Гнет

Помню, парнишку совсем молоденького – Ваней его звали, а фамилию я его не помню – не наш он был – не ткачевский. Жил он на другой улице в доме учителя нашего - Гончаренко Алексея Яковлевича, он его родственником был. Так вот он медленно работал тогда, и немцы, заприметив это, вытащили его из ямы и прямо там, на наших глазах, жестоко избили его. На следующий день, когда нас опять пригнали на работу, его тут же вывели из строя и, видимо, в назидание другим, вновь чуть ли не до самой смерти его избили. Он потом там, в пыли, до самого вечера лежал, до тех пор, пока нас по домам не отпустили, и мы его домой не отнесли. После этого он уже не мог ходить на работу – он дома чуть ли не при смерти лежал.

Анечка наша после работы ходила к нему и ухаживала за ним – его хата прямо напротив нашей стояла, со стороны огорода, у них тогда даже любовные чувства возникли,… красивенький был этот мальчик.

Когда наши войска в село пришли, его тоже на фронт отправили, и он оттуда еще некоторое время Анечке письма писал и даже фотографию свою прислал – на груди у него тогда уже орден Красной звезды был. А где-то перед Новым, 1945 годом, он перестал писать письма, и Анечка от жены погибшего в той войне, Алексея Яковлевича узнала, что на того Ваню тоже похоронка была.

Анечка очень сильно плакала тогда, и больше она никого полюбить не смогла – так она одна и жила, почти до самой смерти.

Весной 1944 года, наши войска уже к форсированию реки, готовились, все чаще над нашим селом стали наши и немецкие самолеты летать.

А буквально перед самым наступлением наших войск – где-то в середине марта, наш староста Суглоб Николай Петрович, вместе с полицаем Васей Вакарем все наши хаты обошли и сказали нам, чтобы мы покинули село, что находиться в селе будет очень опасно, что оно будет обстреливаться и с того берега - со стороны красных, и с этой стороны - тоже.

- Бабуся,- прервал я тогда бабу Килю, вновь услышав страшные слова: «полицай» и «староста», - а, что это были за люди?.. Зверствовали они тут, наверное?..

- У нас в селе нет,… - понуро отозвалась баба Киля. Несколько секунд она сидела молча, подбирая нужные слова, затем она вновь заговорила: Я знаю, внучек, о том, что среди полицаев и старост были жестокие люди, что немцы часто старались использовать их для того, чтобы над народом поизмываться, но и не все так просто было в той жизни, как об этом сейчас говорят.

Во-первых, на оккупированной территории в каждом селе, где не было комендатуры, - был староста, и, насколько я знаю, очень часто румыны их сами не назначали – они не знали, кого назначать, поэтому старосты прилюдно выбирались односельчанами, и выбирали люди старостой, как правило, человека, которому они доверяли: умного, честного и уважаемого в селе. Единственное требование, которое выдвигали людям румыны при выборах старосты, так это то, чтобы этот человек не был коммунистом. Но люди, уже познавшие, что из себя представляет жизнь при коммунистах, уже и сами не хотели их видеть в качестве своих руководителей. Поэтому очень часто старостами становились учителя, бухгалтера и другие грамотные люди, незамаранные коммунистическим прошлым, - те люди, что в силу своих способностей могли хоть как-то защитить своих односельчан, оставшихся совершенно бесправными и без какой-либо возможности к кому-либо обратиться с просьбой или жалобой на что-либо. Это, внучек, были еще и очень смелые люди, они прекрасно понимали, что их ожидает после того, как вернется назад Советская власть. Знали они так же и о том, что за ними буквально охотятся партизаны и подпольщики. Учитывая это, далеко не каждый соглашался быть старостой и люди буквально уговаривали тех хороших людей стать ими.

А во-вторых, - продолжала баба Киля, - с позиций сегодняшнего дня легче всего осуждать тех людей, а заодно и нас, людей оставшихся в оккупации, и выбиравших себе в руководители старост, как получается пособников нашего врага. А тогда, когда Советская власть отступила, бросив нас - стариков, женщин и детей - на произвол судьбы, при этом оставив о себе, мягко говоря - нехорошую память, от нас уже мало, что зависело,… в то время уже сама жизнь диктовала нам свои условия выживания, вот мы и старались выжить. И старосту нашего мы выбирали себе сами, когда новая власть предложила нам самим себе руководителя выбрать, и выбрали мы себе в руководители человека честного и в селе уважаемого - Суглоба Николая Петровича.

Его семью тоже Советская власть раскулачивала в 1929 году, а в 1933 году, во время голодовки, в его семье несколько человек умерло, и работал он, так же как и мы – в колхозе, бригадиром.

Когда он был у нас тут в селе старостой, зла никакого мы от него не ощущали, наоборот: он старался, чтобы новая власть честно оплату за наш труд осуществляла, и, чтобы она не обижала нас. Когда мы вернулись сюда после цыган, и нам совершенно нечем было питаться, он сделал все возможное, чтобы мы тогда от голода тут не повымирали, и люди видели это.

Помню еще, Аня моя и еще несколько девочек с мальчиками вечером в хате у парня одного собрались, и вдруг, откуда не возьмись, - румынский патруль… Они арестовали этих ребят, отвели в Ковалевку и там, в комендатуре, они в погреб их всех посадили. Так вот, узнав, что Аню арестовали, я и еще несколько женщин со слезами к старосте побежали: рассказали ему, что к чему, и Николай Петрович тут же пошел вместе с нами к румынам. В тот же день Аню, а с ней и еще шестерых ребят – отпустили. А теперь представь себе, внучек, что не было бы у нас тут человека, к которому мы смогли бы обратиться за помощью,… что было бы тогда с твоей крестной мамкой и с теми ребятами, а?..

Баба Киля несколько секунд вопросительным взглядом смотрела мне в глаза, затем продолжила:

- Для нас в селе это было просто счастьем, что есть хороший, честный человек, способный пойти к румынам и защитить нас - он буквально помогал нам выжить в то трудное время. А еще, уже после того, как мы были освобождены нашими войсками, нам стало известно о том, что Николай Петрович двух наших парашютистов спас. Он рядом со своим домом, в котором его управа была и в котором в то время уже немецкие офицеры жили, прятал их от немцев - так, как он рисковал своей жизнью, никто в селе тогда не рисковал.

Потом, после того, как наши войска освободили Ткачевку, - Николая Петровича Суглоба арестовали и отправили в лагерь. Мы и к нашему руководству ходили – уговаривали отпустить его, а потом и письма всем селом писали наверх – убеждали, что он ни в чем не виноват, но все напрасно - враг народа!

А чем Советская власть была тогда лучше его, а? – баба Киля возмущенно посмотрела мне в глаза. - Разве не она жизнь ему искалечила, выбросив его семью из хаты, построенной его же собственными руками?.. Разве не Советская власть выбросила из собственного дома его родителей и братьев, предварительно жестоко избив их?.. Разве не Советская власть замучила голодом его близких родственников? И разве не Советская власть не смогла защитить его и его семью от фашистов, бросив их в оккупации на произвол судьбы?

Это Советская власть судьбу ему сломала и породила в его душе и в душах таких же, как Николай Петрович - обиженных раскулачиванием, измученных голодом и репрессиями, ненависть к себе. Таких людей, как Николай Петрович, в нашей стране было десятки миллионов, и они были врагами не народа - они были врагами Советской власти, которая народной никогда ни была! Вон, - баба Киля кивнула в сторону улицы, - выйди сейчас и спроси тех, кто знал Николая Петровича, и они тебе ответят, что некоторые коммунисты были в сто раз страшнее нашего старосты, а им, как это нам сейчас не противно осознавать, почет и уважение.

А когда Николай Петрович, к счастью, живым из лагеря домой вернулся – все, кто его раньше знал, встречали его с радостью,… даже извинения мы у него просили за то, что когда он отказывался быть старостой, мы всем селом уговаривали его быть им.

Вот такая грустная история произошла с Суглобом Николаем Петровичем.

А Аня моя даже с его сыном Колей дружила – хорошим он был парнем: трудолюбивым и вежливым. Когда Николая Петровича арестовали, его детей - Колю и Шуру - на фронт отправили, и они воевали до конца войны,… хорошо они воевали - с орденами они домой вернулись. А Коля, помимо медалей и ордена Отечественной Войны, еще и орденом «Славы» был награжден.

А полицая Васю Вакаря, который тоже ничего плохого никому у нас в селе не сделал, даже наоборот: многое, о чем он знал, своим властям не докладывал и жалел нас – наши расстреляли. А он и о советских парашютистах, что Николай Петрович у себя в управе прятал, – знал, и про нашу еврейку Маню.

Помню, когда он зашел сюда к нам в хату и сказал, что наши войска скоро наступление начнут, и нам в целях безопасности нужно, как можно быстрее уходить в поле, я спросила его: а ты сам-то, что собираешься делать, ведь Советская власть, когда вернется сюда, тебя не пощадит? Он как-то тяжело усмехнулся и ответил: « Что будет, то будет,… я никому ничего плохого не сделал и бежать куда попало, не собираюсь».

Когда наши войска пришли сюда к нам в село и арестовали его - мы тоже толпой ходили просить за него, и сначала мы его вроде бы как даже спасли от смерти – его на фронт отправили – в штрафбат. Там он кровью искупил свою вину – был ранен и после Победы живым домой вернулся. Но через неделю после этого его опять арестовали и увезли куда-то: больше его никто никогда не видел. А ведь это так жестоко и цинично… Сначала обнадежили человека, иди, мол, искупи свою вину кровью, а потом, когда он раненый живым с фронта вернулся, пожалели об этом и добили его. А детей у него не было,… жена Маруся у него осталась. Но после того, как Васю забрали, наша власть ее травить стала, и она ушла из села, ее дальнейшая судьба мне неизвестна,… а хорошая Маруся была женщина: добрая и работящая.

Рассказывая о старосте и полицае, баба Киля с трудом выжимала из себя наполненные болью и горечью слова, и мне было видно, как нелегко дается ей эта неприкрытая откровенная правда. Она пыталась найти добрые слова в адрес людей, которых в нашей стране иначе, как предателями, не считали, и это, с ее стороны, был неимоверный нравственный поступок, придававший дополнительную ценность всему тому, о чем она в тот день старалась мне рассказать.

- Ну, так вот, - возвращаясь к своей прежней мысли, продолжала баба Киля, - впопыхах схватили мы тогда теплые вещи и еду, какая была в доме, и бегом в поле. Правда, мужчин наших немцы не отпустили: их перед этим построили в колонну и с собаками погнали в сторону села Зеленый гай - там железнодорожная станция была.

Тогда, как я уже говорила, март месяц был – еще было очень холодно и, как назло, в те дни сначала снег шел, а потом дождь зарядил - он почти каждый день лил как из ведра. Намучились мы тогда в поле так, что не передать словами: промокшие до ниточки – мы от холода трястись не переставали, даже про голод мы тогда не думали,… думали мы только о том, как бы чем согреться. А детишки тогда наши, синие от холода и голода сидели - женщины их своими тряпками закутывали, а сами словно мумии, были.

А однажды, где-то на третий день, с нами в степи произошел чудовищный случай: сначала мы услышали гул приближающегося к нам самолета, а потом мы увидели и сам самолет - он летел прямо на нас. Ну, думаем, немцы летят нас бомбить. Прижались мы друг к другу - ждем своей смерти, а самолет прямо над нашими головами пролетел, и мы увидели на крыльях красные звезды. От радости мы, женщины и дети, на ноги повскакивали, белыми платками махать начали, а потом этот самолет развернулся и еще раз к нам устремился.

Представляешь, внучек, - баба Киля возмущенным взглядом посмотрела мне в глаза, - мы от радости платками машем и «Ура!» орем, а он по нам начал из пулеметов строчить…

- Бабуся,- ошарашено, не веря своим ушам, почти шепотом прервал я тогда бабу Килю, - как это?!.. Вы хотите сказать, что наш советский самолет стрелял по своим?!

Баба Киля только горько усмехнулась.

- Да, в это трудно поверить, но еще живы те люди, что были тогда там. Можешь прямо сейчас,… вон, через дорогу к Васе Будыкину пойти и спросить его об этом – он тогда еще подростком был и вместе со своей семьей там, в поле прятался. А можешь и свою мамку расспросить: тогда прямо на наших с нею глазах всю семью ее подруги Вари Александровой тот самолет положил, и ее саму разрывной пулей в ногу ранило.

Не знаю: жив ли остался в ту войну этот летчик или нет, но долго тогда неслись в след его самолету наши проклятия. А у многих тогда шелохнулась растревоженная мысль о том, что вот она, наша «родная» Советская власть возвращается.

Закопали мы тогда прямо там всех погибших, и такая злость и опустошенность в наши души вселилась, что даже сил радоваться приходу наших войск не было. Все чувствовали, что где-то там, за линией фронта ненавидят нас,… как-будто мы по своей воле в оккупации оказались и до кровяных мозолей на руках немцам окопы роем.

Потом, уже после победы, когда колхоз у нас вновь заработал - засеяли это поле кукурузой, наверное, для того, чтобы ни кто и никогда даже и не вспоминал об этом случае.

А где-то на четвертый день нашего сидения в степи, когда сражение у нашего села уже было в самом разгаре, горе и в нашу семью пришло: колонну с мужчинами, которую гнали тогда немцы в сторону железнодорожной станции, – тоже наш советский самолет, разбомбил. Много тогда там наших людей полегло, и наш дед Ваня тоже там ранен был.

К вечеру того дня прибежал к нам в степь наш сосед по дому Коля Бондаренко – он через месяц после этого случая на фронте погиб, а тогда он вместе с дедом Ваней в той колонне был, и сообщил нам, что он вместе с Андреем Заболотным, который тоже после освобождения села был отправлен на фронт и дослужился до полковника, – нашего деда Ваню, тяжелораненого к нам домой принесли, что ранен он одним осколком в голову, а другим – в спину.

Господи, да, что же это! – взмолилась я тогда,- до каких же пор все это продолжаться будет?!!

Сорвавшись тогда с места, Анечка с Ниной домой побежали, я тоже за ними пошла, а там - стрельба-пальба,… снаряды, рыча и ревя, прямо на село уже падали.

Под разрывами девчонки заскочили в хату, а там, на полу в углу комнаты на тряпках дед Ваня весь залитый кровью лежит. Ни кроватей, ни шкафа одежного, ни стола в хате уже не было – немцы к тому времени уже все это из нее повыносили, чтобы блиндажи свои и укрепления строить.

Взрывы прямо возле хаты уже рвались, когда девочки, схватив деда Ваню, стали вытаскивать его оттуда, и в этот момент вдруг сильный удар с грохотом затряс всю хату…

Аня с Ниной потом мне рассказывали, что они с дедом Ваней, не удержавшись на ногах, на пол попадали и думали, что им – конец! А потом, говорят, очнувшись, мы сквозь пыль в углу комнаты увидели нашу улицу и там, возле образовавшейся от взрыва снаряда воронки - пули по земле щелкают.

Оказалось, что немецкий снаряд, влетев через крышу с одной стороны хаты - вылетел с другой стороны, при этом - не разорвавшись, лишь вывалив угол дома от одного окна к другому и уже там - на улице, он взорвался. А самое главное, представляешь, внучек, над провалом, образовавшемся в хате, в углу, покачиваясь на веревочке, продолжала висеть та икона Божьей матери, что мне на свадьбу подарила моя мама и которая сейчас находится у твоей мамки. Потом, когда село было освобождено, все население села к нам на эту икону молиться приходило,… молились возле нее и наши солдаты. Я сама никогда религиозной не была, но тогда я почувствовала, что икона эта не простая. Когда тебе трудно будет, к ней обращайся – она тебе тоже поможет. Береги ее…

Я до этого разговора с бабой Килей уже знал о чуде, которое произошло с иконой, но еще раз с интересом выслушал о том, что произошло во время войны в этом доме. Мне было радостно осознавать, что икона, которая сейчас висит в доме моих родителей, когда-то помогла остаться в живых моему деду и моим будущим мамам: родной и крестной - Ане.

А в тот страшный день,- после минутной паузы продолжала баба Киля свой рассказ,- захлебнулось наступление наших войск. Если бы ты знал, внучек, сколько наших солдат у этого села тогда полегло. Боже,… как же плохо было организовано наше наступление тогда,… разве ж так можно?!..

Баба Киля вновь стала горестно раскачиваться из стороны в сторону.

- Как я уже говорила, март месяц тогда стоял, снежная метель где-то до середины месяца продолжалась, лед только сошел, и холодная вода по плавням разлилась. Потом дожди проливные холодные начались. Вдоль всего берега немцами были разбросаны «ежи» с колючей проволокой, а за селом, на возвышенности, была установлена их артиллерия. Немецкие пулеметчики находились в своих укреплениях вдоль всего берега, а наши генералы хваленные, словно не зная об этом, тысячами гнали наших несчастных солдат в ледяную воду и на немецкие пулеметы, словно скот на убой… Хоть бы они самолет какой-нибудь паршивенький прислали тогда, что ли,… в том сражении почему-то только немецкие самолеты беспрепятственно в небе летали, бомбили они наших солдат да из пулеметов своих их свинцом поливали. Такое впечатление складывалось, что нашей авиации до этого вообще нет никакого дела - бои тогда тут дней десять продолжались и ни разу сюда ни один наш советский самолет не прилетел и не помог нашим солдатам через речку переправиться. Почти все наши солдаты тогда там, в реке и в плавнях, полегли, а тем, кто и смог на берег выйти, сражаться с немцами практически нечем было, они в отчаянии даже на немцев в рукопашную бросались, но, разве же можно с голыми руками немцев победить?!.. Они потом, вот как семечки, высыпанные из мешка на пол, вокруг села мертвыми лежали. Такое, внучек, если своими глазами не увидишь, то даже представить невозможно – это несовместимо с человеческим воображением. А когда в село еще и немецкие танки вошли, наши солдатики стали беспомощно в хатах прятаться, а многие тогда, спасаясь, в плавни побежали. Они часами в ледяной воде вынуждены были тогда сидеть в надежде на помощь, но так они ее и не дождались - перестреляли их всех немцы, как беспомощных щенят… А вон там, - баба Киля рукой показала в сторону въезда в село,- есть балка - Зарубана она называется,… так там, внучек, были не просто убитые наши солдаты, – там была каша из наших убитых солдат, такое лучше и не видеть… А река в те дни красной от человеческой крови была. Потом еще года два мы боялись в воду войти – опухшие трупы наших солдат по реке плавали,… а таких огромных раков, как в те годы - отъевшихся на трупном мясе, я еще никогда в жизни не видела,… я до сих пор не могу без отвращения смотреть на них.

После того, как наступление наших войск захлебнулось, - после продолжительной паузы вновь продолжила свой рассказ баба Киля, - немецкие автоматчики стали село прочесывать, в каждую хату они тогда заходили: спрятавшихся наших солдат искали, и в те хаты, в которых наши солдаты беспомощно прятались – танки из своих орудий в упор стреляли. Куски разорванных наших солдат по всей улице мы потом собирали.

А еще я помню, когда уже немцы отошли, и мы стали всех убитых по селу собирать, Аня с Ниной вечером домой в шоковом состоянии пришли - оказалось, что они вместе с их подругами Верой Никозой и Верой Буток нашли нашего солдатика, живьем закопанного в землю.

Сначала они нашли бугорок земли длиной метра два – два с половиной с едва заметным солдатским ботинком, выступавшим из-под земли, а сверху на нем тяжеленный камень лежал. А потом, когда они этот камень сдвинули в сторону и разрыли яму, они там нашего солдатика нашли.

Бугорок этот был прямо в проеме калитки второй от конца улицы хаты, что огородами в плавню реки Буг уходила, – это рядом с тем местом, где сейчас памятник находится. Принадлежала тогда эта хата Косте Яровому – он тогда на фронте был, а жена его вместе с детьми еще в поле от снарядов пряталась.

Так вот, когда эти девчонки разрыли тот неглубокий, с рост человека в длину, окопчик, в нем лежал наш солдатик - по всей видимости, он тогда по немцам из того окопчика из винтовки своей стрелял, а когда у него патроны закончились, немцы его поймали и живьем в тот окопчик закопали, а сверху еще и тяжелым камнем придавили его, чтобы он не смог выбраться. Он лежал в неестественной позе и со связанными ногами и руками за спиной, а рядом с ним лежала его винтовка, уже без патронов. На нем не было совершенно никаких ран, только весь рот и нос его были забиты землей.

По документам, что у него тогда оказались, девочки узнали, что его фамилия Бондаренко, а зовут его Александр. Солдат был совсем молоденький. Его потом похоронили в общей могиле, а Нина сама лично переписала из его документов фамилию и имя в списки захороненных тогда там солдат. Но потом, после того, как уже был построен памятник и уложены плиты с фамилиями всех захороненных, мамка твоя фамилию того солдатика там не нашла,… или пропустили его, или список тот потеряли – не знаю… Возможно даже, что его родственники и не знают о том, что он здесь – в Ткачевке, захоронен. А я хорошо запомнила его фамилию и имя - у нас родственник с такой фамилией и именем тоже воевал, и я еще тогда спрашивала своих девчат: не наш ли это Саша? Они ответили, что нет.

А наш - Саша Бондаренко, был мужем Дунечки – старшей дочери Пети, брата деда Вани, что еще в Гражданскую войну ранен был. Этот Саша был во время войны танкистом и награжден был многими медалями и орденом Красной звезды. Он тоже нахлебался горя в жизни той и пил по-страшному,… а Дунечка - золотой души женщина, его все равно любила и прощала ему это. Саша потом умер от рака, а она всю свою жизнь у нас в колхозе дояркой проработала.

А в тот день, когда немцы наших солдат по хатам искали, они и у отца ее – Пети, двух наших раненных солдат, спрятанных им под кроватью, нашли – я тебе уже рассказывала об этом, помнишь?.. Застрелили немцы тогда и Петю и тех двух солдатиков наших, а им тогда не больше шестнадцати лет было,… совсем дети. И это тоже чуть ли не на глазах у твоей мамки произошло: она тогда только во двор к Пете вошла узнать, как он, и тут же из землянки послышалась автоматная очередь, а потом из нее вышли фашисты. Они, слава Богу, Нину не тронули, но когда она вошла в землянку, то увидела убитых, а у Пети пуля вошла прямо в висок. Там же, возле Пети и двух убитых наших солдат, лежала мертвой и Петина соседка, баба Феня Суркова - старуха восьмидесятипятилетняя. А спустя какое-то время, когда наша артиллерия начала обстреливать из Новой Одессы наше село, снаряд в эту, Петину землянку попал – вдребезги там все разлетелось. Много тогда хат было уничтожено, и хорошо еще, что нас тогда немцы предупредили об опасности и все жители села покинули его,… можно только догадываться о том, что было бы со всеми нами, если бы мы не ушли тогда в степь.

А в тот день, когда немцы обходили село в поисках наших солдат, они и в нашу хату тоже зашли, прямо через дыру в стене. Они увидели на полу перевязанного деда Ваню и, решив, что это раненный наш солдат, тоже хотели его застрелить. Старший по званию немец уже даже свой автомат вскинул, и ему какого-то мгновенья не хватило, чтобы выстрелить в деда Ваню. Мне тот момент даже вспоминать страшно.

Помню, бросилась я тогда со своими девчатами ему в ноги, умолять его стали, что бы он ни убивал и, к счастью, немец добрым оказался - не стал он грех на свою душу брать. Опустил он свой автомат и, оттолкнув меня ногой, из хаты пошел. А его напарник, сволочь такая, рябой и носатый, с сумасшедшими глазами вслед ему что-то возмущенно кричать стал. Видимо, ему не понравилось, что тот в живых деда Ваню оставил. Мы, затаив дыхание, ждали, чем все это закончится, но старший немец не поддался влиянию своего напарника - он молча вышел из хаты и пошел на улицу, и младший, недовольно громко ругаясь, тоже пошел за ним следом. И это просто счастье наше было тогда, что они из дома сразу на улицу пошли – в то время у нас в погребе двое солдат раненных лежало, их Аня промокшими до ниточки и совершенно без всякой надежды на спасение, в огороде нашем нашла и туда затащила.

Один из них – лет пятидесяти, в воронке от взрыва снаряда тогда лежал, у него было два осколочных ранения: в плечо и в ногу, выше колена. Плечо его было полностью раздробленным, а из ушей его текла кровь, его трясло, и он совершенно ничего не слышал. А другой – лет шестнадцати, лежал рядом с тремя, разорванными в клочья солдатами, метрах в двадцати от воронки. У него рука выше локтя была полностью оторвана, и был он тогда без сознания. Там же, в огороде и в саду, было еще пять таких же воронок от взрывов, и вокруг них - семнадцать убитых наших солдат лежало.

А деду Ване в тот день тоже совсем плохо уже было: огромный острый осколок от бомбы мамка твоя – Нина, прямо с ватой от телогрейки из спины деда Вани вытащила, но обработать эту рану нечем было, его трясло - он весь горел и бредил. На голове, в области виска, тоже огромная, кровоточащая рана была,… дед Ваня потом до самой смерти мучился от головной боли, да и умер он от опухоли, что потом образовалась на этом месте.

Я была в отчаянии: думала, что он до следующего дня не доживет. Послала я тогда Нину в немецкий лазарет, он тогда на нашей улице в той хате, что сейчас баба Вера живет, а тогда, там мать ее жила, и, говорю ей: проси-моли немцев, но принеси что-нибудь противовоспалительное, если не принесешь,- говорю,- то завтра у тебя отца не будет. И ты, внучек, представляешь?! - привела Нина немецкого врача, он хоть и в немецкой офицерской форме был, но русским оказался. Прочистил он тогда деду Ване раны, забинтовал, сделал ему какой-то укол, потом он дал мне каких-то таблеток и рассказал, как их пить. Еще он сказал, что нам надо как-то из села выбираться, что в ближайшее время советские войска опять наступление начнут, и что в селе будет очень опасно находиться.

Поблагодарила я его, а выбираться из села мы тогда не стали: не могли мы деда Ваню бросить. А на следующий день ему легче стало.

Долго я потом Бога и того врача за деда Ваню благодарила. А еще - я тогда поняла, что среди фашистов тоже есть разные люди: и добрые и злые.

В тот же день, после того, как все наши солдаты были уничтожены, немцы стали по домам ходить и себе на ужин кур из автоматов стрелять. В наш двор тоже человек десять зашло, и направились они прямо в сарай. Тут же раздались автоматные очереди и немцы стали выносить оттуда убитых кур,…я до сих пор не знаю, благодарить мне их нужно за то, что они тогда в том сарае только кур наших постреляли, или нет, они ведь могли тогда запросто и коровку нашу, которая там же стояла, пристрелить себе на ужин.

Бросив потом тех кур у моих ног, они потребовали, чтобы я их обработала и приготовила для них еду. Пока я занималась курами, они по двору бродили и шнапс пили, а я, как только кто-нибудь из них, в сторону погреба сделает несколько шагов, в ужасе застывала, боялась, что они в погреб заглянут и там тех раненных наших солдат найдут.

Немцы тогда в селе до самого вечера гуляли: пили и ели. Иногда они заходили в хату, где дед Ваня лежал, и Анечка с Ниной возле него на полу сидели. К счастью, немцы к ним тогда не приставали, а деду Ване, словно издеваясь, они предлагали выпить за их победу.

Потом наши войска опять наступление начали. В тот день, наша артиллерия из Новой Одессы прямо по селу стреляла, вокруг нашей хаты взрывы несколько часов не утихали. А мы, как только обстрел начался, деда Ваню в погреб перенесли, и там сидели до тех пор, пока тишина не наступила. Я до сих пор не могу забыть, как в небе сначала возникает надрывающийся, приближающийся с неимоверной быстротой рев, а потом рядом с нашим погребом раздается оглушительный взрыв. Вслед за этим откуда-то издалека вырастает второй захлебывающийся воем звук, он длится несколько секунд и вновь – оглушительный грохот. Потом появлялся звук от полета следующего снаряда,… слышать это было просто нестерпимо, а земля вокруг нас так гудела и дрожала, что, казалось, потолок в погребе вот-вот обрушится. У меня было такое ощущение, что я схожу с ума. Обнявшись, мы забились в угол погреба и молили Бога только об одном: чтобы все это быстрее закончилось.

С нами тогда и тот солдатик, что постарше, в погребе лежал – мучился, мы с него всю мокрую от дождя и крови форму сняли, перемотали простынями и тряпками укутали, давала я ему и те таблетки, что немецкий врач деду Ване принес, но его все равно продолжало трясти, временами он дико кричал от боли, потом он сознание терял, горел и метался в бреду. Фамилии я его не знаю, а на руке у него была наколка с именем: «Петя». Мы его потом нашим солдатам передали, и его в лазарет отнесли. Я не знаю, жив ли он остался тогда,… но, скорее всего, что нет - слишком тяжелые раны были у него. А в углу погреба лежал, уже умерший к тому времени, тот молоденький солдатик, что без руки был. Анечка ему тоже жгут на обрубок наложила, чтобы кровь остановить, пытались мы его и в чувство привести, но все напрасно – умер он, так и не придя в сознание, бедняжка.

- А когда наступила тишина и мы, одуревшие от грохота, выползли из погреба, - после небольшой паузы дрожащим голосом продолжила свой рассказ баба Киля,- мы увидели вокруг погреба и хаты не менее десяти дымившихся глубоких воронок. А рядом с хатой, из развороченной стены сарая, сумасшедшими глазами смотрела на нас привязанная к стойлу наша корова. Ее трясло. По двору кружился куриный пух, и были разбросаны ошметки куриного мяса. Двух соседских хат вообще не было – на их месте были развалины и дым. А в саду все было искорежено гусеницами немецких танков, почти все наши деревья были повалены.

К счастью, в тот страшный день немцы отошли от села, и нашим войскам удалось на нашем берегу закрепиться, – после продолжительной паузы вновь продолжала свой рассказ баба Киля, - наверное, на этот раз у фашистов патронов на всех наших бедных солдатиков не хватило - их тут тысяч десять полегло, не меньше, а раненых наших солдат было, наверное, еще больше.

Без труда, с горечью в сердце я вновь уловил в голосе бабы Кили раздражение, вызванное неумелым руководством войсками со стороны нашего командования в том сражении.

Конечно, я и раньше слышал о том, что в той войне успех в бою часто достигался нашими генералами не умением воевать, а путем создания многократного превосходства над противником в численности личного состава, что в бою они наших солдат не жалели и часто перед солдатами ставились не реальные задачи, а не редко и откровенно - преступные.

Как человек, имеющий военное образование, я знал, что успех в бою зависит от многих факторов, и, слушая тогда бабу Килю - далекую от понимания военного дела, я ставить под сомнение способность наших генералов спланировать и осуществить ту боевую операцию по переброске войск через реку, не мог и не желал - слишком велико было во мне чувство гордости за нашу Великую победу в той кровавой войне.

Я не знал тогда и не знаю сейчас подробностей той боевой операции, но, слушая в тот день бабу Килю, мне хотелось верить в то, что прежде, чем наше командование решилось бросить наших солдат в ледяную воду разлившейся от проливных дождей реки, у противоположного берега которой были установлены противником многочисленные огневые точки и оборудованы опорные пункты, генералами были проведены все необходимые, для успешного форсирования реки боевые мероприятия и учтены все возможные при этом нюансы.

Мне хотелось как-то возразить бабе Киле, попытаться найти оправдательные причины, которые, возможно, привели к таким многочисленным потерям в нашей живой силе, но когда баба Киля сказала мне о том, что после отступления немецких войск местными жителями села, привлеченными к тому, чтобы собрать и захоронить всех убитых солдат, было обнаружено всего лишь до десятка убитых немецких солдат – это повергло меня в шок.

- Как, - не в силах сдерживать себя, воскликнул я тогда,- убитых наших солдат было около десяти тысяч, а немцев - всего лишь до десяти человек?!..

- Нет,… - попыталась уточнить свои слова баба Киля. - Я сказала о том, что когда немцы отступили, и мы стали собирать вокруг села всех убитых и раненных, то мы нашли всего лишь человек десять немецких солдат. Может, их было и больше, но мы их не видели, и вряд ли при отступлении немцы унесли всех их с собой - я думаю, что им было не до этого. А раз так, то хотя бы примерно можно сравнить их потери с нашими: соотношение это, как я надеюсь, ты понимаешь - чудовищно!

Ошеломленный, я минуту сидел молча, не зная, что сказать. Потом я спросил:

- И что вы с теми немецкими солдатами сделали?

- Ну как, что сделали?..- недоуменно переспросила меня баба Киля,- вырыли яму, и в ней их всех закопали.

- …а с нашими солдатами? – продолжал допытываться я.

- А наших убитых солдат мы почти три месяца вокруг села и по плавням собирали и стаскивали туда, где сейчас братская могила находится. Тут, - баба Киля кивнула в окно в сторону улицы,- мимо нашей хаты поток с растерзанными в клочья солдатами несколько месяцев не прекращался - их на телегах все везли и везли,… даже верблюда для этой работы откуда-то пригнали. А мы, женщины, целыми днями рыли огромные ямы, раздевали убитых до нижнего белья и по пятьдесят - шестьдесят - семьдесят человек в каждой яме укладывали,… Помню, мы те ямы рыть не успевали, а погибших солдат все прибавлялось и прибавлялось,… их тут рядками укладывали, в ожидании, когда до них очередь дойдет. Запах тления тут был невыносимый. Это был ужас!

- А хоронили без гробов?

- Да.

- А раздевали их зачем? - удивленно спросил я.

- Ой, внучек,… ты такие вопросы задаешь!..- нервно бросила баба Киля и после небольшой паузы, она раздраженно ответила: - одевать наших солдат не во что было - вот зачем!..

Помню, мамка твоя вместе с Аней и другими такими же молоденькими девчонками в плавнях наших солдатиков собирали и совершенно мокрые и продрогшие вечерами домой приходили. Их одежда за ночь просыхать не успевала, и однажды один из солдат, что снятую с убитых солдат форму собирал и отвозил куда-то, пожалел промокшую до ниточки Нину - он дал ей снятую с трупа, солдатскую ватную телогрейку - как сейчас помню, на ней две маленькие дырки от пуль на спине были и засохшие пятна крови на ней. Нина пришла в той телогрейке домой, а буквально через час после нее пришел к нам тот солдат и сказал нам, что его офицер отругал за самовольное разбазаривание военного имущества и приказал ему ту телогрейку немедленно вернуть,… Нина вернула.

Горько усмехнувшись, баба Киля, взглянув на меня, добавила:

- Это в кино наших солдат красивыми и чистенькими показывают, а на самом деле, вид их тогда был совсем другим…

Помню, перед приходом наших войск немцы по нашему селу бродили да на мотоциклах раскатывали, все солдаты их были в добротной форме, чистенькие, откормленные, с автоматами все, а на наших солдат смотреть было больно: в обмотках, ободранные, замученные, голодные, с тяжеленными винтовками и с патронами по несколько штук… А вши их тогда просто заедали. Даже нас, гражданских людей, потом, спасая от вшей, дустом обсыпали… Помню, когда уже катер после войны до Николаева пустили, каждому, кто желал тогда на нем поплыть, на причале дуст под одежду сыпали – на катере потом людям дышать нечем было.

А снятую тогда с наших убитых солдат форму дети наши, за три года подросшие в оккупации и отправленные на фронт, стирали, дыры от пуль на ней зашивали и на себя одевали. Да и не только они: мужчин постарше тоже на фронт отправляли тогда – деда Ваню нашего, например.

На глазах у бабы Кили блеснула влага, и с одного из них сорвалась слеза. Вытерев ее кончиком платка, она некоторое время сидела молча и покачивалась из стороны в сторону, затем, подняв на меня печальные глаза, спросила:

- Я тебя еще не утомила своими «сказками»?.. Ты помнишь, когда тебя маленьким твоя мама сюда к нам привозила, ты любил мои сказки слушать. Особенно тебе нравилась сказка про Ивасика-Телесика,… помнишь?

- Помню, бабуся… Я ту сказку никогда не забуду,… и то о чем Вы мне сейчас рассказываете, я тоже никогда не забуду,- подавленным голосом добавил я. Я вновь плеснул в граненый стакан вино и, давясь, выпил. – А дальше, бабуся, что было? - вновь нетерпеливо стал допытываться я.

- А дальше наши хаты стали обходить уже наши солдаты с офицерами,- вновь заговорила она.- К нам тоже зашли два солдата, и с ними был офицер молоденький - лейтенантом он был. Сначала мы ему передали тех солдат, что мы прятали: убитого и раненного, а потом тот офицер к деду Ване подошел и стал спрашивать у меня: кто он и что с ним. Я объяснила ему, что это мой муж, что он ранен в голову и в позвоночник, что плохо ему и попросила лейтенанта, чтобы он и деда Ваню вместе с раненным солдатом в лазарет отправил.

- А почему у него перевязка немецкая, - тут же спросил он.

Я ответила ему, что перевязывал деда Ваню немецкий врач.

- А как его ранило?- уточняет он.

Я ему рассказала, как это случилось, и он говорит мне:

- Ты что же, тетка, хочешь, чтобы я поверил, что наш советский самолет бомбил своих мирных граждан?.. Заруби себе на носу, что советские самолеты уничтожают только фашистских прихвостней, помогавших им в войне против Советской власти, и мужик твой, видать, такая-же мразь…

Я когда услышала эти слова, чуть дар речи не потеряла.

Я стояла молча, а из глаз моих градом текли слезы – я не могла их остановить.

Аня с Ниной что-то тому лейтенанту говорили, а я не слышала ничего. А к вечеру деду Ване опять плохо стало. Послала я опять Нину к нашим за лекарствами, а она без ничего пришла, плачет – отказали ей, говорят: своих раненных лечить нечем. Ну, думаю, на этом деду Ване и конец пришел - мы уже только на чудо надеялись.

А как-то к вечеру к нам во двор два солдата пришли и спрашивают у меня:

- Иванцов Иван Климович здесь живет?

- Да, – отвечаю, - а в чем дело?

- Да, вот, - протягивает мне один из них клочок бумажки, - нас попросили, чтобы мы ему приглашение на курорт передали.

Позвала я Аню, и она мне вслух читает:

«Повестка. Военнообязанному Иванцову Ивану Климовичу.

На основании закона о всеобщей воинской обязанности Вам надлежит явиться на сборный пункт Варваровского военкомата к такому-то часу, такого-то дня. При себе иметь: паспорт, военный билет, две пары нательного белья, кружку, ложку, полотенце, предметы личной гигиены, продовольствие на 3 дня. Иметь исправную одежду и обувь.

За неявку к указанному времени будете привлечены к уголовной ответственности».

Когда Аня прочитала мне эту повестку, меня такая злость взяла… Говорю, я этим солдатам:

- Идемте со мной...

Завела я их в хату и, показывая им, совершенно пустую комнату с огромной дырой в стене и лежащего на полу на тряпках еле живого деда Ваню, спрашиваю:

- Какая же тут, к черту, может быть уголовная ответственность?.. О каких двух парах нательного белья,… исправной одежде, обуви и продовольствии на 3 дня они там пишут?!.. Они, что там, в военкомате, совсем уже с ума посходили?

Солдаты в затылках почесали и говорят:

- Нам приказали повестку передать – мы передали, а дальше уже сами решайте свои проблемы.

Побежала я тогда к председателю колхоза – Андрею Мизенко и, показывая повестку, спрашиваю его, что мне делать-то?

- Не знаю, - отвечает он мне, - но с этим делом лучше не шутить - за неявку можно и в тюрьму загреметь.

Посмотрела я на него умоляющими глазами.

- А может, ты мне справку напишешь, что дед Ваня ранен и не может прибыть к назначенному времени?

- Нет, - немного подумав, говорит он мне, - справку я такую тебе дать не могу – я не врач, чтобы такие справки раздавать. Советую тебе деда Ваню в военкомат отвезти - пусть там на него посмотрят и сами решают, что с ним делать.

Хорошим мужиком был этот Андрей, но глядя на него, я тогда видела, как в его глазах страх стоит – боялся он ответственности за справку такую,… запуганными до чертиков мы все тогда были.

- Ну, а телегу, - спрашиваю, - ты хоть дашь мне деда отвезти?

- Нет, - отвечает он мне, - я не могу лошадей от работы отрывать – и так убитых возить нечем.

Ну, что ты тут будешь делать?..

Вышла я от председателя колхоза, а голова кругом идет – не знаю, что мне и делать, прямо хоть на корове своей деда Ваню вези…

А по дороге к дому смотрю, Шура Усатенко – девочка пятнадцатилетняя, солдатские трупы на телеге, запряженной лошадью, к месту захоронения везет.

Догнала я ее и говорю ей:

- Шурочка, девочка моя, помоги мне, если не ты, то деду Ване конец придет.

Повздыхала она, а потом говорит мне:

- Я головой рискую, тетя Килина, но, так и быть - ночь в Вашем распоряжении.

Я готова была ей тогда ноги целовать... Этим же вечером мы погрузили деда Ваню на телегу, и я поехала в Варваровку.

Где-то часам к трем ночи приехали мы в Варваровский военкомат, а он закрыт – пришлось ждать до восьми утра. Потом, когда уже офицеры пришли, показала я им деда Ваню и повестку его - думаю, сейчас они скажут мне, что такому еле живому деду уже нечего в армии делать, а они говорят мне, что его обследовать нужно, что мне нужно его в госпиталь отвезти.

Написали в военкомате ему направление, и повезла я его в госпиталь. Слава Богу, - думаю, - что все так хорошо закончилось, что теперь хоть деда Ваню лечить будут.

А время словно взбесилось тогда: пока то, да се, еще часа два прошло. Чувствую, что Шурочка моя там, дома, уже с ума сходит, ждет меня с лошадью.

Примчалась я в Ткачевку часам к двенадцати, а там Шурочка вся в слезах, уже места себе не находит – отругали ее за то, что она самовольно колхозное имущество раздает и отправили ее вместе с другими девчонками на своем горбу трупы таскать.

Так мне тогда стыдно перед ней стало и обидно и горько за жизнь ту бестолковую, что готова повеситься была. Извинялась я перед ней тогда так, что потом она уже сама меня успокаивала.

А потом, как-то недельки через две после этого, пошла я после работы в Варваровку навестить деда Ваню.

К утру, помню, приползла я в госпиталь, а его там и след простыл. Говорят мне на проходной: убыл, мол, Иванцов Иван, согласно предписанию, в действующую армию.

У меня аж в глазах потемнело. Как это, убыл?!..

Побежала я тогда к врачу: как же так, товарищ доктор, - говорю я ему, - деду Ване же ведь нельзя в армию - он же еле живой!..

- Ну, во-первых, - отвечает мне тот врач, - мы твоего мужа подлечили – он уже ходит, а, во-вторых, вопросами отправки солдат занимаюсь не я, это не в моей компетенции. Иди в военкомат и там разбирайся: кого, куда и зачем?..

Побежала я тогда в военкомат, все еще надеясь, что увижу деда твоего.

Зашла я к какому-то начальнику в кабинет, а там у него несколько офицеров сидят и курят все – дым столбом стоит - не продохнуть, хоть топор вешай…

- Я пришла из Ткачевки и хотела бы узнать, отправили ли уже на фронт моего мужа - Иванцова Ивана, - обратилась я к старшему в кабинете - капитану по званию.

А тот окинул меня взглядом, и на щеках его от злости аж желваки заходили.

- Во-первых, - сквозь зубы раздраженно заговорил он,- я твоего хохляцкого языка не понимаю. А во-вторых, – кто тебе разрешил сюда заходить?.. Быстро вышла отсюда…

Я на колени перед ним упала, слезы текут, пытаюсь на русском языке объяснить ему, что моего мужа из госпиталя сюда вызвали, чтобы на фронт отправить, а он еле живой, что он еще в Гражданскую войну в шею был ранен, а сейчас еще и в голову, и в позвоночник,… а тот как закричит:

- Ты что же там, тетка, при румынах совсем уже чувство советского патриотизма утратила?!.. Не понимаешь, что война идет, и что фронту солдаты нужны?!

- Да какой же из него солдат? – говорю я,- вы хотя бы посмотрели на него - он же еле живой!

- А он мне не барышня, чтобы смотреть на него, – отвечает мне тот капитан, и тут же ледяным голосом он добавляет: - пару раз в атаку сходить – сгодится.

А другой офицер - молодой лейтенант, весь румяный, рядом с ним сидит и, выпуская в потолок дым кольцами, с ухмылкой добавляет:

- Мы уже свое отвоевали – пускай теперь хохлы повоюют…

Не выдержала я тогда.

- Какие же вы сволочи,- говорю я. - Как же у вас язык поворачивается говорить мне такое? Чем мы, хохлы, провинились перед вами, за что попрекаете вы нас? Неужто, вы думаете, что мужчины наши с первых дней войны у себя в хатах спрятавшись, сидели?.. Да они же, говорю я, еще до того, как тебя, молокососа, в армию призвали, с первых дней войны на фронте воюют, многих уже наверное, и в живых-то нет…

- Конечно, - уже обращаясь ко мне, продолжала баба Киля, после небольшой паузы, - желания защищать Советскую власть, которая причинила нам столько горя, у нас в начале войны не было, но и с распростертыми руками мы фашистов тоже не встречали. Мы понимали, что это враги наши, такие же, как и Советская власть, которая была ни чем не лучше фашистской - у меня была прекрасная возможность убедиться в этом: сначала эта хваленая власть нас тут всех, как последних тварей, голодом морила и в лагеря ни за что ссылала, а потом, когда она защитить нас от немцев не смогла и на произвол судьбы нас тут всех бросила, – она возмущенно удивлялась: почему это хохлы так Советскую власть не любят?.. А за что же ее тогда людям было любить-то?..

- Бабуся, - прервал я тогда рассказ бабы Кили, - но ведь были же в то время и люди, любившие Советскую власть,… не может же так быть, чтобы не любившие свою власть люди, смогли защитить ее от фашистов.

- Люди, внучек, защищали от фашистов свою родную землю, а не власть. Но ты прав в том, что были у нас в селе и люди, страстно любившие Советскую власть - их было не много. Это были или Советские активисты – коммунисты, активно насаждавшие у нас тут в селе коммунистический образ жизни – тот ужас, о котором я тебе уже рассказывала и еще расскажу, или прикормленные этой властью люди,… например, Мотя Слынько.

Когда моих родителей, братьев и семью Сени с детьми Советская власть выгнала из их же собственной хаты, при этом не разрешив им взять с собой абсолютно ничего, а туда вселив ее семью, она тут же полюбила Советскую власть. Видел бы ты, внучек, как она восторгалась этой властью, даже голод 1933 года, который чуть было не унес всю ее семью в могилу, не смог поколебать ее отношение к Советской власти. А когда румыны выгнали ее семью из того нашего дома, а моего брата Сеню с бабой Верой и четырьмя их детьми туда вернули, Мотя и ее муж Вася, недовольные этим, полюбили Советскую власть еще сильнее.

После возвращения сюда Советской власти в 1944 году Мотя потребовала от бабы Веры, чтобы она освободила ту хату. Когда баба Вера отказалась это сделать, Мотя подала на нее в суд с требованием выселить ее и четверых ее маленьких детей, самой старшей из которых - Анечке, было тогда всего лишь девять лет, а муж ее Сеня к тому времени уже был на фронте убит. И Советская власть удовлетворила ее требование: к бабе Вере пришли представители Советской власти и пинками под зад вновь выбросили их всех на улицу.

А вот теперь, внучек, сам и рассуди: кто Советскую власть любит, а кто – ее ненавидит. А заодно и подумай: заслуживает ли Советская власть того, чтобы баба Вера и дети погибшего в той войне Сени любили эту Советскую власть. И таких людей, как баба Вера и ее дети, внучек, оскорбленных этой властью, униженных и растоптанных в пыль, в нашей стране было десятки миллионов.

А муж той Матрены - Вася, - после небольшой паузы, продолжила говорить баба Киля, - к несчастью тогда тоже на фронте погиб,… вот такая карусель с той нашей хатой получилась... Противно еще и другое - вымученные горем люди, как специально, стравливались Советской властью друг с другом и готовы были друг другу горло грызть, и это в нашем маленьком селе,… а что говорить о стране?..

Несколько секунд баба Киля, потупившись, молчала, затем, она вновь заговорила.

Я часто, когда вечером ложусь спать, пытаюсь представить, что творилось на душе у погибшего на фронте Сени, когда он с небес наблюдал за тем, как его плачущую от горя жену и детей его малых наша «родная» Советская власть из их же собственной хаты на улицу выбрасывала. Ну, разве была у товарища Сталина, что эту «народную» власть тогда возглавлял, хоть капелька совести и сочувствия к горю людей своих?.. Это же, внучек, не человек был - это было что-то невообразимое в человеческом обличии!

Замолчав, баба Киля, вновь стала горестно раскачиваться из стороны в сторону, а я, после продолжительной паузы, услышав ее суровые слова в адрес Сталина,

спросил ее:

- Бабуся, а как же знаменитый лозунг, о котором нам постоянно говорят: «За Родину, за Сталина!», с которым вроде бы как наши солдаты шли тогда в бой?..

Вместе с этим вопросом, в моей памяти тогда всплыл недавний разговор с полковником Пограничных войск в отставке, состоявшийся буквально несколько месяцев назад - я тогда лежал вместе с ним в одной палате в окружном пограничном госпитале в городе Алма-Ата.

Это был крупный мужчина лет семидесяти с волевым взглядом, до этого прослуживший в управлении Восточного пограничного округа. Часто в разговоре мы с ним касались вопросов нашей истории и политики, и когда он стал мне говорить о том, что стране нужен для наведения порядка Сталин, а я ответил ему, что Сталин – это садист, полковник, моментально вскипев, перешел на крик и я понял, что передо мной один из тех, кого люди, с дрожью в сердце, называют – «сталинистами».

Я к Сталину никогда хорошо не относился и под впечатлением новых, появившихся в конце 70-х и в начале 80-х годов, художественных фильмов, таких как «Семнадцать мгновений весны», «Освобождение», «Блокада» и других, в которых фигура Сталина выглядела совсем не такой уж и мрачной, как мне представлялось это раньше,… даже наоборот: положительной и глубоко мыслящей - стал испытывать некоторое недоумение происходящим. Словно и не было исторического двадцатого съезда КПСС, разоблачившего культ личности Сталина, Советскому народу вновь стала навязываться мысль о том, что Хрущев, разоблачивший его культ личности – это иуда, а Сталин – это мудрый руководитель Советского государства, и без него не возможна была бы победа Советского народа в Великой Отечественной войне.

Я попытался полковнику сказать, что Сталин уничтожил миллионы ни в чем не повинных граждан своей страны, что он уничтожил почти весь высший командный состав Красной армии, и это трагически отразилось на начальном этапе Великой Отечественной войны. А полковник, не в силах сдерживать себя, кричал, что это все «чушь собачья», что это буржуазная пропаганда, и что я, как офицер Пограничных войск КГБ СССР, даже не имею права вслух произносить все то, о чем я тогда пытался ему говорить. Его трясло, он в бешенстве метался по палате, кричал, что я провокатор и возмущенно удивлялся при этом, почему меня с такими враждебными для социалистического государства взглядами до сих пор еще не вышвырнули из Пограничных войск, и почему я еще не сижу там, где врагам Советской власти и положено сидеть.

Для меня – офицера, с почтением относившемуся к старшим по возрасту и тем более – к полковнику по званию, это было так неожиданно, странно и непонятно, что я даже не знал, как мне себя дальше вести. Некоторое время я, придавленный тяжкими обвинениями в свой адрес, растерянно стоял молча, затем, сумев вклиниться в поток тех оскорблений, что несся в мой адрес, я спросил его:

- Товарищ полковник, а как же маршал Рокоссовский, генеральный конструктор наших ракет - Королев, генеральный конструктор знаменитых советских самолетов - Туполев,… Вы что, не знаете о том, что они не просто сидели, а над ними еще и жестоко издевались?..

- Раз сидели, - со злостью в голосе ответил мне полковник, - значит, было за что,… Советская власть без причин никого не сажала и нечего тебе Сталина помоями обливать.

- Но ведь им же вменялся в вину шпионаж,… - недоуменно возразил я полковнику, - как же потом им – немецким шпионам, Советская власть смогла доверить руководство фронтом, создание секретных ракет стратегического назначения и боевых самолетов?..

- Ты, капитан, тогда не жил и не знаешь, сколько врагов народа расплодилось в нашей стране в те годы, – не в силах сдерживать себя, продолжал кричать полковник, - Сталин – это мудрый политик, и вынужден был он действовать тогда так, как от него требовала сложившаяся обстановка в стране и в мире. Не забывай, капитан, что наша страна - это была единственная социалистическая страна в мире, и у нее было масса врагов, маскировавшихся и под крестьян, и под врачей, и под военных...

Я видел, что изменить устоявшееся отношение полковника к Сталину мне вряд ли удастся, но в качестве своего последнего аргумента я сказал тогда полковнику о том, что думал о Сталине Ленин.

Еще, будучи курсантом Высшего пограничного училища, мне довелось углубленно изучать работы Ленина - тогда, без законспектированных его работ курсант даже не допускался к сдаче экзаменов по такому профилирующему предмету, как История КПСС. Много пришлось мне тогда исписать бумаги и бездарно потратить на это время. Но все же кое-что из того огромного объема прочитанного тогда, мне запомнилось, и прежде всего, это так называемое «Письмо к съезду». Оно было написано Лениным еще в 1922 году, но было оглашено уже после его смерти в 1924 году, в преддверии тринадцатого съезда РКПб Н.К.Крупской.

В том письме Ленин дает Сталину жесткую характеристику, отмечает его грубость, капризность и вред, который он может причинить стране, если коммунисты допустят его к власти. В этом же письме Ленин предлагает коммунистам отстранить Сталина от руководства партией.

- Это все вранье! - с еще большей горячностью в голосе вновь начал кричать полковник. - Это все вражеская пропаганда, а ты, капитан, не понимающий этого, после того, как я выпишусь из госпиталя, вылетишь из войск как «последняя тварь»,… тебе не место в наших славных войсках Пограничных!

Услышав остервенелый, разносившийся по всему этажу госпиталя крик, в палату сбежались тогда врачи и стали успокаивать разбушевавшегося полковника, а я, выйдя из палаты какое-то время, стоял коридоре - в душе у меня тоже кипело. Спустя минуту, не в силах понять тогда, как умудренный жизнью человек, дослужившийся до полковника, может не понимать и не знать очевидных вещей, я в горячности побежал в библиотеку. В те годы, не смотря на абсолютную невостребованность, даже в самой захудалой библиотеке страны можно было без проблем найти полное собрание сочинений Ленина, и я попросил у молодой девушки – библиотекарши, сорок пятый том сочинений Ленина.

Странно хмыкнув и удивленно на меня посмотрев, она принесла мне уже присыпанную пылью увесистую книгу в синем дорогом переплете, и я вернулся в палату.

- Вот, - открыв страницу и указав пальцем в нужное место, сказал я тогда полковнику, - почитайте…

Полковник нехотя надел очки и уткнулся в книгу, и, по мере того как он читал ее, я видел, как его мясистое лицо становилось то до белизны бледным, то багрово-красным, покрываясь капельками пота...

Одурманенный советской пропагандой и ослепленный фанатичной любовью к своему вождю, он, не веря своим глазам, несколько раз перечитывал письмо Ленина и внимательно вглядывался в обложку книги: все еще сомневаясь в достоверности всего того, что в ней напечатано, затем он отложил книгу на тумбочку, снял с носа очки и пустым взглядом стал молча смотреть перед собой в одну точку.

- Ну что, товарищ полковник,… Вы прочитали? – спросил я его через минуту, с нетерпеливым любопытством посмотрев в его совершенно растерянные глаза.

- Все это очень странно,… - подавленно произнес он, не поднимая на меня глаз.

Полковник еще какое-то время сидел молча, видимо, переваривая прочитанное, и не зная, как ему реагировать на слова Ленина - человека, имевшего, в отличие от меня, абсолютный для него авторитет, затем он медленно лег на свою кровать и, отвернувшись лицом к стене, громко засопел. На этом наши разговоры о политике с ним прекратились - больше полковник не грозился вышвырнуть меня из Пограничных войск, но испытанное мной гнетущее ощущение той, времен Сталина, атмосферы, я не в силах забыть до сих пор.

А баба Киля, отвечая на мой вопрос о Сталине, тогда тоже несколько секунд сидела молча, обдумывая ответ на мой вопрос, затем ответила:

- Я, внучек, никогда не слышала от наших мужчин, пришедших с фронта, о том, что они шли в бой за Сталина,…за Родину – слышала, а за Сталина – нет. Я вполне допускаю, что кто-то из офицеров, поднимая солдат в атаку, выкрикивал лозунг: «За Родину, за Сталина!», но, во-первых, - размышляя задумчиво продолжала говорить баба Киля, - Родина и Сталин – это не одно и то же, а во-вторых, солдат под любым лозугом поднялся бы тогда в атаку, потому что знал: если он откажется идти в атаку, он тут же получит или пулю в затылок, или будет отправлен в штрафбат, где выжить было почти невозможно. Нет, внучек, - баба Киля в упор посмотрела мне в лицо, - я не думаю, что люди, пережившие те ужасы, о которых я тебе рассказывала, шли в атаку, чтобы умереть за душегуба, завалившего трупами всю нашу страну.

Помню, в 1939 году, после того, как Советский Союз присоединил к себе Западную Украину, власть наша Советская стала людей, что жили тогда там, десятками тысяч со своих насиженных мест срывать и по всей стране разбрасывать: кого – в сибирские лагеря, а кого – если повезет, на поселение в другие районы страны. К нам в село тоже несколько таких семей с целью приобщения к социалистическому образу жизни тогда пригнали, при этом их унизительно называли «западенцами».

Я до сих пор не могу забыть, в каком виде семья Савелия Вовчка сюда к нам в село приползла - они потом на краю села в заброшенной землянке, вернее, в яме с дырявой крышей жить стали. Так, как они тогда жили, внучек, люди не должны жить,… им в этой яме даже лечь не на что было, им от холода не чем было укрыться, и не в чем было даже еду сварить. У Савелия этого трое маленьких детей тогда было: два мальчика и девочка. Они все, не раздеваясь, в той яме на соломе спали, ходили всегда голодные и как оборванцы. Вскоре мать Савелия – совсем уже старушка, умерла, а дети, как щепки, по селу ходили и голодными глазами на нас смотрели, и видно было, что им стыдно даже еду просить,… приличная это была семья. Кто как мог, помогал им тогда выжить. А сын его – Ваня, в оккупации при румынах подрос, и в 1944 году, после возвращения сюда Советской власти, на фронт был отправлен – погиб он тогда на войне, и, я так думаю, внучек, что он вряд ли отдал свою жизнь за Сталина – изверга, исковеркавшего жизнь всей его семьи. Хотя… - баба Киля на несколько секунд вновь задумалась, - если человеку каждый день будут вдалбливать в голову, что черт - это благодетель его, то он и черта полюбит. А нам постоянно - и до войны, и после нее - в особенности, только и твердили, что «Сталин – это наш великий вождь и учитель», что «Сталин – это наш отец родной», что «Сталин – великий полководец»… Вокруг – куда не глянь, везде были его портреты и памятники,… даже в Гимне нашей страны, который мы ежедневно вынуждены были слушать, пелось: «…нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». Я как сейчас помню, любое мероприятие в нашем клубе начиналось и заканчивалось словами: «Спасибо товарищу Сталину»,… и тут же, бурные, обязательно – продолжительные аплодисменты срывались в зале с выкриками: «Слава!», «Слава!», «Слава великому Сталину!!!»… И попробовал бы кто-то не кричать эту чушь – то было время, внучек, когда людям буквально запрещалось не любить Сталина. Люди кричали здравицы в честь «великого вождя», а в их глазах виден был страх, потому что они знали, что даже незначительное проявление их нелюбви к Сталину может тут же закончиться для них трагически.

В те годы, внучек, и нам – взрослым, и малым детям - в школе, постоянно твердили, что без него мы все погибнем, что он самый, самый,… и когда он умер, я, как сейчас помню, многие люди у нас в селе, пережившие и несколько голодоморов во время его правления страной, и на своей шкуре испытавшие, что такое бесправие и бесплатный каторжный труд, даже рыдали от горя тогда. Но именно после смерти Сталина, с приходом к власти Маленкова, люди впервые за все годы Советской власти, почувствовали некоторое облегчение в жизни. А уже после того, как в 1958 году к власти пришел Хрущев, селянам стали паспорта выдавать, и они стали бежать из этого ада, как ошпаренные,… Хрущева они тогда почти боготворили за то, что он им волю дал. Проблема была, правда, в том, что прописку в городах получить было почти невозможно, а без нее люди не могли ни на работу устроиться, ни квартиру получить,… а уж тем более – купить ее. Но, все равно, кто как мог и куда только мог – бежал тогда из сел. Да, что там говорить, - горько усмехнулась баба Киля, посмотрев мне в глаза, - ты же сам хорошо знаешь, внучек, как твои мамка с отцом, в конце пятидесятых годов, аж в Казахстан выехали, только бы вырваться из этого ада. И до сих пор молодежь из села бежит - в селах уже одни старики остались, а в колхозах работать некому. Вон, - хмыкнув, баба Киля кивнула в сторону магазина, - на полках, хоть шаром покати, - без блата даже плавленый сырок купить невозможно, а нам все про светлое будущее при коммунизме талдычат…

- А тогда, в годы войны, мы были в сложном положении,- возвращаясь к военной теме, после некоторого молчания, вновь продолжила свой горький рассказ баба Киля, - и чтобы на нашей земле хозяйничали румынские и немецкие оккупанты, - мы не хотели, и не хотели мы возвращения к нам Советской власти – достала она нас тут так, что в пору было бежать от нее, куда глаза глядят. Многие люди, даже из России, не зная, куда от нее деться, вместе с немцами отступали, были и в нашем селе люди, желавшие бежать куда-нибудь подальше от нее, да куда?.. не на луну же?!

После небольшой паузы, зло усмехнувшись, баба Киля вновь заговорила:

- Перед войной нам тут постоянно внушали, что наша Красная армия непобедима, нам песни героические постоянно по радио крутили: «… если завтра война, если завтра в поход»… а как война началась, солдатикам нашим совершенно воевать нечем было: их с одной лопаткой в руках на немецкие танки бросали,… гибли они, как мухи, а нас - их матерей, жен и детей, оставшихся в оккупации, Советская власть потом чуть ли не предателями считала, постоянно нас тут попрекали тем, что мы оккупацией замараны,… сволочи!.. – Бабу Килю даже затрясло всю от возмущения. Она какое-то время, молча, нервно перебирала руками край своего фартука, затем, заговорила со злостью в голосе:

После возвращения сюда нашей «родной» Советской власти, мы в свой адрес только и слышали: «хохлы»,… «наймиты»,… «наемники»,… «пособники»… а на войну мужчин наших тогда, как бандитов, вооруженные конвоиры гнали,… даже инвалидов. Их даже вооружать не хотели, а часто и не переодев в военную форму, безжалостно в реках топили и с голыми руками на немецкие танки бросали.

Ты помнишь деда Булика? - вдруг обратилась ко мне баба Киля, вопросительным взглядом посмотрев мне в лицо.

- Да, помню, - улыбнулся я, - он пьяным по нашей улице ходил, и Вы меня постоянно пугали ним в детстве…

Я вспомнил всегда пьяного, с большим сизым носом, деда, у которого вместо одной ноги была тяжелая деревянная колода. Он с трудом передвигался и часто падал на землю. Не в силах потом подняться, он ползал по земле и рычал, до тех пор, пока кто-то не подходил к нему и не помогал подняться на ноги. Потом он опять падал…

- Пугали, когда ты слушаться не хотел, - тоже улыбнувшись, уточнила мой ответ баба Киля и продолжила: - Так вот этот дед «Булик» - Пантелеем его звали, а фамилия его была Булгаков, после освобождения нашего села на фронт был отправлен и там изранен сильно - без ноги он домой вернулся, а сын его Миша, призванный в Армию перед самой войной, – на фронте погиб. Вот он и пил.

А вспомнила я его потому, что когда он с фронта раненным в село первым вернулся, он нам рассказывал, как их, только что призванных в армию и отправленных на фронт, заставляли с палками в атаку на немцев ходить. Мы сначала не поверили ему – думали, что это у него от пьянства в голове такой кавардак. А потом, когда с фронта стали возвращаться и другие наши односельчане, искалеченные и душевно и физически, мы от них узнали, что их тоже с одной-двумя винтовками на десятерых в бой бросали, а те, у кого винтовок не было, чтобы с пустыми руками в атаку не идти, палки в руки брали. А за их спиной в это время пулеметы выставлены были: не пойдешь в атаку – свои убьют,… вот так и воевали они!

Мы были в шоке, мы просто не могли в это поверить: как это может быть возможно, чтобы с палкой и на пулеметы?!.. А их, бедненьких, когда в атаку гнали, говорили: «Вы предатели Родины, и если вы хотите, чтобы товарищ Сталин простил вас, вы должны искупить свою вину кровью,… а винтовки вам ни к чему, говорили им, - вы все равно стрелять не умеете»… Так их же даже и не хотели учить этому,… их сегодня на фронт забрали, а завтра – без оружия в бой погнали со словами: «оружие добудете в бою».

А часто с оккупированной территории совсем детей на фронт забирали. Когда мы хоронили убитых тут наших солдат и переписывали их документы - мы ужасались: среди них были солдаты 1929 года рождения,… посчитай, сколько им было лет, если они погибли в 1944 году!

…Сейчас, когда я уже знаю правду о том, что люди, волей обстоятельств оказавшиеся в оккупации, считались пособниками врага, а позорное клеймо «житель оккупированной территории», даже после Великой победы мешало этим людям ощущать себя в своей родной стране полноправными гражданами, рассказ бабы Кили о том, как безобразно обращались с нею наши, советские офицеры, а также о том, как безжалостно обращались с людьми, призванными в армию с бывших оккупированных территорий, я бы воспринял, как и полагается. Но тогда, слушая бабу Килю, меня не покидало неприятное ощущение, что она сгущает краски, что в моей стране такого просто не могло быть. Я не мог в это поверить, и когда баба Киля, разнервничавшись, замолчала, я тоже, не зная, что сказать, молчал. Молчание длилось долго. Наконец, немного успокоившись, баба Киля вновь заговорила.

- А меня тогда чуть ли не под зад, выгнали те офицеры из своего кабинета, и поплелась я сквозь слезы не видя куда: жить мне тогда без деда Вани не хотелось – и опорой и защитой он для нас был… Я думала, что больше никогда его не увижу,… а нам ведь даже с ним попрощаться на дали. Заболела я тогда сильно – думала, не выживу. Спасибо Анечке с Ниной – выходили они меня… А сами они, после того, как в течении нескольких месяцев в ледяной воде собирали наших убитых солдат в плавнях, а потом стаскивали их к месту захоронения, раздевали и хоронили их в братской могиле - тоже заболели,… очень сильно заболели. Нина долго по ночам спать не могла: облепленные и обглоданные раками трупы наших солдат ей постоянно снились, она металась, кричала и плакала по ночам, а Анечка после этого своих деток иметь не могла и мучилась она долго,… да и умерла она рано – и до пятидесяти лет не дожила, - добавила баба Киля через секунду, взглянув на меня затуманенными от горя глазами.

- В этот же период на фронт были отправлены и мои братья, - вновь продолжила свой рассказ баба Киля, - Сеня, у которого Советская власть выкинула на улицу из его же собственного дома четверых его маленьких детей с женой – бабой Верой - умер в Германии от ран, полученных в бою за город Бранденбург. Алексей – тоже погиб в той войне. Его, также как, и жившего вместе с ним в селе Гребенники – Родиона, до этого раскулачивали. У него осталось тогда трое детей - все девочки: Маша, Вера и Мотя. Мужики с его села, которые вместе с ним воевали, рассказывали, что после того, как наши войска освободили село Гребенники, их всех тут же на фронт отправили, и Алексей подорвался на мине, освобождая какое-то село в Молдавии.

А мой самый младший брат - Федя, отвоевав сначала на Финской войне, потом эту войну прошел, и, к счастью, он живым домой вернулся - он был всего лишь контужен. Но к нему другая беда прицепилась: с войны он с орденами пришел и с медалями всякими, и ему почему-то в голову взбрело, что он сможет вернуть бабе Вере - жене своего погибшего на войне брата Сени, тот отцовский дом, из которого, как ему тогда «казалось», - несправедливо ее выгнала Советская власть. Он, глупенький, в поисках справедливости стал письма в разные инстанции писать, по начальству ходить и, видимо, кому-то что-то не то сказал: ночью к нему в землянку приехал «воронок», и его забрали. Почти месяц его тогда в камере «уму-разуму» учили, и это просто счастье, что он домой живым вернулся. После этого Федя больше не добивался справедливости…

После войны Федя какое-то время жил в своей землянке в Гребенниках, а потом он собрал свою семью и переехал сюда - в Ткачевку, на голое место, поближе к нам. Он потихоньку свой дом тут построил, и живет в нем до сих пор. Сын его младший – Коля, Николаевское мореходное училище закончил и работал на кораблях дальнего плавания, а Вася – его старший сынок, во время головки в 1934 году недоношенным и ослабленным родился и переболел менингитом. К счастью, он выжил тогда, но у него сейчас с головой проблемы очень большие.

Братья твоего деда Вани - Вася и Коля, как я уже говорила - тоже воевали. Судьба их ужасна: они погибли,… Коля погиб в Венгрии, а Вася пропал без вести в июне 1944 года. Про двоюродных братьев и сестер я уж тебе и рассказывать не буду - столько горя в нашем роду было, что оплакивать их всех - слез не хватит.

Боже!.. Боже!..

Баба Киля, замолчав, долго качалась из стороны в сторону. Затем, словно выжимая из себя слова, она вновь продолжила свой рассказ:

- С приходом сюда наших войск заработала и наша почта: письма и похоронки морем хлынули в наше село, слезы потоком текли.

Только на одной нашей улице не вернулись домой с той войны: Миша Чеботарь, Андрей Пидковзун, Дима Чекада, Ваня Буток, Миша Атаков, Ваня Вовчок, Коля Трошин, Федя Юрков, мой брат Сеня Резниченко, брат деда Вани – Коля Иванцов, Леня Любинцов, одноклассник Анечки - Заблоцкий Леня, одноклассник Нины – Коля Вакарь, Телеш – имени я его не помню, Коля Бондаренко, Митя Симененко, Филипп Сурков, Ваня Алексеев, Марцинкевич Ваня…

Наше село Ткачевка, тогда совсем маленьким было и состояло всего лишь из двух коротеньких улиц, и, если говорить о погибших еще и со второй улицы, то только из тех, кого я помню, можно назвать: Булгакова Мишу, Усатенко Колю, Колю Мизенко, Гончаренко Алексея Яковлевича – он у нас учителем был, Колю Мороза, Кравчука Володю, двух братьев Павла и Ивана Будыкиных, Слынько Васю, Федосея Юрко и это еще далеко не все…

- Представляешь, внучек, - баба Киля посмотрела на меня глазами полными слез, - если только при освобождении нашего села Советской властью было бездарно уничтожено около десяти тысяч своих солдат, то сколько же нужно было ей положить в той войне своего народу, чтобы освободить от немцев всю страну нашу?! Гибли мужчины наши тогда, как мухи - никто не жалел их.

- А с середины сорок четвертого года, - промокнув глаза кончиком платка, после небольшой паузы продолжила говорить баба Киля, - в нашу нищету и убожество стали с фронта раненные приходить: без рук, без ног, без глаз,… нервные и злые, они тогда пили по страшному, многие из них тут же – дома, от ран умирали – лечиться нечем было.

Помню, сосед наш - одноклассник мамки твоей, Коля Ляхов, весь израненный с фронта домой вернулся: у него рука искалеченная была, и ноги у него не было. Как он тогда мучился, бедненький, не передать словами… он сам даже по нужде сходить не мог. А родители его и старшая его сестра Шура, вместо того, чтобы ему помочь выжить, вынуждены были в колхозе от зори до зори пропадать. Ему, бедненькому, даже воды в доме некому было подать, ни то, что в туалет его сводить. Помню, когда мы с его матерью – Марфой, в степи работали, у нее слезы от обиды, переживаний за него и горя не просыхали, да и умерла она вскоре. К счастью, нашлась тогда добрая душа, одноклассница Коли – Маруся Будыкина, вышла она тогда за Колю замуж, и он прожил еще немного. Но умер он все равно не так, как этого заслуживает герой Великой Отечественной войны - в холодном туалете.

А было и так, что доведенные Советской властью до ненависти к себе, родные братья одной семьи в разных армиях воевали: один - на стороне немцев, а другой - на стороне Красной армии. Тут, на нашей улице, жила Маша Лежненко. Во время голодовки – в 1933 году, ее муж умер от голода, и она сама двоих своих детей растила. Маша работала в колхозе, и жили они очень бедно – вечно голодные и буквально в лохмотьях они тогда все ходили. Так вот, призванный в армию перед самой войной ее старший сын Миша в бою был захвачен немцами в плен и каким-то образом потом оказался в армии, в которой казаки против Советской власти воевали. Тогда же Мишу очень сильно ранило, и он еле живой домой вернулся. А младший сын Маши - Алексей, после освобождения села нашими войсками в 1944 году, тоже на фронт был отправлен и тоже был очень сильно ранен - он в конце этого же 1944 года домой вернулся. Оба сына Маши лежали дома тяжело раненые, а она, убитая горем, в колхозе от зари до зори вынуждена была работать, чтобы детям ее с голоду не умереть. Некогда ей было тогда за раненными своими детьми ухаживать, а власть наша, зная о том, что ее Миша был в немецком плену и воевал потом против Советской власти, при каждом удобном случае попрекала ее тем, что она мать врага народа, что она плохо детей своих воспитывала. Вскоре ее старший сын Миша от ран умер.

Помню еще горе бабы Саши Буток – она тогда жила на том месте, где сейчас магазин находится. У этой несчастной женщины вся жизнь в слезах прошла.

Сначала, в 1933 году, она сама чудом спасшись от голода, похоронила своего мужа и двоих своих сыновей,… я как сейчас помню, один из них, опухший от голода, возле нашего мура мертвый лежал, мухи тучами вокруг него кружились, а его убрать некому было. А потом, когда в 1944 году вернулась сюда Советская власть, и с ее оставшейся тогда в живых единственной дочерью Любой, проблемы начались.

Дело в том, что Люба еще до войны вышла замуж за парня - немца по национальности, его фамилия была Книтель. Работал он, так же как и Люба, на ферме и был уважаемым в селе человеком, трудолюбивым и порядочным. Так вот, уже когда в 1944 году в село вошли наши войска, ему кто-то сказал, что власти наши всех немцев арестовывают и в лучшем случае, в Сибирь ссылают. Недолго думая, он, опасаясь ареста, стал где-то за селом прятаться, а его жену Любу, тут же, как жену врага народа, наша Советская власть арестовала и с двумя маленькими ее детьми в Сибирь отправила.

Видел бы ты, внучек, тогда бабу Сашу, она в отчаянии в ногах валялась у НКВДистов, умоляла их хотя бы детей дома оставить, а те дочь ее «немецкой шлюхой» обзывали и ногами под зад в «воронок» вместе с захлебывающимися от плача детьми запихнули и уехали. Ничего ей с собой тогда взять не разрешили. А баба Саша тогда чуть рассудка не лишилась – всем селом мы ее в чувство приводили. Потом, в поисках справедливости, она куда только не обращалась, и все напрасно: «Люба - враг народа!»

Разнервничавшись, баба Киля на какое-то время замолчала, затем, посмотрев на меня все тем же убитым горем взглядом, спросила меня:

- Как ты думаешь, внучек, бабе Саше этой было, за что любить Советскую власть? А ведь это делали не гестаповцы и не наш полицай Вася или староста Николай Петрович, которых власть наша называет извергами, это делали наши «родные» коммунисты, к которым, я так понимаю, ты относишься с очень большим уважением.

- Коммунисты, бабуся, разные бывают, - с некоторой обидой в голосе отреагировал я на слова бабы Кили, - есть порядочные и честные, а есть сволочи – я с такими тоже встречался. Но я, бабуся, тоже коммунист, и знаю, что в нашей жизни если ты не будешь членом партии, то даже можешь и не мечтать о том, чтобы чего-то в жизни добиться. Вы же сами знаете, что даже председателем какого-нибудь захудалого колхоза человек никогда не станет, если он не будет коммунистом. Поэтому, многие люди становятся коммунистами не по убеждению, а по необходимости. Например, у нас в Пограничных войсках все офицеры – коммунисты, и совсем не потому, что они так уж фанатично верят в возможность построения коммунистического общества, а потому, что не будучи коммунистами, они даже начальником пограничной заставы никогда не станут. Я и сам, бабуся, смутно представляю, что такое коммунизм,… жизнь по принципу: «от каждого по способностям – каждому по потребностям», как-то даже в голове моей не укладывается.

Понимаете, бабуся, - продолжал я тогда, заметив, с каким любопытством слушает меня баба Киля, - вся проблема не в конкретном коммунисте. Коммунистическая партия, которая является у нас в стране единственной руководящей и направляющей силой, хочет контролировать и влиять на все процессы в нашей жизни через своих членов, и я не думаю, что это плохо,… во всех странах пришедшие к власти партии поступают именно так. Другое дело, какую политику проводит с помощью своих членов партия в нашей стране и в мире, а, судя по тому, что Вы мне рассказываете, партия проводила в нашей стране тогда, мягко говоря, не очень-то правильную политику, и я так же, как и Вы, возмущен этим… Да и коммунисты, бабуся, сейчас уже совсем не такие, что были раньше - фанатиками, безгранично преданными коммунистической идее и способными разорвать на части любого, несогласного с ними.

Выслушав меня, баба Киля некоторое время молчала, осмысливая сказанное мною, затем, видимо, не во всем соглашаясь со мной, спросила:

- А вот скажи мне, внучек, почему фашистов, которые уничтожали другие народы, называют преступниками, а наших коммунистов, которые тоже уничтожили миллионы своих собственных граждан, у нас в стране называют «пламенными борцами за светлое будущее своего народа»?.. Почему, фашистскую Германию до сих пор проклинают за то, что она угнетала чужие народы, а в нашей стране, где Советской властью были организованы массовые многомиллионные репрессии и миллионы людей были уничтожены голодом, постоянно по праздникам крутят песню, в которой поется: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»?

- Ой, бабуся, Вы такие сложные вопросы задаете, что мне так сходу даже и не ответить…

Потупив взгляд, я замолчал, пытаясь собраться с мыслями и найти нужные слова для ответа, а баба Киля, не дождавшись его, произнесла:

- До тех пор, внучек, пока ты будешь членом этой партии, ты никогда не сможешь ответить на эти вопросы.

- Почему? – вскинул я на бабу Килю удивленные глаза.

- А потому, что до тех пор, пока ты будешь коммунистом, ты никогда не сможешь себе честно признаться в том, что твоя партия такая же преступная организация, как и фашистская.

После этих слов я на несколько секунд потерял дар речи, затем, выдавливая из себя слова, проронил:

- Ну, бабуся, я прямо не знаю, что Вам и сказать…

- А ты ничего не говори, - снисходительно улыбнулась мне баба Киля и, помолчав еще несколько секунд, она вновь продолжила свой рассказ:

- Помню, прошло после ареста Любы какое-то время и муж ее, узнав о случившемся с его женой и детьми, чтобы спасти их, сам нашим властям сдался. Книтель этот вовремя оккупации не был ни полицаем, ни старостой, он просто, как и все, работал в колхозе, и его единственная вина была только в том, что он немец. Какое-то время его где-то держали, а потом на войну отправили. Он после Победы домой живым вернулся, а Люба его только через год после него из Сибири вернулась, вся измученная и подавленная.

Боже,… Боже… - вновь горестно закачавшись из стороны в сторону, баба Киля на какое-то время замолчала, потупив взгляд, затем, посмотрев на меня с выразительной болью в глазах, возмущенно заговорила:

- Помню, мы сначала всем селом, так же как и в случае с нашим старостой, пытались доказывать, что ни Люба, ни муж ее ни в чем не виноваты, а к нам приехал какой-то начальник из НКВД и, собрав в конторе людей, строго предупредил нас, что если мы и дальше будем защищать врагов народа, то нас отправят туда же, куда и Любу. Несчастные люди после этого боялись даже пикнуть в защиту ни в чем не повинных людей и хорошо еще, что Люба живой тогда осталась, у доведенных до отчаяния и безысходности женщин нервы тогда не выдерживали, они от горя и такой несправедливости даже жизни себя лишали.

Помню, после того, как немцы, перед наступлением наших войск нас всех из села в степь выселили, Наташа Чекада – молодая красивая женщина с двумя маленькими детьми, через какое-то время измученная, в село вернулась, а там от хаты ее одни развалины да головешки остались - разбомбило тогда ее хату. Я не знаю, правда это или нет, но она свою соседку обвинила в том, что та, вернувшись в село немного раньше нее, взяла из тех развалин что-то из уцелевшей посуды и унесла к себе домой. Конечно, в то нищенское время каждая мелочь в доме на вес золота была, и Наташа, без мужа – он тогда на фронте был, раздавленная горем, нищетой и безысходностью, схватив своих маленьких детей, к председателю колхоза за помощью побежала.

Я не знаю, что ей сказал тогда председатель колхоза, но, видимо не найдя от него сочувствия и поддержки, она в отчаянии ночью подожгла и его хату и хату своей соседки. А потом, бросив своих маленьких детей на развалинах своей хаты, она побежала на речку топиться. Недалеко от того места тогда мужики наши сельские проходили, увидели они бросившуюся в воду Наташу и спасать ее кинулись. Спасти то ее они тогда спасли, но когда они ее в больницу притащили, она, очнувшись, все равно себя жизни лишила – на простыне повесилась она.

Вот такие страсти, внучек, в нашем маленьком селе тогда бушевали,… какую семью не возьми, и в каждой беда своя,… то не жизнь у людей была, а горе сплошное.

А в мае 1945 года и наш дед Ваня домой вернулся. Я после объявления Победы уже места себе не находила, делать ничего не могла, после работы все на улицу выбегала: выглядывала деда Ваню, да все боялась на глаза почтальонше попасться - вдруг похоронку принесет…

В тот день, когда твой дед Ваня домой вернулся, я тоже все выглядывала и вдруг вижу: вдалеке по улице солдатик идет. Я стою, смотрю и не узнаю его. Я Аню со двора кликнула: иди, мол, глянь. Она выбежала, смотрит и тоже не узнает,… а он узнал нас: побежал он к нам, потом и мы к нему побежали…

Боже, каким он тогда был!.. Я не верила, что это мой Ваня: постарел он, седой, худющий,… в драной, грязной форме, в обмотках и стоптанных, не по размеру ботинках,… раненная осколком его голова была какой-то грязной тряпкой обмотана, а на груди у него медаль: «За отвагу» блестит. Ты,- тут же обратилась ко мне баба Киля,- потом где-то потерял ее - дед тебе ее на грудь цеплял, когда ты с детьми на улице в войну играл, помнишь?

- Помню, бабуся, я тогда командиром Красной армии был,…- потупившись, ответил я и тут же добавил: а удостоверение к этой медали, я как память о деде Ване храню.

- Молодец, - удовлетворенно отозвалась баба Киля и тут же с горечью в голосе добавила: - Жаль, что твой дед Ваня не дожил до сегодняшнего дня, он бы тебе много чего рассказал о той жизни, а заодно и о том, как он, мучаясь от постоянной головной боли, смерть свою на фронте искал.

Глава третья. МИРНАЯ ЖИЗНЬ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Мирная наша жизнь началась после того, как над конторой вновь водрузили красный флаг, а нас, всех жителей села, собрали на митинг и поздравили с освобождением от фашисткой чумы и с возвращением на нашу землю «родной» Советской власти. Потом нас предупредили об ответственности за уклонение от работы и о том, что с сегодняшнего дня мы все должны сплотиться вокруг родной Коммунистической партии и любимого вождя товарища Сталина в интересах скорейшей победы над фашистской Германией.

Лозунг: «Все для фронта – все для победы!» - с того дня стал главным в нашей жизни.

Мы вновь работали в колхозе и вновь выполняли непомерный план заготовок. Это была невыносимо тяжелая жизнь. А весной 1946 года в наши хаты вновь начал стучаться голод - уже третий в моей жизни.

- Что, не урожайный год был? – спросил я бабу Килю, после образовавшейся небольшой паузы.

- Дело не в этом, - бросила на меня горький взгляд баба Киля, - в 1947 году голода могло бы и не быть, если бы власть наша вновь, как и в 1933 году, не грабила нас.

- Конечно, - продолжала баба Киля, после небольшой паузы, - урожай у нас в колхозе в 1946 году был не очень хорошим – работать некому тогда было: мужчин с фронта вернулось очень мало, а те, что и вернулись, в большинстве своем – инвалидами были нетрудоспособными, но если бы планы заготовок, которые спускали нам в колхоз, не были бы такими жестокими, и опять не забирали бы у крестьян последнее, то голода в 1947 году не было бы.

А работали мы, тогда как волы, – Сталин сказал, что нас после оккупации «перевоспитывать» нужно, вот нас, в основном женщин, и перевоспитывали: не разгибаясь, мы в полях да на фермах, как проклятые, бесплатно работали. Даже коров своих мы на колхозные поля вынуждены были гонять и на них землю пахать,… помню, били мы их тогда, несчастных, жестоко, заставляли их за собой плуг тащить,… на них мы и пахали, и возили все. Да, что там коровы, - баба Киля горько усмехнулась, - когда те, обессилено лишь мотали головами и уже не реагировали на удары плетью, женщины вынуждены были сами в плуг впрягаться, и таскали они его до тех пор, пока сами от измождения не падали. А им за эту работу в лучшем случае руководство колхоза несколько вареных картофелин в день выдавало, чтобы они и на следующий день смогли еще плуг потаскать.

Видел бы ты, внучек, свою мамку,… на нее и на таких же, как она - истощенных от недоедания и измученных непосильным трудом, девчонок, смотреть было больно, они даже домой ночевать не приходили – некогда было: от зори до зори они в колхозе работали. И, возможно в 1946 году урожай зерна был бы и большим, если бы в том году, кто-то наверху не решил вместо пшеницы на наших полях хлопок выращивать…

- Хлопок,… на Украине?!.. – от удивления округлил я глаза.

- Да, это смешно, но смеяться как-то не хочется. Помню, когда весной 1946 года мы в поле пропалывали этот хлопок, нам уже есть было нечего,… мы траву съедобную искали по балкам и жевали ее, как коровы. Но самое страшное началось осенью 1946 года, когда все то зерно, что полагалось нам как оплата за год нашей работы по трудодням, было у нас отобрано государством и вывезено за пределы колхоза. Обидно было еще и другое – отобранное у нас зерно за границу вывозили, а то зерно, что не было вывезено, на железнодорожных станциях в вагонах гнило.

Помню, уже поздней осенью 1947 года, деда Ваню вместе с другими колхозниками отправили на подводах на станцию Зеленый Гай – они должны были загрузиться там зерном, предназначавшимся нам для оплаты по трудодням за прошлый год. Но когда они открыли вагоны, в которых хранилось это зерно, то ужаснулись: битком заваленная в вагонах пшеница была полностью сгнившей и своим видом напоминала грязь, ее потом даже наши свиньи есть отказывались.

Боже,… Боже…

Баба Киля вновь некоторое время горестно раскачивалась из стороны в сторону, затем, обращаясь ко мне, дрожащим голосом вновь заговорила:

- Представляешь, внучек, мы тут, как проклятые, измученные голодом и непосильным трудом, бесплатно работали, чтобы нашему, измученному войной народу, было что покушать, а государство наше, словно не ведая об этом, целый состав зерна сгноило. Разве же так можно?!.. Люди у нас в селе, когда узнали об этом, были просто в шоке! У них просто в голове не укладывалось: как такое вообще может быть возможно.

А тогда, в 1946 году, выгребая у нас в колхозе все до последнего зернышка и обрекая при этом всех нас на голодную смерть, государство наше, словно и не желая понимать этого, цинично требовало от нас, чтобы мы полностью оплатили еще и так называемый «подворовый» налог. А это: 250 литров молока, 250 штук яиц; нам нужно было заплатить живыми деньгами налог за каждое дерево в саду, за каждый кустик фасоли, тыквы и мало ли еще за что. Мы должны были в год сдать государству 40 килограммов мяса в живом весе, при этом, совсем было не важно: есть у тебя это мясо или нет,… если нет – покупай, но сдай! Но, покупать нам это мясо было не за что, и мы вынуждены были договариваться с односельчанами, к примеру, ты сегодня зарезал свинью – сдашь государству налог за меня, а завтра я зарежу – сдам за тебя. Вот так мы и отдавали все государству,… друг за друга. Мы обязаны были даже шкуры сдать государству, причем, смолить свинью нельзя было: шкуру нужно было сдать вместе со щетиной.

- А, как же потом, сало без шкуры? – удивлено спросил я.

- А кого это волновало? - горько усмехнувшись, неопределенно отозвалась баба Киля и продолжила:

В те голодные годы опять, как и в 1933 году, к неуплатившим государству тот кабальный налог, представители народной власти приходили, и опять они в поисках спрятанных продуктов все верх дном перерывали. Тогда вновь, как и в 1933 году, все до последнего зернышка из домов выгребалось, и опять пухли от голода люди, а на улицах мертвые дети валялись. Противно было еще и то, что в документах умерших от голода людей, медики, по указке сверху, писали, что они умерли от ангины или от дизентерии. А те люди, кому и удавалось выжить, ослабленные от недоедания - дистрофией и «куриной слепотой» болели. У нашего деда Вани тогда тоже расстройство со зрением началось, я его травками разными лечить пыталась, но помогало ему это мало. А с головой он до самой смерти мучился, бедненький, при этом еще и на работу в колхоз он вынужден был ходить и работать там бесплатно.

В те, послевоенные годы, опять, как и в 1933 году, голодных детей зашедших на колхозные поля зерно пожевать, объездчики безжалостно батогами стегали, а власть наша «народная» за собранные уже после уборки урожая, в поле колоски или за горсть зерна, умирающих от голода людей в тюрьмы «за расхищение народного имущества» на 10 лет сажала. Я знаю не менее десяти человек с нашего села, которых страх голодной смерти толкал к тому, чтобы идти в поле и собирать там колоски. Им уже было плевать на то, что с ними будет потом,… они даже надеялись, что когда их посадят, то там, в тюрьме, им будет лучше: хлеб будут давать.

Тогда, к весне 1947 года люди у нас в селе уже так ослабли, что на работу в колхоз ходить почти некому было, многие из них, обессиленные от работы, голода и холода, умирали, а многие от истощения становились калеками. Даже инвалиды войны, чтобы с голоду не умереть, вынуждены были рыться в поле, выискивая гнилую картошку, и ползать по плавням, чтобы набить свои желудки корнями рогозы. Тараканов, мышей, шмелей на навозных кучах люди ловили, чтобы поесть, и опять они вынуждены были есть лебеду, листья и кору деревьев; траву молочай, крапиву, квасец мы в балках выискивали,… иногда люди травились травой - я до сих пор помню доченьку Пети - Верочку, ее возле мура соседской хаты нашли. Она совершенно синяя с огромным вздувшимся животом тогда от боли корчилась, а рядом с нею рвотные массы зеленного цвета… Катя – жена Пети, которого немцы в халупе вместе со спрятанными солдатиками нашими застрелили, сама от истощения уже еле ползая, с ума тогда сходила, думала, что ее доченьке уже конец. Как Верочка тогда выжила – одному только Богу известно! А у людей тогда у всех - от травы и листьев зубы совершенно зеленые, как у коров, были, и, глядя на них, складывалось такое впечатление, что это уже и не люди вовсе…

Слава Богу, - после продолжительной паузы продолжила свой рассказ баба Киля, - мы, несмотря на все те лишения, о которых я тебе, внучек, рассказывала, весной 1947 года поля все же засеяли, но осенью урожай уже убирать почти некому было – зерно осыпалось и пропадало, а нам, колхозникам, после того, как колхоз рассчитался сельхозпродукцией с государством, опять ничего не осталось. Работали мы тогда опять бесплатно, и жили мы хуже скотины, многие люди не имели даже одежды и обуви, многие шили себе одежду из мешков, украденных в колхозе, а некоторые люди разрывали немецкие захоронения и с разложившихся трупов снимали их форму, мы тоже тогда, как оборванцы, в одежде из мешков и в постолах ходили.

- Бабуся, - прервал я тогда бабу Килю, вспомнив художественный фильм: «Донские казаки», снятый в 1948 году, и еще во время моей срочной службы в Пограничных войсках - в 1970 году, раз десять показанного нам: солдатам и офицерам части. В нем жизнь колхозников в послевоенный период была показана совсем другой – веселой, радостной и зажиточной. – А как же фильм: «Донские казаки»?.. – спросил я ее, - Вы видели этот фильм?

- А кто же его тогда не видел?.. – усмехнувшись, хмыкнула баба Киля. - Нам тоже его раз сто показывали, а люди после просмотра этого фильма, когда выходили из нашего сарая, который клубом назывался, не знали: плакать им или смеяться. Это же надо было тому режиссеру, что снимал этот фильм, так нашу жизнь разукрасить!.. Хоть бы прежде, чем снимать такое кино, он приехал куда-нибудь в колхоз да посмотрел, как людям жилось в колхозах тогда,… это же не кино, а чушь самая настоящая! В селах тогда люди с голоду умирали, а в колхозах не было денег даже на сухари для этих умирающих людей, ни то, что на пианино. Девчоночкам нашим сельским не на что было резинку в трусы купить, а в том кино - колхозницы расфуфыренные по магазинам бегают, жизнью наслаждаются…

Доведенные нищетой до отчаяния люди в те времена, внучек, за вилы хватались, и, слава Богу, что в те годы вокруг сел вооруженное оцепление не выставлялось, как в 1933 году, и люди могли свободно идти в поисках еды. Молодежь, как проклятая тогда из сел в города бежала.

Наша Анечка, чтобы нам легче было тут прокормиться, тоже в Николаев пошла, и ей так повезло: ее временно, без прописки, санитарочкой в госпиталь на Радостной улице взяли работать, и ей там какое-то питание перепадало. Ей даже завидовали те голодные люди, что вокруг помойных бачков возле госпиталя постоянно паслись. А она, бедняжка, сама тогда, как щепка, была, но, видя, как мы тут от голода мучаемся, даже тем своим нищенским пайком с нами делиться старалась.

Кто как мог, пытался тогда выжить. Я тоже хотела уехать отсюда куда-нибудь подальше, да куда?.. Я несколько раз в Николаев за хлебом пешком ходила и видела, что там творится…

Тут, недалеко от нашей хаты пожилая женщина жила – она приехала из Николаева к своей больной сестре, и у нее были какие-то денежные сбережения. Она сама в город уже ходить не могла и просила меня, чтобы я в Николаев за хлебом ходила. Она давала мне рублей 300 – 400, это в те времена была двухмесячная зарплата рабочего, и за каждые две принесенные ей из Николаева булки хлеба – одну, купленную за ее деньги, она мне отдавала.

- Бабуся,- в ужасе я округляю глаза,- это же за пятьдесят километров...

- А что делать, - горько усмехнулась баба Киля, - не умирать же с голоду?.. Пятьдесят километров - это было еще не самое страшное, самое страшное было в другом: хлеб могли отобрать голодные люди, они тогда весь Николаев заполонили. Куда ни глянь - везде они были,… беспризорные дети и инвалиды войны, без ног, с орденами и медалями на груди по улицам голодные ползали – хлеба просили. На улицах только и слышно было: «Подайте – Христа ради»… Это был ужас!

А той булки хлеба, что я приносила из Николаева, нам троим на две недели хватало: я ее с травой перемалывала и из этого лепешки пекла. Ну и коровка наша, слава Богу, помогала нам голод пережить. Она, бедняжка, за день натаскается с плугом, а потом мы еще и доим ее,… вот так и жили!

- Бабуся, а что хлеб в городе свободно продавался? – удивленно спросил я.

- Ну, что ты, если бы хлеб в городе свободно продавался, то, возможно, не было бы голода,… хлеб тогда в городе только по карточкам продавался, но многим людям не хватало денег, чтобы даже и по карточкам хлеб купить. А сельским жителям карточки не полагались, и мне приходилось хлеб у спекулянтов с огромной переплатой покупать - на рынке булка хлеба до 500 рублей доходила. По нескольку дней я тогда по Николаеву рыскала в поисках хлеба, и унижалась я перед продавцами, как могла, чтобы купить хлеб подешевле, но не зря же мне было идти туда за десятки километров.

- Какой ужас…- чуть слышно произношу я.

- Конечно ужас,- словно ненароком, соглашается со мной баба Киля, и подавленным голосом продолжает:

И ладно бы одно только это, так власть наша родная, придумала как еще больнее людям сделать: нас стали заставлять за живые деньги облигации покупать.

- Как это?..

- Ну, как… - потупила взгляд баба Киля. – Вызвали, к примеру, твоего деда Ваню в контору, дали ему бумажку разрисованную узорами всякими и говорят: тебе, как мужику еще способному шевелиться, облигация стоимостью пятьсот рублей,… а тебе, мне говорят, как женщине уже потрепанной - облигация за триста,… а вам, девчата - мамке твоей и Анюте говорят, облигации за пятьсот рублей.

Мы плачем, умоляем председателя сельсовета, чтобы он дал нам хотя бы облигации подешевле, говорим, что у нас нет денег, а он нам в ответ отвечает: ни чем помочь не могу – у меня план, где хотите деньги найдите, но за облигации заплатите!

А где же нам эти деньги искать-то было, что это – грибы, что ли? У нас в колхозе трудодень тогда стоил всего лишь от 15 до 30 копеек. А если учесть, что мы получали, с учетом различных вычетов, зарплату в виде сельхозпродукции и только по истечении отчетного трудового года, а общая сумма заработанных колхозником денег в лучшем случае составляла тогда не более 150 рублей в год, да еще нам нужно было заплатить кучу разных налогов, то можешь себе представить, как мы тогда жили, и сколько это нам нужно было «найти» денег, чтобы купить даже одну облигацию за 500 рублей.

Люди с голоду тогда пухли, но вынуждены были деньги добывать не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы эти бумажки у государства выкупить. Валялись они потом у людей дома, только место среди документов занимали,… многие люди жгли их - после денежной реформы в декабре 1947 года им цена уже копейки была.

Вот так наше родное государство с народом расправлялось!

Замолчав, баба Киля стала нервно собирать своими натруженными старушечьими руками разбросанные по столу крошки хлеба.

- Бабуся, а Вы любите свою страну?.. – только, чтобы что-нибудь сказать, вдруг тихо спросил я ее после затянувшегося молчания.

- Люблю ли я?.. – подняв на меня свои опечаленные глаза, баба Киля запнулась. Какое-то время она вновь сидела молча, точно вспоминая и размышляя о чем-то, затем, чуть слышно она проронила: - я никому, даже своим детям не внушала ненависти к стране, в которой они живут,… я не люблю свою нищую, безрадостную и полную оскорблений жизнь, а в том, что моя жизнь была именно такой, виновна Советская власть… Я ненавижу ее!

Я и раньше, слушая рассказ бабы Кили, ощущал ее отношение к Советской власти, но после этих слов внутри у меня словно что-то перевернулось. Я не знал, что сказать и, потупившись, молчал, пытаясь усмирить свои противоречиво-болезненные чувства и жалея о том, что я задал бабе Киле вопрос, ответ на который так взбудоражил мое сознание. А баба Киля после продолжительной паузы вновь заговорила:

- Я понимаю, внучек, что тебе мои слова неприятны, но неужели после того, что мне пришлось пережить, ты надеялся услышать от меня другой ответ?.. Разве можно с любовью относиться к власти, которая исковеркала не только мою жизнь, но и жизнь миллионов таких же, как я, людей?

Я продолжал молчать и баба Киля, видя мое внутреннее замешательство, сосредоточенно посмотрев в мои глаза, в ожидании ответа спросила меня:

- Ну, скажи мне, а за что я должна Советскую власть любить?..

- Ну… - поморщился я, лихорадочно перебирая в памяти все то, что могло бы хоть как-то вызвать в ней чувство гордости за свою Советскую страну. Там была и Победа над Германией в Великой Отечественной войне; и покорение космоса; и военное могущество страны; и освоение целинных земель; и рост промышленности, и даже советский балет… В памяти было много разного, чем, как я считал, должен гордиться каждый советский человек, но, перебирая все это в своей памяти, я постоянно ловил себя на мысли, что никакие успехи страны не могут оправдать тот цинизм и жестокость, которую проявляла Советская власть в отношении миллионов ни в чем не повинных своих граждан.

Ни ко времени, мне в голову тогда почему-то врывался недавний эпизод, связанный с тем, как я отвозил на Родину гроб с погибшим в Афганистане солдатом.

Проклятья со стороны родителей погибшего в Афганистане сына в адрес Советского руководства неслись тогда такие, что мне, простому офицеру Пограничных войск, своими глазами уже насмотревшемуся на то, как, с кем и кому наше правительство пытается «помочь» построить социализм, и какой ценой, даже стыдно перед ними стало за принадлежность к государственной военной структуре, и ощутил я тогда невыносимо горькое чувство вины своей перед ними.

Передав гроб, я тогда поторопился куда-нибудь уединиться и выпить с горя, а еще я тогда понял, что все те злые слова, направленные родителями погибшего, не за свою Родину, солдата, в адрес Советской власти отражают мнение всего народа. И разве мог я тогда представить, что буквально через семь лет после того случая, никто из простых советских граждан даже не попытается спасти ту, опостылевшую власть нашу Советскую, от краха своего.

…Молчание длилось минуту.

- Ну, так за что же мне ее любить?.. - прерывая молчание, отчаянным голосом вновь спросила меня баба Киля и, видя, что я не нахожу ответа, с неожиданной горячностью, заговорила: – За то, что Советская власть моих близких родственников вместе с их малыми детьми в том, в чем они одеты были, из их же собственных домов повыгоняла?.. За то, что моих родителей она голодом уморила и детей моих – едва не убила голодом, выгребая из кастрюль все до последнего зернышка?.. За то, что меня и всю мою семью, как бесправных рабов, она бесплатно заставляла от зори до зори в колхозе работать?.. За то, что эта «народная» власть не смогла нас от немцев защитить, а потом нас же, людей, оставшихся в оккупации, считала людьми второго сорта?.. За то, что людей, не сумевших заплатить непомерные налоги, она на каторгу ссылала или за то, что она нас лишила возможности жить там, где мы хотим, – запретив нам иметь паспорта?.. Или, может быть, за пенсию, которую мне «великодушно» выделила Советская власть, в размере: сначала 8, а потом - 14 рублей?..

Ну, - вновь обращаясь ко мне, спросила баба Киля после образовавшейся небольшой паузы,- так за что же мне любить Советскую власть?

Не зная, что ответить, я молча налил в стакан вино и выпил, а баба Киля, глубоко вздохнув, тяжело поднялась с табуретки, всем своим видом давая мне понять, что на этом наш разговор окончен, вышла из дома и усталой походкой поплелась в сторону своей летней кухни. А я, потупившись, продолжал сидеть за столом, и мне больше не хотелось ни пить, ни есть: какая-то душевная тошнота охватила все мое существо - я, офицер Пограничных войск КГБ СССР, только что впервые в моей жизни разговаривал с человеком, откровенно презиравшим Советскую власть, и этим, ненавидящим Советскую власть человеком, была моя любимая бабушка – баба Киля.

А еще, осмысливая услышанное, я тогда почувствовал, как в моем сердце зарождается какое-то новое чувство, пока еще непонятное и далекое, но глубокое и важное. Спустя годы я понял, что тем чувством была любовь к моему многострадальному украинскому народу и ненависть к коммунистическому режиму.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

О том, что было дальше в жизни бабы Кили, я ее больше не расспрашивал: я знал, что в 1957 году, в возрасте пятидесяти девяти лет, после долгой болезни, вызванной осколочным ранением в голову, умер мой дед Ваня. Лечить его, ветерана Гражданской и Великой Отечественной войн, тогда было нечем. Я хорошо помню, как он мучился от боли, а меня – его пятилетнего внука, моя мама подталкивала к его постели, чтобы я своим детским присутствием скрасил его безрадостное существование. И помню я еще, как для того, чтобы хоть как-то снять его невыносимую боль, мои родители по ночам лазили вокруг камышовой крыши хаты и вылавливали в гнездах спящих там воробьев. Потом, разрезав их крохотные тушки, мои отец с матерью прикладывали их к так и не зажившей, кровоточившей ране на голове деда Вани.

Потом, после долгой и тяжелой болезни, в возрасте 47 лет, умерла старшая дочь бабы Кили – Анюта, моя крестная мама. А в 1986 году умерла и баба Киля. Она утром пошла в свой сад и там, возле толстого ствола грецкого ореха, вдавленного в землю немецкими танками и не погибшего тогда, потеряв сознание, упала. Ее парализовало, и уже к ночи в своей постели она тихо умерла на глазах своей дочери, Нины – моей мамы.

Я очень жалею о том, что наполненное болью сердце бабы Кили остановилось за каких-то пять лет до того дня, когда Советская власть, называвшая себя «народной» и причинившая ей столько горя, бесславно прекратила свое существование. А глядя на реалии сегодняшнего дня, мне жаль еще и другое: в Украине слишком много людей, слепо верящих в коммунистическую утопию. Они, словно «призрак коммунизма», продолжают озлобленно «бродить» по Украине с красными флагами и портретами Сталина – изверга, погубившего многие миллионы человеческих судеб.

Да, слишком быстро люди забывают о том, о чем, как мне казалось, они никогда не смогут забыть…

*Искатели

**Собаки босы – живы и доныне.

2011 год.