Гнев пустынной кобры

Глава 1

Неумолимой поступью пришел холодный январь 1916 года. Со стороны моря в сторону Понтийских гор медленно ползли набухшие свинцово-синие облака, возлюбленные дети понтийской зимы. Между ними нет-нет да проблескивал месяц скалозубой улыбкой башибузука в окружении бледных звезд, скорее похожих на еле светящиеся дыры в черном рубище старого дервиша. Над Красной рекой (Халис) нетерпеливо расползался клубничный туман. Над Зеленой рекой (Ирис) клубился туман из хвои с ароматами янтаря и древесной коры. Река Мерт широко раскинула свои молочные простыни по всему Амису.

Защищенный с одной стороны морем, с другой – горной грядой, с запада – Красной рекой Халис, с востока – Зеленой Ирис, город Амис, или Амисос, находился словно у Христа за пазухой. Про него так и говорили, что когда-то один древний бог, проплывая в своей ладье над этим местом, не выдержал и сбросил вниз мешок с глиной. Из глины появились люди и дома, а потом женщины и домашний скот.

До рассвета оставалось часа полтора. Подполковник турецкой армии, 14-го полка линейной пехоты, кюмакам Карадюмак Шахин стоял возле своей полевой палатки, нервно пощелкивая кончиком хлыста по голенищу кожаной краги. Униформа подполковника образца М1909 серо-зеленого цвета, пошитая в Германии, была тщательно подогнана. Кожаные краги и кожаные перчатки говорили о принадлежности к богатому сословию, и, конечно, Шахин носил неподобающее модное нижнее белье, а еще любил побаловаться сигарой. Дополняли форму золотые пуговицы в немецком стиле. На шелковом воротнике нефтяного цвета, как говорится, вошь не задержится – настоящий армейский щеголь. Несмотря на свои почти пятьдесят, Шахин был еще крепок телом, азартен и патологически жесток. Он никогда не воевал на передовой, но с гордостью носил в петлице ленту героя за последнюю итало-турецкую войну.

Ему не терпелось начать операцию. То и дело поглядывая на широкую улыбку месяца, он про себя сетовал на слишком длинную ночь. Раскурив третью подряд сигару и выпуская через ноздри ароматные струи дыма, подполковник едва не захлебывался от ударов ликующего сердца. Он тщательно подготовился: полторы сотни жандармов, сотня самых отъявленных головорезов и насильников, башибузуки, еще два взвода пехотинцев, вооруженных гранатами и винтовками системы «Маузер» 1898 года, пулеметный расчет. Но самое главное, ему удалось получить аэроплан и несколько бочек авиационного топлива.

Ветер с моря дул в сторону гор, вглубь континента, куда отправляли всех мужчин-греков в возрасте от 20 до 45 лет, мобилизованных в рабочие батальоны амеле-тамбуру. Там, находясь в нечеловеческих условиях, большинство греков умирали. Кто мог, «дезертировал». Эти беглецы по возвращении сбивались в небольшие группы и прятались в горах. К ним присоединялись и те, кто не мог откупиться от воинской службы. Подполковнику Шахину предстояло расправиться с этими плохо вооруженными группами, а заодно примерно наказать остальных. Но бегать по горам и воевать Шахин не торопился, а вот стереть дотла несколько греческих сел и прогнать жителей маршем смерти через горы в безжизненную пустыню вполне входило в его планы.

Он уже потянулся за четвертой сигарой, как из темноты послышались неровные шаги, скрип гальки и учащенное дыхание. В круге слабого света еле горящего костерка показалась фигура пилота-наблюдателя 4-го эскадрона авиации Турции капитана Ахмета Челика.

– А, юзбаши Челик. – Шахин повернул голову. – Не спится? Еще час могли бы… – Коричневые глаза с поволокой, поставленные навыкат, не выражали ровным счетом ничего.

– Вам, гляжу, тоже, кюмакам, – ответил Челик.

– Можно просто, по-немецки – «господин подполковник». Я не очень люблю все эти наши восточные названия. Я ведь, как и вы, получал образование за границей. Хотите сигару? – Шахин полез в боковой карман шинели.

– Нет, спасибо, господин подполковник. Я свои… Как только меняю табак, начинается невыносимый кашель. – Капитан достал любимый «Кэмел», щелкнул большим пальцем по пачке, и из нее тут же высунулась головка сигареты. – Вы совершенно правы, я совсем недавно вернулся на родину и представления не имею, что здесь происходит.

– Сидели бы лучше за границей. Посещали бы оперу или театр.

– Сказать честно, не большой любитель. Я поклонник аэропланов. К тому же – война! Мы – союзники Германии. А это значит, скоро нас всех ждет блестящая победа.

– Вон видите эти селения? – Подполковник указал хлыстом на темнеющие дома. – Уже сегодня, как встанет солнце, мы примерно накажем этих неверных собак. – Кривая, тонкая улыбка коснулась лица Шахина.

– А, разве там не мирные жители?

– Эти мирные жители будут с нетерпением ждать русскую армию, чтобы заодно с ней ударить по нам. Да и вообще, от греков давно пора бы избавиться. Они буквально захватили всю экономику и финансы. Мы, турки, не хозяева в своей стране. Только вдумайтесь! Из пяти банков в Амисе четыре принадлежат исключительно грекам, а в пятом, вроде турецком, больше семидесяти процентов акций тоже принадлежит им.

– Прискорбно это слышать, господин подполковник. Разве это повод для военной операции? И если бы мы больше уделяли времени образованию…

– То?! Ияй-ллаху, меня когда-нибудь вырвет от подобных высказываний, юзбаши. Сколько раз я их уже слышал! – Шахин протянул руку и по-отечески поправил красный ворот на куртке пилота. – Вот так. Конечно, не повод. А кто сказал, что она военная? Мы вначале попытаемся провести переговоры со старейшинами. Как только рассветет, вы подниметесь на своем аэроплане в небо. Если вдруг группы укрывшихся в горах греческих бандитов высунут нос, то немедленно сигнализируйте мне. А вообще, вам выдадут достаточное количество бомб, чтобы атаковать.

– Слушаюсь, господин подполковник.

– Ну вот и прекрасно.

– А наше правительство не беспокоится о том, что мы непременно вызовем встречную волну сопротивления? Да и что скажут западные демократии? – Челик глубоко затянулся.

– Хах… Вы знаете, что произошло в марте этого года в Измире?

– Только слышал краем уха.

– Только слышал он, видите ли. А надо бы знать, молодой человек, как ваши соотечественники проявляли железную волю. Мы хорошо проучили этот собачий город. А если честно, то я испытал истинное эстетическое наслаждение от мучений неверных. Но вначале о тех, кто мог бы осудить нас: европейские корабли стояли в гавани и молча наблюдали. А знаете, почему? Хах… Так они же сами и финансировали весь этот пир шайтана. Православные греки – союзники русских, а значит, никогда нас ни в чем не обвинят. Никогда. Все, что против русских – есть благо для европейцев. Поэтому не стесняйтесь, делайте что хотите: жгите, убивайте, насилуйте. Одним словом, проявляйте какую угодно фантазию. Я познакомлю вас с одним юзбаши – вот уж поистине мастер своего дела. – Шахин прищелкнул языком и снял с головы кабалак, чтобы протереть вспотевшую лысину.

Челик почувствовал в горле горький, тяжелый ком. Ему потребовалось отвернуться от глаз подполковника, чтобы проглотить его.

«…Ты офицер, Челик, а потому в твоей жизни будут не только красивые боевые вылеты. В ней, похоже, случится много чего другого…»

Лагерь медленно оживал после ночи. Первыми проснулись повара, за ними музыканты. Последние расчехляли барабаны и проверяли пальцем упругость кожи. Затрещали очаги полевых кухонь. Как только повара дадут знак, что завтрак на подходе, подполковник Шахин скомандует барабанщикам и те поднимут основной лагерь громкой дробью.

– Ну что ж, пора пить кофе, капитан. Приглашаю вас к своему столу. – Подполковник указал жестом в сторону своей палатки. – Разрешаю вам делать все, мой юный друг, кроме одного, – Шахин громко расхохотался, – пользоваться моим личным нужником. Я, понимаете ли, невероятно брезглив в этом вопросе.

– Благодарю, господин подполковник. С удовольствием воспользуюсь вашим предложением. А по поводу нужника не беспокойтесь, пилоты привыкли это делать в небе. Вам ни разу не доводилось попадать под обстрел птичьей стаи? – Челик озорно сверкнул черными глазами.

– Ах, вот оно как! Ну, буду иметь в виду, завидев вас в небе. – Шахин хлопнул по плечу капитана и легко подтолкнул того к своей палатке. – Ну то есть вы хотите сказать, что брали уроки у птиц?! Очень остроумно.

В палатке подполковника был уже накрыт завтрак. На низком резном столе дымился только что сваренный кофе по-турецки, белели ломтики сыра, украшенные дольками томатов, а еще: ноздреватый лаваш, зелень, орехи четырех видов и медовые сладости.

– Присаживайтесь, капитан! – Шахин жестом пригласил к столу Челика и тут же сам опустился на ковер, скрестив под собой ноги. – Кофе? Рекомендую начать с него. Первая чашка выпивается обязательно натощак. Меня этому научили в Англии. Весь секрет стройности англичан в простом способе: вначале нужно выпить кофе и только потом приступать к пище. Первая чашка убирает волчий аппетит и запускает работу кишечника.

– Я учился в Германии, а там по утрам пьют какао. – Челик устроился поудобнее напротив Шахина. – С булочками и сосисками.

– Пора! – Подполковник откинул крышку карманных часов. – Сержант!

В палатку просунулось помятое лицо кавуса Бурхана Кучука. Рыжие, мокрые усы топорщились в разные стороны, выражая все глубинное негодование своего хозяина. Вопреки приказам сверху о переходе на новую униформу, кавус продолжал носить на голове феску с кисточкой и безрукавный кафтан поверх широкой хлопчатобумажной рубахи на манер янычар.

Дисциплина в турецкой армии на начало Первой мировой войны оставляла желать лучшего: солдаты одевались кто во что горазд, часто смешивая разные образцы униформ, на ногах в лучшем случае брезентовые ботинки, но чаще всего гражданские сандалии, а многие так и просто ходили босыми.

На этом фоне подполковник Карадюмак Шахин выглядел настоящей звездой, упавшей с невесть каких запредельных высот на эту грешную землю. Звездой, поцелованной самим Аллахом.

– Играйте «подъем», сержант! И когда вы, ияй-ллах, будете одеваться по уставу?!

– Как только заработаю достаточно денег! – осклабился Кучук. – Я думаю, Шахин-ага предоставит мне сегодня такую возможность. Но это, – сержант прикоснулся к феске из каракуля, – носил еще мой отец. И завещал мне. А моему отцу передал дед. Она хранит наш род.

– Тьфу. Первобытчина какая-то! Ладно. Выполняйте приказ. – Шахин махнул рукой.

– Слушаюсь, Шахин-эфенди!

– Я не паша!!! Обращаться ко мне только: господин подполковник! Ясно?!

– Слушаюсь, господин подполковник. – Сержант попытался повторить звание по-немецки. Получилось смешно так, что вызвало приступ кашляющего смеха у Шахина.

– Ой, ну умора. Повторить захочешь, не получится.

Вскоре взревели походные трубы и затрещали занозистой дробью барабаны. Командиры выходили из своих палаток, зевая и лениво почесывая волосатые животы, солдаты выползали из-под телег, а спавшие под открытым небом тяжело поднимались с войлока, стряхивая с себя пепел ночных костров.

– Строго вы с ними! – заметил Челик, пробуя козий сыр.

– Да их пороть надо! А представьте, если настоящая война! Если русские! Это воинство продержится несколько минут.

– М-да, убереги нас аллах от русских! – кивнул капитан. – Кстати, господин подполковник, а какие задачи мы должны выполнить в ходе этой операции?

– Ну, во-первых, найти и казнить дезертиров, бежавших из Пирка. – Подполковник заломил мизинец на правой руке. – Во-вторых, собрать откупные: по 20 золотых лир с тех, кто хочет увильнуть от службы. Хах, но не тут-то было. Мы кое-что приготовили для этих собак. В-третьих, подвергнуть примерному наказанию одно или несколько пригородных сел Самсуна, чтобы подобные фокусы не повторялись. Хотя…рано или поздно все они пойдут под нож. Мы только оттягиваем время.

– Какой приказ должен выполнить непосредственно я? – Лицо Челика заметно побледнело.

– Вам нужно атаковать партизан бомбами, если они появятся, и не давать возможности убежать в горы от правосудия тем, кто его заслуживает!

– Кстати, господин Шахин, – Челик поднялся со своего места, – вам ведь скоро уже пятьдесят, а почему вы до сей поры в подполковниках?

– Капитан! – Шахин вздернул бровью. – Мы с вами не в столь близких отношениях!

– Разрешите выполнять приказ?

– Да, капитан. И сделайте это как истинный сын Аллаха.

Как только фигура капитана Ахмета Челика скрылась за тяжелым пологом палатки, Шахин вытащил из кобуры револьвер и, несколько раз прокрутив барабан, что-то прошептал над зияющим дулом. Черные с поволокой глаза его сузились, лицо вытянулось вперед, а плечи поднялись к скулам. Весь облик стал напоминать гюрзу, готовую нанести беспощадный удар.

– А теперь пусть придет она. Аелла. Я сгораю!

Легкая тень бесшумно выпорхнула из-за ширмы. Белое платье с широкими рукавами, в которые можно поместить все население Амиса вместе с пригородами, алый передник с синими вставками, волосы, стянутые белым платом. На длинной шее тонко подрагивал «муравей в смоле». Рот – открытая, нежная рана с идеальным рядом белых зубов. И дыхание – букет горных фиалок. Рука – чуть вверх, широкий рукав сползает к локтю, обнажая перламутровое предплечье.

– Я изнемогаю, Аелла.

– Тсс. Знаю-знаю, насколько сильно ты зависишь от утренней близости, мой шах! – Указательный пальчик лег на мужские губы.

– Только не пытайся мной манипулировать, понтийская колдунья. Ты можешь есть с этого стола столько, сколько в тебя влезет, но только до тех пор, пока я владею тобой!

– О-ого! Это что-то новенькое, мой повелитель. Я на все согласна. Ха-а-ах! Но все зависит от того, насколько ты голоден?!

– Но ты ведь тоже голодна. Когда ты последний раз ела? Твой голод в глазах не слабей моего.

– Должна признать! – Аелла опустила голову. – С чего начнем, мой шах?

– Мы все можем делать одновременно! – Обе руки подполковника полезли под подол, обнажая смуглые колени и бедра с неземными линиями. – Ты узнала о том, что я просил?

– Да. Он заплатит тебе.

– И все? – Шахин прикусил женщине мочку уха.

– А-а-а-а… За последнюю неделю в горы никто не ушел. Напротив, многие поверили обещаниям и спустились в долину.

– Значит, атаки не будет, я правильно тебя понимаю?

– Да, ты можешь смело идти сам вместе со своими солдатами, а не отсиживаться в лагере.

– Хорошая весть. А какова причина?

– У них нет оружия. – Аелла высвободилась из челюстей Шахина и села в позе наездницы у него на коленях. – Но хочу тебя предостеречь, мой шах. Мне очень не понравился этот Челик. Что-то есть в его взгляде неприятное.

– Что тебя настораживает? – Шахин просунул между губ девушки ломтик десерта.

– Пока не могу сказать. Я только об одном прошу тебя, милый Карадюмак, никакой резни. Я изначально пошла на это, потому что не хочу крови. Все, кто может, отдадут деньги, возьми больше, если тебе необходимо, но не убивай, молю тебя. Это мой народ.

– Я ничего тебе не обещал, женщина. Кроме своей страсти. В моей груди сидит боль после твоей той измены. И я не могу ее никак вырвать. Понимаешь? Лично буду сдирать с него кожу, но медленно и, пока он будет еще живой, сварю в кипятке его половые органы. Я не знаю еще способов избавления от этой сосущей боли, кроме изощренной мести. Если бы я мог, то подверг бы тебя такой чудовищной казни, что содрогнулось бы вечное синее небо. Но я не могу. Я слишком зависим от тебя. И ты этим пользуешься. – Шахин длинно выдохнул.

– Тебе не в чем упрекнуть меня! – Аелла смотрела исподлобья, сдвинув густые брови.

– Ладно. – Подполковник сглотнул. – А сегодня я разделаюсь с Зеноном. А то я не знаю, что его старший сын прячется в горах вместе с такими же, как он. Все. Пошла прочь. – Подполковник оттолкнул девушку и вышел из палатки.

Солдаты, башибузуки и жандармы уже стояли в боевых порядках. Командиры ждали привычного взмаха белого платка.

Шахин еще раз оглянулся на палатку, и узкие губы его сжались в почти невидимую полоску.

И началось… Ровно в восемь часов утра почти все подразделения подполковника Шахина покинули лагерь и двинулись к ближайшему греческому селу, выстраиваясь, по ходу движения, в огромный полумесяц.

Сам подполковник находился внутри пехотного взвода регулярной армии, прикрытый плотным строем своих солдат, шедших с ружьями наперевес. С правого фланга наступали жандармы, с левого наемники-башибузуки. Воздух пузырился от барабанной дроби и четкой поступи. Пыль клубами отлетала из-под ног наступающих и тут же отбрасывалась ветром в сторону моря.

Греческие старосты вышли навстречу с непокрытыми головами в знак полного повиновения. Горный понтийский ветер, вынырнувший из-за перевалов, дул отрывисто и резко. Пыль, поднятая им, оседала на жидких, седых волосах стариков. От волнения у многих тряслись руки и головы, а глаза были опущены долу.

– Что ты хочешь мне предложить, Зенон? – выкрикнул подполковник, глядя на одного из старост.

– Мы собрали все, что у нас было. Вот. – Грек протянул суму с золотыми лирами.

– Ты предлагаешь мне их пересчитать?

– Мы не собираемся тебя обманывать. Здесь ровно столько, чтобы откупить всех мужчин нашего села от мобилизации. Если они уйдут, некому будет работать на земле, и мы все погибнем, а вы недополучите нашего урожая в свои закрома.

– А как же дезертиры, Зенон? Кто мне за них заплатит? По законам военного времени они должны подвергнуться наказанию! – Шахин выкрикивал из-за плеча одного из своих солдат, то озираясь по сторонам, то глядя в небо.

И вот со стороны Красной реки вначале послышался шум приближающегося мотора, а затем показалась черная точка. Подполковник облегченно вздохнул… Это Челик. Ну наконец-то…

– Из нашего села, обещаю, больше не будет ни одного дезертира, уважаемый Карадюмак-эфенди.

Подполковник сделал вид, что не слышит старосту. Достав из кармана шинели сигару, он по-щегольски чиркнул спичкой о портупею. Вспыхнул огонек, сквозь который Шахин, как загипнотизированный смотрел несколько секунд, как черная точка в небе постепенно превращалась в летательный аппарат.

– Этого мало. Очень мало, – протянул он и сделал знак одному из наемников.

Сжах!.. Сверкнуло лезвие сабли, и голова одного из старейшин с изумленным ртом отделилась от туловища. Алый фонтан ударил вверх и в стороны, обдавая стоящих поблизости. Зенона качнуло, лицо старика сжалось так, что не стало видно глаз.

– Господи! За что?! – Старик рухнул на колени.

– А теперь слушай меня внимательно, Зенон, если хочешь жить сам и сохранить жизнь своего села. – Лицо Шахина расплылось в звериной улыбке. – Слышишь?!

– Да, – хрипло выдохнул Зенон.

– Сейчас ты отправишь одного из этих глубокоуважаемых старцев в свое село собирать недостающие деньги. Принести нужно столько, сколько есть. Все до последней серебряной нити из платья ваших женщин. Потом я устрою обыск, и если мои солдаты найдут хоть одну-единственную серебряную песчинку, то казню все село. А мы с тобой тем временем займемся очень ответственной процедурой: в присутствии моего нотариуса ты переоформишь на меня все банковские бумаги вашей общины. Я ведь ничего не путаю: акции и закладные бумаги на земли хранятся у тебя? Отвечай, собака!

– Да. – Плечи Зенона вздрагивали от слез.

– Ну вот и прекрасно. Если все пройдет гладко, вы продолжите жить на своей земле, возделывать ее, но процент начнете платить, хах, кому, досточтимый Зенон?

– Я тебя понял, Карадюмак!

– Ты обращаешься ко мне по имени, словно бы мы с тобой старинные друзья-приятели. Ну и что. А меня это забавляет. Ну что ж, приглашай скорее в свой дом дорогих гостей, почтенный Зенон.

Через час с небольшим подполковник Шахин вышел из дома старосты, удовлетворенно поправляя портупею. Это был его день. Светило солнце, и он видел, как над рекой Халис вставал утренний клубничный туман, а над Ирис плыл туман изумрудный. Адъютант гордо держал в руках банковские акции и бумаги нового хозяина земель. На телеге уже громоздились принесенные греками вещи: еще один мешок с золотом, платья с золотыми и серебряными нитями, кольца, серьги и другие украшения. Отливали пронзительным светом сваленные в кучу серебряная посуда и столовые приборы.

– Сержант Бурхан Кучук! – прищелкивая языком, позвал подполковник.

Грузная фигура кавуса с одутловатым лицом мгновенно выплыла из-за телеги с «трофеями».

– Сержант, хватит засматриваться на чужое добро! Все, что принесли эти собаки, то принадлежит мне лично, а вы, – Шахин окинул взглядом своих солдат, – свое возьмете сами. Даю вам времени до вечера. Шайтан всех задери, я привык спать в своей постели, так что поторопитесь.

Но солдаты в нерешительности переминались с ноги на ногу, никто не мог начать первым. И нужен был спусковой крючок.

– Э… господин подполковник, может, вы отдадите более конкретный приказ? – Сержант Кучук с вопросительной жалостью поднял глаза на своего командира.

– Чего тут непонятного? Возьмите себе столько, сколько унесете из их домов. К закату повесьте мне двадцать любых, на ваш вкус греков-мужчин. А собственно, и все.

– А что делать с этим? – Сержант кивнул на Зенона, который в тот момент выходил из своего дома шаткой походкой. Казалось, старик сошел с ума: он что-то бормотал под нос, кусая беззубым ртом рукав ветхой рубахи.

– А, с этим! Про него-то чуть не забыл! – Шахин посмотрел на старосту. – То что сделали римляне с их Богом. Распните его. Да повыше, чтобы издали было видно.

Кучука отшатнуло, и он едва сдержал приступ рвоты. Мужиковатый и неотесанный турок, выкатив глаза из орбит, тупо смотрел себе под ноги. И тут что-то резко звякнуло о камень. Семилетний мальчишка-грек не удержал за пазухой чайную серебряную ложку.

– Ну вы посмотрите на них! – ощерился Шахин. – Я к ним с добром и справедливостью! А они!.. И вы еще не знаете, с чего начать! Запорите его на глазах у матери. Вы видите, – крикнул он солдатам, – они вас обманывают!

…Аллах акбар… Вой из нескольких десятков солдатских глоток разорвал утренний воздух. Сержант Кучук с размаху ударил кулаком Зенона. Упавшего старика тут же схватили за ноги два наемника-башибузука и поволокли по улице. Сержант отыскал глазами пару бревен, схватил их и потащил волоком. У сельской церкви с Зенона сорвали одежду и стали бить хлыстами. Сморщенное тело старика ужом извивалось в январской грязи под хохот и улюлюканье осатаневших турок. А сержант Кучук, закатав по локоть рукава, прибивал поперечные доски к бревнам. Когда Зенон потерял сознание, его подняли, встряхнули несколько раз и, убедившись, что хлыстами с него взять больше нечего, бросили на чудовищный крест.

Ему растянули руки. Сержант взял молоток и прицелился гвоздем в морщинистую ладонь.

– Э… не так, – раздался вдруг поверх гула голос Шахина. – Прибивайте не через ладонь, а через запястье. Там есть нерв, и если его повредить, то большой палец замысловато вогнется внутрь ладони. Будет словно на картине. Не помню, где я ее видел, кажется в Париже, но меня впечатлило. Ага. Вот так правильно. А теперь ноги. Сгибайте в коленях. Вот так. И прибивайте одним гвоздем через пятку. Римляне не тратили много металла на преступников. А теперь мажьте его смолой с медом и обсыпьте куриными перьями.

Наемники кинулись выполнять. Они ловили носившихся кругами обезумевших кур и ощипывали их живыми.

Когда крест с телом подняли и стали опускать в яму, Зенон очнулся. Весом тела ему сдавило легкие, рот судорожно раскрылся. На прибитых ногах он приподнялся, чтобы сделать вдох. Несколько секунд держался, громко втягивая в себя воздух. Кожа на тощих ребрах растянулась до предела. Изо рта вырывался глубокий, нечеловеческий стон. Вдох, другой – плоть по залитому кровью бревну скользит вниз до нижней точки. Хрип. Глаза неестественно раскрыты. Легкие придавлены грудной клеткой.

– Вот так! Вот так! – излучая животную радость, кричал Шахин. – Вверх, а потом снова вниз. Вверх и вниз. Какое незабываемое зрелище! – Он чиркнул спичкой и поджег перья. – Какой божественный свет, а! Какая чудная лампа! Жаль, что сейчас не темное время суток. И это не мой любовный будуар! Что, больно тебе, тварь?! А мне не больно?! Это ведь один из твоих выблядков наставил мне рога! А знаешь, тварь, чтобы закончить мучения, римляне ломали распятым голени. Но ты не дождешься такой милости от меня. Вверх-вниз. И так до тех пор, пока сам не издохнешь.

Зенон еще несколько раз приподнялся на кресте и затих в нижней точке, совершив невероятное усилие над собой. Смерть пришла от удушья довольно быстро, не позволив палачам насладиться мучениями. Огонь мелко подгрызал его бороду и пучки седых волос на голове. Ему было уже все равно, что происходит вокруг. Душа, подброшенная порывом горного ветра, отлетала к чертогам Творца. Куриные перья вместе с колючими искорками вязко клубились в солоноватом воздухе. Море и человеческая кровь состоят из соли. В этом великая загадка Творца.

Раздосадованный подполковник сплюнул себе под ноги.

– Эр-онбаши Калыч! – позвал Шахин.

Бравый тридцатилетний капрал вырос из клубов дыма, глубоко шмыгая носом и поправляя форму.

– Я здесь, господин подполковник!

– Вы, как вижу, время зря не теряли! Ну и каково на вкус греческое мясцо? – Шахин подмигнул. – Не отказывайте себе в этом удовольствии. Когда насилуешь на войне, это не то, что покупаешь в доме терпимости. Совершенно другие специи, не правда ли? Чувствуешь себя полноценным мужчиной. Кстати, у меня нет предрассудков по поводу полов. Лишь бы было полезно для души и здоровья! – Подполковник снова подмигнул.

– Все во имя Аллаха, господин подполковник!

– Ну-ну, полноте. Иногда нужно подумать и о себе. Мне здесь больше делать нечего. Остаетесь за старшего. Но не переусердствуйте. Двадцать повешенных, и не более. Женщин можете… да всех. Будет больше поводов их потом истребить. А пока хватит и этого.

– Так точно, господин подполковник!

– Ну, в добрый час, капрал.

Шахин пошел по направлению к лагерю, довольно пощелкивая хлыстом о голенище краги. Вслед за ним катилась, запряженная конем-тяжеловозом переполненная телега награбленного добра. Охрана, которая плелась, обступив начальника, недовольно посверкивала глазами в его сторону – им сегодня ничего не достанется!

– Ничего, ребята! Обещаю, что в следующий раз все лучшее заберете вы!

Шахин, прищурившись, посмотрел в небо, где самолет Челика описывал дугу над дымящимся греческим селом.

Летательный аппарат Ахмета Челика «Фоккер Таубе» далеко не являл собой чудо по последнему слову техники. Выпущенный за год до Первой мировой войны, моноплан обладал мощностью 75 л.с. и использовался в основном в нуждах разведки. Пилот мог атаковать неприятеля только с помощью револьвера и ручных гранат, ящик с которыми прикреплялся к правому борту. Но тем не менее преимущества были налицо: за час моноплан мог облететь территорию, которую лошадь преодолеет в лучшем случае за сутки. А в условиях горной местности просто был королем всех наблюдателей. От него невозможно было укрыться даже в самых труднодоступных местах. С появлением таких аппаратов ни гора, ни река, ни камыш не являлись больше надежным укрытием. Спрятать мог только густой, высокий лес или плотный туман. Но и недостатков у первых машин тоже было много. Они часто ломались, легко сбивались из обычных ружей, поскольку отсутствовала какая-либо защита, кроме бортовой фанеры. Боялись дождя, снега и сильного ветра. Пилоты часто обмораживались на больших высотах, а на низких любая помеха с земли, будь то птица или обычный легкий мусор, могли вывести аппарат из строя. И все же при всех минусах, подразделение, имевшее небесную машину, заметно превосходило любого неприятеля.

В то утро Ахмет Челик, садясь в кресло пилота, еще не знал, в какую историю его втягивает подполковник Шахин. Застегнув шлем, привычно поправив плотные очки и подтянув перчатки с крагами, он жестом приказал помощнику толкнуть винт. Машина, пробежав по земле пару сотен метров, плавно взмыла вверх. Взору Челика открылись голубые Понтийские горы, протянувшиеся вдоль всего побережья на 1000 километров.

Высота гор плавно возрастала по направлению с запада на восток. С высоты птичьего полета были хорошо видны несколько параллельно идущих хребтов. Труднопроходимые, являя собой крутые склоны и отсутствие долин, большие участки гор покрывали ореховые и хвойные леса, а многие вершины укутывал вечный снег, от которого даже сквозь очки Челику резало глаза.

Набрав приличную высоту и взрезав винтом стадо сиреневых облаков, он совершил большой круг радиусом в полторы сотни километров. Потом спустился ниже.

Над одним из греческих сел клубился черный, едкий дым. Клубы дыма то и дело порывистый ветер сметал в стороны, обнажая сцены из Апокалипсиса. В тот день Бог уберег сердце Челика от этих сцен. В двух километрах он заметил группу крестьян, вышедших из древних развалин. Издали капитану показалось, что люди вооружены, но, подлетев к ним ближе и снизившись на сотню метров, он рассмотрел лишь мотыги и прочие орудия труда. Группа была небольшая, человек пятнадцать, поэтому всяческая угроза для подразделений Шахина исключалась. Но все же, решив перестраховаться, Ахмет Челик сделал полукруг над ними и выстрелил пару раз в воздух из револьвера. Затем, увеличив от группы дистанцию еще на пару сотен метров, он сбросил две гранаты. Крестьяне попятились от взрывов к развалинам и неожиданно исчезли, словно провалились сквозь землю.

Капитан вновь направил свой моноплан в сторону горящего села. Он не мог даже мысли допустить, что подполковник регулярной турецкой армии мог проявить жестокость в отношении мирного населения. Такому в германской академии не учили.

От сильного порыва ветра высоко в воздух взлетели куриные перья, пух и прочий бытовой мусор. Так высоко, что винт врезался в это облако и двигатель предупреждающе кашлянул несколько раз. Капитан не стал испытывать судьбу и взял курс к лагерю.

В центре села у деревянной церкви Святой Троицы на кресте дымилось тело старого Зенона. Удушливая черная копоть и запах горелого мяса густо расползались в разные стороны, достигая окраинных домов. Перед крестом в окровавленной одежде Николас Ионидис рвал на себе волосы и хрипел:

– Зенон, зачем ты попросил у нас ружья?! Мы отдали их тебе. И теперь нас забивают, точно скот.

Двух сыновей Николаса повесили перед церковью вместе с еще восемнадцатью молодыми греками. Третьего пощадили. Но лишь для того, чтобы запереть в церкви, а затем погнать через хребты Понтийских гор в далекую, безводную пустыню Каппадокии. В амеле-тамбуру.

– Зенон, верни мне ружье. Я хочу умереть, Зенон. – Грек рухнул на землю перед распятым старостой. Выломился в обратную сторону подковой, так что пятки едва не достали затылка, и забормотал что-то обрывистое и непонятное.

Мальчик, уронивший серебряную ложку, давно не кричал. Один из наемников-башибузуков запорол его до смерти на глазах родителей прямо на веранде родного дома. Связанный отец ничего не мог поделать, только выл тяжелораненым волком, а потом просил пули, когда насиловали жену. Побуревшая, измочаленная пеньковая коса, которой привязывали скотину, а потом били мальчика, валялась прямо на проезжей части. По ней ходили, давили тележным колесом, вбивали в землю копытом, а она не исчезала, словно сама земля вновь и вновь выдавливала ее из себя.

Башибузуки хватали детей и сдирали кожу с конечностей – на руках до локтя, на ногах до колен. Через пару дней такие раны загноятся, и если вовремя не сделать ампутацию, то всех их уничтожит гангрена. Садистская изощренность заключалась еще и в том, что грекам самим придется оперировать детей.

На головы старикам надели мешки из овчины мехом внутрь и, облив соленой водой, стали коптить с помощью факелов. Через час от такой пытки человек становился навсегда безумным. Никогда и никто в этом селе больше не услышит ни мудрых рассказов, ни поучительных советов. Навеки из памяти уйдет опыт нескольких поколений предков.

Навеки исчезнет понятие о светлом и счастливом детстве. С тяжким звуком лопнули нити, связывающие стариков с детьми, а жен с мужьями. Почернеют от боли дома, став холодными и беззащитными, не способными уже больше никому служить крепостью и тылом.

Только страх и нечеловеческая боль завладеют душами и сознанием переживших это. Страх, который на всю жизнь заставит озираться по сторонам, вздрагивать и кричать во сне, испытывать озноб с приближением ночи и с появлением нового дня.

Боль, поселившаяся в каждой клеточке плоти, от кончиков пальцев до глубин судорожно бьющегося сердца. Она будет за каждым произнесенным словом, за каждым жестом и движением, за каждым взглядом. Она навсегда станет основной линией в жизни понтийского грека.

От зверств наемников цепенели как сами турецкие жандармы, так и видавшие виды солдаты регулярной армии. Но даже они не решались хоть полунамеком пойти против них, предпочитая, отвернувшись от ужасов, отдаться грабежу.

Кавус Бурхан Кучук с налитыми кровью глазами врывался в дома и бил налево-направо своими кулаками-кувалдами. Отнимал и вытаскивал все, что попадалось на глаза: посуду, утварь, одежду. Выворачивал с корнем ягодные кусты в поисках зарытых денег. Жег дома и постройки для скота. За ним следовали его солдаты, не отставая в тупой алчности от своего командира.

В одном из домов он нашел столетнюю старуху, которая лежала на кованом сундуке. Сержант схватил ее, точно тощую кошку, но оторвать от сундука не смог. Старуха приковала себя амбарной цепью за талию к скобе, а ключ от замка не отдавала. Тогда турок рванул из-за пояса саблю.

Старуха жутко засмеялась. Поднесла сухой кулачок к беззубому рту.

– Давай, – кашлянула, – мы оба посмотрим на мою смерть. Я так стара, что уж и не дождусь.

Сержант сделал шаг назад. На секунду замешкался. Блеснула зазубренная сабля и одновременно со звериным рыком опустилась. Тело старухи распалось на две части по обе стороны сундука. Вывалились длинные, темные кишки.

В сундуке оказались вещи, приготовленные для похорон: белая с широким рукавом рубаха, темно-синяя в желтую клетку юбка и расшитый орнаментом белый передник.

Кучук с досады хватил одного из солдат кулаком в ухо. Тот винтом улетел в угол и затих.

– Тьфу ты, собачий отросток. Спишем на греков. И не вздумай мне, – погрозил он одному из подчиненных.

– Я, я-я ничего не видел, – замямлил солдат.

– Нет, видел. И подтвердишь, что она ударила его поленом, – указал сержант на старуху. – Сзади подошла и ка-ак! Понял?

Солдат часто затряс головой.

– Вот то-то же. У-у, тварь. – Сержант пнул голову старухи и вышел прочь.

К вечеру, когда наконец равнодушное солнце скатилось за горы, подразделения подполковника Шахина покинули село. Скрипели тяжело нагруженные награбленным воловьи и конские телеги, двигаясь в сторону лагеря. Многие солдаты и жандармы шли, натянув на лица платки. Одни молчали, другие, напротив, нервно и громко шутили. Замыкала колонну телега с мертвым турецким солдатом.