Глазами геолога

Как бы ясно ни представляли мы себе будущее, оно непременно припасает неожиданности. И это, пожалуй, хорошо.

Задумав стать квалифицированным геологом, поступил я в Геологоразведочный институт. Мечтал о самостоятельных съемочных работах и поисках месторождений. Ожидал далеких экспедиций.

Так сложились обстоятельства, что пришлось приобрести профессию инженера-геолога. Получил направление в столичный проектный институт. И через несколько месяцев жизнь моя вошла, как говорится, в проторенную колею.

Наскоро позавтракав, торопился на работу. Не успевал даже сделать утреннюю зарядку (приятнее понежиться лишний десяток минут в постели). До новой работы было двадцать минут ходьбы. Стал тратить десять минут — ехал в троллейбусе. К себе на четвертый этаж поднимался в лифте.

Постоянно я куда-нибудь торопился. Но, если вспомнить, изо дня в день ничего особенного не случалось. Сутки походили друг на друга, как стандартные детали на конвейере.

Правда, бывали интересные командировки на строительство новых тепловых станций, которые проектировал наш институт. В одном месте требовалось найти подземные воды, в другом — исследовать участок, где предполагалось строительство. Районы командировок были обжитые. И вообще дома было лучше.

Прошло два года. Теперь для меня взобраться на третий этаж по лестнице стало не легче, чем в гору: одышка, стук сердца и даже ломота в затылке.

Однажды позвонил бывший мой однокурсник Миша. Он интересовался, доволен ли я своей работой. Он тоже устроился в проектном институте. Но собирался весной распроститься с ним и махнуть на Чукотку. Подыскивал попутчиков.

— Дело непростое, — бормотал я, — сразу не решишь.

— Не трухай, старик, — напирал он. — Я все продумал! У меня кое-какие идейки есть. В принципе, если не возражаешь, детально растолкую.

Мы встретились. Миша, блестя глазами, расписывал мне чукотские прелести:

— Я разузнал, старик. Есть два грандиозных маршрута через всю Чукотку. Из самой середины один отряд махнет на север, другой — на юг. Народу у них маловато, возьмут со всеми потрохами. Инженерами-геологами, тройной оклад. Но не в том дело, старик. Есть две грандиозные идеи. Во-первых, по моим расчетам выходит, что не исключено там встретить… Что б ты думал?

— Ну что… Золото, редкометальные руды, что ли?

— Этого добра и без нас найдено. А вот если алмазы? Грандиозно, старик! Ну, это мы еще детально обсудим. А второе: северный отряд пройдет возле озера. Эльгыгытгын называется. Запомни: Эльгыгытгын! Никто о нем толком ничего не знает. Чудо природы почище Байкала, можешь мне поверить. Там и дракон водится. Во всяком порядочном озере дракон водится. А тут дело темное, всякая чертовщина возможна. У чукчей есть легенда про этого зверя… Ну, решено, старик?

По великому закону инерции, чтоб изменить направление движения, необходимо затратить усилие. Привычное течение жизни изменить не просто. Но и плыть до конца дней своих по течению — занятие беспросветное.

Мишины речи разрывали меня надвое. Одна моя часть сидела здесь, слушала его и сомневалась: стоит ли менять место работы, так ли все выйдет гладко, не пустые ли это мальчишеские бредни? А другая моя часть — невидимая и безвесная — спешила за Мишей через плоские тундры и голые горы к таинственному Эль… гыль… как он там называется?..

Миша был слишком напористым. Он так тянул меня на край света, что я поневоле упирался: не мог же так сразу броситься за ним с места в галоп!..

Договорились: я подумаю. В случае согласия Миша обещал обстоятельнее втолковать мне свои заманчивые идеи. Только удивляло: почему он так горячо агитирует? Будто сам сомневается и хочет самого себя успокоить, ободрить и убедить.

Один из моих сотрудников работал когда-то на Чукотке — Николай Евгеньевич, начальник партии, топограф, любитель выпить и закусить, человек невысокого роста, плотный и толстый, энергичный, разговорчивый. Он рассказывал мне:

— Я там до войны огонь и воду прошел. Еще американцы контрабанду возили, шкурки выменивали. Сам помог одну шхуну конфисковать… По Колыме плавали. Помню, подплываем к зимовке. Метеорологи там куковали, трое. Слышим: бам! бам! Стреляют. Взяли карабины — и на берег. А там эта троица святая развлекается. Начальничек за бочкой у сарая лежит, а двое — у дома. Один при нас завопил — подстрелил его начальничек. Ну, мы залп дали в воздух, всех забрали. Оказывается, эти двое спиртику захотели. Начальник заартачился. Они пригрозили. Он — за винчестер. Они — за карабины… Одно слово: закон — тундра. Кто сильный, тот прав.

— Если и было, то давно, — возражал я.

— Да и теперь не курорт… А ты что, хочешь за легкими деньгами летануть?

— Подумываю.

— Подумаешь — передумаешь. Знаю я вашего брата!

— Моего не знаете. У меня его нет. А я, может, не передумаю.

— Герой! Привет Чукотке.

Он ушел. Конечно, мне не поверил. Я и сам сомневался. И только позже узнал, что сказал Николаю Евгеньевичу чистую правду.

Через неделю мы с Мишей пришли в Чукотскую экспедицию. Там подтвердили, что летом будут проведены два маршрута — на север и на юг из центра Чукотки. Из них северный действительно должен пройти возле озера Эльгыгытгын. На работу брали.

Начальнику отдела изысканий я сказал, что собираюсь менять работу. Он не удивился, встал со своего большого кресла — сухонький, с желтым, усталым лицом и хитрыми глазками — и заговорил как будто с трибуны:

— Ваше решение абсолютно непродуманное. Если вас что-то не устраивает у нас, то можете предлагать, критиковать, наконец. Какая у вас гарантия, что где-то там на Чукотке будет лучше? Абсолютно никакой! Мы собираемся переводить вас на более высокую должность с повышением оклада. Не секрет, что у нас в отделе некоторые товарищи выходят вскоре на пенсию. У вас есть возможности для роста. Ваше заявление я не подпишу. Сами будете меня потом благодарить. Посоветуйтесь с опытными людьми. Предостерегаю вас от легкомыслия.

В коридоре остановил меня Николай Евгеньевич:

— Да ты не дури! Лучше, чем здесь, места не найдешь. Работа не пыльная, начальство тебя не обижает. Да и чего ты потерял на этой забытой богом Чукотке?

Противодействия только укрепляли мое решение.

Позвонил Миша:

— Ты слушаешь, старик?.. У меня, знаешь, извини уж, ничего не получается… В этом году ничего не выйдет. Не отпускают с работы. Знаешь ведь, скандал будет, оформят как прогул. Ведь я еще молодой специалист… И вообще, старик, дело дохлое. У меня намечается грандиозное мероприятие. Решил жениться… Черт с ними, с алмазами, не убегут никуда… Ты меня слушаешь? Давай отложим на годик, а?..

После этого мне ничего не оставалось, как махнуть на все рукой.

Чудесная вещь карта. Она открывает мир. Одним взглядом охватываешь государство, материк, всю поверхность планеты. Город — кружочек. Река — голубая змейка. Со временем привыкаешь к карте, привыкаешь к ее символам, привыкаешь запросто видеть все сразу: моря, пустыни, горы…

Но карта — лист бумаги. Как ни всматривайся, не разглядишь на нем ни одного дерева, ни одного животного, ни одной волны в океане…

И вот карта оживает. Медленно движется внизу земля. Самолет держит курс на север. Один из обычных ежедневных рейсов. Обычный, но только не для меня: в этом самолете лечу на Чукотку.

Скоро Архангельск. Мы пересекли Полярный круг. Почему-то это событие проходит незаметно. Никому даже в голову не придет поздравить новичков.

Старые полярные волки, для которых эта трасса привычна, как дорога на дачу, лениво дремлют в мягких креслах. Как говорится, «солдат спит, а служба идет».

Впереди меня не отрываются от оконца два студента-третьекурсника — Борис и Андрей. Они, по словам Андрея, «ныне трудящиеся Северо-Востока».

Андрей — высокий, худой и веселый. Он турист, знаток геологических песен. С ним летит гитара.

Вот еще один попутчик — Игорь. Москвич с Неглинки. Молодой парень с лицом одутловатым, вялым. Он уже успел мне рассказать о вечеринках в «Якоре», о своих знакомых «девочках», о тотализаторе ипподрома, о том, как пьяным ездил на «Победе» (работал шофером на какой-то автобазе). Мне были неприятны его откровения. Игорю, ясное дело, хотелось особым образом преподнести себя, показать, что он не лыком шит.

Самолет, летящий на Север, — машина времени. С удивительной быстротой сменяются времена года. За два дня — три времени года в обратном порядке.

Из Москвы мы стартовали летом. Белого медведя, нарисованного на фюзеляже, припекало июньское солнце.

Через несколько часов — посадка в Архангельске. Аэродром в густо-коричневых лужах. Самолет бежит по земле, расплескивая грязь. На улице — весна, пахнущая снегом, землей и солнцем.

А дальше на север — зима. Грязно-белые кучи снега, звонкая мерзлая земля, сухой колкий воздух.

Над Ледовитым океаном видно лишь сплошное — до горизонта — ледяное поле. Белая мраморная плита с зеленоватыми пятнами и прожилками. Вдали ее не отличишь от низких облаков. Странный, застывший океан. Его сменяют заснеженные увалы и остроконечные гряды невысоких гор. И снова лед.

Но снег, хотя бы и летом, не вызывает удивления. Труднее примириться с отсутствием темноты. Солнце светит и днем и… снова днем — не ночью же! Может ли быть «солнечная ночь»?

На вторые сутки начинаешь мучительно подсчитывать — утро сейчас или вечер? Во время остановок «на ночлег» в гостиницах уснуть мудрено: белые комнаты высвечены солнцем.

Этот бессменный день, пожалуй, убедительнее всего напоминает, что мы за Полярным кругом.

Андрей и Борис на одной из стоянок, к величайшему удивлению местных жителей, подбежали к морю, по которому плавали бело-голубые льдины, живо скинули одежды и с криком бросились в зеленоватую воду. Через мгновение они вновь очутились на берегу, будто кто-то выкинул их обратно, и запрыгали по песчаной косе, размахивая руками и растирая побагровевшие тела.

Видавшие виды полярники только покачивали головами и усмехались. Зато теперь наши два «моржа» могут сказать в разговоре со знакомой студенткой: «А вам не приходилось купаться в Северном Ледовитом? Это, конечно, не Черное море…»

Мы приближаемся к месту назначения. По берегам реки Колымы просвечивающий лес. Должно быть, лиственницы, теряющие на зиму свои иголки.

Самолет круто разворачивается. Справа — высокий обрыв, слева — река, вдоль прибрежной полосы — черные коряги, похожие на осьминогов. Самолет, почти задев колесами воду, тормозит, снижается.

Утром нас ожидал автобус и, дребезжа, покатил к самолету. Следующая посадка на Чукотском полуострове, у городка Анадырь…

На плоской вершине холма хозяйничают холодный ветер и холодное солнце. Глаза слезятся.

Справа внизу море — зеленовато-серое, с белыми штрихами барашков. У горизонта — темно-синий силуэт корабля.

Глубоко врезаются в море, рассекая волны, скалистые мысы. В лощинах, прорезающих береговые обрывы, прячется матово-белый снег.

Слева горы — остроконечные, невысокие, с прямыми откосами. Они напоминают египетские пирамиды. В широких долинах поблескивают голубые, как небо, озера.

Склон холма исполосован следами машин и тракторов. Ярко выделяется палевая пыльная дорога. У основания холма по обеим сторонам дороги выстроились широкие и плоские, как спичечные коробки, дома. Вдоль побережья набросано в беспорядке множество разнообразных деревянных построек. Тут же белеет ребрами остов шхуны, словно скелет кита.

Большинство моих спутников, придя на базу, после беглого осмотра комнат втащили вещи и стали подготавливать ночлег. Кое-кто отправился в ближайший магазин «сообразить что-нибудь в честь прибытия».

Андрей и Борис бросили свои рюкзаки в угол и направились к дверям.

— Вы куда?

— Знакомиться с этим Клондайком.

Я присоединился к ним, хотя и понимал, что подобное нетерпение простительно лишь новичкам, которым вообще любой пустяк в диковинку.

Мы шли по деревянному пружинистому тротуару с независимым видом. Дощатые широкие постройки «барачного стиля» и просторные рубленые избы. Столовая с высоким крыльцом, возле которого навалена груда ящиков, пахнущая селедкой. Огромные деревянные чаны, куда подается вода из ближайшего озера. Длинный дом с бревенчатыми колоннами и красным, выгоревшим флагом на крыше.

Перебежали дорогу, поднимая пыль, два черноволосых малыша в засаленных клетчатых рубашонках навыпуск. Глаза чуть раскосые, блестящие, узкие.

Близ домов и возле дороги лениво бродят или валяются в пыли собаки, косматые и круглые — тюки грязной, свалявшейся шерсти, из которых поблескивают хитрые глазки да черные влажные носы. И ни одна даже ухом не поведет, когда проходишь рядом, чуть ли не наступая ей на хвост.

Мы свернули к морю и пошли, петляя между сараями и кучами мусора — множество пустых консервных банок. На крыше маленького сарая — длинные узкие нарты, и рядом — лысая пыжиковая шапка.

— Экзотика, — сказал Андрей.

На песчаном побережье, возле груды вещей, прикрытых брезентом, на земле распласталось несколько человеческих тел. У причала покачивалась лодка. В центре ее торчала невысокая мачта, на корме был подвешен мотор. Мы подошли к самой воде. Лежащие не шевелились. Одеты они были в зеленовато-серые куртки с круглыми капюшонами.

— В кухлянках, — пояснил Андрей. — Видно, на этом вельботе приплыли. Однако, не боятся холода!

Поеживаясь от холодного ветра, постояли недолго и отправились назад. По дороге заглянули в промтоварный магазин. Снаружи — обычный дом. Внутри — обычная большая комната.

Я подошел к полке с книгами. Андрей, облокотясь на прилавок, засмотрелся на карабины, стоящие в ряд у стены.

— Сколько? — спросил он небрежно.

— Есть разрешение?

Андрей перевел взгляд на большие охотничьи ножи в кожаных ножнах. Узнав, что они стоят недешево, тяжело вздохнул.

Борис попросил показать ему «вон те, что с краю, меховые носки».

— Ичиги! — мрачно уточнил Андрей.

Борис осмотрел ичиги, вывернул их мехом наружу, помял в руках и полез в карман за деньгами.

— Мне больше нравятся торбаса, — сказал Андрей, подчеркивая последнее слово.

— А это что за фрукт? — спросил Борис.

— Эх ты, чечако! Вот они, вроде унтов. Только не по карману. Ну и авансик же нам дали!..

И Андрей купил ичиги. И я тоже купил, хотя, говоря откровенно, не очень ясно понимал, для чего они мне понадобились.

«Домой» я вернулся в полночь.

В комнате было светло как днем: солнце нырнуло в море, но не утонуло. Из воды торчала, сверкая, малая его часть.

Спать не хотелось. На улице топали по звонкому тротуару одинокие прохожие.

Казалось, я где-то в Подмосковье. Дело за малым: не полениться, встать, одеться и выйти на платформу к последней электричке. Полупустой сонный вагон; вокзал; покатая площадь, которая кажется необычайно просторной без машин; железнодорожный мост; широкая асфальтированная улица; звонок позднего трамвая; каменная арка — и я дома.

Очень просто. Настолько просто, что не хочется торопиться, можно немножко подождать.

Но здесь уже за полночь, а в Москве нет еще двух часов дня — вчерашнего дня. И ощущение близости, должно быть, потому, что каких-нибудь три дня назад сидел я на работе. За окном на улице сновали торопливые, как муравьи, люди и бесшумно проскальзывали блестящие автомашины…

Подобное чувство появлялось — изредка — только вечерами. А с утра начиналась надоедливая суета: мы заканчивали приготовления к маршруту.

Если вам кажется, что геологу только и подготовки к дороге — сунуть вещи в рюкзак да не забыть молоток, — вы ошибаетесь. Перед тем как выехать в поле, приходится не один месяц готовиться. Прежде всего составляется программа работ, подсчитывается их стоимость, намечаются сроки.

Район работ изучается по картам, аэрофотоснимкам и описаниям прежних исследователей. Составляются даже предварительные карты — такие подробные, что может показаться, будто отряд недавно вернулся с поля. Тщательно подсчитываются необходимые продукты и снаряжение.

Начальник отряда, размахивая листком, божится начальству, что если ему не дадут все, что здесь перечислено, то он никуда и не подумает ехать, а если поедет, то наверняка «запорет работу». Бессердечные люди зачеркивают то одно, то другое, и геолог хватается за голову, пожимает плечами, разводит руками. А сам, искоса заглядывая в список, радуется, что еще так много осталось.

Но вот геологи садятся в самолет (или на пароход, или на поезд) и через некоторое время прибывают в район работ. Кончилась подготовка? Не тут-то было! Надо посетить местные организации, дособрать материалы, которые могут пригодиться в работе, и снова — снаряжение, продукты… И только тогда можно вздохнуть свободно, когда окажешься в поле (то есть в горах, в лесах, в пустыне или еще где-нибудь) с грудой вещей и с обычным опозданием.

Вот и мы добрый десяток дней простаивали у дверей кабинетов, сидели в геологических фондах, покупали продукты, отбирали и запаковывали свою амуницию, делали еще тысячу разных дел.

От этих утомительных забот мы устали. Не унывал лишь завхоз. Время от времени ему приносили откуда-то рыбу в грязном, залатанном мешке. Он доставал большой таз и вываливал туда скользкие плоские тела — они звонко шлепались одно об другое.

— Молодцы, что не забыли, гольца прислали, — приговаривал он, ловко орудуя большим кухонным ножом. — Эх, знатная рыбка! Жирна! Вялить в самый раз. Видал, как это делается? Погляди. Сначала голову отсекаешь. Потом режешь вдоль.

Он говорил, а руки его уверенно поворачивали блестящую рыбину. В нее с хрустом врезался нож с прилипшими к лезвию чешуйками.

— Резать лучше со спины. Жирок, который на брюшке, сохранится. Теперь выпотрошить. Готово! Посолим, распорочку поставим — и на солнышко. Как покроется корочкой — тут и готова. Высший сорт!

Я пытался ему помогать, но выходило у меня неловко и проку от меня было мало: пока я мучился с одной, он управлялся с пятью рыбами. И при этом рассуждал:

— Ничего, привыкнешь. Иной раз такое тут встретишь, что и не снилось. Раньше-то я, пока в городе жил, даже суп не знал, как сварить. А теперь никакой столовой не надо. Нет, калачом не заманишь! Я вот в жизни песцов не ловил. А здесь довелось. Помню, десяток за месяц поймал. Научили. К примеру, эти рыбьи ошметки можно не выбрасывать, а в ящик сваливать. А ящик в тундру отвезти да закопать в землю. Вонь от тухлой рыбы известно какая. Почует ее песец, к ящику прибежит. Есть-то сразу не станет — летом в тундре не голодно, — а местечко приметит, чтоб сюда зимой вернуться. Ну и ты тоже смекай — капканы ставить надо. Дело опять же не простое. У меня поначалу ничего не выходило. Не идет песец, и все тут! Потом узнал: тонкий нюх у него и для такого дела надо специальные валенки и рукавицы иметь. И зря не ходить в них, а только для охоты держать. Так что и ты себе на ус наматывай. Пригодится.

Мне нравилось слушать рассказы завхоза. Но, признаться, не всему я верил.

Он утверждал, что наледь, расположенная неподалеку в долине ручья, того и гляди, взорвется. О наледях-то я сам читал: не сказать, чтоб много, но вполне достаточно для первого знакомства. Мог дать несколько очков вперед завхозу. Знал, что наледи образуются от замерзания воды на поверхности; знал, что они бывают и грунтовыми (когда их подпитывают грунтовые воды) и речными. Завхоз, видно, не догадывался о моей осведомленности и давал волю своей фантазии:

— Нет уж, на наледь меня и калачом не заманишь. Мне еще малость пожить хочется. Она, брат, как разыграется, будто в ней десяток бомб заложено. Как фуганет! Только брызги полетят. Однажды так вдарило, так трахнуло, что мы как есть в исподнем повыскакивали. Было, чтоб не соврать, часиков шесть утра, в начале апреля. Даже точно помню, на первый апрель. Я-то сразу ничего не сообразил, подумал даже, что кто-то с нами шуткует. «Голову, думаю, тебе бы, черту, оторвало за такие шутки!» А утро было морозное. И луна как раз полная — хорошо видно. Только морось в воздухе, все вокруг синее. Выскочили мы, значит, глаза продираем. Тут будто поезд загрохотал. Глянули на ручей, а там вода хлещет да волочет этакие глыбы льда, метров в десять, а то и больше, поворачивает их, ребром ставит, друг дружку бьет. Сила! Глядим — ничего вроде опасного для жизни нет; пошли назад, добирать свое. Проспались, а утром смотрим — ан мостика-то через ручей и нет. Снесло! Кругом куски льда разбросаны громадные, кусты по берегу где выдраны, где приутюжены. На вид-то и речка плевенькая, да и наледь вроде бы совсем безобидная.

На всякий случай я навестил ближайшую наледь. Может, она какая-нибудь особенная?

Сейчас, в начале лета, вид у наледи был жалкий. Голубой, а чаще серый подтаявший лед, толщиной меньше метра. Лежит не сплошь, а отдельными пятнами. Вокруг прыгают по камням ручьи. В этом месте долина реки расширена, раздута, ручьев множество. И по всему видно, что наледь обречена и доживает свои последние деньки. Наледь — кроткая и безропотная снегурочка, тающая на солнце.

Наверное, осталось бы у меня такое представление о наледях, если бы не короткий разговор с нашим опытным техником-геологом, знатоком чукотских горных пород, подземных вод и льдов — наземных и подземных.

— Виктор Сергеевич, — спросил я его однажды, не без желания показать свою проницательность, — как вы думаете, эта наледь, что недалеко от дома, речная или грунтовая? Лично мне кажется, что грунтовая.

— Точнее, смешанная. Ее речка тоже подпитывает.

— Конечно, я понимаю. Это моя первая знакомая наледь… А мне тут говорили, будто наледи взрываются, и так далее. Разные сказки!

— Бывает, взрываются. Однажды так поддало, я даже не помню, как из спального мешка вылетел. Пришел в себя на улице. Вон там, ниже по течению, речка зимой промерзает до дна, а здесь из песков подземные воды напирают. Разрывают лед.

Любопытство всегда наивно, а то и глуповато. Когда взрослый человек широко открывает глаза, задирает брови и приоткрывает рот, он становится похожим на ребенка. А взрослый человек любит походить на взрослого человека. И ради этого иной раз сдерживает изумление и ненароком задирает нос: «Я, мол, и не то еще видал!» И постепенно перестает замечать вокруг множество интересных вещей: мешает задранный нос.

Когда я пришел к этому простому выводу, то перестал бояться удивления и доверчивости. Стал без смущения расспрашивать бывалых людей и не очень-то кичился своими знаниями. Слишком уж часто рассказы, которые кажутся невероятными, совершенно правдивы. А бывает, услышишь историю, на первый взгляд совершенно правдивую, а в действительности выдуманную.

Вот, например, поделился я с Борисом и Андреем двумя грандиозными идеями, выдуманными Мишей. Борис остался спокоен:

— Мне кажется, парень переборщил. Где алмазов много? На платформах: в Сибири, в Африке, в Индии, в Бразилии. А на Чукотке еще недавно шло складкообразование. Здесь как будто нет глубинных пород — кимберлитов. Вернее, они получаются в результате пробивания глубинного вещества вверх. Верно? Без кимберлитов искать алмазы — безнадежное дело. И опять же — озеро. Если там до сих пор никто ничего толком не видал, то и надежды, можно сказать, надо оставить.

— Ничего подобного! — резко возразил Андрей. — На Урале встречены алмазы? Да. В речных песках. Откуда они туда попали? Никто не знает. А кимберлитов на Урале не нашли. К тому же Урал тоже стал платформой не очень давно. Во всяком случае, позже, чем Сибирь, Скандинавия, Центральная Африка. Но ведь алмазы там есть — это факт. Хотя и немного. Между прочим, знаешь, как открыли южноафриканские алмазы? Тогда добывали алмазы только в Индии да в Бразилии. Лет полтораста назад. В речных песках, между прочим. И вот девчонка в Южной Африке строила из песка домики. И попалась ей слишком блестящая песчинка. Оказалось, алмаз.

— Хороший пример, — усмехнулся Борис. — Теперь ты будешь по всей Чукотке строить песчаные домики.

Они стали спорить. К моему удивлению, оба были знакомы с «алмазной проблемой», и мне даже показалось, что Мишина идея приходила раньше им в голову.

На всякий случай я осторожно выведал мнение местных геологов об этой проблеме. Никто всерьез ее не принимал. Но и категорических возражений тоже не было. Обычный ответ: «Ищите! Найдете — значит, есть. Не найдете — значит, нет».

Как ни странно, по такому правилу до сих пор приходится действовать геологу. Обычно прежде отыскивается месторождение, а уж потом доказывается, что оно тут должно быть.

Конечно, имеются районы, где чаще всего находят урановые месторождения, или молибденовые, или угольные и так далее. Но когда начинают там искать что-либо иное, то почти всегда отыскивают: на большой глубине, в небольшом количестве, а все-таки находят. Вот, к примеру, Белоруссия. О том, что там есть изрядные залежи полезных ископаемых, и не подозревали. А теперь открыты десятки разнообразных месторождений. И чем больше ищут, чем больше затрачивают усилий и средств на поиски, тем больше находят. «Кто ищет, тот всегда найдет»…

Признаться, — меня не особенно увлекали сомнительные выдумки Миши. Счастливая случайность — вещь хорошая. Но рассчитывать на нее геологу негоже. Вокруг и без того множество непонятного и интересного. Да и некогда заниматься посторонними делами…

Наша цель — пройти по малоизученным районам Центральной Чукотки, провести геологическую съемку, исследовать мерзлотные явления, очень характерные для Заполярья и тех мест, где встречается вечная мерзлота.

Наши два отряда перебрасывают к началу маршрутов. На аэродроме вырастает пирамида чуть поменьше Хеопсовой: тюки и ящики с инвентарем, рабочей одеждой, продуктами; упакованные спальные мешки и палатки; связки черенков лопат, длинных рукояток геологических молотков, топорищ, кольев для палаток (дерева в тундре не найдешь).

Рейс за рейсом четырехкрылый «АН-2» перетаскивает снаряжение куда-то на север.

Мы с Андреем летим последним рейсом. Лежим на мешках, прижатые к потолку. Легкий самолет, словно воздушный змей, плавно колыхается от порывов ветра.

Разбудил меня восхищенный крик Андрея:

— Тундрá! (Именно «тундрá», хотя в Москве, я помню, произносил он проще — «тýндра».)

Внизу тускло-зеленая, белесая трава. По берегам рек, извивающихся, как блестящие змеи, ярко зеленеют изумрудные кустарники. На равнине полным-полно озер, ручейков, проток. Местами кажется, вода преобладает, а суши совсем немного — вроде перегородок в решете.

Озера самые разные. Огромные, покрытые рябью. Маленькие, блестящие, как рыбья чешуя. Глубокие — темные, фиолетово-синие. Мелкие — светлые, с просвечивающим желтоватым дном. Иные квадратные, будто очерченные с помощью угольника (чаще у них прямолинейны один-два берега). Другие бесформенные, как амебы. Третьи — старицы по долинам рек — напоминают огромные начищенные серпы.

На поверхности большого круглого озера искрятся серебристые штришки и точки. Их много! Исчезли на мгновение. Вновь появились. Они будто бы движутся…

Когда озеро скрылось из виду, я догадался, что блестели в нем рыбы. И не мелочь какая-нибудь, коли различимы с километровой высоты!

Надоело глядеть в иллюминатор. Впереди в раскрытую дверь видны спины пилотов и множество разноглазых приборов. Летчики изредка переговариваются. Не могу представить, о чем они говорят, что собираются делать, что их интересует там, внизу, куда сейчас направлены их взгляды.

Прижимаюсь носом к холодному иллюминатору. Ничего особенного: обычная тундра. Частенько видел такую на аэрофотоснимках. Земля разбита на аккуратные полигоны — квадратные и многоугольные. Центры полигонов темные, а по краям — светлые канты. Похоже на панцирь черепахи или на высохшую, потрескавшуюся глину.

Пилот обернулся ко мне. Кричит:

— Что там? По вашей части?

— Где?

— Внизу! Борозды!

— Это полигоны! Сделал мороз.

— Кто?

— Мороз! — кричу еще громче. — Земля от холода трескается. В трещины забивается лед. Получаются ледяные клинья.

— Линия?

— Клинья! Изо льда. По линиям! Они длинные. Бывают толщиной десять метров. По краям землю выдавливают. Получаются сухие каемки. А в центре — болотца. Темные.

Пилот неуверенно кивает головой:

— Ясно.

Оказывается, «лицо тундры» мне знакомо. Вот бугорки — отсюда они подобны бородавкам. Разбросаны группами и поодиночке. И это тоже создания мороза, который столетиями хозяйничает здесь и творит множество чудес…

Вдруг земля провалилась куда-то вниз. Осталось только небо. Самолет сделал крутой разворот. Когда земля вновь вынырнула из-под крыла и линия горизонта, покачавшись, заняла устойчивое положение, оказалось, что равнину сменили горы. Вскоре самолет пошел на посадку.

Можно сказать, я уже дважды побывал в этих краях. Первый раз — в Москве, сидя за картами и аэрофотоснимками. Второй раз — пролетая на самолете. Дело за малым: пройти здесь третий раз — пешком.

Мы попали на курорт.

В долине реки между невысоких сопок расположился лагерь двух наших отрядов: несколько палаток, два бревенчатых самодельных домика на полозьях (балки), четыре трактора, полтора десятка человек. Отсюда отряды расползутся — на север и на юг.

Вдоль реки деревья: ива, ольха, тополь. Много кустов. Теплое солнце. Круглосуточный день.

Из-за неполадок с тракторами пришлось две недели обживать этот лагерь. Тундра вокруг была исполосована гусеницами тракторов. Почти все живое в округе было распугано. Каждый вечер около кухни валялся добрый десяток серых уток и пестро-коричневых куропаток. Птицы были небольшие, ощипывать их никому не хотелось, отрядный пес Тарзан от них отворачивался.

Больше других забавлялся охотой тракторист Толя. После работы он брал своими темными, промасленными руками ружье и уходил из лагеря. Приносил с дальних озер битых уток, небрежно и брезгливо кидал их возле балка, крикнув Игорю, который почти постоянно дежурил на кухне: «Эй, кухар, давай шуруй!»

А мы после работы обычно шли на озеро купаться. На дне его лежал лед, но верхние полметра воды прогревались солнцем, и было приятно лежать горизонтально, почти не шевелясь. Тогда из-под прибрежных кустов выплывали утята, а утка, понимая опасность, тихо крякала на них, не рискуя выйти из убежища.

Однажды я пришел на широкую плоскую поверхность речной террасы, где синели тысячи озер. Подошел к одному из них, ступая по кочкам, между которыми поблескивала вода.

Вблизи озеро было почти черным от взвешенных в нем растительных остатков. Я разделся и, осторожно окунувшись, стал потихоньку плавать.

Вокруг были небо, тундра и черная вода. Из глубины озера обжигали меня ледяные струйки. Стояла такая тишина, что становилось жутковато.

Холодные пальцы озерной глубины скользили по моему телу. Черные чудовища оживали подо мной и колыхали снизу воду. Они примеривались не торопясь утянуть меня на дно.

И что изменится? Те же небо, тундра и черная вода, как тысячи лет прежде. Не будет лишь крохотного человечка, чуждого здесь, осмелившегося побеспокоить эти сонные воды, раздробить солнце, плавающее в них.

Купание не доставило мне удовольствия. Но может быть, есть какой-нибудь смысл в том, что я, один из миллиардов людей, окунулся в это молчаливое озеро — одно из миллионов озер безлюдных северных равнин…

Конечно, мы были заняты не только охотой и купанием. Безделье расслабляет. Наша начальница — Вера Романовна — водила нас по соседним сопкам, знакомила с обнажениями. Народ у нас собрался разношерстный: геологи, геоморфологи, мерзлотоведы, гидрогеологи. Местные горные породы, среди которых преобладали вулканические лавы и пеплы, были многим в диковинку.

Андрея и Бориса обучили отмывать шлихи.

Сначала на берегу речки им было показано, как это делается. Виктор Сергеевич, второй десяток лет работающий на Чукотке, терпеливо, показательно отмывал шлих в деревянном лотке, напоминающем корытце.

Наполнив лоток песком, он опускал его в воду и, придерживая за бортик, несильно тряс взад-вперед. Время от времени Виктор Сергеевич загребал растопыренными пальцами песок и отбрасывал в сторону гравий. Наконец, на дне лотка остался черный порошок. Наполнив лоток и зачерпнув в пригоршню воды, Виктор Сергеевич ловко смыл черный порошок в подставленный ситцевый мешочек, туда же сунул бумажку с номером шлиха, чтоб все было «по форме».

Два раза повторил Виктор Сергеевич эту операцию и сказал: «Дело нехитрое. Давайте сами».

Ребята провели у реки часа два. Тренировались. Не замечали, что холодная вода ломит руки, что устает спина и затекают ноги. Шлихи осматривали слишком тщательно, в надежде на «фарт»: вдруг среди темной массы блеснут зеленовато-желтые крупинки!

После полудня им было дано задание отмыть шлихи в ближайших к лагерю ручьях.

Борис взял ружье, Андрей — широкий охотничий нож. Оба натянули на ноги высокие болотные сапоги, накинули на плечи брезентовые плащи. Каждый сунул в свой рюкзак лоток, лопату, несколько мешочков.

И они ушли — плечо к плечу, широкими, уверенными шагами. Должно быть, в эти минуты виделись им отчаянные золотоискатели Джека Лондона и слышался зов таинственного мира приключений.

Начался надоедливый холодный дождь. Стало сумрачно и неуютно.

Мы собрались в нашем походном домике-балке. Рация свиристела, как птица. Вещая птица, твердящая обрывки слов, мелодий, тонкий писк морзянки.

— Выдай что-нибудь веселенькое, — сказал Игорь радисту, гремя мисками, и под джазовую дробь стал ритмично притопывать.

Посуда позванивала в такт.

— Па-пара-па-па… — тараторил Игорь, притопывая.

— Психованный, — сказал негромко Толя.

Тем временем начались шахматные баталии — лучший способ коротать вечера. Ожили деревянные фигурки. Каждая обрела силу, хитрость, свойство передвигаться. Пешки потащились в ферзи, легкие фигуры — поедать друг друга, ферзи — метаться во все стороны. Короли затаились в укромных уголках.

— Начальство — дома, а рабочие вкалывают, — вдруг вспомнил Игорь.

— Болтаешь чепуху! — сказала Вера Романовна, не отрываясь от тетради. Она перечитывала записи, сделанные в Москве. Она работала.

— Я не к тому веду. Ребятишки-то золото моют. Их сейчас от этого дела трактором не оттащишь. — Он стоял в клубах пара и ссыпал в кастрюлю крупу. — Так все говорят: романтика и прочее. А не дай три оклада, кто сюда поедет? Вон золотишко-то намывать они не устают!

Игорь подхватил ведро, с грохотом выпрыгнул из балки и побежал к ручью.

— Вот тип! — сказал я. — Любитель деньжат.

— А кто их не любит! — отозвался Толя.

— Балабол, — сказала Вера Романовна. — Послушать только его… Между прочим, оклад свой в Москве оставил. Доверенность написал матери.

В восемнадцать часов ребята не вернулись. Прошел час. Дождь увереннее затарабанил по палатке. Прошел еще час. Сумерки сгустились: тучи опустились ниже, набухли, стали густо-голубыми.

— Несите ракетницу, — сказала Вера Романовна. Было заметно, что она волнуется.

Я не чувствовал особого беспокойства за ребят. Такие крепкие, сильные парни — что с ними может случиться? Они, пожалуй, вдвоем и с медведем справятся. Вспомнил, как перед уходом Андрей сказал, улыбаясь: «В этом самом мешочке золотишко принесем, однако!»

Он небрежно скомкал мешочек, сунул в карман, подмигнул. Мне показалось, у него замечались симптомы золотой лихорадки: голос был слишком возбужденным и глаза как-то по-особенному блестели. Да и утром, обучаясь мыть шлих, он излишне скрупулезно просматривал черный порошок, оставшийся в лотке…

Принесли ракетницу. Выстрелили. Две ракеты стремительно взвились одна за другой, прочертили две красные полосы и, чуть задержавшись в верхней точке, понеслись вниз, роняя искры.

И, как это нередко случается, в тот самый момент, когда решено было отправиться на поиски, намечался план спасательной операции и распределялись маршруты, невдалеке послышался треск кустов.

Андрей и Борис вышли плечо к плечу, чуть вразвалочку. Их плащи намокли, потемнели. На лицах блестели капли воды. Высокие сапоги-ботфорты лоснились, будто начищенные.

— Явились, голубчики! — в сердцах сказала Вера Романовна и пошла в балок.

И мы все, кто стоял на дожде, тоже полезли туда: теперь можно было поужинать. Игорь крикнул, высунувшись из двери:

— Эй вы, детский сад! Давай на ужин!

Встречу нельзя было назвать радостной. После ужина ребятам пришлось выслушать нотации о дисциплине, об опасностях, о работе. Ответы были унылые и тихие. Так отвечают нашкодившие ученики: «Забыли на часы посмотреть… Больше не повторится… Увлеклись, старались… Лагерь в кустах не сразу нашли — только ракета и помогла…»

Наконец Андрей не выдержал и попытался перейти в наступление:

— И чего особенного произошло? Ну, задержались, верно. Так сразу все на нас: такие, разэтакие… Мы ж не дети. Что с нами может случиться?

Ответ был резкий:

— Тебе все нипочем. А пять лет назад у нас трое замерзли. За вас все в ответе… Эх вы, романтики! — Последнее слово Вера Романовна произнесла с презрением.

Поздно вечером, когда мы трое лежали в своих спальных мешках, подобно младенцам в конвертах, я спросил:

— Скажите, ребята, вас в шлихах только золото интересует? А уран, вольфрам и прочее?

— Скучно, когда все читают нотации, — отрезал Андрей.

Я разозлился, повернулся к стенке. Коснулся брезента. Откуда-то сверху шлепнулась мне на щеку холодная капля.

— Все вы, конечно, правы, — сказал Андрей. — Только скучная ваша правда.

— Мы, пожалуй, в шлихе ничего, кроме золота, и не определим, — вставил Борис.

— Можно подумать, что золотишко нам одним нужно. Месторождение б открыли — и вам неплохо.

— А себе лично бы намыли? — спросил я.

— Ясное дело! Я бы вечерами после работы приходил и мыл. А ты, Борька?

— А я что, хуже тебя?

— Будто вы никто не стали бы мыть! Так я и поверил. И вообще мне кажется, кто много громких слов говорит, тот на поверку еще похуже других может оказаться. Я ни на кого не намекаю, а вообще… Чем плохо намыть малость? Прилетаю в Москву. Прихожу в общежитие… Нет, подъезжаю на лихом такси. Ребята, конечно, собираются в комнате. Без лишних слов бухаю рюкзак на стол, развязываю. Достаю, во-первых, с приезда — полярник! — бутылочку спирта. Потом пару копченых гольцов. А под занавес бросаю небрежно на стол замусоленный мешочек. Плюхается он тяжело. Они, ясное дело, развязывают и… сыплется золотишко. Ого! У всех отваливаются нижние челюсти.

— Это же не серьезно! — возмутился я. — Работать, чтоб удивить! Детские шалости. Вы скоро специалистами будете. Неужели не интересует ничего другое? Здесь и вулканы, и мерзлота, и следы ледников, и еще бог весть сколько всяких фокусов.

Тут я услышал мерное сопение Андрея и Бориса. Аудитория спала. Лекцию пришлось прекратить…

Ох это стремление поучать! Меня самого прежде непрестанно поучали старшие.

Помню, насытясь в школе по горло полезными советами и горячими призывами, переписал в стенную газету старинную эпиграмму:

После этого на меня еще сильнее хлынул водопад указаний, поучений и запрещений. А теперь я сам лью на других этот бесполезный словопад, когда от старшего требуется совсем другое: идти. Надо идти вперед и молчать. Не указывать, а показывать пример. Агитировать не словами, а делами…

А утром — в путь. Наши два отряда расползаются в разные стороны. Один движется вниз по долине реки, на юг, к Берингову морю Тихого океана. Другой тянется в горы, вверх по долине, на север, к Восточно-Сибирскому морю Северного Ледовитого. Прощальные ракеты слепнут в солнечном небе.

Горы медленно плывут навстречу. Впереди трактор тащит балок. Следом волочит сани второй трактор. В санях, доверху нагруженных нашим скарбом и бочками с соляркой, устроилась наша троица.

Наш корабль плавно покачивается на склонах гигантских каменных волн. Вблизи они покатые, в мелких складках, словно покрытые рябью. Вдали они яростно вздымаются к небу: остроконечные, темные, с белой снеговой пеной на вершинах.

Да, это море. Оно движется, дышит. Каменные валы вздымаются, набухают, становятся все круче и круче, рассыпаются наконец.

Мы проплывем по склонам этих волн, покинем Чукотку, состаримся, умрем. Пройдут еще миллионы лет, и только тогда что-то изменится здесь, вздуются новые волны… Но кто сможет сравнить их с прежними?

Эти прекрасные строки Бориса Пастернака и многие иные стихи посвящены свободной стихии воды. А «горные вершины спят во мгле ночной» — так представляется нам.

Но гряды гор катятся — волна за волной. Мимолетные создания — мы не ощущаем их движения, отмеривающего тысячи лет. Не ощущаем, но постигаем…

Сани встали. Мы резко подались вперед. Из переднего трактора выскочила Вера Романовна. Не дожидаясь ее приглашения, мы с Борисом подхватываем свой рабочий инструмент, спрыгиваем на землю.

Надо еще раз выслушать и выглядеть на карте маршрут.

— Значит, вверх по ручью, в распадок, там залезете на эту пупочку, по левому борту долины Юрумкувеем идете до этих скал, спускаетесь к реке и там выходите на наш след. Счастливо!

Тракторы продолжают свой путь. Мы идем в сторону, по осыпям переваливаем в распадок. Пропадает рычание машин. Вокруг смыкаются молчаливые горы.

Весь день будет ползти по долине маленький караван. Весь день будут карабкаться по склонам две крохотные фигурки. Пути наши, вначале расходящиеся, пересекутся к вечеру в одной точке.

По этой схеме нам теперь придется работать изо дня в день. Мы проводим геологическую съемку широкой полосы вдоль линии маршрута.

На карте — ровная трасса движения отряда и отходящие от нее ломаные линии рабочих маршрутов, по которым проводится съемка. А в действительности четыре тракторные колеи и бесконечные шаги.

Пологие склоны сплошь покрыты кустами и кочками. Под ногами, застревающими между кочек, путаются березы и ольха. Идти трудно. В первом маршруте всегда трудно. И лишь на крутых склонах облегченно ступаешь по голым камням.

Ровные поверхности террас по берегам ручьев местами пятнисты. Это так называемые пятна-медальоны: желтые высыпки песка и суглинка, оконтуренные мхом и травой. Под каждым таким «медальоном» находится «котел кипения», где мерзлые породы, которые оттаивают летом, выжимаются на поверхность во время заморозков.

Возле ручьев задерживаемся. Делаю подробные записи в дневнике. Борис тщательно отмывает шлихи. Постепенно становится ясно, что, двигаясь в таком темпе, мы достигнем лагеря лишь на следующий день.

Трусим по склонам рысцой. Порой кто-нибудь из нас спотыкается и падает на мягкие кочки. Взобравшись на скалы, видим голубоватую струйку дыма возле реки Юрумкувеем. Спускаемся к ручью, переходим его вброд, хрустя сапогами по гравию. Жарко.

Борис отмыл шлих. Зачерпнул пустым лотком воду и стал глотать ее. И я пью из лотка. Ледяная вода ломит зубы, расплескивается на подбородок и грудь.

Перед приходом в лагерь мы приосанились. Оставшийся путь прошли на виду у товарищей — бодрым, упругим шагом, но не торопясь, как и положено заправским геологам.

Одежда наша, мокрая от пота, так и не просохла до утра…

Начались ежедневные маршруты. Каждый из них особенный, неповторимый. При этом, однако, регулярно повторяется примерно одно и то же.

Утром будит надрывный петушиный крик Игоря: «Подъем!»

Борис первым выпрыгивает из мешка и бросается в реку, поднимая брызги и фыркая. Плещется в обжигающей воде. Отчаянный парень!

Андрей перестал бриться. После этого, по его расчету, должна появиться борода. Однако время идет — ожидания не оправдываются. Андрей заглядывает в зеркало и заключает: «Растительность у меня на лице хилая, как в тундре».

После завтрака по двое расходимся в маршруты. Работаем с аэрофотоснимками. Осматриваем землю с высоты журавлиного полета. Движемся пешком по бесконечным кочкам.

Болота. Кочковатые склоны, поросшие деревьями-карликами. Шаткие осыпи. Распадки и круто врезанные в склоны долины ручьев, заваленные глыбами…

Переход. Короткая остановка. Километр за километром. Шаг за шагом. Ручей — моем шлих. Обрыв или осыпь — смотрим породы, отбираем образцы. Бугор или трещина — беремся за лопату. И снова переход — остановка.

Ноги становятся тяжелее, кочки выше, склоны круче, болота вязче. Шаг за шагом. Километр за километром. Точки на карте. Страницы в полевом дневнике.

Нелегко приходится нашим рабочим. Рюкзак с образцами оттягивает плечи, а тут еще надо то и дело доставать лотки или лопату. Рубашка на спине не просыхает.

Зато на недолгом привале какое наслаждение скинуть рюкзак, расправить плечи! Наклониться к ручью, опираясь руками на камни. Хлебнуть студеной воды. Закусить — сухарь и кусок сахара. На десерт — горсть голубики да бледно-розовые ягоды морошки, напоминающие по виду малину, а по вкусу кисель.

В эти светлые минуты все действия легки и естественны, и постигаешь мудрую простоту жизни вслед за Велемиром Хлебниковым:

Ласковое солнце, простор без конца и края, ясная душа и ощущение свободы — что еще человеку надо?

А человеку надо отмыть шлих, нацарапать в дневнике несколько слов. И — снова вперед…

Возвращение в лагерь. Обед (он же ужин). Редактирование дневника на свежую память (нудная работенка!). Отдых: прогулка по зарослям с ружьем, сидение на берегу с удочкой, книга или просто мысли. Разговоры в палатке перед сном. На следующий день все сначала.

Привычный порядок нарушают дни камералки. Тогда же обычно баня: палатка, три примуса и два ведра воды.

Андрея и Бориса трудности нашей жизни не пугали. Радовали! Большой переход, тяжелый рюкзак, глубокая, бурная река — все нипочем. Чем хуже, тем лучше!

По вечерам, лежа в палатке, ребята хмурились и вздыхали. Можно было угадать ход их мыслей:

«Где же опасности и приключения? Когда же мы выйдем наперекор пурге, стиснув зубы? Будет ветер и снег, будет свистеть коса белой смерти. Мы пройдем и не дрогнем, не отступим. А тут — небольшая вьюга или дождь посильнее — отсиживаемся в палатках, пишем и чертим, чаевничаем и балагурим».

Нельзя сказать, что все обходилось слишком гладко. Много неприятностей доставляли крупные реки. Во время одной из переправ через Юрумкувеем перевернулась у берега наша резиновая лодка. При этом утонули… молотки. Четверо пассажиров приняли холодную ванну.

Как-то раз нам с Андреем предстояло обследовать берег реки. Поначалу казалось, путь никаких трудностей не таит. Мы перешли Юрумкувеем, не зачерпнув воды в сапоги. Но когда через восемь часов вернулись к реке, ее будто подменили. Узкие протоки слились воедино. По воде, кружась в водоворотах, неслись коряги и кусты. Река вздулась, потемнела, стала коричневой. Должно быть, в верховьях прошли сильные дожди.

Мы решаем идти вброд. Андрей вынимает из рюкзака лопату: «Подгребу где надо». Он идет чуть выше по течению. Держим курс на небольшой островок.

Поток бьет в бок, вымывает из-под ног булыжники. Иду на носках, словно балерина на пуантах. Вода тянет с собой мое невесомое тело. Андрей яростно загребает лопатой.

Вода бурлит и пляшет вокруг. Еще шаг — и меня собьет. Андрей медленно выбирается по отмели к острову.

Ноги мои скользнули по камням, поток легко подхватил меня. Стараясь быть спокойным, плыву к острову. Полевая сумка с дневником и картами, привязанная к шее, начинает казаться камнем. Поток несет меня мимо острова, туда, где две протоки сливаются в одну. Андрей, спотыкаясь, бежит по берегу, отстает. Сначала он, взглянув на меня, неожиданно засмеялся. Но тут же лицо его стало испуганным:

— Давай сюда! Сильней! Не успею! Еще, ну еще! — как болельщик на соревнованиях.

Плыву сосредоточенно. Твержу про себя: «Главное — спокойствие». Остров остался позади. К счастью, за ним потянулась узкая отмель. Цепляю ногой дно. Поднимаюсь. Вода чуть выше колен. Пошатываясь и загребая воду, плетусь к острову. Андрей спешит навстречу:

— А ты на йога был похож. Будто молитву читал. Сосредоточился и руки складывал ладошками и разводил в стороны. Сначала потеха. Потом испугался, что унесет.

Мы пересекаем остров. Ноги вязнут в песке. Струйки воды стекают с одежды. Открылся другой берег. Но перед ним — мощный поток шириной метров сто. Андрей предлагает (голос дрожит от холода):

— Сейчас разденусь. Переплыву. Там добегу. Плаваю хорошо.

Из-за кустов вдали видны две тонкие струны радиомачт.

Не могу согласиться с Андреем. Риск велик. Будем ждать. Как мокрые зайцы, должны дождаться своего деда Мазая.

Постепенно лицо Андрея становится бледно-фиолетовым, посиневшие губы дрожат, челюсти выстукивают кастаньетную дробь. И со мной происходит нечто подобное. Ну и холодина! Ветер, врываясь под мокрую одежду, режет тело. Накрапывает дождь. Того и гляди, снег пойдет.

Раздеваемся и, ежась на ветру, выжимаем вещи. Беспрерывно кричим — на всякий случай.

Через час нас, охрипших и окоченевших, отыскали и сняли с острова. А островок к утру исчез: залила вода…

Подобные приключения бывали редко. Вера Романовна не допускала рискованных маршрутов. Поначалу наши «романтики» относили это за счет женской слабости. Но мнение пришлось изменить, когда узнали, что раньше, в один из многодневных торопливых маршрутов, Веру Романовну и еще трех человек настигла пурга. Из четырех осталась в живых лишь она одна.

Громоздятся вокруг черные пустынные горы. Река, которую мы недавно с трудом переходили вброд, превратилась в веселый прозрачный ручей.

Идем от устья к истоку реки — как от старости к детству. Словно время идет вспять. Река постоянно молодеет и пропадает наконец в небольшом роднике на склоне горы. Дальше — крутые осыпи, ломаный профиль хребтов.

До озера остался один переход.

Изменилась погода. Небо насупилось. К вечеру в долины наползли холодные тени.

В палатке тепло. Сидим трое — на оленьих шкурах и спальных мешках. У входа на гудящем примусе поскрипывает чайник.

По брезенту крохотными молоточками застучали дождевые капли. Андрей невпопад щиплет струны гитары и негромко напевает, переиначивая куплеты:

Отстраняет гитару:

— Эх, рвануть бы за перевал!

— Давай пить чай, — говорю я.

— Ты несколько лет работаешь, ездишь… — Андрей достает кружки, кидает в чайник пригоршню чая. — И ничего с тобой особенного не случается. Знаешь почему? Ты не романтик.

— И тебе желаю того же.

Прихлебываем чай из горячих кружек. Молоточки дождя постукивают реже и реже.

Пора спать. Бесцеремонно выставляем за дверь примус и кружки, вползаем в мешки. И каждый в мыслях блуждает по берегу неведомого озера, затаившегося в горах.

— Есть у меня одна идейка, — бормочет Андрей. — Об этом озере. Там скажу.

Он повернулся на бок и мгновенно заснул.

А я видел — закрытыми глазами — Эльгыгытгын. Каменное блюдце диаметром семнадцать километров. До самого дна, до глубины сто шестьдесят метров. Вокруг нагромождение скал — вулканических лав и туфов, промерзших на сотни метров.

И я видел, как отсюда, с пятисотметровой высоты, воды озера отправляются в долгий подземный путь по трещинам в панцире мерзлых пород, выходя вновь на поверхность за десятки, сотни километров отсюда, в предгорьях. Там образуются гигантские наледи, оттуда берут начало многие реки этого края.

С. В. Обручева, первого исследователя, вступившего на берег Эльгыгытгына, поразила круглая форма озерной впадины. Он предположил: скопившиеся под землей раскаленные газы, пробив брешь, с огромной силой вырвались здесь наружу, разрывая твердые пласты.

Все это можно увидеть закрытыми глазами. Можно легко вообразить, но очень трудно доказать.

Миллионы людей слышали грохот гигантских взрывов, рождающих новые кратеры. В Японии взорвался конус горы Бандай-Сай высотой в шестьсот семьдесят метров, на Аляске — вулкан Катамай, и т. д.

Но не трудно представить, что озеро возникло постепенно, «без лишнего шума», подобно Байкалу, Иссык-Кулю, Мертвому озеру. В результате проседания (растяжения) земной коры медленно углублялась озерная котловина и одновременно заполнялась пресной, почти дистиллированной водой, выпадающей дождем или снегом.

Трещин — разломов — в этих краях сколько угодно, а кратеры не характерны. Не обнаружено и «вещественных» доказательств взрыва: пород, состоящих из обломков, сцементированных лавами и туфами.

Сторонники первой точки зрения отвечают: а все-таки кратер. Газовый взрыв был «чистый», без излияния лавы и выброса большого количества пепла.

Всего лишь в нескольких сотнях километров отсюда исследован геологом Устиевым достоверный кратер вулкана, который, кстати сказать, извергал огонь и дым не очень давно, на памяти людей. Об этих извержениях даже сложены легенды.

Итак, есть две точки зрения. С какой же лучше взглянуть на невидимое сейчас озеро? Как узнать, какая из них правдива? А может быть, все выяснится лишь после того, как мы получше изучим… лунные кратеры. Ведь с Луны в телескоп Эльгыгытгын выглядит небольшим кратером «лунного типа».

В начале века немецкий ученый Вегенер придумал увлекательное занятие: он сбрасывал цементный порошок на жидкий цемент. Оказалось, на поверхности цемента образуются «кратеры», удивительно похожие на лунные. Позже был обработан огромный фактический материал по разнообразным воронкам взрывов. Сомнений не оставалось: лунные кратеры — следы взрывов, столкновений Луны с малыми небесными телами.

Но… множество фактов восстало и против этой гипотезы. Все осталось по-прежнему. Вулканические взрывы? Провалы поверхности? Следы столкновений с метеоритами? Или и то, и другое, и третье?

А вдруг Эльгыгытгын — оспинка на лице Земли — след удара метеорита? Есть же в Канаде, Аризоне, Аравийской пустыне воронки «космических взрывов», по своим размерам соизмеримые с воронкой Эльгыгытгына.

Мне представилась звезда, летящая по ослепительной дуге, рассыпая голубые искры. Она впилась в темное темя нагорья. И громыхнула земля, и сияющий гриб вырос над вершинами, и отпрянули в стороны скалы, брызнули колючие осколки, покатились по склонам обожженные глыбы.

Чего только не привидится, когда глаза закрыты! Слабые крылышки воображения возносят куда-то и открывают миры, которых с открытыми глазами не увидишь и которых — кто знает — быть может, никогда и не было…

А утро сырое и хмурое, так не похожее на яркий воображаемый мир.

Закончив маршрут и вдоволь нафотографировав конусовидные горы, подозрительно похожие на остывшие вулканы, мы с Андреем полезли на одну из вершин.

Склон был крутой, сплошь заваленный острыми обломками голубовато-серых туфов. Нам бы следовало ковылять вниз, к долине ручья, к лагерю. А мы, пыхтя, тянулись вверх, к низким лиловым облакам.

Последние тяжелые, спотыкающиеся шаги… Мы вылезли на ровную неширокую площадку, покрытую мелким щебнем. Дышим тяжело, взахлеб.

Вокруг насупились горы. Пики вершин царапают набухшие облака.

Ниже темных осыпей склоны будто линяют. С них сходит грязная желтовато-бурая и зеленоватая шкура. Она сползает складками, морщится. Ее движения глазом не уловишь. Но хорошо заметны следы течения почвы по твердой поверхности мерзлых пород. Остаются длинные ровные полосы — чередование гряд и ложбин. Местами натеки почвы скапливаются, образуя как бы ступени, террасы. Есть и свое название такому течению — солифлюкция. Горы линяют.

Сейчас нас интересует другое. Смотрим на северо-запад. Где озеро? Лишь горы да клубы низких облаков. Похоже, там курятся вулканы.

— Может, на соседнюю махнем? — уныло предлагает Андрей.

— Да пропади оно пропадом…

И вдруг вдали на северо-востоке из плена облаков вырвались лучи солнца, сверкающим ливнем хлынули на землю… нет, на воду! В просвете между двумя пиками заблестело озеро, как рыбья чешуя. Эльгыгытгын!

Но лучи померкли, и озеро исчезло, будто его не было вовсе. Мы постояли недолго. Сумерки сгущались. Бесцеремонный ветер запустил свои лапы под телогрейки. Стало холодно. Мы заторопились вниз.

— Чует мое сердце, — вещал Андрей, — будет что-то на Эльгыгытгыне. Помяни мое слово!

Утро вновь было туманным. Мы повалили палатку, свернули ее, скатали спальные мешки, кинули весь свой скарб в балок и, пока тракторы, сердито рыча, копошились возле саней и балка, поскорее покинули лагерь.

— Давай поднажмем, — то и дело твердил Андрей. — Придем первыми!

Мы шли у основания осыпей. Здесь не было ни кочкарника, ни болот. Сзади подгонял нас треск тракторов. Мы поднялись на водораздел. Треск машин остался внизу. Из ущелий беззвучно карабкались к нам клубы тумана, словно белые драконы.

По шуршащей осыпи мы спустились в долину безымянного ручья и, вверх по руслу, вышли к невысокой седловине. Оказались — как две букашки — на краю огромного каменного блюдца, в центре которого распласталось озеро Эльгыгытгын.

Вдали заурчали тракторы. Машины вползали на соседний перевал. Возле них чернели фигурки людей.

— Поторопиться бы. Могут обогнать! — сказал Андрей.

Мы пошли к озеру. От тракторов наперерез нам бросился Тарзан и, радостно мотая хвостом, побежал впереди легкой рысцой, временами оглядываясь. Андрей крикнул:

— Куда мчишься? А ну, назад!

Но Тарзан сделал вид, что ничего не слышал.

Несмотря на героические усилия Андрея, первым к озеру подбежал Тарзан. Он понюхал воду, зашел в нее по брюхо и сделал несколько торопливых глотков. Потом ловко выскочил на сушу, спасаясь от набегающей крутой волны. Андрей тоже зашел в озеро и, зачерпнув в пригоршню воду, шумно хлебнул ее.

Мы уселись на землю. Я с любопытством смотрел вокруг, узнавая эти места. Примерно таким я и ожидал увидеть озеро. С громким шорохом торопились на прибрежный гравий волны, откатывались назад. Груды обточенных камней вдоль берега — следы особенно сильных прибоев.

Кольцо гор опоясало озерную котловину. Слева от нас гора Эльгыгытганай. Отроги ее обрываются к воде. За обрывом темнеет долина ручья Лагерного, где останавливались некогда военные топографы. Еще дальше, на противоположном берегу, возвышаются два пика. Между ними должна находиться широкая долина реки Энмуваам — единственной реки, вытекающей из озера. Пик справа от него — словно аккуратная пирамида — Гора Военных Топографов.

Как все оказалось просто! Неужели об этих местах размышлял я два месяца назад где-то далеко-далеко, на другой половине Земли?..

Утро началось мрачным урчаньем Эльгыгытгына и барабанной дробью дождя по брезенту. Я посмотрел на часы. Скоро девять. Нас никто не будил: значит, сегодня камералка.

Вскоре возле палатки раздался металлический стук кружки и крик Игоря:

— Вставайте, кашалоты! Подъем! На завтрак — озерный крокодил!

Не хочется выбираться из палатки в такую скверную погоду! Высовываешься по пояс из теплого спальника и растираешь тело. Одеваешься, постепенно выползая из мешка, будто улитка из раковины.

— Надо скупнуться! — неестественно бодро восклицает Борис. — Побывать здесь — и не скупнуться! Хе!

Он, перевалившись на колени, сделал несколько резких движений руками, как при беге.

Да, романтика требует жертв. И эти две жертвы с визгом выскочили из палатки навстречу дождю и холодному ветру.

— Эй, шизофреники! — кричал Игорь, высовываясь из балка. — Не мутите воду!

Андрей и Борис вбежали в озеро, окруженные брызгами, навстречу легким горбатым волнам. Вода не выше колен. Андрей, не выдержав, повернул назад. Борис, зайдя в воду по пояс и громко ухая и кряхтя, плеснул воды себе на грудь и тоже рванулся к берегу.

— Ох, проклятое! Холодина!

После завтрака работали в балке. К вечеру дождь прекратился. В воздухе повисла тонкая морось.

Я отправился к обрыву по бечевнику вдоль берега. Груды окатанных камней были вдвое больше моего роста. В глубь берега врезалась плоская поверхность озерной террасы. Она была на несколько метров выше современного уровня воды в озере. Некогда на этой высоте плескались волны. Почему озеро «обмелело»? Поднялась земля? Или прорвался водой участок южного берега в том месте, где сейчас выбегает Энмуваам?

Жаль, что мы здесь мимоходом. Наш отряд мог бы даже не заходить сюда. Пришлось упрашивать Веру Романовну сделать маленький крюк и остановиться на два дня возле Эльгыгытгына.

Что можно выяснить за этот срок? Ничего. Разве только мелькнет — или померещится? — в волнах спина неведомого чудовища…

А почему, собственно говоря, речь идет о каком-то большом животном? Ведь маленькие, даже неприметные глазу создания, обитающие в озере, могут оказаться оригинальнее, интереснее, важнее. Бедное наше воображение ждет великанов, бессильное оценить изумительную красоту и силу мельчайших проявлений жизни, которые умещают всю невообразимую сложность живых клеток на острие иглы…

Я осматривал скалу часа два или три. Карабкался по крутым склонам и, боясь сорваться, отбивал молотком образцы. Из-под ног катились камни, звонко шлепаясь в воду. Скала была в трещинах, как в морщинах. Некоторые трещины шли по разломам. По ним когда-то перемещались громадные блоки пород, скользили один по другому, перетирая камни в тонкий порошок. Разломы протягивались параллельно берегу.

Отбиваю на память кусок темно-красного халцедона, — его отложила в трещинах земной коры вода.

Надо бы познакомиться и с рекой Энмуваам. Невдалеке от нее найден склад оружия. Правда, оружие немножко устарело — оно пролежало в земле две-три тысячи лет.

Каменные наконечники гарпунов и копий, топоры — грубо оббитые обломки лав и туфов.

Вдоль берега озера шуршит под ногами, как под волнами, галька. Пустынный берег, пустынное озеро, пустынные горы.

Когда-то очень давно точно так же шел здесь человек. Вокруг него так же молчала пустыня. Что ощущал он? Какие мысли бродили в его кудлатой голове? Что привело его сюда, в опасный лабиринт горных хребтов, на край света? Угроза рабства от могучих пришельцев? Вражда соплеменников? Поиски лучшей жизни?

В поисках счастья люди по-прежнему мечутся по свету. Так и не поняли, что самое лучшее и самое худшее — в них самих. Ищут в дальних краях сокровища, которые носят с собой…

А иногда человек ищет самого себя — такого, каким мечтает стать. Для этого уходит в море, в тундру, в джунгли, тайгу или в дремучие дебри своих или чужих мыслей.

А может, человек просто желает жить, переживать события. Не обязательно — долго, главное — интересно.

Измерять человеческую жизнь годами примерно то же, что судить о книге по количеству страниц. Одна книга толще, больше, длиннее другой — вот и все. Но частенько та, которая тонка, — сочинение великого поэта, а в толстой, тяжелой, как кирпич, — черт знает что, какой-нибудь «список неисправленных опечаток»…

Стало смеркаться. Теперь уж я шел к Энмувааму, только чтоб довести до конца намеченный маршрут. Не люблю сворачивать на полпути.

А река — ничего особенного. Широкий поток скатывается в долину и несет избыток озерных вод к Берингову морю.

На обратном пути я нашел возле лагерного ручья вылинявшую, прелую пилотку.

Стемнело. Забрался в палатку на спальный мешок. Не хочется зажигать свечу, читать или идти в балок. Возле меня за тоненькой брезентовой стенкой глубоко и глухо дышит Эльгыгытгын.

Может быть, сейчас из легких, мерцающих волн вспучилась черная глыба. Тяжело вываливается на берег неуклюжее древнее существо. Хрипит и покачивает головой. Хрустит лапами и хвостом по гравию, продавливая темный след. И голубые искры капают на землю…

В Анадырских горах живет огромное чудовище Калилгу. На лапах его крючковатые кости, а пасть разевается так широко, как у кита. Пожирает он людей. Редко кто рискует гнать стадо в горы, к озеру. Лишь один старый чукча спасся от Калилгу. Когда его настигал людоед, старик кричал: «Я жирен, ты съешь меня. Олени мои жирны, ты съешь их. Радуйся, Калилгу!»

Калилгу в ответ радостно гоготал, раскрывая пасть так широко, что верхняя челюсть касалась спины. Приходилось чудовищу останавливаться и закрывать лапами свою пасть. Убежал от него старик.

Так рассказывают чукчи. Конечно, сказка.

Однако когда северовед, гидрогеолог Пономарев, попытался в 1948 году достичь Эльгыгытгына, оленевод чукча рассказал ему, что видел в озере очень большую рыбу неизвестной породы. Выстрел из карабина был неточен. Рыба уплыла…

— Не спишь? Давай пройдемся. — Возле палатки топчется Андрей.

Выбираюсь наружу. Темно-синее небо и черное озеро. В луну — серебряную рыбку — впилось острие горы.

Медленно идем вдоль берега, поднимаемся на пологий холмик, усаживаемся на холодные камни.

Огромная темная котловина, черные контуры гор, неспокойная, блестящая лунная дорожка на воде. Тишина.

Мы сидим долго и неспокойно. Чего-то ждем. Наконец Андрей тихо заговорил:

— Было у меня предчувствие, даже сердце замирало. Не судьба. Сегодня обстукал скалы молотком. Думал: раз-два — и моя идея верна. Знаешь мою идею? А что, если озеро не тектоническое и не вулканическое? Не догадываешься?

Я догадывался, но не хотел огорчать его. Ему ведь нравится удивлять.

— Если это метеоритный кратер? Понимаешь? Как вон те, далекие. — Он указал на луну. Она висела в небе равнодушно, как дорогое украшение.

Мне не хотелось ни спорить, ни соглашаться. Здесь, в мерцающей полярной пустыне, на берегу черного озера, рассеченного лунной дорожкой, среди немых скал, пробудилось во мне ощущение непостижимой тайны.

Эльгыгытгын не баловал нас хорошей погодой: ветер, туман, дожди. В награду дарил зубастых метровых рыбин — зеленоватая кожица с розовыми пятнышками и алыми плавниками.

На третье утро мы покинули Эльгыгытгын. Пока тракторы рокотали возле балка и саней, я торопливо взобрался на куполообразную вершину, чтоб сфотографировать панораму озера.

От берега тракторы двинулись в мою сторону — здесь был перевал. А навстречу им катились волны ветра и равномерно двигался грязно-серый полог облачного неба.

За тракторами тянулся черный след — полосы развороченного дерна. Пройдут месяцы или даже год — шрамы на тундре сохранятся. Долгая память у мерзлой земли. Без травяного покрова лучше оттаивает земля. Под нетолстым покровом талых пород в мерзлоте вытаивают ложбины — отпечатки тракторных следов. Нарушилось равновесие в природе — не скоро оно восстановится.

Тракторы выползли на перевал. Я побежал к ним спотыкаясь. Перевал сплошь был устлан щебенкой и глыбами. Плоские обломки чаще всего торчали ребром, образуя узорные круги.

Во время промерзания и оттаивания обломки скальных пород выдавливаются на поверхность и даже сортируются. Что получается в результате, хорошо видно, но как получается — не очень-то понятно.

Под гусеницами хрустят камни.

Странный отсюда открывается вид. Озеро скрылось. Лишь по расположению окружающих его вершин можно угадать очертания огромной впадины.

Впереди горы. Большинство вершин будто надломаны: плоские площадки, либо горизонтальные, либо наклонные. Остатки великого базальтового покрова. Некогда темные потоки расплавленных базальтов заливали всю эту огромную территорию. Должно быть, они поднимались сюда из больших глубин.

Анадырское плато жило неспокойно. Здесь бился могучий пульс Земли. От ударов его дрожала многометровая толща скал, словно нежная кожа над артерией. Трескалась земля, сдвигались гигантские глыбы.

А потом настойчивый оборотень вода-лед-пар с помощью других сил стал размывать трещины, обособил отдельные горы и теперь изо дня в день обтачивает их склоны.

Большинство рек этого края на многие километры тянутся по прямым линиям, вдоль трещин-разломов. Иной раз при взгляде на карту мелькнет мысль: здесь, должно быть, топограф постарался. Провел одну прямую — река. К ней под прямым углом — притоки. И к ним, в свою очередь под прямым углом, совсем небольшие штришки — лощины.

Вот и теперь, когда мы спускаемся с перевала, перед нами глубоко врезанная долина: две ровные плоскости осыпей, сходящихся внизу, на дне. Наш караван благополучно сползает вниз по лощине. Поворот на девяносто градусов — и новая ложбина, более широкая.

Лавируем между камнями. Рядом торопится ручей, подпрыгивает на камнях. Уклон ложбины большой. Еще один поворот на девяносто градусов — и мы в долине Малого Чауна.

Малый Чаун здесь по-настоящему мал: его перепрыгнуть можно. Долина, зажатая крутыми склонами гор, завалена огромными, окатанными булыгами. Мы выбрали ровное место и разбили лагерь.

Откуда-то незаметно подобрались плотные серые облака. Ветер, метнувшийся в одну, в другую сторону, вдруг понесся напролом вверх по ущелью. Ветер белый, снежный. Он вихрил морозную пыль, гнал ее параллельно земле.

В палатке у входа сразу же намело сугроб. Выглянешь наружу — колючие искры брызжут в лицо. Все кругом белое: сверху, снизу, со всех сторон.

Утром продолжало пуржить. Весь день валялись в палатках, как медведи в берлогах. Нечего сказать, хорошо начался август! А на следующее утро — солнце, веселое солнце и нестерпимо сияющий снег. Он припорошил окрестные горы.

И вдруг оказалось, что горы не совсем обычные. Подобны гигантским каменным лестницам, пирамидам. Белые поверхности ступеней и темные полосы уступов, чередуясь, поднимаются от оснований к вершинам.

И здесь прилагает свою силу мороз. Дробит ледяными клиньями скалы на мелкие кусочки, засыпает склоны щебенкой и глыбами, сортирует обломки. Осыпи потихоньку сползают вниз. Нагромоздились камни в одном месте — ступенька, в другом — еще одна…

Мы вышли в маршруты. Нас окружает мрачный, неземной мир. Камни, камни, камни. Редкие, причудливые скалы. Угловатые глыбы. Ступенчатые осыпи. Остроконечные вершины. Глубоко врезанные лощины. Лишайники, как черная накипь. Геометрические контуры гор. Резкие тени в ущельях…

А космонавты, гуляя по Луне, разглядывают тамошние безжизненные горы и, пожалуй, не догадываются, что у нас на Земле можно увидеть нечто подобное.

Мы на полмесяца отстали от намеченного графика. А тут, как назло, порвалась гусеница у трактора. Вынужденная стоянка.

Трактористы беспрерывно копошились у машины, стучали кувалдой, жгли чадящие костры. Работали они вторые сутки, спали мало, похудели и позеленели от усталости. Вечером они молча вошли в «столовую» (шестиместную палатку), закопченные, пахнущие соляркой, и сели за стол.

— Ну что приуныли, кашалоты? Наваливайся! — Игорь поставил перед ними миски.

— A-а, иди ты… Неси мне чай! — зло сказал Толя.

— Может, кофий желаете или какаву?

— Кончай придуряться…

Когда Толя вышел, Игорь сказал, обиженно бренча ложками и мисками и поливая грязную посуду кипятком:

— Цепляется! И то не так, и это… Надоело мне домохозяйкой.

С той поры Игорь и Толя не замечали друг друга. Если Толе не нравился суп (это случалось частенько, он и прежде не любил первое блюдо), он сливал свою порцию Тарзану, дежурящему у входа, приговаривая:

— Только тебе и жрать такое!

Пес благодарно вилял хвостом, уплетая за обе щеки, а у сидящих за столом портился аппетит.

Толя теперь частенько брал у радиста-завхоза «в личный забор» сгущенное молоко, до блеска вытирал крышку банки, пробивал в ней два отверстия и, приложившись к одному из них, посасывал густую сладкую массу. Он причмокивал, как ребенок. Однажды Игорь не удержался:

— Набрали, понимаешь ли, молокососов…

— А ну, повтори, что сказал!.. — поднялся Толя.

— Что слышал! Я попугаем не нанимался.

— Тогда заткнись, кухонная крыса!

— Ты не нарывайся, ясно? — проговорил с расстановкой Игорь, прищуривая глаза и выставляя вперед нижнюю челюсть.

— Ох, испугал! Мужчинка! Кухарка!

И они подступили один к другому, сжимая кулаки. Но здесь вмешалась Вера Романовна:

— Что за бой петухов! Няньку надо? Драк не потерплю. Рассчитаю обоих.

На следующий день наш повар объявил забастовку. Он и раньше любил жаловаться на трудности поварской профессии. А тут заявил, что с завтрашнего утра готовить пищу не станет. «Видал я эти миски, ложки, кастрюльки!.. Поваром не нанимался. Хватит, сытый. Хоть руки-ноги поотрывайте, не буду больше».

Вера Романовна уговаривала, упрашивала и наконец изругала его и махнула рукой.

Отведя меня в сторонку, она сказала:

— С тобой пойдет. Спуску не давай. Пусть узнает, почем фунт лиха. А то придется установить дежурство на кухне. Это хуже.

Узнав, что назавтра идти в маршрут, Игорь повеселел. Вечером он заглянул к нам в палатку:

— Андрей, тебе завтра дежурить. Дай твою лопатку. И лоток. И рюкзак.

— И чем тебе кухня не нравится?

— А вот узнаешь.

— Сам ведь не рад будешь, — причитал Андрей, собирая вещи. — А я бы тебе посуду мыть помог и вообще…

— Короче, даешь вещички?.. Вот и спасибо. Не проспи спозаранок.

Утром, не доходя до балка, можно было определить, что каша пригорела. Однако капризный Толя на этот раз съел целую миску и похвалил повара.

Маршрут у нас с Игорем был не маленький.

Сначала Игорь шел слишком бодро, какой-то игривой, подпрыгивающей походкой. Рюкзак за его плечами при каждом шаге подскакивал, как живой, голенища высоких резиновых сапог скрипели одно об другое.

Шли по плоской террасе реки. То и дело дорогу преграждали озерца и старицы с мягкими торфянистыми берегами, протоки с россыпью галечника. Кочкарник сменялся хлюпкими болотами, заросшими осокой и пушицей, напоминающей хлопчатник. Из болот торчали темные торфяные бугры.

Мы порядком вымотались, пока добрались до предгорий. У Игоря по лицу текли ручейки пота.

— Прогулочка!.. Не то, что по Горького.

Как ни странно, он достаточно ловко отмывал шлихи. Должно быть, когда-то тайно натренировался.

Нижние пологие части склонов покрывал сплошной кочкарник. Игорь начал спотыкаться, глухо стучали в его рюкзаке лоток и лопата. Рюкзак болтался во все стороны (не догадался лямки подтянуть!), а черенок лопаты временами ударял Игоря по голове. Тотчас Игорь отзывался:

— Погоняешь, да? Итак еле дышу.

«Ну вот, началось, — думал я. — Болтает много, вот и устает быстро».

Сделали привал. Игорь завалился между кочек, не сняв рюкзака.

Полезли в гору. Образцы пород я складывал в свою полевую сумку. Игорь равномерно и неторопливо карабкался по осыпи впереди.

— Э-гей! — вдруг раздалось сверху. — Кафельные полы!

Его не видно, он на вершине горы. Я, ковыляя по камням, взбираюсь наверх.

Догадываюсь, что он впервые встретился с каменными узорами.

— Чудо природы! Вон что я открыл! — радуется Игорь.

Пришлось объяснить ему, что ничего тут нового нет: просто земля, замерзая и оттаивая, словно вскипает — только страшно медленно, — струится вверх, как кипящая в котле вода, и тянет с собой обломки на поверхность.

— Никогда б не поверил! Надо ж допереть до этакого!

Игорь прошелся по площадке, глядя себе под ноги и задумчиво бормоча:

— Ну и дела. Бесполезно получается. Можно сказать, голое украшательство. Никому не нужное.

Чудак, городской житель! Как будто красота и польза — это не одно и то же.

Мы бродим по склонам древних вулканов, изрезанных водой и морозом. Под нами серые андезиты, некогда излучавшие жар, лившиеся огненным вязким потоком. Краткое время рождения — и долгие миллионы лет умирания, покоя, разрушения…

Теперь Игорь старается использовать для отдыха каждую минуту. Его волосы мокрыми прядями липнут ко лбу, руки безвольно болтаются, ноги волочатся по земле, цепляясь за кочки и камни. И рюкзак сидит на нем как-то боком, и широкие голенища сапог сползли книзу, и голова качается из стороны в сторону, будто она некрепко привязана к плечам.

К моему удивлению, Игорь «не пищит». Он пытается изобразить на лице лихую улыбку и произносит, еле сдерживая судорожные вздохи:

— Ничего себе… прогулочка… Паразиты-андезиты… колотят… под спину…

В лагерь мы вернулись вовремя. Вблизи палаток Игорь вдруг заторопился и даже попробовал идти своим подпрыгивающим шагом, как в начале маршрута. Я решил немножко поотстать, сделав вид, что поправляю сапог на ноге.

Увидя нас, Вера Романовна вскинула брови. Игорь, бодро пройдя мимо нее, сразу же полез в балок — менять одежду. Я устало завалился в палатку.

С этого дня Игорь стал ходить в маршруты, к немалому огорчению Андрея и Бориса. Впрочем, нередко Игорь снисходил к просьбам Андрея и дежурил вместо него с условием, чтоб Андрей помогал ему мыть посуду. Мне казалось, что утомительная кухня несколько больше привлекала Игоря, чем изматывающие маршруты…

Толя принес в лагерь с охоты двух орлят — крупных, пушистых и хмурых. Птиц решили оставить, пока за ними не прилетят родители или пока они сами не научатся летать. Время шло, а родители не прилетали. Орлята сидели нахохлившись, взъерошив свои светло-серые перья, и часто моргали.

Больше других с ними возился Толя. Вбив колышки, отгородил им «клетку», с охоты притаскивал им то рябчиков, то уток. Птенцы, завидев его, принимались тонко пищать. Возле их жилища валялись полуобглоданные кости, перья, куски каши, хлеб. Кормили птенцов вволю.

Однажды вечером, когда мы с Андреем в балке играли в шахматы, к нам подсел Игорь.

— Анатолий там приволок ястреба. Птенцам, — мрачно сказал он. — Отнять бы его.

— Ну и пусть кормит, — сказал я, думая о том, как бы спасти своего коня.

— Фашист он. Подстрелил ястреба неизвестно для чего. Лапы переломил, с хрустом таким… Кинул птенцу. А тот пугается. Попробовал клюнуть, а ястреб хвать его за нос! Птенец только глазами вертит. Отпустил его ястреб, птенец — ходу. А Толька, гад, схватил ястреба и клюв ему обломал. Я б не поверил!.. Молчит птица! Так он наступил на одно крыло да ухватил за другое, как рванет!

— Так, так. Ну и что дальше? — задумчиво спросил Андрей, не отрываясь от доски. Он ничего не слышал.

Я взглянул в окно. Около саней стоял Толя. Между полозьями два орленка, нахохлившись, нервно перебирали лапами. В руках Толи была птица. Вместо одного крыла у нее торчала красная культяпка. Другое крыло болталось в воздухе, как неплотно сложенный зонтик.

— Ты что? Спятил! — заорал я, высунувшись из балка. — Кончай! Слышишь?

— А я кончил. Чего кричать? Это ж хищник, — спокойно ответил Толя.

— Больше не делай такого… — только и нашел я слов.

— Нежные все больно! — усмехнулся он. — Интеллигенты! Здесь небось тундра.

Настроение у меня на весь вечер было испорчено. С этого времени я стал относиться к Толе неприязненно, хотя и старался не выказывать этого, понимая, что в наших условиях надо жить дружно. Но как быть, когда, глядя на Толю, я вдруг видел у него в руках бьющуюся птицу, а в ладони — маленькое мокрое сердце…

Вера Романовна торопилась: работы оставалось много. Радировала начальству просьбы сократить площадь съемки, но — безрезультатно. Пришлось частично механизировать работы и некоторые пешие маршруты по широким долинам проделать на тракторах.

В тот день мы с Толей долго кружили между озер, то и дело останавливаясь и проверяя свои координаты по карте (для этого я забирался на крышу машины). Обследовали небольшие холмики, разбросанные по долине реки. В большинстве это были мерзлотные образования — гидролакколиты.

И вдруг наш трактор, пересекая очередное болото, на пологом склоне холма прорвал дерн и ухнул вниз. Сколько он ни рычал, пытаясь вырваться, сколько ни дергался взад-вперед, ничто не помогало. Вокруг машины наворотились горы дерна, гусеницы шлепали по грязи и вскоре увязли окончательно. Нам следовало поторопиться в лагерь, пока не стемнело.

Я в последний раз залез на крышу, уточнил направление (азимут) нашего пути. По карте получалось, что до лагеря десять километров. До темноты оставалось часа два.

Хлопнула дверца трактора. Он остался стоять «по пояс» в земле, одинокий среди этой равнины и непривычно тихий. Мы с Толей двинулись в путь. Это был так называемый пустой ход, без работы и остановок.

Шли быстро. Впрочем, быстро — понятие относительное. Мы шлепали по сплошному болоту, обходя озера. Некоторое разнообразие вносили небольшие торфяные бугры и участки полигональной тундры. Ноги наши проваливались в болото по колена, в сапогах хлюпало, промокшие портянки терли пятки. Иной раз больших усилий стоило вытянуть ногу из засасывающей грязи. Мы задирали ноги высоко, как цапли.

Прошел час. Позади осталась добрая треть пути. И тут Толя сказал зло:

— Пошли назад. Переночуем в кабине. Стемнеет скоро. Ноги стер.

Он уселся на торфяном бугре. Я сел рядом с ним.

После отдыха пошли медленнее. Ноги стали как ватные. Руки по локти были в грязи: иной раз, проваливаясь в болото, не могли сохранять равновесие и вылезали на четвереньках. Стало смеркаться.

— Я ж говорил, ночь застанет! Мы туда идем?

— Туда.

Равнину заливала ночь. Ориентироваться стало трудно. Я то и дело смотрел на карту и компас. А вдруг лагерь за той сопкой? Все сопки похожи. Мало ли что может быть… И погода портится. Начнется еще, не дай бог, пурга…

Толя остановился, тяжело дыша.

— Заблудились?

— Нет.

— Правду говори!

— Отстань!

— Видишь, ветер! — вскрикнул он высоким голосом. — Ни черта не видно. Тундра шутить не будет!

Не прошли и километра, как Толя с проклятьями повалился на торфяной бугор.

— Иди куда хочешь! Не верю тебе — заблудились. Лучше здесь подохнуть.

У меня подкашивались ноги. Но его слабость не заражала меня, а, наоборот, придавала силы. Одно беспокоило: не началась бы пурга.

Мокрая одежда, прилипшая к телу, стала ледяной. Анатолий сидел, зябко поводя плечами.

Беззвездное небо стало темно-синим, а трава голубовато-серой. Очертания недалеких сопок расплылись, а дальних и вовсе исчезли. Наступала холодная ночь.

— Ну, пошли. — Я встал.

И мы побрели дальше. А когда невдалеке взлетела из темноты вверх зеленая ракета, Толя сказал тихо:

— Ты уж не говори им. Всякое, знаешь, бывает.

Я почувствовал, что почему-то краснею:

— Да ну… ерунда… Бывает, конечно…

Можно было понять его поведение: он привык управлять трактором, а не ходить по тундре. Но его отвратительная жестокость к ястребу была необъяснима. Она уживалась в нем с курносым носом, пухлыми щеками и бесхитростными глазами двадцатидвухлетнего крепкого парня.

При случае я постарался выяснить:

— Толя, почему ты мучил ястреба?

— Сам-то он разве не мучит пташек, мышей? Или, может, всех таких паразитов жалеть надо? Он будет жрать всех, кровь пить, а его, значит, ни-ни?

— Чем же он виноват, что ягодами не может питаться? Ты вот пожалел птенцов, хоть и хищных.

— О них речь особая. Они — свои, для развлечения. А от остальных вред один. Убивать их, гадов!

— Знаешь, отчего ты такой свирепый? Не понимаешь простой вещи. Знаешь, сколько веков живет эта тундра?

— Мне какое дело… Много!

— Ты здесь полгода. А она живет сотни веков. Откуда тебе знать, кто здесь паразит, а кто приносит пользу? А если сам ты здесь паразит? Если без ястреба и куропаткам не жить? Ястреб убивает больных зверушек. Без него же пташки и мыши могут вовсе погибнуть. Начнутся эпидемии, больные будут заражать здоровых… Так и случается, когда люди вроде тебя начинают поправлять природу. Погубят всех орлов и ястребов, чтоб охота стала богаче. А куропатки-то, глядь, и вымерли начисто. Отстреляют всех волков, а среди оленей такие болезни начинаются, что вылечить их не под силу.

— Говоришь ты красиво, — отрезал он. — Только мне на эти науки наплевать. Зверь, он и есть зверь. Все равно не понимает. Рыбу с крючка снимать, тоже ей больно? Может, ветку ломать, тоже дереву больно. Это их дело. Мне надо, вот и все.

Я пытался разубедить его. Безуспешно. Можно ли словами изменить так сразу человека? Он до сих пор жил и еще проживет, хоть до самой смерти, с такими взглядами. И даже не заметит, сколько боли приносит окружающим, как убоги его мысли и чувства.

Возможно, он даже прав: птица не понимает боли, ее причины и последствий, тем более рыба. Возможно, сердобольный человек просто выдумывает страдания зверей, наделяет их излишним умом, как бы вкладывая в них частицу собственной души. Бережет в образе животных свои собственные хорошие чувства. Но не теряет ли эти чувства тот, кто бывает жестоким хотя бы с бессловесными тварями, хотя бы с травинкой или с ручейком?..

От этих душеспасительных мыслей перешел я незаметно к другим, почти научным.

В природе все существа так взаимосвязаны, что не могут жить не только друг без друга, но и «враг без врага».

Бактерии, растения, травоядные животные и хищники за долгие миллионы лет образовали как бы единую живую массу, как бы гигантскую живую оболочку, облекающую всю нашу планету. В сущности, нет здесь врагов и друзей, а есть одно целое, состоящее из разных составляющих, как горная порода — из минералов.

У хищников роль особая. Они не только пожирают трупы (санитары), но и охотятся (уничтожают больных и уродливых), принуждая травоядных укреплять свои мышцы, утончать нюх, слух или зрение, развивать сообразительность и взаимопомощь. Поэтому стоит уничтожить хищников, как начинают бедствовать травоядные.

Известно, что время от времени отдельные виды животных полностью вымирают. Особенно внушительным представляется вымирание гигантских мезозойских ящеров. Они были огромны, могучи и многочисленны. Почему они не сохранились?

Ученые до сих пор не нашли окончательного ответа. Когда-то думали, что виной всему катастрофы (потопы, землетрясения, извержения вулканов), которые обрушивались на Землю. Однако в конце мезозоя нет как будто следов всемирных катастроф.

За последние годы высказано предположение, что в те времена невдалеке от Солнечной системы вспыхнула ослепительная сверхновая звезда. Облученные ею ящеры стали вырождаться (облучение сильнее всего влияет на наследственность и вызывает врожденные уродства).

И эту гипотезу не удается подтвердить: поток космических лучей должен бы вызвать повышенную радиоактивность мезозойских горных пород. И не только ящеры бы вымерли. Млекопитающие-то сохранились! Под усиленным облучением произошли бы такие изменения климатов и осаждающихся осадков, следы которых наверняка бы сохранились.

А не могло ли случиться так, что мезозойские ящеры вымерли от собственного совершенства?

Хищные динозавры пожирали самых слабых, неполноценных, больных ящеров. Поэтому из века в век травоядные становились более сильными, полноценными (для требований той эпохи), здоровыми, объединенными. А из хищников выживали те, которые все-таки могли успешно охотиться на них.

Так продолжалось очень долго, пока наконец не установилось равновесие. Травоядные и хищные ящеры достигли совершенства. Ни те, ни другие, оставаясь ящерами, не могли уже стать более сильными, здоровыми, полноценными.

Они были подобны двум равносильным борцам-соперникам. Если один чуточку прибавлял в силе, ловкости, умении, то его противник после проигрыша наверстывал упущенное и брал реванш. В конце концов оба борца достигли совершенства. Предел!

Но тут оказалось, что у одного из партнеров есть все-таки маленькое преимущество. Скажем, у него чуть длиннее руки и это, при прочих равных условиях, позволяет ему добиваться постоянных побед. Ведь усовершенствоваться-то не может его противник, как и он сам.

Измученный проигрышами, противник вышел из игры. Других достойных противников у оставшегося не нашлось. И он очень быстро обрюзг и ослаб.

То же могло случиться с ящерами. У травоядных, скажем, было чуточку больше сил или сноровки, чем даже у «царя хищников» — тиранозавра. Достигший совершенства в своем хищном деле, тиранозавр вымер. А вскоре захирели и вымерли могучие травоядные рептилии.

Могло быть и наоборот. У хищников оказались какие-то (пусть крохотные) преимущества. Расплодившись и пожрав всю добычу, они стали дохнуть от недоедания.

Самое главное, у животных есть одно качество: достигнув совершенства, они почти никогда уже не могут вернуться в более примитивное состояние. И поэтому без хороших, сильных соперников они обречены на упадок и скорое вымирание. А как же с жестокостью?

Просто-напросто ей среди животных нет места, как и подлости, обману (как, впрочем, и честности, доброте, правде) и другим качествам, которые могут осознать лишь очень умные существа вроде нас с вами.

В отношении к живым существам, мне кажется, четко проявляется характер человека, наподобие того, как раствор узнается лакмусовой бумажкой.

Формула тут не такая уж простая: мол, любит животных — человек хороший, не любит — плохой. Конечно, так частенько бывает, но не обязательно.

Главное — в том, что почти все наши хорошие качества (заботливость, любовь, уважение, сострадание и пр.) наиболее ясно и откровенно выступают при общении с более слабыми, зависящими от нас существами. Как очень давно заметил мудрый Конфуций: «Достоин похвалы за доброту тот, кто добр, имея достаточно силы, чтобы быть злым».

Наша жалость и сострадание приносят больше всего пользы и радости нам самим. И весь этот мир, нас окружающий, наполняющий нас своим светом, запахами, звуками, непрерывно протекающий сквозь наше тело, наши глаза и уши, — разве этот мир, который мы переживаем и осмысливаем, это не мы сами? Мы — в нем, и он — в нас.

Коли уж речь зашла о животных, хочется рассказать и о четырехногом члене нашего отряда Тарзане, пожилом крупном псе, помеси лайки с овчаркой. Был он бездомным в Иультине. Наши трактористы зимой подкармливали его. Когда им пришлось отправиться к началу маршрутов наших отрядов, Тарзан, хотя он и прихрамывал на одну лапу, отправился за тракторами.

Однажды мы убедились, что Тарзан неравнодушен к музыке.

Вечером после маршрута Андрей вытащил из палатки гитару и рюкзак. Усевшись на рюкзак, положил гитару на колени и сделал тоскующее лицо (почему-то он, собираясь играть на гитаре, всегда делал тоскующее лицо). Тихонько, нестройно бренча на струнах, неторопливо вполголоса запел:

Мы с Борисом подхватили в лад:

К нам подошел Тарзан. Безмятежно растянулся на траве. Уши его вздрагивали. Он приподнялся, подергивая головой, задрал морду вверх, страдальчески вздернув кожу над глазами. И вдруг, сделав несколько судорожных глотательных движений, негромко завыл.

Мы замерли с разинутыми ртами. Тарзан пел!

— Давайте дальше, — сказал шепотом я, и мы вразнобой затянули, косясь на пса:

Тарзан подпевал нам, закинув голову и полузакрыв глаза. Как жаль, что нас тогда было лишь четверо: «Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голосами…»

Не знаю, доставляла музыка Тарзану удовольствие или просто-напросто раздражала его. Однако он и не думал уходить, когда мы пели. Но и подпевал не всегда.

Тарзан пел, когда у него было меланхоличное настроение. Может быть, вспоминал голубые снежные поля, дыхание соседей по упряжке, мерцающий диск луны — круглое светлое лицо. Кто знает…

Мне и прежде приходилось встречаться с музыкальными собаками. Один из них — старый цепной дворняга Тузик, маленький, нервный и трусоватый, — деревенский житель. Он тихо и тонко скулил, когда возле него кричал петух, и подхватывал окончание петушиных рулад. Однажды под далекий похоронный марш Тузик долго протяжно выл.

Другая собака — Чара — горожанка, из породы немецких боксеров, волновалась и подвывала под аккорды пианино (не отдавая предпочтения каким-нибудь мелодиям). А вот ее дочь Тавка, обычно более возбудимая, была к музыке равнодушна и никогда не пыталась «петь».

Свои музыкальные способности собаки унаследовали от диких предков. Знаток волков, писательница Лоис Крайслер писала: «Подобно спевке у певцов-любителей, вой для волков не шумный базар, а приятное общественное событие. Волки любят повыть… Некоторые любят „попеть“ больше других и прибегают на спевку из какой угодно дали, и надо видеть, как часто они дышат при этом, как горят их глаза и как страстно по мере приближения они начинают подвывать, широко раскрыв пасть, уже не в силах сдерживать себя».

Пожалуй, нынешние собаки даже менее музыкальны, чем их прародители. Ведь «музыка» животных (насекомых, рыб, птиц, лягушек) нужна им при общении между собой. Она объединяет их в хоры и дуэты, она наводит страх на противника, она — излияние избытка чувств и энергии.

Возможно, на первых порах человек и собаки в мерцающе-голубые лунные ночи устраивали единые хоры. Пели без слов неведомые нам зверо-людные мелодии, объединенные каким-то общим глубоким чувством.

Но песни те утонули бесследно в давно растаявших ночах. И только, может быть, изредка пробуждаются в собачьих душах отзвуки былых песен. А в нас, в людях… — и того реже.

Порой мне казалось, что Тарзан ищет исхода каким-то своим, ему самому непонятным чувствам, что вой его — «крик души» собачьей, переполненной тоской, любовью, доверием и не умеющей высказать все это. Так или нет, оставалось только гладить его лобастую голову и подвывать ему.

Тарзан обожал людей. Раз и навсегда уверовал в их полное превосходство над собой. Я не слышал ни разу, чтоб он зарычал на человека. Но и не был он подобострастным подлизой. Любил сидеть, привалясь к человеку или положив морду ему на колени. Холодными ночами забирался в нашу палатку, ложась у входа, в ногах. И ему и нам становилось теплее.

Как-то Андрей отправился на лодке через реку, чтоб намыть шлихи на противоположном от лагеря берегу. С собой взял Тарзана. На островке Андрей заметил двух темно-серых гусей и, причалив, бросился к ним, растопырив руки. Птицы метнулись в сторону. Один из них, крупный гусенок, угодил в пасть Тарзана, однако остался невредимым и был доставлен в лагерь.

Гусенка вскоре отпустили на свободу. Он заковылял к реке, переплыл неширокую протоку, выбрался на песчаную косу…

Вдруг Тарзан, все это время с любопытством наблюдавший за птицей, сорвался с места.

— Ага! Ату его, Тарзан! Возьми! — крикнул Толя.

Тарзан, окруженный брызгами, смешно подпрыгивая, проскакал через брод. Мы, опомнившись, заорали:

— Вернись!.. Стой, собачий сын!.. Не тронь гусенка!

Напрасно! Тарзан и ухом не повел. Мы примолкли.

Тарзан подбежал к гусенку, остановился. Они простояли друг против друга несколько секунд. Гусенок наклонил голову и, видимо, зашипел. Тарзан припал мордой к земле, высоко подняв зад (так делают собаки, намереваясь играть), мотнул головой, притопнул лапами и… повернувшись хвостом к птице, легкой рысцой направился к нам. По своему обыкновению, улыбался, словно желал сказать: «Ну как, ловко я вас всех надул?»

Тарзан очень любил охоту. Заметив, что кто-либо берет ружье и отправляется прочь от лагеря, он тотчас бежал вслед и сопровождал до конца охоты, без устали шныряя по кустам.

Я не могу причислить себя к шумному племени охотников. Раньше и меня охватывал охотничий азарт. Забывая обо всем на свете, мог часами торчать в болоте, с утра до вечера бродить по лесу, ползком подкрадываться к зверю, обдирая локти и колени.

Но, придя как-то раз к убеждению, что убивать животное из азарта и озорства большая подлость, я охладел к охоте.

В нашем отряде я считался опытным следопытом, потому что однажды показал Андрею и Борису отпечаток медвежьей ступни, а в другой раз (им же) — волчий след. (Позже я испытал в связи с этим следом немало скверных минут, заподозрив, что в роли волка выставил Тарзана.)

Итак, я слыл охотником и поэтому считал своим долгом иногда выходить на охоту. Перед уходом старался попасться на глаза Тарзану и обзавестись, таким образом, опытным попутчиком.

Меня постоянно преследовали неудачи.

Я шел с краю кустов, обрамляющих реку, держа ружье наперевес, и оглядывал окружающую местность так пристально, что замечал каждую ягодку в радиусе двадцати метров. Тарзан шуршал по кустам.

Охотился он самозабвенно. С удивительной легкостью проскальзывал сквозь густые заросли. Только что нырнул в кусты там, сзади меня, и вот уж высовывает свою седоватую морду из кустов метрах в пятидесяти впереди и, улыбаясь, показывает мне красный язык.

У Тарзана была привычка, удручавшая меня. Прочесав кустарник, он выбегал мне навстречу и останавливался, глядя на меня пристально и с некоторым укором. Мне казалось, он спрашивал: «Ну что, опять ничего не видел? Просто ума не приложу, как тебя можно обучить охоте!»

Когда мы возвращались в лагерь, Тарзан бежал чуть поодаль, равнодушно посматривая по сторонам, и показывал тем самым, что не имеет никакого отношения к моим неудачам.

Со временем стали закрадываться в душу мне сомнения. Некоторые поступки Тарзана трудно было объяснить. Он, бегая по тундре, мог поднять стаю куропаток. Птицы, хлопая крыльями-трещотками, перелетали на новое место. Я торопился приблизиться к ним. Не тут-то было! Тарзан, откидывая то в одну, то в другую сторону задние лапы, мчался через кочки к птицам и тотчас поднимал их. Как бы я ни торопился, все напрасно. Испуганные куропатки трепетали крыльями где-то далеко-далеко. Тарзан радостным галопом скакал вслед за ними, и я, махнув рукой, шел в противоположную сторону.

Я приметил также, что Тарзан, бегая среди кустов, часто поднимает зайцев, но гоняет их беззаботно, без особых усилий, как бы шутя. Не мудрено, что он ни разу не схватил ни одного зайца, хотя были косые упитанными и совершенно потеряли к зиме свою спортивную форму.

Неожиданно я пришел к простому выводу: охотником Тарзан никогда не был. Мне стало ясно, почему никто из нашего отряда, уходя на охоту, не берет с собой Тарзана. А все возвращаются, увешанные дичью.

Но мы по-прежнему уходили на охоту. Тарзан шнырял в кустах, беззлобно гоняя зверей, и носился по тундре радостным галопом за птицами. Возвращался ко мне, высунув язык и мотая хвостом.

Я так же, как и раньше, бродил беспечно и легко, замечая каждую ягодку в радиусе двадцати метров; и любопытных куропаток, вытягивающих из травы свои шеи; и лопоухих, ничуть не трусливых зайцев; и круглые листья березок, прилипающие к мокрым сапогам, словно разноцветные конфетти.

Возвращались мы немножко усталые и налегке, без добычи, ничуть не опечаленные ни тем, ни другим.

Наш лагерь на берегу реки. Вокруг высокий кустарник. Кое-где над ним виднеются вершины деревьев. Мы с Борисом отошли от палаток всего лишь на десяток шагов, и уже ничто не напоминает о близости людей.

Рядом пропрыгал заяц — лениво, равнодушно. У него весьма смутное представление о ружьях и человеке: присел под кустом, поводит ушами, поглядывает искоса.

Пойма реки прорезана многочисленными сухими овражками. В одном из них окунулись в густой сладковатый аромат. В ближних зарослях обнаружили приземистое растение с листьями, похожими на листья земляники, и густо-красными ягодами на тоненьких стебельках, подобными ежевике и с виду и по вкусу.

Торопимся дальше — хлещут по лицу ветки. Неширокие прогалины — и вновь кусты. Жарко, безветренно. Небо голубое, ясное, высокое.

На плотных песчаных косах — автографы зверей: ровная стежка лисьего следа, оттиски раздвоенных оленьих копыт, сложные узоры зайца — два штришка и две точки, напутанные так, что и не разберешь, то ли один косой наследил, то ли десять в чехарду играли. А вот широченный отпечаток пятипалой ступни, будто снежный человек прошел. Медведь!

Кончилась пойма реки уступом, напоминающим железнодорожную насыпь. Его выточила речная вода.

Лезем на уступ.

— Кончился оазис, — утирает Борис пот со лба.

Мне вспоминается: вскарабкавшись на водораздел, выжженный солнцем, загроможденный серыми известняками, мокрые от пота, с пересохшими глотками, шершавыми, как наждак, полуиспеченные от беспощадных отвесных лучей, мы с Батыром дышали, будто рыбы, выкинутые на горячий песок. И вдруг Батыр сказал, выдохнул: «Оазис!»

Внизу, в долине, между серых, словно покрытых пылью, склонов блестела ярчайшая зелень травы и деревьев, чистая и свежая, как глоток ключевой воды…

Это было в Средней Азии. И сейчас, среди чукотской тундры, Борис произнес это певучее слово — «оазис».

На равнине, окружающей нас, повсюду озера (воды в тундре хоть отбавляй). Однако ярко-зеленые кусты и редкие деревья прижались к реке.

Что общего между иссушенными песками и тундрой, почти сплошь залитой водой, между раскаленным югом и студеным севером, где земля многие тысячи лет находится в огромном природном холодильнике, где в горных породах до глубины несколько сотен метров вместо воды — лед? А общее, оказывается, есть: оазисы. Вода, живая вода защищает растения не только от жары, но и от мороза.

Короткое северное лето отогревает землю на десятки сантиметров. Вода, проникая сквозь песок и гальку или по трещинам в земной коре, отдает тепло окружающим породам, отепляет их. «Водяное отопление»!

Пропал за холмом полярный оазис. Куда ни глянь — ни дерева, ни высокого куста. Только трава, голубика да карликовые березы, ива, ольха, придавленные к земле.

Тундра! С самолета она была как на ладони. Теперь мы стоим на этой широкой плоской ладони крохотными существами.

Чаунская равнина. Вдали с трех сторон белые гребни гор. К северу простор без конца и края. На горизонте белесое марево — то ли море, то ли облака. Выход к морю стережет гора Нейтлин. Будто громадный зверь лежит, свернувшись. Гора не слишком высокая — семьсот метров, — но выглядит среди низменности внушительно.

По равнине разбросаны крупные бугры величиной с двух-трехэтажные дома. Ближе к горизонту они выстраиваются в ряд. Дальние струятся, колеблются в потоках невидимых испарений. Они напоминают караван в пустыне.

Впереди заболоченная западина. Ее плоское, как у блюдца, дно разбито на аккуратные прямоугольники (по краям блюдца они мельчают и теряют правильную форму). Будто кто-то плугом прошелся в двух направлениях. По обеим сторонам редких, но удивительно ровных борозд, оставленных неведомым пахарем, возвышаются валики.

Тундры бывают разные. Эта — полигональная. Точнее, полигонально-валиковая. Ничего подобного не увидишь в наших среднерусских краях. В пустынях встречаются плоские глинистые такыры и солончаки. Поверхность их, высыхая, растрескивается на мелкие полигончики. Если бы в трещинах замерзала вода, то получались бы клинья. Из года в год они бы проникали все глубже и глубже. Вода, расширяясь при оледенении, раздвигала бы и боковые породы, выдавливала вверх, образуя валики. Получилась бы полигональная тундра.

Невдалеке торчит бугор — гидролакколит. Но только сошли мы с валиков — земля заколыхалась, продавливаясь под ногами, как мягкий матрац. Ноги Бориса провалились в топь. И сейчас же непрочный дерн лопнул и подо мной. К счастью, на полуметровой глубине твердая, как плита, поверхность мерзлых пород. Зачерпнув сапогами грязь, выбираемся на сушу. Идем теперь по валикам, огибая полигоны, и круто, под прямым углом, поворачиваем то налево то направо. Так ходят шахматные ладьи.

Приближался бугор, высокий, крутобокий, покрытый зеленой шерстью травы. Он безмятежно торчал среди равнины и, казалось, спал. Мы обогнули его. Я сказал:

— С этого края его озерцо подтачивает. Давай-ка докопаемся до ледяного ядра. Если внутри бугра ледяное ядро, значит это гидролакколит.

Я зарисовал и обмерил на глаз бугор. Борис разворотил лопатой верхний непрочный слой земли и дерна. Ниже лежал крепкий — крепче льда — мерзлый грунт. Борис стал бить его кайлом, при каждом ударе отворачивая лицо в сторону от жгучих, как искры, осколков.

Наконец — ядро. Лед чистый. В глубине прозрачных обломков среди мелких пузырьков светятся разноцветные радуги.

Мы уселись на бугре, среди жестких кустиков черники. Мы словно двигались на нем, как на верблюде, через пустыню. Я в пути высчитывал в уме, какой груз может поднять наш заполярный «корабль пустыни», состоящий из хрупких кристалликов льда (вырастают такие бугры, потому что вода, замерзая, приподнимает тяжелый слой земли). Получалось, десятки тысяч тонн.

— Силен, бродяга! — сказал Борис. — Его бы только к работе приспособить…

— Не научились еще.

— Такие домкраты впустую работают — обидно.

Уходит в марево караван гидролакколитов по белесо-зеленой пустыне с нестерпимо блестящими на солнце озерами.

Борис обхватил колени руками. Я полулежу. Наверное, так сейчас отдыхают в подмосковном лесу грибники.

— Много ли здесь людей было? — говорит Борис. — Может, мы вообще первые. Интересное дело!

Хоть бы что-нибудь на этой равнине напоминало о человеке…

Сравнительно недалеко отсюда движется сейчас наш маленький отряд. А попробуй-ка найти его! Отряд утонул в необозримой тундре. Грозен рык тракторов, когда они вблизи. А что их треск здесь? Не более треньканья кузнечика в степи.

Но — увы! — на гидролакколите далеко не уедешь. Мы слезаем с него и шагаем сначала зигзагами, как две шахматные ладьи, потом — спотыкаясь о кочки. На этот раз кочкарнику конца-края нет. После полуторачасового шагания делаем привал возле небольшого озерца. Садимся на кочки, вытягиваем уставшие ноги.

— Какая-то палка там!

В ответ на слова Бориса раздается звонкое гоготанье. Из травы у самых наших ног поднимаются гуси — трое взрослых и два гусенка. Недовольно переговариваясь, они степенно, вразвалочку направились к озеру, съехали в него, словно корабли со стапелей, и поплыли, рассекая воду: два маленьких кораблика за одним большим, а в стороне еще два больших.

— Я про тот столбик говорю, — обернулся Борис ко мне. — Такими в Клондайке золотоносные участки забивали. Схожу взгляну.

Борис уходит, а я остаюсь на берегу озера, достаю карту и дневник. Борис возвращается бегом, размахивая палкой с дощечкой на конце и выкрикивая непонятное заклинание:

— Тэп-лэп, тэп-лэп, тэп-лэп!

Диковинное слово вроде бы не чукотское. Немножко смахивает на эскимосское.

Борис, подойдя ближе, сетует:

— Ну и тундра! Шагу ни ступишь — об колышек споткнешься.

Правда, специально для того, чтобы споткнуться, он сделал порядочный крюк. Но сейчас не это главное. Как появился колышек здесь, посреди пустынной равнины? Кто, когда и зачем вбил его, написав на дощечке смешное слово «тэп-лэп»?

Разглядываю колышек и дощечку. Ага! Кроме слова «тэп-лэп», на ней начертано несколько букв и цифр. И тут меня осеняет. Начинаю сбивчиво объяснять, что «тэп-лэп» полно глубокого смысла. ТЭП — сокращенное название института, проектирующего тепловые станции. ЛЭП — отделение линий электропередач. Но самое неправдоподобное: именно в этом институте я работал прежде и ушел из него, чтобы побывать здесь…

Андрей улыбается, обводит взглядом равнину, будто впервые увидав ее, и лицо его постепенно становится кислым.

Тундра стала другой. Только что она была таинственной, суровой и коварной, не похожей ни на что виденное раньше. А теперь…

Совсем недавно — об этом говорит дата на дощечке — прошли здесь деловитые люди, москвичи. Вколотили в нехоженую землю колышки. Через год-другой протянутся здесь нити высоковольтной линии, встанут, выстроившись в ряд, словно альпинисты в одной связке, длинноногие опоры.

Налетит пурга, а железные столбы будут упрямо тянуть через ночь, мороз и ветер тяжелые светоносные провода, поющие свои звонкие, не слыханные тундрой песни.

Мы с Борисом плывем на резиновой лодке вниз по Пучевеему. Река эта держит путь на север, но, выказывая свое непостоянство, то и дело виляет из стороны в сторону. Мы стараемся не покидать стрежня.

Зевать не приходится. Течение быстрое. Борис сидит за веслами, я — на носу с одним веслом, которое попеременно служит то рулем, то шестом.

Ну и река! Не дает передышки.

На перекатах вода бурлит и пенится, весело перепрыгивая через камни. Лучи солнца дробятся в волнах, мечутся по галечниковому дну. Вода брызжет светом. Тугое дно лодки порой шуршит по камням, а весла скребут, как по булыжной мостовой. Отталкиваюсь веслом: «Подналяжем!..»

На тихих плесах вода темнеет, становится небесно-синей. В ней плавают облака.

На этих берегах бродили бизоны, шерстистые носороги, стада баранов, мамонты. И, странное дело, из всех выжили только северные олени — существа безобидные и слабые. Можно легко объяснить гибель северных животных в наших подмосковных краях, в Центральных районах и в прочих краях, где сильно потеплело. А ведь здесь климат с давних времен резко не менялся. Олени-то уцелели!

Река располагает к размышлениям. Я меланхолично работаю веслом, мысли далеко-далеко, а напряженный взгляд скользит вдоль прибрежных обрывов.

Подмытый рекой склон холма — каменная полуразрушенная стена. Она в горизонтальных волнистых и наклонных полосах. Обнажение коренных пород.

Высаживаюсь на берег. Борис отплыл; неторопливо шлепая веслами, скрылся за поворотом реки. Он будет ждать меня ниже по течению.

Вытаскиваю из полевой сумки геологический компас, замеряю элементы залегания слоев: угол и направление падения. Записываю цифры в дневник.

Впервые за этот полевой сезон, уже к концу маршрутов, встретились «нормальные» слоистые осадочные породы. И определить их нетрудно, не в пример эффузивам.

Вот склон серых плотных песчаников, черных тонкоплитчатых глинистых сланцев. Следы давнего теплого моря. Одновременно с ним здесь, на Чукотке, в дремучих влажных лесах накапливалась растениями энергия солнца. Сейчас чукотский уголь отдает людям тепло давным-давно угасших лучей.

Иду вдоль обрыва, временами осторожно огибая отвесные уступы. Камни булькают в воду…

Резкий треск крыльев! Я вздрогнул. Коршун. Показался огромным. Взмыл вверх и, завалившись на крыло, плавно уплыл из глаз, исчез за склоном.

Там, откуда он взлетел, в скале темнела ниша. Я осторожно вскарабкался к ней. Кроме серых перьев и мелких костей — ничего. Постоял немного, вырвал из дневника лист и нацарапал карандашом: «Желаю удачи, друг». Сложил записку, спрятал под широкую плиту песчаника. Сверху положил несколько обломков поменьше — пирамидкой.

Спустился к воде, вновь пошел вдоль обрыва и подумал, что эту записку все равно никто никогда не прочтет. Даже если она пролежит здесь тысячу лет…

Почему бы нам не рассчитывать на удачу? Может быть, за этим поворотом реки забелеет в обрыве круто загнутый бивень, а рядом будет угадываться контур могучей головы…

Поворот сменяется поворотом. Берега реки почти повсюду оползают по скользкой поверхности мерзлых пород. Такова уж вечная мерзлота: там, где породы скованы льдом, они прочны, как скалы. А выше, где земля летом оттаивает, она насыщается водой и делается очень ненадежной, неустойчивой.

Среди оползающих глыб земли встречаются обломки деревьев. Вначале мы их принимали за бивни. Большие и малые стволы деревьев — посреди тундры. Загадка, еще не решенная окончательно.

Одно время считали, что сравнительно недавно покрывало Чаунскую равнину море. Морское течение подхватывало «дары» рек Колымы и Лены — деревья — и приносило сюда (и теперь на побережье моря множество плавника).

Однако позже выяснилось, что море как будто не заходило так далеко: в отложениях, которые считались раньше морскими, за последние годы найдены остатки пресноводных рыб. Высказали предположение: здесь была суша, но климат был мягче, чем теперь. Росли деревья.

День клонится к вечеру. Мы с Борисом все меньше думаем о мамонтах. Надо торопиться. Не мудрено в сумерках проплыть мимо лагеря.

Весла постоянно в работе. Гребем поочередно. Плёсы сменяются перекатами. Короткие остановки — и снова нас несет река, то плавно покачивая, то стараясь закружить в водоворотах.

Вот и живешь — как по реке плывешь. Есть дни, похожие один на другой, есть тихие и бурные, но ни один ни одно мгновение не повторяется. А впереди — огромный океан, в котором без следа исчезают все реки…

— Ах, черт! Не туда зарулили!

Лодка проелозила по дну и замерла на мели. Вода весело пляшет вокруг. Вылезаю и берусь за канат, опоясывающий борта. Волочу лодку, толкаю в стремнину, переваливаюсь через мягкий борт — плывем!..

А по берегам и на воде — своя жизнь. Не так ли шла она в те далекие дни, когда по равнине разносились трубные крики мамонтов?

Важно плывет серо-белая гагара. Нагоняем ее. Она семенит в воде лапками что есть мочи. Сближаемся вплотную. Оглянувшись, она вдруг пронзительно взвизгивает, как испуганная женщина, и ныряет.

Утки притаились под бережком. Разом взлетают, громко тараторя крыльями. Делают круг над нами, до предела вытянув шеи, и уносятся вверх по реке.

Темно-серый гусь, избегая нас, подруливает к берегу, неловко встает на лапы. Он идет по пляжу с достоинством. Можно подумать, что у него под крылом портфель с важными бумагами.

Беззвучно шныряют в темной воде хариусы…

— Бивень! Там, на косе! — крик Бориса.

— Тише, не спугни.

Три резких гребка — лодка три раза пытается выпрыгнуть из воды — и мы на берегу.

…И где только в этой тундре заплуталось наше охотничье счастье?!

Бивень настоящий — это бесспорно. Потемневший, землистого цвета, покрытый снаружи тонкой коркой. Состоит из множества концентрических слоев (подобно годовым кольцам дерева). Бивень настоящий… Но он — часть чьего-то охотничьего трофея. Вокруг на песке узорные отпечатки резиновых сапог.

— Эх, не судьба! — огорченно машет рукой Борис.

Будто бы где-то в пещере остались его сородичи. Задумчиво сидят они, голодные и грустные, прикрываясь старыми, плешивыми шкурами. Так недостает им сочного, жестковатого мяса мамонта!..

Лагерь оказался невдалеке: две мачты в кустах, бренчанье Игоревых ведер…

Первым нас встретил Андрей. Встретил и со всех ног бросился прочь от нас к балку. Через мгновение выпрыгнул оттуда с бивнем величиной с крупный коровий рог, только раза в два-три толще. Мы лицемерно выразили свое восхищение.

Придирчиво рассматривая бивень, мы заметили, между прочим, нарочито равнодушно:

— Было бы у нас время глупостями заниматься… По берегам этого добра!..

Мы с Борисом целый день болтались на реке, промокли, пялили глаза на все обрывы, а тут вышел человек один раз на берег и… Счастливчик!

Между прочим, это, пожалуй, был рог шерстистого носорога.

Наступила короткая полярная осень.

По утрам на траве висит стеклянными льдинами роса. Плотные красные ягоды брусники припудрены инеем. «Брусника в сахаре».

На реке у берега позванивает тонкий лед. Днем по воде проплывают длинные прозрачные льдинки, поблескивающие на солнце, словно рыбьи спины.

По всей равнине базарят птицы, собираясь в стаи. Сначала тренируются — разом взмывают в воздух (будто ветер подхватывает с земли опавшие листья), перелетают от озера к озеру, стараясь держать ровный строй. Это им удается не сразу. То одна, то другая птица сбивается в сторону. Особенно часто ошибаются замыкающие.

Временами издали доносятся торжественно-стройные звуки фанфар. Журавли летят!

Множество куропаток выпархивает из травы. Они летят шумно, с треском, торопливо махая белыми крыльями. Планируют, приземляются и бегут, часто-часто семеня лапками.

Кажется, нет конца тундре. Куда запропастился Ледовитый океан?..

Мы привыкли к бескрайнему простору, к отсутствию ориентиров и не раз убеждались в том, что отыскать после маршрута наш лагерь в прибрежных кустах мудрено до тех пор, пока радист не поднимет свои мачты или Игорь не затопит печь в балке. Мы привыкли к ломаной линии гор, висящей на горизонте.

Но вот Нейтлин, маячивший все время впереди, стал увеличиваться в размерах, раздаваться вширь и вверх, перестал быть плоским и воздушным. Видны на его склонах бесчисленные ступени — нагорные террасы.

Прошли Нейтлин. Снова блеклая зеленая равнина, снова озера, крутые излучины рек. Реки лениво петляют на одном месте. Не торопятся к океану.

Погода стоит отличная. Солнечные дни — загорать можно. Градусов пять — десять тепла.

Андрей часто едет «на запятках». Становится на полозья сзади балка, прислонясь спиной к дощатой стене. Ему здесь тепло: ветра нет, солнце пригревает все время, потому что наш путь — на север.

Медленно ползет по тундре балок. Поодаль бежит Тарзан своей легкой рысью, искоса посматривая на Андрея. Иной раз Тарзан пытается пристроиться на полозьях. Неуклюже перебирает лапами, подпрыгивает — ничего не получается. Андрей смеется:

— Ты же пес, а хочешь зайцем проехать!

Тарзан смущенно виляет хвостом: «Хочу, мол, что поделаешь…»

Временами Андрей валится ничком на землю и, привстав на колени, рвет голубику или морошку. Торопливо запихивает ягоды в рот вместе с листочками, размазывая по щекам фиолетовый сок. А потом, вскочив, бежит вперевалочку за балком, догоняет его и вспрыгивает на полозья.

Тундра. Без конца и края…

Наконец впереди забелели постройки: первый населенный пункт за три месяца скитаний. Чувствуется близость океана: река разлилась широко-широко и уровень воды в ней равномерно, медленно «дышит» — повышается и опадает. Сказываются морские приливы и отливы.

Мы разбиваем свой последний лагерь в устье реки Усть-Чаун, возле крохотного рыбачьего поселка: несколько бревенчатых изб и два сарая да склад для рыбы.

Что ж, мы почти дома. От этого и радостно и чуточку грустно. Словно на своем немалом пути оставили какую-то частичку самих себя.

По вечерам к нам в балок заходили рыбаки — спокойные, молчаливые люди с шершавыми ладонями и загорелыми лицами, процарапанными глубокими морщинами. Они усаживались, кто на краешек нар, кто на ящики, а кто просто на корточки у дверей и слушали рацию. Их собственный приемник барахлил.

Андрей и Борис по вечерам уходили к рыбакам, помогали им разгружать и перетаскивать рыбу, катали тяжелые пузатые бочки. Возвращались облепленные серебряной рыбьей чешуей. От них пахло морем.

Игорь преуспевал. Перекинувшись в балке несколькими словами с кем-нибудь из рыбаков, он исчезал на несколько минут и возвращался, таща под мышкой громадного, бронзового цвета вяленого гольца. Торжественно потрясал трофеем:

— Сила!.. Ловкость надо иметь!

— Совесть надо иметь, — спокойно отзывался Борис.

— Так это же честно-благородно. Кому не нравится, тот не ест.

Тем временем перед балком появлялись любопытствующие морды поселковых собак. Их интересовало, когда появятся аппетитные рыбьи плавники и головы.

Эти собаки были в большинстве молодые и удивительно разнообразные. В них угадывались признаки лаек, овчарок, сеттеров, даже такс, а один голенастый темно-коричневый щенок явно имел родственников среди благородных доберманов-пинчеров.

Любопытной была встреча всего этого безалаберного сброда с Тарзаном.

Когда мы въехали в поселок, Тарзан держался вблизи балка. Со всех сторон к нему сбежались собаки. Он стоял спокойно. Чуть вздрагивали уши. Собачья толпа молчала. Возглавлял ее крупный пес-овчарка, который нахально глядел на Тарзана и осторожно, бочком подвигался вперед.

Тарзан глядел в сторону. Толпа надвигалась на него, и предводитель все больше наглел (мы приготовились защищать своего друга). Должно быть, местный собачий заводила ожидал изъявлений подчинения со стороны Тарзана.

Вдруг Тарзан рявкнул и, оскалив пасть, грудью бросился на нахала. Тот покатился от неожиданности и, взвизгнув, стушевался в толпе. Тарзан остался стоять, напружинив мышцы, а молодые псы, восторженно перебирая лапами и махая хвостами, стали почтительно подходить к нему и боязливо обнюхивать.

С той поры Тарзан стал кумиром четырехногих обитателей поселка. Они бегали за ним толпой и глядели на него с восхищением…

В поселке все мы стали привыкать к оседлой жизни. Представилась возможность чаще читать книги, играть в шахматы, слушать приемник.

Борис взял у меня книгу «Мерзлотоведение».

Однажды вечером, на берегу реки, он подсел ко мне.

— Ты знаешь, — сказал он. — Думается мне, к той необитаемой избушке, которая на самом краю поселка стоит, у берега озера, термокарст подбирается.

— Как это — подбирается? — не понял я.

— Как обычно, не хуже меня знаешь. Вытаивает подземный лед. Земля оседает на этом месте, болото образуется или озерко. Термокарстовый процесс! Это озеро разрастается, к дому подступает. Выходит, из-за термокарста и дом заброшен.

— Возможно… Стало быть, переходишь к практическим занятиям? Позволь тогда спросить: почему у этого термокарстового озера прямые берега? Как по линейке обрезаны.

— Этого я еще не прочел.

— Сам догадайся.

Борис задумался, поглядывая то на дом, то на озеро. И наконец, прояснился:

— Идея!.. Вытаивает клин льда — запросто, как сосулька во рту. А клинья по трещинам располагаются. Так? Трещины прямые или чуть изогнутые, обычно перпендикулярны одна к другой… Так? Лед вытает, земля осядет, образуется озеро. А берег его — по трещинам. Новые клинья тают, увеличивается озеро, а берега все время по следующим трещинам образуются — они же параллельны. Озеро растет, а форма все та же. Верно?

— Верно. Быть тебе мерзлотоведом.

А на другой день старожил этих мест, рыбак средних лет, сказал, между прочим, в разговоре со мной!

— Про тот крайний дом спрашиваешь? А какая радость в нем жить-то? Вона куда ходить надо. Кому охота?.. Это какое озеро? Возле дома-то? Который год помню, все возле крыльца и плещется. На своем месте. Дом правильно стоит. Факт.

Вот и проверяй после этого свои мудреные догадки. Всегда так в жизни — или слишком просто, или слишком сложно…

Однажды днем в балок деловито вошел Игорь. Не говоря ни слова, полез под нары. Чихая от пыли, стал копаться в ящиках. Вытащил сверток. Взмахнул в воздухе полинялой желто-красной ковбойкой.

— Старьевщика нашел? — поинтересовался Борис.

— Пригодится! — Игорь собрал тряпье в кучу, взял рюкзак и стал набивать его. Вынул из ящика пару банок сгущенки, пачек пять супа-пюре горохового.

— К чукчам собрался, — догадался Андрей. — Недалеко яранги, километров семь. Рыбаки сказали.

— Ну и собрался. Смех сказать — всю Чукотку прошел, а пыжика нет.

Андрей и Борис присоединились к Игорю. Я не пошел. Много было камералки. Хотя, признаться, и сам был не прочь приобрести знаменитый пыжик — шкурки новорожденных северных оленей.

Борис побежал выпрашивать банки в «личный забор». Андрей достал книжку Обручева, полистал:

— «Полог — это внутреннее помещение яранги, которое у оленеводов делается из оленьих шкур мехом внутрь.

У Котыргына полог мал, и когда мы все влезаем в него, то сидящим сзади приходится опираться о стену полога.

Высота полога невелика — можно лишь стоять на коленях.

…У дальней стены светит эек — первобытная лампа, чаша, которую раньше делали из камня; теперь для этой цели пользуются железными тазиками. В нее налит… жир из топленых оленьих костей, а на переднем краю лежит вместо фитиля узкая грядка мха, который и горит тусклым и ровным светом.

…Мы принесли с собой угощенье — мешочек сухарей. Это пока еще большая редкость в тундре.

…Густой, едкий дым наполняет всю внешнюю часть яранги».

— Двадцать пять лет прошло, — сказал я. — Вряд ли так осталось.

— Конечно. Только природа та же, трудности те же, яранги те же. Пасут стада — кочуют. Хочешь не хочешь.

Возвратился Борис. Он взял на двоих рюкзак и восемь банок сгущенки. Ребята ушли.

К обеду добытчики вернулись. Я взглянул на Игоря:

— Неудача?

— Влипли. Я ему для затравки пачку махры вытащил. А он в ответ — «Беломор».

— Осрамились, — засмеялся Борис. — Мы вроде дикарей оказались. Этот еще потащился с тряпьем. Стыдно стало, даже не вытащил. Чайком побаловались. Приемник нам включили, на батареях работает, — Москву. С нами в основном молодой чукча разговаривал. Бригадир. Неплохо по-русски шпарит. После демобилизации. Сказал, что осенью детей собирают в школу. Вертолет должен скоро прилететь, забрать. В Певеке интернат.

Андрей молча выкладывал консервные банки из рюкзака в ящик…

Вечер был ясный, тихий, морозный, с тоненькой луной. Засиживаться в балке не было смысла. Приемник трещал, слышимость была плохая.

— Ох-хо-хо, — меланхолично вздыхал радист. — Не иначе, полярное сияние будет. Ты бы, Андрей, подежурил.

Андрей остался подстерегать полярное сияние. Мы с Борисом завалились в палатку, быстро разделись и юркнули в спальные мешки. Какие они сначала холодные, неласковые, так и хочется выпрыгнуть вон. Постепенно добреют и в конце концов становятся уютными и теплыми. Сразу же подступает сон. И только если ворочаешься, вдруг ощущаешь, что в глубоких складках по-прежнему прячется холод…

— Э-гей! Все наверх! — возле палатки радостный вопль Андрея.

Спросонок мы выскочили из спальных мешков в чем были. А были без ничего.

Замерзший, твердый полог палатки обжег тело. Стоя босыми ступнями на заснеженной траве и поеживаясь, потирая руками тело и переминаясь с ноги на ногу, глядели мы в небо.

— Похоже на дым из бутылки, — говорит Андрей. — Как в сказке.

— На птичье крыло похоже, — высказывается Борис.

— Как лунная дорожка на воде, — предлагаю сравнение я.

Через все небо с запада на восток протянулась голубовато-белая светящаяся полоса. Чуть заметны бледные розовые, зеленоватые, желтые оттенки. Полоса начинается у горизонта тоненькой струйкой, а над нашими головами разметнулась на полнеба. Действительно, напоминает голубой светящийся дым, точнее, мерцающие перистые облака.

Мы с Борисом окоченели от мороза и быстро охладели к северному сиянию: «Подозрительное оно какое-то, и не разноцветное вовсе, и вообще не в последний раз…» Мы шмыгнули в свои теплые домики.

Действительно, мы еще не раз наблюдали северные сияния. Были они разные, обычно напоминали дальние отсветы прожекторов. Но, к великому нашему огорчению, все они были одноцветными: розовыми, голубыми, зеленоватыми, а другие цвета лишь чуть-чуть угадывались.

Утром Вера Романовна указала на реку:

— Нерпу видали?

Черное пятнышко среди гладко-серой полосы воды то исчезало, то появлялось вновь, на новом месте. Нерпа ныряла: или охотилась, или развлекалась.

— Надо вельбот, — заторопился Андрей.

— Опись образцов составил? — спросила Вера Романовна.

— Вечно что-нибудь, всю жизнь, — негромко пробурчал Андрей и пошел в балок.

Туда же направились все остальные: перебирать и упаковывать имущество.

— Как бы это нерпу добыть? — спрашивал Андрей нашего радиста, человека бывалого и серьезного.

— Проще простого. Сядь у бережка и пой под гитару. Дело испробованное. Попоешь немножко — она к тебе сама подплывет. Они музыку любят. Был у нас аналогичный случай в заливе Лаврентия. Вечером пустили музыку на полную силу. Балок возле самой воды стоял. А одна нерпа все у берега вертится. Услышит музыку — и к нам…

— Рассказывай сказки… Нашел дурака!

— Чистая правда! У нас тогда студент был, Саша, он в хоре каком-то пел, вообще любил это дело. Он специально сел на берегу и часа два песни орал. Рассказывал потом, что нерпа не на всякую музыку идет. Но, говорит, если понравится мелодия, подплывает она совсем близко и голову из воды высовывает — слушает.

Вечером Андрей, отойдя подальше от палаток, уселся на берегу с гитарой. Ружье положил рядом в траву.

Пел Андрей долго. Надрывно звенели струны — он дергал их нещадно.

— Ну как, маэстро, — крикнул из балка Игорь, — подействовала серенада?

— Ныряет все время, — отозвался маэстро. — Далеко только, не попасть. Немузыкальная нерпа.

— Это еще как сказать. От твоих песен впору утопиться!..

Поздно вечером, перед сном, Андрей сказал нам:

— А что, если остаться здесь? На год. С рыбаками договорился. Не хочу уезжать. Был на Чукотке, а будто и не был. Институт подождет. Жизнь эта научит лучше любого института.

— Как хочешь, — ответил Борис. — Только ведь здесь все равно не Клондайк. Да и вообще сейчас не то время. Так я понял.

Отговаривать Андрея не было смысла. Он мог бы заупрямиться, и тогда настойчивые отговоры разожгут его самолюбие, заставят действительно остаться.

А палатку трепал ветер, кидая на брезент пригоршни сухого снега. И в глубине души мелькала шальная мысль: жить здесь так трудно, что и вправду стоит остаться — испытать себя, проверить…

На катере, совершающем предпоследний рейс по Чаунской губе, переправляется наш отряд в город Певек. Крохотный кубрик забит до отказа. Внизу — все наши, на двух верхних металлических гамаках молча лежат два «ответственных работника», которые объезжают (точнее, «обплывают») рыболовецкие артели.

В иллюминатор шлепаются волны. Временами в обшивку гулко бухаются льдинки.

— Вот и еще одно поле кончилось, — говорит Вера Романовна не без грусти.

— Вроде бы только начали, — отзывается Андрей. — Вроде бы и не было.

— Ты, как мне кажется, все чего-то особенного дожидаешься. И сам не знаешь чего. Это же хорошо, что без особых происшествий.

ЧП было в южном отряде. О нем рассказал нам начальник экспедиции, который однажды спустился с небес прямо к нам (на вертолете) с почтой и новостями.

Не сумев переправиться через реку Белую, южный отряд разделился. Три человека во главе с Виктором Сергеевичем, чукотским старожилом, на резиновой лодке остались обследовать острова. Все остальные на тракторах двинулись ближе к верховьям реки, ища переправы.

Через день-два намечалась встреча. Однако обход оказался трудным, к тому же оба трактора забуксовали. Прошла неделя. В эфире пищала морзянка — волновались все отряды нашей экспедиции, разбросанные по Чукотке. Из Анадыря срочно снарядили катер для спасения речных робинзонов.

А эти трое, обследовав все острова и даже часть реки, попросту бездельничали, промышляя охотой и рыбной ловлей, и, судя по их словам, не прочь были продолжить отдых. Единственно, что их очень тревожило, — это судьба товарищей и причина их долгого отсутствия.

Возможно, Андрею хотелось испытать хотя бы такое приключение. Он жаждал опасностей. И этим, пожалуй, совсем не походил на геолога. Настоящий геолог избегает опасностей, а не ищет их…

Из моря в темное небо всплыли огни. Они мерцали, облепив черный скалистый мыс. Мы приближались к Певеку.

В море на рейде замерли корабли, катер причалил к деревянным сходням. Мы выгрузились, пошли — фонари, сараи, деревянные домики — к Дому колхозника.

Несколько дней мы пробыли на руднике. Ночевали в огромном и теплом бараке. Вдоль стен в два ряда стояли кровати, где размещались и взрослые и дети (растущему Певеку недоставало жилья). Здесь круглые сутки было светло и шумно.

Обратно ехали долго среди голых черно-белых — камни и снег — сопок, на покатых склонах которых кое-где налипли, как короста, пустующие бараки, обнесенные глухими заборами. От вида их становилось еще холоднее и пустыннее…

Три месяца — тысячу километров — не встречал я следов человека. Должно быть, срок невелик. Почему-то и мне, как Андрею, а может быть как и всем нам, немножко грустно вернуться «в люди», к очень привычной и поэтому скучноватой «цивилизации», которая затягивает в свою суету, в свой неумолимый ритм труда и отдыха, в свои заботы и тревоги.

Самое замечательное в этом возвращении — первые дни. Сапоги превращаются в легкие, почти что крылатые ботинки, прелая ковбойка — в крахмально-белую рубашку, кудлатые волосы обретают изумительную чистоту и прическу… Испытываешь волшебное превращение. Меняются даже голос, осанка, походка.

И вместе с тем в это время еще носишь в себе спокойствие и непостижимую вечность звездных ночей, не тронутых электрическим светом, бесконечные переходы среди пустынных гор, пряные ароматы долин, удивительный простор изменчивой — на каждом шагу — тундры…

Как редко каждому из нас, современному человеку, удается побыть наедине с собой, поглубже заглянуть в потемки собственной души, ощутить на себе внимательный взгляд природы — всего окружающего — и самому взглянуть на все спокойным и обновленным взглядом.

Только тогда и можно оценить все тяготы и все прелести нашей современной цивилизации, когда кончится полевой сезон.

Четвертая камералка Моя профессия

В наше время часто говорят и пишут о теории относительности Эйнштейна. Правда, мало кто знает ее хорошо. Я ее тоже хорошо не знаю и поэтому не стану о ней говорить. Речь пойдет о другой относительности, которая не имеет никакого отношения к знаменитой теории.

Когда-то очень давно, в Древней Греции, прохожий спросил у встречного: «Сколько часов ходьбы до ближайшего города?»

А встретился ему мудрец Сократ. Мудрец ответил: «Иди!» — «Долго ли идти, я спрашиваю!» — не унимался прохожий. «Иди!» — повторил Сократ.

Прохожий обиделся, махнул рукой и пошел, шлепая сандалиями. Тогда Сократ крикнул ему вдогонку: «Если будешь так идти, придешь в город через два часа».

В этом и заключается наша земная относительность расстояний. Дело не в том, сколько километров до нужного нам пункта. Главное — легко ли туда добраться.

Из любого крупного города можно за несколько часов попасть в другой город — через тысячи километров. Из деревни в деревню какие-нибудь десятки километров по тропинкам в тайге или в горах займут столько же времени.

Получается, что со временем все расстояния как бы уменьшаются. Сто лет назад путь из Москвы в Петербург был дольше, чем сейчас от Северного полюса до Южного.

В той же Древней Греции случился и другой поучительный случай (просто удивительно, сколько поучительных случаев бывало в Древней Греции!).

Другой великий мудрец, Фалес Милетский, идя вечером в свою обсерваторию наблюдать звездное небо, не заметил ямы и провалился в нее. Над ним потешались: «Хочешь разглядеть далекие звезды, а сам не видишь ямы у ног!» (Над мудрецами часто потешаются, потому что это делать легче, чем научиться у них мудрости.)

Но Фалес, конечно, понимал «закон» относительности знания: далекие объекты могут быть нам ближе, известнее, понятнее, чем ближние.

О химическом составе невообразимо далеких звезд мы сейчас знаем, пожалуй, больше, чем о составе ядра нашей родной планеты. И, уж тем более, о яме на соседней улице нам вполне может быть меньше известно, чем о впадине озера Эльгыгытгын или о лунном кратере Альфонса.

И наконец, третий «закон». О нем тоже было известно в древние времена (что только не было известно в древние времена!).

Один мудрец — кажется, Сократ — на вопрос «Что труднее всего изучить?» ответил: «Самого себя».

Геологи долгое время старались изучить дальние страны. Вернее, начали с родных мест, кое в чем разобрались и стали путешествовать все дальше и дальше, в поисках неисследованных областей. Наконец вся Земля оказалась более или менее знакомой геологам. Как говорится, дальше ехать некуда.

И тут геологи обратили внимание на самих себя. Точнее, на геологическую деятельность людей, которым подвластна могучая техника, способная разрушать и создавать горы и делать множество больших и малых чудес.

Эту геологическую силу техники и человека понять, пожалуй, труднее всего. Потому что деятельность человека зависит от климата, земных недр, солнечных излучений и множества других естественных условий Земли. Но, кроме того, она зависит от развития науки, техники, промышленности, даже от искусства и отношений между людьми. Если учесть все это, получается: далекие страны частенько ближе нам, чем близкие. Не обязательно геологу уезжать далеко.

Возможно, кого-нибудь это огорчает: большая ли, мол, радость сидеть в лабораториях и в кабинетах или ездить по обжитым местам. Тем более, если ты — геолог, который «солнцу и ветру брат», а «путь и далек, и долог».

Но хорошо известно, как много имеется геологических профессий и как мало остается на поверхности Земли «белых пятен». Поэтому если кому-нибудь нравится геология (изучение планеты) больше, чем путешествия, а точнее, если нравятся и геология и путешествия, то близость дальних стран не должна огорчать.

Геология — туризм за счет государства? Насколько я знаю, так думают многие поступающие в геологические вузы и техникумы. Конечно, через несколько лет они понимают свою ошибку. Немногие разочаровываются. Большинство начинает работать спокойно и деловито (это ведь для посторонних геология кажется чем-то особенным). Часть из них любит уезжать в поле, путешествовать, жить «в природе» и находить новые геологические примечательности в дальних и ближних краях.

Другие увлекаются камералкой, проводят долгие часы в библиотеках, читают и просматривают за год сотни, а то и тысячи книг и статей.

Сейчас во всем мире, и в том числе в нашей стране, очень много печатается книг и статей по геологии. Так много, что даже десятую часть невозможно прочитывать одному человеку. Всегда можно собрать множество самых разнообразных сведений о любом районе Земли — была бы охота!

Поэтому многие кабинетные (камеральные) геологи знают о земле несравненно больше, чем путешественники-полевики. Можно годами ходить и ездить, изучая геологию района, и разобраться в ней хуже, чем кабинетный специалист, знающий все, что написано об этом районе. Но, конечно, самое интересное — и ездить, изучая Землю, и читать о ней.

Наступает пора инженерного освоения Чукотки: строить города, дороги, электростанции. Чтобы не противоречить природе, испытывая излишние трудности и неприятные сюрпризы, требуется заранее поработать геологам.

Мы вовсе не прочь были найти какое-нибудь месторождение. И вместе с нашей главной работой отмывали шлихи, проводили химические анализы воды, отбирали образцы — вели так называемые попутные поиски полезных ископаемых. Однако, кроме обязательных исследований, учтенных планами экспедиции, обычно имеются у каждого геолога свои собственные, личные интересы, планы, исследования.

Вот, скажем, мой приятель Миша увлек меня идеями о чукотских алмазах. И Андрею поиски алмазов казались очень заманчивым и небезнадежным делом.

Ни один серьезный геолог не возьмется искать полезное ископаемое, не проведя предварительно долгой камеральной работы. Это — прежде всего: желательно узнать, в каких природных условиях образуется искомый минерал. Выяснить, читая отчеты прежних исследователей, встречался ли он в данном районе.

У полезного минерала всегда есть спутники (например, у алмаза — пироп). Чем больше компания «дружных» минералов, тем легче ее отыскать.

С помощью геологических карт, колонок и разрезов можно, не выходя из кабинета, совершать путешествия вдоль геологических осей. Отыскав эпоху и район с благодатными условиями для рождения полезного ископаемого и его спутников, требуется прикинуть, на какой глубине залегают сейчас эти горные породы.

В избранных районах начинаются поиски минерала. Если поиски успешны, детально исследуется найденное месторождение. Подсчитываются запасы полезного ископаемого, стоимость его добычи, переработки, перевозки (это называется разведкой). Специальные комиссии проверяют и утверждают результаты работ.

И тогда наступает пора горняков и строителей. Из сонных земных недр минерал поднимается на свет, к воздуху, воде, солнцу, жизни. Он служит пищей для техники или входит в состав сплавов и сам становится частью техники. Его судьбу решает человек…

О происхождении природных алмазов геологи спорят до сих пор. Зато хорошо известно, как рождаются алмазы в лабораториях. Это процесс продуманный и выверенный. Лучше начать с него.

Для получения алмаза берется вещество, содержащее углерод. Обычно графит, состоящий, как и алмаз, из одного лишь углерода.

Его помещают в специальный пресс. Часто к графиту добавляют металл — железо, кобальт, марганец, литий, никель, — с его помощью легче протекает реакция.

Под давлением в 30–100 тысяч атмосфер (то есть в 30–100 тысяч раз больше атмосферного) и при температуре 700–3000 градусов по Цельсию графит уплотняется и перерождается в алмаз.

Есть и другой способ. Взрывной волной мгновенно сдавливают графит (300 тысяч атмосфер!). От такого «потрясения» рыхлый графит становится крепчайшим алмазом. Должно быть, нечто подобное происходит и в природе.

На глубине около 100 километров от поверхности земли давление и температура пород примерно такие же, как и в прессах, рождающих алмазы…

По окраинам Тихого океана рассыпано множество вулканов. Там же частенько случаются землетрясения с эпицентрами на глубине более 100 километров. Вулканы здесь извергают глубинные породы. Именно в таких районах, казалось бы, должны рождаться алмазы. Однако ни на Камчатке, ни в Японии, ни на Малайском архипелаге месторождения алмазов не встречаются.

Где-то в наших рассуждениях допущена ошибка. Возможно, путь рассуждений выбран неверный.

Прославленный геолог Чарлз Ляйель в середине прошлого века провозгласил принцип актуализма. Суть его проста и верна. На Земле из века в век действуют примерно одни и те же геологические силы. Если требуется понять природные условия былых эпох, надо внимательнее присмотреться к современным процессам. Настоящее помогает разобраться в прошлом.

Этим принципом и воспользовались мы, проясняя проблему алмазов. Но — безуспешно.

Испытаем другой путь. Называется он эмпирическим, то есть опытным («эмпирия» в переводе с греческого означает «опыт», «наблюдения»).

Где на Земле встречены алмазы?

Больше всего их в Африке. На древнейшем континенте. Здесь более двух миллиардов лет осаждались в морях и на суше слои осадочных горных пород, многие из которых содержат остатки прежней жизни (в том числе углерод).

Время от времени африканская платформа оживала. В одних местах сжималась, в других — лопалась. Из трещин изливалась магма. Часто магма была базальтовой. А базальтовая оболочка залегает на глубинах десятков километров, ниже гранитной. Значит, трещины проникали глубоко. Кратеры и жерла с алмазами Африки возникли в меловое время (примерно сто миллионов лет назад).

Индийские алмазы тоже найдены в пределах древней платформы. И, по-видимому, здесь, как и в Африке, глубокие трещины и жерла, содержащие алмазы, образовались в меловую эпоху.

И в Австралии алмазы родились в пределах древней платформы, и в Северной Америке (штат Арканзас) тоже. В этих районах много вулканов и жерл с алмазами появилось в начале третичной эпохи, 20–30 миллионов лет назад.

Знаменитые якутские алмазы найдены севернее озера Байкал, на «древнем темени Азии». Трубки взрыва, в которых они родились, древние. Вероятнее всего, образование алмазов происходило в палеозойскую эру (девонский и каменноугольный периоды) и в мезозойскую (нижний мел).

Итак, «самые алмазные» районы Земли очень сходны между собой.

В других местах изредка встречаются алмазы в россыпях (в речных наносах и т. д.). Об их происхождении трудно догадаться.

И наконец, еще реже можно отыскать алмазы внутри и возле метеоритных воронок. Эти углубления, подобные воронкам от бомб и снарядов, получаются от падения крупных метеоритов. Скорость метеоритов так велика, что они, касаясь земли, взрываются. Возможно, так образовались и некоторые алмазики неизвестного происхождения…

Пора вернуться на Чукотку. Только стоит ли возвращаться сюда ради поисков алмазов?

Конечно, «метеоритные» алмазы могут встретиться. Если кратер озера Эльгыгытгын метеоритный, не исключено в районе озера обнаружить несколько алмазных крупиц.

А могут ли быть на Чукотке алмазы, рожденные здесь же, как говорят геологи — в коренном залегании?

Северо-Восток нашей страны начиная с докембрия был платформой. В этом он напоминает Африканскую, Индийскую, Сибирскую платформы. Кое-где на Северо-Востоке древние породы выступают близко к поверхности. Они имеют мощность несколько километров. Отдельные слои содержат богатые остатки живых существ. Правда, среди этих древних пород нет как будто больших скоплений углерода.

С докембрия почти до конца палеозойской эры (триста миллионов лет) Северо-Восток не испытывал серьезных геологических потрясений (как и все древние платформы).

Прогибалась земля, накатывались в понижения моря. Сюда же несли реки обломки горных пород с суши. Здесь же организмы перерабатывали питательные вещества и отлагали их на дне.

В конце палеозоя обстановка резко изменилась. Земля как бы задышала учащенно. Быстрее воздымались горы и опускались впадины. Земная кора не выдерживала резких движений, лопалась. По трещинам и жерлам вырывалась на поверхность раскаленная магма.

После этого наступило относительное спокойствие, и лишь в отдельных районах временами начинали усиленно расти горы, прогибаться синклинали и пробуждаться вулканы.

Как будто геологические условия Северо-Востока, включая Чукотку, более или менее подходящи для образования алмазов. А алмазы-то не найдены.

Так бывает в геологии. Можно очень убедительно растолковать то, что должно быть: какие минералы, какие месторождения. А в действительности все окажется иначе. Почему? Уж очень сложна природа. Мы судим о ней слишком упрощенно. А ведь частенько дело решает самая малость, самые что ни на есть пустяки (на наш взгляд, конечно).

Может быть, в недрах Чукотки маловато накопилось углерода или не в тех формах, которые дают алмазы. Или не хватило других соединений, необходимых для реакции. Или давление в недрах было недостаточно велико, или, напротив, было слишком огромным. Или невелика была толщина отложений, которые прорвали вулканы. Или…

Одним словом, придумывается много отговорок. Они даже могут показаться убедительными. Во всяком случае, до той поры, когда вдруг обнаружатся (всякое случается!) на Чукотке алмазы. Тогда сразу можно отбросить эти рассуждения и очень убедительно доказать, что алмазы здесь должны быть.

Химики и физики имеют возможность проводить эксперименты в лабораториях. Для геолога основная лаборатория — вся планета. Вот почему, несмотря на успехи практики, несмотря на множество открытых месторождений, до сих пор сравнительно слабо развита теория геологии.

Между прочим, на вопрос о чукотских алмазах я так и не ответил ясно: да или нет. А ведь почти безошибочно можно было сказать «нет». Не найдено ни самих алмазов, ни спутников их — огненно-красных пиропов, ни даже кимберлитов, слагающих алмазоносные трубки взрывов. Какие тут могут быть сомнения? Но они останутся до той поры, пока не прояснится тайна происхождения алмазов.

Очень привычные слова — «вечная мерзлота». Простые и звучные. Однако многим мерзлотоведам — специалистам по мерзлоте — эти слова определенно не нравятся.

Во-первых, никакая она не «вечная». За миллионы лет она передвигается по Земле и временами пропадает совсем.

Во-вторых, она и не «мерзлота». Что понимать под этим словом? Сама по себе мерзлота — штука неопределенная, подобно теплоте, сырости, светлоте. Ученому такие слова бесполезны. Они не раскрывают облик природных сил, веществ или тел.

Но, конечно, суть не в названиях. Можно придумать любые красивые слова (чем плохо «вечная мерзлота»?) и договориться между собой, что под этим подразумевается. Тем более, другие названия, при всей своей точности, могут оказаться слишком длинными и замысловатыми (скажем, не вечная мерзлота, а многолетнемерзлые горные породы).

Спор об этих названиях длится полвека! Коснулся я его только затем, чтобы показать, с чего начинаются споры мерзлотоведов. А споры начинаются с самого начала науки.

Неспециалистов это часто раздражает. Напридумали, мол, сотни наук, а в них сотни названий, и сами не могут разобраться. Однако виноваты тут не ученые, а наша родная Земля, которая почему-то устроена чрезвычайно сложно.

Взять, к примеру, холод и тепло. Есть много различных температурных шкал. В нашей стране принято пользоваться шкалой Цельсия, хотя ученые почти всех специальностей предпочитают так называемую шкалу абсолютных температур, которую обосновал Кельвин.

Измеряя температуру вещества, мы определяем, по сути дела, активность его атомов. Чем активнее атомы, тем сильнее они нагревают термометр (или любое тело). При абсолютном нуле температур атомы, просто говоря, замирают (на самом деле это не совсем так). Они словно впадают в зимнюю спячку.

Цельсий принял за нуль температуру замерзания воды. С таким же успехом можно принять температуру кипения воды, замерзания ртути, или спирта, или кварца — не все ли равно? Все вещества равноправны.

Теоретически это верно. Если не учитывать жизнь Земли. Но геолога интересует именно жизнь Земли — не просто свойства разных соединений. А вода на Земле — одна из четырех великих сил, которые перерабатывают космическую энергию (в основном солнечные лучи) на «нужды планеты».

Четыре великие силы: воздух — вода — живое вещество — техника.

И между прочим, все они связаны между собой, в особенности первые три.

«Вода стоит особняком в истории нашей планеты. Нет природного тела, которое могло бы сравниться с ней по влиянию на ход основных, самых грандиозных, геологических процессов, Нет земного вещества — минерала, горной породы, живого тела, — которое бы ее не заключало. Все земное вещество — под влиянием… ее вездесущности в верхней части планеты — ею проникнуто и охвачено».

Так писал Владимир Иванович Вернадский — один из величайших ученых. Он посвятил специальную книгу геологическому описанию воды (самого распространенного и, пожалуй, самого загадочного минерала Земли). И привел в этой книге отрывки из стихотворения П. Драверта:

В начале нашего века, когда писалось это стихотворение, в Германии существовало что-то вроде секты «льдопоклонников». Люди верили в необычайное космическое значение льда, считали, что и Луна — изо льда, и падающие звезды тоже…

Среди ученых до сих пор немало «льдопоклонников». Они не имеют ничего общего с германской сектой. Они даже не стараются преувеличивать значение льда в природе. Его значение и без того очень велико.

Четвертая часть поверхности планеты — во власти «вечной мерзлоты». А в нашей стране доля эта достигает 48 процентов. Почти полстраны!

Переход воды в лед мы, жители средних широт, наблюдаем ежегодно зимой. Мы настолько к этому привыкли, что почти не обращаем внимания на множество «зимних» изменений природы. А ведь зимняя страна, по сути дела, очень мало напоминает летнюю. Морозная погода. Холодное солнце. Замершие голые деревья. Исчезнувшие ручьи и трава. Застывшие реки и озера. Изменившийся рельеф: кочки, овраги, холмы…

Но это — волшебство всего лишь небольшого Морозика. Он недолго гостит в наших краях и пропадает почти бесследно.

А есть могучие Морозы, которые властвуют на огромных просторах полярных стран. Они сковывают холодом горные породы на большие глубины и превращают здесь воду на многие века в лед. Это — хозяева «вечной мерзлоты». Лишь летом они идут на уступки и отдают во власть воды и солнца верхний тонкий слой Земли.

А еще бывает великий Морозище. Он приходит на Землю изредка. Зато на многие тысячелетия. И тогда полярные и горные льды начинают пухнуть, как подымающееся тесто, и расползаться на огромных территориях…

Бывали геологические эпохи, когда на Земле, да и то лишь у полюсов, встречались только Морозики. А вот в наше время, за последний миллион лет, наступила пора Морозища. Он за этот срок не раз приходил и уходил (такое случалось и в некоторые былые эпохи).

Если судить по шкале абсолютных температур — экая беда! Была где-то в один год средняя температура +278 градусов, в другой +273 градуса, а в третий +268 градусов. Ну и что особенного?

А особенного так много, что пришлось обособить специальную науку — мерзлотоведение, которую называют еще «геокриологией» («криос» — «лед»). Ее-то и интересует, что же происходит, когда вода на земле или под землей на долгое или короткое время обращается в лед, а горные породы охлаждаются ниже нуля.

Наука эта занимается не только полярными странами. Многие горы в тропиках круглый год не снимают своих снеговых шапок. А еще выше снег витает в воздухе — здесь тоже продолжается область «вечной мерзлоты». Получается нечто вроде особой геосферы. Ее обычно так и называют — криосфера.

Нижняя граница криосферы в районе полюсов спускается на несколько сот метров ниже поверхности Земли. К югу она поднимается ближе к поверхности, и где-то возле шестидесятых широт она вовсе пропадает.

Южнее, почти до самых тропиков, почва промерзает только в холодное время года. А в тропической зоне криосфера касается Земли лишь на высоких горах.

О происхождении криосферы, причинах ее устойчивости и значении в жизни Земли почти ничего не известно.

Это может показаться странным. Неужели нам плохо известен лед? Или недавно узнали ученые о вечной мерзлоте? Или так уж недоступна эта криосфера?

Ни то, ни другое, ни третье. Лед более или менее изучен. О мерзлоте известно два с половиной века. Криосфера значительно более доступна, чем стратосфера или мантия Земли.

Трудно изучать криосферу по другой причине. Мерзлые горные породы — только часть ее. В нее входит частично и гидросфера, и часть атмосферы, и земной коры. Криосфера разнородна и пронизывает другие сферы. О существовании ее — особой оболочки планеты — ученые узнали только лишь полвека назад. К тому же она пульсирует из года в год, из века в век, от эпохи к эпохе. Исследователям она бережет множество сюрпризов.

Трудно сказать, что особенного происходит в воздушной части криосферы. А уж на Земле определенно происходит множество любопытнейших явлений.

Все они так или иначе связаны с водой, превращенной в лед. Такое превращение напоминает застывание жидкой вулканической лавы.

В криосфере лед — один из главных кристаллических минералов. Он входит в состав многих, почти всех горных пород. Во всяком случае, проникает по трещинам сквозь всю криосферу. Возле земной поверхности он расплавляется солнцем в недолгое северное лето.

Вода, подобно магме, вторгается в пласты горных пород, насыщает их и, застывая, образует льдистые слои разной толщины и протяженности.

Лед заполняет трещины, как любой жильный минерал.

Временами вода по трещинам поднимается к самой поверхности Земли и застывает здесь, расширяясь при охлаждении. В таких местах постепенно образуются крупные бугры — лакколиты. Они почти точно копируют каменные лакколиты, возникающие при застывании линз магмы на небольшой глубине.

Там, где по трещинам-жерлам вода изливается на поверхность и замерзает наледью, возникает некоторое подобие вулкана. И даже взрываются иногда наледи, подобно некоторым вулканам.

Снег падает на землю так же, как в воде оседают частички песка, пыли, остатков жизни. Кое-где он наслаивается, из года в год (в Антарктиде, Гренландии, на горных ледниках). И тогда образуются толщи этой горной породы мощностью до нескольких километров!

Чем выше слой снега, тем сильнее он сдавливает нижние снежные пласты. Происходит процесс метаморфизма снега. Превращается снег в зернистый плотный фирн. Ниже он еще больше уплотняется, становясь фирновым льдом и, наконец, кристаллическим льдом.

Метаморфозы снега, как и метаморфозы других горных пород, происходят при обязательном участии подземных вод и водяных паров. И, как у всяких метаморфических пород, с глубиной возрастают размер и плотность кристаллов льда.

На километровой глубине лед под огромным давлением уже не может оставаться крепким. Он начинает течь, как вязкая смола. Поэтому ледниковый покров не может быть слишком высоким. Чем больше льда, тем сильнее он давит на нижние слои, тем пластичнее они становятся и быстрее растекаются. Чем больше снега падает на ледник, тем быстрее ледник движется.

Криосфера охватывает всю Землю своими ледяными объятиями. Она непрестанно пульсирует, словно живая оболочка. Даже в настоящее мгновение она в одних местах отступает, сужается, а в других охватывает новые территории.

Она подчиняется прежде всего Солнцу. Там, где наше светило «косо взглянет» на Землю; там, где лучи его отражают облака или снег; там, куда не доходят испарения океанов, несущие солнечное тепло, в то время, когда Земля отдаляется от Солнца или сама звезда начинает чуть-чуть «мигать», ослабляя силу своих лучей, криосфера начинает раздуваться. А под жарким солнечным оком она робко съеживается, отступает.

Следы былых наступлений криосферы встречаются почти повсюду в средних широтах, а то и в тропиках. Здесь верхние слои горных пород испытали на себе власть мороза, а часть их образовалась под непосредственным действием ледников и талых ледниковых вод.

Последний ледниковый период — четвертичный — продолжается миллион лет. Мы живем в этом периоде, в эпоху потепления, сужения криосферы. И — по странному совпадению! — именно в четвертичном периоде наши обезьяньи предки с удивительной быстротой (что такое миллион лет в геологической истории?!) превратились в нас, в людей разумных и созидающих (Homo sapiens faber).

Можно сказать, криосфера вынянчила людей и воспитала их. И пусть она казалась людям порой злой мачехой, однако мы, возможно, ей многим обязаны.

Ледниковую эпоху изучает очень интересная наука — четвертичная геология. И мерзлотоведение связано с ней.

Современная криосфера сохраняет кое-какие черты, унаследованные от прошлого. И, конечно, очень интересно обнаруживать в ней следы давно прошедших похолоданий и потеплений, которые сплетаются с нынешними климатами и строением земной поверхности…

Насколько сложна криосфера, можно судить уже по тому, что главная ее частичка — льдинка, имеющая очень простой химический состав (H₂O), сама по себе очень непроста.

Лед может быть непрочным, как мел. Но при восьмидесяти градусах по Цельсию он может даже царапать металл. Он может быть и пресным, и соленым. И вообще встречается несколько видов льда. Между прочим, и наша привычная вода тоже бывает очень разной.

Сложностей полно. Вот, скажем, взаимоотношение снега и залегающими под ним горными породами. Когда снега мало, он отражает солнечные лучи — земля под ним охлаждается. Чуть побольше снега, и он — хороший изолятор — как одеяло укутывает землю от холодов. С увеличением мощности снега он все лучше отепляет землю. Но, перейдя определенный предел толщины, снег снова начинает охлаждать подстилающий слой. Однако при дальнейшем возрастании мощности земля под снегом опять начинает отогреваться.

О таких запутанных процессах вряд ли можно догадаться, не проведя предварительно множество наблюдений.

Вечная мерзлота живет по своим законам. Она переиначивает на свой лад и речные долины, и озерные впадины, и склоны гор, и равнины.

Особенно настойчиво вмешивается она в жизнь поверхности земли и небольшого слоя, который протаивает каждое лето (его называют деятельным слоем).

Глубина протаивания очень изменчива, в зависимости от состава горных пород, содержания воды. На болотах под торфяным матрацем протаивание мелкое, как и в глинах. В песках — глубже. А если в песках движется подземная вода, то протаивание может охватить большие глубины или даже просквозить всю мерзлую толщу, образовав талик.

Ниже деятельного слоя по трещинам в породы вклиниваются подземные льды; распирает слои вода, замерзающая в них; вздуваются гидролакколиты.

С глубиной постепенно замирает активность вечной мерзлоты. Ниже одного-двух десятков метров залегают стылые горные породы, сцементированные льдом. Здесь замедленны все химические процессы. Породы как бы замерли в зимней спячке. Только эта зима длится «вечно» (не в смысле «бесконечно долго», а долгие века).

А не самое ли лучшее — оставить вечную мерзлоту в покое? Использовать ее трудно, избавиться от нее опасно. Для чего она нам? Конечно, изучать наледи, гидролакколиты, полигональные тундры, подземные льды, торфяные бугры, пятна-медальоны, солифлюкцию и другие мерзлотные явления — занятие увлекательное. Споры о них могут продолжаться если не вечность, то долгие годы. Но только стоит ли ради одного любопытства связываться с мерзлотой?

Строители, работающие в полярных районах, ответят: «Надо изучать. Не из любопытства. Для дела. Это — наши враги».

Бугры, вырастающие, как грибы, из года в год, коробят поверхность дорог, аэродромов.

Термокарст разъедает берега озер, продавливает землю. Образуются воронки, ложбины. Проседают, перекашиваются, а то и разрушаются постройки: под фундаментами домов протаивает вечная мерзлота, грунты, прежде спаянные льдом, начинают расползаться, и домам грозит разрушение. Из земли выдавливаются столбы, башни, колонны. Тракторы, прорезав неплотный покров почвы, «закапываются» в мягкие талые супеси, буксуют, вязнут.

Мы не можем оставить в покое вечную мерзлоту. Надо строить дома, заводы, рудники, дороги, аэродромы. Надо извлекать из морозных недр полезные ископаемые. Надо жить, работать в полярных странах.

К вечной мерзлоте необходим деликатный подход. Кое-где требуется сохранить ее, а в ином месте сократить. Надо использовать ее хорошие качества: прочность, холодность, стараться поменьше противодействовать ей.

Вот почему геологи исследуют вечную мерзлоту: ее свойства, повадки, возможную судьбу. Учатся находить в ней талики, из которых можно добывать чистую питьевую воду.

Чем больше знаешь, тем больше можешь использовать. А человек из века в век узнает все больше. Подступается к новым и новым кладовым Земли не как завоеватель и грабитель, а как сын к богатствам, накопленным предками. Старается не только брать, но и преумножать. Не противоборствовать Земле, а сотрудничать с ней.

В первую очередь человек стал эксплуатировать для своих нужд область жизни — биосферу: приручать животных, разводить домашний скот. Стал добывать полезные ископаемые из верхов земной коры, из тех подземных зон, которые когда-то были на поверхности земли, испытывая на себе влияние биосферы. (В. И. Вернадский считал, что вся земная кора — это область давних, былых биосфер.) Затем человек сумел парусами и крыльями мельниц перерабатывать с пользой для себя своенравную силу ветра. Научился использовать движение воды. И даже движения небесных светил, возмущающие гидросферу, приспособил к делу с помощью приливно-отливных гидроэлектростанций.

Итак, биосфера, земная кора, низы атмосферы, гидросфера… Не пришел ли черед криосфере?

Мы научимся использовать и эту могучую оболочку планеты. Как? Трудно еще сказать.

Вспоминается утренняя осенняя тундра, тронутая первыми морозами, припудренная инеем. На одной плешинке, окруженной карликовыми березками, что-то искрится у самой земли.

Наклонился. Проник в крохотный ледяной сад. Вокруг тянутся из земли, пластично изгибаясь, блестящие на солнце, местами граненые прозрачные стволы. Издали они кажутся серебряными волосками, стеклянными травинками. Этот волшебный сад вырос за одну ночь. Вечером я проходил здесь — было голое место.

Поднялся. А ведь мало мне этой красоты! В голове шевелится вопрос: «Как это возникло?»

Как будто не все равно, будто восходящее солнце не сорвет теплыми своими пальцами прекрасные растения.

Иду по тундре, не глядя под ноги. Плотные подошвы моих сапог губят тысячи хрупких ледяных созданий.

Не такая ли судьба любых цветов? И сейчас, прощаясь с Чаунской равниной, не теряю ли я ее навсегда? И это оранжевое солнце, расцветающее над далекими горами ослепительным цветком, — не суждено ли ему вскоре склониться к закату, увянуть, потускнеть и исчезнуть?

А может быть, все это навсегда останется во мне. Все сразу — и ледяной сад, и эта равнина, и расцветающее солнце, и оно же — увядающее?..

Но почему же возник этот сад?!

Возможно, замерзающая земля сдавливает тоненькие трубочки — капилляры, пронизывающие всю почву. Вода из этих трубочек выдавливается вверх, как зубная паста из тюбика. И здесь застывает в морозном воздухе.

Возможно, так оно и есть. Догадался. Ну и что? Все та же припорошенная равнина, ледяные сады внизу и расцветающее над горами солнце…

С тех пор прошло много лет. Передо мной аэрофотоснимок. Черные и светлые пятна и прямоугольники озер, извивы реки и многочисленных стариц, темные термокарстовые впадины, тысячи черных крохотных полигончиков, округлые бородавки гидролакколитов…

Аэрофотоснимок красив почти как настоящая тундра. Он притягивает. И вот уж я иду по чавкающему, неверному слою почвы, обходя бугры и полигональные канавы, минуя озера…

Почему так: мало помнить, переживать и даже понимать? Хочется идти…

В дальних экспедициях, наедине с безмятежной природой, ощущаешь скоротечность собственной жизни и вечное величие Вселенной. Наши заботы и дела, создания рук и ума кажутся такими крохотными, необязательными, недолгими…

Но достаточно вернуться в город, увидеть промышленные районы, карьеры и шахты, гигантские отвалы пород, извлеченных из недр, пашни до горизонта, водохранилища и каналы — начинаешь понимать, что наша деятельность не так уж ничтожна. Во всяком случае, по сравнению с другими геологическими силами.

Мы сами, геологи, из года в год уменьшаем число любимых нами затерянных земель. Мы сжигаем за собой мосты. Находим месторождения, и тотчас по нашим следам ползет техника. Обживаются дремучие уголки. Меняется извечный облик этих мест.

И тогда снова приходят сюда геологи. Раньше были геологи-съемщики и поисковики. Теперь — гидрогеологи и инженеры-геологи. Первые заботятся о том, чтобы обеспечить людей и технику чистой подземной водой. Вторые изучают природные условия, помогая обживать и застраивать территорию.

В Геологоразведочном институте есть специальный факультет инженерной геологии и гидрогеологии. Двум специальностям учат одновременно, считается, что они родственные.

Гидрогеология изучает подземные воды. Можно считать даже, что гидрогеология должна изучать все воды Земли: жидкие, газообразные (пар) и твердые (лед). Изучать гидросферу и криосферу. А это что-нибудь значит! Именно с гидросферой связана жизнь, а с криосферой — крупные колебания климата.

Стало быть, гидрогеология сотрудничает с геохимией и геофизикой, с минералогией и климатологией и еще со множеством других наук.

Вода — полезное ископаемое. Ее ищут так же, как и другие подземные ценности. Проводят гидрогеологическую съемку. Разведывают месторождения, подсчитывают запасы ископаемого (воды) и так далее. В этом гидрогеология смыкается с учением о полезных ископаемых.

Изучая источники подземных вод и артезианские воды из скважин, можно узнать состав горных пород, в которых эти воды находятся. Можно даже обнаружить и месторождения других минералов.

Анализы подземных вод помогают геологу судить о недрах Земли, как анализ крови помогает врачу понять состояние пациента. Существует гидрогеологический метод поисков полезных ископаемых.

Что же тут общего с инженерной геологией? Конечно, вода используется во всех областях человеческой деятельности. Но ведь и другие полезные ископаемые тоже.

При строительстве и других инженерных преобразованиях никак нельзя забывать о воде. Но разве инженер-геолог может пренебрегать другими минералами и горными породами?

Мне не приходилось встречать специалистов, одинаково хорошо знающих и гидрогеологию и инженерную геологию. Подозреваю, что таких специалистов нет.

Мы судим о науках по старинке. Когда-то любая из них была небольшой и не слишком сложной. Со временем это существенно меняется. Науки растут неодинаково. Одни — равномерно и неторопливо. Другие — бурно, давая множество ответвлений. Увеличиваются за десять — двадцать лет в несколько раз.

Очень бурно растет инженерная геология. Она как бы сцепляет «искусственные» сооружения с естественными; «искусственную» природу, созданную человеком и техникой, — с первозданной, дремучей природой. Чем быстрее развивается техника, чем шире развертывается деятельность человека, тем обширнее становится инженерная геология и важнее роль ее.

Меня можно упрекнуть в необъективности. Превозношу, мол, собственную специальность. Но ведь — судите сами — любое более или менее значительное сооружение на земле или в земле не обходится без помощи инженерной геологии. Разве что лачуги да воздушные замки!

Необходимость инженерной геологии люди постигли в древности, две тысячи лет назад.

В те времена возводили немало крупных сооружений. Сооружения строились с излишней прочностью. Экономия никого не интересовала, потому что использовался труд рабов. А этот труд очень дешевый и не требует особой бережливости.

Как-то древние римляне выстроили огромный колизей (строили-то рабы, римляне руководили). Однажды там проводилось празднество: бои гладиаторов, убийства христиан. Возможно, там собирался петь сам император Нерон, которому все зрители должны были кричать «Слава!» и громко аплодировать, потому что, если кто хлопал в ладоши не очень громко, рисковал лишиться головы.

И вдруг в разгар веселья колизей рухнул! Погибли сотни людей.

Специальная комиссия, назначенная для расследования катастрофы, установила, что сооружение строилось без учета подстилающих его грунтов. Грунты оказались под одной частью колизея плотными, а под другой — рыхлыми. Под тяжестью камней и людей рыхлые грунты продавились и колизей развалился.

Как обычно в таких случаях, сурово наказали виновного — архитектора, который поставил свое здание на столь плохом месте. Но самое главное — решено было с той поры проводить исследования грунтов, на которых строили что-либо серьезное. Каждую такую площадку должна была оценивать и принимать государственная комиссия.

Примерно то же происходит и в наши времена. За качество грунтов, лежащих под сооружениями, отвечают (головой!) инженеры-геологи.

Иногда можно услышать: «Больно много теперь ученых развелось, а строить-то им бы у неученых поучиться! Вон церкви сотни лет стоят — не шелохнутся. Петербург-то на болоте поставлен — и ничего. Нынешние коробки быстро подымаются да и быстро рассыпаются».

Конечно, поучиться у древних не зазорно. И есть чему поучиться. Только сравнивать так нельзя. Прежде строили добротно, но дороговато. Да и надо ли строить многие сооружения (скажем, дома) на несколько сотен лет? Достаточно и полсотни. На такой срок их обычно теперь и рассчитывают.

Сейчас мы учимся экономить. Инженер-геолог, помогающий выбрать наиболее устойчивую и дешевую конструкцию сооружения (в особенности фундамента), сохраняет миллионы рублей, материалы, силы строителей.

Десятки аварий происходят из-за ошибок инженеров-геологов. А без инженеров-геологов аварий (с поездами, заводами, домами, плотинами, даже самолетами — на земле, конечно) было бы в сотни раз больше…

Почти всякая геологическая наука связана с инженерной геологией. Даже та, которая изучает древнейшие породы. И эти породы, выступают к поверхности земли, тоже участвуют в строительстве. А уж без серьезного знания четвертичной геологии инженер-геолог вообще не может обойтись.

Строительство в районах вулканов требует от инженера-геолога знания этих грозных созданий природы. Тем более землетрясения. И множество физико-геологических явлений: обвалов, оползней, заболоченности… Приходится считаться с тайфунами и ливнями, с приливами и цунами, с паводками и движущимися песками… Нет, проще перечислить то, с чем не приходится сталкиваться инженеру-геологу! К тому же и грунты, на которых строят здания, могут медленно сжиматься и резко проседать, набухать, скользить, выдавливаться, растворяться…

Однако самое главное, пожалуй, не в том.

Облик нашей планеты из года в год меняется все сильнее. Инженерные преобразования касаются не только поверхности, но и атмосферы, и верхней части земной коры, и гидросферы. С этим приходится считаться всем, кто изучает современные геологические процессы. Стало быть, почти любая геологическая наука частично «инженерная геология». Только не привычная инженерная геология, которая интересуется строительством, а другая, недавно зародившаяся, наука, изучающая всепланетную геологическую роль инженерных преобразований, изучающая измененную человеком природу.

Человека не вполне устраивает старенькая планета Земля. Он, как новый хозяин в доме, благоустраивает свое жилище заново. Углубляет русла рек, меняет их направление, создает огромные водохранилища, срезает холмы, переиначивает растительность и животный мир.

Эту деятельность можно понимать по-разному. Архитектор обращает внимание на постройки, механик — на машины, ботаник — на растения. Художник оценивает красоту или удобства новой природы, музыкант улавливает необычные созвучия. У каждого специалиста «свой интерес», своя точка зрения на инженерную деятельность. А как же геолог?

У геолога — особенный подход.

Вспомните путешествия вдоль геологических осей. Миллионы лет пролетели как секунды. Чередовались слои горных пород, которые были созданы силой воды, ветра, жизни. Что в сравнении с такими масштабами судьба одного существа или события одного дня?

Геологу на современной Земле видится сразу все человечество, вся техника, история и судьба которых прослеживаются по неповторимым изменениям природы Земли.

В сущности, человек — это своеобразный вид животного, родственный обезьянам. Своеобразный потому, что он разумнее всех своих собратьев. Мозг у него крупней и сложнее устроенный. Это, пожалуй, главное отличие. Такая «незначительная» деталь оказалась несравненно важнее всех других приспособлений животных: когтистых лап, грозных клыков и рогов, мощных мышц, острого зрения и слуха, тончайшего нюха и многого другого.

Мозг человека стал осмысливать окружающее и даже изменять и улучшать мир по своим надобностям с помощью рук и различных приспособлений.

Что же такого особенного делает человек? Возводить плотины и менять режим рек научились раньше нас бобры. Термиты, муравьи, пчелы и многие другие издавна умеют строить сложные сооружения. Деревья меняют состав атмосферы и регулируют жизнь подземных вод. Крохотные моллюски, подобно заводам, добывают и накапливают химические элементы и соединения…

Но разве все это умеют делать одни лишь живые существа? И без их помощи вода вытачивает новые русла, разливается морями и озерами. Ветер и солнце создают из скал причудливые сооружения. Лед вспучивает землю и, протаивая, образует впадины. Текучие воды сортируют пыль и песчинки, образуя месторождения полезных ископаемых…

Все так. Всему, что делает человек, можно отыскать подобия в живой или неживой природе. Вот почему человека и технику можно считать геологической силой. Новой, особенной, сложной геологической силой, изучать которую необходимо так же, как и любую другую. Составлять карты и схемы, таблицы и графики. И даже геологические колонки и разрезы.

От геологической деятельности живых существ наши инженерные преобразования отличаются особой мощью.

Бобрам подвластны ручьи и небольшие речки, а нам — любые реки планеты. Постройки птиц или насекомых в тысячи раз мельче наших домов и городов. Мы извлекаем подземные воды со стометровых и километровых глубин. Наши заводы и фабрики перерабатывают ежеминутно миллионы тонн горных пород и минералов. И только, пожалуй, на атмосферу воздействует техника слабее, чем растения и бактерии.

Среди неживых геологических сил (вода, ветер, солнечные лучи и т. д.) многие во много раз превосходят силу техники. Однако ни одна из них не действует быстро. В обычных условиях за один год осядет сантиметровый слой горных пород (редко — толще). А техника способна отсыпать метровые слои за считанные недели. Ветер, вода и колебания температур источат в год считанные миллиметры скал. А взрывы могут разворотить за несколько секунд полгоры.

Все эти отличия инженерно-геологической деятельности людей вызваны техникой и разумом. Можно сказать, Земля преобразуется силой техники и разумом человека. Создается новая оболочка планеты — техносфера, где господствуют человек и техника.

Взаимодействие техники и разума с природой нашей планеты должны изучать инженеры-геологи. Вернее, геологи совсем новых специальностей, только еще появляющихся на свет. Называться, возможно, они будут иначе.

Геологическая деятельность человечества сродни деятельности других геологических сил. Началась она не вдруг, а после многих миллионов лет развития животных, развития биосферы Земли. И сам человек — создание Земли, дитя родной своей планеты. Все, что ни делает он, вливается в могучий поток всемирных превращений.

В работе своей изучает геолог и «большой мир» планеты и «малый мир» инженерной деятельности людей. Он изучает смыкание этих двух миров, срастание их, взаимное проникновение. Он видит, как техника перестраивает планету и выходит за ее пределы. И он находит в прошлом истоки этого процесса.

Геолог старается точно исчислить и оценить великие геологические перемены на современной Земле.

Человек преобразует Землю для своих нужд, по своим потребностям. Однако результаты частенько получаются иными. Цепь природных взаимосвязей исключительно сложна, и любые нарушения ее не только полезны для нас, но и вредны. Геологическая деятельность человека должна улучшать и украшать Землю.

Выходит, геологу до всего на свете есть дело, все он должен осмысливать — и жизнь первозданной природы, и законы, по которым преображается природа под действием техники и разума. Он должен видеть мир по-своему, глазами геолога.