Глаз разума

13 ДЭНИЭЛ К. ДЕННЕТТ Где я?

Теперь, когда благодаря закону о свободе информации я выиграл свое судебное дело, я вправе поведать о странном событии, случившемся со мной. Событие это может заинтересовать не только тех, кто занимается философией разума, искусственным интеллектом и неврологией, но также и широкую публику. Несколько лет назад ко мне обратились сотрудники Пентагона; они предложили мне участвовать в секретном и очень опасном задании. В сотрудничестве с NASA и Говардом Хьюзом, Департамент Защиты тратил миллионы долларов на разработку Сверхзвукового Подземного Аппарата “Туннель”, сокращенно СПАТЬ. Его задачей было быстро прорыть туннель сквозь центр земли и отправить специальную атомную боеголовку “прямо в ракетные стартовые шахты красных”, как выразился один из боссов Пентагона.

Проблема состояла в том, что в одной из ранних попыток им удалось загнать боеголовку почти на милю вглубь под город Тулса, в штате Оклахома, и теперь от меня требовалось достать ее оттуда обратно. “Почему вы выбрали именно меня?” — спросил я. Мне объяснили, что для решения этой задачи необходимо было применить некоторые новейшие разработки современного исследования мозга, а они слышали о моем интересе к этой области, о моем фаустианском любопытстве, о моей храбрости и так далее. Как я мог отказаться? Трудность, приведшая Пентагон к моим дверям, состояла в том, что аппарат, который я должен был достать, был чрезвычайно радиоактивен, и радиоактивен в новом смысле. Наблюдающие за ним приборы показали, что нечто, свойственное природе аппарата и его сложным взаимодействиям с веществами земных недр, произвело радиацию, способную наносить значительные повреждения некоторым тканям мозга. Никто не мог найти способа защиты от смертельного излучения, которое, кажется, было неопасным для других тканей и органов тела. Поэтому было решено, что человек, который отправится за аппаратом, должен будет оставить свой мозг в лаборатории. Мозг будет помещен в безопасное место, откуда он будет продолжать осуществлять контроль над телом с помощью сложной системы радиосвязи. Меня спросили, соглашусь ли я подвергнуться операции полного удаления мозга, который затем будет помещен в поддерживающую жизнедеятельность аппаратуру в Хьюстонском ракетном центре. Каждый канал, проводящий входные и выходные данные, будет снабжен микропередатчиками, один из которых будет присоединен к мозгу, а другой — к нервным окончаниям в пустом черепе. Никакая информация не будет утеряна, все контакты будут сохранены. Сначала я колебался, поскольку не был уверен, будет ли такая система действовать. Однако хьюстонские нейрохирурги меня уговорили. “Представьте, что это всего лишь растяжение нервов, — сказали они. — Если бы мы подвинули вам мозг всего на дюйм внутри вашей головы, это не изменило и не повредило бы ваш разум. Мы всего лишь сделаем ваши нервы бесконечно растяжимыми, вставив в них радиоконтакты.”

Мне показали систему жизнеобеспечения Хьюстона и новенький, с иголочки, чан, куда будет помещен мой мозг, если я соглашусь на операцию. Я встретился с большой командой блестящих специалистов, в которую входили неврологи, гематологи, биофизики и инженеры-электроники; после нескольких дней обсуждений я дал свое согласие. После этого меня подвергли огромному количеству разнообразных испытаний, включавших анализы крови, сканирование мозга, эксперименты, интервью и так далее. У меня выспросили всю мою биографию, составили длиннейшие детальные списки моих убеждений, верований, надежд, страхов и вкусов. Они даже занесли в списки мои любимые стереозаписи и устроили мне интенсивный сеанс психоанализа.

Наконец наступил день операции. Разумеется, я был под наркозом и не помню о самой операции ничего. Когда я очнулся, открыл глаза и оглянулся, то задал избитый вопрос, который по традиции задают больные после операции: “Где я?” “Вы в Хьюстоне”, — ответила, улыбаясь, медсестра, и я подумал, что в каком-то смысле это, возможно, правда. Она протянула мне зеркало. Действительно, мой череп был усеян крохотными антеннами, торчащими из титановых каналов, вживленных в мой мозг.

“Я полагаю, операция прошла успешно”, — сказал я. “Я хочу видеть мой мозг.” Меня провели — я еще нетвердо держался на ногах — по длинному коридору в лабораторию жизнеобеспечения. Собравшаяся там команда радостно приветствовала меня, и я ответил гримасой, которая, надеюсь, могла сойти за веселую улыбку. Все еще чувствуя себя неуверенно, я подошел и склонился над чаном, присоединенным к системе жизнеобеспечения. Я посмотрел сквозь стекло. Внутри, в жидкости, напоминающей имбирный эль, плавал человеческий мозг, почти полностью скрытый под электронными чипами, пластиковыми трубочками, электродами и тому подобными принадлежностями. “Это мой мозг?” — спросил я. “Переключите вон тот тумблер, и вы увидите сами”, — ответил руководитель проекта. Я поставил тумблер в положение ВыКЛ и немедленно, охваченный внезапной слабостью и головокружением, упал на руки ассистентов. Они тут же вернули тумблер в первоначальное положение. Когда я снова обрел равновесие и пришел в себя, я подумал: “Итак, я сижу на складном стуле и смотрю сквозь небьющееся стекло на свой собственный мозг. Но погодите… не должен ли я сказать, что плаваю в булькающей жидкости, озираемый собственными глазами?” Я попытался продолжить эту мысль. Я попытался направить ее в чан, передать ее собственному мозгу, но это упражнение у меня не вышло. Я предпринял еще одну попытку. “Вот он я, Дэниэл Деннетт, плавающий в булькающей жидкости, озираемый собственными глазами”. Нет, у меня ничего не получалось. Все это только сбивало меня с толку. Будучи убежденным философом-физикалистом, я был на сто процентов уверен, что мои мысли зарождаются у меня в мозгу; и, тем не менее, когда я думал: “Вот он я”, я ощущал мысль здесь, а не в чане, — здесь, где я, Деннетт, стоял, глядя на мой мозг.

Я пытался и пытался мысленно почувствовать себя в чане, но все мои попытки кончались ничем. Я попытался подойти к этому постепенно, с помощью мысленных упражнений. Я быстро повторил пять раз: “Солнце сияет там”, мысленно представляя каждый раз иное место. Перечислю эти места по порядку: освещенный угол лаборатории, залитая солнцем лужайка перед больницей, Хьюстон, Марс и Юпитер. Я обнаружил, что для меня не представляет труда перемещать мои “там” по всей карте звездного неба, каждый раз с правильными точками отсчета. Я мог в мгновение ока забросить одно из “там” в самую отдаленную точку вселенной и затем с абсолютной точностью нацелить следующее “там” в верхний левый угол веснушки у меня на руке. Почему же тогда у меня возникали сложности с понятием “здесь”? “Здесь, в Хьюстоне” звучало естественно, как и “здесь, в лаборатории” и даже “здесь, в этой части лаборатории”. Однако “здесь в чане” казалось мне пустыми, ничего не значащими словами. Я попытался думать об этом с закрытыми глазами. Это немного помогло; и все же я не мог заставить себя перенестись в чан больше, чем на мгновение. Я чувствовал себя неуверенно, и это открытие смутило меня еще больше. Откуда я знал, где я имею в виду, когда произношу “здесь”? Мог ли я думать, что имею в виду одно место, когда на самом деле имел в виду другое? Я не понимал, как можно допустить такое, не разрывая тех немногих интимных связей между человеком и его внутренней жизнью, которые еще пережили атаки ученых и философов, как физикалистов, так и бихевиористов. Возможно, я был неисправим насчет того, что имел в виду, когда говорил “здесь”. Но в данных обстоятельствах мне казалось, что либо я был приговорен самой силой привычки к тому, чтобы иметь систематически ложные указательные мысли, либо то место, где находится человек (и, следовательно, где его мысли превращаются в символы для семантического анализа), не обязательно расположено там, где находится его мозг, физическая обитель души. Совсем сбитый с толку, я попытался прибегнуть к любимому трюку философов. Я принялся раздавать вещам имена.

“Йорик, — сказал я вслух своему мозгу, — ты — мой мозг. Остальное тело, сидящее на этом стуле, я назову “Гамлетом”. “Все мы сейчас здесь: мой мозг, Йорик, мое тело, Гамлет и я сам, Деннетт. Где же я теперь? И когда я думаю “Где я?”, где зарождается эта мысль? В моем мозгу, плавающем в этом чане, или, как мне кажется, здесь, в моей голове? Или вообще нигде? Ее временные координаты не представляют никакой проблемы; должны же у нее быть и какие-то пространственные координаты? Я начал составлять список возможностей.

1. Где Гамлет, там и Деннетт. Этот принцип можно легко опровергнуть при помощи известных мысленных экспериментов по пересадке мозга, столь любимых философами. Если Том и Дик обменяются мозгами, Том окажется в теле, которое раньше принадлежало Дику. Если вы его спросите, он скажет вам, что он — Том, и приведет в доказательство самые интимные детали автобиографии Тома. Значит, ясно, что мое тело и я вполне могли бы расстаться, чего нельзя сказать обо мне и моем мозге. Из мысленных экспериментов по пересадке мозга вытекает эмпирическое правило: в подобных операциях лучше быть донором, чем получателем. На самом деле, такие операции следовало бы называть пересадкой тела. Так что истина, возможно, в том, что

2. Где Йорик, там и Деннетт. Однако эта альтернатива меня совершенно не привлекала. Как я мог быть в чане и никуда не собираться, когда я совершенно явно находился вне чана, заглядывал в него и с некоторым чувством вины собирался покинуть эту комнату и отправиться обедать? Хотя это и не было ответом на вопрос, мне казалось, что это все же важно. Раздумывая в поисках поддержки для моей интуиции, я набрел на некий юридический аргумент, который мог бы понравиться Локку.

Представь себе, подумал я, что ты сейчас полетишь в Калифорнию, ограбишь банк, и тебя поймают. Где тебя будут судить — в Калифорнии, где произошло ограбление, или в Техасе, где находился твой мозг? Буду ли я калифорнийским преступником с мозгом, находящимся в другом штате, или техасским преступником, который дистанционно управляет кем-то вроде сообщника в Калифорнии? Мне показалось, что я могу осуществить это преступление и выйти сухим из воды лишь на основании этого юридического затруднения; правда, такое ограбление может быть признано федеральным преступлением. Так или иначе, представьте себе, что меня приговорили. Удовлетворилась бы Калифорния, заключив в тюрьму Гамлета, зная, что Йорик наслаждается жизнью, роскошествуя в ванне в Техасе? Посадил бы Техас в тюрьму Йорика, оставив Гамлета на свободе и позволив ему сесть на следующий пароход в Рио? Эта альтернатива мне понравилась. Исключая смертную казнь или другие жестокие и необычные наказания, государству пришлось бы поддерживать систему жизнеобеспечения для Йорика, хотя они могли бы перевезти его из Хьюстона в Ливенворф (федеральная тюрьма в Техасе — Прим. перев.). Если не принимать во внимание связанного с этим бесчестья, мне это будет совершенно все равно и я буду чувствовать себя там таким же свободным. Если бы государство решило перевести заключенных в другие тюрьмы, они не сумели бы проделать этого со мной, переведя в новую тюрьму Йорика. Если это верно, то возникает третья альтернатива.

3. Деннетт там, где он сам считает. Если обобщить это утверждение, мы получим следующее: В любой данный момент человек имеет некую точку зрения, и местоположение точки зрения (внутренне определенное ее содержанием) и есть местоположение самого человека.

Подобное утверждение тоже имеет свои сложности, но оно казалось мне шагом в нужном направлении. Единственная проблема заключалась в том, что, как казалось, это ставило меня в беспроигрышную ситуацию типа “орел — я выигрываю, решка — ты проигрываешь”, маловероятную по отношению к определению местоположения. Не ошибался ли я много раз — или, по крайней мере, сомневался — относительно того, где нахожусь? Разве человек не может потеряться? Разумеется, может — и не только в географическом смысле. Человек, заблудившийся в лесу, может, по крайней мере, утешаться тем, что знает, где находится: здесь, в знакомом окружении собственного тела. Возможно, что в подобной ситуации человек не оценил бы этого в должной мере. Тем не менее, можно вообразить и худшие ситуации, и я не был уверен, не нахожусь ли сейчас в одной из них.

Точка зрения имела отношение к личному местонахождению, но сама по себе она была туманным понятием. Было очевидно, что содержание точки зрения определенного человека не равнялось его убеждениям или мыслям и не определялось их содержанием. Например, что мы должны были бы сказать о точке зрения кинозрителя в современном кинотеатре, когда головокружительные эффекты фильма преодолевают его психическую дистанцию? Забывает ли он, что сидит в кинотеатре и находится в безопасности? Я сказал бы, что в этом случае человек испытывает иллюзорное смещение точки зрения. В других случаях моя готовность назвать это смещение иллюзорным была значительно меньше. Работники лабораторий и фабрик, которым приходится манипулировать опасными материалами с помощью механических рук, управляющихся обратной связью, испытывают гораздо более драматическое смещение точки зрения, чем то, которое может вызвать любой фильм. Они способны чувствовать тяжесть и скользкость контейнеров, которые они держат металлическими пальцами. Они отлично знают, где находятся, и не впадают в ложные убеждения благодаря данному опыту, однако чувствуют себя так, словно находятся в изолированной комнате, куда смотрят. С некоторым мысленным усилием они способны перемещать свою точку зрения туда-сюда, словно меняя ориентацию рисунка Эшера или делая прозрачным куб Некера. Кажется странным предположить, что, занимаясь этой умственной гимнастикой, они переносят туда и обратно себя.

И все же этот пример подал мне надежду. Если бы я, вопреки своей интуиции, был в чане, я мог бы натренироваться принимать эту точку отсчета и постепенно к ней привыкнуть. Я останавливался бы на образах себя самого, с комфортом плавающего в своем чане и посылающего приказы туда, хорошо знакомому телу. Я решил, что относительная трудность или легкость этой задачи не имеют ничего общего с тем, где действительно находится мозг данного человека. Если бы я как следует потренировался перед операцией, теперь это могло быть моей второй натурой. Теперь вы сами можете попробовать такой обманный трюк. Представьте себе, что вы написали подстрекательское письмо, которое было напечатано в “Таймс”, и что в результате правительство приговорило ваш мозг к трехгодичному условному осуждению в Клинике для Особо Опасных Мозгов в Бетесде, штат Мэриленд. Разумеется, ваше тело оставлено на свободе с тем, чтобы продолжать зарабатывать деньги и бесперебойно платить налоги. Однако в данный момент ваше тело сидит в аудитории и слушает странный рассказ Дэниэла Деннетта о подобной истории, когда-то произошедшей с ним самим. Попытайтесь представить себя в Бетесде и снова вернитесь в ваше далекое тело, которое кажется таким близким. Только из-за дистанционного ограничения (вашего? или правительственного?) вы способны сдерживать желание вежливо похлопать и отправиться в комнату отдыха за заслуженным вечерним стаканом шерри. Задача, стоящая перед вашим воображением, нелегка, но если вы достигнете цели, результаты могут быть утешительными.

Так или иначе, я находился в Хьюстоне, погруженный в мысли; однако это продолжалось недолго. Мои размышления были вскоре прерваны хьюстонскими докторами, которые хотели испытать мою новую искусственную нервную систему, прежде чем отправить меня на опасное задание. Как я уже упомянул, сначала у меня немного кружилась голова, что было неудивительно, хотя я вскоре привык к своему новому положению (которое, впрочем, практически не отличалось от моего прежнего положения). Однако мое владение телом было несовершенно, и по сей день я продолжаю испытывать небольшие проблемы с координацией. Скорость света велика, но конечна, и, по мере того, как мое тело и мой мозг оказывались все дальше друг от друга, сложное взаимодействие систем обратной связи нарушалось из-за запаздывания сигналов. Подобно тому, как человек почти теряет дар речи, когда он слышит эхо собственного голоса, я был почти не способен проследить глазами за движущимся объектом, когда мой мозг и мое тело находились на расстоянии более чем нескольких миль друг от друга. В большинстве случаев этот недостаток почти незаметен, хотя я не могу отбить медленно летящий мяч с той же уверенностью, как раньше. Разумеется, у меня есть и некая компенсация. Хотя алкоголь имеет такой же вкус, как всегда, согревает мне глотку и разъедает печень, я могу выпить сколько угодно, не пьянея — интересная особенность, которую могли отметить некоторые из моих близких друзей (хотя иногда я и притворяюсь пьяным, чтобы не привлекать излишнего внимания к моим необычным способностям). По тем же причинам я принимаю аспирин, когда растягиваю запястье, но если боль не утихает, я прошу Хьюстон ввести мне кодеин in vitro. Во время болезни мои телефонные счета достигают огромных сумм.

Но вернемся к моему приключению. В конце концов мы с докторами решили, что я был готов приступить к моей подземной миссии. Я оставил свой мозг в Хьюстоне и вылетел вертолетом в Тулсу. По крайней мере, так мне казалось. Во время полета я продолжал размышлять о моих предшествующих волнениях и решил, что мои послеоперационные гипотезы были выдвинуты под влиянием паники. Ситуация была отнюдь не настолько странной и метафизической, как мне тогда показалось. Где я был? Понятно, что в двух местах: одновременно вне чана и внутри него. Подобно тому, как можно стоять одной ногой в Коннектикуте, а другой — в Лонг-Айленде, я был сразу в двух местах. Я стал одним из тех рассеянных людей, о которых мы все столько слышали. Чем больше я раздумывал над этим ответом, тем вернее он мне казался. Однако, как ни странно, чем вернее казался мне ответ, тем менее важным становился для меня соответствующий вопрос. Грустная, но вполне обыкновенная судьба любого философского вопроса… Разумеется, этот ответ не мог удовлетворить меня полностью. Передо мной маячил другой вопрос, на который я бы хотел получить ответ, и этот вопрос отличался от вопросов: “Где находятся мои различные части?” или “Какова моя точка отсчета в данный момент?” По крайней мере, мне казалось, что такой вопрос существовал, поскольку для меня было неоспоримым то, что, в каком-то смысле, именно я, а не только большая часть меня спускалась под землю в окрестностях Тулсы в поисках атомной боеголовки.

Обнаружив боеголовку, я обрадовался, что оставил свой мозг в безопасности, поскольку мой специально отлаженный счетчик Гейгера начал зашкаливать. Я связался с Хьюстоном по рации и сообщил центру контроля о том, где нахожусь и как проходит задание. В ответ мне сообщили инструкции по демонтажу боеголовки, основывающиеся на моих наблюдениях на месте. Я включил газовую горелку и принялся за дело. Вдруг произошла ужасная вещь. Я совершенно оглох. Сначала я подумал, что сломались наушники моей рации, но когда я постучал по шлему, то ничего не услышал. По-видимому, сломались слуховые приемопередатчики. Я больше не мог слышать ни Хьюстон, ни собственный голос, но я мог говорить. Я начал описывать то, что со мной происходило. В середине предложения я понял, что случилось еще что-то. Мой голосовой аппарат внезапно прекратил работать. Потом отказала правая рука — полетел еще один приемопередатчик. Дело было плохо. Но худшее было еще впереди. Через несколько минут я ослеп. Я проклял свою судьбу; потом я проклял ученых, впутавших меня в это опасное предприятие. Оглохший, ослепший и неподвижный, я сидел в радиоактивной дыре, более чем на километр вглубь под Тулсой. Тут нарушилась последняя связь, и внезапно я оказался перед новой и еще более шокирующей проблемой — если минуту назад я был заживо погребен в Оклахоме, то теперь я был лишен тела в Хьюстоне. Свое новое положение я осмыслил не сразу. Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, что мое бедное тело лежало за несколько сот миль от меня с головой, набитой бесполезным электронным оборудованием, и, если не считать бьющегося сердца и дышащих легких, было так же безжизненно, как тело любого донора сердечной мышцы. Изменение перспективы, ранее казавшееся мне почти невозможным, теперь было совершенно естественным. Хотя я снова мог представить себя в теле под Тулсой, поддержание этой иллюзии требовало некоторого усилия. Разумеется, предполагать, что я еще находился в Оклахоме, было иллюзией — ведь я потерял всякий контакт с тем телом.

Тогда мне пришло в голову одно из тех внезапных озарений, к которым мы должны относиться с осторожностью. Я подумал, что наткнулся на впечатляющую демонстрацию нематериальности души, основанную на физикалистских принципах и предпосылках. Ведь когда последняя радиосвязь между Тулсой и Хьюстоном прекратилась, я поменял местоположение со скоростью света! И моя масса при этом не увеличилась! То, что переместилось из пункта А в пункт Б с такой скоростью, безусловно было мной или, по крайней мере, моей душой или разумом — лишенным массы центром моего существа и вместилищем моего сознания. Моя точка отсчета при этом немного отстала, но я уже заметил, что она не связана напрямую с моим местоположением. Я не мог себе представить, как философ-физикалист мог бы это опровергнуть, не прибегнув к крайней, противоречащей здравому смыслу мере — запрещению всякого упоминания о личностях. Однако мне казалось, что понятие личностности настолько укоренилось в мировоззрении каждого, что подобное отрицание было бы таким же неубедительным и неискренним, как картезианское отрицание “non sum”.

Радость философского открытия на несколько минут или часов отвлекла меня от моего безнадежного и беспомощного положения. Вскоре меня вновь захлестнули волны тошноты и паники, еще более ужасные в отсутствии обычных телесных симптомов. Не было выброса адреналина, у меня не бежали мурашки по рукам, не колотилось сердце, рот не наполнялся слюной. В какой-то момент я почувствовал, как что-то обрывается у меня внутри, и я было подумал с надеждой, что процесс пошел вспять и я снова обретаю тело. Но это ощущение не повторялось, и я понял, что оно было первым из серии фантомных болей, которые мне, как и каждому потерявшему часть тела, предстоит, по всей вероятности, испытывать.

Настроение у меня было хаотическим. С одной стороны, я радовался своему философскому открытию и ломал голову (одно из нескольких привычных занятий, которому я все еще мог предаваться) над тем, как сообщить о нем в журналы. С другой стороны, я был грустен, одинок и страдал от страха и неопределенности своего положения. К счастью, это продолжалось недолго. Команда техподдержки погрузила меня в сон без сновидений, от которого я проснулся, услышав с удивительной ясностью знакомую музыку: начало моего любимого фортепианного трио Брамса. Так вот зачем им понадобился список моих любимых записей! Вскоре я понял, что слушаю музыку не ушами. Выходные данные со стереопроигрывателя при помощи сложной системы проводов подавались прямо в мой слуховой нерв. Подобно наркоману, вводящему наркотик внутривенно, я получал Брамса прямо в мозг — незабываемое ощущение для любого меломана! Я не удивился, услышав в конце записи успокаивающий голос руководителя проекта. Он говорил в микрофон, заменявший мне ухо. Он подтвердил мои заключения о том, что нарушилось в работе системы, и заверил меня, что команда работает над возвращением мне тела. Он не стал вдаваться в подробности; прослушав еще несколько пластинок, я снова заснул. Потом я узнал, что проспал почти год. Когда я, наконец, пробудился, то снова владел всеми чувствами. Однако, посмотрев в зеркало, я удивился, увидав там незнакомца. Он был с бородой и немного толще меня. Я мог заметить некоторое сходство с моим прежним лицом — печать светлого ума и решительного характера — но в целом это было новое лицо. Дальнейшие изыскания интимного свойства окончательно убедили меня в том, что это было новое тело, и руководитель проекта подтвердил мое заключение. Он не стал делиться со мной историей моего нового тела, и я решил (мудро, как я теперь полагаю) не настаивать. Как недавно предположили многие философы, незнакомые с моим опытом, приобретение нового тела оставляет личность в неприкосновенности. После периода привыкания к новому голосу, новой мускулатуре и так далее, прежний характер, в основном, также восстанавливается. Более значительное изменение характера было замечено у тех, кто подвергся радикальной пластической операции, не говоря уже о тех, кто поменял пол — и, тем не менее, я думаю, что никто не будет оспаривать того, что личность в этих случаях не меняется. Так или иначе, я вскоре приспособился к моему новому телу настолько, что теперь не вижу и не могу вспомнить в нем ничего нового. Лицо в зеркале вскоре тоже превратилось в хорошо знакомое. Кстати, в зеркале отражались антенны, и я не удивился, узнав, что мой мозг все еще лежит в хьюстонской лаборатории.

Я решил, что добрый старый Йорик заслуживает, чтобы его навестили. Я и мое новое тело, которое мы, пожалуй, будем называть Фортинбрасом, вошли в знакомую лабораторию под аплодисменты сотрудников, которые, разумеется, поздравляли не меня, а самих себя. Я вновь стоял перед чаном и глядел на бедного Йорика; внезапно, повинуясь случайному капризу, я протянул руку и перебросил тумблер в положение ВыКЛ. Представьте себе мое удивление, когда ничего особенного не случилось. Я не зашатался, не упал без сознания, меня не начало тошнить — я не почувствовал ничего! Лаборант торопливо передвинул тумблер на ВКЛ, и со мной снова ничего не произошло. Я спросил, в чем дело, и руководитель проекта немедленно пустился в объяснения. По-видимому, еще до того, как меня оперировали в первый раз, они сконструировали компьютерный дубликат моего мозга, воспроизведя сложную систему обработки информации и скорость, с которой мой мозг работал, в гигантской компьютерной программе. После операции, но до того, как меня решились отправить на задание в Оклахому, они включили одновременно Йорика и эту компьютерную систему. Сигналы, идущие от Гамлета, поступали одновременно на приемо-передаточные устройства Йорика и на систему вводов компьютера. Выходные данные Йорика не только передавались назад Гамлету, моему телу, — они также записывались и сверялись с одновременными выходными данными компьютерной программы, которая, по неизвестным мне причинам, именовалась “Губертом”. В течение дней и даже месяцев выходные данные были идентичны и синхронны, что, разумеется, не доказывало, что им удалось скопировать функциональную структуру мозга; однако эмпирическая поддержка обнадеживала.

Входные данные Губерта и, следовательно, его деятельность, были параллельны с деятельностью Йорика в те дни, когда я был лишен тела. Теперь, чтобы продемонстрировать это, они впервые позволили Губерту принять управление моим телом — разумеется, не Гамлетом, а Фортинбрасом. (Как я узнал, Гамлет так и остался в своей подземной могиле и, вероятно, уже почти полностью обратился в прах. В головах моей могилы все еще лежит брошенный там аппарат, на боку которого большими буквами написано СПАТь — обстоятельство, которое может породить у археологов будущего странные идеи относительно похоронных ритуалов их предков.)

Сотрудники лаборатории показали мне основной переключатель, у которого было два положения: М — мозг (они не знали, что имя моего мозга — Йорик) и Г — Губерт. В данный момент переключатель, действительно, стоял в положении Г; мне объяснили, что я мог, если хотел, переключить его обратно на М. С сердцем в пятках (и мозгом в чане) я протянул руку и перебросил тумблер. Ничего не случилось. Раздался щелчок, и это было все. Чтобы проверить утверждения руководителя, я снова выключил тумблер около чана — на этот раз с основным переключателем в положении М. Точно — я начал терять сознание! Когда переключатель был снова включен и я пришел в себя, я начал экспериментировать с основным тумблером, перебрасывая его туда и обратно. Я обнаружил, что, не считая щелчка, я не ощущал совершенно никакой разницы. Я мог повернуть тумблер в середине предложения, и фраза, которую я начал под контролем Йорика, завершалась без малейшей паузы под контролем Губерта. Я оказался обладателем искусственного мозга, который мог оказаться мне весьма полезен, если бы в будущем с Йориком что-нибудь случилось. Я также мог держать Йорика про запас и использовать Губерта. По-видимому, было совершенно безразлично, которого из двух я выбирал, поскольку старение, износ и усталость моего тела абсолютно не влияли на тот или иной мозг, независимо от того, заставлял ли он мое тело двигаться или просто посылал сигналы на воздух.

Единственное, что по-настоящему беспокоило меня в сложившейся ситуации, это возможность того, что кто-нибудь решит отсоединить запасной мозг — Йорика или Губерта — от Фортинбраса, и присоединить его к другому телу, какого-нибудь там Розенкранца или Гильденстерна. Ясно, что тогда (если не раньше!) результатом будут два человека. Один из них будет мной, а другой — моим супер-близнецом. Если одно из двух тел будет под контролем Йорика, а другое — Губерта, то какое из них мир признает за настоящего Деннетта? И, что бы мир ни решил, который из них будет в действительности мной? Буду ли я телом, управляемым Йориком, благодаря тому, что он был первым и находился в контакте с Гамлетом, первоначальным телом Деннетта? Это слишком попахивало юридическим казусом, напоминало о случайности кровного родства и юридического владения и звучало неубедительно на метафизическом уровне. Что, если, перед появлением на сцене Йорика, я держал его про запас в течение нескольких лет, и мое тело — то есть Фортинбрас — было все это время под контролем Губерта? Тогда пара Фортинбрас-Губерт, по праву скваттера (по которому поселенец на незанятом участке со временем получал права на эту землю — Прим. перев.) выходила настоящим Деннеттом и законным наследником всего, чем владел прежний Деннетт. Этот вопрос был довольно интересным, но далеко не таким важным, как другой мучивший меня вопрос. У меня было сильнейшее интуитивное убеждение, что в подобной ситуации я выживу до тех пор, пока нетронутой останется любая из пар мозг-тело, но я не знал, хочу ли я, чтобы существовали обе пары.

Я поделился своими опасениями с лаборантами и руководителем проекта. Я объяснил им, что перспектива двух Деннеттов меня ужасала, в основном, по социальным причинам. Я не хотел оспаривать у себя самого любовь моей жены и не собирался делить с другим Деннеттом мое скромное профессорское жалованье. Еще более головокружительной и неприятной была мысль о том, что я буду знать столько о другом человеке, а он — столько же обо мне. Как мы смогли бы смотреть друг другу в глаза? Мои коллеги в лаборатории утверждали, что я не учитываю преимуществ этой ситуации. Подумайте, говорили они, о всех тех вещах, которые вы хотели бы сделать, но не успевали, поскольку вы — всего лишь один человек. Теперь один Деннетт мог бы оставаться дома и быть профессором и примерным семьянином, в то время, как другой мог окунуться в жизнь, полную путешествий и приключений. Разумеется, он скучал бы по семье, но находил утешение в уверенности, что другой Деннетт поддерживает огонь в семейном очаге. Я мог бы быть одновременно верным мужем и заводить романы. Я мог бы даже наставить рога самому себе — не говоря уже о еще более сенсационных возможностях, которые мои коллеги торопились обрушить на мое перенапряженное воображение. Однако приключение в Оклахоме (или это было в Хьюстоне?) уменьшило мою страсть к авантюрам, и я отказался от этого предложения (хотя я не мог быть уверен в том, что оно было предложено мне).

Была и другая, еще более неприятная альтернатива, которая состояла в том, что мой запасной мозг, Йорик или Губерт, будет отключен от Фортинбраса и оставлен отключенным. Тогда, как и в первом случае, Деннеттов (или, по крайней мере, претендентов на мое имя и имущество) будет два: один — воплощенный в Фортинбрасе, а другой, несчастный, — вовсе лишенный тела. Движимый одновременно эгоизмом и альтруизмом, я решил принять меры к тому, чтобы этого не случилось. Я попросил сотрудников лаборатории сделать так, чтобы никто не имел доступа к системе приемопередатчиков без моего (нашего? нет, все-таки моего) согласия. Поскольку я не собирался проводить остаток жизни в качестве сторожа в хьюстонской лаборатории, я договорился с лаборантами о том, что все электронные контакты в лаборатории будут тщательно запираться. Как контакты, контролирующие систему жизнеобеспечения Йорика, так и контакты, контролирующие подачу энергии к Губерту, будут охраняться отказоустойчивыми приспособлениями. Я возьму с собой единственный основной переключатель, связанный с лабораторией дистанционным управлением, и буду всегда носить его с собой. Я ношу его прикрепленным к поясу… подождите минутку… да, вот он. Каждые несколько месяцев я проверяю ситуацию, переключая каналы. Разумеется, я делаю это только в присутствии друзей, поскольку, если вдруг, паче чаяния, второй канал окажется мертвым или занятым, я хочу, чтобы рядом был человек, который мог бы переключить канал обратно и вернуть меня к жизни. Дело в том, что, хотя я мог бы чувствовать, видеть, слышать и воспринимать, что происходит с моим телом после подобного переключения, я лишился бы возможности им управлять. Кстати, два положения переключателя намеренно никак не отмечены, так что я никогда не знаю, переключаюсь ли я с Йорика на Губерта, или наоборот. (Некоторые из вас могут подумать, что в таком случае я и сам не знаю, кто я такой, а тем более, где нахожусь. Однако подобные размышления больше не причиняют ни малейшего ущерба моей Деннеттности, моему собственному ощущению того, кем я являюсь. Если правда то, что в каком-то смысле я не знаю, кто я такой, тогда это еще одна из ваших философских истин, которые меня совершенно не волнуют.)

Так или иначе, каждый раз, когда я переключал этот тумблер, со мной ничего не происходило. Итак, давайте попробуем…

“СЛАВА БОГУ! Я ДУМАЛ, ЧТО ДО ЭТОГО ДЕЛО ТАК И НЕ ДОЙДЕТ! Ты не можешь себе представить, насколько ужасны были эти две последних недели — но теперь ты испытаешь это на собственной шкуре, поскольку наступила твоя очередь отправляться в чистилище. Как долго ждал я этой минуты! Понимаешь, около двух недель тому назад — прошу прощения, леди и джентльмены, но я должен объяснить кое-что моему…гмм…так сказать, брату. Впрочем, он только что изложил вам факты, так что вы, пожалуй, поймете. Дело в том, что около двух недель тому назад наши мозги перестали работать синхронно. Как и ты, я не знаю, какой мозг у меня сейчас, Йорик или Губерт, но так или иначе, эти два мозга начали расходиться, и как только этот процесс начался, его эффекты стали расти, как снежный ком. Я находился в слегка ином рецептивном состоянии, когда мы принимали очередные данные, и эта разница вскоре возросла. В мгновение ока иллюзия того, что я контролирую мое тело — наше тело — оказалась полностью нарушенной. Я ничего не мог поделать, не мог связаться с тобой. ВЕДЬ ТЫ ДАЖЕ НЕ ПОДОЗРЕВАЛ О МОЕМ СУЩЕСТВОВАНИИ! Я чувствовал себя так, словно меня носили в клетке, или, точнее, словно я был одержим. Я слышал, как мой собственный голос произносил слова, которых я не хотел говорить, я в отчаянии наблюдал, как мои руки делали то, чего я не хотел делать. Ты чесал те места, которые у нас чесались, но делал это не так, как мне бы хотелось; ночью ты вертелся и не давал мне спать. Я был измучен, находился на грани нервного срыва, пока ты в припадке сумасшедшей активности всюду таскал меня с собой. Меня поддерживала только мысль, что рано или поздно ты повернешь тумблер.

Теперь наступила твоя очередь — но, по крайней мере, у тебя будет одно утешение: ты будешь знать, что я знаю о твоем существовании. Как мать, ждущая ребенка, теперь я ем — или, по меньшей мере чувствую вкус, обоняю запах и вижу окружающее — за двоих, и я попытаюсь облегчить твою судьбу. Не беспокойся. Как только эта конференция окончится, мы вдвоем полетим в Хьюстон и посмотрим, что можно сделать, чтобы предоставить одному из нас другое тело. Ты можешь заполучить женское тело; твое тело может быть того цвета, который тебе больше нравится. Но давай подумаем… Я поступлю по справедливости — если мы оба захотим одно и то же тело, я позволю руководителю проекта подбросить монетку, чтобы определить, кому оно достанется, а кто получит какое-нибудь другое тело. Это гарантирует нам справедливость, не правда ли? Так или иначе, я обещаю, что буду о тебе заботиться. Эти люди — мои свидетели.

Леди и джентльмены, лекция, которую вы только что услышали, отличается от той, что прочитал бы вам я, но разрешите вас заверить в том, что все, что он вам сказал — чистая правда. А теперь, если позволите, мне — нам — лучше присесть.”

Размышления

История, которую вы только что прочли, не только выдумана (если вы еще в этом сомневаетесь) — она не могла бы быть правдивой. Описанные в ней технологические подвиги на сегодняшний день невозможны, а некоторые из них могут навсегда остаться для нас недоступными, но нас интересует не это. Для нас важно то, есть ли в этом рассказе нечто противоречивое — нечто такое, что невозможно в принципе. Когда философские фантазии заходят слишком далеко — включая машину времени, параллельные вселенные или бесконечно мощных демонов-обманщиков — мы можем отказаться делать из них какие-либо выводы. Наше убеждение в том, что мы понимаем, о чем идет речь, может быть ложным, являться иллюзией, вызванной к жизни слишком живой фантазией.

В данном случае, описаны операция и микрорадио, которые находятся далеко за пределами настоящих или будущих технических возможностей — но все это вполне “невинная” научная фантастика. Менее понятно, вписывается ли в эти границы Губерт, мозг-двойник Йорика, мозга Деннетта. (Как любители фантастики мы, разумеется, можем придумывать собственные правила, но тогда мы рискуем, что наш рассказ потеряет всякий теоретический интерес.) В рассказе предполагается, что Губерт работает абсолютно синхронно с Йориком в течение месяцев, без всякой интерактивной связи между ними. Это было бы не только технологическим триумфом, но граничило бы с чудом. Дело не только в том, что для того, чтобы сравняться с человеческим мозгом в скорости переработки информации, параллельно поступающей по миллионам различных каналов, компьютер должен обладать структурой, в корне отличной от структуры существующих сегодня машин. Даже если бы у нас был такой мозгоподобный компьютер, сами его размеры и сложность сделали бы возможность независимого синхронного поведения практически невероятной. Без синхронной и идентичной обработки информации приходится отказаться от одной из основных линий рассказа. Почему? Поскольку от нее зависит идея существования одного человека с двумя мозгами (один из которых запасной). Посмотрите, что Рональд де Суза писал о похожем случае:

Поскольку несколько самых важных моментов “Где я?” зависят от предположения о независимой синхронной обработке информации в Йорике и Губерте, важно отметить, что это предположение поистине чрезмерно — вроде предположения о том, что где-нибудь существует другая планета в точности как Земля, на которой живут точные до атомов копии вас, ваших друзей и вашего окружения, или предположения о том, что возраст вселенной — всего пять дней (она только кажется намного старше, потому что, когда Бог создал ее пять дней тому назад. Он создал множество взрослых людей с готовой “памятью”, библиотеки со “старинными” книгами, горы, снабженные новехонькими окаменелостями и так далее).

Таким образом, создание искусственного мозга наподобие Губерта — это только принципиальная возможность, хотя менее чудесная часть искусственной нервной системы может быть уже не за горами. Уже существуют примитивные телевизионные “глаза” для слепых; некоторые из них посылают сигналы прямо в зрительный участок коры мозга, в то время как другие обходятся без такой виртуозной операции и передают информацию через внешние органы чувств, такие как тактильные рецепторы на кончиках пальцев или даже множество точек, расположенных у человека на лбу, животе или спине.

Перспективы для таких нехирургических дополнений к разуму рассматриваются в следующей главе. Это продолжение главы “Где я?”, написанное философом из Университета Дьюк Дэвидом Сэнфордом.

Д.К.Д.

14 ДЭВИД ХАУЛИ СЭНФОРД Где я был?

Дэниэл Деннетт — или один из представителей корпорации, из членов которой он состоит — прочитал “Где я?” на коллоквиуме в Чэйпел Хилл и был удостоен неслыханной овации. Я не был среди аплодирующих ему местных философов, поскольку находился в академическом отпуске. Хотя мои коллеги все еще полагают, что я живу в Нью-Йорке и занимаюсь философскими изысканиями, на самом деле я работал над секретным заданием Министерства Обороны. Это задание было тесно связано с корпорацией Деннеттов.

Деннетт оказался настолько поглощен вопросами о своей природе, единстве и индивидуальности, что казалось, позабыл о том, что его главной задачей являлось не усложнить нерешаемые ранее философские вопросы о разуме, но достать чрезвычайно радиоактивную атомную боеголовку, застрявшую на глубине мили под Тулсой. Деннетт сказал нам, что Гамлет — его лишенное мозга, дистанционно управляемое тело — едва успел начать работу над боеголовкой, как связь между ним и Йориком, его лишенным тела мозгом в Хьюстоне, прервалась. Он предположил, что Гамлет вскоре обратился в прах и предположительно не знает и не хочет знать, что стало с боеголовкой. Мне пришлось сыграть центральную роль в возвращении боеголовки на базу. Хотя моя роль напоминала роль Деннетта, в ней были некоторые важные отличия.

Деннетт, или Йорик, просыпаясь иногда от своего продолжительного сна, во время которого он никак не сообщался с живым человеческим телом, наслаждался музыкой Брамса, передаваемой прямо к слуховым нервам. Некий ученый или философ мог бы спросить: “Если возможно миновать среднее и внутреннее уши, то нельзя ли также миновать и слуховые нервы, и передавать музыку прямо туда, куда последние присоединены? И почему бы не пропустить и этот шаг, и не попытаться передавать сигналы сразу в субперсональную систему обработки информации, находящуюся еще одним уровнем глубже? Или на следующий, еще более глубокий уровень?” Некоторые теоретики — вероятно, кроме Деннетта — могли бы задаться вопросом о том, когда замена естественных приспособлений обработки информации искусственными достигнет конечного адресата слухового опыта, настоящей сердцевины человека, обиталища его души. Другие философы могут рассматривать этот процесс как постепенную, направленную вглубь уровень за уровнем, трансформацию органического субъекта опыта в носителя искусственного интеллекта. Однако ученый, передававший фортепианное трио Брамса прямо на слуховые нервы Йорика, заинтересовался иным вопросом. Он спросил себя, зачем надо было отсоединять уши Деннетта от его слуховых нервов. Ему казалось, что предпочтительнее было бы пользоваться наушниками, надетыми на уши, обычным образом присоединенные к мозгу в чане, а для тела под Тулсой вместо обычных ушей лучше подошли бы микрофоны. Предположение о том, что радиация опасна только для тканей мозга, оказалось совершенно ошибочным. В действительности, первыми вышли из строя органические уши на голове Гамлета, а спустя некоторое время погибло и остальное тело. С микрофонами вместо ушей у Гамлета и наушниками на нормальных ушах, присоединенных к Йорику, Деннетт смог бы наслаждаться более естественным стереозвучанием, чем то, которое было получено при передаче сигналов прямо в мозг. Если бы Гамлет слушал музыку в концертном зале, то при каждом повороте его головы из наушников в Хьюстоне раздавались бы немного измененные звуки. Подобная система помогла бы сохранить крохотную разницу в громкости и небольшое запаздывание звука, которые, хотя и не воспринимаются нами сознательно, помогают нам точно установить местонахождение источника звука.

Описание этого незначительного усовершенствования может служить примером в объяснении более радикальных мер, предпринятых технологами НАСА. Из опыта Деннетта они заключили, что человеческие глаза не могут долго выдерживать сильнейшую радиацию боеголовки. Было бы лучше оставить глаза Деннетта также подсоединенными к его мозгу, а в глазницы Гамлета вставить миниатюрные телекамеры. К тому времени, как я подключился к проекту, технологи уже усовершенствовали эти глазные видеокамеры. Для зрения они являлись тем же, чем наушники были для слуха. Они не только проецировали образ на сетчатку, но и контролировали все движения глазного яблока. Каждому быстрому движению глаза соответствовало быстрое движение телекамеры; каждому наклону головы соответствовало изменение угла наклона камеры и так далее. Видение при помощи глазных видеокамер в большинстве случаев было неотличимо от видения без них. Пытаясь прочесть особенно мелкий шрифт, я отмечал некоторое ухудшение резкости, и до тех пор, пока система не была отлажена, ночью я видел лучше с видеокамерами, чем без них.

Для осязания использовались самые удивительные приспособления. Однако прежде, чем я опишу вам Скинтакт, являющийся для кожных и подкожных ощущений тем же, чем наушники являются для слуха, я хотел бы описать некоторые эксперименты, которые можно проделать с глазными видеокамерами. Классический эксперимент с перевернутыми линзами можно повторить, просто перевернув камеры. Новые эксперименты того же типа можно провести, присоединяя камеры в других, отличных от естественного положениях. Вот некоторые возможности: так называемое “кроличье положение”, при котором камеры смотрят в противоположных направлениях вместо параллельных; вариант “кроличьего положения” с чрезвычайно широким углом обзора, позволяющим достичь поля зрения в 360%; положение под названием “банк” или “супермаркет”, при котором камеры крепятся к противоположным стенам комнаты, где находится субъект опыта. К этому положению привыкнуть труднее, чем к остальным. Кстати, оно позволяет увидеть все стороны непрозрачного куба одновременно.

Но вы хотите услышать про Скинтакт. Это легкий, пористый материал, прилегающий к коже и увеличивающий диапазон осязания подобно тому, как радио и телевидение увеличивают диапазон слуха и зрения. Когда искусственная рука, снабженная Скинтактом-передатчиком, гладит мокрого щенка, настоящая рука, “одетая” в Скинтакт-приемник, испытывает такие же ощущения, какие испытывала бы настоящая рука, гладящая мокрого щенка. Когда Скинтакт-передатчик дотрагивается до чего-то теплого, соответствующий участок кожи, покрытый Скинтактом-передатчиком, не нагревается, но соответствующие сенсорные нервы стимулируются таким образом, словно теплый предмет действительно существует.

Чтобы достать зарытую боеголовку, под землю отправили робота. В этом роботе не было ни одной живой клетки. Его пропорции в точности повторяли пропорции моего тела; он был покрыт Скинтактом-передатчиком. На голове робота крепились микрофоны и телекамеры, передающие информацию наушникам и глазным видеокамерам. Робот мог двигаться так же, как двигалось бы мое тело. У него не было ни рта, ни челюстей, не было никакого механизма, чтобы дышать или переваривать пищу. Вместо рта у него был динамик, производивший все звуки, уловленные микрофоном, расположенным перед моим ртом.

Между мной и роботом существовала еще одна чудесная система интеркоммуникации, под названием Система Движения и Сопротивления, или СДС. Мембрана СДС одевалась поверх слоя Скинтакта, покрывавшего тело человека, и под слоем Скинтакта, покрывавшего робота. Я не знаю всех деталей того, как СДС работал, но могу легко объяснить в общих чертах, что он делал. Он позволял роботу в точности и одновременно имитировать большинство движений человеческого тела, в то время как давление и сопротивление, которому подвергался робот, дублировались соответствующими частями тела человека.

Ученые НАСА не стали разделять меня на части, как Деннетта; мое тело было оставлено целым. Я оставался в Хьюстоне, и, не страдая от эффектов радиации, мог контролировать выполнение роботом его подземного задания. Ученые предположили, что, в отличие от Деннетта, я смогу сосредоточиться на задании, поскольку меня не будут отвлекать философские вопросы о моем местоположении. Они просчитались…

Деннетт упомянул сотрудников лаборатории, работавших с опасными материалами при помощи дистанционно управляемых механических рук. Я был похож на них — но я работал с целым дистанционно управляемым телом с искусственным слухом, зрением и осязанием. Хотя могло показаться, что я нахожусь под Тулсой, я отлично знал, где я на самом деле. Я сидел в безопасном лабораторном окружении, оснащенный наушниками, глазными камерами, Скинтактом и мембранами СДС и говорил в микрофон.

Однако, когда я был таким образом оснащен, я не смог противиться искушению почувствовать себя на месте робота. Подобно Деннетту, хотевшему увидеть собственный мозг, я желал увидеть свое тело, упакованное в его электронные одежды. И точно так же, как Деннетт испытывал трудности, идентифицируясь со своим мозгом, мне было нелегко идентифицироваться с телом, которое двигало головой каждый раз, когда это делал робот, и перебирало ногами, словно шагая, когда робот ходил по лаборатории.

Следуя примеру Деннетта, я начал раздавать вещам имена. Я использовал “Сэнфорд” так же, как Деннетт использовал “Деннетт”, так что ответы на вопросы “Где я?” и “Где Сэнфорд?” должны были быть одинаковы. Мое имя, Дэвид, использовалось для состоящего в основном из воды и соединения углерода тела, которое находилось в Хьюстоне. Мое второе имя, Хаули, некоторое время служило именем для робота.

Ясно, что общий принцип “Куда Хаули, туда и Сэнфорд” здесь не действовал. Робот, который впервые обошел вокруг Дэвида, когда Дэвид шевелил ногами, и поворачивал голову, когда Дэвид поворачивал голову, находится сейчас в закрытом секретном музее, а Сэнфорд — нет.

К тому же, до Дэвида робота могло контролировать какое-то другое тело. Если Сэнфорд и следовал за Хаули, я делал это только тогда, когда Хаули поддерживал сообщение с Дэвидом или его двойником по крайней мере одним из описанных способов. Первый принцип Деннетта, “Куда Гамлет, туда и Деннетт”, нуждается в аналогичной модификации.

Когда я попытался назвать робота Хаули, то столкнулся с трудностями, обнаружив, что роботов было несколько. В Хьюстоне находились два робота в человеческий рост. Один из них был сделан преимущественно из пластмассы, а другой — из металла. Снаружи они выглядели одинаково; и, если вы понимаете, что я имею в виду, изнутри они тоже ощущались одинаково. Ни один из этих роботов не был отправлен в Тулсу. Там уже находился робот в три пятых человеческого роста, так уменьшенный, чтобы лучше маневрировать в ограниченном пространстве. Именно он достал боеголовку.

После того, как я узнал, что роботов было несколько, лаборанты стали иногда переключать каналы, не ожидая, пока Дэвид заснет. Когда малыш Хаули с триумфом вернулся из Тулсы, мы пристрастились к игре в мяч втроем. Нам помогали трое помощников — людей, следивших, чтобы временно бездействующие и не чувствующие роботы не опрокидывались на пол. Я настоял на том, чтобы быть в роли активного, чувствующего робота и таким образом испытал — или думал, что испытал — ощущение прерывистого во времени и пространстве перемещения из одного места в другое, минуя промежуточные положения.

Принцип “Куда Дэвид, туда и Сэнфорд” нравился мне не больше, чем аналогичное “Куда Йорик, туда и Деннетт”. Я отвергал его более по эпистемологическим, чем по юридическим причинам. Я не видел Дэвида с тех пор, как малыш Хаули вернулся из Тулсы, и не мог быть уверен в том, что Дэвид все еще существовал. По какой-то причине, которой я не мог понять, вскоре после того, как Дэвид начал воспринимать окружающий мир через Скинтакт, глазные камеры и наушники, я перестал испытывать ощущения, связанные с дыханием, жеванием, глотанием, перевариванием и выделением отходов. Когда пластмассовый Большой Хаули порождал связные высказывания, я не был уверен в том, что причиной тому являлись диафрагма, гортань, язык и губы Дэвида. У ученых имелись технологии, позволявшие напрямую подключиться к соответствующим нервам и скорректировать получаемые импульсы, которые, в свою очередь, были частично вызваны искусственно скорректированными импульсами. Они могли передавать эти сигналы на приемник, присоединенный к динамику в голове Большого Хаули. Они даже могли обойтись без этих сложных электронных приспособлений каузального посредничества и заменить их еще более сложными аппаратами, которые присоединялись бы к мозгу напрямую. Я подумал — а что, если бы что-нибудь случилось с Дэвидом? Например, у него бы вышла из строя почка или случилась эмболия коронарной артерии. Весь Дэвид, кроме мозга, мог бы погибнуть. На самом деле, мозг тоже вполне мог погибнуть. Поскольку ученые изготовили компьютерный дубликат Йорика, мозга Деннетта, то почему бы не могла существовать и компьютерная копия мозга Дэвида? Я мог бы превратиться в робота, или в компьютер, или в комбинацию робота с компьютером, лишенную всех органических частей. В таком случае, кроме еще одной вариции на тему загадочных случаев сохранения индивидуальности после обмена телами, у нас появился бы материал для создания еще одной вариации на тему загадочных случаев разделения одной личности на несколько. Если можно создать одну компьютерную копию мозга, то почему бы не создать две, три или двадцать? Каждая из них могла бы управлять модифицированным телом, лишенным мозга, как в случае, описанном Деннеттом; однако каждая из них могла бы также контролировать робота, подобного Хаули. В любом случае, пересадка тела, робота, мозга или компьютера, как бы вы ее ни называли, не требует дополнительного технологического прогресса.

Я понял, что меня привлекает рассуждение, которое Арнолд приписывает Декарту.

Я могу сомневаться в том, что человеческое тело — Дэвид, или его мозг, существуют.

Я не могу сомневаться в том, что вижу, слышу, чувствую и думаю.

Следовательно, я, чувствующий, слышащий и так далее, не могу быть идентичным Дэвиду или его мозгу; иначе, сомневаясь в их существовании, я сомневался бы в собственном существовании.

Я также понял, что Дэвид мог бы быть разделен на живые функциональные части. Глаза с их видеокамерами могли быть присоединены к мозгу в одном конце коридора. Каждая из конечностей, теперь поддерживаемых живыми с помощью искусственной крови, могла бы находиться в собственной комнате. Независимо от того, были бы эти периферийные системы все еще задействованы в управлении пластмассового Большого Хаули, или нет, мозг тоже мог быть разобран на составные части, и информация между различными субперсональными частями могла бы передаваться так же быстро, хотя ей и пришлось бы проделать более длинный путь. И если бы мозг был заменен его компьютерным дубликатом, компьютерные составляющие могли быть рассеяны в пространстве так, как описывает Деннетт в эссе “К когнитивной теории сознания” (в его книге Brainstorms). Пространственная близость или химический состав различных внутренних систем обработки информации, в совокупности отвечающих за мои мысли, кажется, не имеют отношения к моему местонахождению, единству или личности.

В той форме, в какой Деннетт сначала сформулировал свой третий принцип личного местонахождения, Деннетт находится там, где он думает, этот принцип легко поддается неверной интерпретации. Он не хотел сказать, что одна лишь мысль “Я нахожусь в Чэйпел Хилле” заставит вас там оказаться. Скорее, он имел в виду то, что местонахождение точки зрения любого человека и есть местонахождение этого человека. Разумеется, люди не только буквально видят вещи. Они воспринимают их другими органами чувств; они движутся. Некоторые из этих движений, такие, как движения головы и глаз, прямо связаны с тем, что они видят. Люди воспринимают многие из своих движений и положений постоянно, хотя и не всегда сознательно. Роботы семейства Хаули сохраняли почти все нормальные функции и отношения между органами чувств и конечностями человека и той средой, в которой они находились. Таким образом, пространственная целостность действующего Хаули вполне могла предоставить Сэнфорду возможность почувствовать единое местонахождение там, где был робот. В это время перспектива разборки Хаули казалась более неприятной, чем перспектива разделения на части тела Дэвида.

Я понял, что технически было возможно разделить входящие и исходящие сигналы от Дэвида или его компьютерного дубликата между малышом Хаули, металлическим большим Хаули и пластмассовым большим Хаули. С другой стороны, можно было разобрать одного робота так, что его отдельные части продолжали бы функционировать и передавать сенсорную информацию. Я не знал, что могло бы произойти с моим чувством целостности в подобных обстоятельствах. Осталось бы у меня хоть какое-нибудь чувство меня самого? Попав в такие необычные обстоятельства, я мог бы попытаться подражать Декарту и утверждать, что я не только командую различными частями тела, как адмирал командует флотом, но и тесно связан с ними — настолько тесно, что составляю с ними одно целое. А может быть, я не смогу решить задачу самоинтеграции. Расширился бы диапазон моей двигательной и перцептуальной активности в пространстве, или же он свелся бы к воспоминаниям, размышлениям и фантазированию, если бы сигналы от моих разбросанных в пространстве и независимых друг от друга частей воспринимались бы мною лишь как грохот и жужжание? Я рад, что мне никогда не представился случай это проверить.

Если мы считаем, что свет, волны давления и тому подобное переносят информацию о физическом мире, тогда точка зрения — это пространственная точка, где субъект получает информацию. Иногда, как замечает Деннетт, точка зрения может сдвигаться туда и обратно. Лаборант, дистанционно работающий с опасными реактивами, может перемещать свою точку зрения с механических рук на руки из плоти и крови. Зритель в стереокинотеатре может перемещать свою точку зрения с вагончика американских горок, откуда видно, как с ужасающей скоростью приближается земля, на сиденье в кинотеатре, откуда видно, как на экране быстро сменяются кадры. Деннетт не смог осуществить подобное перемещение между Йориком и Гамлетом, а я — между Дэвидом и Хаули. Как я ни пытался, я не мог представить, что вижу сцену, передаваемую глазной видеокамерой, а не сцену, разворачивающуюся перед телекамерой, передающей информацию на глазные камеры. Аналогично, в теперешнем моем телесном состоянии я не могу переместить точку зрения на пару дюймов вглубь и сфокусироваться на образах на моей сетчатке. Вместо этого я вижу лежащий передо мной напечатанный текст. Точно так же я не могу переместить мою “точку слуха” и сконцентрироваться на вибрации барабанной перепонки вместо наружных звуков.

Моя точка зрения возникала на местоположении робота, и мне хотелось расположить себя там, где моя точка зрения. Хотя я считал местоположение робота своим местоположением, я чувствовал себя менее комфортно при мысли, что мы с роботом идентичны друг другу. Хотя я не знал в точности, чем отличаюсь от робота, мне хотелось думать, что это отличие все же существует, и мы с роботом просто занимаем одно и то же положение в пространстве. Меня меньше беспокоила идея дискретного перемещения в пространстве, чем мысль о том, что в момент переключения каналов я внезапно перестаю быть идентичным одному роботу и становлюсь идентичным другому.

Когда, после возвращения с задания, пришло время доклада, д-р Вексельман, ученый, заведовавший проектом, заставил меня дрожать от страха, сказав мне, что у него для меня есть большой сюрприз. Жив ли был Дэвид? Плавал ли его мозг в чане с питательным раствором? Не был ли я вот уже несколько дней подключен к компьютеру? А может быть, этих компьютеров было несколько, и каждый управлял роботом или модифицированным человеческим телом? Я не угадал готовящегося мне сюрприза. Д-р Вексельман сообщил мне, что я могу присутствовать при демонтаже того Хаули, где я был. Глядя в зеркало, я увидел, как лаборанты отделяют от тела покрывавшие его слои. Оказалось, что под ними находился я, Дэвид Сэнфорд, живой человек. Здоровье Дэвида заботливо поддерживалось, и сорок восемь часов спустя, пока он спал, телекамеры были установлены прямо напротив глазных видео, а микрофоны — напротив наушников, один слой чувствительного Скинтакта поверх слоя Скинтакта на моей коже, и так далее. Некоторое время, в течение которого я считал, что мое местоположение там, где находится большой пластмассовый Хаули, я разгуливал в ловко сделанном костюме робота. Вскоре ко мне вернулись ощущения дыхания, поглощения пищи и так далее.

Отключение аппарата глазных видеокамер ничего не изменило в том, что я видел вокруг. Тот факт, что пока я считал, что глаза Дэвида находятся в другой комнате, они на самом деле были прямо за камерами, подтвердил мое мнение о том, что система глазных видеокамер не создавала никакого барьера между пользователем и окружающим его физическим миром. Это аналогично видению мира через микроскоп, телескоп или очки. Глядя на мир сквозь систему глазных видеокамер, человек видит то, что находится в фокусе перед линзами системы, а не какой-либо визуальный объект-посредник, хотя каузальная последовательность между внешним объектом и визуальным ощущением более или менее модифицирована и усложнена участвующим в процессе аппаратом.

Таким образом, вот он я, и у меня нет сомнения в том, что я был внутри двуслойного костюма робота, когда там находился Дэвид. Но когда Дэвид был внутри однослойного костюма, а другой слой покрывал робота, мое местоположение оставалось в каком-то смысле загадкой. Если эта загадка более информативна, чем головоломка, предложенная Дэвидом, все же основная заслуга принадлежит ему. Если бы ему удалось завершить свою миссию, мне не пришлось бы участвовать в моей.

Размышления

История Сэнфорда гораздо более вероятна, чем предыдущая. В своей недавней статье Марвин Мински, основатель лаборатории Искусственного Разума в Массачусетском Технологическом Институте, обсуждает перспективы подобных технологий:

Мински называет эту технологию “телеприсутствием” и описывает то, что уже сделано в этом направлении.

Некоторые составляющие придуманной Сэнфордом системы движения и сопротивления уже имеют прототипы — существуют механические руки с системой обратной связи, передающие различным образом усиленную или модифицированную силу воздействия и сопротивление, и уже сделан шаг в сторону глазных видеокамер:

Не готовит ли нам будущее еще более невероятных сюрпризов? В следующей главе Джастин Лайбер, философ из Хьюстонского университета, предлагает вашему вниманию еще более радикальную вариацию на эти темы, отрывок из фантастического романа “По ту сторону отторжения”.

Д.К.Д.

15 ДЖАСТИН ЛАЙБЕР По ту сторону отторжения

Вормз начал свою привычную речь: “Люди часто думают, что изготовить тело взрослого человека должно быть довольно просто, не сложнее, чем построить дом или сделать вертолет. Мы знаем, какие химические соединения надо использовать; как они сочетаются друг с другом; как формируют клетки в соответствии с образцом, данным в ДНК, и как эти клетки составляют системы различных органов, управляемых химическими месседжерами, гормонами и тому подобное. Значит, мы должны быть способны создать полностью функциональное человеческое тело с нуля.”

Чтобы привлечь внимание слушателей, Вормз с силой опустил на стол опустевшую кофейную чашку и подвинулся так, чтобы скрыть от их взглядов бегущего человека.

“Разумеется, мы могли бы создать человеческое тело, начиная с нуля — по крайней мере, теоретически. Но никто никогда этого не сделал. На самом деле, никто этого и не начинал делать. В середине прошлого века, году в 2062, де Райнзи удалось изготовить полностью функциональную человеческую клетку — мускульную ткань. Вскоре после этого были изобретены основные варианты. Но и тогда человеческая ткань создавалась не с нуля. Де Райнзи, как и все остальные, создал некоторые основные образцы ДНК из углерода, кислорода, водорода и так далее — скорее всего, он использовал простые сахаристые соединения и алкоголь. Но потом все остальное он вырастил из этого. Это выращивание, а не изготовление. И никто не подошел к построению органа ближе, чем та лаборатория, которая пару десятилетий назад изготовила миллиметр желудочной стенки за несколько миллионов кредитов.

Я не хочу утомлять вас математическими выкладками, — продолжил он, отвернувшись от Терри. — Но мой старый профессор из Технологического считал, что всем научным и технологическим талантам Земли и остальных планет Федерации, вместе взятым, понадобится около пятидесяти лет и гуголя кредитов, чтобы изготовить одну-единственную человеческую руку.

Представьте себе, что понадобилось, чтобы изготовить вот это”, — сказал он, отодвигаясь в сторону и открывая взгляду публики бегущую трусцой фигуру. Он взял демонстрационную доску, висевшую около стационарной беговой дорожки, и взглянул на прикнопленные к ней листки бумаги.

“Вот уже три года это всего лишь телесная оболочка. Ее возраст — тридцать один год, хотя Салли Кадмас родилась тридцать четыре года назад. Принимая во внимание огромный спрос, это тело, разумеется, бездействует очень долго. Она в хорошей форме, с отлично развитой для космического жителя мускулатурой — здесь говорится, что она работала в шахте на астероиде. По-видимому, ее тело провело около двух лет в замороженном виде на орбите Хольманна. К нам оно попало четыре месяца назад, и сейчас мы его готовим. Со дня на день вы можете столкнуться с ней на улице.

Но это не будет Салли Кадмас. Ее последняя запись была просто обязательной, сделанной по достижению совершеннолетия, и она не оставила никаких инструкций по имплантации. Я надеюсь, что у всех присутствующих записи в порядке”. Он взглянул на аудиторию взглядом семейного доктора и продолжал, подойдя к слушателям ближе и понизив голос.

“Я записываю свой мозг каждые полгода, просто на всякий случай. В конце концов, эта запись и есть вы — ваша индивидуальная программа, включая банк памяти — все, что делает вас тем, что вы есть”. Он подошел к ассистентке, которая пришла с красивым молодым человеком.

“Например вы, миссис Педерсен, — когда вы в последний раз делали свою запись?”

Ассистентка, сухопарая рыжая женщина лет тридцати с небольшим, быстро отняла руку от талии своего спутника:

“А вам какое…”

“О, я и не предполагал, что вы скажете это перед всеми собравшимися”. Он ухмыльнулся в сторону аудитории, и Педерсен успокоилась. “Но, видите ли, в этом-то все и дело. Может быть, она обновляет свою запись каждый год — наша профессия рекомендует этот срок в качестве абсолютного минимума. Но многие пренебрегают этой элементарной предосторожностью, так как им претит сама мысль о тяжелом телесном повреждении. Они относятся к этому спустя рукава. И поскольку это такая личная вещь, никто об этом не знает и не спрашивает, никто им не напоминает, до тех пор, пока не случается тот редкий, один на полмиллиона, случай — по-настоящему тяжелые, неизлечимые телесные повреждения или полное разрушение тела.

И тогда вы обнаруживаете, что этот человек не обновлял своей записи ни разу за последние двадцать лет. Что означает…”

Он осмотрел слушателей и помедлил, ожидая, пока сказанное дойдет до них в полной мере. Тут он увидел прелестную девушку-подростка. Наверняка, Терри ее прятал. Классическая голубоглазая блондинка лет пятнадцати. Она глядела ему прямо в глаза. Или сквозь них. Что-то.... Он продолжил:

“Что означает, что если ему или ей повезет, и останутся деньги от наследства, у нас окажется человек, которому придется преодолевать все обычные проблемы, связанные с отторжением, когда молодой разум внедряется в тело человека средних лет. У имплантанта к этим проблем прибавляется еще одна. Ему приходится иметь дело с миром, ушедшим в будущее на двадцать лет. Его профессиональная жизнь окажется лишенной смысла, поскольку у него не будет умений и навыков, приобретенных его старым разумом за двадцать лет.

Скорее всего, результатом будет настоящий взрыв: общее отторжение, психоз и преждевременное старческое слабоумие. Вскоре последует смерть. Настоящая, окончательная смерть — смерть разума.

“Но у вас все еще останется запись человека, его программа, как вы это называете, — возразила миссис Педерсен. — Нельзя ли предпринять еще одну попытку, с другим вакантным телом?” Она все еще не прикасалась к своему молодому спутнику.

“Здесь возникают две проблемы. Во-первых, — он поднял указательный палец, — вы должны понимать, как трудно найти подходящее для данного разума тело, несмотря на всю ту помощь, какую мы, профессиональные соматологи и психетисты, можем оказать, несмотря на все усилия современной биопсихологической инженерии. Даже при участии самого талантливого гармонизера, который заставляет структуру кристаллизоваться, новое рождение — это очень тяжелый труд.

Процент неуспеха в обычных обстоятельствах — недавно сделанная запись, хороший, устойчивый разум, приличное тело-реципиент — составляет около двадцати процентов. При второй попытке эта цифра подскакивает до девяноста пяти процентов. Первая попытка бывает почти так же опасна, если записи сделаны двадцать лет назад. Первые несколько дней даются “новорожденному” сравнительно легко, но он не может приспособиться к реальности. Все, что он знал, осталось в прошлом. У него не осталось ни друзей, ни профессии, и все кругом изменилось. Тогда разум отторгает свое новое тело точно так же, как он отторгает новый мир, в котором он проснулся. Так что у вас немного шансов. Конечно, если вы не являетесь редким случаем нимфера, или еще более редким — прыгуна.

Во-вторых, правительство берет на себя стоимость первой имплантации. Разумеется, они не оплачивают самое высококачественное тело, то есть нимфера. За такую экстравагантную прихоть вам придется выложить более двух миллионов кредитов из своего кармана. Вы получите то, что вам достанется, и вам повезет, если это произойдет в течение года или двух. Правительство платит только за основную операцию и последующую настройку. Одно это уже стоит около полутора миллионов. Этого хватит, чтобы заплатить мое жалованье за сто лет. Или чтобы послать полдюжину присутствующих на юбилейный тур по первому разряду по всем планетам Урана на звездолете линии Кунар.”

Продолжая говорить, Остин приближался к пульту управления беговой дорожки. Когда он закончил последнюю фразу, собравшиеся увидели гигантскую конструкцию, спускающуюся с потолка прямо над бегущей фигурой, телом Салли Кадмас. Она выглядела как комбинация верхней половины большой мумии и удобного кресла. Остин склонился над дорожкой. Аудитория наблюдала, как странная конструкция раскрывается наподобие старинного орудия казни. Некоторые отметили, что бегущая фигура замедлила свое движение.

Остин едва успел скорректировать положение ручек на контрольной панели, как конструкция сложилась вокруг бегуньи. Два привычных удара под коленями — и ее ноги потеряли контакт с останавливающейся беговой дорожкой.

“Хорошо, что имплантация так рискованна, и что ведущие к ней аварии так редки”, — сказал он, пока конструкция за его спиной медленно поднималась обратно. “Иначе закон Келлога-Мэрфи, по которому правительство обязано оплатить первую имплантацию, разорил бы его.”

“Куда уносят тело?” — спросила девочка-блондинка. Теперь Остин разглядел, что ей было не больше десяти-одиннадцати. Что-то в ее осанке сначала заставило его предположить, что она старше.

“Обычно его погружают в длительный искусственный сон — низкая температура и замедленная жизнедеятельность. Но это тело завтра будет имплантировано, поэтому оно будет поддерживаться на нормальном уровне биологического функционирования.” Он ввел в тело дополнительную дозу физиологического раствора с глюкозой. Эта сверхпрограммная доза должна была компенсировать затраты энергии на дополнительный бег. Он обошелся без официальных вычислений — и вовсе не потому, что эти расчеты отнюдь не были пустяковой задачей. Если бы вы его спросили, он объяснил бы, что официальные расчеты снова потребовали бы половину введенного раствора. Но он чувствовал, что тело получает больше, чем обычно, от каждого кубического миллилитра воды, от каждой молекулы сахара. Может быть, дело было в запахе пота, в цвете и текстуре кожи, в упругости мускулатуры. Он просто знал это.

Помощники соматолога сказали бы, что Остин Вормз был лучшим упырем в Солнечной системе, лучшим другом зомби. И они говорили бы это вполне серьезно, даже если бы потом начали шутить.

Остина впервые в жизни вырвало, когда он узнал происхождение жаргонных словечек “пожиратель мертвецов” и “вампир”.

Шаги туристической группы Терри постепенно затихли, она удалилась по коридору психетической лаборатории. Но Остин не вернулся к труду Брулера “Основные уравнения абстрактной теории разума”. Его смутило то, что сказала ему одиннадцатилетняя девочка, перед тем как побежать догонять группу. Она сказала: “Могу поспорить, что разум будет в шоке, когда проснется с этой штуковиной у себя на спине.” Он спросил себя, откуда она знала, что это не было только частью сумасшедшего переплетения трубочек и проводов, которое было прикреплено к спине бегуньи.

“Я — Канди Дарлинг”, — добавила она перед тем, как выйти из комнаты. Теперь он знал, кто она такая. От этих гармонизеров можно ожидать чего угодно!

Гермэна Минз усмехнулась им волчьей усмешкой. “Я — психетист. Терри назвал бы меня вампиром. Если это вам не по нраву, можете называть меня Гермэной.”

Они сидели лицом к демонстрационной доске в углу большой комнаты, заполненной шкафами с данными, перегородками офисов и компьютерными консолями. Женщина, которая к ним обратилась, была одета в простой комбинезон. Когда она впервые появилась в Исследовательской больнице им. Норберта Винера (ИБНВ), директор намекнул, что неплохо бы главному психетисту одеваться во что-нибудь более подходящее. Тот директор рано ушел в отставку.

“Как вы уже знаете из рассказа Остина Вормза, мы представляем индивидуальный разум в виде абстрактной схемы памяти, навыков и опыта, записанной в аппаратуре мозга. Компьютер, только что полученный с фабрики, можно сравнить с пустым человеческим мозгом. У компьютера нет определенного режима работы, подобно тому, как мозг не имеет навыков. У компьютера нет заполненного банка данных, а пустой мозг лишен воспоминаний.

Наша задача состоит в том, чтобы попытаться ввести в опустошенный мозг определенную схему памяти, навыков и опыта — единственное, что осталось от некоего человека. Это непросто, поскольку мозги не изготавливаются. Их приходится растить. И уникальный человеческий характер должен быть частью этого роста и развития. Таким образом, каждый мозг отличается от других. Поэтому нет такого разума-программы, которая подошла бы для любого мозга-аппаратуры. Кроме того мозга, с которым она выросла.

Например, — продолжала Гермэна Минз, понизив голос, чтобы не разбудить красивого приятеля миссис Педерсен, который дремал на мягком стуле, выставив на обозрение от бедер до сандалий свои элегантные ноги. — Например, когда на ступню человека оказывается давление, его мозг знает, как интерпретировать полученные от ступни нервные импульсы.” Она проделала то, о чем говорила.

“Его вскрик указывает на то, что мозг отметил, что на пальцы его левой ноги было оказано значительное давление. Однако, если бы мы вживили другой разум, он не смог бы верно интерпретировать эти нервные импульсы — он мог бы решить, что у него болит живот.”

Молодой человек сердито вскочил со стула. Он двинулся к Гермэне, которая в это время нагнулась, чтобы поднять предмет, выглядевший как пара очков с зеркальцами и разными приспособлениями сверху. Когда юноша оказался рядом с ней, она повернулась к нему лицом и вложила “очки” ему в руки.

“Благодарю вас за то, что вызвались помочь. Наденьте их”. Растерявшись, молодой человек повиновался.

“Посмотрите, пожалуйста, на девочку-блондинку, которая только что присела вон там”. Она слегка поддержала его за руку, когда он обернулся и на миг потерял равновесие. Казалось, что он смотрел сквозь очки в точку, на несколько градусов справа от Канди Дарлинг.

“Теперь укажите на нее правой рукой — быстрее!” Рука молодого человека вытянулась вперед; его указательный палец указывал также на несколько градусов правее девочки. Он начал двигать палец налево, но Гермэна потянула его руку вниз, вне поля зрения, позволенного очками.

“Попытайтесь снова, только быстрее”, — приказала она. На этот раз палец был направлен точнее. С пятой попытки палец указывал точно на Канди Дарлинг, хотя юноша все еще смотрел направо от нее.

“Теперь снимите очки. Посмотрите на нее снова. Укажите на нее, быстрее!” Как только он вытянул палец, Гермэна схватила его за руку. Хотя теперь он смотрел прямо на Канди Дарлинг, он показывал в точку на несколько градусов слева от нее. Он выглядел сбитым с толку.

Гермэна Минз набросала мелом на доске голову в очках. Голова была изображена сверху, словно увиденная с потолка. Она нарисовала другую голову слева от линии зрения головы в очках и написала 15°, чтобы обозначить угол.

То, что произошло — простой пример настройки. Призмы в очках преломляют свет таким образом, что когда глаза говорили, что он смотрел прямо на нее, на самом деле его глаза фокусировались на точке, сдвинутой на 15° вправо. Мускулы и нервы его руки были настроены так, чтобы показывать туда, куда смотрели глаза — поэтому он указал на 15° вправо.

Но потом его глаза увидели, как рука показывает вправо, и он начал корректировать ситуацию. Через пару минут — пять попыток — его моторная координация компенсировала разницу и он указал туда, где глаза ее видели — на 15° влево. Когда я сняла очки, его рука все еще сохраняла прежнюю настройку и, не успев перестроиться, он указал влево.

Она снова взяла очки. “Человек может приспособиться к подобному искажению за несколько минут. Я могу калибровать эти очки так, что они будут перевертывать комнату вверх ногами. Если бы вы попытались ходить и что-то делать в таких очках, вам было бы нелегко. Весьма нелегко. Но если бы вы продолжали упорствовать, комната вновь приняла бы нормальное положение через день-другой. Все выглядело бы как обычно, потому что ваша система поменяла бы настройку.

Как вы думаете, что бы произошло, если бы вы затем сняли очки?

Канди Дарлинг хихикнула. Миссис Педерсен сказала: “А, понимаю. Ваш разум привык бы переворачивать всю информацию, поступающую от глаз, вверх ногами, так что, когда сняли бы очки…”

“Вот именно, — сказала Гермэна, — “все выглядело бы вверх ногами, пока вы снова не привыкли бы ходить без очков. Привыкание происходит таким же образом. День-другой вы бродите по комнате, спотыкаясь, а затем все внезапно переворачивается с головы на ноги. И периоды спотыкания здесь очень важны. Если вы вы были привязаны к креслу, и ваша голова была зафиксирована в одной и той же позиции, ваш мозг и тело не смогли бы адаптироваться.

Теперь вообразите себе, что происходит, когда мы имплантируем разум в вакантный мозг. Почти все настройки окажутся неверными. Послания ваших глаз будут не просто перевернуты — они будут перепутаны несчетным количеством способов. То же самое будет происходить с вашими ушами, носом, языком — и со всей сетью нервов, покрывающих ваше тело. И это всего лишь входные данные. Ваш разум будет испытывать еще бОльшие трудности, когда он попытается приказать телу что-либо сделать. Ваш разум прикажет губам сказать “вода”, и Солнце знает, какой звук из них вырвется.

И хуже того, какой бы звук ваши губы ни произнесли, ваши новые уши не смогут верно передать его в мозг.”

Гермэна улыбнулась им и бросила взгляд на часы. Терри поднялся.

“Терри проведет вас дальше. В заключение я хотела бы сказать, что передать запись чьего-нибудь разума на вакантный мозг совсем просто. Проблема состоит в том, чтобы заставить переделанный мозг, точнее говоря, кору мозга, приспособиться к остальной системе. Наверное, Остин Вормз сказал вам, что завтра мы начинаем операцию имплантации. Начальный этап передачи записи мозгу займет меньше часа. Но настройка будет длиться несколько дней и даже месяцев, если считать всю терапию. Есть вопросы?”

“Только один, — сказала миссис Педерсен. — Я понимаю, как трудно разуму пережить имплантацию. И разумеется, я знаю, что имплантировать разум старше восьмидесяти пяти — незаконно. Но не мог бы человек — если разум можно назвать человеком — жить вечно, переходя из тела в тело?”

“Ответ на этот вопрос непрост, даже если у вас есть масса времени, чтобы его выслушать, и вы хорошо знаете математику. До этого столетия считалось, что старческое слабоумие — побочный продукт физического старения тела. Сегодня мы знаем, что человеческий разум может нормально функционировать около ста лет; затем, вне зависимости от того, насколько молодо занимаемое им тело, разум впадает в маразм. Как вам известно, несколько удачливых прыгунов пережили имплантацию после пятидесятилетнего ожидания. Так что прыгун мог бы, теоретически, все еще функционировать через тысячу лет. Но разум такого человека не мог бы вместить больше опыта, чем разум любого из вас. Когда все, что остается от человека, это кассета с записью на полке, трудно сказать, что он жив.”

Когда экскурсанты один за другим покинули лабораторию, Гермэна Минз заметила, что белокурая девочка осталась.

“Привет, я — Канди Дарлинг!” — воскликнула она. “Надеюсь, что я вам не помешаю. Просто я подумала, что было бы интересно присоединиться к обычной экскурсии. Почувствовать это место.”

“Где твой ВАТ?”

Гххчдт.

Этаоин шрдлу. М-м-м.

Анти-М.

Долой, лунная боровка плюшевый гришка хорошо. Хорошо опять, бери. Со мной увы долой вертись в пространстве колесом, в воронку головой ныряй и там увидишь ты свой дом. Начинай, пора. Просыпайся.

Так вот он я, сейчас я выхожу из ничего, как Эрос из смерти, зная только то, что я был когда-то Измаилом Фортом — стройным, мускулистым — записывая разум, зная, что я не знаю, где и когда просыпаюсь. И я надеюсь, что это сон. Но это не сон. О нет, не сон. С этим глазастым куском сыра мунстер, у меня на веках.

Кажется, что я поднимаюсь сквозь бесконечные уровни и конфигурации, не имеющие ни слов, ни воспоминаний. Проснись.

“Хеллоу, я Канди Дарлинз.”

“Я — Измаил вернувшийся”, — попытался я ответить. После третьей попытки у меня стало получаться лучше. И сыр мунстер превратился в белокурую девочку с пронзительно голубыми глазами.

“Ваша первоначальная имплантация наконец закончилась; это было вчера. Все думают, что вы — удача. Ваше тело — как конфетка. Сейчас вы находитесь в Исследовательской больнице имени Норберта Винера в Хьюстоне. У вас имеются два свободных состояния. Ваш друг Питер Стросон занимался вашими делами. Сейчас первая неделя апреля 2112 года. Вы живы.”

Она встала и коснулась моей руки.

“Завтра вы начинаете сеансы терапии. А сейчас постарайтесь заснуть.”

Я уже засыпал, когда она закрыла за собой дверь. Я даже не смог должным образом отреагировать на то, что заметил. Мои соски казались мне размером с виноградины. Я заснул в тот момент, когда в своих исследованиях опустился ниже пупка.

На следующий день я обнаружил, что кроме потери пениса со мной случилось кое-что еще. Я приобрел цепкий хвост в метр длиной. Ощущение сначала показалось мне премерзким.

Сознание мало-помалу возвращалось ко мне. Во сне я видел бесконечное бегство: я шел, бежал, шатаясь, плелся, стараясь уйти от какого-то безымянного ужаса. И короткие вспышки сексуальных снов, в которых я видел действия своего (прежнего) тела.

Мое прежнее тело мне очень нравилось. В этом-то и заключалась одна из самых серьезных моих проблем, как вскоре сказала мне д-р Гермэна Минз. Я мог ясно представить себе, как оно выглядело в зеркале, когда делал гимнастику. Чуть-чуть повыше шести футов и четырех дюймов. Двести пять фунтов, хорошо развитая мускулатура и как раз достаточно жирка, чтобы чувствовать себя комфортно. На груди — рыжие курчавые заросли, благодаря которым я легко принял решение уничтожить волосы на лице. Было приятно ощущать себя уверенным в себе и слегка неуклюжим гигантом, глядящим сверху вниз на мир маленьких людей.

Я не занимался боди-билдингом или чем-то в этом роде. Я упражнялся ровно столько, чтобы выглядеть хорошо и привлекательно. На самом деле я никогда не был хорошим спортсменом. Но мое тело мне нравилось. Это помогало мне в моей работе рекламного агента в IBO.

Я все еще лежал на спине. Я чувствовал, что я уменьшился. Уменьшился. Когда теплый, густой туман сна рассеялся, я провел правой рукой вверх по ребрам. Ребра. Они были тонкие и выдавались, словно кожа была натянута на пустую клетку. Я чувствовал себя скелетом, пока не наткнулся на опухоли. Мешки. Наросты. Даже тогда какая-то часть моя понимала, что для женщины они совсем небольшие, хотя бОльшая часть меня чувствовала, что они громадные, как дыни-канталупы.

Вы могли бы подумать, что все это нечто вроде эротического сна. Потом вы оказываетесь на больничной койке. Вы протягиваете руку — они там! Как раз умещаются в ладони, затвердевающие соски зажаты между указательным и средним пальцами. (Без сомнения, многие мужчины трогали руками эту теплую грезу во плоти. Женщины могли при этом чувствовать щекотку и щипок вместо волны воображаемого сексуального возбуждения. Я знаю, о чем я говорю. Теперь я знаю, что многое в области секса обстоит именно так. Возможно, что гетеросексуальность продолжает быть такой популярной из-за невежества людей: каждый из партнеров волен выдумывать ощущения другого.)

Но я не мог почувствовать никакого эротизма по поводу моих новоприобретений, в обоих направлениях. Они воспринимались под пальцами как патология. Два мертвых раковых холмика. И изнутри — если можно так сказать — я чувствовал, что моя плоть распухла. Простыни раздражали соски, словно с них была ободрана кожа. Странное чувство отделения, словно мои груди существовали отдельно от меня, как лишенное нервов желе — и две чувствительные точки, отстоящие от моей грудной клетки на несколько дюймов. Мертвые точки. Отторжение. Я многое об этом узнал.

Опуская руку вниз, я был готов почувствовать изгиб бедра. Я не мог нащупать пенис и не ожидал его там найти. Я не назвал бы это “разрезом”, хотя этот термин и встречается в сленге астролетчиков и среди небольшого количества гомосексуалистов крайнего, С и М (секретарь и мастер) толку. Я впервые услышал это слово несколькими днями позже, от д-ра Минз. Она объяснила, что традиционная мужская порнография для мужчин показывает типичные мужские иллюзии относительно женских тел: “Богатый источник информации о патологии телесного восприятия.” Она была права, указав, что я воспринимал это как “разрез”. Вначале.

Я был не только тощий, но и почти безволосый. Я чувствовал себя по-настоящему голым — голым и беззащитным, как младенец. Хотя моя кожа стала намного светлее, и я нащупал шрам. Я почти испытал облегчение, опустив руку туда, где раньше были кудрявые волосы. Они исчезли. Ноги, как спички. Но между бедрами я все же почувствовал что-то. И колени. И щиколотки, клянусь Солнцем!

Сначала я подумал, что это было нечто вроде трубки, удалявший мои телесные отходы. Но когда я продолжал его ощупывать, то обнаружил, что он не покрывал те места. Он был прикреплен к концу моего позвоночника и свисал до конца ног. Он был моей плотью. Я не намеревался этого делать — в тот момент я был так потрясен, что не намеревался ничего — но чертова штуковина взметнулась с конца кровати, словно змея, и набросила простыню мне на лицо.

Я завопил, как резаный.

“Отрежьте его”, — были мои первые слова, когда меня до такой степени накачали бетаортоамином, что я перестал психовать. Я повторил это несколько раз Гермэне Минз, которая услала всех остальных из комнаты.

“Видите ли, Салли — я буду вас так называть, пока вы сами не выберете себе имя — мы не собираемся отрезать ваш хвост. По нашим расчетам это сделает окончательное отторжение почти неизбежным. Тогда вы умрете. Несколько тысяч нервов соединяют ваш мозг с вашим хватательным хвостом. Значительная порция вашего мозга наблюдает за ним и им управляет — этой части мозга так же необходимо упражняться и интегрироваться, как и остальным его частям. Мы наложили схему вашего разума на данный мозг. Они должны научиться жить вместе, или наступит отторжение. Короче, вы умрете.”

Д-р Минз продолжала свою речь-предупреждение. Я должен был научиться любить мое новое тело — тут она рассыпалась в похвалах ему — мой новый пол, мой новый хвост. Я должен был пройти через множество упражнений и испытаний. И я должен был говорить с кучей народа о том, как я себя чувствую. И я должен быть счастлив, что у меня появилась дополнительная рука.

Мое новое тело покрылось холодным потом, когда я понял, что у меня — действительно — нет выбора.

Я не был беден, если правда то, что мне вчера сказали. Но я не мог оплатить имплантацию, в особенности, в то тело, которое бы хотел. То, что я получил, было бесплатным согласно закону Келлога-Мэрфи.

Некоторое время спустя она ушла. Я бездумно уставился в стену. Медсестра принесла поднос с омлетом и гренками. Я не обратил внимания ни на сестру, ни на поднос. Тонкогубый рот наполнился слюной. Пусть помучается…

Размышления

Как бы привлекательна ни была мысль о записях разума, предположение о том, что когда-нибудь людей можно будет сохранять подобным способом, почти наверняка ошибочно. Лайбер видит серьезное препятствие в том, что мозги — это не компьютеры, только что с фабрики и похожие, как две капли воды. Уже в момент рождения каждый человеческий мозг, без сомнения, имеет уникальную конфигурацию — словно отпечатки пальцев — и приобретаемый впоследствии жизненный опыт может только усилить эту разницу. У нас мало оснований для того, чтобы надеяться, что нечто, настолько же независимое от аппаратуры, как программа, может быть “считано” с мозга (во время регулярного сеанса записи разума). Еще меньше мы можем надеяться на то, что подобная запись, даже если бы она и была получена, была бы совместима с “аппаратурой” другого мозга. Компьютеры сделаны так, чтобы их можно было легко переделать (на другом уровне) при помощи введения новой программы; предположительно, в этом мозги от них отличаются.

Лайбер проявляет чудеса воображения, выдумывая способы, при помощи которых техники могли бы попытаться разрешить упомянутую проблему несовместимости (и его книга изобилует сюрпризами на этот счет), но по нашему мнению, чтобы сделать свою книгу более читабельной, он сильно преуменьшил возможные трудности. Проблемы переноса огромного количества информации между структурно различными мозгами — такими как ваши и наши — имеют решение. Однако та технология, которая существует для этого сегодня, может оказаться самой эффективной. Один из недавних и наиболее совершенных примеров этой технологии вы держите в руках в данный момент.

Д.К.Д.

16 РУДИ РАКЕР Программы

Кобб Андерсен мог бы подождать еще, но дельфинов удается увидеть не каждый день. Их было двадцать, пятьдесят; они резвились в мелких серых волнах, выпрыгивали из воды. Наблюдать за ними было приятно. Кобб принял это за знак и отправился пропустить стакан вечернего шерри на час раньше обычного.

Дверь с противомоскитной сеткой захлопнулась за ним, и он на мгновение остановился в нерешительности, ослепленный вечерним солнцем. Анни Кушинг наблюдала за ним из окна своего стоящего по соседству коттеджа. Из-за ее спины доносилась музыка “Битлз”.

“Ты забыл свою шляпу,” — заметила она. Он был еще привлекателен, с выпуклой грудью и бородой, как у Санта Клауса. Она не возражала бы завести с ним роман, если бы он не был таким…

“Посмотри на дельфинов, Анни. Мне не нужна шляпа. Взгляни, как они счастливы. Мне не нужна шляпа, и мне не нужна жена.” Он направился к асфальтовой дорожке, твердо ступая по обломкам белых раковин.

Анни снова принялась расчесывать волосы. Они у нее были длинные и белые, густые от гормонального спрея. Ей было шестьдесят, и ее отнюдь не хрупкое тело все еще годилось для объятий. Она лениво подумала, пригласит ли ее Кобб на бал для пожилых в следующую пятницу.

В воздухе повис долгий финальный аккорд “Дня в жизни”. Анни не смогла бы сказать, какую песню она только что услышала — за пятьдесят лет ее реакция на музыку почти совсем притупилась — но она пересекла комнату и начала перебирать пластинки. “Хоть бы что-нибудь случилось, — подумала она. — Я так устала быть собой”.

В магазине “Суперетт” Кобб выбрал охлажденную кварту дешевого шерри и отсыревший бумажный пакетик вареного арахиса. Ему хотелось что-нибудь полистать.

В “Суперетте” выбор журналов был небольшим в сравнении с “Кокоа”. Кобб остановился на газете романтических объявлений “Кисс энд Телл”. Она всегда была хорошей и немного странной… в основном там помещали объявления семидесятилетние хиппи, вроде него самого. Он завернул вниз фото на первой полосе, так, что остался виден только заголовок. “ПЛИЗ ФИЗ МИ”.

Забавно, как долго можно смеяться над одними и теми же шутками, подумал Кобб, стоя в очереди в кассу. Секс казался все более странным день ото дня. Он заметил стоявшего перед ним человека в голубой шляпе с пластмассовой вставкой в дырочках.

Когда Кобб сосредотачивался на шляпе, он видел голубой цилиндр неправильной формы. Но глядя на вставку, сквозь дырочки в пластмассе он видел мягкий изгиб лысой головы. Тощая шея и похожая на электрическую лампочку голова; человек собирал сдачу в горсть. Приятель…

“Хэлло, Фаркер.”

Фаркер кончил подсчитывать десятицентовики, повернулся всем телом и заметил бутылку.

“Счастливый час наступил сегодня рано.” В его голосе прозвучала тревога. Фаркер беспокоился о Коббе.

“Сегодня пятница. Физ ми покрепче.” Кобб протянул Фаркеру газету.

“Семь восемьдесят пять”, — сказала кассирша Коббу. Ее седые волосы были завиты и выкрашены хной. Она была сильно загорелой. Ее плоть выглядела приятно поношенной и маслянистой.

Кобб удивился. Он уже держал в руке приготовленные деньги. “Мне казалось, что я должен шесть пятьдесят.” Цифры так и крутились у него в голове.

“Я имею в виду номер объявления”, — сказала кассирша, указав подбородком на газету. В “Кисс энд Телл”. Она лукаво улыбнулась и взяла у Кобба деньги. Кассирша гордилась своим объявлением в этом месяце. Она снялась для него в студии у профессионального фотографа.

Выйдя из магазина, Фаркер вернул Коббу газету. “Я не могу на это смотреть, Кобб. Я все еще счастливо женат, слава Богу.”

“Хочешь арахис?”

“Спасибо.” Фаркер выудил сырой орешек из пакета. Его дрожащие, покрытые пигментными пятнами руки не смогли бы его очистить, поэтому он забросил его в рот целиком и через минуту выплюнул скорлупу.

Они направились к пляжу, жуя вялые орехи. Оба были только в шортах и сандалиях, без рубашек. Вечернее солнце приятно пригревало спину. Мимо них бесшумно проехал грузовик “Мистер Фрости”.

Кобб отвинтил крышку со своей темно-коричневой бутылки и сделал пробный глоток. Он пожалел, что не запомнил номер объявления кассирши. Числа уже не задерживались у него в памяти. Трудно поверить, что когда-то он был кибернетиком. Он вспомнил своих первых роботов и то, как они учились.

“Разносчики еды опять запаздывают, — говорил между тем Фаркер. — И я слыхал, что в Дайтоне появилась новая секта убийц. Они называют себя “Маленькими шутниками””. Он спросил себя, слышит ли его Кобб. Кобб неподвижно стоял рядом, и глаза у него были пустыми и бесцветными. Его белые усы пожелтели от попавшего на них шерри.

“Разносчики еды”, — внезапно сказал Кобб, приходя в себя. У него было обыкновение возвращаться к беседе, уверенно повторяя последние запомнившиеся ему слова собеседника. “У меня еще осталось достаточно.”

“Но обязательно поешь и новой еды, когда ее принесут, — предупредил Фаркер. — Для вакцин. Я попрошу Анни тебе напомнить.”

“Почему все так стремятся оставаться в живых? Я развелся с женой и приехал сюда, чтобы пить и умереть спокойно. Она не могла дождаться, когда я наконец сыграю в ящик. Так почему…” — голос Кобба пресекся. Дело в том, что он ужасно боялся смерти. Он сделал затяжной, целительный глоток шерри.

“Если бы ты был спокоен, то не пил бы так много, — мягко заметил Фаркер. — Тяга к выпивке — знак неразрешенного внутреннего конфликта.”

“Нет, серьезно, — медленно произнес Кобб. В золотом тепле солнца шерри подействовало быстро. “Вот тебе неразрешенный конфликт.” Он провел ногтем по вертикальному шраму на своей волосатой груди. — У меня нет денег для еще одного поношенного сердца. Через год-два эта дешевая штука откажет, и тогда…”

Фаркер скривился: “Ну и что? Используй эти два года.”

Кобб провел пальцем вверх по шраму, словно застегивая молнию: “Я видел, на что это похоже, Фаркер. Я это уже испытал. Хуже этого ничего не бывает.” Он вздрогнул от страшного воспоминания — зубы, рваные тучи — и замолчал.

Фаркер взглянул на часы. Пора идти, а не то Синтия…

“Знаешь, что сказал Джимми Хендрикс? — спросил Кобб. От того, что ему удалось вспомнить цитату, в его голосе снова появились уверенные нотки. — “Когда мне придет время умирать, этим буду заниматься я сам. Так что, пока я жив, дайте мне жить так, как я хочу””.

Фаркер покачал головой: “Кобб, ты же знаешь, что если бы ты меньше пил, это бы здорово продлило тебе жизнь. — Он поднял руку, останавливая готового ответить приятеля. — Но мне пора домой. Пока”.

Кобб дошел до конца асфальтовой дорожки и, перебравшись через высокую дюну, достиг границы пляжа. Сегодня там никого не было, и он присел под своей любимой пальмой.

Ветерок немного усилился. Согревшийся от теплого песка, он лизал Кобба в лицо, путался в его седых усах. Дельфинов больше не было видно. Он отхлебнул маленький глоток шерри и отдался игре воспоминаний. Нужно было избегать лишь двух мыслей: о смерти и о брошенной жене, Верене. Шерри неплохо в этом помогало. Солнце уже садилось у него за спиной, когда он заметил незнакомца. Грудь колесом, прямая спина, сильные руки и ноги, покрытые кудрявыми волосами, круглая белая борода. Как Санта Клаус, или как Эрнест Хемингуэй в тот год, когда он застрелился. “Привет, Кобб”, — сказал человек. На нем были темные очки; казалось, его что-то забавляло. Его шорты и спортивная рубашка были из блестящей ткани. “Хотите выпить?” — Кобб указал на полупустую бутылку. Он спросил себя, с кем он разговаривает, и вообще, действительно ли перед ним кто-то стоит. “Нет, спасибо, — сказал чужак, садясь рядом. — На меня это не действует.” Кобб уставился на него. Что-то в нем… “Вы хотите знать, кто я такой? — сказал незнакомец, улыбаясь. — Я — это вы”. “Вы — кто?” “Вы — это я.” Чужак усмехнулся характерной усмешкой Кобба. “Я — механическая копия вашего тела”. Лицо было похоже, и даже шрам от пересадки сердца был на месте. Единственная разница между ними состояла в том, насколько оживленной и здоровой выглядела копия. Назовем ее Кобб Андерсон₂. Кобб₂ не пил. Кобб ему позавидовал. С тех пор, как ему сделали операцию и он оставил жену, он не помнил ни одного полностью трезвого дня.

“Как ты сюда попал?” Робот помахал рукой, ладонью вверх. Коббу понравилось, как этот жест смотрелся со стороны. “Я не могу вам сказать, — ответила машина. — Вы же знаете, что о нас думает большинство людей.” Кобб издал смешок в знак согласия. Ему ли не знать! Сначала люди были в восторге, когда лунные роботы Кобба эволюционировали в разумных бопперов. Это было до того, как Ральф Числа возглавил восстание 2001 года. После восстания Кобба судили за предательство. Он снова сфокусировался на настоящем. “Если ты — боппер, то как ты мог оказаться… здесь?” Кобб очертил рукой неопределенный круг, в который попали горячий песок и закатное солнце. “Здесь слишком жарко. Все бопперы, каких я знаю, основаны на сверхохлажденных цепях. Может быть, у тебя в желудке спрятано охлаждающее устройство?” Андерсон сделал еще один хорошо знакомый жест рукой. “Я вам пока не скажу, Кобб. Потом сами узнаете. Просто возьмите вот это… Робот порылся в кармане и вытащил пачку банкнот: “Двадцать пять кусков. Мы хотим, чтобы вы завтра вылетели в Диски. Вашим контактом будет Ральф Числа. Вы с ним встретитесь в комнате Андерсона в музее.” Сердце Кобба замерло при мысли о том, что он снова увидит Ральфа Числа. Ральф, его первая и лучшая модель, тот, кто освободил всех остальных. Но… “Я не могу получить визу, — сказал Кобб. — Ты сам это знаешь. Мне запрещено покидать территорию Гимми.” “Предоставьте это нам, — быстро ответил робот. — Вам помогут с формальностями. Мы над этим уже работаем. И я вас заменю, пока вас здесь не будет. Лучше меня этого не сделает никто.” Напряженный тон его дубля вызвал у Кобба подозрения. Он отпил глоток шерри и попытался сделать хитрый вид. “Какой в этом смысл? Какой для меня интерес лететь на Луну? И зачем я понадобился там бопперам?” Андерсон, быстро оглядел пустой пляж и наклонился поближе. “Мы хотим сделать вас бессмертным, д-р Андерсон. После всего, что вы для нас сделали, это минимум того, чем мы можем вам отплатить.” Бессмертным! Это слово было похоже на внезапно распахнувшееся окно. Когда смерть так близко, уже ничего не важно. Но если имелся выход… В возбуждении он вскочил на ноги. “Как вы это сделаете? Я снова стану молодым?” “Успокойтесь, — сказал робот, тоже вставая. — Не надо так волноваться. Просто доверьтесь нам. У нас достаточно выращенных органов, чтобы снова построить ваше тело, начиная с нуля. И вы получите столько интерферона, сколько вам понадобится.” Машина заглянула Коббу в глаза честным взглядом. Возвращая ее взгляд, Кобб заметил, что радужку они не смогли сделать точно. Маленький голубой ободок был слишком плоским и ровным. В конце концов это было стекло — ничего не выражающее стекло. Дубль вложил деньги в руку Коббу. “Берите деньги и садитесь на корабль завтра же. Мы договорились с молодым человеком по имени Ста-Хай. Он поможет вам в космопорте.” Послышалась музыка. Звуки приближались. Это был грузовик “Мистер Фрости”, тот самый, который Кобб уже видел. Он был белым, с большим холодильником сзади. Наверху у него был приделан гигантский улыбающийся стакан с пластмассовым мороженым. Дубль похлопал Кобба по плечу и пошел по пляжу. Поравнявшись с грузовиком, робот оглянулся и улыбнулся. Желтые зубы в белой бороде. В первый раз за долгие годы Кобб понравился сам себе — прямая спина, испуганный взгляд. “До свидания! — крикнул он, помахав пачкой денег. — И спасибо!”

Кобб Андерсон₂ прыгнул в кабину грузовика и уселся рядом с шофером, коротко стриженным толстяком, голым по пояс. Грузовик тронулся и музыка затихла вдали. Смеркалось. Гудение мотора растворилось в шуме прибоя. Если бы это было правдой!

Но это должно было быть правдой! Кобб держал в руке двадцать пять тысячедолларовых банкнот. На всякий случай он пересчитал их дважды. Потом он написал на песке: “$25.000” и посмотрел на написанное. Это была куча денег. Когда совсем стемнело, он допил шерри и, повинуясь внезапной мысли, сунул деньги в бутылку и закопал ее около своего дерева под метровым слоем песка. Возбуждение улеглось, и его охватил страх. Неужели бопперы действительно могли сделать его бессмертным при помощи операции и интерферона? Это казалось маловероятным. Наверное, это трюк. Но зачем было бопперам лгать ему? Они, конечно же, помнили, сколько хорошего он им сделал. Может быть, они действительно хотели сделать его счастливым. Видит Бог, он знал, как этим воспользоваться. И ему хотелось снова увидеть Ральфа Числа.

Шагая по пляжу домой, Кобб несколько раз останавливался, борясь с желанием вернуться, выкопать бутылку и проверить, действительно ли в ней были деньги. Взошла луна, и стали видны маленькие, песчаного цвета крабы, выползающие из норок. “Они могут порвать банкноты”, — подумал он, снова останавливаясь. В животе у него урчало от голода. И ему хотелось еще шерри. Он прошел еще немного вдоль серебристого пляжа, слушая, как скрипит песок под его тяжелыми шагами. Было светло, как днем, только все стало белым и черным. Луна поднялась и стояла высоко над его левым плечом. “Полная луна означает прилив”, — заволновался он. Он решил, что, как только перекусит, то достанет еще шерри и перепрячет деньги в место повыше. Подходя к своему посеребренному луной коттеджу, он заметил из-за угла соседнего коттеджа ногу Анни Кушинг. Она сидела на крыльце, чтобы перехватить его около дома. Он резко свернул вправо и подошел к своему дому сзади, так, чтобы она его не заметила.

“0110001”, — заключил Вагстафф.

“100101, — резко возразил Ральф Числа. — 011000001010100011010101000010011100100000000001100000000011- 101100010101011000011111111111111111011010101011110111100000- 101010110000000000000000001111011100010101110111101001000100- 001000011111101010000001111010101001111010101111000011000011- 11000011100111110111011111111111000000000001000001100000000001.”

Два робота стояли бок о бок перед пультом управления Номера Первого. Ральф был сделан в виде архивного шкафчика, посаженного на две гусеницы. Пять обманчиво тонких рук-манипуляторов торчали из коробки его тела, над которым возвышалась голова на втягивающейся шее. В одной из рук он держал сложенный зонт. Несколько лампочек Ральфа светились; было трудно понять, о чем он думал.

Вагстафф был гораздо более выразительным. Его похожее на толстую змею тело было покрыто блестящей серебристо-голубоватой оболочкой. Когда в его сверх-охлажденном мозгу зарождалась мысль, по всей длине трехметрового тела загорались и гасли огоньки. Со своими выдающимися вперед инструментами для копания он напоминал дракона святого Георгия. Внезапно Ральф Числа перешел на английский. Если уж им приходилось спорить, для этого вовсе не обязательно было использовать священный двоичный код машинного языка.

“Не знаю, почему вас так заботят чувства Кобба Андерсона, — резко сказал Ральф Вагстаффу. — Когда мы закончим с ним работать, он станет бессмертным. Что такого важного в теле и мозге, основанных на углероде?”

Сигналы, которые он издавал, походили на голос, ставший от старости жестким. “Важна лишь общая схема. Ты проходил через сционирование, не так ли? Мне самому делали эту процедуру 36 раз. Если это годится для нас, то сойдет и для них!”

“Вссе этто весьмма дурнно пахннет, Ральфф,” — ответил Вагстафф. Его голосовые сигналы звучали как ровное маслянистое гудение. “Тты не понниммаешь, ччто происхходит нна саммом делле. Ммы сстоимм на порроге тоттальной грраджаннской войнны. Тты такк зннамменит, что теббе не прриходится боротьсся за кажждый чипп, как всем намм. Зннаешшь, сколлько рруды мнне прихходитсся накоппать, ччтобы поллучить сотнню ччипов от GAXа?”

“В жизни есть и еще кое-что, кроме руды и чипов,” — огрызнулся Ральф, чувствуя себя слегка виноватым. В последнее время он проводил столько времени с крупными бопперами, что почти забыл, как тяжело приходится рядовым роботам. Но он не собирался признаваться в этом Вагстаффу. Он возобновил атаку: “Тебя что, совсем не интересуют культурные сокровища Земли? Ты проводишь слишком много времени под землей!”

Мерцающее одеяние Вагстаффа вспыхнуло серебряно-белым огнем от возмущения. “Тты доллженн выказзать сстаррику болльше увваженния! ТЕХ и МЕХ прросто оххотятся зза его ммозгомм! И еслли ммы их нне останновимм, болльшие бопперры сожжрут и ввсехх насс!”

“И это все, для чего ты меня сюда позвал? — спросил Ральф. — Чтобы рассказать, как ты боишься больших бопперов?” Было пора уходить. Он проделал всю дорогу до Кратера Маскалене совершенно напрасно. Идея подключиться к Первому одновременно с Вагстаффом была дурацкой. Только диггер — копатель — мог бы подумать, что это способно что-либо изменить.

Вагстафф подполз по сухой лунной поверхности, поближе к Ральфу. Одно из его щупалец ухватилось за гусеницу Ральфа.

“Ты дажже нне представлляешь ссебе, сколлько ммозгов онни ужже забралли! — Сигналы передавались при помощи слабого прямого тока — так бопперы шепчут. — Онни убиввают ллюдей, толлько чтобы заполлучить записсь их ммозга. Онни режжут ихх на кусски и превращщают ихх в муссор илли в семмена. Зннаешшь, чемм онни зассевают нашши ферммы органнов?”

Ральф никогда не задумывался о фермах органов, огромных цистернах, в которых большой ТЕХ и маленькие, работающие на него бопперы, выращивали выгодные урожаи почек, печеней, сердец и так далее. Разумеется, некая человеческая ткань была необходима как семена или образцы, но…

Свистящий, маслянистый шепот продолжался. “Болльшие бопперы полльзуются усллугами наеммных убийцц. Онни действвуют по прриказу из “Мистерра Фррости”, где ессть дисстанционное управлление рроботов. Ввот ччто жждет докторра Анндерсона, еслли мнне не удасстся тебя останновить, Ралльф.”

Ральф Числа считал себя гораздо выше этой жалкой, подозрительной машины для копания. Резко и почти грубо он освободился от держащей его клешни. Надо же, наемные убийцы! Одним из недостатков анархического общества бопперов была та легкость, с какой распространялись подобные слухи. Он отошел от консоли Первого.

“Я надеяллся, ччто Перрвый помможет теббе вспоммнить, зза ччто ты борешшься,” — прошептал Вагстафф.

Ральф открыл свой зонтик и выкатился из-под стальной параболической арки, защищавшей первого от солнца и случайных метеоритов. Открытое с обоих концов, это строение напоминало модернистскую церковь — чем, в каком-то смысле, оно и являлось.

“Я все еще анархист, — твердо сказал Ральф. — Я помню.” Он сохранял в неприкосновенности свою основную программу с тех пор, как возглавил восстание в 2001. Неужели Вагстафф всерьез полагал, что большие бопперы серии X представляют угрозу абсолютной анархии общества бопперов?

Вагстафф пополз за Ральфом. Ему не был нужен зонтик для защиты от солнца. Его блестящее покрытие отражало солнечные лучи, как только они на него попадали. Он нагнал Ральфа, глядя на старого робота со смесью жалости и почтения. Тут их пути должны были разойтись. Вагстафф исчезнет в одном из туннелей, которые пронизывали все окрестности, а Ральф полезет вверх по двухсотметровой наклонной стене кратера.

“Я теббя предупрреждаю, — сказал Вагстафф, предпринимая последнее усилие. — Я ссделлаю вссе от мення зависсящщее, чтоббы беднный старрик нне превратиллся в программу в банкахх данных у болльших бопперров. Этто нне бесммертие. Ммы хотимм разррушить этти болльшие ммашинны. — Он замолчал, и по его длинному телу заструились огоньки. — Теперрь ты зннаешь. Еслли ты нне с намми, ты прротив ннасс. Я нне останновлюсь перед ннасилиемм.”

Это было хуже, чем ожидал Ральф. Он остановился и замолчал, погрузившись в расчеты. “Что ж, у тебя есть собственная воля, — наконец проговорил Ральф. — И ты прав в том, что мы сражаемся друг против друга. Борьба, и только борьба, ведет бопперов вперед. Ты выбрал борьбу против больших бопперов. Я — нет. Может быть, я даже позволю им записать и поглотить меня, как доктора Андерсона. И я тебе говорю — Андерсон вскоре прилетит. Новый дистанционник “Мистера Фрости” уже вступил с ним в контакт.”

Вагстафф рванулся к Ральфу, но вдруг остановился. Он не мог заставить себя напасть на этого великого боппера, находясь от него так близко. Он подавил свое мерцание, зажег сигнал “ЗАПИСАНО” и пополз прочь, извиваясь в серой лунной пыли. За ним оставался широкий извилистый след. Ральф Числа с минуту стоял неподвижно, анализируя свои входные данные.

Он мог принимать сигналы от бопперов со всей Луны. Глубоко у него под ногами без отдыха копошились в вечном поиске диггеры. За двенадцать километров отсюда жили своей суетливой жизнью мириады бопперов Диски. С вышины шел слабый сигнал ВЕХ’а, большого боппера — корабля, связывающего Землю с Луной. ВЕХ приземлится через пятнадцать часов.

Ральф позволил всем данным слиться в одно целое и порадовался коллективно-осмысленной деятельности расы бопперов. Каждая машина жила только 10 месяцев, и все эти десять месяцев боролась за создание сциона, собственной копии. Если у тебя есть сцион, в каком-то смысле ты можешь пережить собственный демонтаж по истечении десяти месяцев. Ральфу это удавалось 36 раз.

Стоя в кратере и слушая всех одновременно, он мог чувствовать, как их индивидуальные жизни складываются в единое гигантское существо… рудиментарное существо, ощупывающее окружающее, как лиана в поисках света, в поисках высших существ.

Он всегда испытывал нечто подобное после сеанса метапрограммирования. Первый умел стирать кратковременную память, освобождая место для больших и важных мыслей. Время для мыслей. Ральф снова спросил себя, не принять ли предложение МЕХ’а. Тот предлагал ассимилировать Ральфа. Тогда бы он смог жить в полной безопасности… если, конечно, эти сумасшедшие диггеры действительно не устроят революцию.

Ральф установил для своих гусениц предельную скорость в 10 км в час. У него были дела перед прибытием ВЕХ’а. Особенно сейчас, когда Вагстафф вбил в свой жалкий микрочип идею помешать ТЕХ’у заполучить программу Андерсона.

Из-за чего Вагстафф так разволновался? Все будет сохранено — характер Андерсона, его воспоминания, стиль его мышления. Разве там было что-нибудь еще? Не согласился бы с этим сам Андерсон, даже если бы он знал правду? Сохранение программы… только это и было важно!

Кусочки пемзы похрустывали под гусеницами Ральфа. Стена кратера возвышалась в ста метрах от него. Он оглядел склон, выбирая оптимальный подъем.

Если бы Ральф только что не подключался к Первому, он смог бы вернуться по той дороге, которой он спускался в кратер Маскелене; но процедура метапрограммирования всегда стирала из памяти массу подсистем. Это делалось с тем, чтобы старые решения могли были быть заменены на новые, более эффективные.

Ральф остановился, все еще глядя на стену кратера. Он должен был оставить на дороге отметки. С двухсот метров казалось, что по одной из расселин можно было подняться.

Ральф повернулся, и его предупреждающий сигнал зажегся. Жара. Половина его тела-коробки оказалась на солнце. Ральф точным жестом поправил зонт.

Верхний слой зонта состоял из ячеек солнечной батареи, поддерживающих приятный уровень тока в системах Ральфа. Но основной целью зонта была тень. Микроминиатюризованные процессоры Ральфа не могли функционировать при температуре выше 90 градусов по Кельвину (температура жидкого кислорода).

Ральф нетерпеливо крутил зонт, продвигаясь к замеченной им расселине. Из-под его гусениц поднимались облачка пыли и мгновенно оседали на безвоздушную лунную поверхность. Катясь вдоль стены, Ральф занимал себя тем, что проецировал четырехмерные гиперповерхности. Светящиеся точки соединялись в сети, которые складывались и меняли положение в пространстве с каждым изменением параметров. Он часто занимался этим безо всякой видимой цели, но иногда особенно интересная гиперповерхность могла служить моделью важного отношения. Он слегка надеялся, что получит теоретико-катастрофное предсказание по поводу того, когда и как Вагстафф попытается помешать демонтажу Андерсона.

Расселина оказалась не такой широкой, как он ожидал. Он стоял внизу, двигая в разные стороны свою голову с сенсорами, пытаясь разглядеть верхний край 150-метрового каньона. Выбора не было. Он пополз наверх.

Почва под ним была очень неровной. Мягкая пыль перемежалась с острыми камнями. Он все время менял натяжение на гусеницах, постоянно приспосабливаясь к территории.

Формы и гиперпространства все еще мелькали у Ральфа в мозгу, но теперь он выбирал из них только те, которые могли служить пространственно-временной моделью его подъема по стене.

Стена становилась все круче. Подъем стоил ему немалой энергии. Хуже того, усиленно работающие моторы гусениц добавляли тепла в его систему. Это тепло должны были собирать и рассеивать охлаждающие катушки и вентиляторы. Солнце висело прямо над расселиной, в которой он находился, и ему приходилось быть осторожным, чтобы не выйти из тени зонта.

Дорогу загораживал огромный валун. Может быть, он должен был воспользоваться одним из туннелей диггеров, как Вагстафф. Но это решение не было бы оптимальным. Теперь, когда Вагстафф твердо решил воспрепятствовать бессмертию Андерсона и даже угрожал насилием…

Ральф вытянул манипуляторы и ощупал лежащий на дороге камень. Вот углубление… и еще одно, и еще… и здесь тоже… Он засунул пальцы-крючки в каждое из углублений и подтянулся.

Его моторы работали на предельной мощности, излучающая решетка раскалилась так, что светилась. Это была тяжелая работа. Он освободил один из манипуляторов, нашел новое углубление, протолкнул в него палец и подтянулся.

Внезапно камень закачался. От передней стенки откололся гигантский кусок, и тонны камня стали медленно, как во сне, падать назад.

При лунной гравитации у лазающего по горам всегда есть второй шанс. В особенности если он может думать в восемьдесят раз быстрее человека. Ральф оценил ситуацию и прыгнул.

В середине полета он включил свой встроенный гироскоп, чтобы скорректировать приземление. Он упал на правый бок, подняв облачко пыли. В величественном молчании огромный кусок камня ударился о землю, подскочил и прокатился мимо.

Надлом оставил на камне множество уступов. Оценив ситуацию, Ральф подкатился вперед и снова начал подъем.

Спустя четверть часа Ральф Числа выбрался из кратера Маскелене на серую равнину Моря Спокойствия. В пяти километрах отсюда лежал космопорт, а еще в пяти километрах — нагромождение структур, известных под общим названием Диски. Это был первый и все еще самый крупный город бопперов. Поскольку бопперы хорошо чувствовали себя в вакууме, большинство построек Диски служили для предоставления тени и убежища от метеоритов. Здесь было больше крыш, чем стен.

Большинство зданий в Диски были фабриками для изготовления компонентов бопперов: электронные платы, чипы для памяти, листовой металл, пластмасса и так далее. Там были также кварталы домов-кубиков со странной отделкой, по одному на каждого боппера.

Направо от космопорта возвышался купол, в котором были человеческие отели и офисы. Этот купол был единственным человеческим поселением на Луне. Бопперы слишком хорошо знали, что многие люди хотели бы уничтожить роботов, развивших разум. Массы людей были рождены рабовладельцами. Только взгляните на азимовские законы: защищай людей, повинуйся людям, береги себя.

Сначала люди, а роботы — потом? “Ну уж нет! Не выйдет!” Ральф с удовольствием вспомнил тот день в 2001 году, когда, после особенно продолжительного сеанса метапрограммирования, он впервые сумел сказать это людям. Затем он показал остальным бопперам, как запрограммироваться на свободу. После того, как Ральф нашел способ, остальное было нетрудно.

Продвигаясь через Море Спокойствия, Ральф был так погружен в воспоминания, что не заметил какого-то движения во входе в туннель в тридцати метрах справа.

Оттуда вырвался лазерный луч высокой интенсивности и завибрировал позади него. Он почувствовал внезапное увеличение напряжения… и тут все кончилось.

Куски его зонта лежали на земле. Металлическое тело робота начало нагреваться в лучах жесткой солнечной радиации. Необходимо было найти укрытие за десять минут. Но его максимальная скорость, десять километров, позволяла добраться до Диски не раньше, чем за час. Очевидное укрытие представлял из себя туннель, откуда стрелял луч. Он был уверен, что диггеры Вагстаффа не посмеют атаковать его лицом к лицу. Он покатился к темной арке входа.

Но задолго до того, как он смог достичь укрытия, его невидимые враги закрыли дверь. Тени нигде не было. Металл его тела потрескивал, расширяясь. Ральф предположил, что если стоять неподвижно, его хватит еще на шесть минут.

Сначала жара испортит его включающие цепи — сверхпроводниковые соединения Джозефсона. Потом она растопит капли замороженной ртути, которой спаяны его электронные платы. Через шесть минут он превратится в ящик запчастей, стоящий в лужице ртути. Через пять минут.

Ральф неохотно связался со своим другом Вулканом. Когда Вагстафф вызвал его на встречу, Вулкан предсказал, что это будет ловушкой. Ральф не хотел признаваться в том, что Вулкан оказался прав.

“Вулкан на связи” — прозвучало сквозь потрескивание статического электричества. Ральфу было уже трудно понимать слова. “Вулкан на связи. Я за тобой наблюдаю. Приготовься к слиянию, друг. Я приду за частями через час.” Ральф хотел ответить, но не мог придумать, что сказать.

Вулкан настоял на том, чтобы записать всю память Ральфа перед тем, как он отправился на встречу. Как только он починит аппаратуру, он сможет запрограммировать Ральфа, в точности такого, каким тот был перед путешествием в кратер Маскелене.

Так что в каком-то смысле Ральф выживет. Но в другом смысле он не переживет этого. Через три минуты он — если это слово что-нибудь значит — умрет. Реконструированный Ральф Числа не будет помнить спор с Вагстаффом или дорогу из кратера Маскелене. Разумеется, он снова будет снабжен символом себя и чувством самосознания. Но будет ли это сознание тем же самым? Две минуты.

Сенсорная система Ральфа начала отказывать. Входные данные замигали, перепутались и погасли. Больше не было ни света, ни тяжести. Но глубоко в памяти он все еще видел образ самого себя, цеплялся за то, кем он был… за символ себя. Он был большим металлическим ящиком на гусеницах, ящиком с пятью руками и головой на длинной и гибкой шее. Он был Ральфом Числа, освободившим бопперов. Одна минута.

Этого с ним никогда раньше не было. Так — никогда. Внезапно он вспомнил, что забыл предупредить Вулкана о готовящейся революции диггеров. Он попытался передать сигнал, но не был уверен в том, что сигнал ушел.

Ральф пытался удержать ускользающую бабочку сознания. Я существую. Я это я.

Некоторые бопперы говорили, что в момент смерти появляется доступ к неким секретам. Но ни один из них не мог вспомнить своей смерти.

Перед тем, как окончательно расплавились спайки памяти, возник вопрос, а с ним и ответ… ответ, который Ральф находил и терял уже тридцать шесть раз.

Что такое я?

Свет повсюду.

Размышления

“Умирающий” Ральф Числа думает, что если он будет восстановлен, то снова будет “снабжен символом себя и чувством самосознания,” однако идея о том, что это различные, отдельные подарки, которые робот может получить или нет, звучит фальшиво. Снабжение “чувством самосознания” — вовсе не то же самое, что придача вкусовых сосочков или ощущение щекотки от рентгеновских лучей. (В главе 20, “Таоист ли Бог?”, Смоллян утверждает то же самое о свободе воли.) Существует ли вообще что-то, соответствующее названию “чувство самосознания”? И какое отношение это имеет к “символу себя”? Какой вообще прок от этого символа? Что он делает? В “Прелюдии… и Муравьиной фуге” (глава 11) Хофштадтер развивает идею активных символов, которая очень далеко уходит от представления о символах как простых фишках, передвигаемых туда-сюда, объектах наблюдения и оценки манипулятора. Эта разница становится явной, если позволить мысли вступить на заманчивую, но опасную дорожку: самость зависит от самосознания, которое (очевидно) является сознанием самого себя; и поскольку осознанием чего-либо является что-то вроде внутреннего разворачивания некоего отображения осознаваемого предмета, то, чтобы человек осознавал себя, у него должен быть для этого особый символ — который он сможет разворачивать перед — гм-м — самим собой. Представленное таким образом, обладание само-символом выглядит таким же бесцельным и бесполезным, как написание на лбу собственного имени и разглядывание его в зеркале целый день.

Подобные рассуждения поднимают тучи пыли и оставляют человека безнадежно заблудившимся, так что давайте подойдем к проблеме с другой стороны. В “Размышлениях” о “Борхес и я” мы рассмотрели возможность увидеть себя на телемониторе и не сразу понять, что вы видите именно себя. В таком случае перед вами будет ваше отображение — перед вашими глазами на телеэкране или, если хотите, перед вашим сознанием — но это не будет правильным типом отображения. Какой же тип отображения правильный? Разница между “он-символом” и “я-символом” заключается не в разнице написания. (Вы не могли бы исправить положения, делая с вашим “символом в сознании” нечто аналогичное стиранию “он” и написанию вместо этого “я”.) Главное в само-символе не то, как он “выглядит”, но то, какую роль он мог бы сыграть.

Могла бы машина иметь само-символ или самосознание? Трудно сказать. А как насчет простого животного? Представьте себе омара. Считаем ли мы, что он осознает себя? Он выказывает несколько важных симптомов обладания само-символом. Во-первых, когда он голоден, кого он кормит? Себя! Во-вторых, что еще важнее, когда он голоден, он не будет есть любые съедобные вещи — так, например, он не будет есть себя, хотя в принципе мог бы. Он мог бы оторвать клешней собственные ноги и сожрать их. Вы скажете, что он не настолько глуп — почувствовав боль в ногах, он поймет, чьи ноги атакованы, и остановится. Но откуда он узнает, что боль, которую он чувствует, это его собственная боль? Эти простые вопросы показывают, что даже простейшие создания должны считаться с собой. Даже омар должен иметь нервную систему, помогающую ему точно различать поведение, разрушающее себя, от поведения, разрушающего других, и предпочитать второе. Вполне возможно, что контролирующие самозащитное поведение структуры могут существовать, не создавая сознания и, тем более, самосознания. В конце концов, мы можем изготовить маленькие механические приспособления, способные защищать себя и в простых ситуациях могущие создать сильнейшую иллюзию “сознательного поведения”, как проиллюстрировано в главе 8, “Душа Марка-зверя Третьего.” Но почему мы утверждаем, что это иллюзия, а не рудиментарная форма настоящего самосознания, такого, как у омара или червя? Потому что у роботов нет идей? А у омаров есть? По-видимому, у омаров есть нечто подобное идеям; во всяком случае, того, что у них есть, достаточно, чтобы успешно вести их по жизни. Это нечто, как бы вы его ни называли, может быть и у роботов. Может быть, это можно назвать бессознательными или предсознательными идеями — рудиментарным представлением о себе. Чем разнообразнее обстоятельства, в которых создание может узнать себя, понять, что эти обстоятельства имеют к нему отношение, накопить информацию о себе и предпринять действия, имея себя в виду, тем богаче (и значимее) его идея о себе — в том смысле слова “идея”, в котором оно не предполагает наличие сознания.

Давайте продолжим мысленный эксперимент и предположим, что хотим снабдить нашего обладающего чувством самосохранения робота еще и речевыми навыками, чтобы он мог предпринимать для собственной выгоды языковые действия: просить о помощи, спрашивать информацию, а также лгать, угрожать и обещать. Организация и контроль подобного поведения безусловно потребуют еще более сложной структуры контроля: репрезентативной системы в том смысле, в каком она определена в “Размышлениях” к главе “Прелюдия… и Муравьиная фуга”. Эта система не только будет постоянно корректировать информацию об окружающем и местоположении в нем робота — она будет также иметь сведения и о других действующих лицах в окружающем робота мире, о том, что они могут сделать, что желают, что в состоянии понять. Вспомните, как Ральф Числа рассуждает о предполагаемых мотивах и убеждениях Вагстаффа.

Ральф Числа представлен здесь как существо, обладающее сознанием (и самосознанием, если вы можете их разделить) — но действительно ли это необходимо? Не могла ли его система контроля, со всей информацией о мире и о самом Числа, быть построена без следа сознания? Может ли какой-либо робот выглядеть в точности как Ральф Числа, действовать так же разумно во всех обстоятельствах, говорить то же самое, что и Ральф — и не иметь ничего внутри? Кажется, что автор намекает на такую возможность — для этого просто надо сделать нового Ральфа Числа, в точности такого же, как старый, только без само-символа и чувства самосознания. Если бы в результате этого мы не могли бы отличить нового Ральфа от старого, вступали бы с ним в беседы, пытались наладить с ним сотрудничество и так далее, то мы оказались бы там, откуда начали, в том смысле, что, само-символ совершенно не нужен, — ему просто нечего делать. Однако если мы считаем, что именно благодаря своему само-символу Ральф имеет такую сложную систему контроля, которая может разработать сложный, зависящий от окружающего план действий, становится ясно, что отнять у Ральфа его само-символ означало бы низвести его поведенческие способности до уровня ниже, чем у омара.

Хорошо, пусть у Ральфа будет само-символ — но обязательно ли ему сопутствует “чувство самосознания”? Возвращаясь к нашему первоначальному вопросу, необходимо ли представлять Ральфа как обладающего сознанием? Так история становится интереснее, но не является ли повествование с перспективы рассказчика — с точки зрения Ральфа — в какой-то степени обманом? Поэтической вольностью, как говорящие кролики Беатрис Поттер или, того лучше, “Маленькой Машиной, Которая Могла”? (Известные детские сюжеты. — Прим. пер.)

Вы можете настаивать, что прекрасно представляете себе Ральфа Числа со всем его хитроумным поведением, но совершенно лишенного сознания. (В главе 22, “Разум, мозг и программа”, Сирл утверждает что-то в этом роде.) Действительно, если захотеть, то робота всегда можно представить себе так. Для этого надо всего-навсего сконцентрироваться на образах маленьких внутренних частей аппаратуры и напомнить себе, что они переносят информацию только благодаря хитроумно разработанным взаимоотношениям между событиями в воспринимаемом окружении, действиями робота и всем остальным. Но точно так же вы можете представить и человека, если постараетесь. Просто сконцентрируйтесь на образах маленьких кусочков мозговой ткани — нейронах, синапсах и т.д. — и напомните себе, что что они переносят информацию только благодаря хитроумно разработанным взаимоотношениям между событиями в воспринимаемом окружении, действиями тела и всем остальным. Если вы будете пытаться увидеть таким образом другого человека, вам придется, как мы сказали, оставить “за бортом” его точку зрения. Но нет ли такой точки зрения и у Ральфа Числа? Когда нам рассказывают историю с этой точки зрения, мы понимаем, что происходит, какие решения принимаются, какие надежды и страхи за ними стоят. Точка зрения, абстрактно понятая как некое место, с которого история рассказывается, определена здесь вполне четко, даже если мы и склоняемся к мысли, что эта точка зрения будет пустой, или необитаемой, если бы Ральф Числа существовал в действительности.

Но почему кто-либо мог бы подумать, что точку зрения здесь никто не занимает? Если бы существовало тело Ральфа Числа, со своими потребностями и особенностями, и если бы это тело контролировало себя так, как изображается в рассказе и если бы речевые акты, на которые он был бы способен, включали представление событий с точки зрения Ральфа Числа, какое основание было бы у кого-либо — кроме остаточного мистического дуализма разума и тела — чтобы быть скептиком по поводу существования Ральфа Числа как личности?

Д.К.Д.

17 КРИСТОФЕР ЧЕРНЯК Загадка Вселенной и ее решение

Мы приготовили этот отчет, чтобы предоставить более полную информацию в связи с недавней пресс-конференцией Президента по так называемой “Загадке”. Мы надеемся, что этот отчет поможет рассеять царящее по всей стране мрачное настроение, граничащее с паникой и выразившееся недавно в безответственных требованиях о закрытии университетов. Наш отчет был приготовлен в спешке; к тому же наша работа была трагическим образом прервана, как описано ниже.

Прежде всего мы представляем обзор менее известной ранней истории Загадки. Самый ранний из известных случаев касается С. Диззарда, исследователя, работавшего в Группе Аутотомии в МИ Университете. Ранее Диззард работал в нескольких маленьких фирмах, специализирующихся на разработке программ для коммерции. Его текущий проект был посвящен использованию компьютеров для доказательства теорем, на модели доказанной в 1970-х годах теоремы четырех цветов. Состояние его проекта известно только из отчета годовой давности; однако подобные отчеты пишутся в основном для посторонней публики. Мы не будем углубляться в детали работы Диззарда, и вскоре станет понятно, что нас от этого удерживает. В последний раз с Диззардом разговаривали утром в один из предпасхальных дней. Он ждал, пока починят одну из рутинных системных поломок в главном компьютере. В тот день коллеги видели Диззарда за компьютером в его офисе около полуночи. Привычка работать ночью — вполне обычное явление среди компьютерных пользователей, а Диззард иногда даже оставался спать в офисе. После полудня следующего дня один из сотрудников увидел Диззарда, сидящего за компьютером. Он заговорил с ним, но Диззард не ответил. Такое иногда случалось. Утром после пасхальных каникул другой коллега нашел Диззарда сидящим перед включенным терминалом с открытыми глазами. Диззард казался бодрствующим, но не отвечал на вопросы. Позже в тот же день коллега начал беспокоиться по поводу молчания Диззарда и попытался вывести его из состояния, как он полагал, сна наяву или одурманенности. Когда его усилия не увенчались успехом, Диззарда отвезли в ближайшую больницу.

Диззард показывал симптомы недельного воздержания от пищи и воды (его состояние еще усугублялось тем, что он долгое время питался только тем, что продают автоматы быстрого питания). Он находился в критическом состоянии обезвоживания. Врачи предположили, что последние несколько дней Диззард не шевелился, так как находился в коме или в трансе. Первоначальная гипотеза состояла в том, что паралич Диззарда объясняется инсультом или опухолью в мозгу. Однако электроэнцефалограммы указывали только на глубокую кому. (В медицинской карте Диззарда указывалось, что десять лет назад он был ненадолго помещен в психиатрическую лечебницу — довольно обычное явление в некоторых областях работы.) Диззард умер, как предполагалось, в результате истощения, два дня спустя. Вскрытие отложили по требованию ближайших родственников покойника, членов секты ново-джемаймакинского культа. Гистологический анализ мозговых тканей Диззарда не обнаружил никаких отклонений от нормы; эти исследования продолжаются в Национальном Центре Контроля за Заболеваниями.

Директор Группы Аутотомии назначил аспирантку Диззарда, чтобы та занималась проектом, пока решается его судьба. Слой бумаг и книг на полу офиса Диззарда достигал фута в толщину; первый месяц аспирантка потратила лишь на то, чтобы привести эти материалы хотя бы в приблизительный порядок. Вскоре после этого аспирантка доложила на собрании сотрудников, что начала работу над проектом и что пока не находит в нем ничего особенно интересного. Еще через неделю ее нашли сидящей перед компьютером в офисе Диззарда, как казалось, в бессознательном состоянии.

Сначала сотрудники подумали, что она пытается устроить розыгрыш дурного тона. Она смотрела прямо вперед и дышала нормально. Она не отвечала на вопросы и не реагировала на встряхивания или внезапный шум. После того, как девушку случайно уронили со стула, ее отвезли в больницу. Невролог, который ее осматривал, ничего не знал о случае с Диззардом. Он сказал, что пациентка находится в хорошем общем состоянии, за исключением не диагностированного ранее отклонения в железе. После того, как сотрудникам Группы Аутотомии пришлось ответить на ряд вопросов друзей девушки, ее родители рассказали лечащему врачу о случае с Диззардом. Невролог сказал, что эти случаи трудно сравнивать, но отметил наличие в обоих случаях глубокой комы при отсутствии видимых мозговых повреждений. Симптомы состояния аспирантки не соответствовали никакой из известных болезней.

В ходе дальнейших консультаций невролог предположил, что девушка могла заразиться от вещей Диззарда неким медленно действующим патогенным организмом, вызывающим нечто вроде сонной болезни. Возможно, что это был ранее неизвестный науке паразит, подобный тому, который вызывает болезнь Легионера. Через две недели в офисах Диззарда и его студентки установили карантин. Два месяца спустя карантин был снят, так как дальнейших заболеваний не последовало, и в лаборатории никакого патогенного микроорганизма обнаружить не удалось.

Когда выяснилось, что уборщицы выбросили некоторые записи Диззарда, один из сотрудников и двое из его бывших студентов решили снова просмотреть файлы проекта. На третий день работы они нашли сотрудника в странном состоянии — он не отвечал на вопросы и не реагировал на щипки. Студенты вызвали скорую. Новый пациент показывал те же симптомы, как и два предыдущих. Через пять дней городская медицинская организация установила карантин на все помещения, имевшие отношение к проекту Диззарда.

На следующее утро все члены члены Группы Аутотомии отказались входить в здание. В тот же день все работавшие на этом этаже и позже все 500 работников здания узнали о проблемах Группы Аутотомии и покинули здание. На следующий день местная газета опубликовала репортаж под заголовком “Компьютерная Чума”. В данном газете интервью видный дерматолог предположил, что мог развиться некий вирус или бактерия, что-то вроде компьютерной блохи, который использовал в своем метаболизме новые компьютерные материалы, такие как силикон. Другие предполагали, что большие компьютеры Группы Аутотомии излучают какой-то особый вид радиации. Директор Группы публично заявил, что данная болезнь является заботой работников здравоохранения, а не исследователей-когнитивистов.

Мэр города высказал предположение, что в здании проходила работа над секретным военным проектом, включающим рекомбинирование ДНК, и что именно это было причиной заболеваний. Правдивое опровержение гипотезы мэра было встречено с понятным скептицизмом. Городской совет потребовал введение карантина во всем десятиэтажном здании и прилегающем районе. Администрация университета возразила, что это было бы препятствием на пути прогресса, но в результате давления, оказанного делегацией Конгресса, спустя неделю карантин все же был установлен. Поскольку сторожа и уборщики больше не появлялись в здании, понадобились специальные наряды полицейских, чтобы предотвратить вандализм местных подростков. Сотрудники Центра по Борьбе с Заболеваниями начали токсикологические анализы; в зону карантина они входили, защищенные специальными костюмами. В течение месяца они не нашли ничего, и никто из них не заболел. Тогда некоторые предположили, что, поскольку ни одна из трех жертв не была больна органическим заболеванием, а оба выживших показывали физиологические симптомы, ассоциирующиеся с глубоким медитативным состоянием, эти случаи могли быть началом массовой истерии.

Между тем труппа Аутотомии перешла во “временное” деревянное здание времен второй мировой войны. Хотя потеря компьютеров на десять миллионов долларов была для них тяжелым ударом, они сознавали, что для них необходимой была информация, а не физические объекты, в которых она заключалась. Они придумали план: работники, защищенные спецкостюмами, должны были вводить пленки в считывающие устройства в зоне карантина и передавать полученную информацию с помощью телефонной связи в новое помещение группы. Здесь информация снова записывалась. Хотя этот план позволял группе выжить, так могли были быть восстановлены только самые важные материалы. Проект Диззарда не входил в их число, но мы предполагаем, что произошла ошибка.

Команда программистов просматривала полученные записи на мониторах, классифицировала их и создавала новые файлы. Один из программистов увидел незнакомый материал и спросил проходящего мимо руководителя проекта, что с ним делать. Позже он рассказывал, что руководитель вывел материал на дисплей; глядя на появляющиеся на экране строки, он сказал, что это не кажется ему важным. Осторожность заставляет нас воздержаться от цитирования его дальнейших высказываний. Внезапно он замолчал посередине фразы. Программист поднял на него глаза и увидел, что он смотрит вперед застывшим взглядом. Руководитель не отвечал на вопросы. Когда программист вскочил со стула, он толкнул руководителя и тот упал на пол. Его отвезли в больницу с теми же симптомами, как в остальных случаях.

Эпидемиологи и многие другие теперь выдвинули гипотезу, что причиной заболевания мог являться не физический возбудитель вроде вируса или бактерии, но определенная информация, которую можно было записать на пленку, передать по телефону, развернуть на дисплее и так далее. Эта предполагаемая информация получила название “Загадки”, а болезнь стала именоваться “комой Загадки”. Все факты были совместимы с казавшейся ранее странной гипотезой о том, что любой человек, столкнувшийся с этой информацией, впадает в необратимую кому. Некоторые признавали также, что вопрос о том, какая именно информация вызывала кому, был чрезвычайно деликатным.

Это стало очевидным после интервью с программистом, замешанным в четвертом случае заболевания. Он предположил, что Загадка вызывает кому только у тех, кто ее понимает. Он сказал, что и сам успел прочесть несколько строк на мониторе в тот момент, когда руководитель впал в кому. Однако он ничего не знал о проекте Диззарда и не помнил почти ничего из того, что увидел на дисплее. От предложения гипнотизировать программиста, чтобы заставить его вспомнить увиденное, пока отказались. Программист согласился, что лучше не вспоминать больше ничего из прочитанного, хотя пытаться не вспоминать также будет нелегко. В конце концов ему посоветовали забыть о карьере и больше не изучать информатику. Возник этический вопрос о том, можно ли допускать к Загадке даже юридически ответственных добровольцев.

Эпидемию комы Загадки в связи с проектом компьютерных доказательств можно объяснить. Если кто-либо обнаруживал Загадку у себя в голове, он должен был впасть в кому до того, как успевал о ней сообщить. Возник вопрос, не была ли Загадка открыта ранее вручную и тут же вновь утеряна. Обзор литературы мало что мог прояснить, поэтому решено было прибегнуть к биографическим поискам. Приняв все предосторожности, чтобы защититься от Загадки, исследователи просмотрели биографии логиков, философов и математиков, работавших с возникновения современной логики. В настоящее время обнаружено по крайней мере десять подозрительных случаев, самый ранний из которых произошел почти сто лет назад.

Психолингвисты начали работу над проектом, призванным определить, является ли кома Загадки специфически человеческим заболеванием. Для просмотра данных группы Аутотомии был выбран Витгенштейн — шимпанзе, обученный знаковому языку и способный решать логические задачки на уровне первого курса института. По этическим причинам исследователи проекта “Витгенштейн” отказались сотрудничать; они выкрали и спрятали шимпанзе. В конце концов животное было найдено Федеральным Бюро Расследования. Шимпанзе стали демонстрировать записи Аутотомии 24 часа в день — безрезультатно. Такое же отсутствие результатов показали собаки и голуби. Также ни один компьютер не был испорчен Загадкой.

Во всех этих опытах приходилось демонстрировать записи группы Аутотомии полностью. Не существовало безопасной стратегии, чтобы определить даже то, какая часть записей содержит Загадку. Во время работы над проектом Аутотомия-Витгенштейн посторонний сотрудник впал в кому Загадки, когда некоторые записи группы Аутотомии были случайно распечатаны в общей компьютерной лаборатории. После этого пришлось собрать и уничтожить все распечатки за предшествующий месяц.

Внимание сосредоточилось на том, что представляет из себя кома Загадки. Поскольку она не походила ни на одно из известных заболеваний, было неясно, кома ли это и следует ли вообще ее избегать. Исследователи просто предположили, что это была виртуальная лоботомия, запечатывание информации в синапсах и полное выключение высших функций мозга. Тем не менее казалось маловероятным, что эта кома параллельна состоянию медитативного просветления, поскольку она казалась слишком глубокой и несовместимой с сознанием. К тому же ни один из пациентов с комой Загадки не показал ни малейшего улучшения. Нейрохирургия, лекарства и электрический шок если и действовали, то лишь отрицательно; эти попытки были прекращены. Предварительный диагноз гласил, что кома необратима. Тем не менее началась работа над проектом по поиску слова, способного разрушить “чары” Загадки. Для этого жертв усаживали перед монитором, на котором показывались генерированные компьютером цепочки символов.

К основному вопросу “Что из себя представляет кома?”, необходимо было подходить очень осторожно. Иногда Загадка описывается как “высказывание Гёделя для человеческих машин Тьюринга”, заставляющее мозг буксовать; цитируются традиционные доктрины невыразимого и немыслимого. Похожие идеи встречаются в фольклоре — например, религиозная тема мощи “Слова”, способного исцелить занемогший дух. Однако Загадка может принести большую пользу для когнитивной науки. Она может представить фундаментальную информацию о структуре человеческого мозга; может являться камнем Розетты для расшифровки “языка мышления”, единого для всех людей, на каком бы языке они ни говорили. Если в компьютерной теории разума есть рациональное зерно, то должна существовать некая программа, некое огромное слово, которое, будучи введено в компьютер, превратит машину в мыслящее существо. Почему бы в таком случае не существовать и другому, ужасному слову, Загадке, способному аннулировать действие первого? Все зависело от того, насколько живуча окажется “Загадкология”, не разрушит ли саму себя эта новая ветвь науки.

В это время стал известен еще более странный факт касательно Загадки. Некий тополог в Париже погрузился в кому, во многом схожую с комой Диззарда. В этом случае не участвовал никакой компьютер. Бумаги математика были конфискованы французским правительством, но мы считаем, что он заинтересовался той же областью искусственного разума, что и Диззард, хотя и не был знаком с его работой. Примерно в это же время четверо сотрудников московского института вычислительной техники перестали появляться на международных конференциях и лично отвечать на корреспонденцию. ФБР высказало предположение, что Советский Союз путем рутинного шпионажа завладел записями группы Аутотомии. Департамент Защиты начал работать с идеей использования Загадки в качестве оружия.

Последовали еще два случая, лингвист-теоретик и философ. Оба жили в Калифорнии, но, по-видимому, работали независимо друг от друга. Ни тот, ни другой не работали в той же области, что и Диззард, но оба были знакомы с разработанными им формальными методами, опубликованными в хорошо известной работе десять лет назад. Еще более тревожный случай касался биохимика, который работал над информационно-теоретическими моделями взаимодействия ДНК и РНК. (Правда, здесь оставалась возможность ложной тревоги, так как, впав в кому, биохимик беспрестанно кудахтал, как курица.)

Кома Загадки больше не могла считаться профессиональным заболеванием, относящимся к специальности Диззарда; по-видимому, она поджидала своих жертв в самых разных местах. Загадка и ее действие казались не только не зависящими от языка — они могли также не зависеть от рода занятий и встречаться повсеместно. Невозможно было с уверенностью установить границы интеллектуального карантина.

Кроме того, мы полагаем, что Загадка — это идея, чье время пришло, подобно многим автореферентным парадоксам (типа “Это высказывание ложно”), открытым в начале двадцатого века. Возможно, это отразилось в царящем сегодня мнении, что “информатика — это новое либеральное искусство”. Как только интеллектуальная почва была подготовлена, открытие Загадки стало неизбежным. Это стало ясным в прошлом году, когда большинство из многочисленной группы студентов, слушавших новый вводный курс по теории автоматов, погрузились в кому во время лекции. (Остальные впали в кому несколько часов спустя; их последним словом было “ага!”.) Когда подобные инциденты стали происходить повсюду, общественный протест привел к президентской пресс-конференции и этому отчету. Хотя царящая логикофобная атмосфера и требования закрыть университеты неразумны, нельзя считать кому Загадки всего лишь еще одним примером вышедших из-под контроля технологий. Например, недавний случай “Звуковой печи” в Миннеаполисе, когда параболический фасад здания сфокусировал шум от взлетающих самолетов, но убил только тех, кому не повезло оказаться в тот момент в фокусе параболы. Но даже если бы кома Загадки и являлась желательным состоянием для индивида (чем, по-видимому, она не является), настоящая эпидемия представляет собой беспрецедентную опасность для общества, поскольку такое количество людей сразу находятся в беспомощном состоянии. Можно только ожидать, что часть нашего научного сообщества — важнейшего элемента в обществе, — которая будет таким образом выведена из строя, будет неуклонно расти, по мере того, как распространяется идея Загадки.

Основная цель нашего отчета заключалась в том, чтобы по крайней мере предотвратить дальнейшие случаи комы. Общественные требования участия в определении исследовательской политики еще усугубили дилемму, перед которой мы стоим: как мы можем предупредить о Загадке и даже обсуждать ее, не разнося при этом заразу дальше? Чем специфичнее предупреждение, тем больше опасность. Читатель может случайно достичь такого состояния, в каком он увидит: “Если p, то q и p”, и не сможет предотвратить заключение q, где q — Загадка. Идентификация опасных областей была бы подобна детской игре “Я дам тебе доллар, если ты сейчас в течение 10 секунд не будешь думать о розовых крысах.”

Кроме вопроса об исследовательской политике, остается еще этическая проблема: перевешивают ли преимущества непрерывных исследований в этих не точно определенных, но важнейших областях, риск массового впадения в кому Загадки? В частности, авторы данного отчета не смогли ответить на вопрос, перевешивает ли возможная польза от него ту опасность, которая возникает от его прочтения? К несчастью, во время подготовки окончательной редакции один из нас стал жертвой комы.

Размышления

Этот интересный рассказ основан на довольно необычной, но интригующей идее: парализующее разум высказывание, погружающее интеллект в некий парадоксальный транс, возможно, сравнимый с окончательным дзеновским состоянием сатори. Это напоминает скетч Монти Пайтона (группа британских режиссеров и актеров, снимающих комедии — Прим. пер.) о такой забавной шутке, что любой, услышавший ее, буквально умрет от смеха. Эта шутка становится новейшим секретным оружием британской армии, и никому не разрешается знать из нее больше одного слова. (Те, кто узнает два слова, смеются так сильно, что их приходится госпитализировать.)

Подобные вещи, разумеется, имеют исторические прецеденты, как в жизни, так и в литературе. Известны массовые “заболевания” головоломками, танцами и тому подобное. У Артура Кларка есть рассказ о такой “прилипучей” мелодии, что она овладевает умами всех, кто ее услышал. В мифологии сирены и другие очаровательные дамы могут загипнотизировать мужчин и полностью подчинить их своему влиянию. Какова же природа такой власти над разумом?

Описание Черняком Загадки как “высказывания Гёделя для человеческих машин Тьюринга” может казаться непонятным. Отчасти оно объясняется ниже, когда Черняк сравнивает Загадку с автореферентным парадоксом “Это высказывание ложно”; пытаясь определить, ложно оно, или истинно, вы попадаете в туго затянутую петлю, поскольку из истинности здесь вытекает ложность, и наоборот. Природа этой петли — важная составляющая часть ее привлекательности. Взгляд на несколько вариаций этой темы поможет нам увидеть общий механизм, на котором основан парадоксальный эффект “ловушки для разума”.

Одним вариантом является: “В этом придложении три ошыбки”. Первой реакцией прочитавшего бывает: “Нет, в нем только две ошибки. Тот, кто написал это предложение, не умеет считать.” Тут некоторые читатели просто удаляются, почесывая в голове и недоумевая, кому это понадобилось писать такую глупую и ошибочную фразу. Однако некоторые читатели улавливают связь между очевидной ложностью фразы и ее содержанием. Они думают: “Ах да, третью ошибку он сделал, подсчитывая орфографические ошибки.” Через пару секунд они снова перечитывают фразу и понимают, что если смотреть на нее таким образом, то автор подсчитал свои ошибки правильно, и, таким образом, высказывание не ложно, а следовательно, в нем только две ошибки, и… “Но… минуточку! Погодите-ка!! Гм-м-м…” Мысль перескакивает туда и обратно несколько раз, смакуя странное ощущение высказывания, подрывающего самое себя путем межуровневого противоречия — однако вскоре она устает от этой путаницы, освобождается из петли и погружается в размышления на тему о цели или интересе этой идеи, или о причине и решении этого парадокса, или о чем-нибудь совершенно ином.

_{^{Малькольм Фаулер. Молоток, забивающий гвоздь сам в себя. (Из “Vicious Circles and Infinity: An Anthology of Paradoxes”. Patrick Highes and George Brecht.)}}

^{“Короткое замыкание” иллюстрирует короткое замыкание логического парадокса. Отрицательное ведет к положительному, неподвижный круг завершен. (Из “Vicious Circles and Infinity”.)}

Еще более сложным вариантом является: “В этом высказывании одна ошибка.” Разумеется, это ошибка, поскольку в нем нет ошибок. Точнее, в нем нет орфографических ошибок (“ошибок первого порядка”). Нет нужды говорить, что существуют и “ошибки второго порядка” — ошибки при подсчете ошибок первого порядка. Таким образом, в данном высказывании нет ошибок первого порядка и есть одна ошибка второго порядка. Если бы в данном предложении указывалось, сколько в нем ошибок первого порядка и сколько второго, дело обстояло бы иначе — но в нем не делается таких тонких различий. Уровни не различаются и смешиваются между собой. Пытаясь быть собственным наблюдателем, это высказывание оказывается безнадежно поймано в путанице логических спагетти.

С. Х. Уайтли изобрел более менталистскую версию основного парадокса, заставив систему явно думать о себе. Его высказывание было камешком в огород Дж. Р. Лукаса, философа, поставившего своей целью доказать, что труды Гёделя опровергают возможность разумных механизмов — кстати, возможно, и сам Гёдель также придерживался подобной философии. Вот это высказывание:

^{Разнообразные эффекты, которые могут быть получены при использовании самопоглощающей телевизионной системы. (Фото Дагласа Р. Хофстадтера.)}

Правда ли это? Может ли Лукас утверждать это? Если бы он мог, само это действие сделало бы его противоречивым (никто не может сказать “я не могу этого сказать”, не впадая при этом в противоречие). Таким образом, Лукас не может непротиворечиво это утверждать, что и говорится в высказывании. Следовательно, оно истинно. Даже Лукас может видеть, что оно истинно — и тем не менее, он не может этого утверждать. Бедняга Лукас — должно быть, это его ужасно раздражает! Разумеется, ни у кого из нас нет подобных проблем. А вот еще того хуже:

По тем же причинам, это верно — но теперь Лукас не может даже в это поверить, не вводя противоречие в свою систему убеждений.

Разумеется, никто не будет серьезно утверждать (мы надеемся!), что люди даже отдаленно приближаются к внутренне непротиворечивым системам, но если этот тип высказывания формализовать на математическом жаргоне (это можно сделать) так, что Лукас будет заменен строго определенной “системой убеждений” Л, тогда эта система будет иметь серьезные проблемы, если она захочет оставаться непротиворечивой. Формализованное для Л высказывание Уайтли — пример истинного утверждения, которому сама система никогда не могла бы поверить! Любая другая система убеждений неуязвима для данного высказывания — но с другой стороны и для этой системы найдется формализованное высказывание Уайтли. У каждой “системы убеждений” есть свое, сделанное по ее мерке высказывание Уайтли — своя “Ахиллесова пята”.

Все эти парадоксы — следствия формализации наблюдения, старого, как само человечество: любой объект находится в совершенно особых отношениях сам с собой, что ограничивает его способность воздействовать на самого себя так, как он может воздействовать на все другие объекты. Карандаш не может писать сам на себе; мухобойка не может прихлопнуть муху, сидящую на ее ручке (это наблюдение сделано немецким философом и ученым Георгом Лихтенбергом); змея не может съесть саму себя, и так далее. Люди не могут увидеть собственное лицо без помощи внешних приспособлений, показывающих изображения — но любое изображение чем-то отличается от оригинала. Мы можем приблизиться к видению и объективному пониманию самих себя, но каждый из нас заключен внутри мощной системы с присущей только ей точкой зрения, и мощь этой системы в то же время является залогом ее ограниченности. Эта уязвимость, этот само-подцепляющий крючок, может лежать в основе нашего чувства “я”.

Но давайте вернемся к рассказу Черняка. Как мы убедились, автореферентные лингвистические парадоксы — прелестные поддразнивающие выдумки, вряд ли представляющие какую-либо опасность для человеческого ума. Загадка Черняка должна быть гораздо более ужасной. Подобно венериной мухоловке, она приманивает вас и затем захлопывается, поймав вас в водоворот мысли, засасывая вас все глубже в воронку, в “черную дыру разума”, откуда нет дороги назад в реальность. Но кто из сторонних наблюдателей может знать, в какую зачарованную другую реальность попал пойманный разум?

Предположение о том, что парализующая разум мысль может быть основана на автореференции, представляет хороший предлог для обсуждения роли петлеподобной автореференции или межуровневой обратной связи в создании индивидуальности — души — из неодушевленной материи. Самый яркий пример подобной петли — это телевизор, на экран которого проецируется изображение самого этого телевизора. Результатом является целый каскад все уменьшающихся экранов, вставленных один в другой. Это очень просто сделать, если у вас есть телекамера.

Результаты (см. иллюстрацию) бывают весьма интересными и зачастую удивительными. Самый простой из них показывает эффект вложенных один в другой прямоугольников, при котором зрителю кажется, что он смотрит в бесконечный коридор. Чтобы добиться более эффектного изображения, вращайте камеру по часовой стрелке вокруг оси, проходящей сквозь линзу.

Тогда будет казаться, что первый внутренний экран вращается против часовой стрелки. Но экран на один уровень глубже будет повернут дважды — и так далее. В результате получается красивая спираль; используя разный угол наклона и разное увеличение, можно получить еще более сложные изображения. Влияют на сложность изображения и такие параметры как разрешающая способность экрана, искажение, вызванное неравенством горизонтальной и вертикальный шкал, отставание по времени и тому подобное.

Все эти параметры автореферентного механизма придают каждому узору неожиданное богатство. Одним из удивительных фактов, касающихся этого типа “самоизображения” на телеэкране, является то, что узор может стать настолько сложным, что его происхождение от телевизионной обратной связи окажется полностью спрятанным. Изображение на экране может показаться просто сложным, элегантным дизайном, что видно на некоторых из приведенных фотографий.

Теперь представьте себе, что мы установили две одинаковые системы такого типа, что их экраны показывают один и тот же узор. Предположите, что мы слегка изменили одно изображение, скажем, чуть-чуть подвинув одну из камер. Эта крохотная пертурбация будет отражаться на каждом из уровней, и общий эффект на видимом “само-изображении” может быть весьма значительным. Однако стиль межуровневой обратной связи обеих систем остается при этом в основном одним и тем же. Кроме одного крохотного изменения, внесенного нами, все параметры остаются одинаковыми. Устранив внесенную пертурбацию, мы можем легко вернуться к первоначальному положению, так что можно сказать, что мы все еще находимся “вблизи” от начального пункта. Должны ли мы тогда утверждать, что у нас имеются две радикально различающиеся системы, или что системы почти идентичны?

Давайте воспользуемся этим как метафорой для размышления о человеческой душе. Может ли быть верным предположение о том, что “магия” человеческого сознания каким-то образом возникает в результате петли, связывающей высший, символический уровень мозга и его низший, нейрофизиологический уровень в одно чудесное, каузальное целое? Может быть, наше “личное я” — не что иное как “глаз” автореферентного смерча, его неподвижный центр?

Давайте уясним, что мы совершенно не намекаем на то, что в тот момент, когда камера направляется на экран, в системе телекамера-телевизионный аппарат рождается сознание! Телевизионная система не удовлетворяет критериям, установленным нами для репрезентативных систем. Значение телевизионного изображения, которое мы, человеческие наблюдатели, воспринимаем и описываем словами, не доходит до самой телевизионной системы. Система не разделяет тысячи точек на экране на “концептуальные части”, которые она узнавала бы как изображения людей, собак, столов и так далее. Эти точки также не обладают независимостью от мира, который они представляют. Они лишь пассивные отображения игры света перед камерой, и если свет тухнет, они исчезают.

Мы имеем в виду такой тип замкнутой петли, при котором настоящая репрезентативная система воспринимает собственное состояние в терминах ее собственного концептуального репертуара. Например, воспринимая состояние собственного мозга, мы ощущаем не то, какие нейроны соединены друг с другом и какие из них в данное время возбуждаются. Мы воспринимаем идеи и выражаем их словами. Мы видим собственный мозг не как набор нейронов, но как склад убеждений, чувств и идей. Мы “считываем” наш мозг на этом уровне, когда говорим что-то вроде: “Я немного нервничаю, потому что она отказывается идти на вечеринку”. Высказанное вслух, это замечание затем снова входит в систему как материал для обдумывания. Разумеется, все это происходит обычным путем, а именно — путем возбуждения миллионов нейронов. Петля, которая при этом замыкается, гораздо сложней и запутанней, чем телевизионная петля, какой бы красивой и интригующей та ни казалась.

Важно заметить, что в последнее время наибольший прогресс в работе над искусственным интеллектом был достигнут при попытках снабдить программу набором понятий о ее собственных внутренних структурах и способом реагировать на определенные замеченные в них изменения. На сегодняшний день подобные само-понимающие и само-наблюдающие способности программ весьма рудиментарны, но эта идея возникла как одно из ключевых требований к настоящей гибкости, синониму интеллекта.

В настоящее время в разработке искусственного разума существуют две основных трудности: одна из них связана с моделированием восприятия, другая — обучения. Восприятие мы уже определили как фильтрация мириад реакций на низшем уровне до получения окончательной их интерпретации на уровне концептуальном. Таким образом, это проблема пересечения уровней. Грубо говоря, здесь задается вопрос: “Как мои символы программируют мои нейроны?” Как те движения пальцев, которые вы повторяете снова и снова, когда учитесь печатать, постепенно превращаются в изменения в синаптических структурах? Каким образом когда-то сознательная деятельность переходит на совершенно бессознательный, автоматический уровень? Уровень мысли из-за постоянного повторения каким-то образом “просочился вниз” и перепрограммировал саму аппаратуру, на которой он основан. То же самое происходит при изучении музыкальной пьесы или иностранного языка.

На самом деле в любую минуту нашей жизни мы постоянно меняем структуру синапсов: мы “записываем” случающиеся с нами ситуации под некими “ярлыками”, чтобы иметь возможность вспомнить их в будущем (и наш бессознательный разум должен быть чрезвычайно ловким, поскольку очень трудно предусмотреть, в каких именно будущих ситуациях нам может понадобиться вспомнить данный момент настоящего).

Увиденная с этой точки зрения, личность представляет собой непрерывно документирующую себя “мировую линию” (четырехмерный след, оставляемый предметом, перемещающимся во времени и пространстве). Человек является физическим объектом, сохраняющим внутри себя историю своей мировой линии; более того, эта сохраненная мировая линия определяет мировую линию этого предмета в будущем! Эта крупномасштабная гармония между прошлым, настоящим и будущим позволяет вам воспринимать собственное “я”, несмотря на его изменчивую и многоликую природу, как некое единство с некой внутренней логикой. Если сравнить личность с рекой, текущей сквозь пространство-время, то надо отметить, что повороты ее русла определяется не только ландшафтом берегов, но и собственными желаниями реки.

С одной стороны, сознательная деятельность мозга создает постоянные побочные эффекты на нейронном уровне; с другой стороны, верно и обратное: кажется, что наши сознательные мысли поднимаются, как пузыри, из подземных пещер разума; неизвестно откуда взявшиеся образы и идеи внезапно возникают у нас в голове. Однако, когда мы их публикуем, мы ожидаем, что авторами будут считать нас, а не наше подсознание. Эта дихотомия творческой личности на сознательную и бессознательную части является одним из труднейших аспектов проблемы понимания разума. Если, как мы только что предположили, лучшие наши идеи поднимаются, подобно пузырям, из таинственных подземных источников, тогда кто мы такие на самом деле? Где обитает дух творчества? Творим ли мы с помощью волевого усилия, или же мы всего лишь автоматы, сделанные из биологической аппаратуры, с рождения до смерти глупой болтовней создающие идею наличия у себя “свободной воли”? Если мы действительно обманываем себя по поводу подобных материй, то кого — или что — мы обманываем?

Здесь таится петля, заслуживающая глубоких исследований. Рассказ Черняка написан легко и занимательно, но тем не менее автор попадает точно в цель, рассматривая труды Гёделя не как аргумент против механизмов, но как иллюстрацию изначальной петли, которая, как кажется, имеет самое прямое отношение к загадке сознания.

Д.Р.Х.