Глобализация и спираль истории. Книга 2

Итак, мы убедились в том, что ни одна из существующих на сегодняшний момент теорий не может объяснить те резкие и длительные снижения рождаемости, которые происходили в истории античности и позднего средневековья и фактически имели всеобщий характер, охватывая большинство стран, наций и народов, проживавших в Средиземноморье или в Европе. Не могут они быть объяснены и какими-то простыми причинами, типа резких изменений климата. Как, например, указывал Ж.Дюби, демографический кризис в Европе начался в XIII в. в самый благоприятный в климатическом отношении период и задолго до ухудшения климата, произошедшего лишь спустя несколько столетий ([210] p.34). Кроме того, как видно на примере Финляндии, Канады и России, высокая рождаемость и быстрый рост населения могут иметь место и в условиях сурового климата.

Для того чтобы понять действительную причину указанных явлений, нужно вернуться к тем вопросам, которые были освещены в предыдущей главе. Мы видим, что в античности демографический кризис (Греция IV-III вв. до н.э.) начался тогда, когда началось формирование глобальной рыночной экономики, то есть общего рынка государств Средиземноморья. И он продолжился в других странах (в Италии начиная приблизительно с I в. до н.э., в Испании, Галлии и римской Африке – примерно начиная со II в. н.э., в Британии – примерно с IV в. н.э.), по мере того как соответствующие страны или территории оказывались втянутыми в этот общий рынок. То же самое происходило в Европе, начиная с XIII в. Демографический кризис, охвативший почти все европейские страны с конца XIII в. до конца XV в., совпал с формированием общего рынка в Европе. Затем этот кризис прекратился – население везде стало опять быстро расти – и это совпало с 60-летним военным противостоянием Испании и Франции, нарушившим в этот период формирование общего рынка (см. предыдущую главу и комментарии к ней). Военный конфликт закончился в 1557 г., и начиная с 1560-х годов до середины или конца XVII века почти во всех странах Европы опять начался затяжной демографический кризис, совпавший с ростом и укреплением глобальной рыночной экономики.

Читатель может спросить: каким образом участие или неучастие страны в общем рынке может влиять на сознательное ограничение рождаемости (а речь идет именно об этом), то есть на решения, принимаемые индивидуально миллионами людей. Я постараюсь подробно осветить этот вопрос в главе XI. Что касается в целом вопроса о возможности экономики влиять на действия миллионов людей, то в этом нет никаких сомнений. В современном мире очень многие решения каждого человека, будь то выбор специальности или работы, вступление в брак, смена места жительства и т.д., принимаются прежде всего с учетом экономических реалий или являются непосредственным следствием этих реалий. Но было бы иллюзией полагать, что 500 или 2000 лет назад было как-то по-другому. Наоборот, тогда от экономических реалий зависел не просто уровень благосостояния людей, как в наши дни, а сама возможность их существования и выживания – например, в случае взлета цен на хлеб и массового голода. Поэтому если разобраться, то для большинства людей, как сегодня, так и во все времена, абстрактными как раз были войны, пока они, разумеется, не коснулись каждого конкретно. А вот цены товаров в магазине или на рынке, возможность получить работу, повышение или снижение зарплаты и другие экономические вопросы для всех людей всегда были очень даже конкретными.

Это, доказать очень легко: например, США за последние несколько десятилетий много раз вели войны с применением и ядерного, и химического оружия массового уничтожения; разрушались города и уничтожалось десятками и сотнями тысяч мирное население в Японии, Корее, Вьетнаме, Югославии, Ираке. Между тем, популярность американских президентов в самих США от этого всегда очень слабо зависела, определяясь в основном тем, насколько успешной была их экономическая политика внутри страны. За все время участия США в войнах в последние десятилетия там не было ни одной по-настоящему массовой кампании протеста против этих войн, зато там было много массовых движений по экономическим вопросам: взять хотя бы массовые демонстрации нелегальных иммигрантов из Латинской Америки, в которых в начале XXI в. участвовали в общей сложности миллионы нелегальных иммигрантов. Американское население вряд ли является исключением, то же самое можно было бы сказать и о любой другой нации. В Венгрии достаточно было одной неосторожной фразы премьер-министра об истинном экономическом положении страны, как это вызвало осенью 2006 г. многотысячные демонстрации и митинги протеста, не утихавшие несколько месяцев – при том, что, например, массированные бомбежки НАТО соседней Югославии в 1999 г., в Венгрии (которая расположена в 200 км от Белграда) не вызывали никаких эмоций населения. Точно так же, можно без тени сомнения утверждать, что большинство жителей Римской империи были абсолютно безразличны к внешним войнам, пока они шли на чужой территории, зато их по-настоящему волновали текущие экономические проблемы, с которыми они ежедневно сталкивались.

То же самое касается деяний правителей, императоров и «сильных мира сего». Население в Римской империи, конечно, могло с интересом слушать и пересказывать сплетни про императоров, а современные американцы с таким же интересом могли следить в новостях за сексуальными похождениями президента Билла Клинтона или за скандальными разоблачениями внешней политики президента Джорджа Буша-младшего. Но все эти сплетни и разоблачения не оказывали ни малейшего влияния на конкретные поступки сотен миллионов жителей этих государств в их собственной жизни и принимаемые ими решения, включая решение о том, заводить ли им семью и детей. Поэтому, хотя 80-90% исторической литературы посвящено именно описанию войн, действий и поступков «сильных мира сего», а также чистоты постельного белья, на котором они спали, и интригам, которые плело их окружение, но это были как раз те проблемы, которые менее всего волновали подавляющую часть их подданных. Намного больше и в современном мире, и в Римской империи, и в XVII в. в Западной Европе большинство людей волновали проблемы о хлебе насущном. А они напрямую зависели от тех процессов глобализации в экономике, которые были описаны в предыдущей главе и которые происходят и в настоящее время. Именно они определяли, засыпали ли люди каждый день с чувством уверенности в завтрашнем дне, или же они жили в постоянном напряжении, ожидая то голода, то резкого взлета цен, то массовой безработицы, то экономического кризиса, готовые при необходимости сняться с насиженного места и отправиться туда, где жизнь лучше, и солнце ярче светит.

Но давайте отложим подробное рассмотрение этого вопроса до главы XI. Прежде чем объяснять причинно-следственную связь между двумя явлениями: глобализацией и низкой рождаемостью, - надо окончательно убедиться в том, что она существует. Хотя было уже достаточно подробно описано несколько длительных исторических периодов (античность и XIII-XVII вв.), когда эта связь имела место и проявлялась во многих странах одновременно, кому-то может показаться, что речь идет не о причинно-следственной связи, а о простом совпадении. Давайте рассмотрим другие примеры. Здесь возможны два подхода. Первый – нужно взять другие исторические периоды, в которых, как полагают, происходило формирование глобальной рыночной экономики, или, по крайней мере, происходила резкая интенсификация торговли между несколькими странами (что и является главным содержанием глобализации), и посмотреть, что происходило с демографией. Ниже будут рассмотрены некоторые такие примеры. Второй подход – взять страны или территории, которые существовали вне сформировавшегося общего рынка, то есть были по тем или иным причинам закрыты для интенсивной внешней торговли, и сравнить их демографические тенденции с соседними странами, открытыми для внешней торговли.

Среди причин, по которым те или иные страны были закрыты для интенсивной внешней торговли, могли быть как высокие таможенные пошлины, так и географические особенности. В прошлом сфера распространения глобальной экономики очень сильно ограничивалась расстоянием между странами, особенно если не было удобного водного пути, их соединяющего, а также, например, горами. Например, как указывал Г.Глоц, в Греции в IV в. до н.э. в городе Эпидавр подъем мраморных плит от порта до храма, расположенного на возвышенности в центре города, добавлял 42% к цене этих плит ([126] p.341). А.Джонс отмечал, что в Римской империи было дешевле перевезти зерно морем из одного конца Средиземного моря в другой, чем отвезти его в телеге на 120 километров ([131] p.842). Экономические историки П.Гарнси, К.Хопкинс и С.Уитэйкер подсчитали, что транспортировка по суше в эпоху античности обходилась в среднем в 60 раз дороже, чем морем, и в 10 раз дороже, чем по реке ([203] p.xx). Эта разница между стоимостью транспортировки по воде и по суше – в несколько десятков раз – оставалась практически неизменной вплоть до появления в XIX в. железных дорог и автомобилей. Например, в XV в. транспортировка грузов из Женевы в город Асти в Италии на расстояние несколько сотен километров обходилась в 4-5 раз дороже, чем транспортировка из Генуи в Саутгэмптон в Англии на расстояние в полторы тысячи километров ([118] p.315). Поэтому удаленность некоторых стран или территорий от моря и от судоходных рек, и особенно существование преград в виде горных хребтов, фактически исключало их активное участие во внешней торговле и, таким образом, изолировало их от глобальной рыночной экономики. Если транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в пределах одного города увеличивала цену почти в 1,5 раза, то их транспортировка через горы могла увеличить цену в несколько раз и поэтому такая торговля лишалась всякого смысла. То же самое относилось и к транспортировке по ровной местности, но на большие расстояния: так, при перевозке зерна на 500 км его стоимость удваивалась ([131] p.841). Помимо неразвитости сухопутного транспорта, расширение глобальной экономики долгое время сдерживалось и несовершенством морского транспорта. Как отмечал Ф.Фрид, писавший в 1939 г., в «мировой экономике» Римской империи любое расстояние, при существовавших тогда технологиях мореплавания, можно было преодолеть по морю за 40-60 дней, точно за такой же срок (40-60 дней) можно было преодолеть любое расстояние, при технологиях мореплавания, достигнутых к XX веку, в современной ему мировой экономике ([210] p.16). Именно по этой причине (развитие технологий морского и сухопутного транспорта) к концу XIX – началу XX веков глобальная экономика охватила уже весь земной шар, и никакие прежние преграды – ни горы, ни пустыни, ни расстояния – не могли более служить для нее препятствием. Но поскольку до этого такие преграды существовали, то, если высказанное выше предположение верно, демография стран, защищенных этими преградами от глобальной экономики, должна была в корне отличаться от незащищенных.

Итак, давайте рассмотрим по порядку имеющиеся примеры.

1. Ассирия – Вавилон, первая половина I тысячелетия до н.э. Ассирия-Вавилон являются, по мнению ряда авторов, одним из первых примеров формирования рыночной экономики, или ее прообраза ([135] p.32). Известно, что, с одной стороны, к тому времени там была достигнута высокая концентрация населения – важная предпосылка для развития рыночной экономики. Численность ассирийской армии составляла 120 тысяч воинов ([24] с.150) – невиданное количество как для древних армий, так и для армий Западной Европы вплоть до позднего средневековья. На фоне высокой концентрации населения в X-IX вв. до н.э. в Ассирийском царстве отмечены интенсивное развитие морской и сухопутной торговли, внедрение новых технологических процессов, в частности, производства железа, бурный экономический подъем. То же самое происходило и в Вавилоне, который входил в Ассирийское государство вплоть до конца VII в. до н.э. Известно, что Вавилон вел в этот период интенсивную торговлю как с соседними странами и городами в Месопотамии, так и с Египтом. Отмечены и другие черты, характерные для формирования глобальной рыночной экономики или общего рынка, включающего несколько соседних стран, о которых говорилось в предыдущей главе: значительное увеличение количества серебра в денежном обороте, а также значительный общий рост цен товаров, выраженных в серебре ([6] с.212).

Но, как указывает российский историк С.Соловьева, уже с конца IX в. и в течение VIII в. до н.э. в Ассирийском государстве происходят явления, которые нам очень напоминают Грецию IV-III вв. до н.э. и Западную Европу XIII-XVII вв.: периодические голодоморы и эпидемии, а также сокращение численности населения ([24] с.148). Для того чтобы восполнить убыль населения, ассирийские цари со второй половины VIII в. до н.э. начинают систематические переселения завоеванных народов в Ассирию. Так, при Тиглатпаласаре III (745-727 гг. до н.э.) из одной лишь Сирии было переселено 73000 человек ([24] с.151). Такую же политику проводит и Вавилон, особенно в период так называемого Нововавилонского царства (626-539 гг. до н.э.), пришедшего на смену Ассирийскому. После взятия Навуходоносором II Иерусалима: в 597 и в 587 гг. до н.э., - оба раза в Вавилон была уведена значительная часть местного еврейского населения. То же самое происходило и с десятками других народов, которых угоняли вавилонские цари для восполнения нехватки собственного населения. Известное библейское выражение – «вавилонское столпотворение», а также библейская история о смешении языков в Вавилоне до такой степени, что люди перестали друг друга понимать, относятся именно к этому периоду.

Есть и прямые демографические показатели. Имеются результаты переписи населения, проведенной в VII в. до н.э. в одном из районов Месопотамии, который был под властью Ассирии. В соответствии с ней среди зарегистрированных детей в семьях было 75 мальчиков и всего лишь 26 девочек ([139] p.69). Такое соотношение: 3 мальчика на одну девочку, – свидетельствует об укоренившейся практике избавления от новорожденных и о явных проблемах с воспроизводством населения. Если принять, что эти результаты отражают общую картину, то практически речь идет о том, что в Ассирийском царстве в VII в. до н.э. из трех родившихся девочек оставляли в живых только одну. При этом надо учесть еще и смертность по естественным причинам, от которых в древности до 40-50% всех родившихся детей умирали до достижения зрелости; с учетом этого до детородного возраста доживало лишь порядка 17-20% родившихся девочек. При этом, например, в Римской империи одна женщина в среднем рожала за свою жизнь 3-4 детей (см. главу VI), из них, таким образом, не более 2 девочек. И если 4 из 5 родившихся девочек по тем или иным причинам умирали, не достигнув детородного возраста, то население Ассирийского государства должно было в этот период сокращаться с необыкновенной скоростью – что, по всем признакам, и происходило, заставляя правителей прибегать к массовым переселениям завоеванных народов на опустевшие территории.

Дальнейшая судьба и Ассирии, и Вавилона вполне закономерна. По приводимым историками данным, к концу VII в. до н.э. ассирийское крестьянство, составлявшее костяк огромной армии, практически исчезло, поэтому Ассирийскому царству, как Западной Римской империи в конце ее существования, приходилось уже почти полностью полагаться на наемные иностранные войска ([5] с.53), а они были весьма ненадежны. Поэтому в конце VII в. ассирийское государство пало под натиском соседних государств, и его столица – Ниневия – была стерта с лица земли. Ассирийский народ к тому времени настолько выродился, что, подобно римлянам, полностью ассимилировался с другими народами и утратил собственный язык ([6] с.198). Образовавшееся с падением Ассирии Нововавилонское царство не просуществовало и столетия, покорившись персам в конце VI в. до н.э. Сам Вавилон, как и многие другие подчиненные ему города, не оказал никакого сопротивления персам ([5] с.85-87): переселенные туда народы, составлявшие к тому времени, возможно, уже большинство населения, имели все основания радоваться приходу персов, обещавших отпустить их на родину[34].

Вполне возможно, что персы, как ближайшие соседи Вавилона и Ассирии, понимали причину ослабления этих государств, и попытались ее устранить, с тем чтобы не повторить их судьбу. По данным Страбона, они устроили серию искусственных водопадов на реках Тигр и Евфрат, с тем чтобы воспрепятствовать судоходству вверх по их течению ([55] XV, III, 4; XVI, I, 8). Тем самым они могли сильно ограничить объемы торговли между Месопотамией и восточным Средиземноморьем, где в то время уже начинала формироваться рыночная экономика эллинистического мира[35]. Евфрат, протекающий в своем верхнем течении всего в 150-200 км. от Средиземного моря, с древнейших времен был важным торговым путем, соединявшим Запад и Восток, как до создания Персидского царства, так и после его завоевания Александром Македонским ([41] с.634). Но в период персидского владычества он был полностью закрыт для судоходства вплоть до самого Вавилона, поэтому единственным видом торговли между Средиземноморьем и Месопотамией в Персидской империи была караванная торговля, которая ограничивалась в основном предметами роскоши и обслуживала лишь узкий слой населения. Кроме того, внешняя торговля была исключительной монополией самого царя, и даже сатрапы (наместники провинций) не имели права осуществлять самостоятельно экспорт и импорт ([188] p.443). Таким образом, Персия была одним из первых государств, которое, задолго до образования СССР, попыталось ограничить у себя развитие торговли и рыночной экономики (капитализма). И, судя по всему, сделала это сознательно, под влиянием краха Ассиро-Вавилонской империи, прямыми свидетелями и участниками которого были персы.

2. Китай, III в. до н.э. – II век н.э. О том, что Древний Китай является одним из ранних примеров глобальной экономики, также уже неоднократно писали ([210] p.16). Во второй половине III в. до н.э. множество независимых государств, существовавших до этого на территории Китая, были объединены в единую империю Цинь. Она охватывала бóльшую часть территории нынешнего Китая, а также север полуострова Индокитай. Существовавшие до этого границы и таможни были ликвидированы, была введена единая монета, разрешена свободная продажа земель, ранее принадлежавших крестьянским общинам. В следующие полтора-два столетия, когда правила императорская династия Хань, происходил небывалый подъем сельского хозяйства и экономики империи в целом. Древний китайский историк Бань Гу писал о необыкновенном расцвете торговли: не было товаров, которые нельзя было бы купить и которых бы не было в изобилии; и не было мест в империи, куда бы не проникали торговцы ([25] с.193). Из сообщений правительственных чиновников II в. до н.э. известно, что значительная часть населения в этот период перестала заниматься земледелием и занялась ремеслами и торговлей ([25] с.202), что также является свидетельством значительного роста разделения труда и рыночной экономики. Именно к этому периоду относится и начало регулярной торговли вдоль Великого шелкового пути со Средней Азией и Месопотамией, а также рост морской торговли Китая с Индией. Одновременно с этим происходили массовые миграции миллионов китайцев из одних районов в другие, причем направления этих миграций, как и их небывалый масштаб, очень характерны для периодов глобализации (подробнее см. главу XI).

К этому же периоду относятся и известия древних китайских авторов о массовой практике ограничения рождаемости ([149] p.29). К сожалению, нет точных данных о численности населения в первые два столетия китайской глобализации, но они имеются для последующих столетий, когда проводились всеобщие переписи населения. Во 2 г. н.э. численность населения империи, в соответствии с результатами переписи, составляла 59 млн. человек. К середине II в. н.э. оно сократилось до 50 млн., а к середине III в.н.э. – до 7,5 миллионов человек ([25] с.275, 265). Хотя к этому времени империя потеряла часть своей территории на севере, но именно там к тому времени население сократилось наиболее сильно (см. ниже). Поэтому указанное сокращение населения вряд ли можно объяснить территориальными изменениями. По-видимому, как отмечал Р.Лопез ([149], p.26), мы имеем дело с тем же явлением, которое было в Римской империи. И происходивший в течение I-III вв. н.э. в Китае экономический кризис имеет все те же черты, которые были описаны в главах II и III. Так же как в Римской империи в III-V вв., в Китае в I-III вв. н.э. происходило резкое свертывание торговли и товарно-денежных отношений. В 220-х годах китайский император вообще отменил деньги, и в качестве средства обмена стали использоваться зерно и шелк. До этого, в течение I-II вв. н.э., так же как в поздней Римской империи, происходило беспрецедентное увеличение налогового пресса, который теперь ложился на все уменьшающееся количество населения, резко усилилась инфляция и колебания цен на продовольствие[36]. Это, в свою очередь, приводило к массовому голоду и эпидемиям: известно о случаях массового людоедства, а также о сильных эпидемиях чумы.

Последующие события (III-IV вв. н.э.) также вполне закономерны: распад империи на несколько государств, возникновение больших опустевших территорий, на которые императоры переселяли крестьян, хроническая нехватка рабочих рук, прикрепление крестьян к земле, переход к расчетам в натуре и отказ от использования денег ([25] p. 281-284). В феодальном Китае в III-IV веках (а именно тогда, по мнению российских историков, в Китае осуществился окончательный переход к феодализму - [25] с.275; [24] с.405) происходили те же явления, которые были характерны для Западной Европы в раннем средневековье и которые свидетельствуют о слабой населенности. Что касается северной части Китая, где ранее население исчислялось десятками миллионов человек ([24] с.402), то она почти полностью обезлюдела и перешла под власть кочевых народов. В течение IV в. несколько раз одно кочевое государство сменялось другим: на смену гуннам пришли сяньбийцы, которых вытеснили тибето-тангуты, и т.д., пока, наконец, сяньбийцы (Тоба), насчитывавшие, по-видимому, не более 200 тысяч человек, не установили почти на два столетия свой контроль над китайской территорией, приблизительно равной двум Франциям[37].

Итак, есть все основания полагать, что в Китае в указанный период, так же как ранее в Ассирии-Вавилоне, происходило формирование глобальной рыночной экономики или общего рынка территорий, объединенных китайскими императорами Цинь и Хань: огромная территория беспошлинной торговли, резкая интенсификация торговли, уход значительной части населения из сельского хозяйства в промышленность и ремесла, сильные территориальные миграции населения, введение единых денег. Одновременно мы имеем и свидетельства древних авторов, писавших о массовом ограничении рождаемости среди населения. И мы видим результат этих явлений: сокращение населения по официальным данным приблизительно в 8 раз за 250 лет, при том, что все другие признаки (опустение огромных территорий, свертывание торговли, отмена денег и переход к расчетам в натуре, хроническая нехватка рабочих рук, прикрепление крестьян к земле и т.д.) не оставляют сомнения в том, что сильное сокращение населения действительно имело место.

3. Средиземноморье в эпоху античности (V в. до н.э. – IV в. н.э.). Процесс развития глобальной рыночной экономики в этот период достаточно подробно был описал в предыдущей главе. Могу к этому добавить лишь цитату известного русского историка М.Ростовцева. Давая общую характеристику экономики античности в I в. до н.э. в специально посвященном ей большом труде, он писал: «В экономическом отношении мы наблюдаем капитализм почти того же самого типа, который был распространен на Востоке [Средиземноморья] до и во время эллинистического периода. В пределах римского государства, а также между ним и его соседями существовала свобода торговли. Важнейшей отраслью торговли был не сбыт предметов роскоши, а обмен такими продуктами повседневного потребления, как хлеб, рыба, растительное масло, вино, лен, конопля, шерсть, строительная древесина, металлы и мануфактурные изделия» ([48] с.51).

Итак, нет никаких сомнений, что в античности происходило формирование глобальной рыночной экономики, и что параллельно этому процессу произошло значительное сокращение населения (см. главы VIII и III). Но осталась невыясненной одна загадка, непосредственно касающаяся нашей темы – загадка Восточной Римской империи, где, как было показано на фактическом материале в главах II и III, не произошло такого глубокого демографического кризиса или (слово «кризис» плохо подходит) такого демографического апокалипсиса, как в западных и центральных областях Римской империи. Можно ли это объяснить той закономерностью, на существовании которой я настаиваю и которую подтверждают все имеющиеся факты? Выше было высказано предположение, что воздействие глобализации на демографические процессы могло быть сведено к нулю или сильно уменьшено в том случае, если какой-то регион по той или иной причине оказался бы отрезан или отгорожен от глобальной рыночной экономики, и это продолжалось бы в течение достаточно длительного периода времени. Таких причин, как мы выяснили выше, могло быть две: наличие либо естественных барьеров (горы, большие расстояния), либо искусственных барьеров (высокие таможенные пошлины). Было ли что-то подобное в отношении восточных областей Римской империи? Как ни удивительно, было! И связано это было с двумя обстоятельствами.

Первое обстоятельство касалось Сирии и Египта. Как указывал М.Ростовцев, до установления римского владычества (соответственно в 64 и 24 гг. до н.э.) в Сирии и Египте существовали высокие таможенные пошлины, отгораживавшие экономику этих стран от Средиземноморья ([188] pp.385, 471). Но после вхождения этих стран в Римскую империю ситуация принципиально не изменилась. Удивительное заключалось в том, что римские таможни размещались не на внешних границах Сирии и Египта, а на внутренних: в портах на сирийском побережье Средиземного моря и в дельте Нила в Египте, в частности, на канале, соединявшем Нил с главным морским портом Египта на Средиземном море – Александрией. Причем, по словам Страбона, который описывал эту таможню, римляне очень тщательно подходили к сбору пошлин, в сравнении с тем, что было в эллинистическую эпоху. Пошлина взималась с каждого корабля, проплывавшего вверх или вниз по каналу, и в этих целях канал был перегорожен понтонным мостом ([55] XVII, I: 13, 16). Таким образом, любые товары, попадавшие из Египта на побережье Средиземного моря, будь то товары из Индии, Аравии, с восточного побережья Африки или из самого Египта, облагались пошлиной, составлявшей 20-25% от цены товаров. Причем, такой же пошлиной облагались и товары, вывозимые из Александрии, то есть с побережья Средиземного моря, во внутренние области Египта. Похожая система действовала и в Сирии, где пошлины в размере 20-25% взимались со всех товаров, ввозимых в Сирию и вывозимых из Сирии в портах на побережье Средиземного моря ([41] с.455), независимо от того, были ли они предметами транзитной торговли с Месопотамией или предметами торговли между Сирией и остальными провинциями Римской империи. Взимание столь высоких ввозных и вывозных пошлин в портах Сирии и Египта резко контрастировало с той свободой торговли, которая существовала на остальной территории Римской империи: во всех других портах существовали лишь портовые сборы, не превышавшие, как правило, 2-2,5% от цены товаров, ввозимых и вывозимых в порт ([161] pp.90-91).

Можно предположить, что такой порядок сбора пошлин не был чьим-то злым умыслом, призванным отгородить Сирию и Египет от остальной части империи, а объяснялся элементарной неспособностью Рима организовать сбор пошлин на внешних границах. Например, известно о существовании, по меньшей мере, 5 основных торговых путей, связывавших Египет в римскую эпоху с внешним миром: двух каналов, связывавших Нил с Красным морем, двух караванных путей от среднего течения Нила до Красного моря и торгового пути на юг к истокам Нила в Абиссинии ([55] XVII, I, 24-25; [41] с.635). Установить эффективный таможенный контроль на этих торговых путях было непросто, тем более, что сухопутные караваны могли легко поменять маршрут, с тем чтобы избежать таможенного поста. Такие же сложности существовали и с установлением таможенного контроля на внешней сирийской границе, проходившей по сирийской пустыне, через которую караваны от Средиземного моря до Евфрата могли идти самыми разными путями. Намного проще было контролировать движение товаров и взимать пошлины в самих портах на Средиземном море или возле них (как в случае с Александрией), что римляне и делали[38].

Т.Моммзен объяснял существование указанного порядка взимания таможенных пошлин инертностью римской администрации в вопросах погранично-таможенного контроля ([41] с.455-456). Но правильнее было бы сказать, что его причиной были ограниченные возможности римского государственного аппарата, с одной стороны, и желание не упустить такой богатый источник доходов для казны и для самих чиновников, с другой стороны. При этом сам сбор таможенных пошлин, как видим, римляне наладили очень четко – намного более четко, чем это было до установления их власти. И в результате указанная система привела к феноменальному результату. Вследствие существования хотя и искусственно созданного, но достаточно жесткого и высокого таможенного барьера между Римской империей и ее восточными провинциями, торговли между ними почти не было. Об этом можно судить, например, по тому факту, что денежное обращение в этих провинциях было совершенно обособлено от остальных частей империи. Как указывает Р.Дункан-Джонс, для восточных провинций чеканили специальную серебряную монету, отличавшуюся от серебряных денариев, выпускавшихся для западных и центральных провинций, и эти монеты почти никогда не выходили за пределы своего региона. А золотые монеты не выпускались вообще. Кроме того, скорость обращения монет на Востоке была намного ниже, чем в остальных частях империи (о чем свидетельствует их слабый износ), что говорит о неразвитости торговли, на это же указывает и тот факт, что в Египте и в римский период был широко распространен бартер ([108] pp.32, 169). Напротив, в западных и центральных провинциях была очень высокая скорость обращения денег, происходил постоянный переток денег из одних провинций в другие и перемешивание денег, выпущенных в разных провинциях ([108] p.172), что свидетельствует об очень интенсивной торговле между ними. По оценке Р.Дункан-Джонса, объем денег в обращении в восточной половине Римской империи был в 10 раз меньше, чем в западной, при значительно меньшей скорости обращения денег ([108] pp.168-170). Это означает, что по объему товарооборота, или другими словами, по размерам рыночной экономики Запад в десятки раз превосходил Восток. А с учетом того, что суммарное население восточных провинций в эпоху ранней Римской империи, по видимому, не намного уступало западным, а, по мнению некоторых историков, даже превосходило их, то данная оценка прекрасно иллюстрирует различие между глобальной и региональной экономикой.

Таким образом, в период ранней Римской империи восточные провинции в экономическом отношении оказались отрезанными от остальных провинций, и существование там особого экономического механизма, отличного от того, что сложился в целом в империи, подтверждается имеющимися данными и признается историками (также, например, М.Ростовцевым: [49] с.17-18). Поэтому можно утверждать, что в период ранней Римской империи Египет, Сирия и Малая Азия не входили в глобальную экономику античности.

Что касается Малой Азии, то ситуация там была аналогична Сирии и Египту. Но обособленность этой территории была связана не с таможенными пошлинами, а с географией. Если взглянуть на физическую карту, то на ней хорошо видно, что почти весь полуостров Малая Азия (нынешняя Турция), за исключением узкой прибрежной полосы, не превышающей, как правило, 30 км, расположен на высоком плато, которое во многих местах окаймлено горами. Высота основного плато – от 500 м на западе до 1000 м на востоке полуострова, но оно во многих местах изрезано горами, достигающими 3-4 тысяч метров в высоту. В древности, да и в более позднее время, вплоть до появления современных средств наземного транспорта, такое высокогорное расположение служило серьезным препятствием для развития торговли на большей части территории полуострова, тем более что, в отличие, например, от Галлии, Испании и Германии реки не могли служить торговыми путями, поскольку в условиях такого перепада высот они изобиловали стремнинами и водопадами. Выше уже говорилось о том, что транспортировка обычных грузов от уровня моря на возвышенность в пределах одного города в античную эпоху увеличивала цену более чем на 40%. Соответственно, перевозка вглубь страны, с поднятием на высоту 500-1000 метров или более, если требовалось преодолеть горный перевал, не имела никакого экономического смысла, за исключением разве лишь перевозки предметов роскоши. Имеются свидетельства на этот счет античных авторов, писавших, что не было никакой возможности вывозить зерно, выращенное во внутренних областях Малой Азии, в приморскую зону для его последующей продажи, поскольку стоимость его перевозки могла превысить цену его возможной реализации ([81] p. 373). Поэтому если во внутренних областях образовывались излишки зерна, то не было никакой возможности вывозить его за пределы полуострова.

Итак, мы видим, что бóльшая часть Малой Азии, так же как Египет и Сирия, не входила в общий рынок античности в период расцвета античной рыночной экономики. По-видимому, зона интенсивной торговли с другими частями Римской империи на Востоке ограничивалась лишь сравнительно узкой полосой побережья Средиземного и Черного морей в Малой Азии и Александрией в Египте, поскольку, как уже было сказано, все товары, вывозимые из Александрии во внутренние области Египта и ввозимые оттуда, облагались пошлиной в размере 20-25%. Таким образом, почти вся территория Малой Азии, Египта, Сирии и Палестины оставалась вне глобальной античной экономики[39].

Совпадает ли эта экономическая граница с той демографической границей, то есть с границей низкой рождаемости и сокращения населения, которая существовала в этот период? По всем имеющимся данным, эти две границы совпадают с большой точностью. Результаты переписи населения в Александрии в Египте в III в. н.э., о которых говорилось в главе II, свидетельствуют о явном старении населения, низкой рождаемости и стремительном сокращении населения между двумя переписями ([9] с.297), а все другие демографические данные, относящиеся к внутренним областям Египта, наоборот, говорят о высокой рождаемости, о преобладании молодежи в структуре населения и о вполне нормальном соотношении между количеством мужчин и женщин - в отличие от других римских провинций ([178] pp.150-151). Налицо явный контраст между демографией прибрежной полосы (Александрия) и остального Египта. То же самое можно сказать и о Малой Азии. Сведения, относящиеся к прибрежным районам Малой Азии, показывают явное количественное преобладание мужчин над женщинами и очень малое число детей. Так, в Милете на западном побережье полуострова в конце III в. – начале II в. до н.э. соотношение мужчин и женщин в структуре населения было почти 3 к 1, а дети составляли лишь 28% от всего населения ([178] pp.99-100). Данные по составу семей в городах Олимп и Тремесс вблизи западного побережья Малой Азии в период ранней Римской империи, приводимые Д.Мартином, показывают, что сыновей было примерно в 2 раза больше, чем дочерей ([157] p.53). Указанная информация свидетельствует о том, что в прибрежной зоне полуострова, открытой для торговли с другими странами, как и в египетской Александрии, население, скорее всего, не росло, а сокращалось. Нет никаких сомнений, писал А.Джонс, что сильное сокращение населения произошло в римский период и в соседних с Малой Азией Фракии (нынешней Болгарии) и Македонии ([130] p.158). Вместе с тем, во внутренних районах Малой Азии, равно как и в Сирии, судя по имеющейся информации, с демографией было все в порядке. Известно, что и в Риме, и в Константинополе было много выходцев из этих восточных провинций; а в самой Сирии и Малой Азии в поздней античности мы видим много густонаселенных городов, которых совсем нет на Западе империи ([130] pp.717-718; [81] pp.355-356). Кроме того, как указывает А.Джонс, с начала V в. н.э. именно Малая Азия стала для Восточной Римской империи главным источником рекрутов для армии ([130] p.670), что также свидетельствует о вполне нормальной демографии, в то время как в Западной Римской империи армия фактически исчезла, и предпринимавшиеся неоднократные попытки широкого набора рекрутов там не давали никакого результата.

Таким образом, все имеющиеся данные по эпохе античности подтверждают высказанный выше тезис о воздействии глобализации на рождаемость, причем, подтверждают до такой степени, что даже граница распространения зоны интенсивной внешней торговли в античности, по имеющейся информации, четко совпадает с границей низкой рождаемости.

4. Европейские страны в XIII-XVIII вв. В целом основные тенденции были описаны уже в предыдущей главе. Нет никаких сомнений в том, что в течение указанного периода шло формирование европейского общего рынка, и это совпало с падением рождаемости одновременно в ряде стран Европы, которое в некоторых странах (Испания, Польша, Франция и другие) привело к серьезному сокращению численности населения. Нет сомнения и в том, что в тот период (с конца XV в. до 1557 г.), когда война между Габсбургами и Валуа парализовала центр европейской глобальной экономики – Италию – и временно произошла опять ее регионализация, одновременно с этим население во всех странах, включая и сам театр интенсивных военных действий (Италию), стало бурно расти. Но на фоне этих общих для большинства европейских стран тенденций в области экономики и демографии я бы хотел остановиться на двух группах стран или территорий, которые резко отличались от остальных.

К первой группе относились те страны и территории, которые в силу своей географии не могли войти в XIII-XVIII вв. в европейский общий рынок: Канада, Финляндия, Россия, Швейцария. Во вторую группу входили Англия и Германия, начиная с середины-конца XVII в. (до этого их демографические тенденции вполне соответствовали тем, что были в большинстве других европейских стран). Давайте рассмотрим первую группу, а ко второй группе стран вернемся в следующей главе.

Канада. Французские историки не случайно сравнивают демографию Канады и Франции в XVII-XVIII вв. и не перестают удивляться тому факту, что первая по уровню рождаемости примерно в два раза превышала вторую ([96] pp.232-236). Дело в том, что большинство жителей Канады в то время были недавно уехавшими туда французами. Казалось бы - с какой стати им было иметь сверхвысокую рождаемость, в то время как у тех же французов, но оставшихся во Франции, она была низкой, часто намного ниже уровня смертности? Тем более, что, как говорилось в главе V, до половины населения французской Канады в то время были крепостными контрактными рабочими, то есть чуть ли не рабами, работавшими на лесоповале и других тяжелых работах, которым, помимо всего прочего, было запрещено жениться, и у которых априори должна была быть более низкая рождаемость, чем у свободных французских граждан[40]. Но очевидно, все эти обстоятельства, которые, возможно, оказывали отрицательное влияние на создание семей и рождаемость в Канаде в XVII-XVIII вв., тем не менее, имели намного меньшее значение для демографии и рождаемости, чем тот факт, что Канада, в отличие от Франции, не входила в тот период в глобальную рыночную экономику, формировавшуюся в Европе.

Россия и Финляндия. О стремительном росте населения Финляндии в XVII-XIX вв. выше уже говорилось: оно практически утраивалось каждые сто лет (см. главу VIII). Такими же темпами росло и население России: с 12 миллионов человек в 1700 г. до 36 миллионов в 1796 г. и до 135 миллионов в 1900 г. ([191] p.76) По мнению И.Валлерстайна, Россия до второй половины XVIII в. не входила в глобальную европейскую экономику, затем началась ее постепенная инкорпорация. Но этому мешали как огромные пространства суши, отделявшие наиболее густонаселенную центральную часть России от Западной Европы, так и, в частности, протекционистская политика Николая I (1825-1855 гг.), которая отгораживала российский рынок от европейского общего рынка при помощи высоких импортных пошлин. И лишь во второй половине XIX в. с ослаблением таможенных барьеров и с развитием железнодорожного транспорта Россия начала втягиваться в глобализацию. Поскольку Финляндия в XIX в., а частично – уже с начала XVIII в., входила в состав Российской империи, то она, по-видимому, как и Россия, вплоть до конца XIX столетия развивалась в рамках не глобальной, а региональной экономики[41]. Таким образом, и в этих странах период быстрого демографического роста совпадает с тем периодом, когда они не входили в глобальную рыночную экономику Европы.

Здесь я бы хотел вернуться к вопросу о демографическом кризисе в Исландии и в гренландских колониях (см. начало настоящей главы). В отличие от Канады, России и Финляндии, развивавшихся в XVII-XVIII вв. в рамках своей региональной экономики, и имевших, как мы видим, очень высокий рост населения, Исландия в течение XIII-XVIII вв. и гренландские колонии в XIII-XV вв., напротив, были очень активно вовлечены во внешнюю торговлю с другими европейскими странами. Одной из главных форм участия Исландии в европейской рыночной экономике был лов рыбы с поставкой в разные страны Европы. Известно, что в XVII-XVIII вв. этим занимались в водах, омывающих Исландию, сотни крупных рыболовецких судов. Причем, как пишет экономический историк А.Мишель, в Исландии сложилась «наиболее продвинутая форма рыболовства – которая была полностью ориентирована на [внешний] рынок и имела солидную коммерческую основу» ([86] p.142). Что касается более раннего периода (XIII-XV вв.), то, кроме рыбы, Исландия и Гренландия экспортировали в Европу многие свои изделия: шерстяную одежду, изделия из кожи и меха, веревки и канаты и т.д.; в этих целях, например, между Гренландией и материком регулярно курсировал норвежский торговый корабль ([21] с.80, 66, 101). Разумеется, этот экспорт не был все время постоянным, поскольку существовала высокая конкуренция и со стороны других поставщиков этих товаров, включая рыбу, на европейские рынки, и со стороны развивавшейся в Европе текстильной промышленности. Но эти экспортные доходы составляли основную часть всех денежных доходов, которые получало местное население, поскольку первоначально в самой Исландии и гренландских колониях, по-видимому, преобладало натуральное хозяйство[42], и заработать деньги иным способом, кроме продажи изделий, рыбы или меха иностранным купцам, курсировавшим между Исландией, Гренландией и Европой, было практически невозможно[43]. Поэтому можно утверждать, что участие в европейской торговле играло для исландских и гренландских колонистов очень важную роль, независимо от того, что они, возможно, могли бы и совсем обойтись без доходов от экспорта, поскольку имели все условия для нормального животноводства и земледелия.

Таким образом, мы видим, что различие между Канадой, Финляндией и Россией, с одной стороны, где был бурный демографический рост, и Исландией и Гренландией, с другой стороны, где население в течение нескольких столетий вымирало, нельзя объяснить ни «демографией первооткрывателей» (исландские и гренландские колонисты были намного большими первооткрывателями, чем жители европейской России или Финляндии), ни климатом (у всех он примерно одинаковый), ни перенаселенностью (плотность населения везде была крайне низкая). Единственное различие между ними состояло, по существу, в том, что первая группа стран была обособлена от глобальной рыночной экономики, а вторая – активно в ней участвовала.

Швейцария. Выше уже был достаточно подробно описан феномен, наблюдавшийся в Малой Азии в эпоху античности: все признаки массового сознательного ограничения рождаемости в прибрежной равнинной зоне полуострова (малое количество детей по отношению ко взрослым, число мужчин или мальчиков в 2-3 раза выше, чем женщин или девочек) и все признаки благоприятной демографической ситуации в остальной части Малой Азии, высоко поднятой над уровнем моря. Точно такую же картину мы видим в Швейцарии в XIII-XVIII вв. Население Швейцарии в указанный период неуклонно росло: с 600-650 тысяч человек в 1450 г. до 800-850 тысяч в 1520 г., 1 миллиона в 1600 г. и 1,2 миллиона человек в 1700 г. ([85] pp.27, 44) При этом Швейцарию не обошли стороной крупные европейские войны и прочие катаклизмы, которые коснулись соседних стран. Более того, Швейцария поставляла на эти войны совершенно немыслимое количество наемников. Так, только французские короли в период с 1474 г. по 1792 г. рекрутировали в Швейцарии в качестве наемников 700 тысяч человек. Потери Швейцарии убитыми (в основном среди наемников) оцениваются в 50-100 тысяч в XV в., 250-300 тысяч в XVI в., столько же – в XVII в. и 300-350 тысяч в XVIII в.

Несмотря на такие чудовищные демографические потери, в Швейцарии не прекращался бурный демографический рост. Как отмечает К.Хеллеинер, в самом мрачном в указанном периоде XVII веке, когда население всех соседних стран сократилось на 20-50%, в Швейцарии оно выросло на 20%, при том, что ее покинули в XVII в. в качестве наемников или эмигрантов 300 тысяч человек, то есть 30% населения (или 60% мужского населения), и столько же (30% всего населения или 60% мужского населения) в течение XVII века было убито в войнах ([85] pp.27, 44-45). Такой феноменальный рост швейцарского населения посреди всеобщего падения рождаемости и сокращения населения в Европе тем более удивителен, что столь колоссальные потери мужского населения и массовый уход в наемники должны были вызвать большую диспропорцию в количестве мужчин и женщин и заметный спад рождаемости.

Итак, мы видим, что Швейцария была в Европе, так же как Малая Азия и Сирия в античности, своего рода инкубатором, поставлявшим эмигрантов и солдат для дряхлеющих европейских городов и армий. Причина, по которой именно Швейцария стала таким инкубатором, надеюсь, после всего сказанного выше, также понятна: швейцарские Альпы служили в XIII-XVIII вв., так же как и горы Малой Азии в античности, весьма эффективной преградой для внешней торговли и для влияния, оказываемого глобальной экономикой. О том, что дело было именно в горах, а не в чем-то еще (скажем, в швейцарской национальности), свидетельствуют еще такие факты. На севере Швейцарии, где нет высоких гор, но вблизи протекает Рейн, который был в то время главной торговой артерией Германии, демографические тенденции намного больше походили на то, что происходило в Германии, чем на то, что мы видим в горной Швейцарии. Так, население Цюриха и Базеля значительно сократилось к середине XV в. ([85] p.16), вопреки тому росту населения, который происходил в Швейцарии в целом. Кроме того, в этих городах были отмечены такие же явные признаки сознательного ограничения рождаемости, как и во многих областях Германии[44].

С другой стороны, как отмечает К.Хеллеинер, в горных районах Швейцарии, таких как кантоны Юра и Во, в этот период происходил быстрый демографический рост ([85] p.27), и именно он сделал возможным указанный феномен, когда при столь массовой эмиграции и потерях в войнах население Швейцарии еще и удвоилось за два с половиной столетия. Таким образом, феноменально высокая рождаемость горной Швейцарии контрастировала с низкой рождаемостью той ее небольшой части, которая лежит на равнине.

Мы видим этот горный феномен не только в Швейцарии и Малой Азии. Расположенная в горах Армения побывала и под властью Ассирии, и под властью Рима. Но армяне без особых проблем пережили и ассиро-вавилонскую, и римскую глобализацию, хотя как мы видим, ее не смогли пережить ни ассирийцы, ни римляне, ни многие покоренные ими народы: галлы, большинство народов, населявших Испанию, Северную Африку, Балканы и т.д., - которые бесследно исчезли В наши дни армянская диаспора – одна из самых многочисленных в разных странах мира. Другой горный народ – баски – единственный, кто оказался в самом центре римской глобальной экономики и при этом за почти 6 столетий римского господства не потерял ни способности к высокой рождаемости, ни своего языка, ни национальной идентичности. В раннем средневековье, в условиях обезлюдения Галлии и Испании, этот маленький горный народ распространился на огромную территорию, включая современную Гасконь[45] и еще несколько областей на юге Франции и севере Испании. В VII веке «Васконией» называли всю Аквитанию, занимавшую примерно 1/4 территории современной Франции ([128] p.20). Франкские короли так и не смогли покорить басков, Карл Великий потерял в схватке с ними лучшую часть своего войска, о чем была сочинена знаменитая Песнь о Роланде. Спрашивается, каким образом баски смогли не только сохраниться за 600 лет римской глобализации и избежать участи всех других окружавших их народов, но и размножиться и заселить большие соседние территории? Опять же, благодаря географии. Страна басков находится на высоком плато в Пиренеях на севере Испании, это самая высокогорная область в Западной Европе, исключая Альпы, которая пригодна для того, чтобы там мог жить целый народ. И, так же как в Малой Азии, необходимость поднятия грузов на высоту 500-1000 м (примерная высота плато) служила в античности весьма эффективным препятствием для любой торговли с внешним миром, за исключением, разумеется, торговли предметами роскоши и другими ценными товарами, которые не имели большого значения для жизни большинства населения.

Есть и другие примеры указанного феномена. Как уже говорилось, бóльшая часть территории России в прошлом, ввиду своего географического положения, климата и отрезанности от удобных морских и речных торговых путей, также оставалась в стороне от процессов глобализации – интенсивной морской и речной торговли. Это должно было способствовать постоянному росту населения на большей части российской территории. Совершенно не случайно, поэтому, мы видим периодические волны переселений народов с территории России в Европу и Азию, и практически не видим примеров обратного движения[46]. Подобные переселения народов происходили с территории России и в поздней античности – раннем средневековье, и в более ранние эпохи, и они представляют собой одну из больших исторических загадок.

Итак, мы видим две феноменальные территории в Евразии: горные массивы и Север континента - Россию. Обе эти территории в течение многих тысячелетий представляли собой своего рода «фабрики по производству населения», в то время как остальная часть Евразии, и особенно области, прилегающие к морям, являлись «фабриками по уничтожению населения». И этот демографический феномен, который мы наблюдаем, по крайней мере, в течение последних трех-четырех тысячелетий, перестает быть загадкой, если мы принимаем изложенные выше факты. В мире, таким образом, с давних пор существовал механизм, который, с одной стороны, вопреки теории Мальтуса, ограничивал рост населения, а, с другой стороны, вопреки тому, о чем писал Монтескье, не позволял ему совсем исчезнуть, и всей планете превратиться в безлюдную пустыню.

Глава X. Глобализация и демографические кризисы в истории (продолжение)

В предыдущей главе приводились такие исторические примеры влияния глобализации на демографические процессы и, прежде всего, на рождаемость, о которых на сегодняшний день имеется достаточно информации. Во всех этих примерах есть набор фактов, указывающих на то, что действительно происходило формирование глобальной рыночной экономики или общего рынка нескольких стран или территорий, и есть прямые и косвенные демографические данные, указывающие на низкую рождаемость и сокращение населения. Далее в настоящей главе и в главе XII я продолжу описание, исходя из тех же принципов. Но кроме таких «чистых», с точки зрения имеющейся информации, исторических примеров, есть и другие. Например, до сих пор остается загадкой небывалый расцвет, а затем затухание и исчезновение минойской цивилизации на острове Крит во II тысячелетии до н.э. Известно, что ее характерными чертами была интенсивная морская торговля и бурная городская жизнь: археологические раскопки на Крите выявили большие населенные города и огромные роскошные дворцы. Судя по всему, минойцы не ограничивались Критом, следы их пребывания и торговой деятельности, в том числе минойские керамические, металлические и другие изделия, находят повсеместно в восточном Средиземноморье. Пик расцвета минойской цивилизации пришелся приблизительно на 1600 г. до н.э., затем происходил постепенный закат, продлившийся примерно до конца II тысячелетия. Предполагают, что Крит был захвачен вторгшимся туда народом. Но минойцы не были уничтожены, они продолжали жить на острове рядом с пришельцами, о чем свидетельствует слияние минойской культуры и культуры иммигрантов, пришедших с материка, которое произошло в так называемый позднеминойский период (1400-1100 гг. до н.э.) [163]. Тем не менее, постепенная примитивизация и упадок культуры и жизни на острове продолжались до конца II тысячелетия – до такой степени, что к моменту расцвета античной Греции в VIII-VI вв. до н.э. Крит представлял собой один из наиболее отсталых и малонаселенных районов восточного Средиземноморья. Крестьянское население Крита в ту эпоху было прикреплено к земле в качестве крепостных ([77] p.425), что свидетельствует о малонаселенности, остров также «прославился» знаменитыми критскими пиратами, наводившими ужас во всем восточном Средиземноморье.

Можно ли утверждать, что в середине II тысячелетия до н.э. происходило формирование глобальной рыночной экономики с центром на Крите? Трудно сказать определенно, но достаточно уже того, что в этот период Крит вел интенсивную торговлю с другими странами Средиземного моря и там существовали все основные признаки развитой торговой цивилизации. Можно ли говорить о последующем сокращении населения на острове? Если в середине II тысячелетия до н.э. там были большие процветающие торговые города и огромные дворцы, а спустя несколько столетий мы видим только крепостных крестьян и морских разбойников, то, пожалуй, вполне. Есть, правда, гипотеза о произошедшей на Крите катастрофе: гибели минойской цивилизации в результате извержения вулкана или нашествия варваров. Но постепенность угасания этой цивилизации, происходившего в течение целого ряда столетий, а также слияние культуры иммигрантов-варваров с минойской говорят не в пользу данной гипотезы, которая, к тому же, не подтверждается имеющимися археологическими данными. Наиболее вероятно, что причина гибели минойской цивилизации – та же, что и причина гибели цивилизации античности, а до этого – ассиро-вавилонской цивилизации. И нашествие иммигрантов-варваров в конце существования минойской цивилизации не опровергает этот вывод, а лишь подтверждает: следствием глобализации во всех рассмотренных выше примерах было не только сокращение населения, но и военное и политическое ослабление государств, которые либо попадали под власть чужеземных захватчиков, либо становились жертвой политического захвата власти со стороны иммигрантов, подобно военно-политическому перевороту, осуществленному франками в римской Галлии.

Я не могу не привести еще один исторический пример, хотя по нему у меня также на данный момент не имеется достаточно подробной информации. Речь идет об еще одной исторической загадке, и ее разгадка вполне укладывается в русло изложенной выше закономерности. В главе VI уже говорилось о том, что в VIII-XI вв. н.э. происходила интенсивная торговля по оси Англия-Скандинавия-Русь-Византия-страны Леванта и Персия. О ее размерах можно судить, например, по огромному количеству арабских монет, относящихся к этому периоду, найденных в Скандинавии. При этом надо учесть большое расстояние между арабским миром и Скандинавией и те трудности, с которыми могли быть связаны торговые экспедиции между ними. Этот факт особенно удивителен на фоне малого количества найденных в Скандинавии франкских монет ([138] p.166), хотя франки были ближайшими соседями скандинавов, и последние очень часто посещали в тот период их земли (но в основном, очевидно, в целях грабежа, а не торговли). Хорошо известно и о небывалом расцвете торговых городов и государств, находившихся в центре основных торговых путей того периода: древнерусского Киева и Новгорода, а также Хазарии – государства, контролировавшего в X в. выходы к Каспийскому и Черному морям. Киев был в IX-X вв., по-видимому, вторым по величине и значению городом Европы (после Константинополя) с населением, насчитывавшем сотни тысяч человек, в то время как в западноевропейских городах оно исчислялось в лучшем случае десятками тысяч. О расцвете торговли также весьма красноречиво свидетельствуют многочисленные клады византийских и арабских монет, найденные вдоль торговых путей, проходивших через Киевскую Русь. Эти торговые пути: «из варяг в греки» и «из варяг в персы» проходили по системе рек и озер из Балтийского моря соответственно в Черное и Каспийское моря.

Как уже говорилось, Русь в ту эпоху была очень густонаселенным государством с большим числом крупных городов. Скандинавы называли Русь «Гардарика» - страна городов, и этим Русь в то время резко отличалась от Западной Европы. Об этом же свидетельствует вся имеющаяся информация по Древней Руси. По данным византийских летописцев, русское войско князя Святослава в его походе в Болгарию в 968 г. насчитывало 60 тысяч человек. А русское войско, отправившееся под началом князя Олега в поход на Константинополь в 907 г., по данным русских летописцев, насчитывало около 90 тысяч человек[47] - как минимум на порядок больше, чем когда-либо имел в своем распоряжении Карл Великий (см. главу III). Все это - признаки многочисленного густого населения Древней Руси, и резкая интенсификация ее торговли с соседними странами –совершенно естественное явление. Именно густое население было всегда в истории обязательным условием интенсивных торговых связей, что можно считать таким же непреложным законом, как, например, закон всемирного тяготения.

Соответственно, наряду с интенсификацией торговли вдоль оси Балтика – Русь – Византия - Сирия и Персия, мы видим в этот период все прочие признаки процесса глобализации, знакомые нам по другим описанным выше примерам. Например, мы видим массовую эмиграцию скандинавов (викингов): массовые миграции населения, особенно с севера на юг, всегда были характерным явлением, сопровождавшим глобализацию (подробнее см. следующую главу). Мы видим также возникновение и рост торговых городов вдоль всей указанной торговой оси. Так, кроме огромного Киева, Новгорода, Смоленска и других древнерусских городов, выросших вдоль торговых путей из Балтики в Черное и Каспийское моря, возникли крупные торговые города Булгар и Итиль (столица Хазарии) на Волге, расцвела Корсунь (Херсонес) на побережье Черного моря. Продолжали процветать и достигли невероятных размеров Константинополь и Антиохия на севере Сирии. На севере Европы, как грибы, выросли целый ряд крупных торговых городов на побережье Балтийского и Северного морей – например, Ипсвич и Хэмвих на побережье Англии, Хедеби на побережье Дании, Дорштад и Квентович на побережье Фризии (нынешние Голландия и северо-восток Франции), Бирка на побережье Швеции, торговые города Славянского Поморья: Волин в устье Одера, на острове Рюген и другие ([138] pp.93, 115, 163). Все эти города в тот период росли с невероятной скоростью и достигали невероятных для Западной Европы размеров. Так, Дорштад, основанный в VII веке, уже к 800 году достиг 250 гектаров площади ([138] p.95), примерно в 10 раз превысив по своим размерам Париж, который в то время по сравнению с этими торговыми городами был просто деревней[48].

Судьба всех этих торговых городов в дальнейшем сложилась весьма печально. Они в течение последующих веков либо совсем исчезли, как указанные города на побережье Балтики и Северного моря, а также Итиль и Херсонес, и от них остались лишь археологические воспоминания, либо пришли в упадок, как Константинополь и Киев. Историки долгое время считали, что Ипсвич и Хэмвих на побережье Англии, Дорштад и Квентович на побережье Фризии исчезли в результате набегов викингов. Но археология показала, что они начали приходить в упадок еще до этого ([138] p.163). Поэтому викинги могут быть лишь отчасти виноваты в их исчезновении. Можно также сослаться на пример Антиохии, которую персы в 540 г. разрушили полностью, а развалины сровняли с землей, но она возродилась и опять достигла прежних размеров уже к VII веку. Набеги викингов на северную Европу практически прекратились в X в. Что мешало этим городам опять процветать в XI веке? Кроме того, в XI веке в упадок пришли и скандинавские торговые города, то есть города, в которых жили сами викинги (Хедеби и Бирка), что уже совсем невозможно объяснить «набегами викингов»

Очевидно, что упадок и свертывание торговли, до такой степени, что полностью исчезают целый ряд крупных торговых городов, должны иметь другую причину – если такой причины нет, то города отстраиваются вновь. Об этом свидетельствует не только пример Антиохии, но и множество других исторических примеров, которые выше приводились. Если целый ряд крупных городов приходит в упадок или совсем исчезает, то это, как правило, является следствием сокращения населения. Очевидно, речь в данном случае опять идет об общем демографическом кризисе, охватившем все эти страны и территории и вызвавшем общий экономический упадок и свертывание торговли вдоль всей торговой оси Балтика – Русь – Византия – Левант и Персия.

Об этом свидетельствует не только исчезновение или упадок торговых городов. Столь же печальна, как судьба городов, и судьба всех стран, принадлежавших к указанной торговой оси. Англосаксонская Англия настолько ослабла, что ее дважды в XI веке завоевывали скандинавы. Первый раз ее завоевали датчане в 1016 г. и правили до 1042 г., затем попеременно правили то англосаксонские, то скандинавские короли. А в известном сражении при Гастингсе в 1066 г., с которым связано завоевание Англии норманнами, речь по большому счету уже не шла о борьбе англосаксов за свою независимость: фактически в этом сражении один потомок викингов (предводитель норманнов Вильям) оспаривал у другого потомка викингов (короля Харольда) право быть королем англосаксов. Полагают, что именно в XI веке в Англии наступил феодализм [196]. Известно, что именно тогда там было введено, хотя и в ограниченном виде, крепостное право, что, как было показано в главе VI, обычно является признаком нехватки населения и рабочих рук. Того же мнения придерживается ряд английских историков в отношении указанного периода в истории Англии ([107] pp.18-32; [139] p.308).

Что касается Киевской Руси, то, по имеющимся данным археологии и по мнению ряда крупных русских историков (В.Ключевского, М.Покровского, Н.Рожкова, Б.Грекова), многие ее города и поселения стали приходить в упадок еще в XI-XII вв., задолго до похода Батыя ([22] с.76-82). Это также вряд ли может свидетельствовать о чем-либо другом, чем о сокращении населения. Процесс политического распада Киевской Руси, приведший к феодальной раздробленности, также начался задолго до похода Батыя на Русь в 1238 году. Так, известно, что в XII веке на Руси было 15 русских княжеств, а в начале XIII века, по подсчетам историка Б.Рыбакова, их было уже около 50. И этот процесс продолжался: в XIV веке на Руси было уже около 250 княжеств. Именно тогда, отмечает историк, появились такие поговорки, как «В Ростовской земле князь в каждом селе», «В Ростовской земле у семи князей один воин» ([51] с.469-472). Об исчезновении государства, подобно тому, что мы видели в Галлии и Испании в VI-IX вв., свидетельствует и другой важный факт: народное вече в русских городах исчезло к концу XII в. В дальнейшем, хотя и были отдельные примеры существования народной демократии, но, как отмечал Н.Рожков, «все это были отдельные отголоски старины, исторические обломки, лишенные жизненного значения и смысла: вече умерло навсегда и окончательно» ([47] с.218).

Итак, мы видим на Руси в течение XI-XIII вв. упадок и запустение городов, исчезновение поселений, раздробление русских княжеств на все более и более мелкие, исчезновение народного собрания (вече), превращение городов в вотчины удельных князьков – вряд ли совпадение всех этих признаков феодализма оставляет сомнения в причине этих явлений. Возникновение феодализма в русских землях в XII-XIII вв., а именно об этом пишут русские историки, является следствием сокращения населения, что подтверждается и археологией. Но если это произошло уже к началу XIII века, то его причиной никак не могли быть походы Батыя на Русь в 1238 и 1240 гг. Нашествие Батыя, таким образом, могло лишь ускорить процесс сокращения населения и упадка, который начался в Киевской Руси задолго до этого.

В XI-XII вв. произошло ослабление и других государств указанной торговой оси. Византия была вплоть до начала XI в. самым сильным и экономически развитым государством Европы и, возможно, всего мира. Выше приводились примеры того, какие нашествия персов, славян, арабов и других народов она пережила в течение VI-X вв. Безусловно, это было возможно лишь при условии, что там было густое население и что государство не испытывало в течение этого периода демографических проблем. В эпоху расцвета Византии (IX-X вв.) ее население составляло, по оценкам историков, порядка 20 миллионов человек ([13] с.252; [33] с.160-161). Эта цифра особенно впечатляет, если учесть, что население Галлии в раннем средневековье составляло, судя по всему, не более 1 миллиона человек при сопоставимой площади[49]. Но в течение XI-XII вв. Византия настолько ослабла, что бóльшую часть ее территории к середине XIII в. захватили турки и западноевропейские рыцари-крестоносцы, образовавшие там свои вотчины. И в дальнейшем процесс упадка Византии продолжался, за чем последовала ее гибель в середине XV в. Известный историк Г.Острогорский полагает, что ослабление Византии в XI-XII вв. стало следствием ее феодализации: постепенного захвата власти в стране крупными землевладельцами и закрепощения ими крестьян [176]. Но мы видели на примере других стран (см. главу V), что феодализация – это обычно прямое следствие сокращения населения.

Имеются и прямые демографические показатели, подтверждающие, что рождаемость и число детей в семьях в Византии были в XIII-XV вв. очень низкими. По данным французского историка А.Гийу, в Македонии рождаемость составляла в это время 22 человека на 1000, что является очень низким показателем для того времени с учетом того, что смертность в средние века составляла порядка 30-40 человек на 1000. При этом в среднем на 19 мальчиков приходилось 14 девочек[50], а число детей, достигших взрослого возраста, не превышало двоих на семью ([13] с.252). И хотя данные по более раннему периоду (XI-XII вв.) отсутствуют, из приведенных цифр совершенно очевидно, что в последние века своего существования население Византии себя не воспроизводило и сокращалось в силу низкой рождаемости.

Есть явные признаки ослабления в этот период (XI-XII вв.) и стран Леванта и Персии, вся территория которых распалась на мелкие воюющие между собой княжества, лишь формально подчинявшиеся Багдаду. Именно из-за военной и политической слабости эти государства не смогли оказать сопротивления нескольким десяткам тысяч крестоносцев, которым удалось добраться до Сирии и Палестины во время первого крестового похода в 1099-1100 гг., и которым затем в течение почти целого столетия удавалось без труда контролировать огромную территорию Сирии и Палестины, имея ничтожно малую армию.

В итоге все государства и нации, которые в VIII-X вв. играли ведущую роль в международной торговле и определяли ход европейской и мировой истории, начиная с XII-XIII вв. переместились на задворки европейской и мировой истории, что, впрочем, вполне естественно: только там место слабым. И те из них, что совсем не исчезли, как Византия, смогли лишь начиная с XVII-XVIII вв. (сначала Голландия и Швеция, а затем Англия и Россия) опять войти в число ведущих стран мировой экономики и политики. Таким образом, на основе целого ряда фактов можно утверждать, что во всех этих странах в XI-XIII вв. имел место общий демографический кризис и, как следствие, их упадок.

Конечно, теоретически можно говорить о совпадении: дескать, сокращение населения, упадок и феодализация Киевской Руси, Англии, Скандинавии, Византии, Сирии, Палестины, Персии в XI-XIII вв. произошли хотя и одновременно, но по разным причинам, не связанным с указанным мною феноменом. Однако проблема в том, что таких причин, как правило, нет, - никто на сегодняшний день не может привести действительно веской причины такого упадка ни для одной из этих стран[51]. А те, что считались таковыми до последнего времени (внешние нашествия, сопровождавшиеся массовыми истреблениями), в большинстве случаев опровергаются археологией, показывающей постепенность процесса упадка всех этих цивилизаций. И поскольку археология – это единственный бесстрастный и непредвзятый свидетель прошлого, то можно сделать вывод, что внешние завоевания во всех или в большинстве указанных стран являлись скорее следствием сокращения населения и ослабления государств или городов, а не их основными причинами. Таким образом, как и в предыдущем случае (минойская цивилизация), мы также вполне можем говорить о том, что, несмотря на недостаточность или неполноту имеющихся данных в области демографии, раз теорема доказана в целом, то она должна действовать и в каждом отдельном примере, и причина одновременного упадка стран торговой оси VIII-XI вв. – та же, что и причина упадка всех других государств в соответствующие исторические периоды, описанные в предыдущей главе.

Два приведенных примера: минойская и скандинавско-русско-византийская глобализация, - показывают, что действие высказанной мною закономерности не ограничивается лишь «доказанными» случаями. Речь идет об универсальной закономерности, которая должна в принципе распространяться на любые народы, независимо от их культурных особенностей и которая существует, по-видимому, с тех пор, как стала возможной торговля между разными странами или территориями. Вполне вероятно, что за последние несколько тысячелетий можно найти еще целый ряд других примеров из истории тех или иных государств, где речь идет о таком же феномене – демографическом кризисе в условиях резкой интенсификации внешней торговли и усиления зависимости страны от внешнего рынка. Но поиск всех этих примеров не входит в круг моего рассмотрения, который я в дальнейшем постараюсь ограничить лишь бесспорными фактами и доказательствами.

Эта задача становится тем легче, чем ближе мы приближаемся к сегодняшнему дню. Мы остановились в прошлой главе на периоде вторая половина XVII века – первая половина XIX века, в котором, помимо указанных выше стран (Канада, Финляндия, Россия, горная Швейцария), не входивших в сложившийся тогда в Европе общий рынок, было еще несколько государств с высокой рождаемостью (Англия и германские государства), которая резко контрастировала с низкой рождаемостью в остальной Европе. Резкие различия между указанными двумя группами государств Европы по уровню рождаемости в этот период - хорошо установленный факт, он отражает общее мнение историков и демографов, и подтверждается неумолимой демографической статистикой. В частности, она свидетельствует о том, что в 1771-1801 гг. средняя рождаемость во Франции составляла 2,26 девочки на одну женщину, а в Англии – 2,62 девочки[52]. Возможно, для людей, не знакомых с демографией, эта разница покажется не очень большой, но в действительности она огромна. Около 50% детей во Франции в XVIII в. умирало в возрасте до 20 лет ([96] pp.203-205), стало быть, из 2 рожденных девочек одна умирала, поэтому такая рождаемость во Франции не обеспечивала почти никакого прироста населения. А в Англии при указанном уровне рождаемости население должно было быстро расти, что и происходило в действительности. Еще больше была разница между этими странами в 1801-1831 гг., когда рождаемость во Франции еще более снизилась, составив в среднем за этот период 1,93 девочки на одну женщину, а в Англии – повысилась до средней величины 2,85 девочки на одну женщину.

Еще нагляднее видны различия между указанными группами стран, если брать не показатели рождаемости, а абсолютный рост их населения. В середине XVII в. Франция была самым крупным государством Европы с населением около 20 миллионов человек, при этом число жителей Англии составляло лишь около 3 миллионов, а всех германских государств (включая Австрию) – порядка 15 миллионов. Таким образом, французский язык был родным в то время примерно для такого же количества человек, как немецкий и английский, вместе взятые. Но поскольку эти страны имели разную демографическую динамику, то спустя два с половиной столетия (к 1910 г.) ситуация кардинально изменилась. Население Великобритании выросло почти в 7 раз и составило 41 миллион человек, превысив число жителей Франции, которое выросло лишь в 2 раза – до 40 миллионов. И это несмотря на то, что порядка 20 миллионов англичан за этот период эмигрировали в Америку. А население Германии выросло примерно в 5 раз - до 65 миллионов (без Австрии) ([99] pp.68, 105), хотя немецкая эмиграция в Америку была также очень значительной и уступала по размерам лишь английской.

Это не могло не привести к кардинальным изменениям как в военно-политическом соотношении сил между этими государствами, о чем хорошо известно по историям войн и дипломатии[53], так и в экономическом. Опережающий рост населения Великобритании и Германии в эти столетия привел к тому, что плотность населения этих стран в 2-3 раза превысила плотность населения Франции, и в еще большей мере – таких стран, как, например, Испания или Польша – в прошлом также великих держав Европы. В этой связи, как указывал П.Шоню, если до середины XVIII в. центр глобальной экономики Европы (который совпадал с территориями с наибольшей плотностью населения) включал Англию, Францию, Голландию и Италию, то к XX в. он сместился на восток, включив бóльшую часть Германии и практически исключив Францию ([96] p.261). Таким образом, Франция к началу XX в. утратила роль одного из лидеров мировой экономики, не говоря уже об Испании и Польше, которые еще раньше из великих государств превратились, по словам И.Валлерстайна, в «периферию» европейской экономики ([211] pp.131-190)[54]. Основная причина была, по-видимому, та же, что и в отношении Франции: сначала сокращение населения всех трех государств (середина XVI в. – начало XVIII в.), о чем уже говорилось в главе VIII, а затем – отставание темпов роста населения от лидеров демографического роста – Англии, Германии и России. Как писал известный английский экономист и историк К.Кларк в конце 1960-х годов, «каждый француз сегодня с горечью осознает, что упадок влияния его страны в мире произошел в основном вследствие относительно низких темпов роста ее населения» ([99] p.276). Что-то подобное, наверное, осознают и испанцы с поляками.

Итак, чем можно объяснить быстрый демографический рост Англии и Германии в указанный период, с одной стороны, и стагнацию или сокращение населения во Франции, Испании и Польше, с другой? Давайте опять рассмотрим, не является ли это следствием той закономерности, о которой шла речь выше (влияние глобализации – интенсивной внешней торговли). Как уже говорилось, страна может быть закрыта от внешней торговли естественными барьерами, и к таким странам относятся в указанный период Канада, Россия и горная Швейцария; но она может быть также защищена от внешней торговли высокими таможенными пошлинами, как мы это видели в примере с Сирией и Египтом в Римской империи. Действительно, весь указанный период (вторая половина XVII века и весь XVIII век) вошли в историю Европы как «век меркантилизма», или, говоря более современным языком, как эпоха протекционизма и защиты внутренних рынков от внешней торговли. Но если эту политику проводили все европейские государства, то тогда и результаты в области демографии должны были быть у всех одинаковыми? Я постарался разобраться в этом вопросе.

Не буду утомлять читателей подробным разбором всех особенностей таможенных режимов и таможенной политики, проводившейся указанными выше государствами. Приведу лишь выводы. По мнению авторитетных экономических историков, лишь несколько европейских государств в указанный период проводили по-настоящему эффективную протекционистскую политику, то есть политику, закрывающую внутренний рынок от конкуренции со стороны импорта, и к этим странам относились Англия и большинство германских государств. В частности, как указывает известный английский историк Ч.Уилсон, после окончания 30-летней войны (середина XVII в.) в германских государствах были установлены такие высокие ввозные и вывозные пошлины, что, например, цена на зерно и вино при их перевозке из Маннхайма до границы с Голландией утраивалась – таким образом, пошлины в сумме достигали 200% от первоначальной цены товара. Такая таможенная система в германских государствах сохранялась вплоть до начала XIX в. ([85] p.554) Но и в течение XIX в. уровень протекционизма в Германии был, по-видимому, самым высоким в Европе (см. главу XII). Фактически указанная система привела к тому, что германские государства до начала XIX в. развивались по региональной экономической модели, в которой внешняя торговля не играла сколько-нибудь значительной роли. Да и в течение XIX в. значительная часть внутреннего рынка Германии была полностью защищена от внешней конкуренции.

Ситуация в Англии в целом была схожей с Германией – в том плане, что внутренний рынок был защищен от внешнего полностью, а не выборочно по отдельным товарам, как, например, во Франции. Это также является общепризнанным фактом. Как отмечает И.Валлерстайн со ссылкой на ряд экономических историков, отличие английского протекционизма от французского состояло в том, что система таможенного регулирования в Англии защищала импортными пошлинами не только производства, уже работавшие на экспорт, но и любые импортозамещающие производства, а также сельское хозяйство ([211] pp.264, 267). Последнее особенно важно, поскольку в сельском хозяйстве в то время было занято в Европе до 80% всего населения, и, следовательно, эта политика задевала интересы не узкого слоя людей, связанных с экспортными или наиболее передовыми производствами, как это было во Франции, а интересы всего населения. Такая всеобъемлющая протекционистская система существовала в Великобритании с конца XVII в. вплоть до середины XIX в., которую затем сменила политика торгового либерализма и отмены таможенных барьеров.

Что касается других стран (Италия, Испания, Польша), то они вообще не прибегали к протекционистским мерам вплоть до середины-конца XVIII в. или прибегали эпизодически и на короткий период. По мнению Ч.Уилсона, Италия и Испания в какой-то момент пытались копировать французскую модель, которая, как мы видим, сама страдала ограниченностью. Но даже по сравнению с французской моделью политика этих стран, по его мнению, не отличалась никакой последовательностью или цельностью ([85] pp.548-551). О том, насколько это было так, свидетельствует следующий факт: вместо того, чтобы стимулировать экспорт, как это делали Англия и Франция, испанское правительство в XVII в., наоборот, запретило экспорт текстиля и одежды из Каталонии. Причиной данного запрета было, очевидно, желание остановить рост цен на эти изделия внутри страны. Но в итоге каталонская текстильная промышленность, потерявшая рынки сбыта за рубежом, в течение нескольких десятилетий вообще исчезла. Лишь с середины XVIII в. Испания начала прибегать к мерам защиты своего внутреннего рынка и национального производства от внешней конкуренции.

Если Франция, хотя и в очень ограниченном виде, но проводила протекционистскую политику с конца XVII в., то Голландия и Фландрия совсем не были защищены в течение XVII-XVIII вв. от внешней конкуренции, таможенные пошлины здесь были самыми низкими в Европе. Соответственно, демографический кризис в XVIII в. здесь был даже острее, чем во Франции. Если во Франции численность населения, начиная с 1720-х годов, стабилизировалась, то население Голландии продолжало сокращаться и в последующие десятилетия. В целом в период с 1680 г. по 1750 г. оно сократилось с 883 до 783 тысяч человек ([99] p.87). Такие же тенденции были и в соседней Фландрии (нынешней Бельгии), где население также сокращалось в течение XVIII века. И хорошо известно, что основной причиной такого положения была низкая рождаемость или нежелание иметь детей. Как указывает экономический историк М.Баркхаузен, в Брюсселе число подкидышей, найденных в течение лишь одного 1785 года, составило 2570 детей при общем населении города 70 тысяч человек ([113] p.250). Таким образом, можно рассчитать, что почти половина брюссельских женщин, родивших в 1785 г., решили таким образом избавиться от своих новорожденных малышей[55].

Итак, мы видим, что в тех странах, где проводилась жесткая протекционистская политика в период с середины (Германия) или конца (Англия) XVII в. и до середины или конца XIX в., в этот период произошло значительное повышение рождаемости, что привело к резкому опережению роста их населения по сравнению с их ближайшими соседями. Зависимость между протекционизмом и рождаемостью хорошо иллюстрируют данные, представленные на Графике 3. Эти данные основаны на подробном анализе огромного количества приходских книг Англии за соответствующие столетия, который предприняли английские демографы Е.Ригли и Р.Шофилд, и поэтому обладают максимальной степенью достоверности по сравнению с любыми другими имеющимися цифрами. На графике хорошо видно, что в демографической истории Англии за последние 5 столетий было три основных этапа. На первом этапе (середина XVI в. – конец XVII в.) происходило неуклонное снижение средней рождаемости: с 2,8 девочек на женщину в 1541-1551 гг. до 1,8-1,9 девочки в 1661-1676 гг. Как было показано выше (см. График 2), именно в этот период происходила активная фаза формирования европейского общего рынка и выравнивания внутренних цен европейских стран, и в этих процессах глобализации Англия принимала активное участие.

Источники[56]: [218] p.230; [124] pp.13,195

На втором этапе (конец XVII в. – начало XIX в.) происходило повышение рождаемости – до приблизительно 2,3 девочек на женщину в середине XVIII в., 2,62 в 1771-1801 гг. и 2,85 девочек на женщину в 1801-1831 гг. Именно в указанный период Англия проводила активную протекционистскую политику. Причем, можно даже указать точную дату: с 1673 г. Англия впервые ввела высокие импортные пошлины на зерно и экспортные премии, стимулировавшие собственное производство и экспорт зерна ([215] pp.147-148). Вскоре вслед за этим: в 1680-х годах, как видно на графике, наступил перелом в тенденции рождаемости, которая начала расти. Но защита рынка страны от внешней торговли увеличивалась очень постепенно: так, базовая или генеральная импортная пошлина, определявшая самый низкий уровень пошлин, взимаемых по отдельным товарам, была повышена с первоначальных 5% до 10% в 1697 г., до 15% в 1704 г., до 20% в 1747 г. и 25% в 1759 г. ([148] pp.310, 313) Таким образом, наибольшая защита национального рынка от внешней конкуренции была достигнута к 1760 г. и продолжалась до 1820-х годов, когда началась массированная атака на сложившуюся систему со стороны сторонников либерализма и ее постепенный демонтаж. Именно в указанный период, как видно на графике, в Англии была самая высокая рождаемость за последние 4 столетия.

Как видим, сразу после того как в Англии начался демонтаж системы протекционизма, то есть начиная с середины-конца 1820-х гг., в стране началось быстрое снижение рождаемости, которая до того времени непрерывно росла. И в течение всех последующих 100 или более лет (1830-е – 1930-е годы) в стране преобладала устойчивая тенденция к снижению рождаемости – с 2,85 девочек на одну женщину в 1801-1831 гг. до 2,26 в 1860-1862 гг., 1,44 в 1910-1912 гг. и 0,87 в 1935 г., когда население Англии уже себя не воспроизводило. В этот период (окончательно – с 1846 г.) Великобритания полностью отказалась от политики протекционизма и перешла к ярко выраженной политике свободной торговли. Но об этом периоде и о последующих событиях XX в. речь пойдет в главе XII.

Можно привести еще немало примеров, относящихся к XVII-XVIII вв., которые также свидетельствуют о взаимосвязи между степенью участия страны в глобализации и ее демографией. Например, в Германии на фоне общей протекционистской политики было несколько мелких княжеств на западе Германии, которые после Утрехтского мирного договора 1713 г. резко снизили или отменили импортные пошлины и перешли к либеральной политике во внешней торговле. И здесь сразу возникли демографические тенденции, коренным образом отличавшиеся от остальной Германии, которая, как было показано выше, прирастала населением невиданными темпами. Так, по данным М.Баркхаузена, в графстве Клеве, проводившем после 1713 г. политику свободной торговли, с 1722 г. по 1734 г. население сократилось на 10 тысяч человек, а столица графства Дуйсбург с 1714 г. по 1740 г. потеряла 8% от общего числа своих жителей ([113] p.257).

Другие данные, свидетельствующие о существовании подобной демографической границы внутри одной нации, приводит польский историк Ян Топольский. Проанализировав динамику резкого сокращения населения в Польше в XVII веке, которое уменьшилось более чем в два раза по сравнению с серединой XVI в., он пришел к выводу о том, что значительно большему опустошению подверглись те провинции, которые активно участвовали во внешней торговле и, в частности, осуществляли экспорт зерна ([113] pp.133-139). Так, наибольшее сокращение населения (примерно в 3 раза) произошло в Мазовии, которая активнее других занималась экспортом зерна и была выгодно расположена для ведения внешней торговли вдоль течения Вислы. Расположенная в глубине страны Силезия вообще не занималась экспортом, а участвовала только в региональной торговле, поставляя все произведенное зерно на внутренний рынок – и никаких признаков сокращения населения до Тридцатилетней войны там не наблюдалось. В провинции Великая Польша экспорт зерна стал развиваться намного позже, чем в Мазовии, и сокращение населения также началось намного позже. Таким образом, мы видим, что и в Польше, как в Германии и Швейцарии, существовала своя демографическая граница –между областями с разным уровнем рождаемости. И эта граница, так же как и во всех других описанных выше случаях, пролегала между территориями, более открытыми и менее открытыми для внешней торговли.

Итак, на множестве примеров и статистических данных мы установили, что глобализация оказывает негативное влияние на демографический рост и, в частности, на рождаемость. Но демография любой страны, как известно, складывается из рождаемости и смертности. Приведенные выше данные не позволяют сделать вывод о том, что глобализация оказывает столь же устойчивое и постоянное влияние на смертность, о чем свидетельствует и современная глобализация: в одних странах (Восточная Европа) смертность в последние десятилетия росла, в других – не росла или даже снижалась. Очевидно, что на смертность может влиять множество самых разных факторов, в том числе случайных: войны, эпидемии и т.д., - и поэтому сделанный выше вывод касается уровня рождаемости, но он не касается, или касается в очень небольшой мере, уровня смертности.

В отдельные исторические периоды влияние глобализации на смертность было очень заметным. Но это было связано с одним очень специальным феноменом, который выше неоднократно упоминался, и который в прошлом оказывал очень большое влияние на демографию. Речь идет о массовых вспышках эпидемий чумы и других болезней, которые охватывали целые страны или одновременно несколько стран: эпидемии II-III вв. в Римской империи, «чума Юстиниана» и другие эпидемии в странах Средиземноморья в VI веке, «черная смерть» и другие эпидемии в Западной Европе в XIV веке и т.д. Современные исследования экономических и демографических историков показали, что причины этих эпидемий и массовой смертности людей – не столько эпидемиологические, сколько экономические. Массовые эпидемии чумы, оспы, туберкулеза и других болезней, охватывавшие целые страны и регионы, в прошлом разворачивались, как правило, на фоне массового голода, и именно массовый голод придавал им такую разрушительную силу и приводил к таким смертоносным последствиям.

Характерно, что во всех известных случаях эти массовые голодоморы и эпидемии происходили в условиях глобализации – интенсивной внешней торговли. И это было связано с тем, что одной из основных их причин была, как правило, спекуляция зерном и другими видами продовольствия, которая, конечно, могла осуществляться только в условиях интенсивной внешней торговли и более того – в условиях либеральной торговли, то есть торговли, свободной от протекционизма и других ограничений. Как видим, глобализация выступала здесь не непосредственной причиной, а условием (но, тем не менее, важным условием) возникновения подобных вспышек голода, эпидемий и массовой смертности[57].

Глава XI. Почему глобализация приводит к демографическому кризису?

Итак, взаимосвязь между открытостью экономики страны и интенсивностью ее внешней торговли, с одной стороны, и темпами роста (или сокращения) ее населения и рождаемостью, с другой стороны, не вызывает сомнения. Как бы невероятным или даже кощунственным с точки зрения современной идеологии, восхваляющей открытость государств и развитие внешнеэкономических связей, это ни казалось, но факты - упрямая вещь. Ни к чему хорошему замалчивание или попытка отрицать очевидные вещи и факты никогда не приводили, и вряд ли когда-нибудь приведут. Тем более, что, как читатель, возможно, уже догадался, речь в настоящей книге идет не только и не столько о далеком прошлом, сколько о самом что ни на есть настоящем, и о нашем с вами ближайшем будущем. Демографический кризис в Европе, России и в ряде других стран мира – это реальность сегодняшнего дня и ужас дня завтрашнего, поскольку мало кто сегодня представляет, к каким социальным последствиям приведут нынешние демографические и иммиграционные тенденции и какие изменения в нынешней в целом благополучной жизни европейских народов это вызовет.

Почему открытость экономики и интенсивная внешняя торговля приводят к падению рождаемости? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно исследовать две области – во-первых, демографическую: какие мотивы людей в первую очередь влияют на рождаемость, – и во-вторых, экономическую: к каким последствиям приводит глобализация. Думаю, что после исследования этих областей ответ на данный вопрос выяснится сам собой.

Но прежде чем заняться указанными исследованиями, давайте сразу уточним, что речь идет, конечно, не столько о рождаемости в физиологическом смысле, сколько о желании иметь детей. Мы видели на множестве примеров, что, хотя в прошлом не было эффективных средств контроля за рождаемостью, но это не мешало массам людей ограничивать количество детей, шла ли речь о массовом детоубийстве в античную эпоху или о тысячах подкидышей в христианской Европе, также обреченных почти на верную смерть. То есть физиологическая рождаемость была высокой, а фактическая – низкой, так как никто не хотел иметь и воспитывать детей. Сегодня население умеет, лучше чем оно умело в прошлом, ограничивать количество детей «цивилизованными методами» (противозачаточные средства, аборты). Но проблема подкидышей или детей-сирот, от которых отказались родители, все равно стоит очень остро; и она не менее злободневная, чем проблема малого количества рождающихся детей. Обе эти проблемы вызваны одной и той же причиной – массовым нежеланием иметь детей, что и является на самом деле основной проблемой. Поэтому хотя в настоящей книге употребляется термин «рождаемость», надо понимать, что речь в действительности идет именно о желании (или нежелании) населения иметь детей.

Имеется множество всевозможных материалов и данных, накопленных демографами в течение последнего столетия, которые позволяют судить о том, что и как влияет на рождаемость. Хотя, как уже говорилось, на их основе демографам не удалось выработать никакой целостной демографической концепции, тем не менее, собранные ими материалы опровергают целый ряд бытовавших до последнего времени представлений. Например, К.Кларк в одной из своих книг приводит целый ряд таких данных по разным странам применительно к разным периодам XX века. Они опровергают многие заблуждения, до сих пор бытующие в массовом сознании - например, о том, что повышение благосостояния приводит к увеличению рождаемости. Приводимые им данные показывают, что такая зависимость иногда может иметь место, но чаще наблюдается, наоборот, обратная зависимость. Так, исследования, проводившиеся в 1930-–1950-е годы среди рабочих Франции и Ирландии, показали, что, чем ниже был уровень заработной платы и квалификации рабочих, тем больше у них было детей; аналогичная обратная зависимость между доходами и рождаемостью наблюдалась в Швеции ([99] pp.205-207, 190). Да и в целом в сегодняшнем мире наблюдается не прямая, а скорее обратная зависимость: чем беднее страна, тем выше в ней рождаемость.

Что касается «демографического перехода», то есть устойчивой тенденции к снижению рождаемости, наблюдаемой в Европе и ряде других стран мира в течение последних двух столетий, то в главе IX уже говорилось о том, что попытки объяснить его индустриализацией и урбанизацией натыкаются на целый ряд фактов, противоречащих такому объяснению. Поэтому на сегодняшний день среди демографов нет общего взгляда ни по этому вопросу, ни в целом по вопросу о том, какие причины влияют на изменения рождаемости.

Вместе с тем, существует одна гипотеза, которая заслуживает внимания. Английский демограф А.Карр-Саундерс в 1930-е годы выдвинул предположение, что данный феномен (устойчивое снижение рождаемости) может объясняться ростом конкуренции ([94] p.250). Действительно, приводимые К.Кларком данные, например, по Франции в разные периоды XX в., показывают, что среди различных групп населения наибольшее число детей в семьях было как у людей, связанных с сельским хозяйством, так и, в частности, у специалистов с высокой квалификацией: инженеров, врачей и т.д. ([99] p.205). Вместе с тем, именно две указанные категории лучше всего защищены от конкуренции, по сравнению со всеми остальными профессиями. Занятые в сельском хозяйстве защищены, отмечает К.Кларк, уже потому, что наличие рабочей силы в сельской местности ограничено, и наем дополнительных работников, как правило, связан с необходимостью их переезда и обеспечения жильем. А высокие специалисты защищены уровнем своей квалификации: для того чтобы стать квалифицированным инженером или врачом, надо потратить как минимум 10 лет на напряженную учебу и освоение профессии, поэтому переход на эту работу людей, имеющих другие профессии, практически исключен. К.Кларк приводит ряд данных по разным странам (Франция, Великобритания, Япония, США), которые показывают, что именно среди указанных двух категорий перемена профессии случалась реже всего. Так, среди фермеров, сельскохозяйственных рабочих и высококвалифицированных специалистов меняли свой род занятий в течение жизни лишь порядка 20-30%, в то время как в других профессиях эта цифра составляла 50-80% ([99] pp.217, 244-245). И именно указанные категории населения, наиболее защищенные от конкуренции, как мы видим, были склонны заводить наибольшее количество детей.

Таким образом, социологические данные показывают, что, если и есть какая-либо общая закономерность, которая регулирует уровень рождаемости в обществе, то это не благосостояние людей, а уровень конкуренции. Но конкуренция – важный стимул развития любого общества, невозможно себе представить, как будет оно выглядеть, если постараться совсем оградить его членов от конкуренции. Поэтому в практическом смысле имеет смысл говорить не о конкуренции вообще, а о справедливой конкуренции, при которой одни члены общества не ставятся в заведомо неравное положение с другими, будь то жители одной страны по отношению к жителям других стран, или местные жители по отношению к иммигрантам, или одни сословия, национальности или расы по отношению к другим.

Что такое конкуренция, причем, не в абстрактном, а в конкретном и практическом понимании, знают сегодня все. Показателем конкуренции в обществе является безработица: чем выше уровень безработицы, тем выше уровень конкуренции в обществе. Можно даже, по-видимому, утверждать, что, если безработица очень высокая, как, например, сегодня в странах Восточной Европы и бывшего СССР, то это уже признак несправедливой конкуренции: часть населения лишена возможности нормально жить и работать; а эти страны, вместо того чтобы развивать собственное производство и рабочие места, увеличивают импорт, тем самым сокращая рабочие места и увеличивая свой внешний долг, который когда-нибудь придется отдавать (или «проедая» невозобновляемые сырьевые ресурсы). Если к этому добавить еще и проблему нелегальной иммиграции в эти страны из стран третьего мира и из бывших азиатских республик СССР (а речь также идет о несправедливой конкуренции), то стоит ли удивляться, что в указанных странах: России, Латвии, Украине и т.д. (не исключая и в прошлом благополучные Венгрию, Чехию и Восточную Германию), - все больше нарастают социальные конфликты и происходит дальнейшее снижение рождаемости, которая и так уже достигла катастрофически низкого уровня.

Читатель может спросить: неужели и в прошлом конкуренция могла оказывать большое влияние на социальную жизнь общества? Безусловно, и есть множество тому примеров. Все примеры глобализации, происходившей в разные исторические эпохи, были связаны с резким усилением конкуренции, поскольку многократно увеличивались объемы экспорта и импорта товаров и миграции людей. Причем, в большинстве случаев речь шла именно о несправедливой конкуренции. Одним из показательных примеров в этом отношении является античность. Выше уже говорилось о том, что эффективность зернового сельского хозяйства в Северной Африке в античности была примерно в три-пять раз выше, чем в Италии. В Африке средняя урожайность составляла в среднем сам-10, что, при двух урожаях в год, давало за год урожайность сам-20 ([108] p.55; [131] p.767). А в Италии средняя урожайность была сам-4 – сам-8, при одном урожае в год ([131] p.768). Разумеется, при такой разнице в эффективности сельского хозяйства римские крестьяне не имели никаких шансов на нормальное существование, пока существовала конкуренция со стороны Африки, то есть (до середины II в. до н.э.) со стороны Карфагена. С их точки зрения речь шла о несправедливой конкуренции: Рим был завален дешевыми импортными продуктами из Карфагена, который имел невероятное ценовое преимущество не как результат больших усилий, а в силу очень благоприятных природно-климатических условий. Поэтому войны Рима с Карфагеном возникли не случайно, а, как пишет греческий историк Полибий, они возникли по инициативе и единодушному решению всего римского народа. Именно под давлением римского народа, поставившего вопрос о войне на народное голосование и принявшего такое решение, римский сенат (а он был сначала против) был вынужден начать Первую Пуническую войну, продолжавшуюся 23 года ([187] p.896). И готовность римских крестьян продолжать эту войну, несмотря на чудовищные потери, поскольку они не видели иного выхода из того экономического тупика, в котором оказались, - решила дело в пользу Рима[58]. Тем же объясняется невероятное упорство Рима в ведении Второй Пунической войны – против Ганнибала, продлившейся 27 лет. Известно, что Рим во время Второй Пунической войны мобилизовал в армию около половины всего мужского населения, способного носить оружие. Потери Рима и в Первую, и во Вторую Пуническую войну составили несколько сотен тысяч человек; согласно античным источникам, за время последней было разрушено 400 римских городов ([3] VIII/I, 63). Историки удивляются, каким образом после такой мобилизации и потерь Рим мог продолжать войну, а государство и экономика Рима не рухнули ([116] p.84).

Похожа и история начала Третьей Пунической войны и разрушения Карфагена. Начать эту войну и уничтожить Карфаген потребовала римская толпа, возглавляемая римским патриотом Катоном. Будучи большим специалистом в сельском хозяйстве, он съездил в Карфаген и убедился, что сельское хозяйство там по-прежнему процветает, и никакие контрибуции и ограничения, наложенные на Карфаген ранее, не помогают уничтожить эту язву римской экономики. И действительно, как писал греческий историк Полибий, несмотря на потерю всех своих заморских владений (Испании, Сицилии, Сардинии) и непомерные контрибуции, которые он перед этим выплачивал Риму, Карфаген перед началом Третьей Пунической войны был по-прежнему самым богатым городом мира, богаче самого Рима ([79] p.506). Вернувшись в Рим, Катон стал выступать в сенате и перед народом, демонстрируя продукты карфагенского сельского хозяйства, которые поставлялись в Рим по баснословно дешевым ценам – то есть, говоря современным языком, речь шла о явном демпинге и подрыве экономики Рима. Но в то время мир еще не дорос до таможенного протекционизма и сознательной борьбы с демпингом, и римский сенат, опять под давлением народных масс, был вынужден принять решение (против которого были очень многие сенаторы) об уничтожении Карфагена.

Ранее возможность такого решения проблемы неоднократно обсуждалась, в частности, в конце Второй Пунической войны в 203 и 201 гг. до н.э. ([3] VIII/I, 31, 57-64) Но тогда логичные доводы, приведенные видными римскими политическими деятелями, убедили римский сенат отказаться от него. Они состояли в том, что уничтожение Карфагена не приведет к прекращению конкуренции со стороны африканского сельского хозяйства. Напротив, как говорил Квинт Цецилий Метелл, выступая в 201 гг. до н.э. в римском сенате от имени победителя Ганнибала - Сципиона Африканского, на таком плодородном месте все равно вскоре опять поселятся люди – местные жители или римские колонисты, которые «сами будут нам страшны и будут вызывать у нас зависть, имея страну столь обширную и много лучшую, чем наша» ([3] VIII/I, 61).

Но в 147 г. до н.э. никакие аргументы не могли убедить Катона и римскую толпу, и сенат под их давлением принял решение об уничтожении Карфагена. Римляне заставили карфагенян сдать оружие и выдать заложников, после чего обещали им сохранить жизнь и имущество. Когда же это было выполнено, они объявили им о принятом решении. Несмотря на то, что карфагеняне сдали все оружие, они отчаянно сопротивлялись, но бесполезно: город был стерт с лица земли, все его жители были либо убиты, либо обращены в рабов, а на территориях, где раньше были поля и оливковые рощи, было запрещено что-либо сеять и выращивать.

Вопрос о несправедливой конкуренции, таким образом, был решен радикальнейшим образом. В том же году (146 г. до н.э.) такая же участь постигла Коринф в Греции, который также был стерт с лица земли и перестал существовать, а жители уведены в рабство. А в течение ряда последующих лет в ходе систематических, заранее спланированных операций, римскими войсками были вырублены все виноградники в Эпире, практически все местное население было уничтожено или уведено в рабство, а территория Эпира была превращена в пустыню[59]. И оба эти мероприятия также были не случайны: Коринф был единственным городом эллинистического мира, имевшим прямой выход в Адриатическое море, омывающее берега Италии, и он, единственный из крупных греческих городов, с давних времен специализировался на экспорте в Италию как своих собственных изделий (керамика, стекло, изделия из металлов), так и товаров из других районов Греции. То же в отношении Эпира (нынешняя Албания и северо-запад Греции): он находился на расстоянии всего нескольких десятков километров морем от южной оконечности Италии и экспортировал туда многие виды своей продукции. Причем, как отмечают историки, в то время греческое вино было лучше итальянского, и нет сомнений, что ввоз вина из Эпира в Италию, так же как ввоз туда ремесленных изделий из Коринфа, составлял очень сильную конкуренцию продукции итальянских виноделов и ремесленников и должен был доставлять им немало неприятностей и вызывать их недовольство или зависть.

Итак, мы видим, что именно конкуренция заставляла Рим обрушиваться с неимоверной жестокостью на своих соседей и целенаправленно уничтожать жителей ближайших стран, оказавшихся более удачливыми и успешными товаропроизводителями, чем римские крестьяне и ремесленники. Именно эта сила дала мощный толчок ко всему последующему завоеванию Римом Средиземноморья и к образованию одной из величайших империй, когда-либо существовавших на планете[60].

Расширение территории Римского государства с III по I вв. до н.э. Источник: www.ostu.ru

В дальнейшем именно конкуренция привела к массовой эмиграции римлян и других италиков. Хотя Карфаген с прилегающими сельскохозяйственными районами и был уничтожен как конкурент, но Северная Африка была густо населена и невозможно было уничтожить все ее население. Там продолжало существовать высокоэффективное сельское хозяйство, которое постепенно переходило под контроль римских богачей: известно, что шестеро из них к I в. н.э. прибрали к рукам половину земель в Северной Африке ([44] 18, 35). Торговля между Римом и Африкой также перешла в руки римских торговцев, и теперь уже не карфагенские, а римские торговые корабли привозили оттуда и продавали по демпинговым ценам зерно, вино и оливки.

Что оставалось делать жителям Италии, если эффективность их сельского хозяйства была в 3-5 раз ниже, чем в римской Африке и Египте? Ответ очевиден – либо уезжать в Африку, либо искать другое лучшее место под солнцем. И так они, собственно говоря, и поступали. Эмиграция только в римскую Африку из Италии за несколько столетий составила несколько миллионов человек[61]. Другой, не менее мощный поток эмиграции направлялся, как мы знаем, и в другие страны, завоеванные Римом, включая Испанию, Галлию, Британию и Балканы, где италики, по крайней мере, первоначально, имели преимущество перед аборигенами в возможностях ведения торговли и других видов бизнеса и могли «снимать сливки» в этих видах деятельности за счет местного населения. По подсчетам П.Бранта, число только римских граждан, не считая других италиков (которые в численном отношении составляли примерно столько же, сколько сами римляне), за пределами Италии составляло в 14 г. н.э. почти 2 миллиона человек ([74] p.121). Таким образом, мы видим, как конкуренция в античности вызвала сначала жестокие разрушительные войны, продолжавшиеся в течение столетий, а затем – романизацию всего западного Средиземноморья и большей части Западной Европы, которая осуществлялась благодаря массовой эмиграции римлян и италиков.

Понятие несправедливой конкуренции и примеры из римской истории приведены выше не для того, чтобы кого-то в чем-то обвинить. Как уже было объяснено, под несправедливой конкуренцией имеется в виду такая конкуренция, которая ставит в неравные условия население одной страны по отношению к другой, или одну его часть по отношению к другой части, при этом неважно, кто виноват, и виноват ли вообще в этой несправедливости. Как правило, в ней никто не виноват: она либо установлена природой, как в данном примере, либо является следствием исторического развития отдельных стран и регионов.

Другим примером, когда несправедливая конкуренция вызвала крупное социальное явление, является гражданская война в США в 1861-1865 гг. Вы когда-нибудь задавали себе вопрос – почему, казалось бы, сравнительно благополучная Америка в 1861 году разбилась на два лагеря и воевала со страшным ожесточением целых четыре года? За это время страна потеряла убитыми более 600 000 человек, еще полмиллиона было ранено или покалечено, большие территории подверглись разрухе и запустению. При этом население США составляло в то время всего 30 миллионов, то есть был убит примерно каждый двенадцатый мужчина, способный носить оружие, не считая миллионов пострадавших: покалеченных, потерявших своих близких и людей с исковерканными судьбами. И все это – ради того, чтобы освободить три миллиона чернокожих рабов? Как-то плохо в это верится. В последние десятилетия, как только где-то начинало гибнуть слишком много американцев, скажем, больше чем две или несколько тысяч (то есть сотые доли процента от взрослого мужского населения США) – то в Америке начинали требовать прекратить войну, и американским лидерам приходилось учитывать мнение своего населения. Почему же за свободу трех миллионов негров американцы положили убитыми около 8% своего мужского населения, способного воевать, и еще почти столько же ранеными и покалеченными – то есть число, сравнимое с количеством негров, освобожденных от рабства?

Может быть, американцы очень переживали за судьбу негров, и они воевали, движимые христианской любовью к своим чернокожим собратьям? Но американские историки пишут о том, что большинство аболиционистов, боровшихся за отмену рабства, совсем не любили негров. И они были категорически против их включения в свои ряды. А на конгрессах аболиционистов специально подчеркивалось, что целью движения является отмена рабства как института, но не облегчение участи чернокожих рабов, и, в частности, не укрывательство беглых рабов ([65] p.40). Более того, современники отмечали, что нелюбовь к людям не белой расы и расистские настроения были сильнее в северных штатах, где уже жили несколько сотен тысяч свободных негров, чем в южных, где было более трех миллионов чернокожих рабов ([65] p.364). И если допустить, что южане воевали за свои материальные интересы, которые могли пострадать после отмены рабства, то за что же воевали северяне, не щадя своей жизни? А ведь они понесли намного бóльшие потери, чем южане[62].