Глобализация и спираль истории. Книга 1

Итак, мы видим, что вызывало озабоченность наиболее способных и дальновидных императоров – Цезаря, Августа и их последователей: бездетность и сокращение населения, а вовсе не мифический «упадок духа». Меры Цезаря по поддержанию численности итальянского крестьянства, служившего опорой государства и армии, не ограничивались вышеуказанным законом 59 г. до н.э. Вся гигантская программа по созданию новых колоний и выделению там земель для малоземельных итальянских крестьян и ветеранов, начатая Цезарем и проводимая в дальнейшем Августом и последующими императорами, по сути дела была направлена на сохранение и увеличение численности римских граждан. Цезарь в период своего правления (49-44 гг. до н.э.) планировал переселение 80 тыс. человек, в основном пролетариев и ветеранов, и успел основать 18 колоний; при Августе (43 г. до н.э. - 14 г. н.э.) было основано более 100 колоний ([74] pp.236, 589-601). Число итальянцев, переселенных таким образом за пределы Италии, исчислялось сотнями тысяч. Итальянским колонистам, как правило, бесплатно предоставлялись земля и имущество, необходимые для начала жизни на новом месте. Очевидно, при этом полагали, что обеспеченность землей позволит переселенцам достичь достатка и вернуться к прежним крестьянским привычкам, в том числе обзавестись многодетными семьями.

Собственно, еще Тиберий Гракх, который в конце II в. до н.э. добился утверждения римским сенатом первого закона по распределению земель среди безземельных крестьян, бродивших целыми толпами по Италии, ставил при этом целью не столько помощь бедным, сколько обеспечение роста населения - о чем писал римский историк Аппиан ([186] p.129). Мнение о том, что нищета, в которую впала значительная часть населения, является главным виновником бездетности, высказывали также многие древние авторы – современники этих событий. Плутарх (I в. - начало II в. н.э.) писал о том, что бедные не хотят заводить детей, Аппиан (II в. н.э.) отмечал, что бедные впали в такую нищету, что не могут растить детей, которых нечем кормить ([186] p.127). Программа финансовой поддержки детей в Италии, учрежденная Траяном, просуществовала более ста лет – все последующие императоры ее поддерживали в течение этого времени. Не случайно на одном из барельефов римского форума изображена символическая фигура Италии, вручающая Траяну ребенка ([49] с.266-267), а Плиний в панегирике Траяну писал о том, что благодаря его заботам дети станут воинами, и пополнится римское народонаселение ([161] p.190). Это отражало обеспокоенность римского общества данным вопросом.

Однако все указанные меры не помогали. В новых колониях, основанных Римом, бездетность становилась такой же проблемой, как в самой Италии. М.Ростовцев, ссылаясь на проведенное исследование римской колонии Тамугади в Африке (по сохранившимся археологическим материалам), отмечал, что большинство семей колонистов, чью историю удалось проследить, просуществовало не более двух поколений ([48] с.368). В тех провинциях, куда направлялось наибольшее число колонистов, особенно в Африке и Испании[34], отмечена странная закономерность: в надгробных надписях необычайно большой процент стариков, в то время как средняя продолжительность жизни в античности, по-видимому, не намного превышала 30 лет ([178] p.53). Так, старики в возрасте свыше 60 лет в африканских провинциях в среднем составляли более 10% всех умерших, в Испании – более 8%, а в отдельных поселениях в Африке эта цифра превышала 40% ([114] pp.74, 79; [190] p.61), в то время как в других местах она не превышала 2 или даже 1%. Этот феномен становится понятным, если учесть, что колонии за пределами Италии создавали чаще всего для ветеранов, отслуживших в армии 25-30 лет (т.е. в возрасте 40-50 лет), часть колонистов составляли разорившиеся крестьяне, а также ремесленники и торговцы, рассчитывавшие на более выгодный бизнес в новой стране; но так или иначе – большинство колонистов не были молодыми. Особенно большой процент стариков среди умерших в Африке, объясняется, по-видимому, тем (по крайней мере, отчасти), что большинство колоний были там основаны именно как колонии ветеранов. Причем, по мнению Ж.Лассера, проведшего специальное исследование, речь идет о тысячах таких колоний для ветеранов, основанных в Африке римлянами и, очевидно, о миллионах ветеранов, перемещенных в Африку за несколько столетий ([147] p.274). Он отмечает также, что, не только ветераны и военные, но и многие другие эмигранты приезжали в Африку без семьи и без детей. По-видимому, многие из них так и оставались бездетными на новом месте. Так, по подсчетам Ж.Лассера, соотношение мужчин и женщин в римской Африке в I-II вв. н.э. равнялось 1,75 – то есть почти двое мужчин в среднем на одну женщину ([147] pp.140, 510).

О демографическом кризисе свидетельствует и очень низкий процент детей в римских захоронениях. Например, дети в возрасте до 10 лет в большинстве римских поселений в Африке и Испании составляли менее 10% от общего числа надгробных надписей ([114] pp.74, 79), и такой же низкий процент детей от общего числа захоронений выявлен на кладбищах римских поселений в Британии ([178] pp.51-54). Это совсем не говорит о низкой детской смертности, наоборот, она была очень высокой в античности[35]; но это говорит об очень малом числе детей в римских колониях. В результате население в римских колониях, и так изначально представленное в значительной степени ветеранами и немолодыми людьми, очень быстро сокращалось. Так, в Британии во II-III вв. римляне построили ряд городов, где в основном сами и жили, отдельно от местного кельтского населения - во всяком случае, именно об этом говорит археология [100]. Археологические исследования этих городов свидетельствуют о том, что уже к середине IV в. они пришли в упадок, значительная часть их территории опустела и постепенно превращалась в развалины или использовалась в качестве огромной свалки мусора ([110] pp.11-12). И это несмотря на то, что Британия до конца IV в. не подвергалась нашествиям варваров, и нет признаков такого же запустения в деревнях, где в основном проживало местное кельтское население.

Очевидно, где-то начиная со II в. н.э. – эта проблема (бездетность) начала себя проявлять не только в Италии и в местах скопления итальянских эмигрантов за границей (в Африке, Испании, на юго-востоке Британии и т.д.), но и в тех городах и областях, где проживало преимущественно местное романизированное население, в частности, в Галлии[36]. Началось постепенное опустошение этих провинций (см главу I). Эту тенденцию лишь в Африке удалось переломить созданием все новых поселений для ветеранов и поощрением иммиграции со второй половины I в. до начала III вв.: в этот период практически нет ни одного императора, который бы не посылал туда ветеранов ([147] p.275; [49] с.52-55, 139-140, 206, 365-366). Но даже при таких усилиях императоров эту тенденцию удалось переломить лишь на время. Так, уже в 252 г. Киприан, епископ города Карфагена в римской Африке, писал о хронической нехватке людей для работы на земле и для службы в армии ([178] p.60). А в правление Септимия Севера (193-211 гг.) в официальных текстах появились упоминания, как о серьезной проблеме империи, о дефиците населения ([110] p.575). В самой Италии уже к середине I в. н.э. эта проблема настолько обострилась, что Нерон (54-68 гг. н.э.) и Веспасиан (69-79 гг. н.э.) предпринимали попытки, правда, неудачные, по основанию колоний ветеранов теперь уже на опустевших землях Италии. Нерва (96-98 гг. н.э.) покупал и раздавал землю римскому пролетариату, чтобы побудить его вернуться к крестьянскому образу жизни. Траян, помимо оказания финансовой поддержки семьям с детьми, запретил отправлять итальянских колонистов из Италии в провинции и также основал в Италии несколько колоний ([161] p.133; [48] с.186). Но эти меры не помогали. Холостяцкая жизнь и бездетность стали в Римской империи настолько распространенными, что, как указывает П.Брант, практически все римские писатели того периода упоминали об этом явлении: Петроний, Сенека, Плиний Старший и Младший, Тацит, Маршал, Ювенал, Эпиктет, Гай, Луциан, Тертиллий, Гораций, Овидий ([74] p.565).

Указанные тенденции приводили не только к резкому сокращению населения провинций и городов. Так же как сегодня в большинстве европейских стран, типичной картиной в ряде римских провинций и городов было старение населения, хотя в целом, конечно, и не столь ярко выраженное, как в колониях римских ветеранов. Например, в Александрии в соответствии со списками получателей бесплатного хлеба, в середине III в. на 11000 человек в возрасте между 14 и 80 годами пришлось 5365 человек в возрасте между 40 и 70 годами. Учитывая такой большой процент (около половины) людей старшего возраста, совсем не удивительно, что в городе за относительно недолгий срок в два раза сократилось число людей, получавших хлеб ([9] с.297). Ведь для того, чтобы население не сокращалось, число людей старше 40 лет, по оценкам демографов, не должно было превышать 1/4 всего взрослого населения (старше 14 лет) ([178] p.63). Старение, вкупе с очевидной тенденцией к быстрому сокращению населения, конечно, не могли не оказывать влияние как на общее духовное состояние общества, так и на его обороноспособность. «Упадок духа», о котором пишут историки, в том числе нежелание или неспособность противостоять вторжениям и расселению варваров, по-видимому, в значительной степени объяснялись демографическим кризисом - непрерывным сокращением численности населения, большим числом пожилых людей и пониманием бесперспективности борьбы за территорию: не эти, так другие варвары через некоторое время все равно бы поселились на пустующих землях. Этот «упадок духа» или апатия населения были еще не слишком заметны в III в., когда Галлия в условиях отсутствия сильной центральной власти сформировала самостоятельные правительства (самопровозглашенные правители Постум, а затем Тетрик) и дала эффективный отпор варварам. Но к V в. опустошение провинций и старение населения зашли, по-видимому, так далеко, что оно было не в состоянии оказывать серьезное сопротивление. В течение всего V в., когда варвары постепенно устанавливали свой контроль над Галлией, Испанией, Италией, придунайскими и африканскими провинциями, отмечены лишь несколько примеров сопротивления, и то продлившегося недолго ([81] pp.506-507; [131] p.1060). По существу, лишь в двух случаях на Западе местное население оказало серьезное сопротивление: кельты в Британии и Бретани и баски на севере Испании.

Апатия населения, очевидно, отчасти объяснялась и недовольством жесткой налоговой политикой Рима; поэтому иногда на варваров смотрели не как на захватчиков и грабителей, а как на избавителей от тяжкого налогового гнета. Сальвиан в V в. писал о том, что многие жители Галлии предпочитали убегать на территории, контролируемые варварами, спасаясь от римского государства. А Орозий указывал, что после первых жутких грабежей, в последующие годы варвары в Испании весьма неплохо относились к местному населению, поэтому некоторым римлянам больше нравилась власть варваров, чем тяжкий гнет императорского Рима ([131] p.1060). Но как уже говорилось выше, непосильное налоговое бремя в западных провинциях, в свою очередь, было во многом следствием катастрофического сокращения населения, то есть, в конечном счете, все равно сводилось к одной и той же причине.

Поскольку экономический кризис, вызвавший финансовую несостоятельность государства, многие историки считают важнейшей причиной падения Западной Римской империи, приводя ему разные объяснения, то я остановлюсь на этом вопросе подробнее. В главе I уже говорилось о том, что кризис в III-IV вв. охватил Италию, Галлию и Испанию. Но в Италии он начался значительно раньше – уже во втором или даже в конце первого века н.э. ([48] с.102-108, 182-193) До этого Италия была самой развитой страной античного мира: товары, произведенные итальянской промышленностью (изделия из керамики, металлов, стекла, шерстяные ткани и одежда) и сельским хозяйством (вино, оливковое масло) экспортировались во многие страны бассейна Средиземного и Черного морей. Экспорт итальянского вина только в Галлию в первой половине I в. до н.э. (до ее завоевания Римом) ежегодно составлял около 100 тыс. гекталитров; по оценке историка А.Черния, на производство такого количества вина должен был работать большой виноградарский район в Италии ([203] p.95). При этом в сельском хозяйстве Италии применялись самые передовые для того времени технологии и была достигнута высокая урожайность[37]. Но начавшийся в конце I в. н.э. кризис в Италии положил конец этому процветанию: во II-III вв. и итальянская промышленность, и сельское хозяйство пришли в полный упадок.

М.Ростовцев полагал, что основной причиной кризиса стала конкуренция со стороны «новых индустриальных стран» - Галлии, Африки и восточных провинций, где появились центры собственной промышленности (керамической, стекольной, металлургии и т.д.), а также конкуренция со стороны этих провинций и Испании в области производства вина и оливкового масла. По его словам, Галлия во II в.н.э. стала «тем, чем была Италия в I в. до Р.Х. – ведущей промышленной страной Запада» ([48] с.164), и ее керамические и стеклянные изделия вытеснили почти со всех рынков итальянскую продукцию. Одновременно, как отмечал Ростовцев, рост производства испанского, галльского, африканского, малоазийского и сирийского вина и оливкового масла привел к перепроизводству этих товаров, в результате вино и масло самой Италии не выдержало конкуренции ([48] с.186-187).

Но почему конкуренция и в промышленности, и в сельском хозяйстве затронула только итальянские товары, и не затронула продукцию других провинций в I-II вв.? Высказывались предположения, что причиной была дороговизна транспортировки, из-за этого потребители во всех провинциях стали покупать везде местную продукцию вместо итальянской. Однако такое объяснение не соответствует нашим сегодняшним знаниям. Так, потребление вина в одном городе Риме в этот период в 10 раз превосходило прежние объемы экспорта итальянского вина в Галлию. Несмотря на это, в I-II вв. н.э. вино и оливковое масло в больших объемах начали ввозить в Рим из Испании и других провинций ([203] p.95; [193]), а их производство в Италии резко сократилось и так и не восстановилось в последующие столетия. Что мешало итальянским крестьянам и землевладельцам даже в IV-V вв. восстановить это исключительно успешное (в I в. до н.э. - I в. н.э.) экспортное производство? - недоумевает английский историк Б.Вард-Перкинс ([81] p.376). По мнению итальянского историка Г.Пуччи, ни одна из приводимых разными авторами возможных причин (дороговизна транспортировки, изменения спроса) не могут объяснить, почему развалились итальянская промышленность и сельское хозяйство ([203] pp.114-115). Надо к этому еще добавить, что Италия в то время, в отличие от других провинций, была полностью освобождена от налогов, то есть, говоря современным языком, имела режим особой экономической зоны, свободной от налогообложения. Тем более непонятно, почему итальянская промышленность и сельское хозяйство не выдержали конкуренции и пришли в полный упадок.

Для того чтобы были понятны процессы, происходившие в то время в экономике Италии, давайте рассмотрим на самом примитивном примере, что необходимо для нормального производства. Каждое производство, даже такое примитивное, как обжиг глиняных горшков или выращивание ржи, требует определенных условий. Во-первых, должен быть спрос на эту продукцию, иначе нет никакого смысла ее производить. Во-вторых, необходима земля, даже если речь идет о размещении на ней печи для обжига глины. В-третьих, необходимы средства (капитал) для постройки печи или закупки сельскохозяйственных орудий и семенного фонда. Наконец, в-четвертых, необходима рабочая сила для производства, даже если она ограничена членами самой крестьянской семьи. Таким образом, условиями нормального производства в любой экономической системе – от самого примитивного товарного производства до той, что мы имеем сегодня - является, с одной стороны, спрос, а с другой стороны, три основные фактора производства: рабочая сила, земля и капитал. Наиболее часто кризисы, то есть сокращение производства, происходят из-за сокращения спроса на продукцию. В этом случае все три фактора производства оказываются незадействованными: в нашем примере и печь/сельскохозяйственные орудия, и земля, и рабочая сила. Чтобы они не простаивали, можно обратиться, например, к соседнему предпринимателю, более удачливому в плане организации сбыта, и предложить ему свои услуги по обжигу глиняных горшков или выращиванию ржи. Но скорее всего, он постарается купить эти услуги как можно дешевле – то есть стоимость всех трех факторов производства упадет, или они окажутся невостребованными. Именно это, как правило, и происходит при затяжных кризисах перепроизводства, которые прочно ассоциируются с массовой безработицей и низкими процентными ставками. Однако кризисы могут происходить не только из-за проблемы со спросом или сбытом товаров. Если не будет хотя бы одного из трех факторов производства, или он будет в большом дефиците, то результат будет тот же самый – производство остановится. В нашем примере, если вдруг исчезнет рабочая сила, то некому будет ни горшки обжигать, ни рожь сеять. И цена на остальные факторы производства (земля и капитал) сразу упадет, а то и вовсе они станут никому не нужны: соседский предприниматель, скорее всего, не даст ни за печку, ни за сельскохозяйственные орудия, ни за землю и ломаного гроша, если на них некому будет работать.

Если мы с учетом этой экономической аксиомы взглянем на то, что происходило в Италии, то увидим следующее. В течение I-II вв. н.э. происходило непрерывное обострение дефицита рабочей силы. Известный специалист в области сельского хозяйства крупный землевладелец Колумелла (середина I в. н.э.) в своих произведениях несколько раз писал о том, что самое важное для сельскохозяйственного производства – наличие рабочей силы, хотя его предшественники: Катон (II в. до н.э.) и Варрон (I в. до н.э.) об этой проблеме не упоминали. Полстолетия спустя (начало II в. н.э.) Плиний Младший, владевший несколькими крупными земельными участками в разных частях Италии, писал, что цены на землю в Италии сильно упали; купить имение даже по таким низким ценам нетрудно, но очень сложно найти рабочие руки для обработки земли ([45] III,19; VII,30; IX,37). Дальнейшее мы уже знаем: император Пертинакс в конце II в. предлагал землю всем желающим в собственность бесплатно с налоговыми каникулами, но никого не мог найти (см. главу I). Таким образом, при обесценении одного фактора производства – земли, все более усиливался дефицит другого фактора – рабочей силы. Ситуация совершенно невозможная, если бы причиной кризиса было сокращение спроса или трудности с реализацией – тогда бы возник не дефицит рабочей силы, а наоборот, возникла бы массовая безработица, как мы хорошо знаем на примере кризисов XIX-XX вв.

А что происходило с третьим фактором производства – капиталом? В I в. в Италии происходит новое явление: землевладельцы и предприниматели перестают вкладывать капиталы в землю и производство, скупая вместо этого золото, серебро и ценные предметы. В связи с этим начинают исчезать из обращения серебряные и золотые монеты. Именно нехватка денежной ликвидности могла быть одной из причин острого денежного кризиса 33 г., для борьбы с которым императору Тиберию пришлось срочно выдать бесплатных кредитов на покупку недвижимости на 100 млн. сестерциев ([108] pp.23-24). С этим явлением (исчезновением золотых и серебряных монет из оборота) пытались бороться разными способами. Император Тиберий конфисковал собственность ряда крупных землевладельцев, которые держали часть своего богатства в деньгах и не хотели вкладывать в экономику ([110] p.517). Траян обязал всех сенаторов, в том числе не итальянского происхождения, вкладывать часть их состояния в экономику Италии ([49] с.78-79). И Нерон, и Траян, и другие императоры, вслед за Тиберием, раздавали дешевые кредиты для того, чтобы стимулировать инвестиции в экономику и уменьшить проблемы с ликвидностью.

По-видимому, тезаврация (т.е. припрятывание в чулок) монет в Италии настолько усилилась к правлению императора Нерона, что привела к острой нехватке монет в расчетах. Об этом свидетельствует тот факт, что в россыпях и кладах монет, найденных в Помпеях, которые были уничтожены извержением Везувия в 69 г., практически отсутствовали золотые и серебряные монеты, выпущенные за предшествовавшие 100 лет, с начала правления Августа (т.е. с 43 г. до н.э. по 69 г. н.э.), а присутствовали в основном лишь бронзовые монеты мелкого достоинства и сильно стертые серебряные монеты еще времен Римской республики. Вместе с тем, в кладах, закопанных в те же годы в Галлии, Британии и других провинциях вне Италии золотые и серебряные монеты имперского периода (после 43 г. до н.э.) по-прежнему попадались в значительных размерах ([108] pp.120-122). Это указывает на то, что в Италии не было никаких привлекательных возможностей для помещения капиталов, и люди целенаправленно собирали и изымали из обращения наименее стертые золотые и серебряные монеты имперского периода.

Нерон (54-68 гг.) пытался бороться с этой проблемой двумя путями. Во-первых, он запретил вывозить золотые и серебряные монеты из Италии ([186] p.169). Во-вторых, он уменьшил содержание серебра в денариях (до 93,5%) и уменьшил их вес, для того чтобы остановить их изъятие из обращения. Его примеру в дальнейшем последовали Траян (98-117 гг.), Пий (138-161 гг.), Марк Аврелий (161-180 гг.), Коммод (180-192 гг.) и последующие императоры, понемногу снижая процент содержания ценного металла в денариях[38]. Вскоре после правления Нерона из обращения исчезли все «неиспорченные» монеты, а его денарии с уменьшенным содержанием серебра продолжали обращаться до III в., обслуживая денежное обращение. Причем, как следует из анализа английского историка Р.Дункан-Джонса, наблюдалась строгая последовательность исчезновения «неиспорченных» монет. Первыми, во второй половине I в.н.э., совсем исчезли из обращения во всех провинциях наименее стертые серебряные монеты Клавдия (41-54 гг.), Калигулы (37-41 гг.), Тиберия (14-37 гг.) и Августа (43 г. до н.э. – 14 г. н.э.). Затем, в начале II в., исчезли более стертые республиканские монеты (выпущенные до 43 г. до н.э.) и монеты Домициана (81-96 гг. н.э.) с относительно высоким содержанием серебра (98%). К концу II в. исчезли из обращения и последние «неиспорченные» монеты - Марка Антония (I в. до н.э.) ([108] pp.106, 196, 227).

Строгая очередность (менее стертые – более стертые) и быстрота исчезновения вновь выпущенных золотых и серебряных монет, в то время как монеты Римской республики находились в обращении два столетия, показывают, что капиталы не находили себе применения в экономике, и их предпочитали вкладывать в золото и серебро[39]. О том же свидетельствуют и такие факты, как резкое (в несколько раз) повышение цен в этот период на предметы роскоши ([186] p.170), в т.ч. золотые украшения и т.д., хотя цены на базовые товары, включая продовольствие, почти не менялись. Наконец, об этом же свидетельствует и ставка процента, которая есть не что иное, как стоимость денежного капитала. Она и так установилась на очень низком уровне в правление Августа – 4% годовых по частным и банковским ссудам (см. более подробно главу VIII). Но императоры, начиная с Августа и Тиберия, начали раздавать бесплатные кредиты – то есть, ставка по «императорскому» кредиту была снижена до 0%. Наконец, к началу III в. капитал как фактор производства полностью потерял свою стоимость: рыночная процентная ставка по кредитам, которая и так была низкой, упала еще ниже, при этом кредиты предлагают, но люди не хотят их брать ([49] с.181).

Итак, ход развития экономического кризиса в Италии: всеобщее резкое сокращение производства при нарастании дефицита одного фактора производства: рабочей силы, - и обесценении двух других факторов: земли и капитала, - показывают, что его основной причиной не могло стать ни изменение спроса, ни транспортные факторы, ни какие либо другие факторы, связанные с реализацией и потреблением товаров. Единственной основной причиной могло быть только сокращение населения Италии и нарастание дефицита рабочих рук. Возвращаясь к нашему примеру, некому стало горшки обжигать и рожь сеять, поэтому и печь для обжига, и земля с сельскохозяйственными орудиями стали никому не нужны.

В других провинциях описанные выше тенденции в то время еще себя не проявили. Наоборот, в Галлии и Испании в I-II вв. происходило увеличение производства, как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, бурное строительство городов и рост благосостояния. Доходы государства от Галлии в этот период превышали даже доходы от Египта, который считался Эльдорадо античного мира и через который шла вся морская торговля Рима с Индией. О резко возросшем благосостоянии западных провинций (Галлии, Испании и Африки) характеризует, в частности, анализ топографии кладов монет, относящихся к периоду расцвета Римской империи (с 31 г. до н.э. до 235 г. н.э.), проведенный Р.Дункан-Джонсом. Английский историк установил, что удельный вес кладов монет, найденных в указанных трех провинциях составляет почти 2/3 всех кладов, найденных на территории империи (по стоимости монет). А удельный вес Италии составляет всего лишь 7%, восточных провинций (Греция, Малая Азия, Сирия и Египет) –10% ([108] pp.254, 74). При этом, речь идет обо всем огромном количестве кладов римских монет, найденных на территории бывшей Римской империи, что исключает какую-либо случайность в приведенных цифрах. Каковы бы ни были мотивы, по которым делались клады (о чем спорят между собой историки), их размер свидетельствует о том, сколько богатства было сконцентрировано в западных провинциях в сравнении с той же Италией и с восточными провинциями в период расцвета империи.

Однако в дальнейшем развитие экономического кризиса в западных провинциях в точности повторяет то, что в I в. н.э. происходило в Италии. Во второй половине II в. прекращается экспорт вина и оливкового масла из Испании, который до этого времени достигал очень внушительных размеров [193], начинается сокращение производства в промышленности и сельском хозяйстве Галлии. Никакой безработицы при этом не возникает, наоборот, все это сопровождается дефицитом рабочей силы (о чем свидетельствует начало варварской иммиграции в III веке: варварские поселения в Галлии, заселение германцами Декуматских полей, а также резкое сокращение городов). В римской Африке экономическое процветание продлилось дольше, по-видимому, вследствие иммиграции из других провинций и расселения там ветеранов, но и там, начиная с середины III в., есть сведения о нехватке рабочей силы (см. выше). Примерно с этого же времени здесь начинается процесс постепенного угасания экономической жизни с растущей нехваткой рабочих рук. Как отмечал М.Ростовцев, крупные арендаторы в римской Африке уже во II в.I с середины спользовать поля и виноградники и снижением процентных ставок00000000000000000000000000000000000000000000000000000 начинают превращать поля и виноградники в пастбища, то есть фактически уничтожают вложенный ранее в эти земли капитал ([49] с.84). Именно этот процесс пытаются остановить за счет привлечения в Африку арендаторов и ветеранов Адриан, Септимий Север и другие императоры, понимая ценность богатых африканских земель и дохода от них для империи. В дальнейшем процесс превращения плодородных земель в полупустынные пастбища, судя по всему, продолжался, и только этим можно объяснить, что к середине V в. доход от Римской Африки составлял всего порядка 2% от дохода Египта. Совершенно очевидно, что там при этом не возникла безработица: выше приводились факты и высказывания античных авторов, свидетельствующие, наоборот, о хронической нехватке рабочих рук. Все это показывает, что, хотя сельскохозяйственное производство и ремесла (выпуск керамики) сохранялись в этих провинциях вплоть до VI века, но в течение всего этого периода происходило их постепенное «усыхание». Как уже говорилось, завоевание Африки вандалами в V веке существенно не повлияло на скорость этого процесса, о чем свидетельствует археология ([81] p.357). Окончательный крах экономики римской Африки, и самой римской Африки как цивилизации, наступил не при вандалах, а в конце VI в. (причем, очень быстро) в период массовых эпидемий и демографического кризиса 542-600 гг., и к этому краху, пишет итальянский историк А.Карандини, арабское завоевание Северной Африки в VII веке вряд ли добавило что-либо, кроме слова «Конец» ([203] p.151).

О том, что речь шла о демографической катастрофе, жертвой которой стало все римское и романизированное население империи, свидетельствуют и данные о неуклонном сокращении числа римских писателей, писавших на латинском языке. Так, известно о почти двух десятках латинских писателей, живших в I в.н.э., и не известно ни об одном, жившем во второй половине III века. Причем, в течение всего этого периода мы видим неуклонное уменьшение числа авторов, писавших на латинском языке ([154] p.3). Каким бы набором факторов ни объяснять это явление, его невозможно полностью объяснить без признания факта постепенного вымирания римской нации. Кстати говоря, в отличие от латинских писателей, число тех авторов, которые писали на греческом языке, не уменьшилось – оно оставалось примерно на том же уровне, что и среднее число латинских авторов в I-II вв. н.э. ([154] p.3) Таким образом, вряд ли это явление можно объяснить «кризисом III века», под влиянием которого все писатели вдруг перестали писать: гражданские войны III века затронули как Запад, так и Восток империи, который писал на греческом языке, но число писателей от этого почему-то там не уменьшилось. Данные об исчезновении латинских писателей подтверждают всю совокупность имеющихся демографических фактов, свидетельствующих о постепенном вымирании римской нации на Западе империи, в то время как никаких серьезных признаков вымирания греческой нации на Востоке империи мы не видим.

Следует отметить, что помимо проблемы низкой рождаемости (к которой я вернусь в главе VI и во Второй части книги), на сокращение населения на Западе империи могли повлиять и другие причины. Вместе с интернационализацией, интенсивным торговым обменом и передвижением людей между разными странами в античности так же стремительно стали распространяться и болезни. Наиболее страшные эпидемии чумы, как уже было сказано, были в VI в. Но уже с конца II в. и в течение III в. отмечены целый ряд эпидемий чумы, туберкулеза и других болезней, которые, по-видимому, усугубили те процессы, о которых шла речь выше. Как указывает Д.Расселл на базе анализа демографических данных, от эпидемий в Римской империи (равно как и в средние века) умирало особенно много детей и молодежи ([190] pp.93-140). В условиях низкой рождаемости и малого числа детей сильные эпидемии были равносильны уничтожению всего населения, поскольку после них оставались одни пожилые люди.

Уже на протяжении двух с половиной столетий историки, начиная с английского историка Гиббона, обвиняют христианство в том, что оно стало одной из причин падения Западной Римской империи или ускорило это падение ([11] с.172). При этом выдвигаются две основных линии обвинения. Первая из них касается массового ухода мужчин в монахи и священники. Однако анализ показывает, что данное обвинение несостоятельно. По оценкам Д.Расселла, все христиане составляли не более 5% населения Западной Римской империи ([190] p.166), исходя из этого, священники и монахи составляли, по-видимому, лишь доли процента. Это слишком малое количество, чтобы оно могло оказать хоть какое-то существенное влияние на рождаемость; кроме этого, как будет показано далее, мужчин в Западной Римской империи было намного больше, чем женщин. Поэтому утверждение, что уход большого числа молодых мужчин в монахи и католические священники мог оказать сильное влияние на воспроизводство населения, не выдерживает никакой критики.

Вторая линия обвинения состоит в том, что христианство якобы способствовало упадку воинского духа населения. При этом авторы ссылаются на учение святого Августина о граде божьем, в который должны попасть праведные христиане после своих мучений в граде земном, и о неизбежной гибели «города греха» - Рима ([14] с.380). В действительности, как отмечал еще Д.Бьюри в начале прошлого века, учение святого Августина подразумевало, что христиане все равно были обязаны защищать свои города от врагов ([75] p.311). Поэтому, учитывая также небольшой процент христиан в составе населения, вряд ли стоит преувеличивать влияние этого учения на воинский дух населения. Большинство варваров уже к моменту расселения на территории Римской империи были христианами, но это не оказало никакого влияния на их воинский дух.

Намного большее воздействие, чем уход в монахи, на процессы воспроизводства населения мог оказать отказ императора Августа от всеобщего воинского призыва и формирование профессиональной армии. Дело в том, что уже при Августе всем военным запретили вступать в брак, и, учитывая, что служили по 25-30 лет, около полумиллиона мужчин (примерный размер армии в III-IV в.), были лишены возможности обзаведения семьей. Однако и это число составляло лишь около 1% населения, и, в силу указанных выше соображений, также не могло существенно повлиять на процессы воспроизводства населения.

Наконец, существует еще одна гипотеза о возможной причине гибели Римской империи. Согласно ей, причиной упадка империи явилось истощение земель и исчерпание месторождений, которые якобы вызвали экономический, а вслед за этим и общий ее упадок. Данная гипотеза полностью опровергается имеющимися фактами, которые свидетельствуют, что никакого истощения земель не происходило. Так, в течение нескольких столетий параллельно сокращению количества обрабатываемых земель в Римской империи происходило также снижение цен на землю. Как уже говорилось, в западных провинциях в III-V вв. земля полностью потеряла всякую стоимость: императоры раздавали ее бесплатно в собственность, а сделки купли-продажи земли фактически прекратились - как указывает А.Джонс, за весь этот период не известно ни об одной сделке купли-продажи земли ([131] p.822)[40]. Но похожие явления происходили и на Востоке империи – как отмечает известный экономический историк К.Кларк, в восточных провинциях, в частности, в Египте, в эти же столетия также происходило понижение цен на землю, хотя и не столь резко выраженное ([99] pp.65-66). Между тем, совершенно очевидно, что если бы уменьшение обрабатываемых земель было действительно вызвано их истощением, в связи с применением неверных технологий или природными катаклизмами, то это сопровождалось бы ростом цен на обрабатываемую землю, а не наоборот. То есть вся совокупность данных опровергает гипотезу об истощении земель.

Что касается исчерпания месторождений металлов, то оно могло иметь место. Как полагают, стремление найти новые источники олова, золота и других металлов отчасти обусловили завоевания империей Британии в I в. и Дакии во II в. Но в целом роль этих, так же как и других, металлов в экономике Римской империи была невелика. Если бы даже произошло существенное удорожание основного использовавшегося металла - железа – то и тогда экономика, в которой доминировали сельское хозяйство и строительство, вряд ли бы сильно пострадала. Кроме того, мы знаем на примере нефтяных кризисов 1970-1980-х годов, что кризисы, вызванные удорожанием сырья, сопровождаются такими же явлениями, как и классические кризисы перепроизводства, прежде всего усилением безработицы. А весь процесс развертывания экономического кризиса в Римской империи в III-V вв. убедительно свидетельствует о том, что основной причиной этого кризиса был все более углубляющийся дефицит рабочей силы.

Комментарии к Главе II

О количестве рабов в Римской империи

Наибольшее число рабов в Риме было в период римских завоеваний в эпоху поздней республики, когда, по оценкам, в Италии оно достигало 2 миллионов ([116] p.80). Но в эпоху империи (с конца I в. до н.э.), когда уменьшился приток военнопленных, число рабов начало сокращаться, и ко II в. н.э. рабы, по оценкам историков, составляли незначительный процент населения. Как отмечал А.Джонс, специально исследовавший этот вопрос, количество рабов в пропорциональном отношении было ничтожным, они стоили очень дорого и применялись в основном как домашняя прислуга у богатых римлян ([20] с.424-425). По его оценкам, средняя цена раба к этому времени возросла в 8 раз по сравнению с IV в. до н.э. ([132] pp.191-194)

Однако эти данные не мешают, например, американскому историку М.Финли утверждать, что в Римской империи вплоть до поздней античности (то есть до IV в. н.э.) существовало «рабовладельческое общество», хотя он не пытается оспорить приведенные выше данные А.Джонса о цене рабов, и даже согласен с тем, что распространение рабства в основном ограничивалось Грецией, Италией и Сицилией. В качестве подтверждения своего тезиса он приводит упоминаемый летописцами случай, когда принявшая христианство богатая римлянка Мелания в 404 г. освободила 8000 рабов, при этом всего у нее было 24000 рабов, но остальные отказались от этой милости ([116] pp.79, 123, 129, 149). Что касается самого этого случая, то в нем много неясного, например, почему большинство освобождаемых рабов категорически отказались, чтобы их освобождали, хотя это делалось из лучших побуждений и совершенно безвозмездно. Ни о чем подобном никогда не писали в эпоху расцвета рабовладения в Греции в V-IV вв. до н.э. или в Риме во II-I вв. до н.э., когда в случае освобождения бывшие рабы еще, как правило, были обязаны выплатить определенную сумму денег бывшему хозяину, и даже в этом случае никто из рабов не отказывался от освобождения. Но это означает, что речь, по-видимому, идет в данном случае не о рабах, а о крепостных, ведь как указывал, например, Ф.Лот, установившаяся в поздней империи система крепостной зависимости обеспечивала им, вместе с покровительством патрона, много преимуществ: стабильность, безопасность, защиту от поборов со стороны государства и армии и т.д., и устраивала многих крепостных ([151] pp.122-123).

Об этом же свидетельствует и лингвистика. Как неоднократно отмечалось историками ([160] S.178, 212), латинское слово “servus” (раб) к концу античности изменило свое значение, им перестали называть рабов (которых было очень мало), а стали называть крепостных, в которых была в IV веке превращена бóльшая часть населения. Соответственно, именно в этом значении (“крепостной”) это слово (“serf”, “servo”) и вошло во все западноевропейские языки: английский, французский, итальянский, испанский, - сформировавшиеся на развалинах Западной Римской империи. Поэтому приводимый М.Финли пример не имеет никакого отношения к «рабовладельческому обществу», а речь идет уже о вновь сформировавшемся к этому времени феодальном обществе.

Тем не менее, тот факт, что М.Финли прошел мимо данных о росте цены рабов, приведенных А.Джонсом, не придав им большого значения ([116] p.129), означает, что эти данные требуют специального комментария. Давайте рассмотрим экономику рабства в античности, и это позволит нам понять, могло ли существовать промышленное или сельскохозяйственное рабство в широких масштабах в эпоху расцвета античности, в частности, во II н.э., к которому относится оценка, сделанная А.Джонсом. Как указывал французский историк А.Валлон, средняя цена неквалифицированных рабов, которых использовали для сельскохозяйственных работ и для работы в рудниках в Греции в V-IV вв. до н.э. составляла 200-250 греческих драхм. При этом один такой раб приносил своему хозяину чистую прибыль в среднем в размере 1 обола (1/6 драхмы) в день, или соответственно, 60 драхм в год ([4] с.110, 122). Чистая прибыль рабовладельца составляла, таким образом, 24-30% в год, при ставке процента по обычным ссудам 12%. Можно подумать, что вкладывать деньги в приобретение рабов и затем сдавать их в аренду, например, строительным компаниям (а таких случаев в Греции было довольно много), было намного выгоднее, чем, например, ссужать деньги в долг под проценты. Но это не совсем так. Деньги – вечны, а раб нет. Раб может в любой момент умереть от болезни или от несчастного случая, а вместе с его смертью пропадут и вложенные в него деньги. Для того, чтобы оправдать такой высокий риск (смерти или болезни раба), прибыль от рабовладения должна была быть намного больше уровня процента, что мы и видим в Греции в V-IV вв. до н.э., и эта прибыль должна была обеспечить возврат денег, вложенных в покупку раба, за несколько лет, в данном случае за 3-4 года. В противном случае, если бы этот период удлинился, например, до 10 лет, существовала бы очень большая вероятность, что раб столько не проживет: если среди свободных людей в античности средняя продолжительность жизни, по оценкам, не превышала 30 лет, то среди рабов она была, очевидно, значительно меньше.

Теперь давайте посмотрим, что означало для экономики рабства повышение средней цены рабов в 8 раз ко II в. н.э. Совершенно очевидно, что прибыль от использования рабов в этом случае должна была сократиться если не в 8 раз, то довольно существенно[41]. Соответственно, прибыль рабовладельцев должна была составлять уже не 24-30%, как в классической Греции, а в несколько раз меньшую величину. Кроме того, окупаемость раба, то есть срок, в течение которого возвращались вложенные в него деньги, также должна была увеличиться в несколько раз. Все это должно было сделать использование рабов в промышленности, строительстве или сельском хозяйстве совершенно невыгодным и рискованным мероприятием, заранее убыточным вложением денег. Намного выгоднее было, например, купить землю и сдать ее в аренду свободным арендаторам – колонам, что все и делали, как свидетельствуют описания того периода. Или просто дать деньги в долг под проценты. Что касается домашних рабов, то они по-прежнему существовали, но их, очевидно, могли позволить себе только очень богатые римляне, для которых высокие цены не были препятствием для их покупки.

Глава III. О размерах сокращения населения в западных провинциях Римской империи

Как отмечалось в главе I, большинство современных историков согласны с тем, что население в Западной Римской империи сокращалось, но оценки размеров этого явления очень разные. Б.Вард-Перкинс считает, что население уменьшилось в 2 раза или более, но никак не обосновывает именно эту цифру ([81] p.327). А.Джонс приводит оценку населения Галлии в начале IV в.: менее 2,5 млн. чел, но никак ее дальше не комментирует ([131] p.1041). Однако по сравнению с оценками населения Галлии в I в. до н.э. (см. ниже) это означает уменьшение к началу IV в. по меньшей мере в 6 раз. Вместе с тем, живший почти три столетия назад Монтескье утверждал, что население в начале XVIII в. было в 10 раз меньше, чем в античности в период расцвета ([165] CXII). Какая же из этих оценок ближе к истине?

Возьмем сначала прямые демографические показатели, известные нам из древних источников, на которых строит свою оценку А.Джонс. Известно, что к моменту приезда императора Константина в Августодун (нынешний Отён) в Галлии в 311 г. число жителей города с прилегающей к нему областью эдуев сократилось по сравнению с предыдущим цензом (очевидно, за 15 лет) с 32 тыс. до 25 тыс. человек ([110] pp.603-604). По имеющимся данным, площадь области эдуев (до римского завоевания – одного из самых больших народов Галлии) составляла 13,36 тыс. кв. км., а всей Галлии - 635,6 тыс. кв. км. По мнению А.Джонса, указанное число (32 и 25 тысяч) не включает детей в возрасте до 12 или 14 лет ([131] pp.1040-1041, 1409-1410). Число детей в условиях кризиса рождаемости оценить очень сложно, учитывая, что в Риме в период правления Траяна они составляли, по-видимому, лишь 2-3% населения. Но если консервативно взять за основу такую же структуру населения, как, например, в Александрии в III в., то число детей до 14 лет можно оценить в размере примерно 25% от общего числа жителей (см. Комментарии к настоящей главе в Приложении). Общее число жителей области эдуев в 311 г. было, таким образом, около 33 тысяч, а в конце III в. – около 42 тысяч. В то же время, мы знаем, что область эдуев на юго-востоке Галлии была и раньше, и в более позднее время одной из самых густонаселенных областей, а в некоторых областях, в частности, на северо-востоке и востоке Галлии, население уже к началу IV в. почти исчезло (см. главу I). Поэтому для более верной оценки населения имеет смысл исключить территорию этих областей, переставших говорить на латинском языке и с тех пор говорящих на языках германской группы. По оценкам Ф.Лота, площадь этой территории составляет около 90 тыс. кв. км., а площадь остальной территории Галлии, где сохранился «романский элемент» - около 550 тыс. кв. км. ([153] p.124) С учетом этого число жителей Галлии в 311 г. можно оценить в размере около 1,4 миллиона, а по состоянию на конец III века - в размере около 1,7 миллионов.

Эти цифры свидетельствуют об очень значительном сокращении населения Галлии уже к началу IV в. по сравнению с периодом поздней Римской республики. Мнения историков о размере ее населения в то время различаются довольно значительно: от 6 до 30 миллионов, при этом ряд французских историков склоняется к средней оценке: 15 миллионов ([136] p.87; [110] p.455; [68]; [133]). Если принять эту среднюю оценку, то население Галлии к 311 г. по сравнению с I в. до н.э. сократилось приблизительно в 10-11 раз. Кроме того, если исходить из тенденции, обозначенной двумя цензами в Августодуне (сокращение числа жителей с 32 до 25 тысяч за предположительно 15 лет), то население должно было уменьшаться наполовину за каждые 40-45 лет, и к моменту расселения вестготов и бургундов в V в. общее число галло-римлян могло составлять всего лишь несколько сотен тысяч человек.

Итак, вопреки ставшей уже традиционной фразе историков античности о том, что у нас нет никаких конкретных данных о демографии Римской империи, у нас есть такие данные, взятые из первоисточников. И они свидетельствуют о том, что уже к началу IV в. средняя плотность населения в Галлии снизилась до приблизительно 2 чел./кв. км.[42] и продолжала быстро уменьшаться. Поэтому произошедшее впоследствии расселение германцев вполне естественно. На территориях, занятых германскими племенами, плотность населения была больше - по оценкам, порядка 4-5 чел./кв.км. ([18] с.1130), а рост их численности и миграции других народов постоянно их подталкивали к тому, чтобы занять пустующие земли. Удивительно не то, что Галлия и другие западные провинции отпали в V в. от Римской империи, а то, что при таком сокращении населения ей так долго удавалось сохранять за собой большинство прежних территорий на Западе[43]. И лишь после фактического раздела империи на Восточную и Западную в конце IV в. у последней не осталось никаких шансов на существование. Но и тогда, благодаря своему выгодному географическому положению, отсутствию сильных внешних врагов, политической и дипломатической ловкости ее императоров и военачальников, своему культурному превосходству, а также благоговению, внушаемому варварам, Западной Римской империи удалось просуществовать почти столетие.

Это благоговение варваров и их преклонение перед культурой Рима было настолько велико, что, как указывает американский историк Р.Коллинс, вестготы даже в VI в. продолжали управлять Испанией как бы от лица Западной Римской империи, которой к тому времени уже давно не существовало, но с которой они в начале V в. заключили договор о расселении на землях юга Галлии и севера Испании ([102] p.30). А остготский король Теодорик правил Италией в конце V в. – начале VI в. как бы от имени императора Восточной Римской империи, заручившись от него соответствующими грамотами. До него такой же «мандат на управление» Италией, правда тщетно, пытался получить и взявший власть в Италии в свои руки в 476 г. Одоакр. Даже некоторые короли вандалов в Африке, а также остготов в Италии, чеканили монеты с изображением императора Восточной Римской империи, как бы от его имени ([151] pp.264, 271). И возможно, именно этим благоговением можно объяснить очень небольшие разрушения римских городов во время варварского «нашествия».

Разумеется, двух имеющихся цифр по Галлии недостаточно, чтобы сделать окончательные выводы о размерах сокращения населения в западных провинциях. Поэтому давайте проверим, подтверждается ли сделанная оценка другими имеющимися данными – археологическими, экономическими, военными и т.д.

Начнем с финансовых показателей, которые, хотя и могут показаться скучными, но позволяют дать самые объективные результаты. В главе I уже приводились данные о том, что доходы Западной Римской империи от двух африканских провинций в 445 г. были в 100 раз меньше, чем доходы Восточной Римской империи от Египта. Но может быть, здесь вкралась какая-то ошибка? Ведь некоторые историки античности с полной уверенностью пишут о том, что города Северной Африки и экономика Северной Африки в конце IV в. процветали. Давайте проведем несложные расчеты и посмотрим с использованием всей имеющейся информации, как сильно изменились доходы, получаемые империей от римской Африки к V в. по сравнению с действительным периодом процветания (то есть приблизительно II в. н.э.). Для этого у нас есть данные по площади обрабатываемых земель, средней урожайности земли в Африке и приблизительному уровню налогообложения в римской Африке и Египте в % к собираемому урожаю, на основе которых мы можем определить примерный размер налогов, которые Западная Римская империя собирала с четырех африканских провинций. В соответствии с этими расчетами (см. Приложение в конце главы) общая сумма налогов с этих четырех провинций могла в период их процветания составлять почти 5 млн. золотых солидов. А фактические суммы налогов, собираемые с этих провинций, сократились в 20 раз к началу V в. (228 тысяч солидов) и в 150-200 раз к середине V в. (20-30 тысяч солидов). Причем, как представлено в Приложении, этот порядок цифр (20-30 тысяч солидов) подтверждается как абсолютными данными о размере налогов, так и данными о единой ставке земельного налога и общем количестве земель, подлежащих налогообложению.

Как представляется, указанную разницу в 150-200 раз невозможно объяснить никакими особыми обстоятельствами, будь то временная ситуация после вторжения вандалов[44], коррупция или недоработка одного из правивших в этот период императоров. Более того, вся информация, которую мы имеем по Африке конца IV в. - начала V в., свидетельствует о том, что землевладельцы были недовольны тяжестью налогов и боролись за их снижение. Мы видим здесь череду восстаний землевладельцев: восстание Гилдо в 397 г., Гераклия в 413 г., Бонифация в 427 г. Причем, Гилдо в 397 г. вел переговоры с Константинополем о переходе под юрисдикцию Восточной Римской империи ([75] pp.121-122), а Бонифаций в 428 г. пригласил в Африку вандалов. Очевидно, что их действия не могут быть объяснены тщеславным стремлением к усилению собственной власти – зачем тогда уходить из-под слабой власти западного императора под более сильную власть восточного императора или непредсказуемую власть вандалов – а связаны со стремлением избавиться от тяжелого налогового гнета, на который часто ссылаются древние авторы (см. главу I). Это мнение разделяют историки, которые отмечают, что в период правления вандалов в Африке там произошло «массированное сокращение» налогов, и что только после прихода вандалов местные жители осознали, насколько тяжелы были римские налоги ([138] p.47; [151] p.272). Таким образом, несмотря на то, что общий размер налогов, собираемых с четырех провинций, к началу V в. сократился примерно в 20 раз, налоги по-прежнему воспринимались как очень тяжелые. И в середине V в. мы видим их дальнейшее снижение еще в 8-10 раз. Следовательно, указанное сокращение налогов (в 150-200 раз) не может быть объяснено ничем иным, как только соответствующим уменьшением населения.

По-видимому, так же значительно сократилось и реальное количество обрабатываемых земель, хотя отчасти мог иметь место переход к экстенсивному сельскому хозяйству, включая пастбищное скотоводство, как это произошло в Италии. Во всяком случае, размер уменьшения официального количества используемых земель в четырех провинциях (всего лишь в 2,2 раза) ни о чем не говорит, поскольку в Римской империи уже как минимум с начала IV в. применялись законы, не позволявшие отказываться от плохих или необрабатываемых земель или продавать хорошие земли отдельно от плохих (так называемое правило эпиболы – см. Главу I). Поэтому бóльшая часть земель, официально числившихся как используемые, в действительности, очевидно, давно вышла из употребления, а другая часть, возможно, использовалась в целях не производства зерна, а для пастбищного скотоводства. И лишь незначительная часть земель, по всей вероятности, по-прежнему использовалась для выращивания зерна.

Чтобы лучше понять этот феномен: с одной стороны, катастрофическое падение сельскохозяйственного производства, а с другой стороны, «процветание» (или отсутствие явного упадка) отдельных поселений в Северной Африке в IV в., - необходимо учитывать следующие обстоятельства. Во-первых, земли Карфагена всегда считались исключительно богатыми, давая по 2 урожая в год, и вызывали в прошлом немалую зависть у римлян, которым в Италии никогда не удавалось получать такие же урожаи зерна. Поэтому многие римляне и в V веке стремились уехать в эти благодатные края, что пополняло редеющие ряды местного населения. И археология, и древние авторы свидетельствуют о частом присутствии римских беженцев или переселенцев в городах на побережье Африки, куда уехали даже многие римляне после взятия Рима Аларихом в 410 г. ([9] с.305; [138] p.30) Во-вторых, как уже отмечалось, опустошение разных областей не могло происходить равномерно – люди по экономическим соображениям (поддержание инфраструктуры) и соображениям безопасности (набеги кочевников), несомненно, должны были предпочесть города на побережье Средиземного моря, имевшие хорошие транспортные коммуникации (морской транспорт), которые не могли быть перерезаны кочевниками. Поэтому эти города некоторое время продолжали «процветать», а, например, две самые западные провинции римской Африки (Тингитания и Цезарийская Мавритания) были либо полностью, либо частично утрачены Римом еще в IV в. и перешли под контроль местных племен. Происходило запустение и в глубине римской Африки, и лишь узкая полоска вдоль побережья, действительно, сохраняла видимость процветания.

Однако археологические исследования показали, что и эти поселения на африканском побережье Средиземного моря в VI-VII вв. пришли в полный упадок. Во время раскопок Карфагена там было обнаружено много погребений внутри города, относящихся к концу VI в. – началу VII в., хотя ранее в черте города они были запрещены. Во многих случаях умерших хоронили в могилах, вырытых прямо в соседних домах. Археологи установили, что в момент погребения многие из этих домов, в том числе кирпичных, были в хорошем состоянии, что свидетельствует уже о последней стадии демографического упадка или, лучше сказать – вымирания ([138] p.30).

Возьмем другие финансовые показатели, в частности, относящиеся к денежному обращению. Как указывает Б.Вард-Перкинс, археологами были произведены раскопки на огромном участке некогда большого римского города Луни на севере Италии, и найденное там количество монет, относящихся к раннему средневековью (VI-VIII вв.), приблизительно в 100-200 раз меньше, чем на таком же участке городской территории сирийского города Дехес ([81] pp.355-356). Эти данные указывают на 100-200-кратную разницу в плотности городского населения в Италии и Сирии.

В целом, археологические исследования города Луни в Италии, а также Рима, показывают в VI-VII вв. такую же картину упадка, как и раскопки Карфагена. Резко уменьшилось количество используемых в обиходе изделий и предметов. Некоторые дома, или часть большого здания, использовались в качестве свалки мусора. Фактически города представляли собой огромные руины, среди которых обитали жалкие остатки прежнего городского населения. Однако и здесь, как отмечают английские историки Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, нет следов массовых нашествий (пожаров, внешних разрушений и.т.д.), равно как, например, и нет признаков резкого ухудшения питания населения ([138] pp.24-26,30-32). Все свидетельствует не о внезапной катастрофе, поразившей процветающий античный мир, а о постепенном, но неуклонном упадке, продолжавшемся в течение многих столетий.

Проведенные археологические работы позволяют судить также о плотности населения в сельской местности. На основе анализа такой работы, проведенной в центральной и южной части Италии, Б.Вард-Перкинс делает вывод о постепенном сокращении размеров поселений в сельской местности в течение III-VI вв. – до такого низкого уровня, что ни археологические раскопки, ни другие современные методы археологических исследований не позволяют найти вообще какие-то следы поселений в сельской местности, относящихся к VII-VIII вв. И это «бессилие» археологии, как он отмечает, не связано с тем, что археологи не умеют искать древние поселения ([81] pp.354-355). В частности, в центральной Италии из 438 поселений, существовавших в период расцвета Рима на охваченной работами территории, уже к 450 г. осталось лишь 53 (сокращение более чем в 8 раз). Существенно сократилось и число жителей этих оставшихся поселений, которые в большинстве превратились в так называемые «виллы». В действительности такая «вилла» обычно включала лишь несколько домов, находящихся на некотором отдалении друг от друга, и здесь, по-видимому, более подходит слово «хутор», чем слово «вилла» в современном его понимании. При этом население ни одного такого хутора не превышало 50 человек ([138] pp.38-40, 48). Таким образом, приведенные цифры позволяют сделать вывод о катастрофическом сокращении сельского населения в Италии – как минимум, в десятки раз. Следует отметить, что именно та область, где проводились раскопки (всего несколько десятков километров к северу от Рима) всегда отмечалась историками как наиболее густонаселенная часть Италии, не пострадавшая в результате эмиграции италиков в I в. до н.э. - I в. н.э., и где, по мнению П.Бранта, «очевидно, предпринимались специальные усилия в период поздней Республики или в период правления Августа по поддержанию или увеличению числа свободных крестьян». Многие же другие области, как свидетельствует сделанный им анализ, в частности, почти весь юг Италии, уже в то время превратились в обезлюдевшие пустынные пастбища ([74] pp.353,370-375). Таким образом, указанные выше результаты археологических исследований никак нельзя объяснить эмиграцией италиков, которая, продолжалась лишь до середины или конца I в. н.э., а можно объяснить только естественной убылью населения.

Что касается городов, то о размерах их сокращения в III в. при строительстве новых стен уже говорилось в главе I. Площадь Ним в Галлии уменьшилась с 220 до 32 га (в 7 раз), Августодуна (Отёна) – с 200 до 11 га (в 20 раз), в других городах порядок цифр был тот же ([136] p.116). В дальнейшем, в течение IV-VI вв. города продолжали уменьшаться в размерах. В период расцвета империи в I-II вв. публичные римские бани в Клуни в Париже занимали почти целый гектар площади, не говоря уже о банях Каракаллы и Диоклетиана в Риме (соответственно 11 и 14 га). А в VI-VII вв. до размера римских бань сократились все города в Галлии, Испании и Италии, за исключением, возможно, лишь самого Рима. Сам Париж стал ненамного больше своих прежних бань, разместившись целиком на маленьком острове Сите на Сене, остальная территория современного Парижа к VII в. была покрыта вековыми лесами. Как отмечал Ф.Лот, города к концу античности превратились в маленькие укрепленные форты, а деревни – либо совсем исчезли, либо превратились в виллы, принадлежащие отдельным хозяевам. Исходя из оценок Ф.Лота и А.Гренье относительно населения городов Галлии в период ранней Римской империи (100-200 тыс.) и в период перехода к средневековью (3-6 тыс.), мы говорим о приблизительно 30-35-кратном сокращении числа жителей, населения Рима (соответственно 1 млн. и 20 тыс. человек) – о 50-кратном ([151] pp.294, 394-395; [110] p.530; [138] p.49).

Но процесс сокращения городов не остановился с концом эпохи античности. Результаты археологических работ свидетельствуют о том, что в городах Галлии бóльшая часть кирпичных и бетонных зданий в течение последующих столетий приходила в упадок, и их либо подлатывали в отдельных местах, либо сносили и заменяли деревянными строениями. Магазины и ремесленные мастерские, столь характерные для античности, практически исчезли. Как отмечал известный бельгийский историк А.Пиренн, города как коммерческие центры к IX в. перестали существовать, превратившись фактически в поселения сельских жителей, занятых исключительно сельским хозяйством ([181] p.56). А по словам английских историков Р.Ходжеса и Д.Уайтхауса, «все попытки археологов доказать непрерывность существования городов предоставляют нам бесценный объем негативной (курсив авторов) информации, отрицающей непрерывность существования городов после 600 г.» ([138] pp.83-84).

О размерах этого апокалипсиса поздней античности можно судить также по дальнейшей истории городов во Франции во втором тысячелетии и по тому, как эта история нашла свое отражение во французском языке. Слово civitas, от которого произошло французское слово cité («ситэ»), первоначально в латинском языке означало город-государство или главный город округа с принадлежащей ему сельской территорией, как Августодун с областью эдуев. А все другие города, которых было значительно больше, назывались urbs (откуда произошло слово «урбанистический»). В дальнейшем слово urbs совсем вышло из употребления вместе с исчезновением большинства городов. А слово cité сохранилось во французском языке в основном в том значении, в котором бывшие civitas предстают в раннем средневековье – то есть это уже не провинциальный центр площадью 100 или 200 гектаров, как это было во II в., а маленький укрепленный раннесредневековый замок (кремль) размером в несколько гектаров, вокруг которого лишь в VIII-XI вв. начинают расти опять жилые постройки и возводиться новые кольца стен. Именно такие cité (кремли) мы сегодня видим в большинстве старинных французских городов.

Что касается слова ville («вилль»), которое по-французски сегодня означает «город» (и почти всегда именно оно используется в этом значении), то это слово произошло от латинского villa – вилла, загородный дом, крестьянский двор. В раннем средневековье «виллы» представляли собой либо хутора из нескольких домов, либо вообще одно хозяйство, включавшее семью хозяина и в ряде случаев некоторое количество колонов или подсобных рабочих. В дальнейшем, по мере роста населения, прежние «виллы» превратились сначала в деревни, а позднее в города; вот и слово ville перестало обозначать виллу, и начало означать сначала «поселок», а затем «город». До сих пор во Франции тысячи городов имеют окончание ville или court (двор), а перед ними – чаще всего имя того колониста-варвара, который когда-то поселился в этой «вилле» или «дворе»: например Arnouville (вилла Арну). Причем, археология говорит о том, что эти «виллы» и «дворы» с именами поселенцев-варваров возникали часто на территории бывших галло-римских поселений, и получили новые имена вместо прежних в VII-VIII вв. ([136] p.148) Сотни других городов во Франции называются “villeneuve” (новая вилла), “bastide” (постройка), “bourg” (первоначально означало «деревню», а затем стала означать «город»), “villefranc” (поселение с особыми гарантированными правами), и т.д. Они в большинстве возникли вообще на пустом месте в IX-XIII вв., но уже изначально строились не как «дворы» или хутора, а уже как деревни (обычно также с собственной церковью), и организаторами их строительства и привлечения в них жителей обычно становились местное духовенство и феодалы ([82] pp.71-72, 76). В дальнейшем число их жителей настолько возросло, что они (а вместе с ними и слово «вилль», равно как и «бург») поднялись в своем статусе с «деревни» до «города».

Читатель вправе спросить – а что мешало духовенству и феодалам развернуть такое же строительство «вильневов» и «бургов» в V-VII вв.? Ответ прост – мешало отсутствие потенциальных жителей. Нехватка людей оставалась такой же проблемой раннего средневековья, как и поздней античности. В частности, как указывает историк Р.Кёбнер, по монастырским письменным источникам в Галлии известно, что многие попытки основания новых поселений в то время откладывались или от них вообще отказывались именно по этой причине. А когда такие попытки предпринимались, поселенцев старались привлечь всеми возможными способами: предоставляли им разные гарантии, включая гарантию свободы[45], а также предоставляли поселению специальные права. Отсюда столь распространены на территории Франции, равно как и Испании, «вильфранки», поэтому в документах того времени монастыри Галлии пытаются всеми правдами и неправдами получить не землю – в земле нет недостатка - а особые права для основания поселений ([82] p.68).

Если проследить, какими были типичные поселения франков во время их первоначального расселения в Западной Римской империи (что было проанализировано Р.Кёбнером), то мы увидим, что, так же как и в самой Германии в то время, они селились небольшими хуторами по нескольку семей, или даже вообще одной-двумя семьями. Таково мнение историков и археологов, об этом же свидетельствует и один из первых законов франков в Галлии – Pactus Lex Salica (начало VI в.). В нем написано, что любой поселенец имеет право вето против поселения по соседству пришельца со стороны, если даже «один или несколько» других поселенцев согласны его принять. Из этого, в частности, следует, что речь не идет о больших поселениях, а речь идет о хуторах ([82] p.34). Собственно, это подтверждается и выводами археологических исследований, о которых шла речь выше. Другим типом поселений были поместья, принадлежащие земельной аристократии и монастырям, возле которых жили и зависимые от них крестьяне. Но в VI-VIII вв. доминировал первый тип поселений (хутора). Даже в начале IX в., хотя к этому времени уже произошел заметный рост монастырей и крупных поместий на севере Галлии ([128] p.68; [139] p.271), доля их земель в ряде провинций составляла, по оценкам, лишь 10-12% общего количества обрабатываемых земель, и лишь в районе Парижа, где этот рост был наиболее заметным, достигала 32-35%. Остальную землю по-прежнему обрабатывали крестьяне, жившие на хуторах (называвшихся в Галлии «мансами», «виллами» и «дворами»), состоящих из одной или нескольких семей ([82] pp.231-232).

Таким образом, можно заключить, что из общего числа поселений даже в начале IX в. хутора и одиночные дворы составляли в большинстве провинций порядка 97-99%[46]. Между тем, мы знаем, и не только по распространенности «вилл» и «дворов» в названиях французских городов, но и по самым разным источникам, в том числе по истории развития городов, прослеженной историками ([128] p.69-70), что именно из этих, а также построенных в дальнейшем «с нуля» поселений (в том числе “villeneuve”, “bastide”, «bourg», «villefranc» и прочих) образовались тысячи городов во Франции. Итак, если исходить из того, что в этих поселениях в V-VII вв. жило, как правило, от нескольких человек до нескольких десятков человек, или их еще не было вообще, а в наше время в тех же поселениях проживают тысячи и десятки тысяч, то мы говорим о росте населения с тех пор и до наших дней в несколько сотен раз. Соответственно, если в наши дни средняя плотность населения Франции составляет порядка 110 чел./кв. км., то в то время она, по всей видимости, была менее 1 чел./кв.км.

Примерно те же результаты может дать и сопоставление площади «сите», то есть старых городов античности в момент их наибольшего сокращения, с их нынешней площадью. Например, площадь Бордо составляла в раннем средневековье 32 га, Нанта, Труа и Руэна – 16 га, Парижа – 9 га, Бовэ, Тура и Ренна – от 6 до 10 га, в то время как площадь Константинополя составляла в этот же период около 1500 га ([151] p.81; [149] p.131). Соответственно, площадь указанных городов во Франции к сегодняшнему дню выросла в сотни или даже в тысячи раз. Причем, площадь стен старого города («сите») в ряде случаев даже преувеличивает реальные размеры этих городов в VI-VII вв. Например, археологические раскопки в Туре показали, что многие дома в черте старого города в эти столетия пришли в упадок, и лишь в IX-X вв. площадь внутри этой черты опять была полностью застроена ([128] p.66).

Может возникнуть вопрос: а не могли ли города образовываться в результате, например, слияния нескольких десятков таких хуторов, о которых шла речь выше; в этом случае приведенные выше оценки были бы неправомерными. Имеющиеся данные опровергают эту возможность как массовое явление. Известно, что франкские «виллы» и «дворы» в VI-VII вв. никогда не располагались рядом, между ними всегда находились большие пространства, покрытые лугами и пастбищами – на что указывают историки Р.Кёбнер и М.Блох. Германцы, по-видимому, следуя своей старинной традиции, описанной еще Тацитом, и селились на хуторах с тем, чтобы не иметь недостатка не только в обрабатываемой земле, но и в лесах и пастбищах, где они могли пасти скот и заниматься охотой ([82] pp.17-42, 231-232). Разумеется, по мере роста городов во втором тысячелетии несколько бывших «дворов» и «вилл» могли оказаться в черте одного города, но вряд ли речь могла идти о нескольких десятках[47].

Итак, мы рассмотрели целый ряд демографических, финансовых и археологических данных, а также историю упадка и последующего развития городов в Западной Европе. И все эти факты свидетельствуют об очень существенном (в несколько десятков и даже в сотни раз) уменьшении населения провинций Западной Римской империи к концу античности – началу средневековья, а также об уменьшении плотности населении до очень низкого уровня (порядка 1 чел./кв.км.). Давайте теперь посмотрим, подтверждают ли это другие экономические показатели. Самой простой отраслью промышленности античности, сохранившейся и в период раннего средневековья, было производство керамики, которая использовалась в повседневном быту. Но археологические исследования показали, что число гончарных мастеров резко сократилось – до такого низкого уровня, что, как пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, в VI-VIII вв. в Галлии один или два мастера «покрывали потребности целых областей», при том, что они производили достаточно широкий набор изделий и население по-прежнему их приобретало ([138] p.83). Давайте сравним это с периодом расцвета Римской империи. По данным А.Гренье, в начале II в. н.э. на одном из крупных керамических центров в Галлии - Лезу - работало 3000 гончарных мастеров, ставивших свои личные клейма на изделиях. Причем, речь идет только о тех, чьи клейма были обнаружены во время раскопок, и, разумеется, не считая их помощников и наемных рабочих ([110] p.548). Промышленная зона города с печами по обжигу керамики занимала несколько квадратных километров площади. Лезу был не единственным центром керамической промышленности в Галлии, таких крупных центров было несколько или, возможно, около десяти, не считая мелких локальных производств. Если принять, что Лезу с его 3000 мастеров обеспечивал своей продукцией даже в 10 раз бóльшую территорию, чем те 1-2 гончара, о которых говорят историки раннего средневековья и которые «покрывали потребности целых областей», то и тогда мы говорим о сокращении объемов производства керамики в сотни раз. Поскольку, по мнению историков, в основной массе население Римской империи никогда не было склонно к чрезмерному потреблению, а имело весьма скромные запросы в быту и повседневной жизни ([151] pp.82-83), то указанную разницу в сотни раз лишь в небольшой мере можно объяснить более скромными запросами жителей Галлии в VI-VIII вв. по сравнению со II в., а в основном нельзя объяснить ничем иным, кроме соответствующего уменьшения населения.

Другой отраслью, которая позволяет делать экономические сопоставления между античностью и ранним средневековьем, является сельское хозяйство. Объем пищи, потребляемой человеком в эти столь разные исторические эпохи, в среднем вряд ли сильно различался. Между тем, выпуск сельскохозяйственной продукции очень значительно сократился. Об этом свидетельствует, во-первых, очень значительное увеличение площади лесов и болот, а также пастбищ и пустынь. Судя по описаниям, леса, болота и пастбища в Галлии занимали в VI-VII вв. до 90% всей площади, или даже более. Так, каждый лес имел свое собственное название, и почти не было случаев, когда лес называли по имени прилегающей деревни или города, что стало обычным явлением уже лишь во втором тысячелетии. Помимо вековых лесов, были в огромных количествах пустоши между поселениями и особенно большие пограничные зоны запустения - между территориями отдельных франкских графств и между ними и другими государствами. Например, «брабант» на местном языке раньше означал именно такую пограничную зону запустения, по имени которой до сих пор называется большой регион в Бельгии. Кроме этого, особую категорию составляли земли, относительно недавно вышедшие из употребления и поросшие кустарником, их легче было снова освоить, и в VI-VII вв. именно такие земли выбирали для основания новых монастырей. Лишь в последующие столетия, как указывает Р.Кёбнер, приступили к освоению других земель, которые к тому времени превратились в лесные массивы ([82] pp.42-45). В целом этот процесс продолжался с VI в., когда он уже упоминается в вестготских и бургундских законах, и до конца XVIII в. - начала XIX в., когда сразу после Великой французской революции приступили к интенсивной вырубке ранее неприкосновенных королевских и баронских лесов ([136] p.569). При этом, лишь в XIII-XIV вв. во Франции начали запрещать расчистку лесов посредством их сжигания или вообще запрещать вырубку – в тех регионах, где лесов оставалось мало. Как отмечает французский историк К.Парэн, «варварский метод расчистки посредством сжигания мог применяться, пока леса казались неисчерпаемыми … он уничтожал ценные естественные богатства и часто превращал лес в очень малопродуктивную пустошь» ([89]) I, pp.136-137). По одной из научных гипотез, интенсивная вырубка лесов в Западной Европе стала одной из причин наступления на планете, начиная с XVI в., так называемого Малого ледникового периода, продлившегося до XIX в. [101] В течение XIV-XVI вв., когда количество лесов сильно уменьшилось, во Франции были введены строгие ограничения как на вырубку лесов, так и их использование для выпаса домашних животных.

А какая ситуация была в эпоху античности? Римский историк и географ Страбон в начале I в. н.э. писал, что в Галлии не было неиспользуемой земли, кроме некоторых участков, на которых были расположены болота и леса - причем, вследствие избытка населения даже эти места были густо заселены ([55] IV,I,2). В Галлии того времени также практически не было и открытых пастбищ – скот кормили фуражом, который специально для этого выращивали. Кроме того, именно по причине ограниченности пастбищ и лесов скот выращивали в очень небольших количествах. Цезарь хвалил своих солдат в Галлии за то, что они хорошо переносят отсутствие мяса в рационе. И он также специально дожидался, пока созреет весной фураж на полях, прежде чем начинать очередную кампанию в Галлии – даже несмотря на то, что в его армии было очень мало кавалерии - поскольку обеспечить лошадей кормом в условиях перенаселенности страны было большой проблемой ([89], I, p.94; [60] II,2; I,15-16). Учитывая эти описания, почерпнутые из разных источников, нельзя не согласиться с мнением французских историков, которые оценивают размер населения Галлии в тот период в 15 или даже в 20-30 млн. чел. (см выше). Такого же уровня населения – 20 млн. - Франция опять достигает к середине XIV в.[48], когда появляются первые серьезные ограничения на вырубку лесов, и затем, после демографического спада, вызванного эпидемиями и другими причинами, опять к XVI в. ([136] pp.296, 389) Совершенно очевидно, что процесс вырубки лесов во Франции в средние века, также как в эпоху античности в Галлии, отражал увеличение площади обрабатываемых земель по мере демографического роста. И где-то при уровне 20 млн. населения во Франции в XIV в., очевидно, был достигнут некий предел дальнейшего роста выпуска продовольствия, связанного с вырубкой лесов и применением традиционных методов возделывания полей.

Примерно в это же время (XIV в.) Западная Европа по уровню урожайности зерновых приблизилась к тому уровню урожайности, которая была на этих территориях в период античности: сам-4[49], дальнейшее повышение урожайности требовало уже существенного вложения капитала и перехода к интенсивному земледелию. Но вплоть до XVIII в. во Франции практически не применялись интенсивные методы земледелия, хотя для этого имелись все возможности и технологии (в Англии они были уже давно, начиная с XIV в., с успехом опробованы). По-видимому, пока были возможности для роста экстенсивного земледелия за счет вырубки лесов, не было смысла вкладывать деньги в интенсивное сельское хозяйство. Единственным серьезным усовершенствованием во Франции по сравнению с античностью было введение трехпольной системы вместо двухпольной, позволившей увеличить процент ежегодно используемых земель, но и оно к тому времени успело распространиться лишь на севере Франции ([89] I, pp.125, 141; [136] p.487). Лишь в XVIII в., когда население Франции, по оценкам, достигло 26 миллионов человек ([136] p.520), оно, по-видимому, столкнулось с нехваткой земли. Об этом свидетельствует как начавшееся внедрение интенсивных технологий земледелия, так и, например, жадная вырубка последних оставшихся (королевских и баронских) лесов после Великой французской революции, вызванная, по всей видимости, стремлением увеличить дефицитные пахотные земли. Судя по описаниям Страбона и Цезаря, при той же урожайности, дефицит пахотной земли в Галлии в I в. до н.э. уже имел место, но еще не достиг такого состояния, как во Франции в XVIII в. и скорее сравним с ситуацией в XIV в. или в XVI-XVII вв., поэтому для Галлии, с учетом несколько большей территории, вполне представляется приемлемой оценка на уровне 20-25 млн., а 15 млн., пожалуй, даже кажется заниженной оценкой.

Что касается V-VIII вв., то средняя урожайность в Европе упала в эти столетия до сам-2, вместо сам-4 - сам-8 в эпоху зрелой античности ([118] p.196; [131] p.768). С точки зрения землепользования такое изменение означало, что для производства того же количества зерна для потребления требовалось в 3-7 раз больше земли. При этом уже в начале IV в. н.э. античный автор Мамертин писал об болотах и лесах на том месте, где раньше были поля ([110] pp.593-594). А в V в., когда в Галлии расселились бургунды и вестготы, то они получили 2/3 обрабатываемых земель, и это не вызвало никаких протестов или возражений со стороны галло-римлян. Наоборот, земли передавались по взаимному согласию, с участием представителей обеих сторон. При этом мы знаем, что, например, бургунды поселились на юго-востоке Галлии, где плотность населения всегда до этого была самой высокой, и речь не шла, как в случае с левым берегом Рейна, о поселении на практически опустевших территориях. Все это говорит о крайнем избытке земель, в том числе обрабатываемых или недавно вышедших из обращения.

Можно примерно подсчитать, о каком избытке идет речь, на основе приведенных цифр. Если принять, что леса и болота, о которых писал Мамертин еще в начале IV в, сделали непригодными к V в. даже всего лишь 1/3 пахотных земель (то есть осталось в распоряжении крестьян лишь 2/3 прежних земель); при этом ввиду перехода к экстенсивным методам обработки земли ее теперь требовалось в 3-7 раз больше, чем ранее; и несмотря на такие изменения, галло-римляне отдали бургундам и вестготам 2/3 обрабатываемых земель, то все это должно было привести к сокращению производства зерна самими галло-римлянами не менее чем в 15 раз (2/3 : 3 * 1/3 = 2/27). Тем не менее, никаких социальных или экономических последствий (включая массовые протесты или голод среди населения) этого грандиозного земельного передела не наблюдалось. Наоборот, галло-римляне вполне добровольно уступили 2/3 своих земель варварам.

Аналогичные процессы происходили и в Италии, Испании и Северной Африке, но они там сопровождались образованием не лесов и болот, а пустынь и полупустынь. Это явление хорошо известно археологам – при проведении раскопок в этих странах они часто сталкиваются с массивными наносами из песка и гравия, относящимися к периоду V-IX вв., высота которых иногда составляет десятки метров. Нередко целые города оказывались погребенными под такими наносами, сделанными протекающей через город рекой. До V в. ничего подобного не происходило. Поскольку ни один из древних авторов не писал о существенных изменениях климата, которые могли бы привести к столь резкому изменению ландшафта в некогда процветавших провинциях Римской империи, то единственное возможное объяснение – это «упадок классической системы сельского хозяйства», о котором пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхаус ([138] p.57). Дело в том, что сельское хозяйство всех этих стран успешно развивалось лишь благодаря ирригационным системам, сооруженным в эпоху античности. Как только их перестали поддерживать должным образом, пахотные земли стали превращаться в пустыни.

Особенно большой вред ландшафту наносило сезонное пастбищное скотоводство, которое появилось в Италии, по-видимому в I в. до н.э. Во всяком случае, впервые о нем писал Варрон, живший в конце I в. до н.э. – начале I в. н.э. До этого скотоводство в Италии вообще было слабо развито, так же как и в Галлии ([89] I, p.94). Это не удивительно, учитывая, что плотность населения была очень высокой, и в условиях дефицита земли всю ее старались использовать не для пастбищ и производства фуража, а для производства продовольствия. Плотность населения в Римской республике в V в. до н.э., согласно официальным цензам, превышала 120 чел./кв.км. ([79] p.136), то есть была значительно выше нынешней средней плотности населения в Европе и была не намного ниже нынешней средней плотности населения в Италии. Но урожайность была значительно ниже той, что достигнута сегодня, поэтому нехватка пахотной земли и продовольствия для населения Римской республики – постоянная проблема V-IV вв. до н.э. ([186] p.103) Лишь по мере римских завоеваний в III-II вв. до н.э. эта проблема уменьшилась, но и во II в. до н.э. римляне в Италии, так же как и галлы, кормили скот не на пастбищах, а выращивали для него фураж, о чем упоминали древние авторы. В I в. до н.э. ситуация изменилась: начались массовая эмиграция из Италии, демографический кризис и вызванное этими явлениями опустошение земель. Вывод из активного применения пахотных земель в этот период усугублялся распространением миграционного скотоводства, связанного с сезонным перегоном скота с гор на равнину и обратно на большие расстояния. Как указывает французский историк С.Парэн, это наносило большой вред сельскохозяйственным землям, через которые проходили стада, превращая их в полупустыню или в «малярийные болота» ([89] I, pp.131-132). Тем не менее, эта практика, которая не требовала ни большого количества рабочих рук, ни инвестиций, быстро распространилась и в Италии, и в Испании, и в других провинциях, прилегающих к Средиземному морю.

О масштабах распространения этой практики, например, в Испании, свидетельствуют следующие факты, приводимые английским историком Р.Смитом. Законы вестготов, которые действовали в Испании вплоть до арабского завоевания в начале VIII в., гарантировали всем стадам скота неограниченный доступ к любым землям, кроме специально огороженных, и запрещали городам препятствовать такому доступу и огораживать любые участки земли, кроме непосредственно обрабатываемой ([82] p.351). Можно сказать, что этими законами вестготы как бы уравняли в своих правах людей и скот: куда разрешалось ступать ноге человека (то есть практически везде), туда же разрешалось ступать и копыту домашнего скота. Нет никакого сомнения в том, что вследствие таких законов и те остатки римских ирригационных систем, которые могли к тому времени еще сохраниться, были очень быстро разрушены: кто будет трудиться и делать инвестиции в их поддержание, если их плодами будут пользоваться проходящие мимо стада скота, которые будут поедать и вытаптывать всю растительность.

Для того чтобы дополнить эту картину, можно упомянуть еще об одном факте. Историки до сих пор ломают головы, пытаясь объяснить загадку расселения четырех варварских племен в Испании в начале V в. Известно, что после пересечения Пиренеев в 409 г. они распределили между собой территорию Иберийского полуострова следующим образом. Вандалы асдинги и свевы поселились в маленькой области на крайнем северо-западе страны (в нынешней испанской Галиции и на севере Португалии); вандалы силинги – в Бетике (нынешней Андалузии) на юго-востоке полуострова, а аланы (по-видимому, самое немногочисленное из всех четырех племен) взяли себе всю остальную территорию полуострова – от Атлантики до Средиземного моря, исключая лишь небольшую область на северо-востоке (Таррагону). «Почему два участника конфедерации были загнаны в одну не очень привлекательную область без видимого протеста с их стороны?», - недоумевает американский историк Р.Коллинз ([102] p.18). События становятся более понятными, если учесть то, о чем было написано выше. Судя по массивным песчаным наносам, обнаруженным археологами, уже к V веку вся центральная часть Испании, по-видимому, представляла собой песчаную полупустынную местность с редкими оазисами. Аланы, обитавшие ранее в степях Приазовья и Северного Каспия, были привычны к такой местности и решили заняться кочевым скотоводством, выбрав для этого всю испанскую равнину – от Атлантики до Средиземного моря. Выбор остальных трех племен был, очевидно, обусловлен наличием больших горных районов на северо-западе и юго-востоке полуострова, что создавало лучшие условия для миграционного скотоводства: летом, когда трава на равнине высыхала, скот можно было перегонять в горы и иметь, таким образом, круглогодичный источник корма для скота. Исходя из этого, аланам как раз достались худшие земли для скотоводства, что компенсировалось необъятной территорией. Однако с учетом малочисленности всех четырех народов (в 428 г. число всех вандалов и аланов при их переправе в Африку, включая жен и детей, составило всего 80 тыс. человек), вряд ли кто-то из них испытывал нехватку земли.

Все последующие события говорят также в пользу этого вывода. Миграционным скотоводством в Испании в дальнейшем активно занимались как вестготы, так и арабы. А в последующие несколько столетий, по словам историков Р.Коллинза и Р.Смита, центральная часть полуострова оставалась «no-man land»[50], «редко населенной или ненаселенной территорией» ([102] p.229; [82] p.346). Впрочем, такой же обезлюдевшей территорией стал и северо-восток Испании. В дальнейшем, в IX-XI вв. эти территории стали объектом активной колонизации со стороны вестготских и франкских государств. А для защиты от внешних врагов повсюду начали строить небольшие крепости – castello, откуда и названия этих регионов Испании – Кастилья и Каталония ([82] pp.64-65).

Имеющаяся информация позволяет судить о существенном демографическом росте в Испании, начиная с IX в. Во-первых, началась активная колонизация Кастильи и Каталонии, которые в дальнейшем из «no-man land» превратились в самые процветающие регионы полуострова. В Каталонии к началу XIII в., по оценкам известного историка Р.Лопеза, плотность населения составляла уже более 40 чел./кв км., и она стала самым развитым регионом Испании, успешно конкурируя с Венецией и Генуей в морской торговле ([83] pp.302-303, 347). Кастилья также превратилась к этому времени в один из густонаселенных регионов. Существенное увеличение населения произошло и на северо-западе и севере полуострова, где еще в период арабского владычества сохранились независимые от арабов государства вестготов и басков, и откуда началась Реконкиста. Вместе с тем, быстрый демографический рост происходил и на территориях, контролируемых арабами. Известно, что если при Абдаррахмане I (756-788 гг.) сумма налогов, взимаемых с населения, не превышала 300 тыс. серебряных динаров в год, то ко времени Абдаррахмана II (822-852 гг.) она достигла 1 миллиона, а в эпоху Абдаррахмана III (912-961 гг.) составила 5,48 миллионов динаров ([1] с.133). Таким образом, доходы от сбора налогов за два столетия выросли почти в 20 раз. Известно также, что в период арабского владычества происходил бурный рост крупных городов, прежде всего Кордобы, Севильи и Гранады. К концу арабского правления (XIII в.) протяженность Кордобы с востока на запад, по описанию современников, составляла около 10 миль (16 км), и в ней было более 200 тысяч домов и более 8 тысяч лавок и магазинов ([102] p.181). Историки считают эти свидетельства несколько преувеличенными. Возможно, это и так. Вместе с тем, из других источников известно, что только число рабов в Кордобе возросло с 3750 в 912 г. до 13750 чел. в 961 г. ([83] p.262) – почти 4-кратное увеличение за 50 лет, что также говорит о небывалом росте численности населения и богатства города.

О росте населения свидетельствуют и дальнейшие тенденции развития пастбищного скотоводства. Как отмечал Р.Смит, в бесчисленных уставах, дарованным городам в период Реконкисты (т.е. начиная с XI в.), впервые со времен Римской империи закреплялось право неприкосновенности городских земель, а также огороженных пастбищ для местного, не миграционного, скотоводства, и запрещалось вторжение мигрирующих стад; и в этой связи перспектива увеличения пастбищных земель за счет присоединения Андалузии была важным дополнительным стимулом для испанцев в их «неустанном крестовом походе против неверных» ([82] p.351). В дальнейшем, начиная с XII-XIII вв., по мере исчерпания возможностей получения новых пастбищ за счет Реконкисты, развернулась настоящая борьба между скотоводами и остальным испанским населением: во всех провинциях создаются гильдии скотоводов, объединявшие, как правило, практически всех скотоводов данной территории, которые всеми возможными средствами пытаются отстоять пастбища.

Итак, мы видим, что в VIII в. вся территория Иберийского полуострова представляла собой «no-man land», на которой практиковалась неограниченная миграция скота и города заносило песком. Но к XIII в. плотность населения на северо-востоке (более 40 чел./кв.км) уже приближалась к нынешнему среднему показателю для Испании (около 60 чел./кв. км.). Одновременно с этим и на остальной территории происходил резкий демографический рост, о чем, в частности, свидетельствуют увеличение налоговых сборов почти в 20 раз за два столетия и резкое обострение борьбы за свободные земли (пастбища) с XIII в., так же как это происходило и во Франции (леса). При этом, по разным оценкам, население Испании в первой половине второго тысячелетия составляло от 7 до 10 млн. ([82] p.360), а средняя плотность населения, соответственно, от 14 до 20 чел./кв.км. Учитывая, что речь также идет, очевидно, о росте числа жителей полуострова к этому времени, по меньшей мере, в два десятка раз по сравнению с VII-VIII вв., можно предполагать, что плотность населения в VII-VIII вв. в Испании, так же как и во Франции, в среднем не превышала 1 чел./кв.км.

Имеющаяся информация по Испании и побережью Средиземного моря дает возможность также проследить изменение арендной платы за использование обрабатываемых земель от античности до средневековья. Этот показатель зависит от двух факторов - во-первых, от урожайности земли в данной местности, и, во-вторых, от дефицита или наоборот, избытка земли. В Египте, где в античную эпоху была и очень высокая урожайность, и сохранялся дефицит земли ввиду густоты населения, арендатор платил владельцу земли около 50% собранного им урожая ([131] p.767). Что касается северо-западного Средиземноморья, то известно, например, что Третейским договором, вынесенным в 117 г. до н.э. между Генуей и ее оброчными деревнями, было установлено, что Генуя будет получать оброк с принадлежащих ей виноградников в размере 1/6 с произведенного вина ([38] с.411). При этом данная плата за использование земли, очевидно, не включала налоги государству, которые в период расцвета античной экономики в среднем составляли порядка 25% от стоимости собранного урожая и которые указанные деревни должны были уплачивать в казну самостоятельно. Примерно такой же порядок цифр мы видим и в XII в. н.э. на севере Испании (в Арагоне), где арендная плата за виноградники составляла от 1/5 до 1/3 от произведенного вина - очевидно, включая налоги, которые местный феодал сам уплачивал королю ([82] p.347).

В отличие от этих нормальных с экономической точки зрения арендных отношений, в раннем средневековье мы видим совершенно «ненормальную» картину. Как указывает Р.Смит, обычная арендная плата с крестьянского двора в этот период в Испании была равна 1 курице в год, и взималась в натуре ([82] p.357). Если представить, сколько продовольствия требовалось средней крестьянской семье для существования в течение года, становится ясным, насколько мизерной была такая «арендная плата», если попытаться ее измерить в % к собранному за год урожаю. Тем не менее, по-видимому, она отражала сложившую ситуацию с избытком земли, которая совершенно не стимулировала вообще брать какую-либо землю в аренду, когда ее и без того хватало. Понятно, что единственной возможностью в этих условиях извлекать дополнительные доходы для «сильных мира сего» становится внеэкономическое принуждение, в том числе закабаление крестьян и прикрепление их к земле. Характерно, что крепостное право широко распространяется в раннем средневековье именно в Испании, Франции и Италии и вытесняет арендные отношения.

Важным свидетельством численности народонаселения может служить информация о численности войск, участвовавших в сражениях или военных кампаниях. Соответствующие сведения обычно упоминаются в древних летописях и так или иначе имеются для всех исторических периодов. Хорошо известно, что численность римских армий достигала сотен тысяч человек. Так, численность армии под командованием Цезаря в Галлии, не считая других римских войск, раскиданных по всему Средиземноморью, составляла не менее 100 тыс.[51], а численность галлов в битве при Алезии в 52 г. до н.э. составляла порядка 300 тыс. ([5] с.253, 255) Римские войска при осаде в 134 г. до н.э. Нумантии, где засели испанские повстанцы, насчитывали около 60 тысяч ([39] с.21). Имеются соответствующие цифры и для раннего средневековья. Выше уже приводились размеры армий персов и славян в 626 г. и арабов в 717-718 гг. при осаде Константинополя (соответственно 250 и 200 тыс.). А какие сведения есть в отношении бывших провинций Западной Римской империи в эпоху раннего средневековья? Историки часто утверждают, что нет никаких (достоверных) данных. Это так, но только отчасти. Действительно, нет никаких достоверных данных о размере крупных армий, но есть вполне достоверные данные о небольших армиях или отрядах. Чуть ли не единственной армией VI-VIII вв., о которой имеется достоверная информация (взятая из арабских источников), является армия арабов во главе с Тариком, разбившая в 711 г. армию короля вестготов Родерика, что и определило судьбу Иберийского полуострова на последующие несколько столетий[52]. Численность этой армии арабов, как указывает Р.Коллинс, была всего 1700 человек ([102] p.151). Размер побежденной армии вестготов неизвестен, но, судя по всему, он вряд ли превосходил арабскую армию. После разгрома Родерика арабы прислали в Испанию дополнительные войска, и практически весь полуостров был ими завоеван в течение последующих 3-4 лет без единого крупного сражения.

Следующий важный этап в истории Испании – переворот, осуществленный Абдаррахманом I в 756 г. - свержение власти Аббасидов и утверждение династии Умайядов, которая в дальнейшем правила почти всем Иберийским полуостровом в течение нескольких столетий. Известно, что важную роль в указанном перевороте и последующих военных столкновениях с представителями Аббасидов сыграли 500 мувалладов – обращенных в мусульманство воинов арабской армии, которые были преданы династии Умайядов, и их участие в основном и решило дело в пользу последней ([102] p.170).

Карта исламских завоеваний в VII в. н.э. (наложенная на современную политическую карту). Источник: http://ru.wikipedia.org

Итак, мы видим, что в первом случае судьбу власти на полуострове решили 1700 чел., а во втором случае – 500 человек. И лишь позднее, в конце VIII в., – когда, согласно древним источникам, сын Абдаррахмана, Аль Хаким (правил в 778-795 гг.) решил увеличить численность своей армии до 6000 человек ([102] p.193), мы видим более внушительную цифру. Но это сообщение также дает нам понять, что до этого всю Испанию арабам удавалось держать в повиновении с еще меньшим числом войск – очевидно, всего лишь с 2-4 тысячами человек. Если сравнить приведенные цифры с тем количеством войск, которые в свое время пришлось держать в Испании римлянам в течение первого столетия после ее покорения (около 100 тыс. чел. в течение ряда лет, особенно в периоды войн с повстанцами в 149-133 гг. и в 80-72 гг. до н.э. [187] p.673; [74] p.219), то мы говорим о разнице в несколько десятков раз.

В отношении Галлии нет столь достоверной информации в письменных источниках. Но, например, известный немецкий военный историк Г.Дельбрюк писал о ничтожности армий франкских королей в численном отношении. По его оценкам, армии франкских королей даже в эпоху империи Карла Великого и его преемников (первая половина IX в.), как правило, не превышали 5000-6000 человек ([17] с.344; [19] c.2077) – при том, что в это время на севере Франции, где базировались франкские короли, уже наблюдался бурный демографический рост ([128] p.68). Что касается нескольких имеющихся больших цифр о количестве армий и потерь в сражениях, приводимых древними источниками, то они вряд ли вызывают доверие. Например, после битвы франков с арабами при Пуатье в 732 г., которую некоторые западные историки до сих пор приравнивают к величайшим сражениям мировой истории, франкские летописцы и поэты писали про уничтожение 375 тысяч (!) сарацинов – что было, по-видимому, в десятки раз больше, чем их вообще когда-либо до этого появлялось в Европе. При этом потери франков в этой битве, по данным тех же летописцев, составили лишь 1500 человек. Однако судя по описаниям этой битвы, франкская пехота в течение всего ее хода отбивала атаки арабской кавалерии, а после этого арабы ускакали, и франки их не преследовали (так как почти не имели конницы). Поэтому потери арабов не должны были быть бóльшими, чем потери франков, и приводимые франкскими летописцами цифры о 375 тысяч убитых сарацинов являются чистым хвастовством[53].

Другим примером являются 10 тысяч бургундов, якобы посланных королем франков Теодебертом в 538 или 539 году для оказания помощи остготам против византийской армии в Италии. Поскольку войска были посланы в ответ на просьбу остготов, то Теодеберт, очевидно, был заинтересован в том, чтобы объявленная цифра была как можно большей. Но посланные бургунды так и не пришли на соединение с готской армией. Вместо этого они стали грабить мирное готское и римское население на севере Италии и вскоре с добычей вернулись обратно ([153] p.52). Понятно, что оценить реальный размер этой «армии» было некому, да и сам характер ее действий не внушает никакого доверия к объявленной цифре.

Как видно из этих примеров, очень часто сведения о численности войск противника и числе павших в бою с его стороны сильно преувеличены летописцами, а в некоторых случаях можно считать преувеличенными и сведения о размере собственной армии. Сильные искажения числа убитых с побежденной стороны можно легко объяснить – хоронили со всеми подобающими почестями лишь своих воинов, а убитых врагов оставляли на поле боя, и никто не мог подтвердить или опровергнуть их точное количество. Например, Григорий Турский, живший в VI в., описывает сражение между свевами и саксами в Германии, в котором якобы из 26 тысяч саксов погибло 20 тысяч, а из 6000 свевов – всего только 480 человек, и несмотря на такое количество погибших саксов, совсем не упоминает о пленных ([202]V: XV). Очевидно, что победившие в битве свевы похоронили и пересчитали своих погибших, и, наверное, этому числу (480) можно доверять, а число погибших саксов (20 тысяч), судя по всему, было придумано самими свевами ради хвастовства. Историки не без основания многие такие данные подвергают сомнению. Но в большинстве случаев даже в «темные века» (V-IX вв.), о которых имеется не слишком много информации, вряд ли были серьезные основания искажать размер потерь собственной армии, а также число пленных и убитых среди мирного населения. Преувеличивать собственные потери не было никакого смысла, кроме того, было много свидетелей (оставшиеся в живых воины и командиры), которые могли уличить летописца в искажении правды, если бы он допустил такое искажение в своих сочинениях. Обычно было много свидетелей и в случаях с пленными или убитыми мирными жителями. Последних хоронили оставшиеся в живых; пленных надо было конвоировать, кормить и размещать на ночлег. Да и собственную армию, если это, конечно, была армия, а не банда грабителей, также надо было обеспечивать снабжением и ночлегом, в чем было задействовано немало свидетелей, и искажать ее размеры для летописцев было бессмысленно и в какой-то мере опасно – так как их ложь могла быть разоблачена.

Давайте с учетом этого сравним имеющиеся цифры по Галлии и Испании в VI-VII вв. с цифрами по Византии для того же периода. Известно, например, что византийскому императору Маврикию (582-602 гг.) ставили в упрек, что он пожалел выкупа за 12 тыс. византийцев в аварском плену, которых аварский каган после этого в раздражении приказал умертвить ([58] с.592). После взятия Иерусалима в 614 г. персы убили 57 тысяч мирных жителей и 35 тысяч увели в качестве пленников ([91] p.290; [59] с.36). Армия византийского императора Ираклия (610-641) во время его похода в Персию в 623-624 гг. составляла 120 тыс. человек, в ходе военных действий он захватил в плен 50 тысяч персов, которых впоследствии отпустил на свободу. Византийская армия, потерпевшая поражение от арабов на реке Ярмук в Сирии в 633 г., насчитывала 80 тыс. чел ([59] с.43-44, 200, 229; [91] p.294). После попытки внезапного штурма Константинополя аварами в 617 г. они разграбили все его окрестности и увели за Дунай 270 тысяч пленников, где их и поселили, при этом некоторым из них удалось вернуться ([91] p.291). Император Юстиниан II (685-695 гг.) во время похода в Болгарию взял в плен 30 тысяч болгарских воинов, из которых он затем сформировал вспомогательные войска для защиты восточной границы Византии ([175] p.249).

Все эти военные кампании и сражения подробно описаны летописцами. По арабским источникам, во время осады Константинополя арабами в 717-718 гг., 100-тысячная армия Маслама, отрезанная византийским флотом от азиатского побережья, где находилась остальная часть арабов, была практически полностью уничтожена. При этом часть армии умерла от голода и болезней, 22 тысячи погибли в сражении с болгарским войском, выступившим на стороне Византии, а бóльшая часть оставшихся 30 тысяч погибла во время шторма на пути домой ([175] pp.302-303). Г.Дельбрюк в своем труде приводит подробное описание сражения, взятое из арабских источников, между арабской и сирийской армиями в Сирии в 657 г., численность которых составляла соответственно 70 и 80 тысяч человек ([18] с.2412-2419).

Приведенные факты, подробно описанные в разных летописных источниках, не оставляют сомнения относительно масштаба военных действий и численности армий Византии, Аварского каганата, Персии, Арабского халифата и Болгарии в VI-VIII вв., равно как и относительно численности населения этих стран восточного Средиземноморья. Понятно, что население крупных городов исчислялось сотнями тысяч, число взятых в плен воинов – десятками тысяч, а численность армий достигала 100 тысяч человек и более.

В отношении Галлии и Испании для VI-VIII вв. нет никаких летописных описаний, в которых фигурировала бы сколько-нибудь крупная армия, за исключением уже упоминавшейся выше армии Тарика в количестве 1700 человек в сражении с вестготами в 711 г. и 1500 убитых франков в битве при Пуатье в 732 г. Что касается большого числа пленных, то, возможно, единственное такое упоминание: более 2000 пленных, - мы находим у Григория Турского в его описании разгрома армии франков вестготами на юге Галлии в 589 г. При этом он сообщает, что готы захватили в плен всех пеших франкских воинов, поскольку они не могли убежать от готской конницы ([202] IX: XXXI). Таким образом, речь идет, очевидно, о пленении всей франкской армии или, во всяком случае, ее бóльшей части, поскольку в этот период франки еще предпочитали сражаться пешими[54]. Что касается, например, взятия арабами Карфагена в 698 г., то известно, что арабы обратили в рабство большинство жителей города, но об их числе нет никаких сведений ([59] с.222). Между тем, результаты археологических раскопок свидетельствуют о том (см. выше), что к моменту прихода арабов Карфаген был уже, по выражению Р.Ходжеса и Д.Уайтхауза, «своей собственной тенью» ([138] p.170), и в нем оставалось очень мало жителей. Скорее всего, именно по этой причине летописцы и умалчивают о числе обращенных в рабство жителей, не считая его достойным упоминания. Очевидно, по той же причине франкские летописцы не упоминают ни об одном пленном после битвы при Пуатье в 732 г., хотя и торжествуют по поводу уничтожения «375 тысяч сарацин».

Как уже отмечалось, отсутствие больших (вызывающих доверие) цифр по западному Средиземноморью не означает, что нет вообще никаких цифр. Вот лишь некоторые примеры. Григорий Турский пишет, что поводом к войне между франками и тюрингами в VI в. явились бесчинства последних, которые убили 200 женщин и еще какое-то количество детей. Он также подробно описывает эпизод, в котором франки, осаждая хорошо защищенный замок Марлак, взяли в плен 50 галло-римлян и потребовали за них выкуп, который и получили ([202] III: VII,XIII). В достоверности этих цифр вряд ли приходится сомневаться, так же как и в числе пленных франков (2000) при Вуйе, по уже приводившимся выше соображениям. Характерным эпизодом военных действий той эпохи является также следующий, приводимый английским историком И.Вудом. Во время осады вестготами Клермона, одного из самых больших городов Галлии, галло-римлянам удалось снять осаду города удачной контратакой, в которой участвовало, по одним данным, 18, по другим – 10 человек ([81] p.507).

Даже в более поздний период, характеризовавшийся заметным демографическим ростом, мы еще не видим во Франции ни больших армий, ни большого числа пленных. В течение IX в. Франция сильно страдала от набегов викингов, которые три раза захватывали и сжигали Париж (в 845, 856 и 860/61 гг.). Известно, что в большинстве случаев их армии не превышали нескольких тысяч человек, тем не менее, франкские короли были бессильны против них. Например, в 853 г. датчане, приплывшие на 105 небольших кораблях и грабившие франкские селения вдоль течения Сены, встретились с объединенной франкской армией во главе с двумя королями, внуками Карла Великого, Шарлем и Лотаром, в королевства которых входили вся нынешняя Франция, половина Италии, Бельгия и Нидерланды. Казалось бы, прекрасная возможность расправиться с шайкой грабителей. Но франки не решились принять сражение и отступили, предоставив датчанам возможность и дальше грабить свою территорию (что они преспокойно и делали). Этот эпизод вызвал недоумение известного французского историка Ф.Лота, который не мог понять, каким образом «два короля, один из них – император [Римской империи][55], с объединенной армией, оказались неспособными дать сражение армии, насчитывавшей самое большее 4000 человек (105 кораблей)!» ([153] p.360). Другим известным примером является осада Парижа крупными силами норманнов в 885 г., когда франкский король Карл, «собрав все военные силы империи» ([19] с.2180) и прибыв с ними для взятия осады, предпочел откупиться от норманнов, нежели дать им сражение. Как писал Г.Дельбрюк, «трудно объяснить себе, каким образом не могли осилить норманнов даже тогда, когда удавалось собрать военные силы всей империи, причем норманны, вместо того чтобы возвращаться к своим кораблям, принимали сражение. … Таким образом, мы должны выяснить и раз навсегда считать исходной точкой нашего исторического понимания тот факт, что объединенных сил громадной каролингской империи и еще достаточно крупных образовавшихся из нее отдельных королевств еле хватало на то, чтобы кое-как поддерживать равновесие в борьбе со вторгшимся мелким варварским народцем» ([19] с.2178, 2182).

В тех известных случаях, когда франки все-таки давали бой норманнам, последних насчитывалось не более чем несколько сотен. Например, как указывает Ф.Лот, в битве при Пуатье в ноябре 855 г., когда «основная часть» норманнов была взята в плен, пленных оказалось всего 300 человек. А в схватке между 400 норманнами и объединенными силами трех или четырех графств Франции осенью 866 г. норманнам удалось отбиться, и после того как были убиты два графа, франки отступили, предоставив возможность норманнам вернуться к своим кораблям, оставленным на Луаре ([153] pp.363, 370-371).

Итак, мы видим, что в раннем средневековье нет недостатка в описаниях битв, численности войск, числа пленных и жертв среди мирного населения, причем, как на Востоке, так и на Западе. Есть недостаток лишь в одном, и то лишь на Западе – в (достоверных) больших числах, касающихся как численности армий и потерь в сражениях, так и особенно – того, что труднее всего фальсифицировать: пленных врагов и убитых мирных жителей. Вернее, мы видим полное отсутствие таких больших чисел. Самые большие встречающиеся цифры – 3-4-значные, в то время как на Востоке в это же время, как и на Западе в эпоху античности, 5-6-значные[56]. Как писал Р.Лопез о раннем средневековье (применительно к Западной Европе), «несколько тысяч участвующих в битве, несколько сотен убитых: такую оценку можно дать самым кровавым сражениям, тем, которые описаны летописцами в самых драматических красках» ([149] p.119). Таким образом, и здесь мы видим разницу в численности населения Западной Европы между ранним средневековьем и античностью, по меньшей мере, в несколько десятков раз.

Подтверждают этот вывод и расчеты, сделанные историками. Г.Дельбрюк подсчитал, что при наборе войска франкские короли могли собрать с контролируемой ими территории не более нескольких сотен человек с одного графства размером в среднем 100 кв. немецких миль, то есть примерно 1 чел. с 10 кв. км.[57] Мнение Ф.Лота еще более категорично: он полагал, что с одного графства франки могли набрать лишь 100-150 воинов, то есть примерно 1 чел. с 30 кв. км ([19] с.2058; [153] p.371). Причем, судя по имеющейся информации, при наборе в армию ими не делалось исключений для галло-римлян. Известно, что римляне сражались в составе армии франкского короля Хлодвига в период завоевания им Галлии ([91] p.141). Григорий Турский писал, что в одной из важнейших битв того времени - битве франков с вестготами при Вуйе в 507 г. было убито «очень большое число арвернов, пришедших под командованием Аполлинария» ([202] II: XXXVII). Он явно имел в виду галло-римлян, проживавших в соответствующей области на юге Франции (Овернь с главным городом области Клермоном), которые сражались в армии Хлодвига против готов. Известно много других примеров, когда галло-римляне сражались под началом франкских королей. Так, по сведениям, приводимым Ф.Лотом, галло-римляне активно участвовали как в междоусобных войнах между самими членами королевской династии Меровингов, так и в ряде других междоусобных войн на территории Галлии, и составляли большинство в так называемых «франкских» армиях ([153] p.176; [151] p.373). Не делалось франками исключений при наборе в армию и для свободных крестьян ([151] p.378).