большинства коллег, он ограничивался тем, что намечал свою программу. В одной из речей он говорил: «Во Франции не должно быть больше ни террора, ни реакции; справедливость и свобода для всех», но на деле о свободе речь как раз и не шла. Франция мучительно билась между террором и реакцией.

Кроме того, члены Директории были бессильны сделать что-либо полезное уже потому, что их было несколько, что они не доверяли друг другу и боялись запятнать себя в глазах своих коллег пороком умеренности, и еще потому, что во Франции собирательные единицы совершенно лишены политического чутья. «Таким образом, — заключает Вандаль, — коллективное правительство VII года республики не могло придумать ничего, кроме инквизиционных строгостей и исключительных мер, чтобы защитить себя от различных заговоров, включая наиболее опасный из всех — роялистский. По всей стране проводились аресты, не прекращались гонения и на священников. Революция пожирала своих героев».

Еще находясь в Акке (Сен-Жан д'Акр), к Бонапарту прибыл посланец Директории с депешами и газетами от февраля 1799 г. Наполеон узнал, что два австрийских генерала, Мак и Саксен, стали во главе Неаполитанской армии и собирались идти на Рим. Одна из австрийских дивизий фактически уже начала враждебные действия, вступив в Граубюнден и, таким образом, нарушив нейтралитет союзной с Францией Швейцарской республикой. Между Россией, Турцией и Австрией был заключен союз, по которому Россия обязалась направить свои войска на защиту турецкой столицы и помочь завоеванию Италии австрийцами. Французы, в свою очередь, выставили на театр войны две полевые армии. Единственный первоклассный французский полководец, генерал Моро, подозревался в сочувствии к Пишегрю, и потому не был назначен главнокомандующим, а получил лишь разрешение добровольно состоять при Итальянской армии. Журдан, доказавший, в качестве члена Совета пятисот, искренность своих демократических воззрений, снова вошел в милость и командовал армией на Дунае. Место Бонапарта в Италии должен был занять Жубер. Что касается самого Наполеона, то его не стесняли никакими инструкциями. Директория предоставляла ему на выбор три варианта действий. Он мог или остаться в Египте, чтобы завершить организацию этой колонии, или же двинуться в Индию, с целью низвержения там английского владычества, или же, наконец, идти прямо на Константинополь и атаковать русских. Одновременно тон правительственных депеш свидетельствовал о том, что члены Директории были не на шутку встревожены и озабочены положением внутри страны. На Бонапарта действительно глубокое впечатление произвели известия о поражениях, понесенных французами под Требией и Нови, о смерти Жубера, о падении итальянских республик и тщетных попытках Моро держаться под прикрытием пьемонтских крепостей. Сильнее всего на него повлияло, вероятно, известие о том, что прежняя Директория фактически пала уже 30 прериаля и что для соблюдения внешних приличий в ее члены был избран Сийес, который уже продолжительное время разрабатывал новую конституцию. Во время отсутствия Бонапарта Директория совершила ту же ошибку, которую она пыталась совершить во время первой итальянской кампании, но которую Наполеон не позволил ей сделать. Она распылила армии. Испуганная неожиданным возобновлением военных действий, она начала энергично готовиться к войне, но эти спешные приготовления оказывались не во всех случаях целесообразными. Так, Шампьоне был направлен в Неаполь, Брюн назначен главнокомандующим в Голландии, Бернадот — на среднем течении Рейна, Журдан — в Центральной Германии, Массена — в Швейцарии, Макдональд — в Неаполе и Шерер — в Северной Италии. На основании нового закона о конскрипции были призваны под знамена 200 000 человек. Эти конскрипты пополнили ряды республиканских армий, которым суждено было сражаться с неодинаковым успехом. Брюн и Массена показали себя искусными полководцами и вели войну достаточно успешно, остальные же военачальники, назначенные Директорией, потерпели жестокие поражения. «Верхом недальновидности, — писал Альберт Вандаль, — следует признать назначение Шерера на такой важный пост, каким является командование армией в Северной Италии. Он уже и ранее проявил полнейшую неспособность управления войсками на итальянском театре, а на этот раз только подтвердил сложившееся в армии мнение, что он не понимает основ военного искусства. Журдана, который к концу марта месяца был разбит эрцгерцогом Карлом под Острахом и Штокахом, сменил Лемуань, но ему пришлось немедленно уйти из Северной Италии. Шерер, отступивший вначале за р. Минчо, а потом за р. Ольо, был разбит в апреле месяце под Маньяно и добровольно сдал начальство над войсками генералу Моро. Он сложил с себя командование армией среди общего негодования не только со стороны офицеров, но и простых солдат».

Наполеон принимает решение покинуть Египет и следовать прямо во Францию, а не в Италию, куда он, по словам Бурьена, вначале намеревался отправиться (вот откуда родились слухи о высадке Бонапарта в Генуе), чтобы восстановить там славу французского оружия.

17 вандемьера (9 октября) Бонапарт высаживается в Сан-Рафаэле, близ Фрежюса. Не дождавшись призыва Директории, он уже 47 дней назад покинул Египет на фрегате Мюирон, в Аяччо столкнулся с английским флотом, крейсировавшим вдоль берегов Прованса, и чудесным образом ускользнул от него. Париж узнал об этом уже вечером 21 вандемьера.

А между тем Сийес судорожно искал генерала, который мог бы взять на себя роль спасителя отечества. Шампьоне скомпрометировал себя тем, что после взятия Неаполя, 23 января 1799 г., разрешил своим солдатам неограниченный грабеж и насилие, вследствие чего его армия пришла в состояние полнейшей дезорганизации. И хотя Шампьоне оказался честным человеком, ничего не бравшим для себя лично, сменивший его Макдональд не без труда восстановил порядок и дисциплину, но его армия была разбита Суворовым в трехдневном бою под Требией. Мы уже упоминали, что армия Жубера, назначенного вместо Моро, также была разгромлена под Нови, 15 августа 1799 г., соединенными австро-русскими войсками, а сам ее главнокомандующий — убит. Мантуя оказалась к тому времени вынужденной сдаться на милость победителя, но тем не менее Моро с остатками войск Жубера продолжал упорно держаться в Приморских Альпах. Австрийцы под начальством эрцгерцога Карла разбили Массену в первой битве под Цюрихом, но затем ушли из Швейцарии и таким образом доставили французскому главнокомандующему возможность одержать в сентябре месяце на том же месте победу над русским генералом Римским-Корсаковым во второй битве при Цюрихе. Брюн, в свою очередь, разбил 19 сентября того же года под Бергом англо-русскую армию герцога Йоркского и принудил его подписать в Алькмааре капитуляцию, в силу которой эта армия обязалась уйти из пределов Батавской республики. «Бернадот, — пишет Вандаль, — назначенный военным министром, подвизался в этой должности успешнее, чем на дипломатическом поприще. Он и Жозеф Бонапарт были женаты на родных сестрах (Бернадот — на Дезире Клари, кстати, первой любви Бонапарта, а Жозеф — на Жюли), но тем не менее Бернадот не мог считаться бонапартистом по той простой причине, что всегда и везде оставался бернадотистом». Под его контролем Журдан разработал и провел новый закон о конскрипции, позволявший без труда заполнять бреши в рядах армии. Эта энергичная мера явилась естественным следствием закона Карно, по которому все французские граждане, способные носить оружие, были объявлены подлежащими воинской повинности, но призывались под знамена лишь в случае недостатка в добровольцах.

Закон о конскрипции, принятый 5 сентября 1798 г., предоставлял в распоряжение военного ведомства всю молодежь мужского пола в возрасте от 20 до 25 лет, причем оно, разумеется, могло брать из этого запаса именно такое число людей, которое действительно требовалось. Этот закон практически без изменений дошел до нашего времени и существует почти во всех странах Западной Европы. Вместе с тем он создал наполеоновские армии, которые отличались от прежних, республиканских, тем, что пополнялись уже не добровольцами, а по жребию. Эти армии, подразделявшиеся на дивизии, бригады и полубригады, сражались с таким же восторженным мужеством, как и прежде, потому что французская молодежь усматривала теперь для себя в войне кратчайший путь к славе. Обращаясь к новобранцам, Бернадот говорил им: «Между вами, ребята, без сомнения, найдутся и великие полководцы». В этих словах высказывалось искреннее убеждение всей тогдашней честолюбивой молодежи.

Сундуки государственного казначейства удалось пополнить с помощью принудительного займа, прикрывавшегося маской дополнительных таможенных пошлин. Кроме того, был принят чрезвычайно строгий закон о заложниках, на основании которого ни в чем не повинные родственники какого-нибудь эмигранта или шуана оказались ответственными за его поступки.

Все эти меры, особенно закон о заложниках, указывали на существование нового, более усилившегося якобинского течения, которое, располагая большинством в Совете пятисот, имело в самой Директории своими представителями Гойе и Мулена. Главным его очагом служил клуб террористов, заседавший в Берейторской школе, где в былые времена проводил свои совещания Конвент. Люди, которым жилось хорошо, как, например, Талейран, Реньо де Сен-Жан д'Анжели и Редерер, а также философы вроде Камбасереса, Семонвиля, Бенжамена Констана и даже Дону, возлагали надежды на Сийеса и Барраса.

В связи с такой тревожной обстановкой многие задавали себе вопрос: «Где найти необходимого для Франции в данный момент государственного деятеля?» Якобинцы по-прежнему рассчитывали, что счастливый случай выдвинет такого деятеля из их рядов. Что касается полководца, то они могли по желанию выбрать себе либо хладнокровного Журдана, либо пылкого Ожеро. Программа их состояла в том, чтобы вернуть республиканским знаменам победу и закрепить в новой конституции, какую бы форму она ни приняла, демократические принципы. Сийес и его сподвижники, разумеется, обратились бы к завоевателю Италии, с которым они уже и прежде состояли в контакте, но он пока отсутствовал, и, кроме того, они нуждались в орудии власти, а не во властелине. Известно, что они сделали попытку договориться с Моро, предлагая ему разделить диктатуру с Бонапартом, но он, по словам В. Слоона, сошелся тогда с роялистами и не обнаружил достаточной смелости и решимости. Утверждают, что если бы Наполеон Бонапарт не вернулся тогда в Париж, то Массена, очень походивший характером на Монка, вероятно, сыграл бы во Франции роль этого генерала. Несомненно, что сторонники ограниченного монархического правления соглашались, в крайнем случае, даже на возвращение Бурбонов в качестве конституционной династии, хотя и питали к ним такое недоверие, что Сийес, в бытность свою послом в Берлине, серьезно подумывал найти для Франции короля, например из Брауншвейгского дома.

Таким образом, Бонапарт, по возвращении в столицу, встретился лицом к лицу с хитросплетенной сетью побед и поражений, интриг и заговоров, задававшимися прямо противоположными целями.

Странная сцена разыгралась в то время в Люксембургском дворце. Сийес у себя в кабинете ждал Моро, только утром прибывшего из Италии. Захватив Моро тотчас же по приезде, пока он не успел еще осмотреться, Сийес рассчитывал победить его колебания и уговорить стать во главе планируемого переворота. Одновременно ему принесли депешу о высадке во Фрежюсе победителя Египта. «Он ждал Моро—дождался Бонапарта», — писал Альбер Вандаль. Сийес послал за Бодэном Арденнским, членом Совета старейшин, одним из его друзей и поверенных. Ярый патриот и убежденный республиканец, Бодэн Арденнский верил в необходимость героических средств для спасения республики и преобразования государства; он был посвящен в планы Сийеса и активно содействовал их осуществлению. В кабинет директора он вошел одновременно с генералом Моро. Сийес сообщил обоим грандиозную новость. Лицо Бодэна выразило растерянность, удивление, безумную радость; он был, видимо, глубоко потрясен; в его глазах это был неожиданно возвратившийся преобразователь республики, человек, с которым дело спасения отечества не может не увенчаться успехом. Он слышал, как Моро сказал Сийесу: «Вот тот, кто вам нужен; он вам устроит переворот гораздо лучше меня» (Moniteur, 23 vandemier, an VII).

Для того чтобы ясно представить себе ход грандиозных событий, которые произошли вскоре после возвращения Наполеона из Египта, необходимо вкратце описать расстановку политических сил в Париже накануне переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 г.).

К этому времени генерал Моро обладал высочайшей военной репутацией. В Рейнской армии под его командованием служили закаленные в боях ветераны, представлявшие собой реальную силу, в сердцах которых, несмотря на похвалу со стороны завоевателя Италии, было нечто личное по отношению к генералу, который исправил ошибки и неудачи Шерера в Германии, т.е. к Моро. Да это и понятно: нет ничего плохого в том, когда солдат гордится победой, к которой лично причастен. Генерал Бернадот, слывший ярым республиканцем, был военным министром, во время Египетской экспедиции Наполеона и только за три недели до возвращения последнего во Францию оставил свой пост.

Моро и Бернадот пользовались неоспоримым авторитетом в армиях, которыми командовали, и могли бы считаться их представителями.

Преданными себе Бонапарт считал своих соратников, с которыми он разделил славу побед в Италии, а также тех, кого позже называл «мои египтяне». Моральный дух армии был республиканским, в то время как прогнившая Директория превратилась в средство для осуществления политических интриг и заговоров. И хотя путь Бонапарта в Париж был не из легких, следует признать, что его сопровождал невиданный доселе народный энтузиазм. Однако чтобы быть законно избранным в новый политический орган, который должен был прийти на смену Директории, требовалось нечто большее, чем громкие крики толпы.

Из возможных политических оппонентов серьезно приходилось считаться с Моро и Бернадотом. «Моро слыл вторым после Бонапарта военачальником республики, — писал Альбер Вандаль, — но он совершенно лишен был личного обаяния, дара пленять и вызывать энтузиазм; у него была репутация, но не было популярности. Да он и сам… сразу стушевался перед Бонапартом, признавая необходимым действовать лично и не желая взяться за это дело. Но так как вне поля битвы он был человек боязливый и неустойчивый, а имя у него было крупное, его все же следовало покрепче привязать к себе и даже заручиться его сотрудничеством».

Не таков был Бернадот, этот генерал-политик, который недавно блеснул таким ослепительным метеором в военном министерстве, на миг, казалось, воплотив в себе национальную защиту. Он действительно был популярен; его выгодная внешность, умение говорить, приветливое обращение, жизнь на широкую ногу, пышные приемы — все это привлекало к нему людей и покоряло сердца. Хотя его и причисляли, как прежде, к якобинцам, с виду он, казалось, больше, чем кто бы то ни было, должен был быть предан Бонапартам, так как был женат на свояченице Жозефа, брата Наполеона. Однако, по сути, на этого «квазиродственника» можно было положиться меньше, чем на кого бы то ни было. Бонапарт тянул его к себе, стараясь играть на его чувствительных струнках, или дразнил и подтрунивал над ним, называя его то шуаном, то якобинцем. Он старался также скомпрометировать его, афишируя свою близость, напрашиваясь к нему на завтрак или же являясь в гости на «чашечку кофе». Бернадот никогда не уклонялся; бывал на всех семейных сборищах и пикниках, оплачивал вдвойне и втройне за любезность, устраивал у себя, на Цизальпинской улице, обеды для Бонапартов, был любезным хозяином и болтал без умолку. Но на всякое откровенное предложение уклонялся от ответа, прячась, как за щитом, за громкими словами и республиканскими принципами. На руке у него красовалась татуировка: Смерть тиранам!

Жозеф и Наполеон устроили за ним домашний надзор, приставили к нему альковную полицию в лице его жены, которую он очень любил. Жена, душою преданная Бонапартам, старалась взять его лаской, но Бернадот, хотя и любил супругу, не доверял ей и постоянно ускользал из сети, которой его пытались опутать. Никто не знал наверняка, как он поступит, и сам он с его упорным честолюбием, мучительной завистью и неопределенностью желаний тоже не знал этого. Пока он оставался в стороне, тревожно следя за всем происходившим, слишком нерешительный, чтобы пойти наперекор, слишком честолюбивый, чтобы подчиниться.

Именно в этот момент сторонники Бернадота захотели, чтобы будущий маршал вновь принял пост военного министра, а главной целью Бонапарта стало помешать осуществлению этой цели. Вот что говорил Наполеон Бурьену на второй день после своего прибытия в Париж из Египта: «Я полагаю, что Бернадот и Моро будут против меня. Но я не боюсь Моро. Он предпочитает военную, а не политическую власть. Он будет с нами, если мы пообещаем ему командование. Но вот Бернадот… В его жилах течет южная кровь. Он дерзкий и предприимчивый. Он не любит меня. И я уверен, он будет против. С его амбициями он способен на все. Кроме того, его ничем не соблазнишь. Он хитер и коварен… Впрочем, мы только приехали. Поживем, увидим…»

Первоначальной целью Бонапарта было стремление получить место в Директории, но позднее влиятельные люди убедили его объединиться с Сийесом и Роже Дюко и упразднить Директорию, установив Консулат.

Бонапарт и Моро еще не были знакомы лично. Это случилось 30 вандемьера в салоне одного из членов Директории Гойе, куда они оба были приглашены. Современник так описывает их первое свидание: «Оба молча смотрели друг на друга. Моро был на полголовы выше Бонапарта (1,76 м против 1,66 м. Наполеону приходилось поднимать голову, чтобы говорить с Моро. — А. З.). У него был высокий лоб, а ясные большие глаза смотрели прямо перед собой. Выражение лица Моро отражало врожденную скромность его личности».

Бонапарт первым прервал молчание.

— Я очень давно хотел с вами познакомиться, генерал, — сказал он Моро, — многие из ваших сослуживцев были со мной в Египте. Это отличные офицеры. — Он назвал Рейнье и Дезе.

Так началась их первая беседа. Она дружески продолжалась и весьма занимала гостей Гойе. Вскоре их приятельские отношения были скреплены подарком Бонапарта Моро — кинжалом из дамасской стали, осыпанным брильянтами ценой в десять тысяч франков. Газета «Le Journal de Paris» от 2 брюмера VIII года писала по этому поводу: «Вот уже несколько дней, в то время как публика говорит о Бонапарте, Бонапарт говорит о Моро, о его скромности и патриотизме». Эта статья Редерера, несомненно, была инспирирована Бонапартом. Тонкая лесть, разумеется, но весьма примечательная, особенно в момент, когда корсиканец собирался сыграть «ва-банк» с политикой; ему нужна была поддержка этого уже знаменитого бретонца. Вскоре ему представится случай в этом убедиться. Моро доверял Бонапарту и заявлял, что явится по первому сигналу на переворот, как на службу. Таким образом, избегая всякой инициативы, он тем не менее добровольно соглашался помогать. Вандаль писал: «Это не значит, чтобы он не завидовал Бонапарту, но он завидовал ему по-своему, не посягая на его гражданское первенство. Втайне он надеялся, что Бонапарт, бросившись в политику, где он легко мог, как столько других, запутаться и погибнуть, избавит его от опасного соперника в начальствовании армиями». В тот момент Моро понимал, что Директория обречена, и решил поддержать Бонапарта, веря в его республиканские принципы.

А вот Бернадот, который сопротивлялся амбициям молодого покорителя Италии и Египта, говорил Моро: «…а если Бонапарт под видом наведения порядка вознамерится задушить республику?» Моро отвечал: «…мы сможем ему помешать».

15 брюмера был устроен торжественный ужин в честь генералов Бонапарта и Моро членами двух палат — Советом старейшин и Советом пятисот. Ужин проходил в стенах церкви Сен-Сюльпис, уже называвшейся храмом Свободы. Богатые драпировки и трофейные знамена украшали стены интерьера. Тысячи свечей освещали внутреннюю часть храма. В этой огромной оскверненной церкви, где было холодно, как в погребе, и где ноябрьская сырость паром оседала на стенах, пировали, или вернее, пытались пировать, семьсот человек: пятьсот депутатов и двести гостей, в числе которых были испанский адмирал Мазаредо и руководитель Польского восстания 1794 года Тадеуш Костюшко. Парижская газета «La Publicite» от 17 брюмера сообщала: «В верхнем конце стола восседал президент Совета старейшин, посредине, справа от него — президент Директории, слева — генерал Моро, возле него — Люсьен Бонапарт, президент Совета пятисот, и рядом — его брат, генерал Наполеон Бонапарт. Люсьен предложил тост “за французских Сципиона и Фабия”. Бонапарт, поднимая свой бокал, воскликнул: “За единство всех французов!” Этот тост был уже правительственной программой. А Моро выпил “за всех преданных друзей республики”. Между тем церемония выглядела одинаково грандиозно и холодно. Все чувствовали канун великой политической драмы. Отсутствие Журдана, Ожеро, Бернадота бросалось в глаза. Бонапарт ел мало, едва дотрагиваясь до яств, вероятно, опасаясь отравления. Он встал из-за стола одним из первых, прошелся вдоль огромного стола, безмолвно подбадривая друзей, и вскоре скрылся через боковую дверь, уводя с собой своих адъютантов и увлекая Моро».

На следующий день дома у Бонапарта, на ул. Шантерен, за обеденным столом собрались Моро, Журдан и Бернадот. Бонапарт изложил свои намерения:

— Я хочу избавить республику от тех, кто так плохо руководит страной.

— В этом, — заявил Журдан, — мы все вас поддержим. А что потом?

— Да, да, что потом? — настаивал Бернадот. Только один Моро не произнес ни слова.

— Рассчитывайте на меня… — ответил Бонапарт.

К этому времени Сийесу удалось обеспечить положение, при котором самые консервативные члены Директории — Гойе и Мулен — не смогли бы образовать кворума из трех директоров, необходимого для принятия исполнительного решения. Многие колеблющиеся перешли на сторону заговорщиков, когда 8 ноября 1799 г. сам Моро бросил свою шпагу на чашу весов: «Я устал от ига этих адвокатов, которые губят республику; предлагаю вам поддержку для ее спасения». Бонапарт с облегчением стал благодарить его, но достойный воин повернулся и ушел, не дав ему докончить пышные и не совсем искренние фразы. «Трудности его взаимоотношений с генералом Моро — наиболее серьезным соперником в народной популярности, — писал Дэвид Чандлер, — были еще впереди, но пока отношения эти складывались удачно».

Подробности переворота 18 брюмера хорошо известны; напомним только, что Моро поддержал Бонапарта в этот критический момент, а вот Бернадот, как и предсказывал Наполеон, отказался.

Дело было так. Утром 18 брюмера Моро находился в составе группы генералов, которая сопровождала Бонапарта в Совет пятисот. В приказе по войскам парижского гарнизона, отданным в этот день, Ланн был назначен начальником караула в Тюильри, Серюрье — в Пуан-дю Журе, Мармон — в Военном училище, Макдональд — в Версале, а Мюрат — в Сен-Клу. Что касается Моро, то ему был поручен самый выдающийся пост, а именно начальника караула в правительственной резиденции. Моро рассуждал, что если Бонапарт станет государственным деятелем предстоящей революции, то его самого, несомненно, сделают полководцем нового правительства. Чувствуя себя польщенным почетным назначением на выдающийся доверенный пост, каким являлось в данную минуту командование войсками в Люксембургском дворце, он охотно туда отправился. Но проза жизни оказалось несколько иной, чем он ее себе представлял. Жан-Виктор слышал, как Наполеон произносил свою знаменитую краткую речь. После этого Бонапарт вышел и обратился к Моро: «Генерал, я приказал прибыть сюда 300 солдатам из 96-й полубригады. Возьмите их, окружите Люксембургский дворец и держите под домашним арестом директоров Гойе и Мулена до тех пор, пока эти два упрямца не подадут мне прошение об отставке».

Как только 300 человек прибыли, Бонапарт представил их Моро: «Вот ваш командир. Я не смог выбрать для вас более достойного».

«Он нам не нужен, — воскликнули солдаты, — этот человек не патриот».

Бонапарт был вынужден их успокоить, отчитав за предвзятую подозрительность. Солдаты были людьми Ожеро. Вполне понятно, что им не нравился бывший друг Пишегрю.

В конце концов, они успокоились и последовали за Моро. Люксембургский дворец был блокирован. Из вежливости генерал Моро захотел лично вручить Мулену и Гойе ордер на их арест, содержание которого тех поразило. Сначала Моро явился к Мулену. Тот принял его в приемной и сказал: «Итак, генерал, вы теперь выполняете функции жандарма?» После чего, хлопнув дверью перед носом посетителя, вернулся в свои апартаменты.

Для Моро это было уже второе оскорбление в течение дня. Чтобы избежать третьего, Моро не колебался в апартаментах Гойе. Солдаты бесцеремонно наводнили дворец, ходили по всем комнатам, заколачивали входы, запирали двери на задвижки. Гойе и Мулен написали и отправили советам протест, само собой перехваченный по дороге. После этого их еще более стеснили: лишили общения между собой и запретили разговаривать. Часовой, приставленный к Гойе, не отставал от него ни на шаг. «Вечером, — писал бедный негодующий президент, — он хотел остаться возле моей кровати и сторожить даже мой сон». Внизу заперли большую входную дверь, открывавшуюся наружу, что завершило тюремный вид директорского дворца, превратившегося в арестантский дом. Солдаты строжайшим образом выполняли приказ никого не впускать и не выпускать, не делая исключения даже для лиц, желавших говорить с их начальником. Приходили генералы, офицеры; ответ всем был один и тот же: Entrée interdite — «вход воспрещен».

— Но ведь мы депутаты. — Вход воспрещен. — Позвольте, по крайней мере, расписаться у привратника. — Вход воспрещен. — Могу я видеть генерала Моро? — Вход воспрещен. Моро не смел сойти с места и, казалось, был несколько смущен навязанной ему ролью. Сторожа своих пленных, он сам был пленником этих людей.

Выполняя роль тюремщика в Люксембургском дворце, Моро тем самым не участвовал в завершающей части государственного переворота на следующий день. Он не видел, как гренадеры генерала Леклерка входили в оранжерею Сен-Клу и выгоняли оттуда членов Совета старейшин. Не интересуясь событиями за пределами Люксембургского дворца, он весь день упорно курил свою трубку и лишь вечером наконец лег и уснул в тяжелой атмосфере табачного дыма, отравившего все соседние комнаты.

Что бы ни писали в своих мемуарах герцогиня д'Абрантес и Баррас, Моро не стыдился и не раскаивался в той незавидной роли, которую ему пришлось сыграть по поручению Бонапарта. Он ненавидел режим Директории и полностью положился на преданность идеалам республики молодого корсиканца.

В 3 часа утра 19 брюмера власть во Франции перешла в руки трех консулов: Сийеса, Роже Дюко и Бонапарта. На заре нового дня Наполеон отправил своего брата Луи с приказом об освобождении бывшего директора Гойе. Мотивом такой поспешности, как полагают, было желание Бонапарта самому поскорее занять Люксембургский дворец. Моро безоговорочно выполнил приказ своего шефа, и в тот же вечер Бонапарт переехал во дворец.

Так республиканский генерал Моро, сам того не подозревая, способствовал установлению новой политической власти — единоличной власти Наполеона.

Между тем после брюмера все шло хорошо. Взаимопонимание двух генералов было полным. Моро часто обедал на улице Шантерен, которая стала называться улицей Победы и где жили Бонапарт и Жозефина. В «Монитере» даже сообщалось, что Моро собирается жениться на одной из родственниц Бонапарта.

Речь шла о сестре Первого консула — красавице Каролине — женщине с перламутровой кожей.

То, что Каролина Бонапарт вышла замуж за Мюрата, лишь только подтверждает тот факт, что Моро, шокированный публичной манерой сватовства, не дал хода этому делу.

Достигнув власти, Наполеон прежде всего позаботился об армии. Успех государственного переворота обуславливался в значительной степени также и участием, которое принял в нем генерал Моро. В. Слоон пишет: «Означенное участие приходится, по-видимому, объяснить личными честолюбивыми замыслами этого генерала. Надо полагать, он думал, что единственный его соперник на военном поприще, а именно Бонапарт, сойдет со сцены, сделавшись главой государства». Действительно, в плане предстоящей кампании генералу Моро предоставлялось командование главной французской армией, предназначавшейся для операций на центральноевропейском театре военных действий. В состав ее входили две армии: прежняя Рейнская и Швейцарская, усиленная дополнительными подкреплениями. Сама она получила название Рейнской армии. Генерал Массена, смягчивший своими блестящими победами в Швейцарии тяжелое впечатление, вызванное предшествовавшими поражениями французских армий в Италии, был назначен главнокомандующим войсками, носившими прославленное битвами при Лоди, Арколе, Кастильоне и Риволи имя Итальянской армии. Первый консул как будто совершенно отказался от лавров полководца, чтобы всецело стать государственным деятелем. К тому же новая конституция не позволяла главе государства быть верховным главнокомандующим. Уже цитированный нами В. Слоон вспоминает: «Властолюбивому и завистливому, но благоразумному Моро предоставлено было распоряжаться по собственному усмотрению на главном театре военных действий, а Массена, выказавший уже свои блестящие способности на швейцарском театре войны, заступил теперь место прежнего своего победоносного главнокомандующего». Кроме того, существовала еще и третья армия, формирование которой осуществлялось в Дижоне скрытно под неусыпным оком Бертье. Эта армия называлась Резервной и состояла из новобранцев, зачислявшихся в кадры, составленные из отборных ветеранов. Отдельные части этой армии собирались в различных пунктах, оставаясь при этом как бы разрозненными. Вместе с тем организация, обучение этих частей и приведение их в боевую готовность производилось незаметно. Большинство подразделений Резервной армии формировалось на территории Франции и было готово выступить в поход по первому приказанию. Главная квартира этой армии размещалась в Дижоне, но некоторая часть войск была выдвинута в район Женевы, чтобы «поддерживать в Швейцарии уважение к французскому имени».

Следует заметить, что французский народ желал мира, а не войны. Список талантливых администраторов, назначенных правительством первого консула, сам по себе служил уже доказательством, что управление внутренними делами во Франции будет осуществляться надлежащим образом. Качественная реорганизация армии позволяла в свою очередь прогнозировать, что предстоящая война закончится для Франции почетным миром. Однако необходимо было сделать такой шаг, который поселил бы у французов убеждение в том, что их первый консул одушевлен самыми миролюбивыми стремлениями. По возвращении Бонапарта из Египта обстоятельства сложились таким образом, что ему оказалось нетрудно найти решение и этой задачи. Русский император Павел I был возмущен политикой английского короля Георга III за то, что русским войскам, включенным в Алькмаарскую капитуляцию, был оказан весьма холодный прием в Англии и что их фактически держали почти как под домашним арестом на Британских островах Джерси и Гернси. Русский государь рассчитывал стать гроссмейстером Мальтийского ордена, и когда вслед за тем англичане осадили Мальту, он был готов обвинить Великобританию в измене. Еще сильнее было недовольство Павла Австрией. Часть русских войск, как мы уже упоминали, под командованием Римского-Корсакова была разбита по вине австрийцев близ Цюриха 25 сентября 1799 года. Суворов, с другим крылом армии, был тогда полным хозяином Пьемонта и, в соответствии с предписаниями своего монарха, пригласил короля Карла Эммануэля IV вернуться из Сардинии в Туринский дворец. Австрийский эрцгерцог Карл, одержав в июне 1799 г. победу над Массеной в первом бою под Цюрихом, ушел со своими войсками из Швейцарии в Центральную Германию и оставил русских на произвол судьбы. Император Франц, в свою очередь, стремился завладеть всей Северной Италией, а потому, не желая возвращения туда Савойского дома, предписал Суворову немедленно передислоцироваться в Швейцарию и идти на соединение там с русскими войсками. Однако наш полководец обнаружил, что австрийцы не сделали никаких приготовлений для перехода его армии через перевал Сен-Готард. Отсутствие мулов для перевозки артиллерии и обоза серьезно затрудняло его движение и обусловило в такой же степени, как и энергичные действия французов, неудачу швейцарского похода. Сам Суворов приписывал эту неудачу равнодушию или, скорее, недоброжелательности австрийцев. Суворовские войска, которым приходилось переходить через вершины Альп, занесенные снегом, и дикие ущелья из одной долины в другую, терпели жесточайшую нужду, вследствие неудовлетворительной организации обозов, и понесли большие потери. Положение их казалось совершенно безнадежным, когда выяснилось, что Римский-Корсаков, к которому они шли на соединение, был разбит и вынужден уйти из Швейцарии. Суворов, без артиллерии, боеприпасов и продовольствия, окруженный со всех сторон победоносными войсками Массены, с трудом проложил себе путь на восток. Остатки русского отряда собрались в г. Куре, откуда проследовали в баварские пределы. И тем не менее Массена впоследствии говорил с завистью, что «отдал бы все за один швейцарский поход Суворова». Император Павел был взбешен результатами кампании. Суворов получил приказ вернуться в Санкт-Петербург. Царь потребовал, чтобы всем итальянским монархам были возвращены их престолы и чтобы, в доказательство искренности австрийской политики, Тугут был уволен в отставку. Тем временем до Павла дошло, что по взятии Анконы соединенными австрийскими, русскими и турецкими силами его собственный штандарт, поднятый над крепостью, был снят и над ее стенами оставлено лишь одно австрийское знамя. Восторженный энтузиаст, жаждавший снискать себе славу царственного великодушного рыцаря, признал такой поступок австрийцев кровной обидой для себя и принял решение в декабре 1799 г. выйти из коалиции. Бонапарт тотчас же воспользовался этим благоприятным обстоятельством и оказал ему честь, отпустив на родину 6000 русских пленных со знаменами и с полным вооружением. Этот благородный поступок Бонапарта повлиял на настроения Павла Петровича, который проникся восторженным сочувствием к первому консулу и его проектам, включая разработку плана совместной франко-русской экспедиции в Индию. Он даже установил бюст Бонапарта в Зимнем дворце и всякий раз, проходя мимо, приветствовал его словами: «Вот великий человек!» С выходом России из коалиции единственными грозными противниками Франции оставались Англия и Австрия.