Гнёт. Книга вторая. В битве великой

Глава первая ЗАРЯ-ЗАРЯНИЦА

Было раннее морозное утро. То время, когда долгая зимняя ночь медленно отступает перед надвигающимся рассветом, несущим с собою неповторимо нежные розовато-алые тона пробуждающегося дня. Далеко на востоке загорается тонкая полоса этой радостной расцветки. Медленно растёт и ширится она, позолоченная ещё не видимым лучом солнца, постепенно охватывая голубые дали неба.

Это раннее пробуждение зари русский народ называет заря-заряница.

Спит, ещё не проснулась старушка Москва, тихи её улицы. И кажется, что прошедшие века в дрёме повисли над славным русским городом. Чудится: веют старые предания над сонными площадями, над золочёными главами церквей, над остатками массивной стены Китай-города, над приземистыми Иверскими воротами. Ворота эти ведут на Красную площадь, раскинувшуюся у Кремлёвской стены. Там памятник Минину и Пожарскому напоминает о бессмертном подвиге русского народа, о его горячей любви и преданности родной земле.

Царские сатрапы и полицейские сыщики в поисках крамольников и бунтовщиков почти никогда не переходили Замоскворецкого моста, уверенно заявляя:

— Крепки там исконные русские обычаи и преданность престолу.

…На небольшой тихой замоскворецкой улочке, теряющейся в зарослях берёзы и тальника Москвы-реки, стоял старинный, но подновлённый деревянный домик с мезонином. Вокруг него теснились ветхие домишки с палисадниками и садами, что придавало улице деревенский вид.

Дом с мезонином своим фасадом глядел на восток, и заряница уже окрасила улыбчивыми розовато-алыми тонами его окна, покрытые морозным узором.

На безлюдную улицу из-за угла торопливо вышли два человека. Один был в тёплом пальто и в меховой шапке, другой — в полушубке и треухе.

Миновав крыльцо дома с мезонином, человек в пальто пошарил в кармане и, вынув затейливый ключ, открыл калитку в заборе. Пропустив спутника в сад, вошёл сам и аккуратно запер калитку.

— Смелей шагай за мной, Корней, вот в эту дверцу да наклонись: лоб расшибёшь. — Войдя в маленькие сенцы, оба поднялись по витой лестнице в мезонин. — Ну, раздевайся, будем отдыхать, а потом о деле, — говорил первый, снимая пальто и вешая его у двери. Сняв калоши и шапку, раскинул руки в стороны, сделал несколько гимнастических упражнении. — Вот теперь всё в порядке, согрелся. Садись в кресло, к печке…

Говоривший был совсем молодым человеком с нежным, ещё не знавшим бритвы лицом. Русые волнистые волосы упрямо спадали на высокий лоб с чёрными бровями. Большие серые глаза искрились, смотрели озорно и дерзко. Ступал он бесшумно и легко.

Корней, сняв полушубок, оказался в суконном кафтане, подпоясанном кушаком, за который был заткнут длинный охотничий нож.

Широкие плечи и большие крепкие руки указывали на недюжинную силу этого человека. Угрюмое лицо, обросшее русой бородкой и усами, было решительным, а глаза глядели неожиданно ласково.

Сдерживая раскаты басовитого голоса, спросил:

— Ну, Андрей, где твой товар? Покажь, может, вожжаться не след?

— Ладно, сиди. Сейчас разбужу Янека…

— А меня будить не надо…

Из-за перегородки вышел высокий тонкий человек в крестьянском платье. Его лицо альбиноса поражало бесцветностью волос, бровей, бороды. Но черты лица и вся фигура дышали таким величием, что ему под стать были бы рыцарские латы, а не крестьянская сермяга.

— Вот какой он, наш Яносик польский, ветер удалой! — воскликнул Андрей, отступив от двери.

Янек шагнул ближе к хмурому богатырю, зорко оглядел его, точно изучая. А тот разочарованно начал:

— Вишь ты, хлипкий какой, а…

Он не успел окончить фразы, как «хлипкий», молниеносным движением охватив его за плечи и дав подножку, повалил на пол.

Приглушая голос, воскликнул:

— Го-го-го! Какая дичина.

Неуклюже поднявшись, тот удовлетворённо гудел:

— Ну-ну, ловкач! Лесника свалил…

— Знай наших! Ну, как товар? Нравится? — засмеялся Андрей. — Только вы тихо, черти полосатые. Сейчас матушка поднимется: она чутко спит.

— Так мы тихо… — проговорил Ян.

— Тихо, тихо, а весь дом затрясся, — прогудел лесник.

В ту же минуту внизу раздался голос:

— Андрюша, что это загрохотало у тебя?

— Ишь, голос какой, точно горлинка воркует, — хрипло прошептал лесник.

Тем временем Андрей уже распахнул дверь, ласково говорил вниз:

— Это так, старый дуб с Воробьёвых гор рухнул. Мы потревожили твой сон?

— Нет, я уже встала, заряницу встречала. А твоему дубу не надо ли горячего чая и закусить? Спустись в столовую, забери.

— Мамочка, ты чудо из чудес и сама заря-заряница!

Послышался смех, хлопнула дверь, заскрипели ступеньки под ногами спускавшегося Андрея. Через несколько минут он вернулся с подносом всякой снеди и с чайником чая. Холодное мясо, колбаса, пирожки и тёплый белый хлеб сразу пробудили у мужчин аппетит.

— Так вот, — говорил Андрей, откусывая пирожок и запивая горячим чаем, — паспорт на имя Яна Кунайнена я достал. Ты финн, батрак из имения барона Остена. Отправлен был к барину с отчётом, но барин уехал за границу… Все документы в порядке. Это на случай, если задержат.

— Со мной кто его задержит? Провожу за самую границу, — проговорил лесник, благосклонно посматривая на Яна. — Ну, всем человек удался, только… — продолжал он, качая головой.

— Что только? — усмехнулся Ян.

— Белобрысый больно. Чухна да и всё тут.

— Вот перейду границу и опять чёрным стану.

— Краска! — догадался тот. — Ну, диви…

Когда покончили с ранним завтраком, Андрей убрал посуду на окно, разостлал на столе газету и стал выгружать карманы.

— Этот маленький револьвер бьёт хорошо. Вот паспорт, тут письмо-доклад управляющего. Адрес запомни, а то не будешь знать своего помещика…

— Учи! — засмеялся Ян. — А это что? — протянул он руку.

— Погоди! Забирай, снаряжайся к вечеру. Пойдёте на лыжах… А это «Искра», понимаешь? Ленинская «Искра», первый номер нашей газеты!

— Стой! Где отпечатана? Давай! — взволновался Ян.

— Не спеши, — Андрей отдёрнул руку с газетой, — какой невыдержанный товарищ!.. — Ян засмеялся, погрозив ему кулаком. — Этот номер вышел в Лейпциге. Но тебе надо пробираться в Мюнхен. Ленин будет там. Передашь ему все наши новости… Теперь на, читай, а мы с Корнеем завалимся спать. Всю ночь с ребятами в типографии листовки печатали, А Корней прошагал двадцать пять вёрст и на страже стоял… Притомился тоже.

Ян, откинувшись в кресле, положил газету на колени и внимательно всматривался в молодое лицо друга.

— Что смотришь? — спросил тот, проводя рукой со лба к подбородку.

— Да, хватка у тебя соколиная. Недаром прозвали тебя Соколёнком. И это спокойствие… Ведь ты каждую минуту рискуешь свободой. Выследят тебя — и конец.

Андрей весело усмехнулся.

— Ведь это Замоскворечье! На прошлой неделе проник сюда один шпик. Нюх у него был острый или заподозрил что… Только мы его изловили, намяли бока основательно и представили куда следует: агитатор, мол, непотребные речи говорил. Ну ему свои ещё подбавили за неумную провокацию, а нас одобрили… Теперь надолго гарантировано Замоскворечье…

— Организатор ты замечательный…

— Одно слово — Соколёнок! — пробасил Корней, направляясь в спальню.

— К обеду разбуди! — с порога обернулся Андрей.

— Ладно, спи.

Ян встал, запер на крюк дверь, выходившую на лестницу, и погрузился в чтение новой газеты. «Вот она, мечта стала явью», — радостно улыбаясь, пробормотал он.

Когда зимние сумерки стали сгущаться, с Красной площади по Замоскворечью поплыл тягучий колокольный звон, призывая верующих ко всенощной у Василия Блаженного. И потянулись богомольцы со всех улиц к Замоскворецкому мосту. Ожила и тихая улочка, на которой стоял дом с мезонином.

Из окна мезонина было видно, как открывались калитки или двери домов, выходили иг них закутанные люди, торопясь в церковь.

— Ну, други, пора. Вот провизия, вот охотничье ружьё. В добрый час, — говорил Андрей, провожая гостей.

— Передай Елене Сергеевне сердечное спасибо, Сам будь здоров и осторожен. Нам важно, чтобы ты был на свободе, — говорил Ян.

Они обнялись. Корней, вскинув двустволку за плечо, тоже обнял Андрея.

— Бывай здоров, Соколёнок. Когда понадоблюсь, шумни. Всё оборудую.

— К брату не зайдёшь?

— Недосуг. Вот товар свой переправлю, тогда.

— А верно, Ян. Ты — контрабанда.

Выйдя в сад, Андрей оглядел улицу. Кругом было тихо и безлюдно. Немногочисленные домики хмурились закрытыми ставнями…

Он, распахнув калитку, пропустил приятелей. Они свернули к реке и скоро скрылись в заснеженных зарослях ивняка.

В это время зазвучали бубенцы, и к крыльцу подкатили сани. Андрей быстро запер калитку и побежал к себе. Надо переодеться к обеду, на котором будут друзья матери, знавшие его отца.

Отца! Сердце болезненно сжалось. Старый дедка много говорил о нём, так много, что мальчик беззаветно полюбил того, кого никогда не видел. Он во всём хотел походить на отца. Бывало, старый башкир заберёт шестилетнего Андрея в лодку и едут они по Москве-реке. Потом пристанут к берегу и уходят в чащобу — наблюдают жизнь леса. Многому научился мальчик у старого башкира-охотника. Он без промаха стрелял из лука, из ружья.

Учил его Тюлябай ставить силки, охотиться с белым соколом, ловить рыбу, ставить шалаш, переплывать речку, разводить костёр. По два-три дня жили они в лесу. А мать — замечательная женщина! Она тревожилась, волновалась, но никогда не мешала этой суровой закалке. Глядя, как у исцарапанного, в ссадинах маленького лесного бродяги горят глаза, когда он рассказывал ей о своих приключениях, она говорила:

— Будь, сынок, таким как твой отец. Сильным и смелым.

Бурное, интересное детство. Такая же юность. А годы в университете? Как много они дали, открыли глаза на смысл жизни, на обязанности и долг перед угнетённым народом. «Однако пора спускаться к гостям», — подумал Андрей, тщательно одеваясь.

Через несколько минут он входил в гостиную. Да, там были две изысканно одетые красивые дамы и поседевший мужчина с военной выправкой. Они встретились глазами. «Что ты за человек?» — спрашивали глаза Андрея. «Так вот какой ты, единственный сын!» — казалось, говорили глаза Енанчинцева.

— Это мой сын Андрей, — сказала с гордостью Елена, когда он поцеловал её руку.

Молодой человек раскланялся с дамами и повернулся к мужчине, снова взглянув своими горячими глазами в пытливые глаза князя.

— Епанчинцев. Рад повидать вас…

— Князь Епанчинцев! Вы жили в Туркестане, вы знали моего отца?!.

Андрей радостно и сердечно пожимал князю руку.

— Знал и нахожу, вы очень похожи на него.

— Правда? Какую большую радость вы мне доставили своими словами!

Между этими двумя людьми сразу протянулись нити симпатии.

Горничная доложила, что обед подан.

Все двинулись в ярко освещённую столовую. Обращаясь к жене, Епанчинцев сказал:

— Салима, я тебе рассказывал о Громове, помнишь? Это его сын. Сходство поразительное, только Никита был жгучим брюнетом.

Обаятельная женщина в расцвете красоты приветливо улыбнулась Андрею.

— Далёкий Туркестан, шумный Яксарт… Всё это где-то вдали, в самом уголке памяти. А вы не бывали там? Моя дочь Дина мечтает побывать в Туркестане.

— Мы с ним поедем туда весной, — вмешалась в разговор Елена.

— Наконец-то! — воскликнул Андрей. — Мама давно собирается, но всё откладывает поездку.

С удивлением смотрел он на жену Епанчинцева. Не назови она эту белокурую полную женщину дочерью, он принял бы их за сестёр. «Сколько ей может быть лет, двадцать семь, тридцать?».

За обедом вспоминали Ташкент, тревожную жизнь тех лет, общих знакомых. Епанчинцев сказал:

— В Петербурге я встретил великолепную Катрин Буйницкую.

— Да? — живо откликнулась Елена. — Я потеряла их из виду. Помнится, генерал получил назначение в Финляндию…

— Теперь на покое, в отставке, и живёт в своём имении.

— Катрин замужем? За кем?

— За старым лысым сенатором.

— Жаль её, неужели не нашла лучшего мужа?

— Она довольна: сенатор богат.

— Но что за жизнь без любви, без романтики, — сказала Елена.

— Романтика — великое дело. Знаете, где я узнала своего мужа? — спросила Салима.

— Это интересно.

— В лунную ночь, в степи, на седле разбойника, увозившего меня в своё становье. А князь догнал и зарубил барантача.

— Необычно и потому прекрасно! — воскликнул Андрей.

— Расскажите, княгиня, — попросила Елена.

— Как-нибудь в другой раз муж расскажет, а то у меня от волнения голос пропадает при воспоминании об этой ночи.

На Елену нахлынули воспоминания. Ей живо представилась жизнь в Ташкенте.

— Князь, что сталось с Тугариным? Помните его?

— Как же, хорошие люди не забываются. Под Петербургом у него имение. Вышел в отставку, занимается сельским хозяйством, женился, трое детей. Но его мечтательность перешла в угрюмость. Думаю, не может забыть свою Марину.

— А Белоусов? Исключительно симпатичный человек был. Но пережил тогда семейную драму. Жена ушла с другим…

— Встретил его, когда ехал сюда. Преподаёт в академии. С женой развёлся, женился на курсистке туркестанке. Помните, у Галлер была опекаемая ею Липочка.

— Дочь мелкого чиновника? Помню, Хомутова организовала концерт, чтобы помочь ей ехать в Петербург учиться.

— Вот на ней и женился Белоусов.

Дамы заговорили о Ташкенте, а Епанчинцев с нескрываемым интересом наблюдал за Андреем, Ему очень нравился этот юноша. Хорошо воспитан, почтителен с матерью, но в нём чувствуется, как и у его отца, внутренняя сила и безудержная удаль.

Он заметил, что молодой человек в свою очередь приглядывается к нему. Хотел заговорить, но Андрей сам обратился к нему:

— Какая досада, что мы не встречались с вами раньше! Как много потеряно времени.

— Я тоже сожалею об этом, но вот уже восемнадцать лет, как мы живём за границей. Мы здесь проездом.

— Нет, это невозможно! Узнать хороших людей и сразу потерять их! А вы не можете переехать в Москву? Наверное, скучали о России?

— Конечно. Но после вчерашнего свидания с вашим губернатором меня опять потянуло в страну свободы.

— Но, право, наш губернатор милый старичок, — вмешалась Елена. — Чем он вам не угодил?

— Не он мне, а я ему. Я приехал в Москву, чтобы ликвидировать своё имущество, решил продать усадьбу под Москвой, а землю раздать крестьянам…

— Зачем? — насторожился Андрей.

— Именье мне не нужно. Доходом от него пользовался каналья управляющий, а сам обвинял в тяжких грехах мужиков.

— Повсюду такие конфликты с помещиками, — задумчиво сказал Андрей.

После обеда перешли в гостиную, Елену усадили за рояль. Она спела несколько романсов. Дина с чувством сыграла две-три вещицы.

— Ваш отец чудесно пел русские песни. А вы не поёте? — спросил Епанчинцев Андрея.

— Я уговаривала его готовиться в оперу, но он увлекается медициной, — не без гордости сказала Елена. «— Спойте же нам, — попросила Дина.

Андрей встал и, легко ступая, подошёл к роялю. Епанчинцев отметил, что он шагает так же упруго и решительно, как отец, только в сыне больше грации.

Андрей сел за рояль, взял несколько бурных аккордов. Комнату наполнил замечательно чистый и звучный баритон большого диапазона. Голос, полный страсти и переливов, невольно покорял слушателей.

„Да ты, милый мой, настоящий артист. Не только сильный голос, но и мимика замечательная“, — подумал Епанчинцев.

Когда Андрей умолк, дамы взволнованно смотрели на него, а князь спросил:

— В самом деле, почему вы не выбрали сцену, ограничились скромной ролью врача?

— И юриста, — добавила Елена. — Он учится сразу на двух факультетах.

— Изумительно! — воскликнула Салима. — Но правда, почему вы хотите быть медиком?

Андрей встал, провёл рукой по непокорным кудрям и, улыбнувшись, ответил:

— Я хочу приносить людям не только удовольствие, но и пользу. А деятельность врача — это благородная, полезная деятельность.

Дамы настояли, чтобы Андрей спел ещё. Он не заставил себя упрашивать.

Около полуночи Епанчинцевы уехали, взяв с Громовых слово на другой день быть у них к завтраку, так как вечером того же дня Епанчинцевы возвращались в Петербург, откуда князь с женой выедут за границу.

Несколько месяцев для Елены пролетели незаметно.

Она устраивала свои дела, полагая в мае выехать с Андреем в Ташкент. Хотелось побывать в кочевьях, где знали и любили Громова, и узнать подробно о его судьбе. Но планы её были неожиданно нарушены.

Прокатилась бурная волна забастовок. В университетах устраивались демонстративные выступления против реакционно настроенных профессоров.

Старейшее, основанное по замыслу Ломоносова высшее учебное заведение, Московский университет, всегда отличался свободомыслием своих питомцев. В его стенах учились Герцен, Белинский, Лермонтов, Тургенев, Чехов, Тимирязев и многие другие знаменитые люди русской земли.

Чуть ли не со дня основания в стенах Московского университета царил дух свободы и протеста. Ещё Лермонтов писал:

„Пришли, шумят… профессор длинный напрасно входит, кланяется чинно — шумят… он книги взял, раскрыл, прочёл — шумят; уходит — втрое хуже. Сущий ад!“ А теперь, когда стачки стали вызывать репрессии со стороны полиции и жандармов, Московский университет забурлил.

Не проходило дня без инцидентов. Наконец высшее начальство обратило внимание на студенческие беспорядки и, возмущённое проявлением независимости, решило приструнить студентов.

Назначили нового ректора — профессора, зарекомендовавшего себя особой преданностью престолу.

Жёлчный, раздражительный, хмурый, с громовым раскатистым голосом, новый ректор хвастливо заявил, что сумеет с первого выступления обуздать крамольников. Для этого почтенный профессор в течение недели репетировал перед зеркалом свою грозную речь.

В огромном рекреационном зале собрались сотни студентов. Все были одеты в новые форменные тужурки. Кто не имел возможности приобрести этот дорогой костюм, того университет обмундировал за казённый счёт. Так было приказано свыше. Начальство думало, что форменное платье сделает студентов более дисциплинированными.

В назначенный час съехались почётные гости, среди них был министр просвещения. Министр считался либералом, и носился слух, что его хотят заменить.

Министр обратился к студентам с речью, его прервали аплодисменты, когда он напомнил, что Московский университет, воспитавший многих людей, ставших гордостью своей родины, должен дать России ещё много талантов.

— Ваша задача — закончить курс, получить диплом и стать полезными сынами своей страны. Вы должны вывести Россию на широкий светлый путь…

Выступление министра закончилось аплодисментами и криками „ура!“.

Но когда выступил новый ректор, его не стали слушать. Понеслись крики: „Долой!“ И вдруг прозвучал чудесный баритон, он вдохновенно пел рабочую марсельезу: „Отречёмся от старого мира…“

Хор сотен голосов подхватил бунтарскую мелодию. Она, властная, широко понеслась под сводами старинного зала.

В море звуков потонул громовой голос ректора, тщетно призывающего студентов к порядку.

При первых же звуках марсельезы министр встал и тихо вышел. Ректор неистовствовал на трибуне. Он стучал кулаками и ногами, но мощные голоса заглушили все его попытки восстановить порядок.

Когда стала затихать марсельеза, ректор, не считая себя побеждённым, зычно крикнул:

— Господа студенты! Волею великого русского царя…

Снова крики „долой!“, свист, шум — и опять взвился мощный баритон, заставив притихнуть студентов.

А баритон пропел:

Сотни голосов сопровождали эти слова свистом и улюлюканьем. Взбешённый, но обессиленный ректор поспешно ушёл. Студенты остались обсуждать план дальнейших действий. Сочиняли ультимативные требования: возвращение прежнего, либерально настроенного ректора, прекращение репрессий по отношению рабочих. Но предъявить эти требования не удалось.

На другой день университет был закрыт. Цепь полицейских и жандармов охраняла все входы.

Начались массовые аресты. Был арестован и Андрей Громов. Охранка не могла добыть прямых улик о его участии в революционных кружках. Его обвиняли в том, что он первым запел марсельезу.

Хотя доказать, что голос принадлежал именно Андрею, не сумели, всё же в административном порядке его выслали в Ташкент.

Елена была готова к худшему. Она выехала следом за Андреем.

Дело о студенческих беспорядках закончилось в августе, а выехать она смогла только в сентябре.

Глава вторая ПРИЗРАКИ

В тот печальный год войны весна наступала медленно. Улицы имели хмурый неряшливый вид, деревья стояли обнажённые, серые, колючие. Частые дожди превратили улицы в болота. Кирпичные тротуары словно осели, стали скользкими от липкой грязи. По-зимнему уныло молчали всегда говорливые арыки, вода ещё не наполнила их.

Солнце изредка выглядывало из-за лохматых зябких туч. Бывало и так, что после двух-трёх дней, хмурых и дождливых, вдруг ветерок разорвёт тучи, проглянет солнце и засияет, радостное, горячее.

А на другой день опять хмуро, серо, неприветливо, только молодая нежная травка, зеленея вдоль заборов и арыков, упорно твердит о приходе весны.

Как-то в солнечный день Древницкий сидел на Соборной улице возле вновь открывшегося модного магазина Дорожнова. В сутулом штатском с нахлобученной на лоб шляпой трудно было узнать когда-то подтянутого щеголеватого офицера. Год тому назад Древницкий вышел в отставку. Согласно воинскому уставу, его уволили с производством в следующий чин. Казалось, пенсия обеспечит семью, теперь такую небольшую. Сыновья выросли. Вова служил техником на заводе в Фергане, а Серёжа поехал в Москву поступать в Петровскую академию. В Москве юноша нашёл себе работу — урок и переписку бумаг в каком-то частном обществе. После студенческих беспорядков Серёжа принуждён был выехать из Москвы.

Вернувшись домой, сын понял, что на пенсию семье жить трудно.

Серёжа знал, что отец пытался работать в Каменной палате вольнонаёмным писцом. Оказалось, что, обладая неразборчивым почерком, он в писцы не годился, а другого дела не предложили. Пришлось от работы отказаться.

Сидя на своём любимом месте и поёживаясь под порывами холодного ветра, Древницкий в сотый раз обдумывал: куда ему устроиться на работу? Кто-то сел с ним рядом, но совсем не хотелось поворачивать голову. Почувствовав руку на своём локте, взглянул.

— Серёжа, ты? Что, дома не сидится?

— Я отыскивал тебя, папа, хотел порадовать: завтра устраиваюсь на работу.

— А зачем торопишься? Отдохни.

— Сколько можно отдыхать? Уже неделю сижу на твоей шее. И вообще работать надо.

— Вот о шее у тебя вышло плохо. Отец не может тяготиться ребёнком.

— Но "ребёнок" должен когда-нибудь встать на свои ноги… Я рад работе.

— Расскажи. Куда устраиваешься? Как? А мне не удаётся. Прихожу, показываю указ об отставке… Морщатся: "Военный, подполковник. Куда вас устроить?.." Отвечаю: "Мне всё равно, честно проработал тридцать пять лет". Опять морщатся. Коммерсанты откровенно говорят: "Нам важен оборот, а не честность".

— А в учреждениях?.. Там-то нужны честные люди…

Древницкий усмехнулся, ласково посмотрел на сына.

— Когда-то я тоже в это верил… А дальше капитана не пошёл. Все знают, что в России процветает казнокрадство. Рассказывают: министр финансов просил Николая Первого утвердить назначение на крупный пост честного человека. А тот ему ответил: "Не ручайтесь, в России не крадёт только один человек — я". Вот в учреждениях тоже морщатся.

— Папа, разве они смеют отказывать честному отставному офицеру?

— Они не отказывают. А спрашивают: "Имущественный ваш ценз?" Это какой же? "Ну, собственность, недвижимое имущество, дом, земля". Злость берёт, отвечаю: "Земля есть, две сажени на кладбище…" — И конец разговору.

Серёжа улыбнулся.

— Я удивлён, что ты так быстро устроился, — проговорил задумчиво отец.

— Через друзей, папа. Студент знакомый работает…

Серёжа как-то осёкся и замолчал. Ему не хотелось говорить, что устроил его Буранский, распутывающий жульническую сеть, в которую попал Евсеев. Он любил отца и берёг его.

— Здорово, Сергей! — прозвучал весёлый голос.

Мимо шёл молодой человек в новеньком офицерском пальто.

Серёжа усмехнулся.

— Здорово, герой! Смотри, без ног не вернись.

Тот на ходу обернулся, улыбаясь во всё своё молодое, круглое, чуть веснушчатое лицо.

— Вернусь капитаном, вся грудь в орденах. Япошек шапками закидаем! — Он засмеялся и бодро зашагал дальше.

— На войну собрался? — спросил отец, нахмурив брови. Он боялся, что задор молодости захватит сына.

— Был студентом, рубаха-парень, но крайне беспечным, пустым каким-то.

— Это и видно. "Шапками закидаем!" Экая пошлятина. Подхватил ходкую фразу и повторяет. А дела ваши плохи… Бьют нас японцы.

— Прекрасно вооружены, и выучка европейских военных.

— А тебя не тянет за наградами? — Древницкий выжидательно смотрел на любимого сына.

— Уклоняться от призыва не стал бы, но подставлять лоб под шальную пулю из-за интересов царского родственника Алексеева не буду. Хорошо, что уроженцы Туркестана на пятьдесят лет освобождены от воинской повинности.

— Это верно. Несчастная Россия! Кто только не вершит её судьбами?

— Придёт этому конец, я верю.

— Я тоже, сын, верил, а теперь изверился.

Сергей тревожно посмотрел на отца. Тот сидел сгорбившись, из-под полей фетровой шляпы на сына глядели карие померкшие глаза.

— Забыл тебе сказать, папа. Встретил отца Василия, священника, зовёт тебя на преферанс сегодня, в семь часов. Пойди, батя — славный человек.

— Да, симпатичный. Пожалуй, пойду. Растёт Ташкент, а всё же захолустье… Даже война не встряхнула.

— Далёкая окраина. А Петербург, напорное, бурлит… Ну, я пошёл.

Улыбнувшись отцу, Сергей встал и зашагал к скверу. Древницкий тепло смотрел на смуглого стройного юношу, такого рассудительного и спокойного на вид. Ему казалось, что Сергей походит на притихший вулкан, который может каждую минуту загрохотать и запылать.

Вечером Древницкий с Машей входили в квартиру отца Василия. Они застали за чайным столом доктора Смагина и акушерку Галлер. Жена священника Татьяна Андреевна завладела Машей и повела к столу.

— Наконец-то собрались. Давно жду, сама никак не вырвусь от малышей, а тут Вася задумал менять квартиру, укладываемся…

— Терпеть не могу переездов. Все мы кочуем, как помады. Умеют же люди устраивать свои дела, приобретают дома или дачи, — говорила Маша, здороваясь с гостями и садясь возле Галлер.

— Уж не на меня ли намекаете? — усмехнулся в усы Смагин.

— Нет, на мужа. Вольдемару давно предлагали купить землю за сквером, против нового офицерского собрания, по двадцать копеек за сажень… Пустырь был.

— А вы промашку дали, Владимир Васильевич, — проговорил Смагин. — Лежала бы да лежала земля, а теперь были бы богатым.

— Сговорись с ним… Не хотел быть помещиком, — с досадой сказала Маша.

— Напрасно. Я свой домишко купил за триста рублей десять лет назад, а теперь дают мне за него шесть тысяч.

— Продавать задумали? — спросила Галлер.

— Ну нет. Оставлю Антопиде, внучке. Ронин-то более двадцати лет мыкается по Туркестану, а не приобрёл даже простой хибарки.

Древницкий усмехнулся. Не один он оказался таким непрактичным. Ему живо припомнилась последняя встреча с Рониным вечером на Соборной улице. Как давно это было!

— Где же теперь Ронин? В Асхабаде?

— Там. Неприятности у него…

— Что так? Его не скоро обидишь.

— Он тоже, как и вы, вышел в отставку в прошлом году, учительствует. Травят его за свободные взгляды.

— Везде одно и то же. Экие подлые люди, — возмутилась Галлер.

— Татьяна Андреевна, куда же вы перебираетесь? — полюбопытствовала Маша. — Чем вам здесь плохо?

— На Андижанскую. Правда, дом хороший, сад громадный, и дёшево, но…

Смагин повернул голову и пристально посмотрел на попадью.

— Это не у Чечевицына ли сняли квартиру?

— Да, у него. Четыре комнаты, терраса, сад…

— Но там же чертовщина…

— Как? Что вы сказали? Какая чертовщина? — посыпались на Смагина вопросы.

— Самая обыкновенная. Привидения каждую ночь. Они и выжили хозяина. Выстроил он себе по другую сторону ворот новый дом в три комнаты.

— Разве, доктор, вы верите в чертовщину? Вот не ожидала, — удивилась Галлер.

— Чечевицын — чудак какой-то. Живёт анахоретом, в дом никого не впускает. Нигде теперь не работает, а богатеет. Ведь это он сумел отхватить целый квартал по Пушкинской улице, — припоминал Древницкий.

Маша внимательно слушала. Повела зябко плечами, оглянулась. Проговорила тихо:

— Он с чертями давно якшается. Когда мы жили на Наманганской улице, я с дочкой ходила через Лагерное шоссе на зелёный холм гулять. Лара там цветы рвала. А теперь всё это загорожено. Говорят, Чечевицын купил. Помню, там было старое кладбище и всё кто-то аукался.

— Пустяки, дети играли, — проговорил Древницкий.

— Что Чечевицын не совсем нормален, я это заметила. Играли как-то с ним в преферанс у Петра Васильевича, знаете, ветеринарного врача? У него. Всё было ничего, а когда стали рассчитываться, полез в карман, вытащил мелочь да и бухнул: "Чёрту дань уплатил". Мы засмеялись, а он так это серьёзно: "Верно говорю. Три золотых пятирублевика завернул в бумажку, исчезли…" Мы сами перетряхнули его костюм, хотели доказать, что говорит ерунду. Но денег не нашли. — Смагин посмотрел на окружающих.

— Ах, отец Василий! — воскликнула Маша. — Как вы решились жить по соседству с таким человеком в его доме? Я слышала, что в его кабинете был нарисован Христос, которого искушал Сатана, Говорили, что Чечевицын всегда молился этому Сатане, потому и разбогател. Там и теперь призраки каждую ночь являются, свистят, хохочут, стонут… ужас!

— Вот потому-то я и снял этот дом.

— А жена, дети? Они могут испугаться, стать припадочными.

— Ничего этого не будет. Отслужу молебен, переедем, и придётся нечистой силе уступить нам свои владения.

— Всё-таки я бы не решилась занять такую квартиру.

После чая сели за ломберный стол, а Татьяна Андреевна увела Машу в спальню показать трёхмесячную дочку. Между тем в столовой за карточным столом шёл разговор на ту же тему. Сдавая карты, акушерка Галлер говорила:

— Не могу понять, откуда пошла вся эта чертовщина? Люди точно взбесились: одни вертят столики и общаются с душами умерших, другие видят привидения. Кому всё это нужно?

— По-видимому, всё это идёт свыше, — разбирая свои карты, ответил Древницкий. — Видимо, хотят отвлечь внимание масс от революционных идей.

— Дух времени. С Запада всё это пришло. Там объявился спирит Юм, он, видите ли, на воздух поднимается, — Смагин рассеянно подбирал масть.

— Все газеты и журналы переполнены сообщениями о загадочных явлениях. Я — пасс! — заявила Галлер, откладывая карты.

— Что ты скажешь, отец Василий? — поднял Древницкий глаза на хозяина.

Тот тонко улыбнулся и в тон ответил:

— Без козыря, отец Владимир…

Все засмеялись. Древницкий усмехнулся.

— Я не о том… Зачем переезжаешь в дом с привидениями? Говори начистоту, здесь все свои.

Священник оглядел всех весёлыми голубыми глазами, оглянулся на дверь.

— Скажу по секрету. На днях вызвал меня настоятель собора. Показывает секретный наказ святейшего синода. Все силы употребить на то, чтобы зажечь веру в народе. Много развелось вашего брата, атеистов. Вот и приказано открывать мощи, совершать чудеса…

— Ну, а зачем вам надо вселяться в дом с чертовщиной? — недоумевал Смагин.

— Вот отслужу молебен, вселюсь — и конец привидениям. Вот вам и чудо.

Галлер внимательно посмотрела на говорившего.

— Значит, вы не верите в загробный мир?

— Клара Германовна, вы же знаете, что я преподавал физику, а физика с чудесами магии несовместима. Давайте доигрывать роббер…

Винтёры углубились в игру, а вернувшаяся хозяйка, усадив Машу, стала с помощью денщика накрывать стол к ужину.

Действительно, о пустующем почти год доме Чечевицына носилась худая слава.

Население русской части города волновалось. Обеспокоенный губернатор назначил совещание, пригласив настоятеля вновь выстроенного собора и бригадного священника — отца Василия.

— Как же так случилось, святые отцы, что нечистая сила одолела? — серьёзно и недоумённо спрашивал губернатор.

Отец Василий взглянул на иерея. Тот склонил голову. Священник уверенно начал:

— Святая церковь признаёт существование злого духа. Считаю, что борьба с ним должна вестись религиозными выступлениями и силой молитвы.

К концу заседания неожиданно явился пристав Кан-дыба.

— Что случилось? — спросил строго губернатор, впервые увидев в сильном смятении человека, видавшего виды.

— Им-ме-ю честь до-до-ложить… был с облавой в доме Чечевицына…

— Ну и что?

— В-о-от! — Кандыба разжал кулак — на ладони лежали две пули от нагана.

— Объясните! — приказал губернатор.

Кандыба попытался объяснить, но говорил сбивчиво, запинаясь. Порой совсем нельзя было его понять.

— Мне дали знать, что в запертый дом кто-то проник. Я и пять полицейских, один с фонарём летучая мышь, вошли в дом… Слышим — шаги в комнатах. Посвистывают. Я приказал двоим занять выходы, а мы, четверо, по слуху кинулись… Вошли туда, где картина… Сатана из мрака смотрит на нас, глаза горят, зубы скалятся. Кричу: "Вихров, мазни-ка эту рожу". В тот же миг за нами кто-то захохотал да как стукнет в бок меня, Вихрова и ещё одного. Подняли фонарь — откуда-то ветер дунул, огонь погас. Все испугались, я выхватил револьвер и бац в картину. Она мигом осветилась и погасла. Дьявол захохотал да в меня пулей бросил. Я опять выстрелил, и опять пуля обратно прилетела, горячая… Тут мы все выскочили на крыльцо… Отдышались, зажгли фонари да с молитвой опять вошли. Пули подобрали… Я сюда на извозчике приехал. Вот наган, пять пуль целые, а эти два патрона стреляные.

— Да, пожалуй, вы правы, отец Василий, — обернулся губернатор к священнику, — только молитвой можно бороться.

В то время, когда у губернатора велись взволнованные разговоры, в доме Чечевицына, в тёмной комнате, выходившей в сад, на разостланной кошме лежало четыре "призрака": Буранский, Серёжа, Хмель и дядя Ваня.

— Ловко одурачили полицию, — пробормотал дядя Ваня. — Мастер ты на выдумки мистер топо-граф.

Буранский покрутил головой.

— Боялся я, что Вихров не сумеет разрядить приставский наган….

— Эх, друг. Вихров так зол на них, что впотьмах насовал приставу кулаков, душу отвёл. А Кандыба здорово напугался, — говорил Хмель, похохатывая.

— Не вернулись бы они… — осторожно всматриваясь в лунный свет, лившийся из окна гостиной, сказал Серёжа.

— Нет, не сунутся. Пребывают во власти религиозных предрассудков. Всё же проверю наши запоры, — дядя Ваня подошёл к двери на террасу. Дверь была подпёрта изнутри. Боюсь, опять нагрянут днём, прощупают стены и обнаружат наш потайной ход.

— Ничего подобного! Слушайте прорицание оракула… — Буранский набрал полную грудь воздуха и замогильным голосом начал: — Завтра в полдень явится поп во всём параде с причтом, соберётся трепещущий народ, отслужит молебствие, обойдут с крестным ходом, со святою молитвой сад. Потом поп, отважный и лукавый, наймёт этот дом. Чудо совершится. Черти утихнут, а наши печатники, расширив тайник, спокойно будут печатать листовки.

— Ну и ну! Буран-бай, так ты и батю вовлёк в революционный заговор.

— Как ни береглись мы, а ряды наши поредели. Этот проклятый Крысенков многих угнал в отдалённые углы России, — говорил с грустью дядя Ваня.

— Знаете, что говорят узбеки? Возле Троицкого живёт семья Нурмата, у них родственник в старом городе, так он часто наблюдает со своей балаханы[1], как Крысенков и его начальник после полуночи мучают людей… — тихо рассказывал Серёжа.

— Где? Как они могли видеть? — спросил живо Буранский. — Сказки, видно…

— Окно кабинета выходит на Анхор. Летом жарко, окно открыто настежь. Ночью как-то встал старик, полез за клевером, подкормить лошадь. Взглянул и ахнул. Как на ладони и комната и люди. Мучили какого-то человека, потом пристукнули и выкинули через окно в реку.

— Сергей, устрой меня на этой балахане, сам хочу убедиться.

— Хорошо. Карим отведёт тебя завтра. А где Соколёнок? Давно его не вижу, уж не попал ли в застенок? — тревожно спросил Сергей.

— Этот не скоро попадётся, ловкий. Он поехал в Самарканд и Асхабад, ведёт работу среди солдат. Скоро приедет.

— Уже приехал, друзья, — раздался спокойный голос возле них.

— Фу ты, чёрт, Соколёнок! Напугал как… — Буранский обнял пришедшего за плечи.

— Как ты, парень, проник сюда? И шума никакого мы не слышали, — удивлялся Хмель. Он потянул к себе Андрея. — Садись!

Соколёнок сел на кошму, вынул из кармана свёртки, зажёг небольшой ночник, устроив из бумаги колпак, чтобы свет падал на кошму.

— Питайтесь, товарищи! О вашем сражении знаю. Два фараона на углу рассказывали. Всё время молитвы читали да зубами щёлкали.

— А как сюда проник? Словно мышь. Двери мы заперли… — спросил Буранский.

— Как? Очень просто. Подвальное окно оставили без наблюдения. Не одобряю. Вот через окно — и в тайник. Ну а двигаюсь-то я вообще бесшумно. — Соколёнок сообщил неутешительные вести. — В Асхабаде жандармы свирепствуют. Малейшее подозрение — сразу без суда и следствия в административном порядке высылают на три года и больше.

— У нас то же самое…

— Зато в Самарканд приехал из Баку большевик Морозов. Это голова! Сразу повёл деловую борьбу.

— Где он устроился?

— Работает редактором газеты. С ним считаются, печать — великое дело! Популярность у него громадная.

Буранский в свою очередь рассказал Андрею о том, что хочет ночью понаблюдать за кабинетом жандарма.

— Нет, Буран! Этим делом займусь я, у меня счёты с жандармами. Запомнят они Соколёнка!

— Надо тебе, Соколёнок, завтра побывать у комитетчиков. Собираемся мы редко, следят, но работу ведём большую. Вот когда сюда переедет отец Василии, будем чаще встречаться. Весь подвал в пашем распоряжении, Сюда ни охранка, ни полиция не сунутся. А ты поостерегись, как бы дьявол Крысенков не дознался. Хочет устроить облаву. — Дядя Ваня похлопал Андрея по плечу.

— Помнишь, Хмель, моего опекуна жандарма?

— Калач-то… Всё ещё служит? И богу молится?

— Служит у Крысенкова. Богу ещё больше молится, но, говорит, невмоготу. Хочет заявить начальству о делах ротмистра.

— Мне один врач говорил, что Крысенков садист и морфинист, — подал реплику Сергей. — Надо бы его устранить, — добавил он тихо.

— Многие так думают, но без указания комитета нельзя, — строго сказал дядя Ваня.

— Слушайте, товарищи, как вы считаете, не пора ли проверить комитетчиков? Странно, в последнее время почти каждое решение становится известным жандармам.

Андрей говорил спокойно, но веско. Буранский поддержал Андрея.

— Что касается меня, то находящимся здесь, хотя из них только один член комитета, я доверяю больше, чем всему комитету.

Дядя Ваня задумался, как бы взвешивая свой ответ, проговорил:

— Верно, несколько провалов было. Я и сам не всем доверяю. Вот Корнюшин, Баранов, Литвишко — это люди верные.

— Поживём — увидим, — откликнулся Буранский. — А сегодня ночевать придётся здесь.

На границе нового и старого города высятся крепостные стены. Хотя крепость утратила своё оборонное значение, там хранились запасы снарядов, пороха и оружия.

На одном из барбетов крепостной стены стояла пушка, из которой ежедневно, как в Петербурге, в двенадцать часов дня делали один-единственный холостой выстрел. По этому выстрелу жители проверяли часы.

В казармах, находящихся внутри крепости, расположились части Первого Туркестанского линейного, полка, команды артиллерийского склада и мастерских.

Возле крепостных ворот, под стенами крепости, было выстроено двухэтажное кирпичное здание — казармы Первого Ташкентского резервного батальона. К зданию примыкал молодой сад с маленьким домиком генерала Черняева.

Часто возле казарм появлялся босой парень узбек в длинной белой рубахе и коротких штанах из грубой маты. Обычно на голове он нёс кустарный кованый таз красной меди, завёрнутый в старую скатерть.

Солдаты всегда радушно встречали его появление и, обступив, раскупали горячие пирожки "самса" с мясом, обильно сдобренные луком и перцем.

Месяца два торговал парень. Каждый день после пушечного выстрела он появлялся в аллейках сада и, остановившись невдалеке от казарм, ставил на камень свою ношу и ждал покупателей.

Ждать ему приходилось недолго, обычно раздавался весёлый крик:

— Рустамка пришёл! — затем резкая трель разбойничьего посвиста — и солдаты толпой окружали торговца, хлопали по плечу и разбирали копеечные пирожки. Парень улыбался во весь рот, повторяя:

— Карош, яхши, горячика…

Кроме этих слов он ничего не знал. Каждый пирожок он завёртывал в листок бумаги, вынутый из-за поясного платка, причём, если покупатель брал сразу два пирожка, он один заворачивал в бумажку, вынутую с правой стороны, а для второго вынимал бумажку с левой.

Быстро распродав товар и захватив под мышку таз, он исчезал так же внезапно, как и появлялся.

Однажды, на беду парня, в час его торговли из казармы вышел офицер, дежурный по батальону. Он взглянул на пышную зелень молодого сада и устремился в тенистую прохладу. Он видел вдали группу солдат, обступивших продавца, и, наверное, не обратил бы на это внимания, если бы не наткнулся на солдата, прижавшегося спиной к дереву и жадно читающего листок с жирными пятнами. Он так углубился в чтение, что позабыл о зажатом в руке пирожке и не заметил подходившего офицера.

Тот хотел накричать на нерадивого солдата, но, подойдя ближе, узнал в нём взводного; восторженное выражение лица этого всегда уравновешенного службиста удивило начальство.

— Что читаешь, Замятин?

Читавший вздрогнул, побледнел и, вытянувшись в струнку, молчал.

Офицера Стречковского, карьериста с мелкой душой, товарищи не любили, а солдаты ненавидели.

— Я тебя спрашиваю! — повысил голос офицер.

— Бумажка попалась, завёрнут был пирожок…

— Дай сюда.

Тот безропотно протянул скомканную листовку. Офицер разгладил её и прочёл первые строки:

"Ко всем солдатам!

Товарищи солдаты! Объединяйтесь со своими братьями рабочими, боритесь за свои человеческие права. Царь и его свора сделали вас пушечным мясом…"

Стречковский не стал читать дальше, он обернулся и зычно крикнул:

— Задержать продавца! Эй, Кравченко! Скорей сюда, — позвал он вышедшего из крепости фельдфебеля. Тот пустился во всю прыть.

— Что прикажете?

— Сейчас же задержать продавца пирожков, доставить в канцелярию. Следи, чтобы солдаты не читали вот таких листовок. Всё собери и представь мне. Солдат, покупавших пирожки, перепиши, начни с Замятина.

— Слушаюсь.

Офицер направился в помещение канцелярии, а Кравченко побежал выполнять приказание. Но пока шла беседа офицера с фельдфебелем, половина покупателей растаяла в зарослях сада.

…Парень, добродушно улыбаясь, не делал попытки к бегству. Наоборот, он приветливо предложил фельдфебелю свой товар:

— Ашай, сарбаз… Яхши самса[2]^.

— Пойдём-ка, брат, до начальства. Иноятов! — позвал он стоявшего в стороне солдата татарина. — Стереги его, чтобы не убег. Стой, не уходить! Ишь, всего пять человек осталось. Куда подевались ребята?

— Не могу знать, — пробормотал белобрысый солдат, дожёвывая пирожок.

Фельдфебель всех переписал и повёл незадачливого торговца к своему грозному начальству.

Неповоротливый, как слон, добродушный и беспечный предстал парень перед грозные очи офицера. Он назвал себя Мансуром. На вопрос, где берёт запрещённые листовки, отвечал, широко открыв глаза.

— Зачем запрещённые?

Однажды он их нашёл целую пачку на базаре возле караван-сарая.

— Украл, значит?

— Зачем украл? Воровать грех. Мансур никогда не воровал.

Он смотрел так изумлённо, говорил таким искренним голосом, что невольно внушал доверие… Стречковскому стало скучно вести допрос, и он решил передать арестованного в жандармское отделение.

Так Мансур очутился в том неприветливом здании на крутом берегу Анхора, о котором носились такие мрачные слухи.

Три дня просидел бедный парень в тёмном сыром чулане. В ответ на все вопросы он глупо улыбался и твердил всё одно и то же.

Первые листовки он нашёл, вторые купил у "анашиста"[3] за три копейки, что раньше пирожки он не завёртывал.

Крысенков выходил из себя и требовал признания, что Мансур имеет связь с революционерами.

Хотя вызванные на допрос солдаты, опустив глаза, все как один подтверждали показания арестованного, ротмистр не прекращал дела. Ему нужна была жертва. Несколько месяце" он не вёл допросов сам. В одни из апрельских вечеров, когда пряный запах акации дурманит голову, а тёмные ночи дышат тайной и лаской, Крысенков сидел в своём кабинете, медленно потягивая коньяк из серебряного стаканчика. Неожиданно открылась дверь, в неё протиснулся толстый полковник. Несколько дней назад полковник поднялся с постели после мучительных припадков острой боли и печени.

Ротмистр встал.

— Прошу, полковник, в кресло. Не угодно ли? — Он указал на коньяк.

Полковник, вздохнув, облизнул пересохшие губы, сказал с сожалением:

— Запрещено строжайше. Ни спирта, ни волнений. Полное спокойствие.

— В наше-то время? Мудрено выполнять такие предписания.

— Подумайте, как нелепы врачи. С одной стороны — война, сын попал в плен, с другой — революция как на дрожжах поднимает все слои общества, а они — полное спокойствие…

— Революцнонеры-то обнаглели…

У полковника заблестели заплывшие глазки. Он плотоядно улыбнулся. Понизив голос, спросил:

— Сцапали кого-нибудь? Что они замышляют?

— Замышляют празднование Первого мая. Железнодорожные мастерские бурлят. Листовками наводняют город. Неуловимы, черти. Сцапали — так, мелочь, плотва.

Помолчали, каждый думая о своём. Наконец полковник спросил шёпотом:

— А позабавиться с кем-нибудь есть?

Крысенков окинул своего начальника пренебрежительным взглядом.

— Развлечься хочется? А потом будете труса праздновать как прошлый раз?

— Так это, того… Тот русский был. Рабочие шум и гам подняли… А вы бы этими, аборигенами, забавлялись, бессловесный народ, покорный…

Ротмистр, прищурившись, смотрел на лампу, казалось, что-то обдумывал. Потом, вздохнув, проговорил:

— Что же, потешу вас. Попался гусь, листовки распространял.

— Серьёзно? — полковник насторожился.

— Какое! Глуп, бестолков, по-русски — ни бельмеса! Но… бечара[4], о нём никто не вспомнит.

— Да ну! Давайте, давайте его!..

Ротмистр нажал кнопку настольного металлического звонка, тот резко заверещал. В кабинет вошёл степенный вахмистр и вытянулся у двери.

— Вот что, Калач! Там у нас сидит парень из старого города…

— Так точно. Мансуром звать.

— К чёрту! Как звать — наплевать. Тащи его сюда. Только руки свяжи: здоровый чёрт…

— Он смирный, ласковый…

— Не разговаривать! Исполняй.

— Слушаюсь.

Калач вышел, постоял в раздумье, перекрестился и тихо прошептал:

— Прости, господи, и помилуй. Нет моей вины в душегубстве.

Замедляя шаг, направился в небольшую каморку. Там было так тесно, что даже человек среднего роста не мог лечь. Калач открыл дверь. Свет от лампы, висевшей в коридоре под потолком, осветил арестованного. Он сидел на полу возле стены, охватив руками колени и опустив голову.

— Мансур! — окликнул вахмистр, с состраданием глядя на юношу. — Айда, допрос будет.

Мансур с недоумением смотрел на жандарма. Тревожный сон, едва смыкавший его веки четвёртую ночь, ещё не прошёл. Он встал, распрямил плечи, поднял и опустил, разминаясь, руки.

— Нима?[5] Моя айда дома?

Его глаза радостно блеснули. Калач сокрушённо покачал головой.

— Яман[6], Мансур, допрос будет, допрос… Сам шайтан мучить будет… Кончал Мансур. — Он говорил взволнованно, коверкая слова, хотя знал, не понимает по-русски парень. А тот стоял, как всегда широко улыбаясь, но что-то острое, грозное мелькнуло в глазах, быстро прикрытых веками. Он шагнул в коридор, опять развернул плечи, раскинул руки, сжал и разжал кулаки.

— Эх ты! Разминаешься, не знаешь, что ждёт тебя, — бормотал вахмистр, доставая ил ящика, стоявшего у стены, короткую верёвку. Отводя руки арестованного за спину, бормотал:

— Прости, господи Иисусе. Не моя пина.

Юноша охнул и, что-то бормоча, освободив руку, показал на вздувшуюся под рукавом опухоль.

— Болит? Ладно, я легонько. Приказал связать, — он махнул в сторону двери.

Действительно руки он связал только для вида, их можно было легко освободить.

Через несколько минут арестованного ввели в кабинет. Он был спокоен, добродушная улыбка освещала весёлое лицо. Он низко поклонился офицерам и встал посреди комнаты.

— Калач, можешь отправляться. Будь на крыльце, никого не пускай.

— Слушаюсь.

Жандарм повернулся налево кругом, бросил жалостливый взгляд на парня и вышел.

— Как вам нравится экземпляр? И ни слова по-русски не понимает. Прелесть? — спрашивал Крысенков, роясь в шкафу и доставая какие-то коробочки.

— Не нравится. Силён, как бугай. Всё перевернет…

— А мы ему вспрыснем укрощающее, вся сила исчезнет. А пока страхом…

Он приготовил шприц, наполнив его жидкостью, разложил иголки и, закурив, подошёл к Мансуру. Указывая на пол, приказал:

— На колени, мерзавец!

Тот добродушно посмотрел на ротмистра, догадавшись, опустился на колени, что-то жалобно забормотал.

— Вот видите, никакой эсперанто не сравнится с интонацией голоса толкового человека. Ну ты, ишак… Где брал листовки? Говори, скотина, да по-русски!

Арестованный затряс головой и жалобно забормотал:

— Бельмейман, бельмейман, тюря[7], пожалуйста… — Лицо его было робким и жалким.

— Ага, выучился по-русски. Не так ещё запоёшь.

Ротмистр подошёл, взял маленькие ножницы. Надрезал ворот рубахи на спине и разорвал до пояса. Не слушая жалобного бормотания, он прижал к обнажённому плечу папиросу. Мансур дёрнулся и закричал.

— Цыц ты, животное! — заорал Крысенков, беря шприц.

— Говорил, трудно будет. Скорее обессильте его, — просил полковник, горящими глазами наблюдая за искажённым болью и ужасом лицом юноши.

— Ничего, сейчас приложу другую печать, а потом шприц.

Он стоял, держа в правой руке шприц, а в левой папиросу. Но едва он сделал движение, как Майсур эластичным прыжком вскочил на ноги и крикнул на чистом русском языке:

— Другую печать я сам тебе приложу, проклятый?

В тот же момент сокрушительный удар по скуле отбросил ротмистра в угол, где он растянулся во весь рост. Поражённый полковник, выпучив глаза, смотрел на происходящее, почти инстинктивно схватил лежащий на столе револьвер, но увесистый кулак, сунутый ему в нос, заставил его взвыть; осев в кресле, полковник медленно сполз под стол. Очнувшись, ротмистр увидел в открытом окне широкую обнажённую спину и крепкий бритый затылок в старенькой тюбетейке.

Как молния, кинулся Крысенков к столу, схватив револьвер, выстрелил, целясь в затылок.

Ярость и вспышка от выстрела помешали увидеть результаты. В тот же момент послышался всплеск.

Из-под стола выглянуло бледное испуганное лицо с посиневшим и распухшим носом.

— Сбежал? — хрипло спросил полковник.

— Едва ли… Стреляю я метко, — шепеляво ответил ротмистр.

— А ведь, батенька, этот подлец свернул вам скулу… — говорил, соболезнуя, полковник, ощупывая свой нос.

Только теперь оба почувствовали боль в изуродованных лицах.

— Упустили опасного революционера! — негодовал Крысенков. — Чисто говорит по-русски и комедию ломает, артист!

— Что же делать? Искать?

— Кажется, я ухлопал его. Быть может, труп вынесет на отмель. Надо послать завтра. Ну я, поеду в госпиталь. Сил нет, болит.

— А я домой, — пробормотал полковник, прикладывая к носу смоченный коньяком платок. — Проклятый щенок!..

В маленьком дворике ювелира Рузмата на айване, закутавшись в тёплые ватные одеяла, спал хозяин. Хотя ночи были прохладные, старику было душно в комнатах. День и ночь он проводил на айване. По-стариковски чуток сон, перед самым рассветом Рузмат ощутил лёгкое сотрясение крыши и какие-то звуки, похожие на побрякивание ашичек[8], которыми правнуки играли с друзьями. Вначале старик подумал, что это землетрясение, но, проснувшись окончательно, понял — другое что-то. В это время на крыше раздалось заглушённое чихание. Рузмат встал, запахнул халат, всунул босые ноги в калоши и сошёл с айвана.

— Кто? Албасты[9], что ли?..

— Это я, дедушка, Рустам… сын Арипа…

— Так чего ты на крыше зубами стучишь? Скорей слезай.

По развесистому урюковому дереву быстро спустился внук. Мокрый и дрожащий, он пробормотал:

— Озяб… Не хотел вас пугать.

— Ийе! Нашёл время купаться. Снимай мокрое, ложись под одеяла. Сейчас принесу чай. В мангале стоит чайник.

Отогреваясь, Рустам рассказал деду, как, попав в жандармское управление, назвался Мансуром-сиротой. Как его там хотели замучить и как он ушёл, прыгнув из окна в Анхор.

— Едва успел, стрелял, дьявол. Оцарапала плечо пуля.

— Надо перевязать…

— Пройдёт. Только кожу содрало.

— Аллах велик! Спи, дитя, светать уже начинает.

…На тихой Карасу в курганче постаревшего Арипа — печаль и тревога. Вот уже двое суток мучается родами старшая дочь Малахат. Со всей махалли собрался целый синклит бабок-повитух, проделывающих с роженицей дикие ритуалы: то мнут ей живот, отчего у бедной жертвы вырывается мучительный крик, то начинают кружиться, ударяя в бубен и покрикивая: "Выходи, выходи!" А то ещё подхватят под руки и таскают по комнате, пока Малахат не потеряет сознания.

Арип сидел на айване, не замечая принесённой женой чашки с кислым молоком и горячей лепёшки. Мучения дочери болью отзывались в сердце. "Как облегчить их?" — спрашивал он себя и не находил ответа. Что может сделать тут он, мужчина? Если бы его дочери угрожала опасность или обида от людей, то засучил бы Арип рукава на ещё крепких руках и разделался с обидчиком. А тут он бессилен. Бессилен ли?

Он вспомнил. Русская женщина — врач Марьванна — вот уже два года работает в больнице старого города Ташкента. Так почему же он Арип, не свезёт дочь в старый город? Ведь он же знает, как сильна наука у русских, знает, как врачи поднимали на ноги больных, от которых отказывались табибы[10].

В это время раздался мучительный вопль Малахат, потом её жалобные причитания. К Арипу подбежала взволнованная Хасият. Опустившись на кошму, она простонала:

— О аллах… Мучается бедная. Кричит: "Хочу к Марьвание…" — Кондом головного платка утирая слёзы, Хасият робко взглянула на мужа. Арип решительно поднялся на ноги.

— Готовь её. Сейчас запрягу арбу, свезу в больницу. Ты тоже поедешь…

Жена благодарно взглянула на мужа и заспешила к больной. Минут через пятнадцать из ворот выехала арба, где на ворохе одеял лежала больная. Над ней, как птица над птенцом, распростёрлась серая паранджа Хасият.

В тесном переулке за мечетью Шейхантаур протянулось свежевыбеленное одноэтажное здание. Большие окна с чисто вымытыми стёклами, казалось, приветливо улыбались. Арип завернул в открытые ворота и остановился у крыльца. Тотчас из двери вышла немолодая женщина в свободном светлом платье и в белой косынке, закрывающей волосы. Серьёзное лицо с пытливыми чёрными глазами было приветливо. Она спросила по-узбекски:

— Братец, бы больную или роженицу привезли?

— Дочку привёз, сестрица. Вот мать всё расскажет…

Женщина понимающе кивнула головой и, указывая на следующую дверь, проговорила:

— Вот к тому крыльцу подъезжайте. Сейчас придёт доктор… Да вот и она!

Арип оглянулся. В ворота въехала маленькой пролётка. Сытая рыжая лошадь не спеша, повинуясь руке кучера, свернула под навес и остановилась. С пролётки сошла статная женщина лет сорока, и тёмной юбке, и светлом шёлковом лифе с пышными рукавами, на голове у неё была маленькая круглая шляпка.

Несмотря на некоторую полноту, легко ступая, она подошла к арбе.

— Что тут, Фатима? Роды?

Акушерка, уже переговорившая с Хасият, объяснила:

— Первые роды, два дня мучается.

Молодая женщина откинула с лица чачван и страдающими глазами смотрела на врача.

Мария Ивановна положила ей на лоб руку, погладила по волосам и ласково сказала:

— Всё будет хорошо, потерпи немного.

Видимо, тряска на арбе и волнение сделали своё дело, роды начались часа через три. Мария Ивановна, надев широкий белый передник и повязав голову косынкой, хлопотала около роженицы. Она сумела сделать нужный поворот, ребёнок вышел головкой, но был синим и безмолвным. Очевидно, старания повитух, их "массаж" привели новорождённого в состояние, подобное смерти. Заметив на шее ребёнка петлю пуповины, она размотала её и распорядилась:

— Горячей воды!

Сиделка бросилась выполнять распоряжение.

— Фатима, займитесь матерью, дайте ей рюмку портвейна. Я постараюсь вернуть к жизни ребёнка. Чудесный мальчишка!

В течение часа Мария Ивановна настойчиво боролась за жизнь этого крошки. Наконец она заметила признаки жизни и удвоила свои старания. И вот слабый писк прозвучал в комнате. Услышав его, Малахат счастливо улыбнулась. Передав ребёнка на попечение Фатимы, врач подошла к матери. Та взяла обеими руками крупную, ещё влажную от воды руку и прильнула к ней губами.

— Марьванна… джан… Рахмат![11]

Хасият, сидевшая на полу возле кровати, подтянулась ближе, со слезами обняла колени женщины, спасшей ей дочь и внука.

— Усни, Малахат, а потом покормишь ребёнка, — сказала Шишова, забыв, что узбечки её не могут понять.

Подошедшая Фатима перевела слова врача и показала женщинам малютку.

Мария Ивановна внезапно почувствовала страшную усталость. Проводя рукой по волосам роженицы, повторила:

— Спи, спи, кызым[12],— и вышла на крыльцо. День был жаркий, небо синее, деревья в полуденной дремоте поникли листьями. Мария Ивановна глубоко вздохнула. Как хорошо! Спасены две жизни. Ведь там, в ичкари, погибли бы и мать, и дитя.

Вечером на заседании Медицинского общества Мария Ивановна горячо выступала.

— Мало внимания уделяет Городская управа медицинской помощи женщинам-узбечкам. До сего времени у нас теснота и нехватки. Привезут роженицу, а положить её после родов некуда. В общее отделение нельзя: можно занести инфекцию. Вот и сегодня. Молоденькая, первые роды, трудные. Пришлось положить в кабинете.

— Позвольте, как это занимать кабинет больными? Это не порядок, — возмущался престарелый городской врач Баторов.

— Я трижды обращалась к городскому голове, просила достроить помещение. Свободная земля есть рядом. Вот уже год дело не двигается. Инструментов и медикаментов недостаточно, это мешает работе. Я прошу наше совещание вынести решение и опубликовать его в печати. Быть может, тогда управа раскачается.

Врачи горячо поддержали Марию Ивановну.

— Надо, надо бороться с рутиной в чиновном обществе. Будем выступать в печати. — Так суммировал выступления врачей председательствующий.

Глава третья ВЕТЕР ГНЕВА

В конце апреля наступила яркая ташкентская весна, пронизанная золотом солнечных лучей, полная аромата цветов, трепетного лунного сияния, ликующих трелей соловья и ясной, глубокой синевы неба.

Казалось, с наступлением весны воздух был насыщен радостью и манящими обещаниями чего-то светлого, прекрасного. На улицах города днём, вечерами и даже ночью царило оживление.

Вечером в просторной комнате маленького домика в привокзальной местности, где Буранский снимал квартиру, было шумно и весело.

Хозяин праздновал свои именины. За длинным столом, украшенным букетом сирени и алыми тюльпанами, сидела молодёжь.

Окна были открыты настежь, лёгкие занавески колыхал ветер. Из окон лились звуки гитары, молодые голоса пели модные романсы, русские песни, декламировали, весело смеялись и спорили.

Мимо окоп прошли двое и встретились за углом дома.

— Ты, Вихров, кого заметил из гостей? — приглушая голос, спросил Крысенков.

— Всех узнал. Техник Глухов, евсеевский полевод Древницкий, барышня Ронина, гимназист — сын полицмейстера да ещё дочка нашего полковника.

— Ну, это все безобидные сверчки. Они только Горького декламируют, "Дубинушку" поют и думают, что в революционном движении участвуют.

— Так точно, да ещё амуры разводят.

— Вот-вот. А что за колпак там торчал? Я плохо разглядел.

— А это Буранский для шутовства дервиша позвал. Хорошо поёт своего Гафиза, что ли…

— Есть такой. Ну, я пойду. Ты понаблюдай немного — да в рабочую слободку. Там надо понюхать. Говорят, рабочие готовятся праздновать Первое мая. Нельзя допускать.

— Слушаюсь.

В это время подкатила коляска, из неё вышли полицмейстер с женой и пошли к Буранскому.

— Э, да это благонадёжная компания. Нам тут делать нечего. Надо переключиться на рабочий район.

— Так точно.

— Едем, у меня недалеко извозчик.

Между тем чета полицмейстера не торопясь шла к домику, заглядывая в окна.

Супруги вошли в тот момент, когда Андрей Громов напевно декламировал:

— Чудесно, чудесно… Это же Бальмонт, король стиха! — воскликнула полицмейстерша, здороваясь со всеми, и добавила: — Нет, у вас так мило! Цветы, конфеты, Бальмонт… Это изысканно…

— Посмотри-ка, Мэри. Вот почему наш сын зачастил к мосье Буранскому. Они стол вертят, спиритизмом занимался, — проговорил, довольно усмехаясь, полицмейстер.

— Ах, это так модно. Я сама увлекаюсь. Как у вас? — обратилась полицмейстерша к хозяину.

— Ничего не выходит…

— Как! — вскричал долговязый гимназист. — Уже появились феномены, да ваш приезд, мама, всё спутал.

— Ах, как жаль! Теперь уж ничего не получится, я знаю. Правда, Владислав Янович? — обратилась к Буранскому эрудированная в области спиритизма мама.

Сдерживая улыбку, Буранский серьёзно ответил:

— Совершенно верно. Едва нарушится цепь материализации, дух удаляется, мучительно переживая разрыв с внешним миром.

— Мы сейчас едем к Багровым, там уже всё приготовлено для серьёзного сеанса. И твоя мама там, Ниночка. Мы обещали ей и тебя захватить, — обратилась она к дочери полковника.

— О, я с удовольствием поеду.

Едва заглох стук копыт лошадей, раздался весёлый голос Серёжи:

— Отчалили маменькины деточки… И зачем ты, Владек, их приглашал?

— Дипломатия, друг мой, дипломатия. Подрастёшь — догадаешься. Ну, а теперь пригласите-ка дядю Ваню и Хмеля.

— Разве папа здесь? — спросила высокая тонкая большеглазая девушка.

— Здесь, они у хозяйки переждали нашу маскировку.

— У страха глаза велики, — сказал Митя Глухов. — Сколько времени теряем…

— Пренебрегать маскировкой нельзя. Поэтому частые провалы. Снова административно выслано пять человек, — проговорил укоризненно Андрей.

— Верно. Нам надо копить свои силы, — раздался голос дяди Вани.

Он стоял в дверях, а за ним виднелась кудрявая голова Хмеля.

В это время во дворе залаяла собака, раздался голос Вихроза:

— Василий, подь на минутку…

— Чего там? Иди сюда! — крикнул Буранский.

Вихров вошёл в переднюю, стараясь держаться в тени.

— А мы часа полтора с Крысой около окон болтались. Подглядывали да подслушивали… Увидел он полицмейстера — и осаду снял.

— В рабочей слободке болтались, болтались… Темно и тихо, только всех кобелей растревожили. Такой лай подняли, что пришлось убраться.

— Где сейчас Крыса? — спросил Хмель.

— Поехал к Багрову, а мне наказал вас проведать. Я часа два покараулю. Коли кто появится, свистну, будто караульщик.

— Дело. Иди карауль, — согласился дядя Ваня.

— От Корнюшина должны быть люди, — напомнил Митя.

— Ну, я пошёл.

Вихров ушёл, остальные вошли в комнату, Буранский запер окна и завесил их одеялами.

— Теперь всё в порядке. Прошу к столу, — Буранский посторонился, пропуская хозяйку, внёсшую кипящий самовар.

Налил всем чаю, хозяин принёс стопку бумаги, чернила.

— Пейте чай — и приступим, — пригласил он.

В наступившей тишине особенно резко прозвучал свисток караульщика.

— Вихров знак подаёт, кто-то идёт по улице. А ну, ребята, помолчим. — Говоря это, Хмель бесшумно выскользнул во двор.

Вскоре залаяла собака, и спустя минуту вернулся Хмель вместе с Каримом и Рустамом. Рустам в узбекском щеголеватом халате, а Карим в форме русско-туземного училища.

— А, связные прибыли, пожалуйте! — Буранский приветливо поздоровался с юношами.

Заговорил Карим. Это был тонкий, высокий юноша с задумчивыми глазами.

— Товарищ Кориюшин просит ещё листовок. К празднованию Первого мая всё подготовлено. Сегодня он переехал на новую квартиру…

— Сходка-то состоялась? — Дядя Ваня внимательно смотрел на Карима.

— И сейчас ещё не закончили. Товарищ Кориюшин послал за листовками и сказал, что накануне Первого мая всем надо собраться у него. Будут разрабатывать план маёвки.

Буранский достал из отдушины вентилятора пачку листовок, передал Кариму.

— Не попадись с ними. А Корнюшину скажи, что Линяев ещё принесёт. Их сейчас печатают.

Пришедшие пили чай, и Рустам рассказал о своём аресте, о тех пытках, которым его собирался подвергнуть Крысенков.

— Счастье твоё, что Калач пожалел хорошенько стянуть тебя верёвками, — сказал Хмель. — Убить гада мало. Притих было — и опять!

— Буран, у тебя проект прокламации набросан? — спросил дядя Ваня.

— Сейчас прочту, быть может, добавим что-либо и передам листовки отпечатать. А кто будет распространить? Надо верных товарищей.

— Проверены. Рабочие Лаптин и Рудин.

Буранский принёс исписанный лист бумаги. Но не успел он его прочесть, раздался тревожный заливистый свист.

— Дуй, ребята, к Корнюшину. Там закончим совещание, — тихо сказал Хмель.

Погасив огонь, все, кроме Буранского и Сулеймана, вышли во двор и перелезли в соседний заброшенный сад.

Буранский снял одеяла, распахнул окно и, обратившись к Сулейману, сказал:

— Почтенный мудрец, твой номер. Начинай!

Сулейман, перебирая струны домбры, звучно затянул:

— Вы не спите, господин Буранский?

— Нет ещё, слушаю газели Навои, их чудесно поёт Хаджи.

Буранский, успев скинуть пиджак и жилет, подошёл к окну. Там стоял освещённый лунным светом Крысенков.

— Простите, шёл мимо, решил поговорить с вами. Полицмейстер и его жена в восторге от вас. Расхваливали так, что губернатор поручил мне пригласить вас участвовать в благотворительном концерте. Хомутова, говорят, устраивает концерт с участием Громовой в пользу раненых на войне.

— Право, не знаю. Устроители меня не приглашали. Да и выступать на сцене мне труднее, чем в суде.

— Ну, спокойной ночи. Простите за беспокойство.

Крысенков удалился, звеня шпорами, а Буранский тихо выругался.

Далеко за полночь затянулась вечеринка у полковника Багрова. Вернувшийся Крысенков застал винтёров подводящими итоги сражения на зелёном поле.

Обращаясь к подошедшей кругленькой, как яблоко, девушке — старшей дочери Багрова, он галантно раскланялся:

— Ваше поручение выполнено.

— Вы пригласили Буранского участвовать в концерте?

— Он ждёт приглашения от распорядителен вечера.

— О, я об этом позабочусь. Ну-с, господа, ужин ждёт, идёмте!

Она, жеманясь, положила руку на локоть предложенной Крысенковым руки и пошла с ним в столовую.

Там гости, двигая стульями, рассаживались за обильно уставленный всякими яствами стол.

За ужином ротмистр стал в юмористическом духе рассказывать, как он, выполняя поручение очаровательней барышни, помчался к Буранскому. Рассчитывал застать оргию, но там уже никого не было, а хозяин слушал на сон грядущий вопли дервиша.

…Раннее майское утро светло и радостно глянуло на тихий город, утопающий в зелени садов. В конце апреля пронеслись весенние ливни. Посвежел и похорошел город со своими побелёнными к пасхе зданиями, с ароматом кудрявой сирени, выглядывающей из-за серых дувалов.

Тишину радостного майского утра прорезал мощный протяжный гудок Главных железнодорожных мастерских. Сегодня он гудел особенно выразительно, торжественно, могучим металлическим басом, возвещая о скором начале работы.

Едва замолк призыв этого великана, ему откликнулся более мягкий голос гудка временных мастерских Оренбург-Ташкентской железной дороги. Этот пел с радостными переливами, словно обещая что-то радостное, волнующее.

Хотя это были первые гудки, что давались за полчаса до работы, после них будет ещё два, но из улиц и переулков потянулись празднично одетые люди. Они шли за вокзал, туда, где высились громады длинных зданий.

Многие рабочие, стекаясь к своему гнезду, с гордостью смотрели, как в проходную вливались новые волны людей.

— Вот она, наша сила! Гляди, идут и идут, — проговорил Хмель шагавшему рядом с ним Рустаму.

У проходной столпилось много рабочих. Снова в голубизну неба поплыл мощный голос гудка. Это был второй призыв, и ещё можно было почитать листовки, обменяться мнениями. Ещё не замолк гудок, как в воздух взметнулась пачка листовок, она рассыпалась, и прокламации, как стая белых голубей, порхали над головами рабочих.

В тот же момент раздался звучный голос:

— Да здравствует Первое мая! После работы стройся, ребята, в колонну — и за город, на маёвку!

Всех охватило радостное возбуждение. Хлопали друг друга по плечу, жали руки с возгласами:

— С нашим Маем!

— С нашим праздником!

— Вот оно, наше воскресенье! Наша пасха!

Зашли во двор. И всюду — на стенах конторы, в цехах, в инструментальных ящиках — находили листовки.

— Вот как сумели организовать этот день, — говорил Хмель каждому встречному. — Гляди, как жадно читают… — ликовал он.

Обычно медленно тянувшийся рабочий день прошёл незаметно. Ещё не прозвучал сигнал об окончании работы, как все рабочие высыпали в обширный двор.

Всех захлестнул подъём, радостное праздничное чувство рвалось наружу. Склонявшееся к западу солнце ласковыми лучами пронизывало воздух, звало на простор. Все двинулись на улицу.

запели хорошо слаженные голоса. Напев подхватили сотни рабочих, и марсельеза гремела стройно, звала на борьбу и подвиг.

А из конторы выглядывали в окна пристав, полицмейстер и полицейские и недоумевали:

— Понимаете, это же революция! Не бунтарство, а революция. Ни ругани, ни беспорядка… — говорил старший инженер.

— М-да… И вот ведь как организована: ни руководителей, ни поджигателей не найдёшь… Нет их!

— Я уже приглядывался… Все как один, и никаких бесчинств, заметьте… — бесновался Крысенков. — Эх, казачков бы сюда с нагайками!

— Шутите, что ли? Ведь это сила. У нас полторы тысячи рабочих. Разнесут всё по брёвнышку. Да и что они делают? Окончили работу и с пением чинно ушли… А вы — казаков…

— Так это же из провокационных расчётов! — раздался насмешливый голос.

В комнате было много народу. Служащие заканчивали работу, ещё не разошлись. Все оглянулись на голос, но не могли понять, кто сказал. Конторщики прилежно щёлкали на счётах, переписчики скрипели перьями — все торопились подбить итог месяца.

Крысенков закусил ус и рысьими глазами прощупывал каждого железнодорожника. Вдруг ему пришло в голову: "А может, это кто-нибудь из моих жандармов? Кому теперь можно верить?"

Стройными рядами колонна демонстрантов шла по улице, огибая вокзал, чтобы выйти на простор за Тезиковой дачей. Привлекая всё новых и новых людей, в воздухе звучала марсельеза и "Дубинушка".

Возле моста через Салар стоял немолодой человек в длинной чёрной накидке и широкополой шляпе. Он внимательно вглядывался в ясные лица демонстрантов. Его хмурое лицо посветлело, а в глазах появился блеск.

Пропустив более половины колонны, он решительно направился к идущим и зашагал рядом с молодым рабочим.

— И вы, папаша, с нами? — спросил тот, улыбаясь.

— С вами, ребята. Всю жизнь ждал этого дня.

В это время смуглый молодой человек уцепился за складки накидки.

— Отец, ты?

В его голосе слышалось радостное изумление.

— Так это твой батюшка, Сергей? Вот славно, — проговорил рабочий.

— Папа, помнишь, зимой, на Соборке, мимо нас шёл офицерик? Ты ещё возмутился его фразой "шапками закидаем".

— Ну, ну… помню: молодой и, как телёнок в поле, задорный.

— Так вот, я с товарищами забегал в госпиталь. Помогали носить раненых, привезли их два вагона. И вот он… обрубок без рук по плечи и ног нет по колени.

Серёжа был явно расстроен. Отец проворчал:

— Пушечное мясо… Вот бы туда министров и всю царскую фамилию, в эту мясорубку.

— Верно, отец! — воскликнул рабочий. — А ты, Серёжа, не кручинься! Вот она, рать наша рабочая, гляди: крепнет!

Древницкий оглянулся. Конца колонны не было видно, к ней присоединялись новые и новые люди. Он забеспокоился:

— Серёжа, где тут распорядители? Ну, командиры?..

— А что такое?

— Когда я стоял у моста, полицейский ворчал, а потом кинулся бегом. Думаю, наряд полиции, а то и казаков пришлют. Надо предотвратить столкновение.

— А мы сейчас свернём и успеем провести митинг.

Действительно длинная живая лента свернула на левый берег Салара и вскоре, миновав развалины старых строений и остатки дувалов, остановилась. Древницкий с сыном подошли к руководителям. Одним из них был старый революционер Корнюшин. Он разговаривал с дядей Ваней.

— Разрешите вам заметить, что место для митинга выбрано неудачно.

Те вопросительно посмотрели на Древницкого.

— Это мой отец, — поспешил заявить Сергей.

— Что вы советуете? — спросил Кориюшин.

— Побыстрее отвести люден вон за тот бугор, а здесь оставить засаду. Полиция не замедлит явиться. Её надо обезоружить, тогда уж не откроют пальбы.

— А ведь это дельное предложение!.. — воскликнул Корнюшин, обращаясь к дяде Ване.

— Товарищ прав, вон полиция уже у моста, — ответил тот.

— Действуйте, товарищ Древницкий, вам поможет Сергей.

Сергей отошёл и свистнул. Моментально его окружили человек двадцать рабочих и гимназистов. Среди них была дочь полковника Багрова, бойкая брюнетка.

— Серёжа, ещё бы человек десять. Уже по мосту идут. Надо без шума…

Молодёжь по указанию Древницкого притаилась за развалинами, А за бугром уже шёл митинг. Ораторы сменяли друг друга под одобрительные возгласы рабочих.

Древницкий, окружённый десятком юношей, стоял на дороге, оживлённо беседуя. К ним быстро приближался молодой пристав, за ним шагал десяток полицейских. Поравнявшись, пристав остановился:

— Любопытствуете, господин Древницкий?

— Да вот уговариваю молодёжь заняться рыбалкой вместо митинга.

— А я с этим никак не согласна. Не правда ли, интересно послушать и понаблюдать? — Брюнетка кокетливо взглянула на пристава. Подойдя ближе, сказала:

— Ах, вы вооружены! Неужели решились бы стрелять? Или револьвер не заряжен?

Пристав, взглянув на элегантную барышню, заулыбался, щёлкнул шпорами, стал любезным.

— Долг службы. Если понадобится, будем применять оружие…

— Не верю… Для страха. Он не заряжен, покажите!

Пристав расстегнул кобуру. Молодёжь давно уже окружила полицейских, угощая их папиросами. Из-за развалин вышло ещё несколько гимназистов, рабочих.

В тот момент, когда пристав расстёгивал кобуру, Древницкий широким жестом снял свою шляпу, помахав ею, как бы освежая лоб.

По этому условному знаку началась шутливая возня. Девица быстро и ловко выхватила из кобуры пристава револьвер. Сергей мигом отстегнул его шашку, остальные с шутками и смехом обезоружили полицейских.

— Господа, что это значит? Вы не имеете права так обращаться с представителями власти… Отдайте оружие!.. Мадмуазель…

Но мадмуазель, убегая с револьвером, крикнула:

— Я пока спрячу оружие, а то сгоряча вы станете его "применять".

Молодой рабочий подошёл к приставу.

— Всё оружие в сохранности вы получите в городском саду возле сквера через… — он оглянулся.

— Через час! — крикнул издали Сергей.

Тем временем митинг закончился. Участники группами не спеша стали расходиться.

— Я не понимаю, что всё это значит? Что я скажу начальству? — лепетал растерявшийся пристав.

— Ах, поручик, — вздохнул Древницкий, — юность кипит… Вспомните, в военном училище не проделывали ли вы такие же шутки?

Поручик был смущён. Всего года два назад надел он офицерские погоны. Он вспомнил свои и других сорванцов проказы.

— Но ведь я под суд пойду! Нас обезоружили…

— Пустяки. Оружие получите через час, а начальству доложите, что при виде наряда полиции мирная демонстрация рассеялась без эксцессов. Только предупредите свой конвой, чтобы не болтали…

Пристав благодарно взглянул на доброжелательного пожилого человека и, заметив в его глазах вспыхивающие искорки смеха, окончательно смутился. Древницкий засмеялся.

— Полноте! Это весёлое приключение не станет достоянием пересудов. Порукой — моё слово. Молодые люди, — обратился он к молодёжи. — Умеете вы хранить тайны?

— Да, да! Тайны умеем хранить!

— Так вот: этот эпизод с митингом и разоружением полиции — глубокая тайна. Революционная тайна. Согласны?

— Согласны. Мы не болтливы, — раздались голоса.

— Ну, а теперь вам, поручик, пора. Пока дойдёте до сквера… — Древницкий взглянул на часы, приподнял шляпу и отправился в город. Ом думал: "Первый опыт организации народных масс, надо признаться, прошёл удачно и без кровопролития".

Дома Древницкого ожидало письмо от Ромина. Нетерпеливо распечатав его, прочёл:

"Дорогой Владимир!

Давно от тебя нет писем, всё ли благополучно в семье, сам здоров ли? Мы живём по-прежнему тихо, мирно. Лиза с ребятами возится дома, иногда участвует в благотворительных спектаклях. Я беспрерывно мыкаюсь в командировках. Недавно с генералом ездили на станцию Геок-Тёпе, где состоялось торжественное освящение военно-исторического музея. Открыли его в память М. Д. Скобелева и его знаменитого похода.

Глядя на прекрасный портрет Скобелева, я переживал те дни, когда служил под его началом. Как живой глядел на меня любимый генерал. Рядом карта с его пометками, она знакома мне. Кругом на степах развешано наше и трофейное оружие. Есть чудесная статуэтка — мчащийся туркмен с обнажённой шашкой. Конь и всадник полны движения, ярости. Я видел много таких во время боёв. Всё это уже история. А рыцари песков теперь мирно кочуют, разводят каракульских овец, а некоторые работают на железной дороге, перейдя на оседлое положение.

Хотя, надо оговориться, это только простой народ так миролюбиво живёт в содружестве с русскими. А вот их ханы… большей частью ненавидят нас, хотели бы изгнать русских, чтобы опять безнаказанно властвовать, казнить непокорных…

Один из ханов, получивший воспитание в Петербурге, ныне полковник, до того ненавидит русских, особенно меня, что при разговорах зеленеет и весь дёргается. Чувствую, будет у меня с ним стычка.

Не думаешь ли совершить путешествие в Закаспийскую область и побывать в Асхабаде? Ты же теперь вольная птица! Впрочем, и я тоже в отставке…

Приезжай, буду рад повидать старого друга".

Твой Виктор".

Прочитав письмо, Древницкий крепко задумался. Как живое стояло перед его глазами волевое лицо Ронина.

Глава четвёртая ВОЗМЕЗДИЕ

Ротмистр Крысенков был в прекрасном настроении. Вот уже неделя, как он ежедневно получает интересную почту. В канцелярии, как всегда, на письменном столе газеты, журналы и среди них много конвертов, открыток. Вот и сейчас сверху газет лежала пачка писем.

Усевшись поудобнее в кресле, ротмистр нетерпеливо отложил в сторону несколько пакетов с казёнными печатями и принялся вскрывать и читать письма. Читал он их медленно, смакуя каждое слово, улыбаясь или похохатывая.

Эти послания ротмистр называл корреспонденцией своих "обожателей". Удовольствие они доставляли ему огромное. Надо сказать, что в течение всей этой недели письма были однообразны и походили одно на другое, как листочки на ветке акации, заглядывающей в окно кабинета.

Вскрыв первый элегантный плотный конверт, на листке глянцевой бумаги Крысенков прочитал:

"Злодей! Нет сил терпеть твои злодеяния!..

Доколе ты будешь мучить людей?

Наш приговор — убить тебя, палача.

Молись!!!

Праведные судьи".

— Хе-хе, голубчики, вы не сильны в литературе… "Злодей — злодеяния"… Ну разве можно так? "Доколе" — это пахнет Цицероном. Милые мальчики. Третий раз угрожают — и все одинаково, фи!..

Он прочёл ещё несколько писем аналогичного содержания, и чем более было в них угроз и проклятий, тем веселее улыбался этот садист, скаля зубы и бормоча:

— Ничего, поживём ещё! Гимназистики, мелкота. Запугать хотят…

Но вот солидный казённый пакет, на углу крупно: "Лично".

— Что-то новое… Почитаем, видимо, пишет старик, почерк угловатый, неровный… Чинуша какой-нибудь. Ну-те!

"Выродок; и преступник! Прекратите пытки и убийства заключённых. Общество негодует" Есть ли в вас что-либо человеческое?.."

Не дочитав, пренебрежительно откинул в сторону.

— Скука. Старый моралист… Не суйся, куда не надо.

Следующий голубой конверт привлёк внимание размашистым почерком. Нетерпеливо распечатал. На голубом листке всего четыре слова:

"Час искупленья пробил!

Соколёнок".

Лицо сразу осунулось, брови нахмурились, прошептал:

— Значит, неуловимый московский революционер Соколёнок здесь?.. Нет! Не может быть. Смел до дерзости, но осторожен…

Настроение было испорчено. Нервно дёрнулся, встал, взглянул на часы. Уже четыре, занятия в учреждениях заканчивались. Неожиданно в голову пришла мысль: "Надо прекратить одинокие прогулки". Взял фуража, выйдя в коридор, спросил у дежурного:

— Где Калач?

— Так что, видать, занедужил… К доктору пошёл.

— Как? Без доклада? Л-лад-дно… — угрожающе протянул Крысенков и вышел на крыльцо.

На улице было людно и шумно. Ясный майский день сиял, наполненный солнечным светом, ароматом цветов, лёгкой свежестью. В синем небе с радостным щебетом носились быстрокрылые стрижи, в зелёных ветвях нежно ворковали горлинки… Люди, окончив трудовой день, шли с улыбающимися бездумными лицами, точно весна вливала в них живительный бальзам, создавая праздничное настроение.

Постояв немного на крыльце, ротмистр оглянулся и решительно сошёл со ступенек, Часто оглядываясь, зашагал по тротуару к Соборной улице. "Не опасно, людей много… Интересно, куда отправилась эта скотина Калач? Уж не заявлять ли?" Он поморщился. Выйдя на Соборную, где было шумно, где весело звучали голоса молодёжи, успокоился, перестал озираться, но шёл медленно, настороженно всматриваясь в лица прохожих. Изредка, опуская руку в карман, сжимал маленький браунинг. Вот идут два гимназиста, о чём-то горячо споря. "Уж не мои ли корреспонденты?" — подумал иронически, весь подобрался, готовый к отпору. Но юноши, не глядя, прошли мимо. За ними пожилой чиновник в фуражке с бархатным околышем, дальше красивый студент задумчиво мнёт красную розу в петлице белого кителя. Видно, подарила девушка. За ним, отстав шагов на десять, щебечет стайка гимназисток. Студент миновал ротмистра, и вдруг в затылок дохнуло слово: "Финис!"[13].

Около плеча почувствовал плечо студента, судорожно согнул руку, два выстрела слились в один. Ротмистр дёрнулся и во весь рост грохнулся на тротуар. Моментально столпились люди. Они глядели на неподвижное тело, на выпавший из руки браунинг.

— Странная манера. Стреляются на людной улице, среди публики, — прозвучал певучий баритон стоявшего в толпе студента. Тут же он добавил: — Надо вызвать следователя.

Повернулся и спокойно зашагал в переулок. Кое-кто видел, что он остановил извозчика и сел в пролётку.

Тихий город был потрясён этим происшествием. Скоро стало известно, что ротмистр был убит. Пулю из его браунинга нашли впившейся в ствол старого серебристого тополя. Шли розыски убийцы, но он словно сквозь землю провалился.

Одни ликовали и хвалили человека, освободившего общество от гнусного палача, другие помалкивали, я только немногие возмущались и поёживались, словно ожидая такой же участи.

…На балахане дома Арипа, возле Карасу, зарывшись в сено, лежал Андрей. Ранее весеннее утро звенело радостными майскими звуками: призывным ржанием жеребцов, блеянием овец, лаем собак, мычанием корон, петушиным криком и звонким кудахтаньем кур.

Андрей лежал, глядя в синеву неба, где птицы в вольном полёте чертили никому не ведомые иероглифы своих желании и надежд. Скрипнула ступенька лестницы.

— Арип? — спросил, приподнимаясь, Андрей, напряжённо вглядываясь в сторону торчавших концов лестницы.

— Это я к тебе!

— Дядя Ваня! Как я рад вам… Думал, все отреклись от меня.

— Ну, ну… Наделал ты дел, Соколёнок!

Дядя Ваня опустился рядом, опираясь на плечо сидевшего Андрея.

— Как же так? — продолжал он. — Без ведома организации ты самовольно выносишь приговор и казнишь гадину. Он должен был предстать перед судом. Это же анархия!

— Знаю. Об этом сейчас думал. В первый раз изменил дисциплине… Но… если бы кто из вас видел, как истязали Карима, как надругались над ним… Нет! Никто не выдержал бы. Я проклинал весь мир за то, что со мной не было моего карабина. Надо, надо было убить палача в тот же момент!.. Там, на балахане, на клевере, лежал я и смотрел, как в кабинете мучили юношу… А потом… выбросили в Анхор…. Не человека — мешок с костями… А мы могли предотвратить… — Андрей стиснул зубы и схватился за голову, повторяя: — Могли бы!..

Дядя Ваня мягко взял его руку в свою, поглаживая её, тихо заговорил:

— Понимаю и твоё состояние, и горе отца Карима. Он обвинял себя в том, что послал сына сообщить о найденном в Анхоре трупе. Сам отправил Карима в пасть зверю.

— Можно ли было ждать?! Почему мы бездействовали? Ведь после спасения Рустама они там замучили двух человек, Карим был третьим… Рустам рассказывал, что делают они с людьми… Почему же промолчала ташкентская группа революционеров? Это же организация!

В Москве давно бы пресекли такое явление…

— А ты думаешь, мы бездействовали? Не успели освободить Карима, но Калач подал заявление. Когда Крысенков позвал его выбросить труп, этот жандарм-службист пришёл в исступление, наговорил начальнику дерзостей. Заявляя обо всём военному прокурору, плакал и криком кричал…

— А Карима нет…

— Прокурор вынес определение на арест Крысенкова, только болезнь начальника края помешала арестовать его. А потом должен был состояться суд. Гласность, печать бы поднялась…

— Ничего бы вы не добились. Крысенкова признали бы ненормальным. Обычное дело — посадить в психиатрическую больницу, пока общественность не успокоится, и выпустить. Это же ясно…

— Мы получили указание переправить тебя за границу. Рисковать твоей жизнью не будем.

— Всё равно меня сцапают. Им уже известно, что я убил…

— Несомненно. Ты позаботился оставить свою визитную карточку. Теперь тебя ищут. По линии даны телеграммы, в поездах шпики. По железной дороге путь уже отрезан.

— Вот я и говорю — сцапают…

— Поедешь горами. Елена Сергеевна просила передать, что выедет поездом, якобы домой, а сама сойдёт на одной из станций и поедет в кочевье Молдабека. Там встретитесь.

Опять заскрипела лестница, появились Буранский и Рустам. Поздоровавшись, Буранский заявил:

— Всё подготовлено. Сейчас Арип отвезёт тебя к Нурмату. Оттуда с Глуховым пройдёте к Евсееву. Конь будет под седлом. В сопровождении старика киргиза поедешь в горы, А Соколёнок уже арестован…

— Как?

— Что ты выдумываешь?

— Говорю, арестован, в Мерве. При попытке к бегству в Персию.

Андрей понял. Хмурясь, спросил:

— Кого ты подсунул?

— Гм… подсунул? Что за выражение? Серёжа сам придумал. Пока внимание будет привлечено к нему, ты скроешься.

— Всё равно дня через два это обнаружится. Зачем Сергею страдать? Это не дело.

— Дело уже сделано. Вот Рустам принёс тебе снаряжение.

— Пускаясь в путь, надо подкрепиться. — Рустам разостлал скатерть. — Кушайте, пожалуйста. А потом одевайтесь, я пойду запрягать…

Рустам ушёл, а друзья принялись за завтрак. Буранский сообщил ещё одну новость:

— В ходжентском резервном батальоне отбывает воинскую повинность лихой кавказец Рагим-бек, он делегат второго съезда РСДРП, опытный революционер. Мы с ним разработали план митинга, организовать который поручено мне. Это отвлечёт внимание от дела Крысенкова.

Вскоре с балаханы спустились дядя Ваня и Буранский. Следом сошла закутанная в паранджу женщина.

Арип сидел на запряжённом в арбу коне и покрикивал:

— Эй, женщины, что долго возитесь? Пора!

Из ичкари вышли две женщины, как и полагается, в паранджах. Одна из них, пожилая, жена Арипа, покосилась на неведомо откуда взявшуюся гостью, сказала дочери:

— Садись, Малахат.

Несмотря на длинную паранджу, мешавшую движениям, Малахат быстро по колесу арбы поднялась наверх и, протянув руку, помогла матери вскарабкаться. Неизвестная гостья ловко влезла на арбу и молча сидела, тщательно укрывшись под чачваном[14]. Рустам открыл ворота, арба затарахтела по дороге.

С момента убийства жандармского ротмистра город, обычно тихий, точно встряхнув робость, буквально забурлил.

Участились сходки, о которых полиция узнавала с большим опозданием. Намечались забастовки и протесты на предприятиях. Среди интеллигенции появились кружки философии, литературы, краеведения. Но на собраниях этих кружков говорилось не о философии, не о литературе — там выносились порицания действиям местных властей. В городе распространялись листовки, их рассылали по почте всем начальствующим лицам, наклеивали возле учреждений.

Благотворительные общества участили устройство концертов, спектаклей и вечеров.

Военный губернатор негодовал:

— На кого опереться, кому доверять? Самые надёжные люди затевают смуту… Попробуй не утверди программы спектакля или концерта — сейчас же пойдут неприятности… Либералов развелось больно много.

— Позвольте, это дух времени… Жизнь идёт вперёд… — возражал собеседник.

Но губернатор только стонал, хватался за голову и спешно строчил объяснения высшему начальству. Пресечь мятежный дух суровыми мерами он опасался.

Весть об аресте Соколёнка взволновала рабочих и жителей города. Знали, что предстоит военно-полевой суд и казнь. Вскоре стало известно, что революционер Соколёнок не кто иной, как богатый, высланный из Москвы студент Громов. Этого участника всех благотворительных концертов хорошо знали и любили. Поэтому все политические и другие свободные кружки города срочно выносили постановления, вырабатывали петицию о смягчении приговора.

Совершенно неожиданно выяснилось, что задержан не Громов, а Сергей Древницкий, который со станции Мерв дал телеграмму Евсееву: "Удача поздравляю успехом приветом соколёнка".

Согласно данному по станции распоряжению о задержании человека с кличкой Соколёнок, Сергея задержали и направили в Ташкент. Через два дня его допрашивал следователь, и он показал:

— Зовут меня Сергей Древницкий. Ездил в командировку за семенами хлопка, называемого нами "соколёнок". Семена добыл и хотел обрадовать Евсеева, дал телеграмму.

Плантатор тяжело болел, и вызвать его не представлялось возможным. Следователь сам поехал в имение, где Евсеев подтвердил заявление Серёжи:

— "Соколёнком" полевод называл скороспелый сорт. Он поехал за ним в Мерв. Телеграммы от него не получил, хотя ждал.

Пришлось выпустить Сергея и снова приняться за поиски Соколёнка.

Из Петербурга был выписан опытный шпион-провокатор, на которого возлагали большие надежды. Приехал он под видом административно высланного рабочего Путиловского завода Семячкина. Он явился на сходку в квартиру Корнюшина и оказался разочарованным. Сходка была простой вечеринкой, где читали Некрасова, Горького и обсуждали вопрос об открытии воскресной школы для рабочих. Семячкин не выдержал:

— Товарищи, я привёз из Питера газету "Искра", занятная. Почитать?

— Послушаем, ещё не доводилось читать нелегальщины, — заметил красивый брюнет Литвишко.

Семячкин достал газету. Читал её с большим подъёмом, а под окном в это время подглядывал и подслушивал околоточный.

— Вот дура, — ругался он в усы, — сам читает, сам объясняет, а они молчат и зевают…

Вскоре стали расходиться. Вместе с Семячкиным пошли два рабочих, они объяснили:

— Живём-то мы на Варваринской, по дороге. Да и погуторить с питерским человеком лестно.

Проходя Саларским мостом, один из рабочих вдруг обернулся к Семячкину.

— А ты, язва, плохо замаскировался… Пока путал следы, я из тюрьмы убежал и не потерплю своего двойника.

— Давай-ка, Семячкин, окрестим его…

И не успел злосчастный провокатор сообразить, в шутку или всерьёз говорят ребята, как его раскачали и бросили через перила. На его счастье следовавший за ними вдалеке околоточный при свете луны видел всю картину и дал знать караульщикам тревожным заливистым свистом.

Сконфуженного "специалиста" вытащили из воды и препроводили к приставу, который поспешил вернуть его в лоно того ведомства, которое его рекомендовало.

Но охранка и полиция не дремали. Подкупами и запугиванием неустойчивых людей они навербовали доморощенных шпионов, которые были опаснее, так как к ним привыкли и подозревать не могли.

Глава пятая СКИТАНИЯ

Знойный июньский день погружался в летние, полные истомы сумерки. Ещё не схлынула дневная духота, ещё не остыли стены зданий, железнодорожные рельсы, раскалённые солнцем, но дышать стало легче. Надвигающаяся ночь несла желанную прохладу. Пока она едва ощущалась в лёгком дыхании ветерка, несущего свежесть с берегов хлопотливой Исфары, стремящей свои воды к могучему Яксарту — Сыр-Дарье.

На маленькой железнодорожной станции Веревкино, затерявшейся в знойных просторах Ферганской долины, загорались огни. Малочисленное население станции и пассажиры из окрестных кишлаков — селений, сбившись на небольшой платформе, ожидали поезда. Уже ударил станционный колокол, возвещая выход товаро-пассажирского поезда с соседней станции.

Пожилой туземец в старом тёплом халате суетливо бегал по платформе, перетаскивая ковровый хурджун и мешок со своим имуществом поближе к остановке. Затем, усадив подле закутанную в паранджу женщину, кинулся к станционной кассе.

Там он торопливо расспрашивал, куда ему покупать билеты, чтобы попасть на Аюбские источники. Говорил он ломаным русским малопонятным языком. Наконец пожилая жена стрелочника, знавшая узбекский язык, растолковала ему, что надо брать билеты до Андижана, а потом ехать пятьдесят вёрст на арбе до селения Джалалабад. Там и находятся чудодейственные источники. Старик был рад этому разъяснению. Он купил два билета и, заслышав свисток приближающегося паровоза, опрометью бросился к своей спутнице. Едва подошёл покрытый пылью раскалённый состав, как чета кинулась к пассажирскому вагону. Но кондуктор, поглядев на них, указал на красный товарный вагон, на стене которого белой краской значилось: 8 лош. 40 чел.

Итак, в этом вагоне возили лошадей, а когда надо было, — и людей, помещая, согласно табличке, сорок человек. Дойдя до указанного вагона, путешественники увидели спущенную лестницу, по ней поднялись в переполненный вагон. Там были устроены нары в три яруса. Все места были заняты. Наши путники с трудом поместились возле двери в уголке за какими-то ящиками. Разостлав обрывок кошмы, сели, поджав под себя ноги.

Из-за страшной духоты никто не мог спать. Только под утро истомлённые пассажиры уснули крепким сном пол живительное дыхание ветерка-утренника. Никто не заметил, на какой станции сошли суетливый старик и его спутница. Они ушли в степь, в предрассветную мглу.

Небольшое селение Кара-Калпак приютилось в двадцати верстах от развалин старинного обширного города Быст-Гахва, бывшего когда-то, как думали местные жители, резиденцией царя, управляющего двадцатью народами.

Сюда, в каравансарай, ранним утром явились два пешехода: старик в халате из верблюжьей шерсти и ясноглазый молодой джигит в суконном чекмене. Они решили купить двух лошадей.

Жителям хотелось повидать пришельцев, послушать новости далёких городов и чем можно услужить им.

Но путники, поручив покупку коней и заботу о продуктах чайханщику, крепко уснули, расположившись в небольшом дворике под развесистым урюковым деревом.

Поздно вечером, когда маленький кишлак погрузился в сон, из каравансарая выехали два всадника, направляясь к далёким горам.

Прекрасны ореховые леса в междугорьях красавицы Ферганы. Широкие распадки и лощины тянутся десятки вёрст. Покрыты они буйными цветущими травами и великолепными ореховыми лесами, чистыми и улыбчивыми от пронизывающих их солнечных лучей. Могучие ореховые стволы с раскидистыми зелёными шатрами мощных ветвей, с крупными ароматичными листьями, тянутся на большие расстояния. Осенью эти леса ожидают. Обилие созревающих орехов привлекает стада кабанов, но в июне, месяце горной весны, в ореховом лесу царит тишина.

Этим лесом не спеша ехали два всадника, направляясь к Терек-Даванскому перевалу, через который легко попасть в Кашгар.

В предгорьях Заалайского хребта, возле истоков реки Гульчи, раскинул становье многолюдный род Средней Орды.

Там путникам предстоит длительный отдых.

— Сулейман, ты знаешь эти места. Долог ли будет наш путь? — спросил младший спутник.

— О молодой Сокол, ты разумен. Навои учит: кто спросил о том, чего не знает, — разумен. Кто стыдится спросить — сам себе враг. Путь наш долгий и тяжёлый.

— Но если он будет походить на этот необычайный лес, то пусть время тянется медленно.

— Нет, молодой Сокол, эти райские долины скоро перейдут в мрачные ущелья, а затем в угрюмые перевалы.

— Это когда мы свернём на север. Но пока ты посмотри, какие богатства хранит Туркестан.

— Эти богатства поедают дикие свиньи…

— Ты говоришь о плодах, а я о стволах. Вот взгляни на это дерево: кажется, что ствол его вырос из огромного камня. Но это не камень, а драгоценный наплыв. На юге Франции есть город Марсель, там эти наплывы ценятся на вес золота. Вот смотри, лежит упавший от дряхлости ствол, а наплыв ещё долго будет стоять… Ему нет цены.

— Но наплыв здесь, а французский город на берегу Средиземного моря.

— Да, ты мудр и поэтому прав. У нас гниют наплывы потому, что нет дорог и нет предпринимателей.

Дервиш поправил на голове свой колпак и, вздохнув, звонко запел стихи любимого Хафиза:

Андрей слушал и переносился в далёкую Москву, где остались друзья, занятые кипучей опасной деятельностью.

— Молодой друг, вот неплохое место для нашего отдыха. Пора кормить коней.

Голос Сулеймана прервал воспоминания.

— О дервиш, в тебе сердце Хафиза и душа странника. Это чудесный уголок!

Действительно, место было красивое. Тропа прижалась к подножию дикого утёса, по обрывистому склону которого скользил кристально чистый ручей и с высоты двух метров падал звонким водопадом, разбиваясь миллионами алмазных брызг. Внизу вода наполняла естественную чашу и бежала весёлым ручейком, извиваясь среди изумрудных трав. Могучие деревья с поникшими от полуденного зноя листьями, казалось, дремали и в своих сновидениях грезили волнующими снами. А склоны скал, поросшие кизилом и цветущим шиповником, точно сторожили этот вековой сон ореховых лесов.

Быстро развьючив и спутав коней, растерев им потные спины, спутники пустили их на подножный корм, а сами принялись за приготовление пищи. Сулейман набрал сушняка, в большом количестве лежащего среди густых трав, принёс орехового корня, и через несколько минут запылал весёлый костёр.

Андрей достал кусок слегка присоленной баранины, которой они запаслись вчера в небольшом горном селении, положил в котелок, засыпал крупы, накрошил дикого чеснока и каких-то принесённых Сулейманом трав. Повесив котелок на треногу, он с большим удовольствием разделся и встал под водопад. Купанье освежило его. Одевшись, растянулся на разостланном тёплом халате, блаженно потягиваясь.

Лёжа, он наблюдал за Сулейманом. Все движения дервиша были размеренные, точные. Он привёл в порядок весь багаж, разостлал для себя попону, подбросил в костёр толстых сучьев и стал раздеваться. Андрей залюбовался бронзовым мускулистым телом этого пожилого человека.

— Сулейман, аллах тебя создал воином или борном… Почему ты стал дервишем?

— О молодой Сокол… Аллах создал человека не разрушать, а созидать. Нет ничего позорнее, как отнимать жизнь у себе подобного.

Андрей почувствовал укол в сердце. Неужели этот человек, это дитя природы осуждает его за убийство жандарма? Он с горечью спросил:

— А что бы ты стал делать с таким негодяем и зверем, как жандарм, которого убил я?

Дервиш задумался, точно проверяя себя, мог ли он поступить так, как поступил этот отважный русский юноша. Ответил тихо, но убеждённо:

— Я выждал бы, когда ты или Рустам выполнят волю аллаха.

— Так ты считаешь правильным убийство Крысенков а?

— Да. Слушай, молодой Сокол. Муфтия, мирзу и меня наши мусульмане посылали в Петербург с жалобой на притеснения полиции.

— И ты не побоялся?

— Нет. К царю нас не допустили. Министры держат его узником. Они делают всё, что хотят…

— Это всегда так. Каждый правитель — игрушка в руках своих визирей, он делает, что они хотят.

— Не всегда. Тимур делал, что хотел, а визири выполняли…

— Расскажи подробно, как вы беседовали с министром.

— Рассказывать много не о чем. Когда нас ввели в кабинет, там сидел не министр, а брат аллаха. Он был суров и неумолим. На его вопрос, что нам надо, мы не ответили, страх сковал языки. Он спросил ещё раз. Тогда муфтий локтем толкнул меня в бок, значит — говори.

— О чём же ты говорил?

— О, я был красноречив. Рассказал, как притесняют мусульман в городах, как худо с ними обращаются. Я сказал: "Наши люди больше боятся околоточного, пристава, чем бога. А жандарм — это их Азраил[15]. Мы просим защиты".

— Что же он ответил?

— Он был философом и ответил так: "Бог и Азраил наказывают людей. Полиция и жандармы делают то же… Терпите".

Вдруг Сулейман вскочил и подбежал к костру. Похлёбка кипела на медленном огне и была уже вполне готова. Он разлил её в деревянные чашки, достал лепёшку и, разломив её пополам, пригласил Андрея подкрепиться. Затем Сулейман пригнал ушедших далеко коней, привязал их и последовал примеру Андрея — растянувшись, уснул крепким сном.

Через час путники снова были в седле и поднимались по каменистому перевалу. Так ехали до поздней ночи. На ночлег остановились, когда перевал был взят и перед ними раскинулись густые заросли гранатовых кустов.

На другое утро Андрей стоял на уступе скалы и восхищённо смотрел перед собой на тот земной рай, который вчера ему обещал мудрец Сулейман. День только просыпался. Густая синева неба розовела, постепенно ширясь солнечной улыбкой утра. Яркую зелень кустарников, трав и деревьев окропила сверкающая роса. Свежий воздух расширял грудь и бодрил. Заросли гранатовых кустов радовали глаза неповторимым рисунком рубиновых цветов, обещающих богатый урожай. Местами, как исполинские колонны, высились арчовые, чинаровые и ореховые деревья, увитые виноградными лозами. Виноградники цвели, и тонкий пряный аромат разливался вокруг, а солнце, поднимаясь выше, золотило это горное богатство, лаская и насыщая живительными лучами растительное царство.

Очарование нарушил голос Сулеймана, шутливо затянувшего азан[16]. Это напомнило, что время спешно подкрепиться и двигаться дальше.

Две недели скитаний в глухих горах Заалайского хребта утомили тело, но влили столько бодрости и радости в сердце Андрея, что он опять был тем несгибаемым, полным энергии человеком, каким знал и любил его друг "Яносик польский, ветер удалой".

Наконец после нескольких дней трудной дороги по угрюмым горным тропам они остановились в ветхой лачуге горца. Два горных хребта пересеклись перевалами Экизляк и Керланкуль. Путникам было известно, что за одним из них раскинул свои становья Молдабек.

Горец встретил их по обычаю гостеприимно. Он сготовил сытный ужин из мяса горной козы, вскипятил кумган ключевой воды, извинившись, что не может угостить их чаем. Андрей достал свой чай, а одну оставшуюся целой пачку подарил хозяину. Этот подарок окончательно расположил угрюмого человека к пришельцам. Он предупредил Андрея, что на пустынном перевале могут встретиться барсы. Они здесь очень свирепы. Несколько лет тому назад барс напал на его жену, собиравшую валежник, охотник подоспел, казалось, вовремя, выстрелом уложил зверя, но жена умерла от ран. С того времени охотник стал беспощадно истреблять барсов. Вот эти восемь шкур — свидетели его мести.

После чая легли спать. Утомлённые путники быстро и крепко уснули. Они были удивлены, когда хозяин разбудил их.

— Неужели утро? — воскликнул Андрей, выходя из лачуги.

Кругом в ущельях лежали глубокие тени, но вершины гор посветлели. Пора было выступать в трудный поход. Позавтракав, тронулись в путь. Горец проводил их до того места, откуда козья тропа, хороша заметная, шла к перевалу. Простившись, он вернулся назад, чтобы следить за конями, которые могли уйти далеко.

Крутой подъём был труден. Андрей, утомлённый долгой верховой ездой, был рад случаю размяться и, не рассчитывая сил, шёл на приступ крутизны. Сулейман действовал иначе. Заложив посох за спину, он держал его двумя руками и, слегка наклонившись, шёл размеренным шагом. К полудню, когда стало сильно пригревать солнце, Андрей совсем выдохся и на привале лежал тяжело дыша. Сулейман набрал валежника, вскипятил чай и приготовил холодное мясо. Он казался совсем неутомленным. Отдохнув, опять двинулись в путь. Солнце зашло за горы, в долинах и ущельях сгущались тьма, только отблески заката догорали на вершинах гор.

Сулейман остановился.

— Вот наш ночлег. Это логово будет нашим приютом, — он указал на небольшое отверстие в скале, освещённое последними лучами солнца.

— Мой дорогой мудрец, вершина перевала близка, не лучше ли подняться и там заночевать?

— Молодой Сокол, вложи меня в пращу своего гнева и метни в пучину ничтожества… Но дальше и шагу сделать нельзя. Сейчас лучи солнца загаснут, а до восхода луны много длинных часов.

Говоря это, Сулейман сбросил с плеч мешок, нагнулся и заглянул в отверстие.

— Да, здесь жили барсы…

Он схватил близлежащий сук арчи, юркнул в лаз. И вот оттуда полетели кости и мусор. Затем, собрав сухую траву в кучу, он поджёг её и вылез наружу.

Между тем Андрей, освободившись от дорожного мешка, собирал сушняк для костра. Вид логова напомнил ему рассказ горца о свирепости барсов. Сулейман уже рубил топориком стланик, оплетающий склон горы. Нарубив его целый ворох, отнёс в логово, вымел золу, приготовил из принесённых ветвей две постели и перенёс туда вещи и карабин. Возле входа уже высилась большая куча хвороста. Когда Андрей подошёл с последней охапкой, стало совсем темно. Как-то сразу погасли лучи солнца, по-видимому, оно опустилось к самому горизонту и соседний горный кряж покрыл своей угрюмой тенью откос, в котором находился приют для ночлега уставших путников.

Лишь только пламя костра осветило небольшое пространство, Сулейман подошёл к отверстию, осмотрел его и позвал Андрея:

— Смотри, молодой друг. Когда-то, очень давно, тут жил человек. Он уложил эти огромные камни, чтобы загородить вход от зверей. Там, в пещере, лежит камень, которым он закрывал этот лаз. Но камень был недостаточно тяжёл, звери, вползая, сдвинули его и съели человека, а сами поселились в этом убежище.

— Откуда ты всё это знаешь, мудрец? Что ты делаешь? — спросил Андрей, внимательно вглядываясь в искусно сделанную кладку. Местами эта кладка была обмазана глиной, которую Сулейман не переставал разрушать ножом.

— Я разрушаю то, что сделал тот неразумный человек. А теперь помоги мне передвинуть вот сюда этот большой острый камень.

— Охотно. Но мне всё это непонятно…

Тем временем вдвоём они передвинули огромный обломок скалы над самым лазом. Сулейман удовлетворённо сказал:

— Сейчас всё хорошо. Освобождённые от глины камни шатаются. Когда зверь полезет внутрь, эта громада, которую мы едва передвинули, упадёт и перебьёт хребет зверю. Здесь были кости человека, истлевшие лохмотья и высохшая трава, служившая ему, а потом зверю постелью. Я её сжёг.

— Ты умеешь читать книгу судьбы и природы, — с уважением глядя на Сулеймана, проговорил Андрей.

Поужинав, они осторожно, чтобы не задеть качающихся камней, залезли в пещерку и большим камнем заложили лаз. Дервиш завернулся в попону и моментально уснул. Андрей, несмотря на усталость, осмотрел свой карабин, поправил на поясе нож и, завернувшись в тёплый чапан, улёгся на пышные ветки стланика.

Он с удовольствием видел сквозь большие щели лага, что костёр ярко горит благодаря подброшенному хворосту. "Он будет гореть долго, после полуночи взойдёт луна, звери не отважатся близко подойти", — сонно подумал Андрей. Вскоре глубокое спокойное дыхание возвестило о его крепком сне.

…С недавних пор в этих угрюмых пустынных местах поселилась молодая чета. Он был немного неуклюж, но крепок и силён. Она тонкая, красивая, с грациозными бесшумными движениями и с коварным огоньком в зелёных глазах. В своих прогулках они были неразлучны; она всегда впереди, настороженная и предприимчивая. Он двигался следом, не спуская с неё глаз и потому изредка оступался. Тогда она поворачивала голову, глаза её метали угрозу, и покорный спутник замирал на месте.

Ущербная луна выплыла из-за вершины горы и осветила всё вокруг мертвящим светом.

Впереди, как всегда бесшумно, двигалась она, вника-тельным взглядом окидывая вес вокруг и чутко вслушиваясь. Достигнув края площадки, легко вскочила на неё, покосилась на горячую золу костра и вдохнула запахи ночи. Да, несомненно здесь прячется человек! Вот в этом логове, из которого несёт запахом остывшего дыма и человеческого тела. Это логово всегда дышало безмолвием и тленом после того, как года два тому назад был выслежен охотником его обитатель. Большой пятнистый красавец. О, она помнит его, сильного и свирепого…

Бесшумно ступая, она подошла ближе, приникла к просторной щели и увидела спящего человека. Глаза вспыхнули зелёным пламенем: вот она, лакомая добыча!

Положив голову на бархатистые лапы, она лежала несколько минут, то жмурясь, то всматриваясь в неподвижный силуэт человека. Человек дышал ровно, спокойно… А за нею, в нескольких шагах, на краю площадки прилёг покорный спутник жизни, внимательно наблюдавший за своей повелительницей.

Прошло много времени, пока охотница пошевелила лапой, просунула её в отверстие между камнями и слога замерла, чутко прислушиваясь.

Но внутри всё было тихо. Тогда, осмелев, она протянула другую лапу и, сдвинув камень, просунула внутрь голову. Но едва её плечи, втискиваясь в узкое пространство, качнули камень, как тотчас же страшная тяжесть обрушилась на её спину. Дико зарычав, она вытянулась, хрипя. Сладко спавший Андрей мигом вскочил, инстинктивно схватив карабин. Сулейман тоже моментально поднялся, зажёг огонь и ударом топорика по черепу прикончил коварную хищницу. Андрей подбежал к выходу и через образовавшееся отверстие от упавшего камня увидел взметнувшееся пёстрое тело зверя. Андрей спустил курок. Зверь распластался.

Лохматая ветка стланика, зажжённая Сулейманом и воткнутая в трещину стены, ярко освещала пещеру. Андрей взглянул на часы, было три часа.

— Ещё два часа сна осталось нам, Сулейман. Твоя выдумка спасла нам жизнь и подарила две великолепные шкуры.

— Хитрость вернее оружия бережёт человека. Будем спать, смелый Сокол.

Дервиш хладнокровно взглянул на круглую голову зверя и, завернувшись в попону, растянулся на своём ложе. Андрей, зарядив карабин, затоптал угасающую ветку стланика и тоже погрузился в сон.

…Сияющая солнцем и зеленью шелковистых трав прекрасная горная долина пришла в движение после ночного покоя. Весело ржали кони, сбиваясь в табуны. Вот вырвался вороной красавец и помчался навстречу утренним лучам. Ветер развевает густую гриву, хвост стелется, точно струя дыма. Под атласной кожей скакуна играет каждый мускул могучего тела.

Из юрт выходили люди. Мужчины торопливо шли к табунам, женщины разводили костры, доили кобылиц и коров, стоявших недалеко от юрт на приколе. В небо потянулись седые дымки, распространяя терпкий кизячный запах. Становье зажило обычной жизнью. Шумливые ребятишки побежали к скалам, вот они уже лезут вверх, цепляясь за камни, собирают хворост, гоняются за резвыми тушканчиками. Солнце разгорается. Протяжная заунывная песнь повисла в воздухе, кое-где блеяние овец и мычание коров аккомпанируют этой песне.

На командной высоте зелёного холма стоит большая юрта, над ней лёгкий утренний ветерок колеблет жёлтую полоску ткани на бунчуке. Когда-то эта полоса приводила бедные улусы в содрогание: она несла грабёж и гибель. Когда Алшинбай со своим туменем налетал на мирные кочевья, громил, убивал и угонял отары овец, табуны коней — этот бунчук был зловещим. Теперь же этот жёлтый шёлк, золотящийся, как солнечный луч, звал под свою защиту, обещая мир и спокойную жизнь.

Молодой Молдабек, певец и мечтатель, верный ученик мудреца Абая, не только служил искусству, но претворял в жизнь заветы своего учителя. С того момента, когда его стрела сразила хитрого хищника Адшинбая на погребальном ритуале над местом гибели Громова, Молдабек сделался героем. Он приходился родственником убитому, но давно отрёкся от свирепого султана и кочевал со своими родными под бунчуком с голубой полосой — знаком другого дяди, Таджибая.

На большом курултае родичи отказались от близких наследников Алшинбая и выбрали своим главой — султаном — Молдабека, разумного, щедрого и отважного удальца. С этого дня он опять повесил на свой бунчук жёлтую полосу. Уже восемь лет он управляет родом, ежегодно к его становью прикочёвывают новые, ищущие спокойной жизни небольшие улусы. Род крепнет и богатеет.

В это сияющее летнее утро из белой юрты вышел Молдабек. Хотя ему было за сорок, но стан его оставался стройным, небольшая бородка и повисшие вниз усы делали его полное лицо мужественным.

Он был в своём обычном дорожном наряде: тёмно-зелёном суконном халате, жёлтых сапогах и лисьей шапке с зелёным бархатным верхом.

Едва он остановился у порога юрты и оглянулся, как нукер подвёл золотистого красавца карабаира. Молда-бек шагнул к коню, потрепал его по крутой шее и, указывая нагайкой в сторону небольшой серой юрты, спросил:

— Мерген[17], Громбатыр спит?

— Он ушёл в горы, когда горела яркая Зухра[18], предвещающая рассвет.

— Пошёл с ним кто-либо?

— Как ты приказал. Джигит Нурмат издали следует за ним.

— Я вернусь к закату. Вот там, рядом с юламейкой[19] мергена, поставить новую юрту. Всё приготовить для гостей. Если путники придут без меня, угостить их хорошенько. Гостей примет мой сын.

В это время из юрты вышел стройный юноша с ясными, как у отца, глазами. Он был высок для своих лет, горячий румянец оживлял смуглые щёки.

— Всё будет выполнено, отец, как ты приказал. Пусть твой путь будет благополучен.

Молдабек, сев в седло, направил коня к торной горной тропинке. Ему не терпелось встретить молодого друга, которого он видел ещё маленьким мальчиком. Хотелось обрадовать, рассказав одну из причудливых сказок жизни.

Лет восемь тому назад, охотясь, Молдабек заехал в глухой распадок. Там стояли три ветхие юрты. Эта был улус известного в степи лекаря Назарбая. Когда пять лохматых волкодавов с лаем кинулись на одинокого всадника, из юрты выбежал человек, свистом отозвал собак, подошёл взять у приезжего коня.

Молдабек внимательно вглядывался в подошедшего.

Человек лет пятидесяти, плечистый, с широкой грудью, двигался легко и по-кошачьи грациозно… Во всём облике его Молдабеку чудилось что-то знакомое. Когда же тот приблизился, то в заросшем поседевшей бородой лице султан узнал давно знакомые черты.

— Громбатыр! Брат и друг кочевий! Ты ли это? Разве мы не похоронили тебя? Разве моя стрела не сразила твоего коварного врага Алшнибая? Велик аллах!

Он обнял подошедшего. На него взглянули давно знакомые дикие глаза, но лицо оставалось невозмутимым. Точно тот, кого он узнал, не слышал или не понимал обращённых к нему слов.

У Молдабека защемило сердце. Он смотрел, как молчаливый человек уводил коня, и думал: "Что такое с ним? Или я ошибся?" К султану подошёл Назарбан с младшим сыном. Приветствуя, низко поклонился, пригласив в большую юрту.

Хозяин рассказал Молдабеку, что много лет тому назад, когда он кочевал в верховьях бурного Таласа, река выкинула этого человека, запутавшегося в ветвях плывущего дерева.

— Он всё понимает, но ничего не говорит, только бормочет: "Яман, яман". Так мы и прозвали его Яманбай.

— Что вы заставляете его делать?

— Помогает в хозяйстве, ходит на охоту.

— Но вы же слышали, что в верховьях Таласа погиб Громбатыр? Вся степь знает об этом.

— О султан! Слухи об этом дошли до нас поздно. Мы не знали, когда он погиб.

Султан не мог понять, искренне ли говорит Назар-бай или лукавит. Он приказал позвать Яманбая, долго всматривался в него, усадив рядом, угощал, напоминал ему прошлые дни, наконец, отвернув рукав рубахи, увидел то, чего искал. На локтевом сгибе была коричневая родинка величиной с муху.

Взволнованный Молдабек обнял невозмутимого Яманбая, прижал его к сердцу.

— Побратим моего дяди, друг… Ты поедешь со мной, будешь жить на покое, мы вылечим тебя…

Яманбай кивнул головой, наморщил лоб, силясь что-то попять и объяснить себе, потом погрузился в полусонное состояние.

Так Громив нашёл друга и покровителя. Окружён-вый заботами, всё время находясь среди внимательных людей, он стал беспокойнее. Когда Молдабек пел, играя на домбре, на него находили минуты просветления, и, казалось, он припоминал прошлое. Дикий и угрюмый раньше, он сам стал теперь искать общества людей.

Заходил то в одну, то в другую юрту, здоровался и сидел, прислушиваясь к разговорам, потом вставал и молча уходил. По-прежнему из обычного равновесия его выводили коми серой масти. Он кидался к такому коню, ласкал, оглаживал и что-то бормотал. Но память всё же не возвращалась, хотя Молдабек часто певал ему степную балладу о гибели Громбатыра. Обычно в такие минуты брови его хмурились, он пытался что-то припомнить, потом с мучительным стоном вскакивал и, захватив ружьё, отправлялся в горы. В таких случаях люди, посланные Молдабеком, издали следили за больным.

Так шли годы. Но вот однажды, когда род стал кочевать на границе с Кашгаром, с Никитой случилась беда. Покорный своей привычке одиноко бродить в горах, он зашёл в дикое заросшее ущелье. Там на него неожиданно накинулся барс. Громов был без ружья; несмотря на неожиданный прыжок зверя, он выхватил нож и всадил его в раскрытую пасть, затем вырвал и ударил в сердце, но острые когти зверя сильно изранили его. Подоспевшие охотники застали зверя убитым, а истерзанного Громбатыра донесли едва живым.

После этого случая память стала возвращаться к нему. Сильное потрясение вернуло её. Прошлое медленно стало всплывать перед ним. Постепенно Громов припомнил своё падение в реку, удар о плывущее дерево. Возвращение памяти к больному так обрадовало султана, что он не мог дня прожить без своего друга. Молдабек рассказывал о том, как ездил в Москву, как горевала Елена и какой у него чудесный сын. Но после таких бесед на Громова находила тоска, он снова уходил в горы.

Вот и сегодня, узнав, что ждут Андрея, что султан едет встречать его, Никита Громов под утро, захватив ружьё, отправился искать уединения. Вернулся он, когда затухала заря и костры становья ярко горели.

Никита подстрелил горную косулю, её несли охотники. Он далеко опередил их. Не доходя до белой, юрты друга, он услышал ласковый звон струп. Приостано-вившись, ждал, когда успокоится затрепетавшее сердце. Быть может, сын всё же приехал?

Точно в ответ на этот взволнованный вопрос, из юрты взвился сильный баритон. Никита замер. Что это? Тоскующий голос пел родную песню. После борьбы с барсом, выздоравливая, он стал понимать русскую речь и часто беседовал с Молдабеком по-русски.

Вот и теперь он понимал каждое слово, а мелодия, трогая сердце, лилась и уносилась в серебристые дали сумерек. И когда чудесный голос, замирая, пел:

Громов сам не знал, как у него из горла вырвались хрипловатые, но полные чувства слова:

Он шагнул в юрту, но на её пороге чьи-то крепкие руки заключили его в объятия, а взволнованный голос шептал:

— Отец, отец… Наконец-то я нашёл тебя!..

Глава шестая ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

…Наступили жаркие дни конца июня. В степи пожелтели травы; голубые краски неба побледнели от зноя, солнечные лучи обжигали, почва раскалялась, становясь твёрдой, как камень.

Нестерпимо душно в вагоне поезда, пересекающего Ферганскую долину.

Елена стояла у окна, любуясь цепью далёких гор. Туда она рвалась всей душой, там ждут её сын и тот человек, которого двадцать лет считали мёртвым.

В Ташкенте Елена заявила всем своим знакомым, что едет в Петербург, ходатайствовать о смягчении участи сына.

В номере она оставила запечатанный конверт с деньгами для управляющего гостиницей. На вокзале опустила письмо на имя Галлер, прося её отправить все вещи в Москву, сообщив, что случайно на вокзале встретила знакомых, которые сказали ей такое, что она решила немедленно возвращаться в Москву. Как будто всё было сделано, чтобы сбить с толку ищеек. Но Елена не учла одного — ненависти тупого, но хитрого и злобного человека.

Когда в охранке потеряли след Андрея, там началась тревога. Сыщики подглядывали, подслушивали, расспрашивали. Но никто не видел студента. Заставы на всех дорогах сообщали, что в течение двух недель из Ташкента Громов не выезжал.

К жандармскому полковнику явился Пашка-живоглот с жалобой на Буранского.

За Еленой всюду следовали люди-тени. На вокзале сыщик обнаружил, что, не беря билета, Елена вошла в поезд, видимо провожая старушку, ехавшую в Асхабад, и не вышла обратно. Сыщик кинулся к своему начальству. Но случайно болтавшийся на вокзале Пашка-живоглот на ходу вскочил в один из последних вагонов поезда, решив не спускать глаз с этой важной барыни, которую ненавидел уже потому, что она независима и богата, а в далёкие времена её муж, Никита Громов, за какую-то плутню отстегал его нагайкой.

— Ничего, сочтёмся, потягаемся. Теперя Пашка богат, посмотрю, как арестанткой будет барыня-то. А сынка — на виселицу.

Уплатив главному кондуктору, он узнал, что у Елены билет до Красноводска и немного успокоился. Добыча не ускользнёт.

Он видел, что его жертва почти на каждой станции покупает фрукты, пирожки. Она выходила без шарфа в своём заметном пыльнике и с маленьким саквояжем, куда складывала покупки.

На станции Урсатьевская поезд стоял двадцать минут. Пашка в толпе пассажиров не видел Елены, он метался, бегая в буфет, по ларькам и среди торговок; наконец увидел её в окне вагона.

— Тьфу, окаянная! Испугала как, думал, сбежала, а она пирожки жуёт…

Поезд тронулся, он кинулся в вагон, и в окно увидел Елену, растерянно махавшую руками и бегущую за вагонами. Её остановил дежурный, которому она стала что-то с жаром объяснять.

— Вот треклятущая баба… видать, от поезда отстала, — он ринулся на площадку, но дверь оказалась запертой, а поезд набирал скорость.

В это же время станционный колокол дал знать о посадке на андижанский поезд. Елена купила билет и села в вагон. На площадке стоял киргиз с хурдлеуном и руках. Он тихо сказал по-русски:

— Выходите на Горчаково, дверь будет открыта и сторону степи.

Она взглянула на худощавое, тёмное от загара лицо человека лет за пятьдесят. На неё доброжелательно глядели серые глаза. Кивнув головой, Елена прошла в вагон.

Елена долго старалась вспомнить обладателя этих глаз и голоса, таких знакомых и забытых. И только тогда на какой-то станции мимо окна прошёл этот кочевник и, покупая дыню, небрежно откинул в сторону хурджун, она вдруг вспомнила и узнала его. Несомненно, это был охотник Силин. Постаревший, с подстриженными усами, но всё с той же военной выправкой и чёткими движениями.

Поезд на Красноводск пролетел мимо разъезда и остановился на станции. Пашка, как ошпаренный, выскочил и побежал дать телеграмму жандармскому полковнику.

— А ну давай, пиши, что я скажу, живея!

Взглянув на взлохмаченного мужика, молодой пригожий телефонист в лихо сдвинутой на затылок форменной фуражке валено заявил:

— Ты, дядя, не в питейную пришёл. Нечего тут распоряжаться…

— Телеграмму ударь, срочную…

— Ах, телеграмму?.. Вот бланк, чернила возле вас, пишите! — И он независимо стал работать ключом аппарата.

Вот когда Пашка пожалел, что не слушал добрых людей и не учился грамоте. Сбавив тон, он уже просительно заговорил, растерянно глядя на телеграфиста:

— Тут такое дело, милок, телеграмма-то казённая, важнеющая. А я неграмот…

Он не закончил фразы. Послышались удары станционного колокола, паровоз дал резкий свисток, и поезд двинулся. Пашка ринулся к двери, но она оказалась внутренней; пока он метался, отыскивая выход, поезд ушёл.

— Батюшки! — завопил злополучный сыщик-любитель. — Картуз, кафтан, сумки… пропали.

Телеграфист презрительно оглядел растерявшегося клиента и внушительно проговорил:

— Не орите, почтенный. Никуда ваши вещи не денутся. Снимут их на следующей станции и вернут сюда с первым поездом.

— Поезд-то когда будет обратный?

— Завтра поутру.

Пришлось Пашке всю прохладную ночь продрожать в одной жилетке. Но всё же он дал телеграмму о том, что Громова отстала от поезда. Правда, ему долго пришлось уговаривать самолюбивого телеграфиста, чтобы тот написал текст телеграммы.

Когда из Ташкента была дана секретная депеша по всей линии Закаспийской и Ферганской железных дорог о розыске пассажирки Громовой, она в сопровождении Силина и его жены Анзират-ой, восседавшей на белом верблюде, ехала верхом на спокойном коне по степной тропе, направляясь к горам, туда, куда звало её сердце. Смуглое от орехового масла лицо под белой кисеёй тюрбана было привлекательно. Глядя на двух кочевниц под охраной пожилого степенного бая, никому не пришло бы в голову, что одна из них — Громова.

После непродолжительных скитаний верхом по горным дорогам Елена с Силиным и Анзират-ой приехала на летовку Молдабека. Её встретили с, большим почётом, поместили в юрте, которую поставили возле юламейки Громбатыра, и поднесли обильное угощение. Громов с сыном, не ожидавшие скорого приезда Елены, накануне отправились в горы на охоту.

Догадливый Молдабек послал к ним гонца с известием о прибытии долгожданной гостьи. На следующее утро Елена, заплетая свои длинные волосы в две косы, грустно думала: "Вот и серебряные нити появились. И Никита, верно, стал стариком. Много ему пришлось перемести… Ах, зачем я растратила лучшие годы на сомнения и страдания? Узнаем ли мы друг друга?"

Накинув на жёлтую шёлковую рубашку-платье тёплый камзол, Елена вышла из юрты по тропинке, направляясь в горы. Солнце только что поднялось над вершиной горы в освещало изумрудно-сочную траву долины. Чуть заметный ветерок веял прохладой с далёких снеговых вершин. Елена поднялась на крутой холм и с восхищением смотрела вниз.

Взволнованная своими мыслями, она закрыла руками лицо и повернулась в сторону гор. Когда же открыла глаза, увидела у подножья холма человека. Он, упруго шагая, быстро поднимался на вершину. Лицо его, ярко освещённое утренними лучами, было обращено к ней. Войлочная шляпа засунута за пояс, на котором висел охотничий нож. Чёрная голова с непокорными кудрями и небольшая подстриженная бородка были всё те же, знакомые и родные. Сердце Елены затрепетало, забилось, а потом на одно короткое мгновение остановилось.

Минуты счастья не считаны. Кто следит за временем, когда рядом бьётся любящее, много страдавшее сердце! Елена и Никита очнулись только тогда, когда солнце стало сильно припекать им головы. Они сидели на плоском камне, Никита обнимал жену за талию и тихо покачивал её. А она, прильнув головой к его плечу, прислушивалась к той неизмеримой радости, которая плескалась в её сердце.

— Никита, откуда этот тонкий аромат? Мне кажется, им пропитана твоя одежда?

Он вынул из-за пояса пучок нежной травки о мелкими, собранными в шарики сиреневыми цветами.

— Тимиан. Из него добывают тимол. — Он вложил пучок за отворот её камзола, снова взял руку и прижал к своему громко стучащему сердцу. — Я люблю этот скромный и полезный цветок.

Казалось, всё было сказано или угадано, даже наступившее молчание было красноречивее всех слов. На хотелось говорить без конца, без конца слушать ласковые слова, глядеть в яркие чёрные глаза мужа. И, припав головой к плечу любимого, Елена говорила о своих муках, о тоске. Но вот ослабла крепкая рука, охватывавшая её стан. Никита покачнулся и соскользнул в камня. Елена увидела бледное лицо с закрытыми глазами; ей показалось, что он умер. Вскочив, охватил его плечи, бережно опустила безжизненное тело на траву.

Елена стояла растерянная, испуганно глядя на помертвевшее лицо. До её слуха донёсся приветственный клич. Оглянувшись на тропинку, она увидела Андрея. Он бросил связку дичи возле кустарника и бежал к матери; вдали два охотника на длинной жерди несли косулю и несколько куропаток. Мать кинулась навстречу сыну.

— Андрейка, он умирает!.. — с плачем целуя сына, говорила она.

Андрей опустился на колени и приник к груди отца. Сердце медленно билось.

— Жив. Это только глубокий обморок. Он ещё очень слаб. Ведь всего с год, как память вернулась к нему.

Оставив добычу на кургане, охотники понесли больного в юламейку. Там напоили очнувшегося Никиту крепким сладким чаем и, укутав, оставили, только Елена сидела возле. Придя в себя, муж взял её за руку и не выпускал; засыпая, положил её ладонь под свою щеку.

Глядя на истомлённое лицо дорогого человека, Елена поняла, что он сильно болен. Она боялась, что потрясение может лишить его рассудка. Тяжёлые мысли и запоздалые сожаления мучили её. Вошедший Андрей заверил, что после крепкого долгого спа отец совсем оправится. Он осторожно освободил руку матери и увёл её в юрту.

— Тебе тоже надо отдохнуть, ложись, мама, я посижу возле отца.

Она передала ему привет от товарищей и совет Буранского скорее переходить границу.

— Мы хорошо спрятаны. Кроме того, Молдабек распорядился расставить свои пикеты. Если бы даже открыли моё пребывание, то горная почта — вечерние костры на вершинах гор — даст знать об опасности, и я успею скрыться.

— Но как ты будешь там? Могут арестовать и выдать.

— О нет. Не тревожь себя этими мыслями. Во-первых, в Кашгар много бежит народу от притеснений бухарского эмира и хивинского хана. Там издавна укрывают беглецов. А во-вторых, Молдабек послал гонца в Афганистан. Там при дворе эмира проживает знаменитый учёный врач Ходжи Акрам Мирза Мирсаид. Его там чтят как святого. Он стар и дряхл. Так вот, его последователь и ученик Рустам приедет к самой границе ровно через две недели и встретит меня на берегу реки Кзыл-су, возле нашего Иркештамского укрепления.

— А до границы как? — спросила обеспокоенная мать.

— Поедут Силин и отец. Он заявил, что проводит до самой границы.

— Боюсь я за него, Андрейка. Если бы ты знал, какой это был неутомимый человек, недаром степь звала его Громбатыр.

— Не тревожь себя, мамочка. Он и теперь батыр. Крепок и вынослив, мы с ним уже три раза ходили на зверя. Вот шкуры убитых им медведя и барса. Его сразило нервное потрясение.

Андрей вышел взглянуть на отца. Тот крепко спал, и смуглое лицо было покрыто лёгким румянцем.

Две недели для Елены пролетели как яркий радостный сон. С мужем и сыном они были неразлучны, точно спешили вознаградить себя за прежнюю разлуку. На семейном совете решили, что, проводив сына, вернутся в Ташкент, где Громов заявит о себе, получит с купцов старые долги и, вернувшись в Москву, приведёт в порядок дела Елены, а потом они вместе с женой выедут за границу, в Швейцарию, где их будет ждать Андрей.

Эти планы были нарушены известием о том, что старый учёный заболел и Рустам выедет на десять дней позже. Хотя Елена тревожилась за сына, но была рада пробыть лишних полторы недели в этой прекрасной долине. Прошла счастливая неделя — и вдруг вспыхнули сторожевые костры. Озабоченный Молдабек послал узнать, какая беда готова нагрянуть на становье. А Никита с Андреем стали спешно снаряжаться в путь.

Посланный вернулся с тревожной вестью. Недавно в улус приехал алшинбаевский родственник, считавший себя обиженным тем, что родом управляет Молдабек. Он давно затаил злобу на султана и ждал только случая отомстить ему. Алшинбаевец ускакал в Маргелан и заявил уездному начальнику о том, что преступника укрывает султан Молдабек.

Уездный начальник, недавно переведённый из России, где прославился репрессиями к бунтующим крестьянам, решил сделать, карьеру. Быстро организовал он отряд полицейских и договорился с предателем, что тот присоединится со своими родичами и внезапным набегом они сообща захватят Андрея, причём разграбят молдабековские отары и табуны.

Через несколько дней шесть конных полицейских и десяток алшинбаевцев ринулись за перевал. Они ворвались в становье через два часа после отъезда Громовых и Силина. Анзират-ой увела Елену в горы и там её спрятала в одном из тайников.

Очутившись в становье, которое насчитывало не менее двухсот джигитов, уездный поостыл. Всё же он решил запугать султана, добиться выдачи преступника и получить богатые подарки. Приказал позвать султана. Молдабек подъехал к юрте, поставленной для Елены, где остановилось начальство; его провожали несколько джигитов. Вокруг юрты толпились любопытные ребятишки.

Когда Молдабек вошёл, уездный, грозно нахмурив брови, закричал:

— Ты что это, негодяй, укрываешь преступников?! — Он ждал, когда переводчик переведёт его слова, но, к своему удивлению, услышал ответ султана на правильном русском языке.

— Обычай повелевает нам чтить гостей. Но гость никогда не начинает своего приветствия с бранного слова.

Уездный немного растерялся, он не ожидал получить урок вежливости от кочевника. Но, решив запугать его, заявил:

— Я не гость, а начальство, приехал наказать тебя за нарушение закона. Где Громов?

— Побратим нашего рода Никита Громов живёт у меня много лет. Месяц тому назад к нему приехали сын и жена. Это мои гости.

— Где они сейчас?

— Поехали на охоту за кинками.

— Сейчас же вооружи полсотни джигитов и задержи всю семью. Слышишь?

— Нет, начальник. Я вижу, рядом с вами сидит предатель, вкусивший моей соли, но таких презренных людей в степи немного. Я должен защищать своих гостей, выдать их мне не позволяет честь.

— Ах так! Эй, урядник! Арестовать султана, три сотни баранов и пятьдесят коней отогнать в Маргелан. Это контрибуция.

Молдабек иронически улыбнулся и вежливо сказал:

— Если вы считаете законными свои действия, то можете выполнять своё распоряжение. Но я буду жаловаться генерал-губернатору.

В это время послышался гул голосов и встревоженные крики.

— Что там такое? — спросил уездный урядника. Тот не успел ответить. Алшиибаевский родственник, выходивший к своему отряду, вбежал встревоженный. Нагнувшись к уху начальства, сообщил:

— Весь улус волнуется, человек триста окружили юрту, им сообщили, что султан арестован.

Положение было не из приятных, и уездный начальник понял, какую ошибку допустил. Надо было найти выход и спасти положение. Между тем волнение в толпе заметно росло. В юрту стали заглядывать свирепые лица. Начальник сделался вежливым.

— Султан, если вы отказываетесь задержать семью Громовых, то немедленно прикажите обменить наших коней на свежих. Мы сами их захватим.

— Ваше желание я выполню. Через час кони будут засёдланы. Я свободен?

— Можете идти. Поспешите отдать распоряжение.

Через час на свежих лошадях шестнадцать человек ринулись по следам беглецов. Предатель, хорошо знавший горы, вызвался быть проводником. Его брат, осмотрев следы, заявил, что по направлению к границе прошли три лошади.

— Значит, Громовы едут без проводника?

— Громбатыр — лучший проводник, — ответил следопыт. — Я разузнал, что молодой Гром едет на серой лошади.

— Вот это удача! Мы должны окружить и взять молодого. Жаль, нас мало, как бы не упустить…

Завернув за ребристую гору, ехавший впереди предатель указал уездному на три чёрные точки, почти достигшие перевала; они то скрывались за утёсами, то вновь появлялись.

— Они уходят! Проклятье! — воскликнул уездный, останавливая коня. — Что делать?

— Господин, лошади не наши. Так не будем их жалеть, поскачем. Пусть они поломают ноги, но мы догоним… — предложил предатель.

— Верно. Скачем, лошадей не жалеть? — подал команду уездный начальник.

Отряд вытянулся гуськом, коней погнали где рысью, где галопом, если позволяла дорога. Вскоре несчастные животные стали тяжело дышать, хрипеть и останавливаться. Сказался подъём на крутой перевал. В одну из вынужденных остановок преследователи обнаружили, что всадники на рыжем и гнедом конях поднимаются к вершине, а всадник на сером коне не появляется в поле зрения.

— Что это значит? — спросил начальник, растерянно глядя на спутников.

— Видать, затаился где-нибудь, ваше благородие… — ответил урядник.

— Где его искать?

— А мы поспрошаем у киргизина… Эй ты, проводник, айда сюда! — помахал рукой урядник.

Ехавший впереди предатель повернул коня, подъехал к ним.

— Молодой Гром прячься. Там каменный комната есть.

Выяснилось, что за крутым поворотом, невдалеке от тропинки, имеется пещера.

— Понимаю. Он решил переждать, когда мы спустимся с перевала, и ускользнуть, идя по нашим следам. В погоню! Не удастся, голубчик, твоя хитрость…

Пока преследователи, калеча коней, спешно добирались до пещеры, два всадника достигли перевала. На самой высокой точке они остановились. Один из них повернул коня в сторону пещеры и долго махал своим меховым малахаем[20]. Потом низко поклонился и скрылся за уступом горы.

— Слезай, ребята. Окружай пещеру, — скомандовал уездный.

Все спешились. Спутав поводьями ноги коням и рассыпавшись, поползли к пещере, прячась за камни. Они боялись выстрелов. Но там всё было тихо. Вскоре, однако, послышался какой-то стук и фырканье, все замерли. Наконец один, более отважный, подполз ближе, заглянул внутрь и, поднявшись во весь рост, махнул рукой другим. Когда люди вошли в пещеру, они увидели серого коня, привязанного к вбитому колышку. Пещера была большая, сухая и светлая, но с отвесными гладкими стелами. Спрятаться было некуда.

— Начальник, Гром спрятался наверху, в камнях, — заявил уверенно предатель.

Решено было обшарить вокруг всю местность.

— За перевал пешему пробираться долго, всё равно догоним. Они уехали утром, без отдыха не перевалят. Шарь за каждым камнем. Взять живым! — распорядился начальник.

После бесплодных поисков, когда утомившиеся преследователи потеряли осторожность, грянул выстрел, пуля снесла кожаный портсигар, оставленный на камне, за которым спрятался уездный.

— Эге, это предупреждение. Такого живьём не возьмёшь. Но откуда он стреляет?

Ответить на этот вопрос было трудно. Эхо подхватывало выстрел и перекатывало его в горах.

Уездный скомандовал залечь и открыть огонь. Но команда запоздала. Все его пятнадцать человек уже притаились за камнями. Надо было действовать и и первую очередь выяснить, где залёг Громов, чтобы открыть огонь. Наконец кто-то из казахов догадался на кнутовище высунуть из-за камня войлочный колпак. Моментально пуля прострелила цель, раздробив рукоятку нагайки.

Теперь, когда всё внимание было устремлено на укрытие стрелка, некоторым удалось заметить, как над отвесным выступом скалы из-за камней поднялось белое облачко дыма. Моментально в ту сторону грянул залп. Пули с цоканьем ударялись о скалу.

Было тихо. Стрелок молчал. Тогда, осмелев, многие поползли, стараясь подобраться ближе.

— Возвращайтесь назад! Живым меня не возьмёте, а я вас перестреляю, как куропаток, — прозвучал громкий уверенный голос.

Он проговорил это по-русски и повторил по-казахски. Смельчаки снова затаились.

— Сдавайтесь, Громов! Нас шестнадцать человек. Вам не уйти! — прокричал уездный начальник, прячась за камень.

В ответ он услышал следующее:

— Я давно мог сделать большую брешь в вашем отряде, капитан. Но я не хочу проливать крови. Вы могли убедиться в моей меткости. Подойдите на десять шагов для переговоров! — прокричал Громов.

— Вы меня, видимо, считаете дураком. Нет, лоб под вашу пулю я не подставлю… Сдавайтесь!

— Я вас всех хорошо вижу. Многих могу перестрелять. Повторяю, я не сдамся живым. Только случайная пуля может меня прикончить. Надеюсь, мертвец вам не нужен? Я никого не хочу убивать, кроме предателя. Уходите.

Всё это он повторил по-казахски. Среди осаждающих началось совещание. Лёжа за камнями, они перекликались:

— Оэй, Эрбол! У тебя две головы? Зачем лезешь за Громом? Урусу помогаешь?!

— Эгей, Бейсем! У тебя, видать, две жизни… Гром-батыр — друг кочевников. Его сын нам ничего плохого не сделал. Уйдём!

— Айда! Э-эй!! Громбатыр, мы уйдём, ты не стреляй в нас. Ладно?

— Я в спину никогда не стреляю. Идите домой с миром. Но кто повернётся лицом ко мне и пойдёт вверх, тому не жить.

Этот разговор никак не устраивал ни предателя, которому была обещана крупная сумма, ни уездного начальника, заботящегося о своей карьере. Но урядник, два полицейских и пять человек бедняков казахов отступили. Уездный взбесился.

— Стой! Под суд всех! Перестреляю, мерзавцы!..

Урядник и полицейские остановились и залегли. Казахи продолжали спускаться. Предатель кричал и грозил им, но они уходили всё дальше. Уездный выстрелил из нагана по отступающим, пуля задела одного. Остальные обернулись, разрядив ружья в сторону стрелявшего. Чуть затихло эхо, раздался голос Громова:

— Капитан, вы подлец! Я оставлю вам свою метку, Больше стрелять не будете…

Раздался выстрел — и рука капитана, целившегося в уходящих казахов, повисла, наган выпал. Он поплатился за свою неосторожность, выдвинув из-за камня плечо. В первый момент ярость заглушила боль, он дико зарычал:

— Вперёд! Сто рублей тому, кто убьёт его!

Вскочили два джигита и предатель. Этот последний ринулся вперёд, петляя и пригибаясь.

— Вот, получай! — крикнул Громов, стреляя.

Предатель полетел под откос, джигиты залегли.

Прошло несколько часов. Выстрелы смолкли, но осада продолжалась. Солнце склонилось к западу и светило в затылок Громову. Осаждённый не учёл тех щелей, что просвечивали между камнями, за которыми он скрывался. Брат убитого предателя, следопыт и охотник, был метким стрелком. Выжидая, он долго изучал сквозящие щели. Вот одна из щелей потускнела. Он спустил курок. Через некоторое время, переползая от камня к камню, он достиг укрытия. Встав во весь рост, он закричал:

— Я убил Громбатыра! Горе, горе мне! Кочевые роды не простят мне…

Тогда все, кроме уездного, которому один из полицейских кое-как перевязал плечо, бросились наверх.

Там, уткнувшись лицом в душистую травку тимиан, лежал Никита Громов. Пуля попала в сердце.

Когда урядник доложил капитану, что убит не сын, а отец — тот заскрежетал зубами. Он рассчитывал привезти если не живого, то мёртвого преступника и за своё рвение получить награду.

А теперь придётся доказывать, что невинный человек погиб вследствие роковой ошибки. Будет суд, презрение общества…

К вечеру Анзират-ой пошла в становье узнать, как обстоит дело. Было уже темно, когда она вернулась вместе с султаном. И Елена узнала о спасении сына и гибели мужа.

— Ханым! Отец задержал преследователей и спас сына. Да будет мир душе славного Громбатыра. Мы не забудем его.

Молдабек тяжело переживал утрату друга.

Все трое вернулись в становье в момент прибытия погребальной процессии с телом Никиты. За ним ездили уважаемые люди кочевья.

Почти одновременно полицейские и стражники принесли раненого уездного. Его поместили в отдельной юрте. Молдабек послал донесение о происшествии в Маргелан.

Родственникам убитого алшинбаевца велел сказать:

— Уходите домой и не попадайтесь на пути людям, над которыми реет жёлтый бунчук Молдабека.

Глава седьмая КРЫЛО СМЕРТИ

Весь город был взволнован арестом бывшего капитана Ромина. Многие его знали как боевого офицера безупречной честности, смелого, правдивого человека. Разнеслась весть, что его обвиняют в попытке нелеального перехода персидской границы.

Военные, знавшие Ронина, не верили в его виновность.

— Помилуйте, Ронин — патриот! Он на деле доказал свою любовь к Родине. Зачем ему бежать за границу?

— Поговаривают, что Виктор Владимирович, вышедший в отставку, примкнул к революционерам и замешан в террористическом акте, — говорили другие.

За что и при каких обстоятельствах был арестован бывший офицер, никто не знал. Ждали суда и опасались за участь обвиняемого. Военный суд, как правило, был суров в своих приговорах.

Одновременно с капитаном должны были судить двух рядовых. Один из них, Качурян, дезертировал, захватив винтовку, из батальона, расположенного в Асхабаде. Другой обвинялся в покушении на фельдфебеля резервного батальона в Ташкенте. И тому и другому грозила смертная казнь. Качуряну ставили в вину связь с революционерами и подготовку солдат к бунту.

Рассказывали, что прокурору приказали требовать расстрела. Он всю ночь просидел над делами трёх смертников. Штудировал законы, читал и перечитывал показания и, когда загорелись первые лучи солнца, закрыл папку с делами, решительно написав на ней: "Не судите, да не судимы будете!" А ниже приписал: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" Солнечный луч заглянул в окно кабинета, прокурор откинулся в кресле у пустил пулю в лоб.

Как только Ронина привезли в Ташкент, Антонида сумела передать отцу записку, извещая об отъезде в Асхабад к семье. Там постарается выяснить все обстоятельства дела, а сообщать все новости будет ему Лия, подруга Антониды.

Известие о самоубийстве прокурора ему сообщила Лия. Как она сумела это сделать, он не понимал, хотя знал, что Лия с Антонидой являются участницами революционного кружка учащихся. Кружок состоял из гимназистов, реалистов и гимназисток. Знал и то, что Лия предана его дочери с момента своего поступления в пятый класс Ташкентской женской гимназии. В том году было жестокое гонение на евреев. В России начались еврейские погромы, возмущавшие всех честных людей. Все знали, что погромы организовывались при благосклонном участии полиции.

После одного из еврейских погромов в Казани оттуда в Ташкент приехала семья аптекаря Левина, после разорения его аптеки оставшаяся без средств. В Ташкенте отец поступил провизором в частную аптеку и трудолюбием завоевал доверие у владельца.

Старшую дочь Лию, желавшую учиться, в гимназию не принимали, ссылаясь на обязательный ничтожный процент для иноверцев, поступающих в учебные заведения. Между тем девочка была способная и стремилась к знаниям. Наконец, с большим трудом, стараниями настойчивой Хомутовой Лию приняли.

Одновременно сюда перевелась из другой гимназии дочь генерала, временно назначенного губернатором. Девица эта оказалась весьма самоуверенной и надменной. Дня через четыре она организовала свою группу "аристократок". Плохо пришлось скромной Лие. Красивая девочка с большими способностями возбуждала зависть и злобу в генеральской дочери. Она всячески третировала бедную еврейку. И вот однажды, когда Антонида, не посещавшая занятия из-за болезни, вернулась в класс под общие радостные возгласы подруг, она увидела новую ученицу — генеральскую дочь. Та стояла перед трепещущей Лией и грозно внушала ей:

— Тебе в гимназии делать нечего, ты — пария.

Антонида подошла ближе. Спокойно спросила:

— В чём дело? Почему между взрослыми одноклассницами враждебные отношения?

Генеральская дочь обернулась. Ока много слышала об Антониде и завидовала её авторитету. Теперь ей предоставился случай или померяться силами за влияние в классе, или привлечь на свою сторону эту "казака-девицу", как некоторые называли Ронину за её решительный характер.

— Ах, мадемуазель, понимаете, — начала она, подражая старшеклассницам, — эта ничтожная тварь осмелилась мне заметить, что я не имею права третировать её…

Так как всё это происходило до звонка, то много учениц столпилось возле возбуждённой группы. Дочь железнодорожного рабочего Лена, сама много испытавшая от чванливых девочек, злорадно прошептала:

— Ну и задаст же Антонида этой генеральской балаболке…

Некоторые согласно кивнули, некоторые считали, что Антонида отступит, но все они теснились к ней, ждали конца перепалки. Антонида раздельно проговорила:

— Совершенно правильное замечание. Но я вижу, оно вас ничему не научило. Вы имеете наглость называть тварью гимназистку…

— Как вы смеете! Я дочь генерала… — вскипело это чиновное дитя.

Антонида презрительно сощурила глаза.

— Только-то?..

— А вы, вы…

— А я дочь боевого офицера-туркестанца. Мы, туркестанцы, всегда даём отпор глупости и подлости! Обижать Левину мы вам не позволим! Правда, девочки? — обернулась она к окружающим.

— Не позволим!.. Долой генеральскую зазнайку! — крякнула Лена.

Той ничего не оставалось делать, как, заливаясь слезами, направиться к дверям под общие возгласы "Ябеда! Ябедница!..", но в это время раздался звонок на молитву, положив конец инциденту. С той поры Лия была самым преданным другом Антониды. И вот, спустя два года, она постаралась отплатить подруге за её защиту. Она сумела устроить так, что Ронин получал не только сообщения о всех новостях, но иногда и газеты.

Наступала осень, приближался день начала занятий в учебных заведениях. Антонида оставила заявление на имя начальницы гимназии, в котором сообщала, что принуждена срочно выехать в Асхабад к семье, находящейся в крайне тяжёлом положении. В тот же день, простившись с дедом, она села в поезд.

Отец давно писал ей о своих неприятностях с Аллаяр-ханом, мстившим ему за красавца Дастана. В дни каникул, проведённых у отца в Асхабаде, Анка сдружилась с конём. Часто скакала на нём по пустынным дорогам и однажды чуть не сделалась добычей калтаманов[21]. Выручил конь, за которым не мог угнаться ни один скакун. Потом выяснилось, что это нападение было организовано Аллаяр-ханом с целью завладеть конём.

Поезд пришёл в Асхабад вечером. На перроне Антонида случайно встретила Митю Глухова. Он обрадовался и вызвался проводить домой.

Антонида пыталась выяснить, почему арестовали отца.

— Виктор Владимирович вполне легально работал. Он читал лекции, обучал грамоте рабочих, разъяснял им права и законы. Это не нравилось полиции, но причин к высылке не было. Тогда на помощь пришёл Аллаяр-хан. Этот негодяй заявил, что задержал твоего отца при переходе границы. Это и послужило мотивом для ареста.

— Митя, но ведь надо бороться! Отцу грозит расстрел.

— Мы кое-что сделали. Раздобыли план границы. Виктор Владимирович ехал на своём Дастане вдоль границы в сотне шагов. Пограничники подтвердят. На него налетел Аллаяр-хан, выскочивший из персидского укрепления, он и решил свалить всё с больной головы на здоровую. Дозор видел всё.

Анка задумалась. Надо было как-то распутать запутанный врагом узел. Она спросила:

— Где Дастан?

— Его забрал Аллаяр-хан. Два раза за эти годы подсылал выкрасть коня. Один раз твой отец чуть не подстрелил вора, второй раз конь так потрепал похитителя, что его чуть живым отнесли в лазарет.

— А где Косовин? Он любил отца.

— Три месяца тому назад его перевели в Петербург, в министерство. Он бы, конечно, вступился.

— Митя, я хочу телеграфировать Косовину и министру. Пожалуйста, устрой, чтобы обе телеграммы были переданы без задержки.

— Сегодня же ночью будут переданы. На телеграфе дежурит наш человек.

Они подошли к, калитке и постучались. Во дворе залаяла собака. Стучать пришлось долго. Наконец послышались шаги и голос Димы спросил, кто стучится.

— Отвори, Дима, свои, — откликнулся Митя.

Калитка распахнулась и, при свете луны увидев сестру, брат и обрадовался, и испугался.

— Анка! Родная, как ты кстати… А с отцом что? — взволнованно спрашивал он, заключая сестру в объятия.

— Суд отложен. Прокурор застрелился. Я приехала за оправдательными документами.

— У нас тяжело в доме. Мама едва жива. Валюшка всё ревёт. Боюсь, у мамы сердце не выдержит.

Антонида вошла в комнату, из двери спальни выглянуло бледное личико Вали, она ахнула и кинулась обнимать сестру.

— Кто там? — раздался слабый голос больной.

При свете ночника она старалась разглядеть, кого обнимает девочка. Глаза Антониды освоились с полумраком комнаты, она увидела на подушке в ореоле спутанных чёрных волос худое, бледное до прозрачности лицо мачехи. В единый миг вихрем пронеслись перед ней годы детства. Вот она, восьмилетняя девочка, встречает эту женщину, вернувшуюся с отцом из-под венца. Больно сжалось маленькое сердечко — любимую мать заменила чужая… Девочка вся застыла, потом повернулась и бросилась вон из комнаты. Когда-то любимая, добрая, тётя Лиза причиняла ей много боли, между мачехой и падчерицей началась скрытая война, пока её не прекратил дед, взявший, наконец, к себе Антониду. За все годы она ни разу не назвала Елизавету Ивановну матерью. Но сейчас чутким сердцем поняла страдания мачехи, ей представилось, что та уходит из жизни, стало больно. Она шагнула к кровати:

— Это я, мама… — склонившись, поцеловала бледный лоб.

Та обхватила слабой рукой за шею Антониду.

— Анка, родная… Ты как солнышко, дочка милая.

Тёплые слёзы оросили щеку девушки. Мачеха никогда не плакала, и эти слёзы растрогали.

— Не волнуйся, всё будет хорошо… Поправляйся скорее. Отец просил успокоить тебя.

— Ты видела его? — оживилась Елизавета Ивановна.

— Ну что ты, он же подследственный. До суда ни с кем не разрешают свидания…

— Как же ты знаешь?

— А мы с ним секретно переписываемся.

— Умница наша. Теперь я верю, что всё будет хорошо.

— Я с Митей пошлю телеграммы в Петербург. — Лика поцеловала мачеху и ушла в кабинет.

Ответ на телеграфную жалобу дочери бывшего капитана Ронина вскоре пришёл. "Создать авторитетную комиссию из пограничников для выяснения виновности Ронина. Ахалтекинского скакуна, принадлежавшего капитану, немедленно возвратить его дочери Антониде Рониной".

Распоряжение военного министра было обязательным для нового нерешительного начальника Закаспийской области. Он послал к Рониным адъютанта, вызывая к себе Антониду. Она мигом собралась и на генеральской коляске приехала в управление.

Генералу поправилась смелая, решительная девушка, глядевшая на него правдивыми глазами, опушёнными мохнатыми чёрными ресницами. Айка рассказала, какую злобу питал Аллаяр-хан к её отцу с того момента, как отец укротил бесценного коня и получил его в дар согласно объявленному условию. Сообщила, как дважды пытались выкрасть этого чудесного коня и вот теперь, после возведённого навета, конь очутился во власти Аллаяр-хана. Генерал внимательно выслушал девушку, так смело защищавшую отца. Он распорядился немедленно написать приказ о возвращении коня.

— А вы, поручик, поезжайте вместе с мадемуазель Роминой к этому коварному подполковнику и вручите ему лично этот приказ. Коня пусть вернёт без проволочек. Будет сопротивляться — арестуйте.

Всё это было проделано так быстро, что бывалый интриган и лукавый дипломат Аллаяр-хан растерялся. Он не знал о приезде Анки и не ожидал решительных действий. Не исполнить распоряжения министра и приказ начальника области он не мог, но и отдавать коня, из-за которого он наделал подлостей, ему не хотелось. Ярость к этой девушке, так гордо стоявшей перед ним и глядевшей на него с явной насмешкой, всё сильнее охватывала его. Наконец он выдавил из себя:

— Пойдёмте в конюшню. Кто поведёт коня? К этому иблису[22] никто без риска не может подойти.

— Пусть это не беспокоит вас. Я сама поведу коня.

Злобный взгляд, если б имел силу огня, вмиг испепелил бы девушку. Она усмехнулась. Войдя в конюшню, хан шагнул к оскалившемуся Дастану и вдруг, выхватив револьвер, выстрелил. Как молния, метнулась к нему Анка, лишь только заметила в руке подполковника револьвер. Она успела коснуться его локтя, пуля чуть задела ухо коня. Захрапев, Дастан вздыбился, бряцая цепями. В тот же момент звонкая пощёчина, нанесённая сильной рукой девушки, прозвучала в конюшне.

— Мерзавец! Зверь! — воскликнула она, вытирая руку.

Аллаяр-хан в бешенстве направил на неё револьвер. Его руку схватил адъютант, и пуля ударила в потолок.

— По приказу генерала вы арестованы!

— Не подчиняюсь. Вы молоды арестовывать подполковника! — крикнул хан, выскакивая из конюшни.

Тем временем Анка стала ласково говорить с конём, он узнал её голос и позволил подойти к себе, приласкать, хотя шелковистая его кожа мелко дрожала, а глаз пугливо косился. Поглаживание по крутой шее и тихий голос успокоили коня; он доверчиво тянулся к девушке, тёрся о её плечо. Едва Анка вывела коня за ворота, как они снова распахнулись, и Аллаяр-хан на карьере вылетел из них и понёсся по направлению к фирюзинской дороге[23].

Адъютант моментально вскочил в генеральский экипаж и, козырнув Анке, помчался к начальству. Посланные вдогонку за беглецом казаки летели сломя голову, Догнали его, когда конь хана уже вступил в воду пограничного ручья. Однако меткий выстрел пограничника свалил его. Падая, конь придавил всадника. Подоспевшие казаки арестовали подполковника. Это происшествие раскрыло не только истинное лицо изменника, но и многие его проделки. В бумажнике Аллаяр-хана была обнаружена переписка с персидским комендантом пограничного пункта, в которой он сообщал, что Ронин выгнал купца, посланного к нему с предложением поступить на службу в кавалерию, охраняющую его величество шаха.

Всё это было достаточным основанием для оправдания Ронина. Получив все документы и погрузив коня в товарный вагон поезда, Анка, распрощавшись с семьёй, выехала в Ташкент.

Было ясное осеннее утро, когда поезд подошёл к ташкентскому вокзалу. Анку встретила Лия. Она торопила подругу.

— Скорее, скорее… Суд начался в девять часов. Ведь разбирать будут только дело твоего отца.

Зал суда был переполнен. Дело, о котором писали газеты, привлекло внимание общественности. На скамье подсудимых между двумя конвойными, стоявшими возле него с шашками наголо, сидел Ронин. Худой, сильно поседевший, но гладко выбритый и, как всегда, подтянутый, он был спокоен.

Сидевший среди зрителей Древницкий с участием вглядывался в лицо любимого товарища. Обвинение рисовало картину такого страшного преступления, совершённого бывшим капитаном Рониным, что ни у кого не оставалось надежды на оправдательный вердикт.

На месте защиты сидели два человека: казённый защитник, поручик, начинающий юридическую карьеру, и штатский, известный в Ташкенте адвокат либерального направления. Он добровольно предложил Ронину защищать его.

— Поймите, Виктор Владимирович, это будет бой, данный реакции. Надо бороться за справедливость, за новые формы суда.

— Если смотреть с этой точки зрения, вы правы. В России каждый день судят обвиняемых в "ниспровержении существующего строя"… Если будет польза, — не возражаю. Но платить мне нечем.

— Согласен.

Так в рядах защиты появился присяжный поверенный Согрин, ташкентский Плевако, как его называли за остроумие в перепалке с прокурором.

Когда кончилось чтение обвинительного заключения, защитники пошептались между собой. Поручик встал.

— Прошу слова для заявления…

В свою очередь: судьи перешепнулись, и председательствующий генерал разрешил поручику говорить.

— На основании свода законов Российской империи дело бывшего капитана Ронина подлежит не военному, а гражданскому суду. Прошу передать это дело на рассмотрение окружного суда.

Судьи переглянулись с прокурором, прокурор с военным губернатором, и ходатайство защиты было отклонено.

И вот, когда прокурор обрушился на него всей тяжестью законов, когда истратил весь запас ядовитой чёрной краски и настала очередь защиты, в открытом окне неподалёку от подсудимого появилась конская голова. Начался шум, послышались возгласы недоумения. В это же время распахнулась дверь, и на пороге появилась молодая девушка с золотисто-русой косой, уложенной венком вокруг головы. Её белая блузка была запылена, серая юбка для верховой езды помята. Лицо девушки сильно загорело и обветрилось, чудесные серые глаза глядели гордо и смело, она сделала шаг вперёд. Начальник караула бросился к ней, чтобы вывести нарушительницу порядка, но она звучно заявила:

— Я привезла документы, реабилитирующие отставного капитана Ронина. Я его дочь. Прошу председателя вскрыть пакет, данный мне начальником Закаспийской области для вручения суду.

Тишина дрогнула; казалось, зал вздохнул одной грудью. Все лица повернулись к дверям. Ронин тихо обронил: "Анка, родная…".

Точно заведённая марионетка, вскочил прокурор.

— Протестую! Во время судоговорения процессуальный кодекс не допускает перерывов!.. — вопил он.

— Прошу приобщить к делу официальные документы о моём подзащитном! — гремел Согрин.

Публика зашумела. Председатель пошептался с членами суда и приказал начальнику караула:

— Возьмите у дворянки Рониной пакет и предъявите его суду.

Получив пакет, суд удалился. Люди обменивались впечатлениями. Анка шагнула к отцу.

— Папка, тебя оправдают. Аллаяр-хан задержан при переходе границы, он арестован…

К ней подлетел начальник караула.

— Мадемуазель, прошу вас… С подсудимым нельзя разговаривать…

— Вот ерунда. Я же говорю со своим папкой, господин поручик, — она улыбнулась, взмахнула мохнатыми ресницами и ласково поглядела на офицера, он совсем смутился.

Публика аплодировала. Послышались реплики: "Чудесно! Наконец-то хоть одна живая душа объявилась! Прекрасная девушка! Вот отец, которому можно позавидовать!"

В это время, соскучившись стоять на одном месте и глядеть на людскую толчею, Дастан заржал. Девушка подошла к нему, погладила золотистую голову, приговаривая:

— Умница Дастан, скоро понесёшь в степные просторы своего хозяина.

Анка оглянулась на офицера, лукаво улыбнулась и сказала:

— Папка, позови Дастана.

Взволнованный Ронин ласково посмотрел на дочь и чуть присвистнул. Конь насторожил уши, всунул голову глубже в окно.

Каменные лица конвойных солдат потеплели. Один из них посторонился. Конь, увидев своего хозяина, весело заржал, требуя, чтобы тот подошёл и потрепал его по шее.

Но в это время дверь с шумом распахнулась, офицер возвестил:

— Встать! Суд идёт!

— Лия, уведи скорее зверюгу, — прошептала Анка подруге, державшей Дастана за чамбур.

Девушка, ласково уговаривая, увела коня, а Анка, стоя, прижалась к стене. Она бросила на отца любящий взгляд и, повернув голову к судьям, сурово сдвинув чёрные брови, застыла в ожидании. Председатель внушительным тоном прочёл:

— Военноокружной суд, в составе председателя и трёх членов, ознакомился с документами, присланными начальником Закаспийской области, и постановил: отставного капитана Ронина, как не совершавшего возведённого на него преступления, считать невиновным и немедленно освободить из-под стражи.

Буря аплодисментов встретила этот приговор. Сияющая Анка метнулась к отцу, за нею последовал Древницкий. Много знакомых и незнакомых окружили Ронина.

— Теперь, папка, домой! Дедуся болен, он ждёт тебя. Садись, на Дастана, а мы с Лией — на телеграф.

Ронин обнял и крепко поцеловал дочь.

— Пусть вся семья едет сюда, не задерживается… Он подошёл к своему любимцу, приласкал его и вскочил в седло.

На Касьяновской улице среди дачных садов, большей частью принадлежавших отставным генералам, приютилось владение доктора Смагина. В густом саду стоял небольшой дом в четыре комнаты. Это был уютный тихий уголок. На длинной террасе, обвитой каприфолией, уже облетевшей от дыхания осенних утренников, сидела стройная девушка в коричневом платье гимназистки. Её прекрасные глаза, как у врубелевской Царевны-Лебедь, были заплаканы. Она сидела в садовом плетёном кресле у открытого окна и чутко прислушивалась. Там, в полутёмной комнате, умирал человек, которого она горячо любила.

Много лет тому назад, как старый волшебник, он превратил мечту её детства в радостную действительность. Простая деревенская девочка, она рвалась к знаниям, хотела учиться и стать полезной людям. Этот старый человек открыл перед нею двери к знанию. Он взял её на воспитание, определил в гимназию, помогал учить уроки, рассказывал многое, что детскому уму казалось таинственной сказкой.

Умирал дорогой человек, полезный и нужный людям, а она бессильна отдалить роковую минуту. "Хотя бы на день или на два отступила смерть… — шептали пересохшие губы. — О, если б найти живую воду, вдохнуть жизнь в это старое тело. Но, увы, живая вода только в сказках". Сейчас он в забытьи, и дежурившая возле больного сестра милосердия из общины Красного Креста настояла, чтобы девушка отдохнула.

Сегодня дед в бреду звал Анку и её, Марину:

— Анка, Маринка… не уходите… Хочу, чтобы вы закрыли мне глаза…

Она припала к его руке, а любимица Анка далеко, уехала в Асхабад, нет от неё вестей. Что делать? Чем порадовать умирающего?

У калитки звонко заржал конь. Марина метнулась в сад… Распахнула калитку и застыла. С коня соскочил Ронин, а невдалеке мчалась извозничья коляска на резиновых шинах. В ней сидели Анка и Лия. Вот они, милые подруги! С ними горе легче перенести.

— Дядя Витя! А деда умирает… — Слёзы хлынули в заглушили слова.

Сильные руки подбежавшей Анки охватили вздрагивающие плечи подруги, Она прижала её к своей груди и поцеловала.

В комнате было темно, плотная штора закрывала окно. Ронин поднял штору. Солнечные лучи скользнули в комнату, заиграв на стене весёлыми бликами. Больной открыл глаза и, увидев Ронина, чуть улыбнулся ему.

В это время его лба коснулись горячие губы.

— Анка… ты… хозяйка дома… Прощайте, родные…

Глаза потускнели и тихо закрылись. Его рука держала руку Маринки, её пальцы ощущали слабое пожатие. Всё было кончено. Дежурившая сестра подошла и закрыла остекленевшие глаза.

Доктор Смагин окончил спой путь.

Хоронили старого туркестанца, отдавшего свои силы и знания на пользу любимого края, при большом стечении народа. На похоронах выяснилось, какой любовью пользовался старый доктор. Возле свежей могилы собрались его друзья, сослуживцы, солдаты, рабочие, которых лечил Смагин.

По завещанию Смагин оставил Марине три тысячи рублей и неоконченные труды о борьбе с малярией. Растроганная Марина, прижимая к груди исписанные старческим почерком страницы, поклялась быть врачом и завершить начатую им работу.

Анке дед оставил свой дом, а две тысячи рублей — Диме и Вале. Эти деньги пришлись кстати. У Ронина было много долгов.

С похорон Смагина Древницкий вернулся в грустном настроении. Уходят из жизни старые туркестанцы. Только надгробия с надписями отмечают пройденный ими путь.

Вот ушёл Смагин, милейший доктор. Крепкой воли был человек. Древницкому вспомнился ужин в Военном собрании, когда Смагин признался, что пьёт. "Вот ведь, переломил себя. Наполнил жизнь трудом, добрыми делами… Хоронили с почётом, с искренней любовью".

Невольно оглянулся на прожитую жизнь, горько усмехнулся… Пустота. И впереди ничего, не человек — пустоцвет. А ведь когда-то горел. Хотел сделать что-то важное, нужное людям. А вместо этого тянул лямку всю жизнь. Устал и не заметил подкравшейся старости.

Дома повесил накидку и шляпу на вешалку и прошёл в столовую, где стояла его кровать, несколько стульев, обеденный стол и шкафчик для посуды. Он сел на кровать, уставший и печальный.

Из кухни вышла рассерженная Маша. На ней была засаленная бумазейная кофта. Коричневую юбку прикрывал ситцевый передник. Стала швырять вилки и ножи на стол. Древницкий, не замечая боевого настроения жены, сидел в задумчивой позе. Маша взорвалась, зло выкрикнув:

— Долго ли буду видеть в доме твою кислую рожу? — Древницкий в недоумении поднял голову, посмотрел на жену, пожимая плечами. А она уже "закусила удила", как он определял её выходки.

Воспользовавшись минутой, когда Маша переводила дух, он с горечью сказал:

— Пора кончать. Тридцать лет ты заедала мою жизнь, довольно! Я ухожу… Будешь получать половину пенсии. Живи, как знаешь.

— Будь ты проклят! — завизжала Маша. — Сколько лет я говорила тебе, уходи… Так нет. Вымотал из меня все жилы. Видеть тебя не могу! Убирайся!

Он встал, прошёл мимо неё, надев шляпу и накидку, вышел. Вчера, проходя по соседнему переулку, он видел на окне низенького домика наклейку: "Сдаётся квартира". Издали увидел белые ярлычки на окне, ускорил шаг. Хозяин жил в этом же дворе, и они быстро поладили.

Возвращаясь домой за кроватью и носильным платьем, встретил Серёжу. Тот вышел из дому после разговора с матерью, был в курсе событий..

— Папа, я помогу тебе…

— Помоги, Серёжа, позови извозчика, сразу заберём пожитки, хотя тут всего два шага…

В столовой на кровати лежали вещи. Офицерское пальто с поперечными погонами отставного подполковника, два кителя, сюртук, выходной штатский костюм. Всё это раньше хранилось в большом сундуке, аккуратно разложенное и засыпанное нафталином. Маша любила порядок и вещи хранила бережно.

Древницкий достал свой военный сундук, в котором держал документы и кое-какие записи. Уложил туда бельё, а одежду связал в простыню. Маша не выходила. "Вот и разрушена привычная жизнь…" — подумал Древницкий.

Пока Древницкий устраивался на новом месте, Серёжа прошёл в магазин, расположенный на углу, купил эмалированный чайник, два стакана с блюдечками, сахару, чаю, колбасы и хлеба.

— Давай, папа, новоселье справлять, — проговорил, входя в комнату.

Тут только Древницкий почувствовал, что голоден.

— Нож у меня перочинный имеется, а вот как с чаем?

— Это несложно, — попрошу у хозяйки самовар, а завтра заведёшь керосинку.

Пока Серёжа разжигал самовар, Древницкий расстелил газету, нарезал хлеба и колбасы. Потом развесил на стене одежду, благо съехавшие квартиранты не повыдёргивали гвоздей.

В комнате было пусто и неуютно, но зато свободно дышалось и царила успокаивающая тишина.

Пришёл Серёжа с самоваром. Потом принёс лампу.

Долго сидели отец с сыном, беседуя на разные темы.

На следующий день, получая пенсию в казначействе. Древницкий разговорился со знакомым чиновником, тот пожаловался, что заведующий архивом внезапно бросил работу и уехал из города.

— Даже не оформил своего увольнения. Такой неблагонадёжный парод пошёл, — горевал чиновник. Древницкий предложил свои услуги, их примяли, быстро оформив поступление.

— Завтра к девяти часам приходите. Я вас введу в курс дела.

Так Древницкий впрягся в служебную лямку.

Словно гигантская голубая чаша опрокинулась над плоской пожелтевшей степью. Смотришь — и видишь, что по краям этой чаши вьётся причудливый матовый узор облаков. Но посередине голубизны жарко сияет солнце, и его лучи обжигают. Вот матовая кайма начинает менять свои очертания, местами разрывается, местами густеет и тянется к солнцу. Вскоре тучи закрыли огненное светило. Степь нахмурилась, воздух посвежел. Лёгкий ветерок потянул с запада, нагоняя новые тучи. На пегом иноходце ехала печальная Елена. Давно выбрались из гор, кругом широкая бескрайняя степь, скоро железнодорожная станция. Она сядет в поезд и через несколько дней пути в удобном вагоне, потом в каюте, морем, и опять в поезде будет дома, в привычной обстановке своего тихого Замоскворечья. А там поездка за границу, встреча с сыном…

Пышный погребальный ритуал совершил Молдабек над останками друга кочевых народов. Пять дней поминали славного Громбатыра. Из сорока кочевий съехались представители, уважаемые в своих улусах люди. Пять дней надрывали душу прощальные песни плакальщиц, дастаны акынов.

Но вот погребальные церемонии окончены. Елена собралась в обратный путь. Вернувшийся Силин привёз письмо от сына. Бедный Андрей! Не зная о гибели отца, сообщал ему о благополучном переходе границы. Просил скорее приезжать с матерью к нему в Швейцарию…

Проплакав над письмом всю ночь, Елена поспешила с отъездом. Провожать её двинулся большой отряд джигитов во главе с самим Молдабеком. Они простились лишь тогда, когда, выехав из ущелий, увидели широкую опалённую солнцем степь. Дальше с нею ехали верные спутники: Анзират-ой и Силин.

— Елена Сергеевна, дайте коню повод. Он чует грозу и тянет, — проговорил Силин, пуская своего коня рысцой. Тут только Елена заметила, что затянула повод; она ослабила его, иноходец пошёл размашисто.

А думы, неотвязные, как тучи, которые заволокли всё небо, росли, сгущались, давили, наводя уныние. Вот уже виднеется далёкая станция, точно карточный домик на ровной крышке стола. Вдруг вдали над горами прокатился первый раскат грома. Как бы откликаясь, зазвучал густой голос паровозного гудка, иноходец пошёл быстрее.

Опять загрохотал гром, значительно ближе, сверкнул ятаган молнии, и первые капли дождя упали на руку Елены. Ещё небольшое усилие, и кони подошли к станции.

Глава восьмая ДЫХАНИЕ БУРИ

Обширное здание Военного собрания на Московской улице ярко освещено. К большому крытому подъезду то и дело подъезжают коляски, ландо, пролётки извозчиков. На благотворительный вечер в пользу раненых и осиротевших солдатских семей едут все, кому можно бывать в Военном собрании, в этом чинном учреждении. После концерта устраивают танцы. Устроителям вечера немало пришлось потрудиться и понервничать. Новый военный губернатор очень строго относился к либеральным программам. Когда он видел в программе имена Некрасова, Горького и новых революционных поэтов, то приходил в ярость и с пеной у рта требовал заменить их произведениями, славящими царя и отечество.

Утверждая программу благотворительного концерта, губернатор, как мелкий лавочник, торговался за каждый номер.

— Как? Горького "Буревестник"? Да это же революционный призыв!

— Полноте, какой призыв? Вся Россия декламирует, пресса печатает, официально разрешён… — говорила Хомутова, иронически глядя на апоплексическое лицо губернатора.

Сев в свою пролётку, она дала волю раздражению:

— Удивительный дурак. Хочет всю Россию под жандармский сапог упрятать.

— Что делать, Екатерина Львовна? Бог разумом обидел… Греки уверяли, что на землю однажды спустилась наводить порядок богиня справедливости Астрея. Ничего, бедная, не смогла сделать с людской глупостью и коварством. Говорят, ещё в бронзовом веке покинула землю. Вот теперь, под именем Девы, сияет в созвездии Зодиака.

— Вечно вы выдумываете всякие истории, как Ронин. На любой случай — исторический пример.

Участники концерта собрались вовремя.

В чёрном безукоризненно сшитом смокинге с белым пластроном Ронин был элегантен. Проходя мимо девушки, которая пугливым взглядом провожала идущих на сцену Ронина и аккомпаниатора, он помахал ей белыми перчатками. Девушка ответила обоим слабой улыбкой, продолжая нервно мять ноты.

Подошла Хомутова, обняла её за плечи.

— Раскисла, девочка? Выход на сцену всегда волнует, особенно первый выход. Все мы прошли через эти страхи. А ты, Марина, не трусь. Ведь ты любишь петь?

Марина прижималась холодным лбом к тёплому плечу этой сердечной, всё понимающей женщины.

— Екатерина Львовна, а если у меня пропадёт голос?

— Фантазируешь, Марина. Когда выйдешь на сцену, не смотри на лица, смотри поверх голов. Вглядывайся в ту картину, о которой будешь петь. Пойдём. Слышишь, как Ронин декламирует.

Марина перевела взгляд на высокую, всё ещё стройную фигуру в чёрном костюме. Он только что изображал торжествующего воеводу, злорадно шипевшего в ухо своему пленнику.

Марина с удивлением увидела, как лицо декламатора сразу преобразилось, стало грозным, в глазах застыла мука, и голосом с раскатами грома.

Оцепеневший зал взорвался оглушительными рукоплесканиями. Всё, что хоть отчасти напоминало протест против царского произвола, вызывало горячие симпатии зрителей.

Сидевший в своём кресле губернатор растерянно оглядывался. В чём дело? Баллада стара, как мир. Злобный воевода и смелый разбойник сводят счёты. Но почему так гремят аплодисменты? Непонятно!

Затем Рясинцев читал известные стихи Мережковского "Смерть и дурак". Читал он мастерски, по-актёрски, с мимикой. Когда пришло время для заключительных слов, круто повернулся в сторону удовлетворённо слушавшего губернатора и, широким жестом выбрасывая к нему руки, прочёл:

Голос, полный сарказма, и красноречивый жест были поняты всеми. Опять рукоплесканиями раскололся зал, стучали стульями, кричали "браво!".

У рампы появилась тонкая девушка в чёрном платье. Бледное взволнованное лицо с огромными глазами, устремлёнными вдаль, произвело сильное впечатление. Её встретили рукоплесканиями. Марина сразу успокоилась, и, не взглянув в ноты, выждав музыкальную фразу рояля, запела романс Тургенева:

Мягкий задумчивый голос певицы захватил слушателей.

Сегодня его превосходительству положительно не везло. В антракте к нему подсел жандармский полковник.

— Пришлось арестовать одного участника. Изъяли тихо, незаметно.

— Кого же вы это? Что-нибудь политическое?

Полковник рассмеялся, рыжие усы топорщились, он был похож на облизывающегося кота.

— На днях в резервном батальоне раздавал прокламации, взять не успели… ушёл. Это студент Сергей Древницкий.

— Сын подполковника?

— Да, у которого в послужном списке красный крестик неблагонадёжного.

— А вы не поспешили с арестом, улик как будто нет?

— Удрал он из казарм, это верно. Но показания некоторых офицеров и солдат дают право выслать его в административном порядке, без шума. Война ожесточила людей и вызвала симпатии к революционерам…

Древницкий пришёл на концерт послушать музыку и выступление любимого сына. После того как круто переломил свою жизнь, стал значительно общительней и спокойней. Он шёл по проходу, направляясь к курительной комнате. Навстречу ему стремительно двигался взволнованный адъютант генерал-губернатора.

Давно, когда Древницкий был бригадным адъютантом, он выручил из беды "желторотого" подпоручика, по молодости и застенчивости попавшего в некрасивую историю. Проиграв казённые деньги, подпоручик решил пустить пулю в лоб. Древницкий сумел задержать следствие по его делу, и тот, заняв у дяди денег, внёс недостающую сумму. С тех нор он, теперь уже штабс-капитан, с большим уважением относился к Древницкому и всегда сердечно приветствовал своего спасителя.

Вот и сейчас, увидя Древницкого, улыбнулся, пожал руку. Затем, наклонившись, тихо произнёс:

— Вам первому скажу новость… Стессель сдал Порт-Артур. — Лицо его стало серьёзным, и он хмуро добавил: — Вот как торгуют нашей родиной чиновные проходимцы. Спешу сообщить губернатору.

— Ну, этот фарисей будет рад! Ах, какое, горе, отдать Порт-Артур, неприступную твердыню… — проговорил Древницкий с болью.

Это известие точно встряхнуло его. Он понял, что не может стоять в стороне от таких событий. "Замученный народ там, на далёких маньчжурских полях, проливает кровь, а семьи солдат обрекаются на нищенское существование. Там Стессель и ему подобные набивают карманы, торгуют славой и честью русского оружия".

Антракт окончился. Все поспешно заняли свои места. Сел и Древницкий с тревогой в сердце. Он так задумался об услышанной новости, что не заметил, как Маринка, смело владея своим небольшим, серебристым голоском, пела. Аплодисменты вернули задумавшегося Древницкого к действительности. Заглянул в программу. После пианистки, исполняющей сонату Бетховена, выступит Серёжа.

Наконец наступила долгожданная минута, Однако вместо Сергея вышел Рясинцев и объявил:

— Следующий номер должен исполнить студент Сергей Древницкий. Но по не зависящим от него обстоятельствам он лишён этой возможности. — Рясинцев сделал паузу, красноречиво взглянул на жандармского полковника, и тот весь как-то съёжился, злобно озираясь. А распорядитель бесстрастно продолжал: — "Буревестника" прочтёт Виктор Владимирович Ронин.

Публика зааплодировала. Рясинцев сел за рояль, проиграл бурное вступление, и когда вышедший Ронин начал торжественно произносить знакомые всем фразы, он подавал заглушённые музыкальные реплики. Благодаря этому голос чтеца выделялся, крепнул и вскоре загремел. В заключение, перед самым концом, Ронин сделал паузу и грозно крикнул в зал:

Кажется, никогда ещё стены этого здания не слышали таких оканий.

Как только Ронин ушёл со сиены, Древницкий поднялся и направился за кулисы. Он видел, как Ронин, раскланявшись, быстро ушёл со сцены. Встретив Древницкого в дверях голубой гостиной, Ронин пожал ему руку, усадил в кресло.

— Владимир, Сергея взяли. Просил сказать тебе: "Пусть папа не горюет. Рано или поздно это должно было случиться". Улик у них нет, но вышлют его непременно. Свирепствуют мерзавцы. Хотят запугать нас.

— Как устроить свидание с ним? Помоги, Виктор…

— Поможем. Жаль, Буранский уехал в Баку, он очень ловко обводит этих господ. Но всё равно, связь у нас с ним будет. Пиши записку, завтра ему передадут.

— А ты знаешь, что Порт-Артур пал? Назревают большие события. Войну надо считать проигранной, следовательно, будет усиливаться революционное движение… Завтра с утра я дома, а после двух до четырёх на Соборке. Если будут вести о Серёже, сообщи.

Друзья распрощались. Древницкий ушёл домой. Шагая по комнате, он думал о сыне. Ещё так недавно Сергей помог ему перебраться сюда. С какой любовью, без лишних слов, он налаживал несложное хозяйство отца… А первая ночь, когда они отпраздновали новоселье…

На следующее утро Древницкий привёл в порядок комнату, вскипятил чайник, заварил чай и пошёл в лавочку за хлебом. За ночь выпал снег, и сейчас он хрустел под ногами. Морозец пощипывал нос и щёки. Возле лавочки встретил мальчика-газетчика, звонко выкрикивающего: "Война! Порт-Артур пал!.. Последние известия!"

Он окликнул газетчика, взял у него номер "Русского Туркестана", купил хлеба и поспешил домой. Там, развернув газету, впился в траурную рамку с печальным объявлением, прочёл:

"Тяжёлое известие принёс телеграф из Порт-Артура. Грудью защищая один из фортов, доблестно пал генерал Кондратенко…"

Дальше в телеграмме между строк читалось о сдаче. Слезливая телеграмма Стесселя царю о тяжёлом положении крепости, об истощении сил доблестных защитников.

Древницкий понял: цензура не позволяет печатать подробности о сдаче. Итак, конец Порт-Артуру, неприступной крепости, омываемой волнами Жёлтого моря.

В полдень пришла дочь Лариса. Она бывала редко. Девочку всегда пугал хмурый молчаливый отец. Постоянно слушая мать, в минуты гнева обвинявшую отца во всех житейских невзгодах, Лариса верила ей. Но с годами, когда она стала многое понимать, особенно после разрыва между родителями, она крепко задумалась над жизнью отца и ужаснулась.

Она сказала:

— Ты, папа, печальный какой-то…

Эта фраза точно растопила лёд. Он вздохнул.

— Серёжу арестовали… Вчера, на благотворительном вечере.

— Серёжу?! Как же так! Что ему грозит?

— Говорят, нет улик. Но раз забрали, значит вышлют.

— Надо маме сказать… — Лариса заторопилась домой. — А то узнает от кого-нибудь, сердце не выдержит…

Простившись и проводив дочь, надел тёплое пальто и не торопясь пошёл на Соборную. Когда проходил сквер, обратил внимание на дервиша, который вынырнул из-за угла и шёл за ним, что-то бормоча. Наконец дервиш, обгоняя, нараспев попросил подаяния, протягивая свою кокосовую чашку.

Древницкий порылся в кармане, достал мелочь и протянул дервишу. Тот подошёл ближе, указывая глазами на бумажку, прижатую пальцем к краю чашки, и сказал:

— Возьми, отец!

Сердце дрогнуло. Неужели весть о сыне? Он положил медяки в чашку и незаметно прихватил записку. Хотелось повернуться и бежать домой, поскорее прочесть. Но чувство осторожности остановило. А вдруг, арестовав сына, следят за отцом? Пошёл медленнее, следом за дервишем, который быстро удалился, бормоча молитву, иногда протягивая встречным свою чашку.

Пройдя половину Соборной, дошёл до аптеки Краузе, достал из кармана старый рецепт и зашёл внутрь.

— Не можете ли приготовить порошки от кашля? — обратился он к молодому провизору.

Тот взял рецепт, прочёл фамилию, быстро оглянулся, в аптеке никого не было. Он поднял внимательные глаза на клиента и доброжелательно тихо сказал:

— Господин Древницкий, мы сочувствуем вашему горю. — И громко добавил: — Я быстро приготовлю лекарство, присядьте к столику, просмотрите журналы. Что вам угодно?

Последняя фраза предназначалась посетителю, вошедшему после Древницкого.

Пока провизор отпускал покупателю какие-то капли, Древницкий сел в угол комнаты за столик, с волнением положил в журнал зажатую в руке записку. Прикрывшись журналом, волнуясь, читал:

"Дорогой отец! Не тревожься, не горюй. Ничего ист страшного или опасного. Я чувствую себя бодро, нисколько не волнуюсь. Обещали дать свидание перед отправкой дня через три. Крепко обнимаю тебя, мой хороший. Твой сын Серёжа".

Посетитель давно ушёл, фармацевт что-то растирал в фарфоровой ступке и не оглядывался на опечаленного отца. А у того билась в голове одна мысль: "Как они спешат! Три-четыре дня — и высылка. Успеть бы хоть тёплую одежду приготовить…"

Точно подслушав его мысли, фармацевт обернулся.

— Попрошу вас подойти. По три раза в день принимайте натощак… — И тихо добавил: — Сергею товарищи собрали денег, приготовили киргизский меховой чапан… С вас тридцать копеек, — громко произнёс он.

Древницкий поблагодарил, расплатился и пошёл быстро домой, ощущая возле сердца прощальные слова Сергея.

И в эту ночь долго не мог уснуть отец, думая о сыне. Решал он важный вопрос и, когда окончательно решил его, крепко уснул. На другое утро впервые он опоздал на службу. Причина была уважительная. Выйдя из дома, уверенным шагом направился к Ронину, работавшему в редакции. Вызвал его на крыльцо, сказал тихо, но проникновенно:

— Пришёл сказать тебе… Хочу заменить в ваших рядах сына. Примете?

Ронин пожал крепко руку старому другу, обнял его и сказал:

— Случилось то, что должно было давно случиться.

На другой день Древницкому дали свидание с сыном. Решение отца вступить в ряды революционеров обрадовало Сергея. Прощаясь, шепнул, когда его повезут на почтовых в Оренбург и дальше в Екатеринбургскую губернию.

Вскоре ташкентская социал-демократическая группа послала Древницкого для связи в Самарканд, Асхабад и Кизыл-Арват. Время было объединить революционные силы. Выполнил он это поручение блестяще. Никому не могло прийти в голову, что отставной подполковник развозит листовки и получает новинки нелегальной литературы.

В Самарканде на вокзале Древницкого никто не встречал. Пришлось ему на извозчике добираться до города. В одной из чайхан он выпил чаю, съел лепёшку и, расплатившись, пошёл искать редакцию газеты.

Холодный ветер нагонял тучи, знобил тело. Подняв воротник пальто, нахлобучив неизменную фетровую шляпу, засунув озябшие руки в карманы, он шёл по центральной улице, поглядывая на вывески. Вот она, наконец, желанная дверь, над которой вывеска с надписью: "Редакция газеты "Самарканд". Постояв с минуту на крыльце, вошёл в здание.

В обширной комнате было шумно. Тут стояло несколько письменных столов, вокруг которых теснилось по три-четыре оживлённо разговаривающих человека. В углу, возле окна, стучала на пишущей машинке женщина с решительным лицом. Брюнетка лет тридцати с тёмными волнистыми волосами, с характерным изломом чёрных бровей, она подняла взгляд на вошедшего, испытующе посмотрела ему в глаза.

Древницкий подошёл ближе, спросил:

— Где я могу видеть редактора Морозова?

Она кивнула головой на дверь в глубине комнаты.

— Заходите прямо без стука, он там пишет передовую.

Открыв дверь в небольшую комнату, Древницкий увидел склонённого над бумагами редактора. Морозов бегло взглянул на вошедшего.

"Вот он какой, большевик Морозов", — подумал Древницкий, глядя в смуглое волевое лицо с внимательными серыми глазами. Его остриженные в скобку волосы и борода буйно курчавились.

Древницкий подошёл ближе, назвал себя. Морозов встал и, протягивая руку, приветливо заговорил:

— Рад. Приехали крепить связь? Ну дело, давно пора всем объединиться… Расскажите, что у вас нового?

Древницкий вынул несколько листовок, протяпул Морозову.

— Хотелось бы обменяться литературой. Мы собираемся на дому у Корнюшина, а работать не с чем.

— Поделимся. Недавно получили журнал "Заря", там статья Ульянова-Ленина. Как там ваша печать?

— Плохо стало. Вам бы, Михаил Владимирович, перебраться в Ташкент, редактором "Русского Туркестана"…

— Вот сплочу самаркандскую группу и, пожалуй, перекочую к вам…

Больше часа продолжалась беседа. Древницкий удивлённо спрашивал себя: "Как это я так откровенно разговорился с человеком, которого первый раз вижу? Не бывало такого со мной".

Тяжёлая старость выпала на долю Маши. Часами сидела она одна и думала о своей нерадостной женской доле. Никак не могла понять, почему так сложилась жизнь. Когда она сделала ошибку?

Однажды после очередной вспышки, обрушенной на голову Ларисы, когда та в слезах убежала из дома, Маша сидела, горько размышляя о своей судьбе. У парадного прозвучал звонок. Маша недоумённо посмотрела в окно и пошла отворять. На пороге появилась Галлер.

— Клара Германовна! Наконец-то заявилась, и на стыдно?!

— Ох, замоталась совсем. Работа в женской больнице старого города занимает много времени, а после обеда отбою нет от пациенток… Что у вас?

— Вот сижу и реву. Мой-то старик с ума сошёл…

— Что вы! Как же это случилось?

— Ушёл от меня. Решил жить холостяком… Подумайте, прожили тридцать лет… и ушёл.

— Бывает. Как же вы живёте, на какие средства?

— Разве он об этом думает? Даст мне половину пенсии, а за квартиру плачу пятнадцать рублей… Дочь невеста, конечно, не хватает… Этот подлец ни о чём не думает.

Они уже сидели в гостиной, а Маша всё изливала своё горе, орошая дряблые щёки слезами. Галлер, критически оглядевшись вокруг, посмотрела на засаленный капот хозяйки и с обычной резкостью сказала!

— Сами вы во всём виноваты.

— Как так? Что я могла сделать? Работала, кухарила, из сил выбивалась, а он…

— Некому было вас ругать. Упустили такого мужа… Честный, не пьёт, в карты не играет, не ухаживает, всё в дом, для дома… Эх вы!

— Всё в дом… Тоже скажете! Его жалованья, а потом пенсии едва хватало. Другие богатеют, он и не думал о семье. Нам не хватало на жизнь, вот я и стала нервничать.

— Вы всегда были раздражительны, другой муж колотил бы вас или бросил с первых лет. Денег не хва-тало? Так опять сами виноваты. Образованная женщина — и стряпает. Наняли бы кухарку — гроши ей платить, а сами давали бы уроки.

Маша растерянно смотрела на приятельницу. Ей как-то не приходила в голову возможность самой зарабатывать деньги, хотя когда она давала уроки в Верном, они жилы в полном достатке.

— Но какие уроки? Я всё позабыла.

— Не болтайте глупостей. Вы хорошо владеете французским, играете, поёте. Да это же неисчерпаемый источник! — Помолчав, Галлер продолжала: — А вы, оставшись одна, опустили крылья, как мокрая курица. Ходите в засаленном капоте, возитесь, как мышь в норе. Зачем вам гостиная?

— Но как же без гостиной? Дочь невеста.

— А денег нет. Пусть привыкает работать. Можете разместиться в одной комнате с кухней.

— Так эта мягкая мебель и рояль — единственное приданое дочери.

— Не забивайте ей голову разговорами о замужестве. Пусть приучается быть самостоятельной. — Долго просидела за чаем Галлер. Прощаясь, сказала: — Жаль, на днях уезжаю в Самарканд. Переводят на новую работу… А то, право, я встряхнула бы вас хорошенько. Совсем обабились.

Этот разговор подействовал на Машу. На другой же день пошла к соседке и попросила помочь достать ей уроки музыки. Та обрадовалась:

— За этим недалеко ходить. Давайте уроки моему сыну. Платой не обижу.

Начав давать уроки, находясь каждый день на людях, Маша почувствовала себя увереннее и реже закатывала сцены дочери. Однажды, идя на урок, встретила мужа, они посмотрели друг на друга и — прошли мимо, не поклонившись, не заговорив, точно чужие.

Приближался Новый год. Группа социал-демократов очень выросла. Чаще и чаще происходили собрания, но приходилось их проводить в несколько приёмов. Зимою собираться было негде.

К Древницкому пришёл рабочий-печатник. Красивое полное лицо, обрамлённое чёрной бородкой клинышком, небольшие усы, приветливая улыбка, весёлые глаза поправились Древницкому. Особенно хороши были глаза, внимательные, ясные.

— Снимайте пальто, садитесь. Вот и чай готов, выпейте.

— Спасибо. На дворе студёно. Чаёк как бы и кстати, — проговорил пришедший, вешая пальто и шапку на гвоздь.

Он был плечист и ловок в движениях. Одёрнув пиджак, сел на стул, провёл рукой по чёрным волнистым волосам, сказал доброжелательно:

— Товарищ Владимир, вас приглашает Корнюшин встречать Новый год. Развернём наше красное знамя.

— Почту за честь присутствовать при этом историческом событии… — несколько напыщенно ответил Древницкий.

— Как ваше имя, товарищ? — спросил пришедшего.

— Зовите Константином. Приходите на квартиру Корнюшина. Будут там и беспартийные рабочие, привлекаем. Это необходимо. Надо крепить ряды. Война близится к концу, и пора смахнуть правительство, заварившее кровавую кашу. Вам, конечно, известно: общественность требует суда над Стесселем, предавшим Порт-Артур? — спросил Константин.

— Слышал. Кондратенко с единомышленниками предпочли славную смерть сдаче в плен. Имеется что-либо из Петербурга?

— Есть два номера нелегальной газеты "Впереди и статьи Ленина-Ульянова. Из Баку ожидаем Буранского с новинками. Приедет не сегодня-завтра.

Посидев ещё немного, Константин распрощался и ушёл, объяснив, как найти Корнюшина.

Вечером Древницкий шёл по указанному адресу. На окраине города близко к вокзалу раскинулась рабочая слободка. Домики стояли маленькие, низенькие, с небольшими садами и огородами.

Найдя нужный номер, Древницкий был удивлён. Через ярко освещённые окна с прозрачными занавесками он увидел за столом женщин и подростков. Они пели, щёлкали орехи и смеялись. "Вот так сходка!.."

Постучал в калитку. Вскоре калитку открыл Константин и, поздоровавшись, провёл гостя к большому сараю, превращённому в мастерскую. Там стояли верстак, стол, скамьи, табуретки и пустые ящики. В углу топилась железная печка.

Народу было много, не менее тридцати-сорока человек. На столе лежали листовки.

По-видимому, сходка началась давно, лица присутствующих были возбуждены, глаза блестели. Говорили рабочие, рассказывали о притеснениях мастеров и некоторых начальников.

К Древницкому подошёл Ронин.

— Скажи им что-нибудь, Владимир, пусть приглядятся к тебе, поближе узнают.

— Не мастер я речи говорить…

— Зачем речи, ты просто расскажи о чём-нибудь. Ну, из французской революции примеры…

— Это можно. Кто это сидит налево в углу? Лица не вижу, а что-то знакомое чудится.

— Да это прапорщик Рахим-бей…

— Социал-демократ? Как я сразу не узнал? Лихой офицер. Забубённая голова.

Когда Древницкий заговорил, глаза всех участников сходки смотрели на него. Стало не по себе, но вскоре, рисуя эпизод за эпизодом из восстания парижских рабочих семьдесят первого года, из которого выросла Парижская коммуна, он освоился, речь потекла плавно.

— Парижский пролетариат овладел столицей, сверг правительство буржуазии, провозгласил Совет Коммуны. Этот Совет создал в течение двух месяцев государство рабочих. Издал ряд законов по охране труда, закон о передаче предприятий в руки самих рабочих.

— Вот это дело!

— Нам бы эдак!

После сообщения Древницкого было решено поднять красное знамя. Хозяин дома прошёл в угол, взял в руки древко в тёмном чехле и при помощи Константина снял чехол, развернул знамя над столом. Радостный алый шёлк колыхался над головами собравшихся, возгласы одобрения раздались в комнате. Но вот возле стола столпилась группа, которая уверенно и стройно негромко запела:

Вставай проклятьем заклеймённый…

Вслушиваясь в малознакомый мотив и слова, многие стали подтягивать. Последние слова:

поднимали и звали на борьбу. Все участники сходки уже стояли и, охваченные воодушевлением, пели. Было красиво и торжественно, Древницкий, взволнованный до глубины души, видел вокруг радостные лица.

Закончив пение и бережно свернув знамя, хозяин, Константин, Рахим-бей и Ронин стали раздавать лежащие на столе листовки, А Корнюшин сказал!

— Помните, товарищи, в единении сила. Все за одного, один за всех! Только так мы победим. Скоро предстоят нам большие бои за счастье рабочего класса. Будем же стойкими и крепкими, завоюем это счастье для наших детей…

Приближалась знаменательная дата — стопятидесятилетие открытия Московского университета, Вся лучшая часть России праздновала Татьянин день, вошедший в анналы истории как день основания первого высшего учебного заведения — детища Ломоносова.

По всей России были раскиданы питомцы славного университета, Немало было их и в Ташкенте, старых и молодых.

Большею частью это были люди передовых взглядов, последователи Белинского, Герцена, Тимирязева, Сеченова. Они гордились традициями своего университета, всегда собирались в Татьянин день на дружеский банкет. Там произносились свободные речи — дань молодости. В беседах вспоминали профессуру, товарищей, традиции и анекдоты прежних лет.

Интеллигенция Ташкента готовила банкет в общественном собрании. Участники подписывались на крупные суммы. По традиции все, пожелавшие присутствовать, считались дорогими гостями, особенно рабочие.

Кровавое воскресенье, когда в Петербурге 9 января была расстреляна мирная демонстрация рабочих, грозным эхом откликнулось во всех уголках России.

В Ташкенте рабочие хотели тотчас же организовать демонстрацию под лозунгом: "Долой самодержавие!".

Их удержал комитет социал-демократов, который проводил широкую подготовку к грандиозной забастовке не только по всей железной дороге, но и на крупных частных предприятиях городов Туркестана.

Узнав о готовящемся в Татьянин день собрании, руководители рабочего движения стали подтягивать силы и привлекать рабочих к участию в банкете.

Каждый активный социал-демократ должен был разъяснить трём-четырём рабочим требования, которые комитет решил выдвинуть на банкете, а потом предъявить их администрации железной дороги. В случае отказа решено было объявить забастовку.

Час открытия банкета приближался. Устроители была приятно удивлены. Кроме интеллигенции и студентов, возле здания толпились сотни рабочих.

— Как приятно, — говорил видный присяжный поверенный судейскому, — тянется народ к нам, ищет поддержки.

— Пускай послушают, разберутся во всех вопросах.

Зал был переполнен, банкет открыл сытый, изысканно одетый пожилой судейский. В плавной красивой речи он поведал, что настало время великих реформ. Пора прекратить произвол правящих кругов. Закапчивая речь, пригласил:

— Прошу вас, господа, высказываться. Пора прозвучать свободному слову.

Выступило несколько ораторов, они говорили о необходимости требовать у правительства конституции.

— Нам не нужен сенат, в котором заседают старики, по рассеянности почёсывающие ногу соседа вместо своей, — ораторствовал молодой юрисконсульт большой фирмы. — Нам нужен государственный орган с представителями крупной буржуазии.

— Ишь, чего захотел… Денег ему мало; власть подавай… — тихо проговорил Древницкому пожилой рабочий.

— А как бы ты думал? Хотят стать хозяевами страны.

— Промахнётся, щёголь, промахнётся.

Древницкий, участвовавший в подготовке рабочих к банкету, с интересом наблюдал происходящее, внимательно слушал речи.

Вглядываясь в лица присутствующих, Древницкий подучал: "Знаменательное собрание, история делает крутой поворот. А рабочий народ не только проснулся, он почувствовал свою силу, понял свои права. Вот ведь рабочих пришло больше, чем мы предполагали, да и нашего брата, интеллигентов, немало собралось. А вот и чета Шишовых, видимо вспомнили студенческие годы, молодой азарт…"

Председательствующий объявил:

— Господа, нашему банкету очень повезло. На нём присутствует уважаемый начальник города, множество рабочих, которые разделяют наши передовые взгляды.

Раздались твёрдые шаги. На сцену шёл немолодой рабочий. На нём была синяя косоворотка и пиджак. Остановясь возле президиума, сказал несколько слов и прошёл к трибуне. Председательствующий объявил:

— Слово имеет столяр железнодорожных мастерских Корнюшин.

По бледному лицу оратора можно было догадаться, что он сильно волнуется. Но едва он заговорил, голос зазвучал твёрдо, уверенно.

— Много умных, красивых слов мы слышали. Говорили о справедливости, о свободе, о произволе правительства. Но никто не сказал ни слова о доле рабочего класса. А он подаёт свой могучий голос. Из всех крупных городов во главе с Питером несётся могучий клич: "Долой самодержавие!"

В президиуме тихо ахнули. Видный юрист шепнул судейскому:

— Преподнёс!

— Мы работаем десять часов. Труд тяжёлый, изнуряющий… Нам платят гроши, да и те урезывают штрафами. Мы создаём ценности, а нами пренебрегают. Оскорблённые, униженные, задавленные нуждой рабочие пошли к царю искать правды, а чем их встретили? Пулями…

Слушали внимательно, возгласы сочувствия и одобрения слышались в зале. Оратор закончил тем, что предложил организовать подписку в пользу семей жертв самодержавия, павших девятого января. Ответом были дружные рукоплескания. Словно полая вода размыла плотину, рабочие заговорили. Их простые, горячие, подчас гневные речи трогали сердца и часто прерывались аплодисментами.

— Просыпается наш рабочий класс.

Пора народу порвать путы.

Так говорили лучшие люди. Пока устроители банкета изумлённо слушали смелые выступления рабочих, Корнюшин, Константин и Рахим-бей подготовили резолюцию. В ней требовали свободы слова, печати, со-вести, союзов, созыва учредительного собрания, введения восьмичасового рабочего дня и отмены всяких сословных привилегий.

Резолюция была принята под общие одобрительные возгласы и шумные рукоплескания.

Члены революционной организации были удовлетворены. Банкет превратился в грандиозный митинг. Они знали, что во всех крупных городах Туркестана прошли или пройдут в ближайшие дни такие же выступления рабочих.

Бушевал 1905 год.