Глазами геолога

В начале зимы мне, начинающему геологу, требовалось найти работу. В такое время экспедиции, вернувшись на базы, сокращают рабочих и начинают камералить. До следующего летнего сезона далеко. Только тогда появится нужда в помощниках, которые обычно вербуются из студентов-геологов.

Куда ни придешь, после недолгой беседы вежливо выпроваживают. Назначают свидание весной, когда геологи, как перелетные птицы, собираются в стаи перед дальней дорогой.

Наконец в одной организации меня обнадежили:

— Вроде бы требуется рабсила в ИГНе. В Институте геологических наук. Уточните. Вот адрес.

В ИГН я пришел рано утром и приткнулся в углу вестибюля наподобие статуи. Я оттаивал с мороза и наблюдал геологов.

Двери открывались, и вкатывались клубы морозного пара. Чуть позже, словно возникая из пара, появлялись люди.

Вот вбежал толстенький коротконогий мужчина средних лет с большим портфелем. На ботинках галоши. Пальто с меховым воротником. Пыжиковая шапка словно пышная шевелюра. Поздоровавшись с гардеробщиком, мужчина ловко сбросил галоши. Стянул с головы шапку, обнажив гладкую загорелую лысину…

А в дверях из пара рождались новые люди, мало похожие на суровых землепроходцев и отважных покорителей недр. Портфели и шапки, пиджаки и модные ботинки, ровные проборы и какие-то по-домашнему розовые плеши, гладко выбритые лица, пиджаки… Много женщин: старых и молодых, нарядных и неказистых на вид.

Это и есть геологи? Чем отличаются они от канцеляристов, заводских рабочих, инженеров? Где волевые челюсти, суровые брови, стальные плечи, твердая поступь, оленьи унты и куртки на волчьем меху?

В Забайкальской экспедиции, которой требовался работник, меня стали наперебой стращать предстоящими трудностями. Но я ловко скрывал свою растерянность и тут же был зачислен коллектором с условием, что меня вскоре отправят в Читу самым жутким транспортом.

У меня сразу же оказалось два начальника: помоложе — Анатолий Александрович, повзрослее — Сергей Иванович.

До отъезда мне поручили выписать в таблицу кое-какие сведения о забайкальских месторождениях молибдена, вольфрама и олова.

Непонятные названия — Борзя, Ципикан, Баргузин, Шерлова гора — уводили меня прочь из этой тусклой и пыльной комнаты, заставленной шкафами, ящиками и книгами, в таежные буреломы, на берега затерянных рек, опечатанные следами медведей и оленей.

— А как ты думаешь? — услышал я вопрос Анатолия Александровича. Он обращался ко мне.

Я тотчас вернулся из дремучей тайги:

— О чем?

— О гранитах.

— Я о них не думаю.

— Прекрасно! — обрадовался он. — Нашелся хоть один геолог, который не думает о гранитах!

— Значит, это не геолог, — мрачно сказал другой мой начальник.

О гранитах я кое-что знал. Но знания эти были так ничтожны, что их, как говорится, без микроскопа не разглядишь.

— Ничего, — сказал Анатолий Александрович. — Может быть, он думает о пегматитах или скарнах.

— Или грезит о грейзенах, — усмехнулся Сергей Иванович.

Я поскорее уткнулся в свои бумаги. Начальники больше не обращались ко мне. Они продолжали спор.

— Чем ты можешь доказать, — горячился молодой начальник, — что граниты вышли из мантии? Кому-нибудь удавалось выплавить из базальта гранит? Почему почти все месторождения связаны с гранитами, а не с базальтами?

— Передача для детей: спрашивай — отвечаем, — насмешливо бормотал Сергей Иванович. — Шум и гам из-за магм. Магма — мама! Из нее все родится.

— А откуда она сама берется?

— Из мантии, вестимо. Выплавляется из мантии. А кто не верит, пусть слазит туда и проверит.

Сергей Иванович коверкал и рифмовал слова, но мысль его была мне понятна.

Граниты рождены магмой. Магма поднимается из глубин. Она раскалена и подвижна. Избавляясь от подземной темноты, она ищет слабые слои и трещины, разрывает их, переплавляет породы, извергает в разломы перегретые газы и пар, вспучивая земную поверхность. Магма скопляется, как гной, и вздувается опухолью. Пробиваясь наружу, она растекается жидкой лавой и образует ровные конусы вулканов.

Магма растягивает под землей свои щупальца. Дерево пускает корни сверху вниз, магма тянется вверх, сквозь земную кору, к свету. Но пробиться ей не всегда удается. И тогда она, исчерпав свою силу и жар, постепенно остывает. И наконец каменеет.

Все это, знакомое по учебникам, промелькнуло в моей голове.

Из глубин Земли я вновь вынырнул в полутемную комнату, ощущая особенный сухой и чуть пряный запах каменной пыли от образцов, лежащих в бумажных пакетах на столе и в шкафах, в ящиках и на полу. Сергей Иванович куда-то ушел. Анатолий Александрович смотрел на меня:

— Если тебе действительно наплевать на граниты, то стоит ли для этого тащиться в Забайкалье?

— Да я это просто так сказал, — оправдывался я. — Плохо знаю граниты.

— А хорошо их никто не знает!

Признаться, я не представлял себе, что такого непонятного в магме и гранитах. В институтских учебниках о них рассказано вполне убедительно и просто.

Прошло много лет, пока я понял: чем человек меньше знает, тем меньше сомневается.

— Ну, брат, для того геологу и трудности, чтоб их превозмогать, — весело сказал Анатолий Александрович, подводя меня к высокому лобастому автомобилю «ГАЗ-63», кузов которого был оборудован фанерой на манер кибитки кочевников.

Меня представили степенному шоферу Николаю Николаевичу, с которым суждено мне было коротать в кибитке неблизкий путь до Читы.

Стоял январь. Ноги мои в тесных ботинках озябли. Я постукивал ими, приплясывая и не чувствуя пальцев. Мне казалось, что вместо ступней у меня копыта.

Николай Николаевич взглянул на меня и мрачно сказал:

— Лишняя забота в дороге.

Внешность моя не внушала ему уважения.

— На безрыбье и рак рыба, — успокоил его Сергей Иванович.

«Тем более человек», — хотел добавить я, но губы мои задубели от мороза, и получилось:

— Тен волее телоек.

Мы поехали на склад и стали грузить снаряжение нашего отряда.

Вскоре от меня пар валил. Я старался показать свою работоспособность, перетаскивая мешки, баулы, деревянные ящики с консервами, вьючные короба и множество других тяжелых и легких вещей. Не прошло и часа, как заполнилась вся кибитка до потолка.

Шофер посмотрел сначала в кузов, затем на небо, сплюнул и сказал:

— Езжайте там сами!

Пришлось перегружать машину. Сергей Иванович лично заново плотно уложил груз. Он вылез из кибитки красный, как из бани.

Но Николай Николаевич, оглядев внутренность кибитки, пробурчал:

— В гробу и то просторней.

Действительно, в кибитке чернела лишь плоская низкая нора под самой крышей и оставалась еще крохотная площадка перед дверью, где впору было примоститься только примусу.

После долгих пререканий и уговоров сошлись на добавочной оплате Николаю Николаевичу и на литре спирта, как было сказано, ради техники безопасности. Между прочим, спирт мы действительно берегли на крайний случай и привезли его в Читу с незначительными потерями.

Телогрейками, ватными брюками и кусками теплой кошмы из верблюжьей шерсти мы с шофером оббили потолок кибитки. К дверце приспособили кусок кошмы, оставив лишь небольшое стеклянное окошко.

Вечером на товарной станции Лихоборы мы поставили «газик» на платформу, застопорили колеса деревянными колодками и, ожидая отправления, завалились в свою берлогу.

Мы были тяжелы и неуклюжи, как медведи: полушубки поверх телогреек, ватные брюки, валенки.

В тесной темной норе мы, кряхтя и чертыхаясь, долго и трудно вползали в спальные мешки, как дождевые черви в землю. А когда вползли, Николай Николаевич философски изрек:

— Всякое неудобство человек перетерпит. Не помирать же!

…Открыв глаза, я ничего не увидел, будто и не открывал их. Нос мой, торчащий из спального мешка, замерз. Кибитка покачивалась, стучали колеса поезда, где-то вблизи истошно вопил паровоз, пахло гарью. Возле меня шевелился Николай Николаевич. Он сказал глухо, как из-под земли:

— Вставать пора. Утро.

Я не торопился покидать уютную нору. Николай Николаевич тоже не спешил. Первым, однако, не выдержал он и, обиженно сопя, стал выбираться из мешка, одновременно натягивая ушанку, телогрейку, полушубок…

Так начиналось почти каждое из двадцати утр нашей поездки. Я был терпеливее своего спутника и выползал наружу обычно после того, как он разжигал примус и в кибитке становилось теплее.

Этот свой маневр я не считал вполне честным. Но успокаивался тем, что, во-первых, у Николая Николаевича мешок особо теплый — из собачьей шерсти, а у меня — простой, ватный. Во-вторых, разве я виноват, что мой сосед не может полежать лишний часок в постели?

Легко найти оправдание любому своему поступку.

Конечно, я бегал на остановках за кипятком и помогал варить похлебки (сам варить не умел). Мыть посуду не приходилось: мы ели из одной кастрюли и готовили следующее блюдо лишь после того, как съедали предыдущее. Хлопот у нас было мало. Главное — не замерзнуть в лютый сибирский январь.

Быть двадцать суток вдвоем в тесной, темной и морозной конуре очень утомительно. Сначала мы охотно беседовали. Позже разговоры нас раздражали. Каждый стал капризней и обидчивей. Меж тем наш товарник приближался к Новосибирску. И тут наступила развязка.

В Новосибирск прибыли вечером. Состав наш подогнали близко к пассажирскому вокзалу. Рассчитывая на долгую стоянку, я направился на вокзал, перешагивая рельсы.

Притворяя трехметровую входную дверь, рассчитанную на таких великанов, которые не только в Сибири, но и нигде не водятся, я в кровь защемил ею палец так, что сорвал ноготь. Тотчас для меня исчезли все нарочитые красоты вестибюля, обширных залов, колонн и лестниц. Все заслонила боль. Туго затянув палец платком и еле сдерживая слезы, я слонялся по вокзалу, проглотил пирожок с повидлом, послал домой бодрую, как предпраздничный рапорт, телеграмму и отправился восвояси.

Спотыкаясь о рельсы, побрел я к своей кибитке… И не увидел ее! Нашего состава не было на месте.

Я бросился в другую сторону. Мимо бесшумно, как в кошмаре, проскользнул одинокий вагон. От мороза в глазах набухали слезы и огоньки станции лучились, расплывались и расцветали радугами.

Мне стало тоскливо и зябко среди блестящих, как лезвия ножей, рельсов; среди огромной и безлюдной станции, запорошенной снегом. У меня не было при себе ни документов, ни денег. К тому же, как меня предупреждали, ехал я без ведома железнодорожников, то есть «зайцем».

Час, другой бродил я по станции, переходя порой на бег, чтобы согреться, держа свою ноющую руку осторожно, как младенца.

Какое было счастье увидеть родную кибитку! Я взвыл от восторга и бросился к ней!

Там гудел огнедышащий примус, булькал закипевший чайник и терпеливо ждал меня Николай Николаевич.

Протиснувшись в теплый наш домик и едва не опрокинув примус, я завалился к Николаю Николаевичу, достал пирожки, купленные для него на вокзале, стянул полушубок и чуть было не прослезился от умиления. Подумать только: на этой налитой морозом пустынной станции такое прекрасное жилище и такой заботливый спутник!

Недаром говорится: чтобы узнать цену чему-нибудь, надо это потерять…

После Новосибирска я начал было подниматься утром первым. Но уже на второй раз Николай Николаевич, слыша, как я мучаюсь с примусом (мешал поврежденный палец), сказал:

— Ну, отдежурил, и ладно. Инвалид.

Все остальные утра он сам распаливал примус и разогревал заледеневшие за ночь похлебку и чай.

Плоские низины Западной Сибири незаметно стали как бы коробиться. Словно великан тяжело прошелся здесь, вдавливаясь и вспучивая землю. Начались сопки. Они становились все выше и круче, вытягиваясь хребтами. Горы были запорошены снегом, и черные гряды гребней напоминали ребра. Наш состав тянули два паровоза. Мы приближались к Байкалу.

Я захватил две книжки об этом необыкновенном озере. Стояли солнечные дни. Я забирался в кабину автомобиля, которую нагревали солнце и мое дыхание до пяти или десяти градусов мороза.

С особым удовольствием перечитывал я первые описания озера, ощущая на губах сладость старинной русской речи:

«Лежит Байкал, что в чаше, окружен каменными горами будто стенами и нигде же не отдыхает и не течет, опричь того, что из него течет Ангара-река…»

Миновали Иркутск. Вечерело. Из-за сопок открылась багровая луна, словно ссадина на небе. Своими очертаниями она напоминала Байкал.

Я стоял на платформе, прижавшись к борту машины. Морозный ветер полосовал лицо.

Луна утонула в облаке. Стало темно. Справа торчали черные скалы. Слева, за обрывом, угадывалась просторная низина.

Состав врезался в тоннель. Гулко загремели колеса и буфера. Вой паровозов ударил в уши, дым сдавил горло…

Вынырнули из туннеля. Отдышался. Справа по-прежнему скалы. Слева вверху вспорол облака острый серп луны. И тотчас низина под нами замерцала и…

Вновь туннель, грохот, гарь…

И так из туннеля в туннель, ночью, в пробиваемом ветром полушубке, со слезами, замерзающими на ресницах, мчался я мимо Байкала, безнадежно вглядываясь туда, где за изменчивым пологом тумана скрывалось самое замечательное озеро в мире…

Говорят, надо сочетать умственный труд с физическим. В Чите я их сочетал.

Главная моя работа была — сидеть в Геологическом управлении, изучая отчеты разных экспедиций. Отчеты были толстые, многотомные. Писали их геологи чаще всего сообща.

Конечно, геологический отчет не детектив. И по стилю он заметно отличается от произведений классиков литературы. Особенно однообразны и насыщены цифрами и графиками работы последних лет. Смысл их был для меня смутен. Путался я в бесконечных схемах, картах, чертежах и разрезах, как щенок в незнакомой квартире.

Нечего сказать: приехал за тридевять земель в Забайкалье, чтоб киснуть в четырех стенах! До обеда, как говорится, борешься с голодом, а после обеда — со сном.

Временами прибывало из Москвы снаряжение. Его требовалось перевозить со станции на склад. Тут уж не задремлешь!

Мне нравилось угадывать характер каждой вещи, прилаживаться к ней, соразмеряя свои усилия с ее формой и весом. Тяжелые мешки перекидывать через плечо, как кувыркают своих противников бравые киногерои. Ящики переносить, прижимая к животу, от чего ноги идут вразброс, как у конькобежца.

Часть снаряжения следовало переправить на север, в поселок Ципикан, где находилась база одного нашего отряда.

Выехали мы пятого апреля, утром. Ворчал наш «ГАЗ-63», взбираясь на пологие сопки. Ворчал и Николай Николаевич:

— Полтыщи километров… А если что? Сезон кончился. В эту пору только дураки ездят.

Мы ехали именно в эту пору. И ругали начальников. Так уж положено. С ними от этого ничего не случится, а нам — облегчение. Недаром на японских фабриках ставят резиновые чучела руководителей. Обиженные рабочие могут бить их (чучела) палкой. Вот и мы как бы били чучела своих начальников.

Сопки вдали были светлые, с черными каемками, будто вырезанные из картона. Приближаясь, они медленно поворачивались, открывая затененные склоны, и становились выпуклыми.

Шоссе стало петлять, поднимаясь на Яблоновый хребет. Неожиданно стемнело. Через дорогу наискось заструилась поземка. Началась пурга. Снежинки, словно притягиваясь к машине, липли к стеклу.

Снежный хоровод то и дело сбивал нас в кювет.

За день проехали совсем немного. Заночевали в селе Романовке, со всеми удобствами, в просторной деревянной комнате. До поздней ночи стучало домино, всплывали к потолку клубы папиросного дыма и хохотали на скрипящих кроватях заезжие шоферы, развлекаясь анекдотами.

За поселком Романовка свернули на запад и спустились на Угрюм-реку — Витим, как на широкое заснеженное шоссе. За зиму здесь машины накатали гладкие колеи.

Грузовик скользил по льду, изредка подскакивая на трещинах.

Повсюду сутулились сопки, усыпанные, как иголками, хилыми лиственницами. Ветер сметал снег с обрывов. В излучинах поблескивал лед, и у машины заносило задние колеса. Плавание!

Застывшая река текла и текла навстречу. Редкие, чернеющие над обрывами зимовья спокойно провожали нас узкими щелями окон.

Мотор гудел по-домашнему, как примус. В кабине было уютно и скучно.

А если остановиться у этого обрыва, над которым свисают лохматые кусты, и покопаться в сером песке? Вдруг блеснут в ладонях желтые крупицы золота? На этой реке все возможно…

А в сущности, зачем мне золото?..

Лопнул баллон. Я выпрыгнул из кабины будто в ледяную воду. Перехватило дыхание.

Помогая Николаю Николаевичу, я успел прочувствовать власть сибирского мороза, сковывающего пальцы и губы, высекающего слезы из глаз.

А там — вновь кабина, налитая теплом, и течение навстречу замерзшей реке, темным берегам и заснеженным сопкам…

В сумерках добрались до поселка Еленинское. Мороз был крепок. Снег под ногами скрипел — нет, пел, звучал звонко и нестройно, как скрипки оркестра, когда их настраивают перед началом концерта. И звезды были какие-то звонкие, лучистые…

А «газик» уже ворчал — Николай Николаевич сидел в кабине. Вновь мы двинулись по гладкой, как шоссе, реке, и бесконечные гряды сопок поползли нам навстречу.

В приземистом деревянном поселке Ципикан экспедиция арендовала избу, где нас дожидался паренек-бурят Василий, с плоским лицом, черными блестящими раскосыми глазами и носом-картошкой. Он улыбался, расспрашивал о дороге и о Москве, угощал гречневой кашей со свиной тушенкой и крепким чаем. Я был суров и немногословен. Он вдруг предложил мне:

— Попади одной из двух капель с потолка в копейку!

Потолок был низок, но я не рискнул поспорить. Он сказал:

— А я попаду.

— На полном серьезе? — спросил я.

— А как же? Банка сгущенки, идет?

Он положил копейку на пол. Встав на стул, воткнул нож в потолок. Налил в кружку воды и замочил рукоятку ножа. Упала капля и, конечно, мимо монеты. Он сказал мне:

— Клади копейку на мокрое место.

Я положил. Вторая капля шлепнулась точно в цель.

Я был посрамлен. Открыл для него банку сгущенки. Он — для меня — открыл банку из своих запасов.

Василий весь вечер развлекал нас разговорами. Приятно текла его веселая речь с мягким акцентом и частым повторением «бесполезно».

— Василий, а ты чего сам не ешь?

— Бесполезно, все равно проголодаешься.

— Будем умываться?

— Бесполезно, все равно потом запачкаешься.

Отдохнув и разгрузив машину, мы через сутки отправились восвояси.

Самые неприятные часы пережили, когда в баке кончилось горючее. На все лады пытались открутить пробку металлической бочки с бензином, стоящей в кузове, — бесполезно! Мы колотили по пробке молотком, изуродовали ее. А на сотню верст вокруг мороз и безлюдье.

Лишь к ночи — не помню уж, каким образом, — добрались мы до бензина. Поехали. Чуть ли не пальцами удерживали смыкающиеся веки. Рассказывали анекдоты, пели, чтобы не заснуть…

Я вывалился из кабины на снег и раскрыл глаза. Машина стояла во дворе. Надо мной лениво посмеивался Николай Николаевич. Приехали, Романовка!

В Чите меня ждала унылая камералка в геологических фондах.

Наверное, именно потому, что я читал отчеты бездумно, моя поездка в Ципикан, как и многие другие путешествия по Забайкалью, прошла бесполезно. А ведь мне довелось побывать в удивительном крае, где много вулканов, которые угомонились совсем недавно; где неприметно и постоянно растягивается земная кора, и трещит, и лопается; где выступают на поверхность такие древние породы, что окружающие пространства были некогда названы «древним теменем Азии».

Прополз я по «древнему темени Азии», как насекомое. И впечатления мои остались бледными, скудными.

В кузове под брезентовым навесом пляшут холодные ветры всех направлений. Сижу в этой веселой компании, нахохлившись, четвертый час, с утренней зари. Сергей Иванович — мозг нашего отряда — из кабины по карте ведет маршрут. А я, грубая физическая сила, пытаюсь удержать под полушубком остатки тепла и уныло гляжу на дорогу, которая вырывается из-под заднего борта и тянется за нами, как белый след высотного самолета.

Где-то горит тайга. Ближние сопки проглядывают мягко, расплывчато. За ними мгла. Солнце — тусклое фарфоровое блюдце. Слева внизу, в глубокой долине, залитой дымом, прячется река. Временами ярко вспыхивают излучины.

— Подымай только, — коверкает слова Сергей Иванович на остановке, пока шофер пинает ногами баллоны. — Этот дым даже климат портит. В надцатом году задымили здесь целую Европу. Вместо солнышка — темнышко. Так что на урожай вышел неурожай.

Меня такие разговоры не греют. Сергей Иванович знает много всякой всячины. Не знает только, что в кузове за его спиной человека терзает мороз.

Машина остановилась.

— Просыпайся и высыпайся из кузовка! — кричит начальник.

— Сейчас соберусь, — бурчу я, стягивая полушубок и доставая из-под лавки два молотка и рюкзак с мешочками для образцов, этикетками, лейкопластырем…

Спрыгнул на землю. Начальник показывает свои часы:

— Надо живей. Раз-два. Ясно?

Он взглядывает на карту и прячет ее в полевую сумку. Плавно и широко идет по тропинке в редколесье лиственницы и кедра. Стволы зеленоваты от мха. У корней снег в иголках, как грязная вата под новогодней елкой.

На склоне черным наростом выпирает глыба гранита. По осыпи карабкаемся к ней. Сергей Иванович, выбрав свежий валун, колотит по нему своим тяжелым молотком. Взвизгивают осколки. Не отвернешься вовремя — ужалят. Отбираю плоские обломки и обрабатываю их.

— Не так! — Начальник тяжело дышит. — Чтоб как ладошка. С одного бока оставляй несвежий. Вроде сыра с коркой. Сюда лепи клейкопластырь. Номер образца — простым карандашом. Не химичь — расплывется. Ясно?

— Как этот день.

А день-то мутный. И пальцы ноют: четыре удара по образцу, пятый — по пальцу. Ничего, привыкну.

Спускаемся по каменистому распадку. В песке между валунов поблескивают золотистые чешуйки слюды.

Сергей Иванович рыщет по склону, как ищейка, взявшая след. Переходит в соседнюю падь.

— Э-ври-ка!.. Не хватай так жадно. Это не золото, хоть и блестит. Это — грейзен. Слюда в кварцевой оправе.

— Красота!

— Кто понимает… Тут тебе бери бериллы и топай за топазами. А опричь того есть волчья слюна. По-нашему, по-простому, значит вольфрамит. И молибден. Ясно?

Мы усаживаемся на блестящий щебень. Настроение у него хорошее.

— Грейзен, брат, грандиозная штука. С той стороны магма гранитная напирала. Здесь какие-нибудь песчаники лежали. Зашипело, задымило, законтачило. Тут тебе и пары, и газы, и разные катаклизмы. В то смутное время происходило все под землей. Вот и догрезились… Ну, клади в рюкзак, еще не то будет.

После перехода по склону среди однообразных на вид замшелых серых камней Сергей Иванович опять стал рыскать.

Оказывается, мы пришли к редкостным гранитам. Среди белых зерен и блесток слюды торчат зеленовато-голубые кристаллы амазонита.

Отбили образцы.

— Этот амазонит — знатная штука. Одним словом, два слова — полевой шпат. Захватил чуточку рубидия да цезия, и поголубел, голубчик, и позеленел. Между прочим, знаешь, где он встречается?

— На Амазонке.

— Гениальная прозорливость! Амазонит — на Амазонке. В Турции — правительство турецкое… В этаких небесных камушках, в тектитах! Не путай с текстами, тестами и тестом.

Не нравятся его насмешки. Терплю. Что поделаешь? И знает много, и постарше, и начальник. Сразу три богатыря в одном человеке.

Возвращаемся. Ноги тяжелые, камни продолбили поясницу насквозь, на ресницы катится пот. А начальникова спина качается впереди, и на ней не прочтешь, будет ли привал, скоро ли кончится эта каторга.

Ну, наконец-то! Он с ходу залезает в кабинку, смахивая пот с лица:

— Тронулись!

Торопливо забрасываю в кузов осточертевший груз, молотки, тяжело переваливаюсь через борт: «Готов!»

Машина подскакивает на корнях и камнях, как резиновый мячик. Борта играют мной «в пятый угол». В кузове ветер хороводит сор и мелкие снежинки. Холодина!

Бессмысленно злюсь на эту бесконечную дорогу, промозглую весну и настырный ветер.

Леденеет влажная телогрейка, стынут пропотевшие одежки.

А начальник-то везет меня в какую-то прекрасную даль. Ему из теплой кабинки видно. А мне — убегающая постылая дорога. И ветреность аж во внутренность… Тьфу, черт, заговорил, как он…

К вечеру я нахлобучивал шапку, поднимал ворот полушубка и вытягивался в кузове. Перекатывался, стукался о борта, и тело постепенно деревенело. Я округлялся, покрывался корой и внутри становился твердым и холодным, со своими двадцатью годовыми кольцами.

От кольца к кольцу я переходил в прошлое. Вспоминал практику в Крыму, где лучи солнца, испепелив кожу, упирались прямо в кости. Вспоминал душное бакинское лето, когда звезды падают и плавятся, а днем солнце бьет по голове так, что в глазах темнеет.

Где-то гудит мотор, прыгает кузов, лютует ветер и веет снежная пудра. Где-то очень скверно, жестко, больно, и теряются, растворяясь в холоде, пальцы, руки, ноги — все тело. Где-то жить невыносимо…

А мои закрытые зрачки видят дрожащее над лугом марево и ослепительное солнце, которое светит так неистово, что собственной кожей чувствуешь давление его лучей.

Я пытался достичь блаженной нирваны индийских йогов.

Закутывался в собственные мысли, как личинка шелкопряда в кокон.

В первую же теплую ночь в тайге я вытащил из кузова свой спальный мешок, распластал его на траве и забрался в него. Я был запечатан, как в конверте. Только торчала голова. Начальник и шофер остались в душном кузове да еще наглухо затянули брезентом все щели.

Ночью скучать не пришлось. Навестили меня комары. Они пили мою кровь, как коктейль, через хоботки-соломинки. Я шлепал себя по лбу и по щекам, вползал с головой в мешок, тер вспухающее лицо и потихоньку сатанел. Наконец выпрыгнул из мешка, подхватил его и полез на ближайшую сопку.

На вершине теплый ветер перебирал травинки. Он погладил мое лицо, и я, счастливый, улегся спать… Но — проклятые комары!.. Под утро даже писк одинокого комара приводил меня в бешенство.

Конечно, можно было спрятаться в нашу брезентовую крепость. Но упрямство было сильней благоразумия.

После нескольких кошмарных — комариных — ночей удалось и тут воспользоваться системой йогов, не думать о вампирах, не волноваться понапрасну и переселяться в сказки и воспоминания.

Если не замечать мелкие неприятности, они пропадают, а большие мельчают, и перетерпеть их не очень-то трудно. Йоги, например, уходят от земных тягот просто: ложатся в гроб. Гроб можно даже закопать на сутки-другие в могилу. Или, скажем, сядет йог, скрестив ноги, упрется взглядом в собственный пуп и… тоже как бы проваливается в могилу. Может, он видит сны или улетает в какие-нибудь свои индийские сказки.

Это хороший выход — спрятаться в себя. Но как быть с теми неприятностями — большими и малыми, — которые остаются в мире и мучают других?

Как бы там ни было, а йоги — худые, смуглые, со смоляными бородами и ослепительными глазами — люди необыкновенные. И если они не слишком беспокоятся о чужих бедах, то, самое главное, никому не делают зла. Это очень доброе дело — никому не делать зла.

С другой стороны, йогам никто не мешает. Никто не крикнет им вдруг: «Просыпайся! Живее!» Зато и не увидят они очень много интересных вещей, которые встречаются повсюду.

Беда только, если эти интересные вещи мелькают, как в кино. Убегают назад скалы, напоминающие драконов; тайга с высокими кедрами, похожими на наши российские сосны, и разлапистыми пихтами (или это елки?); бревенчатые высокие избы; фабричные трубы, над которыми флагами вьются дымы…

Сергей Иванович не считал нужным делиться своими планами. Когда я его однажды попросил растолковать происхождение гранитов и объяснить, почему их так много в Забайкалье, он ответил;

— Дело это и сложное, и ложное. Сложное — потому что и поумнее нас люди спорят и ничего окончательно не решили. А ложное — потому что каждому юному геолуху хочется все сразу разъяснить, взяться за проблемы глобальные. А лучше прежде решить клопальные, мелкие, такие надоедливые. Присматривайся, учись, накапливай факты. Глядишь — кое-что начнет проясняться. Не спеши, самого себя не обгонишь.

Такое объяснение у кого хочешь отобьет охоту задавать вопросы. Уж лучше валяться бревном в кузове и свободно придумывать, что тащит тебя в коробке под мышкой людоед. Вот он останавливается, урчит, предвкушая закуску. Сейчас вытряхнет из коробки…

— Просыпайся, приехали, курорт!

Посыпанные нетоптаным снегом дорожки ведут в дощатое двухэтажное здание. Еще постройки. Перед нами маленькая будка. Из нее торчит труба. Из трубы течет вода. Возле — ледяные натеки. Вывеска: «Дом отдыха Кука». Перед словом «Кука» какой-то остряк мелом поставил букву «с».

Испили минеральной воды из трубы, похожей на испорченный водопровод, и покатили дальше…

— Просыпайся!

Перед нами грязно-серая гора. В склоне чернеет пасть штольни. Из нее торчат два рельса — два блестящих зуба. Они тянутся к осыпи пустой породы, извлеченной из недр горы.

Поднимаемся по каменистой дороге. Настроение у Сергея Ивановича хорошее.

— Пор-фиро-видный гранит… — Он дробит слово на части, и смысл сразу не разберешь. — Знаешь?

— Угу, — отвечаю.

Беру у него образец. Держа молоток на весу неподвижно, бью по нему камнем. Откалываются плоские обломки.

Порфировидный гранит узнать не очень трудно (особенно когда тебе его показывают и называют). В нем из общей массы мелких зерен выделяются крупные, добротные кристаллы. Вот и здесь серые кубики полевого шпата тотчас бросаются в глаза.

— Везде, дружок, идет борьба за жизнь и за жилплощадь, — рассуждает вслух Сергей Иванович. — Даже среди минералов. Пока магма горяча, все минералы варятся в коммунальном котле. А как варево станет остывать, тут уж кто жаростойкий, тот пораньше выберет себе местечко, затвердеет. Пока другие, жидкие, текут и изменяются, эти знай себе отхватывают жилплощадь и пользуются всеми благами. А когда другие опомнились, пришлось им тесниться. Вот и получилась основная масса кварца — мелкие зернышки, только в мелкоскоп разглядишь.

Не хочется думать, что эти красивые кристаллы выросли нахально, за счет других.

— Дайка! — кричит начальник.

Непонятно. Чего он просит? Он снова:

— Дайка! — Усмехается, видя мою растерянность.

Я злюсь на себя. Сразу не разобрался. Из склона выпирает глыба. Вокруг мелкозернистые граниты, а здесь что-то иное. Отдельные крупные зерна. Это дайка — трещина, по которой прорвались некогда снизу магматические породы.

Иду за Сергеем Ивановичем; обрабатываю обломки — из его рук; заполняю этикетки — с его слов; топаю — по его стопам. Где уж тут шлифоваться каким-нибудь неповторимым граням моего характера и разума!.. Оставайся мелким и неоформленным!.. Справедливо?..

— Уж больно ты грейзен, как я погляжу! — говорит Сергей Иванович камню, который держит в руках. Камень, осыпанный слюдой, сверкает, как елочная игрушка. — Узнаешь? Старый приятель. Именно приятель. С ним, брат, множество приятных вещей. И полезные и-скопаемые!

Обволокли нас белые сырые облака. Мы поднялись выше — к солнцу. Сели отдохнуть. Сергей Иванович что-то рисовал и записывал в своем полевом блокноте, сверяясь с картой. Заметив мое любопытство, сказал:

— Интересуешься? Ну-ну. Это полезно. На, почитай на досуге, — и протянул мне схему.

Что ж, прочесть его рисунок можно. Здесь — место встречи трех гранитоидов, которые слагают гору. Между ними — резкая граница. Значит, они образовались обособленно.

А вот, на севере, зона грейзенов.

— Грейзен в порфировидном граните, — заметил я. — Гранодиорит не изменен. Стало быть, он моложе.

— А вот, быть стало, наоборот, — усмехнулся начальник. — Гранит моложе. Если изволите припомнить, когда мы отбирали образцы гранита, то ближе к контакту зёрна его мельчали. Значит, что-то охлаждало его пыл. Выходит, он нагрянул сюда раньше и успел остыть.

М-да, попробуй тут прочесть… Во всяком случае, кварцевые жилы — трещины, заполненные кварцем и другими минералами, среди них и вольфрамитом, — моложе всех гранитоидов, потому что прорезают их. А дайки кварцевых порфиров еще моложе, потому что прорезают даже жилы.

— Вот тебе скорологическая геоговорка: вода жилу заложила, жила воду изжила. Складно? Повторяй, если хочешь угодить Анатолию ибн Александру. Вода теперь — вещь модная. А я с давней поры держусь за газы и пары. Дыхание магмы. По-нашему, по-русски, значит, — пневматолиты. Магма вторгается снизу, верно? Газы и пары — пневмы, то есть она изрыгает? А куда им деваться? Вот они и забивают трещинки. Тут тебе и кварц, и копаемые ископаемые. Просто и понятно, верно?

— Верно.

— А на самом-то деле все не просто и не понятно.

Мы спустились в облачную муть, и когда она поредела, внизу открылся белый склон. Из облака над нашими головами сеялся мелкий снег.

— Вот тебе и Белуха! — сказал Сергей Иванович. — Не зря так назвали.

…И снова покатилась назад дорога, и снова вцепился в меня своими когтями холод, и снова по системе йогов погрузился я в раздумья и воспоминания, переставая замечать мелкие неприятности и выдумывать крупные…

…В Забайкалье расстояния измеряются сотнями километров. Мы постоянно колесили по каменистым дорогам в сопках, по пыльным и плоским степям, по невысокой, но вечно какой-то взлохмаченной тайге, после прогулки в которой надо тщательно осматривать одежду.

Однажды вечером, залезая в мешок, я почувствовал, будто у меня на животе взрезан кусок кожи. Утром поглядел — это впились два клеща, залезли в мою плоть с головами. А вокруг — вздутие и цвет кожи желтоватый.

Осторожно вырезал злодеев. И стал ждать развязки. В мае клещи особенно ядовиты, могут заразить энцефалитом. А от него, как говорят, в лучшем случае умрешь.

Сергею Ивановичу никакого дела до моей близкой кончины не было. И от этого росла моя горькая жалость к самому себе.

С глубокой печалью разглядывал я желтый желвачок, оставленный клещами, и особенно горько жалел своих родных, которые меня должны потерять.

Прошло несколько дней, и страхи мои развеялись. Но осталась некоторая крохотная перемена. Временами, когда начальник распекал меня, или гонял на осыпи, или блаженствовал, как мне казалось, в кабинке, пока я стыл в кузове, наплывала истина: какая все это ерунда! Как бестолковы такие обиды, когда — самое главное! — тебе открыто и небо, и сопки, и дороги, и Забайкалье, и вообще вся жизнь!

Мне нравятся костры. Огонь завораживает своим постоянным обновлением.

Прежде я думал, что геологи вечера непременно коротают у костра. Но кончается полевой сезон, а ничего подобного нет.

Сергей Иванович торопится. Костры мы жжем только для ублажения желудков: готовим чай, похлебку, кашу. В степи приходится собирать серые лепешки кизяков. Такое топливо не наводит на романтические мысли. А вечерами досаждают комары. В августе наш отряд перешел в распоряжение Анатолия Александровича…

Ежедневно спускаемся мы в тесной клети на стометровую глубину. Бродим в неровных штреках, вырубленных по кварцевым жилам. Мы стиснуты гранитом. Молоток отскакивает от монолитных стен будто резиновый.

В неярком свете ламп неожиданно вспыхивают снежные грани сфалерита — сульфида цинка — или многоцветно, как пленка мазута в воде, переливается халькопирит, темнеют волосяные кристаллы антимонита и черные, стеклянно блестящие, — турмалина.

Здесь много красивых и прочных кристаллов, содержащих железо, медь, сурьму. В турмалине столько всякой всячины, что и запомнить невозможно. А добывает рудник молибденит — сульфид молибдена — маркий, как графит. Им вполне можно рисовать. И это мягкотелое вещество необходимо для особо крепкой стали!

Я стараюсь поменьше разговаривать с новым начальником и предупреждаю его приказы — исполнительность, воспитанная Сергеем Ивановичем.

Внешностью и рассеянностью Анатолий Александрович напоминает типового чудака-ученого. У него доброе круглое лицо, плешивый лоб, крепкие челюсти, пухлые губы и глаза с веселым прищуром. И конечно, очки.

Перед спуском в шахту ему долго объясняют, в каких выработках ведутся взрывные работы.

Потом мы блуждаем в дымных штреках по колено в воде. Откуда-то глухо бухают взрывы. Анатолий Александрович бормочет, виновато улыбаясь: «Кажется, сюда не рекомендовали заходить»…

Наша палатка стоит в огороде. Хозяйка работает в шахте. Утром ее четырехлетняя дочка ходит между грядками и поет недетские песни.

Вечером начальник уходит в клуб на танцы. А я, поужинав в столовой-бараке, возвращаюсь между грядками картофеля в палатку, зажигаю свечу и с помощью книг посещаю страны более экзотические, чем Забайкалье…

Начальник открыл полог палатки, заглянул:

— Не помешаю?

Лег рядом на свой спальный мешок, заложив руки за голову. Поглядел на обложку:

— Сказками увлекаешься?

— В детство впадаю.

— Говорят, один старый бык впал в детство. Его зарубили, а мясо продавали как старую телятину.

Он засмеялся первым.

— Я думал, ты такой важный, что не смеешься, — сказал начальник. — Или работа не нравится? Или обиженный?

— Не нравится быть автоматом.

— Ну, это не беда. Сделаем из тебя человека. — Он засмеялся. И снова серьезно: — Костерик бы сейчас вечерком да компанию… — И вдруг запел:

Музыкального слуха он был лишен.

— Чего молчишь? — перестал он мучить песню.

— Не умею.

— А еще геолог… Анекдоты знаешь?.. Ну, так я и думал.

Он помолчал.

— Знаешь, почему называется сурьмяный блеск антимонитом?.. Дело было в одном монастыре. Настоятель заметил, что свиньи жрут хоть не сытно, а жиреют. Видит, они выкапывают из земли какие-то камешки игольчатые, вроде соломы. Обрадовался он, подмешал эти камни в пищу своим приятелям. Ну, а от этого стало им так худо, хоть святых выноси. Вот и вышло, что свиньям польза, монахам — отрава. И назвали минерал антимонитом. «Анти» — «против», «мони» — «монах». Вот тебе геологический анекдот. Вообще-то есть и другие объяснения, но это красивее. В геологии непременно есть десяток разных объяснений для любой пустяковины.

Свечу я погасил. В треугольнике распахнутого входа чернел куст. В его лохматых ветвях запутались звезды.

— Ну, теперь твоя очередь, — сказал он, забравшись в мешок и повернувшись на бок.

— Сейчас, только подумаю.

Я вспомнил индийскую легенду. Один раз в году, осенней ночью, случается звездный дождь. Звезды падают в море. И все раковины покидают дно и всплывают. Они раскрывают створки, как рты, и ловят чудесные дождинки. Кому посчастливится — опускается на дно со звездным подарком. Таких раковин мало. Но именно они драгоценны, потому что в них образуется жемчуг.

— Если хотите… — сказал я.

Анатолий Александрович дышал медленно и ровно.

Что ж, ночь не последняя. Мы еще будем сидеть у костра и рассказывать истории выдуманные и взаправдашные.

С Анатолием было просто. Ночью он любил лежать под звездами. Очерчивал пальцем в небе созвездия. Но для меня звезды были — все вместе и каждая отдельно — рассыпаны свободно. Никак не хотели выстраиваться в мифические фигуры.

— Что ж тебя интересует? — удивлялся он. — Ни звезды, ни земля… Может, каким-нибудь журналистом хочешь? Чего ты дуешься как сыч?

Пришлось признаться, что дуюсь от неуверенности. Исколесил Забайкалье вдоль и поперек, а ничего не знаю о нем.

— Ты граниты видел?

— Видел.

— Граниты — это и есть Забайкалье.

В другой раз он развернул передо мной карту Союза.

— Красней нашего Забайкалья нет ничего. Гранит на граните. А на этой красноте нашлепочки. Жалкие остатки осадочных пород. А месторождений много. Некоторым кажется, что если мало осадочных, то, мол, месторождения не от них, а от магматических, которых много. А вопрос-то не простой. Приходится мусолить граниты, чуть ли не на вкус их пробовать… Видишь, все тут вытянуто наискось, как и Байкал. Словно черт на гармошке играл. И породы полосами залегают, и складки в основном так же, и разломы, и даже оруденение. А почему? Я вот думаю, что тут действительно вроде бы гармошкой все сжималось и растягивалось. А вот Сергей сжатия не признает. Считает, что кора только вверх-вниз движется.

…Утро промозглое. По склонам пади на лиственницах висят клочья тумана. Мотор гудит как-то глухо, пустынно. Морось летит в лицо.

По левому борту риф — каменный истукан с орлиным носом. Он медленно поворачивается к нам, словно провожает взглядом.

Небо — розовато-серая муть с бирюзовыми прожилками. Сопки срезаны низкими облаками и торчат ровно, как чудовищные пни. Облака всплывают, обнажая сопки. Небо становится фиолетовым, трещины в облаках раздаются вширь. Наконец из одной в глаз впивается пронзительная стрела солнца…

Мы специально сделали большой крюк, чтоб попасть в это место. Подъехали к ровненькой округлой сопке, которая внизу в одном месте была как бы надкусана.

Там работал маленький геологический отряд. Руководила полная, крупная женщина, очень приветливая, похожая на домашнюю хозяйку. И все у них было какое-то домашнее: печка, сложенная из камней, возле — тент, под которым стол со вкопанными ножками и две такие же скамейки. Анатолий долго беседовал с «геологиней» о фауне. Они вместе ходили на осыпи.

Отрядик все лето занимался поисками отпечатков растений и зверушек. Кое-каких юрских жителей они обнаружили в плитках песчаников. Значит, возраст юрский.

Но ведь нас-то интересуют граниты! Как могут быть связаны тени прошлой жизни с узкими штольнями в кварцевой плоти жил среди зернистых гранитов? Конечно, науке все интересно. Узнают возраст этих песчаников. Нарисуют красивую картину. Ну, а дальше?

Если вдуматься, люди почти ничего не делают без пользы для себя. Когда-то земля, леса и горы давали человеку вдохновение и темы для раздумий. Людям этого показалось мало. Они научились брать от земли множество богатств: металлы и камни, продукцию вулканов и рек, строительные материалы… Пожалуй, теперь о вдохновении и раздумьях мало кто заботится. А откроешь месторождение — честь тебе, хвала. И не все ли равно, лежат возле месторождения юрские песчаники или пермские известняки?

Когда я высказал эти свои сомнения Анатолию, он ответил кратко:

— А еще геолог!

— Ну, а что?

— «Лог» — это значит «изучать». «Геолог» — «изучатель земли». А тебе хочется быть кладоискателем.

— А вам будто не хочется.

— А нам не можется! Все, что на поверхности лежит, до нас подобрали. А что ниже — не сразу поймешь. Интересно, как бы ты искал месторождения? На горки бы лазил, камни шуровал — вдруг, мол, попадется молибденит, или шеелит, или золотишко, на худой конец? Все равно, что искать спички в потемках.

Между прочим, вечерами в палатке он всегда долго обшаривает все углы в поисках спичек даже в том случае, если сам их куда-нибудь сунул…

— Остановка Шахтама! Граждане пассажиры, просим на прогулку!

Привычно подбираю рюкзак и спрыгиваю на землю.

— Смотри сюда. — Начальник показывает схему, которую сам же я зимой перерисовал из какого-то отчета. — Как прочтешь? Разрез можешь набросать?

Имея перед собой схему и условные обозначения, читать не очень-то сложно.

Прежде всего надо разобраться в осадочных породах. Они когда-то были слоистыми, залегали ровно, горизонтально. Наверное, в конце юрского времени здесь был морской залив, в котором накапливались пески…

— Анатолий Александрович, — спрашиваю я, — а на каких породах лежат юрские песчаники?

— На аленуевских гранитах как будто.

Тогда дело проясняется. Гранитный массив опустился. Накатилось море. Волны крошили берега и посыпали дно песком. За миллионы лет осело множество слоев. Но тут начала земля подниматься, море отступило, слои смялись в складки. Сейчас сохранились некоторые синклинали — складки, прогнутые вниз. Например, в северо-восточном углу, судя по стрелочкам, которые указывают направление и крутизну падения слоев, центральная часть — узкая полоска — лежит горизонтально, а остальные слои загибаются под нее. Типичная синклиналь.

Возможно, здесь возвышались горы. Часть слоев разрушилась. И обнажились древние аленуевские граниты.

А под самый конец юры вновь накатилось море. Оно было бурным, крушило скалы и засыпало дно крупными глыбами, которые позже склеились глиной и цементом и превратились в конгломерат. Началось поднятие. Конгломераты были размыты. Остались редкие нашлепки.

Позже сюда прорвались молодые граниты. Пробили насквозь толщу старых гранитов и юрских песчаников. Вот они, торчат в середине. Они пересекли осадочную толщу и по линии контакта обожгли ее, изменили.

Дайки, конечно, и тут всех моложе — они прорывают любые породы.

— Могу разрез, — сказал я.

— Давай. — Он провел линию наискось через схему и обозначил буквами А, Б.

Я набросал разрез и впервые услышал похвалу своим геологическим познаниям.

— Красиво, — усмехнулся начальник. — А вот откуда взялись граниты? Как считаешь? Из центра Земли? Где они кончаются внизу?

— Они прорвались из гранитного слоя, — ответил я.

— Ого, как уверенно! Твой рисуночек можно объяснить по-другому. Представь себе, граниты ниоткуда не прорывались.

— С луны свалились?

— Из воды. Были в свое время осадочными породами. Со временем — от жары ли, от давления — они переродились напрочь. Стали гранитами. Представь, что сюда гранит и вправду прорвался. Чтобы проткнуть такую дыру, сила нужна огромная. Тут бы все перекорежилось. А слои-то, видишь, более-менее ровненько залегают. Следов течения в гранитах не обнаружено. А то, что примыкающие к ним юрские песчаники изменены, метаморфизованы, можно объяснить постепенным перерождением в граниты…

Ой-ой, до чего могут запутать геологи самую, казалось бы, очевидную проблему! Два геолога — два моих начальника — разглядывают одни и те же граниты, а видят их совсем по-разному. А как быть мне? С одним вроде бы приходится соглашаться. Да и другого не оспоришь.

— А ты возьми все Забайкалье, — убеждал Анатолий Александрович. — Выходит, здесь выпирали снизу, клин за клином, гранит за гранитом. От этого вся земная кора б раскололась!

— Постойте, а если Земля раздувается? Если кора растягивалась, трескалась, а в трещины вдавливались снизу граниты? Всякое может быть.

Я просто лопался от гордости. Правда, высказанную мысль я прежде слышал. Но теперь я гордился ею как своей собственной, родной.

Начальник остудил меня:

— Если ты умудришься доказать это, то гранитного монумента не минуешь. Высекут тебя, будь уверен.

Мы словно задались целью испробовать воду всех забайкальских рек. Недавно еще спускался я по осыпи к Онону и зачерпывал чайником мутноватую воду. Вскоре настал черед Нерче, и Шилке, и Ульдурге. Минуя плешивые — от жары — сопки и степь, исхлестанную колеями, остановились возле извилистой ленивой речушки Борзи, на радость местным комарам. А сколько за это время испито из ручьев!

Супы-пюре, каши с колбасой и всякая всячина, а главное, чай со сгущенкой, приправленные дымком костра, густой синевой неба, воздухом, настоенным на травах… Мы избегали придорожных чайных.

Самое замечательное время наступило в конце полевого сезона. Мы обосновались в одной из глубоких падей. По склонам спускалась тайга. Даже не спускалась, а стекала волнами — зелеными, с пенной желтизной.

Долина тянулась на запад, стиснутая сопками.

Вместе с нами стоял отряд минералогического музея — три девушки-минералога и один хмурый студент-практикант, испытывающий на своих нешироких плечах всю тяжесть матриархата.

Мы ходили в маршруты, отыскивая оголенные скалы. Но и в таких местах граниты были словно облизанные, покрытые шершавыми лишайниками. Долго колотишь их, отыскивая трещины и отваливая глыбы, прежде чем увидишь свежий розоватый скол.

Больше всего нас интересовали пегматиты. Нечто среднее между гранитом и кварцевой жилой. Они располагались по трещинам. По составу напоминали гранит. Только кристаллы кварца, полевых шпатов и слюды были в них очень крупные и находились в каком-то хаотическом состоянии. Словно некто, страшно спеша, забивал трещины в граните, сминая кристаллы, вдавливая их один в другой. А. Е. Ферсман примерно так и объяснял их происхождение. Когда застывали граниты, в них остались более жидкие подвижные растворы. Они заполняли каждую трещину, каждую полость и там быстро кристаллизировались, мешая друг другу.

Иной раз кварц прорастает в полевой шпат, выступая из него в виде клинописи или древнееврейских писаний. Получаются письменные пегматиты. Геологи и эти письмена читают по-разному. Анатолий, например, даже и с Ферсманом не хочет считаться. Есть, мол, не менее авторитетное мнение, что пегматиты образуются подобно обычным жилам, под действием газов и растворов…

Минералогов из музея интересовали не сами по себе пегматиты, а их богатства. Кроме образцов, попадались черные граненые турмалины, четкие кристаллы дымчатого кварца (мариона), прозрачные, с фиолетовым оттенком флюориты и зеленые, как бы в мелких трещинках, неблагородные изумруды — бериллы. Но многоцветные красоты минералов были ничто в сравнении с тем роскошным представлением, которое мы смотрели по вечерам.

Такие закаты наблюдал я впервые. Небо излучало все краски, впитанные за день, придавая им золотистый, неземной оттенок. Но вечернее представление вызвало у нас и недоумение: «Где-то мы видели нечто подобное!»

В круглой оправе горизонта, на фоне зеленовато-серого, как бы мелкозернистого, неба белели крупные облака — кристаллы с разъеденными гранями. Заходящее солнце подсвечивало их снизу. Каждое облако проходило целую гамму оттенков — от бледно-лилового и розового до соломенно-желтого и пурпурного. Возле солнечного диска облака светились и плавились…

Кто-то изумился своему открытию:

— Как шлиф под микроскопом!

Шлиф — тончайший срез камня. Он так тонок, что просвечивает насквозь. Покоится между двух стеклянных пластинок. Чудеса начинаются, когда рассматриваешь шлиф при помощи простого устройства, изобретенного Николем. Это кристаллы. Когда они скрещены, проходящий свет как бы фильтруется, обретая чистоту и стройность, придавая шлифу волшебное свечение, насыщая его всеми цветами, среди которых преобладают золотистые. Поворот шлифа делает картину изменчивой и живой, как солнечный закат.

О небо! Днем оно словно сияющий купол с текучими узорами облаков. А ночью открывается бездна, и смотришь в нее как в самого себя, как в глубокий колодец, на дне которого тают звезды…

Странно: после Забайкалья лучше всего сохранилось в моей памяти самое скоротечное и неуловимое — закаты.

Вторая камералка Лучше один раз понять, чем сто раз увидеть

Ездить можно по-разному.

Именно так провел я свое первое большое путешествие. Конечно, я не ходил вперед пятками. Дело даже не в том, что приходилось ездить, сидя спиной по движению. Но…

примечал много мелочей, а главного не видел;

слишком сильно переживал свои трудности и слабовато — чужие;

думал, что кое-что знаю, не зная, в сущности, ничего; не замечал чужих достоинств и своих недостатков…

Короче, путешествовал задом наперед.

Любителю приключений было бы что вспомнить. Скажем, переезд через горящую степь (ночью полосы огня извивались, как змеи, уползая за горизонт). Да и то сказать, исколесили все Забайкалье от северной тайги до южных степей.

Но приключения бывают разные. Меньше всего ценны те, которые доступны многим. Перелет из Москвы во Владивосток — экая теперь невидаль. Побывать в двух, трех, десяти странах тоже не ахти какое достижение. Участвуя в клубе кинопутешественников, можно посетить (мысленно и взглядом) все мало-мальски примечательные уголки нашей планеты. И узнать о них много интересного.

Не менее просто испытать трудности и опасности путешествия по горам, тайге или пустыне, в завьюженной тундре. Достаточно стать туристом или альпинистом, чтобы вкусить прелести «первобытной» жизни в лоне природы. Это сейчас вполне доступно почти каждому из нас, какую профессию ни избрать.

Что же остается особенного на долю современного настоящего путешественника?

Для него экспедиция — это цепочка больших и малых событий и, главное, открытий. Среди них опасные приключения — не более, чем украшения. Они ярки, но суть в другом. Необходимо — в дальней или ближней стороне, безразлично, — увидеть и понять нечто такое, чего никто прежде не замечал.

Любая жизнь — это путешествие. И жаль, если не успеешь в мелькании мелких событий и одинаковых дней разглядеть нечто важное, необыкновенное и прекрасное. Жаль, если этот неповторимый и не слишком долгий путь проходишь задом наперед…

В забайкальской степи временами попадались мне какие-то непривычные цветы: мохнатенькие, желтые, с лучиками-лепестками. Подивился им — и забыл на десять лет, пока не вычитал где-то: видел эдельвейсы.

Сопровождая груз на Ципикан, за Романовкой, на Витимском нагорье миновал я несколько молодых, чуть ли не современных вулканов. Их конусы торчали где-то между горбами сотен сопок, которые были для меня безликими, однообразными и скучными. Мы ехали по застывшей базальтовой лаве вулканов, а я не замечал, не понимал этого.

Нечто подобное случилось и с гранитами. Пока ходил по ним, колотил их молотком и таскал за спиной в рюкзаке, не замечал в них ничего особенного.

«Лицом к лицу лица не увидать.

Большое видится на расстоянье».

Теперь я начинаю постигать важность и трудность проблемы гранитов. О гранитах, мне кажется, можно не только писать бесчисленное множество научных статей (что и делают геологи), но и сочинять поэмы, подобные вдохновенным созданиям римского философа Лукреция Кара или Эразма Дарвина, деда великого биолога.

Не понял я красоты еще двух проблем: геологии Байкала и особенностей месторождений Забайкалья. А каждой из них геолог может посвятить всю свою жизнь.

Да и что считать интересным?

Помню, перед отъездом в Москву спросил я Василия, который все лето провел в тайге, среди сопок и болот:

— Ну как? Медвежатины поел?

— Бесполезно, все равно голодный!

— Много медведей?

— Комаров-то больше. А что медведь? Он же не дурак, тоже жить хочет: на человека не бежит, а от человека. Бесполезно его бить. Ты лучше про Москву расскажи. Говорят, там звезды из рубина, сами светятся. Ты видел? За день Москву пройдешь? А Ленинские горы — это выше наших, много выше, да?

Он спрашивал, и стала мне проясняться одна нехитрая истина: экзотика — это то, что нам непривычно. Для горожанина таежная глухомань кажется чем-то сверхъестественным, наполненным рысями, медведями, звериными тропами и всевозможными тревогами. А для жителя тайги огромный современный город — существо, ничуть не менее таинственное.

С тех пор я чураюсь экзотики. После того как отшагаешь тысячу километров, непременно вживаешься в окружающую природу и чувствуешь ее близкой, родной. Но, пожалуй, еще более родной и загадочной предстает она после знакомства с научными описаниями этих мест.

Путь на восток Урала проходит как бы в геологическое прошлое.

Спускаясь с древних Уральских гор, обглоданных водой и ветром, на Западно-Сибирскую низменность, мы одновременно опускаемся на двадцать миллионов лет назад, в неогеновое время.

Здесь море теплое, неглубокое. В нем немало рыб и множество моллюсков. На первый взгляд они почти не отличаются от современных. Но опытному глазу не ошибиться: мы — в тропическом море. Здесь встретишь дисковидные раковинки нумулитов, которым не суждено пережить третичный период. Но особенно приметны морские млекопитающие — зубастые зейглодоны.

Итак, спокойное Западно-Сибирское море… Всегда ли оно было таким? А если заглянуть немножко глубже в бездну времени?

Мы увидим: за границей нескольких десятков миллионов лет эта обширная страна утратит свое спокойствие, станет судорожно дышать (надо помнить, что происходит это чрезвычайно медленно, миллионами лет). Надвигаются и отступают моря, трескается и разрывается земная кора, изливается магма из трещин и вулканических жерл. Эта бурная геологическая жизнь, или, как ее называют геологи, эпоха тектогенеза, окончилась в мезозойскую эру.

С тех пор Западная Сибирь превратилась в платформу. Движения Земли успокоились, а прогиб земной коры сохранился до сих пор. Только он потихоньку выравнивался, море отступало, и сейчас может показаться, что здесь испокон веков существовали обширные заболоченные долины рек, тайга и пологие сопки.

В Новосибирске нас ждет сюрприз: сразу проваливаемся на триста миллионов лет, в каменноугольный период. Под нами слои горных пород, образовавшиеся во время дремучих и неповторимых джунглей, влажного парникового климата и процветания насекомых. А далее, на восток от Новосибирска, откроется нам дно еще более древнего, девонского моря.

Чем объяснить такой скачок?

Под Новосибирском земная кора поднималась особенно быстро. Она вздулась, выгибая слои, поднимая вверх древние породы. Это произошло давно, в конце палеозоя. С тех пор успокоились эти места (так же как и восточная половина Урала).

Продолжая движение на восток, мы попадем к самым истокам… палеозойской эры. Здесь, в Салаиро-Саянской складчатой области, земная кора утихомирилась еще в первой половине палеозоя, после того как местные породы были смяты в складки и подняты над уровнем моря.

Перед Иркутском придется проститься с палеозоем. Открывается самая глубокая из доступных нам — бездна геологического времени: докембрийское время, включающее протерозойскую эру и — наиболее древнюю — архейскую.

Вот оно, знаменитое «древнее темя Азии»!

Между прочим, у этого красивого названия есть своя история.

Без малого сто лет назад известный русский исследователь И. Д. Черский сообщил о находках древнейших пород в пределах Байкальской горной страны. Эту область окружали со всех сторон более молодые осадочные породы. Отсюда можно было сделать вывод о том, что Байкальская страна раньше других поднялась и превратилась в платформу. А уже позже стали успокаиваться и окружающие ее территории. Отсюда началось «расширение» гигантского материка Азии.

Эту идею поддержал известный австрийский геолог Э. Зюсс. Он и назвал Байкальскую горную страну «древним теменем Азии». Того же мнения был и В. А. Обручев. На составленной им карте Сибири в районе Байкала как бы выныривают на поверхность древнейшие породы, которые были смяты в складки еще в докембрийские времена.

Очень не просто разглядеть далекий докембрий. Не удивительно, что почти одновременно с Зюссом, в начале нашего века, французский геолог Делоне по-другому представил себе древнюю историю Центральной Сибири. На его карте «древнее темя Азии» оказалось огромным. Оно перекочевало далеко на север от Байкальской горной страны, которая была названа зоной более молодого (каледонского) этапа движений Земли. Ее, в свою очередь, облекает еще более молодая зона герцинских движений. А ее — альпийская, где могучие движения Земли не утихают до сего времени.

С Делоне согласился русский исследователь Сибири М. М. Тетяев.

Кто же оказался прав?

Споры ученых, и геологов в том числе, проходят обычно очень бурно. Образуются группы и партии, целые враждующие армии. В научных «битвах» настоящие ученые защищают одно и то же, борются с одним и тем же. Они борются за научную истину против ошибок.

Беда только, что научная истина почти неуловима и каждому видится по-разному. В борьбе за нее редко побеждает кто-либо один. Обычно у каждого ученого есть своя доля правды и ошибок. Все дело в том, чтобы отделить их, как отделяют в элеваторах семена от плевел и сора.

Вот и вышло: две группы ученых спорили, считать ли Байкальскую горную страну «древним теменем Азии» или областью значительно более молодых, так называемых каледонских движений земной коры. А в разгар спора малоизвестный (в ту пору) геолог Н. С. Шатский (позже академик) предложил третий вариант. По его мнению, образование Байкальской горной страны произошло позже, чем возникло (северное) «древнее темя», а закончилось оно в самом начале каледонского этапа тектогенеза, в кембрийском периоде.

Перед Отечественной войной в Забайкалье были найдены морские отложения, содержащие остатки животных кембрийского периода. Эти породы смяты в складки. Значит, в кембрийское время Забайкалье не было спокойным районом, и его нельзя считать «древним теменем Азии». Но пока нет никаких оснований считать, что бурная жизнь Байкальской страны продолжалась все каледонское время, до каменноугольного периода. Так появилось новое название Байкалиды, которое, пожалуй, более всего подходит для этого оригинального района.

Быть может, теперь споры уладились? Как бы не так! Конечно, многое прояснилось, и мы умеем проглядывать толщу сотен миллионов лет. Но главные открытия, как всегда, припасены для будущих исследователей.

Приметна характерная деталь. Огромные территории мы называем, переиначивая слово «Байкал»: Предбайкалье, Забайкалье, Байкалиды, Байкальская горная страна. А ведь само по себе озеро занимает едва ли не двадцатую часть этой области.

Конечно, озеро Байкал — чудо природы. Но допустимо ли так возвеличивать его имя?

Байкал подобен трещине в земной коре. Он узок, сильно вытянут, наиболее широк в средней части. К тому же это самая глубокая впадина из тех, которые встречаются на материках.

Трещины образуются при растяжении неупругого материала. Земная кора не очень упруга. Выходит, на месте Байкальской впадины кора растягивается.

Так можно объяснить с первого взгляда. Но после геологических исследований и серьезных раздумий от этой простоты не останется и следа.

Можно вообразить по крайней мере четыре варианта образования Байкальской впадины. Нагляднее всего нарисовать их.

Пунктиром обозначены трещины — разломы земной коры. А стрелками — направление сил, которые сдвигают отдельные глыбы. В таком случае растяжение коры будет выглядеть, как на рисунке.

Картина напоминает образование трещин в земле при высыхании озер или луж. Она показалась бы достаточно убедительной лет сто назад, когда многие геологи предполагали, что Земля постепенно остывает, сжимаясь в одних частях и растрескиваясь в других (а сейчас есть даже идея, что Земля раздувается).

А чем плох такой вариант?

Земная кора прогнулась, образовав синклинальную складку. Разломы придали ей облик современной впадины. Подобная картина выглядит правдоподобнее первой. Синклинальных складок известно великое множество. А растяжение земной коры — штука спорная.

Третий вариант тоже вполне правдоподобен, хотя и полностью противоположен предыдущему. Земная кора не прогибалась, а, напротив, выпячивалась. Образовался купол, середина которого растрескалась и провалилась. Ничего удивительного: тот же самый «эффект расширения», что и в первом варианте. Только тут причина его — не горизонтальные перемещения пород, а вертикальные. Выпирающие вверх складки (антиклинальные) почти всегда в верхней своей части бывают рассечены трещинами и разрушены.

Для многих геологов наиболее правдоподобным кажется иной вариант: озеро находится в опущенной части грабена. Грабен образуется в результате сложных движений отдельных гигантских глыб, когда краевые глыбы подняты, а центральная — опущена. Почему так произошло? Может, действовали вертикальные силы, может, земная кора растягивалась, а может, и сжималась. Как ни удивительно, все три варианта теоретически вполне правдоподобны. Ведь, скажем, при сжатии краевые части будут выжиматься вверх, а центральная может вдавливаться вниз.

В геологии слишком часто одно и то же можно объяснить по-разному. Поэтому геологи без долгих споров обычно исследуют какой-нибудь объект, подробно описывают его и дают название. Это помогает навести кое-какой порядок в геологических науках и делает геологический язык не слишком приятным для неспециалистов.

Итак, перед нами несколько вариантов. Требуется найти наиболее верный. Выдумывать нечего. Надо искать доказательства.

Эти поиски правды, поиски фактов — главная работа геологов. Она заставляет путешествовать, бродить по горам и долинам, изучать горные породы. Дело нелегкое. И не потому, что трудны условия работы в «диких» краях. Добытые с огромным трудом факты могут оказаться сомнительными. Другие исследователи могут их оспорить. А ведь любой факт становится ценным, когда его признают многие ученые, когда ему доверяют.

Известны размеры озера; расположение гор и долин, обрамляющих его; состав озерной воды; горные породы, залегающие вокруг.

Центры почти всех землетрясений располагаются вдоль Байкальской впадины. Они продолжаются полосами на юго-запад и северо-восток. Вдоль этой линии земная кора трещит и лопается.

Труднее узнать, какие глыбы коры в какую сторону движутся. Одни ученые доказывают, что вся Байкальская впадина медленно сдвигается на северо-запад. При этом западная часть озера углубляется, а восточная, напротив, мелеет и выступает из воды.

Столь медленные движения трудно уловить. Далеко не все признают подобное явление. Его еще требуется доказать.

В районе Байкала выходит на поверхность немало глубинных источников. Есть среди них горячие и холодные, пресные и солоноватые. В основном они находятся восточнее озера. Должно быть, здесь больше трещин, по которым воды могут изливаться на поверхность.

Еще более интересны куски черного «морского воска» (байкерита), которые нередко выбрасывают волны Байкала на берег Баргузинского залива.

У Толстого мыса на глади озера выступает большое черно-коричневое маслянистое пятно.

На вершине горы Цакир есть зияющая щель, названная Кромешной. Рассказывают, временами из нее вырываются языки адского пламени.

Для геолога подобные чудеса означают: здесь есть нефть!

Действительно, в Прибайкалье некоторые скважины обнаружили нефть. На юго-восточном берегу кое-где из трещин в кристаллических породах сочится «черное золото».

Откуда берется байкальская нефть? Где она скапливается? Почему она встречается местами? Почему у нее своеобразный химический состав?

Чем больше узнаешь об этом озере, тем больше непонятного.

Как ни странно, родственные Прибайкалью районы находятся… в океанах.

Сходно рисуют геологи разрезы через Прибайкалье и через Суэцкий какал.

Профили дна Байкальской впадины, Суэцкого пролива, Красного моря и подводного Атлантического хребта очень сходны.

Подобные геологические образования, структуры, пересекают всю Землю. Самая длинная полоса (больше шестидесяти тысяч километров) тянется с севера на юг через Атлантический океан, заходит в Индийский и кончается у западной окраины Тихого океана. Другая полоса так же меридианально проходит вдоль восточной окраины Тихого океана от Северной Америки почти до Антарктиды.

Многие геологи считают эти полосы трещинами земной коры и называют их «рифтами» или «рифтовыми долинами». Слово «рифт» переводится с английского как «щель», «разрыв», «раздвиг». Другие геологи предпочитают слово «грабен». Есть и такие, которые считают возможным употреблять слово «рамп», что означает «надвиг», «сжатие».

По их мнению, впадины образовались в результате сжатия земной коры между двумя сдавленными и приподнятыми глыбами.

Даже геологам одной специальности, изучающим движения земной коры, трудно найти общий язык.

Изучив горные породы около озера, геологи пришли к мнению, что Байкал вряд ли существует более тридцати миллионов лет. Он никогда не был соединен с морем. Иначе бы на дне его сохранились соленые воды. Он был изолированным: в нем очень много видов животных, которые нигде больше не встречаются.

Но узнать, как он образовался и что сейчас творится в недрах Прибайкальских гор, до сих пор трудно. И вся сложность даже не в том, что надо выбрать из имеющихся вариантов самый правдивый. Почти наверняка два-три варианта имеют большую долю истины. Не исключено, что все варианты верны.

В одном месте Байкальской горной страны вздымаются каменные глыбы, в другом — лопаются и сдвигаются, в третьем — растягиваются, в четвертом — сминаются в складки, оползают или крошатся. За долгий период геологической жизни этого района сжатие не раз сменялось растяжением, медленные движения ускорялись и так далее. Пройдут сотни экспедиций, потребуется множество фактов, родятся и отомрут десятки идей, прежде чем удастся выяснить и уточнить течение изменчивой жизни Прибайкалья на каждом отдельном участке за долгие века геологической истории.

Байкальская рифтовая зона (зона растяжения, как считает большинство геологов) входит в систему всемирных рифтовых поясов. Изучив ее, можно будет уточнить и некоторые спорные проблемы геологии всей планеты.

Если земная кора действительно растягивается и лопается, то не исключено, что она расползается на большие расстояния. Доказано отторжение полуострова Флорида от материка Северной Америки, Аравии и Мадагаскара от Африки. Ну, а если прав был геофизик А. Вегенер и сдвигаются даже материки? Тогда рифтовые зоны в океанах и на материках — это швы, которые постоянно раздвигаются и «залечиваются» поступающей снизу, застывающей здесь магмой. И — снова растягиваются…

Любопытный факт: рифтовые зоны встречаются в «молодых» океанах, но на древних частях материков.

В очень старом Тихом океане полоса рифта — лишь на окраине. А в центрах старых материков Африки и Азии (Байкал) рифтовые зоны активны. Почему?

Может быть, и вправду материки были на заре геологической истории едины, позже растрескались и разъехались, скользя по мантии Земли, а рифты — это незаживающие шрамы. И вдруг когда-нибудь, через многие миллионы лет, Байкальская трещина, расколов надвое Азию, превратится в новый океан…

Как его будут называть? И будут ли какие-нибудь разумные существа жить на берегах его? И не станут ли некоторые из них размышлять и спорить о происхождении этого океана, воображением своим восстанавливая наше время и нынешний облик Байкала?

Этот камень для нас — олицетворение вечности. Он лежит в основании тысяч памятников и сам служит материалом для монументов, скульптур, колонн, обелисков…

Атланты Эрмитажа — гранитные. Как и пьедестал Медного всадника, и гигантские колонны Исаакия, и набережная Невы, и поднебесная Александрийская колонна…

Граниты — едва ли не самые древние из всех известных нам горных пород. Они подстилают на материках более молодые слои, служат корнями высочайших гор и обширнейших равнин.

С гранитами связано огромное количество богатейших месторождений полезных ископаемых. Из каждых двадцати рудных месторождений, связанных с магматическими породами, девятнадцать приходятся на долю гранита.

Гранитам посвящено огромное количество статей и книг. О них пишут геологи разных специальностей; пожалуй, чаще других — петрографы, изучающие горные породы. Если вы прочтете, например, книгу А. П. Лебедева и В. И. Лебединского «Популярная петрография», то убедитесь, что в ней посвящена гранитам самая большая глава.

В чем же загадка гранитов?

Самое главное — у них какое-то сомнительное происхождение. И это очень раздражает геологов. Ученым надо прежде всего изучить горную породу и отвести ей определенное место в соответствующих таблицах. Наука требует порядка.

О происхождении гранитов ученые размышляют двести лет. Спорят. Преувеличивают свою правоту и недооценивают чужую. Сомневаются.

Прежде всего надо решить: образовались ли граниты «сверху», как осадочные породы, или они вторглись в кору снизу, как глубинные. Поначалу, пока геологам больше нравились осадочные породы и вода считалась главным действующим лицом в геологических явлениях, граниты были причислены к морским осадкам, которые за долгую свою жизнь слежались, затвердели и упрочились.

В прошлом веке в почете стали недоступные земные недра. Они, как считалось, рождают почти все, что есть на поверхности. Граниты были переведены в разряд глубинных пород, родственных тем, которые извергаются вулканами.

Постепенно многие геологи привыкли к этой мысли и стали без долгих раздумий называть граниты «выходцами из недр».

И все-таки споры не прекратились. Правда, теперь часто слышится мнение: все правы.

Но чем хороша наука — войны в ней непременно сменяются долгим миром и согласием. Выясняется, что каждый из спорщиков по-своему прав. Остается спокойно выяснить, кто в каких вопросах прав, а в каких — нет.

Проблема гранитов переживает сейчас время мирного расцвета.

Доказано: есть граниты, вторгшиеся из земных глубин; есть граниты, образованные действием на осадочные породы минеральных растворов и газов; есть граниты, рожденные в результате изменения осадочных пород высокими температурой и давлением.

Встречаются граниты разного возраста — от очень древних до молодых (об этом судят по пересечению гранитами осадочных слоев, возраст которых определяется по остаткам организмов. Если гранит рассекает какие-то слои, значит, он моложе).

Конечно, любовь геологов к гранитам не лишена практического интереса. Ведь граниты разные. С одними связаны жилы и метаморфические зоны, богатые полезными ископаемыми, а другие граниты бедны и особой ценности не представляют. Граниты, рожденные в одну эпоху, дарят нам месторождения железа или никеля. Рожденные в другую эпоху — принесли с собой скопления редких и радиоактивных элементов.

Итак, происхождение гранитов знать не только интересно, но и полезно.

В Забайкалье как будто выявлены две закономерности месторождений полезных ископаемых.

Известный советский геолог С. С. Смирнов выделил три рудных пояса, которые простираются по направлению большинства складок и разломов на северо-восток. В дальнейшем этот вывод уточнялся. Но, во всяком случае, все геологи соглашаются: месторождения Забайкалья не раскиданы беспорядочно и равномерно по всей территории, а скопляются в отдельных районах. У месторождений есть свои «облюбованные» зоны, которые часто простираются в северо-восточном — юго-западном направлении.

Другая закономерность: наиболее древние горные породы Забайкалья беднее полезными ископаемыми, чем более молодые.

Объяснить эти закономерности не так-то просто.

Прежде сторонники глубинного происхождения гранитов отвечали: гранитная магма бывает разной. В одном месте содержит больше золота, в другом — молибдена. В зависимости от глубинных процессов. А что там творится в глубинах — дело темное.

Почему же магма должна быть разной?

Земля, как известно, круглая. И глубокие земные оболочки (ядро, мантия) сферичны. Земной шар похож на луковицу.

Любые направления из центра шара к его краям — радиусы — совершенно равноценны. Стало быть, то, что происходит в центре шара, должно распространяться во все стороны более или менее одинаково (вращение вносит некоторую поправку).

Предположим, граниты рождаются в глубинах Земли (скажем, они обособляются из глубинного вещества, как пенки из молока).

Почему в таком случае издревле существуют материки, где есть толстый «гранитный» слой, и впадина Тихого океана, где этого слоя нет? Почему на материках «гранитный» слой очень изменчив по толщине? И почему участки, богатые какими-либо минералами, как это случилось в Забайкалье, распределены не равномерно, а в виде отдельных поясов и вполне конкретных месторождений?

Как бы отвечая на этот вопрос, геолог А. Д. Канищев предположил, что рудные пояса Забайкалья возникли из-за особенностей накопления осадков в древних морях и долинах. Позже окружающие породы сильно изменились, частично превратившись в граниты.

Многим геологам такая мысль вряд ли покажется верной. А ведь почти все месторождения Земли, образование которых происходит в наше время и почти на наших глазах, связаны с поверхностью материков и, главным образом, с работой воды, живых существ и прямого воздействия Солнца (косвенно оно участвует во всей жизни Земли). Богатейшие россыпи золота добываются в Сибири плавучими заводами — драгами — из речных осадков. Погибающие растения образуют залежи торфа. Соли выпариваются в заливах…

Но ведь вода размывала и сортировала обломки горных пород с древнейших времен. Живые существа умеют накапливать в сотни и тысячи раз больше отдельных элементов, чем их содержится в окружающей среде. Скапливаясь и погибая, они за миллионы лет создают богатейшие месторождения.

Не проще ли связывать особенности расположения месторождений в первую очередь с деятельностью воды и жизни? И не проступят ли нам когда-нибудь в очертаниях рудных поясов Забайкалья следы исчезнувших лагун, погребенных рек и береговых отмелей?

В таком случае и вторую особенность забайкальских месторождений можно объяснить.

У движущейся воды и живых существ есть одно общее качество. Со временем они обычно всё лучше отсортировывают разные вещества, откладывают их в определенном порядке, очищают.

Без этого в мертвой природе идет распад, распыление минералов, равномерное их распределение. Если кусок железа будет долго лежать на открытом месте, он поржавеет, рассыплется, растворится в окружающей природе.

Если более молодые породы богаче месторождениями, то можно предположить, что здесь не обошлось без вмешательства воды и живых организмов. Тем более, глыбы забайкальских гранитов настолько велики, что трудно вообразить их выходцами из глубоких недр. Они бы раскололи земную кору. А в Забайкалье (в отличие от Байкальской впадины) легче отыскать следы сжатия земной коры, чем растяжения. Поэтому большая часть забайкальских гранитов образовалась, по-видимому, из переплавленных или измененных как-то иначе осадочных пород. Ну, а все главные свойства осадочных пород вызваны, конечно, действием воды и жизни.

Сейчас даже сторонники глубинного происхождения гранитов признают великое значение воды. От ее содержания в магме зависит течение многих реакций и образование тех или иных горных пород и минералов. Чем меньше воды, тем труднее и слабее изменяются глубинные породы.

Не пришел ли вам в голову этот вопрос? Вот, мол, рассуждения о Байкале, о гранитах, разные гипотезы. Не все ли равно?

Зачем узнавать о спорах геологов, о нерешенных проблемах науки? Пускай специалисты спорят! Что нам?

Такой вопрос задают люди, которые далеки от науки и не желают с ней знакомиться. А без интереса, конечно, учение впрок не идет.

Вспомните детство. Это время постоянного удивления. Примечаешь самую малость. Чуть ли не каждый день делаешь — для себя — большие и малые открытия, которые уже сделаны прежде миллионами малышей.

Для геолога в любом районе Земли открыта бездна нерешенных проблем. Именно в любом.

Когда я вспоминаю свое путешествие в Забайкалье, хочется сказать, переиначив С. Есенина: «Как много пройдено дорог, как мало сделано открытий…»

Впрочем, это не совсем верно. Есть поговорка: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Она, в общем-то, справедлива.

В Москве, после того как я сотни раз видел забайкальские граниты, мне открылась не менее справедливая истина: «Лучше один раз понять, чем сто раз увидеть». Потому что заметны глазу лишь оболочки предметов, самое доступное.

Но стоит понять и — следом — вообразить, как даже привычные вещи обретают живые и новые облики. Такое может случиться даже в школе, если верить французскому поэту Жаку Преверу:

Повсюду — вблизи и вдали — нас окружают неоткрытые миры: в атомах и кристаллах, в земных недрах и в Солнце, которое своими лучами, как руками, делает прекрасным и вечно живым лик нашей планеты. Пытайтесь проникать в эти миры мыслью, и начнут раскрываться их невидимые глазу красота и совершенство.