Глубина

ПОИСК ГАРМОНИИ

Сначала сказано: «…Если природа, приютившая тебя в часы душевного смятения, посылает благодать как награду за то, что ты решил честно нести свой крест, разве этот момент обновления, когда каждый нерв оживает и ликует, не назовешь иначе как счастье? Он еще жался к сосне, еще чувствовал ее тяжесть и упругость. Что-то непонятное творилось с ним, его пронизывало ощущение, будто и он — дерево. Может, тоже сосна. Только поменьше этой, корнями достающей до сердцевины земли».

И через несколько строк: «Где-то близко, не дальше, чем в километре отсюда, бабахнул выстрел и как рукой снял с души благодать…»

Вот очевидное: некоторый излишек пафоса снят опытной писательской рукой. Последние по времени написания вещи И. Кашафутдинова сотворены куда мастеровитее, чем первые, а повесть «Черная тропа», откуда позаимствованы цитаты, как раз из этих последних. Но процитированные строки (а на их месте могли оказаться и многие другие) отражают в какой-то мере и постоянную внутреннюю конфликтность кашафутдиновской прозы, и суть этой конфликтности.

Уже, казалось бы, в беспросветный тупик зашел литературный герой, нет выхода — не существованию, душе его, — и непременно забрезжит свет на его пути, свет надежды на иную жизнь.

Уже осуществились мечты и чаяния человека, он прямо-таки приподнят над самим собой, грешным, — и тут же прозвучит трезвый, влекущий к земле зов далеких от благости обстоятельств.

И все сначала: вера, надежда, чаяния, прорыв к светлой и доброй жизни…

Одна из первых повестей И. Кашафутдинова названа «Год неспокойного солнца». Она четко отразила черты нашей литературы 60-х годов, особенно той ее части, что получила название «молодежной прозы». Герои повести так остроумны и обаятельны, тратят так много сил на борьбу с громкой фразой, так скоры на суждения и поступки… Да и само название точно «прописано» во времени — есть в нем второй план, по всем статьям мудро-иносказательный (вот он, признак истинно молодого взгляда на мир!), а о том, сколько раз вспыхивало солнце в журнальных и книжных заголовках два десятилетия назад, и говорить не приходится. Полуденное светило исправно горело в небесах, на ладонях, в душах, в сердцах, в рюкзаках и т. д. и т. п. Это — не хорошо и не плохо само по себе, это — было, и без прошлого не понять писательского самодвижения. В конечном счете важно, что стояло за яркими атрибутами романтического письма.

Выдавая себя в подмосковном доме отдыха за сверхсекретных, измученных работой физиков, герои повести просто резвятся от избытка жизненных сил. Когда один из тесной компании «погибает» при исполнении служебных обязанностей, чтобы положить конец необременительному отпускному знакомству, а другой, Сергей, действительно близок к смерти из-за аварии на атомном реакторе, — это уже горький парадокс жизни, слишком горький, чтобы не заметить, как тянется автор к спасительной силе «самоигрального» сюжета. В повести упоминается фильм «Девять дней одного года», знаменитый и памятный для целого поколения фильм. «Год неспокойного солнца» — в известном смысле вариации на схожую тему, когда о чувстве долга не принято говорить вслух, а именно оно определяет суть человеческого поведения, когда необременительный «треп» прикрывает святость и предельную самоотверженность мужской дружбы, братства единомышленников… Но не только вариации.

Повесть — о великом счастье жить. Ходить, дышать, слушать звуки окружающего мира — даже выстрелы на стрельбище есть знак какого-то действия, произведенного живыми людьми. До предела обостренное мировосприятие естественно для Сергея, поставленного на грань небытия. Не забудем к тому же, что написана повесть молодым литератором, журналистом, некоторая размашистость слова и интенсивность красок вполне объяснимы: «Свет и тень у входа в тамбур — резкие, словно при вспышке автогена, когда невольно поднимаешь руку, чтобы защитить глаза, черный пульт и белый, сияющий пол — и я теряюсь, как человек, застигнутый среди дня ночью, наступившей внезапно, минуя привычные сумерки…» Эрудиция и философичность — непременные признаки такой манеры письма: «Мой далекий праотец оставил своим внукам камень с клинописью. Все, что я прочитал, увидел и услышал, в каменном эквиваленте составило бы Арарат. С чем тогда сравнить то, что знали и оставили Эйнштейн, Бор, Курчатов, — с великим Уральским хребтом, Кордильерами?» И снова и снова — о великом чуде жизни: «Солнце восходило, медленно пробиваясь сквозь желтизну собственного сияния. Его четкий круг напоминал сечение раскаленного стержня. Я смотрел на него в упор, ощущая, как теплеют и увлажняются глаза».

Такой взгляд на действительность отличается чисто языческой непосредственностью. Впрочем, герой повести вовсе не склонен существовать подобно зеленому злаку под теплым солнцем. Он вполне сознательно жертвует собой во время аварии. Да и страстное желание Сергея, чтобы его погибший на войне отец оказался именно тем подводником, что когда-то ценой собственной жизни спас жизнь моряку-союзнику, — само это желание говорит о многом. Решительный и скорый поступок во имя благородной цели — таково кредо героя повести, героя, конечно же, романтического склада, человека, по-юношески бегущего всяческой суеты, склонного преклоняться перед благом жизни при заметном пренебрежении жизненными благами.

Жизнь — да, но не жизнь вообще, а нечто, достойное человека, — эта мысль часто возникает в «Годе неспокойного солнца», она, эта мысль, и «держит» повесть. Чувство долга, присущее главному герою, кажется данным раз и навсегда, зато проходящая на втором плане история заставляет задуматься, сколь много усилий требуется иногда человеку, чтобы стать равным самому себе. В руках у Сергея оказывается рукопись, принадлежащая его старшему другу, и персонаж неизвестного романа, некий лейтенант, мучительно переживает тот факт, что по его вине убит неизвестный вместо сбежавшего из заключения преступника. Повесть движется, стремясь следовать стройным законам высокой драмы, и как раз больная, разбуженная совесть никому не ведомого лейтенанта заставляет совсем иначе смотреть на все повествование, лишает его видимой стройности и завершенности. Так возникает один из ведущих мотивов кашафутдиновской прозы, мотив всегда, постоянно тревожный. Где-то вдали, как идеал, — такая жизнь человека, когда он находится в глубоком и праведном согласии с собственной совестью, с окружающими его людьми, с окружающей его природой — со всем бесконечным миром. Достичь идеала трудно, нарушить любую из человеческих связей слишком легко и просто; эти разрывы чутко улавливаются писателем, который — в полном соответствии с традициями русской литературы — считает нормой ясность отношения и требовательность к своему герою.

Как, почему поселяется в нас беспокойство, заставляя строго, даже с болезненной остротой всматриваться в себя и в других?

Бывает просто так: попалось на глаза заурядное объявление о сдаче жилья, «оторопело шевельнулась память», и вот уже занятый и уставший в командировке человек мчится прочь от поезда, которого с таким нетерпением ожидал: «Я торопливо… боясь раздумать, зашагал на остановку троллейбуса, который подвезет меня к молочному рынку, откуда до Клавдюхиного дома — четверть часа ходьбы» (рассказ «Сдается комната»).

Можно подумать, у того, кто рассказывает о себе всю эту историю, связаны с «Клавдюхиным домом» какие-то элегические и прекрасные воспоминания. Ничего подобного! Когда-то в этом доме начинающий журналист обрел крышу над головой, временное и не особо теплое пристанище. Клавдюха, писавшая столь памятное объявление «сдаеца комната», оказалась особой малопривлекательной, если не сказать больше. И ее муж, Фрол Романыч, предельно больной человек, и внучка Женя, забитая и запуганная девочка, — все и вся в этом доме задавлено, лишено нормальной жизни властной хозяйкой. Дом отдан коврам и прочему добру, из-за него потерял здоровье симпатичный Фрол Романыч, из-за него брошена на унылое попеченье бабки «сиротски обделенная детскими радостями» Женечка — родители ее уехали добывать деньги на «Волгу»… Так что же все-таки так сильно потянуло журналиста к жилищу, столь поспешно брошенному им несколько лет назад?

Да, он справляется о Женечке, узнает от мрачно удивленной Клавдюхи, что Женечка уехала куда-то на стройку, узнает, что хозяин дома давно умер, и впору переходить к хилой морали о богатстве, не способном принести счастье. Однако «Клавдюха произнесла: «Теперича я одна!» — торжествующе, с победной растяжкой, словно бы желая хоть этим досадить мне». С моралью тут получается не очень складно — хозяйка памятного дома не особенно склонна к раскаянию, осознанию и т. д. Герой наш уходит с облегчением, уходит «к людям», даже не стремясь объяснить причины и смысл своего странного путешествия.

А он в этом просто не нуждается. Он, как и другие персонажи И. Кашафутдинова, склонен к импульсивному и скорому действию, мотивы которого, при всей их кажущейся незатейливости, не всегда можно объяснить до конца. Так — порыв, стихия, напор…

Логика размышлений и поступков этого действующего лица легко может обернуться логикой наизнанку, навыворот.

Попробуйте спокойно воспринять такую информацию о моряке и рыбаке Григории Мишулине, в данный момент — пассажире электрички: «В чемоданчике его, кроме сменного белья и копченой рыбы, лежали двенадцать тысяч рублей — все теперешнее состояние Григория. С этими деньгами он ехал в неизвестный текстильный поселок к бывшей жене Катюхе, чтобы выкупить сына».

Идея забрать у Катюхи полуторагодовалого сына овладела Григорием сразу же, как только он убедился, что брошен спутницей своей рыбацкой жизни. Маленький Димка превратился в символ того нового будущего, куда устремился его отец — натура не особенно затейливая, но поистине страстная, с уже известной нам способностью подчиняться душевным импульсам. Григорий рассчитал все: он понял, что Катюха вовсе не бескорыстна, и приготовил в обмен на Димку солидную сумму денег; он пришел к мысли, что для него, бывшего детдомовца, единственная родная душа станет и семьей, и всем на свете. Единственное, что Мишулин не взял в расчет, — что другие люди могут и не принять его точку зрения, такую естественную для него самого. Что он может, например, вступить в конфликт с законом, не предусматривающим покупку и продажу детей. Димка, взятый у Катюхи в обмен на пачки сотенных, в конце концов отобран у Григория работниками милиции — предугадать такой финал было нетрудно.

Вот только драму Мишулина никак не объяснишь юридическим казусом, и рассказ «Верни мне сына…» не свести к потрясению, пережитому рыбаком, который увидел вдруг, что он лишился и сына, и денег, — Катюха с ее мужем факта получения многотысячной суммы просто не признают. Это все — финал, а важно то, что ему предшествует.

Главной в рассказе представляется сцена, где Григорий встречается с Димкой, Катюхой и ее новым мужем в их доме. Гнетущая нелепость встречи передана точно и зримо, и детали ее — то, как приходит в себя Димка, как отчаянно распивается принесенный Григорием коньяк, как растеряны Катюха и хозяин дома, — эти и многие другие чисто бытовые детали придают жутковатую реальность идущему диалогу. Григорий, конечно, простодушен и не понимает многих тонкостей, а его предложение насчет компенсации за Димку способно огорошить кого угодно, но душу его никак не обвинишь в темноте и дремучести. Он считает настолько справедливой свою идею устройства Димкиного будущего, настолько очевидной, что просто ослеплен ею и в этом чистосердечном ослеплении не видит никого и ничего вокруг себя. Ни поведения выбитого из колеи Димки, ни потерянности Катюхи, пытающейся устроить какое ни на есть застолье, ни угрюмой молчаливости Катюхиного мужа. Непонимание — взаимное непонимание — жестко разделяет участников странного разговора. И только потому, что Катюха с ее супругом повели себя столь злодейски, отодвинулся неизбежный вопрос: не в том ли проблема, что сложившуюся ситуацию нельзя решить так, чтоб всем было хорошо, всем досталось по справедливости? Что ради своих, пусть и не корыстных, интересов, ради святого чувства мести Григорий готов бестрепетно перекраивать чужую жизнь?

Наивный рыбак обманут и предан, читательское сочувствие ему обеспечено, и тем необходимее увидеть в рассказе, как трудны пути к пониманию даже между близкими когда-то людьми, как мало одного горячего человеческого желания немедленно устроить чье-то счастье. Григорий, на поверку, действует во многом подобно Катюхе, он вынужден к тому откровенной моральной нечистоплотностью бывшей жены. Потому особенно велика ее вина во всем случившемся. Чудес не бывает — кто-то ведь первым нарушает согласие и лад в сложившихся отношениях. За первым разрушением следует много других…

«Пустыми осиротевшими руками, которые еще помнили тяжесть сыновнего тела, Григорий обнял одинокий куст сирени, сунул голову в парную теплую листву». Писатель часто оставляет своих героев в момент больших душевных потрясений, и читатель может убедиться, сколь искренни в своих чувствах, как жаждут добра эти далеко не всегда презентабельные с виду люди. Удивляться здесь нечему: наделять людей простых возвышенной и чуткой душой — устойчивая литературная традиция. Следуя ей, И. Кашафутдинов нисколько не теряет своего взгляда на предмет изображения. Все ощутимее трезвость его суждений, при этом вовсе не забыты романтика и поэзия окружающего нас мира.

Качества взрывчатых натур, подобных Григорию Мишулину, кажутся существующими всегда, вечно, они могут неожиданно напомнить о себе в любую минуту. Но что значит — вечно? Были ведь во времена о́но заложены в человека и тяга к светлым началам жизни, и стремление к совершенству.

Вся жизнь Егора Конкина круто изменилась в тот день, когда он, еще подростком, взял в руки полуобгоревшую книгу о Пушкине. «Еще с детства это имя, слышанное от бабушки, светло и отдаленно, словно звезда в небесной выси, держалось в памяти. Конкин, читая книгу, не до всего дошел умом, но накатившую на него тревогу чувствовал сердцем. С того момента, когда Пушкин познакомился с Натальей и полюбил ее, Конкин, еще не знавший, чем обернется поэту любовь, тайну и смысл которой постигнуть в том мальчишеском возрасте невозможно, тем не менее был охвачен жутковатым предчувствием беды». Сказать, что на Руси стало больше, одним поклонником Пушкина, пушкинистом и пушкиноведом, — не сказать ничего. Егор воспринял судьбу Поэта как нечто едва ли не впрямую относящееся к его собственной судьбе.

Герой рассказа «Почтовый дилижанс» на всю жизнь сохранил святую преданность гению. История отношений Пушкина с Натальей Гончаровой так потрясла Егора, так жаждал он другого, благоприятного для нашей литературы хода событий более чем столетней давности, что ему даже стали являться видения из прошлых времен, и двигался перед его мысленным взором почтовый дилижанс с роковым письмом Поэта к Наталье Ивановне, матери Натали. Сосредоточенным усилием воли Егор стремился предотвратить неумолимый ход событий, дилижанс попадал в аварию, на него нападали разбойники, в общем, письмо исчезало. Навеки. «И только Конкин, только он один, знал, что в нем написано: «Когда я увидел ее в первый раз… я полюбил ее, голова у меня закружилась…»

Справедливости ради надо сказать, что Егор Конкин не осуждал Наталью Николаевну и к чувству великого поэта относился с полным пониманием. Он даже стал регулярно наезжать в бывшую усадьбу Гончаровых, и все перипетии, связанные с восстановлением разрушенного фашистами имения, принимал необычайно близко к сердцу…

Человек с талантливой душой, безвредный чудак, о котором написано с добродушной и понимающей улыбкой, — такова только одна ипостась неуемного Егора Конкина. Оставаясь литературным характером, чья «чудинка» помогает лучше увидеть несовершенства реального мира, Егор упорно борется с этими самыми несовершенствами.

Зрелище разрушенной усадьбы Гончаровых так потрясло его, что он отправился к местным властям с просьбой принять кровных тысячу рублей на восстановительные работы. Денег у него не приняли, хотя он и пытался прошибить девушек-служащих чтением «Памятника». Когда же началось восстановление усадьбы за государственный счет, Егор придирчиво следил за работой строителей и даже уличил прораба в махинациях. И начинается рассказ с того, что в милиции разбирается драка Егора с прорабом-махинатором. В чудачествах Конкина обнаруживается четкая система. Для него быть достойным гения и означает ни в чем не поступиться совестью, немедленно броситься туда, где замечено отклонение от справедливого и разумного порядка вещей.

Чем активнее и динамичнее в своем социальном поведении человек, тем закономернее интерес: во имя чего? Свою веру в торжество светлых жизненных начал Егор облекает в формы нетривиальные — суть ее от этого не меняется. Он верит в несокрушимую силу поэзии и магическое воздействие Поэта на наши души, и шахтерам, попавшим в аварию, надолго оставшимся под землей, читает для поддержания духа пушкинские стихи, читает несколько часов кряду, пока к товарищам не пробиваются спасатели. «Их в «скорую» несут, а они, хоть и посинели, все же благодарят за стихи…» Поэтичный рассказ напоминает, что распространение духовных богатств трудно регламентировать раз навсегда установленными правилами, но само оно непременно требует чьих-то усилий, усилий разума и сердца.

Рассматривая проблематику рассказов И. Кашафутдинова, не упустим из виду и характерную для них атмосферу действия, то, что остается за видимыми пределами конфликтов, проблем, сюжетных коллизий. Смутное беспокойство, нетерпеливое ожидание встречи с прошлым («Сдается комната»), ощущение полного разлома, резкость диалогов («Верни мне сына…»), тихий свет, брошенный на все происходящее, мягкость словесных полутонов («Почтовый дилижанс») — все это имеет прямое отношение к тому, что говорит писатель в своих рассказах. «На Лузгина, мешком навалившегося на стол, — тот писал под диктовку сержанта, — он старался не смотреть и все-таки поглядывал, теперь уже без злобы, но и без сочувствия. Так уж устроен мир, что и вправду шила в мешке не утаишь», — неторопливо размышляет Конкин, наблюдая за вороватым прорабом, и такого рода интонация — без злобы, но и без сочувствия — часто возникает при характеристике персонажей отрицательных: и Клавдюхи, и бывшей жены Григория Мишулина, и прочих им подобных. В самом деле, что дадут торопливо приклеенные ярлыки? И станут ли очевиднее подчеркнутые достоинства людей, подобных Егору Конкину?

Такая проза написана с искренним доверием к читателю.

Атмосфера, тон повествования — это иногда все, или почти все, особенно когда речь идет о «малых» прозаических формах. Наверное, интонация, выбранная для рассказа «Ты по-собачьи дьявольски красив…», в большой вещи могла бы утомить, в небольших же повествовательных пределах она воспринимается легко и органично.

«В августе месяце верхнеталалаевское собачье поголовье — всего учтенных и бездомных, считай, десятка два — с гавом и визгом справляло вторые в году свадьбы.

В эту пору владельцы собак особо редкостных пород — были и такие в Верхнем Талалаеве — заперли своих четвероногих подопечных в избах или посадили на цепь, чтобы те не запятнали родословную, не устояв перед соблазном смешаться с разгульной собачьей шпаной».

Это — зачин житейской истории, рассказанной весело и ярко. История о том, как верхнеталалаевский житель Захар Кузьмич водил на собачью свадьбу свою малопородную Дамку и что из этого вышло.

Если учесть, что в женихи своей Дамке Кузьмич наметил сенбернара, принадлежащего заезжему профессору, ситуация станет вполне ясной.

Действие развивается по трем направлениям: беседуют, обмениваясь мнениями о быстротекущей жизни, столичный профессор и Кузьмич; бушуют, не найдя контакта, сенбернар Цезарь и вислоухая Дамка; воюет с Кузьмичом Христофоровна, его знакомая с юных лет, безуспешно добивавшаяся когда-то благосклонности Кузьмича.

Автор любовно внимателен к деталям, подробностям. Вот Кузьмич — перед походом — извлекает из сундука выходной пиджак и чистит медали. Вот изрядно удивленный визитом Кузьмича профессор, желая быть гостеприимным, неумело щелкает пальцем по горлу, и начинается разговор о жизни вперемешку с коньяком. Вот…

«— Ты по-собачьи дьявольски красив… — продекламировал вдруг профессор, довольно сноровисто нарезая лук и обкладывая глянцевитыми кружочками шпроты, выложенные в тарелку. — Чертовски недурно сказано, главное — точно…

— Есенин… — авторитетно проговорил Кузьмич. — Этот умел.

Профессор бросил на него слегка удивленный, но одобрительный взгляд, по-свойски широко показал на стул.

Кузьмич сел и при всем старании радости все же скрыть не мог. Надо же было профессору вспомнить стихотворение, которое Кузьмич, пока в долгие зимние дни отлеживал бока, выучил наизусть.

— Да, братья каши меньшие, — в раздумье сказал Кузьмич».

Такие вот беседы. Все время нащупывают дорожку друг к другу собеседники, опасаясь случайно сказать что-то не то, невпопад, и здесь настороженная почтительность Кузьмича удачно соперничает с профессорским чувством такта. Курьезов хоть отбавляй — не в них дело. Встретились два давно уже немолодых человека, и они одаривают друг друга откровенностью, с какой говорят о своей жизни, и нет ничего особенно смешного в жарком сочувствии Кузьмича. Профессор просто-напросто одинок, ни поболтать, ни ту же рюмку выпить — не с кем…

Казалось бы, все кончается чистым конфузом — Дамка и сенбернар от свадьбы решительно отказались, перебив попутно немало цветочных горшков, Христофоровна быстренько изгоняет визитеров, а рассказ движется к финалу резко по восходящей, следуя за настроением Захара Кузьмича. Он-то нисколько не обескуражен происшедшим, планирует новый поход к сенбернару и его хозяину, решает подарить Христофоровне отрез на платье, привезенный когда-то с войны, да так и не пущенный в дело покойницей женой. «Кепка его была сбита на затылок, взгляд, устремленный вдаль, мягок и ясен.

Давно ли те дали были белым-белы, и казалось, что до августа, до этой отогревающей душу теплыни не дотянуть. Эх, хорошо все-таки ходить по земле в августе месяце!..»

Простая история озаряется высокой патетикой человеческого существования на земле.

Кузьмичом владеет довольно-таки рискованная идея — рожденных впоследствии Дамкой породистых щенят продавать по дешевке, чтобы во дворах звучали, как было принято исстари, голоса четвероногих хозяев. Его устремленность прекрасно понята профессором. Проблемы жизни как таковой — в любом аспекте — неизбежно касаются человека.

Профессор знает, как затруднено даже обычное общение между людьми разного уровня образования и жизненного опыта, и сознательно избегает в беседе с Кузьмичом непреодолимо высоких барьеров. Кузьмич куда более прямолинеен и нередко ставит себя, сам того не зная, в очень трудное положение. Но он — подлинный герой рассказа, потому что бросается на восстановление потерянных человеческих связей, стремится установить новые. Он по-своему воюет за полнокровную, целостную жизнь, в которой достигнуто согласие всех составных.

В рассказе «Каюр Таньги» писатель говорит о бесконечных загадках окружающего нас мира, о том, что вместе с ними может уйти что то очень важное, насущно необходимое для людей. «Антон, сельский фотограф» — зарисовка неторопливо текущего быта, беглый портрет человека, способного видеть красоту рядом с собой. Рассказ «Генеральская баня» воспроизводит своеобразный ритуал: еженедельно баню торжественно посещает высокий военачальник в отставке. Поведана еще одна житейская история, оборвавшаяся резко и неумолимо: умер боевой когда-то генерал, и на месте человека — холодная, зияющая пустота… Все это очень напоминает вариации на постоянно волнующую писателя тему. Снова и снова предстает перед читателем всегда удивляющее нас чудо жизни.

Чудо прекрасной и гармоничной жизни, которое никогда не возникает само по себе, всегда нуждается в сбережении и защите.

Пожалуй, «Высокая кровь» — самая известная повесть Ильи Кашафутдинова.

В литературе, где признаны классикой «Холстомер» и «Каштанка», появление каждого нового произведения о животных сопряжено с известным риском. Нетрудно предугадать, что литературное житье-бытье лошади или собаки интересно только в связи с человеческим житьем-бытьем. Смысловые параллели и прямые аллегории просто неизбежны. Это очень напоминает игру с четкими правилами и заранее известным результатом.

Можно, правда, посмотреть на ситуацию и так: читатель уже подготовлен к восприятию «анималистских» вещей, сам прием его вряд ли заинтересует, а вот сказанное по существу — вполне возможно.

Назидательный смысл повести «Высокая кровь» очевиден. Люди оказались гораздо хуже животного, погибшего по их вине призового жеребца — красавца Фаворита действительно жаль, за людей в самом деле стыдно… И здесь внешний сюжет с вытекающей из него моралью скажет далеко не все.

«То неслышно, как тень, то глыбисто, бухая копытами, неслась по кругу лошадь, так что конюх едва поспевал глазами за ее белым мельканием. Живо, трепетно дрожала между ним и лошадью натянутая корда.

И вот старик до сладкой и отрадной ясности осознал иную между ними связь — ту, что отогревает и возвышает душу».

Знакомый мотив, не правда ли?

Повесть написана спокойно, ясно и строго. Ничто не мешает присмотреться к тому, что свершается в ее восьмидесятистраничных пределах.

Повествовательный прием обнажен. Животное стойко переносит свалившиеся на него мучения, возвышаясь в наших глазах. Неуклонно опускаются люди, теряя человеческое лицо…

А может, и нет никакой обнаженности приема? И есть логически выверенное сцепление обстоятельств, проявляющих достоинство каждого из персонажей?

Из института на конезавод Фаворита везут двое: шофер Леха Шавров и научный сотрудник Грахов. Оба — вполне нормальные люди, работники не из худших. Оба ехать не хотят — каждый по своей причине.

«Нельзя его трясти. Конь призовой», — лениво предупреждает Грахов своего соседа по кабине… «Лошадь, значит, жалко, — окончательно расстроился Леха. — Вот меня бы кто пожалел!..» Нет, вовсе не злодеи сопровождают Фаворита, просто люди, мало предназначенные для этой конкретной работы.

Одно цепляется за другое. Заболел жокей Толкунов, и Фаворит остался без хозяина, тонкого профессионала в своем деле. На телеграмму с конезавода, требующую вернуть жеребца, в институте отреагировали формально, «вообще» постаравшись побыстрее покончить со всей этой историей. Опять-таки — непрофессионально. Спецтранспорта в гараже не оказалось — зато подвернулся Леха Шавров со своим самосвалом. Цепочка весьма приблизительных решений, которые в каком-то другом случае, возможно, и не привели бы к тяжелым результатам. Но в каком-то другом, не таком уникальном, требующем особо выверенного делового подхода.

Так что до возникновения разного рода высоких проблем возникла в повести проблема пресловутого «авось». От нее — и все остальное.

Это — в известном смысле объективные причины случившегося. Сугубо субъективных тоже не станем сбрасывать со счетов. Обстоятельства обстоятельствами, но есть еще человеческий разум, человеческая воля, человеческая душа, наконец.

Способен ведь старый конюх на трепетное отношение к Фавориту! А как любовно и бережно обращается с жеребцом Макарыч, «последний коневод» в округе, случайно встреченный экипажем шавровского самосвала. Это он называет высокой кровь Фаворита. «Высокая, значит, по капельке, как нектар, отобранная. Чистая как слеза. По ней и лошадь судят». Это бывший конник укрывает жеребца своей попоной… Видится старикам редкое, уникальное явление природы, живое совершенство, требующее особого к себе отношения. Именно того, на которое оказались неспособны ни шофер самосвала, ни научный сотрудник института.

Если человек подходит ко всему окружающему с усредненной, не требующей особых раздумий меркой, иногда это может обернуться большой бедой.

С Лехой Шавровым все более-менее ясно. Ему абсолютно все равно — везти скотину на бойню или доставить к месту назначения уникального жеребца. А вот как быть с Василием Граховым, по всем данным, человеком интеллигентного труда?

И в других своих произведениях писатель утверждал, что духовные, внутренние качества человека не зависят впрямую от его образованности и умения вести себя в обществе. Этот тезис подтверждается в повести жестко и убедительно.

Научный сотрудник Грахов оказывается неспособным устоять перед мощным житейским напором наглого шофера. В такой ситуации всякие интеллигентные фразы теряют реальное содержание — научным сотрудником овладевает чисто шавровское отношение к вещам.

Бросить хамоватое словцо по адресу дочери старого конюха, коснуться больного места — для Лехи совершенно обычное дело. На его хамство с болью реагируют и старик, и Фаворит — в этой параллели нет ничего искусственного, потому что, подчеркивается в повести, все подлинно живое связано между собой, едино, и, покушаясь на его частицу, неизбежно задеваешь целое.

Четвероногий герой повести воспринимает действительность празднично и ярко, ощущая свою глубинную принадлежность к бесконечно обновляющейся жизни.

«Фаворит успокоился и ехал навстречу вольному простору, теплому ветру. И снова мерещились ему, хмелили голову запахи трав, согретых солнцем.

Казалось, долго так будет катить машина и до конца дороги будет Фаворита обмывать упругий и светлый воздух. И будет он стоять, чутко напрягаясь ногами, стоять и обмирать сердцем от манящих далей раскованной земли, совсем не томясь тряской ездой, — когда ему еще выпадет ехать вот так, на виду у всего белого света? Фаворит уже позабыл недавние боли…»

Вот, для сравнения:

«Сели, поехали. Самосвал запрыгал по ухабам, сразу поднялась пыль — высоко, густо. Повалила по ветру, обогнала машину, и Леха поднажал — и так нечем дышать. До Починок, где жил кореш, еще с прошлой зимы задолжавший пятерку, порожняком полчаса езды. Учитывая груз, Леха накинул десять минут, потом ему показалось: много, хватит пяти. Как бы не закрыли — сев не кончился! — магазин».

Шофер мучается с похмелья. Грахов торопится домой. До красот ли тут? Это поэзия жизни сталкивается с ее откровенной прозой, сталкивается на протяжении всей «анималистской» повести.

Следя за беседами и поступками людей, едущих в кабине самосвала, не раз вспомнишь формулу «без злобы, но и без сочувствия». Шумный, разоблачительный пафос был бы малоуместен в повести, где все складывается так естественно и логично.

Выпестовавший Фаворита жокей Толкунов, старый конюх, «последний коневод» Макарыч — по всем признакам обычные, простые люди. Как и шофер Леха Шавров. Само понятие «простой человек» оказывается в повести предельно расплывчатым и смутным. Принадлежность к этой человеческой категории вовсе не гарантирует даже элементарных добродетелей. Леха умело пользуется самим своим положением, тем, что именно он — за рулем, он — полный хозяин положения. Демагогия, к которой он прибегает, элементарна, зато действует без промаха. Повторит шофер, что к людям нужно относиться лучше, чем к лошадям, — и Грахов не найдет, что ему ответить. Намекнет, что научный сотрудник не хочет вступать с ним в контакт по причине своей интеллигентности, — и тот бросится искать общий язык. Он ведь еще и психолог, Леха Шавров, и, быстро сообразив, что Грахову важнее всего пораньше вернуться домой, шофер, уже не стесняясь, мордует элитного жеребца…

Грахов уступает Лехе понемногу, как говорится, медленно, но верно. Сначала дает деньги на водку — чтоб не выглядеть скупердяем. Потом, давясь, эту водку пьет — чтоб оказать уважение спутнику. Потом, не умея пить, напивается в каком-то незнакомом доме — чтоб не обидеть хозяев, знакомых Лехи. Люди, подобные Грахову, на диво чувствительны к чужому мнению о себе, для них, на поверку, казаться важнее, чем быть, и эта нравственная бесхребетность неизбежно ведет к тяжелым компромиссам с собственной совестью.

Если, конечно, само слово «совесть» можно произнести здесь в полный голос.

Грахов не злой и не добрый, он, в сущности, никакой. Со своей диссертацией на необременительную тему, со своей тягой к душевному комфорту, с мыслями и чувствами вполне заурядного свойства. «Где красота, там не жизнь, а сплошная канитель. Пользы никакой. Говоришь вот: лошадка красивая и талант от природы, а какая нам польза?» Это рассуждает, как можно догадаться по тону, бравый шофер Леха. Рассуждения такие Грахову претят. Но сам он, к примеру, никак не может выбрать подругу жизни — одна его приятельница красива, но малопрактична, грядущее с ней представляется весьма неясным, другая же практична, но не удовлетворяет высоким эстетическим требованиям, — обсуждая свои личные проблемы с Лехой, Грахов проявляет унылый, под стать Лехиному, практицизм. Эта «запрограммированность» Грахова на облегченные варианты своего существования и делает его глиной, из которой можно лепить что угодно.

Куда проще варить уху из рыбы, добытой по-браконьерски предприимчивым Лехой, чем попытаться отвести Лехину руку от неблаговидного дела, от покушения на живое. В таких случаях исчезают свидетели, появляются соучастники — ситуация в современной литературе не новая, и развитие ее предугадать нетрудно, однако есть истины, всегда сохраняющие свою актуальность.

Вольная, нескованная и прекрасная природа — как жалок рядом с ней Василий Грахов, неспособный даже в чувстве явить силу и возвышенность натуры, мощь внутреннего импульса — все то, чем щедро наделен Фаворит, сумевший в минуты короткой встречи с вороной быть и чутким, и бережным, и деликатным, и благородным, естественным в самом высоком значении этого слова.

Элитный жеребец отделен от людей рядом с ним еще и потому, что все свалившиеся на него невзгоды переносит с поразительным достоинством. Над ним издеваются, его прекрасную стать ломают в самосвальном кузове — он не позволяет себе опуститься до злобы и ненависти. Попадая в различные передряги во время поездки, может впадать в агрессивную истерику Леха, проливать слезы Грахов — Фаворит сохраняет все то же достоинство.

Он выше людей рядом с ним, потому что выше причиняемых ему обид. Он спасает тонущего Грахова, пробуждая в нем сильное и искреннее чувство благодарности. Даже непробиваемого Леху начинает покорять редкое благородство необычного спутника и пассажира.

В повести есть момент, когда душу Грахова посещает подлинное просветление — он ссорится с Лехой, уводит за собой измученную лошадь. «Впервые за день он радостно и ошеломленно огляделся вокруг. От солнца струился, заливая поля, не жаркий, но сильный еще свет. Изнемогали под сонным теплом далекие одинокие деревья, малые холмы. Коротко набегая, слабый ветер вычесывал из ржи парные злаки.

…Фаворит давно почувствовал, как смягчилось сердце человека, и в нем тоже рассосалось жесткое напряжение…

…Так они и шли — человек и лошадь — по тихому полю. Поровну падал на них свет солнца, одинаково мягко, ласково обдувал ветер…»

Вот он — момент истины: тому, кто отказывается от суеты и мелочных практических расчетов, поступает, повинуясь единственно голосу совести, незамутненному голосу природы, открываются во всей своей ошеломляющей красоте краски и звуки бесконечного мира.

Увы, порыв Грахова был недолговечен, и трагическая развязка стала неизбежной. Опрокинутый самосвал придавил Фаворита, и он встретил смерть с таким же благородным достоинством, как и жил. Уступить злу достаточно один раз, дальше все пойдет само собой…

Читатель «Черной тропы» без труда обнаружит сходство этой повести с повестью «Высокая кровь» И в том, и в другом случае причудливое бытие животного мира, свободной, не скованной условностями природы помогает проследить за движением человеческого бытия. Но выводы, к которым подвигает нас повествование, совпадают только до вполне определенного предела.

В самой бригаде шабашников, строящих колхозный клуб, есть что-то вольное и дикое. Этих людей соединяет — и то ненадолго — одна необходимость. Ни устанавливать, ни тем более углублять отношения ни у кого особого желания нет. Всем управляет и заправляет бригадир, от него зависят заработки каждого — единственная цель «шабашки», отсюда и система беспрекословного подчинения.

Художник Аркаша Стрижнев, тренер по плаванию Чалымов, ученый Нужненко, крестьянин Тырин, сотрудник фармакологической лаборатории Миша Еранцев — все это люди очень разных жизненных ролей и запросов, как бы нивелированные временной общей ролью. О бригадире Грише Шематухине, недавно в очередной раз выпущенном из тюрьмы, можно заметить, что это довольно беспардонная, хваткая и злобная личность.

Неожиданная, из ученых, «шабашка» вызывает сенсацию в среде местных жителей. «Вдруг среди этого радостного изумления, как снег на голову, слух о красном волке. Взбудораживший поголовно всех…»

Красный волк, Матерый, — одно из главных действующих лиц повести.

Пути людей и животных пересекаются самым затейливым образом. По чистой случайности Матерый уносит, забирает у Шематухина сумку со всем немалым заработком бригады, и это происшествие добавляет новые спирали к броскому и динамичному сюжету. В общем, из двух хищников один оказался проворнее…

Стихийность бригады шабашников, где так эфемерны связи и каждый сам по себе, заставляет если и не впрямую думать о лесной стае, то вспоминать ее наверняка. Поведение Матерого волей-неволей приходится сравнивать с поведением разбитного Гриши Шематухина. Такие параллели проведены опытной писательской рукой, они — в самом замысле повести.

Сравнения, о которых только что шла речь, редко оказываются в пользу человека.

«Он с нахалинкой, прямо посмотрел на Чалымов а, отчего тот сразу нахмурился. Вот так-то соображать надо! Будешь знать, что с Шематухиным заигрывать невыгодно, лучше стоять навытяжку…

— Эй, наука! — крикнул Шематухин. — Кончай халтурить! Штрафану, мать-перемать…»

Таков этот персонаж.

«Решительность Матерого обеспокоила молодого вожака, стоявшего на тропе. Из глаз его брызнул свирепый огонь, и Матерый пристально, но без вызова смотрел на вожака.

Так они стояли друг против друга, два волка: молодой, сильный, великолепного дымчатого окраса, подчинявший себе стаю, готовую в слепой звериной страсти учинить мгновенную расправу над любым врагом вожака, и старый, отверженный, но еще не побежденный, не отказавшийся от борьбы за продолжение своего рода».

Таков другой персонаж — даже стиль повествования о нем взмывает вверх, отталкиваясь от того, по-бытовому грубоватого, что так характерен для жизнеописания Гриши Шематухина. Матерый, которого преследует вся округа, который проявляет чудеса мужества и находчивости, стремясь спасти волчицу и своих потомков, выглядит куда более привлекательно рядом с Гришей, не озабоченным ничем, кроме собственных корыстных интересов.

К счастью, повесть, выстроив систему прямых и ясных назиданий, ею не ограничилась.

В повести «Высокая кровь» светлая поэтичность настроения и слога делала особенно горьким зрелище непрерывного человеческого падения. В «Черной тропе» много крутых конфликтов и неразрешенных драм, но эта повесть — о трудном движении человеческой души к свету и возрождению.

Именно такую способность обнаруживает в конце концов зачерствевшая душа Гриши Шематухина.

Эволюция его гораздо менее неожиданна, чем кажется на первый взгляд. После исчезновения коллективных денег он едва ли не впервые в жизни должен всерьез решать свою дальнейшую судьбу. Бегство стало бы полным концом всего, практичный Гриша прекрасно это понимает. Поиски сумки с деньгами, ведущиеся Гришей, интересны в первую очередь тем, что в ходе этой неистовой беготни и лазанья по лесу Шематухин словно бы забывает о деньгах как таковых, ему важнее, что о нем скажут и подумают. И на самоубийство он решается в результате резкой переоценки своих взаимоотношений с другими людьми, и, спасенный художником Аркадием Стрижневым, осознавший, как на самом деле «страшно хочется» жить, он, как великое откровение, произносит: «Все заново начну. Все-таки жить, братан, надо дружно. Иначе што получится, если на земле люди друг дружку перебьют? Волки и те без нас в смертной тоске рыскать будут, с нами они от скуки не умирают…»

Резкий поворот сюжета заставляет подумать: а там ли искал читатель поучительные параллели между человеческим и животным миром? Не была ли история с Гришей Шематухиным своего рода ложным следом?

В повести, особенно ближе к финалу, царят кутерьма и ажиотаж, вызванные массовой облавой на волков, охотой на Матерого и его стаю. Во всем этом шуме и гаме не сразу проступает смысл притяжения и отталкивания двух персонажей — Миши Еранцева и его друга — начальника Игоря Арцименева. Смысл, очень важный для всей нравственной конструкции «Черной тропы».

Игорь — видная фигура в своем НИИ, ученый, обаятельный и элегантный человек. Без пяти минут доктор наук. И холодный, расчетливый эгоист, движущийся к поставленной цели кратчайшим путем.

Как раз в его хватке обнаруживается что-то от лесного хищника. Параллели, только в другой плоскости, продолжаются, и не так трудно сравнить метания Матерого, обложенного со всех сторон, с метаниями Игоря, накануне защиты попавшего в неприятную дорожную историю за рулем своего автомобиля. Есть разумность жизни, стремящейся к самозащите, и действия волка с этой точки зрения вполне разумны и выверены. Арцименев тоже руководствуется соображениями разума, не желая ставить на карту всю свою карьеру, — вот он и предлагает Мише Еранцеву взять на себя вину за автомобильное происшествие, тем более что Миша на самом деле многим обязан своему старинному приятелю… Но если Матерый борется за жизнь, ее бесконечное продолжение, Игорь разрушает все живое, к чему прикасается, — дружбу, красоту чувства, покой близкого человека. Цинизм Игоря практически стоит жизни его старому и больному отцу — и словно во искупление своей вины перед людьми Арцименев-старший бросается на спасение Миши Еранцева, да и своего сына, чтобы уберечь его от дальнейшего разрушения собственной личности.

«Матерого, напряженного до звона в голове, отделяли какие-то пятьдесят шагов от тропы. Когда он почувствовал запах людей, менять направление было уже поздно и ни к чему — он заметил, что какую-то часть леса люди забыли офлажить. Он разогнался, за ним по пятам, ничего не соображая, а только слепо доверяя Матерому, неслись переярки и волченята».

Спасительный, могущественный инстинкт, извечная борьба за существование, торжество силы и воли… Закрывая последнюю страницу повести, думаешь все же о мятущейся душе Гриши Шематухина, о поступке старого Арцименева, о совестливом Мише Еранцеве, не желающем множить человеческие беды. Естественное в природе прекрасно всегда, в человеке же оно прекрасно только в соединении со светлым разумом и совестливой душой. Так и достигается необходимая гармония: человеку — человеческое. Проблема эта — из вечных, отдадим должное настойчивости, с которой углубляется в нее прозаик Илья Кашафутдинов.

А. РУДЕНКО-ДЕСНЯК.