Гнев изгнанника

Глава 17

Очищение

Джуд

14 сентября

Логика подсказывает мне, что труп, лежащий на земле должен быть моим приоритетом номер один.

Но с логикой я сегодня не дружу. Мне трудно даже знакомыми нас назвать.

Единственное, о чем я думаю: какой натуральный цвет ее волос?

Я смотрю на нее сквозь дым сигареты. Красная краска стекает по ее лицу от корней волос, образуя неровную линию, похожую на кровь. Она промокла до нитки, похожа на мокрую кошку, ее ботинки с каждым отчаянным шагом хлюпают по грязной лесной земле.

Лес густой, стена старых сосен возвышается над головой, их ветви скручиваются, как когти, создавая купол, поглощающий небо. Каждый вдох тяжелый, влажный, пахнет мокрым мхом. Шторм успокоился, дождь моросит, как медленный, неумолимый барабанный бой.

Который не смывает вещи, а зарывает их глубже в землю.

В планах у меня этого не было.

Найти ее было случайностью, убить его – необходимостью, а прикоснуться к ней – инстинктом.

Фи шагает передо мной, тяжело дыша, как будто ее тело все еще пытается переварить адреналин, бушующий в ее венах. Туда-сюда. Туда-сюда.

— Ты протрешь землю до дыр, — рычу я, зажимая сигарету между пальцами, и дым лениво вьется сквозь дождь. — Дыши, принцесса. Папочка тебя спасет.

Ее паника началась в ту же секунду, когда прошел адреналин. Я сказал ей уходить, что этот труп не будет выделяться среди других жертв этой ночи. «Перчатка» каждый год уносит жизни – он не первый. Все будет в порядке.

Но Фи, несмотря на всю свою резкость и колкость, где-то внутри все еще остается хорошей девочкой.

Поэтому она позвонила единственному человеку, который, как она знала, сможет вытащить ее из этой ситуации.

Разговор с отцом был коротким. Несколько тревожных бессвязных фраз, закончившихся словами:

— Папа, что ты делаешь?

— Звоню твоим дядям.

Я слышал отрывками его ответ, прозвучавший в трубке три сигареты назад. Сегодня не только я впервые совершу убийство, но и, возможно, умру.

— Сейчас не время для твоего ворчания, — шипит Фи, останавливаясь и бросая на меня гневный взгляд. — В двух шагах от нас лежит труп, мой отец будет в ярости, а дождь испортил мне, блять, прическу. Так что сделай нам обоим одолжение и не зли меня сейчас.

В ответ раздается раскат грома, небо пронзают молнии, освещая острые очертания деревьев, словно призрачные пальцы, тянущиеся к нам.

Она стоит, глядя на меня прищуренными глазами, скрестив руки на груди, промокшая до нитки, а дождь прилипает к ее волосам, которые торчат в разные стороны.

Мне так много, черт возьми, хочется сказать. Так много, что это сдавливает мне горло, отчаянно пытаясь вырваться наружу. Но я не могу этого сказать. Не сейчас, и, может быть, никогда.

Если я открою эту дверь, если она поймет, что я ничего не знал, чувство вины разорвет ее на куски.

Я должен злиться из-за пожара. Я должен хотеть бросить ей это в лицо. Заставить ее признать, что она ошибалась насчет меня.

Что она арестовала меня и изгнала без всякой причины, но я не могу.

Потому что можно только представить, какую боль она испытывает. Фи несет это бремя в одиночку, и я уверен в этом, потому что Окли был бы мертв, если бы ее семья знала.

Я ублюдок, но я не сделаю этого с ней. Никто не заслуживает подобного. Не после того, через что она прошла.

Поэтому я молчу. Зарываю слова глубоко в себе вместе со всем остальным дерьмом, которое я никогда не скажу. Потому что некоторая правда не стоит того вреда, который она может причинить.

Я бросаю сигарету на землю, и окурок шипит, ударяясь о мокрую землю. Хватаясь за ворот своей футболки, я стягиваю ее через голову и чувствую, как холодный воздух обволакивает мою обнаженную грудь.

— Возьми, может хоть волосы спасти сможешь, — бормочу я, протягивая ей футболку. — Но с истерикой твоего отца ничего не сделаешь.

Фи смотрит на влажную ткань в моей руке, как на какой-то инородный предмет, в ее взгляде видна нерешительность, прежде чем она вырывает футболку из моей руки. Она делает шаг назад, увеличивая расстояние между нами, ее движения резкие, оборонительные.

С раздраженным вздохом она наклоняет голову вперед и оборачивает футболку вокруг волос, скручивая ее в импровизированное полотенце. Дождь барабанит по ее плечам, но по крайней мере это спасает ее волосы от раздражающей погоды.

Когда она снова выпрямляется, ее рот раскрывается.

— Почему ты…

— Не помню, чтобы «Перчатка» была такой драматичной.

Холод в голосе пробирает меня до костей, лед проникает под кожу и заставляет мурашки бежать по спине. Я поворачиваю голову вправо и замечаю четыре фигуры, выходящие из тени.

Я чувствую, как замер лес, как замер дождь, словно сама природа затаила дыхание.

— Тэтч, — тяжело вздыхает Сайлас. — Ты всегда был чертовски драматичным.

Сайлас Хоторн даже не взглянул на меня, когда подошел к Фи. Я не могу его винить – мой отец однажды выстрелил в него.

Он был смертельно спокоен, когда его темные глаза скользили по ней, впиваясь в каждый сантиметр ее лица, тела, ища любые следы повреждений.

Он был огромным, как в размерах, так и в своем устрашающем облике. Тот человек, который заставляет людей отступать на шаг назад, даже не осознавая этого.

Но что-то в чертах его лица смягчается, когда он обнимает Фи, прижимая ее к своей груди, а затем целует ее голову, прикрытую импровизированным полотенцем.

Я не могу вспомнить ни одного человека, живого или мертвого, который бы заботился обо мне настолько, чтобы даже задаться вопросом, не пропал ли я, не говоря уже о том, чтобы прибежать на помощь по первому звонку.

— Кто ответственен за прекрасную реконструкцию лица этого человека?

Мой взгляд устремляется на Тэтчера, который приседает рядом с трупом, в кожаной перчатке сжимая волосы парня и поднимая его голову, чтобы осмотреть то, что я сделал с его лицом.

Лунный свет падает на его бледную кожу, освещая края его сшитого на заказ пальто, скользящего по лесной земле. Жутковатый образ Носферату⁸, который он создает, ничуть не умаляет миф о Тэтчере Пирсоне.

Он – воплощение жестокости, а его фамилия является синонимом убийств и кровопролития. Это только усиливает ледяную отрешенность в его глазах.

И хотя не он направляется прямо на меня со сжатыми кулаками, я достаточно мужественен, чтобы признать, что Тэтчер пугает меня, блять.

— Что ты сделал, и отвечай, блять, быстро, Джуд, — Рук выплевывает мое имя, его голос сочится ядом.

В его глазах сейчас горит столько адского огня, что я понимаю, что сегодня я имею дело не с судьей.

А с бывшим анархистом. Поджигателем.

Я наклоняю голову, позволяя своим глазам застыть на его, подразнивая.

— Кто сказал, что это был я?

Возможно, не очень умно с моей стороны тыкать палкой в осиное гнездо, но честно? Мне плевать, если они пару раз меня укусят. Четыре надоедливых занозы в моей заднице.

Рук, Алистер, Сайлас и Тэтчер.

Это те люди, которых Пондероза Спрингс научилась уважать из страха перед последствиями.

Они владеют всем. Каждый проклятый сантиметр этого гнусного городка принадлежит им.

На протяжении десятилетий их присутствие было черным облаком. Слухи, правда и ложь кирпич за кирпичом выложили их зловещую репутацию. Это превратило их в нечестивый миф, о котором ни один местный не осмелится шепнуть.

Я знаю, на что каждый из них способен по отношению ко мне.

Просто мне все равно.

Мне нечего терять, потому что у них нечего у меня отнять.

— Не время умничать, пацан. Поверь мне.

— Тогда я могу поумничать в другое время? — я приподнял бровь, голос мой был пропитан сарказмом.

Тэтчер хмыкает, в его голосе нет ни капли юмора.

— Карма – действительно самый сладкий подарок. Как тебе лекарство, Ван Дорен?

Рук делает шаг вперед, явно раздраженный, и приближается ко мне. Ну, насколько может – я выше его как минимум на восемь сантиметров.

Едва сдерживаемая ярость бурлит под его кожей, мышцы шеи напряжены, вены выступают на фоне татуировок, покрывающих горло, как будто одно неверное слово – и мне проломят череп.

Люди Рука готовы разорвать мир на части ради его дочери, а я стою у них на пути.

— Папа.

Голос Фи прорезает нарастающее напряжение. Это первое слово, которое она произнесла с момента их прибытия.

Я бросаю на нее взгляд и вижу, что она смотрит прямо на меня, зубами пытаясь прогрызть мягкую ткань щеки.

Ей не составит труда сейчас соврать.

Подставить меня. Сказать им, что это я втянул ее в эту заварушку, что это моя вина. Уверен, она может сплести прекрасную паутину, и эти люди попадутся в нее.

— Он сделал это для меня. Тот парень. Он… — она замолкает, собираясь с силами, прежде чем продолжить. — Джуд просто защищал меня.

Я провожу языком по внутренней стороне щеки. Я думал, что убийство того парня снимет мое напряжение. Смоет горький привкус правды, который Окли оставил на моем языке.

Но нет.

Я все еще чувствую вину. Призрак, которого я никогда не видел, но чье присутствие ощущаю. Я не могу от него убежать, и он шепчет мне на ухо каждый раз, когда я смотрю на нее.

— Он прикасался к тебе?

Вопрос Рука адресован Фи, но когда я смотрю на него, вижу, что он не отрывает взгляда от моего лица.

Мне требуется вся сила воли, чтобы держать рот на замке. Я сдерживаю желание рассказать ему, как именно я прикасался к ней. Как до сих пор чувствую ее вкус на языке и как сильно ей нравилось быть предательницей.

— Не успел, потому что появился Джуд, — бормочет Фи.

— Хорошо.

Полагаю, это самое близкое к «спасибо», что я когда-либо услышу от Рука Ван Дорена.

Я смотрю, как он обнимает ее, его крупная фигура закрывает ее от моего взгляда, и предполагаю, что они обсуждают что-то между собой. Не то чтобы мне было это интересно. Я сделал свое дело на сегодня.

Униженный, как ребенок, пойманный за школьной дракой, я закатываю глаза и ухожу прочь. Я прислоняюсь спиной к ближайшему дереву, и сигарета сама ложится между пальцами, прежде чем я зажигаю ее.

В мире не хватит никотина с ментолом, чтобы помочь мне пережить эту ночь.

Я делаю долгую затяжку, позволяя дыму опуститься глубоко в груди и прожечь меня насквозь.

Я убил человека. Я убил человека и не жалею об этом.

Я даже не знал его имени, но кровь, которая когда-то текла в его венах, касалась его сердца, все еще на моих руках, окрашивая суставы пальцев, не смываемая дождем.

Нет чувства вины. Нет ужаса. Нет паники.

Я спокоен.

Как будто та часть меня – та, которую мне передал отец, та, с которой я так долго боролся – наконец-то нашла свое место.

Она укоренилась глубоко в той густой обсидиановой грязи, которая всегда была внутри меня. Ожидая, пока я перестану притворяться, что я кто-то больше, чем есть на самом деле. Она пульсирует прямо под поверхностью, живая, и ощущает себя как дома в темноте, которая была мне дана с детства.

Я сделал это не для того, чтобы получить благодарность от Фи. От Рука. От кого-либо из них.

Я сделал это, потому что частично виноват в том, что она стала всем, что я так ненавижу.

И это сломало что-то внутри меня.

Эта первобытная, уродливая вещь, то, чего я боюсь больше всего, прорвала металлические решетки, которые должны были сдерживать ее. Она вылезла с жадным аппетитом к жестокости, и самое страшное – это не то, что я сейчас чувствую необычное спокойствие.

Самое страшное, что я не знаю, смогу ли я когда-нибудь загнать ее обратно в клетку.

— Есть еще одна?

Голос Алистера возвращает меня в настоящее. Он проходит сквозь туман дыма, как призрак, и останавливается прямо передо мной. Он кивает головой в сторону пачки сигарет в моей руке, тени играют на суровых чертах его лица.

Если этот мужик попытается отчитать меня за то, что мы кровные родственники, я врежу ему.

Я бросаю ему пачку и он без труда ловит ее. Он зажигает сигарету с привычной легкостью, делает затяжку и смотрит на меня сквозь дым.

— Курение тебя убьет, ты ведь понимаешь? — бормочет он, говоря сквозь облако дыма.

— Да, — выдыхаю я. — Поэтому я дал тебе одну сигарету.

Алистер Колдуэлл известен своим гневом, поэтому я ожидаю от него какой-то злобной реакции, но вместо этого получаю противоположное.

Уголки его рта дергаются, из горла раздается тихое хихиканье. Я бы принял это за гнев, но блеск в его глазах скорее похож на одобрение.

Было время, когда я бы умер за его одобрение. Прошел бы по раскаленным углям за малейший признак внимания.

Он тяжело вздыхает, проводя усталой рукой по бороде.

— Ты в порядке?

Я фыркаю, когда наши взгляды встречаются.

— Засунь свою заботу себе в задницу, Колдуэлл.

Говорят, кровь гуще воды. Если это правда, то почему я чувствую большую связь с каплями дождя, падающими на мою кожу, чем с человеком, стоящим прямо передо мной?

— Еще недостаточно потерян? — рычит Алистер, кивая подбородком на мою обнаженную грудь, его глаза скользят по медальону, висящему на моей шее.

Хлопок наполняет мое горло, рот пересыхает, когда я пытаюсь сглотнуть.

Прошло много лет с тех пор, как мы стояли так близко, как обменивались чем-то похожим на разговор.

Тогда мне было семь, и я встретился с ним в коридоре нашего дома. Он вышел из кабинета моего отца, еще до того, как тот начал издеваться надо мной, и я, наверное, выглядел как любой другой ребенок, с широко раскрытыми глазами и невинным выражением лица.

Он присел на корточки и без слов встретился со мной взглядом. Мы просто смотрели друг на друга, два незнакомца, которые не должны были пересекаться.

И тогда, в тот момент, он снял с шеи медальон – золотой медальон с надписью «Один билет, на паром доя Стикса» – и вложил его в мои маленькие ладошки.

Я помню, как смотрел на него в замешательстве, а потом спросил:

— Это деньги?

А он ответил:

— Вроде того. Это купит тебе дорогу домой. Если ты когда-нибудь заблудишься.

И вот теперь, снова стоя здесь с ним, с тем же медальоном, холодным на коже, я чувствую, как горечь подступает к горлу. Слово «дом» впивается в живот, как нож. Я сжимаю челюсть, напрягая мышцы шеи, и с трудом выдавливаю из себя слова, голос мой низкий, острый, как бритва.

— У меня никогда не было дома, по дороге к которому можно заблудиться.