Глазами Лолиты

Глава третья. Светка и Юджин

Ну вот, в конце концов, нас занесло в Москву, а Москву занесло снегом. В жизни не видела столько снега враз, — на ветках деревьев, на тротуарах, на крышах машин, — все было бы белым-белым, если бы снег не был такой грязный. Тут очень кстати оказались моя новая дубленка и меховой берет из того же коричневого меха, что и воротник. А вместо кроссовок, в которых по Москве далеко не уйдешь, Юджин купил мне шикарные меховые сапожки на маленьком каблучке — он купил их по дороге, кажется, в Варшаве, я уже не могу вспомнить точно, потому что мы несколько дней мотались по Европе, заметая следы.

Это было настоящее приключение, такое, про какие пишут в настоящих книгах. В такие игры я еще никогда не играла, тем более, что все это не понарошку, а на самом деле. Из Берлина мы выехали на поезде — Юджин объяснил мне, что для заметания следов поезд годится гораздо больше, чем самолет: ведь в самолете всех обязательно регистрируют, а в поезде нет.

Первый поезд повез нас из Берлина в Польшу, но не доезжая до границы между Германией и Польшей, мы вышли на маленькой немецкой станции и пересели в автобус. Автобус перевез нас через границу и докатил до другой маленькой станции, на этот раз польской, а там мы опять сели в поезд, который приволок нас в польскую столицу Варшаву.

В Варшаве Юджин опять снял номер в отеле, не в таком роскошном, как берлинский, но все равно роскоши там было под завязку. В польском отеле все происходило, как в берлинском, — сперва мы ехали в лифте наверх, в наш номер, потом вниз в ресторан, а потом опять наверх, в номер. В номере была одна большая кровать, такая же, как в Берлине, только покрывало на ней было зеленое, и уже никто не морочил мне голову раскладушкой.

Хоть я после ужина умирала спать, заснуть мне не удалось. Юджин уже не притворялся тихоней — он уже не подбирался ко мне осторожненько всю ночь, а сразу улегся рядом и принялся меня раскручивать, а я отбивалась и отворачивалась к стенке, подставляя ему зад. И напрасно — я тогда еще не подозревала, что он может трахнуть меня и сзади. Что он и проделал с большим для себя удовольствием, а для меня с обещанием купить сапожки, которые я видела днем в витрине большого универмага.

А может, все это случилось не в Варшаве, а в другом польском городе, — название я забыла, — с таким же точно отелем, с таким же точно лифтом и с таким же точно номером, где была одна кровать и, конечно, не было раскладушки. Вот только цвет покрывала на той двуспальной кровати стерся из моей памяти, но под этим бесцветным покрывалом мы с Юджином опять играли в ту же игру — на этот раз она мне даже понравилась, потому что было не так уж больно.

Наутро я проснулась раньше Юджина и стала обдумывать, что теперь со мной будет. Главное свершилось — я победила Инес и доказала, что Юджин влюбился в меня, а не в нее. Я здорово отомстила ей за все издевательства и обиды — за обритую голову, за вечные придирки и за интернат для трудноисправимых проституток.

Зато теперь, когда я ее победила и наказала, оставалось решить, не стала ли я сама малолетней проституткой. Я толкнула Юджина в бок, чтобы он проснулся, и поставила перед ним вопрос ребром. Ребро сразу обратилось против меня, потому что он сходу схватил меня за ноги, обвил их вокруг своей спины и вставил в меня свой ненасытный хобот, и держал мои ноги так крепко, что я даже шевельнуться не могла, не то, что вырваться.

Но язык мой он схватить не успел, и язык этот постарался выразить все мое возмущение его агрессивным поведением:

«Ты — негодяй! — произнес язык по своей воле, без всякой моей команды. — Это подло насильственно употреблять бедного голодного ребенка до завтрака, даже не покормив его сладкими булочками».

К тому времени, как мой язык завершил свою страстную речь, Юджин уже успел повыть, посучить ножками и отвалиться от моего истощенного тела, готовый сходу мчаться за булочками, за кофе, за сапожками и даже за птичьим молоком. Но бегать никуда не пришлось, — один телефонный звонок, и к нам в номер вкатили небольшой походный ресторан, рассчитанный не на одну маленькую меня, а на целый отряд летнего лагеря.

Я притворилась изможденной и с удовольствием наблюдала, как Юджин суетится вокруг переполненных подносов с холодными закусками и серебряных судков с горячими, а все ради того, чтобы мне угодить. Но угодить мне было трудно — я надкусывала один бутерброд за другим и тут же отшвыривала их прочь с гримасой отвращения. Наконец, мне это надоело, я сбросила на пол весь поднос и уткнулась носом в подушку.

«Ты отбил у меня вкус к жизни!» — прорыдала я в подушку голосом героини какого-то фильма, название которого я забыла. Похоже, этот вопль оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения Юджина — вместо того чтобы меня пожалеть и утешить, он схватил меня в охапку, положил поперек своих колен вниз животом и стал довольно больно шлепать по попке:

«Ничего, я тебе сейчас этот вкус верну! Сейчас верну — мало не покажется!» — приговаривал он, одной рукой шлепая меня, а другой заглаживая боль.

И правда, мало мне не показалось, потому что все его шлепки закончились тем же, чем и начались, — он кувыркнул меня на постель и навалился сверху, будто не проделал это всего четверть часа тому назад. Я лежала под ним тихо, как мышка под кошкой, и считала минуты, когда все это кончится.

Наконец, он задергался и затих. Тихонько сполз с меня и, задыхаясь, рухнул рядом, всклокоченный, бледный и потный.

«Что ты делаешь со мной, Светка? — прошептал он, почти плача. — Ты сводишь меня с ума!».

Оказывается, это я делаю что-то с ним, а не он со мной! Я попыталась ему это сказать, но он не слушал:

«Мы катимся в пропасть, из которой нельзя будет выбраться!».

«Так давай остановимся, пока не поздно», — очень мудро посоветовала я.

«Уже поздно, обратного хода нет! Я так люблю тебя!».

Пальцами, влажными от пота, он пробежал по моим острым плечам — я за него почувствовала, какие они острые, — и по моим колючим локтям:

«Я не могу от тебя отказаться, я так мечтал о тебе все эти месяцы!».

Я пришла в восторг — Габи сказала бы, что это был момент моего торжества.

«Я так и знала, с самого начала знала, что ты запал на меня, а не на нее!»

Несмотря на всю любовь, этот чистоплюй поморщился:

«Что за дурацкое выражение, Светка? Можно ведь назвать это чувство по-людски!».

«Если хочешь говорить по-людски, возвращайся к маме», — отрубила я. Свое торжество я уже с него получила и вполне могла вернуть его Инес, но он уже сообразил, что по мне нужно ступать осторожно:

«Ладно, говори, как хочешь, только скажи, что ты тоже немножко на меня запала».

Но мне не хотелось это ему говорить, чтобы он не слишком о себе вообразил. И я уклонилась, я спрыгнула с кровати, сбросила с себя сорочку, встала перед зеркалом, в чем Инес меня родила, и оглядела себя со всех сторон:

«Ума не приложу, что ты во мне нашел? Ведь и смотреть пока не на что — никакого мяса ни спереди, ни сзади».

Он тоже соскочил с кровати и встал рядом со мной — для своего преклонного возраста он выглядел вовсе не плохо.

«Именно это я в тебе и нашел — острые локотки и колючие коленки. Терпеть не могу пышное женское мясо, меня от него просто тошнит».

«А как же ты женился на маме?».

«Так и женился — ради тебя. Чтобы ты была рядом, чтобы я мог каждый день видеть тебя, касаться тебя, вдыхать запах твоих волос. Я же не ожидал, что она сошлет тебя в интернат!».

В этом мы с ним совпали — я тоже такого не ожидала, даже от нее. Но теперь все перевернулось, и уже не понятно было, кто прав, кто виноват. В памяти вдруг всплыл тот день, с которого начались все мои беды. Я тогда проспала школу и нечаянно подслушала, как Инес плачет и упрекает Юджина за то, что он ее недостаточно любит. А он, может, и любил ее, но не любил ее женское мясо! И мне стало ее жалко, хоть вредную, хоть несправедливую, но все-таки мою мать.

«А что будет, когда мы вернемся к маме?».

Как раз на этот вопрос ответ у Юджина был готов:

«Давай сначала доживем до этого счастливого момента. Если мафия нас застукает, мы никогда к твоей маме не вернемся. А пока мы живы, давай лучше займемся любовью».

И он ухватился за мои острые локотки, чтобы втащить меня обратно в кровать, но ко мне уже начала возвращаться моя природная сообразительность:

«А мы не опоздаем на поезд?», — спросила я невинно, даже не слишком сопротивляясь.

От этих слов он протрезвел, опустил меня на пол, посмотрел на часы и ахнул:

«Ужас, остался всего час, а мы еще вещи не собрали! Бегом в душ и немедленно одевайся!»

Мы напряглись и успели запаковаться, закинуть свои чемоданы в такси и вскочить в поезд в последнюю минуту. Я не помню, сколько поездов мы сменили, заметая следы, но последний привез нас в Москву на Белорусский вокзал. Я сразу узнала этот вокзал, потому что мы с Инес и папцом жили когда-то в нескольких кварталах от него на Пятой Лесной улице.

На перроне нас встретил высокий молодой парень в коричневой дубленой куртке, который, сообщил, что его зовут Толик и он будет личным шофером Евгения Мироновича. Пока я соображала, кто такой Евгений Миронович, Толик легко подхватил наши увесистые чемоданы, покосился на меня и объявил, что с квартирой все улажено — две спальни и кабинет со всеми удобствами в хорошем старинном доме в одном из арбатских переулков. В доме есть швейцар, а в квартире евроремонт.

Что такое швейцар, я знала, кто такой Евгений Миронович, догадалась, и только собралась спросить, что такое евроремонт, как Юджин меня перебил:

«Толя, знакомьтесь, это моя дочь — Светлана, прошу любить и жаловать».

Тогда Толик позволил себе посмотреть на меня прямо, и я состроила ему глазки, совсем как Габи. В ответ на что Толик поклялся, что будет всеми силами любить меня и жаловать, а Евгений Миронович позеленел от злости и больно вывернул мне руку за спиной Толика, так, чтобы тот не видел. Цепко держа меня за локоть, он дотащил меня до офигенной белой машины, припаркованной на вокзальной стоянке. Толик поставил чемоданы рядом с машиной и ловко распахнул заднюю дверцу передо мной, и только потом — переднюю для Евгения Мироновича.

При этом на щеках Юджина вздулись сердитые шишки, их, кажется, называют жевалки, — он, небось, мечтал сесть рядом со мной, чтобы всю дорогу гладить мне коленки. Я заметила, что он особенно любит гладить и тискать меня в таких местах, где есть другие люди, зато, если вокруг никого нет, он такими пустяками не занимается, а сразу приступает к делу.

Постояв в пробках и попетляв по заснеженным переулкам, Толик, наконец, подкатил к богатому на вид белому дому и выскочил из машины, чтобы распахнуть мою дверцу и подать мне руку. Юджин рывком открыл свою дверцу, не дожидаясь, пока это сделает Толик, и в два прыжка оказавшись рядом со мной, выдернул мою ладонь из ладони Толика, а Толику велел заняться чемоданами.

Когда мы в сопровождении Толика с чемоданами подошли к высокому застекленному подъезду, я увидела сквозь стекло усатого швейцара в опереточном костюме, напомнившего мне контролера из Чотоквы. Сердце у меня оборвалось и повисло на тонкой ниточке — как давно это было, как хорошо это было, как все с тех пор изменилось! Как я тогда радовалась при мысли, что Юджин запал не на Инес, а на меня! И к чему это нас всех привело — и меня, и его, и Инес!

Войдя в квартиру, я поняла без объяснений, что евроремонт, — это когда все сверкает, и стены, и мебель, и стекла, и рамы. Особенно мне понравился пол — у нас в Израиле пол выстлан гранитными плитками, от них летом в доме прохладней. А московский пол теплый и нежный, он выглядит как ковер из узких деревянных пластинок, выложенных елочкой по всей длине комнаты.

Толик поставил чемоданы рядком на диван, чтобы их удобно было распаковывать, и спросил: «Евгений Миронович, вы хотите отдохнуть с дороги или повезти вас с дочкой куда-нибудь в ресторан?».

Юджин подумал и предложил, чтобы Толик оставил ему ключи от машины — мы, мол, чуть-чуть отдохнем и поедем обедать. Но Толик и слушать об этом не захотел:

«Вы никуда не можете поехать без меня — я приставлен к вам не только шофером, но и телохранителем».

«В каком смысле — телохранителем?».

«А в прямом, охранять ваше тело». — Толик отогнул полу своей куртки и показал нам два пистолета, большой и маленький.

«Это ты уже слишком! — нахмурился Юджин, входя в образ Евгения Мироновича и переходя с Толиком на ты. — Зачем этот арсенал?».

«А затем, что здесь вам не Париж, а Москва, здесь такому человеку, как вы, без телохранителя из дому выходить опасно».

«Так что, мы без тебя теперь и поесть не сможем?».

«Почему не сможете? Очень даже сможете. Сегодня Лариса наварила вам еды полный холодильник, на два дня хватит. А послезавтра она опять придет убираться и стряпать. Вы только ей списочек составьте, что бы вы хотели на обед и на завтрак, ну, и деньги, конечно».

«Значит, у этой Ларисы есть ключ от нашей квартиры?».

«Нет, ключ у швейцара, хранится в сейфе. В этом доме все жильцы — клиенты нашей фирмы, отвечающей за их безопасность. Не беспокойтесь, ребята у нас первый класс, все бывшие спецназовцы, да и швейцар тоже».

«И Лариса тоже от вашей фирмы?».

«Нет, Лариса от вашей. Но у нее есть допуск, она, кроме вас, еще две квартиры здесь обслуживает».

От их разговора у меня даже уши разгорелись — я думала, такое бывает только в кино, но никак не в моей жизни. Когда я вернусь домой и расскажу про это Лильке и Анат, они лопнут от зависти. Я чуть было не хихикнула, представив себе, как они взовьются, но тут же закрыла рот — я вспомнила, что я уже не дружу с Лилькой и Анат, не учусь в своей старой школе, и вообще неизвестно, вернусь ли я когда-нибудь домой. Я так огорчилась, что даже не заметила, как Юджин меня о чем-то спрашивает уже не первый раз: «Все-таки, Светка, ты что предпочитаешь — поесть дома или поехать в ресторан?».

Вообще-то я устала и не прочь была бы поужинать дома, тем, что приготовила таинственная Лариса, у которой есть допуск — интересно, что это, диплом кухарки или специальный поднос? Но я представила себе, что как только Толик уйдет, Юджин не даст мне поесть, а сразу начнет тискать меня и катать по постели, а мне сегодня этого совсем не хотелось. И я заявила, что предпочитаю ресторан — чтобы я сидела за столиком в нарядном зале и меня бы обслуживали официанты.

Юджин зыркнул на меня прозрачным глазом, но спорить не стал:

«Ладно, в ресторан, так в ресторан! Хочешь переодеться или поедешь, в чем стоишь?».

Толик протянул Юджину обтянутый целлофаном лист бумаги:

«Куда поедем? Вот список рекомендованных вам ресторанов».

«В каком смысле — рекомендованных?», — не понял Юджин.

«А том же самом — у которых есть специальная охрана».

Пока я переодевалась, Юджин внимательно изучил список, а я, воспользовавшись этим, вытащила из своего чемодана ночную сорочку и на всякий случай спрятала в ванной, которая выглядела как рубка космического корабля. Если, конечно, в космических кораблях есть рубки.

«Отлично», — сказал Евгений Миронович, когда я вернулась, и ткнул пальцем в какую-то строчку, сообщив, что он давно мечтал поужинать именно там. Мы прошли мимо швейцара и опять покатили по заснеженным улицам, на этот раз, правда, недалеко. В ресторане было полно народу — неужели их всех охраняют такие Толики с пистолетами? Или некоторые втерлись на халяву, не имея права на охрану?

Когда нам принесли красивые тарелки, на которых лежали маленькие горки мяса, я решила добраться до сути:

«Евгений Миронович, объясни, что вдруг случилось? Когда ты успел стать такой важной персоной?».

Услышав, как я назвала его Евгением Мироновичем, Юджин поморщился, но стерпел. Он повертел в пальцах вилку и сказал:

«Понимаешь, мы с Эли затеяли тут шикарный бизнес. Шикарный, но опасный. Он может принести в скором будущем много денег. А пока были нужны деньги, тоже немалые, чтобы начать здесь это дело, и Эли сумел поднять изрядную сумму под меня».

Я представила, как Юджин висит на воздушном шаре, высоко-высоко над землей, а Эли с помощью подъемного крана поднимает под него изрядную сумму — по-моему, лучше было бы сказать «под ним». Куча денег все растет и растет, и, наконец, дорастает до ног Юджина. Тогда он спрыгивает с шара на эту кучу, а она прогибается под его тяжестью и он рушится с нее вниз на землю.

«Если это опасно, зачем ты согласился?».

Глаза Юджина потемнели и стали как два синих озера где-то высоко в горах:

«Во-первых, я люблю опасность — она придает вкус существованию. А во-вторых, я вычислил, что это единственный способ вырвать тебя из когтей Инес».

Раньше он никогда не называл мою мать Инес, он назвал ее так впервые. И впервые заговорил со мной, как со взрослой.

«А сказку про мафию, от которой мы заметали следы, ты просто придумал?».

«К сожалению, нет, мафия действительно охотится на нас с тобой. Но не было бы счастья, так несчастье помогло. Именно благодаря угрозе мафии мне удалось выкрасть тебя раньше, чем я предполагал. Ведь у меня появился законный предлог тебя увезти. А дальше уже все покатилось само собой».

Выходило, что он встрял в этот опасный бизнес ради меня. Но хоть мне было приятно, что он готов рисковать ради меня жизнью, я все же решила сегодня его к себе не подпускать, — я и вправду очень устала. Поэтому уже в машине я начала притворно засыпать, а в лифте просто упала Юджину на руки и, кажется, действительно заснула.

Он втащил меня в спальню и плюхнул на кровать. Теперь надо было не допустить, чтобы он стал меня раздевать, — я уже знала, чем это кончается. Поэтому я вдруг с силой оттолкнула его, вскочила с криком: «Ой, сейчас уписаюсь!» и помчалась в ванную — в нашей новой офигенной квартире было две уборные, одна при ванной, а другая совершенно отдельно. В ванной я поспешно сорвала с себя все одежки, натянула ночную сорочку и тихонько прокралась во вторую спальню, где юркнула под одеяло, не зажигая свет.

Зато в ванной я нарочно оставила свет, чтобы Юджин думал, что я еще там. Не отбрасывая покрывала, я влезла под мягкое теплое одеяло и немедленно заснула — день сегодня был трудный и длинный. Не знаю, сколько времени я спала, но проснулась от дикого вопля «Светка! Светка, где ты?». Я слышала, как Юджин мечется по квартире, почему-то не догадываясь заглянуть в ту комнату, где я притаилась под одеялом. А может, он уже заглядывал, но не заметил меня в темноте.

Я решила — пускай себе мечется, только бы меня не трогал, и опять провалилась в глубокую отключку. Но отключиться надолго мне не пришлось — очень скоро, во всяком случае, слишком скоро для меня, я почувствовала, как Юджин влез ко мне под одеяло и стал щупать меня, гладить по волосам и вообще всякими способами мешать мне спать.

Я ни за что не хотела просыпаться, голова у меня была тяжелая и тупая, поэтому я изловчилась и изо всех сил пнула его ногой в живот, простонавши: «Оставь меня в покое!».

Он убрал руки и забормотал:

«Светка, Светочка, ну что с тобой, детка? Я так страшно испугался, когда ты пропала, я чуть с ума не сошел. Мне показалось, что ты выпрыгнула в форточку, там, в ванной, форточка была открыта».

При мысли о том, что я могла бы выпрыгнуть в форточку с восьмого этажа, мне стало бы смешно, если бы так не хотелось спать. А он опять начал меня гладить и приговаривать:

«Я так счастлив, что ты нашлась. Мне все время хочется убеждаться, что ты тут и никуда не пропала».

Знаю я, чего ему хочется, но я сегодня устала, и ничего он от меня не получит. Я опять лягнула его в живот и уже не простонала, а прорычала: «Если ты не дашь мне спать, я и вправду выпрыгну ко всем чертям!».

Но он все не отставал, все гладил меня и надеялся. Тогда я зарыдала и заорала во всю мочь: «Убери свои поганые руки! А завтра отвези меня к маме!».

Про маму я сказала просто так, чтобы его попугать, но как только я произнесла слово «мама», мне вдруг стало невыносимо горько и страшно и захотелось вернуться обратно, пусть даже не домой, а в интернат к липучей Нетте и к вредным девчонкам из моей комнаты. От этого я стала рыдать все громче и громче, так что под конец у меня началась ужасная икотка, а руки и ноги задергались, как лапы сиамской кошки скандалистки Варды из нашего бывшего дома на тахане мерказит, когда соседские мальчишки отравили ее крысиным ядом.

От моей истерики бедный Юджин совсем потерял голову, да и я, наверно, тоже, если, оказавшись в Москве, назвала центральную автобусную станцию таханой мерказит, чего в Тель-Авиве я себе никогда не позволяла. В конце концов, Юджин дал мне пару пощечин, потом отпоил меня горячим сладким чаем и попросил прощения за то, что он так неудачно меня растревожил.

Я сказала, что смогу простить его, только когда высплюсь. Тогда он погасил свет и опять влез ко мне под одеяло, но уже не приставал, а только вздыхал и ворочался, то придвигаясь, то отодвигаясь, как в ту первую ночь в берлинском отеле. Но мне так хотелось спать, что, как он ни старался, ему не удалось меня разбудить.

Я проснулась сама довольно рано и удивилась, обнаружив, что Юджина рядом со мной нет. Я вспомнила, как он вздыхал и ворочался ночью, и мне стало его жалко. Все-таки он специально приехал в Израиль из Швеции, чтобы спасти меня от мафии. И купил мне прикольную дубленку, замшевые сапожки и меховой берет, который делал из меня настоящую красотку.

Я выбралась из кровати и заглянула во вторую спальню — он был там и крепко спал. Я тихонько скользнула к нему под одеяло и потерлась щекой об его спину. Он тут же проснулся, повернулся ко мне лицом, облапил меня и стал обцеловывать меня всю сверху донизу, бормоча: «Свет мой, Светик мой, Светка моя».

Он был уже готов усадить меня верхом на свой ненасытный хобот, как вдруг громко зазвонил интерком — это был Толик, который сообщал, что он приехал за Евгением Мироновичем. Юджин тут же превратился в Евгения Мироновича, отпустил меня и начал лихорадочно натягивать на себя одежду.

«Ты уходишь?» — не поверила я. Ведь с той минуты, как он забрал меня из интерната, мы с ним ни разу не разлучались.

«Увы, приходится, — вздохнул он. — Не могу же я начать свою рабочую жизнь с опоздания!».

«А я? Что я буду делать?».

«Ты будешь меня ждать. Я постараюсь вернуться пораньше».

«Одна в пустой квартире? Да я с ума сойду от скуки!».

«А ты включи телевизор, — он щелкнул какой-то кнопкой и в стене загорелся экран огромного телевизора. — Слава Богу, здесь все передачи на русском языке».

«А что я буду есть?».

Он уже надевал пальто:

«Загляни в холодильник — там пропасть всякой вкусной еды», — и он двинулся к выходу.

«Ты мне хоть позвони!» — жалобно пискнула я вслед закрывшейся двери, но он уже меня не слышал. Щелкнул замок, за ним другой, и я поняла, что он меня запер.

Я вскочила и помчалась искать телефон, чтобы позвонить маме, или в полицию, или в израильское посольство. Но не нашла, и догадалась, что в нашей сверхмодерновой квартире нет телефона, специально, чтобы я не могла позвонить ни маме, ни в полицию, ни в израильское посольство.

С горя я решила позавтракать и открыла холодильник. Я просто не знала, что мне выбрать — чего там только не было! В конце концов, я вытащила блинчики с мясом и поставила греть в микроволновку. Потом передумала и поджарила их на сковородке — сковородок у нас была целая дюжина, огромные, большие, маленькие и мал-мала-меньше. Блинчики оказались вкуснейшие, они прямо таяли во рту, особенно если запивать их апельсиновым соком. Поэтому я поджарила себе еще три и отправилась в ванную принимать душ.

Но как я ни старалась провести время, мне ничего не помогло — когда я закончила все свои процедуры, часы над холодильником показывали только пол-одиннадцатого. Значит, мне предстояло еще не меньше шести часов ждать Юджина в запертой квартире, а может, и еще дольше.

Это было ужасно — мне стало казаться, что я начинаю задыхаться, потому что стены сдвигаются и хотят меня раздавить. Я попыталась открыть окна, но открыть удалось только две форточки, одну в столовой, другую в кухне.

Делать было нечего, нужно было попробовать утешиться телевизором. Я уселась в кресло и принялась бродить по программам, но хоть все они и вправду были на русском языке, я почему-то ничего в них не понимала. Дети и взрослые в детских передачах казались мне инопланетянами, так странно они говорили о разных странных делах, а взрослые без детей во взрослых передачах говорили еще более странно и ужасно скучно. Тогда я попыталась найти порнуху, но никакой порнухи в русском телевизоре не было. Да, пожалуй, ихняя порнуха была мне не так уж нужна: ведь если бы кто снял кино про меня с Юджином в койке, получилась бы порнуха из порнух.

К счастью, за то время, пока я занималась телевизором, мне опять захотелось есть. Я подумала, что если организовать себе настоящий обед, как в настоящем ресторане, — это называется сервировать — то на это может уйти еще пара часов, а там уже не так много останется до прихода Юджина.

Но я ошиблась: через полтора часа мой обед был разогрет, элегантно сервирован и неохотно съеден в полном одиночестве. На уборку и упаковку грязной посуды в посудомоечную машину ушло еще десять минут, а дальше открывалась полная беспросветная пустота. Даже когда я цапалась с Инес и она убегала от меня из дому, мне не было так тоскливо оставаться одной, как ожидать Юджина в запертой квартире — ведь тогда я в любую минуту могла выйти из дому, чтобы постоять у подъезда и даже сходить на автобусную станцию есть мороженое или строить глазки прохожим.

Часам к четырем я совсем озверела и начала строить планы отчаянной мести. Сперва я пошла на кухню и, порывшись в ящике с ножами, нашла острый нож для резки мяса. Теперь осталось только выбрать выигрышную позицию, с которой я могла бы прыгнуть на Юджина сверху, когда он войдет, и ударить его ножом в шею. Я попробовала взобраться на шкаф, но он почти касался потолка, так что мне некуда было втиснуться.

Странным образом, пока я бродила по квартире в поисках выгодной точки, во мне проснулся здравый смысл, который стал нашептывать мне, что убийство вряд ли пойдет мне на пользу — куда я после этого смогу убежать, где спрятаться в совершенно чужом мне городе? Как я объясню — даже на приличном русском языке, — откуда я взялась, не наводя на распростертый на ковре труп? Кроме того, мне стало жалко человека, который ради меня пошел на страшный риск, и я решила, что убивать его еще рано.

Я отнесла нож на место и открыла холодильник — там, в дверце, сверкал белизной десяток куриных яиц. Вид их вдохновил меня — теперь я знала, как отомстить Юджину, не нанося ему настоящих увечий! Я аккуратно сложила яйца в салатницу и пристроилась в прихожей, сбоку от входной двери. Осталось только запастись терпением и ждать. Ожидание сразу приобрело смысл, который скрасил мое одиночество.

Ждать мне пришлось недолго — часов около пяти ключ повернулся в замке и в квартиру влетел веселый голос Юджина, кричавшего «Привет, Светка!», а за ним и сам Юджин. Напрасно он веселился — я хорошо прицелилась и влепила ему в лоб сперва одно яйцо, потом второе. Он растерялся и не сразу сообразил, что происходит, тем более, что белок и желток смешались и залепили ему глаза. Воспользовавшись этим, я влепила еще пару яиц ему в рот и в нос, приговаривая:

«Это тебе за то, что ты меня запер! А это — за то, что оставил меня одну на весь день!».

Продолжить свой список дальше мне не удалось — он быстро пришел в себя, довольно ловко для своих лет поймал меня, подхватил на руки и зарылся мне в живот своим лицом, измазанным яичным желтком. Я вцепилась ему в волосы, но это его только подстегнуло — он понес меня в спальню и, не снимая пальто, повалил на кровать. Ну, а дальше все пошло по обычной программе, после чего он опять гладил меня и целовал, уверяя, что нет у него на свете никого, дороже меня.

Я с трудом высвободилась, соскочила с кровати и встала над ним, как Статуя Свободы, на экскурсию к которой нас возили, когда мы были в Нью-Йорке. Честное слово, именно так я выглядела, хоть одежда моя была расхристана и вымазана яичным желтком, зато в воздетой к небу руке я сжимала прикроватную лампу, точную копию того факела, который держит в руке Статуя Свободы.

Я взмахнула факелом и сказала в соответствии с образом:

«Если ты еще раз запрешь меня в этой проклятой квартире, я покончу жизнь самоубийством!»

Я сама не ожидала, что у меня получится такая красивая фраза, но Юджин почему-то дико захохотал и приготовился опять меня облапить.

Но не тут-то было: я выскочила в кухню, схватила мой любимый острый нож и приставила к своему горлу — это была очень красивая и возвышенная поза:

«Поклянись, что больше не будешь меня запирать, а не то я покончу с собой у тебя на глазах!».

Юджин вдруг перестал смеяться и уставился на меня так, будто увидел впервые:

«Ты знаешь, ты права, Светка. Тысячу раз права! Подожди пару дней, и я устрою тебя в школу».

И вот я опять в школе. И опять не в простой школе, а в школе для детей, которым угрожает опасность. Оказывается, в Москве полным-полно таких несчастных детей, которых надо стеречь и охранять. Само собой, это не интернат, — в интернат Юджин бы меня не отдал, не для того он меня похитил и привез сюда, а совсем для другого.

Этим другим мы с ним занимаемся каждый день, после того, как он увозит меня из школы. Увозит в том смысле, что Толик с двумя пистолетами охраняет его, пока он входит на территорию школы, получает меня с рук на руки и выводит через электронную защиту за высокий забор, затянутый колючей проволочной сеткой. Выйдя за ворота, он быстро заталкивает меня в машину, и мы мчимся домой по улицам, хорошо знакомым мне из окна машины. Дома, едва скинув пальто, он тут же приступает к делу и никак не может остановиться. Закончив первый раз, он на миг успокаивается, потом облизывает меня с ног до головы и начинает сначала.

Когда мне это надоедает, я объявляю, что умираю с голоду, и сталкиваю его с кровати на пол. Он тут же вскакивает, торопливо натягивает халат, и бежит на кухню разогревать обед, приготовленный Ларисой. Я эту Ларису никогда не видела — она приходит убирать и стряпать в то время, когда я в школе.

Я принципиально ни к чему не прикасаюсь, ни к сервировке стола, ни к его уборке, — я лежу, как принцесса, и позволяю Юджину меня обслуживать. Но когда я иду после этого в ванную принять душ и одеться, я запираюсь на задвижку, — я уже усвоила, что нельзя ему позволить мылить меня и одевать, потому что он тут же захочет раздеть меня и запачкать.

А у нас к этому часу уже нет времени на любовные игры — почти каждый вечер он везет меня в город, иногда в кино, иногда в театр, иногда бродить по магазинам. Нам всегда есть, что покупать — не успела я и месяц проучиться в школе, как зима закончилась и наступила весна, и уже невозможно стало носить ни мою прикольную дубленку, ни замшевые сапожки. Нам пришлось поехать в большой красивый магазин, чтобы купить мне классную куртку, дизайнерские джинсы и дождевые туфли.

Но весна быстро перешла в лето, так что куртка уже не подходила, и мы снова начали слоняться по магазинам в поисках летнего прикида. А купить в этих магазинах было что, у меня прямо глаза разбегались, тем более, что Юджин денег на меня не жалел. Я набила полный шкаф прикольными вещичками, которые мне совершенно некуда носить.

Это стало настоящей трагедией — в школу я должна была надевать школьную форму, не слишком уродливую, но далеко не такую красивую, как мои новые вещички. А кроме школы я не ходила никуда, потому что мои поездки с Юджином в кино, в театры и в магазины в счет не шли: его нисколько не интересовало, во что я одета, он думал только о том, как бы поскорей меня раздеть.

К счастью, в Москве он уже не решался тискать меня в присутствии Толика или вечернего телохранителя Вадима и сдерживал свои шкодливые руки в театре, хотя в кино иногда норовил в темноте сунуть пальцы мне между ног, если Вадим сидел далеко. Но все же здесь, в Москве, он старался соблюдать приличия, ведь я как никак считаюсь его дочкой, и он не хотел навлекать на себя подозрения.

В школе он записал меня на свою фамилию — Светлана Лихт: за те деньги, которые он там платил, они ничего не стали проверять. За эти деньги они выполняли свои главные обязанности — они меня учили и охраняли.

Охраняли они мощно — выскочить из этой клетки совершенно невозможно, войти в нее не допущенным тоже. Все это устройство напоминало комфортабельную тюрьму. Слово «комфортабельный» я выучила уже в Москве впридачу ко множеству других умных слов, о которых я в Тель-Авиве понятия не имела, потому что учат в нашей школе на полную катушку.

Дисциплина здесь железная, учеников в классах мало, уроков задают вагон и маленькую тележку, и все надо выполнять. Держат меня здесь, как и многих других, целый рабочий день — с восьми до пяти. Зато не только учат, но и развлекают — в школе есть куча кружков, гимнастический зал и теннисный корт.

Я уже успела отличиться в кружке пластических искусств: когда нам предложили изваять (тоже новое слово!) из пластилина современную скульптуру, я изобразила отопительную батарею на женских ножках, обутых в модные ботинки, а над нею подвесила на одежных плечиках две могучие круглые сиськи.

Скульптуру мою приняли на ура и даже послали на выставку скульптуры одаренных детей — наконец-то я оказалась достойна этого титула! О том, что я слизала свои смелые идеи с чотоквинских образцов, я не рассказала никому, даже Юджину. Вообще я в последнее время хорошо научилась хранить тайны, и никто, глядя на мое чистое лицо, не подумал бы заподозрить, что я не дочка Юджина, а его малолетняя проститутка.

Хотя какую-то тайну, все они, наверно, подсознательно (тоже новое слово!) почувствовали, потому что вокруг меня со страшной силой начали кружить мальчишки не только из нашего класса, но даже и старшеклассники. Они поджидали меня после уроков в коридоре, угощали меня принесенными из дому пирожными и предлагали поучить меня играть в теннис. А самый хитрый предложил, чтобы я обучала его ивриту и истории Израиля, — он, проныра, догадался, что такое предложение мне льстит.

Юджина очень волновали мои отношения со школьными мальчишками, среди которых попадались весьма привлекательные экземпляры. Я изо всех сил старалась эти отношения от него скрыть, но он не пожалел денег и завел осведомителей среди учителей. Я не знаю, кто ему докладывал, но он называл моих поклонников по именам и ежедневно требовал отчета, о чем я с ними разговаривала и в какие игры играла.

Честно говоря, мне эта слежка порядком надоела, как и весь тюремный режим, в котором я жила. Однажды весь наш класс сговорился поехать в субботу на каток, — ну конечно, не в субботу, а в воскресенье, никак не привыкну, когда у них выходной. Мне тут же захотелось поехать со всеми — хоть я кататься на коньках почти не умею, мои поклонники обещали меня учить, возить по льду и поддерживать, чтобы я не упала.

Когда Юджин об этом услышал, он объявил, что о такой поездке не может быть и речи, потому что это лучший повод засветиться. Но я уперлась, заявив, что никакой опасности нет — со всеми ребятами едут их телохранители. Он все равно не позволил мне ехать, хоть и с телохранителями. Тогда я вытолкнула его из постели, отказалась его ласкать, не стала обедать, а заперлась в своей спальне и объявила голодовку.

Полночи он топтался под дверью моей спальни, умоляя его впустить, а наутро, увидев, что я не притронулась к завтраку, сдался, при условии, что он поедет вместе со мной. Чтобы не умереть с голоду, мне пришлось согласиться, хотя на катке он мне был совсем ни к чему. Я рассчитывала, что моим партнером будет Олег Жигунов, шикарный парень из восьмого класса, немного похожий на Илана.

В воскресенье утром после нашего воскресного акробатического номера — на этот раз он, лежа на спине, зажал меня своими мощными лапами и бесконечно долго поднимал и опускал на свой хобот, пока я не взвыла и не запросила пощады, — мы позавтракали и принялись наряжаться в конькобежные костюмы. За коньками и костюмами мы съездили еще с вечера в Центральный спортивный магазин — мне купили красные рейтузы, белый свитер и белую юбочку для близира (это слово я выучила только вчера, оно означает, что эта юбочка не прикрывала ничего), а Юджину голубой свитер и голубые рейтузы.

Когда он вышел из спальни в небесно-голубом прикиде, подчеркивающем синеву его глаз, он на миг показался мне не таким уж стариком. Но я тут же вспомнила, как безжалостно больно он накачивал меня во время утреннего сеанса, и меня прямо стошнило от его самодовольной ликующей (во, какие словечки я знаю!) морды. Мне сильно захотелось поехать на каток без него, я была уверена, что он отравит мне все удовольствие.

Так оно и было: хоть каток и оказался райским местечком, удовольствия от него мне получить не удалось, потому что Юджин ни на секунду не выпускал меня из виду. Я не ожидала, что он так хорошо катается на коньках, — правда, он утверждал, что в юности играл в хоккей за московскую сборную, но я, как всегда, не знала, верить ему или нет. Я давно уже поняла, что он ужасный выдумщик и сочинитель невероятных историй, — впрочем, некоторые из них иногда оказывались истинными.

Боюсь, что история про хоккейную команду была близка к правде, иначе он не мог бы настигать меня с Олегом в любой точке катка, как бы мы ни хитрили и ни прятались. Мы даже притворились, что идем в павильон пить сельтерскую с сиропом, а сами улизнули через другую дверь, пробрались через кусты, укатили по боковой дорожке на противоположный конец катка и начали целоваться — но ровно через минуту он вырос перед нами, как голубой смерч, весь в ледяных брызгах, так он мчался.

Он навис над нами, протянул длинную руку, похожую на лопату для разгребания снега, и отделил меня от Олега:

«Этого я не разрешаю», — произнес он тоном не менее ледяным, чем лед у нас под коньками, и потащил меня волоком через весь каток к выходу. Сколько я ни упиралась, мне не помогло — он выкатил меня к раздевалке, усадил на скамейку, снял с меня коньки и на руках отнес в машину. Там он велел Вадиму меня сторожить и вернулся в раздевалку за вещами, после чего мы в полном молчании отправились домой. По пути он иногда мельком взглядывал на меня, и мне становилось страшно от этого взгляда — его прозрачные глаза стали почти черными.

Дома он запер дверь на все замки, усадил меня к себе на колени, взял мое лицо в ладони и тихо сказал:

«Запомни, если такое хоть раз повторится, я тебя убью».

Самое ужасное, что на этот раз я ему поверила.

Сегодня у меня день рождения — мне исполнилось тринадцать. Ужас, какая я стала взрослая! Я очень изменилась за эти московские месяцы — столько спектаклей пересмотрела, столько шмоток накупила, столько акробатических номеров исполнила в койке с Юджином! Мне теперь смешно вспомнить, как я в первый день притаилась в прихожей, чтобы разбить полдюжины яиц об его смазливую морду — какая я была тогда наивная дурочка! Но почему-то именно сегодня я опять почувствовала себя маленькой и начала думать о маме, я хотела сказать — об Инес, и не смогла: это сердитое имя застряло где-то по дороге. Я не думала о ней с того дня, как решила отомстить ей за все обиды и несправедливости — список получился такой длинный, что не смог полностью поместиться в моей детской голове.

А сегодня я обнаружила, что список этот вообще стерся и осталась только жалость — моя к ней. Я перестала на нее сердиться и стала ее жалеть. Все эти месяцы я о ней не думала — это называется вытеснение, так нас учили недавно на уроке психологии. Я начисто вытеснила ее из своего сознания, как бы отгородившись от нее непроходимой стеной забвения.

А со вчерашней ночи мысли о ней навалились и напирают, не давая мне спать. Я вдруг представила, какой ужас ее охватил, когда она узнала, что я сбежала с Юджином. Она наверняка не поверила сказкам про опасность и про мафию, даже если это правда, — ведь она всегда боялась именно того, что случилось.

Я вспомнила, как она перестала есть и вставать с постели, когда Юджин исчез с нашего горизонта всего на десять дней. А что же случилось с ней сейчас, когда он исчез навсегда, прихватив с собой меня? Мне даже стало казаться, что она умерла, это было бы вполне в ее духе — умереть от горя. Ведь она всегда была истинной героиней греческой трагедии — мы как раз недавно проходили греческие трагедии на уроке литературы, они все про нее. Недаром она играет на арфе!

И потому, как только мы с Юджином остались одни в нашей отрезанной от всего мира бестелефонной квартире, я спросила его о маме. Он только-только разогнался ко мне с поздравлениями и подарками, как я прихватила его на лету грубо поставленным вопросом, знает ли он что-нибудь о ней. От этого вопроса он остановился, как вкопанный, сжимая в одной руке огромную красную розу на длинном стебле, а в другой — маленькую коробочку, обтянутую алым бархатом:

«С чего ты вдруг о ней вспомнила?».

Ответ у меня был заготовлен заранее:

«Я вспомнила, что тринадцать лет назад она меня родила!».

«И что же ты хочешь знать?».

«Я хочу знать, как она пережила наше бегство».

«А почему ты думаешь, что я это знаю? Тебе отлично известно, что я с тех пор там не был».

«Но ты не рассказал мне, как тебе удалось заморочить ей голову в Швеции».

При этих словах он уставился на меня, как на музейный экспонат, — по-моему, до него тоже дошло, что я становлюсь взрослой, и он стал осторожно щупать почву под ногами.

«Я отправил их с Габи на двухнедельные гастроли по Швеции и Норвегии. Программа у них была напряженная, расстояния там огромные, так что хоть мой телефон и не отвечал, к вечеру у них не оставалось сил меня разыскивать. Когда они вернулись в Упсалу, их там ожидало письмо, в котором я красочно описал свою историю с мафией, опустив такую мелкую деталь, как поездка в Израиль за тобой. Поэтому о твоем исчезновении мама узнала, только возвратясь в Тель-Авив».

«И что с ней было?».

«Я об этом знаю столько же, сколько и ты. Но могу себе представить».

Я тоже могла себе представить, как она по приезде нашла в телефонной трубке десяток отчаянных призывов из интерната, потом, вывернув наизнанку содержимое ящиков и шкафов, обнаружила сперва пропажу наших с Юджином вещей, а потом пропажу моего паспорта. И сразу все поняла — ведь с самого начала ее преследовал призрак моего романа с Юджином. Поэтому она и сплавила меня с глаз долой — надеялась, что обойдется.

«И что она тогда сделала?»

«Я думаю, обратилась в полицию».

«Почему же полиция до сих пор нас не нашла?».

«Потому же, что и мафия, — мы очень ловко замели следы. Ты помнишь, сколько поездов и автобусов мы сменили по дороге?».

«Но ведь можно найти через компьютер, по фамилии, например…».

«Найти можно, если очень старательно искать, а какой полиции это нужно — русской, немецкой или польской? А кроме того, мой русский паспорт выписан на фамилию отца, а американский — на фамилию матери».

В этом месте сердце у меня упало до колен — я поняла, что никто никогда нас не найдет. И я попробовала от этого страха защититься:

«Слушай, а что будет, если они нас все-таки найдут?».

«Я же тебе сказал, — это маловероятно!».

«Но все же не совсем невероятно? Представь себе, они звонят в дверь и кричат — откройте, полиция!».

Юджину моя идея совсем не понравилась:

«Глупости! В России полиции нет, здесь милиция».

«Какая разница, пусть милиция! Главное, что звонят в дверь и кричат — откройте! Что мы будем делать?».

У него на щеках вздулись желваки — я уже знаю, что это желваки, а не жевалки:

«Я живым не дамся!».

И я опять ему поверила. Осталось только спросить:

«А я? Что будет со мной?»

Юджин тут же заметил, что я испугалась, и быстро перевел разговор на другие рельсы:

«Слушай, Светка, с чего мы именно сегодня завели этот похоронный марш? Когда у нас с тобой такой праздник!».

«Я не хочу никакого праздника! Я хочу к маме!», — пролепетала я и сама почувствовала, как глупо это звучит. Юджин, конечно, немедленно за эту глупость зацепился:

«А мама там ждет тебя, не дождется! Уж на этот раз, после всего, что случилось, тебе не избежать интерната для малолетних преступниц — будь спокойна, твоя мама об этом позаботится!».

И хоть я понимала, что он прав, я постаралась отбиться:

«А я скажу, что я жертва, что ты меня похитил!».

«Да кто тебе поверит? Разве ты не поехала со мной добровольно? Или я увез тебя в чемодане, связанную по рукам и ногам?».

Тут я попыталась заплакать, но, видно, возраст был уже не тот, — мне не удалось выдавить из себя ни слезинки. От Юджина мне эту неудачную попытку скрыть не удалось:

«И правильно, нет никакой причины плакать — иди переоденься и поедем в оперу, я купил билеты на их лучший спектакль. Надень вот это, — и он открыл атласную коробочку, в которой лежало что-то сверкающее на витой золотой цепочке. — Дай я застегну цепочку, и посмотри на себя в зеркало!».

Я подошла к зеркалу, а он встал за моей спиной, делая вид, что не может застегнуть цепочку, а на самом деле ползая пальцами по ложбинкам на моем горле. Пальцы у него были длинные и хищные, и я на миг представила, как легко и просто они могут сомкнуться вокруг моей тонкой шеи. У меня потемнело в глазах, но тут он застегнул, наконец, цепочку и взял меня за плечи, слегка поворачивая то вправо, то влево. Цепочка замыкала с двух сторон длинную змею из сверкающих всеми цветами радуги камней, и эта змея обвилась вокруг моего горла. Налюбовавшись вволю, Юджин наклонился и поцеловал меня в ямочку над ключицей:

«Я хочу, чтобы ты запомнила этот день на всю жизнь!».

Я запомнила этот день, еще как запомнила! Но не потому, что Юджин подарил мне алмазную змею, готовую обвиться вокруг моей шеи, и не потому, что мы пошли на скучнейший спектакль Большого оперного театра. А потому, что я бы хотела провести этот день совсем иначе. Я хотела бы, чтобы все было, как в прошлом году: чтобы мама испекла пирог, — хоть печет она из рук вон плохо, — и пригласила весь наш класс, а сама бы умотала к своей Габи и не морочила бы нам голову. А мы бы назло соседям включили самую громкую музыку и орали бы и бесились до упаду, бросаясь кусками пирога, который все равно был несъедобный, как все пироги Инес.

И поэтому, когда мы сидели с Юджином в роскошной бархатной ложе на двоих, так что он мог то и дело лапать меня где угодно, я отключилась от тягучих оперных завываний и перенеслась в Израиль. Но не в апартаменты на бульваре Ротшильда с шикарной кухней и двумя туалетами, а в нашу замызганную старую квартирку рядом с Центральной автобусной станцией, пропахшую выхлопными газами и запахами нищенской стряпни наших несносных соседей.

Я сидела спиной к Юджину, позволяя его шкодливым пальцам ползать по всем закоулкам своего тела, и тихо плакала. Тихо-тихо, почти не всхлипывая. Именно под звуки оперной музыки мне вдруг стало ясно, что только там я была счастлива. Пусть Инес придиралась ко мне, пусть она наказывала меня несправедливо, но тогда она еще любила меня, а я ее. Наша любовь кончилась с той минуты, как в нашу жизнь ворвался Юджин, и теперь к прошлому нет возврата. Даже если полиция или милиция его арестует или застрелит, а я останусь в живых, все равно я никогда не смогу вернуться к Инес, никогда, никогда, никогда! Куда же я денусь?

После спектакля мы отправились в обалденный ночной ресторан, где пили за мое здоровье, закусывая отвратными морскими чертями, и мне все время хотелось швырнуть на пол бокалы и тарелки и зарыдать в полный голос. Но я сдержалась, кротко досидела до конца ужина, кротко доехала до дома и кротко выступила в очередном акробатическом сеансе, все время ощущая, что жизнь моя зашла в тупик.

Потом, когда он заснул, я тихонько выбралась из постели и заперлась в ванной. Там я долго разглядывала свое отражение, отмечая, что не только в моей душе, но и в моем теле произошли перемены. Я уже не была такой костлявой, как прошлым летом, и на мне начали нарастать пока еще тонкие, но многообещающие слои женского мяса, которого Юджин терпеть не мог — сиськи стали выпячиваться вперед, а бедра и коленки заметно округлились.

Я наполнила ванну водой, спрятала свои расцветающие телеса в ароматную розовую пену и затосковала при мысли, что через год я буду выглядеть почти как Инес — что же Юджин тогда со мной сделает? Ведь отпустить меня на свободу он просто-напросто не может, — откуда он знает, что я его не выдам? А это значит…

О том, что это значит, я даже думать не могла, так это было страшно. Конечно, можно было решить, что я, как и Юджин, живой не дамся. Но я-то как раз хотела остаться в живых! Значит, надо было придумать, как выбраться из этой мышеловки. Для начала я выбралась из ванны, завернулась в роскошный махровый халат цвета утренней зари, подаренный мне сегодня вместе с алмазной змеей, и на цыпочках прокралась во вторую спальню.

Я боялась, что несмываемый аромат душистого мыла разбудит зверя в моем ненасытном хозяине и мне придется снова утихомиривать его привычным способом, а с меня на сегодня было достаточно. Да и не только на сегодня — с меня вообще было достаточно! Я хотела вернуться обратно — в свою прошлую бедную жизнь без алмазных змей и без шоферов-телохранителей с парой пистолетов в каждом рукаве. Я хотела бы стать опять маленькой и незаметной, чтобы никто на меня не покушался и никто бы меня не охранял.

Я завернулась в нежнейшее пуховое одеяло, без которого прекрасно могла бы обойтись, и с ужасом обнаружила, что не могу заснуть. Как мне найти щелочку, сквозь которую я могу протиснуться и удрать, пока не поздно?

Может, самой обратиться в полицию, или, как ее там, — милицию, — не дожидаясь, пока они соберутся, наконец, меня найти? Но где я эту милицию отыщу и как скроюсь от Юджина, когда даже в уборную в ресторане я хожу под присмотром Вадима?

Наверно, лучше устроить истерику в школьном коридоре, выкрикивая вслух всю страшную правду о своей жизни. Но даже мысль о таком выступлении парализовала меня — я почему-то была уверена, что никто там не станет меня слушать, а если и станет, то не поверит ни одному моему слову. Я закрыла глаза, представляя, как срочно вызванный директором Толик выносит меня из школы на руках и запихивает в машину, где поджидает Юджин. Не в силах вынести его пронзительный прозрачный взгляд я предпочла заснуть, чтобы избавиться от этого кошмара.

Наутро ко мне вернулся здравый смысл, и я увидела свое ближайшее будущее — никакой истерики в школе я не устрою и ни в какую милицию я не побегу, потому что даже в случае успеха мне будет абсолютно некуда деваться. Приходилось примириться со своей участью и смириться с мыслью о приближающемся окончательном решении. Только сейчас до меня дошел истинный смысл этого выражения, которым меня с детства пичкали в израильской школе, — просто там речь шла о решении для всего народа, а здесь для одной меня.

Оставалась лишь одна крохотная надежда — через две недели кончался учебный год и начинались летние каникулы. Трудно было угадать, как организует мою тюремную жизнь Юджин, когда не станет хорошо охраняемой школы. Он уже понял, что запирать меня в пустой квартире на целый рабочий день ему не удастся. Что же он предпримет?

Ответ пришел быстро: оказалось, что не я одна нуждаюсь в летней тюрьме. Нашлось еще несколько десятков таких бедолаг, — кого родители не решились увезти на дачу, кого не взяли с собой в заграничную поездку. Главное, нас всех нельзя было держать взаперти в московских квартирах, равно как и выпускать резвиться на травке в московских парках.

И поэтому в нашей замечательной школе организовали летний лагерь, в который меня приняли безропотно — они ведь не догадывались, что теперь я и вправду стала секс-бомбой, да еще какой! Теперь я могла бы показать им такие фигуры высшего пилотажа в койке, что у них глаза бы на лоб полезли. Но я, конечно, ничего такого им показывать не собиралась, потому что на душе у меня было черным-черно — рухнули мои надежды на летние каникулы.

Впрочем, честно говоря, надежды эти были несерьезные, так что и огорчаться не стоило. Нужно было радоваться хотя бы тому, что Олег Жиганов тоже оказался членом нашего обездоленного коллектива. Как только это обнаружилось, мы с ним тут же объединились в тайную организацию, преследующую одну-единственную цель. Я думаю, не стоит объяснять, какую, и так ясно.

Но первые пару дней нам с Олегом ни разу не удалось уединиться, — за нами постоянно следил кто-нибудь из персонала. А на третий день нам сообщили, что к нашим занятиям добавили еще один курс — библейских легенд и сказаний. Не успела я объявить вслух, что уже пару раз такой курс проходила в израильской школе, как в беседку, где нас собрали, вошел в сопровождении директора новый преподаватель. Директор представил его:

«Ребята, это Александр Маркович из Израиля. Он познакомит вас с сокровищницей библейских легенд».

Александр Маркович улыбнулся, а я задохнулась от удивления — он был как две капли воды похож на несносного мужа Габи, Алекса Дунского: те же очки, те же губы цветочком, те же темные кудри над выпуклым лбом.

Пока я выдыхала воздух, чтобы выкрикнуть, сама не знаю что, Александр Маркович обернулся ко мне и тихо сказал на иврите:

«Закрой рот, Ора, и не болтай лишнего. Я поговорю с тобой после занятий».

«Хорошо, — с трудом выдавила из себя я, разумеется, тоже на иврите, — поговорим после занятий».

Все уставились на меня, потрясенные моей неожиданной способностью изъяснятся на незнакомом им языке, — хотя многие из наших богатеньких деток бегло болтают на паре-тройке европейских наречий, на нашем древнем языке не умеет никто.

«Что он сказал тебе — ревниво спросил Олег, — что ты вся так и засияла?».

Не думаю, чтобы я засияла, правильней было бы сказать, что у меня поехала крыша. Как прошел первый урок по библейским легендам, я начисто не помню — меня начала бить такая дрожь, что я с трудом соображала, когда и на каком языке нужно отвечать «да» или «нет», не говоря уже о развернутых предложениях. Но Дунский, похоже, усек, что я не в своей тарелке, и от лишних вопросов ко мне воздержался.

Однако через полчаса мозги мои слегка просветлились, и я стала вслушиваться в оживленную беседу, которую затеял Дунский с нашими ребятами. Оказалось, что за эти полчаса распределили роли для постановки «Песни песней», которую мы должны будем подготовить к концу курса. Олега назначили царем Соломоном, а меня Суламифью. После урока Александр Маркович попросил меня и Олега задержаться, чтобы обсудить с нами некоторые детали будущей постановки.

Сначала мы поговорили о поэтическом языке «Песни песней», причем я к собственному удивлению обнаружила, что кое-какие отрывки я могу наизусть цитировать в подлиннике — а я-то думала, что все следы прошлой жизни выветрились за эти месяцы из моей бедной головы. Олег, не ожидавший от меня такой эрудиции, с чувством произнес: «Сад зачарованный, сестра моя-невеста», и хотел тут же приступить к репетиции, в надежде, что в новой роли ему, наконец, что-нибудь от меня перепадет.

Но Александр Маркович объявил, что репетиции начнутся завтра, когда все дотошно проштудируют заданный им на дом текст. А сегодня он еще немного поработает со Светой, которая этот текст уже знает. После чего Олегу пришлось убраться — он неохотно ушел, все время оглядываясь через плечо и бросая на Дунского ревнивые взгляды.

«А теперь к делу, — сказал Дунский на иврите, — времени у нас мало. Ты даже не представляешь, как долго я тебя искал. Моя виза кончается через три недели, а потом мне придется уехать».

«Так ты приехал за мной?» — пролепетала я, еще не веря, что мышеловка может отвориться.

«Я приехал забрать тебя отсюда, если, конечно, ты хочешь уехать».

«А если не хочу?».

«Если не хочешь, можешь оставаться, но, боюсь, добром эта история не кончится. Я две недели следил, как тебя привозят и увозят под конвоем. И заметил, что ты ни разу не вышла на улицу одна, без сопровождения. Это правда?».

Я молча кивнула — во рту у меня страшно пересохло, и я не могла произнести ни слова.

«Он тебя никуда не выпускает?».

«Никуда», — с трудом выдавила я из себя.

«Ну и как, хорошо тебе живется в этой клетке?».

Я опять промолчала, мне пришлось собрать все силы, чтобы не разрыдаться, так мне стало себя жалко.

«Только не вздумай разреветься — я уверен, что за нами следит не одна пара глаз. Немедленно начни декламировать что-нибудь на иврите, неважно что, никто все равно не поймет!» — быстро приказал он. И я так же быстро затарахтела слова известной песни: «Ирушалаим шель захав, ве шель нехошет…», а дальше забыла и без перехода завела стихи Шломо Арци про любовь, их я помнила лучше, мы в другой жизни распевали их с Лилькой и Анат: «Бои ниркод, нишках, ниркод бе яхад, бои ниркод, нишках!».

«Отлично, — сказал Дунский по-русски, — подготовь мне этот кусок к завтрашнему уроку», — и поднялся уходить.

Я пришла в ужас:

«Куда ты, — почти завопила я на иврите. — Ты же сказал, что приехал за мной!».

«Я приехал за тобой, но я не могу просто так забрать тебя с собой — тебя никто отсюда не выпустит. Да и забирать тебя некуда: если мы останемся в Москве, твой Юджин найдет тебя в два счета», — и он двинулся к выходу.

«А что же будет со мной?», — взмолилась я, порываясь бежать за ним.

«Немедленно остановись и не привлекай внимания, если не хочешь все погубить!», — процедил он сквозь зубы и ушел. Я молча следила, как за ним закрылась калитка, врезанная в наши бронированные ворота, а потом долго стояла и пялилась на эти непроницаемые ворота, все яснее понимая, что без посторонней помощи мне сквозь них не пробраться.

Не знаю, сколько бы я так протосковала, умирая от жалости к себе, если бы ко мне сзади не подкрался Олег. Он, воспользовавшись тем, что я застряла между беседкой и развесистой акацией, положил руки мне на плечи и поцеловал меня в шею — ну совсем, как когда-то Илан. Я закрыла глаза, и потеряла представление о реальности, — я уже не знала, кто так сладко касается губами ямочки над моей ключицей, Олег или Илан. Губы были нежные, молодые, и ясно было, что это не Юджин, и этого одного было достаточно, чтобы мне хотелось стоять целую вечность между беседкой и акацией, прижимаясь спиной к тому, кто не Юджин.

Но долго так простоять мне не удалось, потому что из-за куста шиповника выглянула настырная рожа нашей воспитательницы Марии Петровны, которую мы между собой называем Маруськой-вагоновожатой. Она уставилась на нас с Иланом, нет, с Олегом, плоскими пуговицами, заменяющими ей глаза, и пропищала:

«Чем вы, интересно, тут занимаетесь?».

«Репетируем свои роли в будущем спектакле», — быстро нашелся Илан, он всегда был шустрый. Впрочем, нет, это ответил Маруське Олег, ведь Илан не говорит по-русски, сообразила я и тряхнула головой, надеясь, что туман, затянувший мои мозги, начнет постепенно рассеиваться.

Однако он не рассеялся до конца школьного дня, так что когда за мной приехал Юджин, я с трудом вернулась в привычный образ его малолетней проститутки. Он, конечно, сразу это заметил — просто удивительно, как он внимательно следит за всеми оттенками моих настроений!

«Что-то случилось, Светка?», — озабоченно спросил он.

Хоть я все еще плыла в тумане, но все же сообразила, что ему все равно донесут про нового преподавателя из Израиля. Так что имело смысл самой ему об этом рассказать, чтобы сходу отвести подозрения — я не сомневалась, что Юджин, король подозрительности, немедленно начнет выяснять все подробности.

Пока я рассказывала ему о том, как я отличилась в цитировании библейских легенд в подлиннике, моя смекалка лихорадочно металась в поисках ответа, что будет, когда он узнает фамилию нового учителя. Узнает, догадается и все пойдет прахом!

Всю ночь я ворочалась с боку на бок, моля Бога, чтобы как-нибудь обошлось — чтобы Юджин не стал выяснять фамилию Дунского или чтобы тот, кто ему обо всем доносит, ошибся и что-нибудь перепутал. Я раньше никогда ни о чем не просила Бога, с сомнением относясь к самому факту его существования, но тут меня, как говорится, черт попутал. Ну и выраженьице! Ей-богу, если я когда-нибудь вернусь в Тель-Авив, я займу первое место среди школьников на конкурсе русского языка! Пусть я только вернусь!

Наутро я еле дожила до появления Дунского, я очень боялась, что он исчезнет и никогда больше не придет. Был жаркий летний день, и ребята валялись на траве, бубня слова своих ролей, напечатанные на листках, которые Дунский раздал нам накануне. Я тоже делала вид, что повторяю слова своей роли, но на деле внутри у меня все так дрожало, что я даже имя свое не могла бы произнести правильно. Тем более, что Юджин записал меня в школе под чужим именем и я уже не знала, которое из них мое.

Я волновалась напрасно: Дунский пришел на полчаса раньше, чтобы поработать отдельно с главными героями — со мной и с Олегом. Он объяснил нам, что намерен теперь всегда приходить раньше, чтобы не тратить на спектакль часть урока, во время которого он каждый раз должен проходить с нами новую легенду.

Дунский повел нас с Олегом в беседку, где сперва поработал с Олегом, потом с Олегом и со мной, а потом попросил Олега оставить нас наедине — он хочет добиться, чтобы Света перестала смущаться, объяснил он, потому что у нее есть страх сцены. Это у меня-то страх сцены! Но я не стала спорить, понимая, что так лучше для дела.

Как только Олег вышел — так же неохотно, как и вчера, — я предупредила Дунского, что у Юджина здесь есть осведомитель, от которого вряд ли удастся скрыть фамилию нового преподавателя.

«А, так ты не знаешь, что Дунский — мой газетный псевдоним, который прилип ко мне, как пиявка. А настоящая фамилия у меня Задонский, так что тут и комар носа не подточит».

Хоть я и намотала на свой ивритский ус еще одну русскую пословицу, комар все же наш нос подточил. Не вдаваясь в подробности биографии нового преподавателя, Юджин объявил директору, что решительно запрещает мне участвовать в спектакле в роли Суламифи. Мы ссорились весь вечер, орали друг на друга и даже почти подрались — я, во всяком случае, умудрилась больно ударить его диванным валиком по голове.

После чего он исхитрился меня поймать, повалить на диван, и все закончилось, как обычно, несмотря на мое отчаянное сопротивление. Кажется, поначалу ему даже нравилось, что я кусалась и царапалась, как взбесившаяся кошка, но к концу он все же огорчился.

«Какой бес в тебя вселился, Светка?», — спросил он кротко, как будто сам не понимал, какой.

«Теперь так будет всегда, пока ты не позволишь мне играть роль Суламифи», — огрызнулась я и заперлась в ванной, лишив его любимого удовольствия меня купать.

За завтраком я дулась и отвечала односложно на все его заискивающие вопросы, но мне это не помогло — он категорически возражал против моего участия в библейском спектакле. Я думаю, что вовсе не из-за Дунского, а из-за Олега, которому по роли было дозволено меня целовать и обнимать.

Ладно, играть в спектакле он мне запретил, но разговаривать с Дунским — нет. До этого он не додумался, ревнивый болван, и упустил таким образом настоящую опасность. Я хорошо продумала свое выступление в новой роли — обиженной дочери сурового отца, — и поджидала Дунского прямо у калитки. Ведь внутри школьного участка мы были вольны в перерывах между занятиями ходить и бегать где угодно.

Увидев меня возле калитки, Дунский страшно испугался и попытался пройти мимо, делая вид, что он меня не замечает. Но я бросилась ему наперерез, громко рыдая и выкрикивая по-русски, что мой дорогой папочка запретил мне участвовать в спектакле. И что я умоляю его, Дунского, попросить директора поговорить с папочкой и объяснить ему всю важность этого спектакля для моего духовного развития.

Дунский быстро просек, о чем идет речь, и сочувственно пообещал замолвить за меня словечко. Тем более, что сидеть на репетициях мне вовсе не запрещено, не правда ли? Ведь мой голос при разборе текста очень важен, потому что я, единственная, знакома с источником в подлиннике. А поскольку кроме подготовки спектакля, мы на уроках изучаем библейские легенды, я просто обязана на этих уроках присутствовать. И с этими словами он решительно направился в кабинет директора.

А я уселась в беседке вместе со всеми и с трепетом ждала, чего Дунский добьется от директора. Он вышел с белым запечатанным конвертом, который протянул мне со словами:

«Господин директор просит твоего отца зайти к нему завтра утром перед работой».

Это звучало шикарно! Никаких библейских легенд я за этот урок не усвоила, зато придумала, как подслушать разговор директора с Юджином. Я была своим замыслом довольна, несмотря на то, что из-за дурацкого Юджинова запрета мне не удалось перекинуться с Дунским даже пол-словом наедине — ведь репетировать со мной лично он пока не имел права. Но как только он ушел, я отозвала в сторону Олега и, просветив его насчет новой ситуации со спектаклем, посвятила его в свой гениальный план.

Мой план основывался на двух отправных точках — на том, что Олег жаждал репетировать именно со мной, и на том, что у нас в школе он считался неоспоримым техническим гением. Значит, лично заинтересованный в результате беседы моего так называемого отца с подлинным директором, Олег мог ловко спрятать микрофон в директорском кабинете и записать эту беседу на магнитофон.

Не знаю, как ему это удалось, но сеанс подслушивания он провел идеально. Юджин, конечно, был страшно недоволен вызовом к директору, но, боясь разоблачения, ослушаться не решился — нас на уроке психологии учили, что в таких случаях человек находится во власти комплекса вины.

Как велик этот у комплекс у Юджина, я поняла, прослушав беседу, записанную Олегом на пленку, не говоря уже о знакомстве с некоторыми деталями своего собственного образа, высветившегося во время этой беседы.

«Ваша дочь, — начал директор, — очаровательная девочка, но ранний период полового созревания ей, по-видимому, причиняет кое-какие затруднения».

«Не понял, — включился Юджин напряженно деревянным голосом — что вы имеете в виду?».

А я усекла, что он здорово испугался, не понимая, куда директор клонит. Директор же, похоже, страшно обрадовался, что может исполнить свою любимую педагогическую арию:

«Как я наблюдаю, у нее нет никаких домашних обязанностей. Вы что, готовите из нее принцессу?».

Юджин тут же стал задираться:

«Какое это имеет отношение к раннему периоду полового созревания?».

«Видите ли, отцы, готовящие из своих дочерей принцесс, часто упускают возможность посвятить их в базисные законы существования».

«То есть?», — затруднился Юджин.

«Например, в связи с тем печальным фактом, что девочка живет без матери, объяснил ли ей кто-нибудь элементарные основы половой жизни?».

«В смысле?» — еще больше затруднился Юджин, уверенный в том, что с основами половой жизни он познакомил меня самым убедительным образом, но лишенный возможности в этом признаться. Тут Олег восторженно хрюкнул и предложил объяснить мне эти основы, не сходя с места.

«Не мешай слушать», — отмахнулась я от него, и оттолкнула его руки, которые тут же принялись за дело. А слушать было что:

«В том смысле, что ваша дочь слишком замкнута и напряжена. Подумать только, за все эти месяцы она не завела себе в классе ни единой интимной подруги! Я просто не знаю ни одного подобного случая».

«Ну и что?» — опять не понял Юджин.

«Как что? Этот факт говорит о том, что душу девочки гнетут серьезные тайны, которые она не решается никому поведать».

Юджин засмеялся, как дверью заскрипел, — ей-богу, даже у меня было больше актерских дарований, чем у него:

«Побойтесь Бога! Какие у нее могут быть тайны?».

Действительно, какие у нее могут быть тайны?

«Родители часто даже не подозревают, какие тайные страсти сжигают души их детей!».

«Это все поэзия, — не сдавался Юджин, — а ведь вы вызвали меня для серьезного разговора о чем-то конкретном, не так ли?».

«Вы правы, исходя из нашего представления о сложном внутреннем мире вашей девочки, мы настаиваем, чтобы вы сняли вето, которое наложили на ее участие в библейском спектакле».

«Не вижу связи…», — начал было Юджин, но директор, потеряв привычную вежливость, резко его перебил:

«Известно ли вам, что с момента вашего запрета девочка непрерывно плачет и мы ничем не можем ее успокоить? Нам кажется, что ее преследуют ей самой непонятные сексуальные терзания, и участие в спектакле стало бы для них настоящим громоотводом, если можно так выразиться».

«Не знаю, — промямлил Юджин, — мне она представляется нормальной и счастливой».

Вот мерзкий врун!

«А наши воспитатели находят ее угрюмой, замкнутой и враждебной. Если вы не согласитесь на ее участие в спектакле, мы вынуждены будем пригласить психолога, который попробует разобраться в тайных пружинах ее душевного надрыва».

За этими словами последовало тягостное молчание. Даже магнитофонная пленка передала мне дрожь, охватившую Юджина при упоминании психолога, — он испугался, что тот выведает у меня подробности наших отношений. Наконец, он вздохнул и смирился:

«Ну, раз вы так настаиваете, я вынужден разрешить ей играть эту сомнительную роль. Но, имейте в виду, вы берете на себя большую ответственность, потому что на сердце у меня неспокойно».

«Ну вот и отлично, вот и договорились! — облегченно заворковал директор. — А от ответственности я никогда не отказывался!».

После этого пошло неинтересное — Юджин быстро попрощался и убрался прочь. Его уход я наблюдала из-за куста сирени — он все озирался, хотел, наверно, перекинуться парой слов со мной, но я хорошо спряталась, и он меня не заметил. Я тогда еще не знала, чем закончился его разговор с директором, но по его понурому виду предположила, что наша взяла.

Но все же только когда мы с Олегом прослушали пленку, я окончательно убедилась, что так оно и есть, и на радостях бросилась целовать Олега, как родного. Однако он меня понял неправильно и в ответ стал целовать меня совсем не по-братски, так что пришлось отбиваться от него руками и ногами — не хватало еще, чтобы нас кто-нибудь застукал и донес Юджину! Он бы тут же этим воспользовался и снова наложил бы свой проклятый запрет на спектакль.

Когда Дунский вошел в беседку, я поняла по его лицу, что он уже знает о нашей победе. Он тут же этой победой воспользовался, объявив, что сегодня он будет репетировать «Песнь песней» со мной одной, чтобы наверстать потерянное время. После урока все потянулись к выходу за исключением Олега, который застрял в дверях, выражая всем телом стремление тоже остаться с нами.

Дунский сперва твердо отказал ему в этой радости, но быстро сжалился и пообещал пригласить его на последние десять минут репетиции. После чего Олег медленно-медленно удалился, и мы, наконец, остались одни.

«Светка, — быстро приступил к делу Дунский, конечно, на иврите, — мы срочно должны поставить все точки над i. Главный вопрос — ты хочешь, чтобы я тебя вытащил из этой клетки? Или предпочитаешь остаться?».

«А ты и вправду можешь меня отсюда вытащить? — спросила я осторожно. — Ведь если не получится, неизвестно, что со мной станет».

«Что ты имеешь в виду?» — насторожился Дунский.

Я и сама не знала, что я имела в виду, — это было непросто выразить. Я сбивчиво рассказала Дунскому про алмазную змею и про длинные пальцы вокруг моего горла, а главное про то, как он сказал, что живым не дастся.

«Ты его боишься?», — спросил Дунский.

На этот вопрос нельзя было ответить ни «да», ни «нет».

«Он меня действительно любит. И очень мной дорожит. Но может убить, если почувствует, что может меня потерять».

«Ты всегда любила сгущать драмы! — ужаснулся Дунский, но все же задумался. — И все же, боюсь, ты права, официальным путем идти нельзя, слишком опасно. Значит, придется применить хитрость!».

Я почти задохнулась от восторга:

«Какую хитрость?».

«Я еще не знаю, какую именно. Но будь уверена, я придумаю».

На этих словах нам на сегодня пришлось закончить подготовку к похищению красавицы из гарема — мы недавно проходили Пушкина «Бахчисарайский фонтан», — потому что явился Олег и потребовал обещанные ему десять минут. За эти короткие десять минут он постарался погладить и прижать меня максимально возможное количество раз — выходило, что относительно Олега Юджин был прав.

Относительно уроков Дунского он, по сути, тоже был прав, интуиция правильно подсказала ему, где зарыта опасность, но почему-то самого Дунского он ни в чем не заподозрил — учитель и учитель, что с него взять?

И напрасно не заподозрил! Потому что уже на завтра Дунский явился с детально разработанным планом похищения. Мне в этом проекте отводилась главная роль — что, впрочем, не удивительно, раз похитить нужно было меня. Поскольку не могло быть и речи о театральном похищении с помещением моего бездыханного тела в багажник автомобиля, мне предстояло проявить в этом деле весь свой актерский талант.

Я, естественно, струсила и чуть было не пошла на попятный, но Дунский уверил меня, что при нужной концентрации я отлично справлюсь со своей ролью. Однако оставалась главная проблема, скорее даже прореха — для настоящего бегства необходим был мой паспорт, без которого невозможно было ни выехать из России, ни въехать в Израиль.

В нашей краткой беседе, втиснутой между библейской легендой о неосторожной жене Лота и страстным монологом влюбленной Суламифи, Дунский объяснил мне, что не хочет посвящать в мои дела израильское посольство, вмешательство которого может подвергнуть мою жизнь опасности:

«Представь себе, как может прореагировать Юджин на стук в дверь и выкрик: „Откройте, милиция!“».

Я вспомнила, что мы с Юджином как-то обсудили такую возможность, и я не извлекла из этого обсуждения никакого утешения. Дунский молча выслушал меня и грустно сказал:

«Вот видишь? В посольство обращаться нельзя — значит, ты должна отыскать свой паспорт».

«Как я его отыщу? — взмолилась я. — Я никогда не остаюсь дома одна, а при нем ничего искать нельзя».

«Выхода нет, тебе придется придумать, как пропустить школу без предупреждения. Причем имей в виду, времени осталось мало — моя виза кончается меньше чем через две недели».

«Так быстро?» — ахнула я.

«Увы, здесь туристские визы дают лишь на ограниченный срок. Так что давай, думай — боюсь, вместе со мной исчезнет твой последний шанс».

Он был прав, тысячу раз прав, но я не могла так вот встать утром и ни с того, ни с сего отказаться от всех радостей летнего лагеря — от тенистого сада, от садового тенниса, от веселых игр, и главное, от библейского спектакля, за участие в котором я так боролась. Ну, кто мне поверит после того, как я грозилась выброситься из окна, если меня опять запрут в квартире наедине с телевизором?

Каждый день Дунский встречал меня вопросительным взглядом, и каждый день я отвечала ему беспомощным пожатием плеч — ничего, мол, опять не придумала. Так что он в конце концов усомнился в моем желании спастись от Юджина бегством:

«Не хочешь, как хочешь — я свой бест сделал».

А я свой бест никак сделать не могла. Я уже совсем было отчаялась, как вдруг высшие силы протянули мне руку помощи. Клянусь, именно так я оценила то, что со мною случилось — где-то в высших сферах план Дунского был одобрен, и в последнюю неделю действия его визы у меня начались месячные. Я проснулась раньше обычного от острой боли в животе и, откинув одеяло, увидела свою простыню всю в крови. В первый момент я ужасно испугалась и вообразила, что Юджин порвал какой-то сосуд в моих недрах и я сейчас умру.

Боль продолжалась, не утихая, но умирать совсем не хотелось. И тогда я вспомнила, что когда-то мы проходили это явление в израильской школе, — зато в русской нам об этом не сказали ни слова. Хоть девчонки шептались о чем-то таком у меня за спиной, ни одна из них со мной не поделилась — я ведь ни с кем из них не подружилась, наверно, из страха, что они угадают правду про меня и Юджина.

Я обмакнула палец в кровь и понюхала — пахло отвратно. И тут меня осенило — я могу разыграть комедию, потом превратить ее в драму, и не пойти в школу. Я громко взвыла, ворвалась к Юджину, размахивая окровавленной простыней, и объявила, что умираю от потери крови. Он спросонья совсем обалдел и в ужасе уставился на испещренную красными потеками простыню.

Я очень картинно упала на ковер и начала вполне реалистически корчиться, тем более, что болело и вправду очень сильно.

«Что, вызвать врача? — прошептал Юджин, теряя голову. — Но ведь врач сразу поймет.».

И он замолк, даже не решаясь произнести, что именно поймет врач. Я мысленно с ним согласилась и решила его помиловать — по-моему, я уже запугала его достаточно:

«Никакого врача не надо. Я думаю, у меня началась менструация. Ты знаешь, что это такое?»

Разумеется, он знал, просто не врубился спросонья.

«Менструация, конечно! Как я сразу не сообразил? Что же мы будем делать?».

Я увидела, что у него отлегло от сердца и он готов во всем пойти мне навстречу.

«Ничего не надо делать. Мне надо просто отлежаться денек-другой, и все пройдет, так говорят наши девчонки».

Он протянул ко мне руку, которую тут же отдернул, будто я была заразная, и робко спросил: «Ты вправду хочешь остаться дома? Или тебе немного лучше?».

Это был опасный поворот — если сказать, что мне лучше, придется отправляться в школу. Поэтому я еще больше скорчилась и стала царапать ногтями ни в чем не повинный ковер:

«У-у-у, как больно! Будто внутри сидит кошка и рвет когтями мои кишки! Отнеси меня в кровать, я не могу подняться».

Он послушно положил меня в кровать:

«Ты согласна не пойти в школу? Ты же не любишь оставаться одна?»

Тут я пустилась на хитрость:

«Еще как не люблю! А может, ты тоже останешься?».

Это был ужасный риск, но все обошлось. Лицо Юджина омрачилось:

«К сожалению, именно сегодня не могу. У меня очень важная сделка, которую нельзя отложить». Если без риска, можно было еще поднажать: «Даже ради меня? Ты видишь как мне плохо?» — простонала я, кусая пальцы, чтобы заглушить боль. Это было не полное притворство — больно было на самом деле.

Бедный Юджин весь исказился от огорчения — и лицом и телом:

«Светик мой, солнышко мое, прости меня, но остаться с тобой я не могу! Но обещаю примчаться домой сразу, как только закончу свои дела!».

Он подал мне завтрак в кровать, однако Ларису все-таки отменил — очень уж не хотел оставлять ее со мной наедине. И умчался, почти в слезах, не забывши запереть дверь на все замки.

Как только он убрался, я приступила к систематическим поискам, начавши с кабинета, — мне казалось, что благоразумные люди должны хранить важные документы в кабинетах. Несмотря на кошку, которая безжалостно рвала когтями мои внутренности, я перерыла все ящики и перетряхнула все книжные полки. Если бы у меня было время, я бы, пожалуй, с интересом почитала некоторые спрятанные там документы, но нужно было спешить, потому что моего паспорта в кабинете не оказалось.

Я глянула на часы — прошло почти два часа, а я сама вынудила Юджина пообещать вернуться как можно скорей. А что, если где-нибудь в стене у него есть сейф, в котором еще более благоразумные люди хранят важные документы? Я начала обшаривать стены и заглядывать под картины и зеркала, но никаких следов сейфа не обнаружила.

Исчерпав все возможности кабинета, я переправилась в спальню Юджина. Я выпотрошила одежный шкаф и бельевой комод, обратив особое внимание на стопки маек и трусов — там обычно прячут все секретное в детективных сериалах. Но Юджин ничего не спрятал ни среди маек, ни среди трусов. В ящике его прикроватной тумбочки лежали только какие-то тюбики и маленький невзрачный ключик не известно от чего. Никаких тайных отделений с двойным дном я не нашла ни в тумбочке, ни в комоде.

Но может, были какие-то другие, более хитрые тайники? Я села на пол и стала крутиться на ковре, оглядывая стены и оставляя за собой тоненький кровавый след — мне уже было наплевать на чистоту этого дома, который я надеялась вскорости покинуть.

Наконец, мне это надоело. Тогда я встала на четвереньки и заглянула под ковер — там сверкал чистотой нетронутый, хорошо натертый паркет. Может, Юджин спрятал паспорт под одной из паркетных плиток? Тогда дело плохо — все плитки выглядели гладенькими и блестящими, и непонятно было, как узнать ту, которая прикрывает тайник.

Оставались кухня и моя спальня. Идею кухни я сходу отмела — вряд ли он спрятал паспорт там, где каждый день хозяйничала невидимая Лариса. Значит, моя спальня была последней надеждой, а время мчалось семимильными шагами. Я вошла в спальню и задумалась — в какой укромный уголок я никогда не заглядывала? Такого уголка не нашлось, и я поплелась в ванную, про которую вначале совсем забыла.

Зеркальные шкафы в ванной были полны ящиков и полок, но ни в ящиках, ни на полках не было ни паспортов, ни двойного дна, где они могли бы быть спрятаны. Неужели из грандиозного проекта Дунского ничего не выйдет, и все из-за того, что я не могу найти этот проклятый паспорт?

С горя я уставилась на свое отражение в зеркале, очень даже миленькое, — и вдруг заметила прямо у себя за спиной маленькую аптечку, висящую на противоположной стене. Эта аптечка вообще не привлекла моего внимания, потому что я никогда в нее не заглядывала. Я подергала зеркальную дверцу, она была заперта, — интересно, почему? Может быть, там хранятся яды?

И вдруг меня озарило — вот к какой дверце может подойти невзрачный ключик из прикроватной тумбочки Юджина. Я помчалась в его спальню, схватила ключик и сунула в скважину, — дверца медленно поползла вбок. Ура! В аптечке, в пластиковом вертикальном кармане, едва прикрытом высокими флаконами с пилюлями, я обнаружила все паспорта, и мой, и Юджина. У него их было целых три — российский, израильский и американский, причем американский и российский были выписаны на разные фамилии. Я думаю, он их даже не прятал, а просто положил в удобное место, вдали от любопытных глаз.

От восторга я, позабыв про сочащуюся из меня кровь, пустилась отбивать шикарную чечетку, которой недавно обучил меня Олег, и вдруг услыхала, как в замке поворачивается ключ. Я не успела запереть аптечку, но догадалась запереть дверь ванной как раз вовремя: Юджин ворвался в квартиру, как вихрь, громко выкрикивая мое имя. Чтобы его успокоить, я отозвалась слабым голосом, уверяя, что еще жива, и в доказательство громко спустила воду в уборной.

Потом заперла аптечку, спрятала ключик в пакет ваты, после чего заплетающимся шагом выползла из ванной навстречу встревоженному взгляду моего одураченного любовника. Волосы у меня были встрепаны, лицо страдающее и невинное, так что он, бедняжка, ничего не заподозрил. Он был весь в беспокойстве из-за моего здоровья и даже помыслить не мог о моем возможном бегстве — он был уверен, что очень надежно оборудовал мою золотую клетку и никто не сумеет протащить меня сквозь ее прутья.

Весь вечер он хлопотал вокруг меня, как заботливая бабушка, — перестелил мою запачканную постель, разогрел и подал обед, а потом притащил мне в кровать свой ненаглядный маленький компьютер, чтобы я могла поиграть в компьютерные игры. Сам же он был сегодня неразговорчив и хмур, и, пока я притворялась, что с увлечением выношу из банка мешки с золотом, он сидел у стола, обхватив голову руками и глядя в одну точку.

Мне стало его жалко, и я спросила, все ли у него в порядке. Он поднял на меня странно невидящий взгляд и сказал рассеянно, что у него на работе возникли неожиданные проблемы, которые он надеется в скорости разрешить.

«Что-нибудь опасное?» — взволновалась я.

«Нет, нет, просто мелкие затруднения, — ответил он с напускной небрежностью и включил телевизор. — Жалко, что ты плохо себя чувствуешь, а то мы бы закатились на вечерок в какое-нибудь злачное местечко, чтобы развеяться и отвлечься от забот». После ужина он ушел к себе и закрылся в кабинете, чего раньше никогда не делал. Я могла бы обидеться, но сегодня это было мне на руку: я тихонько прокралась к нему в спальню и положила ключик от аптечки обратно в тумбочку.

Не знаю, удалось ли Юджину отвлечься от забот, но мне не удалось — я полночи ворочалась без сна, переживая предстоящую перемену в своей судьбе. Назавтра я с легкостью убедила Юджина, что уже могу выйти из дому, и с трудом дождалась начала урока Дунского, так не терпелось мне рассказать ему об успехе своих поисков. Он вздохнул с облегчением:

«Слава Богу! А то я уже почти пожалел, что вообще затеял эту авантюру!».

«А зачем ты вообще ее затеял?», — решилась я, наконец, задать давно терзавший меня вопрос. Ведь вполне могло оказаться, что он тоже терпеть не может пышное женское мясо, которое у меня пока не наросло. Впрочем, вспоминая некоторые намеки Габи, доносившиеся до меня сквозь плохо натянутое одеяло, я решила, что с женским мясом у него все в порядке, и успокоилась.

«Я все расскажу тебе в самолете, если нам удастся до него добраться. Сегодня же займусь билетами», — пообещал Дунский и позвал Олега, давно томящегося у всех на виду за виноградными лозами, обвивающими беседку.

Весь вечер Юджин сидел у себя в кабинете и чертил какие-то схемы на большом листе плотного картона. Он выполз оттуда только на полчаса к ужину и опять заперся там со своими схемами. Мне показалось, что он как бы сторонится меня, — за эти два дня он ни разу не попытался втащить меня в койку, и даже когда хотел проверить, нет ли у меня температуры, тут же отдергивал руку от моего лба, словно боялся заразиться.

На следующий день Дунский после урока выставил всех из беседки и сказал спокойно, как ни в чем ни бывало:

«Мне удалось купить билеты на послезавтра. Так что послезавтра с утра захвати с собой паспорт и приготовься разыграть ту роль, которую мы запланировали».

Я ахнула:

«На послезавтра? Так быстро?».

Он поморщился:

«Что значит — быстро? Мы уже две недели мусолим этот план».

У меня подкосились ноги — я вдруг поняла, что это не игра, а настоящая жизнь:

«План, конечно, но я еще не готова. Я боюсь. Хорошо бы отложить еще на пару дней, чтобы я собралась с мыслями.».

Дунский глянул на меня сердито, но, наверно, увидел, как я испугалась, и смягчился:

«Отложить невозможно — билеты на Израиль распроданы на ближайшую неделю, а у меня через три дня кончается виза. Нам просто повезло, что кто-то отказался в последний день».

«А почему ты не заказал билеты заранее?» — вякнула я и тут же устыдилась — ведь он старается для моей пользы. Он все-таки обиделся:

«Ты сама понимаешь, что не было смысла заказывать билеты, пока ты не нашла паспорт!».

Я шмыгнула носом:

«Прости меня, мне просто очень страшно».

«Слушай, если ты не хочешь, еще не поздно все отменить. Раз ты так боишься, оставайся, а я улечу один».

При мысли, что он улетит и оставит меня один на один с Юджином, мне стало еще страшней — неизвестно, что взбредет Юджину в голову, когда до него дойдет, что из меня теперь каждый месяц будет регулярно сочиться кровь, от которой его воротит. Я уже сама не знала, чего больше хочу и чего больше боюсь.

«Нет, не оставляй меня здесь! Он иногда меня так пугает — сидит и смотрит на меня так странно — аж дрожь прохватывает! И следит за каждым моим шагом!».

«Раз так, хватит ныть! Попробуем прорепетировать твою судьбоносную роль!».

«Как, прямо тут? А вдруг кто-нибудь догадается?».

«Именно здесь — у нас нет другого места. И никто не догадается — мы все проделаем на иврите. Они ведь не знают моего режиссерского замысла».

«А какой у тебя замысел?».

«Очень простой — увезти тебя от Юджина до того, как он захочет от тебя избавиться».

«А как же библейский спектакль?».

«Увы, спектакль придется похерить!».

И мы принялись репетировать — роль у меня была трудная, а у Дунского еще трудней. Но он сказал, что получается у нас отлично. Однако не успели мы как следует подготовиться к завтрашнему бою, как в беседку ворвались остальные участники спектакля, который мы решили похерить.

Они ведь, бедняжки, нашего режиссерского замысла не знали и старались вовсю, особенно Олег. Мне было немножко совестно, что я собираюсь так его подвести — представляю себе, как он огорчится, когда я исчезну вместе со спектаклем. У меня появилось чувство, что я собираюсь его обворовать.

Юджин приехал за мной чуть позже обычного, когда всех других уже разобрали, — мне вспомнилось, как Инес иногда опаздывала забрать меня из детского сада и я стояла у забора, прижимаясь лицом к холодным прутьям. Сейчас я у забора не стояла, но Юджин все равно чувствовал себя виноватым. Чтобы меня утешить, он привез мне в подарок красивую сумочку из красной кожи на длинном ремешке с золотыми пряжками, на каждой пряжке было написано «Гуччи». Я примерила сумочку, она повисла на плече легко и удобно, и мне стало обидно, что я никогда не буду ходить с этой сумочкой по улицам.

Дома Юджин опять заперся у себя в кабинете, а я включила громкоголосый телевизор, чтобы он не заметил, как я бесцельно брожу по квартире и прощаюсь со своей здешней жизнью. Оказалось, что хоть я эту жизнь ненавижу и задыхаюсь в своей золотой клетке, покидать ее мне немножечко жалко. Мне было тут противно, но уютно. Мне даже показалось, что я буду иногда по этой отвратной богатой жизни скучать.

Я открыла шкаф и с огорчением уставилась на свои почти ненадеванные бесчисленные платья, куртки и пальто — ведь мне не предстоит носить их никогда, ни летом, ни зимой. Хорошо бы забрать их с собой, — вот бы потряслись Лилька и Анат, если бы я начала каждый день являться в школу в новом прикиде, да еще в каком! Они бы просто скисли от зависти!

Я закрыла шкаф, крикнула Юджину: «Спокойной ночи!», он вяло отозвался и даже не вышел меня поцеловать. Пожалуй, я немного огорчилась — я не привыкла к такому обращению. Интересно, в чем дело — в моей менструации или в его неприятностях?

Последний день в школе был очень напряженный — я все яснее понимала, что он последний. Меня мучила мысль, что я всех обманываю, особенно когда Дунский, совсем потеряв совесть, объявил, что сокращает урок, так как хочет больше времени поработать над моей ролью. На мой упрек он ехидно отметил, что и вправду собирается работать над моей ролью, а какая именно это роль, ничье собачье дело. И мы приступили — я все больше и больше вживалась в образ, так что к концу у меня действительно разболелся живот, чем Дунский остался весьма доволен.

«Представляешь, оказалось, что директор именно сегодня ушел в отпуск! Выходит, нам действительно везет», — сказал он мне на прощанье и открыл дверь беседки для других участников обреченного спектакля.

После его ухода время тянулось ужасно медленно и тревожно. Наконец, приехал Юджин, и мы отправились домой. Дома все было, как обычно, если не считать того, что это был наш последний вечер с Юджином. Он все еще осторожно обходил меня и не решался прикоснуться, а я думала, что завтра меня с ним не будет, не будет никогда! Я выключила телик и ушла к себе, чтобы он не прочел моих мыслей на моем лице, но мне не сиделось в пустой комнате.

Поэтому, когда он приоткрыл дверь и позвал: «Светка, выходи, что ты там прячешься?», я вышла и села рядом с ним, но мысль о завтрашнем дне не давала мне покоя. Тогда я предложила вызвать Вадима и закатиться в злачное место. Честно говоря, я не знала точно, какое место называется злачным, но надеялась, что там будет весело. Юджин робко спросил, достаточно ли я здорова для такой поездки, и посмотрел на меня с надеждой.

Мы вызвали Вадима и отправились за город в дымный кабак, где танцевали и пели цыгане. Пели они складно и красиво, так что я окончательно загрустила, и слезы подкатили к горлу. Я искоса глянула на серьезное лицо Юджина, тоже захваченного цыганскими песнями, и мне стало его страшно жалко — я представила себе, как он взовьется, когда обнаружит, что я от него сбежала. В эту минуту я вдруг поняла то, о чем никогда до того не думала, — что он меня действительно любит! Так что мне даже стало жалко покидать его таким обманным способом.

Но одновременно я поняла, что время мое уходит и он не будет любить меня всегда. И тогда встанет вопрос — куда меня девать? Так не лучше ли удрать от него до того, как он задаст этот вопрос себе? И я решила устроить ему на прощанье незабываемую ночь, такую, чтобы искры из глаз! И тем избавить себя от угрызений совести.

Вокруг нас в хороводе пестрых юбок плыли цыганки, одна за другой, и низкие мужские голоса выводили нежное как раз про искры:

«Мой костер в тумане светит, Искры гаснут налету…».

Цыганки на миг застыли, и разом взвизгнув, высоко подхватили напев:

«…ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту!»

И взвились, взметнулись, закружились волчком, развевая юбки, косынки, волосы и рукава.

«Идем домой, уже поздно», — попросила я Юджина. Он молча поднялся, и мы уехали.

Дома я сама подошла к нему, чего никогда раньше не делала, и прошептала, прижимаясь губами к его уху:

«Идем к тебе в комнату, и ты меня разденешь». Он подхватил меня на руки и слегка покачнулся — за эти месяцы я стала гораздо тяжелее от наросшего на моих костях женского мяса. Но он удержался на ногах и понес меня в свою спальню. Что и говорить, видно, за эти три дня он здорово изголодался, так что ночь и вправду получилась незабываемая. А когда он заснул счастливым сном, я выудила ключик из тумбочки, прошмыгнула в ванную и, на всякий случай, запершись, вытащила из аптечки свой паспорт.

Наутро я с трудом разбудила Юджина: хоть он отбивался и прятал голову под подушку, я ему не позволила проспать. В мои планы не входило прогулять сегодня школу — я боялась, что в этом случае Дунского хватил бы инфаркт.

Мы кое-как позавтракали и с небольшим опозданием скатились вниз к поджидавшему нас Толику. За время завтрака Юджин подобрался, сбросил с себя ночной хмель и настолько сосредоточился на своих неприятностях, что я перестала бояться, как бы он сквозь стенки ранца не рассмотрел спрятанный там паспорт. Перед школьными воротами я взглянула на него в последний раз и чмокнула в щечку:

«До свиданья, папочка!».

Но мысли его уже были далеко-далеко, ведь он не подозревал, что этот поцелуй — последний. Он рассеянно подтолкнул меня в спину: «Счастливо, детка!», я выскочила из машины и помчалась к воротам, помахивая ранцем, в котором среди кроссовок и носков притаился мой драгоценный паспорт, завернутый в текст «Песни песней».

Первая половина этого рокового дня тянулась бесконечно медленно, но как только Дунский появился на дорожке, ведущей в беседку, время помчалось обалденным галопом. Дунский бодрым шагом вошел в беседку и объявил, что сегодня урок начнется с репетиции. Первым делом он попросил у меня текст моей роли, в которую собирался внести какие-то поправки. Я протянула ему пачку листков вместе с паспортом, и он совершенно спокойно спрятал все это в карман куртки. Руки у него не дрожали, не то, что у меня — у меня сердце жутко колотилось, просто удивительно, как никто из ребят не услышал этот барабанный грохот.

Репетиция началась — мы с Олегом вышли на авансцену, а остальные, изображая хор, выстроились полукругом у нас за спиной.

«Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! — начал Олег, пожирая меня влюбленными глазами. — Как лента, алы губы твои и уста твои любезны!».

Не знаю, или он был такой хороший актер, или был искренне в меня влюблен, но получалось у него здорово, — какая жалость, что все это пойдет кошке под хвост!

«Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя!», — с этими словами я протянула вперед руку и начала ощупывать лицо Олега, как слепая.

Он прижался губами к моим пальцам — я не уверена, что так предполагалось по роли, — захватил зубами мой указательный палец и прикусил. Я не успела запротестовать, как Дунский включил магнитофон — заиграла музыка, и вступил хор.

«Два сосца твои, как двойня молодой серны, пасущейся между лилиями», — запел хор не совсем складно, но с большим чувством. Это был мой сигнал.

Я глубоко вдохнула воздух и выдернула указательный палец изо рта Олега с такой силой, что он громко клацнул зубами. Не давая ему опомниться, я согнулась в бараний рог — или в три погибели, не помню точно, — и заорала, как орали бездомные кошки под нашими окнами на тахане мерказит. За первым воплем я испустила второй, еще более пронзительный, и рухнула на кафельный пол беседки, больно ударившись плечом и коленкой.

От настоящей боли я застонала и завыла еще более натурально и начала корчиться на полу, поджимая коленки к животу, как меня научил Дунский. Олег остолбенел и застыл на месте, как жена Лота, зато хор испуганно замолк и заметался по беседке в поисках выхода. От ужаса все так обалдели, особенно девчонки, что начали давить друг друга в дверях — никому не хотелось смотреть, как я умираю у них на глазах.

«Стоять!», — зычно гаркнул Дунский, и все разом остановились, как на видео, когда нажимают клавишу «стоп».

«А теперь выходите по-одному!» — скомандовал Дунский, и, как ни странно, они его послушались. Пока испуганные хористы тонким ручейком вытекали из беседки, Дунский склонился надо мной:

«Что болит, Светочка?»

«Живот! Ой-ой-ой! Прямо все кишки рвет», — простонала я жалобно и опять подтянула коленки к животу.

«Боже! — воскликнул Дунский, — это выглядит как острый приступ аппендицита!».

Я уже расслабилась и плотно вошла в образ:

«Ой-ой, как больно! А от аппендицита умирают?».

«Нет, что ты! Главное, вовремя попасть в больницу!».

К беседке стал стекаться народ: дежурный воспитатель, садовник, уборщица тетя Нюра и кто-то из бухгалтерии. При виде их постных от сочувствия лиц у меня начались предсмертные конвульсии.

«Вот что, Олег, — властно скомандовал Дунский, — ты можешь вместе с садовником отнести Светочку к воротам? А я побегу вызывать скорую помощь».

И он убежал, оставив меня на полного рвения Олега, который через силу взвалил меня на плечо, в то время, как садовник щекотно подхватил меня под коленки, и они, дружно спотыкаясь, потащили мой еще не вполне остывший труп к воротам. Хоть это путешествие показалось мне крайне неприятным, я все стерпела, продолжая громко стонать и корчиться от невыносимой боли.

Не успели мы добраться до выхода, как нам наперерез выскочил Дунский, весь в испарине, и помчался к воротам, что-то громко выкрикивая. Я расслышала только отдельные слова, с которыми он бросился отпирать ворота собственными руками: «…аппендицит… скорая помощь!.. срочно отпереть!».

Озадаченный сторож преградил ему путь: «Отпирать ворота категорически запрещено!» А скорая помощь уже гудела на въезде в школу. Я вспомнила инструкцию Дунского, пнула садовника в нос сандалией и скатилась с ослабевшего Олегова плеча на твердую асфальтовую дорожку. Крик Дунского перекрыл не только мои стоны, но и надсадную сирену скорой помощи — я никак не ожидала, что у него в горло вшита настоящая иерихонская труба:

«А кто будет отвечать, если девочка умрет?». От этой угрозы я громко зарыдала, и сторож сдался — дрожащими руками он отпер замок и снял тяжелый засов, перекрывающий въезд. Скорая помощь въехала во двор, из нее выскочили шофер с носилками и санитар в белом халате, которые ловко погрузили меня на носилки и вкатили внутрь машины. Дунский вскочил на подножку и уже занес было ногу, чтобы взобраться в машину, как в него вцепился Олег:

«Можно я поеду с вами?».

Этого еще не хватало! Дунский весь напрягся, придумывая, как выкрутиться, но положение спас пришедший в себя сторож:

«Никто, кроме больной и учителя, не покинет территорию школы!» — объявил он и оттеснил Олега от машины, которая тут же тронулась в сторону улицы. Олег печально отступил, подчиняясь силе, и только махнул мне рукой на прощанье — он был очень красивый и лохматый, таким я увидела его в последний раз.

«В Домодедово!» — приказал Дунский шоферу, и скорая помощь с включенной сиреной помчалась по московским улицам, иногда проезжая на красный свет, а иногда выкатываясь на тротуар. Прохожие шарахались от нее во все стороны, но ни один милиционер нас не остановил — таковы московские правила уличного движения, объяснил мне Дунский.

Как только мы оказались за стенами школы, он позволил мне расслабиться и перестать притворяться:

«Вообще, ты — большой молодец, Светка. Я расскажу Габи, какая актриса в тебе пропадает».

Я выглянула в окно и бросила прощальный взгляд на Москву — улицы были полны народу, машины толклись в узком пространстве, мешая друг другу, из-под арок метрополитена без передышки выплескивались наружу все новые и новые толпы. Москва, так мною не изученная и не исхоженная, уплывала от меня навсегда.

Я поверила, что мне удалось удрать от Юджина, только когда самолет компании Эль-Аль громко взвыл и сорвался со взлетной полосы в белесую глубину московского неба.

«Все, — сказал Дунский, — теперь нас уже никто не остановит. А ведь могло случиться всякое — дежурный, небось, тут же сообщил Юджину о твоей болезни, и тот пустился за нами в погоню».

Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. И до меня вдруг дошло, что он тоже страшно волновался, только виду не подавал. Пока я снова и снова переживала наше бегство из школы и нашу безумную гонку по московским улицам, Дунский вытащил из кармана мой паспорт и стал перелистывать странички:

«Интересно, откуда у тебя в паспорте российская виза? Когда ты успела ее получить?».

«Понятия не имею. Я даже не знала, что она у меня есть».

«Причем выдана она за неделю до того, как Инес и Габи уехали в Швецию. Ты что, с ним заранее сговорилась?».

Тут я сообразила, что никто, кроме меня, не знает, как Юджин ухитрился меня увезти — ни про угрозы мафии, ни про заметание следов по всей Польше. Я и сама про все это забыла за долгие месяцы московской жизни.

«Ага, так я и думал, — задумчиво протянул Дунский, выслушав мой сбивчивый рассказ. — Ловкий парень! Все заранее просчитал и организовал! А ведь я предупреждал твою мать, но она не хотела мне верить».

«А как она там?» — наконец, выдавила я из себя давно висевший на языке вопрос. Не то, чтобы я боялась спросить, хотя я, конечно, боялась, но у нас до этой минуты просто не было времени на праздную болтовню.

«Ничего, выжила. Хотя были минуты, когда я не был уверен, выживет она или нет, но Габи голыми руками вытащила ее с того света».

Господи, как мне стало страшно! У меня даже в горле пересохло от страха — не знаю, за себя или за Инес:

«А она знает, что ты меня везешь к ней?», — спросила я, с ужасом припоминая, как я спрашивала что-то подобное у Юджина, когда мы вот так же летели в самолете в Берлин. Мне даже представилось, что все повторится, как уже было: мы с Дунским прилетим в чужой город, и он снимет номер в роскошном отеле с зеркальным лифтом и с одной кроватью на двоих.

Я закрыла глаза, чтобы стряхнуть с них этот кошмар, а когда открыла, увидела над собой стюардессу, подающую мне поднос с пластмассовым стаканчиком и тремя разноцветными пластиковыми коробочками — «Приятного аппетита!».

«Куда мы летим?» — спросила я ее.

«В Тель-Авив, конечно, куда же еще? — засмеялась стюардесса. — Или тебе приснилось, будто наш самолет захватили террористы и мы летим в Энтеббе?».

Чтобы не отвечать, я поспешно открыла желтую коробочку и набила рот густым хумусом, который терпеть не могу. Проклятый хумус застрял у меня в горле, и ни туда, ни сюда, даже закашляться не дал, и я застыла с вытаращенными глазами, потихоньку задыхаясь. Слава Богу, Дунский это заметил, больно хлопнул меня по спине и сунул мне в руку стакан с минеральной водой: «Пей!». Зубы мои зацокали о край стакана, но я все же глотнула воду и, вытолкнув хумус куда-то в глубь себя, заплакала.

«Поплачь, поплачь, — напутствовал меня Дунский — сегодня ты заслужила право плакать. А чтобы тебя развлечь, я могу рассказать, как я нашел тебя в огромном московском муравейнике. Хочешь послушать?».

Голос ко мне еще не вернулся, так что я смогла только молча закивать в ответ — хочу, мол, рассказывай.

«Когда Инес и Габи вернулись из Швеции, они не сразу поняли, что произошло. Юджин как-то сумел внушить Инес, что он скрывается от мафии, и она поначалу не связала с этим твое исчезновение. Она нашла несколько телефонных сообщений из твоего интерната и решила, что это твои очередные фокусы — ты, мол, нарочно сбежала и прячешься, чтобы ей насолить».

У меня от возмущения немедленно высохли слезы и прорезался голос:

«Узнаю свою мамашку! Вместо того чтобы испугаться, что ее единственную дочь похитили, она тут же взвалила всю вину на меня!».

«Она и по сей день не верит, что Юджин тебя похитил. Она считает, что все это твоя затея».

«Очень мило! Куда же я еду? Она сживет меня со свету».

«Не сживет, ей сейчас не до тебя».

«А до кого?».

«Приедешь — увидишь. А сейчас слушай — или тебе не интересно?».

«Интересно, интересно», — успокоила я его, хоть мне сейчас история его подвигов была до лампочки. Но я видела, что ему не терпится ее рассказать, и хотела сделать ему приятное — все-таки он меня спас.

«Мы обошли всех твоих подружек, но никто ничего о тебе не знал. А когда ты не появилась через неделю, Инес все же взволновалась, хоть мысли ее были постоянно заняты Юджином. И упросила меня отвезти ее в интернат. Как ни странно, никто не помнил, куда и с кем ты уехала — дело было в пятницу, все в тот день разъезжались по домам, вот тебя и причислили к уехавшим. Пришлось заявить в полицию, но и полиция никаких твоих следов не нашла. И только я вычислил, что тебя увез Юджин. Причем Инес и слышать об этом не хотела — она все время твердила, что Юджин скрывается где-то в Европе и в Израиль не приезжал. Представляешь, какой для нее был удар, когда полиция выяснила, что он не только приезжал, но и улетел в тот же день, прихватив с собой тебя. Мы с Габи почти силой вынудили ее сообщить полиции, что из ящика в ее тумбочке исчез твой заграничный паспорт».

«Значит, она все-таки заглянула в тумбочку, чтобы проверить, лежит ли там еще мой паспорт?».

«Даже это далось нам нелегко — у Инес оказался необычайно мощный аппарат самозащиты. Она заблокировала свои мозги и не допускала драматических открытий. Она жаждала верить, что Юджин исчез сам по себе, а ты — сама по себе. И не хотела слышать ничего, что могло эту веру разрушить».

«А почему ты был убежден, что Юджин меня увез?».

«Видишь ли, я свято верю, что все жизненные события бывают описаны в литературе до того, как они случаются в жизни. А твоя история с Юджином с самого начала напомнила мне одну книгу, в которой описано все, что с тобой произошло».

Тут меня осенило:

«А как называется эта книга? Однобокая Лолита?».

Дунский так и подпрыгнул:

«Как, как — однобокая? Откуда ты взяла это название?».

«Габи перед свадьбой сказала Инес, что ты советуешь ей прочесть однобокую Лолиту. А Инес страшно рассвирепела и объявила, что больше не хочет тебя видеть. Я так и не поняла, почему она рассвирепела и почему эта Лолита однобокая».

«Это потрясающая идея — назвать Лолиту однобокой, ведь она написана с точки зрения несчастного мужчины, полюбившего девочку. Я только сейчас увидел, чего этой книге не хватает — точки зрения девочки!».

«А при чем тут я?».

«Так ты и есть Лолита, Светка! Я понял это сразу после Чотоквы по рассказам Габи и, исходя из этой догадки, заставил Инес потребовать от полиции проверки регистраций в аэропорту. Поверь, это было непросто — всем эта мысль казалась абсурдной. Но я добился и оказался прав — проверка в аэропорту показала, что в день твоего исчезновения вы с Юджином улетели в Берлин! Полиция обнаружила, что вы провели там одну ночь в отеле „Ренессанс“. Ты не хочешь рассказать мне, что произошло между вами там?».

И тут меня прорвало: удивительно, но я вспомнила ту ночь до мельчайших деталей — пятнистого дога с лиловым языком, зеркальный лифт и большую кровать, в которой мне пришлось спать рядом с Юджином, потому что нам не принесли раскладушку. Дунский слушал меня, как зачарованный, и иногда подсказывал отдельные подробности, как будто был там вместе с нами.

Я говорила и говорила. Оказалось, что мне просто необходимо с кем-нибудь поделиться, и трудно было найти слушателя лучше, чем Дунский.

«А куда вы делись после Берлина? Ваш след затерялся, и больше о вас никто ничего не слышал. Вы как сквозь землю провалились».

«Значит, мы здорово замели следы! Из Берлина мы уехали на поезде в Польшу, потом пересели на автобус, потом опять на поезд, и долго колесили из города в город, заметая следы. И только, когда хорошо их замели, уехали в Москву. А в Москве клетка захлопнулась, и я поняла, что никто никогда меня не найдет, даже если будут искать. Как же тебе удалось меня найти?».

«Это сложная история. Ты готова ее выслушать?»

Я пожала плечами:

«Почему бы нет? Все равно, нам еще лететь целую вечность».

«Понимаешь, через какое-то время полиции надоело тебя искать. Уже было ясно, что в Израиле тебя нет, а в Европе никто не предъявил им подходящего трупа, так что поиски прекратились довольно быстро. Тем более, что твоя мать совсем потеряла голову и ни на каких поисках не настаивала. Но меня этот случай заинтересовал из-за совпадения с литературным образцом — Лолиту тоже никто не искал, правда, по другим причинам, но не в том суть. Я долго думал и решил, что вряд ли Юджин прервал всякую связь с Эли, хоть тот в ответ на вопросы полиции уверял, что понятия не имеет, куда исчез его бывший сотрудник. И я стал постоянным посетителем галереи Эли — и что ты думаешь? Через несколько недель после вашего бегства там начали регулярно появляться шедевры русской живописи начала двадцатого века, одна картина лучше другой. Спрос на них был колоссальный, особенно среди иностранцев. Месяца два я последил за этим процессом, и у меня созрел смелый план. Как ты понимаешь, ни Инес, ни Габи не решались и носа показать в галерее из-за той истории со свадьбой Зары. Так что мне пришлось действовать в одиночку. В один прекрасный день я набрался смелости и явился к Эли с серьезным предложением. Я сказал ему, что, проследив за потоком шедевров из России, не сомневаюсь, кто их источник. Эли, конечно, полностью это отрицал, и тут я посвятил его в историю Лолиты, слегка приукрасив рассказ об усилиях международной полиции. Я объяснил ему, какой опасности подвергается его выгодное дельце из-за того, что полиция ищет тебя. Нет, нет, они ищут вовсе не подпольную мастерскую, изготовляющую роскошные подделки русских шедевров, а всего лишь сопливую девчонку, похищенную ее директором. Но когда они эту девчонку найдут, так и мастерской несдобровать. Надо отдать должное Эли, он сразу сообразил, что его выгодный бизнес под угрозой, и заволновался. Вот тут я и выложил ему свой план, как изъять тебя из лап Юджина без участия полиции при условии, что он мне поможет — во-первых откроет мне ваш адрес, во-вторых, даст деньги на проведение операции. Некоторых трудов нам стоило организовать мне визу, более долгосрочную, чем обычная туристская, но помогли мои связи в мире филологов — мне прислали несколько полунаучных приглашений, покрывающих два месяца. Прибыв в Москву, я проследил, в какую школу возят тебя каждое утро, и изучил подробное расписание твоей подневольной жизни. Как вытащить тебя из-за школьного забора, я продумал заранее, вернее вычитал в „Лолите“, но нужно было самому проникнуть за этот непроницаемый забор. Я забросил широкий невод в круг своих студенческих приятелей, и повезло — один из них был в дружбе с вашим директором, который как раз искал, чем бы занять тех, кого оставили в школе на лето. Я, конечно, не посвятил его в истинную причину своего интереса к вашей школе, а просто попросил устроить летний заработок, необходимый мне, чтобы свести концы с концами в Москве. Приятель порекомендовал меня как крупного знатока библейской тематики, прибывшего прямиком со Святой Земли. Директор впечатлился и вызвал меня для ознакомительного разговора, а я приложил все усилия, чтобы ему понравиться. И преуспел — ну, а остальное ты знаешь».

«А как тебе удалось уговорить „Скорую помощь“ отвезти нас в аэропорт, а не в больницу?».

«Это самое простое! В Москве за доллары можно даже исторический памятник сдвинуть с места! Это оказалось даже проще, чем организовать побег Лолиты. Ведь ее пришлось уложить в настоящую больницу, из которой она сбежала. А тебя я от этой заботы избавил».

И все-таки я не понимала главного:

«А тебе-то зачем все это было нужно?».

Дунский поморщился, огорченный моим непониманием:

«Я должен был убедиться, что могу провести следствие и совершить смелый поступок, основываясь только на литературных ассоциациях!».

«И все?» — разочарованно протянула я, не уверенная в полной правдивости его объяснения.

«Ладно, тебе я скажу всю правду. Я мечтаю написать роман под названием „Глазами Лолиты“, в котором повторю историю Лолиты, рассказанную ею, а не ее похитителем, как у Набокова. И тогда она перестанет быть однобокой. Это будет великий роман! И напишу его я, Александр Дунский!».