Гнёт. Книга вторая. В битве великой

Глава девятая ТЁМНЫЕ ГЛУБИНЫ

В тесной лачуге кожевенника Касыма вся семья терпеливо ждёт, когда сварится похлёбка из дроблёной джугары[24].

Дильбар, жена Касыма, только что принесла вязанку сухой колючки и развела огонь в очаге. Пламя озарило закопчённые стены и потолок. Дым потянулся в угол, где в крыше было сделано отверстие. Семья подвинулась ближе к очагу. Блаженная минута! Восьмилетний Ильгар прижимается к отцу и прячет в его старом халате свои босые ноги. Обняв сына, Касим глядит на огненные язычки, перебегающие о одного стебля на другой. Вот пламя охватило комки кизяка. В воздухе поплыл едкий, горьковатый дымок, такой привычный с раннего детства.

Невесёлые думы теснились в голове Касыма. Завтра срок уплаты налога беку и штрафа за выполнение религиозного обряда. Но разве он виноват, что отцы и деды поршнифцев исповедовали религию пяндж-тэни[25], а новый повелитель из Бухары — суннит. Велик аллах! Что будет, то будет. Денег нет, платить нечем. Весной бековские нукеры свели со двора последнюю козу, но, оказывается, этого не хватило на покрытие долга.

Старшего сына Маджида его светлость бек-бово приказал взять во дворец для своей утехи. Ну что ж — воля божья. Там мальчик будет сыт, одет. Говорят, он находится при самом повелителе.

Огонь то вспыхивает, то угасает, за стеной яростно поёт осени им ветер. Временами он влетает в дымовое отверстие, вгоняя обратно в лачугу клубы дыма. Глаза слезятся, в горле начинает першить, кашель сотрясает тело. Грудное время для бедняков — зима. В горах она длится долго. Ой как долго! Кажется, нет ей конца.

За тонкой стеной послышались грузные шаги. Обита гели лачуги насторожились. Какая ещё беда ждёт их? Не нукер ли от бека? Но вот дверь распахнулась, через порог, пригибаясь, шагнул высокий, крепкий человек. Пророкотав обычное приветствие, остановился возле очага. Вздох облегчения вырвался из груди Касыма, а Дильбар украдкой прижала руку к глазам.

Касым подвинулся на кошме, освобождая место гостю.

— Садись, сосед. Твой приход, словно солнце, озаряет нашу бедную жизнь.

— Дядя Машраб пришёл! — радостно закричал Ильгар, бросаясь к гостю и обнимая его колени.

— Ах ты, перепел! — загремел кузнец. — Озяб? Ну-ну, сейчас согрею тебя.

Он протянул хозяйке большой кусок мяса, завёрнутый в тряпку:

— Сварите-ка, тётушка Дильбар…

Потом подхватил мальчика на руки, запахнул полы своего бараньего тулупа.

— Э, да у тебя ноги-то изо льда сделаны, — проговорил кузнец, щекоча пятки ребёнка.

Тот, звонко смеясь, вертелся в сильных руках.

— Что, согрелся? Не холодно?

— Жарко! Совсем жарко! — выкрикнул мальчик и, улучив момент, засунул руки за открытый ворот рубахи кузнеца.

— Хо-хо-хо! — загрохотал Машраб. — Да какой же ты быстрый. Эх ты, перепел…

— Ой-бой, да тут целая нога косули, — удивилась Дильбар, разворачивая мясо. — Спасибо вам, уважаемый! Да сохранит аллах вас и семью вашу. Где это вы достали такое богатство?

— Принёс охотник Иван-бай, не забывает он нас. Уж такой у него обычай — делиться своей удачей с людьми.

Машраб выпустил из-за пазухи Ильгара и опустился на кошму рядом с хозяином.

— Плохи твои дела, Касым, плохи. Уж очень ты робок, — сказал он, сочувственным взглядом окидывая поникшую фигуру соседа.

— Воля аллаха! — потупясь, проговорил Касым. — Внуки пророка Хасан и Хусейн страдали. Мы должны следовать их примеру.

— Сегодня нукер Норбай ковал коня у меня в кузнице. Рассказывал, будто бек дал ему приказ завтра перетрясти твою рухлядь, если найдёт что-либо ценное — забрать, а если не найдёт, то увести Дильбар. Будет работать в арке[26] два-три года.

Услышав эти слова, Дильбар вскрикнула. С волнением ожидала ответа мужа. А тот сидел, точно пришибленный, тихо бормоча:

— Воля аллаха! Что может сделать тёмный человек? Бедность не даёт дышать… Вот ведь и наш первенец Маджид служит у бека.

— Эх, Касым! Испортил тебя наш святой ишан. Да не только тебя.

— Не говори так, Машраб. Он всегда молился за нас… Был таким же бедняком, как и мы. Святой наш пир[27] часто повторял слова пророка: "Нищета — моя гордость". Тяжело нам без него…

— А я на твоём месте не стал бы дожидаться нукеров.

— Что же делать?

— Взять у соседей двух ослов, погрузить вещи и переселиться в Хорог. Там русский отряд стоит. Наш бек не трогает народ на глазах у русских. Они надёжная наша защита.

— Что ты, что ты, сосед! Да за это повелитель голову снимет. Нет, нельзя перечить владыке: так учит святая книга.

— Эх, не тебя жалко… Вот мальчишку… Ну, прощай!

— Куда вы! Сейчас будет готова шурпа, — попыталась остановить кузнеца Дильбар.

— Спасибо, пойду. Гость у меня, охотник.

На другое утро вопли и рыдания Дильбар оповестили соседей о выполнении приказа бека. Собралась толпа. Люди возмущались, громко бранили слугу бека.

На шум вышли Машраб и его друг охотник Силин.

Скуластый, плечистый нукер Норбай уговаривал!

— Ну чего шумите? Давно пора привыкнуть к порядку. Всем известно: есть земля — плати налоги. Знаешь ремесло — плати… Закон! А если лентяй не отказывается от земли и не хочет её обрабатывать — сам виноват. Три года Касым не платил налогов. Да и штраф за свою нечестивую веру тоже не внёс. Вот и приказано…

Норбай оторвал вцепившегося в одежду матери мальчика и передал его вышедшему кузнецу. Обращаясь к Силину, сказал:

— Тёмный народ, своей пользы не понимает. Будет женщина жить в тепле, сытно есть, а дом близко. Сможет забегать к мужу и ребёнку. Ну, айда! — прикрикнул он на Дильбар.

Та стихла, вытерла слёзы, накинула на голову свой старенький камзол.

Касым с поклоном обратился к Норбаю:

— Можно мне принести беку просьбу, чтобы взял в пастухи?

Тот почесал кнутовищем ногу и равнодушно сказал:

— Иди. Сегодня бек добрый…

Дильбар, подталкиваемая нукерами, засеменила к дому бека.

Следом поплёлся Касым.

К Силину подошёл гончар Аблакул:

— О-ёй, урус, плохо нам. Вчера мою сестру вдову угнали в арк, сегодня жену Касыма. А сколько наших детей попало в логово дракона — не сосчитать. Почему мы такие несчастные?

— Эй Аблакул! Не распускай язык, — пригрозил Норбай. — Разве не знаешь, что даже самого святого ишана Али Ша и того бек изгнал из Поршнифа?

Когда семья Касыма, сопровождаемая бековыми прислужниками, удалилась, седой высокий старик, старшина селения, подошёл к Силину и, приложив руки к животу, поклонился:

— Добро пожаловать, великий охотник. Что нового на белом свете? Как добыча?

— Добыча добрая, две косули и барс.

— Да сохранит аллах вашу жизнь, Опасна теперь охота на барсов. В арк не пожалуете?

— Что я там забыл?

— Наш мерген[28] Ирмат всегда приносит господину шкуру убитого зверя или кусок мяса.

— Старый вы человек, Абу-Бекнр, а речь как у малого ребёнка. Я вольный охотник, семья моя кочует в этих горах. Зачем же я буду платить дань беку? Вы сами его избаловали, он и тянет с вас…

Старик склонился к уху Силина, зашептал:

— Ваши слова драгоценны, словно бадахшанский лал[29]. Народ стонет под властью Бухары…

— Почтенный Абу-Бекир, зайдёмте к кузнецу, — пригласил охотник. — Людям, у которых на сердце много боли, есть о чём поговорить.

Они перешагнули порог невысокого строения. Внутри было бедно, но чисто. На разостланной кошме возле весёлого огонька, разведённого в очаге, играли Ильгар и пятилетняя Сагинэ, дочурка кузнеца.

— Садитесь, дорогие гости, — сказал радушно Машраб. — Сейчас Масуда подоит козу, завтракать будем.

На другом конце кошмы высился небольшой круглый столик. На нём стояла походная чернильница Силина и лежала тетрадь в клеёнчатом переплёте. Аксакал присел у столики и заглянул в тетрадь.

— Какие занятные рисунки в твоей книге! — воскликнул он удивлённо. — О-ёй, барс прыгает… точно живой!

— Эти рисунки сын Алёшка сделал. Все страницы разрисовал. Он у меня мастер на все руки, — с гордостью и теплотой ответил Силин.

— А ты что тут пишешь, друг? — спросил кузнец.

— Где нарисованы косули, я записал, где и когда убил их. Отмечаю их возраст, как живут. О барсе ещё не успел записать.

— Зачем это вам? — поинтересовался аксакал.

— Передаём в Ташкент. Там учёные люди собирают сведения о горах: какие растения, животные.

— Знание — это великая сила, — изрёк аксакал. Машраб кивнул, соглашаясь:

— У меня дважды жил старик дервиш. Вот человек… чуть не ушёл я с ним. Выучил меня читать, оставил вот эти две книги Навои и Улугбека. Мудрые, великие были люди. Много я, простой кузнец, узнал от них… да и дервиш кое-чему научил.

— Постой, Машраб, звали-то как дервиша? Не Сулейман-Ширази?

— Да. Он так называл себя.

— Это мой друг. Исходили мы с ним много троп. Живёт, как птица. Бродит, песни поёт…

— Он самый. Где теперь дервиш?

— В Ташкенте, у своего друга гостит. Любят его люди.

Разговор прервался — вошла Масуда, жена кузнеца. Невысокая и широкая в плечах, она казалась квадратной. Круглое лицо, обильно усеянное оспинками, приветливо и весело улыбалось. Она степенно поклонилась аксакалу, поставила большую чашку с молоком в нишу, налив две пиалки, стала поить детей. Ильгар жадно накинулся на вкусное молоко — ему редко приходилось пить его.

— Пей, пей, козлёночек, — погладила мальчика по голове Масуда. — Пей, расти сильным да смелым, вырастешь — женщин защищай, чтобы бек не загонял их в своё логово.

Машраб, усмехаясь в бороду, подмигнул своему другу:

— Эту не скоро обидишь. Сам Норбай боится её языка.

Напоив детей, Масуда подала на столик сухие шарики овечьего сыра, горячую воду в кумгане, молоко, лепёшки и буерсаки — кусочки жареного теста.

Силин достал мешочек с чёрным чаем и заварил в кумгане. Аксакал просиял — этот любимый на Востоке напиток был большой роскошью в горах Памира.

За завтраком мужчины говорили о жестокостях бека, незаконных поборах, разоривших население Роушана. Силин предложил составить жалобу на имя туркестанского генерал-губернатора. Мужчины согласились. Не откладывая дела, он вырвал несколько листков из тетради и сел писать.

Едва закончили завтрак, у двери послышался конский топот. Кузнец выскочил наружу, за ним вышли аксакал и Силин.

На коне сидел русский офицер. Машраб держал поводья, почтительно кланяясь гостю. Приезжий был крепкий мужчина лет сорока, с волевым, покрытым красным загаром лицом, обрамлённым белокурой бородкой. Одет в казачий полушубок, на голове поверх круглой барашковой шапки повязан офицерский башлык из светло-коричневого сукна с позументом.

— Прошу, тюря, к огню погреться, — пригласил кузнец, снова кланяясь.

Соскочив с коня, офицер увидел Силина.

— А, тебя-то мне и нужно, дружище! Наконец-то догнил! Ну, Силин, и скороход же ты… Здравствуй, друг!

Силин подошёл и сердечно пожал протянутую руку.

— Доброе здоровье, Николай Робертович! Видать, выбрались, наконец, на охоту, — говорил Силин, оглядывая снаряжение капитана.

У того за плечами висел винчестер, на поясе — патронташ и широкий охотничий нож.

— Через два дня после твоего ухода отпустили. Шёл по следу, так и не догнал. Не охотился?

— Какое! Две косули и барса подстрелил.

— Вот ведь молодец! Ну-ка, покажи. Да захвати мою провизию, она в тороках. Закусим у кузнеца…

— Провизия ни к чему, Николай Робертович. Мы завтракали. А вам сготовим шашлык из косули, — степенно ответил Силин, снимая седельные сумки.

Машраб хлопотал возле коня: завёл его в сарай, снял седло, вытер грудь и спину, укрыл попоной и поставил на выстойку.

В тёплой кибитке гость снял башлык и шапку, скинул полушубок и остался в кожаной шведской куртке с погонами.

Капитан подсел к столику, открыл перемётную суму, достал несколько мешочков. Из одного вынул печатку кузнецовского чая, протянул масуде:

— Это тебе подарок, хозяюшка.

Она поблагодарила.

— А это ребятам.

Высыпал на стол горсть леденцов, перемешанных с кусочками сахара. Дети жадно смотрели на драгоценное лакомство, но, засунув пальцы в рот, не двигались с места, пока Масуда не крикнула:

— Возьмите! Тюря урус добрый.

Маленькая Сагинэ, переваливаясь, подошла ближе, за ней последовал Ильгар. Гость разделил сласти между детьми.

Капитан Кверис был помощником начальника пограничного отряда в Хороге. Он получил секретное задание обследовать горы и выбрать место для устройства нового поста. До русских властей дошли слухи, что чужеземцы с другого берега Пянджа часто гостят у бека Дотхо, их телохранители делают набеги на кишлаки, грабят население. Интерес чужестранцев к пограничным провинциям эмирата беспокоил русское правительство, и оно предписало взять под наблюдение гнездо самоуправного бека. Однако сделать это надо было тактично, не обижая эмира вмешательством в его внутренние дела. Эмира уговорили уступить полосу бухарских владений, необходимую русским для охраны границ. Он согласился.

Следовало составить карту, указать границы отчуждённой земли. Под видом охоты капитан остановился в кишлаке Поршниф для обследования.

Лежавшая на столе охотничья тетрадь Силина заинтересовала офицера.

— Дневник? — спросил он, разглядывая рисунки.

— О животных пишу, для учёных. А тут и для вас, Николай Робертович, есть интересное. Жалоба жителей на бека. Прочитайте да научите, что делать.

Капитан отлично говорил на местном наречии. За это знание языка жители Памира уважали его и относились с большим доверием.

Кверис внимательно прочёл жалобу, задумался. Потом, проведя пальцами по густому белокурому чубу, произнёс:

— Что же, убедительно. Больше подписей нужно, да везите в Ташкент незамедлительно. Кое-чем я воспользуюсь из этой жалобы. Готовлю статью в газету о делах на Памире. Хотите, прочту? А ты и кузнец, да и аксакал, подскажете мне местные факты.

— Вот это замечательно! — обрадовался Силин.

— О тюря! Большое дело сделаете, взяв нас под защиту. Жизнь здесь так тяжела, что хочется воскликнуть словами мудрого поэта:

— Все мы готовы бежать от могил отцов и дедов, — взволнованно говорил кузнец.

Аксакал Абу-Бекир прижал руки к сердцу!

— Таксоба[30], да хранит вас аллах, мы верные ваши рабы. Спрашивайте, записывайте, облегчите участь народа.

Кверис вынул из бокового кармана "Офицерский календарь" — книжку в кожаном переплёте, перехваченную узкой красноватой резинкой. Перелистав её, нашёл нужное, стал читать, тут же делая перевод на местный язык.

В ГОРАХ ПАМИРА

"Российская империя в своём историческом поступательном движении на Восток дошла до вершин Памира, где была остановлена встречной волной поступательного движения англо-индийской империи. После памирского разграничения 1895 года к Бухарскому ханству были присоединены на Памире земли Роушана, Шугнана и часть Вахана. Сравнительно независимое положение населения этих трёх провинций давало возможность жителям вести своё примитивное хозяйство, как им подсказывали природные условия и общинный строй жизни. Религиозные воззрения памирцев объединяют шиитизм и суннизм, но без обычного мусульманского фанатизма. Религия их "пяндж-тэни" — это значит пять святых, повелевает им поклоняться не только Магомету, но и его дочери Фатиме, зятю пророка Али и внукам Хасану и Хусейну, зверски замученным после смерти Магомета по приказу омейядского халифа Язида.

Ранее эти люди управлялись своими пирами, которых почитали за святых. Во главе пиров стоял духовный руководитель с титулом Ага-хана.

В 1840 году наследный пир, носящий титул Ага-хана, Мухаммед Хасан, проживающий в Кабуле, подвергся опале.

Англичане, учитывая огромное влияние пира на миллионное население Памира, предложили ему переселиться в Калькутту, где ему была предоставлена особая резиденция. Тогда же английское правительство даровало Ага-хану титул высочества. В настоящее время главой пяндж-тэни является внук Мухаммеда Хасана Султан Мухаммед Шах.

Когда эмир бухарский надумал навести порядок в своих новых припамирских владениях, то послал туда своего вельможу Мирзу Юлдаш-бия Дотхо.

Выбрав своей резиденцией Роушан, бек приехал сюда с большой свитой родственников, служащих и отрядом нукеров, численностью в пятьдесят человек.

Выстроив возле кишлака Поршниф обнесённый высокими стенами дворец, он стал править, как неограниченный восточный деспот.

Бек обложил население трёх провинций непосильными налогами. После трёхлетнего хозяйничания этого вельможи кишлаки разорены дотла, население совершенно обнищало…

— Постой, начальник, — прервал Машраб. — Вот здесь скажи, что он не только разоряет нас, но и притесняет нашу веру: запретил нам молиться, как молились предки, требует, чтобы мы перешли в его веру. Берёт штраф с ослушников, избивает, мучает и даже казнит упорных.

Абу-Бекир показал на тетрадь Силина.

— Ой, начальник. Вот, смотри: барс прыгает… Он прыгает и терзает, когда голоден. А наш бек всегда терзает людей. Радуется нашим мукам! — горестно воскликнул старик.

— Вы знаете, Николай Робертович, что с приходом русских в Туркестане отменено рабство… А здесь рабство самое настоящее…

Силин рассказал, что только нынче увели в арк Дильбар.

— Там у него таких даровых работников и работниц множество. И девушек, и мальчиков забирает для утехи.

Кверис внимательно слушал и делал заметки. В это время отворилась дверь, вошёл Касым. Низко поклонившись русскому офицеру, он хвастливо сказал:

— Его светлость бек-бово удостоил меня своей милостью. Нанял на пять лет главным пастухом вместо умершего бобо-Гафура. Сейчас захвачу Ильгара — и в дорогу…

— Поверил беку!.. А продуктов дали тебе? — Кузнец с насмешкой смотрел на соседа.

— Как же! По обычаю: крупы, муки, масла на два месяца.

— А дальше как будешь? Зима ведь…

— Привезут. Бек-бово обещал.

— Гафур с голоду умер. Два года бек забывал посылать ему продукты.

Радость на лице Касыма потухла.

— Буду сам приходить за продуктами… Да и Дильбар обещали отпустить. Тоже принесёт что-нибудь…

— Оставил бы ты у меня Ильгара. Трудно будет ребёнку на пастбище…

— Что ты, сосед! Как буду там один? Нет, заберу мальчишку.

Касым простился с соседями, забрал Ильгара и вышел на улицу. Там его уже ждал нагруженный узлами осёл. Посадив сына сверх поклажи, Касым погнал животное к перевалу.

Кверис и Силин тоже стали собираться в дорогу. День был пасмурный, холодный, по ветер, дувший с юга, обещал разогнать тучи.

Охотники двинулись в путь. Силин выбрал горную тропинку к тем скалам, где водились горные бараны — архары.

— Вот поднимемся на седловину Беш-ака, там рукой подать до Орлиного гнезда. К вечеру постреляем, переночуем на Орлином гнезде и завтра к табунам выйдем, к Касыму на новоселье.

— Что это за Орлиное гнездо? Действительно орёл устроил гнездо?

— Как вам сказать? Почти что так.

Охотники стали подниматься к перевалу. Сильно захолодало. Внизу, в тёмных ущельях, клубился туман, но вершины гор были освещены заходящим солнцем. Осторожно, скрываясь за валунами, охотники карабкались вверх. Вскоре, обогнув выступ скалы, увидели широкую площадку, поросшую скудной травой. Тут паслись архары.

Договорились стрелять одновременно в намеченных животных. Бесшумно передвинулись ещё на несколько метров и по знаку Силина выстрелили. Эхо грохотом прокатилось по горам. Кверис вторично спустил курок. Поляна была уже пуста, только вожак, сражённый пулей Силина, лежал возле валуна да темнел в конце поляны другой убитый архар.

— Зачем стреляли второй раз? Промазали? — спросил Силин, направляясь к своей добыче.

— Да нет… Показалось мне, подняться хочет баран. Боялся — уйдёт…

Когда пересекли распадок и поднялись на площадку, выяснилось, что Кверис убил самку архара, а вторым выстрелом сразил взрослого детёныша.

— Хороша добыча! Только тащить несподручно, — говорил Силин, осматривая животных.

— А далеко тащить?

— Недалече. Вот оно, Орлиное гнездо, смотрите, Николай Робертович!

Кверис остановился, восхищённый открывшейся панорамой.

Совсем близко, казалось рядом, возвышалась скала, похожая на средневековый замок. Посреди башен и башенок светлела освещённая солнцем острая гранитная вершина. Вокруг обрывистые нагромождения исполинских валунов. Ниже раскинулась обширная площадка, окружённая гранитными выступами. Ещё ниже — большое ровное плато.

"Чудесное место для погранотряда, естественное укрепление. Надо обследовать", — подумал Кверис.

— Глядите, Николай Робертович, на вершине орёл сидит, под ним гнездо. Отсюда до Поршнифа торная дорога, — проговорил Силин.

Освещённая заходящими лучами солнца впадина, укрытая нависшей глыбой, была действительно жилищем снежного грифа.

— Надо спешить, солнце скоро спрячется. Как с добычей?

— Сладим. Вот только по этому кряжу пронесём, а там свяжем и пустим под откос. Там у меня тайничок имеется.

Не успело солнце скрыться за дальними пиками, а охотники уже спустились к широкому плато, где их задали трофеи, доставленные "самоходом", как говорил Силин.

— Вот и тайник, — указал Силин на трещину в отвесном выступе. — В самое жаркое время тут прохладно. А это рычаг…

Он навалился на выступавший из расселины сухой ствол арчи. Большой плоский камень отвалился.

Офицер увидел лаз в жилище первобытного, человека. Здесь вполне могли уместиться две большие туши архаров, куда их и сложили, а расселину снова завалили камнем.

Ягнёнка решили взять с собой.

— А в нём без малого пуд будет, — заметил Силин, взваливая на плечи молодого архара и направляясь козьей тропой к Орлиному гнезду, Кверис последовал за ним.

Едва поднялись на каменистую площадку, как сумерки сгустились. Зимний день перешёл в тёмную ночь.

— Чиркните огоньку, Николай Робертович, зажгите арчовую ветку, — попросил Силин и сбросил на землю добычу.

С зажжённым факелом они шагнули на каменный уступ и сразу очутились в громадной пещере. Там было сухо и тепло. Через минуту вспыхнул яркий костёр, позволивший разглядеть большие запасы топлива, сложенные у стены. В другом конце высилась копна сена.

— Ночлег с комфортом! — воскликнул капитан, осматривая пещеру, Кто тут запасы хранит?

— Запасы наши. Охотники Роушана здесь почуют. Повелось, что каждый заготавливает всё для студёного времени.

— А много охотников в Роуша не?

— Четыре-пять человек. Закон свой блюдём.

— Зверь не трогает? Тут бы медведю или барсу жить да и стаду косуль есть где укрыться… Признаться, я ожидал, что выскочит на нас зверина.

Силин рассмеялся.

— Зверь хитёр, а человек хитрее. Я подвесил у входа медвежью шкуру. А вы и не приметили… Вот косули и шарахаются, да и барсам невыгодно сражаться. Кроме того, костры жжём: это зверя отпугивает.

Силин, пристроив на огне кусок мяса, взял котелок:

— Схожу за водой…

— Как, и вода близко?

— Пойдёмте глянем.

Капитан поднялся, выхватил из костра горящую ветку, и они пошли в глубину пещеры. Под ногами хрустел песок, — в пещере было сухо, но едва они завернули за выступ, повеяло сыростью, послышалось лёгкое журчание. В отвесной стене темнела большая трещина, через неё сбегала топкой струйкой чистая, как кристалл, вода. Она падала в неглубокую каменную чашу, вытекала оттуда и исчезала в другой трещине.

— Лучшего места и нарочно нельзя выдумать.

Силин усмехнулся:

— Видать, жил здесь то ли предводитель, то ли шаман каменных людей. Дворец это… я так полагаю.

— Почему так думаешь?

— Завтра покажу на стенах рисунки. Много их. Читал я, в каменном веке занимались этим делом ихние шаманы. Идёмте, а то мясо сгорит.

С утра ясный день затуманился, засвистел западный ветер, затянул облаками весь небосклон. Стало холодно, хмуро, снеговые тучи сгущались.

После удачной утренней охоты Кверис и Силин спустились с гор в глубокий распадок. Внизу бродили табуны лошадей, а дальше, точно муравьи, ползали по склону отары овец.

Далеко, во все стороны, взгляд охватывал нагромоздившиеся горы.

Силин указал на долину, раскинувшуюся у подножия.

— Глядите, две юрты. В одной из них поселился Касым, что вчера нанялся в пастухи.

— Так он не один здесь?

— При табунах три пастуха. Табуны большие, надо от волков охранять молодняк. Раньше Касым был хорошим табунщиком…

Повернув, они пошли еле приметной тропой. Когда осталось немного до торной дороги, идущей по ущелью, Силин остановился:

— Глядите, Николай Робертович! Подкрадывается-то, как разбойник!.. Глядите правее, где ложбина.

— Не вижу.

— Рыжую кобылу видите? Глядите, за нею в сотне шагов волк по земле стелется.

— Вижу. Так это он за жеребёнком охотится… Малышу дней пять, а на ногах прочно стоит. Куда это мать его головой толкает?

— Вон на взлобке куст растёт. Видать, туда, чтобы несподручно было прыгать волку.

Затаившись за большими камнями, охотники с интересом наблюдали за развёртывающейся драмой.

Кобыла, насторожив уши, оглядывалась назад, втягивала ноздрями воздух, гневно фыркала, ударяла о землю копытом и, повернув голову, лбом толкала жеребёнка к кусту. Тот, спотыкаясь, карабкался вверх. Наконец он достиг укрытия. Кобыла пригнула голову, облизала своё детище и сквозь прочно поставленные передние ноги стала следить за коварным хищником. Было видно, как пол блестяще-рыжей кожей трепещет каждый мускул. Но она не двигалась, не меняла позы. Хищник подполз близко. Прижался к земле и приготовился к прыжку. Кобылица ждала.

— Опытная! Даст она ему, — прошептал Силин.

Жеребёнок, вначале тихо лежавший, вдруг поднял голову, насторожился. В это время волк прыгнул. Испустив дикий визг, кобылица ударила волка на прыжке задними ногами. Он взлетел вверх и распластался на земле, в тот же миг разъярённая мать кинулась на него. Топтала передними ногами, рвала зубами до тех пор, пока не превратила врага в мешок с костями.

— Знатно! Кого это вы? — удивился Силин, увидев, что Кверис, пристроив карабин на камне, тщательно выцеливает.

— Ещё один волк… Видно, не догнал табуна.

Действительно, к кусту, где лежал жеребёнок, бежал второй волк. Он был уже близко от цели. Разъярённая мать, обрушив месть на мёртвого врага, не заметила новой опасности.

Силин пронзительно засвистел, волк на всём скаку остановился, в этот момент Кверис спустил курок. Зверь подпрыгнул и растянулся на земле.

Звук выстрела привёл кобылицу в себя. Она бросила свою жертву, подбежала к жеребёнку и звонко заржала. Вдали послышалось ответное ржание — из ущелья выехал всадник в малахае.

Силин прищурился, посмотрел на всадника и сказал:

— Касым. Коня не досчитался в табуне, ка помощь скачет.

Пастух подъехал к испуганно храпевшей матке, погладил её, успокоил. Забрав жеребёнка, не спеша взгромоздился на своего коня и шагом поехал обратно. Рыжуха шла рядом.

Тем временем охотники спустились по откосу и стали снимать шкуру с застреленного волка.

— Хорош ковёр будет, шерсть густая, — говорил Силин, свежуя зверя.

Подъехал Касым, поздоровался и пригласил охотников в свою юрту. Силин приторочил к седлу остатки вчерашнего архара, которые всё время нёс за спиной в мешке.

Вскоре в юрте горел костёр, и на вертеле жарилось мясо. Маленький Ильгар возился с привезённым жеребёнком.

К ночи ветер усилился, пошёл снег и разыгрался буран. В юрте было холодно. Касым всю ночь поддерживал огонь. Беспокоясь о кобылице, он завёл её в юрту: Кверис и Силин прижались друг к другу, завернули волчьей шкурой ноги и кое-как продремали ночь.

Утром развели большой костёр, напились горячего чая. Стали собираться в обратный путь.

— Не сладка жизнь пастуха, — сказал Кверис, оглядывая дымную юрту.

— Привычные люди. Касым лет десять был пастухом у богатого узбека.

Утро было ясное. Снежная пелена слепила глаза, слегка морозило.

Договорившись, что пастухи всю добычу доставят в Поршниф к Машрабу, Кверис оставил Касыму пороху и дроби для ружья, Дал Ильгару сахару, подарил серебряный рубль и распростился.

Дорогой Кверис внимательно приглядывался к местности, делая заметки в книжке.

До кишлака добрались к закату солнца. Перед приходом охотников из дворца вернулся Машраб в сопровождении дворецкого Сатреддин-бая.

Оказывается, бек интересовался, зачем приезжал русский офицер, не собирает ли жалобы у населения. На всякий случай правитель послал на перевал своего человека разведать истинные цели капитана.

Этот человек, прискакав утром во дворец, рассказал беку, как русский офицер застрелил волка, спас рыжую кобылу и её малыша от зубов хищника, Сатреддин-бай от имени своего повелителя поблагодарил Квериса. Прижав руки к животу, он низко поклонился гостю:

— Примите, таксобо, благодарность досточтимого бека. Они сами хотели выразить вам признательность, но злой недуг приковал его светлость к постели. Два табиба день и ночь сидят у изголовья страдальца.

— Передайте беку моё сочувствие и пожелание скорее поправиться.

В это время открылась дверь и два человека внесли на подносах восточные сласти.

— По нашему обычаю, его блистательность бек просит отведать угощения, а также принять в подарок спасённую вами рыжую кобылицу и её жеребёнка. Это будет замечательный скакун.

Не принять подарка — значит оскорбить дарящего. А принимать что-либо от бека Дотхо Кверис не хотел. Его замешательство было минутным. Он вежливо поблагодарил посланца за внимание и заявил, что кобылицу просит пока оставить в табуне, а малыша он дарит Ильгару, Бека же просит принять от русского офицера в знак уважения цейсовский бинокль и большого архара, убитого на охоте.

Во дворце Дильбар попала под власть тётки — старшей жены бека Турсинташ-биби. Это была властная и сварливая женщина. Она управляла прислугой, как рабами, которых немало было у её отца до прихода русских. Свои привычки Турсинташ-бири перенесла в дом бека. Он называл её бабушка-генерал. С утра до вечера звучал её голос. Частенько за провинность она не только бранила слуг, но и била палкой.

На женской половине царили обычные для восточного гарема правы: подглядывание, подслушивание, доносы, злоязычие, желание выслужиться.

Каждую новую работницу встречали насмешками и старались спихнуть на неё часть своего дела. Особенно доставалось таким робким и податливым, как Дильбар.

Турсинташ-биби осмотрела её, как осматривают при покупке корову, и осталась довольна:

— Будешь таскать топливо для очага на кухню и ухаживать за четырьмя коровами. Чисти хлев, корми, купай коров, вовремя пои. Чтобы они были сыты и стояли в чистоте.

Едва Дильбар приступила к своим обязанностям, как на неё посыпались всякие поручения:

— Эй, растяпа! Принеси топливо в прачечную.

— Эй, как тебя! Ненормальная! Застели паласы на айване.

— Эй, подмети двор! Да поживее…

Дильбар металась по двору, как загнанный заяц. К концу дня ей навязали ещё одно дело — лепить кизяки.

И никто не вспомнил, что новую работницу надо покормить. Зато всякий бранил её за нерасторопность. Особенно доставалось Дильбар от Турсинташ-биби.

Сегодня она нашла, что коровник плохо вычищен, пол не посыпан свежим песком. Смущённая женщина не оправдывалась, у неё гудело в голове, болела спина, ломило ноги. Стоя в углу, она тихонько утирала катившиеся слёзы.

Было совсем темно, когда Дильбар покончила с работой и ушла на террасу в надежде, что там ужинают и накормят её. Но служанки уже поели, и на её долю выпала лишь новая забота.

— Эй, ты! Перемой посуду и подмети! — крикнул кто-то.

Дильбар опустилась на пол, обхватила столб руками и заплакала. К ней подошла горбатая, бедно одетая старуха. Заглянула в лицо и спросила:

— Ты ужинала?

Участие совсем сломило Дильбар, она зарыдала отрицательно покачала головой.

Толстая вертлявая бабёнка, которая заставляла Дильбар обслуживать прачечную, захохотала:

— Ишь, госпожа. Она ещё недовольна. А ну, живо убери посуду!

Горбатая прикрикнула:

— Дрянь ты этакая! Свою работу на других сваливаешь… да ещё издеваешься над человеком. Сейчас расскажу госпоже. Уж погуляет палка по твоей жирной спине, погуляет.

Бабёнка опасливо оглянулась и, ворча, стала собирать посуду. Старуха повела Дильбар на кухню.

— Нет ли у тебя чего для новенькой? Она с утра не ела.

Стряпуха засмеялась, показывая крепкие белые зубы.

— Ха-ха-ха! Целый день не ела. Ну виданное ли дело? Вот так растяпа! Таскала топливо, воду и не догадалась куска попросить. Глупа, видать! А я остатки рабочего обеда уже выбросила собакам.

У Дильбар от слабости подгибались ноги, кружилась голова.

Молодой, почти мальчик, нукер, пришедший за горячими пирожками для гостей бека, внимательно посмотрел на Дильбар.

Он увидел её ветхую одежду, выбившиеся из-под платка волосы, утомлённое серое лицо и застывшие слёзы в глазах. Видимо, вспомнилось что-то своё, безвозвратно утерянное, оставленное за стенами дворца. Вздохнув, сказал:

— Наши святые отцы учат: помоги несчастному, накорми голодного. У нас здесь все об этом забывают. Пойдёмте, тётушка, подождите возле калитки. У его великолепия бека весёлый пир. Сейчас отнесу эти пирожки и соберу блюда с остатками, вам хватит поесть.

Действительно, он принёс остатки плова и жаркого из архара. Сложил всё вместе на одно блюдо и передал голодной женщине:

— Покушайте, а блюдо верните поварихе.

Забравшись на кучу соломы, лежавшую в углу коровника, Дильбар жадно принялась за еду. Горькие думы одолевали её. Вот чужой юноша пожалел, накормил. А свой первенец Маджид прикрикнул сегодня, когда она протянула к нему руки, чтобы обнять. Ох, тяжела ты, материнская доля.

Поев, Дильбар сложила остатки в мешочек, принесённый из дома, и подвесила высоко на столбе. Блюдо понесла на кухню, где была горячая вода, и вымыла его.

Чуть свет опять началась суматошная работа, брань, окрики.

В полдень пришла Масуда, принесла горячего супа и свой старый чапан.

— Покушай, соседка, а чапан носи на здоровье. Зимой в твоём камзоле замёрзнешь.

— Ой, несчастная моя голова! Вот дожила, что людей раздеваю… Как же ты сама будешь, бедняга?

— Э, носи на здоровье. Машраб мне новый, вот этот, купил. Вчера русский офицер хорошо заплатил за ночлег и уход за конём.

— Благослови аллах этого неверного! Видать, добрый человек!

— Добрый!.. Бек ему подарил матку с новорождённым жеребёнком, так урус жеребёнка отдал Ильгару. Даже васиху[31] написал, Машраб повёз сегодня Касыму, Теперь никто не отнимет у твоего сына коня. Богатый джигит будет.

Эта весть обрадовала мать:

— Да благословит господь хорошего человека…

— Праздник будет — приходи к нам, соседка. Душу отведёшь, поговорим об Ильгаре, — приглашала, прощаясь, Масуда.

— Обязательно приду, вы ведь как родные нам…

Глава десятая В ТЕНЕТАХ БЕСПРАВИЯ

Три дня будет веселиться бек Дотхо, празднуя обрезание своего четвёртого сына. Два старших уже несколько лет служат в свите Куш-беги — родственника эмира. Третьего сына отец отправил в Кабул для обучения в военной школе. А маленький Халил, утеха и надежда любимой жены Аноргуль, остался единственным баловнем гарема.

Сегодня Халилу минуло семь лет. По обычаю, после религиозного обряда он станет мусульманином и переселится на мужскую половину дома.

Изнеженного, капризного мальчика в этот день ожидал почётный, но мучительный обряд — суннат. Поэтому с раннего утра его нарядили, всячески баловали, угощали и ласкали на женской половине. К закату солнца, в час последнего намаза, ребёнка одурманили наркотиками и отвели на мужскую половину.

Престарелый имам, настоятель дворцовой мечети, не доверяя своим дрожащим рукам, шепнул азанчи[32]: "Сделай ты".

Почувствовав надрез, мальчик вскрикнул и заплакал. Отец нахмурился. Плохо воспитали ребёнка, не переносит боли. Но скоро подействовал наркоз, и полусонного мальчика уложили на ворох одеял.

Началось угощение.

Среди гостей были афганские купцы, священнослужитель и офицер из Турции. Они держались гордо, независимо, внимательно приглядываясь к окружающим и прислушиваясь к их разговорам.

Сам хозяин Мирза Юлдаш-бий Дотхо сидел за дастарханом уже отяжелевший от выпитого вина и жирных блюд. Это был мужчина сорока лет, немного тучный, но всё ещё красивый. Целый день пришлось принимать гостей и, угощая их, без конца угощаться самому.

Во дворе послышался стук подков, голоса людей.

Дворецкий Сатреддин-бай, с трудом ворочая своё грузное тело, поднялся с ковра и, всунув ноги в кожаные кавуши, стоявшие у порога, торопливо выкатился за дверь.

Вскоре он вернулся, пропуская новых гостей. Впереди шёл высокий дородный пятидесятилетний богатырь манап[33]. Средней орды — Сарымкул-бий, за ним семенил его двенадцатилетний сын Сабир.

Рядом, слегка придерживая за локоть румяного, озорного мальчика — своего прислужника-бачу, шагал длинный, узкоплечий человек в меховой куртке. Это был воспитатель сына Сарымкул-бия Геннадии Васильевич Грубов.

Сын мелкопоместного дворянина, он прошёл довольно сложный путь, прежде чем оказался в роли воспитателя казахского мальчика.

Окончив с трудом кадетский корпус, он пустил в ход все свои способности и связи, чтобы попасть в гусарский полк. В Гродненском гусарском полку, куда зачислили молодого офицера, началась для Грубова весёлая, разгульная жизнь. Но средств не было, пришлось прибегнуть к картам, предварительно заведя знакомство с шулерами. Кутежи, карты, ссоры с товарищами, выговоры начальства не прекращались. Понадобились деньги, и он запустил руку в полковую казну.

Его судили, уволили в отставку и не сослали в Сибирь только потому, что отец, продав своё скромное имение и окончательно разорившись, внёс промотанные сыном деньги.

На упрёки отца, презрительно скривив губы, бессердечный шалопай цинично заявил:

— Мир велик. Дураков на свете много, поеду искать счастья в Туркестан.

В Оренбурге Грубов случайно познакомился с барышником, поставлявшим коней в казачий полк. Подрядчик предложил ему место воспитателя у богатого манапа. Тому очень хотелось, чтобы его сын выучил русский язык, стал офицером.

Изучив язык и завоевав симпатии своим участием в конских состязаниях, Грубов стал популярен в степи. Здесь знали его под именем Урусбека.

…В городах России бушевал великий 1905 год. Этот ураган дохнул и на отдалённую царскую колонию Туркестан.

В степи же было тихо. Только иногда в кочевьях появлялись пришлые люди: богатые купцы Бухары, Афганистана, Ирана, Турции. Обильно угощаясь, они вели тайные беседы с султанами и манапами и уезжали, сопровождаемые благословением хозяев.

Чаще и чаще в кочевьях звучали мудрёные слова: "панисламизм" и "пантюркизм".

Приезжие внушали кочевникам, что все мусульмане братья, что всем им следует объединиться и, прогнав неверных, создать могучее государство магометан.

Вот в это время Сарымкул назвал Грубова своим братом, приблизил к себе. Геннадию Васильевичу очень пригодилось знание французского языка, на котором он мог объясняться с турецким офицером Салимом-пашой, частым гостем в кочевье.

Иногда вместе с Грубовым Сарымкул ездил по степи, навещал богатых и влиятельных соседей. Появление его в Поршнифе тоже было не случайным.

Бек Дотхо встал и сделал шаг навстречу знатному гостю. Приветствовал его по обычаю мусульман пожеланием здоровья, добра и благополучия. Ответив тем же хозяину, Сарымкул-бий скинул на руки дворецкого богатую бархатную шубу, подбитую дорогим лисьим мехом, снял шапку и представил своих спутников:

— Это мой сын Сабир, хочу просить вас приютить его у себя. Пусть набирается побольше ума у знатных людей. А потом отправлю в Кабул учиться.

— А это его воспитатель Урусбек, мой названный брат. Большой начальник был, — хвастливо добавил манап, положив руку ка плечо Грубова.

Тот ловко поклонился и, сбросив куртку, предстал перед обществом во всём блеске гусарского мундира, хотя не имел права его носить.

Возгласы удивления приветствовали авантюриста. Он обнажил лысеющую голову и, склонив её в поклоне, двусмысленно улыбаясь, сказал беку Дотхо:

— Вы будете довольны моими воспитанниками. Мальчики приятные, особенно резвый мой Кучкар.

— Я буду рад принять под свой кров сына моего друга Сарымкула-бия, и вам открыты двери моего дома и моего сердца, почтенный Урусбек. Прошу к дастархану.

Начался шумный пир: пили, ели, перебрасывались шутками, хохотали, слушали музыкантов. Когда веселье начало спадать, Урусбек мигнул Кучкару, и оба незаметно вышли в соседнюю комнату.

Через некоторое время гусар появился в расстёгнутом мундире с домброй в руках. Сел на ковёр и ударил по струнам. Дверь распахнулась, и на пороге, освещённый закатными лучами, предстал Кучкар в женском наряде. Нарумяненное лицо с подведёнными бровями сияло улыбкой. Длинные косички висели из-под вышитой золотом тюбетейки. Закинув руки, поводя глазами и мелко переступая босыми ногами, он пошёл по кругу…

Восторженные восклицания заглушили музыку:

— Бача!

— Красавец бача!

— Возьми моё сердце! — сыпалось со всех сторон. Но Кучкар, окинув всех томным взглядом, приблизился к жирному лысому бухарскому купцу, всё лицо которого покрывала красная сыпь. Тот растянул рот до ушей и, глядя на мальчика жадными глазами, хрипел:

— Цветочек мой, красавец! За тебя жизнь отдам.

Его лысая голова покрылась каплями пота.

Кучкар пел, пританцовывая, а звонкий голос выводил:

Тут началось что-то невообразимое: шум, свалка. Оргия была в разгаре.

На женской половине готовились яства и посылались в комнаты Дотхо. Женщины рассказывали друг другу, что сумели подсмотреть через щёлку в мужской половине.

— Ой, душа моя, только послушай, что там делается… Приехал батыр в богатой шубе…

— Видела с крыши. И чего это он шубу надел, да и другой, точно медведь. Шерстью вверх чапан на нём. Умом, видать, ослабели, август, теплынь…

— Ов-ва! Кочевники и летом шубу носят. Солнце не прожигает. А чем богаче шуба, тем больше почёта.

— А мальчиков видела?

— Один быстрый такой, красивый…

— Его нарядили женщиной, и он плясал — все с ума сошли.

Дальше беседа велась шёпотом.

В углу двора, под развесистым тутовником, росшим возле коровника, Дильбар нежно обнимала подросшего, но похудевшего за год Ильгара.

— Ягнёночек мой, сердце моё… Плохо тебе там, голодно в степи…

— Ой, хорошо там, мама. И степь, и горы. У меня Буран большой вырос, скоро оседлаю его… — говорил мальчик, жадно поедая пирожки, припасённые для него матерью.

Утром по распоряжению бека Касым пригнал во дворец жеребёнка. Не всякий может себе позволить такую роскошь — зарезать молодого коня. Но Касым знал, что осенью предстоит большой семейный праздник в доме бека, и на всякий случай, откормил жеребчика. Бек вышел осмотреть жертву и остался доволен.

— Ну, как ты живёшь, Касым? — спросил он пастуха.

Низкие поклоны робкого человека и благословения, которые тот бормотал, растрогали бека. Ему хотелось ослепить своей щедростью пастуха и показать всей челяди, что преданные и исполнительные слуги могут быть осчастливлены им.

— Храни вас аллах, бек-бово. Какая наша жизнь в степи, в горах… Живём в заботе, чтобы сохранить и приумножить ваши табуны.

— Это хорошо. Старайся, и о тебе будет забота. Оставайся на пир, только одет ты плохо.

— Истрепался чапан. И сапоги совсем развалились.

— Ну что ж… Служишь уже год, дело своё знаешь. Можно дать тебе новый чапан и сапоги. Скажи Норбаю, чтобы выдал.

— Да будет счастье вам в жизни, да вырастет сынок на радость вашу. Только прошу, пусть ваш приказ батыру Норбаю передаст почтенный дворецкий.

Бек добродушно рассмеялся:

— Ох и заячья душа у тебя. Такой лихой пастух, а боится Норбая. Ну ладно. Бай-ака, скажите там! — обратился Дотхо к стоящему подле дворецкому.

Получив приказ, Норбай повёл Касыма к складу, где хранились запасы одежды и оружия для бекской дружины. На пороге нукер остановился, скинул свои стоптанные сапоги и сказал:

— Бери, они почти новые, тебе в степи лучших не надо. А вот и чапан.

Он снял висевшую на стене поношенную шубу.

— Как же… а бек-бово приказал новую шубу и сапоги, они сами… я не просил, — залепетал Касым.

Норбай новел широкими плечами:

— Что? Недоволен? Иди пожалуйся. В степи ночи тёмные. Бывает, обидчику кишки выпускают…

Касым схватил шубу и сапоги, бегом бросился из склада. Норбай проводил его насмешливым взглядом.

Переодевшись в дарованное за усердную службу старьё, Касым направился в коровник, где Дильбар сидела на ворохе сена, укачивая, как маленького Ильгара.

Это была первая за год встреча мужа и жены. Много было переговорено, много пролито слёз. Касым рассказал, как всё лето он кормился горными куропатками, попадавшимися в расставленные силки, а хлеба они с Ильгаром почти не видели. Иногда только приносил немного лепёшек мерген Ирмат да Машраб присылал раза два по мешочку муки.

— Если бы не они, пропали бы мы с мальчиком, — закончил печально Касым.

— А как же с теми продуктами для пастухов? В прошлом году ты увёз кое-что… Тебе должны были четыре раза в год давать. Так пастухи получают.

— Э, неразумная! Конечно, получают, но сколько у них споров с Норбаем. Разве я могу так? Аллах наказывает за грехи… Приходил я однажды, просил Норбая, а он так раскричался, да и нагайкой грозил… Нет уж, избави меня бог… Пойдём, Ильгар, в михманхану угощаться. Бек разрешил по случаю праздника.

Дильбар сидела, заливаясь слезами. Ей было жаль мужа, но участь мальчика ещё больше тревожила её.

Вернулся Ильгар с красным яблоком в руках. Он был весел и счастлив.

— Это мне буви[34] дала! Нргкому, только мне. Да вот она идёт!

К коровнику шла пышно разодетая Турсинташ-биби, за ней с подойником в руке следовала доярка.

— Что, Дильбар, у тебя все коровы приготовлены? Э, да ты плачешь! С чего это? Сын у тебя красавчик, приветливый, пришёл мать навестить, а ты в слёзы…

Дильбар повалилась хозяйке в ноги:

— Ой, несчастная моя голова! Один сын отрёкся от матери, а другой, мой ягнёночек, умрёт… пропала я, пропала…

— О чём ты? Что болтаешь? — начала сердиться хозяйка.

— О-ёй, госпожа моя великая! Да ведь за весь год только один раз выдали продукты моему Касыму. Пастухом он… А попросит, его Норбай гонит, грозится…

— Как же это так?

— Робкий Касым. Боится пожаловаться. Вот и обижают его.

— Да как же смеет Норбай нарушать порядки, заведённые беком? А ну, девка, — обратилась она к доярке, — сбегай, позови его сюда да пригласи Сатреддин-бая. Он должен за порядком следить.

— Ой, госпожа добрая, да сохранит вас аллах, только боюсь я, убьёт Норбай моего Касыма.

— Глупости говоришь! Вот я проучу этого негодяя. А ты собери мальчугану сластей да побольше пирожков положи…

Она погладила Ильгара по щеке и обратилась к подошедшему и склонившемуся в поклоне дворецкому:

— Что узнаю я, почтенный! Как это случилось, что в доме бека не выполняются его распоряжения?

Дворецкий в недоумении моргал глазами. Сложив руки на животе, снова поклонился и потупил голову: он всем своим видом олицетворял смирение и растерянность.

В это время подошёл Норбай.

Для старшего нукера страшнее всего на свете был гнев бека. Но и управительницы он тоже побаивался. Знал: умеет она воспламенять злобу Дотхо. Уж очень ядовитый был язык и необузданно властный характер у госпожи правительницы.

— Что прикажете, госпожа? Норбай своей головы — не пожалеет, — раболепно произнёс нукер, в поклоне перегнув пополам своё длинное тело.

— Ах ты, негодяй этакий! — биби, ловко ударяя тростью по его широкой спине. — Как это ты осмелился нарушить приказ великого бека, да благословит его аллах! — Палка снова опустилась на спину провинившегося.

У Норбая по телу проползли мурашки. Подумал: "Не иначе, как этот сын праха, Касым, пожаловался".

Он забормотал:

— Милостивая госпожа, для меня слова его великолепия, нашего господина, всегда являются законом…

— А почему ты, дохлая собака, не выдаёшь пастуху Касыму заработанное им пропитание? Или крадёшь запаси, негодный пёс? Мало тебе пищи во дворце? Жадная крыса… Смотри, мальчик худой, одни кости.

У Норбая отлегло от сердца. Ну, теперь-то он выкрутится. Всплеснув руками, воскликнул:

— О козлёночек, цветочек наш! Ах, нерадивый отец у тебя. Никогда не приходит за своими припасами.

Турсинташ-биби погрозила ему тростью.

— Не притворяйся! В табуны часто посылают людей, мог бы отослать человеку его хлеб. Смотри, если ещё раз сделаешь такое, бек из твоей спины ремни вырежет. А вы, почтенный Сатреддин-бай, проследите, чтобы этот шакал не присваивал того, что плохо лежит.

— Слушаюсь, госпожа. Будьте спокойны. Трудно за всем углядеть в большом хозяйстве.

Мужчины низко поклонились и, пятясь, скрылись за калиткой, ведшей на мужскую половину.

Взволнованная Дильбар обняла ноги своей госпожи.

— Пусть аллах пошлёт вам долгие счастливые годы. Моя жизнь в ваших руках.

Турсинташ оглядела Дильбар и, удовлетворённо усмехнувшись, проговорила:

— Вот и хорошо. Твой муж и сын будут сыты. Мальчику я отдам одежду Халила, ему сшили новую. Но помни: всё, что я прикажу, — выполняй беспрекословно.

Растроганная Дильбар воскликнула:

— Пусть я буду прахом, если ослушаюсь вас, великая госпожа! Пусть жестокие язвы покроют моё тело, если я огорчу вас! Всё, всё сделаю!..

Бедная Дильбар не подозревала в эту минуту, что язвы в самом деле покроют её тело, но не за нерадивость, а именно за послушание госпоже.

— Ну, ладно. Собирай сына в дорогу, им ещё длинный путь предстоит. Как подоят коров, приходи ко мне, я дам ребёнку тёплую одежду.

Она ещё потрепала по щеке Ильгара и пошла к себе.

Счастливая Дильбар набила большую сумку пищей и сладостями, она расцеловала мальчика, усадила его на сено, а сама пошла к управительнице.

— Так вот, Дильбар. Смотри, этот тёплый халат и эта шубка немного поношены, но совсем крепкие. Они как раз будут Ильгару по росту.

— Ой, да какие же богатые вещи! — лепетала счастливая мать, прижимая к груди засаленную одежду. — Да пошлёт вам бог долгую жизнь.

— Теперь смотри: эта новая ситцевая рубаха и штаны для тебя, женщина.

Дильбар не верила своим глазам. За целый год она не получала никаких подарков, не слышала ничего, кроме брани, угроз и попрёков. Она опустилась на колени и залилась слезами счастья, бормоча молитвы и призывая благодать на голову хозяйки. А та вкрадчиво заговорила:

— Поди снаряди сына, а когда проводишь его, займись собой. Вымойся хорошенько, одень всё новое и угощайся с женщинами, пока я не позову тебя.

Последние слова встревожили Дильбар, но ей не хотелось в такую радостную минуту думать о плохом.

Касым затолкал в мешок выданные ему припасы, взвалил их на спину своего терпеливого ослика, попрощался с женой и, забрав Ильгара, тронулся в путь.

…Поздно вечером Дильбар легла спать в углу комнаты, где жили работницы.

После полуночи её разбудила горбатая старуха.

— Вставай, несчастная, Турсинташ-биби зовёт.

Дильбар с готовностью вскочила, оправила смятое платье, покрыла голову кисеёй и быстро пошла на призыв. Старуха, вздохнув, грустным взглядом проводила её.

Когда Дильбар робко переступила порог хозяйских покоев, правительница указала ей место за низеньким столиком против себя.

— Садись, счастливая мать маленького Ильгара. Хорошее у тебя дитя.

Застеснявшаяся женщина покорно опустилась на мягкое одеяло:

— Вам я обязана, госпожа, тем, что дитя не будет голодать. Вы хорошо проучили этого грубого Норбая. Как он согнулся, когда ваша палка опустилась на его широкую спину.

— Я всегда наказываю непокорных. Хорошо, что он смирился, а то бы я избила его, да и бек примерно наказал. Бек Дотхо уважает меня не только как тётку своей жены, но и как дочь великого кушбеги, скончавшегося в год "мыши".

Теперь слушай приказ бека. Да ты о нём, наверное, уже слышала раньше. Когда бек устраивает большой юн, он старается, чтобы его гости чувствовали себя как в раю. Их угощают на славу, а потом доставляют всякие удовольствии играми, музыкой, песнями. Но в раю, кроме всех этих радостей, имеются гурии. Они ухаживают за душами правоверных, ласкают и охраняют их сон.

Дильбар поняла. Она сидела бледная, сникшая. Но что она может сделать? Не послушаться?

Был однажды такой случай, хорошо запомнился он ей.

Молодую женщину, работавшую в ичкари, заставили пойти на ночь к гостю хозяина. Она пошла, но через несколько минут с воплями вырвалась от него.

Она плакала и говорила, что её послали к махау[35], что этот гнилой сквернослов всю её исщипал.

Непокорную женщину избили и полуголую выгнали за ворота. А через день у неё увезли двенадцатилетнюю дочку, и та погибла.

— Ты поклялась быть покорной. Иди к купцу, он старый, но богатый. Сделает тебе подарок. И твой мальчик всегда будет сыт.

С ужасом Дильбар сознавала, что должна покориться. Иначе отберут Ильгара и погубят его, как погубили Маджида, старшего сына. В свои четырнадцать лет мальчик развращён, жесток, бессердечен. Нет, нет… лучше погибнет она…

Склонившись в поклоне, произнесла:

— Иду выполнять вашу волю госпожа.

Долго шла Дильбар через небольшой проход, отделявший женскую половину от комнат для гостей, Ей сказали, в какую дверь войти.

Два года минуло с того времени, как Дильбар впервые переступила порог бекского дворца.

На дворе стояла глухая осенняя пора. В горах выпал обильный снег. По ночам сильно подмораживало. Злобно свистел студёный ветер. Всё живое пряталось от злой стужи. Люди забивались в лачуги, жались к огню, звери зарывались в глубокие норы.

День уже угасал, когда открылись большие, обитые жестяными бляхами ворота арка, и четыре нукера плетьми выгнали на дорогу двух женщин. Затем ворота захлопнулись.

Заливаясь слезами, с причитаниями шли женщины по направлению к кишлаку, где приютились низкие хибарки с плоскими крышами.

Дильбар и вдовая сестра кишлачного гончара были в одних грязных рубахах и развалившихся кавушах. Холод подгонял их.

Обе не могли понять, за что так жестоко расправился с ними бек. Не они ли два года безропотно выполняли самую грязную и тяжёлую работу. Не они ли были бессловесными рабынями? И вот теперь, когда наступила суровая, трудная для горца зима, им объявили, что срок отработки долга кончился, и они должны вернуться в свои семьи.

Услышав этот приказ, Дильбар окаменела. Вот уже год, как её одолевал мучительный недуг. Всё тело покрылось сыпью и болезненными язвами, а глаза гноились; когда-то густые длинные волосы повылезли, ноги и руки стали дрожать.

Что делать? Как быть?

Правительница, такая добрая и приветливая год назад, стала суровой и неприступной. Она уже не разговаривала с Дильбар, а, увидев у неё на руках и на лице сыпь, распорядилась, чтобы её не пускали в кухню и кормили из отдельной посуды.

Другая провинилась тем, что в холодный утренник, посланная на речку мыть шерсть и катать кошмы, простудилась, кашель постепенно иссушил её, сделал немощной.

— Срок твой кончился, иди домой. Здесь ты не нужна, приносишь один убыток… Тебя кормят, а ты не работаешь.

Как не трепетала Дильбар перед правительницей, но решилась — бросилась к её ногам, та брезгливо посторонилась.

— Уходи! От тебя зараза распространяется.

Вечером нукеры плетьми выгнали со двора двух женщин.

Дойдя до поворота, Дильбар остановилась. Дрожа от холода и всхлипывая от боли, она сказала:

— Прощай, соседка. Тебе есть где приклонить голову. А я пойду к табунам.

— У-а! Дильбар, что говоришь? Ты в одной рубахе? Переночуй у кузнеца или у нас. Место найдётся, а утром иди к мужу.

— Нет, добрал ты душа. Никуда не пойду. Я заразная. Не хочу губить своих близких.

Она побежала вниз по тропке, уходящей к пастбищам.

…Поздно вечером в юрту Касыма пришёл мерген Ирмат. Он был хмур, даже на болтовню своего любимца Ильгара не улыбнулся.

Ильгар сильно привязался к Ирмату с тех пор, как охотник стал брать его в горы. Он научил мальчика ставить силки на куропаток. Машраб сделал Ильгару лук, и этим нехитрым оружием пастушок стрелял в косуль и сусликов.

В этих походах закалился Ильгар. Он заметно подрос, стал ловким и сильным.

Сидя в юрте у костра, Ирмат зачумчиво смотрел на вспышки огня и молчал.

— Что это ты, брат Ирмат, невесёлый? — спросил участливо Касым. — О чём думаешь, что заботит тебя? Или охота была неудачной?

— Нет, охота удачная. Добычу отнёс в Поршниф, выменял на дробь и порох. Этот кусок, что принёс вам, от второго козла.

— Ты свято выполняешь обычай охотников.

— А как же! Где взять мясо бедняку да ещё зимой?

Ирмат снова смолк и долго разглядывал горевшие в костре ветки. Потом добавил:

— К гончару Аблакулу вернулась сестра, больная… вот-вот умрёт…

— Не знаешь, она говорила о Дильбар? Хорошая у меня жена! Этот год я исправно получал свои продукты. Как там у неё?

— Плохо, ой, плохо, Касым! Бедная женщина!

— А что с нею?

— Почти год болела она. Проклятый бек погубил двух женщин. Одну заразил его гость, а другая простудилась, когда на речке кошмы катала. Погубил, обеих погубил!

— Ов-ва! Значит, Дильбар сюда придёт больная? Аллах акбар! Что я с ней буду делать?..

— Не придёт Дильбар. Бек выгнал их вчера в одних рубахах. Твоя жена ушла к скалам, что на полпути отсюда, и там замёрзла.

— Ой-бой! Несчастная моя голова! Почему ты знаешь, что замёрзла? Может быть, вернулась в арк… — обманывая самого себя, произнёс Касым.

— Нет. Я долго шёл по её следу. Она свернула с тропы и притаилась за большим камнем. Видно, искала, бедняга, защиты от ветра. Но разве камень спасёт…

— Горе на мою голову! Помоги мне, мерген, схоронить жену.

— За этим и пришёл.

Но схоронить Дильбар им не пришлось. Рано утром Касым с Ирматом отправились к скалам. Невдалеке от большого камня острый глаз охотника заметил старый рваный кавуш, дальше им попались грязные лоскутья пёстрой рубахи Дильбар.

За камнем трупа не нашли.

Волки совершили погребальный обряд.

А ещё через год, выполняя наказ бека доставить во дворец двадцать коней для нового отряда нукеров, Касым, в метель возвращаясь к табунам, простудился и вскоре умер. Ильгар остался сиротой.

Хоронить Касыма пришли односельчане. Вырыли могилу, кто-то прочёл молитву, и опустили тело в яму.

Вернувшись в юрту, Машраб посмотрел на жалкий скарб, оставшийся после соседа, сказал хмуро:

— Вот и кончилась жизнь большого труженика, но робкого человека.

Он подошёл к Ильгару, тихо плакавшему около отцовского седла, и окликнул:

— Перепел! А где твой конь богатырский? А ну-ка, забирай его. Будешь у меня жить. Хочешь?

Мальчик приник щекой к сильной руке кузнеца.

В Поршниф они явились после полудня. Машраб и мерген крупно шагали, а Ильгар ехал шагом на своём Буране. Выхоженный Ильгаром, трёхлетний конь стал красавцем. Резвый и сильный, он танцевал под всадником.

В кишлачной чайхане собрался народ. Теперь часто в чайхану стали заглядывать нукеры бека. Число этих бездельников выросло до восьмидесяти человек. Дотхо всё жаловался, что верных людей ему не хватает. С отрядом обычно ездил беков любимец Сабир. Он участвовал в набегах на мирные кишлаки, стегал плетью неплательщиков, срывал с женщин ожерелья и серьги, рвал платья на девушках, обнажая тело.

Он весело рассказывал беку о своих "подвигах". Это забавляло Дотхо.

В этот раз Сабир явился в чайхану с десятками нукеров. Ему хотелось послушать, о чём говорит народ, и потом донести господину.

Когда Ильгар проезжал мимо чайханы и вместе со своими спутниками приветствовал односельчан, Сабир громко воскликнул:

— Что это за рвань едет на прекрасном скакуне?! Эй ты, лягушка, слезай!

Ильгар посмотрел на заносчивого Сабира и отвернулся. Того взбесил независимый вид пастушонка.

— Слезай с лошади бека, тебе говорят! А то возьму плеть!..

Машраб приостановился, пропустил Ильгара и, подойдя к чайхане, спокойно проговорил:

— Эй, байбача, не кипятитесь, а то кипяток сбежит и огонь зальёт. Зачем вам понадобилось ссаживать Ильгара с коня?

Сабир знал, что бек благоволит к кузнецу, поэтому не стал на него кричать, но всё же заносчиво ответил:

— Потому что конь мне правится. Эта рвань, паршивый мальчишка, не имеет права разъезжать на лошади бека.

Кузнец весело расхохотался:

— Хо-хо-хо! Поглядите-ка, друзья, на этого младенца. Как он рассуждает. Да ты знаешь ли, мальчишка, что этот конь — собственность Ильгара? Не видать тебе скакуна, как ушей своих.

Кузнец повёл могучими плечами и медленно направился к своей лачуге.

Глава одиннадцатая ВЕЛИКОЕ БРАТСТВО

Хмурый декабрьский день разгулялся метелью. Мягкие хлопья снежинок сыпались с неба, весело кружились, летели то плавно, то взвиваясь, завихрялись и падали, падали.

Притих и притаился город.

Был тот час, когда учреждения, закончив работу, закрылись, а служащие разошлись, успев забежать в магазины, и теперь мирно обедали в своих квартирах. Центральные улицы и те были пустынными.

Но вот зазвучали бубенчики, и, скользя полозьями по тонкому слою снега, сани остановились у городской аптеки. Извозчик перегнулся и отстегнул полость.

Из саней вышел высокий мужчина в тёплой шубе.

Расплатившись с извозчиком, он поднялся на крыльцо и открыл дверь в большую, ярко освещённую комнату, где за прилавком молодой человек сортировал склянки и пакетики. Вошедший спросил:

— Скажите, у вас работает провизор Бетгер?

— Карл Богданович? Пройдите вот сюда!

Посетитель, отряхнув с меховой шапки остатки снега, прошёл за прилавок, открыл дверь.

За большим столом, заваленным пачками сколотых рецептов, стопками книг и заставленным ретортами и склянками, сидел высокий человек в форме военного провизора. Он через очки внимательно на свет рассматривал пробирку с какой-то жидкостью. Смуглое лицо, обрамлённое зачёсанными назад тёмными с сильной проседью волосами, выражало крайнее напряжение. Маленькая, тоже с проседью, бородка недовольно топорщилась.

Услышав скрип двери, Бетгер оторвался от пробирки и перевёл взгляд на вошедшего. Несколько секунд пытливо смотрел на него, затем поставил пробирку в штабелёк и, улыбаясь, воскликнул:

— Какими судьбами, Виктор Владимирович?

— Узнали? Значит, не сильно изменился…

— Ровно настолько, чтобы смогли узнать друзья.

Он поднялся, пожал руку пришедшему и, усаживая его возле стола, сказал:

— Вид у вас солидный, внушающий доверие: богатая шуба, меховая шапка — совсем буржуа. Откуда?

— Был за границей, а сейчас еду, из Питера, заезжал в Асхабад. Удобно теперь поездом. Говорят, в прошлом году закончили строительство Оренбургской дороги. Совсем будет хорошо. Разве так мы путешествовали в восьмидесятых годах?

— О, изменений у нас много, и хороших и плохих. Только беспокойно стало. Борьба с революцией приняла приданные размеры…

— Слушал я в Питере, что Ташкент не отстаёт. Скажите, Карл Богданович, кто из наших людей уцелел?

— В редакции никого нет из прежних. Морозова арестовали и приговорили к годичному заключению, потом выслали.

— Это было при мне. Тогда сразу забрали десять человек.

— В ноябре прошлого года взяли Быховского. Говорят, бесился губернатор, когда не удалось захватить жену Морозова — Аполлинарию Владиславовну. Она после Быховского редактировала газету. Вовремя предупредили её. В феврале уехала и натянула полицмейстеру нос. О других не знаю, далеко стою.

— Ну, а сочувствующие?

— Присмирели. Это не девятьсот пятый год. Пошли такие строгости, вы и представить себе не можете. У нас так: если часто ходите в гости — неблагонадёжный. Ну, и чуть что — высылка.

Снова скрипнула дверь. Вошёл мужчина в меховой шубе и малахае. Сняв шапку, поклонился, улыбаясь.

— Не узнали, Карл Богданович?

— Силин! Голубчик, заходи, заходи. Как тебя узнать в этом наряде?

— Батюшки! Никак капитан Ронин? Едва признал вас.

Ронин подошёл и обнял Силина:

— Экую удачу мне послал случай. Сколько лет не виделись… Кочуешь?

— Да, с тех пор…

— Доволен?

— Вольная жизнь. Хорошо. Только скучно без привычных хороших людей. Там, в горах да в степях, почитай, в год трёх-четырёх человек встретишь, побеседуешь… А я вам, Карл Богданович, корешков достал.

— Мне твои Алексей уже привёз горных трав.

— Он-то и надоумил меня, показал, что вам надо, срисовал. И я стал приглядываться. Смотрите, сгодится? — Силин развязал пояс и выложил на стол несколько связанных в пучки кореньев. — Вот этих не знаю, а эти самые настоящие иссыккульские корешки, — он указал на желтоватые корни.

— Да неужто раздобыл? Вот спасибо! — воскликнул Бетгер и обратился к Ронину.

— Интересное растение. Содержит большой процент алколоида. Хочу произвести анализ, изучить. В горах Тянь-Шаня масса лекарственных трав.

Между тем Силин достал тетрадь, аккуратно перелистал её и вынул сложенный лист:

— Хотел я у вас, Карл Богданович, да вот и у Виктора Владимировича совета поспрашивать.

— Что ж, поможем, коль сможем, — улыбнулся Бетгер.

— Тут вот какая оказия. Жители кишлака Поршкиф…

— Это на Памире? — спросил Ронин.

— Точно так. Жалобу написали, притесняет их бек Дотхо, дальше некуда. Как бы передать эту жалобу в хорошие руки, чтобы толк получился?

Бетгер принял из рук Силина бумагу, прочёл её внимательно, затем передал Ронину.

— Явление обычное в бухарской деспотии. Надо подумать, кого бы привлечь к этому делу, — задумчиво произнёс провизор.

Силин раскрыл своё намерение:

— По первоначалу решил пойти в канцелярию генерал-губернатора, да побоялся. Положат под сукно…

— Пожалуй… Теперь все заняты ловлей революционеров, — рассудил Ронин.

— Ну, это не совсем так. Общественное мнение привлечено к угнетённому состоянию подданных эмира. В газетах и наших, и столичных, часто появляются разоблачительные статьи, — ответил Бетгер.

— А если передать в газету? Как думаете, Карл Богданович? — озабоченно спросил Силин.

Ронин поддержал:

— Это, пожалуй, будет правильно. Материал боевой.

— Я другого мнения. Лучше, если ты, Силин, сам вручишь эту жалобу в канцелярию. Я напишу записку Семёнову. Он интересуется нашим краем и уж не позволит залежаться жалобе.

— Семёнов? Александр Александрович? Вот кого и я бы повидал, — оживился капитан. — Интересный человек, быть ему учёным. Однако мне пора, есть ещё кое-какие дела. Всего лучшего, Карл Богданович.

Он пожал руку Бетгер у и обратился к Силину:

— С тобой, братец, не прощаюсь. Завтра зайди ко мне, после того как передашь жалобу. Остановился в гостинице Гаврилова, в пятом номере. С четырёх часов буду ждать. Так?

Слушаюсь. Давно мы с вами не беседовали. Коли интересуетесь жизнью кочевников, многое расскажу.

— Непременно побеседуем. До свидания.

Выйдя на крыльцо, Ронин приостановился. Глубоко вдохнув свежий воздух, запахнул плотнее шубу, подумал: "В редакцию идти нет смысла. За ними слежка".

Приглушённый влажным воздухом, поплыл колокольный звон, извещая верующих об окончании вечерни. От этого протяжного звука стало тоскливо. Ронин медленно сошёл на тротуар и остановился. На степе была наклеена афиша. Крупные буквы, освещённые сильным светом фонаря, легко читались. Нет, не заглохла ещё общественная жизнь в городе. Афиша гласила, что Музыкально-драматическое общество Ташкента ставит спектакль "Женитьба" Гоголя в Общественном собрании.

Посмотрел на часы: можно успеть. Оглянулся, поблизости извозчиков не было, бодро зашагал в заснеженную даль улицы.

На спектакль чуть не опоздал. Едва снял шубу, взял билет и вошёл в зал, как прозвучал третий звонок.

В антракте, выйдя в фоне, он удивился разнообразию зрителей. Здесь были светские дамы в пышных нарядах, мелькали скромные костюмы интеллигентов, сюртуки военных чиновников, смокинги штатских и, что было ново, — пиджаки рабочих.

Внимание Ронина привлёк техник в железнодорожной форме. Это был человек лет тридцати, плечистый, с шапкой густых волос. Что-то знакомое показалось Ронииу в спокойных чертах лица, в пытливом взгляде серых глаз. В свою очередь техник, медленно прогуливаясь мимо капитана, тоже внимательно вглядывался в его лицо, словно силился вспомнить минувшее.

"Кто же это? — мучительно думал Ронин, перебирая в памяти случайные встречи. — Кто?"

А техник проговорил:

— Если не ошибаюсь, наш асхабадский капитан?

Как только Ронин близко увидел эти спокойные серые глаза, память мгновенно вернула утраченное временем.

— Да это же Митя Глухов! Рад вас видеть. Давно не встречались, лет десять… — говорил он, пожимая широкую ладонь с длинными крепкими пальцами.

— Больше. Лет одиннадцать… Помните нашу воскресную школу? Хорошие вы лекции читали.

— Благодаря вам… вы подсказали. Как живёте? Не женились?

— Женат. Дочери уже десять, сыну восемь. Где Дима? Люблю я его, хотя и погасил он мою мечту.

— Дима в Москве, проездом был у него. На нелегальном положении, носит другую фамилию. Какую же мечту вашу он погасил?

— Женился на Марине, дочери Хмеля. Я любил её с раннего детства. Как она?

— Врачует. Скучает о Туркестане, живёт в Москве из-за Димы, помогает ему в конспирации.

— Эх, многое надо сказать…. — Глухов окинул взглядом людей, беспорядочно сновавших по фойе.

— Что ж, давайте встретимся. Я остановился в гостинице против Воскресенского базара.

— Может быть, пройдём после спектакля ко мне? Я живу недалеко. Увидите Василия Ивановича Хмеля…

— Жив Хмель? Лихой был парень… А вот и звонок, доглядим "Женитьбу", а потом…

— Хорошо.

Побывав в этот же вечер в гостях у Глуховых, побеседовав с Хмелем, Древницким и Силиным, Ронин рано утром уехал в Самарканд.

В Самарканд поезд пришёл поздно, в девятом часу вечера.

Фонари освещали пути, перрон и здание станции, а на площади было темно и грязно после выпавшего накануне дождя со снегом.

Ронин остановился на крыльце, всматриваясь, нет ли где огоньков фонарей на извозчичьих пролётках. Пешком до города не добраться — грязно и темно, дороги не видно.

За его спиной, заскрежетав блоком, отворилась дверь, из вокзала кто-то вышел.

Стоявшая возле крыльца парная пролётка придвинулась к ступенькам. Ронин повернул голову. Из-под меховой шапки на него смотрели приветливые глаза. Небольшие усы и бородка придавали лицу мягкость.

— Простите, — проговорил незнакомец, чуть тронув в знак приветствия шапку. — Полагаю, что вы ждёте извозчика? Напрасные ожидания. Наши извозчики бастуют.

— Вот как! Ну действительно положение хуже губернаторского. Как добраться до города — ума не приложу…

— Разрешите помочь вам, — улыбнулся незнакомец. — Вот мой фаэтон, довезу вас. Я доверенный купца Иванова. У него здесь большое дело. Фамилия моя Янтовский.

…На звонок дверь открыла Антонида. Увидев, кто стоит перед нею, она с радостным криком "папка!" повисла у него на шее.

— Женя! Скорее иди сюда! — крикнула она в полуоткрытую дверь.

Небольшая, ярко освещённая столовая казалась уютной и даже нарядной.

Напротив входной двери, над кушеткой, висел великолепный иомудский ковёр. Ронин узнал в нём тот, что в Асхабаде покрывал стену его кабинета.

С потолка свешивалась под абажуром яркая лампа, освещая круглый стол, покрытый камчатой скатертью. На нём, окутываясь паром, шипел никелированный самовар в виде вазы, поблёскивали тонкие стеклянные стаканы на стеклянных же блюдцах.

Возле самовара хлопотала девочка с пушистыми волосами. Она оказалась дочерью Янтовского.

Давно Ронин не чувствовал себя так хорошо, как здесь, в семейной обстановке. Узоры ковра напомнили долгие часы раздумья о милой Наташе.

— Папка! Задумался… А Женя ждёт, обнять хочет.

Ронин оторвал взгляд от ковра, повернул голову.

Рядом стоял Изветов в тужурке военного врача.

— Здравствуйте, дорогой! Как чудесно, что вы здесь, — говорил он приветливо.

Они обнялись и расцеловались.

— Где же ребята, Анка?

— Пойдём, покажу твоих внуков, — отозвалась дочь и, по-детски уцепив отца за руку, повела в другую комнату.

Ронин любовался дочерью. Она стала крупнее и как-то степеннее. Это уже не та озорная девочка с кинжальчиком на поясе, гулявшая с ним в степных просторах.

"Профессия налагает свой отпечаток", — тепло подумал он.

— Антонида Викторовна, я пойду домой?

— Ни в коем случае, Сонюшка. Напьёшься чаю, и нянюшка проводит тебя, — ответила Антонина.

Обращаясь к отцу, сказала:

— Моя ученица. Подтягиваю её по немецкому. Хорошая, воспитанная девочка, дочь доверенного одного.

— Янтовского? Он с вокзала привёз меня к вам. Видимо, не знал, что дочка здесь… А, вот какие у меня внуки!..

На узорчатой кашгарской кошме, разостланной у стены, среди игрушек возились два мальчугана.

Один, лет пяти, темноволосый и подвижной, старался перевернуться через голову. Другой, рыжеватый, пухлый и неуклюжий, похожий уже теперь, в свои три года, на отца, делал бесплодные попытки подражать брату.

На краю кошмы сидела пятнадцатилетняя девчушка с длинной косой. Она следила, чтобы дети не зашибли друг друга, и всё время подсовывала им подушечку, когда они падали.

Как только вошли родители, дети бросили возню и уцепили мать за платье.

— А меня забыли? — проговорил Изветов, опускаясь на корточки.

Старший мальчик кинулся к нему, обхватил за шею и повис. Отец поднялся и, придерживая сына, подошёл к Ронину.

— Вот вам первый номер. Витька, — обратился он к сыну, — смотри! Кто приехал?

Мальчик, широко открыв глазёнки, долго изучал Ронина. Наконец произнёс:

— Дядя…

— Гляди лучше. Деда не узнал?

— Де-да… — протянул мальчик и нерешительно поднял ручонки.

Ронин взял его на руки, подбросил вверх и крепко поцеловал:

— Не узнал, малыш? Ну, лети ещё выше.

Мальчик, довольный, визжал, кричал:

— Узнал, узнал!..

За чайным столом было шумно и весело. После чая Анка стала укладывать детей спать, а Изветов рассказал Ронину о последних событиях в Самарканде.

— Беспокойно в городе стало, — говорил он, — с пятого года орудует в области шайка Намаза. Два раза делал набеги на город.

— Кто он такой, этот Намаз? Разбойник или мститель?

— Не поймёшь. Делает налёты на богатых, особенно на предпринимателей. Первым делом уничтожает все долговые расписки и прочие документы. Грабит, увозит имущество, угоняет скот, но… как ни странно, всё это отдаёт беднякам в дальних кишлаках. Почти три года не могли его поймать.

— А теперь? Сидит?

— Нет. Поговаривают, убит в перестрелке с полицией. Отряд же продолжает свои набеги. Кто-то другой возглавляет его под его именем. Думаю, что натолкнули туземцев на этот путь эсеры-боевики.

— А тебе приходилось встречать Намаза?

— Был один случаи: как-то ночью я засиделся над своими врачебными заметками. Окна кабинета на улицу. Слышу, перестрелка где-то в нашем квартале. Минут через пять кто-то стучит. Подумал я, что вызывают к больному, вышел на крыльцо. У двери — человек, говорит: "Помогай, дохтур, рука плохо".

Я его впустил, запер дверь, привёл в кабинет. Детина лет за тридцать, крепкий, волевой. Халат в крови. Огнестрельная рана в плечо. Принёс ему стопку коньяку, напоил, сделал перевязку. Окровавленную тряпку сжёг в печи. Он просит: "Дай ещё выпить".

Принёс ещё рюмку. Коньяк подействовал, ожил мой пациент. Встал, руку к сердцу: "Да будет благословенье над твоим домом".

В это время слышим шум, топот ног под окнами. Я взглянул на него. Глаза горят, рука тянется к ножу на поясе. Сообразил я, что его ищут. Говорю: провожу во двор, а там как знаешь.

Вывел через дверь… Перемахнул он через дувал[36] в соседний сад. А я обратно в комнаты. Только вошёл — звонок. Открыл. Пристав с нарядом полицейских.

Пришли в кабинет. Пристав уселся в то кресло, где сидел раненый, шарит вокруг глазами, говорит:

— Гонялись за шайкой Намаза. Мало ему области — в город заладил. На контору заводчика Абдувалиева сделал налёт. Сторожа связали, вскрыли кассы, уничтожили бухгалтерские книги, расписки, денежные документы. Всё в печи сожгли.

В полицию по телефону сообщил сосед. Мы приехали на место разгрома, никого не застали. Сторожа освободили, говорит, человек пять орудовало, только что ушли. Мы за ним следом.

Неподалёку, от вас заметили: бегут два человека. На приказ остановиться стали отстреливаться. Мы тоже дали залп. Видим, кровь на стене. Может, к вам приходил за медицинской помощью?

Ронин внимательно посмотрел на зятя.

— Хочешь спросить, не выдал ли? — Евгений усмехнулся. — Разве врач выдаст больного?..

— А дальше?

— Хотите рюмку коньяку? — спросил я пристава. Обрадовался:

— Благодетель! Это лекарство мне вот как нужно, голубчик.

Повёл его через переднюю в столовую, зажёг свечу, налил коньяку, поставил сыр. Он три рюмки одну за другой хватил, закусил сыром и говорит: "Вот это настоящий врач. Знает, чем оживить человека. Ну, не буду беспокоить. Хорошо, что вы не спали".

— Засиделся, научную работу пишу… Я слышал выстрелы далеко где-то.

— Возле городского сада была перестрелка. Видимо, удрали мерзавцы, в старый город. А там их не сыщешь…

— Ты думаешь, это был Намаз? — спросил Ронин.

— Полагаю… Месяц спустя пригнал киргиз мне во двор чудесного белого барана. Анка спрашивает: "Откуда?" — Пастух отвечает: "Доктору за лечение…"

До рассвета сидел Ронин с зятем и с дочерью, вспоминая прошлое, мечтая о будущем.

— Как живёшь, Анка? — обнял её за плечи отец.

— Вся жизнь в детях. Мой долг — воспитывать их честными, сильными…

— Что же, ты права, — задумчиво проговорил Ронин.

— С тех пор, как похоронили бабушку, мне стало труднее…

— Да, Лиза умела быть нужной… — вздохнул Ронин.

Он вспомнил некрасивую, но чуткую вторую жену свою. Спрашивал себя, была ли она счастлива с ним? Точно подслушав его мысли, Анка сказала:

— Папка, как она тебя любила… Незадолго до смерти говорила: "Витя мою жизнь озарил. Хотя я страдала, беспокоясь за него, но ведь в таких страданиях тоже счастье…"

В лампе выгорел керосин, она стала чадить.

— Пора на отдых, завтра дел уйма, — проговорил Ронин, вставая.

На Абрамовском бульваре чинары и акации разметали запушённые снегом ветви, образуя белый свод.

Хмурое небо, серое от облаков, низко нависло над вершинами деревьев. Зимнее солнце нырнуло в косматую тучу. Дали сразу погрузились в голубоватую мглу, и очертания предметов расплылись.

"Как разрослись эти деревья", — думал Ронин, медленно шагая по протоптанной в снегу стёжке.

На память приходило далёкое время, когда этот бульвар приказал разбить генерал Абрамов. Ронин был тогда молодым безусым офицером. Его крепко полюбил молодой арбакеш Насыр. Где-то он?

Погруженный в воспоминания, Ронин не слышал скрипа снега под ногами шедших за ним двух люден. Но вот слух уловил гортанную речь:

— Говорю тебе, он это. Много лет прошло, изменился, а сердце подсказывает.

Ронин оглянулся. Его глаза встретились с глазами высокого седобородого человека. Запахнув халат, тот шагал вместе с юношей лет двадцати, разительно похожим на пастуха Насыра.

Светлое чувство радости наполнило Ронина.

— Насыр Ашуров? А с ним его сын. Не так ли?

— Ой, тюряджан, аллах послал мне радость на старости лет, встретил тебя. Я опять молод.

Насыр остановился, по обычаю обхватил обоими руками живот и низко поклонился.

— Это мой сынок Кадыр. Он в типографии работает, грамотный, по-русски говорит хорошо…

Ронин обнял старика и пожал руку Кадыру. Спросил парня, знал ли он по типографии Морозова, который был арестован в Ташкенте и выслан.

— Михаил Владимирович меня многому научил, — взволнованно ответил Кадыр. — Всё шутил: годик поработаю, взбаламучу болотце, а потом на отсидку и высылку. Немного ошибся, два года пробыл в Туркестане, а какие дела делал… — взволнованно говорил Кадыр.

— Что-нибудь знаете о Намазе? — продолжал интересоваться Ронин. — Кто он? Разбойник или революционер?

— О, Намаз — святой человек, — включился в беседу старик. — Недавно погиб. Он был бедняк и всегда повторял слова Мухаммеда, да славится имя его. Он говорил: "Нищета — моя гордость…" За народ стоял святой.

— Ну, други, мне пора…

Простившись, Ронин подошёл к угловому дому, в котором помещался Стачечный Комитет, и позвонил.

— Вот кстати! — воскликнул член комитета Волков, хорошо знавший Ронина.

— Забастовка объявлена. Все железные дороги бастуют. Из Ташкента прибыл поезд с делегатами.

— Дело для меня найдётся? Какие будут указания?

— Заготовили мы для Асхабада листовки, литературу, вот и отвезёшь. Не опоздай к поезду. Делегаты спешат, даже к нам не заехали.

Получив посылку, Ронин поспешил проститься с семьёй Анки. Зять отвёз его на вокзал в своём кабриолете.

На вокзале паровоз стоял под парами, Ронин едва успел вскочить, и поезд тронулся. В купе увидел Глухова.

— С нами, значит? До Красноводска? — спросил он, пожимая Ронину руку.

— До Асхабада. Везу литературу.

— Дело доброе, мы спешим в Асхабад, там начальник области удумал посылать карательную экспедицию в Мерв. Боимся опоздать.

Утром делегатский поезд был принят в Асхабаде на второй путь: на первом пути стоял готовый к отправке карательный эшелон.

Вокзал был оцеплен стрелковой ротой. В товарные вагоны были погружены вооружённые солдаты с пулемётами. "Точно на врага. Затеяли войну", — неодобрительно подумал он и пошёл к вокзалу. Возле паровоза столпились рабочие, их было не менее двухсот человек, шёл митинг. В это время два офицера с наганами подвели к паровозу машиниста. На перроне воцарилась тишина. Только отчётливо слышалось шипение стоявшего пол парами паровоза.

— Что здесь происходит? — обратился Ронин к солдату, охранявшему выход из вокзала.

— Рабочие не хотят пропускать карательный поезд на Мерв. Забастовка там…

— Трудно небось стрелять в своего брата, рабочего? А?

— Э-эх! — вместо ответа выдохнул солдат. Ронин заметил, что руки солдата, державшие винтовку, дрожат.

Среди рабочих волнение нарастало. Послышались крики:

— Братцы, солдаты! Кого убивать едете?!

— Братьев своих едете расстреливать…

В вагонах прокатился гул солдатских голосов. Командир роты скомандовал:

— Ружья на-а прицел!

Винтовки брякнули, дула направились на тесно сдвинувшуюся к паровозу группу рабочих. У Ронина заледенело сердце. По телу пробежала дрожь, как тогда, когда мимо его камеры вели смертника. Он знал, что ещё минута — и он совершит непоправимое. В то же мгновение паровоз свистнул и медленно двинулся. Из толпы выскочил молодой рабочий, глаза его вдохновенно горели:

— На рельсы! — в голосе слышался такой горячий призыв, что рабочие закричали:

— На рельсы, ребята! На рельсы!

Словно ураган пронёсся по толпе. Все, как один, бросились на рельсы перед паровозом. Паровоз остановился. Солдаты начали выскакивать из вагонов. Машинист выпрыгнул из будки паровоза, лёг на рельсы. Растерявшийся командир дал команду к выгрузке. Из здания вокзала выскочили все служащие.

— Кто этот решительный парень? — спросил Ронин у телеграфиста.

— Делегат пятого участка. Казаков Аристарх. Брат у него… горячие ребята. Большевики. Смотрите, солдат уводят. Победа…

Действительно, послышалась команда и чеканный солдатский шаг. Как по команде рабочие построились и с пением марсельезы направились в мастерские.

Стачечный Комитет к соглашению с администрацией не пришёл. Были получены телеграммы о репрессиях. Через несколько дней стало известно, что из Кушки идёт карательная экспедиция. Комитет решил сберечь революционные силы. Дали распоряжение активным большевикам "исчезнуть". Братьям Казаковым посоветовали пробираться в Россию".

Накануне прибытия: карательной экспедиции Казаковы уехали.

Глава двенадцатая ВЕЩИЕ ПТИЦЫ

От Ташкента до Троицкого военного лагеря протянулась дорога. Вымощенная гравием и щебнем, покрытая толстым слоем пыли, она убегает к голубому горизонту. Последние отблески лучей закатного солнца золотят степь и дорогу. Далеко на севере горизонт уже густеет, окутываясь сумерками.

По обочине бредут два уставших пешехода. Они в длинных из белой маты рубахах и подпоясаны бельбагами[37]. Разрез ворота в рубахе доходит до пояса, обнажая грудь. Из-под коротких, до колен, штанов выглядывают загоревшие дочерна босые ноги. У обоих на плечи накинуты халаты из тёмной полосатой маты.

На голове старшего — колпак дервиша. Голову того, что помоложе, покрывает войлочная киргизская шляпа. В руках у обоих длинные посохи, ноги утопают в мягкой, как бархат, пыли.

— Отец Сулейман, когда твой недостойный ученик вновь увидит твоё мудрое лицо?

Сухой, как жердь, дервиш Сулейман скосил глаза на спутника. Тонкие губы, почти скрытые свисающими книзу усами, чуть тронула весёлая улыбка.

— Путь мой далёк… Когда эту полынь покроет не пыль, как сейчас, а первый снег, жди меня в караван-сарае у Аккавакского моста.

— Да будет так! Мы приближаемся к месту нашей разлуки. Где заночуешь ты, мудрый?

— Оставив тебя в Аккаваке, я найду приют в ветхой кибитке пастуха Максуда. Он живёт за русским селеньем. Завтра на заре двинусь в горы. Вот и сады Аккавака! Наступает час прощанья.

Безбородый юноша закинул голову и грустно запел:

— Сын мой, от голода воют волки…

Юноша почувствовал иронию и заносчиво воскликнул:

— О мой уважаемый наставник! Я без пищи могу прошагать всю ночь и следующий день.

— Умолкни, хвастун! Слушай соловья, который заливается в тени этого сада. — Путники вошли в кишлак. По обе стороны дороги тянулись длинные глиняные дувалы. Иногда они прорезались узенькими переулочками с калитками.

Поравнявшись с одним из таких переулков, юноша остановился.

— Прошу вас, мудрый наставник, оказать честь дому моего дяди.

— Нет, Азиз, время терять нельзя, скоро спустится ночь. Сегодня я должен быть на берегах шумного Заха. Иди, и да ниспошлёт тебе судьба удачу.

Сулейман лёгкой походкой удалялся по дороге. Затуманенным взглядом проводил его Азиз, потом, вздохнув, завернул за угол.

Вечером на высоком помосте чайханы, стоявшей у самой проезжей дороги, по обыкновению собрались все жители кишлака. Они приходили посидеть, послушать новости, выпить пиалу терпкого зелёного чая.

Чернобородый невысокий чайханщик сновал среди гостей, подавая на подносах чай, виноград, лепёшки, и собирал медяки.

Азиз, бесшумно ступая по пыльной тропе, шёл к далёкому огоньку чайханы. Чувство глубокого волнения охватило юношу.

Сегодня впервые без своего руководителя он будет выступать перед кишлачными слушателями.

Отец говорит, что опасное ремесло выбрал его младший сын.

Но отец стар, а брат Рустам одобрил:

— Хороший путь избрал, Азиз. Будь вещей птицей, поющей народу о весне…

Вспоминая эти слова, юноша крепче сжал длинный гриф своего дутара[38].

Взойдя на помост чайханы, Азиз вытер у порога пыльные босые ноги и, проговорив обычное приветствие, направился в дальний угол.

Высокий, плечистый, в белой рубахе, он сразу обратил на себя внимание.

— Добро пожаловать, шаир, — приветствовал прибывшего чайханщик.

— Спой, мой сын, одну из прекрасных песен Хувайдо. Когда я слушаю их, молодость возвращается ко мне, — проговорил седой мулла, благосклонно поглядев ка топкие пальцы, сжимавшие дутар.

— Хорошо, святой отец. Первой песней будет песня сладкоголосого Хувайдо, — ответил юноша.

Эта почтительность понравилась присутствующим, и они возгласами одобрения приветствовали певца.

— Эй, самоварчи! — крикнул мулла. — От меня подай гостю дастархан.

Чайханщик уже торопился с подносом, на котором лежали лепёшка, два куска сахара, горстка кишмиша и стоял узорчатый чайник с пиалой.

— В каждой чайхане шаир — дорогой гость! — провозгласил чайханщик.

"Как-то вы заговорите, послушав песни", — иронически подумал Азиз, настраивая дутар.

Перебирая струны, нежным, вибрирующим голосом запел:

Хилый мулла закатил глаза и, прижимая руку к сердцу, шёпотом повторял взволновавшие его слова.

Пропев газель, Азиз перешёл к другой песне:

В это время к разомлевшему мулле подбежал тощий, костлявый азанчи и что-то зашептал на ухо.

Мулла быстро поднялся, расплатился с чайханщиком и, надев кавуши, засеменил к своему дому.

— Что-то случилось? — в недоумении спрашивали друг друга посетители. — Какое-то дело неотложное?..

Самоварчи усмехнулся:

— Пристав о волостным приехали. Повеселиться хотят у муллы.

— Что им больше делать? — проговорил хмурый земледелец.

— Был в Бухаре Ахмед Дониш, много он писал для народа. В медресе я нашёл его книгу. Хорошо рассуждал этот мудрец, — задумчиво сказал Азиз.

— Что же он писал? — поинтересовался самоварчи.

— А вот что: "Каков же сам эмир, повелитель правоверных, каков же сам султан? Присмотрись, и ты увидишь — развратник и тиран. А верховный казий — обжора и ханжа. Таков же и бессовестный раис[40]. А начальник полиции — вечно пьяный картёжник, атаман всех воров и разбойников с большой дороги…"

— Ов-ва! Да это сказано прямо о приставе и волостном, хотя один урус, другой правоверный.

— А жив ли этот человек? Не казнил его эмир?

— Ахмед Дониш умер шестидесяти лет, через два года после смерти эмира Музаффара. Поэта оберегал сам народ, — ответил Азиз.

— А теперь слушайте Бедиля, — сказал Азиз.

— О сладкоголосый соловей-певец! Тебя хочется слушать всю ночь. Тебя прислал сам аллах…

Азиз снова настроил дутар и начал торжественным речитативом, постепенно усиливая голос:

Умолк певец. Тишину взорвали возгласы одобрения:

— Ов-ва! Какая песня… Какой хороший закон! Наш, бедняков, закон!

— А что будет с приставом? Волостным, самим царём?

— Прогоним. Не надо нам кровопийц, — заявил хмурый земледелец.

Разгорелись жаркие споры в придорожной чайхане.

А когда наступило время расходиться, толпой пошли провожать певца.

На широкой площадке возле говорливого арыка, под старым раскидистым карагачем, на квадратных просторных деревянных настилах с выточенной и раскрашенной решёточкой сидели гости муллы.

Краснолицый пристав в расстёгнутом белом кителе с серебряными погонами развалился на шёлковых подушках. Рядом с ним волостной — Ходжа Сеид Назар-бай. Он был высок и дороден. Небольшая окладистая борода обрамляла спокойные черты крупного лица с внимательными чёрными глазами. Держался Назарбай важно, с достоинством, не заискивал перед начальством. Говорили, что он обладал огромным состоянием и купил себе место волостного. Теперь вся округа была в его крепком кулаке.

Сеид Назарбай выезжал в гости со своей свитой: двумя джигитами и тремя музыкантами.

Попивая сладкий мусаллас, пристав спросил муллу:

— А почему, почтенный, жёны мусульманина никогда не показываются гостям?

— О хаким[41], как можно! Нарушить завет пророка — значит оскорбить его… Таково повеление аллаха.

— Я слышал, что раньше женщины ходили открытыми и жёны пророка тоже. Магомет приказал носить покрывала женщинам после того, как его младшая молодая жена Айша согрешила с погонщиком верблюдов.

Пристав захихикал, и жирный живот его затрясся. Мулла заткнул пальцами уши.

— Уважаемый начальник! Пощадите. Мне нельзя слушать такие греховные речи.

Пристав перевёл захмелевшие глаза на своего приятеля.

— Ну, а тебе, Ходжа, жена не изменяет?

Сеид Назарбай изумлённо поднял брови:

— Зачем сказали такое, хаким? Мусульманская женщина боится мужа и почитает его.

— Чёрт возьми, хороший порядок! — пробормотал пристав. — Ну, а всё-таки жену бьёшь?

— Какой мусульманин не бьёт? Без этого нельзя.

— А если не за что бить?

— Как не за что? Женщина всегда виновата, а если не виновата, то каждую минуту может провиниться.

— Вот психология! Вот обычаи! Замечательно… Как бы мне перейти в мусульманство?

Мулла обрадованно потирал руки.

— Наша религия охраняет правоверного. В коране стих 62, глава 4 сказано: "Верующие, повинуйтесь богу, повинуйтесь посланнику его и тем из вас, которые имеют власть". Иншаллах![42].

Волостной рассудительно заметил:

— Святой отец, за совращение православного начальство вас упрячет в тюрьму и сошлёт в Сибирь. Что-то запаздывает ваш плов, — добавил он и сделал знак музыкантам.

Моментально запел звонкоголосый най — свирель, зазвенели струны дутара и зарокотала дойра — бубен. Звуки были задорные, мятежные…

Но Сеид Назарбай оставался задумчивым. Слова пристава об измене жены крепко запали в душу. Неумный этот урус, а знает многое Где-то вычитал об измене Айши пророку… Может быть, моя Тамиля тоже где-нибудь в углу сада милуется с каким-нибудь молодцом? Эта мысль обожгла. Он скрипнул зубами.

Подали жирный плов из молодой баранины. Ароматный пар защекотал ноздри, возбуждая аппетит.

Обильный ужин и десяток пиал мусалласа сморили пристава. После нескольких чашек чая он отвалился на подушки и захрапел. Хозяин заботливо прикрыл его лёгким халатом. А волостной, поручив пристава музыкантам, позвал джигитов:

— Седлать, живо!

Была глухая ночь, когда волостной очутился перед запертыми воротами. Он не стал стучать, как обычно.

— Слушай ты, — ткнул он черенком камчи джигита, — лезь через забор и тихо открой калитку.

Парень встал на седло и ловко перемахнул на другую сторону. Через минуту волостной был во дворе. Бесшумно прошёл в калитку, ведущую в сад.

Но едва вышел из кустов, как почувствовал сильный удар палки по спине и услышал голос старика караульщика:

— Кто?

Волостной оттолкнул сторожа и в два прыжка очутился на айване. Толкнул раму окна, сорвал её с лёгкого шпингалета и впрыгнул в комнату.

Как буря, ворвался Сеид Назар в комнату своей третьей жены. Слабый огонёк ночника освещал спавшую у стены молодую женщину. Чёрные косы разметались вокруг разрумяненного сном лица Тамили. Она дышала ровно, полуоткрыв полные красные губы. Обожгла мысль: разомлела после объятий любовника.

Не помня себя, подскочил к спящей и пнул её сапогом.

Дикий крик огласил ичкари. А муж уже молотил кулаками испуганную женщину, таскал её за косы, сатанея от бешенства.

— Опомнись, Ходжа! Где благочестие твоих отцов? — раздался гневный голос.

Сеид Назарбай очнулся. Перед ним с лампой в руке стояла мать. Платок, покрывавший голову, спустился на плечи, волосы поблёскивали серебром, глаза метали гневные искры.

Он бросился вон из комнаты.

Мутный рассвет постепенно яснел за окном. Кое-где слышалось чириканье воробьёв. Чуть слышно проворковала горлинка и смолкла.

Сеид Назарбай сидел в своей комнате, облокотясь на подушку, тянул едкий дымок кальяна.

Дверь открылась, вошла мать. Лицо бледное, глаза печальные.

— Ходжа! — Она всегда называла его так, когда была недовольна сыном.

Он смотрел вопросительно. Мать повторила:

— Ходжа… Ты всегда был несправедлив и жесток к Тамиле, этому кроткому существу. За что ты терзал её сегодня?

— Вай, госпожа, вы же знаете: женщину надо бить, чтобы она помнила власть мужа…

— Вины за ней никакой не было…

— Потому и не было, что бил.

— Почему не избивал других жён?

— Дашь тумака, а потом целый день визг, крик, слёзы, жалобы.

— А Тамиля была послушна и покорна… Увял цветок нашего дома, Тамиля умирает…

— Как умирает? — Он вскочил.

— Как умирает женщина, преждевременно рожающая…

— Как?! Когда она должна была родить?

— Через три месяца у тебя мог быть сын…

— Но почему она не сказала мне?

— Разве стыдливая женщина говорит такое мужчине, хотя бы и мужу? Она так радовалась ребёнку…

— Нет, она не умрёт!.. Я привезу врача…

Он кинулся во двор. Там конюх поил лошадей.

— Запрягать пролётку! Живо! — крикнул Сеид Назарбай и побежал в комнату жены.

У стены на окровавленных одеялах лежала Тямиля. Лицо представляло сплошной синяк, голова была перевязана, глаза закрыты.

Она ли это? Прекрасная, юная, что год назад стала его женой? Где же кроткий взгляд красивых глаз? Где ласковая улыбка?

В углах рта застыла сгустком кровь. Нет, нет… она не умрёт. Она ещё будет ласкать своего господина… Станет ещё раз матерью… У него много денег, он спасёт Тамилю.

Вошла мать. В руках она держала его шапку и новый чапан.

— Сними, твой чапан разорван. Надень этот.

Сеид Назарбай послушно стал стаскивать чапан и почувствовал, как болит спина.

"Проклятый старик. Если бы ударил по голове, мог убить…"

Точно прочтя его мысли, мать сказала:

— Хозяин не должен возвращаться домой, как вор.

Всю дорогу Сеид Назарбай погонял кучера.

Наконец-то! Вот он, знакомый переулок, длинный дом, высокое крыльцо. Он взбежал на него и судорожно крутнул металлическую крышечку звонка.

Дверь открыл человек с растрёпанной рыжеватой бородкой, в накинутой на плечи тужурке с докторскими погонами.

Вглядываясь близорукими глазами в раннего гостя, спросил:

— Какая беда привела вас?

— Поистине, большая беда, господин доктор. У меня умирает жена. Я приехал за Марией Ивановной, за госпожой доктором. Не откажите…

— Как отказать, когда умирает человек? Заходите, посидите в кабинете, я разбужу её.

Он скоро вернулся, быстро достал из шкафа медицинскую сумку, проверил всё содержимое, что-то добавил ещё.

Вошла Мария Ивановна. В лёгкой накидке, в маленькой шляпке, она была бодра и полна энергии.

Кивнув на поклон вставшего волостного, спросила мужа:

— Ты всё уж собрал, Александр Поликарпович? Ну, спасибо тебе. А мыло не забыл?

— Всё найдётся в моём доме, только лекарства нет и ваших знаний, — проговорил торопливо Сеид Назарбай.

— Тогда поехали. До свидания! — кивнула она мужу, вышедшему на крыльцо.

Всю дорогу волостной искоса поглядывал на сидящую рядом немолодую женщину. Это спокойное свежев лицо с тонкой сеткой морщинок внушало тревогу.

"А вдруг она узнает, что я избил Тамилю, — шевельнулась неприятная мысль. — Э, нет, ничего не узнает. Упала с лестницы, подралась с другими жёнами… Да и не решится обвинять такого богатого и влиятельного человека, как я. Пристав — приятель, уездный — друг. Надо сказать матери, чтобы приготовила кусок шёлка и сотню рублей…"

Дома проводил врача до ичкари. Мать встретила в дверях, низко поклонилась. Сын спросил по-узбекски:

— Жива Тамиля?

— Дышит. Плохо ей…

Он прошёл в михманхану, где его ожидал дастархан и горячий чай.

Прошло полтора мучительных часа, послышались шаги, Сеид Назарбай поднялся с места. Внешне он был спокоен.

Вошла врач, за нею мать, с поникшей головой. В голубых обычно приветливых глазах Марии Ивановны вспыхивали гневные искры.

— Кто избил вашу жену? — спросила она зло.

Странное дело, этот человек, с детства воспитанный в убеждении, что женщина недостойна уважения, что она вещь и должна преклоняться перед мужчиной, сейчас опустил глаза под гневным взглядом этой русской женщины. Запинаясь, робко прошептал:

— Н-е-е знаю, са-ма с лестницы упала… с другими жёнами… по-оссорилась…

Выпалив приготовленную фразу, он сам поверил в неё и, принимая гордую осанку, взглянул на Марию Ивановну.

— У Тамили тело в синяках, — звучал всё так же зло голос. — На виске ссадина вот от этого кольца, что на вашем пальце… Ребёнок, убит… Жена умирает…

Сеид Назарбай, слушая жестокие слова, посмотрел на свой мизинец. На кольце и пальце присохла кровь, он поспешно спрятал руку, а грозный голос безжалостно продолжал:

— За это убийство вас будут судить, сошлют в Сибирь… Об этом напишут во всех газетах…

Мария Ивановна повернулась и, взяв свою сумку из рук кланяющейся старухи, пошла к двери. Та засеменила следом. Забежав вперёд, бормоча прощальные приветствия, старуха совала в руку врача кусок прекрасного наманганского шёлка с лежащей на нём сотенной бумажкой.

Мария Ивановна остановилась, ничего не понимая. Она ещё была под впечатлением агонии умирающей. Волостной стоял бледный и, прищурив глаза, следил за каждым движением врача.

Мария Ивановна спокойно взяла подарок, вернулась назад и положила шёлк и деньги в нишу возле хозяина. Потом подошла к старухе, обняла её, поцеловала в лоб.

Каждый день ранним утром, до сигнала побудки в батальонах, на берег Зах-арыка приходил унтер-офицер Павел Волков.

Он любил эти утренние прогулки. Спустившись в распадок на песчаном мыске, быстро сбрасывал одежду и с разбегу бултыхался в воду. Быстрое течение сносило его вниз, но он, старательно работая сильными руками, возвращался к мыску, выскакивал, растирал упругое тело полотенцем до красноты, одевался. Потом, взобравшись на вершину холма, брился, глядясь в маленькое зеркальце, причёсывался и шёл, размашисто шагая к своей роте.

Какой-то остряк-вольноопределяющийся прозвал Павла "Нептун Захарыкский". Солдаты подхватили это прозвище, но в его присутствии не решались называть так унтер-офицера. Как-то в распадке на песчаном мыске он увидел туземца. Видимо, он, только что выкупавшись, успел натянуть свою бедную одежду.

Павел стоял и ждал. Купальщик поднялся, обмотал бёдра длинным кушаком, отряхнул свой скромный чапан, натянул его на плечи, оглянулся и увидел солдата. Внимательно вглядевшись, стал подниматься вверх. На полпути нагнулся, раздвинул куст колючки, достал меховой колпак дервиша и, держа его в руках, подошёл к Павлу:

— Здравствуй, солдат. Ты один?

— Здорово. Как видишь. Кто ты?

— Божий странник… Тебя зовут Павел Волков?

— Так.

— От кого ждёшь поклона?

Павел насторожился, оглядел дервиша. Помедлил мгновение, ответил:

— Дмитрий Егорович всегда шлёт поклон.

— Шлёт и сегодня. Получи.

Дервиш вынул из колпака свёрток и, проходя мимо, ловко сунул его в руку Павла. Пока тот рассматривал связанные туго листки бумаги, старик исчез за холмом.

Волков развернул свёрток, там оказалась газета "Вперёд" выпуска 1906 года, несколько листовок и записка без подписи. Это было указание, как организовать партийные ячейки в ротах и взводах. Предлагалось выбирать стойких, выдержанных людей, не гнаться за количеством.

Быстро пробежав глазами записку, Павел спустился вниз к дереву, росшему на берегу. Нащупав неровность в стволе, он снял хорошо пригнанный кусок грубой коры. Под ним было дупло. В него Павел опустил свёрток, закрыл отверстие корой и помчался к воде. Но на этот раз поплавать ему не пришлось. Едва окунувшись, выскочил, оделся и побежал в казармы.

— Запоздал, Нептун. Русалки, что ль, тебя топили? — спросил фельдфебель.

Павел почувствовал на своём затылке пытливый взгляд. Обернулся и увидел Лукина.

Лукин в батальоне был на плохом счету. Хотя он выслуживался доносами, унтер-офицерских нашивок ему не давали. Мешала слабая грамотность и пьянство.

Сам же он считал причиной своей неудачи происки унтер-офицера Волкова и своего враждебного чувства к тому не скрывал. Вот и сейчас на шутку фельдфебеля Лукин ответил:

— Унтер-офицеру несподручно купаться с простым солдатом. Он только гололобых купальщиков уважает.

— Чего мелеть? — насторожился фельдфебель. — Кто может на военной территории купаться?

Волков почувствовал, как холодеют руки: "Что видел этот недруг?" — Но сказал беспечно:

— На моём месте мыл ноги какой-то "дивана"[43].

— Почему не захватил его?

— Да разве столкнёшься с сумасшедшим. Я ему: "Стой"! А он бормочет и мимо.

Запел рожок — сигнал на молитву. Фельдфебель подал команду. Павел стоял со своим взводом, как всегда, спокойный, подтянутый. На сердце было тоскливо. Большое дело, так хорошо задуманное, может провалиться из-за глупой случайности. "Надо на некоторое время затаиться".

Дня два назад ротный говорил фельдфебелю, что из бригадного управления пришла секретная бумага. В ней указывалось на связь солдат с рабочими Бородинских железнодорожных мастерских. Фельдфебель приказал строго следить за каждым человеком, доверительно говорил с Павлом.

За чаем Мария Ивановна рассказала мужу о преступлении волостного.

— На каторгу сослать этого подлеца надо, — возмутился Шишов. — Ты намерена дать ход делу?

— Разумеется, подам заявление прокурору.

— Вот этого делать не посоветую. Он пошлёт следователя, а эти связаны с полицией служебными отношениями. Получат взятку, и дело заглохнет.

— Как же быть?

— На мой взгляд, надо действовать через Городскую управу. Ты у города на службе.

— Как это я сама не сообразила. Действительно, если моё заявление с резолюцией городского головы пошлют губернатору, тот под сукно не спрячет.

Вечером Мария Ивановна получила письмо. Принёс его человек в затрёпанной одежде. Позвонил. Открыл дверь сынишка Шишовых, гимназист.

— Вот письмо доктору… — Человек сунул в руки мальчика конверт и исчез.

Мария Ивановна вскрыла конверт, быстро прочитала неряшливые строчки, покачала головой, протянула письмо мужу.

Ом пробежал записку, нахмурился. На листке значилось всего несколько слов.

"Если будешь жаловаться, обвинять невинного, — смерть!".

— Как дальше? Что будешь делать? — с тревогой в голосе спросил Шишов.

— Приложу это как доказательство…

В лагере Первого сапёрного батальона протрубили сбор на обед. К ротной столовой потянулись солдаты. Длинный барак с камышовыми стенами, укреплёнными между кирпичными столбами, был неширок. Посредине его шла траншея глубиною более метра. Набитые в ней колья поддерживали три доски — стол, а края траншеи по обе стороны заменяли скамейки. Солдаты взвода Павла Волкова, построившись по комнате, стали по два человека занимать обычные места. Последним вошёл Павел. Его место оказалось занято Лукиным. Было ясно, что Лукин искал ссоры. Но не успел Павел решить, как себя вести, сидевший рядом с Лукиным латыш Гессен, развернув широкие плечи и тесня соседа, сказал:

— Потрясайся на своего места.

— Научись говорить по-русски. Мешаю тебе?

— Мешаесь. По-русски говорить я плохо, а вот по-русски драть могу. Уходи! — Он поднёс огромный кулак к носу Лукина.

Тот злобно огрызнулся и вылез из траншеи.

Павел внимательно посмотрел на латыша. Тот был в другом взводе, обычно мало разговаривал и не дружил с солдатами. В свободное время Гессен сидел с латышской книгой или пыхтел над русским словарём. Иногда он ходил с товарищами на рыбалку.

Волков сел. Гессен потеснился, сказал хмуро;

— Не люблю этот человек…

— Да ты, видать, русских никого не любишь, — отозвался Юрченко, сидевший по другую сторону Павла.

— Не так. Русский, киргиз, узбек, латыш — все люди. Я люблю Сулейман, хорошо поёт. Душа хороша… а этот, — он мотнул в сторону Лукина, — человек? Нет, комар!

Солдаты дружно захохотали.

Дежурные принесли котелки со щами. Было лето, а щи варились из прошлогодней кислой капусты.

— Опять щи… — стали ворчать солдаты. — Дух от них идёт тяжёлый….

— Капуста-то подгнила…

— Ладно, ребята. Здесь не кадетский корпус. Налетайте на кашу, — примиряюще сказал Павел.

— Видать, кое-кому кадетский корпус поперёк горла встал… — бросил с ехидцей Лукин.

— А ты, язва, чего вяжешься не в своё дело? С тобой никто не говорит, — обозлился Юрченко.

Павел понимал: Лукин задирает. Но поддаваться на затравку не хотел. Сказал с усмешкой рассерженному Юрченко:

— А ты не расстраивайся. Один умный человек сказал: "Болтун подобен маятнику — болтается, пока его не остановят"…

— И то… — отозвался солдат.

После обеда Павла вызвал фельдфебель.

— Скажи-ка, Волков, с чего Лукин тебя невзлюбил? Ссорились?

— Никак нет, господин фельдфебель.

— Ладно, без господина, я по-дружески хочу поговорить. Чего же вяжется?

— Не знаю. Может, сердится за нашивки…

— Тогда он совсем дурак… Пьяница, в грамоте не разбирается, ну как его представить к производству.

— А вы бы приказали взводному подзаняться с ним. При усердии одолеть грамоту не трудно.

— Так-то оно так, да Мартынов никак не хотит с ним заниматься. Может, ты поможешь?

Павел понял, что за ним будет догляд. Для того и навязывают Лукина в ученики. Помедлив, сказал:

— Что ж, попробовать можно. Почему не помочь человеку? Может, полюбит книги читать, перестанет пить, людей задирать.

— Ну, это ты брось. Смотря какие книги. Вот ты что читаешь?

— Разное. Сейчас Козьму Пруткова, Гоголя.

— Это какого Гоголя, об чем он писал?

— Почитайте сами, вот хотя бы "Тараса Бульбу", это о запорожцах, как воевали, интересно. А то страшные рассказы есть…

— Ну что ж, принеси мне, посмотрю. Да, вот что, Павел, ты хорошенько поглядывай за ребятами, чтобы не баловали, с рабочими не якшались. А то сегодня обедом недовольны…

— Сами знаете, всегда это бывает. Поворчать солдат любит, а дело своё выполняет.

— Твои-то выполняют, а вот другие… Ну, так книжку принеси, а то пришли с солдатом.

— Это я сейчас сделаю…

Возвращаясь в барак к своему взводу, Павел, усмехаясь, думал: "Так я тебе и сказал, что читак".

В послеобеденный час Волков вызвал трёх солдат своего взвода, взял устав, три тетрадки и повёл на берег Заха.

Устроившись в тени под развесистым карагачем, он огляделся вокруг, сказал:

— Будем писать диктовку, одновременно изучать устав. — Понизив голос, добавил: — Гляди, ребята, за Лукиным. Никаких разговоров с ним не иметь. Унюхал он что-то, по пятам так и ходит.

— Да вон он, пожаловал, — сказал Юрченко, указывая глазами на Лукина, осторожно вышагивавшего вдоль берега.

— Диктую: "Это, щу-ка, тебе на-у-ка: вперёд умнее быть и за мы-ша-ми не хо-дить".

— Её бы, проклятую, в Зах бросить, сказал Котляр.

— Щука-то отчалила, — усмехаясь, Юрченко указал на удаляющегося Лукина.

Павел, раздавая листовки, предупредил:

— У себя не держите.

— А теперь идите все вместе. Я искупаюсь, догоню.

В Городской управе проходило совещание. На нём присутствовала в числе других городских врачей Шишова. Она хотела узнать результаты расследования гибели Тамили. По некоторым сведениям, делу должны были дать огласку с воспитательной целью. За последнее время, после бурного девятьсот пятого года, часто поступали жалобы от женщин местных национальностей на жестокое обращение с ними мужчин.

Приглашён был и уездный начальник. Он подошёл к Шишовой.

— Как это, доктор, вы не учитываете местных условий? — спросил он, здороваясь.

— О чём это вы?

— Ну, вот эта ваша жалоба. Копия попала в печать. Хорошо, что напечатали краткой заметкой в отделе хроники, а то шуму было бы много.

— Мне кажется, убийство карается законом. А перед законом все равны.

— Видите ли, — помялся уездный начальник. — Для мусульман основным законом является шариат…

Городской голова открыл заседание.

— Сегодня почта принесла долгожданное сообщение, — доложил он. — На междуведомственном совещании в Петербурге решили составить проект Положения об управлении Туркестанским краем. Как вам известно, до сего времени край управлялся согласно Положению 1886 года. В связи с этим решено провести в Туркестане полную ревизию.

Необходимо срочно начать подготовку к этому важному делу. Городское хозяйство велико, и ревизия в полном объёме весьма сложна. Надо привлечь к работе господ гласных по их специальностям.

— Когда предполагается начать ревизию? — предложил вопрос один из членов управы.

— Пока неизвестно, но надо полагать, что это мероприятие продлится год и ревизия начнётся не ранее, как будущим летом.

— На повестке дня стоит вопрос: "О врачебных делах". Как это понять? — поднялся со своего места член управы Гуронов.

— Этот вопрос выдвинут нашими уважаемыми врачами и включает в себя два пункта: первый — расширение мужской больницы в старом городе. Второй — рапорт врача Шишовой о зверском избиении жены волостным управителем Ходжа Сеид Назарбаем, следствием чего была её смерть. Такие факты не должны пройти мимо нашего внимания. Дело тянется два месяца, а следствие не закончено. Надо вторично написать отношение прокурору.

Уездный начальник крякнул, разгладил седеющую бородку:

— Прошу слово для справки.

— Пожалуйста.

— Волостной Ходжа Сеид Назарбай является потомком самого пророка…

— Но убивать жену ему не положено, — бросил кто-то реплику.

— Я хочу только сказать, что он был так потрясён смертью жены, что месяц тому назад отбыл в Мекку для совершения хаджа.

— Как же это вы выпустили его из-под своей ферулы? — спросил Гуронов.

— Ищи ветра в поле. Хадж в Мекку продолжается не менее двух лет. Улизнёт куда-нибудь в Кашгар или в китайскую провинцию, — заметил другой член управы.

— Меня удивляет благодушное отношение полицейских властей к убийце. Если человек украдёт лепёшку, быть может с голоду, то полиция ловит его, избивает и судит. А убийцу благосклонно отправляют в хадж. Как это понять? — Негодующие слова Шишовой прозвучали в напряжённой тишине.

— Да-а, дело-то некрасивое получается, — вздохнул один из городских врачей, приглашённых на заседание.

— Я предлагаю всё же послать отношение прокурору, — потребовал Гуронов.

— Вопрос с прокурором был согласован, человек больной… Как не отпустить… — поспешно заявил уездный начальник.

— Но мы своё дело сделаем, прокурору напишем. Так?

— Конечно.

— Обязательно.

— Значит, против никого нет?

— Ясно, все за это предложение, — резюмировал Гуронов.

— Мой вопрос решён. Можно покинуть заседание? У меня доклад в Медицинском обществе, — встала Шитова.

— Пожалуйста, уважаемая Мария Ивановна. Завтра напишем прокурору, — отозвался голова.

Она вышла и остановилась на крыльце. Прямо перед ней лежала длинная улица, освещённая яркими газокалильными фонарями. Ей вспомнились тёмные кривые улочки старого города, где жили, страдали, умирали безвольные закрепощённые женщины мусульманки.

Тоска сжала сердце.

— Когда же взойдёт для вас солнце счастья, бесправные страдалицы? — прошептала Мария Ивановна.

Глава тринадцатая ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО

В голубом прозрачном воздухе рисуется величественная панорама Гиссарского хребта. Зубчатые гребни искрятся на солнце ледяными шлемами. Они вытянулись длинной цепью и застыли в угрюмом молчании. Над глубокими долинами, похожими на ущелье, повисли крутые скалистые склоны.

— Морщины и складки на лице древнего Хаоса! Вы не находите, Николай Робертович? — спросил поручик Янтарёв.

Полковник Кверис опустил руку с биноклем, посмотрел внимательно на своего юного спутника.

— Окаменевшие морщины на мёртвом лице, — ответил он после долгого молчания. — Но сколько затаённых страстей под этим безжизненным покровом… Семь лет прошло, как я познакомился с Орлиным гнездом. Шесть лет, как стоит здесь наш пограничный пост… Время не малое… А покоя и тишины нет… — И неожиданно полковник строго сказал, глядя прямо в глаза Янтарёву: — Вам, Семён Андреевич, надо прекратить дружбу с беком…

Юноша смутился. Он виновато опустил веки:

— Я стараюсь быть осторожным, Николай Робертович. Дотхо так гостеприимен и приветлив…

Усмешка скривила губы Квериса:

— Естественно, с вами он мил и приветлив, а с этими несчастными горцами не церемонится, будьте уверены… Три провинции стонут с тех пор, как их присоединили к Бухарскому эмирату. Надеюсь, вы не брали подарков от бека?

Янтарёв покраснел до слёз.

— Кажется, я сильно провинился… — сделав над собой усилие, ответил юноша. — Вчера у бека был той[44], он всех одарил халатами, накинул и мне на плечи, когда я садился на коня. На луке седла я обнаружил плеть в резной серебряной оправе. Мне было неловко отказаться… Это же безделица?

Он с надеждой ждал ответа.

— Конечно, мы — офицеры пограничного поста — должны быть выдержанны, — нахмурив брови, произнёс полковник. — Однако халат и плеть сегодня же с казаком отошлите беку. В Хорог приехал драгоман бухарского политического агентства. Боясь жалоб, бек запретил жителям Шугнана встречаться с драгоманом. А свои бесчинства продолжает. Вчера у меня были представители от ста шести шугнанцев, они просят защиты от бека. Я отправил двух стариков в Хорог. Пусть сами всё расскажут драгоману…

На айване большого каменного дома, расположенного на вершине холма в Поршнифе, разостланы дорогие бухарские и текинские ковры. Бесшумные, как тени, слуги расстилают скатерти, вносят на блюдах и подносах восточные яства.

Знойный день остывает. Солнце склоняется за изломы горного пика, косые лучи золотят далёкие снеговые вершины. От малорослых деревьев и от разбросанных по предгорью серых мазанок тянутся длинные тени. С айвана видна базарная площадь с чайханой, приютившейся под тремя развесистыми горными тополями, мост через сай и убегающие к перевалу тропы.

На плоской крыше балаханы, набитой сеном, стоит дозорный и внимательно следит за извивами дороги. Вот показалась группа всадников в ярких шёлковых халатах, за ними едут вооружённые нукеры в тёмных чапанах. Дозорный сбежал по лесенке во двор и опрометью кинулся к дворецкому.

— Гости приближаются, — проговорил он, прижимая руки к животу и низко кланяясь.

— Много ли?

— Человек восемь и полтора десятка нукеров.

— А из Орлиного гнезда никого не видно?

— Нет. Дорога пустынна…

— Иди отворяй ворота и вели конюхам принять лошадей. А я поспешу к господину.

Сбросив кожаные кавуши, дворецкий переступил порог михманханы. В комнате не было никого, но через резную дверь доносились голоса и смех. Он ударил два раза в бронзовый поднос, стоявший в нише, и, чуть помедлив, вошёл.

У противоположной стены, облокотясь на подушки, сидел Мирза Юлдаш-бий Дотхо. Перед ним стоял столик с дастарханом и чайник с мусалласом — терпким виноградным вином.

По другую сторону дастархана боролись двое юношей. Они так увлеклись, что всерьёз тиск, али и тузили друг друга на потеху господину.

Один из них, Сабир, вместе со своим воспитателем Урусбеком прожил пять лет в Кабуле. Сарымкул-бий вызвал его к себе в кочевье. Мальчик не захотел явиться к строгому отцу и решил погостить у бека Дотхо. Вторым был брат Ильгара — Маджид.

Подошёл дворецкий, низко поклонился.

— Что там у вас? — спросил Дотхо, лениво поворачивая голову.

— Господин, знатные гости приближаются…

— Встреть у ворот, я выйду на айван. Эй, вы!.. приготовьте кувшины для омовения, — крикнул он юношам.

Оставшись один, бек не торопясь натянул красные шёлковые шальвары, мягкие жёлтые сапоги, надел чесучовый камзол, чалму на голову и, накинув на плечи парчовый халат, пригладил широким костяным гребнем растрёпанную бороду.

Первым приветствовал хозяина посланец египетского хедива Саид Абд-эль Кадир.

Заранее осведомлённый о его миссии, бек Дотхо с большим уважением принял высокого гостя, недавно побывавшего при дворе эмира. Он знал, что посланец хедива посещает восточные государства с целью выявления сторонников панисламизма. Хедив мечтает собрать мусульман в одно государство под эгидой Египта.

Вторым подошёл к беку турецкий офицер Салим-паша. Прижав руку к сердцу, он произнёс пышные приветствия и представил стоявшего рядом седого старика.

— Духовный наставник детей самого великого падишаха, ревнитель мусульманской веры, святой отец эфенди Осман Абдулах.

Остальные гости, хотя и были важными лицами, но не вызвали интереса Дотхо. С ними он был менее любезен, Усадив прибывших за дастархан, бек опустился рядом с посланцем хедива и турецким офицером, чем подчеркнул своё особое расположение к ним.

Был ещё человек, который мог вызвать любопытство, — это афганец Сардар Ахмед-Джан.

Гости шептались, что только недавно за большой выкуп сардар вышел из кабульского зиндана, где два года томился по повелению Хабибуллы-хана, а теперь хлопочет перед эмиром о назначении в какой-либо вилайет на кормление.

— Чем провинился такой достойный человек? — спросил Хамракул-бек, знатный бухарский вельможа, своего соседа Сеида Мурсаля — роушанского ишана.

— О, это длинная и печальная история, — отвечал тот, потупив глаза и лицемерно вздохнув.

— А всё же?

— Велик аллах! Много было грехов у сардара в молодости. Но когда ему исполнилось пятьдесят лет, хан доверил ему воспитание своего восемнадцатилетнего наследника.

Отец дал сыну в управление Бадахшан, богатую провинцию. Молодой Хаятулла-хан выбрал своей резиденцией Ханабад. Через несколько лет ханабадцы стали жаловаться на своего правителя, который предался порокам, чинил беззакония.

— Но при чём тут сардар Ахмед-Джан?

— Он должен был удерживать воспитанника, а тайное расследование выявило, что все беды шли от него. Сардара вызвали в Кабул и заточили в зиндан. Но прошу немного терпения: как только Ахмед-Джан захмелеет, он сам расскажет свою историю.

Хамракул-бек внимательно приглядывался к гостям и прислушивался к разговорам, стараясь уяснить себе взаимоотношения египетского посланника и турок. Салим-паша предлагал эмиру свои услуги при обучении солдат, обещая воспитывать их в ревностном почитании основ ислама. Для проповедей с ним ездил святой имам. А Саид Абд-эль Кадир, хотя тоже печётся о торжестве дела ислама, требует объединения мусульман под властью хедива.

"Один кричит: панисламизм, другой уговаривает: пантюркизм, — думал хитрый вельможа. — А каждый хочет проглотить Бухару. Недаром повелитель приказал следить за ними…"

Пир был в разгаре. Захмелевшие гости забыли об осторожности. Кто-то высказал дерзкую мысль — настал момент освободить Бухару из-под русского влияния.

— Русские ослабли после войны. Великий эмир — да будет над ним благость аллаха! — должен просить великого падишаха, султана турецкого, прислать ему войска и освободить Бухару, — поддержал смельчака Салим-паша.

Сардар Ахмед-Джан с возмущением рассказывал, что чернь в Афганистане подняла голову и жалуется на своих правителей.

— Исключительный случай в мусульманском государстве! — воскликнул Мирза Дотхо. — В моих провинциях чернь не смеет головы поднять. Сидит тихо…

Тучный, с густой чёрной бородой и широкими бровями, из-под которых хитро поблёскивали быстрые глаза, Сеид Мурсаль-ишан из Роушана погладил бороду и смиренно спросил:

— Мы слышали, сто шесть шугнанцев ушли под защиту русских. Неужто эти дети праха не испросили вашего соизволения?

Мирза Дотхо недобро посмотрел на толстяка. По оставить вопрос без ответа было нельзя, и он сказал, усмехнувшись:

— Вчера я получил от начальника поста сообщение; он уговорил шугнанцев вернуться домой и заняться хозяйством. Выразил надежду, что я прощу их…

— Как? Неверные смеют указывать вам, что делать с беглецами? Это нельзя терпеть! — вскричал афганец.

Бек, лениво поднял веки, снисходительно поглядел на говорившего.

— Вы увидите, как я расправлюсь с непокорными. Несколько человек вернулись в Поршниф, поверив урусам. Завтра на базарной площади жители Поршнифа получат урок повиновения… Иорбай, всё ли выполнено?

Начальник отряда почтительно приложил руку к сердцу, сладким голосом пропел:

— Повеление моего бека — закон в горах Шугнана, Роушана и Вахана.

В Орлиное гнездо прискакал казак из Хорога и привёз новые распоряжения начальства. В канцелярии были три офицера поста и вольноопределяющийся сын охотника Алексей Силин.

Полковник Кверис, положив на стол распечатанный конверт, обратился к присутствующим:

— Произвол и самоуправство бека Мирзы Юлдаш-бия Дотхо перешло всякие границы. Поездка на Памир драгомана политического посольства пробила брешь в рутинном бухарском правлении. Поршнифский ишан тоже помог раскрыть настоящее лицо бека. Ишан пользуется большой популярностью во всём Шугнане.

— Насколько помнится, поршнифский ишан сам бежал в Афганистан? — прервал полковника капитан Бренчанинов.

— Вы ошибаетесь, Борис Сергеевич. Ишан Али Ша был выслан по настоянию бека из Шугнана. Боясь насилия, он бежал в пределы Афганистана. Но афганские власти вместо того, чтобы привлечь к себе симпатии этого влиятельного человека, поселили его в Файзабаде почти как пленника. То же проделали с мингбаши Ааиз-ханом, бежавшим от притеснений бека. Оба они пользуются огромной популярностью среди населения. Ишану удалось пробраться в Ташкент.

— Мне кажется, у нас будет много хлопот с этим вандалом Дотхо, — задумчиво проговорил Бренчанинов.

— Могу порадовать вас, господа офицеры… Сейчас получена новая инструкция…

Полковник вынул из конверта бумагу и быстро прочёл вступление:

— Это обычная часть, а теперь главное: "От офицеров и нижних чинов памирского отряда требуется бдительность в надзоре за действиями туземной администрации в целях привлечения симпатий населения на сторону русских и в целях предупреждения и пресечения насилий и злоупотреблений со стороны туземных властей…"

— Это прекрасно! — воскликнули офицеры.

— Позвольте доложить… — краснея, обратился Янтарёв к полковнику. Тот наклонил голову.

— Несколько раз я сам был свидетелем… Нукеры бека поджидали рабочих, которые строили у нас конюшни, и отбирали у них заработанные деньги, а протестующих избивали до бесчувствия…

Не успел поручик закончить фразу, как дверь распахнулась и на пороге появился казачий урядник.

— Что случилось? — спросил полковник.

— Неотложный случай, ваше высокородие!

— Что такое?

— Вчерась семь человек беглецов решили вернуться домой, как вы приказали…

— Ну?

— Из Поршнифа их выгнали, а на пятой версте нукеры бека догнали, избили… Одного порешили, двое в горах спрятались. Один ушёл за Пяндж, а другой к нам прибег. Едва живой. Его доставил патрульный казак на своём коне.

— Введи его сюда.

Казак вышел, через несколько минут вернулся, поддерживая под руку окровавленного парня.

Кверис скомандовал:

— Вольноопределяющийся Силин, переводите мои вопросы и ответы туземца. Поручик Янтарёв, ведите протокол допроса. — И повернувшись к горцу, произнёс: — Где остальные, ушедшие с тобой в Поршниф? Переведи, Силин!

Силин поднялся со стула, подошёл к парню. Повторил по-таджикски слова полковника.

Горец хриплым голосом ответил:

— Мы поверили командиру… Такой большой русский начальник… Как не верить? В кишлаке нас окружили бековские нукеры, хотели связать… заступился народ. Тогда стали гнать: "Забирайте свой скарб и уходите, вы предатели". Мы забрали вещи, погрузили на арбу, посадили жён, детей и поехали сюда. На пятой версте нас догнали нукеры, отобрали имущество, женщин, детей. Мы стали защищаться. Нас избили. Старика Мухаммеда так ударили, что он не встал. Я и Астанкул прыгнули под откос и, прячась в кустах, ушли… А четырёх всё-таки повели в арк…

— Сколько было нукеров?

— Норбай и с ним пятнадцать человек.

Закончив допрос, полковник распорядился:

— Отправьте к фельдшеру, пусть сделает перевязку. Одеть, накормить…

Едва успели увести горца, в комнату вошёл киргиз с длинноствольным старинным ружьём. Это был мерген — охотник, желанный гость во всех пограничных постах.

— Плохие вести, начальник, — заговорил он взволнованно. — В Поршнифе бек приказал казнить четырёх человек.

Полковник нахмурил брови:

— Откуда узнал, мерген?

— Ночью прибежал в мою юрту мальчишка, рассказал. Я шёл горными тропами. Утром видел связанных людей возле чайханы. Ждут казни…

В глазах полковника загорелся недобрый огонёк.

Круто повернувшись, он скомандовал:

— Вольноопределяющийся Силин! Сейчас же возьмите четырёх казаков. Кровь не проливать… Отбейте приговорённых, доставьте их сюда. Действуйте по инструкции смело, но не дайте беку повода для обоснованных жалоб. Поняли?

— Так точно, полковник. Всё будет выполнено.

Не прошло и двадцати минут, как Силин и четыре казака на размашистой рыси неслись к кишлаку Поршниф. Дробно цокали копыта лошадей, поскрипывала сбруя, звякали удила и стремена.

В пути Силин ознакомил своих казаков с полученной инструкцией и дал указания, как держаться, чтобы не вызвать стычки.

— Винтовок не снимать. По моему сигналу нукеров взять в нагайки… Бека и его свиту не трогать…

— А коли невзначай, господин вольноопределяющийся, заденет нагайка какого пузатого? — спросил бородатый урядник, скосив лукавый глаз.

— Не озоровать!..

Чёрные брови сошлись в одну линию. Красивое это было лицо с орлиным взглядом тёмно-серых глаз. Немного скуластое, смуглое.

Двадцать лет назад в кочевом улусе известный всему Туркестану охотник Иван-бай — Тигриная смерть, дал родившемуся сыну имя Алексей.

Жена не соглашалась:

— Ой, какое непочетное имя.

— Не перечь, Анзират-ой. У тебя есть два сына и дочь, настоящие киргизы. А этот, Алёшка, будет русским… Что, плох я, что ли?

Мать покорилась, но сына звала не Алексей, а Али Салим. Мальчик рос слабеньким, окреп как-то внезапно, на шестом году. Стал тянуться за отцом в горы, проводил время то с охотниками, то с пастухами. Семи лет с помощью взрослых Алёша взбирался на спину жеребца и, вцепившись в его гриву, скакал до тех пор, пока измученный конь шагом не возвращался к своему табуну. Тогда мальчик соскальзывал на землю и бежал к отцу поделиться своей радостью.

Через год отец отвёз его в Ташкент в семью своего друга, рабочего Василия Хмеля.

Зиму мальчик жил в городе, посещал школу, учился жадно, удивляя преподавателей своими способностями. Но когда приходила радостная, бурная, цветущая весна, Алёша начинал тосковать. Иногда ему разрешали досрочно сдать экзамены, и в начале мая он уезжал в родные просторы, где кочевал по горам и долинам со своей семьёй. После школы Алексей поступил в учительскую семинарию.

Учиться было трудно. Небольшая денежная помощь, поступавшая от семьи, неожиданно прекратились. Отец простудился на охоте и, прохворав две недели, умер. Мать, похоронив мужа, откочевала к своему роду. Два старших сына-скотовода с семьями последовали за ней. Сестра вышла замуж. Алёше пришлось на лето поступить проводником в экспедицию. Семинарию он не бросил и, терпя лишения, дотянул всё же до выпуска.

К тому времени пробудившееся внимание Англии к среднеазиатским ханствам заставило русских горячо заинтересоваться Памиром, где соприкасались русские территории, англо-индийские, китайские, бухарские и афганские.

Пришлось увеличить пограничные посты. Для службы на границе отбирались лучшие офицеры, грамотные нижние чины.

Документы вольноопределяющегося пулемётной роты Силина обратили на себя внимание штабистов. Русский по отцу, киргиз по матери, Алексей Силин окончил Ташкентскую учительскую семинарию и хорошо знал Памирские горы. По примеру Пржевальского Алексей готовил себя к роли путешественника и исследователя. Он владел английским языком, изучил географию, ботанику. Кандидатура на пограничный пост была подходящей, и Алексея Силина направили в Орлиное гнездо.

Сейчас Силин выполнял первое "боевое" поручение и понимал всю ответственность, которая на него ложилась. Увидев впереди крыши мазанок и площадь перед чайханой, он скомандовал:

— Марш! Марш карьером!

С самого рассвета гудел кишлак Поршниф.

— Что делать? Вразуми нас, аллах! Погибнут наши лучшие люди, — говорил старый хлебопёк Кудрат-бобо.

— Ов-ва! Почтенного Абу-Бекира, просившего за несчастных, палками гнали от арка до чайханы, — покачивал головой гончар Аблакул.

— Ой, горе! Умрёт наш смелый Машраб, а мы, как овцы беззащитные, не знаем, как помочь ему…

— Пойдём, друзья, к старшине, что он посоветует нам… — предлагал Кудрат-бобо.

Разговоры велись почти в каждом доме. Старики вздыхали, шептали молитвы, молодёжь расправляла плечи, сжимала кулаки. Возле чайханы суетились бековские нукеры. Расстелили ковры, насыпали на подносы сушёные фрукты и сласти. Вскипятили чай. Норбай с десятком подручных приволок осуждённых и привязал к столбам.

Когда солнце указывало полдень, дали знать Мирзе Дотхо. Окружённый гостями и свитой человек в двадцать, важно восседая на высоком рыжем жеребце, бек подъехал к чайхане, осмотрел своих пленников. Потом глянул на толпу жителей, что окружила площадь, и приказал:

— Пусть люди подойдут ближе!

Нукеры стали прикладами подгонять людей, теснить к чайхане.

Высокий, худой, с длинной редкой чёрной бородой и с горящими злыми глазами, похожий на бродячего кота, казий подошёл к краю возвышения и пронзительным козлиным голосом зачитал приговор:

— Всем нечестивым жителям селения Поршниф, оскорбляющим единого пророка почитанием пяти святых!

Во имя аллаха милостивого и милосердного — да будет вечно прославлено знамя его! — мы, Мирза Юлдаш-бий Дотхо, волей величайшего повелителя священной Бухары, — да продлит аллах его дни, — правитель Шугнана, Роушана и Вахана, распорядитель жизни и смерти всех людей, населяющих эти провинции, повелеваем: четырёх отступников от истинной веры ислама, осмелившихся противиться воле нашей, мы нашли справедливым предать смерти, повесив за связанные руки на три дерева. Да будут они так висеть на устрашение непокорных, пока Азраил не вынет их души и не ввергнет их в адское пламя, где гореть им вечно.

А пока они будут дышать, каждый имеет право ударить плетью или сделать надрез на преступном теле один раз, но не ускорять смерть мятежников…

Да будет так! Аминь.

В предсмертные минуты приговорённые молитвой славят имя аллаха, как должен славить его каждый мусульманин, уходящий из жизни.

Обречённые на мучительную смерть стояли перед возвышением. Впереди — кузнец Машраб. Его длинные спутанные волосы, покрытые спёкшейся кровью, налезали на горящие глаза. Кровь алела и на небольшой чёрной бороде. Рядом стоял Ильгар. Несмотря на перенесённые побои, он гордо расправил плечи и с ненавистью глядел на сытые лица врагов. Два других смертника, братья, едва держались на ногах и поддерживали друг друга локтями.

Прошла томительная минута. Но вот тишину разорвал хриплый громкий голос. Все повернули головы в сторону кузнеца. На пороге смерти вместо молитвы он нараспев читал стихи великого поэта:

К кузнецу присоединился его подручный;

Неподвижное лицо Дотхо ничего не выражало. Из-под опущенных век он всматривался в лица придворных, потом взгляд его перешёл на обречённых людей и на тех, что стояли беспорядочной толпой неподалёку.

Нукеры ждали знака владыки. И вот, подняв лицо, он провёл ладонями от висков по щекам и бороде, громко провозгласил:

— Алиб барин![45]

В тот же миг нукеры кинулись к осуждённым, окружили их, поволокли к деревьям, подтянули за связанные руки к толстым сучьям. Судорожно вздрагивающие тела медленно раскачивались.

Сабир-байбача подошёл к Ильгару.

— Сын дохлой собаки и шакала, — зашипел он злорадно. — Когда сдохнешь, я сниму с тебя кожу для подстилки у порога. Каждый раз буду топтать её…

Он дёрнул несчастного за ногу раз, другой. Юноша вздрогнул от нестерпимой боли.

Молодой нукер не выдержал:

— Убирайся отсюда!

— Ну-ну, смотри! Самого подвесят…

— Мы выполняем волю бека. Только раз можно ударить казнённого, а ты уже четыре раза его коснулся.

— Ну ладно, то не в счёт. Я один раз…

Он вытащил нож и быстрым движением распорол кожу на ноге Ильгара от колена до самой щиколотки. Ильгар застонал. Но взвыл и Сабир. Висевший рядом Машраб пнул негодяя связанными ногами так сильно, что тот упал навзничь. Байбача с воем кинулся к беку. Но что такое?.. Бек поспешно встаёт и скрывается в маленьком чулане. Бегут с айвана гости. Сабир пугливо оглянулся.

По дороге, вздымая пыль, мчалась группа всадников. На ярком солнце белели рубахи, за плечами поблёскивало оружие.

Осадив на всём скаку коней, отряд шагом подъехал к краю айвана, остановился.

— Где бек Мирза Дотхо? — спросил Силин, оглядывая испуганно жмущихся к стене нарядных людей.

— Их великолепие бек — да будет он благополучен! — изволили заболеть… — пролепетал дворецкий Сатреддин-бай, склонясь в поклоне.

— Немедленно освободить этих несчастных!..

Ахмед-Джан не выдержал. Как это! Он, сардар, воспитатель наследника афганского престола, полковник, должен терпеть вмешательство презренных гяуров, простых солдат? Вне себя от ярости он подскочил к самому краю айвана и крикнул по-афгански:

— Ты, ничтожная грязь, как смеешь распоряжаться во владениях священной Бухары?

Силин повернулся к нему и на чистом кандагарском наречии спросил:

— Кто вы, почтеннейший? Кто дал вам право кричать на русского воина?

Сардар не ответил.

— Эй, нукер! — скомандовал он. — Стащить их с лошадей! Связать!

В тот же момент вся бековская стража окружила всадников. Замелькали палки, ножи.

Сеид Мурсаль схватил за рукав Ахмед-Джана.

— Вы здесь гость… На чужой земле. Хотите вверг нуть бека Дотхо в пучину бедствия; его обезглавит эмир, — шипел он в ухо афганцу.

Силин крикнул:

— В нагайки, ребята! — и первый стегнул по руке сардара, выхватившего револьвер. Оружие выпало.

Казаки, вздыбив коней, так ловко действовали плетьми, что нукеры рассыпались, словно орехи из опрокинутой корзины.

Как только началась свалка, Сабир-байбача спрыгнул с айвана и, подкравшись к Ильгару, занёс руку с ножом.

— Теперь уж я расквитаюсь с тобой.

Он не успел всадить нож в свою жертву. Послышался свист нагайки — рука его повисла. Второй удар ожёг плечо. Сабир свалился под ноги коня.

— Али-Салим, Алёша… — прошептал почерневшими губами Ильгар.

Тотчас все четверо были сняты с деревьев. Чайханщик хлопотал возле них, напоил остывшим чаем, перевязал раны и помог уложить на арбу.

Тем временем гости бека поспешно скрылись в арке, где их расторопные, догадливые слуги уже седлали коней.

Когда послышался скрип отъезжающей арбы и цокот копыт, к чулану подошёл дворецкий Сатреддин-бай и, смиренно склонившись, проговорил:

— Многомилостивый, благороднейший бек-бобо, прошу вас… Нечестивые уехали.

Дверца медленно отворилась, бек Дотхо, точно куль, вывалился из тесного чуланчика.

— Чаю, чилим[46]! — застонал он.

Подъехал Сеид Мурсаль с двумя мюридами. Слез с коня и, взойдя на айван, приложил руку к сердцу:

— Ваше могущество, достопочтенный бек-бобо, разрешите принести вам благодарность за ваше гостеприимство. Священные обязанности призывают меня в Вахан.

— Как? А я думал, вы, святой отец, будете в моей свите, когда я поеду в Орлиное гнездо.

— Разве ваша милость собирается в пасть дракона?

— Я не позволю этим неверным попирать права наместника эмира. Я проучу их…

— Разрешите дать вам совет, достопочтенный. Мудрая пословица гласит: "Не жди, оленёнок, милости от пса, не жди, голубочек, милости от кота". Лучше побывайте у кушбеги. Это ваш прямой начальник, он донесёт вашу жалобу до эмира, да будет ему счастье и удача!

— Своё дело — легче пуха, чужое дело — тяжелее камня, — тоже пословицей ответил бек, — Кушбеги не будет торопиться. Я сам покажу урусам, кто здесь хозяин.

Сеид Мурсаль склонился в поклоне:

— Да будет вам удача в ваших благих намерениях. Прощайте.

Он взгромоздился на высокого скакуна и тронул его. За ним двинулись мюриды.

Откланялись и турки. Им вдруг понадобилось в становье Сарымкуль-бия. Там назначен съезд султанов влиятельных казахских родов. Простился и посланец хедива, спешивший к своему другу ишану бадахшанскому.

На другой, день на площадь возле Орлиного гнезда въехала пёстрая кавалькада. Это бек со своими приближёнными и вооружёнными нукерами явился с жалобой к полковнику Кверису.

Впереди на гнедом коне восседал Норбай, он сжимал древко с развевающимся синим шёлковым лоскутом, исчерченным золотыми письменами — символом власти правителя трёх провинций. За ним следовали два всадника с пиками. Отстав на два конских корпуса, в пышных парчовых одеждах, в белой чалме с султаном из тонких перьев белой цапли Мирза Дотхо горячил шенкелями богато убранного рыжего жеребца. Рядом с ним в парадной форме афганского полковника ехал Ахмед-Джан. Дальше тянулись одетые в дорогие халаты придворные и гости бека, колонну замыкали вооружённые пиками и ружьями нукеры.

Бек направил коня к воротам. Он ожидал, что они распахнутся, как только свита приблизится, — так было всегда. Но сегодня ворота оказались на запоре, и ничто не свидетельствовало о желании стражи их отворить.

Едва бек достиг запретной зоны, как две винтовки с примкнутыми штыками скрестились перед грудью коня. Тот захрапел и осел на задние ноги. Бек растерялся, с недоумением обернулся к следовавшему за ним Ахмед-Джану.

В это время послышался звонкий сигнал трубы, створки ворот неожиданно раздались, на лёгком галопе вынесся отряд в десять человек. Впереди был полковник Кверис, козырнув беку, не останавливая коня, проехал на площадь.

Мирзе Дотхо пришлось "прикусить палец изумления зубами недоумения", повернуть своего жеребца и спуститься на плац в хвосте отряда. Это обстоятельство так разъярило бека, что, отбросив этикет, он подъехал к полковнику и, не поздоровавшись, резко сказал:

— Господин полковник, нас оскорбили ваши солдаты. Они ворвались в наш кишлак, избили нукеров и увезли четырёх моих людей. Я требую строго наказать солдат и вернуть подданных эмира.

Полковник ответил громко, чтобы слышали беглецы, столпившиеся на краю площади:

— Господин бек, на каком основании вы, получив десять дней тому назад фирман его высочества эмира Бухары, не явились ко мне за инструкциями? Эмир предписал вам во всём следовать моим указаниям.

Действительно, Мирза Дотхо получил такой фирман через посланца кушбеги. Но он решил припрятать его. Он не думал, что начальник поста будет извещён об этом.

— Мы не знаем, какие распоряжения в фирмане… — пробормотал он. — Мы не читали его…

— Вы не читали фирман своего эмира? Не захотели выполнить волю его высочества? Это большой проступок. Отправляйтесь в свой дворец, я подвергаю вас домашнему аресту на тридцать суток. За это время вы сумеете наизусть выучить фирман вашего повелителя.

Мирза Дотхо позеленел. Подобного унижения он никогда не испытывал: его, наместника эмира, подвергают аресту!

Кверис позвал Силина:

— Вольноопределяющийся Силин, разъясните беку Мирзе Дотхо, что значит домашний арест. Отправьте с ним двух казаков. Ежедневно сменять стражу.

Когда Ахмед-Джан увидел Силина, человека, поднявшего на него плеть, он забыл о благоразумии.

— Господин полковник! — закричал он. — Я, как афганский сардар, заявляю, что оскорблён этим солдатом.

Он должен немедленно предстать перед военно-полевым судом.

Кверис окинул афганца внимательным взглядом и, протягивая руку в перчатке, потребовал:

— Ваши документы, господин сардар! Предъявите и разрешение на переход границы.

Ахмед-Джан сразу "потерял лицо", как говорят на Востоке. Он понимал, что за самовольный переход границы может быть сурово наказан.

— Я гость бухарского бека Мирзы Юлдаша Дотхо, — попытался объяснить Ахмед-Джан. — По его приглашению вместе с ишаном Сеидом Мурсалем прибыл на праздник…

— С вами есть слуги? Где ишан Сеид Мурсаль?

— Ишан вчера отбыл в Вахан. Вот мои нукеры, — указал сардар на двух афганцев.

— Так вот, прямо отсюда вы со своими нукерами отправляйтесь за Пяндж, дабы не создавать пограничного конфликта. До берега вас проводит казак.

— Позвольте, я должен заехать к беку Мирзе Дотхо… — взмолился Ахмед-Джан.

— Нахожу это лишним. До границы недалеко. Борис Сергеевич, — обратился он по-русски к Бренчанинову, — нарядите казака, дайте ему надлежащую инструкцию, пусть проводит сардара до границы.

Беглецы смотрели растерянно. Они перешёптывались, вздыхали. Им трудно было понять, почему пятьдесят вооружённых человек во главе с их грозным беком повинуются русскому начальнику. От толпы отделились два древних старика и подошли к полковнику. Низко поклонившись, один из них проговорил:

— О таксыр[47], да будут благословенны твои дни! Народ не знает, можно ли нам остаться здесь под защитой вашей высокой руки? Мы боимся бека Мирзы Дотхо. Он может жестоко наказать нас. Да ещё потребует большой налог.

Кверис спокойно и по-прежнему громко объяснил:

— Без моего ведома никаких налогов собирать не будут. Никаких наказаний без моего разрешения бек Дотхо налагать не имеет права, такова воля эмира. Если же вы опасаетесь своего правителя, можете остаться здесь, но помните: вас ждут поля… Решайте сами.

По толпе прокатился радостный гул.

Казаки тронули коней, и бек покорно поехал в свою резиденцию. Ахмед-Джан последовал его примеру, по повернул на запад, к берегу шумного Пянджа. Он ехал рысью, бормоча под нос проклятия.

Когда площадь опустела, Кверис сказал капитану:

— Немедля следует послать эстафету, чтобы опередить кляузу бека.

— Несомненно, Дотхо пустит в ход все дозволенные и недозволенные методы, чтобы опорочить нас, подорвать доверие туземцев к гяурам, — поддержал капитан.

— Это не страшно, но опередить его надо. Нажмёт начальник края из Ташкента и политический агент. Вы, Борис Сергеевич, кажется, в хороших отношениях с драгоманом…

— Да, мы однокашники. Вместе кончили корпус, но он пошёл по дипломатической части.

— Чудесно! Напишите ему подробно обо всех зверствах Дотхо. Это дополнит сухое официальное донесение.

— Немедля займусь делом…

…Через час казак с эстафетой мчался в Хорог, откуда полетели телеграммы в Бухару и Ташкент.

Бек Дотхо не мог смириться со своим новым положением. Прибыв в арк, он немедленно вызвал своего имама и приказал выехать к гиссарскому кушбеги, влиятельному царедворцу и родственнику эмира.

— Вы, досточтимый, сами были свидетелем зверской расправы казаков с моими нукерами и частными лицами. Сабир до сего времени мучается. Да и на площади Шугнана, какое обращение с великим сановником, владетелем трёх провинций!

Седобородый имам, у которого на лице со вчерашнего дня застыло изумление, приложив руку к сердцу, прошамкал:

— О бек-бобо, я всё доложу блистательному кушбеги, только бы мне добраться до него. Плоть моя немощна.

— Святой отец, вас будут сопровождать десять нукеров. Они возьмут плетёные носилки и, когда устанете ехать в седле, повезут вас в люльке. Берегите себя, чтобы слова ваши звучали с большим весом…

— Мне придётся погостить у кушбеги, узнать, какие меры он примет…

— Да, да… Конечно, поживите, отдохните. А здесь тем временем я пошлю людей в Вахан собрать подати в счёт третьего года…

Перед рассветом имам со своим эскортом покинул бекский арк.

В чайхане собрались жители кишлака. Спустились с гор пастухи, пришёл охотник.

Убелённый сединами пекарь Кудрат-бобо только покачивал головой:

— И-йе! Хорошо иметь в караване ворчливого верблюда… Наш Машраб укорял бека за его поступки, всё рассказывал Али-Салиму — Алёше… Вот и узнал начальник о делах Дотхо.

— Ата, скажите, что сталось с несчастными? Живы? — спросил чайханщик.

— Э-э, русский табиб всех поставит на ноги. Двоим сделали перевязки, и соседи отнесли их домой. А кузнецу и Ильгару плохо пришлось, долго бек терзал их, лежат ещё в Орлином гнезде.

— Змеёныш-байбача хотел зарезать Ильгара, да Али-Салим спас парнишку, — проговорил чайханщик.

— Об-бо!.. Задали русские беку… на месяц под арест посадили! Хорошо или худо — аллах знает, — вздохнул Аблакул.

— Хорошо. С бека спесь сбили. Теперь он не посмеет собирать налоги.

— А мне Сабур-нукер сказал, что бек посылает в Вахан десять джигитов потрясти хорошенько кишлаки…

— Не отступился, значит, от своего, — вздохнул чайханщик и, оглянувшись, воскликнул:

— О почтенный Абу-Бекир! Пожалуйте, пожалуйте… Вот сюда присаживайтесь. Мы беспокоимся о вашем здоровье.

— Ассалам алейкум, люди добрые! Какой я аксакал? Разве сильные мира сего считают нас за людей? Опозорил правитель мою старость, — ответил Абу-Бекир, поднимаясь по ступенькам на айван. Все знали, что аксакала наказал бек за попытку спасти четырёх смертников.

Абу-Бекира усадили на почётное место, чайханщик поставил перед ним поднос с чайником, пиалой и горсткой кишмиша. Старик с удовольствием отпил несколько глотков.

— Пришёл узнать, как бека встретили на посту? Говорили мне женщины, но разве они что знают?

— О уважаемый Абу-Бекир! Бек потерял лицо, понёс наказание… Аллах велик! Начальник посадил его на месяц под арест! Вон солдат дежурит, он никуда не выпустит бека Дотхо, — радостно откликнулся Кудрат-бобо.

— Аллах справедлив, да будет благословенно его имя! Вы, брат Аблакул, подойдите к этому солдату, пригласите его сюда. Мы должны угостить своего избавителя.

Аблакул быстро поднялся, подошёл к ступенькам, всунул босые ноги в кожаные кавуши и засеменил к воротам дворца. Ему было радостно думать, что за долгие годы впервые сам народ стал хозяином этой кишлачной чайханы. Обычно в ней распоряжались наглые нукеры бека и дворня.

Аблакул вернулся с казаком, но не с тем, что стоял у ворот, а с другим, ждавшим своей очереди заступить на пост. Это был молодой, добродушный, чубатый парень, знавший киргизский язык.

Солнце уже посылало прощальные лучи, когда к оживлённо беседующим дехканам подошёл охотник. Он почтительно поздоровался, передал чайханщику трёх куропаток и опустился на предложенное место.

— Вот так пир у нас будет, — почтеннейшие! — воскликнул весело чайханщик, принимая дичь и взвешивая её в руках.

Аксакал спросил у солдата:

— Что будет, если бек со своей свитой выедет из арка?

— Дисциплина, — ответил казак незнакомым словом. — Уедет из дома, нарушит приказ — попадёт в тюрьму.

— Скажи, сарбаз, почему ваш начальник вступился за бедняков? Мы такого не видели ещё.

— Приказ от начальства из Ташкента пришёл.

— О-ёй! В Ташкенте начальство тридцать лет живёт, а о народе не думало, — заметил мерген.

— Теперь время другое. В городах скрозь рабочий народ бунтует. А ещё здесь люди потеряют терпение, что будет? Враз царя и эмира скинут…

Слова казака вызвали удивление. Им не верили. Только мерген внимательно посмотрел на говорившего и задумался.

Вскоре к чайхане подъехал нукер Сабур, тот, что отогнал Сабира от Ильгара. Вместе с ним остановил коня бухарский купец Маруф-бай Салих. Он два дня гостил у бека, продавал товары его многочисленному гарему, а теперь направлялся к гиссарским владениям.

Румяный, толстый, с рыжей бородкой, купец казался весёлым, безобидным человеком. Только порой его круглые зеленоватые глаза внезапно вспыхивали под полуопущенными веками.

— Бисмилля! Да будут мир и радость вам, почтенные… Я с удовольствием выпью пиалу чаю на дорогу, а вы, быть может, купите нужные в хозяйстве предметы или украшения для ваших женщин, — пропел он, скатываясь с коня.

Купец распаковал хурджуны и разложил свой товар. Это была мелочь, нужная в каждом хозяйстве горного жителя: шилья, дратва, пряжки для конской сбруи, иголки, нитки, женские украшения, напёрстки, даже резиновые соски.

Дехкане кое-что отобрали, торговались, а купец расхваливал товар, сыпал прибаутками, похлопывал руками:

— Вай, какие скупцы живут в горах!

— Дорого просишь, вот и торгуемся. В горах копеечки дорогие… — объяснял Кудрат-бобо.

— А везти сюда легко? Вот в Бухаре, у себя в лавке, пожалуйста — продам дёшево. Там торговать — одно удовольствие: сидишь в лавке, пьёшь чай, беседуешь с покупателями. Чего-чего не наслушаешься. Все новости узнаешь…

— Что же там нового? — спросил Абу-Бекир.

— Ое-ей! Новостей караван! Говорят, война с Японией разорила русских. Бедной стала Россия, а рабочие начали бунтовать. Наш великий эмир ждёт не дождётся, когда прогонят из Туркестана русских…

— Что говоришь, путник! — воскликнул Кудрат-бобо. — Видели мы: вчера четыре казака разогнали тридцать нукеров, с ружьями те были. Вот и воюй с русскими.

— Помогут! Соседи помогут: Афганистан, инглизы, Иран, Турция, ого, сколько войска будет у его великолепия эмира Бухары-эль-шериф[48]. Прогоним урусов!

Не стерпел казак. Встал, вынул из голенища нагайку, погрозил ею:

— Гад ты эдакий! Говорят, халву отведал правитель, а палку отведал поноситель… Будешь ты ещё рассказывать сказки?

— Урус, видно, понял тебя, — произнёс тревожно Кудрат-бобо. — Уезжай, почтенный.

Купец быстро собрался, взвалил хурджуны на лошадь и тронулся в путь. Сабур крикнул ему:

— Догоню тебя в кишлаке Тым.

Чайханщик принёс плов из куропаток, и все, помолясь, принялись за угощенье.

— Аскер, угощайся, — предложил мерген солдату. — Да и своему другу отнеси. Пусть поест. Небось устал охранять бека.

Когда казак ушёл, Абу-Бекир, поглаживая седую бороду, раздумчиво проговорил:

— Об-бо! Много слов привёз купец. Если и соврал, то доля правды, видно, есть.

— Всё он врёт. Научил его наш бек, а если бы и прогнали русских, то всё бы досталось эмиру да бекам, а нам — плети, зиндан да работа… Так говорит Маш-раб.

— Норбая бек послал в Вахан выколачивать налог за третий год… — озираясь, сообщил Сабур.

— Ов-ва! Слыхал я, ваханцы подготовились, зададут взбучку нукерам. А тебе не беда — налог платить нукер не будет… — усмехнулся чайханщик.

— Вот из-за этого проклятого налога я и нукером стал. За долги отца меня забрали. Теперь всю жизнь люди как на врага смотреть будут. Стерпишь разве…

— А ты не терпи, — усмехнулся мерген. — Конь есть, ружьё за плечами, дороги в горах, что волосы у женщины… Много их, длинные.

— И-ей! — воскликнул Сабур и потупился.

Видимо, слова мергена запали в душу юноши.