Гнев пустынной кобры

Солнце еще медленно садилось за горный хребет, обдавая заснеженные вершины и густо поросшие лесом склоны прощальным золотым светом, а со стороны моря уже неумолимо нарастали темно-синие сумерки. Завтра все будет наоборот – свет придет с востока, а на запад пролягут тени. Зенон наблюдал это уже на протяжении семидесяти двух лет. Он прикрыл ставни, чтобы не поддувало в поясницу, и присел у жаровни. На плоском медном тазу красиво переливались угли. Старик подбросил несколько сухих веточек и протянул зябнущие пальцы к теплу жаровни.

– Совсем кровь перестала греть! – обронил он вслух и посмотрел на стену, из-за которой послышались легкие шаги и шорох.

Василики стелила кровать… Как это прекрасно, когда женские руки готовят супружеское ложе. И нет лучшего отдыха на земле, чем этот…

Вот-вот должен вернуться Панделис, сын Зенона. Сын, как обычно, обнимет отца и быстрым шагом пройдет в спальню. Панделис и Василики какое-то время будут шептаться, перебиваясь на поцелуи, а потом позовут отца ужинать.

За скрипучую дверь гостиной длинными незримыми волосами зацепился северо-восточный ветер. И никак не мог высвободиться, пока Зенон не встал со своего места и не захлопнул ее… Кыш отсюда. Нам тепло самим нужно…

– Отец, ты зачем перед носом дверью хлопаешь? – раздался веселый голос Панделиса.

– Осень на дворе! – ответил старик и ласково поглядел в сторону вышедшей из спальни Василики. – Пинается? – глянул на круглый живот невестки. – Этот так лупил пятками, что бедная Ефимия не знала, куда бежать. Царство ей небесное.

– Я быстро! – Панделис пошел в хлев, ведя на веревке беспокойную козу.

– Давай-давай, – по-доброму буркнул старик, – вымя хорошенько обмой перед дойкой. Не ты один отведывать будешь.

Про вымя Зенон напоминал сыну каждый день, с тех пор как Василики стало трудно обращаться со скотом. И Панделис даже не думал раздражаться. Ведь впереди всех их ждал самый главный подарок от Бога.

За ужином Василики, оглаживая живот, мечтательно смотрела увлажненными глазами на горизонт. Зенон неторопливо ел чечевичную похлебку, что-то бубня под нос про исчезнувшие зубы, а Панделис ломал натруженными за день руками хлеб и запивал молоком.

– Жена и муж – это как глаза и руки, – начал свою излюбленную речь Зенон.

– Знаю, знаю, – шутливо продолжил Панделис, – когда руке больно, то глаза плачут, когда глаза плачут, руки вытирают слезы.

– Не перебивай, – спокойно возразила мужу Василики, – пусть говорит еще и еще. Мне спокойно, когда говорит отец.

Панделис виновато потупился. Продолжая отламывать куски белого хлеба, он несколько минут ел молча, а потом не выдержал:

– Знаешь, Василики, скажу глупость, наверно. Но я бы с радостью достал с неба для тебя любую звезду.

– Кто по-настоящему хочет влезть наверх, обязательно раздобудет лестницу. – Старик подмигнул невестке.

Они дружно рассмеялись да так, что внутри Василики ребенок замолотил пятками. Она охнула, прикрывая правой рукой живот.

– Эй, вы потише. Разбудили тут нас. Пойду прилягу.

Когда Василики укрылась в спальне, Панделис тихо спросил отца:

– Есть вести от Василеоса?

– Есть, – кивнул старик. – Через месяц или около того здесь будут жандармы. Они снова будут набирать мужчин в амеле-тамбуру. Бедный мой сын, бедный Василеос. Пока тебя не было сегодня, приходила Мария, плакала. Хочет увидеть мужа. Он где-то там. – Старик скрюченным пальцем указал на горы. – А я здесь. И у меня нет сил бросить село и нет сил, чтобы его защитить. Готовь Василики к тому, что вам придется покинуть Самсун.

– Ей через месяц рожать, отец. Куда мы пойдем?

– Не знаю. Здесь оставаться очень опасно. Жандармы наверняка знают, что Василеос укрывается в горах. Откупные вряд ли помогут. Вас просто могут убить. Ты ведь знаешь, что они сделали в Измире. А я не могу.

– Почему, отец?

– Я староста. Если я убегу с вами, то люди проклянут или предадут весь род забвению. Я думаю, у вас с Василики есть неделя-две, не больше. Если не успеете до больших холодов, то не успеете никогда.

– Мы не можем бежать в горы. Ты же сам видишь, какие ветры гуляют. – Панделис покачал курчавой головой.

Старик вновь подошел к жаровне и сел, протянув стынущие руки к огню.

– Уходить нужно в Трапезунд. Там сильный владыка. У него хорошие связи с русским царем и Московским митрополитом. Скорее всего, русские войска окажутся именно там. И вы будете под защитой.

– Мне страшно оставлять тебя! – Панделис подошел к отцу и ткнулся головой в его сухое плечо.

– Ну-ну, – Зенон потрепал сына по макушке, – я свое прожил. Теперь ваш черед.

– Отец, почему Василеос не взял с собой Марию? – Панделис опустился на пол и посмотрел снизу вверх.

С этого ракурса лицо старика выглядело еще более трагичным: проваленные, изрезанные морщинами щеки, а над ними точно две соколиные скалы – заостренные скулы, сухая, редкая борода чуть ли не сразу переходила в длинные седые брови.

– В их отношениях что-то надломилось, – глухо ответил Зенон, – Мария любит Василеоса, а его любовь к ней с примесью глубокой вины. И это не от глупого поступка. Там чего-то больше. Он вроде нуждается в Марии, но, как только появляется малейший предлог, старается скрыться с ее глаз долой. Семейная жизнь – это в первую очередь радость. Женщина – это легкий пух, подчиняющийся ветру-мужчине. Вот он, наработавшись где-то, возвращается в дом и поднимает ее на руках. Пух радостно кружится, взлетая до самого потолка, а потом оседает на супружеское ложе. Но бывает так, что ветер ищет пух, а натыкается на тяжелую жаровню. И вроде есть огонь, который обогреет, но легкости нет. И тогда ложе становится душным испытанием для обоих. Но не нам о том судить.

– Но бывает и пух, который не греет! – неожиданно обронил Панделис.

Зенон вздрогнул и, удивленно посмотрев на сына, непроизвольно перевел взгляд на дверь в спальню, за которой минуту назад укрылась Василики.

– Бывает, – вздохнул он, – легкость тоже не всегда радость. Бывает так легко, что в горле ком и во рту нестерпимо горчит. А сердце стонет от боли. И тогда гонишь от себя рукой этот легкий пух, точно придорожную пыль. Вся жизнь – дорога, с канавами, с рытвинами, с подъемами и спусками. Но есть еще обочины с их привязчивой пылью. Вот поэтому я не сторонник идеи по поводу двух половинок. Человек, на мой взгляд, прежде чем вступить в отношения, должен полностью созреть, точно плод на дереве. Стать законченным. Чтобы не отягощать другого своими незаполненными пустотами и несовершенствами. Чем завершенный может почувствовать свободу изнутри. Счастлив тот, кто свободен в выборе своего спутника. И этот выбор не зависит от внешних причин. Многие женщины спешат замуж, думая, что любят, на самом деле где-то в глубине души пытаясь просто уйти от сложностей бытовой жизни. Бывает, что мужчины приходят в дом жены и все время, пока находятся там, должны всячески демонстрировать благодарность, постепенно превращаясь из ветра в жалкий сквозняк. Привязчивая пыль думает, что спасает другого от одиночества, на самом деле проявляет жестокость по отношению к себе и окружающим. Она не в состоянии ни отпустить, ни поддержать. Мужчина должен пахнуть ветром, женщина – очагом. – Зенон едва успел закончить последнюю фразу, как сон, навеянный углями жаровни, сморил его.

Панделис не стал трогать старика, зная, что если разбудит, то тот уже не уснет до утра и весь последующий день проходит разбитым. Зенон уже много лет засыпал у жаровни. И только с наступлением глубокого сна тело его само могло вытянуться вдоль лавки, но чаще так и оставалось скрюченным в сидячем положении.

Через четыре недели небольшой караван из трех повозок двинулся в сторону Пафры. Во все стороны раздавалась ясная осенняя ночь с огромными, низкими звездами. Луна выпячивала беременный живот, отбрасывая золотую полосу света. Три мула терпеливо тянули свою ношу, изредка переговариваясь между собой на ослином языке отцов. За замыкающей повозкой брели две рабочие лошадки, привязанные двухметровыми веревками за специальные кольца.

Василики держала на коленях чашку с голубикой: ее рука тянулась время от времени за ягодой, а мысли блуждали где-то очень далеко. Она давно уже обратила внимание на то, что тело ее существует словно само по себе, выполняя какие-то действия, а сознание занято совершенно другим. Через несколько секунд она могла не вспомнить, куда положила ту или иную вещь. Сделав что-то, она тут же забывала об этом и повторяла действие, иногда по нескольку раз. Поэтому чечевичная похлебка для Зенона была постоянно пересолена, а у любимой козы Марфы то совсем никак, то за вечер по нескольку раз менялась подстилка, пока Панделис не взял на себя уход за скотом. Доев чашку с голубикой, через несколько минут она наполняла ее по новой, забывая, что съела только что.

– Василики, не ешь много ягод. – Панделис с доброй улыбкой посмотрел на жену.

– Ой, – девушка плеснула руками, и чашка слетела с подола, – опять увлеклась. Ничего не помню. Трясет очень. Нам долго ехать?

– Прилично. Я должен отойти к развалинам холма. Я нагоню вас. Только не переживай. – Панделис указал рукой на темнеющие в ночи руины.

– Панделис, прошу тебя, не надо.

– Василики, я должен проститься с братом. Василеос ждет меня там. Я быстро.

Панделис хлопнул по крупу мула. Тот в ответ, дернув ушами, издал высокий, но негромкий ослиный крик, дескать, давай, но недолго. Уже через минуту безрукавный кафтан и полоски белой рубахи растворились в сумерках, только шаги по мелкому камню и цоканье копыт вперемежку с тележным скрипом еще какое-то время продолжали доноситься, гулким эхом раздаваясь по понтийскому предгорью.

Между белеющими, точно кости, белыми камнями развалин Панделис нашел брата. Тот стоял на самой вершине холма, глядя сверкающими черными глазами на утонувший во тьме Амис. За длинный пастушеский посох его вдруг зацепилось своей белокудрой овчиной маленькое облачко, но через секунду сорвалось и полетело дальше, едва качнув посох в тяжелой смуглой руке.

– Василеос!

– Панделис! Поднимайся осторожнее, не беги, здесь большие острые камни. Ты привез провиант?

– Да. Но немного. Иначе бы вызвал подозрительные взгляды. Только одну повозку.

– Хорошо.

Огромные белые камни древних развалин торчали в разные стороны заостренными гранями, похожими на хищные зубы акул, словно являя собой грозную охрану былых времен. Панделис, осторожно огибая препятствия, поднялся к брату на самую вершину.

– Вы правильно делаете, что уходите. – Василеос потуже затянул на себе овчину. – Еще пару недель назад мы перехватили посыльного от Энвер-паши, шедшего в Амис. Он рассказал нам, что в Стамбуле готовится план по уничтожению греков. Они с нами сделают то же, что с армянами.

– То есть призывом в амеле-тамбуру не ограничится?

– Увы, нет. Грекам нужно уходить всем под защиту русского царя. Но ведь большинство не поверит этому. Человеку трудно оставлять нажитое.

– Но это наша Родина! Почему греки должны все бросить?

– Вот поэтому мы будем сражаться. – Василеос горько вздохнул. – Правда, кроме мотыг, оружия никакого. Сегодня турки забирают всех мужчин в рабочие батальоны и по пути в Пирк истребляют больше половины, остальных уже на месте – выживают единицы, – а завтра они погонят все население вглубь страны под предлогом нашей неблагонадежности. И просто всех перебьют, как скот.

– Брат, я хочу остаться с тобой! – Панделис схватил брата за запястье.

– Нет, Панделис. У меня и так много ртов, которые нечем кормить зимой. Ты думай об одном, что Василики любит тебя. Не делай глупостей.

– Мария тоже любит тебя, Василеос. Однако ты здесь.

– У нас нет детей и не будет. А это многое меняет. Ну все. Тебе пора. Мои люди уже разгрузили повозку.

– Может, ты возьмешь и мула?

– Нет. Спасибо. Иначе слишком много вопросов будет к тебе.

– Там отец. – Панделис явно искал предлога подольше побыть с братом. – Смог собрать несколько старых охотничьих ружей. Хоть что-то на первое время. А-а, ты знаешь, Мария не захотела уходить с нами. Она сказала, что…

– Довольно, брат. Есть вещи, которые уже не вернешь. Это ее право.

– Но что она сделала плохого?

– Ничего. Просто мое сердце остыло. Как бы ни было больно, лучше уйти. В этой жизни никто никого не бросает, просто один находит другую дорогу или уходит вперед, другой остается жить в своих воспоминаниях. Никто ни в чем не виноват. Свой путь каждый выбирает по силам и лишь для того, чтобы получить знания для следующей загробной жизни.

– Ты стал мудрым, как отец. И говоришь так же. Я хочу что-нибудь от тебя в дорогу.

Василеос сдернул с головы платок.

– Возьми. К сожалению, больше ничего не могу тебе дать.

Панделис еще долго смотрел в темноту, где растворилась широкая спина брата, держа в руке его платок, густо пахнущий потом.

Он медленно спустился по склону, не замечая, как острые камни царапают тело и рвут одежду. Старый отцовский мул беспокойно стриг воздух большими ушами, нетерпеливо переминаясь с копыта на копыто. Ему явно не понравились чужаки, разгрузившие его повозку. И он провожал их сдавленным, высоким хрипом.

Панделис прижал голову мула к груди и долго стоял так, не сдерживая слез, которые были больше самих глаз.