Глазами Лолиты

Глава первая. Габи и Дунский

Вместо того чтобы вытащить влажную салфетку из крестообразной прорези в крышке, Габи зачем-то открутила всю крышку и изумленно уставилась на витой бумажный жгут, ползущий к прорези из сердцевины коробки. «Совсем голову потеряла!» — чуть было не воскликнула она, пытаясь вернуть крышку на место. Но сдержалась и вовремя прикусила язык — вовсе ни к чему было подавать Дунскому лишний повод для придирок. Он и так придирался к ней по любому поводу и без с тех пор, как его выгнали из газеты.

Похоже, Дунский постепенно укреплялся в убеждении, что крушение его журналистской карьеры произошло исключительно по вине Габи. Зачем она не остановила его, когда он задумал эту проклятую авантюру с Черным Магом? Зачем смеялась вместе с ним при первых проблесках успеха этой дурацкой затеи? Плакать надо было, а не смеяться! А однажды он даже занесся так далеко, что попрекнул ее самой идеей Черного Мага, которая якобы именно Габи и принадлежала.

Это была чистая правда — идея и впрямь была высказана ею как-то за завтраком в ответ на жалобы Дунского, что он все возможное уже придумал, а с него требуют все новых и новых придумок. Она точно помнила звон кофейной чашки о фаянс блюдечка, под музыку которого черт дернул ее за язык, а язык брякнул, не давая мозгам времени на обдумывание: «А ты объяви себя магом-целителем и предсказателем будущего по почерку! И пусть тебе пишут письма на адрес газеты». Дунский эту идею осмеял и растер в порошок, а через пару недель выдал ее на-гора в усовершенствованном виде, но уже как свою собственную.

Габи не стала спорить из-за авторских прав, ей было все равно, кто первый сказал «э», — ее амбиции гнездились в других разделах культурной жизни. Зато амбиции Дунского поначалу были обласканы и начальством, и читателем, потому что образ Черного Мага неожиданно быстро вырос в народном сознании до невиданных размеров.

После первых двух-трех публикаций, в которых Дунскому каким-то чудом удалось попасть своими предсказаниями прямо в яблочко, в газету посыпались письма. Их было так много, что раздел Черного Мага пришлось перевести из недельного приложения в ежедневный листок, который пришлось для этого увеличить на пол-полосы. Тираж ежедневного листка взлетел так высоко, что Дунскому даже накинули триста шекелей сверх зарплаты и он начал было проникаться тем особым самоуважением, которое сопутствует внезапному успеху.

Первые недели парадного восхождения Черного Мага к вершинам славы были заполнены упоительным хохотом, сопровождавшим ежевечернее чтение писем брошенных жен и неудачливых бизнесменов и сочинение разных вариантов, хотя и уклончивых, но всегда оптимистических ответов. Габи охотно принимала участие в этой веселой игре, тем более, что часто, нахохотавшись всласть, они падали на продавленный матрас, приютившийся в углу на утлых куриных ножках, и вдохновенно занимались любовью, невзирая на пронзительный визг его возмущенных пружин.

Однако восторг их быстро сменился отчаянием, потому что оказалось невозможным складно и убедительно каждый день отвечать всем брошенным женам, жаждущим знать, вернутся ли к ним обратно неверные негодяи-мужья. Кроме того, с ростом популярности Мага стали угрожающе расти побочные продукты этой популярности. Пожилые интеллигентные дамы из отдела писем потребовали надбавку к зарплате за сортировку все растущей корреспонденции Мага, а телефонный номер редакции пришлось сменить и засекретить из-за непрерывного потока звонков, требующих личной встречи со всемогущим чародеем.

Один из конкурирующих еженедельников поместил у себя на первой странице схематический портрет таинственного кудесника, поразительно напоминающий облик главного редактора газеты Дунского, после чего к тому начали обращаться на улице с требованиями, мольбами и угрозами. Дунский попробовал уклониться от опасности, предложив главному отправить Мага в короткий оплаченный отпуск. Но этот номер не прошел, потому что Черный Маг уже успел превратиться из человека в миф, а мифу отпуска не положено.

Через пару дней после выхода очередных номеров без странички Мага, а лишь с обещанием ее публикации в недельной толстушке, газету атаковали в прямом смысле слова — толпа разъяренных растрепанных баб ворвалась в редакцию с требованием немедленной выдачи их неуловимого кумира. Из их отрывочных выкриков можно было понять, что по городу поползли слухи то ли о злокозненном заточении Мага в тюрьму, то ли о его незаконной высылке из страны за черную магию. При этом упоминались Высший Суд Справедливости и верховный раввин Израиля, которые в этом исключительном случае якобы впервые в жизни действовали заодно.

Главный редактор забаррикадировался у себя кабинете и вызвал Дунского на ковер. Дунский, дрожа от страха, что его опознают, бочком протиснулся сквозь потную взъерошенную толпу, не обратившую на него никакого внимания, и без стука приоткрыл дверь в начальственный кабинет. Никакого ковра там никогда не было, пол покрывала обычная гранитная плитка, падать на которую было бы гораздо больнее, а что падать придется, пусть только фигурально, Дунский не сомневался. При его появлении главный поспешно сунул было в ящик зажатую в кулаке бутылку коньяка, но потом передумал и выставил ее на стол.

«Стакан не принес?» — спросил он сердито.

Дунский пожал плечами — ему велено было принести на ковер собственную отрубленную голову на блюде, о стакане же не было сказано ни слова.

«Ладно, будешь пить из моей кофейной чашки, — смилостивился главный, — все равно, выходить в коридор опасно. Придется ждать, пока приедет полиция, но ты же знаешь их расторопность».

Он придвинул Дунскому керамическую чашку с остатками остывшего кофе и оторвал квадрат бумажного полотенца от стоящего на столе рулона.

«Вытри и давай сюда, я налью. Или брезгуешь?».

Дунский и вправду брезговал, но сознаться в этом не решился — положение было слишком серьезным и нарываться не стоило. Шум в коридоре медленно, но верно приближался к кабинету главного.

«Выхода нет, придется выдать им твоего таинственного анонима», — вздохнул главный и, даже не поморщившись, прямо из бутылки отхлебнул большой глоток коньяка, а за ним второй.

«Что значит — выдать?» — притворился Дунский, оттягивая время, пока на экране его внутреннего компьютера пробегали лица возможных кандидатов на роль Мага. Увы, ответ был ему известен заранее — ни один из кандидатов на Мага не тянул, да и кто бы согласился подставиться? Чего ради?

«Ясно как — сбросить с крыльца толпе на растерзание, как в старые времена».

«А что у нас крыльца нет, вас не смущает?».

«Ну, ты не умничай, не умничай! — Главный отхлебнул еще пару глотков и, позабыв про кофейную чашку, протянул бутылку Дунскому. — Знай мою щедрость, пей и гони телефон своего мага!».

Дунский тоже отхлебнул от всей души, в груди заполыхало жаром, в голове запели птицы. Он стал вдруг смел и безрассуден, как шахид, — притянув поближе настольный календарь, он написал на полях номер собственного телефона.

«Сейчас мы этого старца выведем на чистую воду!», — кровожадно завопил главный, хватая телефонную трубку.

«Хоть бы Габи не было дома!», — взмолился Дунский, возносясь к небесам в облаке коньячных паров. Но она ответила после первого же звонка — куда она вечно спешит? И не просто ответила, а сказала что-то такое, из-за чего главный тут же ее узнал и сердито шлепнул трубку на рычаг:

«Ты что, шутки со мной вздумал шутить? Это же твой телефон!»

В трезвом виде Дунский не сознался бы даже под пыткой, а тут он так раздухарился, что выпалил с вызовом:

«Конечно, мой! Ведь я и есть знаменитый Черный Маг!».

Главный тут же все понял и на миг застыл, хватая ртом воздух, как выброшенная на песок рыба, так что Дунский даже испугался, не хватил ли его удар. Но как только к главному вернулся дар речи, выяснилось, что удар хватил не его, а Дунского: «Вон отсюда, аферист! — взвыл главный. — И чтоб ноги твоей никогда в моей газете не было!»

Он сделал было попытку выскочить из-за стола и вытолкнуть Дунского из кабинета, но ноги подвели его и он рухнул обратно в кресло, шаря по столу рукой в поисках пресс-папье. Не дожидаясь, пока найденное пресс-папье полетит ему в голову, Дунский вырвался в коридор, где был подхвачен потоком орущих баб, отступающих на лестницу под натиском двух здоровенных полицейских. Неопознанный и непризнанный, он вместе с ними последний раз переступил порог редакции в трогательном единении жертвы и палача.

Впрочем, кто в этой истории был жертвой, а кто палачом, так и осталось неясным, потому что хозяин газеты назавтра главного уволил, хотя Дунского не вернул. Но главный не растерялся и быстро обзавелся уютным магазином русской книги на злачном месте — в самой густо-проходной галерее Центральной автобусной станции. Дунский же не обзавелся ничем, кроме депрессии и дурного нрава, и в результате получилось, что истинной жертвой оказалась Габи.

Вот и сейчас Дунский не упустил случая к ней придраться:

«Чему ты студентов своих можешь научить, если сама до сих пор даже коробкой с утирками пользоваться не научилась?», — незаметно подкравшись сзади, гаркнул он ей в ухо. Габи вздрогнула и опрокинула стоявшую у локтя вазу с увядшими цветами, поднесенными ей неделю назад на выпускном спектакле первого курса. Дунский злорадно захохотал — он возненавидел эти цветы с той минуты, как Габи внесла их в дом. Поэтому она их не выбросила, хоть они уже увяли и противно воняли.

Вода из опрокинутой вазы затопила всю их крошечную квартирку тошнотворным запахом смерти. От этого запаха крыша у Дунского поехала окончательно и он начал босыми ступнями расшвыривать по полу скользкие стебли с коричневатыми жухлыми розами, гнусавя фальшивым фальцетом: «Отцвели уж давно хризантемы в саду!»

Обидевшись на то, что их обозвали хризантемами, розы тут же доказали, что их розовые шипы все еще в полной боевой сохранности — прервав пение, Дунский взвыл и заплясал на одной ноге, пиная воздух другой:

«Стерва! Даже в цветах у тебя колючки!».

Раньше после такой сцены она бы бросилась на него с кулаками, он бы прижал ее руки к бедрам, тогда она попыталась бы его укусить, он бы отклонился, и они упали бы на пол, где все бы кончилось счастливым слиянием и полным миром. Но сегодня ни на мир, ни на слияние не осталось ни малейшей надежды, и бросаться на Дунского не было никакого смысла. Поэтому, чтобы достойно завершить этот фарс, Габи не стала швырять в голову озверевшего мужа увесистую коробку с салфетками, хоть ей очень этого хотелось. Она с завидным хладнокровием поставила коробку под зеркало и сказала тихо, пожалуй, даже слишком тихо:

«Все, с меня хватит. Давай разъедемся».

Похоже, Дунский только того и ждал. Он тут же прекратил попытки избавиться от вонзившихся в его пальцы злокозненных шипов и проворно поскакал на одной ноге к своей прикроватной тумбочке, откуда извлек синий пластиковый конверт.

«Да, да, именно разъедемся! Ты в одну сторону, я в другую! Я даже билет купил, чтобы безвозвратно… чтобы ты не смогла меня остановить мольбами и крокодиловыми слезами!».

И выдернув из конверта длинненькую брошюрку с готической надписью «Тур-Эр» красным по голубому, стал обмахиваться ею, как веером. Габи давно заметила, что любовь мужа к патетической фразе усугубилась депрессией, но это выступление было уже за гранью.

«Какой билет?» — спросила она довольно тупо, потому что не оставалось сомнений, какой. И можно было догадаться, куда — в Киев, к маме. Куда еще он мог отправиться без гроша в кармане? Интересно, на какие деньги он этот билет купил?

«Я заплатил твоей кредитной карточкой, — ответил он с вызовом на ее незаданный вопрос. — Ты же знаешь, как ловко я подделываю твою подпись».

«Ты с ума сошел: ведь через неделю за квартиру платить!».

«Зачем тебе квартира, если я уезжаю?».

«А куда ты вернешься, хотела бы я знать?».

«Кто сказал, что я собираюсь возвращаться? Меня тут никто с цветами не ждет».

Что правда, то правда, никто его тут с цветами не ждал, — со всеми своими немногочисленными друзьями он за эти месяцы успел рассориться.

«Твое дело, — пожала Габи плечами, — не хочешь, не возвращайся».

И начала собирать раскиданные по всей комнате трупы увядших роз, стараясь отвернуться так, чтобы он не видел ее крокодиловых слез, сползающих по щекам к уголкам рта, откуда она их поспешно слизывала кончиком языка.

Провожать его в аэропорт она не поехала, пожалела пятьдесят шекелей на автобусный билет, да и к чему посыпать раны солью? Он ей из Киева не позвонил, она ему в Киев тоже, так что она толком не знала, добрался он до мамы или нет. А через десять дней он уже не смог бы ей позвонить, даже если бы захотел — из квартиры пришлось выехать, и телефона у нее не стало.

Пока Габи с натугой освобождалась от привычного быта супружеской жизни, ей было не до размышлений. Вещей у нее было вроде немного — компьютер увез Дунский, мебель была хозяйская — но когда пришлось выметаться с насиженного места в никуда, их набралась неподъемная гора, особенно книг. Чтобы распихать их, Габи проявила чудеса изворотливости — она подарила завхозу своей киношколы восемь горшков с заботливо выхоженными ею цветами за право затолкать книги и стереопроигрыватель с ящиком дисков в пыльную заброшенную каморку под лестницей.

И только очнувшись посреди улицы с двумя увесистыми чемоданами женского барахла, она осознала, что оказалась у разбитого корыта. Как-то вдруг, без всякого знака свыше, она повисла в пустоте без денег, без мужа, без адреса и телефона. Впрочем, временная крыша над головой нашлась тут же — ее старинная подружка Зойка весьма кстати уехала на две недели со всем семейством в Испанию и, сжалившись над Габи, тайком от мужа дала ей ключ от своей весьма приличной квартиры в буржуазном районе Рамат-Гана. Зойкин супруг, преуспевающий зубной техник, очень дорожил своей квартирой, не снятой, а купленной и отделанной наилучшим образом за большие деньги, так что поселение там Габи Зойка предпочла от него скрыть. Она оставила на столике под зеркалом длинную отпечатанную на принтере инструкцию по сохранению девственного облика своего уютного гнездышка и обязала Габи бесследно исчезнуть оттуда за день до ее возвращения.

Выходило, что на устройство какого-то сносного варианта дальнейшей жизни у Габи есть всего две недели, но ее охватила какая-то странная тупость, словно это не ей, а какой-то другой одинокой девушке вскоре предстояло стать бездомной нищенкой. Дунский удачно подгадал со своим драматическим бегством: экзамены в киношколе были в самом разгаре, не оставляя Габи времени на поиски жилья, да и поступления денег не предвиделось — после экзаменов начинались каникулы, за три месяца которых ей не полагалось никакой зарплаты.

Но недаром Габи, потерявши все, сохранила детскую веру в свою счастливую звезду. И в награду за это звезда осветила ей в наступившей тьме непредвиденную дорожку спасения. Все случилось как в детской сказке про девочку Машу, которая не пожадничала и отдала сомлевшей от жары Бабе Яге последний глоток воды из глиняного кувшина, в результате чего Баба Яга превратилась в добрую фею.

Конечно, в обыденной жизни сказка эта выглядела не так драматично, реальной деталью от нее осталась только жара, от которой можно было запросто сомлеть. Вовсе не умирающая от жажды Баба Яга, а обыкновенная пожилая женщина с большой хозяйственной сумкой, входя в автобус перед Габи, сомлела, споткнулась и подвернула ногу. Габи подхватила сумку и усадила женщину на единственное свободное место, оттеснив при этом наглого парнишку в кипе, устремившегося к этому месту так, будто оно было для него единственным якорем спасения.

Женщина, придя в себя, назвалась Тамарой и поблагодарила Габи с таким очевидным акцентом, что им не составило труда тут же перейти на русский. В улыбке Тамары было гораздо больше от доброй Феи, чем от Бабы Яги, и когда через несколько остановок место возле нее освободилось, Габи, с удовольствием шлепнувшись на перегретое, обтянутое дерматином сиденье, неожиданно для себя предложила соседке проводить ее до дома. Спешить ей все равно было некуда, а бедной Тамаре явно было не под силу, ковыляя на одной ноге, дотащить свою увесистую сумку. Дорога оказалась долгой, и затянувшаяся их беседа быстро перешла в задушевную. Непонятно, что на Габи нашло, но она ни с того, ни с сего выплеснула на совершенно чужую ей Тамару всю боль прошедших недель.

«Вот и чудесно! — неуместно взликовала Тамара и тут же перешла на „ты“. — Тебя мне сам Бог послал!».

И поведала Габи, что служит домоправительницей — она так и сказала «домоправительницей», хоть это прозвучало явным завышением статуса, — в одном богатом доме на Рамат-Ганском холме за улицей Ховевей Цион. Платят ей хорошо, тысячу долларов месяц на всем готовом, включая жилье, но через неделю ей придется уехать на три месяца домой в Россию, потому что ее туристская виза кончается и надо три месяца переждать, чтобы ей опять разрешили въехать в страну. Хозяева ее, люди законопослушные, и хотя к Тамаре очень привязались, ни за что не согласны держать у себя нелегальную работницу, да и сама она боится, как бы ее не выслали без права возвращения.

Ну, и приходится уезжать, а жаль, место хорошее! Вот она и ищет замену на это время. Ищет-ищет, да никак не найдет. Кого ни приведет, хозяйка всех бракует, все ей не подходят, одни вороватые, другие недотепы.

«А ты — девушка культурная и справная, ты будешь ей в самый раз!».

Да и вообще, пора Тамаре домой съездить, у нее в Саратове остался муж — наелся груш, уж сколько лет сидит без работы, только тем и живет, что она ему посылает, разленился вконец. Но надо бы его проведать, все ж таки муж, а не хрен собачий, хоть жили они нескладно, детей не завели — сперва все аборты она делала, сама не помнит сколько, а потом спохватилась, да поздно. Вот и приходится на старости лет жить в чужом доме, но это не так уж плохо — пусть по чужим правилам, зато в сытости и довольстве. Так что Габи прямой резон заменить Тамару, тем более, что жить ей негде и зарплаты ей в каникулы не платят.

Тамара была тысячу раз права, и все же первым побуждением Габи было немедленно отказаться — она ведь понимала, что парадное слово «домоправительница» обозначает всего лишь прислугу за все, а ей быть прислугой никак не пристало. Хотя многие ее подружки по театральному институту вынуждены были здесь, в Израиле, пойти кто в уборщицы, кто в няньки, Габи повезло — уже три года она преподавала пластику и постановку голоса на режиссерском отделении частной киношколы. Правда, молодые режиссеры не очень вникали в проблемы пластики и постановки голоса, правда, платили ей почасово и минимально, и все же на вопрос, где она работает, можно было отвечать, скромно потупив глаза: преподаю в киношколе. И вдруг стать прислугой у каких-то богачей?

Но отвязаться от Тамары оказалось непросто. Она вцепилась в Габи мертвой хваткой:

«Послушай, раз ты уже по жаре до самых ворот дотащилась, так хоть зайди, глаз кинь. Ведь у меня билет на самолет через неделю, на кого же я их, бедолаг, оставлю, — люди такие хорошие!».

«Да я, небось, ей тоже не подойду!», — фыркнула Габи, однако, охваченная каким-то странным безволием, прошла через чугунную калитку, по которой извивалась надпись «Вилла Маргарита». И повлеклась вслед за Тамарой вверх по выложенной неровными темно-красными плитками фигурной дорожке. По обеим сторонам дорожки расстилался гладко подстриженный бархатный травяной ковер, оттененный по краям высокими кустами с крупными глянцевыми листьями, теряющимися в розовой пене ажурных цветов. Трава и кусты дышали прохладой и благополучием — видно, их только-только полили из маленьких веерных поливалок, щедро разбросанных по всему зеленому склону.

«Не пугайся, поливалки — не твоя забота, — поспешно объяснила Тамара, перехватив взгляд Габи. — Ими компьютер управляет, когда надо, включает, когда надо выключает, по ним часы проверять можно. Так что будь спокойна, скажи только, как мать твою зовут».

«Сусанна, а вам зачем?».

Тамара на вопрос не ответила, занятая своими мыслями:

«Сусанна — красивое имя, это хорошо. Она жива еще?».

«Мама умерла в прошлом году, в Москве. Так я ее перед смертью и не повидала».

Габи хотела было себя пожалеть, но тут она увидела дом. И глазам своим не поверила. Это был не дом, а японская пагода и индийская гробница, слитые воедино. Его стены, облицованные неправдоподобно белой керамической плиткой, отражали солнечный свет с такой силой, что веки Габи сами собой охранительно опустились на глаза.

Но мимолетно увиденный образ остался под веками, увенчанный полусферой стеклянного купола, устремленного вверх, к небесам. Почти готический фасад был безупречно гладок, его не оскверняли ни нависающие нашлепки балконов, ни оттопыренные лепешки террас. Единственным нарушением его безоблачной гладкости были высокие стрельчатые окна, гармонично дополняющие общий облик храма неизвестной религии.

Еще не разлепив пораженных яростным светом век, Габи почувствовала внятный толчок в сердце — она хотела жить в этом доме. Неважно, в каком качестве, прислуги или домоправительницы, только бы укрыться за этими неподвластными окружающему зною стенами от превратностей своей причудливой судьбы и забыть, забыть, забыть проклятое прошлое.

Тем временем Тамара отперла своим ключом скрытый за белой панелью замок, и створки дверей из непрозрачного стекла беззвучно поползли в стороны.

«Белла! — крикнула Тамара на своем диковинном иврите. — Спускайся вниз, принимай новенькую!»

Габи с облегчением опустила увесистую Тамарину сумку на упругий ворс расстилающегося под ногами алого ковра и огляделась. Даже поразивший ее в самое сердце внешний облик дома не подготовил ее к тому, что она увидела внутри. Тут не было ничего, наполняющего внутренности других домов, — ни люстр, ни шкафов, ни столов, ни комодов. Заключенный в окружность алого кольца ковра, возносился под стеклянный купол густо-зеленый тропический сад, полный пения птиц и шелеста листвы.

«А где же люди живут?», — вырвалось у Габи, но ответа она не получила. Откуда-то сверху, из-за спины, зацокали быстрые каблучки и выкатили на алое поле ковра кругленькую женщину в круглых очках на приветливом круглом лице. Над очками мягко кудрявилась копна каштановых волос, скорее всего, крашеных. Габи ожидала чего-то совсем другого, под стать дому, — длинных ног, узких бедер и маленькой элегантной головки на высокой шее, охваченной ожерельем из крупного жемчуга.

Тамара подтолкнула Габи вперед, словно та упиралась: «Вот, привела себе замену».

«Где такую красотку взяла? В автобусе подобрала?», — глаза за укрупняющими круглыми линзами, очень светлые, почти прозрачные, в оправе темных ресниц, тоже скорее всего, крашеных, охватили Габи от сандалий до макушки с такой пронзительной проницательностью, что у той засосало под ложечкой — сейчас Тамара ляпнет:

«Точно, в автобусе. Как ты догадалась?».

Но Тамара тоже оказалась не лыком шита:

«Скажешь тоже, в автобусе! Племяшка это моя, дочка моей покойной московской кузины, Сусанны».

Так вот зачем ей понадобилась Сусанна! Дошлая она, оказывается, баба, а притворялась простушкой!

«Где же ты ее до сих пор прятала? Что-то я от тебя ни о какой племяшке не слышала», — не унималась Белла.

«Да мы с Габи почти не встречались. Не ладила я с Сусанной с детства, на то были личные причины. А теперь она умерла, и я ее перед смертью даже не повидала, прощения не попросила. — Тут она очень натурально всхлипнула. — Вот и хочу грех искупить, дочку ее к хорошим людям пристроить».

«Что ж ты только сегодня о ней вспомнила, перед самым отъездом?».

«Да мне и в голову не пришло бы предлагать ей такую работу! Она ведь актриса по профессии, в киношколе мастерство студентам преподает! Но обстоятельства у нее сейчас сложились не сахар, вот ей и приходится в прислуги наниматься».

Хоть и пораженная актерским талантом Тамары, Габи все же отметила про себя, что для своей хозяйки Тамара назвалась не домоправительницей, а прислугой.

«Ладно, — решила Белла, — пошли на кухню. Выпьем кофе, и Габи расскажет нам про свои обстоятельства».

Они гуськом прошли под оплетенной лиловой глицинией аркой, ведущей в глубь райского сада, под сень причудливых деревьев и высоких цветущих кустов. В центре сада обнаружилась просторная круглая прогалина, устланная все тем же алым ковром и охваченная с двух сторон полукружьями обтянутых красной кожей диванов с низкими спинками. В центре круга стоял большой обеденный стол, сделанный из сплошной стеклянной плиты, опирающейся на три бронзовые крылатые фигуры, и окруженный дюжиной стульев с гнутыми бронзовыми спинками. Картину дополнял миниатюрный красный рояль, осененный разлапистыми веерами пальмовых листьев.

«Это наша столовая, — буднично пояснила Белла, будто таких столовых вокруг было хоть пруд пруди. — Раньше, до того, как муж заболел, у нас часто собирались гости. Не то, что теперь».

Габи хотела было спросить, что случилось с мужем Беллы, но вовремя поймала предостерегающий взгляд Тамары — между ними сама собой установилась таинственная телепатическая связь, будто их настроили на общую волну.

За другой оплетенной глицинией аркой скрывалась дверь в кухню, притаившуюся вдоль задней стены дома. Впрочем, к кухне такого размера вряд ли подходило слово «притаиться» — она не пряталась, а, сверкая белизной, простиралась от стены до стены, охватывая площадь в сорок квадратных метров, не меньше.

«Так что же привело тебя к скромной участи прислуги?» — приступила к допросу Белла, пока Тамара колдовала возле замысловатой кофейной машины. Габи облизала пересохшие губы и вкратце рассказала свою историю — правдиво, но без подробностей. Белла слушала ее внимательно, не перебивая. Похоже было, что она больше вслушивается в музыку рассказа Габи, чем в его содержание.

«Ей всего-то три месяца тут прокантоваться надо, — заторопилась Тамара, чуткая к настороженному молчанию хозяйки. — Пока зарплату начнут платить. А тут я как раз и вернусь обратно!».

«Иврит у тебя отличный», — похвалила Белла, игнорируя вмешательство Тамары. И спросила неожиданно:

«Кто у вас в киношколе директор?».

«Цвийка Городецкий, а что?».

Не отвечая, Белла сняла телефонную трубку — Габи только сейчас заметила вмонтированный в белую керамическую стенку белый телефон, — и нажала на кнопку памяти. Из трубки донесся мужской голос.

«Цвийка, привет! Да, да это я. Дела у нас неважные, ты же знаешь. Но я по другому поводу. Есть у тебя в школе преподавательница из русских? Даже три? Да ну, а я и не знала, что ты занимаешься благотворительностью! Но меня интересует одна — Габи. Дунски, говоришь? — она мельком глянула на Габи, Габи согласно мотнула головой. — Точно, Габи Дунски».

После этого разговор стал односторонним — трубка ворковала на низких тонах, а Белла молча кивала в ответ. Один раз она отвела трубку от уха и тихо скомандовала: «Ну-ка, встань!». Габи, словно загипнотизированная, поднялась со стула, опрокинув при этом кофейную чашку, к счастью, пустую. Белла оглядела ее оценивающим взглядом и сказала утвердительно:

«Да, ножки неплохие, но в его сегодняшнем состоянии, я думаю, ему это уже все равно».

И, прекратив разговор, подняла чашку, зачем-то заглянула в нее и поставила вопрос ребром:

«А убирать ты умеешь?».

Габи хотела сказать: «Не знаю, не пробовала, наверно, умею», однако, усомнившись, дошел ли уже до Израиля этот древний еврейский анекдот, ответила честно:

«Я ведь актриса: если надо сыграть роль прислуги, я сыграю».

«Да я научу ее, научу! — всполошилась Тамара, входя в роль любящей тетки. — Она у нас в семье с детства была самая способная!».

«Ладно, мы это проверим. — Белла оттолкнула стул и открыла дверцы большого стенного шкафа, которые оказались искусно замаскированным входом к подножию пологой каменной лестницы с деревянными перилами. — А сейчас пойдем наверх, я познакомлю тебя с Йоси».

Габи нерешительно оглянулась на Тамару — та, сияя улыбкой, подняла вверх развилку из двух пальцев: «Победа!». Перед самой лестницей Белла чуть отстранилась, пропуская Габи вперед: «Иди передо мной. Мне уже не под силу взбегать по ступенькам, как в молодости».

«Хочет получше рассмотреть мои ножки, — промелькнуло в голове у Габи. — А мне, дуре, было невдомек, что Цвийка их зарегистрировал. Я-то думала, что он вообще не замечает мою скромную персону!».

И отважно взбежала по ступенькам знакомиться с Йоси, который вроде бы был в таком состоянии, что на женские ножки уже не заглядывался. Йоси поднялся ей навстречу, совсем не изможденный болезнью, а подтянутый, высокий, среброкудрый, очень элегантный даже в домашней бархатной куртке. И такому нет дела до ножек? Нет уж, простите!

Йоси протянул ей руку:

«А убирать ты умеешь?»

«Они что, сговорились?» — хихикнул внутренний голос Габи, но тут же осекся — по бледной руке под вздернутым бархатным рукавом среди синих шнуров вздувшихся вен струился многозначный освенцимский номер. Пока она приводила в порядок свои взбаламученные этим номером чувства, инициативу перехватила Белла:

«Не волнуйся, ее Тамара всему научит!».

«Ну, раз ты довольна, я спорить не стану, — Йоси опустился в кресло, рядом с которым Габи заметила кофейный столик, сплошь уставленный лекарственными пузырьками. — Я бы только попросил девушку произнести пару слов, чтобы я услышал ее голос».

Габи растерялась — хоть она и привыкла к ивритскому уравнительному местоимению «ты», к этому человеку она предпочла бы обращаться на «вы», которого в языке ее новой родины никто не предусмотрел. Ох, уж этот проклятый еврейский демократизм! Она с трудом выдавила из себя:

«Значит, ты был в Освенциме?»

«Ты говоришь, она из России? — удивился Йоси. — А где же акцент?».

«Понимаешь, я актриса…» — начала было Габи, но Белла поспешно перебила. Похоже, она слегка побаивалась своего Йоси.

«Она актриса и преподает в Цвийкиной школе постановку голоса…»

«Ясно, значит, убирать она все же не умеет», — заключил Йоси, но глаза его смеялись, и Габи поняла, что все в порядке.

«Так я спущусь вниз, к Тамаре, чтобы она поучила меня убирать», — крикнула она уже на бегу, пулей вылетая из комнаты, пока они не передумали.

Тамара тут же приступила к обучению. Поначалу она сосредоточилась не столько на посвящении Габи в таинства уборки, сколько на введении ее в семейный уклад «Виллы Маргарита». Йоси был и впрямь тяжело болен, — болезнь его Тамара называть не стала, но по поджатым ее губам и скорбному выражению глаз нетрудно было догадаться, чем, — однако продолжал работать, потому что он был главным редактором одного из главных телеканалов.

Однако богатство семьи происходило не только от Йоси с его телеканалом, каждые пятнадцать минут бодро переходящим на рекламу. Главным источником богатства был умный еврей, покойный отец Беллы. Еще до создания государства он, скупив за бесценок несколько тель-авивских кварталов, заложил основы неоглядного квартирного фонда, приносящего сегодня солидный доход, которого хватает не только на хлеб, но и на масло к хлебу. На заработанные в начале пути деньги папа заказал знаменитому итальянскому архитектору проект этого семейного дворца. Пока дворец строили, папина жена Маргарита, мама Беллы, заболела и умерла. И в память о ней дворец назвали «Вилла Маргарита».

Спустя пару часов, условившись явиться ровно через неделю, Габи бежала вниз по зеленому ковру газона с острой головной болью и с острой занозой в сердце — к каким новым берегам несет ее непредсказуемая судьба? Кроме того, осталась небольшая нерешенная проблема — срок Зойкиного требования исчезнуть бесследно истекал через четыре дня, и никак не придумывалось, куда пристроиться на оставшиеся дни или хотя бы ночи.

Сидя в автобусе, Габи в который раз перебрала всех друзей и подружек, чтобы снова убедиться, что ни к кому не сунешься, даже на три дня. Лилька и Эмма завели себе дружков, к которым не подпускали Габи даже на пушечный выстрел, не то что в соседнюю койку; Андрюшка-фотограф тут же предложил бы ей жить у него сколько угодно, но истолковал бы ее согласие неправильно, а сопротивляться его натиску у нее не было сил. Оставались две-три супружеские пары, с которыми Дунский успел перессориться в период черной депрессии, — можно было, конечно, попроситься к кому-нибудь из них, чтобы совместно смачно его ругать, но этого Габи тоже не хотелось.

И тут она вспомнила про Инну-арфистку. Она совсем о ней забыла, вернее, усилием воли выбросила ее из памяти с тех пор, как Инна объявила ей войну. Объявила ни за что, ни про что, просто в отместку за ее мнимые успехи — она, Инна, осталась у разбитого корыта, тогда как у Габи были муж и интеллигентная работа. Что муж был Дунский, а работа почасовая, Инне было неважно, ей все равно было хуже, вся ее жизнь была непруха-невезуха.

Ее пригласили было в Симфонический Оркестр Филармонии, но из-за проклятой невезухи она накануне первой репетиции поскользнулась на гладкой плитке в собственной ванной и сломала правую руку в двух местах. Рука заживала медленно, почти полгода, за это время в оркестр взяли другую арфистку, а скотина-муж нашел себе другую женщину, не столько краше и моложе Инны, сколько гораздо обеспеченней — с работой, квартирой и машиной. И осталась Инна одна со строптивой дочкой Светкой, что тоже ставилось Габи в упрек, поскольку та из эгоизма детей не завела, чтобы облегчить себе жизнь.

«Так что нам теперь не по пути. Ты иди, радуйся жизни, а я останусь в этой дыре — имелась в виду ее съемная квартира в неуютном районе, — тосковать и плакать», — заключила Инна и разорвала их дружбу, начавшуюся еще в первом классе и всю дорогу напоминавшую бег с препятствиями.

Что ж, сегодня можно попробовать напроситься к Инне в гости, сегодня у Габи есть шанс на прощение, ведь они почти сравнялись, — у нее тоже ни мужа, ни работы, а отсутствие детей вполне компенсируется отсутствием жилья.

И выскочив из кондиционированного автобуса на раскаленную сковородку тель-авивского асфальта, Габи помчалась к телефонной будке, поскольку пользоваться домашним телефоном Зойка запретила ей строго-настрого. Гриша, объяснила она, всегда тщательно проверяет распечатку телефонной компании.

«Господи, как ты с ним живешь?», — не удержалась Габи и тут же испугалась, что не получит от Зойки ключи. Но Зойка только засмеялась и ловко отпарировала:

«Надеюсь, ты не станешь меня уверять, что Дунский лучше?»

Инна бы в этом месте сказала: «Все они хороши!» и, возможно, была бы права, подумала Габи, набирая Иннин номер. Первое что она услышала, едва произнеся «Алло!», был радостный вскрик, почти всхлип: «Габи! Тебя сам Бог мне послал!»

«Похоже, Бог решил сделать меня своей посыльной — ты уже не первая, к кому он меня сегодня послал. Неплохо было бы, если бы он мне за это хоть немного платил».

Инна не стала задерживаться на отношениях Габи с Богом, ее больше интересовали ее отношения с Дунским:

«Это правда, что Дунский от тебя сбежал? — полюбопытствовала она, будто не было этих двух лет отчуждения и неприязни. Похоже, лишившись Дунского, Габи опять годилась ей в подруги. — Приезжай ко мне немедленно, есть срочное дело».

«А если бы я не позвонила?».

«Если бы да кабы! История не знает сослагательного наклонения. Надеюсь, у тебя есть проездной?».

Как это было похоже на Инну — из всех жизненных проблем она выбрала автобусный билет, который у Габи, конечно, был. И она поехала к Инне в ее трущобный район, где все женщины выглядели как проститутки, а мужчины как сутенеры. Что отчасти и соответствовало их положению в обществе.

Габи благополучно протиснулась сквозь строй проституток, дежуривших возле Центральной автобусной станции, и окунулась в омут внезапно упавшей на землю душной летней тьмы. Инна поджидала ее у распахнутой двери и, словно последний раз они виделись вчера, буднично спросила:

«Спагетти есть будешь?».

«Значит, ты затребовала меня с такой срочностью, просто, чтобы накормить спагетти? Ты забыла, что я терпеть не могу макароны?»

«Да ты их обожаешь, просто Дунский запудрил тебе мозги. А теперь ты человек свободный, можешь есть что тебе угодно».

Накладывая на тарелку горку липкого томатно-красного месива, Инна, не тратя времени зря, приступила к изложению своего дела. Зарабатывала она на жизнь уроками музыки, но в последний год учительниц музыки из России развелось так много, что скоро придется тайком доплачивать ленивым израильским детишкам за согласие тратить свое драгоценное компьютерное время на бесполезное фортепианное баловство. Однако Инна нашла отличный приработок — она стала очень популярна в залах для бракосочетаний.

С голодухи макароны показались Габи не такими уж отвратными — может, Дунский и впрямь запудрил ей мозги? «Что значит популярна? Играешь на свадьбах роль опоздавшей невесты?», — хихикнула она, накручивая на вилку очередную порцию.

«Да нет, просто играю на арфе. Неужто не ясно?».

От удивления Габи чуть не поперхнулась: «На арфе? На израильских свадьбах?»

«Именно на арфе! — вспыхнула Инна. — И с большим успехом! С моей легкой руки свадебная арфа вошла в моду, особенно среди марокканцев!»

«А при чем тут я?»

«Понимаешь, я всегда играю со скрипачом. Ты его знаешь — Илюшка Лифшиц из ленинградского камерного оркестра. Но на завтра меня пригласили играть при условии, что моим партнером будет женщина. А сейчас, в разгар лета, я никого не могу найти — всех куда-то унесло, кого в Европу, кого в Россию, кого на кудыкины горы. Я бы отказалась, но гонорар обещают царский, такой, что я смогу расплатиться за Светкин летний лагерь. Я ее туда уже отправила в рассрочку, а платить абсолютно нечем».

«А одна ты не можешь?».

«Не могу. По контракту я должна играть три часа дуэтом и без перерыва, а это невозможно без партнерши».

«И ты надеешься, что я до завтра научусь играть на скрипке?».

«О Боже, Габи, ты совсем разучилась ловить мышей! Ты будешь петь под мой аккомпанемент!».

Тут уж Габи поперхнулась всерьез:

«Я? Петь на свадьбе? Да меня через пять минут с позором спустят с лестницы!».

«Это не обычная свадьба с громкой музыкой и сотнями гостей. Это будет интимное бракосочетание для узкого круга, при свечах, под томные мелодии моей арфы и твоего томного пения».

«Интересно, что я буду петь под томные звуки арфы? Хава-нагилу?».

«Ничего подобного! Мы сделаем вечер классического русского романса!».

«Да я все русские романсы начисто забыла!».

«Ничего, вспомнишь! Я уже все решила — ты остаешься у меня ночевать и мы сейчас же начинаем репетировать».

Инна за эти годы ничуть не изменилась, и Габи подчинилась ей так же, как подчинялась всю жизнь с первого класса. Инна пробежала пальцами по струнам арфы, и Габи попробовала свой голос на первом, что пришло на ум, как последняя дань ее жизни с Дунским:

«Отцвели уж давно хризантемы в саду»…

И чуть не всплакнула — ведь отцвели, отцвели проклятые! Голос у нее оказался вполне приемлемый, — хоть и слабый, зато, по утверждению Инны, очень эротический.

«Когда ты запоешь, все слушатели, независимо от пола, начинают тебя „вожделеть“», — увлеченно повторяла она во время их всенощного бдения вокруг русского романса в сопровождении арфы.

«Ты уверена, что глагол вожделеть требует местоимения „тебя“?» — усомнилась Габи.

«Я уверена только в том, что он не требует местоимения „меня“, — вздохнула Инна. — И всю жизнь ума не приложу, почему. Ну что эти мужики в тебе находят? Ведь, если присмотреться, я куда краше тебя».

«Да они всегда так спешат, что не присматриваются! Но главное, у большинства мужиков очень плохой вкус», — миролюбиво объяснила Габи, сворачиваясь калачиком на коротеньком Светкином диванчике. Спать хотелось нестерпимо, — куда девалась нудная бессонница прошедших недель? «Наверно, это от макарон», — окунаясь в бессознанку, подумала Габи и уже почти в отключке вспомнила о важном:

«А почему они не хотят, чтобы на скрипке играл мужчина?».

«Понятия не имею, — отозвалась из темноты Инна. — Я никогда не задаю вопросов клиентам, которые хорошо платят».

«А почему при свечах?» — спросила Габи назавтра, уже в машине, которую прислал за ними красавчик Мики, импресарио Инны. Машина долго скользила по городу сквозь поздние летние сумерки, пока не выехала на змеевидную улицу Жаботинского, ведущую в Петах-Тикву. Это насторожило Габи — что за интимная свадьба в Петах-Тикве?

Всю дорогу она нервно расправляла складки концертного Инниного платья, не слишком умело ушитого на ее размер и оттого топорщившегося подмышками, и праздный свой вопрос задала просто так, от внутреннего беспокойства — куда их везут? Может, собираются похитить, потому и потребовали женский дуэт? Иннин ответ нисколько ее внутреннее беспокойство не погасил, а наоборот добавил еще несколько градусов:

«Потому что в этом свадебном зале нет электричества. Новобрачные пожелали, чтобы все было в идеально романтическом ключе».

«И ради этого ключа электричество отключили?».

«Да нет, его там не было отродясь. Это какой-то древний дворец, там все осталось, как сотни лет назад».

«Но уборная там, надеюсь, есть?».

«Про уборную речи не было, — вздохнула Инна. — Но в крайнем случае, за такие деньги можно и потерпеть».

Дворец оказался старинной турецкой башней, одиноко возвышающейся над археологической площадкой, приютившейся на незаасфальтированном пустыре где-то на окраине Петах-Тиквы. Пустырь уже был окутан быстро сгущающейся темнотой, раздробленной на мелкие блестки неярким фонарем, укрепленным на столбе над решетчатыми воротами, не связанными никаким забором. Прямо от ворот веером уходили вниз недавно раскопанные пологие каменные ступени. Выяснить, есть ли в башне уборная, Габи не удалось, потому что красавчик Мики уже нетерпеливо поджидал их у входа на площадку:

«Скорей, скорей, новобрачные уже подъезжают, а я еще не знаю, как вас усадить!»

Мики в молодости, наверное, и впрямь был красавчиком в стиле персидских миниатюр, он и сейчас бы им остался, если бы не отрастил большое круглое брюхо, арбузом нависающее над поясом его джинсов. При таком брюхе в одиночку втащить наверх тяжелую арфу ему было не под силу, а лифта в башне не было, так же, как электричества. Пришлось обратиться за помощью к шоферу, который вовсе не пришел от этого в восторг и долго отказывался, ссылаясь на больную спину. В конце концов они как-то сторговались и поволокли арфу к полумесяцу уходящих вниз ступеней.

Они спустились по ступеням примерно на глубину одного этажа и увидели перед собой высокую стрельчатую арку, освещенную дымным факелом. В глубине арки начиналась крутая винтовая лестница, которая была бы совсем темной, если бы не множество свечей, горящих в высоких узорчатых канделябрах, расположенных в узких оконных амбразурах. При восхождении им пришлось обернуться вокруг своей оси такое несчетное количество раз, что Габи совершенно потеряла ориентацию и в пространстве, и во времени.

На каждой площадке Мики останавливался, чтобы перевести дыхание и выяснить попутно подробности артистической карьеры Габи. В точности выполняя указания Инны, она отчаянно ему врала, расписывая свои несуществующие успехи в роли солистки подпольного русского ночного клуба.

«Он все равно ничего уже не успеет проверить, — заранее утешила ее мудрая Инна. — Да ему так даже легче: грех лжи ляжет не на него, а на тебя».

Восхождение тянулось нестерпимо долго. Когда сердце Габи уже вплотную подкатило к горлу, лестница, наконец, вывела их на круглую площадку, ограниченную каменной стеной с тремя глубокими оконными амбразурами. Мики остановился и, с трудом переводя дух, дал шоферу знак прислонить арфу к стене:

«Ну вот, дошли, слава Богу! Давайте вместе подумаем, где вам получше устроиться с этой бандурой».

«Это и есть свадебный зал?» — не поверила Инна.

Площадка была совсем невелика — метров пяти в диаметре, не больше. В самой большой амбразуре, напоминающей окно-фонарь, разместился богато накрытый стол, сверкающий хрусталем и серебром. В свете витых свечей, ступенчато укрепленных в канделябрах старинной работы, переливались всеми цветами радуги напитки в граненых графинах. К столу был приставлен полукруглый диван, обтянутый красной кожей, других сидений в поле зрения не было видно. Мики подвел их к амбразуре поменьше, отороченной понизу широкой каменной скамьей.

«Я думаю, Инну с арфой лучше всего усадить в оконной нише, на этой скамье. Я застелил ее толстым одеялом, чтобы не было холодно. А Габи будет стоять вот тут, рядом».

«А где же будут сидеть гости?» — Инна все еще пыталась постигнуть происходящее.

Мики явно чувствовал себя неловко:

«Оказывается, никаких гостей не будет. Я же говорил, это будет очень интимная церемония. — Тут он заторопился. — Не тратьте время зря, вам еще нужно проверить здешнюю акустику до приезда новобрачных».

Однако проверить акустику не удалось. Пока Инна распаковывала арфу, Габи увидела сверху, как к раскопкам подъехал роскошный белый «Мерседес», из которого вышли двое, оба в белом, — жених в костюме, невеста в длинном платье и в маленькой шляпке с вуалью — и, держась за руки, стали спускаться по ступеням ко входу в башню. Глядя на их макушки, трудно было определить, какого они роста, но Габи показалось, что невеста намного выше жениха.

«Начинайте, как только они войдут! — скомандовал Мики и притаился у двери. — А я тут же выскользну и ровно через три часа пришлю за вами машину».

И точно — едва лишь открылся путь, он вслед за шофером кубарем скатился по лестнице, так что, не успели новобрачные войти, его и след простыл.

Но его отсутствие и никого не огорчило, — не успели новобрачные войти в крошечный свадебный зал, как Габи с Инной грянули: «Надежды маленький оркестрик под управлением любви», имея в виду одновременно и себя, и новобрачных. Конечно, эту песенку Окуджавы русским романсом можно было назвать лишь с некоторой натяжкой, но кого это здесь заботило? Тем более, что под низким сводом башни даже дуэт голоса и арфы мог создать вполне сносный эффект свадебного марша.

Выбор репертуара оказался делом непростым — русских романсов на три часа им набрать не удалось даже вперемешку с цыганскими. И тогда Габи предложила смелый ход конем — разбавить классический романс современным городским. Инна поначалу и слышать не хотела о таком вопиющем нарушении хорошего вкуса, но в конце концов смирилась с неизбежным. Тут-то и выплыл Окуджава, выше головы обеспечив их на недостающие полтора часа.

В ритме маленького оркестра надежды новобрачные прошествовали к столу, благо шествовать им пришлось всего несколько шагов. Они почти протанцевали эти шаги, нежно сплетясь руками, хоть была в их слиянии какая-то странность, — наверно, оттого, что не невеста прижималась щекой к плечу жениха, а, наоборот, он приникал к ее плечу, едва достигая макушкой ей до уха. Шаг у невесты был легкий, летящий, ноги длинные с очень большими ступнями, ее белые остроносые туфли — не меньше сорок второго размера — на высоченных каблуках звонко цокали в такт музыке по каменной кладке пола: «под управ — цок! цок! — лением — цок! цок! — любви — цок! цок!».

Пока Габи под аккомпанемент арфы исполняла «Ты говорил мне, будь ты моею», влюбленная пара уселась на диван — жених лицом к музыкантам, невеста к ним в профиль — и подняла бокалы.

Неважно, что ударные слова «Но не любил он, нет, не любил он, нет, не любил, нет, не любил меня!» не вполне соответствовали ситуации, все равно ведь заказчики по-русски не понимали. Зато эмоциональный напор мелодии звучал как раз так, как нужно, — в результате новобрачные поспешно отставили бокалы, так к ним и не прикоснувшись, и жадно присосались друг к другу.

Поцелуй длился целую вечность.

Один из граненых графинов рухнул на пол и со звоном раскололся, белая шляпка соскользнула с головы невесты и была беспощадно растоптана ее каблуками-шпильками, но новобрачные не обратили на это внимания. Пытаясь унять их пыл, Габи плавно перешла к новому романсу: «Уймитесь волнения страсти!», но они не вняли ее призыву и, не прекращая поцелуя, повалились на диван.

Стараясь не смотреть на них, Габи почти выкрикнула: «Я плачу, я стражду, не выплакать горя в слезах!», и умолкла — тут ей полагался перерыв, чтобы наладить дыхание. Немедленно вступила Инна со своим сольным номером, и Габи на пару минут прикрыла глаза. Когда она их открыла, ничего шокирующего она не обнаружила: влюбленные уже разлепились — жених в изнеможении полулежал на диване, а невеста, возвышаясь над ним в весь свой внушительный рост, грациозно протягивала ему бокал с вином.

Он взял бокал и очень театрально поцеловал ей руку, сперва ладонь, потом запястье. «Неужто для нас старается?» — восхитилась Габи, в низкой октаве вступая в бурные волны «Златых гор». Она чуть было не пустилась в пляс в сопровождении куплета «Умчались мы в страну чужую!», но развернуться ей было негде — невеста сама закружилась по крошечному пятачку между столом и арфой. Ее белая кружевная юбка колоколом взметнулась над полом, открывая узкие щиколотки и сильные голенастые икры.

Не прекращая кружения, невеста отстегнула сверкающую дорогим шитьем пелеринку и швырнула ее через стол жениху, он подхватил ее на лету и прижал к губам. Тут романс закончился хрустальными переливами арфы, и Габи умолкла. Невеста замерла почти в полете, Инна шепнула: «Давай на бис!», и, не дожидаясь согласия Габи, призывно пробежала пальцами по струнам. Растерянная Габи включилась не сразу, а лишь во втором пассаже: «Все отдал бы я за ласки взоры, чтоб ты владела мной одна!»

А невеста уже отстегивала сверкающий корсаж, открывая ажурное плетение кружев нижней сорочки. Когда корсаж перелетел через стол вслед за пелеринкой, Габи поняла, что им предстоит стать зрителями полного стриптиза. «Вот почему им понадобился женский дуэт! — догадалась она. — Чтобы никто из музыкантов не позарился на прекрасную невесту!»

Невеста и впрямь была прекрасна — каждый сорванный ею с себя элемент одежды открывал для обозрения все новые и новые прелести. Правда, грудь ее, едва прикрытая атласными чашечками бюстгальтера, показалась Габи слишком субтильной, но так, наверно, сегодня и должна была выглядеть грудь современной красотки, — ни грамма лишнего, не то, что у них с Инной.

Красотка несомненно заслуживала восхищения, и Габи спела жениху «Я помню чудное мгновенье», сожалея, что он не понимает ни слова из спетого. Но ему, похоже, не нужны были слова — он пожирал глазами свою избранницу, каждым взмахом ресниц подтверждая тезис о гении дивной красоты. Тут наступил момент передышки для Инны, переливы арфы умолкли, и Габи, набрав в легкие побольше воздуха, грянула одна во всю мощь своего чуть охрипшего голоса: «Дорогой длинною и ночью лунною!».

Под звуки тройки с бубенцами экзотический танец невесты ускорился — она, томно извиваясь, завела руки за спину и сбросила на пол бюстгальтер. Никаких грудей под ним не оказалось — там, где должны были быть груди, темнели плоские коричневые соски, вокруг которых курчавились негустые завитки волос. «Уж не парень ли это?» — шевельнулось в душе Габи подозрение, и в такт ему за спиной негромко ахнула Инна. А невеста уже расстегивала крючки на юбке.

Юбка белой пеной упала к ее ногам, открывая белые кружевные трусики на стройных — не слишком ли стройных для девушки? — бедрах и тоненький золотой пояс с подтяжками, державшими пристегнутые чуть повыше колен прозрачные чулки. Гибкими вращательными движениями бедер и рук невеста начала медленно-медленно спускать вниз трусики. Теперь сомнений уже не оставалось, и Габи нерешительно смолкла — как быть дальше?

«Продолжай петь», — сердито зашипела Инна и, на миг оторвав руку от струн, больно ущипнула Габи в заднюю мякоть. Что оставалось делать? Только продолжать петь.

Габи исхитрилась повернуться боком к новобрачным, но все равно краем глаза заметила, как невеста отодвинула стол и вернулась на диван в объятия жениха.

Чтобы не смотреть, как она — или, вернее, он — медленно, под щемящие всхлипы арфы снимает с него сначала пиджак, потом галстук, потом рубашку, а за нею и все остальное, Габи плотно смежила веки, остро сочувствуя Инне, лишенной возможности отвернуться или закрыть глаза.

Как ни странно, но петь с закрытыми глазами было мучительно, и в перерыве она попросила:

«Давай уедем домой».

Не прекращая игры, Инна прошипела:

«А арфу бросим, да?»

Разумеется, это было исключено, и Габи смирилась — только ради арфы. Когда прошла целая вечность и красавец Мики возник, наконец, в арке лестничного пролета, Габи бросилась к нему, как к родному, и повисла у него на шее:

«Увези нас отсюда поскорей!»

«Что с ней?» — притворно удивился Мики, стараясь не смотреть на хитросплетение смуглых обнаженных тел, выгодно оттененных красной кожей дивана. Инна не удостоила его ни словом, ни кивком — она молча поднялась со скамьи и начала спускаться по лестнице, оттеснив плечом застрявшего на последней ступеньке шофера. Габи припустила вслед за ней, прислушиваясь по пути к ворчанию шофера, помогающему Мики тащить вниз тяжеленную арфу:

«Нет, не могу я понять этих гомиков! Ну чем им наши бабы плохи?»

«Но войти туда ты все же мог бы. Или ты боялся, что они на тебя набросятся?»

«Я боялся, что меня стошнит, — мне на них смотреть противно».

«А что меня стошнит, вы не боялись? — заорала Инна, как только забралась на заднее сиденье, и вцепилась в кудрявые волосы Мики, пристегивающего ремень. — Негодяй, сутенер несчастный, за что ты втравил меня в эту мерзость?»

«За деньги, дорогая, за деньги, за что же еще?» — умиротворяюще бормотал Мики, пытаясь высвободить свои ухоженные локоны из сильных, как клещи, пальцев Инны. Но это ему никак не удавалось — недаром ее пальцы были натренированы на тугих струнах арфы. Инна колотила затылок Мики о кресло переднего сиденья и рыдала: «Так меня унизить! Так унизить! Я в Москве играла сольные номера на сцене Большого Зала Консерватории. И вот до чего я тут докатилась! Ведь я даже отвернуться не могла, мне все их интимности пришлось просмотреть от начала до конца!»

И отпустив внезапно голову Мики, так что он с размаху ударился лбом в боковое стекло, Инна, даже на миг не замедляясь на передышку, объявила жестко и деловито:

«Раз я пострадала за деньги, я хочу получить их немедленно! И Габи тоже!».

«Но, Инна, ты же знаешь наш уговор. Вы обе получите деньги в течение двух недель».

«Ты отдашь их нам сегодня и сейчас! Иначе я расторгаю наш контракт! Любой суд будет на моей стороне, если я расскажу им подробности сегодняшней ночи!».

«Ладно, я привезу деньги завтра — у меня ведь их нет с собой».

«Ничего, мы можем по дороге заехать к тебе. — Инна ласково почесала Мики за ухом. — Ведь заказчик уже заплатил тебе, правда?».

Когда они, уже с деньгами, подъезжали к Инниному дому, она вдруг зарыдала снова:

«Ну как я после всего этого смогу посмотреть в чистые глаза Светки своими оскверненными глазами?»

«Успокойся, — утешил ее присмиревший Мики, вытаскивая арфу через заднюю дверь пикапа. — Пока твоя дочь вернется из летнего лагеря, твои глаза станут такими же чистыми, как у нее».

Как он ошибся! Как ошибся!

Габи вошла в подъезд первая и нажала на кнопку выключателя, но свет там, как обычно, не зажегся. В темноте она наступила на что-то мягкое, похожее на кошку, и отшатнулась. Мягкое собралось в комок, для кошки слишком большой, и с воплем бросилось на Габи, царапая ей лицо острыми коготками. Габи, с трудом удерживаясь на ногах, отдрала от себя коготки, попятилась и вывалилась обратно на улицу, прямо на подходящую к дверям Инну.

«Светка, — взвизгнула Инна. — Ты что тут делаешь?».

Маленькое тельце в шортах и короткой маечке оттолкнулось от Габи твердыми сандалиями и с громким плачем приземлилось на плече у Инны.

«Мама, где ты была? — рыдала Светка. — Я жду тебя и жду, а тебя все нет и нет!».

Инна опустила Светку на землю и стала трясти ее за плечи:

«Что случилось? Ты что, сбежала из лагеря?».

«Я потащу арфу наверх, а ты можешь торчать тут хоть до утра», — объявил Мики и скрылся в темном чреве подъезда.

Инна не обратила на него никакого внимания, она исступленно пыталась вытрясти из Светки то, что хотела услышать:

«Тебя опять выгнали, да? За что? Что ты там натворила?»

Но из Светки вытряхивались только всхлипы, напоминающие икоту. Маленькая головка ее с пушистой копной рыжих кудряшек жалобно качалась из стороны в сторону, и Габи ясно представилось, как хрупкая детская шейка сейчас с хрустом надломится в натренированных на тугих струнах руках арфистки. Она решила, что пора вмешаться, и больно лягнула Инну под коленку острым носком концертной туфли:

«Хватит орать на всю улицу! Пошли домой, там разберемся!»

Как ни странно, боль сразу привела Инну в чувство, — она так резко отпустила Светкины плечи, что та, как подкошенная, рухнула на тротуар и застыла лицом вниз в стрекозиной позе, раскинув руки и неловко подогнув под себя одну загорелую ногу. Из-под вздернувшегося края коротких шортиков выглядывало бледное полушарие худосочной попки. Увидев эту трогательную попку, Инна запаниковала, она подхватила Светку на руки и помчалась с нею вверх по ступенькам — и откуда только силы взялись? Оттолкнув подвернувшегося под ноги Мики, Габи припустила за ней, то и дело оступаясь на высоченных каблуках чужих туфель, которые против ее воли напялила на нее накануне Инна.

На площадке перед входом в квартиру Инна резко затормозила — дорогу им преграждала арфа, которую Мики, так и не дождавшись, прислонил к двери.

«Ключи в сумочке!» — почти предсмертно выдохнула Инна.

Габи трясущейся рукой отперла дверь и щелкнула выключателем. Когда Инна из последних сил тащила бездыханную Светку к дивану, Габи на миг показалось, что девочка подглядывает за матерью хитрым глазом сквозь неплотно смеженные ресницы, — неужто притворяется?

Ответа на этот коварный вопрос она так и не получила, хотя Светка пришла в себя довольно быстро и, как ни в чем не бывало, уселась с ними за стол пить чай. Убедившись, что можно уже не бояться материнского гнева, она, слизывая капли варенья с пальцев, поведала им историю своего бегства из летнего лагеря на берегу моря:

«Я подружилась с мальчишками из младшей группы и часто перед сном заходила к ним в спальню поболтать. Так, о том, о сем, ничего особенного. А сегодня они на меня вдруг набросились — всем скопом, понимаешь? Они повалили меня на кровать и начали меня щупать, хватать и лезть грязными лапами мне под майку. Это был такой ужас, я думала, они меня задушат, их было много, они ползали по мне, как муравьи. Я не помню, как я от них вырвалась, — я продиралась сквозь них к выходу, а они бросались мне под ноги, чтобы задержать. Тогда я стала наступать на них, больно их топтать и пинать и прямо по их спинам выскочила во двор. Сперва я не понимала, куда бегу, так я дрожала, но потом мне стало спокойней и я решила, что ни за что не вернусь обратно».

«А как ты добралась до Тель-Авива?»

«Часть дороги пешком, часть на попутках, а под конец на автобусе. Я сказала шоферу, что у меня нет ни гроша и он может выбросить меня на дорогу, но он будет гореть в аду, если со мной что-нибудь случится. Тогда он позволил мне доехать до Центральной станции. Я помчалась домой, а тут никого и дверь заперта!»

В этом месте Светка заплакала от жалости к себе: «Ну где ты была? Где ты была?»

В ответ Инна заплакала от жалости к себе, потому что рухнула ее мечта хоть пару недель пожить без Светки, от которой сплошные неприятности. На этой счастливой ноте всеобщей взаимной жалости они обнялись, поцеловались и, наконец, улеглись спать. А Габи ничего не осталось, кроме как приютиться на старом пятнистом матраце, хранившимся у Инны под кроватью на всякий пожарный случай.

Заснуть никак не удавалось, матрац был кочковатый и слегка попахивал какой-то гнильцой. А стоило чуть забыться, как перед глазами начинал вращаться калейдоскоп фантастических образов прошедшей ночи. Впрочем, ночь еще не прошла и никак не проходила, она тянулась и тянулась, и остановить этот калейдоскоп нельзя было ничем. С горя Габи принялась решать свои финансовые проблемы — а нельзя ли при помощи полученных от Мики шальных денег устроить свою жизнь без изучения правил наведения чистоты на вилле Маргарита?

Но, к сожалению, дебет никак не сходился с кредитом, и бульдо не сходилось с сальдо, а только рифмовалось с бульдогом, не склонным размыкать челюсти до самого смертного часа.

На этой трагической ноте бессонница все же разомкнула челюсти и отпустила Габи, однако мощный телефонный звонок тут же вернул ее к проклятой реальности. Она сунула голову под подушку и решила стоически переждать несмолкающий звон, твердо уверенная, что он адресован не ей. Но переждать его оказалось не просто — если он и замолкал на пару секунд, то только для того, чтобы начаться с начала.

Наконец, из спальни выскочила встрепанная Инна и схватила трубку, из которой в комнату ворвался отчаянный женский визг, не на много децибеллов ниже телефонного перезвона. Инна слушала молча, время от времени выдавливая из себя ивритское «да». Глянув на часы, Габи убедилась, что нет еще и семи утра, — значит, звонок был по поводу Светки.

«Да, да, да», — монотонно кивала в трубку Инна, с каждым повтором уменьшая шансы Габи на возвращение в сладкие объятия Морфея. В конце концов, она вскочила и принялась лихорадочно одеваться. С нее на сегодня хватит — к черту Светкины проблемы, к черту Иннино гостеприимство, только бы поскорей удрать отсюда в пустую Зойкину квартиру и провалиться в долгий-долгий беспамятный сон.

Свободной от трубки рукой Инна делала ей отчаянные знаки — мол, не уходи, не бросай меня Светке на съедение, но Габи не поддалась подступающей к горлу жалости. Смирившись, Инна прикрыла трубку рукой и прошептала: «Позвони мне», но Габи отрицательно покачала головой. «Напиши куда, я позвоню сама», — взмолилась Инна, и Габи набросала номер Зойкиного телефона на бумажной салфетке, обильно орошенной не вполне подсохшими с ночи Светкиными слезами.

В Зойкиной квартире и впрямь было тихо, зато невыносимо жарко, а кондиционер включать было строго-настрого запрещено: бережливый Гриша счета на электричество проверял не менее тщательно, чем телефонные. И тут на Габи снизошло озарение — даже дотошный Гриша не сможет обнаружить, что в его отсутствие несколько часов работал кондиционер, ведь в счетах электрокомпании не появляются строчки с датой включения прибора! Окрыленная этой мыслью она дождалась, пока из кондиционера хлынул в комнату поток холодного воздуха, и побежала отключать телефон, чтобы предотвратить неизбежный Иннин звонок. Обеспечив себе покой и благодать, она со счастливым стоном рухнула в Зойкину супружескую постель.

Разбудил ее пронизывающий до костей холод. Пока она спала, разъярившийся кондиционер откачал из спальни весь накопленный за десять дней запас тепла и солнечного света. «Неужто я целый день проспала?» — вглядываясь в заоконную тьму, не поверила Габи и сдуру включила телефон. И напрасно — он тут же требовательно зазвонил, истомившись, как видно, многочасовым вынужденным молчанием. Из трубки на Габи выплеснулись Иннины невразумительные рыдания:

«Куда ты делась? Почему ты целую вечность не отвечаешь? Я думала, я с ума сойду, а тебя все нет и нет! Она обвиняет во всем меня! Она говорит, я воспитала настоящую секс-бомбу! Какое извращенное сознание надо иметь, чтобы назвать секс-бомбой мою двенадцатилетнюю задрыгу с костлявыми ключицами! Она якобы этих ребят намеренно дразнила — трогала их за разные места и рассказывала похабные истории! Ты можешь вообразить Светку в роли соблазнительницы?»

Габи на секунду припомнила вихлястую Светкину походочку и ее полуприкрытый глаз, подглядывающий сквозь ресницы за потерявшей голову матерью:

«И еще как могу! Жалко только, что ты не пошла в нее!»

«Ну, знаешь! — обиделась Инна. — И это говоришь ты, ты, с твоими-то замашками!»

Отделаться от Инны было непросто, но в конце концов Габи удалось повесить трубку, чтобы тут же немедленно отключиться — ясно было, что Инна теперь не оставит ее в покое ни ночью, ни днем.

Отключенный телефон помог Габи спокойно скоротать оставшиеся два дня. Отключенный телефон и море. Первый день она провела на пляже, непрерывно удивляясь собственной тупости — как она умудрилась прожить столько лет в Тель-Авиве, пренебрегая этим мощным источником утешения? Провалявшись до заката на горячем песке у самого края бирюзовой пенистой кромки, она забылась настолько, что ни разу не прокрутила в уме кинопленку с Дунским, втаптывающим увядшие розы в мокрый пол их ушедшей в небытие квартиры. А ведь до сих пор память об этой прощальной картине торчала в ее сердце саднящим розовым шипом.

В надежде на продление блаженства она назавтра снова отправилась на пляж. Спускаясь к морю по извилистой дорожке, сбегающей вниз по крутому склону от парадного подъезда отеля «Хилтон», она увидела у подножия холма высокую фигуру в черном, патетически вздымающую руки к небу. Фигура то ли пела, то ли читала проповедь обтекающей ее пестрой толпе купальщиков, ветер подхватывал обрывки слов и уносил в море. Однако музыка ее неразборчивой речи наверняка не была ивритской.

И точно, — подойдя ближе, Габи явно распознала родные интонации, а вслед за ними и слова, в каком-то смысле, тоже родные, во всяком случае, знакомые до боли.

Интонации были страстные, голос женский, пророческий:

«Какая жидовня наглая прет! Вы только поглядите на эти наглые жидовские морды! Но ничего, долго им тут ходить не придется, скоро всем им придет конец».

«Сейчас этой дылде кто-нибудь вмажет!» — злорадно подумала Габи, но жидовские морды равнодушно проходили мимо, не проявляя никакого беспокойства по поводу обещанного им скорого конца. Габи тоже последовала их примеру и пристроилась на расстеленном у самого моря полотенце так далеко от пророчицы, чтобы не видеть ни ее распатланных рыжих косм, ни ее развевающихся черных одежд.

Однако забыть ее не удавалось и вчерашнее душевное спокойствие было нарушено. Опять полезли в голову грустные мысли и ненужные воспоминания, а вслед за ними в душу закрался страх перед будущим. Что ждет ее на вилле Маргарита, которой она вдруг так очаровалась ни с того ни с сего? Откуда взялась эта совершенно незнакомая Тамара, втравившая ее в столь сомнительную аферу? Кто она — Баба Яга или добрая фея?

Габи прищурилась и посмотрела на себя со стороны — это было уникальное зрелище: она в фартуке и резиновых перчатках драит шваброй пол белоснежной кухни на вилле Маргарита! В прошлой жизни Габи ненавидела резиновые перчатки и по мере сил уклонялась от необходимости протирать пол шваброй, зато теперь это станет ее ежедневной обязанностью. И главной радостью, потому что других радостей не предвидится. Можно, конечно, попробовать вскружить голову отбывающему в лучший мир элегантному Йоси, но, честно говоря, радости в этом не будет никакой, одни неприятности.

Отчаявшись исправить испорченное вконец настроение, Габи попыталась найти утешение в море, но и море сегодня уже не было таким ласковым, как вчера. Оно бурлило и вскипало у ног мутными беспорядочными волнами, которые, откатываясь, подхватывали ее снизу под щиколотки и тащили в опасную глубину. Стряхнув набрызганный на нее волнами песок, Габи решительно свернула полотенце и направилась домой. Если тайком одолженную ей чужую квартиру можно было считать домом.

Перебираться к замученной Светкой Инне не хотелось до слез — теперь три дня подряд придется быть арбитром в их затянувшейся игре в «дочки-матери». С самого Светкиного рождения комплект Инна-Светка был полон высокого драматизма, а Габи что-то устала от драматических событий. Их накопилось слишком много на такой короткий отрезок времени. Однако больше невозможно было уклоняться от выхода на связь с Инной, пришла пора включить телефон, который заверещал немедленно, словно только того и ждал.

С содроганием поднимая трубку, Габи почти ожидала, что из нее собственной персоной выскочит потерявшая терпение Инна.

«Куда ты подевалась, племяшка?» — произнес незнакомый, вовсе не Иннин голос.

«Какая я вам к черту племяшка?» — чуть не вырвалось у Габи, но она вовремя догадалась, что звонит Тамара. На целых три дня раньше — с чего бы это?

«Собирай-ка вещички и вали сюда», — приказала Тамара по-командирски.

«Как, прямо сейчас?» — оторопела Габи.

«Можно завтра, но только рано-раненько, с первым автобусом, ладно?»

«А в чем дело? Случилось что-нибудь?»

«Да нет, ничего особенного — просто Йоси вбил себе в голову, что ты за один день не постигнешь всех премудростей нашего быта. Он требует, чтобы я начала обучать тебя загодя. Особенно волнует его процедура подачи ему завтрака — это у нас настоящая церемония. Так что приезжай овладевать».

«Ого! Значит, Йоси все же клюнул на мои ножки, — пропела Габи, закончив разговор. — Интересный сюжет может получиться!»

Как только спала дневная жара, она отправилась в ближайшую телефонную будку — обрадовать Инну, что жить у нее не будет. Но Инна нисколько не обрадовалась, а скорей огорчилась и попыталась прямо по телефону развернуть перед Габи полный веер своих материнских проблем, однако Габи не далась. «У меня карточка кончается», — сурово оборвала она Иннины излияния и, преодолевая внезапно нахлынувшую сонливость, поплелась к Зойкиному дому.

Уже совсем стемнело, улица была тиха и безлюдна. Вдруг Габи услышала за спиной быстрые шаги — ее догонял кто-то хриплый, непрерывно кричавший ивритскую брань в переносной телефончик. Перед самым входом в Зойкин дом владелец хриплого голоса ловким маневром обогнал Габи и заметался перед нею по тротуару, преграждая путь. На миг отодвинув телефон от уха, он простер к ней руки:

«Ну где, где скажи на милость, человек может здесь пописать? Я сейчас с ума сойду или уписаюсь!» — выкрикнул он, явно рассчитывая на помощь и сочувствие.

Габи шарахнулась от него и начала лихорадочно нажимать на кнопку интеркома. Дверь загудела, Габи вбежала в неосвещенный подъезд, хриплый страдалец ворвался вслед за ней. Содрогаясь от ужаса, Габи миновала открытую кабинку лифта — оказаться с ним наедине в замкнутом пространстве? Нет уж, спасибо! Габи помчалась вверх по лестнице, опасаясь погони. Но хриплый мужик за ней не последовал — через секунду подъезд огласился звоном падающей на каменный пол мощной струи.

«Ну вот, приземлилась благополучно, — вздохнула она с облегчением, запирая за собой дверь. — Теперь пора собирать монатки и стирать следы своего незаконного присутствия. А завтра мы займемся беднягой Йоси».

Монатки собрать было несложно, Габи ведь почти не распаковывала чемоданы. Раньше возникала проблема с их доставкой, но случайный заработок на русском романсе дал ей возможность по-барски довезти их до виллы на такси как раз во время, чтобы приступить к освоению церемонии завтрака. Церемония оказалась вовсе не простой, так как состояла в основном не из приема пищи, а из приема лекарств.

«Запоминай», — распорядилась Тамара и выложила на стол квадратный альбом, похожий на кляссер собирателя марок. Альбом оказался плоской коробкой, разделенной на квадратные гнезда, заполненные таблетками всевозможных форм и цветов.

«Значит, так. Перед грейпфрутовым соком — две зеленые и одну розовую, потом десять минут подождать и подать четыре маслины и пол-питы, подсушенной в тостере. Во время еды десять капель этой коричневой микстуры, растворенных в рюмке теплой воды, и желтую капсулу…»

Тут Габи отключилась — она слышала голос Тамары, но не понимала ни слова. Иногда отдельные обрывки прорывались в ее затуманенный мозг в невообразимых сочетаниях:

«… после анализа мочи стакан молока… на кончик языка… из пипетки на лимон… без сахара… и две красные».

Голова закружилась, и кляссер с таблетками поплыл перед глазами, качаясь на невидимых волнах. Господи, как можно все это запомнить, не перепутать и подать в нужное время в правильном порядке? А вдруг она отравит этого замечательного Йоси? Заметив ее испуг, чуткая Тамара сама испугалась и зачастила стремительной скороговоркой:

«Да ты не бойся — мы сейчас все в точности запишем. Это ведь не сложно, запишешь, запомнишь и привыкнешь».

Сомневаясь, что она привыкнет к лекарствам, Габи несомненно уже начала привыкать к Тамариным скороговоркам, напоминающим цыганские заговоры от превратностей судьбы. В этом деле главное — говорить быстро-быстро, чтобы не дать себя перебить и не порвать гипнотическую паутину, в которой все больше и больше запутывается собеседник.

А Тамара все говорила и говорила, пока средство не сработало — на Габи вдруг снизошло заоблачное спокойствие, и пестрый хоровод таблеток выстроился в стройные разумные ряды, поддающиеся простой житейской логике. Все очень просто — желтые с красными, синие с зелеными, потом микстура, десять капель в рюмке теплой воды, потом четыре маслины и пол-питы, подсушенной в тостере, и т. д. и т. п.

И нечего пугаться — во всяком случае не ей, за неделю зазубривавшей наизусть роли Антигоны и Жанны д’Арк.

Тамара уехала, в рекордный срок обучив Габи хитрой профессии прислуги, и все пошло, как по маслу, — желтые таблетки не путались ни с красными, ни с синими, пол-питы подсушивались в точности как надо, число маслин в баночке всегда оказывалось кратным четырем, и даже анализ мочи на сахар давал вполне приемлемые результаты. Вот только идея соблазнения Йоси явно не срабатывала, несмотря на все старания Габи, взгляд его скользил по ее прелестям с приязнью, но без мужского интереса. Может быть, он и вправду серьезно болен?

Габи проникалась к нему все большей и большей симпатией, но не позволяла ей скатиться до жалости — ее с детства учили, что жалость — эмоция отрицательная и разрушает нервную систему субъекта жалости без всякой пользы для ее объекта. Закалив таким образом сердце и душу, она решила бессердечно и бездушно выполнять свои обязанности. Все шло как бы складно, если бы очень скоро не обнаружилось, что рутинная обыденность этой хорошо налаженной жизни начинает сводить Габи с ума.

Время словно остановилось и потеряло смысл: один день однообразно сменял другой, ничем от него не отличаясь, и ничего не маячило впереди, ни горького, ни сладкого. Габи даже показалось, что она потихоньку обрастает ленивым жирком, хотя весы в туалетной комнате Беллы, на которые она взбиралась каждый день во время уборки, этого не подтверждали. Ей начали сниться гнетущие сны — чаще всего она превращалась в огромную пеструю муху и в тщетной попытке вырваться наружу с тихим жужжанием билась о стекла стрельчатых окон оранжереи. Это было тягостно и неумно — там, снаружи, идти ей было некуда и никто ее не ждал.

Иногда в свой обеденный перерыв, распластавшись на красном ковре под сенью тропических деревьев, Габи играла с мыслью позвонить Инне, но осуществить это желание ей мешало странное безволие, сковывающее все ее движения и помыслы. Она протягивала руку к телефонной трубке, но рука повисала в воздухе, так и не дотянувшись. Что она могла рассказать о своем бессмысленном существовании? Чем могла помочь Инне в ее безнадежной борьбе со Светкой? Она ничего не хотела и ничего не могла. Дни и недели вяло переливались друг в друга, ничем не отмеченные, но зато ничем и не омраченные.

Однажды Белла бросила ей впопыхах — Белла вечно куда-то спешила и все делала впопыхах:

«Сегодня мы ужинаем в оранжерее — у нас будет гость».

И, цокая каблучками, ускакала по гранитной дорожке к поджидающему ее «Мерседесу». А Габи, как открыла рот для вопроса, с чего вдруг гость и кто такой, так и осталась стоять на пороге с открытым ртом. С тех пор, как она заняла на вилле Маргарита малопочетное место домоправительницы за все услуги, здесь ни разу не принимали гостей. Белла как-то всердцах объяснила, что суеверные еврейские интеллигенты, составлявшие раньше круг их друзей, узнав о болезни Йоси, в ужасе шарахнулись от них.

«Столько было людей вокруг и в один миг никого не осталось. Они вообразили, что несчастье заразительно», — печально заключила она.

И вдруг кто-то из них решился явиться к ужину? Чтобы узнать, что заставило этого отважного, свободного от предрассудков героя нарушить общественный заговор, Габи отправилась к Йоси. В редкие хорошие минуты Йоси любил посудачить с ней о театральных делах и о культурных особенностях русской общины. Белла их болтовню не очень одобряла, и они норовили уединиться в кабинете Йоси, когда ее не было дома. Габи на всякий случай делала вид, что вытирает пыль, а Йоси делал вид, что принимает лекарства, что было почти правдой.

Габи выложила на блюдечко две красные таблетки и желтую капсулу, уселась по-турецки на полу у ног Йоси и приготовилась слушать — он любил подавать свои байки, как маленькие драмы. Йоси долго молчал, она его не торопила, она уже знала эту его манеру предварять молчанием свои цветастые новеллы.

«Нас было трое, Марек, Роза и я, — начал он тихо, — в том аду, о котором я не буду тебе рассказывать, о нем все давно уже рассказано. Нам было по четырнадцать, нам очень хотелось жить, и мы сумели выжить. Я не стану рассказывать, как нам это удалось, но много лет после того, уже здесь, в Палестине, нас каждую ночь преследовали кошмары, свои у каждого, но только нам троим понятные. И конечно, мы оба, и я, и Марек, были влюблены в Розу, а она…? Она была влюблена в себя и наслаждалась своей властью над нами. Это были ужасные годы — война, безработица, скудость быта, ты можешь представить нашу жару без кондиционеров? От этой жары можно было сойти с ума. И Роза сошла с ума — она выбрала меня. Ничего хорошего из этого не вышло, через пару лет она образумилась и ушла от меня к Мареку. Самое удивительное, что все это время мы оставались друзьями. Роза, значит, ушла к Мареку, и много лет они выглядели счастливой идеальной парой, вот только детей у них не было. Мы по-прежнему были близки и часто встречались, пока вдруг в Марека не вселился бес — он начал ревновать Розу ко мне, а меня к Розе. Кончилось тем, что он увез ее в Америку, от греха подальше. Для нас для всех это было крушение идеалов — ведь после Аушвица мы поклялись никогда не жить из милости гоев».

Если бы эти плакатные слова произнес кто-то другой, Габи бы поморщилась, но в устах Йоси они звучали искренне и просто. Была в нем естественная элегантность польского офицера, который, как известно, денег не берет. Бабушка Габи во время второй мировой войны крутила роман с таким польским офицером из евреев и считала этот роман самым светлым приключением в своей жизни. Габи с трудом удержалась от смеха, вспомнив рассказ бабушки о том, как влюбленный польский офицер, испуганный ее бледностью после бессонной ночи, обеспокоенно воскликнул: «Цо пани така блядна?». Йоси истолковал ее смех по-своему:

«Ты напрасно смеешься — в наше время у людей были идеалы, не то, что сейчас. Ради этих идеалов мы вынесли все — войны, безработицу, скудость быта, террор. А Марек сплоховал, он сломался из-за ревности, совсем потерял разум и увез от меня Розу. Зато там, в Америке, они на старости лет родили сына, Эрни, — красивого американского мальчика с голубыми глазами, совсем как у Розы. Очень балованного мальчика — ты представляешь, как тряслись над ним престарелые родители, совсем было потерявшие надежду на продолжение рода? Да и мальчик получился что надо, настоящий покоритель сердец — вот сегодня сама увидишь!»

«Значит, сегодня он будет у нас обедать?» — ахнула Габи и представила себе кудрявого американского мальчика у них в столовой, за необитаемым стеклянным столом, бесполезно опирающимся на крылатые фигуры. Если ради этого покорителя сердец Белла решилась нарушить раз навсегда заведенный обеденный ритуал, то и ей, Габи, пора стряхнуть с себя пыль затянувшейся депрессии. И поспешно покинув Йоси с его таблетками, она бросилась в свою комнату, — прихорашиваться.

Первым делом она вымыла голову, чуть подсветлила кончики волос и принялась создавать прическу, сама себе удивляясь, — что на нее нашло? После двух месяцев сонного равнодушия к жизни ей вдруг горячо захотелось обольстить этого незнакомого балованного мальчика с голубыми глазами, чуждого всему, что было ей дорого. Именно эта его чуждость делала задачу его обольщения особенно увлекательной.

А задача была непростой изначально — как ухитриться одеться одновременно соблазнительно и неприметно? Нелепо расфуфыриться в вечернее платье — ведь она не гостья, а прислуга, и одета должна быть, как подобает прислуге. Может, соорудить кокетливый костюм горничной из эротического фильма — коротенькая юбочка с кружевным фартучком над голыми коленками и белая кружевная наколка в золотистых кудрях? Увы, из всего этого набора у нее нашлись только короткая юбочка и золотистые кудри.

Не просить же у Беллы фартучек и наколку? Тем более не ясно, как Белла относится к сегодняшнему нежданному гостю — может, ревнует?

В этот момент Белла заявилась к Габи собственной персоной, извиняясь, что тревожит ее в час положенного ей по праву законного перерыва. Но что поделаешь, сегодня такой особый день, — они ведь гостей уже больше года не принимали. Да и гость сегодня особый — «тебе ведь Йоси уже все о нем рассказал?».

Габи перехватила пытливый взгляд Беллы и заколебалась — признаваться или нет? Может, Белла ее проверяет? Черт ее знает, кого к кому она ревнует, не лучше ли играть в несознанку? И она подняла на хозяйку невинные, как после химчистки, глаза:

«Так, между прочим, намекнул, что приезжает сын ваших американских друзей».

«Намекнул, говоришь», — неопределенно хмыкнула Белла по пути на кухню. Габи пошла, было, за ней, но Белла в кухню ее не впустила:

«Иди в столовую и накрывай на стол!».

«А как накрывать?»

«Как обычно».

«А как обычно? — не унималась Габи. — Вы при мне ни разу гостей не принимали».

«Ничего, справишься, — утешила Белла, — ты девушка интеллигентная».

И скрылась в зелени арки, скрывающей вход в кухню. Удивительная женщина! Имеет такие деньги и обожает стряпать! Габи терпеть не могла кухонные утехи. Первое, что она бы сделала, если б на нее свалилось нежданное богатство, — наняла бы кухарку. А чудачка Белла добровольно на часы запирается в своем беломраморном храме чревоугодия, чтобы священнодействовать у плиты, создавая маленькие шедевры, притом, что меню бедняги Йоси страшно ограничено болезнью. Что ж, будем считать, что это ее форма творчества, которая ничуть не хуже всякой другой. Хотя обидно видеть, как изготовленные тобой шедевры исчезают на глазах, размолотые зубами восхищенных поклонников твоего таланта.

«А результаты твоего творчества куда исчезают?» — урезонила себя Габи, принимаясь за сервировку стола. Столько вилок, вилочек, ножиков, ножей, — черт их знает, какие по правую руку от тарелки, какие по левую? Да и тарелок тоже без числа, от огромных, как колеса, до крохотных, как линзы очков. Не успела Габи расположить в разумном порядке строй рюмок, рюмочек и бокалов вокруг сверкающих пирамид тарелок, как Белла стремглав вылетела из-за белой двери в ореоле пьянящих кухонных ароматов — чего там только не было: лук, чеснок, перец, сельдерей, мята, кинза и еще какие-то неведомые приправы! На Белле не было кружевного чепчика, но ее белый кружевной фартучек был точно такой, о каком сегодня мечтала Габи. Без всякой жалости к нежным кружевам, вытирая об них руки, она закричала:

«Иди, отпирай ворота! Он подъезжает!»

И Габи побежала. Не поглядевшись в зеркало, не прифрантившись, она, как стояла, в синем в белый горошек сарафанчике с белой оборкой над загорелыми коленками, помчалась отпирать ворота. Вообще-то они отпирались с помощью укрепленного возле входной двери компьютера, но сегодня умный приборчик, как назло, забарахлил, а вызванный по телефону наладчик еще не пришел, и Габи пришлось собственноручно разводить в стороны тяжелые чугунные створки, чтобы впустить во двор белую «Субару».

Сидевший за рулем хоть и голубоглазый, но вовсе не мальчик, а вполне зрелый парень притормозил машину и, опустив стекло, предложил на чудовищном американском иврите:

«Хочешь тремп?»

Хоть ехать до гаража было недалеко, Габи и не подумала отказываться. Ее саму восхитило, как ей удалось синей в горошек бабочкой впорхнуть в кондиционированный уют «Субару» и грациозно приземлиться на пассажирском сиденье, предоставив на обозрение водителю свои обольстительные ножки. Что ножки у нее обольстительные, она в этот момент не сомневалась, и в этом был главный секрет ее обаяния, который никак не могла постигнуть бедная Инна.

Заводя машину в гараж, голубоглазый водитель попытался найти для Габи место на социальной карте хозяйской семьи:

«Разве у них есть дочка?».

Пока он втискивал «Субару» в узкую щель между «Мерседесом» Беллы и «Вольво» Йоси, Габи успела оглядеть себя в зеркальце заднего вида и осталась довольна увиденным. Она выпорхнула из машины так же изящно, как впорхнула, и ответила непринужденно:

«Никакая я им не дочка. Меня зовут Габи, я у них — прислуга. А ты — Эрни?».

«Ничего себе, прислуга! — присвистнул Эрни. — Ты что, ничего лучше найти не могла?»

«А разве тут плохо?» — отпарировала Габи, вводя его в тропический сад под прицельный огонь пронзительного взгляда хозяйки.

«Я вижу, вы уже сговорились, — с каким-то непонятным торжеством констатировала Белла. — Иди, проводи Эрни в гостевую комнату и возвращайся готовить стол к ужину».

Напрасно Габи вообразила, что подготовку стола к ужину она уже завершила, — Белла нашла в ее сервировке множество мелких недоделок и упущений. Кроме того, нужно было красиво расположить цветы в вазах, а вазы разбросать по столовой так непринужденно, словно они сами там выросли.

«Раньше для приема гостей я приглашала кейтеринг, — грустно сказала Белла. — Приезжали официанты в белых пиджаках, которые точно знали, какие вилки и ножи соответствуют друг другу и в каком порядке расставлять бокалы. Не то, что теперь…»

«А теперь вилки, ножи и бокалы выстроены в том порядке, какой выбрала для них ты.» — мысленно дополнила Габи и не нашла в своем сердце подлинного сочувствия горестям хозяйки. Ее больше занимали собственные горести, но и на них не было времени — оказывается, процедура сервировки стола только начиналась.

Правда, таскать из кухни приготовленные Беллой яства Габи не пришлось, для этой цели она выкатила из стенного шкафа специальный столик на колесиках и принялась расставлять фарфоровые салатницы на сверкающей поверхности стола.

«Господи, а где же бокалы для супа?» — всплеснула руками Белла.

«Чего только богачи не придумают — бокалы для супа, тарелки для шампанского и ножи для мороженого, — восхищалась Габи, дополняя сооруженную ею на столе коллекцию хрустальными тюльпанами на высоких ножках. — Интересно, какой суп достоин замутить чистоту этих девственных сосудов?».

Ответ на свой вопрос она получила только после того, как Йоси и Эрни отдали должное изысканному содержимому салатниц, — доля Йоси была мизерной, зато доля Эрни свелась к полному исчезновению всех салатов до единого.

«Боже, как вкусно!» — восклицал он, отправляя в рот очередную порцию. Рот у него был большой, подвижный, полный улыбок и крупных, очень белых зубов. Рот, предназначенный для поцелуев, но не предназначенный для Габи. Напрасно она наводила марафет и подсветляла кончики волос, ей в этом деле ничего не причиталось — она была никто, прислуга, служанка, невидимка. С чего она вообразила, что ей представится шанс обольстить красавчика Эрни? Она даже чуть было не сервировала стол на четыре персоны — ей на миг почудилось, что ее тоже примут в компанию и допустят к общему разговору, который она могла бы поддерживать не хуже остальных.

Разливая серебряным половником прозрачный зеленый суп, в котором ломтики дыни дружно уживались с мелко наструганными огурчиками, Габи с трудом сдерживала слезы. Во-первых, очень хотелось есть, а во-вторых, с каждой переменой блюд все невыносимей становилось молча уносить грязную посуду, менять тарелки и перекладывать с места на место бесчисленные вилки и вилочки. В результате она начала делать это так неловко, что Йоси, перехватив сердитый взгляд жены, почувствовал необходимость смягчить ее гнев и извиниться перед Эрни за профнепригодность прислуги.

«Ты уж прости нашу Габи, вообще-то она профессиональная актриса и в нашем доме служит не столько официанткой, сколько исполнительницей роли официантки».

Кровь бросилась Габи в голову и она сдерзила: «Показывая этим, что она не такая уж хорошая актриса, раз роль официантки исполняет плохо».

Эрни пришел в восторг от ее дерзости и захохотал:

«Ты что, проходишь тут практику?»

Для сохранения самоуважения можно было бы притвориться, но Габи предпочла сказать правду: «Да нет, просто зарабатываю на кусок хлеба».

«Пора подавать кофе», — напомнила Белла, беспощадно отправляя Габи на кухню. Она ушла, глотая слезы, не заметив, что Эрни последовал за ней, словно только того и ждал. Остановить его Белла не могла, в ее подчинении была только Габи, лишь ею она могла командовать. Подчиняясь ее команде, Габи принялась выставлять на передвижной столик лимонный торт и парадный кофейный сервиз и вздрогнула от неожиданности, когда голос Эрни полюбопытствовал у нее за спиной:

«Ты что, потеряла работу?»

«Не то, чтобы совсем потеряла, просто сейчас каникулы, а у меня почасовка в киношколе и никакой зарплаты», — не оборачиваясь пояснила Габи, не желая, чтобы он увидел слезы на ее ресницах.

«В киношколе Цвийки Городецкого?».

Тут Габи пришлось обернуться:

«Ты знаешь Цвийку?»

«Школу знаю. Я когда-то пытался туда поступить, но провалился».

«Ты хотел стать актером?»

«Нет, музыкальным оформителем».

«Так ты музыкант?».

«Из моей музыки ничего не вышло. Переболел и поступил на юридический».

В дверях появилась Белла:

«Ну, где же кофе?».

Однако придраться ей было не к чему — разговаривая с Эрни, Габи успела не только расставить сервиз, но и налить кофе в кофейник. Она уже двинулась к выходу, как Эрни вдруг вытащил из серванта еще один прибор и ловко поставил на столик между молочником и сахарницей.

«А мы пригласим Габи пить с нами кофе, правда, Белла? Не все же ей играть роль официантки!»

Как не хотелось Белле соглашаться! Но и отказать Эрни она не решилась, так что Габи нежданно-негаданно приземлилась за хозяйским столом между Эрни и Йоси, который исподтишка заговорщически ей подмигнул.

Первый глоток кофе бомбой взорвался в ее голодном желудке, и только вторым куском божественного торта ей удалось слегка пригасить вспыхнувший у нее под сердцем пожар. А вот пожар, вспыхнувший в сердце, нельзя было бы загасить даже при помощи красного огнетушителя, уродующего белоснежную стенку кухни, — у нее не осталось сомнений, что Эрни ею интересуется! Она особенно утвердилась в этой мысли после третьей рюмочки божественного кофейного ликера, от которого голова ее окончательно пошла большими кругами.

«Божественным» и торт, и коньяк назвал Эрни, и, судя по количеству поглощенного им продукта, он сделал это совершенно искренне. Когда ликер вскружил ему голову окончательно, он выскочил из-за стола и открыл красный рояль, много месяцев мирно дремавший в забвении. Пальцы Эрни проворно забегали по клавишам:

«А сейчас мы устроим концерт в честь нашей божественной кулинарки! — пропел он довольно приятным баритоном. — Что бы такое придумать, достойное пира, которым вы, божественная Белла, порадовали сегодня не только желудки, но и сердца всех участников!».

Он задумался, нежно перебирая клавиши, но уже через секунду радостно тряхнул каштановыми кудрями:

«Мы с Габи предлагаем нашим дорогим хозяевам вечер русского романса!».

«При чем тут я?», — испуганно ахнула Габи. «Ведь ты же русская, правда — русская? Я сразу понял по акценту. Русская актриса не может не петь русские романсы!».

«Тогда при чем тут ты?» — невежливо вырвалось у Габи.

«Меня двенадцать лет учила музыке русская учительница Татиана. О, как божественно исполняли мы с нею русские романсы!».

Слово «божественно», видно, прочно заполонило в этот вечер все чувства Эрни. И не дожидаясь согласия Габи, он запел под собственный, хоть и не божественный, но весьма искусный аккомпанемент:

«Ездили на трьойке с бюбенсами, а вдалье сияли огонки!»

Звуки музыки вихрем сдули Габи со стула, недаром ведь Инна убедила ее, что голос у нее эротический.

«Дорьогой длынною и ночью люнною!» — очень складно подхватил ее тональность Эрни, и пошло-покатилось их музыкальное соитие. Пока не докатилось до невыносимого по сладости и тоске, проклятого незабываемого:

Никогда, никогда Габи не пела с такой полной отдачей! И поставив последнюю точку, она неожиданно для себя разрыдалась — от пережитого восторга и пережитого унижения, от голода и от жалости к себе. Она упала лицом на сверкающую красным лаком крышку рояля, обильно орошая ее непрошеными слезами. На миг все замерли от испуга и смущения.

Первой пришла в себя Белла, разом поставив все точки над всеми «и»:

«Концерт окончен, — трезво сказала она. — Спасибо исполнителям, но Йоси устал и ему пора ложиться спать. Эрни, ты, наверно, хочешь поболтать с Йоси перед сном?».

И они удалились дружной тройкой привилегированных, оставив позади истинную картину на месте иллюзии — усталую служанку у разоренного обеденного стола вместо обворожительной исполнительницы русских романсов у раскрытого рояля. Служанка закрыла рояль и принялась сортировать грязную посуду, удивляясь несметному количеству тарелок и вилок, которое три человека умудрились испачкать за один вечер.

Однако даже самой утомительной работе когда-нибудь приходит конец. Габи загрузила посудомоечную машину, вытерла стол и, оставив пылесосание на завтра, отправилась в душ. Стоя под горячей струей, она вновь и вновь переживала несовместимые подробности прошедшего дня, как вдруг сквозь дождевой шум падающей воды ей послышался какой-то мерный звук, похожий на дробный перестук колес железнодорожного вагона.

Она выключила воду и прислушалась — кто-то с завидной настойчивостью дергал дверь ванной. Кто бы это мог быть в такой поздний час? Наверняка не Йоси, вряд ли Белла, оставался только Эрни. Эрни — в такой поздний час?

Габи выскочила из ванны, крикнула «Минутку!» и бросилась к зеркалу: волосы, слава Богу, в порядке, лицо тоже — погруженная в свои переживания она забыла смыть косметику. Или она подсознательно ожидала этого ночного стука в дверь? Если да, то почему не подумала, как одеться? Не напяливать же весь дамский арсенал, а поверх него пропотевший за трудовой вечер синий сарафанчик в горошек!

Закручивая вокруг своего мокрого тела подаренное недавно Беллой махровое полотенце, Габи лихорадочно решала, как ей поступить, если Эрни и впрямь…. Что — впрямь? Ясно, что, — то, за чем он явился в такой поздний час. Как ей в этом случае быть — уступить или оскорбиться? Уступить было соблазнительно, но как-то боязно — мама с детства внушила ей избегать уступок с первой встречи. Но и оскорбляться вроде бы было не из-за чего — разве не она сама подала Эрни повод своим залихватским пением?

Так и не зная, как она поступит, Габи слегка приоткрыла дверь и тут же разочарованно отступила назад, во влажный уют ванной — с чего она вообразила, что Эрни явился ее соблазнять? Ничего такого он не замышлял, одет был в пиджак и вертел на пальце кольцо с ключами от машины. Наверное, хочет получить ключ от дома, чтобы никого не будить по возвращении. Она не сумела сдержать обиду и спросила сухо:

«Ты знаешь, который час?».

«Какая разница? Быстро одевайся и поедем в Яффо!»

Ничего не понимая, Габи уставилась на него так, будто он заговорил по-китайски:

«В Яффо? В такой час?».

Где-то в глубине души вспыхнуло ликующее: «Не так все плохо, раз с собой зовет!»

А Эрни нетерпеливо тянул ее за руку:

«Скорей, иди одевайся, а не то опоздаем!»

Уже сдаваясь, но упираясь для виду, Габи все же спросила на бегу:

«Куда опоздаем?»

«По дороге расскажу. Торопись!» — Эрни почти втолкнул ее в комнату, но сам за ней не вошел, а скромно остался в коридоре.

Даже сквозь дверь чувствуя его нетерпение, Габи поспешно натянула белое кружевное платье на атласной подкладке, которое надевала только в исключительных случаях. Но сегодня ведь случай был исключительный, не так ли? К тому же платье, хоть и кружевное, сшито было так ловко, что можно было обойтись без нательной арматуры, без которой она и обошлась.

Уже за воротами, пристегиваясь ремнем к пассажирскому сиденью, она повторила свой вопрос:

«Куда же мы опаздываем?»

Эрни ответил вопросом на вопрос:

«Надеюсь, ты знаешь, как выбраться из этого чертова лабиринта?»

«Не то, чтобы я часто выезжала отсюда на машине, я все больше на автобусе. Сейчас сверни направо и скажи, наконец, куда мы едем».

«Мы едем на концерт Зары. Ты когда-нибудь слышала, как Зара поет?»

«А кто это?»

«Как, ты ничего не знаешь о Заре? Чем вы там занимаетесь, в своей киношколе?»

Габи пожала плечами — знакомство со звездами яффских ночных клубов в программу киношколы не входило. Она лично посвящала там в тайны постановки голоса заносчивых молодых режиссеров, каждый из которых считал себя гением и в гробу видел искусство постановки голоса вообще и изучение этого искусства в частности.

«Но Зара не просто яффская звезда, слава Зары докатилась даже до Нью-Йорка, — воскликнул Эрни, ловко выбираясь из головокружительного лабиринта Рамат-Ганских улиц. — Можно сказать, что я на этот раз приехал в Израиль специально, чтобы послушать пение Зары!».

«Жаль, что не я ставила ей голос», — вздохнула Габи.

«Не ей, а ему», — поправил ее Эрни.

«Как, ваша Зара — мужчина? Почему же у нее, то есть у него, такое женское имя?».

«Приедем — увидишь», — пообещал Эрни.

По сути они уже почти приехали — машина катила по приморскому проспекту, открывавшему вид на бесконечный песчаный пляж, окаймленный бесноватым прибоем Средиземного моря.

«Остановись тут на минутку, — попросила Габи, заметив свободную стоянку у тротуара. — Полюбуйся нашим морем! Оно всегда готово превратить любое мелкое волнение в ревущую пенистую бурю. За ним нужен глаз да глаз, как за всем Ближним Востоком».

«Скажи мне лучше, госпожа философка, ты была когда-нибудь в ночном клубе?» — засмеялся Эрни, заталкивая Габи обратно в машину.

«Почему ты спрашиваешь?» — насторожилась она.

«Моя любимая учительница Татиана утверждала, что в России ни о каких ночных клубах не могло быть и речи».

«В ее времена, конечно, так и было, но теперь там ночных клубов больше, чем дневных», — храбро отпарировала Габи, таким хитрым способом уклоняясь от ответа на вопрос. Потому что, по правде сказать, она никогда в жизни не была в ночном клубе, но сознаваться в этом не хотела. Ей почему-то вдруг показалось, что такое признание спустит ее вниз по социальной лестнице, на которой она до сих пор довольно ловко балансировала на одной ступеньке с Эрни.

Поэтому она постаралась придать своему лицу выражение полного безразличия, когда они, пройдя под стрельчатой каменной аркой, спустились по коленчатой гранитной лестнице и оказались в низком зале, напоминающем обшитую малиновым бархатом коробку для хранения драгоценностей. Все здесь было нарочитым и слишком шикарным — крохотные мраморные столики на витых золоченых ножках, окружающие их такие же витые золоченые стульчики и подобострастно извивающиеся официанты в малиновых фраках с золотыми пуговицами. Несмотря на шумные вздохи кондиционера, воздух в зале казался спертым и слишком душистым — Габи не сразу поняла, что кондиционер выдыхает не только холод, но и плотную струю приторного цветочного одеколона.

Они и впрямь примчались к самому началу — едва они вошли, распорядитель запер за ними дверь и плотно задернул поверх нее тяжелый плюшевый занавес. Зал был набит до отказа, свободных мест вокруг столиков не было, все стульчики были заняты. Краем глаза Габи заметила, как пара зеленых кредиток перекочевала из ладони Эрни в ладонь официанта, который через минуту принес крохотный столик с парой стульчиков и стал втискивать его в узкое пространство перед самой сценой. Сцена была на удивление большой для такого тесного зала, она простиралась от стены до стены напротив входной двери. Над нею опытный взгляд Габи приметил натянутую высоко под потолком цепочку разноцветных фонарей. Фонари не горели, и сцена была погружена в зыбкую полутьму, в глубине которой скрывался маленький оркестрик, притаившийся в дальнем углу. Публика состояла в основном из сидящих парами красиво одетых молодых людей, причем очень немногие из них были с девушками.

Не успели Габи с Эрни усесться, как оркестрик заиграл что-то томное и старомодное, похожее на танго двадцатых годов. После нескольких тактов по залу пробежал невнятный коллективный вздох, а по спине Габи — легкий сквозняк. Она обернулась и увидела, как в малиновой стене распахнулась скрытая обоями дверь и из нее в зал впорхнула высокая женская фигура в сверкающем длинном платье и широкополой шляпе, почти скрывающей лицо. Зал грохнул аплодисментами, на миг заглушившими музыку.

Дверь закрылась, женщина в шляпе приветственно помахала рукой, и аплодисменты разом смолкли, музыка тоже. Стало очень тихо. В наступившей тишине женщина выдохнула в пространство дивной красоты аккорд, напоминающий скорее не человеческий голос, а отрывок из концерта для скрипки с оркестром. Маленький оркестрик подхватил этот аккорд, разогнал его на вариации, и женщина запела чарующим контральто.

Она исполняла подлинное старое танго, хоть и незнакомое Габи, но как две капли воды похожее на любимые мелодии ее детства, хоть и не «Брызги шампанского», но какой-то французский их вариант, полный полночной истомы и брызг шампанского. Плавно покачивая бедрами в такт музыке, певица медленно скользила между столиками, направляясь к сцене, к которой вела крытая малиновым ковром короткая лесенка.

Взойдя на сцену, Зара поплыла по ней в ритме танго, но уже в роли мужчины, ведущего в объятиях даму. Контральто ее совершенно естественно сменилось мелодичным баритоном, столь же мужественным, сколь женственным было контральто, хотя длинные ноги в остроносых лодочках на шпильках по-прежнему оставались вызывающе женскими. Габи вдруг охватило странное чувство, будто она уже видела это шоу в другой жизни. Она закрыла глаза — сейчас, сию минуту она вспомнит, что это было! Но тут ладонь Эрни накрыла ее пальцы:

«Что ты будешь пить?»

Глаза пришлось открыть — над ее плечом вежливо порхал малиновый официант с блокнотом в руке. Габи отмахнулась — ничего она не хочет, она уже достаточно выпила сегодня.

«Придется себя заставить, — шепнул Эрни. — В ночном клубе каждый гость обязан заказать какой-нибудь напиток».

Ладно, гулять — так гулять, решила Габи и попросила официанта принести ей стопку финской водки. Тогда Эрни тоже заказал водку: «Почему бы и мне не попробовать?»

А Зара уже плыла по сцене, закинув назад голову и широко раскинув руки. Из горла ее опять вылетел чистейший звук скрипки и, вибрируя, повис в воздухе. Поднимаясь все выше и выше, он длился так долго, что у Габи заложило уши. Когда звук скрипки оборвался, в зале на миг стало мучительно тихо. Габи вздохнула с облегчением и залпом проглотила всю водку, не закусывая — недаром она прожгла свои лучшие годы за кулисами московских театров!

«Настоящая русская женщина!», — восхитился Эрни, пригубил свою стопку и поморщился: «Ну и мерзость!». Он отставил свою стопку и, кивком подозвав официанта, заказал порцию виски с содой. Не успел он ее выпить, как под потолком вспыхнули цветные фонари и оркестранты грянули фокстрот. Певица закружилась по сцене, мелко перебирая ногами, ажурная юбка ее взметнулась колоколом, открывая узкие щиколотки и сильные голенастые икры.

Не прекращая кружения, она сорвала с себя шляпу и бросила в зал, и хоть темные локоны закрыли ей лицо, Габи внезапно узнала ее по этому движению. Сомнений не оставалось — это была невеста из свадьбы в башне!

Габи ахнула так громко, что Эрни вздрогнул и положил руку ей на плечо:

«Что случилось? Тебе дурно?»

«Я ее знаю! Я с ней. Я пела на ее свадьбе!» — горячо зашептала Габи, пытаясь облегчить словами нарастающее в груди напряжение. Эрни ошарашенно уставился на нее так, словно она секунду назад спустилась в этот зал на машине времени:

«О чем ты? На какой свадьбе?»

Габи начала было рассказывать ему про арфу, башню и дамский дуэт, но на них зашикали со всех сторон и ей пришлось замолчать. Вечер для нее был безнадежно испорчен. Чтоб хоть немного снять напряжение, она на одном дыхании глотнула всю недопитую водку Эрни. В голове у нее поплыло, уши заложило, и она отключилась. Ее не восхищали больше невероятные переходы голоса Зары от баритона до колоратурного сопрано, не завораживали мелькания ее длинных ног, уже не прикрытых платьем. Габи не заметила, куда девалось платье, и не слышала восторженного рева публики, хватающей налету разбрасываемые певицей сорванные с себя пелеринки, подвязки, трусики и чулки.

Иные картины лихорадочно мелькали у нее перед глазами, картины, которые она насильно затолкала тогда в дальние подвалы памяти. Она снова стояла рядом с Инной, прижимаясь спиной к холодному камню древней стены и, не веря собственным глазам, следила, как под экзотические звуки тройки с бубенцами невеста, томно извиваясь, заводит руки за спину и сбрасывает на пол бюстгальтер. Никаких грудей под ним нет — там, где должны были быть груди, темнеют плоские коричневые соски, окруженные завитками волос.

А невеста уже расстегивает крючки на юбке, которая белой пеной падает к ее ногам, открывая прозрачные кружевные трусики на стройных — не слишком ли стройных для девушки? — бедрах и тоненький золотой пояс с пристегнутыми чуть повыше колен ажурными чулками. Гибкими вращательными движениями бедер невеста начинает медленно-медленно спускать трусики вниз…

На сцене полуобнаженная Зара делала то же самое — гибкими вращательными движениями бедер она медленно-медленно спускала вниз трусики. Взгляд ее скользнул по лицу Габи и застыл на миг, словно магнетически притянутый нахлынувшими на ту воспоминаниями. Длинные темные глаза в неправдоподобно мохнатых, скорей всего, наклеенных ресницах, сузились в напряжении, как будто искали в закромах памяти что-то забытое. И тут же расширились и закрылись — она вспомнила, конечно, вспомнила!

Чуть замедлив волнообразное качание бедер, Зара начала мелким зигзагом приближаться к Габи, не отрывая от нее горячего напряженного взгляда, в котором смешались испуг, угроза и мольба. А может, все это было просто игрой воображения, — чего человеку не почудится спьяну? Но нет — певица подходила все ближе и ближе, она уже почти нависала над Габи, словно хотела вонзить ей в лицо острые каблуки своих концертных туфель.

И тут Габи охватил леденящий ужас — сейчас случится что-то непоправимое! Голос разума прошептал невнятно — «ну что может случиться!». Взгляд Зары пронзал Габи смертоносным лучом, и другой голос, подсознательный, уже не шептал, а вопил: «Когда случится, будет поздно! Беги отсюда поскорей!».

Габи вскочила и, бросив на ходу краткое: «Я ухожу!», стремительно помчалась к двери, ловко огибая тесно составленные столики. Эрни молча побежал за ней, не решаясь вопросами вызвать шквал неприязненных выпадов и угроз со стороны других гостей клуба. Толпа в зале была слишком накалена представлением, и не стоило ее раздражать.

Открыть входную дверь оказалось не просто — зачарованный зрелищем охранник никак не мог понять, почему Габи, откинув занавес, тянет на себя неподатливую дверную ручку. Этого не мог понять и Эрни.

«Куда ты? — попытался он остановить Габи, рвущуюся бежать невесть куда, только бы подальше отсюда. Но куда можно было бежать? Перед ними высилась глухая крепостная стена с кусочком звездного неба над ней, позади — здание клуба без единой светящейся точки, вправо и влево уходили невидимые во тьме переходы и лестницы. — Чего ты так испугалась?»

«Она меня узнала!» — пробормотала Габи, прижимаясь мокрой щекой к плечу Эрни.

«Зара узнала тебя? Ведь ты раньше о ней даже не слышала!» — не поверил Эрни.

«Но она меня слышала! Я три часа подряд пела ей русские романсы!».

«Ты пела — ЕЙ? Ну, ты даешь!»

«Именно — я ей, а не она мне. Причем я стояла так близко, что ее дыхание шевелило мне волосы. Вот только она — совсем не она!»

«Я вижу, у тебя совсем крыша поехала. Ни к чему тебе было пить столько водки! Пошли!».

Осторожно нащупывая путь, они двинулись сперва влево, потом вверх по каким-то бесконечным ступенькам, пока не пришли в тупик. Тогда они повернули обратно, спустились вниз по тем же ступенькам и направились вправо. Там тоже оказались ступеньки, которые вели вниз. Все это время, пока они, оступаясь, брели в полной тьме по щербатым древним ступенькам, на внутренней стороне век Габи то и дело возникала непостижимая картина, не имеющая никаких корней в виденной только что реальности. На картине было изображено мертвое лицо Зары с широко открытыми длинными глазами в неправдоподобно мохнатых, скорей всего, наклеенных, ресницах. Глаза были каменно неподвижны, как никогда не бывают глаза у живых.

Видение исчезло только когда они вышли, наконец, на слабо озаренную площадку, напоминавшую дно колодца. В одном из верхних окон за розовой шторой горел свет, освещая каменные плиты и подвешенные вдоль стены горшки с цветущими кактусами. В дальнем углу площадки притаились новые ступеньки, на этот раз ведущие вверх. Эти ступеньки вывели их прямо к каменному бассейну с археологическими раскопками, откуда путь к машине был ясен и прост. Эрни взял Габи под руку:

«Ты вся дрожишь! Ты и вправду так испугалась?».

«Если б ты знал! Если б ты знал, что я видела! Я никогда никому не рассказывала, — хочешь, я расскажу тебе?».

«Валяй, рассказывай, — согласился Эрни с усмешкой, усаживая ее на пассажирское сиденье. — Только истинную правду, ладно?».

«Да у меня бы фантазии не хватило такое выдумать!»

И она начала с самого начала — про Инну, про арфу, про старинную турецкую башню без электричества.

«Я думаю, во всем этом была какая-то тайна. Зачем надо было устраивать свадьбу в таком странном месте и без единого гостя?».

«Но я еще не знаю, что на этой свадьбе произошло», — трезво отозвался Эрни, петляя и кружа в хитросплетении яффских улочек.

И Габи, очертя голову, бросилась в омут своих запретных воспоминаний. Оказалось, она видела почти все и помнит такие подробности, о которых даже не подозревала. Чем больше она рассказывала, тем больше увлекала своим рассказом Эрни, в результате чего он окончательно заблудился и остановил машину на какой-то темной площади, окруженной тенями неосвещенных домов, по виду не жилых.

«Мне тоже нужно слегка проветрить голову, — сообщил он, сбрасывая пиджак, — да и ноги затекли. Давай сядем на заднее сиденье, распрямимся и расслабимся».

Габи почему-то не сразу разгадала его замысел, а может быть, разгадала, но подсознательно скрыла это от себя самой. Она охотно пересела на заднее сиденье и, откинувшись на спинку, наткнулась на протянутую руку Эрни, который немедленно охватил ее плечи и погрузил кудрявую голову в ямочку у основания ее горла.

«Рассказывай, рассказывай, — прошептал он хрипло. — У тебя такой дивный голос и пахнешь ты одуряюще!».

Габи попыталась продолжить свое повествование, но едва она приступила к описанию немыслимых поз Зары и ее партнера на том красном диване, как почувствовала, что ее собственный партнер все равно ни слова не слышит, а только автоматически повторяет: «Рассказывай, рассказывай». А рука его при этом упорно пытается стянуть с нее белое кружевное платье на атласной подкладке, сшитое так ловко, что его можно носить без нательной арматуры, без которой Габи сегодня и обошлась.

Она не стала ему помогать, но и сопротивляться тоже не стала. Сердце ее закатилось куда-то вбок, от чего она вроде бы сомлела — так давно, так давно никто не срывал с нее одежды! Вообще в ее сбившейся набекрень жизни давным-давно не было ничего хорошего, ничего радующего душу, если не считать мелких побед над источенным смертельной болезнью Йоси.

Эрни тем временем отчаялся стянуть платье с ее плеч и начал куда более эффективно заголять ее снизу. Он очень быстро с восторгом обнаружил полное отсутствие нижнего белья под атласной подкладкой, складно скользящей вверх по ее бедрам. Пальцы у него оказались сильные и нежные, хорошо умеющие ласкать и гладить, и в конце концов Габи сама сорвала с себя надоевшее платье и позволила ему делать с нею все, что он хотел. Тем более, что она хотела того же — не меньше, а, пожалуй, даже больше.

Потом, обессиленная и легкая, почти невесомая, она сделала попытку натянуть на себя платье, но Эрни пресек эту попытку, выхватив у нее платье и закинув его на переднее сиденье.

«Куда ты спешишь? — прошептал он, притягивая Габи к себе. — Какой смысл надевать платье, чтобы тут же снять его снова?»

Она даже не взглянула, куда приземлилось платье, и они снова блаженно покатились в сладкое забытье, населенное искрами, мелкими всхлипами и внезапно вернувшейся к Габи радости жизни. Радость эта до краев наполняла ее, пока они искали дорогу домой в темном лабиринте улиц и переулков без единого прохожего. Ей было не жаль парадного кружевного платья, смятого и порванного в нескольких местах, ей было не жалко себя, бездомную и бесприютную, у нее все было хорошо, все было так, как надо!

Дома она открыла ворота и проследила, чтобы Эрни запер гараж, после чего они неслышно проскользнули внутрь спящей виллы и нежно поцеловались на прощанье.

«Ты прекрасная, прекрасная!» — выдохнул ей куда-то за ухо Эрни, прежде чем бесшумно шагнуть на темную лестницу, ведущую на второй этаж.

Войдя к себе, Габи поспешно сдернула платье, швырнула его на пол, потом, как была, без ночной сорочки, рухнула на постель и погрузилась в счастливый сон. Давно она не спала так бездумно, так раскованно, без сновидений и ночных кошмаров. Спала так крепко, что чуть не проспала утреннюю трапезу Йоси. Она вскочила за пять минут до назначенного времени, кое-как оделась и пригладила волосы, не успевши даже умыться, не говоря уже о подкраске лица, чего она до сих пор ни разу себе не позволяла.

Ей показалось, что Йоси поглядывает на нее лукаво, словно догадывается о ее ночных приключениях. Но что ей сегодня был Йоси с его иронической всезнающей улыбкой? Она с нетерпением ждала встречи с Эрни — она хотела поймать его первый взгляд, чтобы сразу оценить его отношение к ней и ко вчерашнему безумству.

А Эрни все не шел и не шел. Конечно, он тут не на службе, он в гостях, и может позволить себе спать, сколько угодно, не то, что она. Уже спустилась к своему утреннему кофию Белла, любительница поспать попозже, а его все не было и не было. Кажется, и Белла поглядывала на нее с загадочной усмешкой — интересно, что они оба знают, старые хрычи?

Работы в этот день было по горло, — нужно было навести порядок на кухне и в столовой после вчерашнего пира. Сортируя чистую посуду, вынутую из посудомоечной машины, Габи напряженно прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа, в надежде услышать шаги Эрни в коридоре или плеск воды в ванной. Но наверху царила мертвая тишина, изредка нарушаемая цокотом Беллиных каблучков.

«И чего она даже дома всегда бегает на каблуках?» — раздраженно пронеслось в голове Габи, когда Белла опять появилась на кухне, чтобы готовить обед.

«Накрывай на стол, — скомандовала Белла, колдуя над строем маленьких сковородочек, в которых что-то шипело и благоухало. — Что-то ты сегодня вялая, как вареная рыба!».

Габи предпочла не отвечать, а только глянула на хозяйку вскользь и впервые заметила, что на ее подбородке топорщится редкая щетинка жестких на вид седых волосков. «Может, посоветовать ей выдернуть их пинцетом?» промелькнуло в голове, но она сдержала порыв благотворительности и молча выставила на стол три обеденных прибора.

«С какой стати три? — воскликнула Белла. — Или ты после вчерашнего концерта почувствовала себя членом семьи?»

Габи не обратила внимания на едкость вопросов Беллы, за эти месяцы она привыкла к прямолинейному хамству хозяйки. Ее поразило другое.

«А разве Эрни не будет обедать с вами?» — холодея губами, выдавила она из себя, почти предчувствуя ответ.

«Эрни? Да он давно улетел! Он уехал еще на рассвете, у него был утренний рейс».

Габи почудилось, что ее оглушили ударом тяжелого полена по голове. Уехал еще на рассвете? Улетел утренним рейсом? И ни слова ей не сказал? А на что она, собственно, рассчитывала? На вечную любовь с ежевечерним пением русских романсов? Самое трудное в этот миг было не выдать своего потрясения, не дрогнуть, не зарыдать, не забиться в истерике. И она сдержалась, не дрогнула, не зарыдала, не забилась в истерике.

Но очевидно, страшное напряжение воли, которого ей стоила эта сдержанность, все же отразилось на ее лице, хоть ей казалось, что она и глазом не моргнула. А может, именно ее застывшие, немигающие глаза понудили Беллу спросить:

«Что с тобой? Тебе нехорошо?».

Да, да, нехорошо, и еще как нехорошо! Но это необходимо было скрыть, притвориться, будто дело в чем-то другом, и вместо роли обманутой дурочки сыграть другую роль. Придумывать роль было некогда, надо было решиться на что-нибудь попроще, например, представиться больной — в конце концов, она хоть и прислуга, но тоже имеет право болеть, Габи сложилась вдвое, обхватила себя руками и очень правдоподобно застонала: «Ой-ой! Что-то вдруг живот скрутило, сил нет стоять!»

И не гнушаясь эффектами, рухнула на колени, пребольно ударившись о белые керамические плитки кухонного пола. Настоящая, непритворная боль придала ей сил и жалости к себе, коварно брошенной и обманутой:

«Белла, голубушка, отпустите меня лечь! — заскулила она весьма убедительно, входя в роль по системе Станиславского. — Ведь я тарелки уже поставила, и салфетки разложила, и вилки, и ножи, а обед вы уж сами на стол как-нибудь принести можете».

«Что за странный приступ, — начала было Белла, но Габи так вошла в роль, что сама уже начала верить в свою болезнь. — Ни с того, ни с сего».

Седая щетинка на ее подбородке встала дыбом, пока прозрачный взгляд ее пронзал Габи сквозь круглые стекла очков до самого спинного мозга. Не таил ли он в себе особое знание? Не слышала ли она, как Габи с Эрни уезжали вчера ночью? И как целовались на прощанье на площадке перед темной лестницей, уходящей на второй этаж?

Конечно, Габи совершеннолетняя и вольна поступать, как ей заблагорассудится, — куда хочет, ездить, с кем хочет, трахаться. Она бы даже гордилась своим романом с Эрни, если бы этот роман не оказался просто дорожной блядкой.

«Я пойду лягу», — простонала Габи и картинно поползла к выходу на четвереньках, наткнувшись при этом головой на колени Йоси, который как раз вошел в кухню.

«Чего ты ползаешь? — поинтересовался он. — Серьгу бриллиантовую потеряла, что ли?»

Вынести еще и насмешливый взгляд Йоси Габи было просто не под силу, и она пошла ва-банк — она безобразно громко рыгнула, вскочила на ноги и, картинно зажимая рот ладонью, выскочила вон.

Добравшись до своей комнаты, она заперла дверь на ключ и растянулась на неубранной с утра постели. Через минуту ее и вправду стошнило и стало казаться, будто простыни пахнут чем-то терпким и греховным. Но с какой стати простыни могли пахнуть греховным, если Эрни даже не входил к ней в комнату?

И тут ее осенило — это ее тело излучает терпкий греховный аромат, ведь она даже не успела с утра ополоснуться под душем. Можно не сомневаться, что ее чувствительные чистоплюи-хозяева сразу разнюхали этот запах и обо всем догадались. О том, что она с Эрни, она с Эрни, она с Эрни там в машине… А потом он улетел утренним рейсом и слова ей не сказал.

От этой мысли Габи взвыла в голос и ее словно ветром сдуло с кровати. Она помчалась в ванную, на ходу срывая с себя одежки, чтобы смыть с себя память об этой ночи, снять с себя кожу, остричься наголо, и забыть, забыть, забыть! Горячий душ слегка ее образумил, — она хоть и попыталась содрать с себя кожу мочалкой, но волосы стричь все же не стала, а только многократно их промыла и до умопомрачения опрыскала духами.

Потом, вялая и умиротворенная, она побрела по коридору, прислушиваясь к голосам виллы. Было тихо, только кондиционеры жужжали равномерно, навевая прохладу и сон. Из кухни не доносилось ни звука. Наверно, Йоси с Беллой уже пообедали и ушли наверх отдыхать. И Габи тоже позволено вернуться к себе и постараться заснуть.

Но сон не шел к ней. Ей вдруг померещилось, что Белла, почуяв ее слабость, просто подшутила над ней, и Эрни вовсе не улетел, а отправился с утра пораньше куда-нибудь в Натанию или Кфар-Сабу повидаться со старыми друзьями. Она даже начала прислушиваться в надежде услышать звонок у ворот, чтобы не задерживать его, когда он вернется, а открыть ему поскорей.

Не прошло и получаса, как звонок действительно зазвучал, и Габи, как безумная, устремилась к воротам. Там и впрямь стояла белая Субару, как две капли воды похожая на Субару Эрни, но за рулем сидел немолодой мужик в синей спецовке, который приехал чинить дальнее управление хитрого устройства, отпирающего ворота.

При виде въезжающей во двор белой Субару, Габи ощутила, что жизни ее пришел конец — всего только сутки назад у этих самых ворот кудрявый голубоглазый мальчик предложил ей тремп до гаража, и глупое сердце ее взликовало. Она с первого взгляда почувствовала, что между ними натянулись невидимые нити чего-то большего, чем просто симпатия, и поверила, — дура, дура, трижды дура! — будто это серьезно.

И тут она вспомнила, как Эрни с восторгом уписывал за обе щеки старательно изготовленные Беллой лакомства. Он с аппетитом съел все, что было на столе, однако не остался здесь жить из благодарности к гостеприимной хозяйке. После ужина он обратил взор на поданную к столу прислугу и сжевал ее с не меньшим аппетитом. Ну, не оставаться же ему было в чужой стране из благодарности к прислуге, которая ничего от него не требовала, а сама бросилась ему на шею?

Мужик в синей спецовке спрашивал ее о чем-то и она, по всей видимости, ему что-то отвечала, причем вполне разумно, так что он даже не заметил ни мертвенного взгляда ее невидящих глаз, ни механического голоса, вылетающего из ее онемевших губ. С той минуты, как чужая — чужая, а не Эрни! — белая Субару въехала во двор, время для Габи остановилось и потеряло смысл.

Она по-прежнему раскладывала по утрам перед Йоси сложный пасьянс его таблеток и капсул, по-прежнему ставила перед ним голубую фарфоровую тарелочку со специально подсушенной половинкой питы в окружении горсти черных маслин с маленьким красным помидором-вишенкой в центре, но это была только видимость. Тело Габи, облаченное в обычную одежду прислуги, выполняло ее обычные утренние обязанности, но ее самой там не было. Ее не было вообще — она кончилась, скончалась, свела свои счеты с жизнью, вернее, жизнь свела свои счеты с ней.

И дело было не в Эрни, и не в Дунском, и не в страхе перед опознавшим ее таинственным мальчиком-невестой с божественным скрипичным голосом. Просто в ней кончился завод, которым Господь снабжает каждого при рождении, а заводной ключик потерялся. У мамы в Москве стояли на ночном столике красивые старинные часы, ключик от которых потерялся. Мама не выбрасывала их из какого-то давно позабытого сантимента, и они бездарно пылились на ночном столике, бессмысленные и не нужные никому.

Габи иногда смотрелась в зеркало, поражаясь тому, что у нее еще есть лицо, — ей казалось, что лицо у нее должно было стереться, уступив место циферблату незаведенных часов. Это ее невыносимое бытие, вернее, небытие, прервал как-то вечером звонок у парадной двери. Именно у двери, а не у ворот, что само по себе было уже удивительно — ведь во двор мог войти только тот, кто знал код калитки. Если бы Габи еще способна была удивляться, она бы удивилась. Если бы Белла и Йоси были дома, они, возможно, тоже удивились бы, но их не было — они уехали на концерт в филармонию.

Габи на мгновение прекратила сервировать стол к ужину — Белла сегодня потребовала приготовить тарелки и чашки из самого нарядного сервиза, — прислушалась к звонку и решила его проигнорировать. Кода калитки не знал никто, значит, звонка быть не могло, он ей просто померещился. Но звонок никак не хотел замолкать, он трезвонил и трезвонил, пока Габи это не надоело и она все же подошла к двери. Но отворять не стала, а сперва зажгла наружную лампочку и выглянула в глазок — перед дверью топталась незнакомая женщина в элегантном брючном костюме, у ног ее, обутых в нарядные туфли-лодочки, стояла дорожная сумка.

«Кто там?» — спросила Габи, твердо решив не открывать.

«Да я это, я, Габи, открывай, чего ты тянешь!» — ответила женщина по-русски, пробуждая в отупевшей голове Габи какое-то смутное воспоминание.

«Кто — я?» — уточнила она, но рука уже тянулась к ключу, подсознательно готовая узнать и признать.

Как только дверь приоткрылась, женщина обхватила Габи обеими руками и осыпала ее лицо поцелуями:

«Так ты меня встречаешь, племяшечка? А я-то, дура старая, думала, ты все глаза проглядела, ожидаючи!»

«Тамара! Уже приехала? — ахнула Габи, с разгону переходя на „ты“. — Да тебя не узнать в этом наряде!»

«Так это я здесь прислуга, а там, у себя, я самая, что ни на есть барыня, зарплату в долларах получаю! — хохотнула Тамара, занося сумку. — Только не понимаю я этого „уже“. Ты что, не ждала меня? — И зыркнула искоса недобрым глазом. — Или место мое тебе приглянулось, и я тут лишняя?»

«Что вы, что вы? — от испуга Габи опять перешла на „вы“. — Я просто все спутала и счет времени потеряла».

«Значит, хорошо тебе тут было, — заключила Тамара. — А хозяева где? Неужто спать легли?»

«Нет, они на концерте, с минуты на минуту должны прийти».

«Выходит, Йоси не так уж плох, слава Богу, — вздохнула Тамара. — А я, признаться, волновалась за него. Ладно, пойду, распакуюсь, пока их нет».

Она быстро двинулась было с сумкой, но вдруг остановилась, как вкопанная:

«Стой, стой! Куда же я иду? Ты, небось, комнату не освободила, раз не ждала меня сегодня?»

У Габи все похолодело внутри — комнату-то придется освободить! А она в своем отчаянии и думать об этом забыла — ничего не искала, и ничего, соответственно, не подыскала!

«Ничего, ничего, вы не беспокойтесь! Я мигом соберусь и поеду», — заторопилась она, стыдясь своей безответственности.

«Куда ты поедешь, интересно, на ночь глядя? Да еще с чемоданами? Тут, в вашей райской земле, и вокзала-то путного нет, чтобы приличной девушке переночевать!»

«Вокзала нет, — стыдясь за свою негодную для бездомных страну, согласилась Габи. — Но я что-нибудь придумаю. Например, сниму номер в отеле. Я ведь теперь при деньгах».

«Ты что ж это, свои трудовые денежки по отелям размотать хочешь?» — возмутилась Тамара, но тут парадная дверь распахнулась и вошла Белла. При виде Тамары она так просияла, что Габи даже стало обидно — выходит, она не сумела как следует сыграть роль прислуги! Но тут следом за Беллой явился Йоси, который ставил в гараж машину, и, услышав новость, прореагировал недипломатично:

«Так Габи больше не будет пичкать меня лекарствами?»

«Она что, делает это лучше, чем я?» — встрепенулась Тамара, но Йоси уже осознал свою ошибку:

«Нет, конечно, с тобой никто сравниться не может. Просто мы еще не успели с ней обсудить некоторые особенности русского национального характера».

«Я не поняла, чего вы там не успели, — смилостивилась Тамара, — но вы можете закончить это завтра за завтраком, пока я буду принимать дела».

«Что значит завтра? — не поняла Габи. — Я же должна освободить твою комнату сегодня».

«Завтра освободишь. Тебе, небось, часа три паковаться надо, а я умираю спать».

«А где же ты… вы… сегодня будете спать?»

«Я думаю, у Беллы найдется для меня свободная гостевая комната на одну ночь», — по-хозяйски распорядилась Тамара и решительно направилась на кухню помогать Белле с ужином. На этот раз они ужинали все вместе — на радостях в честь приезда Тамары Белла нарушила свои хозяйские правила, и даже угостила всех настоящим французским коньяком. Так Габи представился случай второй раз есть и пить за хозяйским столом, где для комплекта не хватало только Эрни.

И словно образ его витал не только над Габи, Йоси ни с того, ни с сего подмигнул ей и предложил: «Не завершить ли нам праздничный вечер любительским исполнением русского романса? Иди, Белла, к роялю!»

Белла пожала плечами, но за рояль села и довольно складно сыграла первые аккорды романса «Нет, не тебя так пылко я люблю!», а Йоси подхватил слабым, но приятным тенором почти без акцента: «Не для меня красы твоей блистанье!» и дал знак Габи: «Давай, не подводи!». Так что той ничего не оставалось, как повести их за собой: «Люблю в тебе я прежнее страданье и молодость погибшую мою!»

На погибшей молодости Йоси закашлялся, Белла захлопнула крышку рояля и все кроме Габи отправились спать. Тамара на прощанье поцеловала Габи и подвела итог:

«Я вижу, вы тут без меня неплохо спелись». «Неплохо, так что мне самая пора убираться» — согласилась Габи и начала составлять посуду в мойку. Она вытряхнула мусор, вытерла стол и загрустила — маленькая передышка на вилле Маргарита закончилась, нужно собраться с силами и опять начинать жить. Куда же ей податься?

Утром, выкладывая перед Йоси лекарства и пол-питы с маслинами, она отвечала ему невпопад, потому что все еще искала ответ на этот вопрос. Ей показалось, что Йоси обиделся — он сказал «Я вижу, тебе не до меня» и умолк. Но ей и вправду было не до него, она продолжала ломать голову, куда бы ей деваться, пока поспешно запихивала в чемодан свои пожитки, которых оказалось больше, чем она предполагала.

В самый разгар сборов, когда неподатливая крышка переполненного чемодана никак не хотела закрываться, в комнату к ней ворвалась Тамара, вполне восстановившая себя в образе прислуги:

«Тебя к телефону! — выкрикнула она. — Мужской голос! Срочно!»

«Эрни! — вспыхнуло в груди Габи. — Только он знает номер этого телефона!»

Она побежала вслед за Тамарой на кухню и жадно схватила белую трубку.

«Неплохо ты спряталась от меня, женка, — игриво проворковал в трубке голос Дунского. — Немало крови я пролил, пока достал твой номер!»

Дунский вернулся совершенно преображенным. Во-первых, ему так плохо пришлось в Киеве, что он снова полюбил Израиль, во-вторых, ему было там так одиноко, что он снова полюбил Габи, а главное — он похоронил там маму и продал ее квартиру на Крещатике, отчего сильно разбогател.

Маминых денег хватило на то, чтобы снять на год новую квартиру, не слишком роскошную, но зато в самом центре Тель-Авива. В результате пошла такая карусель со вселением в квартиру и покупкой мебели, что драматические события прошедших недель потускнели и потеряли часть своей остроты. Где-то в самый разгар суеты вокруг диванов и шкафов в киношколе внезапно начался совершенно забытый Габи учебный год, и нужно было срочно готовиться к занятиям, знакомиться с новыми студентами и завоевывать их сердца, преодолевая милосердием и деловитостью их неприязнь к ее русскому акценту.

Главная перемена заключалась в том, что Дунский опять любил Габи, — совсем, как до трагедии с Черным Магом. Но близость с ним была омрачена воспоминанием о той единственной и неповторенной ночи с Эрни. Близость с Дунским была покрыта ссадинами и царапинами, они жгли и саднили в самый неподходящий момент, как шипы той увядшей розы, что впились в его пятку в их прощальный день. А с Эрни все было новеньким и лакированным, как на рекламной картинке, — их мгновенно вспыхнувшая взаимная симпатия, их слаженный дуэт под аккомпанемент красного рояля, их блуждания по лабиринтам Яффской крепости, а главное — объединившая их тайна Зары, о которой не знал никто, кроме них двоих.

А в остальном новая жизнь наладилась не так уж плохо. Они даже дошли до такой роскоши, что иногда Габи, измученная капризами своих гениальных студентов, просила Дунского сводить ее вечерком в ресторан на остаток еще не полностью истраченного маминого наследства. В один из таких вечеров кто-то оставил на их столике свежую израильскую газету. В ожидании заказанных бифштексов Габи развернула ее.

«Будешь читать на иврите?» — завистливо удивился Дунский, но Габи ему не ответила — с первой страницы на нее глядело снятое крупным планом застывшее в странной гримасе лицо Зары с широко открытыми глазами в неправдоподобно мохнатых ресницах. Глаза были каменно неподвижны, какими никогда не бывают глаза живых. Зато точно такие, какими она увидела их той ночью, когда они с Эрни убегали из ночного клуба.

Настолько быстро, насколько Габи могла, она сложила в слова стилизованные ивритские буквы:

«Сегодня ранним утром на одной из улиц Яффской крепости был обнаружен труп убитой при таинственных обстоятельствах звезды ночных клубов, несравненной певицы Зары».

«Что с тобой? Что ты там нашла? — схватил ее за руку Дунский и потянул газету к себе. — На тебе лица нет!».

«Зара! Зару убили!» — одними губами, без голоса выдавила из себя Габи.

«Что тебе эта Зара? Сейчас каждый день кого-нибудь убивают, особенно в ночных клубах».

«Я так и знала, что ее убьют! Я видела ее мертвое лицо!» — неосторожно брякнула Габи, но ей сейчас было не до осторожности.

«Ты хочешь сказать, что еще раньше видела ее живое лицо?» — продолжал настаивать Дунский, учуяв за бессвязным бормотанием жены дыхание истинной драмы.

«Я пела на ее свадьбе», — начала Габи и запнулась.

Как рассказать о том, что тогда случилось, ничего не присочиняя и многое скрывая? С чего начать? Как не перейти опасных границ между правдой и ложью? Пока она решала эту задачу, Дунский тоже успел одолеть препятствия ивритского текста:

«Ты бредишь? Ты пела на свадьбе непревзойденной певицы, звезды ночных клубов?».

Чтобы убедить его, Габи перешла в атаку:

«Ты забыл, что сбежал к маме, оставив меня без денег?».

«И ты стала зарабатывать пением на звездных свадьбах?».

Габи начала сердиться:

«Представь себе, именно так! Причем пением русских романсов!»

«Почему русских романсов?».

«Потому что это единственное, что я петь умею, а звезды ночных клубов нет!».

«Ладно, — сдался Дунский, — расскажи мне все с самого начала, но так, чтобы концы сходились с концами».

Чтобы концы сходились с концами, нужно было их умело свести, и Габи, собрав остатки самообладания, принялась за дело. Дунский то и дело ей мешал, требуя все новых и новых пояснений — как ей пришла в голову идея петь на свадьбах, как ей пришла в голову идея петь русские романсы, да еще в сопровождении арфы? Так что до посещения ночного клуба Габи добралась не сразу.

Желая поскорей разделаться с заключительной главой, она смело придумала, что ее пригласили студенты-выпускники, у которых оказался лишний билет со скидкой. Это была безопасная ложь, потому что Дунский никак не мог бы проверить, приглашали ее студенты или нет. Но ему и в голову не пришло заподозрить сам факт приглашения, его обеспокоило совсем другое — а много ли их было, студентов-выпускников? Она тут же сообразила, как нужно ответить:

«Четверо. Две пары, гомосексуальная и гетеросексуальная».

Дунский хмыкнул и успокоился. Теперь уже можно было рассказывать все честно, — как поразило ее пение Зары еще до того, как она ее узнала, и как она узнала Зару, и как Зара узнала ее, и как ее охватил необъяснимый немотивированный страх. И как она выскочила из клуба, а потом долго блуждала по темным лабиринтам старинной крепости, пока не выбралась к стоянке такси. «Одна?» — не поверил Дунский. «Одна-одинешенька! — храбро соврала Габи, — ведь никто даже не подозревал, что я знакома с Зарой. И никто не видел того, что увидела я на ее лице — печати близкой смерти».

При этих словах над ее плечом склонился Эрни и одобрительно поцеловал в склоненную шею. Несколько мгновений потребовалось Габи на то, чтобы сообразить, что ее склоненную шею целует вовсе не Эрни, а Дунский:

«Ну и фантазерка ты у меня! Ну и фантазерка!». Глаза его смеялись, и нельзя было понять, поверил он ей или нет. Они расплатились и, сплетясь руками, пошли домой в свой временный шалаш.

Тайна смерти Зары так и осталась неразрешенной. В газетах иногда появлялись журналистские догадки о причинах гибели звезды ночных клубов, больше похожие на сплетни, чем на достоверные отчеты. Но среди разнообразных, самых фантастических предположений ни разу не мелькнул даже намек на интимную свадьбу при свечах в старинной турецкой башне.

Из всего этого Габи стало ясно одно — того, что знает она, не знает никто. От этого по ее спине бегали иногда мурашки страха, но сосредоточиться на них не было ни сил, ни времени.

Когда Габи, отдуваясь, вынырнула из полностью затянувшего ее бытового водоворота, она попыталась подобрать на задворках памяти затерянные там осколки прошедших событий. Ей необходимо было с кем-нибудь обо всем этом поговорить, но поговорить было не с кем. Эрни, похоже, исчез навсегда, Инна была поглощена очередными Светкиными похождениями, а Дунский остался Дунским, несмотря на все его усилия быть нежным и внимательным. Он никак не мог отсредоточиться от себя любимого, тем более, что дела этого любимого шли неважно — волчий билет, выкинутый ему в лицо за проказы с Черным Магом, все еще был в силе, и никто не брал его на работу. Такой оборот дел не красил бы любого, а уж Дунского в особенности.

Порывшись в своем душевном сундуке, Габи обнаружила, что поговорить о летних приключениях лучше всего было бы с Йоси, — только ему с его лукавой улыбкой и освенцимским номером на запястье могла бы она доверить сплетение таинственных совпадений, обрушившихся на ее голову в столь сжатый срок. Она даже могла бы рассказать ему почти правду про Зару — ему одному могла бы она открыть, что в ту ночь ездила с Эрни в Яффо. Она могла даже попросить у Йоси телефон Эрни в Америке, чтобы сообщить тому о смерти Зары. Догадался ли бы Йоси о том, чем завершилась у них эта поездка, ей было уже неважно — после возвращения Дунского она снова обрела почтенный статус замужней дамы, любовные похождения которой никого не касаются.

Как-то, вырвав свободную минутку между репетициями, она набрала номер виллы Маргарита. Она даже подготовила небольшую речь, которую произнесет, если трубку поднимет Белла. Но трубку не поднял никто — телефон так долго гудел противным голосом тонущего парохода, что Габи в конце концов смирилась с неудачей. Все остальные ее попытки закончились тем же.

Наконец через неделю трубку сняла Тамара и сообщила, что хозяев дома нет и вернутся они нескоро. Йоси сделали операцию, похоже, удачно, и после больницы его отправили в специальный санаторий для выздоравливающих. Белла, конечно, поехала с ним, а позвонить туда нельзя — там запрещены телефоны, даже мобильные. И навестить его нельзя ни в коем случае — посетители там тоже запрещены.

Габи попыталась было пробить лбом эту стену запретов, но накатила новая волна — подготовки экзаменов, сдачи экзаменов, подготовки курсовых работ и сдачи курсовых работ, и все это на иврите, на иврите, на иврите! К тому же у Дунского внезапно разболелись никогда до того не болевшие зубы, и на оплату страшно дорогого лечения начали стремительно утекать деньги за мамину квартиру, оказавшиеся в здешних условиях совсем небольшими. Удобная квартира в центре города при ближайшем рассмотрении тоже оказалась страшно дорогой и им не по карману. Нужно было срочно искать дополнительный заработок.

И тут очень кстати в телефонной трубке возникла Инна. У Габи руки не доходили до Инны уже пару месяцев, а Инна почему-то сама ей не звонила, — наверно, обижалась. Но сейчас у нее появилось важное дело, ради которого она преодолела вновь возродившуюся неприязнь к удачливой подруге, умудрившейся опять вернуть себе и блудливого мужа, и интеллигентную работу. Инна никак не могла взять в толк, почему ей самой, гораздо более умной, красивой и талантливой, никакие хитрые уловки никогда не помогали, и сердилась за это на Габи.

С этого постулата она и начала свою вступительную речь, но у Габи не было времени на выяснение отношений:

«Если ты звонишь мне, чтобы выведать секрет моего успеха, давай поговорим об этом, когда я выпущу курсовой спектакль».

«Да нет, это я так, к слову, — заторопилась Инна, испугавшись, что Габи в сердцах бросит трубку. — Я по делу. Тебе деньги нужны?».

«Естественно. А что, у тебя есть лишние?».

«Пока нет, но будут. Представляешь, твое пение произвело на Мики такое впечатление, что он устроил нам еще один концерт русского романса. И опять за хороший гонорар!».

«И опять в башне при свечах?».

«Нет, нет! Ты даже не поверишь, но на этот раз нас приглашают в один из самых роскошных элитарных клубов!».

«Я даже не знала, что такие есть!».

«Ничего, теперь узнаешь. Там собираются сливки общества — банкиры, члены Кнессета, известные певцы и спортсмены. Представляешь, Мики им такого про нас с тобой напел, что они возжаждали нас поиметь».

«Но ведь он нас не слышал!»

«Он утверждает, что весь наш концерт при свечах просидел на лестнице, млея от восторга».

«Он же ни слова не понимает по-русски!».

«Он млел не от слов, а от исполнения. Говорит, будто сначала намерен был нас просто охранять, но постепенно так увлекся, что потерял счет времени».

«От кого охранять?» — насторожилась Габи, вспомнив мертвое лицо Зары на первой странице газеты.

Чуткая Инна уловила нотки беспокойства в голосе Габи:

«Чего ты так всполошилась? Просто охранять — все-таки ночь и место пустынное».

«И когда мы выступаем перед сливками общества?», — уточнила Габи, ловко меняя тему. Она ведь не посвятила Инну в драматическую историю своей встречи с таинственной невестой из башни, — слишком многое пришлось бы объяснять. А о недосказанном Инна, пожалуй, могла бы и догадаться — недаром они дружили с детства и знали друг о друге всю подноготную.

«Через месяц. Так что подумай о наряде и приходи ко мне репетировать. Там нельзя ударить в грязь лицом, Мики мне этого не простит».

Ничего не поделаешь, пришлось заняться приведением в порядок слегка потрепанного концертного платья и, что всего хуже, несколько раз съездить к Инне, чтобы освежить в памяти репертуар романсов. Времени на это не было совершенно, но, как известно, ради денег девушка готова на все. Кроме того, необходимо было преодолеть упрямое сопротивление Дунского, ни за что не желавшего отпускать ее на субботний вечер в какое-то непонятное место, про которое нельзя прочесть ни в одной газете.

Габи пришлось пуститься на хитрость: она приняла все условия прижимистого Мики, но поставила ему одно свое — она не может поехать в этот таинственный клуб без мужа. Мики смирился и добыл приглашение для Дунского, утверждая, что верблюду легче пролезть в игольное ушко, чем непосвященному проникнуть в этот элитарный клуб.

«Форма одежды — парадная», — злорадно объявил он, уверенный, что парадной формы у занюханного безработного мужа Габи нет и быть не может. Но он жестоко ошибся — Габи расстаралась и выудила из школьной костюмерной слегка помятый, но шикарный смокинг, который сидел на Дунском, как влитой. Она отутюжила смокинг на гладильной доске по всем правилам портновской науки и приспособила под него крахмальную манишку с галстуком-бабочкой. Разомлевший от такой неслыханной заботы Дунский повел ее, наконец, в свою заветную парикмахерскую, откуда они вышли рекламной парой фирмы «Крема».

Увидев их в полном облачении, Инна демонстративно прикрыла глаза рукой, чтобы не ослепнуть, как она объяснила, от такой чрезмерной красоты. Подъехал Мики на джипе и объявил, что в машине есть место только для солисток и арфы, а «твоему мужу» — определил он в третьем лице — придется добираться общественным транспортом. Но не успела Габи запротестовать, как Мики вгляделся в элегантный силуэт этого нежеланного мужа и сменил гнев на милость. Он отпустил шофера, сам сел за руль и в награду за красоту посадил Дунского рядом с собой, при условии, что тот вместе с ним потащит на сцену арфу.

Габи с Инной и с арфой устроились на заднем сиденье, и тут черт дернул Габи за язык:

«Мики, ты знаешь, что Зару убили?» — брякнула она, не успев подумать.

Спина Мики напряглась так резко, что лопатки обозначились крылышками под солидным слоем жира:

«Какую Зару?»

«Нашу невесту из башни — разве ты не знал, кто она?».

«Какую невесту? — нервно завопила Инна. — Почему убили? За что?».

Мики слегка оправился и выбрал атаку как лучший способ защиты:

«Что ты мелешь? Откуда ты это взяла?!»

«Ее портреты были во всех газетах, они называют ее звездой ночных клубов».

«А ты тут при чем?».

«Представляешь, никто и словом не обмолвился о нашей свадьбе при свечах. Значит, мы знаем то, чего не знает никто».

«Да с чего ты взяла, что невеста — это Зара? По портретам в газетах, что ли?».

«Я была на ее выступлении!»

«Ну, была, и что с того?».

«А то, что она меня узнала! И глядела на меня так, будто умоляла ее не выдавать».

«Кому ты об этом рассказывала?» — спросил Мики сипло.

«Никому», — пролепетала Габи, пугаясь, хоть она и вправду никому об этом не рассказывала. Эрни был не в счет, об Эрни она тоже никому не рассказывала.

Мики повернулся к ней всем корпусом, на миг позабыв, что он ведет машину по одной из самых людных улиц Тель-Авива. Ночь уже спустилась на Средиземное море, и лицо Мики то зловеще вспыхивало, то затенялось в свете пробегающих мимо фар:

«Вот и забудь об этом навеки, если не хочешь, чтобы тебя тоже убили! Ясно?».

Джип резко качнуло вправо, и Габи стало так ясно, что даже в глазах потемнело. Дунский, не оборачиваясь, молча сидел рядом с Мики, на затылке его светилась невидимая для других крупная надпись: «А ведь я предупреждал!».

«О чем вы говорите? — взволновалась Инна. — О чем надо забыть?»

«Тебе ничего не надо забывать, тебе лучше всего ничего не знать!», — рявкнул Мики и резко затормозил. У Габи сердце закатилось вниз, к желудку, но оказалось, что ничего страшного — просто они уже приехали.

Секретный элитарный клуб внешне выглядел совершенно непрезентабельно — небольшое скромное здание с затененными окнами. Парадный вход находился там, где у других домов находится задний — не со стороны улицы, а за углом. Его скрывали высокие кусты, густо усыпанные ярко-желтыми цветами.

Зато сразу за высокой двустворчатой дверью открывался неожиданный, неправдоподобно праздничный мир. Слава Богу, не было никакого сходства с экзотической полутьмой тесной турецкой башни — напротив, это было царство света и неоглядного простора. Перекрытия между этажами были устранены, и стены уставленного мраморными столиками зала уходили высоко под потолок, с которого свисала огромная хрустальная люстра. Зал завершался полукруглой сценой, ярко озаренной светом множества отраженных хрустальными гранями ламп. Вдоль боковых стен тянулись широкие галереи темного дерева, к ним с двух сторон вели пологие лестницы с резными перилами. На галереях тоже стояли столики, но не окруженные стульями, как внизу, а охваченные с тыльной стороны полукруглыми кожаными диванами.

Зал был полон. Посетители клуба в массе напоминали персонажей художественного фильма из жизни аристократов девятнадцатого века — мягко поблескивали обнаженные плечи дам в вечерних туалетах, оттененные черным атласом смокингов и крахмальной белизной манишек их лощеных кавалеров. Среди беспечно улыбающихся лиц промелькнуло несколько знакомых, виденных на экране телевизора. Вратарь столичной футбольной команды небрежно похлопывал по плечу солиста оперного театра, два журналиста-соперника, — рупор крайне правых и рупор крайне левых, — весело смеялись какой-то взаимной шутке, над плечом модной певицы любезно склонялся депутат Кнессета от русской партии.

Инна и Габи поднялись на сцену, Мики с Дунским внесли за ними арфу. Зал на секунду стих и разразился приветственными аплодисментами. За спиной Габи прозвучало несколько приглушенных фортепианных аккордов. Она оглянулась и онемела — за красным роялем в углу сцены, легко перебирая клавиши, сидел Эрни.

Пока она приходила в себя от шока, на сцену взбежал стройный юноша в голубом фраке и, не переводя дыхания, объявил:

«Дамы и господа, мы начинаем вечер русского романса! Принимайте дорогих гостей! Солистка — Габи Дунски, арфа — Инна Гофман, рояль — Исаак Менжинский!».

Инна взяла Габи за правую руку, а в левую сунул свою сухую ладошку Исаак Менжинский. Кланяясь и улыбаясь, Габи краем глаза оглядела аккомпаниатора — в нем не было ничего общего с Эрни кроме каштановых кудрей над длинной шеей, да и то кудри были хороши только сзади, а со лба уже исчезали, уступая место прозрачной, отливающей перламутром, прогалине. Зато рояль был в точности такой, как на вилле Маргарита, он прямо умолял всеми клавишами, как белыми, так и черными, превратить Исаака в Эрни.

Но чуда не произошло, и концерт начался — Инна зажурчала струнами, лысеющий Менжинский зарыдал фортепианными аккордами, а Габи собрала свою душу в тугой комок и запела. И тут чудо произошло — оно просто опоздало на несколько минут — едва Габи услышала свой голос в сопровождении арфы и фортепиано, зажатая в комок душа ее вырвалась на свободу, взмыла под сводчатый потолок и потеряла ощущение реальности.

Она пришла в себя от странных звуков, напоминающих пулеметные очереди из кинофильмов ее детства о гражданской войне, и не сразу осознала, что это буря аплодисментов. Кто-то целовал ей руку, кто-то подносил цветы, Дунский знакомил ее с депутатом Кнессета от русской партии, Менжинский благодарил за чуткое отношение к аккомпаниатору, но ей все это было по барабану. Она прорвалась сквозь кольцо поклонников и нетвердым шагом направилась к роялю. Беглый осмотр инструмента не оставил сомнений — Габи узнала западающую черную клавишу во второй октаве и продольную щербинку на белой клавише в третьей, в тех самых, с которых она каждый день вытирала пыль. Это был рояль из виллы Маргарита!

Как этот рояль мог оказаться в клубе?

С утра она первым делом позвонила по знакомому телефону. Автоматический голос сообщил безучастно, что телефон отключен.

«Что значит — отключен? — завопила Габи в трубку. — С какой стати?».

Это необходимо было срочно выяснить, но времени не было, нужно было сломя голову мчаться в киношколу — она опаздывала на репетицию выпускного спектакля. Несколько недель подряд Габи в перерывах между репетициями пыталась дозвониться до виллы Маргарита, и неизменно получала все тот же ответ — телефон отключен.

В день генеральной репетиции, как и положено, все пошло вкривь и вкось — платье главной героини лопнуло по шву в середине первого акта, освещение отказало в конце второго, и в довершение всего безнадежно испортился магнитофон. Эту ситуацию было необходимо использовать.

Оставив режиссера и электрика наводить порядок без ее участия, Габи воспользовалась передышкой и решила съездить посмотреть, что случилось на вилле. Она выскочила из школы и помчалась к автобусной остановке. Автобус бесконечно долго петлял по лабиринту рамат-ганских улиц и, наконец, остановился у подножия знакомого холма.

Ворота виллы Маргарита были широко распахнуты. Габи беспрепятственно вошла в сад и поспешила вверх по выложенной темно-красными плитками фигурной дорожке. Все выглядело, как прежде — вдоль дорожки расстилался гладко подстриженный травяной ковер, отороченный высокими кустами с крупными листьями, оттененными розовой пеной ажурных цветов. Над ними все так же стрельчато вздымался к небу дом, напоминающий одновременно японскую пагоду и индийскую гробницу.

Единственным нарушением этой гармоничной картины были непонятные разноцветные пятна, бойко скользящие взад-вперед по лужайке перед виллой. Чем ближе подходила Габи к дому, тем яснее различала она в очерке этих пятен карикатурные силуэты игрушечных автомобилей и мотоциклов, которые с жужжанием носились по траве, весело сталкиваясь и разминаясь друг с другом. Управляющие этими шумными аппаратами мальчики и девочки младшего школьного возраста приветствовали каждое столкновение радостным визгом многих юных глоток. Никого не смущало, что почти все дети или хромали, или передвигались, ловко опираясь на ходунки с колесиками.

Представшее перед нею зрелище было настолько невероятным, что Габи на миг зажмурила глаза в надежде, что, когда она их откроет, оно развеется, как мираж в пустыне. Но громкий детский визг и надсадное жужжание моторов не оставляло сомнения в реальности происходящих на лужайке автомобильных гонок. В конце концов, глаза пришлось открыть и попытаться найти разумное объяснение вторжению больных детей в тщательно оберегаемое от чужих святилище Беллы.

Габи обогнула веселую лужайку и направилась к входной двери, которая тоже была беспечно открыта настежь. Внутри тропические деревья по-прежнему тянулись к солнцу, проникающему сквозь стеклянный купол, но на устланной алым ковром круглой прогалине не было ни кожаных диванов, ни красного рояля, ни опирающегося на крылатые фигуры обеденного стола.

Вместо этого исчезнувшего великолепия на ковре толпились маленькие столики из разноцветного пластика, окруженные маленькими пластиковыми стульчиками. Не в силах снести такое непотребство Габи вихрем взлетела по лестнице и ворвалась в кабинет Йоси.

Там было пусто, даже не просто пусто, а пустынно — не было ни стола, ни кресла, а вместо полок с книгами голые стены зияли проплешинами обоев.

«Тамара!» — отчаянно завопила Габи, отлично понимая, что никакой Тамары здесь нет и быть не может. Не получив ответа, она скатилась вниз по ступенькам, выскочила вон и огляделась. Кроме играющих детей вокруг не было ни души, однако в глубине двора ей почудилось какое-то копошение, и она подошла поближе.

Возле черного хода стоял большой грузовик. Два дюжих парня выгружали из кузова коричневые контейнеры, пересеченные яркой надписью «Хрупкий груз. Не кантовать». Следом за контейнерами из кузова выпрыгнула кудрявая девушка в джинсах и начала давать указания грузчикам. Габи решила, что девушка отвечает здесь за порядок, и потянула ее за рукав спортивной футболки. Девушка обернулась к ней и быстро спросила: «Ты из отдела культуры?».

«В некотором смысле», — согласилась Габи и задала свой вопрос:

«А куда девались прежние хозяева?».

В ответ она получила встречный вопрос:

«А что, у этой виллы были хозяева?».

Сердце Габи дрогнуло от безапелляционности не оставляющего надежды слова «были».

«Конечно, были. Или ты думаешь, такая вилла могла быть бесхозной?».

«Я думала, она принадлежала горсовету. Мы, во всяком случае, получили ее от горсовета».

Вдруг сзади что-то грохнуло, — один контейнер упал, и содержимое его разлетелось по двору — маленькие матрасики, спинки детских кроваток. Девушка тут же забыла про Габи и помчалась к месту происшествия, на бегу сообщая грузчикам свое мнение об их родословной. Дожидаться ее не стоило — она вряд ли могла добавить что-либо к уже сказанному, разве что в случае разоблачения самозванства Габи заодно высказать свое мнение и о ее родословной тоже.

Габи нетвердым шагом побрела по выложенной темно-красными плитками фигурной дорожке. Сейчас путь к воротам выглядел иначе, словно увиденный сквозь призму времени — бархатный травяной ковер слегка пожелтел от недостатка влаги, розовая пена ажурных цветов на кустах поблекла и опала, осыпав землю оборванными шкодливой рукой лепестками.

Выйдя за ворота, Габи глянула на часы — пора было возвращаться к покинутому спектаклю, а потом мчаться домой к голодному Дунскому, который в знак протеста против ее поздних возвращений демонстративно отказывался есть без нее. Можно было подумать, что жизнь сомкнулась в том самом месте, где ее рассек летний разрыв с Дунским, и необратимо поглотила все, происшедшее с ней в промежутке.

Словно не было ничего — ни Беллы, ни Йоси, ни Зары, ни Эрни. Они промелькнули и исчезли, не оставив следа. Ей вспомнилась детская сказка о мальчике, к ногам которого из морской пучины на час вынырнул заколдованный город, затонувший в древности. Город мог вернуть к жизни только тот, кто купит там товара хоть на одну копейку. Но у мальчика не нашлось копейки, и город снова ушел под воду со всеми своими жителями, кошками, лавками и домами. Значит, и у нее не нашлось копейки?

Не успела она войти в репетиционный зал, как к ней бросился помощник режиссера:

«Куда ты пропала, Габи? Тут твоя подруга Инна оборвала телефон — она так кричала в трубку, что я испугался — может, у нее кто-то умер?»

«Господи, как некстати! — простонала Габи, направляясь к телефону. — Вечно эта Инна с ее штучками — опять, наверно, Светка что-то отчудила!»