Год жизни

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НА НОВОМ МЕСТЕ

1

Старый ворон, умудренный долгой жизнью, сидел на заснеженной ветке высокой лиственницы и неотрывно следил за двумя черными фигурками. Два человека медленно пересекали огромную поляну. Невысокое октябрьское солнце косо освещало сугробы. От них тянулись длинные синеватые тени. К ночи мороз забирал круче.

Убедившись, что поживы не будет, иссиня-черная птица грустно каркнула и, тяжело взмахнув крыльями, полетела, низко стелясь над землей. С потревоженной ветки посыпались мелкие снежинки и долго опускались вниз, крутясь и поблескивая в вечерних лучах солнца.

Рослый лыжник, шедший впереди, с размаху вогнал палки в снег и остановился. Его черная борода и усы обледенели. Маленькие глаза совсем спрятались под заиндевевшими бровями. Второй лыжник, легко скользя по проложенному следу, догнал старика, круто свернул и стал рядом с ним.

— Скидайте лыжи, Алексей Степаныч,— сказал старик,— довольно ноги потрудились, теперь маленько на курьерском прокатимся.

Алексей Шатров ничего не понял, но послушно снял лыжи, вещевой мешок и со вздохом облегчения присел на корточки. Утомленные долгой ходьбой, ныли ноги. Сильно зудела шея, до красноты натертая грубой фуфайкой.

Старик связал вместе обе пары лыж, закрепил на них вещевые мешки и, проваливаясь по колено в рыхлом снегу, пошел вперед. Следя за ним, Алексей заметил, что впереди поляна словно бы растворялась в воздухе. Где-то очень далеко темнела редкая тайга, но спуска к ней не было.

Пройдя еще несколько шагов, старик остановился, разжал руки, и лыжи исчезли. Шатров недоумевающе вытянул шею:

— Никита Савельич, что за фокусы вы показываете?

— А вот идите сюда и увидите. Только осторожно!

Алексей подошел и невольно отшатнулся: у самых его

ног равнина обрывалась. Вниз уходил обледенелый, страшной крутизны, почти отвесный склон. Глубоко внизу чернели деревца, похожие с этой высоты на игрушечных солдатиков, одетых в плащ-палатки.

— Заворачивайтесь покрепче в полушубок, садитесь и — вниз! — наставительно сказал Никита Савельевич.— Только не вздумайте за что-нибудь хвататься или, скажем, ногами тормозить. Пойдете кувырком — сразу дух вон; один мешок с костями останется. А так — разлюбезное дело: все места скорые, мягкие и бесплатные. Ну, поехали!

Никита Савельевич плотно запахнул полушубок и смело шагнул к ледяному желобу. Взвихрилось облачко снега,и старик исчез.

Несколько секунд темное пятнышко далеко внизу оставалось неподвижным. Но вот оно зашевелилось. Крошечный человечек стоял на ногах и призывно махал руками.

Надо было решаться. Преодолев минутную слабость, Шатров сел на край желоба и легонько оттолкнулся. В уши рванулся разбойный дикий посвист. Рот залепило вязким воздухом. Сердце остановилось. Мимо ломано неслись белые, бурые полосы. И прежде чем Шатров успел опомниться, он с маху въехал в сугроб, перекатился на бок и замер. Потом с трудом сел, выплюнул снег. «Ну и ну! Жив?» Сам себе ответил: «Жив». Ощупал ноги и вслух добавил:

— И цел, кажется.

Задрал голову к небу, глянул на высоченный обрыв. «Почище слалома!»

Никита Савельевич уже затягивал ремни лыж. Через несколько минут оба лыжника ходко шли дальше.

— Можно и другой тропой на наш прииск правиться,— рассказывал старик,— в обход, по речке Кедровке. Там, как лед окрепнет, машины пойдут. Но туда шибко далеко. А тут прямиком за милую душу. Только штанам убыток.

— А много еще до прииска осталось? — поинтересовался Шатров. Он уже прихрамывал — валенок натер ногу. Мороз выбелил широкие прямые брови, почти сросшиеся на переносице, разрумянил лицо Алексея.

— Самую малость. Таким ходом часу не будет. В ясный-то день прииск с обрыва — как на ладошке. Ну, только не зря говорится: близко видно, а ногам обидно. Смотреть — вот он, перед глазами, а пока доберешься — пот таки прошибет.

До прииска добрались уже в темноте. Небо очистилось. Высыпали крупные звезды. Толстенький серп месяца повис над тайгой, осветил голубоватым сиянием сугробы. На снегу резко проступили глубокие зверушечьи следы. Видно, ночами звери подходили к самому жилью.

— Вот и дотопали,— сказал, останавливаясь, старик. Он налег грудью на палки, заправил под шапку слипшиеся волосы. От дыхания лыжников в морозном воздухе появлялись и сейчас же исчезали легкие облачка пара.— Это, что на бугре направо, длинное здание— контора прииска. Там у нас все начальство сидит. А мне — прямо... А то, может, вместе пойдем, Алексей Степанович? Побалуемся чайком с дороги, моя старуха ушицы сварит. И заночуете в тепле, а утречком — в контору. Складнее будет. Где сейчас, ночью, определяться на квартиру? Пошли, право слово, пошли!

На мгновение Шатров заколебался. Потом вздохнул:

— Нет, Никита Савельич, не могу. Спасибо большое, но порядок прежде всего. Явлюсь к начальнику прииска, получу назначение, тогда можно и об отдыхе подумать.

— Это тоже правильно. Ну-к что ж, тогда до свиданьица. Еще не раз встретимся.

Сняв лыжи, Шатров устало поднялся на бугор, стараясь не наступать на растертую пятку. Хотелось есть, согреться в тепле, а главное — дать отдых натруженным ногам.

Окна конторы прииска ярко светились, но в коридоре, куда вошел Шатров, стояла тьма. Он пошарил по стенам, нащупал ручку какой-то двери и нажал на нее. В большой комнате, заставленной столами, сидело много служащих. Все головы повернулись к двери.

— Я извиняюсь... Скажите, где найти начальника прииска?

Из-за стола, над которым висела самая большая лампа, поднялся человек с залысинами, щеточкой седеющих усов. Приветливая улыбка обнажила мелкие желтые зубы, раздвинула морщины вокруг рта.

— Пойдемте, я вас провожу. Лыжи и рюкзак можно оставить тут, в уголке. Вы, видно, к нам на работу?

2

Игнат Петрович Крутов, начальник прииска «Крайний», был сильно раздражен. Глубоко засунув руки в карманы, он шагал по кабинету, натыкаясь на стулья. Длинные полы желтого кожаного пальто, подбитого мехом, разлетались на поворотах. По стенам тревожно метались тени. В углу, на краешке стула, приютился начальник первого участка Мефодий Лукьянович Лаврухин, низкорослый, с заметным брюшком. На его лице безраздельно владычествовал нос. Казалось, все лицо устремилось вслед за носом —- толстым, мясистым, с горбинкой посредине. Фигура Лаврухина явственно изображала собою полное непротивление судьбе-злодейке. Только воспаленные выпученные глаза опасливо следили за всеми движениями Крутова.

— Опять завалил план, шляпа! — гремел начальник прииска.— До каких пор нянчиться с тобой? Это же курам на смех такое руководство! Тепляк не построил, лотошников распустил, экскаватор простаивает!

— Виноват, Игнат Петрович,— покаянно отозвался Лаврухин.

— Виноватых бьют! И я тебе, Мефодий, всыплю по первое число. Довольно! Вправлю мозги. Не сегодня

завтра пришлют из округа инженера. Сдашь ему участок, а сам пойдешь на восьмую шахту.

— Как же так, Игнат Петрович,— взмолился Лаврухин,— за что? Тепляк завтра начнем строить, экскаватор перегоним на ключ Желанный, лотошников приструню. Наверстаю план...

— «Наверстаю»! — передразнил Крутов. Он остановился посреди комнаты, ростом под потолок, плечистый, сердито глядя на загнанного в угол Лаврухина.— Который раз ты языком треплешься, а дело — ни ну ни тпру! Давно надо было тебя взашей...

Стук в дверь прервал гневную тираду Крутова.

— Мы не помешаем, Игнат Петрович?

В дверь просунулись щетинистые усы.

— Кого там черт... А, это ты, Леонид Фомич! Заходи. Да ты не один? Кто это с тобой?

Алексей вышел вперед, сощурился от яркого света пятисотваттной лампы.

— Горный инженер Шатров. Прибыл из округа в ваше распоряжение на должность начальника участка. Вот пакет.

Алексей рванул зацепившийся за подкладку кармана пакет, подал его начальнику прииска, отступил на шаг, соединив каблуки.

— Легок на помине. Я только что о тебе говорил.

Пока Крутов с треском разрывал пакет и пробегал

глазами бумаги, Шатров успел осмотреть весь кабинет. В глубине его, за однотумбовым столом, покрытым черным дерматином, стояло кресло кустарной работы. В углу приютилась этажерка, заваленная пыльными книгами. Трехтомник Сталина, инструкции по горным работам, геологический атлас. Десяток стульев, продавленный диван, обитый пестрым барраканом, и железная печка довершали непритязательную обстановку кабинета.

— Как добрался? — спросил Крутов, опускаясь в кресло.— Машины ведь еще не ходят: лед ненадежен.

— Меня ваш экскаваторщик надоумил. Он в округе на совещании был.

— Черепахин?

— Да. Никита Савельич. А то б я еще неделю прождал, не меньше. До Глухариной заимки по тракту нас попутная машина довезла, а оттуда — на лыжах. В два перехода дошли. Один раз у костра переночевали.

— Значит, ты ходок не из последних. По лыжной тропе от Глухариной мы полтораста километров считаем, не меньше. Да и Никита такой старик, что иного молодого на лыжах загонит. За ним тянуться не просто. Молодец, молодец. На фронте, наверное, был?

— На Первом Белорусском.

— Чувствуется военная косточка. А мне вот не довелось, брат. Кем служил?

— Артиллеристом.

— Награды имеешь?

— Орден Ленина.

— Толково! За что?

— За форсирование Вислы. Удержали плацдарм.

— Откуда родом?

— Из Минусинска.

— Ага, наш брат, сибиряк. Женат, ребята есть?

— Жена в округе осталась, приедет, как дорога установится. Детей нет.

— Это хорошо, а то у нас с жильем туго.

Шатрова начинал коробить разговор. Ему не нравилось присутствие еще двух незнакомых людей, бесцеремонный тон начальника прииска. Кроме того, Алексей чувствовал себя стесненно: Крутов сидел, а он стоял перед ним по стойке «смирно». Вдобавок ко всему Шатрова разморило в тепле и теперь неудержимо тянуло ко сну.

— Устал с дороги? — заметил наконец Крутов.— Ничего, солдат, сейчас я тебя отпущу. А завтра с утра начнешь принимать участок у этого болтуна.

Лаврухин совсем съежился в своем углу.

Человек со щетинистыми усами, который привел Шатрова в кабинет Крутова и до сих пор молчал, откашлялся в кулак.

— Простите, товарищ Шатров, у меня к вам один вопрос. Вы партийный?

Алексей не успел ответить.

— Да,— вмешался начальник прииска,— забыл тебя познакомить: это наш начальник планового отдела, он же секретарь парторганизации,— Норкин. Все под ним ходим. Так, Леонид Фомич?

Секретарь принужденно улыбнулся.

— Я кандидат в члены партии,—сказал Шатров.

— Открепительный талон, конечно, с собой? А партвзносы за сентябрь уплачены? — спросил Норкин.

— Нет еще. В дороге долго пробыл.

— Значит, придется с вас за два месяца взыскать. Что же, завтра заходите, оформлю ваше прибытие, поставлю на учет.

— Выходит, познакомились,— заключил Крутов.— Теперь, Шатров, иди отдыхай, а утром к тебе зайдет начальник механического парка Арсланидзе. Он будет участвовать в сдаче-приемке участка как представитель прииска. Что неясно будет, заходи прямо ко мне, помогу. Я человек простой: хорошо сделал — похвалю, нет — отругаю.

Шатров встал, замялся.

— Я еще с расположением прииска незнаком, товарищ Крутов. Куда мне идти ночевать? Здесь есть какой-нибудь дом приезжих?

Начальник прииска раскатисто рассмеялся:

— Верно. Черт, позабыл. Сейчас я черкну записку к коменданту, он тебя на ночь устроит. А насчет квартиры завтра сообразим. Дома приезжих у нас и в помине нет. Тут много-много, если за год человек пяток из округа побывает. Начальство к нам не любит заглядывать: далеко.

3

Коменданта в его каморке в конце коридора не оказалось. Пришлось послать на поиски рассыльного. Алексей зашел в плановый отдел, потом выбрался на воздух, чтоб стряхнуть дремоту, и остановился, очарованный.

В темно-синем небе ослепительным холодным светом разгорелись звезды. Они казались дырочками в темном шатре, покрывающем землю. Отовсюду с пологих сопок спускалась тайга, молчаливая, таинственная. Высоко над головой, около луны, уснуло круглое облачко.

Шатров нашел созвездие Большой Медведицы, привычно отсчитал от края ее ковшика пять равных отрезков и увидел Полярную звезду. Повернувшись к ней лицом, Алексей сориентировался по давней фронтовой привычке, определил, куда идут извивы Кедровки.

Прибежал запыхавшийся комендант. В низеньком бревенчатом домике он растопил железную печку, принес большую охапку дров и, пожелав спокойной ночи, ушел. Алексей остался один. Но, как это часто бывает, теперь, когда он добрался наконец до постели, сон отлетел. Погасив свет, слушая, как гудит в трубе пламя, наблюдая за крохотными раскаленными угольками, которые выскакивали из поддувала на пол, Шатров лежал в постели, жевал окаменевшую колбасу и вспоминал события последних дней.

Вспомнилось, как он подпрыгивал на бочках с бензином в кузове попутного грузовика, по дороге к Глухариной заимке. Жгучий ветер забирался под полушубок, в рукава, пронизывал даже кожаную меховую шапку, сжимая обручем голову. В ватных брюках, словно голые, коченели колени.

Около часа Алексей все же вытерпел, ерзая на нестерпимо холодной железной бочке. Потом отчаялся. Проехали едва сорок километров. Оставалось вшестеро больше.

Услышав барабанный стук по крыше кабины, шофер остановил машину. Шатров долго пытался разлепить смерзшиеся губы, объяснить, что больше вынести не в силах. В глазах застыли слезы. Но объяснять ничего не пришлось. Махнув рукой на все правила, шофер без спроса посадил Алексея в кабину четвертым.

— Мысленное ли дело ехать в мороз наверху без тулупа! Так и загнуться недолго.

Шатров сел на колени Черепахину. Рядом бочком втиснулась какая-то деваха в телогрейке. Зажатый в углу, шофер с трудом ворочал рулем, переключал рычаг скоростей под ногами пассажиров.

В кабине инженер оттаял. Не хотелось вылезать снова на мороз. Но от Глухариной заимки пришлось идти с Черепахиным на лыжах. Старик шел легко, свободным размашистым шагом, сильно отталкиваясь палками, молча, без передышек. Только в полдень, когда Алексей готов был повалиться в изнеможении на снег, Никита Савельич скомандовал привал.

Вечером лыжники остановились в защищенном от ветра распадке, густо заросшем молодыми лиственнич-ками. Шатров подивился тому, как ловко старик нарубил веток, устроил из них постель, разжег костер. Путники натаяли снегу, вскипятили чай. Кажется, никогда еще Шатров не пил такого вкусного, пахнущего снегом и дымком чан.

Потом Шатрову вспомнился просторный, светлый кабинет начальника горного округа. Разумовский подвел

Алексея к стене, отдернул штору. Открылась огромная, от пола до потолка, географическая карта района деятельности треста «Севзолото».

— Вот нащ поселок Атарен— центр Восточного горного округа. Как видите, он на правом берегу реки Северной. Километров на пятьсот вниз по реке идет тракт. Прокладываем его дальше. В будущем, сорок восьмом году дотянем до самого устья. Но вам надо проехать по тракту только триста километров до Глухариной заимки. Вот она — при впадении слева Кедровки. Отсюда постоянной автодороги на запад, к прииску «Крайний», нет. Сообщение с ним летом — катерами, вверх по Кедровке, зимой — по автозимнику, по льду. В обоих случаях от заимки еще километров двести. Итого от Атарена — пятьсот. Добавьте к этому, что весной и осенью связь с прииском прерывается, пока Кедровка не очистится ото льда или, наоборот, замерзнет. По болотам не пройдешь. Тогда остается только радио...

Неожиданно в воображении Алексея возникла Зоя, такая, какую он оставил в гостинице Атарена: тоненькая, гибкая. Узкие темные брови и зачерненные ресницы делали глаза неестественно большими, нарисованными. Положив руки на плечи мужа, Зоя напутствовала его:

— Как только доберешься, Алеша, сразу же проси себе семейную квартиру. Не соглашайся на холостяцкую. Я приеду, когда на «Крайний» пойдут машины. Береги себя, не отморозь ноги.

— Ты тоже себя береги, не форси в туфлях. Ходи в валенках. Тут не Кавказ.

— Очень нужно! Что я, старуха? Еще не хватало — срамиться в валенках!

— Здоровье дороже красоты.

— Да? А я и не знала... С каких это пор ты стал так заботиться о моем здоровье? Скажи лучше — капроновых чулок жалко. Ты вообще, я вижу, рад бы меня в стеганку да подшитые валенки наряжать. Дешевле.

— Что ты говоришь, Зоя? Опомнись! Когда я для тебя жалел что-нибудь?

Вспомнив об этой необъяснимой вспышке жены, Алексей поморщился. Все-таки не надо было раздражать Зою, да еще перед самым отъездом. Что стоило уступить? Подумать только, из-за этих проклятых валенок она даже не попрощалась с ним толком. Правда, ничего обидного он жене не говорил, но все же можно было погасить вспышку в самом начале. Мужчина должен иметь больше выдержки, чем женщина.

Алексей вздохнул, закинул руки за голову, уставился на потолок, где дрожали слабые отсветы огня, пылавшего в печке. Звучно треснуло бревно в стене. Мороз отступил. Только в дальнем углу комнаты внизу все еще белел иней.

В самом деле, почему Зоя стала вспыхивать из-за каждого пустяка, придираться к его словам? Откуда это? Ребенок — вот что ей, обоим им нужно! Но что поделаешь — Зоя и слышать о нем не хочет. «Пеленки, соски, корыто...» А как хорошо было б иметь парнишку; на худой конец пусть даже девчонку. Материнство сразу наполнило бы глубоким смыслом всю жизнь Зои. И все пошло бы опять как в первый год их совместной жизни. Как тогда было чудесно! Удивительно, сколько счастья может дать женщина, жена, милая подруга.

Алексей заворочался в постели, заулыбался в темноте. Разве забудется когда-нибудь тот вечер! Шелест кленов над головой. Медленная мелодия вальса. Тихий шорох подошв танцующих на бетонной площадке. Волнующий девичий смех. И нежная белая рука, доверчиво лежащая на твоем плече. Тоненькая талия, послушная малейшему движению пальцев. Большие блестящие глаза, заглядывающие в самую душу.

Когда позже, над речкой, Зоя первая поцеловала Алексея и он почувствовал ее мягкие слабые губы, сердце словно овеяло ветром. Закружилась голова. Конечно же это была она — единственная из всех девушек, чудесных, непонятных существ, наивных, чистых, непобедимо сильных своей слабостью.

Потом — Черноморье... Зеленоватая вода мирно колышет их. Голова Зои покоится на его груди. Ее веки опущены, но Алексею кажется, что и сквозь них он видит милые лукавые искорки в карих глазах жены. Неподалеку с шумом выскакивает, свивается в кольцо и снова уходит в воду дельфин. Зоя вздрагивает, открывает глаза. Они плывут к берегу, ложатся рядом на горячий песок. Алексей выпускает из ладоней струйку золотистого песка, следит, как она растекается по бронзовой коже Зои, потом целует ее губы, щеки, мокрые, еще пахнущие морем волосы. Набегающие волны щекочут подошвы. Зеленые кипарисы стоят, вытянувшись на часах, охраняя любовь...

Алексей провел рукой по лицу, словно стирая воспоминания, сел на кровати. Надо спать. Завтра предстоит трудный день. Как-то пойдут дела на участке... Какие люди на нем? Помогут ли хоть на первых порах начальник прииска и секретарь парторганизации, как было на Урале? Крутов груб, но, кажется, действительно человек прямой. И энергичный. А вот Норкин при нем явно робеет. Парторгу это не к лицу. Ладно, поживем — увидим.

4

Чтоб опередить Шатрова, подготовиться к сдаче участка, Лаврухин вышел из дома до рассвета. К предстоящей сдаче дел новому начальнику, понижению в должности Лаврухин относился с истинно философским спокойствием по ряду причин. Он столько раз подвергался этой операции, что привык не принимать близко к сердцу опалу. Кроме того, участок Лаврухина давно уже не выполнял плана добычи золота, подготовки открытых полигонов и выдачи из шахт золотоносных песков. Все гово-> рило за то, что долго у кормила правления не продержаться. Наконец, честолюбие никогда не было отличительной чертой характера Лаврухина. Он всегда предпочитал оставаться в тени.

Конечно, обидно было лишаться высокой ставки, но что делать? Рискнуть вступить в открытую борьбу с новым начальником участка — коммунистом, орденоносцем, горным инженером? И кому—ему, полуграмотному практику? Боже упаси! За тридцать с лишним лет своей жизни Лаврухин выработал несколько афоризмов, которых и придерживался во всех случаях. Один из них гласил: «Не лезь на рожон, не критикуй начальство».

Было еще одно обстоятельство, сильно способствовавшее скромности Мефодия Лукьяновича. Он всегда воздерживался от покушений на социалистическую собственность, но однажды, задолго до войны, создалась обстановка, при которой просто грешно казалось не проявить коммерческую инициативу. Лаврухин проявил ее, и все сошло чинно и гладко. Но через год совершенно неожиданно он получил повестку из одного авторитетного учреждения. Лаврухину предлагали явиться для дачи некоторых объяснений. Но его отвращение ко всяким объяснениям на эту тему было так велико, что в тот же день, без подъемных и командировочных, он убыл в энском направлении, позабыв в спешке захватить горячо любимую супругу.

Через пять суток дальневосточный экспресс оставил на перроне маленькой таежной станции носатого человека в смятом желтом галстуке, с двумя огромными фибровыми чемоданами. Сгибаясь под их тяжестью, Лаврухин (это был он) проследовал к камере хранения и назавтра выехал в глубь тайги. След горного мастера из Подмосковного угольного бассейна затерялся в сибирских просторах.

Восемь тысяч километров, одиннадцать лет легли между Мефодием Лукьяновичем и любознательным прокурором, однако и по сию пору Лаврухин видел иногда по ночам дурные сны и больше всего на свете остерегался упоминания своей фамилии в печати.

За долгие годы растаяла наличность, исчезли фибровые чемоданы вместе с их содержимым. Взамен Мефодий Лукьянович приобрел нечто иное. О характере этого приобретения красноречиво свидетельствовал цвет его носа...

Сейчас Лаврухин шагал к участку, соображая, как бы представить рабочим в выгодном свете свое перемещение.

Рассвело. Взобравшись на увал, Лаврухин окинул взглядом участок. Как петух в поисках зерна, экскаватор опустил свою железную шею с клювом-ковшом на конце. На длинной эстакаде летнего промывочного прибора, наполовину растащенного на дрова, лежал снег. Рядом валялся сброшенный еще осенью скруббер — железная бочка для промывки породы. Все безжизненно, неподвижно. Одна лишь веселая струйка дыма, столбом поднимавшаяся из трубы избушки на берегу Кедровки, оживляла пейзаж.

— Опять в конторку все сбились греться,— с досадой сказал Лаврухин. Со злорадной усмешкой добавил: — Ладно, пусть теперь Шатров с ними воюет. Небось живо обломает себе рога!

В избушке действительно собрались чуть ли не все лотошники участка. Побросав в угол свои лотки — деревянные корытца для промывки золота,— рабочие густо дымили самокрутками, окружив раскаленную докрасна железную бочку, заменявшую печь. При появлении Лав-рухина некоторые лотошники встали, но большинство осталось сидеть.

— Здорово, ребятки! — бодро сказал Лаврухин, тоже примащиваясь к печке и протягивая над ней руки.— Что, морозно?

— Да под носом не тает,— насмешливо отозвался один из лотошников, одноглазый старик с личиком, сморщенным в кулачок, и реденькой бородкой. Венчик белых, нежных как пух волос обрамлял его желтую лысину. При каждом движении головы волосы разлетались, обнажая глубокий старый шрам.

Лаврухин промолчал. Он терпеть не мог, но и побаивался этого злоязыкого лотошника с редкой фамилией—Лисичка. Старик ни в грош не ставил не только Лаврухина , но и самого Крутова. Редкостный мастер лотошной промывки, ветеран «Крайнего», Лисичка держал в памяти все заброшенные шахты, шурфы, богатые золотом старые выработки прииска, на котором он пробивал еще с геологами первый шурф, закладывал первую шахту. Начальники прииска менялись, а Лисичка — живая летопись «Крайнего» — оставался. И во всех случаях, когда надо было решить, куда ставить лотошников, почтительно советовались с Лисичкой. Но своенравный старик делился своими секретами скупо, да и то только при умелом подходе.

— С сегодняшнего дня другой над вами будет начальник,— снова заговорил Лаврухин,— сейчас должен прийти. Откомандовался я, братцы, прибыла наконец замена. Пять рапортов подал, пока прислали человека. Участок большой, тяжелый, охотников на него не вдруг найдешь.

Мефодий Лукьянович украдкой, но зорко оглядел все лица, отыскивая признаки сочувствия. Но рабочие по-прежнему равнодушно дымили цигарками. Никто ни о чем не спрашивал.

— Конечно, были и у меня недостатки, не без того,— раздосадованный, продолжал Лаврухин.— Но я всегда держался вместе с коллективом...

— Держалась кобыла за оглобли, да упала! — вполголоса, но так, что услышали все, вставил Лисичка, обращаясь к печке.

— ...Потакал вам,— дрогнул голос у начальника участка,—даже в ущерб дисциплине. Наверно, новый начальник и начнет с подтягивания дисциплины...

— Похоже! — раздался неожиданный голос от двери.— Похоже, с этого и придется начинать. Только подтянуться надо не одним рабочим, а и командирам производства.

Все головы повернулись к входной двери. Заслонив ее широкими плечами, в избушке стоял незнакомый горнякам мужчина. Из-за его спины выглядывало худощавое смуглое лицо начальника механического парка Арсланидзе .

5

Шатров вышел на середину избушки, всмотрелся в хмурые, безразличные лица рабочих.

— Здравствуйте, товарищи!

Ответили недружно, вяло. Шатрова неприятно кольнуло то, что появление нового начальника участка не вызвало интереса. Видимо, от него не ждали никаких перемен к лучшему. А между тем дела на участке обстояли из рук вон плохо. Об этом Шатрову успел рассказать по пути Арсланидзе.

Начальник механического парка поднялся очень рано и думал застать приезжего инженера спящим, но Алексей уже был на ногах. Они познакомились.

Выйдя из дома, Шатров и Арсланидзе заглянули на ближайшую шахту. Из ствола доносились приглушенные голоса, но начальник шахты еще не пришел из поселка. Так сказал откатчик, мерзнувший на поверхности без дела. Не оказалось на месте и начальника второй шахты. Единственный на участке экскаватор «Воткинец», видный издалека, стоял. А теперь в довершение всего в конторке участка Шатров застал в сборе почти всех лотошников.

«Тяжелое наследство,— размышлял Алексей,— не знаешь, за что и браться...» Шатров понимал, что сейчас не время упрекать рабочих. Да и они ли виноваты в безделье? Вряд ли. Расхлябанность на участке бьет по карману прежде всего горняков.

Алексей достал папиросу.

— У кого огонек есть прикурить?

Лисичка подал хитро устроенную в виде женской туфельки зажигалку, ощерил в злой улыбке корешки обкуренных зубов.

— Насчет плана будешь толковать, молодой человек? Извиняюсь, не знаю, как тебя по имени, по батюшке...

— Фамилия моя Шатров. Зовут Алексей Степанович. А насчет плана что же толковать... И так видно. Да и цифры я вчера в плановом отделе посмотрел. Незавидно живете.

— А чем незавидно? — медовым голоском спросил Лисичка. Все заулыбались.— Живем, не тужим, семеро одной телогрейкой одеваемся. Начальник у нас редкостный, самородковый. Поворотлив, что гиря. Одна беда — маленько умом пообносился. Да вот еще, пожалуй, нехорошо— у него под горлом дыра. Не пьет, а с посудой глотает. А так, чтобы лишнего выпить, этого у него нет. Редко когда поперек глазу палец не видит.

Лотошники грохнули. Лаврухин побагровел, сорвался на визгливый крик:

— Ты, Лисичка, ври, да не завирайся! За такое оскорбление личности я тебя знаешь что могу? К суду привлечь!

Шатров переждал шум, негромко, без улыбки, сказал:

— Валить все грехи на прежнего начальника не годится. Есть вина руководства участка, это верно, но и вы не без греха, сознайтесь. Вот скажите, почему никого в забоях нет, все тут собрались?

Лисичка согнал с лица улыбку, колюче взглянул исподлобья. Видно было, что он привык говорить от имени всех лотошников.

— Я отвечу... Перво-наперво: нужен нам тепляк — работать в тепле, не на холоду?

— Обязательно,— подтвердил Шатров.

— Второе: вода требуется для промывки?

— Непременно.

— Третье: дровец нужно? Разложить пожоги, оттаять грунт?

— Конечно.

— Вот. А у нас ничего этого нет,— Лисичка разжал узловатые пальцы.— Как же тут работать с лотком? С морозом шутки плохи. Враз штаны отморозишь, а то и сам в деревянный тулуп начисто сыграешь. У меня на что уж напарник Егорка — медведь, не человек, а и тот

Всем телом нездоров, ознобился третьего дни. И у самого под сердце подкатывает.

Лисичка победоносно взглянул на нового начальника выцветшим глазом. Лотошники одобрительно зашумели:

— Верно, дед!

— Старый ворон мимо не каркнет.

Шатров нагнулся к Лаврухину, спросил вполголоса:

— Это правда?

— Тепляк не успели построить, Алексей Степаныч, холода рано ударили. Я как раз сегодня хотел команду дать — приступить,— торопливым шепотом сообщил Лаврухин.— А дровишек и сами могут нарубить — тайга рядом. И воды натаять. Невелики господа!

Шатров густо покраснел от гнева, но сдержался.

— Хорошо, товарищи, сегодня же создадим вам условия. А теперь пойдемте, Мефодий Лукьянович, на полигон к экскаватору. Надо заканчивать осмотр участка и оформлять приемку. Дело не ждет.

От избушки Шатров сразу двинулся упругим гимнастическим шагом. Арсланидзе торопливо шагал рядом. Лаврухин петушком забежал сбоку, заглянул в глаза новому начальнику:

— Прошу прощенья, но, ей-богу, зря вы, Алексей Степаныч, помянули при рабочих насчет руководства участка. Это знаете какой народ? Им только дай чего-нибудь в зубы, так и пойдут трепать везде. Никакого авторитета не останется.

Шатров замедлил шаг, насмешливо посмотрел на Лаврухина:

— А вы полагаете, Мефодий Лукьянович, что горняки слепые? Могу вас уверить — они прекрасно видят недостатки своих руководителей. И никого вы не обманете, если будете прятаться от рабочих. Так авторитет не спасают. А вот если прийти к ним и честно признать свои промахи, ошибки, тогда можно и от рабочих всего требовать полным голосом.

— Это вы справедливо заметили,— подобострастно сказал Лаврухин,— рабочие очень хитрые, от них ничего не скроешь. Они только прикидываются дурачками.

Арсланидзе захохотал. Под черными усиками блеснули крепкие белые зубы.

— Называется — понял человек. Попал пальцем в середину неба. Эх ты, Мефодя!

Около «Воткинца» копошилась экскаваторная бригада. Крупный старик с разводным ключом в руках лежал между ржавыми гусеницами — подтягивал гайки. Чумазый кочегар подбрасывал в топку огромные поленья. Из трубы экскаватора еле заметно струился дымок. Вокруг -на снегу лежали комья мерзлой земли.

Увидя подходивших людей, старик выбрался из-под машины.

— Никита Савельич, вы? — радостно воскликнул Шатров.

Он был очень обрадован этой встречей: за несколько дней путешествия к прииску вдвоем Алексей успел сблизиться со старым экскаваторщиком, оценить его житейский опыт, прямодушие.

— Я самый, Алексей Степаныч,— отозвался машинист, ласково глядя на молодого инженера из-под мохнатых бровей.— Уж не вы ли к нам назначены начальником участка?

— Я. Сегодня принимаю дела. Будем с вами вместе работать.

— Вот это славно! А я услыхал, на наш участок нового начальника дают, так сразу и подумал: не вас ли? Славно, славно! Но только не взыщите, я к вам сразу с жалобой.

— Говорите, Никита Савельич,— оживился Шатров,— все говорите. Я вас только об этом и прошу. Что надо сделать, чем помочь, обо всем говорите.

— Обижаюсь я на них! — показал Черепахин на Лаврухина. Из деликатности машинист говорил о своем бывшем начальнике в третьем лице.— Крепко обижаюсь. Уехал в округ на совещание стахановцев, вернулся, а в бригаде полный застой. За неделю три тысячи кубов грунта выбросили. Это на «Воткинце»-то! Начал допытываться— узнаю: грунта взорванного не хватало, воду подвозили с перебоями, дрова тоже. Вот уж истинно — пошла Настя по напастям. Больше машину на подогреве держали, чем торфа вскрывали. При мне тоже случалось, не все ладно бывало, но кой-как выкручивались, а тут вовсе вразлад дело пошло. Что же это за порядок? — с обидой в голосе договорил бригадир, поворачиваясь к Лаврухину.

— Транспорт нас подводит, дед,— бойко ответил Лаврухин,— на прииске машин мало. Вот в чем беда. А насчет шурфовки сам понимать должен: на участке всего двадцать шурфовщиков. Где ж им поспеть за твоим паровозом?

— Лжешь! — выпалил неожиданно Арсланидзе. Его и без того смуглое лицо совсем потемнело. Короткие черные усы хищно приподнялись.— Лжешь, Лаврухин. Одна, а то и две машины тебе ежедневно выделялись. Можно в гараже путевки поднять. Хватило б на подвозку дров. Но разгрузка! Шоферы по часу бегают, людей ищут. А подъезды? Вчера автоцистерна едва не завалилась, пока добиралась к «Воткинцу»! Насчет шурфовки — сам виноват, нечего плакаться в жилетку. Почему бурильный станок валяется? На ручном паре выезжаешь? Эх, ты-ы! Мякинная голова.

Выписка из приказа о назначении начальником участка, акт приемки лежали в кармане Шатрова. Все формальности были закончены. Но знакомство с участком только начиналось. Алексей хорошо понимал это.

Для начала он направился к самому большому общежитию участка. Арсланидзе рассказал, что там живут лотошники, шурфовщики и взрывники.

Под ногами Алексея скрипел снег. Где-то далеко пыхтел экскаватор. Ровно гудели дизели приисковой электростанции. Из их выхлопных труб в темное небо выскакивали языки огня. Натужно рокотал трактор, поднимавшийся от Кедровки. За ним тащились двое огромных саней, нагруженных бревнами. И в эти производственные шумы странно вплетался домашний, с детства знакомый лай собаки.

Длинное приземистое здание общежития казалось еще ниже из-за окружающих его сугробов. Неподалеку от двери стоял муторный ящик, заполненный доверху. Вокруг него валялось множество пустых консервных банок. Блестели замерзшие помои. Из маленьких окошечек пробивался тусклый свет.

Появление начальника участка осталось незамеченным. В огромной продолговатой комнате, углы которой тонули во мраке, было шумно. В центре, изо всей силы хлопая костяшками по колченогому столу, несколько рабочих играли в домино. Ближе к выходу, сидя на кроватях, четыре горняка азартно резались в карты. Судя по стиснутым губам, тревожному блеску глаз, игра велась серьезная, на деньги. Поодаль молодой скуластый парень в накинутой на плечи телогрейке сидел, скрестив ноги, на деревянном топчане и читал толстую книгу. Иногда игроки в домино заслоняли от него свет. Парень поднимал голову, обводил невидящим взглядом ряды кроватей и снова погружался в чтение. Многие уже спали, с головой закутавшись в одеяла.

Махорочный дым синеватыми слоями плавал в спертом воздухе. На стенах были приклеены вырезанные из Журналов цветные фотографии девушек, летчиков, видов Москвы. У самой двери висела аляповато нарисованная на куске полотна картина. Вытянув шею, лебедь плыл по ядовито-синему пруду к голым женщинам с могучими шарообразными бедрами.

Постояв у двери, Шатров подошел к столу. На лицо начальника участка упал свет. Мгновенно исчезли карты. Прекратился стук костяшек. Алексей увидел вокруг любопытствующие, насмешливые, настороженные лица, уловил обрывки фраз:

— Гляди, какой дотошный, в барак заявился...

— Чудно! Сроду к нам начальство...

— Митя, сейчас накачка начнется.

— Ага. Дескать, родина требует... план... любой ценой...

Шатров нахмурился: «Далеко дело зашло!»

Неизвестно откуда прямо перед Шатровым появилась знакомая щупленькая фигурка Лисички. И сейчас же рядом с ним на скамью грузно опустился бородач, которого Алексей заприметил еще в конторке участка. Давний неразлучный дружок Лисички, тоже лотошник, Егор Чугунов всегда держался возле него. Правда, дружба эта носила несколько односторонний характер: хотя Чугунов и Лисичка были почти однолетками, Лисичка деспотически распоряжался Егором. Он выбирал ему забой, посылал за дровами для костров, которыми лотошники оттаивают мерзлый грунт. Зато никаких секретов от Чугунова у Лисички не существовало.

В противоположность своему острому на язык другу, Егор Чугунов был немногословен до крайности. В тех случаях, когда сказать что-нибудь было совершенно необходимо, широкое рябое лицо Егора, от самых глаз заросшее бородой, выражало настоящее страдание. Но работник он был превосходный. Втиснув свою громадную фигуру в узкий забой, согнувшись вдвое, Чугунов целыми днями без устали встряхивал лоток. Добычу друзья всегда сдавали вместе. Так же вместе выходили на работу и возвращались домой, в общежитие, где у них была отгорожена небольшая каморочка.

Сейчас Лисичка деловито набивал трубку махоркой, видимо готовясь к обстоятельному разговору.

— Скучно у вас, товарищи,— тихо сказал Алексей, присаживаясь на свободную табуретку,— очень скучно. Неужели каждый вечер вот так? — инженер кивнул на засаленные карты, прикрытые подушкой.— С тоски умереть можно,— искренне вырвалось у него.

Горняки озадаченно молчали. Они ожидали чего угодно: упреков, разноса, брани, даже угроз, но только не этих слов. Новый начальник участка не ругал их за невыполнение норм, не называл лодырями, как Лаврухин, не угрожал взысканиями!

Приглушенный ропот пробежал среди рабочих и смолк. Они придвинулись ближе, разглядывая инженера.

— Грязь, холод...— с гневом и болью продолжал Алексей.— Почему так? Заходят к вам руководители прииска? Знают они об этом?

— Хо! «Знают»... Как не знать! На каждом собрании толкуем, а толку чуть. Да шибко-то и говорить боязно. Вон Никифоров расшумелся однова на собрании, а на другой день Игнат Петрович ему перо вставил. Так и уехал парень с прииска. Плетью обуха не перешибешь, а беду наживешь. Долго ль к нашему брату статью подобрать? Пришьют агитацию — и концы!

— Это точно. Да Крутову и говорить бесполезно: сами, мол, во всем виноваты; а из округа никого не дождешься.

— А хоть и приедет кто, так начальнику прииска всегда веры больше, чем работягам. У нас же половина — из заключения.

— Погодите, товарищи, вот в этом общежитии у вас бывал когда-нибудь Лаврухин? — допытывался Шатров.

— Это Нос-то? Сроду не был.

— А начальник хозяйственной части?

— Был один раз, еще весной...

— Ну и что?

— У того одна речь: «Не дают, нет средств, нет фондов».

— Или: «Я бы всей душой, братцы, да не с чего...»

— А партийная организация? .

— Что туда ходить? Норкин Крутову в рот глядит. При таком секретаре...

Шум нарастал. Лисичка властно поднял руку.

— Тиш-ше! Не галдеть! Ты, Алексей Степаныч, любопытствуешь, отчего у нас такое неустройство? — заговорил старик, обращаясь к Шатрову. Инженер встрепенулся. Лотошник говорил холодно, сухо, но без обычной насмешливости.— Дело простое: заботы нет о человеке. Насчет золота все заботятся, а про человека забыли. Так у нас на прииске и повелось — если что для производства нужно: транспорт, лес, деньги,— все найдется, а как для рабочих — извнни-подвинься. Да что тут толковать, сам видишь!

Лисичка порывисто встал, задрал плоский матрац на ближайшей кровати, сбросил одеяло и показал серую простыню Шатрову:

— Вот, полюбуйся, на чем спят люди. Гольная грязь! Матрацы — блин блином. Одеяла рваные. Половина лотошников спит на топчанах. Пол по неделям не моется.

Глаз Лисички сердито сверкал. Горняки снова зашумели. Отовсюду посыпалось:

— Дров не хватает, а бараки — как решето.

— Посуды нет, в банках щи варим.

— Газет, журналов в глаза по месяцу не видим.

— Танцев не бывает...— откуда-то из угла, пискливо.

— Танцуй с моей Жучкой! — густой бас.— Молчал бы, коли бог разума не дал.

— Я вчера в хлебе таракана нашел.

— Эка невидаль! — веселый голос.— Хороший пекарь и блоху запечет. Другое скажи-—иной раз такой сырец испекут, только окна замазывать.

— Да будет вам, ребята! Как не совестно! Начальник о деле спрашивает, а вы сцепились...

Шатров сидел, оглушенный шумом. Теперь в общежитии не осталось равнодушных. Проснулись все. Рабочие сидели на кроватях в одном белье, босые. Многие, сунув ноги в валенки, столпились вокруг стола, жестикулируя, стараясь перекричать друг друга.

Лисичка дотронулся до руки Шатрова, пригнулся к его уху:

— Разошлись ребятки! Душу отводят... Это ты хорошо надумал, складно—в барак зайти, с народом потолковать. Но только навряд что сделаешь. Изверились мы. Рыба-то с головы гниет... Тут надо сверху ломать.

Шатров встал, поднял обе руки в знак того, что хочет говорить. Все замолчали. Слышно стало, как звонко капает вода в углу, в рукомойнике.

— Правильно вы тут говорили, товарищи! Правильно. Надо требовать от руководства улучшения вашего быта. Так оставлять нельзя. И как хотите, а я не верю, чтобы Крутов, партийная организация не отозвались сами и не взяли в шоры вашего завхоза. Но есть у меня и вопрос к вам. Вы не дети. А что получается? Вон дружок лежит на постели прямо в валенках...

Головы рабочих, как по команде, повернулись туда, куда указывал Шатров. Парень в валенках, смущенный общим вниманием, суетливо вскочил с кровати, оправил одеяло.

— Может быть, и правда, уборщица неряха, сменить ее надо,— продолжал Шатров.— Но ведь если вы сами не будете за чистотой следить, тут и батальон уборщиц не справится. Матрацы... Летом вокруг прииска море травы. Почему ж вы дядю ждали, не набили себе матрацы? О дровах я не говорю. Для них транспорт нужен. На себе из тайги, хоть и близко, не принесешь. И кастрюли сам не сделаешь. И хлеб не выпечешь. Но вот, к примеру, кое-где щели можно было б осенью самим замазать, верно? Как видно, немножечко и вы виноваты. Так давайте и условимся — будем сообща быт налаживать. А к начальству я, само собой, пойду.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕРВЫЕ ШАГИ

1

В управлении Восточного горного округа и райкоме партии издавна сложилось хорошее мнение о начальнике прииска «Крайний». Считалось общепризнанным, что хотя Игнат Петрович Крутов не инженер, а практик, звезд с неба не хватает, грубоват, тем не менее вполне соответствует своей должности. В Атарене не забыли военных лет, когда «Крайний» не раз выручал весь округ сдачей сверхпланового золота. Отлично было известно руководителям округа и то, с какими трудностями сталкивается часто Крутов, когда на отдаленный прииск не успевают завезти до распутицы нужное количество взрывчатки, горючего, горного оборудования, автомобильных шин, троса и многого другого, необходимого для жизни прииска.

Известен был и нелегкий путь, пройденный Игнатом Петровичем. Сын артельной стряпухи и алданского старателя, потомственный золотоискатель, он в молодости, до революции, хлебнул горького до слез. Саночником в шахте, лотошником на безымянных таежных ключах, притоках Алдана, Витима, Олекмы, шурфовщиком в Забайкалье— кем только не был Игнашка Крутов!

Случалось ему ползти, задыхаясь, по каменистому штреку шахты. Брезентовые лямки санок в лохмотья раздирали кожу на плечах, узлом скручивались мускулы. Не раз погружал он свой лоток в быстрые горные ручьи. Таежный гнус столбом стоял над головой, лез в уши, глаза, остервенело жалил потную спину, доводил до исступления. Не слаще приходилось в глубоких шурфах. Ноги по колено уходили в ледяную грязь. Вверху кружочком голубело небо. Но не для шурфовщика грело солнце, веял теплый живительный ветерок. Как слепой крот, как одержимый, шурфовщик ожесточенно долбил землю, уходя в нее все глубже и глубже...

Зато мало насчитывалось во всем округе начальников приисков, которые могли бы потягаться с Крутовым в знании тонкостей горного дела. Лотошники, шурфовщики, начальники шахт и промывочных приборов даже нс пытались хитрить с Крутовым.

В этом году «Крайний» лихорадило. Кривая выполнения плана металась вверх и вниз. Но кто же на прииске и в округе не знал, что лучшие, самые богатые золотом шахты и полигоны «Крайнего» были отработаны в годы войны! Потускнели надежды на случай, «фарт», «бешеный сундучок». Все больше приходилось опираться на технику: экскаваторы, бульдозеры, бурильные станки, вести счет на тысячи кубометров перевернутой земли.

Об этом и размышлял Крутов, шагая вместе с Арсла-нидзе по дороге, накатанной до синевы приисковыми автомобилями. Недавний мороз исчез. Пушистые хлопья снега лениво сеялись на землю, затягивая окрестности дрожащей сеткой. Серое пухлое небо устало опустилось на щетинистые сопки. Белые куропатки большой стаей перепархивали неподалеку, совершенно сливаясь со снегом. Только лапки да темные бисеринки глаз выдавали птиц.

— Эх, ружьишко не захватил. Пальнуть бы сейчас по ним! — завистливо вздохнул Крутов.— Никак не выберусь на охоту. Замотался как пес... Так кого поставим на рекорд?

— Опять рекорд? — свел брови Арсланидзе.— К чему он?

— Вот это здорово живешь! — изумился Крутов.— «К чему?» А к тому. На носу праздник, годовщина Октября. Добрые люди уже в Атарен рапортовали о рекордах, а мы здесь всё в затылке чешем, примеряемся.

— Да ведь сила-то не в рекордах,— возразил Арсланидзе.— Лучше к празднику всем прииском выполнить октябрьский план, а мы его заваливаем.

— По-твоему, выходит, если прииск отстает, то незачем ему и передовиков иметь? Так, что ли? А на кого тогда людям равняться? У кого учиться?

Арсланидзе хотел что-то еще возразить, но раздумал и махнул рукой.

— Лучше Черепахина для этого не найти. Пойдемте к нему, Игнат Петрович.

На отвале Крутов и Арсланидзе постояли, любуясь работой Черепахина.

Стальной ковш «Воткинца» стремглав несся вниз, но у самой земли замедлял падение и без толчка ложился на нее. Сейчас же струнами натягивались тросы, зубья ковша вонзались в грунт, и ковш с неодолимой силой полз к экскаватору, доверху заполняясь песком и камнями. Экскаватор трубно пыхтел, как рассерженный слон. Не успевал полный ковш взлететь вверх, как с неожиданной легкостью поворачивался весь железный домик на гусеницах— кабина экскаватора — и длинная стрела плавно несла ковш к отвалу. Лязгали цепи, ковш опрокидывался. К подножию отвала еще катились глыбы земли и камни, а ковш в это время уже снова падал вниз. Ни секунды задержки, ни одной заминки. Вверх — влево, вправо — вниз! Арсланидзе положил на ладонь карманные часы, засек время.

— Двадцать две секунды, Игнат Петрович. Каково? Полный цикл экскавации за двадцать две секунды!

— Старого закала мастер! — одобрительно отозвался Крутов.— Хоть вы, молодые, ни в грош нас не ставите, но мы, старая гвардия, еще послужим! Пошли к машине.

Черепахин спрыгнул на землю, расстегнул черный полушубок, поднял уши меховой шапки. Весь еще переполненный энергией могучего ритмичного движения экскаватора, машинист не мог оставаться неподвижным: он притрагивался к шапке, переступал с ноги на ногу, шевелил плечами.

— Чего топчешься, Никита, как стоялый конь? — добродушно засмеялся Крутов, с симпатией разглядывая худощавое оживленное лицо старого машиниста.— Ходу просишь?

Маленькие глаза Черепахина весело и доверчиво взглянули на Крутова.

— Да вот немного сдвинулись, Игнат Петрович, а то заели нас было простои, начисто заели. То дров нет, то воды, то взорванного грунта, то трос лопнет... Ну просто сил никаких не стало! Верьте слову, Игнат Петрович, у всей бригады руки чешутся поработать. Дайте только разворот настоящий, чтоб от людей совестно не было.

— Погодите, погодите, Никита Савельич,— вмешался Арсланидзе,— у вас эти дни всего вдоволь. Я ваши рапортички хорошо помню.

— Дня три — точно, грех жаловаться. А до этого? Да и сейчас запаса дров у машины нет. Живем с подвоза, хватаем всё прямо с колес. Так не годится. Одна нервность. Основания нет. Долго ли сорваться?

— Не сорвешься, старик!—твердо сказал Крутов хрипловатым басом. Он стоял в своей любимой позе — широко расставив ноги, пригнув лобастую голову, по локоть засунув руки в карманы кожаного пальто.— Не сорвешься. Всё дадим, всем обеспечим. Начальнику парка велю лично контролировать снабжение твоей машины. Слыхал, Арсланидзе?

— Есть, Игнат Петрович,— ответил Арсланидзе,— будет выполнено.

— Еще бы ты не выполнил! — недобро усмехнулся Крутов,— Вот так, Никита. А взамен чем меня отблагодаришь? Праздник близко. Встретить надо. Сам знаешь, не маленький. Я к тебе за этим и шел. Станешь на рекорд? В честь Октября?

— На рекорд? — раздумчиво протянул Черепахин. И сейчас же просиял.— Раз такая подмога будет, почему же не взяться? С дорогой душой. Чай, наша бригада не обсевок в поле. И нам лестно такой праздник подарком встретить.

— Значит, договорились. Давай руку!

Крутов сильно хлопнул по меховой рукавице Черепахина, собираясь уходить. Машинист полушутя-полусерьезно погрозил рукой начальнику прииска:

— Только не забудьте свое обещание, Игнат Петрович. Уговор дороже денег.

— Сказано тебе! Да,—спохватился Крутов,— а сколько кубов дашь? Ты, брат, на начальство жмешь, а о главном помалкиваешь.

— Дадим подходяще, не сомневайтесь.

— А все же?

— Наперед надо с бригадой потолковать. Сообща работать-то, вместе и решать надо. Завтра скажу.

— Ну-ну, потолкуй. Как новый начальник? Лучше Лаврухина?

Черепахин даже засмеялся. Черные усы весело запрыгали.

— И скажете такое, Игнат Петрович! Да с Лаврухиным говорить — легче мыла наесться. Нет у человека горняцкой жилки. А этот молодой, но башковитый. Он мне сразу показался, еще когда мы из Атарена вдвоем добирались. Три дня на участке, а уже перемены есть.

— Какие же перемены? — поинтересовался Арсланидзе .

— Да взять хотя нашу бригаду — почему по-другому заработали? Подмогу почуяли, заботу. Насчет грунта, скажем, еще слабовато, а воды и дров хотя на сутки, но есть. Или взять, обратно, лотошников — намывают ведь люди золото! Не бьют баклуши, как раньше. Вы мимо конторки участка шли? Нет? Ну, тогда смотрите. Видите, рядом с конторкой палаточка чернеет? Нет, не там, повыше. Вот. В ней сейчас все конторщики участка сидят, а конторку Алексей Степаныч временно под тепляк приспособил. Новый уже строится, но и лотошники время пока не теряют. Конишку своего отдал — дрова для пожогов подвозить. Сам по участку пешочком ходит. А вы говорите — Лаврухин!

Крутов и Арсланидзе отошли уже далеко от «Воткин-ца», но все еще продолжали разговор о Шатрове.

— Дельный инженер,— убежденно говорил Арсланидзе.— Знаете, почему «Воткинец» эти три дня дрова и воду начал получать полностью?

— Почему?

— Шатров упорядочил разгрузку дров. Теперь водители не бродят по участку, не ищут грузчиков. Второе: прогнал бульдозер по проездам, чтоб заровнять выбоины. Раньше водителей не затянешь на первый участок, особенно на водовозках, а теперь едут охотно — дорога приличная, простоев нет. И вообще, Игнат Петрович, видно, что человек берется за дело с душой, не растерялся. А ведь лаврухинское наследство — не мед.

— Смотри не перехвали Шатрова. Новая метла всегда чисто метет.

— Я не договорил. Дело не в одном Шатрове, конечно. Дело в том, что к нему люди тянутся. А это уже — сила.

2

Лаврухин сидел на перевернутой дырявой тачке и мрачно шмыгал большим простуженным носом. В шахте только недавно закончилось проветривание после отпалки, и в воздухе еще держался тошнотворный запах аммонала. В штреке, слабо освещенном редкими электрическими лампочками, стоял полумрак. Сверху, от ствола шахты, тянуло пронизывающим холодом. Забойщики катали по узким деревянным доскам тачки, доверху наполненные грунтом. Все было знакомо до одури, надоело за долгие годы работы на Севере.

Последнее время, после смещения Лаврухина с должности начальника участка, хандра начала чаще посещать его. Изменяло даже обычное философское спокойствие. Черт! Разве это жизнь? Хитришь, льстишь Крутову, и хоть бы тебе капля толку! Вот, пожалуйста, подвернулся какой-то инженеришка-молокосос, и его, Лаврухина, тотчас же снимают. Конечно, все это временно. Не первый снег на голову. Еще позовут: «Мефодий Лукьянович, хотим тебя назначить... Ты это дело потянешь...», но обидно, черт возьми, обидно! Разве что бросить всю эту канитель, плюнуть да закатиться куда-нибудь в Крым, на Кавказ, в Молдавию? Нет, в самом деле: солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья. Море, фрукты, вино... Да, и вино, дешевое, ведрами. Это не сто граммов здешнего спирта из бензиновой бочки! Днем — на море, вечером — в ресторанчик. Перемигнуться там с какой-нибудь трясогузоч-кой порельефней, с бюстиком, крашеными губками... Что, в самом деле, тридцать четыре года — это пустяки. До старости далеко. Он еще так сумеет... Ого-го! А сейчас, говорят, девчонок после войны — навалом! Сами на шею виснут. Ха, заманчиво. И главное, ничем не связан, свободен ото всех брачных уз, черт бы их побрал. Его-то благоверная дура давно уж, наверное, замуж выскочила, смоталась куда-нибудь. И этот... прокурор... тоже далеко. .Смешно даже, чего бояться — столько лет прошло, война прокатилась...

Лаврухин оживленно задвигался на своей тачке, но сейчас же снова потух, ссутулился.

Мечты, мечты... А где деньги? Здесь, в этой богом проклятой дыре, хоть куш подходящий срываешь. А там что можно заработать? Сейчас, после войны, изо всех вузов лезут дипломированные специалисты. Куда тут практику соваться без инженерного образования! Приткнут горным мастером, на шестьсот монет, и будь здоров. И опять пойдет: соцсоревнование, почин, зачин, новаторство... Господи! Дня не дадут спокойно прожить. Лезут и лезут со своими проектами, рацпредложениями... Никуда от них не скрыться, куда ни поезжай. А ведь есть идиоты, вроде этого Шатрова, их хлебом не корми, только дай какой-нибудь почин. И таким дуракам везет. Возьмется за что-нибудь, думаешь, ну вот, сейчас дров наломает. Нет, глядишь, вылез. Да еще тебя, подлец, теребит: почему, дескать, отстаешь от общего движения к коммунизму! Тот же Шатров: на участке без году неделя, а уже всех тормошит. И хотя бы из приличия с бывшим начальником советовался. Нет, все с работягами якшается. А тем и любо —начальник у них, лопоухих, совета просит. Нет, выиграть бы сто тысяч, вот это да! Сразу бы работу побоку, радио выключить, газеты с глаз долой — и блаженствуй дома, как на необитаемом острове. Утром — стакан коньяку, нет, лучше зубровки, перед обедом поллитровку «Особой московской», и сиди как князь. Никаких дел, совещаний, отчетов...

Лаврухин углубился в сладостные размышления о том, как он употребил бы выигранные по займу сто тысяч рублей и на сколько времени можно было бы погрузиться в ничегонеделание. От этих приятных мыслей начальника шахты оторвал требовательный голос забойщика:

— Товарищ начальник, тачку надо сменить, совсем доломалась.

Лаврухин несколько секунд тупо смотрел на ломаную тачку, которую подкатил забойщик, все еще не в силах очнуться от сладких грез, потом сразу озлился:

— А ты что ж государственное добро не бережешь? На таких, как ты, не напасешься новых тачек. Не дорожишь советским рублем.

Лаврухин еще долго разглагольствовал на эту тему. Забойщик вздыхал, переминался с ноги на ногу, конфузливо оправдывался:

— Да ведь она, тачка-то, доброго слова не стоит, товарищ начальник. Одно название, что тачка. Ручки в двух местах склепаны, дно пробито, борта чиненые. Ее бы давно на слом.

— Как же, на слом! Ишь ты, какой щедрый! — нудно пилил забойщика Лаврухин.— И где я тебе сейчас новую возьму?

— Да вы хоть эту дайте, на которой сидите.

— Эту? — пожевал толстыми губами начальник шахты.— Ладно, эту бери. Заложишь дыру куском доски.

Обрадованный рабочий почти выдернул тачку из-под Лаврухина.

— Ничего, товарищ начальник,— весело сказал он,— недолго и нам и вам с этим барахлом возиться. Скоро отмучаемся.

— Что так? — насторожился Лаврухин.

— Да как же, Алексей Степаныч, начальник участка, сказывал: будут нашу шахту механизировать. Скрепер поставят или конвейер — пески к стволу подавать из лавы. Другая музыка заиграет! Неуж не слыхали?

Лаврухин озадаченно опустился на сломанную тачку, крепко поскреб в затылке.

То и дело оступаясь в снег, по тропинке гуськом шли комсомольцы. Луна еще не взошла, и в неверном свете звезд узкая тропинка сливалась с сугробами. Мороз иголочками колол уши, нос, студил щеки. Где-то далеко, на сопке Лысой, шел трактор. Стеклянно-чистый выхлоп мотора временами так усиливался, что казалось, вот сейчас трактор вынырнет из сугробов.

Впереди шел секретарь комсомольской организации прииска бульдозерист Иннокентий Смоленский. Одна мысль занимала его — как получше провести ночной рейд, начатый комсомольцами по просьбе Шатрова. Раньше, при Лаврухине, никто не обращался с такой просьбой к комсомольцам, и поэтому особенно хотелось, чтобы этот первый рейд прошел удачно. «Для начала посмотрим, как с подвозкой воды экскаваторам. Потом на шахтах копнем»,— деловито размышлял Смоленский.

Перед тем как отправиться в рейд, Смоленский забежал к Лисичке посоветоваться. В каморке, отгороженной в общем бараке широкими тесинами, было темно. Смоленский нащупал спинку кровати.

— Дядя Максим, вы не спите?

— Никак Кеша? — обрадованно откликнулся старик.— Погоди, я сейчас. Егор ушел, так я один сумерничаю.

Кровать заскрипела. Вспыхнула голая лампочка на шнуре, засиженном мухами. Суетливо подтягивая полосатые кальсоны, Лисичка ослепленно моргал, не попадая босыми ногами в валенки.

— Я сейчас... Чаю хочешь? Заварка свежая, духовитая.

— В другой раз, дядя Максим. Я только на минутку, спросить вас...

— Всегда норовишь на минутку. Совсем отбился. Нет уж, без чаю я тебя не выпущу. Садись! — ворчливо-ласково приказал Лисичка.

Смоленский сбросил полушубок. Глядя, как топчется старик в тесной каморке, всовывая короткие полешки в квадратный зев печурки, старательно вытирая полотенцем эмалированные кружки, Кеша почувствовал легкое раскаяние. Редко он навещает старика! А ведь когда-то дядя Максим отца ему заменил...

Лисичка поучал:

— В каждую дыру не суйтесь. Хозяйство большое, всего вам не углядеть. Много-много, если на первый раз с экскаваторами разберетесь. Стоят они ночами, прах их возьми, больше, чем работают. А одними нашими лотками золото на плане не намоешь.

— Мы еще в шахты хотели спуститься.

— Навряд ли успеете. А надо бы. Разговор есть — пустой породы много на-гора гонят. Геологи, маркшейдеры наши ушами хлопают. Но это особь статья.

— Все-таки постараемся успеть.

— Постарайтесь,—согласился Лисичка.— Вы народ молодой, проворный. А теперь скажи — как мать? Пишет чего ай нет?

— Нет, не пишет,— помрачнел Смоленский,—Я уж два раза писал— ни ответа, ни привета. Забыла она меня. С год уж писем нет.

— А ты в третий раз напиши,— сердито сказал Лисичка.— Чай, помоложе, должен уважить матери. Больно вы легко от Матерей отступаетесь. Эх, Кешка, Кешка! Хоть ты и комсомольский секретарь, а ума-то у тебя не густо. Давай кружку, еще налью.

В отличие от комсорга, бурильщика Тараса Неделю беспокоили не рейд и связанные с ним заботы, а совсем иное. Мерно ступая след в след за Смоленским, Неделя с горечью вспоминал последний субботний вечер в клубе. Клава Черепахина не захотела сесть рядом и смотрела кинокомедию «Волга-Волга» вместе с подружками. Весь зал грохотал при появлении на экране Бывалова, и звонче всех хохотала Клава. Один Тарас сидел насупленный, скомкав в потном кулаке два билета, с таким трудом добытых па лучший, десятый ряд.

После кино начались танцы. Неделя не умел танцевать и, мучаясь, беспомощно смотрел, как бесцеремонно кружит в вальсе его подружку Витька Сиротка, шофер приискового гаража. Девушка раскраснелась, запыхалась. Раза два она даже споткнулась, и ревнивый взгляд Недели отметил, как крепко и смело подхватил Клаву шофер.

Белая косынка девушки касалась на поворотах Витькиного лица. Клава смеялась, что-то быстро-быстро говорила партнеру. А Тарас с мрачным наслаждением растравлял свою душевную рану: «Смеется... Конечно, ей веселее с Витькой! Ловкач, не мне чета — и сплясать, и па гитаре брякнуть, и языком потрепаться. Ишь как ухватил Клаву! Так бы и сунул в морду! Не лезь, не отбивай девушку! Тебе с ней так, хахоньки, а у меня...»

Чтобы не видеть свою любовь в объятиях Сиротки, Тарас опускал глаза на свои могучие руки, непроизвольно сжимавшиеся в кулаки. Не было на прииске человека, которого Неделя не мог бы завязать узлом этими руками. Но даже они оказывались бессильными сейчас, когда так хотелось удержать возле себя своенравную девушку.

Только в самом конце вечера, далеко за полночь, когда Тарас решился наконец уйти, чтоб не казниться, и уже поднялся с места, Клава вдруг, словно кто ее толкнул, выскочила из круга танцующих, легко перебежала фойе, дробно постукивая каблучками. Любовно, чуть насмешливо девушка перехватила снизу тоскливо потупленный взор Недели, на мгновение прижалась к нему высокой грудью. «Сядь, не дури! На номерок, возьмешь мое пальто».

И сразу пропала решимость парня. Куда девались его обида, злость. Не в силах отвести глаз от милого веснушчатого лица с коротким вздернутым носиком, смеющимся маленьким ртом, тонко очерченным подбородком, Тарас стоял большим ребенком.

По дороге домой, придерживаясь за руку дружка, не поспевая за его саженным шагом, Клава выговаривала Тарасу:

— И чего ты злишься? Нужен мне Витька, как же! Но не могу я весь вечер как привязанная вертеться вокруг тебя, людям на смех! Вот поженимся, тогда...

— Да когда ж мы поженимся? — задыхаясь, шептал Неделя.

Впереди и позади шли горняки, расходившиеся из клуба. Обгоняя Тараса и Клаву, с визгом бежали девушки. Никак не удавалось остановиться, выяснить самое главное, от чего сердце исходило щемящей, но сладкой тревогой. Кончилось, как и всегда: Клава взбежала на крыльцо своего дома, забарабанила в дверь. «Спокойной ночи, Тарас. До завтра». А назавтра Неделя угодил в комсомольскую рейдовую бригаду вместе с Виктором Сироткой, тем самым, что так нахально кружился с Клавой в клубе. Тарасу был неприятен даже скрип снега под валенками шофера, шагавшего сейчас позади, но что поделаешь!

А Сиротка и не подозревал о сложных переживаниях Недели. Весь еще под обаянием только что прочитанной повести Диковского «Патриоты», впечатлительный шофер представлял себя отважным пограничником Коржом. Он зорко оглядывался по сторонам, рисуя в своем воображении захватывающие картины. Одетые в белые маскировочные халаты, со всех сторон на него ползли по снегу диверсанты. Под рукой дыбом вставала шерсть верной овчарки, готовой к прыжку, только ожидавшей команды «фас!». Щеку холодил не ветер, а приклад автомата. Впереди чернело не скромное здание приисковой пекарни, а тайное убежище контрабандистов.

Очарование разрушили два длинных свистка экскаватора.

— Слышите? — обернулся Смоленский.— Экскаватор воду просит!

— А вон у пекарни автоцистерна стоит,— сурово отозвался Неделя.— Нехай мне очи заплюют, если она не воду сливает. Пошли туда, проверим.

Около машины никого не оказалось. По толстому подрагивающему брезентовому шлангу, вставленному в окошечко пекарни, журчала вода. Смоленский толкнул тугую дверь пекарни. Она не поддалась. Тогда Тарас ударил кулаком и дверь распахнулась. Они вошли. Сиротка, проваливаясь по колено в снег, обошел машину, хотя в этом не было никакой нужды, и вскочил на подножку. «Смелый пограничник одним прыжком взлетел на огромный валун, за которым залег свирепый диверсант»,— с удовольствием подумал о себе Виктор.

В пекарне оказалось так светло, что Смоленский и Неделя на минуту зажмурились. Шофер автоцистерны, .кудрявый как барашек, беззаботно болтал ногами, сидя на лавке и уплетая румяную булку. Два пекаря в белых колпаках возились у печи, вытаскивая формы. Вкусно пахло свежим хлебом. Все трое удивленно воззрились на вошедших.

Смоленский хотел начать разговор издалека, чтоб дипломатично выведать у шофера: давно ли его машина стоит тут, почему он сливает воду пекарне, вместо того чтобы ехать к экскаваторам. Но хитроумный план был сразу же нарушен прямолинейным натиском Недели.

— Булочки, гад, лопаешь? Греешься? — с ненавистью сказал Тарас. Не имея возможности сорвать зло на Сиротке, он вымещал свой гнев на этом подвернувшемся под руку представителе шоферского племени.— А того не чуешь, что экскаватор воду просит?

— А позвольте узнать, какое ваше телячье дело до автотранспорта? — хладнокровно осведомился барашек.— Или вы, извиняюсь, уже не бурильщик, а начальник автоинспекции?

Неделя широко повел плечами, как будто ему вдруг стало тесно. Смоленский крепко схватил Тараса за руки:

— Только без этого! Не горячись, Тарас. А ты, друг, отвечай толком. Мы проводим ночной рейд по участку. Почему сливаешь воду пекарне? Сюда лошадьми возят, в бочках.

— Послали, вот и сливаю,— невозмутимо сказал барашек, но булочку есть перестал и невольно привстал со скамьи.

— Покажи путевку! — потребовал Смоленский.

Шофер нарочито медленно полез в шапку, долго копался там в подкладке.

— Нету, выронил где-то...

— Кеша, ну что ты его слухаешь? Брешет он все, наглядно брешет! — волновался Тарас.

— И машина у меня неисправна,— подумав, сообщил шофер, оставляя без внимания новый выпад Недели.— Мотор глохнет. Не знаю, как до гаража дотяну. Спасибо, пекаря разрешили воду слить.

Один из пекарей прыснул. Другой, скрывая улыбку, отер рукавом потное лицо, зачерпнул ковшиком воды и начал жадно пить, роняя на пол крупные капли. В ковшике нежно зазвенели льдинки.

— А ну, пойдем к машине! — властно сказал Смоленский.

Шофер нехотя повиновался.

— Виктор, заведи мотор,— приоткрыв дверцу кабины, сказал Смоленский,— а то нам тут с Неделей хотят очки втереть: путевки нет, мотор глохнет...

Увидев Сиротку, кудрявый шофер сразу скис. Зато Виктор шумно обрадовался:

— Привет, Юра! Моторчик сдох? Ай-я-яй, какая жалость! То-то я смотрю, ты до экскаваторов не дотянул. Ид-ка ручку, крутни разок, авось все же заведется... Ах, не надо, стартер берет? Чудненько,— ласково тараторил Сиротка.— Я и то думаю: не может быть, чтоб у такого выдающегося водителя стартер не работал... Ага, толково завелась, с полоборота! На малых чистенько работает, ничего не скажешь. А как обороты принимает? Ого, как зверь! Колечки недавно сменил? Вот и я чувствую. И резина у тебя новехонькая, протектор на шинах цел. Нет, знаешь, Юра, на таком инструменте поработать можно. Газануть еще? Не надо? Ну, как хочешь, дело хозяйское. И давно тебя к пекарне прикрепили? — сочувственно осведомился Сиротка.

— Пошел к черту, Витька! — не выдержал посрамленный шофер.—Ты еще тут будешь насмешки надо мной строить! Вылезай из кабины, поеду к водокачке.

— Погоди, друг,— вмешался Смоленский, кладя руку на штурвал.— Запомни, что я тебе скажу. Адрес пекарни забудь, не отсиживайся в тепле. Работай честно. О сегодняшнем случае мы начальнику участка доложим, иначе нельзя, но попросим его Арсланидзе пока ничего не говорить. Будешь впредь обеспечивать экскаваторы водой — порядок. Так этот случай и умрет. Но если еще раз у пекарни поймаем — пощады не жди. Понял?

— Понял! — буркнул шофер.

— Кеша, разреши, я ему прическу поправлю,—умоляюще сказал Неделя.— Называется комсомолец. Темнота несознательная.

Шофер испуганно прыгнул в кабину.

Сиротка беззвучно трясся от смеха.

— Нельзя, Тарас. Что завтра Шатров скажет? Вместо комсомольского рейда побоище устроили. Езжай! — повелительно закончил Смоленский, захлопывая дверцу кабины.

Шофер не заставил себя просить. Машина грузно покатилась. Свет фар запрыгал по сугробам.

— А теперь, ребята, куда? На шахту? — спросил комсорг.— Двинулись.

4

— Ну, давай, давай выкладывай, какие у тебя там дела,— небрежно сказал Крутов. Он сидел в массивном кресле. Широкий письменный стол отделял начальника прииска от Шатрова. На столе лежала сводка о работе

прииска за вчерашний день. Игнат Петрович просматривал ее, делая пометки красным карандашом.— Ты не .гляди, что я сводку листаю, я все слышу,—добавил Крутов, не поднимая головы.

Шатров промолчал. Он пришел в кабинет начальника прииска, чтобы поговорить о своих затруднениях, рассказать о памятной беседе с горняками в общежитии, их требованиях, и в ожидании, пока Крутов освободится, разглядывал его толстые волосатые пальцы, перебиравшие листки сводки. Ноготь на большом пальце правой руки Крутова был изуродован и покрыт желтым налетом никотина. Почему-то этот ноготь всецело овладел вниманием Алексея. «Где он повредил его?» Синие вены вздулись под сухой кожей больших рук. В кабинете сильно пахло застоявшимся табачным дымом и сыростью, несмотря на жарко топившуюся железную печку.

Накануне Шатров разговаривал с начальником хозяйственной части прииска Галганом. Высокий, на голову выше инженера, Галган сверху смотрел на него, как показалось Шатрову, насмешливо, но говорил очень вежливо, почти сочувственно:

— Вы совершенно правы. Но это от нас не зависит. Свои фонды мы выбираем полностью, иногда даже с излишком, и все же не удовлетворяем потребности прииска. Ничего не поделаешь — временные трудности роста. Опять-таки транспорт: даль страшная, а машин раз — два и обчелся. Учтите и то, что я работаю как-никак под руководством Игната Петровича, а он требует каждое бревно, доску, килограмм бензина использовать для производства. Общественный сектор! Частные интересы должны быть на втором плане, позади государственных.

— Неудачное сравнение,— нахмурился Шатров.— Советские рабочие — не частный сектор, а хозяева страны. О диктатуре слыхали?

— Ну, в политике я не силен,— со смешком сказал Галган,— спорить с вами не берусь. Но факт остается фактом.

С парторгом разговор вышел еще короче. Норкин несколько раз снял и снова надел очки в явном замешательстве.

— Партийная организация не может подменять хозяйственников,— отводя глаза в сторону, сказал Норкин.— А в порядке контроля администрации мы уже слу-

шали доклад Игната Петровича о жилищном строительстве и снабжении. Неполадки есть, но не зависящие от руководства.

...Закончив наконец чтение сводки, Крутов откинулся в кресле, так, что затрещала спинка, щелкнул замочком золотого портсигара с монограммой и пододвинул его к Алексею:

— Кури!

Шатров глубоко затянулся, вкусно пыхнул колечком синеватого душистого дыма. Крутов плотно обнял папиросу толстыми губами, остро, с прищуром взглянул на инженера мутноватыми голубыми глазами.

— Ознакомился с участком? Почему вчера не выполнил суточное задание по вскрыше торфов?

— Вот я насчет этого как раз и пришел, Игнат Петрович.— Шатров немного помолчал, собираясь с мыслями.— Экскаваторы еще кой-как тянут, а вот бульдозеры все время ломаются.

— Причина?

— Грунт тяжелый, каменистый. Валуны, местами вечная мерзлота. Экскаваторам, хоть с горем пополам, грунт готовим: шурфуем, взрываем, а бульдозеры — те целину скребут. Вот у них и летят штанги, отвалы, звенья гусениц.

— Знаю. У всех так, не у тебя одного. Арсланидзе мне каждый день в жилетку плачется, да я слезам не верю. План — закон. Кровь из носу — а план давай.

Голубые глаза Крутова отвердели. Резче обозначились морщины на обветренном, загорелом лице.

— Так. Но у меня мысль есть, как можно и полигоны к промывке подготовить, и бульдозеры сберечь. Они ведь нам весной как воздух нужны будут.

— Хм! Интересно. И овцы целы, и волки сыты,—недоверчиво сказал Крутов.— Это каким же манером?

— Я уже с Арсланидзе говорил. Он одобряет. Советовался с машинистами. Теперь за вами дело — нужно от вас разрешение.

— Какое? — насторожился Крутов.

— Прекратить вскрышу бульдозерами, поставить их на ремонт. Вести вскрышу одними экскаваторами. Объем перевалки торфов не уменьшится,— торопился досказать свою мысль Шатров, видя, как хмурится Крутов.— Я уже прикинул — в управление округа будут идти прежние цифры: мы ведь сможем все силы бросить на рыхление торфов экскаваторам, обеспечим их сполна взорванным грунтом. Бурильный станок у меня завтра выходит из ремонта. Три шурфовочных бригады сколочены. Будем шурфовать днем н ночью. А бульдозеры сохраним, приведем в порядок и, чуть только с весны земля оттает, двинем их на зачистку полигонов. Голову даю на отрез — в три дня бульдозеры зачистят полигоны, и начнем промывку пес» ков. Нам ведь что главное — лишь бы экскаваторы за зиму убрали с полигонов основную массу торфов, верно?

Крутов долго молчал, барабаня пальцами по столу. Предложение Шатрова казалось очень заманчивым. Слов нет, оно сулило большой выигрыш. Но поставить на прикол мощную технику, выделенную прииску, отойти от узаконенных канонов горняцкого дела...

— С Арсланидзе говорил, с машинистами, а ко мне в последнюю очередь пришел? — ревниво сказал Крутов.

— Как же я могу прийти к руководителю прииска, не обсудив свое предложение на участке? — резонно возразил Шатров.

— Арсланидзе что... Тому хоть всю технику останови, еще и лучше: хлопот меньше,— вслух подумал начальник прииска.— А кто будет план выполнять?

— Нет, Игнат Петрович,—вступился за начальника парка Шатров,— Арсланидзе тоже беспокоится за судьбу плана.

Крутов встал, подошел к окну, дохнул на затянутое морозной пленкой стекло. В голубое высокое небо врезались вершины лиственниц, спускавшихся с сопки Ягодной. Дальше складками медвежьей шубы уходили в туманную дымку покрытые тайгой распадки и увалы. Под окнами здания конторы — извивы Кедровки,'на восемь месяцев закованной в алмазную броню. И всюду снег: на прошлогодних отвалах промытой гальки, на свежих конусах шахтных песков, на крышах разбросанных по склону бревенчатых, потемневших от времени и непогоды приисковых домиков. Сибирская зима... С детства знакомый вид.

— Так как, Игнат Петрович? — настойчиво допытывался Шатров.

— Попробовать интересно,— неопределенно сказал Крутов, отошел от окна, потер щеки.— Но если завалишь вскрышу торфов...— начальник прииска сжал кулак, выразительно поднял его над головой,— места живого на тебе не оставлю!

— Согласен! — повеселел Шатров.— Я своим машинистам верю, не подведут участок.

— Так. Еще что у тебя ко мне?

Шатров рассказал о комсомольском рейде.

— Много безобразий ребята обнаружили. Есть просто анекдоты. Во второй шахте лента транспортера оборвалась. Ее бы сшить, если гнилая — заменить, а они на тачки перешли. Третий день вручную пески катают.

— К чему ты все это расписываешь? — холодно спросил Крутов.— Хочешь доказать, что Лаврухин развалил участок? Так это я и без тебя знаю. За то и выгнал его. А теперь ты за все в ответе.

— Я и не думаю за чужую спину прятаться,— оскорбленно ответил Шатров. Широкие брови сдвинулись. На лбу обозначилась тугая вертикальная морщинка.— Сам могу за все ответить. А о неполадках на участке считаю себя обязанным доложить начальнику прииска. Так меня в армии учили.

— Здесь не армия,— отмахнулся Крутов.— Еще какие дела есть?

— Есть. Побывал я в одном горняцком общежитии...

По мере того как Шатров рассказывал, лицо Крутова

все больше темнело.

— Нет элементарной заботы о людях,—убежденно закончил Шатров.— Разве можно в таких условиях жить рабочим: в холоде, грязи, бескультурье! А Галган и Норкин смирились с безобразиями.

— Та-ак...— медленно протянул Крутов. Его полное, гладко выбритое лицо задрожало.— Значит, ты уже в плакальщики записался? Быстро! Прямо не командир участка, а сердобольная бабка. Ходишь и слезы в сумочку собираешь, ахаешь вместе с лодырями: ах, дрова, ах, посуда, журналы... А ты знаешь, как раньше горняки жили?— взорвался неожиданно Крутов, отбрасывая как перышко тяжелое кресло.— Нет? Так и не берись судить о том, в чем не смыслишь. Я сам горняк. Не княжеский сын, не дворянский кровосос. Отец — старатель, мать — стряпуха. И самому довелось до революции вкалывать, не дай бог никому, вот этими самыми руками.— Крутов потряс перед лицом Шатрова волосатыми руками.

— Так что же вы сравниваете, Игнат Петрович,— защищался Шатров,— старое время с нашим! Тридцать с лишком лет советской власти, Великая Отечественная война... Да за эти годы все изменилось!

— Знаю. Ты меня политграмоте не учи, молод еще. Я к чему старое время помянул? Пойди по нашим общежитиям: у каждого своя кровать, на худой конец топчан, подушка, одеяло, простыня... А раньше? Не хочешь — трехэтажные нары во весь барак, впокат триста мужиков и баб тут же с ребятишками на голых досках. Под головой телогрейка или ватные штаны. Вонь — нутро выворачивает. Ветер во все щели. Ты спишь, а тебя сверху — толк в морду грязной портянкой: «Вставай, мужик, на работу!» Таракан в хлебе попался! А на нас они дождем с потолка сыпались вперемешку с клопами да вшами. Газетки по общежитиям не разносят, звук плохой! Да разве мы смели раньше мечтать о таком клубе, как у нас на «Крайнем»? Кино в два аппарата, читальня, фойе для танцев...

— А дрова, посуда? — не сдавался Шатров.

— Бывают перебои, не без того.' Так надо же понимать наше положение. Полтысячи километров от Атарена, от базовых складов! Бездорожье. Что раньше везти — буровую сталь или кастрюли? Взрывчатку или чайные сервизы? Не разорваться же автотранспорту! А дров не столько по общежитиям расходится, сколько на пожоги сами растаскивают.

— Выходит, план важнее людей? — повысил голос Шатров. Его лицо пламенело гневным румянцем, под левым глазом неудержимо дергался живчик. Алексей стоял, нервно теребя в руках ушанку.— Правду говорили рабочие: для производства — всё, для них — ничего.

— Хватит! — топнул ногой Крутов.— Будет возможность— сделаем, без твоей подсказки. У нас каждый сознательный горняк понимает, что производство прежде всего, выше всего! Мы коммунизм строим! Не дадим золото государству — гнать нас всех отсюда поганой метлой.

— А для кого коммунизм строится? Не для людей?

— Тебя послушать, начальнику прииска надо не о шахтах, не о вскрыше торфов думать, а чтоб у каждого лотошника пуховая постель была да сдобные булки с изюмом. Товарищ Сталин учит нас преодолевать трудности роста, не бояться, железной рукой ломать их, а ты тянешь к обывательской перине, размагничиваешь людей, сплетни собираешь, как худая баба. Обыватель ты, Шатров, вот кто!

— Н-ну, зна-а-аете, если я об-быватель, тогда мне с в-вами...

Губы Алексея мелко дрожали. В минуты крайнего возбуждения он начинал заикаться. Давала себя знать фронтовая контузия. Шатрову хотелось сказать многое: что он не заслужил позорной клички обывателя, ничего не просит для себя лично, что он говорит о нуждах горняков участка, тех самых людей, что дают государству золото, что их интересы — это интересы и государства, что при настоящем желании и заботе о людях можно сделать немало даже при отдаленности «Крайнего»... Очень многое хотел сказать Алексей, но, не в силах выговорить ни слова, ничего не различая перед собой, он выбежал из кабинета, так хлопнув дверью, что около косяка отвалился кусок штукатурки. Прогремел и стих в коридоре топот ног бегушего человека.

Крутов был тоже сильно возбужден. Хлопая себя по карманам, он долго искал спички, хотя коробка лежала на столе рядом с портсигаром. Нащупав что-то твердое во внутреннем кармане, Крутов вытащил из него партийный билет в красной обложке с тиснением золотом «ВКП(б)» и сразу успокоился. Слова Шатрова о жалобах горняков на бытовые неурядицы показались ничтожными. Крутов даже пожал плечами. Что он так распалился? На мальчишку, пустобреха... Разве Шатров знает условия Севера? Что он понимает в задачах, которые партия поставила перед руководителем прииска?

Машинально перелистывая партийный билет, Крутов заметил, что взносы за прошлый месяц еще не уплачены. Игнат Петрович нажал кнопку звонка.

— Вот тебе, Анна Ниловна, мой партбилет и деньги,— сказал Крутов вошедшей секретарше,— зайди к Норкину, пусть примет партвзносы.

Через десять минут секретарша вернулась. Вместе с ней пришел Норкин.

— У меня к вам просьба, Игнат Петрович,— несмело сказал Норкин, зябко потирая красные ладони.

— Какая? — отрывисто спросил Крутов.

— Если вы ничего не имеете против, я поставлю свой стол у вас в кабинете. Конечно, временно, пока морозы жмут. В моей комнате чернила застывают, холод адский. Зайдет коммунист поговорить, а я целый день в отделе спасаюсь. Там все-таки теплее, народу полно.

Крутов в раздумье почесал ногтем мизинца бровь.

— А как в смысле партийной демократии? Не будет нарушения? Все-таки ты — партийный руководитель, а я хозяйственник, администратор. Не будет меня народ стесняться?

— Какое же стеснение, Игнат Петрович, помилуйте! Вы член партийного бюро, по положению должны быть в курсе. Даже удобнее: пришел человек с просьбой, я сразу на месте согласую все с вами и дам ответ без волокиты.

— Ну, гляди, дело твое. Перетаскивайся... Да, как там Шатров? Встал на учет? Впрягается в партработу?

— Я с ним не беседовал еще,— сконфузился Норкин,—и политучебой не охватил. Он-то говорит, Ленина читает. Ну это еще проверить надо. На учет поставил, взносы получил, а побеседовать не пришлось. Работы выше головы.

— Что так?

— Как же, Игнат Петрович, посудите сами. О планировании уже не говорю. По партийной линии зарез. Голова кругом идет,— тонкие губы Норкина недовольно покривились под щеточкой седеющих усов. Секретарь провел рукой ио горлу.— Одних директив из райкома... И всё срочно. А взносы, а семинары пропагандистов, агитаторов, наглядная агитация... А! — безнадежно махнул рукой Норкин.—Умереть некогда. И все один. Людей нет. Не на кого опереться. Члены партбюро вечно отговариваются...

— Это ты и в мой огород? — свел брови Крутов.

— Что вы! — испуганно спохватился Норкин. За стеклами стареньких очков широко раскрылись круглые по-воробьиному глаза.— Я о других членах партбюро. Вы-то помогаете. Да у вас и своих дел полно.

— А то давай меняться, товарищ парторг,— иронически сказал Крутов, перекатывая папиросу в угол рта.— Уж больно у тебя работа тяжелая, как я погляжу.

— Вам все шутки, Игнат Петрович,— сказал Нор-кип. С ожесточением дернул узкий серый галстук; но рассердиться не осмелился, поправился:—Конечно, у вас и сила другая, и характер твердый.

5

Зимой на Севере смеркается рано. К половине восьмого, когда Шатров закончил обход шахт и полигонов своего участка, густая тьма давно уже окутала прииск. Стащив меховую рукавицу, Алексей пригляделся к циферблату часов. Натертые фосфором стрелки отчетливо виднелись в темноте. Пора идти к Черепахину на встречу.

Накануне старый экскаваторщик изловил начальника участка в забое.

— Покалякать бы мне с вами требуется, Алексей Степаныч. Только не тут, на морозе. Уважьте старика, зайдите завтра вечерком. Как раз суббота — под выходной, посидим, старуха нас чайком напоит, а я вам все свои дела выложу. Как?

— Завтра? Что ж, пожалуй, можно. Планерки не будет, собраний тоже. Вечер свободен. Давайте так и условимся—в восемь я к вам приду прямо из конторы участка, не заходя домой. Хорошо?

— Куда лучше. Не задержитесь на участке?

— Нет. Я опаздывать не люблю. Буду в восемь ноль-ноль. В армии приучили к точности.

Пока Шатров шел по гребню высокого отвала, насыпанного в прошлые годы экскаваторами, тропинку освещали редкие звезды, мерцавшие в просветах между тучами, затянувшими небо. Внизу, у берега Кедровки, стало совсем темно. Алексей подвигался вперед медленно, осторожно ставя ноги. Он знал — в этом месте нависал обрыв с вдавленными в него, словно изюм в тесто, большими валунами. Северо-восточный ветер посвистывал наверху, сея мелкую снежную пыль. То ли от этого унылого свиста, то ли от неизбежных хозяйственных тревог истекшего дня, постоянных дум о задержавшейся в Атарене Зое Шатрова потянуло к свету, теплу, людям. Алексей ускорил шаг.

Возле дома Черепахина он приостановился, перевел дыхание. Из одного окна сквозь щели в ставне скупо сочился свет. Прочная ограда из горбыля, присыпанная снегом длинная поленница мелко колотых дровишек (березняк— самая жаркая порода!), чисто разметенный двор — все обличало домовитость и хозяйственность экскаваторщика.

Шатров поднялся на крыльцо, постучал.

—. Проходите, Алексей Степаныч, проходите! Да не обметайте валенки, ковров нет, не натопчете,— приветливо сказал Черепахин, пропуская гостя вперед в узких сенях.

— Нельзя, Никита Савельич, надо уважать труд хозяек.

— Слышишь, мать? О тебе забота.

— Слышу. Такие слова каждой женщине по сердцу. Сразу видно — Алексей Степаныч ценит жену, жалеет.

В комнате, щурясь от света, чувствуя, как у него горят с мороза щеки, Шатров поздоровался с Черепахиным.

— Моя хозяйка! — представил жену Никита Савельевич.

— Евдокия Ильинична,— протянула теплую руку полная женщина со следами угасающей красоты.

Особенно хороши были у нее пушистые дугообразные брови и яркие черные глаза. Они освещали все лицо, скрадывали морщины. Даже седые пряди, пробившиеся в волосах, свернутых тугим жгутом, из-за этих молодых блестящих глаз не старили лицо.

Необычно молодо выглядел сегодня и Черепахин в черном костюме тонкого сукна, застегнутый на все пуговицы, с расчесанной бородой. Алексей почувствовал себя неловко. На нем был рабочий костюм, порядком поношенный, потертый на сгибах.

— Тащи, мать, самовар, готовь закуску, погреем гостя с мороза,— распорядился Никита Савельевич.

— Не учи, старый, давно все готово,— отозвалась Евдокия Ильинична.

За чаем Алексей осмотрелся. Сквозь стекла буфета белеют стопки тарелок. Ножная швейная машина покрыта вышитой салфеткой. Ни пылинки на желтой полированной крышке радиолы. Простенькие, но все-таки тюлевые шторы на окнах. Добела выскобленный пол устлан пестрыми дорожками. На высокой кровати гора подушек мал мала меньше. На самом верху совсем крохотная «думочка».

— Кладите варенья, Алексей Степаныч,— сказала Евдокия Ильинична,— вот это хорошее, голубичное. Сами голубику собирали.

— Спасибо. Не откажусь. Это вся ваша семья, Евдокия Ильинична, ребят нет? Или выросли да разъехались?

— Как не быть. Дочка Клава в клубе, на вечере-те. Поварихой в столовой работает. Старший сын Анатолий женился, увез свою учителку на Кубань. Механиком там в МТС работает. Летом у них уже и сынок нашелся — Валерик. Карточку прислали. Такой славный парнишка-та. Поедем со стариком в отпуск, поглядим внучонка. Были еще две дочки, старше Клавы, да господь их прибрал к себе.

После чая, не дожидаясь, пока жена уберет посуду, Никита Савельевич широким жестом нетерпеливо сдвинул чашки на край стола, положил перед собой лист чистой бумаги и заговорил о главном.

— Практика у меня есть, не буду прибедняться,— с затаенной ноткой гордости сказал экскаваторщик,— на каких только марках не работал! А вот с грамотешкой плохо. Есть одна мысль, и вроде подходящая, а точно обмозговать не могу. Поговорил с Арсланидзе. Георгий Асланович в момент подсчитал мне вес ковша с нагрузкой, все усилия, размер барабана, но этого мало. Тут нужно слово горняка.

Черепахин остановился. Шатров с интересом ждал продолжения.

— Думаю я заменить свой ковш, поставить другой, побольше. Есть такой ковш, и всего на сотню килограммов потяжельше моего, около механической мастерской ржавеет. А грунта он возьмет на четверть куба больше. Представляете?

— Представляю.

— Дальше. От машины можно взять еще больше. Как? Я придумал — обшить барабан деревянными планками. Тогда поперечник его увеличится, ковш пойдет быстрей. Это мне Георгий Асланович прикинул. Он же говорит, что запас прочности у «Воткинца» есть, бояться, мол, нечего.

— Хорошо. Но зачем тогда я нужен? — с удивлением спросил Шатров.— У вас все ясно, продумано, подсчитано вместе с инженером.

Черепахин укоризненно посмотрел на Шатрова, пропустил сквозь пальцы мягкую бороду.

— Не в одном ковше загвоздка. Праздник близко, Алексей Степаныч. Хочется его по-доброму встретить, от души отметить. Вы ведь знаете —наша бригада на рекорд стала. Вот. Значит, нажимать надо по силе возможности. Многое ковш новый даст, а еще я хочу иначе грунт брать. Как мы сейчас берем? Скребем по всей площади. Так? Так. А что, ежели выбрать сначала траншею...— Черепахин провел по бумаге две параллельные линии, пририсовал сбоку квадратик — экскаватор, приделал к нему шею— стрелу,— а потом брать грунт с одной стороны траншеи, вроде бы на расширение. Сопротивление-то меньше, ковш одной стороной гребет! А грунт будет сам обрушиваться. Верно? Но тут загадка — под каким углом ставить экскаватор? Ежели под тридцать градусов...

Теперь и Шатров склонился над бумагой. Выхватывая друг у друга карандаш, они набрасывали штрихи, тут же стирали их резинкой и наносили снова.

Через час эскиз был готов. Расположение экскаватора в забое, система шурфовки и взрывания, место для отвала, угол поворота стрелы — все было обсуждено и выяснено.

Евдокия Ильинична поставила на стол ужин, а в центре— граненый графинчик. Алексей не любил водку. Ему нравились только виноградные вина. Но отказываться от рюмки водки он не стал, чтоб не заставлять себя упрашивать. Хозяйка только пригубила.

Когда Алексей и Никита Савельевич выпили по второй и начали закусывать грибами, тоже приготовленными Евдокией Ильиничной, хлопнула входная дверь. В комнату влетела девушка.

— Мама, ты знаешь...

Увидев чужого, девушка запнулась, чинно поздоровалась с Алексеем, потом о чем-то зашепталась с матерью, лукаво косясь на гостя. У Клавы были такие же черные глаза, как у Евдокии Ильиничны, только еще горячее и больше. Тонкие знатоки женской красоты нашли бы ее, пожалуй, дурнушкой, но Алексей оценил круглые линии маленького подбородка, белизну кожи, словно точеные уши, а главное — чудесную свежесть молодости, той молодости, утрату которой не могут возместить никакие ухищрения косметики.

«Скорей бы приезжала Зоя»,— с уже привычной грустью подумал Алексей. Вид Клавы напомнил ему о жене.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЗОЯ

1

Лес начинался у самого берега Кедровки. Одни лиственницы только накренились над обрывом, другие уже испуганно хватали обнаженными корнями воздух,— вешние воды подмыли отвесные берега. Там и сям валялись вывороченные с корнем деревья, полузасыпанные снегом. Березки жались подальше табунками под защитой рослых тополей.

Временами еле заметная рубчатая автомобильная колея приближалась к берегу, и тогда среди сугробов проступали черные пятна земли. Только здесь, в обрывах, и можно было увидеть ее. На тысячи верст вокруг до весны прочно лег снег.

Даже солнце, видимо, отчаялось разбудить этот суровый край и в сердцах задернуло небо пологом, таким же толстым и белым, как тот, что лежал на земле. Иногда внезапно начинал сеяться мелкий снежок, но скоро переставал, и опять открывалась однообразная картина замерзшей реки, извивавшейся среди сопок.

Сиротка шестнадцать часов не вылезал из-за руля, да и накануне спал вполглаза, то и дело выходя во двор к машине. Теперь шофер начал дремать на ходу. Его голова все чаще и чаще кивала в такт покачиваниям грузовика. На ухабах, когда автомобиль сильно встряхивало, Сиротка приходил в себя, таращил глаза, плотнее сжимал баранку и выпрямлялся, но ненадолго. Сон мягкой лапой снова проводил по лицу и опять смыкал глаза. Голова бессильно свешивалась на грудь, а нога инстинктивно уменьшала нажим на педаль газа, и автомобиль замедлял свой бег.

Если бы Сиротка ехал один, он, может быть, и сумел бы побороть свой сон. Но рядом, положив голову ему на

плечо, безмятежно спала Зоя Шатрова. Она добиралась к мужу из Атарена. А известно, как заразительно действует на шофера вид спящего пассажира.

Отыскивая в Атарене попутный грузовик на прииск «Крайний», Зоя наткнулась на Сиротку в то время, как он безуспешно пытался завести мотор своего автомобиля. Шоферы, в волчьих дохах до пят, зубоскалили, посмеиваясь над Сироткой, который усердно крутил ручку.

— Не шепчет?

— Не горюй, браток, на днях заведется.

— Или позже. Ай, машина, за сутки с глаз скрывается!

Шоферы давно стояли со своими машинами в ожидании погрузки, порядком иззябли, исчерпали все темы для разговоров и теперь радовались случаю почесать языки.

— Ты — головой об радиатор. Что крепче? А нет, по фарам ее, шельму, заводной ручкой!

— Я лучше тебя ручкой тресну по башке так, чтоб волосы задребезжали! — огрызнулся выведенный из терпения Сиротка.

Шоферы загоготали, придвинулись ближе.

— Отозвалась, чума холерская!

— Сколько тебя в земле сидит? Сверху-то немного видно.

— Породил вас, дураков, господь, да и сам небось заплакал! — окончательно озлился Сиротка.

Но где ему было одному отбиться от горластых шоферов, не лазивших в карман за словом! На Сиротку посыпался новый град насмешек. В это-то время и подошла Зоя.

— Товарищи, кто-нибудь из вас едет на прииск «Крайний»? — спросила она, с недоумением оглядывая возбужденные лица.

Появление молодой женщины произвело большое впечатление. Зою обступили со всех сторон. Шоферы бесцеремонно разглядывали ее румяное кареглазое лицо, обрамленное меховой шапочкой.

— Вы, случаем, не обознались адресом, гражданочка? Вам не на «Медвежий»? — сладким голосом спросил один шофер.

— Поди ты к божьей маме! Такая симпатичная девушка поедет к вам, медвежатникам? У вас и клуба-то настоящего нет. Стоит изба небом крыта, на углу дыра прибита... Вот у нас, на «Южном», это да! Дворец культуры— мечта, сказка! А веселье, а молодежь! Лучший в округе прииск, слово даю,— вмешался другой шофер.

— Скажи: лучший в Сибири воздух, бесплатный вид на тайгу, снег и центральную баню... Пенек! Хватает совести сватать человека на пустырь! Какое может быть сравнение со «Щедрым»? Прииск-гигант. Поедемте к нам, а? — льстиво заглянул Зое в глаза толстенький шофер в необъятных валенках.

— Какие вы все смешные! — расхохоталась Зоя.— Зачем мне ваши прииски? Что я там буду делать?

В это время капризный мотор грузовика Сиротки наконец завелся. Шофер швырнул заводную ручку в кабину, сел за руль.

— Я еду на «Крайний». Вам туда передать что или сами едете?

— Сама еду к мужу. Вы меня захватите? Вот спасибо! Только сначала придется в гостиницу заехать, за вещами. Ничего?

— Садитесь.

Сиротка галантно распахнул дверцу кабины, насмешливо высунул язык расступившимся шоферам и дал газ.

В пути Зоя болтала без умолку. Через час Сиротка уже знал, как весело она жила дома, в Майкопе: ездила летом с подружками в горы, в Гузерипльский заповедник, купалась в быстрой и холодной Белой; как вышла замуж за Шатрова, когда он студентом приехал в Майкоп на практику. Узнал шофер и о том, что муж Зои зачитывается книгами, очень любит ее.

Сиротка слушал и млел от удовольствия, что благосклонная судьба послала' ему такую приятную попутчицу.

Из всех прелестей жизни молодой шофер испытывал наибольшее тяготение к «женскому элементу», как он называл представительниц прекрасного пола. Несмотря на свою молодость, Сиротка имел уже солидный любовный опыт. Случалось, что на этой почве его бивали ревнивые мужья или менее удачливые соперники. Однажды очередное любовное приключение шофера разбиралось даже на комсомольском собрании. Кеша Смоленский произнес блестящую речь, и Сиротка едва не был исключен из комсомола. Но и это не образумило его.

Много раз Сиротка давал себе слово остепениться, вырвать с корнем несчастную слабость из сердца. Но стоило появиться новому смазливому личику, как все клятвы летели к черту и с фатальной неизбежностью шофер катился все к тому же бесславному концу.

Девичий смех, юбка, невзначай приподнятая над полной ножкой, развеянные ветром кудряшки имели неодолимую силу над Сироткой. Он влюблялся мгновенно и бесповоротно, со всем пылом двадцатидвухлетнего горячего сердца. Немедленно шли в ход все средства из арсенала любви: звенящий перебор послушной гитары, нежный шепоток в зардевшееся ушко, страстные взгляды... Но странное дело: вскоре после того, как Сиротка достигал цели, он начинал охладевать к своему кумиру. Смех казался неестественным, движения — грубыми, аромат духов и пудры — неприятным.

Наступал разрыв.

Сейчас, сидя рядом с Зоей, Сиротка забыл об этом многократном печальном опыте. Ему казалось, что он никогда еще не видал таких блестящих карих глаз, таких жемчужных зубов, охотно и часто выглядывавших из-за подкрашенных губок.

Не отъехала машина и пятидесяти километров от Атарена, как Зоя пожаловалась, что у нее мерзнут ноги. Сиротка немедленно остановил грузовик, снял черные валенки с Зоиных ног, самолично растер в сильных ладонях ее маленькие ступни и в довершение всего, стащив с себя меховые чулки, надел их, еще теплые, мягкие, на стройные крепкие ноги пассажирки.

Этот рыцарский акт и мелкие услуги, оказанные шофером в дороге своей спутнице, привели к тому, что на исходе первого же дня пути они чувствовали себя старыми друзьями.

Сиротка спел весь свой репертуар, рассказал десятка два анекдотов, из которых некоторые были настолько рискованными, что Зоя закрывала ярко-красной варежкой рот шофера, и в туманных выражениях дал понять, что очарован ее красотой. Зоя в ответ только хохотала, сияя жемчужными зубами.

К Глухариной заимке подъехали глубокой ночью. В избушке никого не оказалось, но большая поленница колотых дров лежала под навесом. Сиротка внес вещи в избушку, закрыл ватным капотом мотор, отрегулировал его на малые обороты и занялся хозяйством.

Через полчаса железная печка ярко пылала. На сковороде шипели мясные консервы. Зоя, в пестром фартуке с широкой оборкой, мыла сушеный картофель. По стенам бегали веселые зайчики. В воздухе совсем по-домашнему аппетитно пахло жареным.

После ужина начали устраиваться на ночлег. В избушке стоял только один узенький топчан с соломенным матрацем. Сиротка сбросил его для себя на пол, а Зое постелил на топчане свой полушубок.

2

Сильный удар подбросил Сиротку. Он больно ударился головой о крышу кабины. Зоя вскрикнула и ухватилась за его плечо. Мотор заглох. Грузовик остановился. Из радиатора густо повалил пар.

Проклиная свою сонливость, Сиротка распахнул дверцу. Пробуждение оказалось печальным. Неуправляемая машина с ходу въехала передними колесами в глубокую канаву, образовавшуюся вдоль берега в тех местах, где вода ушла и лед обломился.

Шофер тщательно осмотрел машину. Грузовик лежал на брюхе. Передние колеса болтались в воздухе. Но еще хуже было то, что лопнул резиновый шланг и вся вода вытекла из мотора. Он быстро остывал.

Когда Сиротка закончил осмотр и вылез из-под машины, Зоя вопросительно посмотрела на него. На лице шофера играла широкая уверенная улыбка.

— К ночи будем дома, Зоя Васильевна. Не горюй — сегодня увидишь своего муженька.

Зоя повеселела. Она не знала, что Сиротка и сам еще толком не представлял, как он выручит машину.

Виктор вытащил из кузова топор, взобрался на берег и принялся рубить ближайшую сухую лиственницу. На снег полетела ядреная щепа. Высокое дерево затрепетало, раз-другой дрогнуло, потом нехотя накренилось и, прочертив верхушкой в воздухе дугу, с треском рухнуло на лед. Ствол переломился.

Прежде всего Сиротка разложил костер из сухих сучьев, подтащил к нему большой брезент и заботливо пригласил Зою к огню. Затем принялся за машину: вырубил во льду круглую лунку, налил в нее бензина и поджег. Пламя начало растапливать лед. Надо было добыть воды, чтобы залить ее в мотор, пока он не замерз. Нечего было даже пытаться сделать прорубь л зачерпнуть речной воды: сейчас она сохранилась лишь в отдельных яминах, на километры разбросанных друг от друга. Повсюду сплошной толщей лежал лед. Сиротка хорошо знал это и не стал терять дорогое время на бесплодные поиски воды.

Пока в лунке накапливалась талая вода, шофер не сидел сложа руки. Из ствола поваленного дерева он сделал длинную вагу, вырубил толстый чурбак и подкатил его к передку машины, потом натесал несколько плах — подкладывать под колеса.

Через три часа усердной работы с помощью Зои, которая таскала плахи, наваливалась вместе с Сироткой на вагу, машину удалось поднять. Она стояла на прочном льду, весело пофыркивая, готовая к бегу.

...Огни прииска показались неожиданно, когда Зоя снова начала дремать. Машина чертом пронеслась по безлюдным улицам поселка, взлетела на какой-то бугор, нырнула вниз, круто свернула и, взвизгнув тормозами, остановилась у крытого крыльца.

Шатров был дома. Заслышав скрип тормозов под окнами, без шапки, раздетый, он выскочил на крыльцо и, не успела Зоя спрыгнуть с подножки, схватил жену в охапку вместе с тулупом, баульчиком и понес на руках, наступая на полы тулупа, спотыкаясь, осыпая на ходу поцелуями нахолодавшее на морозе родное лицо с большими глазами.

— Зоенька! Ласточка моя! Приехала... Наконец-то...

— Пусти, Алешка! Сумасшедший! Ты меня уронишь, я ведь тяжелая.

Зоя барахталась, порывалась встать на ноги, но Алексей только тогда разжал руки, когда внес жену в комнату. Со счастливой доброй улыбкой он, словно в изумлении, не веря глазам, то любовался Зоей и несвязно начинал что-то рассказывать ей, то, смеясь, опять принимался целовать щеки, глаза, губы, подбородок жены.

Зоя хохотала, запрокинув голову. Ее мелкие ровные зубы влажно блестели. Меховая шапочка сбилась на затылок, мягкие волосы рассыпались по плечам.

Сиротка внес два больших чемодана, потом ящик с книгами и скромно остановился у двери. Шатровы не замечали его. Шофер громко откашлялся.

— Алеша, это — Виктор. Чудесный парень. А, ты уже знаешь его? Он меня одним духом домчал из Атарена. Всю дорогу песни пел. Раз только в яму ввалил.

Сиротка страдальчески сморщился. Зоя засмеялась:

— Ах, извини, Виктор, я твой секрет выдала. Нет, без шуток, шикарно доехала, как в сказке. Быстро и тепло. Он ведь мне свои меховые чулки отдал. Разве не джентльмен? Кстати,— Зоя села на табуретку и заболтала ногами,— сними с меня, Алеша, чулки, надо отдать их Виктору.

— Можете оставить их себе,— великодушно сказал Сиротка. При муже он невольно перешел с Зоей на «вы».— Они вам еще не раз пригодятся, а у меня другие в запасе есть.

— Да? Ну и чудесно. Спасибо. Тогда, Виктор, тащи сюда остальные вещи, а я пока займусь ужином. Алеша, ты помоги Виктору, только скажи мне, где у тебя что лежит.

Пока Зоя вскрывала объемистую банку печеночного паштета и разогревала его на плите, Шатров и Сиротка перенесли весь багаж в комнату, откупорили один из ящиков и достали оттуда патефон с пластинками. Под звуки «Зимнего вальса» в фартуке, с недочищенной селедкой в руке, Зоя делала два-три круга с мужем или с Виктором и опять стремглав бежала к плите, где все шипело, бурлило и трещало.

Наконец ужин поспел. Одной табуретки не хватило. В ход пошел ящик. Сиротка лихо раскупорил две бутылки вермута и для крепости добавил в него спирта. Зоя храбро выпила целый стакан, чтобы не отставать от мужчин. Через полчаса, раскрасневшаяся, она болтала без умолку, беспричинно смеялась и, не слушая никого, в третий раз пыталась рассказать какой-то анекдот. Сиротка очень недурно спел «Летят перелетные птицы», энергически двигая бровями на высоких нотах. Он пил много, но не пьянел и только вытирал обильный пот со лба. Алексей отхлебывал вино по глотку, как чай, и плохо замечал, что делалось вокруг него. Он по-прежнему не сводил глаз с жены.

— Что ж не расскажешь, почему так долго не ехала? Я тут все глаза проглядел, изныл совсем. Говорила, приедешь первыми машинами, а сама... Уж праздник на носу.

— Прости, Алешенька,—приласкалась к мужу Зоя,— не ругай меня. Виновата, согласна. Но ты же знаешь меня, тряпичницу! Заказала в ателье костюм чехословацкого бостона. В Москве днем с огнем не найдешь! Дымчатосерый, не мнется, тонкий как шелк. Вот и просидела. Тут-то ведь и блузку негде сшить. Да и побаивалась сразу ехать, ждала, пока лед окрепнет.

Сиротка дважды выбегал прогреть мотор и уехал, лишь когда время перевалило за полночь. Шатровы остались одни. Алексей нетерпеливо подошел к жене, положил ей на плечо горячую ладонь и осторожно привлек к себе.

— Зоя!..

Тихонько улыбаясь, Зоя неуверенной рукой расстегнула блузку, потянулась всем телом.

— Алешенька-а, я совсем пьяна! Это все,— Зоя беспечно повела рукой вокруг, показывая на багаж и стол с остатками еды,— завтра. А сейчас — баиньки.

3

Сытый саврасый конек бежал хорошо, весело встряхивая коротко остриженной гривой. Комья снега, отлетая от подков, барабанили в передок щегольских санок с медвежьей полостью. Отворачиваясь от морозного ветра, Крутов сам правил лошадью. Рядом сидел начальник хозяйственной части Галган.

День выдался на редкость. Небо распахнулось так широко, что от света ломило глаза. Лишь в зените на невероятной высоте белыми перышками слоилось несколько облачков. Густая синева неба, казалось, звенела над тайгой. Запах снега, озона и мерзлой лиственницы струился в воздухе. Над крышами приисковых домов недвижно застыли в раздумье пухлые комочки дымков. Переплеты промывочных приборов, отдельные деревья, стрелы экскаваторов выступали так отчетливо, так резко, что казались выгравированными из черного железа. На западе открылась грозная горная цепь, отделенная от «Крайнего» сотней километров, почти всегда затянутая дымкой.

Стало видно, как велик прииск. Ни снегопад, ни морозный туман не закрывали сейчас самые дальние копры шахт, выросшие у кромки тайги. В разных направлениях по тропинкам в снегу брели черные цепочки людей. Там и сям бежали машины. Ослепительно сверкали выкрашенные алюминиевой краской тонкие мачты радиостанции. На одной из них вяло повис красный флаг.

— Денек-то сегодня, Игнат Петрович, а? — сказал Галган.— Аж дух играет. На что Васька, и тот, подлец, радуется. Ишь как ногами перебирает. Жмет не хуже «Победы».

— А на легковой тут и не разгонишься.

— Это вы верно подметили. Ехать некуда, бездорожье. А то б управление вам непременно «Победу» занарядило. В Атарен три штуки пришли: начальнику округа, секретарю райкома и главному геологу. И еще две на днях получают.

— Шут с ними. Я на лошадке куда надо доеду. Я человек не гордый. Мне бы... Ах, черт!

Занятый разговором, Крутов отвлекся от наблюдения за дорогой и только в последний момент заметил под самой мордой лошади женскую фигурку. Игнат Петрович едва успел рвануть вожжи. Санки круто свернули и, накренясь, промчались мимо женщины, обдав ее снегом. Женщина испуганно отскочила в сугроб. На мгновение мелькнуло ее негодующее лицо: сердитый излом тонких бровей, раздутые ноздри хорошо выточенного носа, блеск карих глаз.

— Чья такая? — озадаченно спросил Крутов, ослабляя вожжи.— Откуда? Не знаешь? Я ее ни разу не видал.

— Жена Шатрова. Третьего дня приехала на- прииск,— пояснил Галган.— Ее Сиротка из Атарена привез, когда ездил за буровой сталью. Ничего бабенка, с огоньком.

Крутов никак не реагировал на это определение и молчал до тех пор, пока санки не остановились у ворог подсобного хозяйства прииска. Сейчас же подбежал конюх. Выгрузив свое большое тело из санок, Игнат Петрович пошел к длинному свинарнику, до половины вросшему в снег.

Скрипнула низенькая дверь. В лицо Крутову пахнуло теплом и тяжелым, устоявшимся запахом навоза. За деревянными выбеленными решетками по обе стороны прохода стояли, лежали и почесывались розовые свиньи.

Чувствовалось, что их тела налиты жиром. Свиньи дружелюбно хрюкали, вопросительно поднимая подвижные пятачки, провожая людей внимательным взглядом маленьких глазок. В узкие грязные оконца слабо просачивался свет. Только в конце свинарника играл солнечный зайчик. Он то скользил по белым стенам, то перескакивал на свиные туши, и казалось, сейчас иэггцетина задымится под этим огненным зрачком.

В уголке дремала свинарка.

— Сколько свиней к празднику можем забить? — не оборачиваясь, спросил Крутов.

— Да парочку можно,— помедлив, отозвался Галган.

— Что-о? Десять!

— Помилуйте, Игнат Петрович,— вкрадчиво зашелестел Галган. Такой же высокий, как Крутов, но поуже в плечах, он шел сзади так близко, что его голова, казалось, покоилась на плече начальника прииска. Дыхание Галгана обдавало теплом ухо Игната Петровича,—А что управление скажет? Вам-то еще с полгоря, а меня за такое дело могут и по шапке.

— А плевал я на то, что управление скажет! Я здесь хозяин, я за все и в ответе. Такой праздник, а мы людей по губам помажем? Надо, чтоб в каждом доме ночь напролет песни пели, гуляли напропалую!

Закончив обход подсобного хозяйства, Крутов распорядился увеличить выдачу овса лошадям, утеплить дополнительно коровник, застеклить вторые рамы в птичнике и снова сел в санки. Рядом с ним, плотно запахнув свою зеленую бекешу на лисьем меху, по-прежнему бочком пристроился Галган.

Отъехав больше километра от подсобного хозяйства, вне всякой связи с предыдущим разговором Крутов вдруг

спросил:

— Так, говоришь, с огоньком бабенка?

— С огонько-ом, веселая,— оживился Галган.— Мне Сиротка рассказывал: такая, говорит, славная, приветливая. Как довез — не отпустила домой, напоила, накормила. И сама выпила, не стала чваниться. Хохочет, танцует... Конечно, Шатров ей не пара...

— Чем же это?

— Да что, Игнат Петрович, разве я не знаю? Такой молоденькой бабенке что надо? Приодеться, в гости сходить, знакомства завести... А Шатров хороших, самостоятельных людей избегает, лазает по баракам. Не успел приехать — то ему не так, то не этак. Всё не по нем! А в последнее время совсем обнаглел.

— А именно? — насторожился Крутов.

— Да вам, думается, многие уже об этом говорили... Нет еще? Ну скажут...— Галган отворотил полу бекеши, достал спички, долго безуспешно пытался закурить на ветру, наконец затянулся.— Человек дешевый авторитет зарабатывает. Как иначе понимать? Ходит, бродит, всех ругает: начальство, мол, заботы о горняках не проявляет. Это вы-то не проявляете! — с горькой усмешкой воскликнул Галган.— Ну, а отсюда вывод ясный, понять нетрудно: был бы я вашим начальником, иначе б дело повернул— голубую жизнь создал. Конечно, умный человек послушает и отойдет: мели, Емеля, а дурачок и в самом деле поверит. Нехорошо получается, Игнат Петрович, нехорошо... Главное, за вас обидно. Мальчишка — и такие слова! А фактически? Фактически клуб при вас открылся—раз! Подсобное хозяйство вы заложили — два! Общежитие бульдозеристов какое на пустыре за три месяца отгрохали — три! Про мелочи уж не говорю. Не-ет, если на нашем прииске горнякам не созданы условия, значит, во всем управлении их нет. Можете мне поверить. Я в Атарене часто бываю, встречаюсь с людьми, знаю обстановку на других приисках.

— Хватит, брось распинаться,— грубо оборвал Гал-гана Игнат Петрович.— Нашел о чем толковать: Шатров болтает... Беда какая! Да мне его разговоры — тьфу! Плюнуть да растереть. Я сам знаю — сделали немало, а недостатки есть. Придет время, устраним. Пустяки! Не такие трудности преодолевали, не хныкали.

Крутов демонстративно отвернулся, засвистел какой-то мотивчик с преувеличенно безразличным видом. Однако Галган заметил, как насупился начальник прииска.

Игнат Петрович чувствовал, что Галган льстит ему, но хотелось думать — человек говорит от чистого сердца. В тоне Галгана звучало такое искреннее возмущение! В глубине души Крутов сознавал, что Галган говорит неправду. Клуб работал и раньше, при Крутове только достроили фойе. Подсобное хозяйство действительно было создано им. Но вот уже три года, как оно топчется на месте, не давая ни прироста поголовья скота, ни увеличения сбора овощей, принося прииску большие убытки.

Давно бы надо разобраться в этом непонятном деле, да все руки не доходят... Общежитие построили сами бульдозеристы в неурочное время под руководством Арсла-нидзе. Крутов всего лишь выделил транспорт для перевозки заготовленного леса. Тем не менее приятно было думать, что все построено им, по его инициативе. А этот молокосос, оказывается, вопит на всех перекрестках о нечуткости руководства! Галган прав — это верх наглости. Раз Шатров не унимается, придется его крепко одернуть, поставить на свое место. Знай, сверчок, свой шесток! Подумаешь, ходатай народный нашелся!

До самого поселка Крутов не проронил ни слова. Галган тоже молчал, спрятав большой вислый нос в воротник бекеши. Только саврасый конек бежал все так же весело, звучно пофыркивая, высоко неся голову, картинно выбрасывая передние ноги.

4

У Арсланидзе имелось одно уязвимое место. Давнее, но неотвязное воспоминание не давало ему покоя.

В роковой день двадцать второго июня 1941 года, слушая радио, он одновременно торопливо одевался. Туго затянув широкий кожаный ремень, плотно заправив под него старенькую гимнастерку, Арсланидзе сбежал с крыльца и, держась теневой стороны, быстрым шагом направился в военкомат.

Нещадно палило южное солнце. Слабо шевелилась запыленная листва. На асфальтированных тротуарах лежала ее тень. Отовсюду к военкомату шли мужчины с суровыми потемневшими лицами. Многие несли в руках дорожные чемоданчики, полевые сумки, брезентовые плащи...

В военкомате Арсланидзе постигло тяжелое разочарование. Седоватый грузный военком Ьежливо, но непреклонно отверг его требование немедленно направить на фронт в действующую армию.

— Ждите. Вызовем. Не вносите анархию,— астматически прохрипел военком, значительно выкатывая глаза и вытирая платком потную толстую шею.

Глаза, голос, губы — все показалось Арсланидзе у военкома неприятным, почти отталкивающим. «Как он не понимает...» Но Арсланидзе сдержался. Четко, как на военном плацу, он молча сделал поворот кругом и вышел. «Дисциплина прежде всего. Эмоции потом».

Только через неделю, когда молодой инженер-механик совсем истомился ожиданием, пришла повестка. Три дня спустя Арсланидзе уже был за Ростовом и ехал дальше.

Однако и на этот раз инженер не попал на фронт. Ему приказали демонтировать станки и вывозить оборудование одного из крупных украинских машиностроительных заводов.

Здесь-то и открылось впервые Арсланидзе, что может сделать человек...

Три недели спустя, уже на Урале, вспоминая это время, неразрывно слитое в памяти с черно-багровой мглой, повисшей над землей, и томительно-нетерпеливым далеким погромыхиванием, словно кто-то огромный злобно молол железными челюстями там, за горизонтом, Арсланидзе ужаснулся сделанному. Нельзя было поверить, что этот застывший прибой из металла, вздыбившийся на многие километры вдоль насыпи железнодорожной ветки, состоявший из сотен массивных станков,— дело рук небольшой группы людей. За несколько суток они сняли эти станки с фундаментов, погрузили в эшелоны, доставили сюда и теперь готовились дать им новую жизнь на новом месте.

Потянулись долгие месяцы войны. Арсланидзе казалось, что все вокруг, особенно женщины, осуждающе смотрят на него, молодого, здорового мужчину-тыловика. Когда же на завод приезжали за боевыми машинами фронтовики, увешанные орденами и медалями, Арсланидзе готов был бросить все и дезертировать на фронт. Только сознание того, что он коммунист, не позволило ему покинуть завод. Оставалось одно — работать! И молодой инженер сутки проводил в цехах без сна, без отдыха.

Так прошли годы. День Победы Арсланидзе встретил все в том же уральском городе, на прежнем заводе.

Со временем острота переживаний сгладилась, но до сих пор, несмотря на все доводы рассудка, Арсланидзе стыдился того, что всю войну провел в тылу, и втайне завидовал тем, кто был на фронте. Завидовал он и Шатрову. Но это не помешало их дружбе. Оба все чаще искали встреч, и, как всегда бывает в "таких случаях, поводы для них находились.

Так и сейчас по дороге на участок Шатров зашел в механический парк, чтоб договориться с Арсланидзе о передвижке экскаваторов на новые полигоны.

Маленький, узкоплечий, смуглый до черноты, одетый в замасленный меховой комбинезон, Арсланидзе стоял на гусенице бульдозера и сверху вниз смотрел на Шатрова.

— Так сделаешь, Георгий? — спрашивал Шатров, трогая голой рукой обжигающе холодную сталь гусеничного башмака.

— Угу I

— Что «угу»? Ты толком скажи. Черепахин всех разжег на участке, все из кожи лезут. Надо парням помочь. Мы ведь план вскрыши торфов одними экскаваторами даем. Не забыл? Все бульдозеры к тебе пригнали на ремонт. Чувствуешь?

— Чувствую, Алексей. Чувствую и ценю. Если б остальные начальники участков перестали трусить и поставили бульдозеры на ремонт, «Крайний» совсем иначе встретил бы весну.

— Тут дело не только в них. Не забудь о Крутове.

— Да, Игнат Петрович ужасно упрям. Его сдвинуть с места...

— Георгий Асланович! — перебил инженера подошедший Смоленский.— Извините, Алексей Степаныч, я вам помешал... Георгий Асланович, послушайте мотор.— Сильное энергичное лицо Кеши Смоленского было сейчас растерянно.— Не пойму, что стучит. И на малых оборотах пробовал, и на больших. На пальцы непохоже, на клапана — тоже.

— Пойдем, Алексей, посмотрим,— Арсланидзе легко спрыгнул на землю.

Со стетоскопом в руках начальник парка внимательно выслушал дизель со всех сторон. Трубочка стетоскопа придавала Арсланидзе вид врача. Недоставало только белого халата.

— Дай газку! — коротко командовал инженер бульдозеристу, передвигая стетоскоп.— Еще! Так... Сбрось газ. Выключи форсунку третьего цилиндра. Видал? Вот тебе и разгадка. Разбери третью форсунку, очисти распылитель и посмотри пружину плунжера. Наверняка загвоздка в ней.

Арсланидзе взял Шатрова под руку и пошел с ним к зданию механической мастерской. Смоленский проводил инженера влюбленным взглядом.

Среди механизаторов прииска ходили настоящие легенды об Арсланидзе. В самых трудных случаях, когда становились в тупик многоопытные бригадиры и регулировщики, Арсланидзе в десять минут ставил безошибочный диагноз.

Секрет его редкостного знания двигателей и механизмов объяснялся просто. Арсланидзе рос в рабочей семье потомственного слесаря. Начиная с отца и кончая семилетним братишкой, все возились с шестеренками, втулками, подшипниками. В доме постоянно пахло карбидом, шипела паяльная лампа. Георгию не было еще и двенадцати лет, а все соседи уже приглашали смышленого парнишку починить швейную машину, велосипед, патефон. В шестнадцать лет юный механик начал прирабатывать на ремонте автомобильных моторов в гараже Союзтранса. Ему повезло. Он попал в руки седоусого мастера, который собаку съел в своем деле. Он-то и вложил в душу Арсланидзе чудесное понимание моторов.

В мастерской Арсланидзе обвел довольным взглядом станочников. Отовсюду к нему поднимался бодрый шум живой работы. В воздухе пахло машинным маслом и горячим железом.

— Вот,— широко повел рукой Арсланидзе,— всё вам, горнякам,готовим.

— Благодарствуем тебе, Георгий свет Асланович,— стаскивая шапку с головы, сказал Шатров.

Глаза Алексея ласково смеялись. Сегодня с утра, весь этот ясный, не по-зимнему светлый день его подмывало желание шутить. Зоя наконец приехала. С собой она привезла долгожданную домашнюю библиотеку. Дела на участке шли хорошо. Все ладилось, все радовало Шатрова и обещало еще большую радость впереди.

— Ты что сияешь сегодня, словно из капремонта вышел?— спросил Арсланидзе, морща губы от внутреннего, удерживаемого смеха.— Именинник? Или рупь-целковый нашел? Смотри, брат, старые бабки говорят, если человек очень радуется, непременно с ним вскоре какая-нибудь пакость случится.

— Например? — задорно спросил Шатров.— Ничего и никого не боюсь!

— Даже Крутова? — притворно испугался Арсланидзе .

— Даже Крутова,— подтвердил Шатров.— Что мне его бояться, Георгий? — тихо добавил Алексей, помолчав, заметно потускнев.— Правда, он за последнее время сильно изменился. За что-то злится на меня, чувствуется. А за что, не пойму. Неужели все еще за тот разговор? Ну и пусть его. Пустяки. Не во мне дело. В каких условиях работают люди! А разве теперь, после такой войны, они не заслужили вдвойне заботу, внимание к себе? Кое-что я сделал: наладил подвоз дров, стирку постельного белья, вырвал у Галгана немного посуды... Но ведь всего этого так мало! А чего я еще могу добиться помимо начальника прииска? Знаешь, что меня больше всего бесит? Сознание своего бессилия. Стыдно смотреть в глаза рабочим. Они же дают стране золото! А как с ними обращаются? Иной раз страшно становится своих собственных мыслей, когда думаешь об этом...

Арсланидзе долго молчал. Его черные глаза сощурились, как у человека, вглядывающегося в даль.

— Я тоже много думаю об этом,— признался Арсланидзе и быстро огляделся вокруг, понизил голос.— И не только о быте. Я стремлюсь понять, почему Крутов, потомственный горняк, как он сам любит называть себя, не заботится о рабочих, из среды которых сам вышел. Да что там «не заботится». Он плюет на нужды рабочих! Плюет, как... как управляющий какой-нибудь концессии! И знаешь, что мне кажется? Его испортила война. Да, да, война! Миллионы людей прошли через нее и стали лучше, чище, а Крутов — наоборот. В годы войны наши люди не считались ни с чем, чтобы больше дать стране, фронту. Надрывались, падали у станков, гибли, а работали как одержимые. Над всей страной гремело: «Все для фронта, все для победы!» И здесь, на «Крайнем», горняки не щадили себя. Ты знаешь, я не был на фронте, всю войну просидел на Урале, но представляю, как работали тут горняки. Золото — это же пушки, танки, самолеты от союзников! А Крутов понемногу вообразил, что это он, это его твердое умелое руководство — основа всех успехов. Люди же — только рабочие руки, рабсила, нужная для выполнения плана. Вот как нужны, например, бульдозеры, инструмент, взрывчатка. Так незаметно появились зазнайство, пренебрежение к людям, начался отрыв от коллектива. Больше — противопоставление себя коллективу.

— В чем-то ты прав,— тихо отозвался Шатров.— Меня тоже поражает его пренебрежение к людям. Ну был бы он князь, фабрикант в прошлом... Но неужели...

— Погоди,— торопился досказать свою мысль Арсланидзе .— Я не знаю, где у Крутова кончается личное «я» и начинается забота об интересах государства. Во имя чего он борется за план? Во имя коммунизма, лучшей жизни для людей или во имя престижа, сохранения высокого поста, оклада, возможности командовать сотнями людей? Для него, по-моему, план превратился в самоцель. Выполнить план — вот задача. Остаться на волне. А каким путем — неважно. План существует для народа, а по Крутову выходит, что народ, люди существуют для выполнения плана. Для него план — фетиш, идол, некое божество!

— Нет, по-моему, этого не может быть,— неуверенно сказал Шатров.— Ты преувеличиваешь. Оторвался, заболел зазнайством,— согласен. Но неужели он настолько переродился...

— Не знаю. Я сам еще не знаю. Хорошо, если я ошибаюсь. Но вот возьми такой штрих: сейчас Крутов опекает Черепахина. Ему нужен рекорд, звонкий рапорт: Но ведь один Черепахин, хоть он и чудесный старик... Смотри,— перебил себя Арсланидзе,— легок на помине. Не к нам ли бежит?

Действительно, по проходу между станками торопливо пробирался старый экскаваторщик. Длинные уши пыжиковой шапки мотались по его плечам, словно косы. Завидев инженеров, Черепахин еще ускорил шаг.

— Алексей Степаныч, беда! —еще не доходя до Шатрова, крикнул Черепахин.

— Ну, кажется, накаркал я,— с досадой сказал Арслан идзе.

— Что случилось, Никита Савельич? — встревожился Шатров.

— Потом — хоть голову рубите,— тяжело отдуваясь, выставив бороду, отчаянно сказал Черепахин,— а сейчас прошу: выручайте! Вылетело сразу два зуба главной шестерни. Каюсь, сам виноват, моя вина — не надо было рывком брать. Так ведь все думаешь лучше сделать, поскорей, а оно... Георгий Асланович, может, вы чего при-думаєте? Праздник-то вот он! Не сдержим слово, как нить дать, опозоримся на весь прииск.

— Погодите, Никита Савельич, не волнуйтесь,— сказал Арсланидзе, ласково притрагиваясь к плечу экскаваторщика.— В каком месте поломка? Зубья по всей длине выкрошились или только сверху? Обломки нашли? Так...— Инженер несколько секунд напряженно думал.— Вот что: ты, Алексей, звони к себе на участок, срочно вызывай лошадку, а я пошел за автогеном. У меня, на счастье, несколько килограммов карбида уцелело. Придется пожертвовать на такое дело. А вы, Никита Савельич, возвращайтесь к машине, приготовьте все к сварке. Мы подъедем минут через сорок. Ясно?

— Георгий Асланович! — в приливе чувств вскричал Черепахин, хватая обеими руками худую руку Арсланидзе и прижимая ее к своей груди.— Душечка! Да за это я... Эх!

Не находя слов, старик потоптался на месте, махнул рукой и побежал по проходу к двери.

5

Шатров видел, что отношение к нему Крутова внезапно ухудшилось, но не подозревал, что это результат навета Галгана. К тому же другое волновало его, занимало мысли куда больше. Как утеплить бараки участка? Не встретив поддержки у Игната Петровича, Шатров понял, что надо полагаться только на свои силы. Засыпать завалинку? Земля окостенела от морозов, ломом не продолбить. Оштукатурить? Об этом до весны и думать нечего. Что же делать? Не сидеть же сложа руки? Конечно, можно было бы обшить бараки досками, но для этого понадобились бы десятки килограммов гвоздей и многие кубометры досок. Галган категорически отказал Шатрову в этих материалах. Теперь он разговаривал совсем иначе, чем в первый раз, откровенно издевательски:

— Бросьте вы свои затеи! С кем спорить вздумали — с Игнатом Петровичем.

У Шатрова вся кровь бросилась в лицо.

— Достаточно проявить немного элементарной заботы о людях, и все изменится,— резко сказал он.

— Ничего не изменится. Было так и будет,— убежденно изрек Галган и ушел, не желая продолжать разговор.

Выход из тупика подсказал Лисичка. Многоопытный лотошник, с которым однажды посоветовался инженер, подал ценную мысль:

— У нас через то главнее всего барак выстужается, что тамбура нет. Как дверь открыл, так со двора весь мороз прямо в барак — хлынь! Поверху еще куда ни шло, а понизу вовсе зябко. Зимой с жильем что поделаешь? А тамбур пристроить для обогрева можно. И матерьялу пойдет с гулькин нос. Почитай, одни жерди. Голь, она, Степаныч, дотошлива, из блохи голенище выкроит.

— А и верно,— загорелся Шатров.— Ведь это идея. Построить жердевые тамбуры с двойными стенками, засыпать промежутки опилками, поставить в тамбуре печку — и дело в шляпе!

— Завалинки тож слепить можно,— продолжал развивать свою мысль Лисичка, приминая желтым узловатым пальцем махорку в неизменной трубке. Единственный глаз старого лотошника доброжелательно глядел на инженера.— Только не земляные. Нарубить стланику, сплести подобие плетня, а засыпать опилками. Их около циркулярной пилы до шута.

В первый же выходной день Шатров вместе с целой бригадой отправился в тайгу. Уговорить удалось только молодежь. Старики, несмотря на все настояния Лисички, уперлись: «Ни фига не сделаем, только кости растревожим». Лисичка в сердцах всячески изругал их, посулил самых страшных болезней, но все-таки отступился.

Тайга встретила людей тишиной, обилием снега. Куржак изукрасил ветви деревьев, превратил их в драгоценные перламутровые подвески. Пушистые хлопья согнули мохнатые лапы елок. Чтоб найти стланик, пришлось разгребать снег лопатами.

Через неделю первый барак опоясался толстой завалинкой. Она подступила под самые окошки. С торца вырос тамбур. Горняки не удовольствовались этим. Нашлись среди них плотники, из обрезков досок сколотили в бараке перегородку. Получились две большие комнаты. Сразу стало теплей и уютней. Много помог Сиротка. По вечерам, перед тем как возвращаться в гараж, он грузил в тайге на свою машину срубленные жерди и вывозил их к бараку.

В отепленный барак началось настоящее паломничество со всего участка. Горняки осматривали входную дверь — из нее не валили больше клубы морозного тумана,— добела вымытый пол, ровные ряды кроватей, на которых блаженствовали босые, в одном белье лотошники и шурфовщики.

6

Зоя сидела перед зеркалом на высоком стульчике и старательно расчесывала свои густые волосы. Широкий гребень застревал в них, вырывал волосы, и на подвижном лице Зои выражалось страдание. Из-под кружевных волн распахнутого шелкового капота выглядывала маленькая ножка. Круглое колено и узкая ступня были плотно облиты прозрачным чулком. Везде: на подоконниках, на столе, на радиоприемнике — стояли баночки с кремом, коробки пудры, флакончики разных форм и цветов, безделушки. В комнате пахло хорошими духами.

На спинке кровати висел тщательно выглаженный дымчато-серый бостоновый костюм Зои, рядом — черный пиджак. Алексея. Шатров, которому жена не позволяла садиться, чтоб он не смял разутюженные брюки, в новых коричневых ботинках на толстой, в палец, микропористой подошве, в полосатой рубашке из шелкового полотна расхаживал по комнате. Тесный воротник рубашки давил шею, и Алексей вертел головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения. Сегодня он рано вернулся с работы, чтобы успеть собраться с женой на торжественный вечер.

Пока Зоя причесывалась, Алексей подошел к этажерке с книгами, которые он разобрал в первый же день после приезда жены. Любовно ощупывая разноцветные корешки, .Алексей снимал книги с полок, перелистывал, иногда подносил к лицу и с наслаждением вдыхал запах бумаги и типографской краски.

— Ты поцелуйся с ними,— добродушно подтрунила Зоя. Она наблюдала в зеркало за мужем.— Я иногда думаю, книги тебе дороже жены.

— Смейся, смейся,— живо подхватил Алексей,— а книги — наши лучшие друзья. Они никогда не отказываются поговорить с тобой, никогда не важничают, всегда готовы перенести тебя куда угодно. Что может увидеть, объездить средний человек за свою короткую жизнь? А с книгой ты побываешь и на развалинах Карфагена, и в Антарктиде, и в пустынях Марса, и на дне океана в батисфере — всюду!

— Я тоже читаю,— возразила Зоя,— только не умираю над книгами, как ты. И не признаю романов без любви, разлуки, ревности.

— Без любви, разлуки? А вот,-сейчас же отозвался Алексей и вынул томик стихов Симонова в голубоватой обложке,— разве это не чудесно? Слушай.

Томик привычно раскрылся в нужном месте, и Алексей с подъемом продекламировал:

...Да, пускай улыбнется! Она через силу должна,

Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным...

Как охранная грамота, эта улыбка нужна

Всем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогам и войнам.

...И, домой возвращаясь, считая все вздохи колес,

Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки,

Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез.

Эту самую трудную маску спокойной разлуки.

На обратном пути будем приступом брать телеграф.

Сыпать молнии на Ярославский вокзал, в управленье.

У этого поезда плакать не принято. Штраф.

Мы вернулись! Пусть плачут. Снимите свое объявление.

— Двенадцать строк, а какая выражена сила нежной любви, выдержки в разлуке, глубокого счастья при встрече! «Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез...» — медленно на память повторил Алексей.— Как это хорошо сказано поэтом! Тебя трогает?

— Очень. Скажи, мне пойдет к костюму эта блузка?

Алексей со вздохом захлопнул томик стихов, сунул

его на полку.

Над входом в клуб, освещенное гроздьями электрических лампочек, ярко пламенело красное полотнище. Во всех окнах приветливо светились огни. Из горластых рупоров радиодинамиков разносилась бодрая музыка. Откуда-то послышался перебор гармоники. Заглушая ее, взвилась песня. В хор грубых мужских голосов серебряной ниткой вплелся высокий девичий голос.

Когда Шатровы разделись в гардеробной и вошли в фойе, танцы были в разгаре. К Зое сейчас же подлетел, расшаркался перед ней завклубом—долговязый блондин с бачками,— и она унеслась с ним. Шатров пошел

Вдоль стены, увертываясь от танцующих, отыскивая зна-комых. Искать пришлось недолго.

— Алексей, дружище, иди сюда! — услышал Шатров обрадованный голос Арсланидзе.

Рядом с ним сидела его жена Тамара, геолог прииска. Алексей несколько раз встречался с ней на полигонах и у шахт. Поодаль Шатров увидел улыбающиеся лица Никиты Савельевича и Евдокии Ильиничны. Клава тоже была тут. Она о чем-то пересмеивалась с Неделей, прячась за его широкую спину. Как видно, уже основательно хлебнув водочки ради праздника, красный, Лисичка восседал на одном стуле вместе с неразлучным Чугуновым.

Шатров обошел всех, здороваясь, поздравляя с праздником, потом подсел к Арсланидзе.

— А где же Зоя Васильевна? — поинтересовалась Тамара.

— Вон она,— с плохо скрытой досадой махнул в сторону танцующих Шатров.— Подметки протирает.

— Подметки? Вы слишком строги к ней, Алексей Степаныч ,— возразила Тамара. Длинные ресницы приподнялись. Полные губы тронула легкая усмешка.— Зоя Васильевна молода, ей хочется потанцевать, повеселиться. Пойдут дети, тогда уж не до танцев будет.

— Видал, Алексей,— смешливо сказал Арсланидзе.— Каков адвокат? Женщины — это, брат, такой народ... Горой одна за другую!

— Вы меня не поняли, Тамара... Михайловна. Так, кажется? — поспешил оправдаться Шатров.— Я не путаю ваше имя-отчество?

— Зовите меня просто Тамарой.

— С удовольствием. Вы меня не поняли, Тамара. Я не против того, чтобы Зоя потанцевала. Я и сам танцую, хоть и плохо. Но все хорошо в меру. А Зоя без ума от танцев.

— Так воспитывайте жену! Это ваш долг. Вы, мужчины, очень странные, на каждом шагу твердите, что надо терпеливо воспитывать кадры, учить людей, а о самом близком человеке, о жене, не заботитесь. Или она не «кадр»?

— Сдаюсь,— шутливо поднял обе руки Шатров.

— Извините, что я так бесцеремонно читаю вам нотацию.— Тамара ласково положила свою узкую теплую ладонь на руку Алексея.— Да еще в такой вечер. Я неисправимая резонерка. Мне всегда попадает за это от Георгия. Но сейчас я говорю на правах нашей будущей дружбы. Надеюсь, мы подружимся с вами?

— Обязательно!—убежденно подхватил Шатров.

Он хотел сказать еще что-то, но в это время зазвенел

звонок. Танцующие пары смешались. Обмахиваясь платком, Зоя подошла к мужу. Алексей представил ее Георгию и Тамаре. Женщины обменялись улыбками, незаметно, но внимательно осмотрели друг дружку.

— Вы еще никуда не приглашены? Отлично. Супруги Арсланидзе имеют честь пригласить чету Шатровых к себе на встречу праздника,— церемонно сказал Георгий, с трудом сохраняя чопорный вид.

— Чета Шатровых с благодарностью принимает столь лестное приглашение,— в тон ему ответил за обоих Шатров.

Маленькая компания весело расхохоталась.

Раздался второй звонок. Теснясь, перекидываясь шутками, из фойе все повалили в зал.

Обрамленный алыми знаменами, в глубине сцены стоял большой белый бюст Сталина. У самой рампы поместились длинный стол президиума, накрытый кумачом, простенькая трибуна, обшитая фанерой, задрапированная бордовым плюшем. Сцену освежали большие лапы зеленого стланика.

Оглядывая гудящий зал, Шатров везде видел знакомые лица. В первом ряду удобно устроился с какой-то бойкой девицей Сиротка. Девица поминутно давилась смехом, не обращая внимания на любопытствующие взгляды соседей. Половину ряда заняла семья Черепахиных. Неделя сидел вместе с Клавой такой откровенно счастливый, что на него нельзя было смотреть без улыбки. В уголке приткнулся Лаврухин. Он что-то рассказывал Галгану, ожесточенно жестикулируя. Кончик большого носа Лаврухина ярко пламенел.

По проходу торопливо шел Кеша Смоленский, с красной повязкой распорядителя на рукаве, озабоченный, застегнутый на все пуговицы. Накануне Кеша почти не ложился спать. Заболел баянист. Мыши изгрызли декорации. В последний момент выяснилось, что у Карася пропала вышитая рубаха, а с ней и украинские шаровары— и Одарка наотрез отказалась играть с Карасем, наряженным в узкие штаны производства «Ленодежды»... Прищ-лось уговаривать строптивых, самому красить декорации, искать нового баяниста.

За столом президиума появились Крутов, Норкин, Ар-сланидзе, несколько рабочих. Игнат Петрович привычнохозяйским жестом отодвинул стул, сел в центре и сейчас же начал писать, заслоняя глаза рукой. Норкин скромно примостился на крайнем стуле возле трибуны, держа в руках наготове папку с текстом доклада.

Шум утих. Музыка оборвалась.

Норкин не умел выступать. Он монотонно читал, не делая пауз, не отрывая глаз от страницы.

Горняки терпеливо ожидали окончания длинного доклада. Все знали, что под конец, после рассказа о революции, гражданской и Отечественной войнах, периоде восстановления народного хозяйства, докладчик скажет о работе участков, шахт, бригад. Ожидания не были обмануты. Последние пять минут Норкин отвел не проискам Антанты и взятию Берлина, а приисковым делам.

— Бригада «Воткинца» товарища Черепахина с честью выполнила свое обязательство,— без интонаций читал Норкин,— дав в канун Октября, на основе широко развернутого социалистического соревнования, триста восемьдесят процентов суточного задания, выбросив за контур полигона...

Горняки захлопали, задвигались, выражая свое одобрение. Разрезая шум, зал бритвой полоснул тонкий восторженный голос на неимоверно высокой ноте:

— Никита, скажи слово!

— Слово, Никита Савельич, скажи слово! — обрадованно подхватил зал.

Норкин растерянно опустил листки доклада. Крутов требовательно звонил в колокольчик. Но горняки не желали ничего признавать.

— Дать слово Черепахину! — властно шумел зал.

Крутов поднялся, сердито махнул рукой Черепахину.

Никита Савельевич послушно встал среди рядов, комкая полу пиджака. Шум мгновенно стих.

— Мне, конечно, очень приятно,— покашливая, не- громко сказал экскаваторщик,— что товарищи горняки одобряют работу нашей бригады. Мы старались встретить праздник не с пустыми руками... Это точно.— Черепахин перевел дыхание. В задней комнатке, за сценой, несмело пиликнула настраиваемая скрипка.— Но надо не тая сказать собранию, что, ежели б не помощь товарища Шатрова и вот товарища Арсланидзе, нам бы такую тяжесть нипочем не поднять. Очень правильное у них отношение к рабочему человеку!

Зал опять вскипел одобрительным криком, топотом ног. Норкин блеснул очками, перегнулся к Крутову. Никита Савельевич поднял руку:

— Еще я запамятовал сказать: и товарищ Крутов нам помогал, и опять-таки интересовался нашими показателями парторг товарищ Норкин...

По лицу Крутова пошли красные пятна. Он нагнул голову. Горняки откровенно захохотали. Норкин сдвинул на лоб очки, близоруко, недоумевающе посмотрел в зал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПАЛКИ В КОЛЕСА

1

Сизый табачный дым пластами плавал в воздухе, поднимался к потолку и застывал там недвижимо. Горняки заполнили весь кабинет. Те, кому не хватило места, стояли в простенках, у окон, возле гудящей железной печки. Шатров и Арсланидзе успели занять местечко на продавленном диване. Между ними втиснулась Тамара. Из угла торчал красный принюхивающийся нос Лаврухина. Позади всех, за спинами горняков, сидел Галган, прямой как шест. Он, казалось, дремал. Рыхлые веки опустились на выпуклые глаза.

Крутов, с прилипшей папиросой в опущенном углу рта, сидел за своим массивным столом, недовольно глядя на дверь, в которую протискивались запоздавшие. Близ стола пристроился Норкин. Он задумчиво скреб ногтем лысеющую макушку, просматривая листки, веером разложенные на высоко поднятых коленях.

Предстояло оперативное совещание — планерка, как его называли на прииске. Крутов проводил такие совещания ежедневно. Предполагалось, что на них должны коротко подводиться итоги и намечаться первоочередные задачи на завтра. Но часто эти совещания затягивались допоздна.

Шатров каждый раз страдал от планерок. От табачного дыма и спертого воздуха болела голова. Вся одежда так пропитывалась никотином, что Зоя сердилась и выбрасывала ее в сени. А главное, жаль было потерянного времени.

Сейчас Шатров устало откинулся на спинку дивана. В памяти проходили события минувшего трудного дня. Утром, по недосмотру Лаврухина, в шахте обрушился закол— отставшая от кровли глыба породы. К счастью, никто не пострадал. В лаве находился один взрывник, да и тот далеко от места падения закола. Днем пришлось выдержать неприятный разговор с Галганом. Он наотрез отказался выдать дополнительно аммонал, ссылаясь на распоряжение начальника прииска. Пришлось снять с шурфовки одну бригаду, чтоб не оставить без взрывчатки шахты. А вечером, перед самой планеркой, Шатрову сообщили, что трактор, посланный в тайгу, заглох, брошен трактористом и поэтому раньше утра крепежный лес ожидать нечего. Между тем следовало безотлагательно закрепить ствол новой шахты, которую начали проходить на участке. Вспомнив об этом, Шатров сжал руку Арсланидзе и наклонился к нему:

— Георгий, когда выручишь трактор с крепежником? Погибаю как собака. Рискую ствол десятой завалить.

— Уже послал нарочного на санях,— так же вполголоса ответил Арсланидзе,— с новым магнето, запальными свечами и пускачом. Не лягу спать, пока трактор не вернется на прииск.

Крутов с шумом отодвинул тяжелое кресло, сунул руки под широкий желтый ремень, сдерживавший пухлый живот. Как многие из тех, кто никогда не бывал в армии, Игнат Петрович любил носить полувоенную одежду. Только на ногах вместо сапог были белые фетровые валенки.

— Все, что ли, собрались? — сердито спросил Крутов.— Тащатся поодиночке. Каждый раз планерку с опозданием начинаем.

Конечно, не маленькая задержка сердила Крутова. Прииск провалил октябрьский план, а сейчас под ударом оказался ноябрьский. Из управления пришли две радиограммы с весьма недвусмысленным предупреждением. Начальнику прииска давали понять, что не собираются больше терпеть хронического отставания «Крайнего». Назревали оргвыводы.

Игнат Петрович постучал карандашом по толстому стеклу, которое лежало на столе.

— Тихо! Докладывает первый участок.

Шатров коротко, но обстоятельно рассказал об итогах дневной работы. Хотел упомянуть о заколе, но удержался. «Еще подумают, что хочу Лаврухина подвести под удар».

— Почему не выполнил суточное задание по шурфовке? — резко спросил Крутов.

— Одну бригаду пришлось с шурфовки снять — не хватило взрывчатки. Галган не выдал аммонал.

— И правильно сделал! Подметаем последние крохи аммонала. А шахты без взрывчатки не оставишь. Надо беречь ее как зеницу ока, не транжирить направо и налево.

Горняки удивленно переглянулись. Без аммонала в вечной мерзлоте шурф не пробьешь. Это знали все, но промолчали, за исключением Тамары. Не вставая с места, она негромко сказала:

— Для шурфовки аммонал необходим.

Крутов сердито черкнул взглядом по лицу женщины, но сдержался.

— На участке нет перерасхода взрывчатки,— без вызова, но твердо сказал Шатров. Вся его невысокая, но коренастая, упрямо сбычившаяся фигура говорила о готовности отстаивать свою правоту.— Мы расходуем аммонал только на важнейшие работы.

Не удостаивая Шатрова ответом, Крутов задал новый вопрос:

— Ноябрьский план выполните по всем показателям?

— Если наладится материально-техническое снабжение участка...— начал Шатров, но Крутов не дал ему договорить:

— Без всяких «если»! Выполнишь месячный план или завалишь? Я ставлю вопрос прямо. Государству нужно золото,а не отговорки!

— Я отвечаю так же прямо,— медленно проговорил Шатров, делая большое усилие, чтобы сохранить выдержку, не начать заикаться.— Если участок будет снабжаться нормально, план выполним по всем показателям. Если нет — добыча песков и вскрыша торфов сорвутся.

— Что-о? — вскипел Крутов. Он оперся пальцами о стол, наклонился вперед.— Да ты понимаешь, что говоришь? Здесь, на совещании всех командиров производства, заявлять о нереальности выполнения государственного плана?! Да у тебя что — две головы на плечах?

—- Игнат Петрович,— внешне спокойно выговорил Шатров, только мелкая дрожь пальцев выдавала его волнение,— я обязан дать вам, как начальнику прииска, точную картину положения дел, возможностей участка. Я не могу убаюкивать руководство обещаниями и заверениями. Если вам нужно мое мнение, я его высказал. Если же вы ждете от меня дешевых деклараций, то их не будет!

Неожиданно с дивана рывком поднялся Арсланидзе. Смуглая кожа обтянулась на скулах. Черные глаза жестко блестели.

— Шатров прав! Как коммунист, начальник участка, он не может давать пустых обещаний. И нужно ставить вопрос шире: нельзя дальше держать наши горные участки на голодном пайке. Надо создать на них хотя бы минимальный резерв взрывчатки, крепежного леса, инструмента.

К общему удивлению, Крутов не взорвался, лишь нетерпеливо махнул рукой:

— Сядь, Арсланидзе, твой черед еще подойдет. Второй участок! Только Америку нам не открывай, как Арсланидзе, что к каше хорошо иметь масло.

Начальник второго участка Охапкин приподнялся со стула, но Лаврухин опередил его:

— Игнат Петрович, разрешите доложить? Товарищ Шатров, видимо, не хотел меня подводить, не сказал о происшествии в шахте. У меня сегодня закол обвалился.

Шатров удивленно уставился на Лаврухина: «В чем дело? Всегда трусил, ловчил... Совесть заговорила? Непохоже. Скорее какой-то хитрый ход».

Так и вышло. Крутов оставил без внимания факт небрежного отношения Лаврухина к технике безопасности и сосредоточил огонь на начальнике участка.

— Вот она, правдивость Шатрова,— язвительно говорил Крутов.— Скрывать от руководства происшествия, подвергать опасности людей... А в другое время послушать Шатрова, как он распинается, подумаешь — такого защитника рабочих днем с огнем не сыщешь!

Проклиная свое мягкосердечие, Шатров сидел молча, опустив голову. Кончики его ушей ярко пламенели. Что он мог возразить? Конечно же начальник участка обязан докладывать обо всех происшествиях, не скрывая виновников. Какое дело Крутову до его побуждений! Не надо было молчать об этом злополучном заколе, избавлять негодяя Лаврухина от заслуженного наказания.

Отчет Охапкина сошел благополучно, но когда начал докладывать начальник третьего участка, отличавшийся неимоверно зычным голосом, Крутов сразу же прервал его:

— Погоди, не кричи. Скажи главное: когда посадите шестнадцатую шахту на пески?

— Дней через пять-шесть...

— Это не ответ. «Пять-шесть». А может быть, семь-восемь? Точно скажи, чтоб я мог записать и проверить. Сколько метров ствола осталось проходить до песков?

— Двенадцать, Игнат Петрович.

— Ой ли? А не четырнадцать? Тамара, дай-ка мне геологический разрез.

Крутов развернул кальку и торжествующе ткнул в нее пальцем:

— Что я говорил? Еще спорить будешь?

Довольный тем, что уличил начальника участка в

ошибке и лишний раз доказал всем свое действительно редкостное знание хода дел на прииске, Крутов заметно подобрел. Арсланидзе отчитался без помех. Даже трактор, застрявший с крепежным лесом, сверх ожиданий не послужил поводом для едких замечаний.

Выслушав всех, Крутов взял из рук Норкина сводку. Узкий белый листок бумаги перегнулся пополам.

— Плохо стараемся! Плохо! — Игнат Петрович обвел всех строгим взглядом.— Вроде мы с вами не на родину работаем, а на Тит Титыча. По золоту отстаем, вскрышей торфов, проходкой новых шахт тоже похвалиться нельзя...— Постепенно накаливаясь, Крутов повысил тон: — А за план драться надо! Зубами грызть землю, но добыть из нее золото государству!

Когда совещание закончилось и, шумно топоча, облегченно переговариваясь, горняки начали выходить, Арсланидзе огорченно посмотрел на свои ручные часы-секундомер.

— Четверть первого... А мне еще надо проверить, пришел ли трактор из тайги. Ох уж эти мне ночные бдения! Алексей, ты проводишь Тамару? Вот спасибо. Тогда я прямо в парк побегу.

На улице, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, Тамара подняла голову к звездному небу. На ее лицо легли неясные тени.

— Смотрите, Алексей, как повернулась ручка ковша Большой Медведицы. Вы умеете определять время по звездам? Но это же так просто! Вот слушайте...

Только возле своего дома, когда подошла серая овчарка Рекс и дружелюбно обнюхала обоих, Тамара, теребя жесткую шерсть собаки, заговорила о главном:

— Крутов был к вам сегодня несправедлив. Но в одном он прав. Вы знаете, о чем я говорю... Думаете, я не догадалась, почему вы промолчали о Лаврухине, поделикатничали?

2

Жалея Зою, Алексей не будил ее по утрам и сам приготовлял нехитрый завтрак. В это утро, как обычно, он так же подбросил сухих дров в печку, где всю ночь тлели угли, открыл баночку консервированной говядины с фасолью, выковырял содержимое на сковородку и заодно поставил подогреться кофейник со вчерашним кофе, оставшимся от ужина.

Зоя крепко спала, уткнувшись лицом в подушку. Из-под ватного одеяла виднелся только ее затылок с пушистыми завитками волос. Делая приседания, с шумом выдыхая воздух, Алексей косился на них. Он очень любил целовать это место — шелковистую кожу шеи, завитки волос, тонко пахнущие особым, одной Зое присущим ароматом, состоящим из запаха молодого здорового женского тела и хороших духов. Окончив утреннюю зарядку, Алексей не утерпел и наклонился над кроватью, протягивая губы, но потерял равновесие и толкнул Зою. Она зашевелилась, сладко зевнула и перевернулась на спину.

-Уже уходишь?

— Пора. Сейчас пожую и — на участок.

Зоя накинула пестрый капот, достала из кухонного шкафа пакетик с сухим яичным порошком. Пока Алексей плескался у рукомойника, довольно крякая, растирал докрасна мокрую кожу мохнатым полотенцем, завтрак поспел. Зоя постелила белую скатерть, поставила сковородку с омлетом, тарелку с мясом, налила дымящегося кофе в фарфоровую чашку с золотым ободком и нарезала аккуратными ломтиками хлеб.

— Ай, умница,— восхитился Алексей, усаживаясь за стол,— давно я так не пировал.

Несмотря на ранний час, Алексей ел с аппетитом. Зоя сидела напротив, положив локти на стол.

— Что у тебя новенького? Когда переговоришь с Крутовым насчет работы для меня? — спросила Зоя, зябко поджимая ноги в домашних меховых туфлях с ярко-оранжевой опушкой. С пола тянуло холодом. В углах комнаты серебрился иней.

— К нему теперь вовсе не подступишься,— махнул рукой Алексей,— окончательно рассвирепел. Вчера на планерке так меня возмутил... Я едва сдержался, чтоб не наговорить ему грубостей. Приходится терпеть — дисциплина обязывает. Он — старший начальник. А то бы... Вообрази, его любимчик, этот сукин сын Галган, не дал мне взрывчатки, и меня же Крутов обругал за то, что я не выполнил суточное задание по шурфовке! Как тебе покажется? А чем, спрашивается, проходить? Пальцем, что ли, ковырять? И добро бы человек ие знал горного дела, а то ведь собаку на нем съел! Этого у него не отнимешь. Спасибо, хоть Георгий да Тамара меня немного поддержали.

— Послушай, Алексей, почему у тебя вечно нелады с начальством? — сердито спросила Зоя, поставив подбородок на сжатые кулачки.— У тебя невозможный характер! Нельзя же так. Надо уметь применяться к людям.

—То есть подлаживаться? Не умею и не хочу. Если я вижу непорядки, я говорю о них не за углами, а прямо тому, кто в них виноват, и требую, чтобы они были исправлены.

— Вот-вот. «Требую». Тебе всегда больше всех нужно. Ты всех умнее, всех критикуешь... Поэтому тебя и не любят.

— Ошибаешься, рабочие ко мне очень хорошо относятся. Если б ты знала, Зоя, как они благодарны даже за ту малость, что мне удалось для них сделать! Это просто трогает...

— Ха, рабочие хорошо относятся... Утешил, называется. Да неужели ты не понимаешь, что на прииске один хозяин — Крутов? Все от него зависит. А ты с ним цапаешься — и дождешься беды. Дождешься, Алексей, попомни мое слово. Не тебе с ним бороться, силенки мало. У него все по струнке ходят. Он не тратит слов на уговоры, на рассуждения. Сказал — и точка. Люблю таких мужчин — волевых, сильных, с характером.

— Нашла характер! Если хочешь знать, он просто самодур и упрямый бык. Да еще демагог в придачу.

— Да? Скажи лучше — завидуешь Крутову, его уменью жить, его размаху. Он — человек страсти, огня, настоящий русак, не из тех, кто сто раз прикидывает да примеривает: ах, как бы чего не вышло! Рубанет сплеча, а там — поди разбирайся, кто прав, кто виноват! Я его мало видела — раза два на собраниях да как-то в контору заходила, но чувствуется человек!

— Рубать легче всего. Для этого не требуется изобилия мозговых извилин. Я предпочитаю анализ. И вот, если бы Крутов проанализировал обстановку на прииске, он бы понял, что выход из прорыва, залог выполнения плана — в улучшении быта-рабочих. Да за заботу о них горняки сторицей отплатят! Беда Крутова в том, что он смотрит себе под ноги, а не вдаль.

— Вот и хорошо — по крайней мере не споткнется. А ты дерешь нос, пока не полетишь вверх тормашками.

— Знаешь что, Зоя,— сдерживаясь, сказал Алексей,— оставим этот разговор.

— Ага, не любишь критику! Так знай, что ее никто не любит. А Крутов вдвойне. Все громкие фразы о критике, все эти призывы к ней существуют только для употребления в печати и с трибуны. А на деле каждый озабочен тем, как прожить тихо, мирно, не обостряя отношений с начальством и сослуживцами. Только дурачки вроде тебя, вместо того чтобы помалкивать, критикуют всех, лезут напролом и сворачивают себе шеи.

Алексей остановил на полпути вилку с куском мяса, перестал жевать, медленно отодвинул сковородку, не отрывая глаз от жены.

— Чего ты на меня уставился?

— Что ты говоришь, Зоя? Ты отдаешь себе отчет в своих словах? Какая дикость! Да я буду ничтожеством, ползучим приспособленцем, а не коммунистом, если стану молчать о безобразиях из опасения за свою драгоцен-

ную персону! Заткнуть себе рот, превратиться в молчальника? Ну уж, извини. Для этого нужно быть не человеком, а тряпкой!

— Вот-вот. Ты всегда думаешь только о себе, лишь бы все шло по-твоему. А о жене тебе и горюшка мало. Эгоист!

Алексей часто задышал. Упрек оскорбил его вдвойне: своей незаслуженностью — о Зое он всегда заботился больше, чем о себе,— и тем, что от него требовали насиловать свои убеждения.

— Подличать я не намерен. И запрещаю тебе говорить на эту тему.

— Подумаешь! «Запрещаю». Ужасно я испугалась твоего запрета. Нет, буду говорить, буду! Карась-идеалист!

— Замолчи! — Алексей вскочил, сжимая кулаки.— Или я тебя...

— Что? — вызывающе сощурилась Зоя.— Ударишь? Бить будешь? Ну, бей, бей! Ты же сильнее меня!

Зоя тоже вскочила, подбоченилась и стала посреди комнаты. Краска гнева покрыла ее поднятое красивое лицо, и вся она стала неузнаваемой, чужой, непохожей на ту Зою, которую всегда знал и любил Алексей.

Шатров бросился к вешалке, сорвал с нее свой полушубок, шапку и, не попадая в рукава, выскочил на крыльцо.

Идя скорыми шагами на участок, Алексей мысленно повторял все сказанное женой и поражался. Нет, это не слепая запальчивость, не беспричинная раздражительность бездетной женщины! Это система взглядов на жизнь! Впервые Зоя высказалась так откровенно, до конца. Но ведь о многом подобном она говорила и раньше! Только он старался не вдумываться в ее слова, отмахивался от ее выводов.

Споткнувшись о вмерзший камень, Шатров зашипел от боли, поджал в валенке ушибленные пальцы, пошел медленнее.

Ну, а сам он? Хорош, нечего сказать... За десять минут до того, как вскочить со сжатыми кулаками, он целовал и ласкал Зою. Положим, он никогда не ударил бы ее, слабую женщину. Это так же подло, как ударить ребенка. Но ведь он близок был к тому, чтобы наброситься на Зою, жену, самого родного и близкого человека! Выходит, в

нем самом сидит бешеный зверь? И он не владеет собой? Какое же тогда право он имеет судить Зою? И так ли еще она виновата? Ну сорвалась, ну наговорила глупостей, разожгла в запале и себя и его. Чего не наговорит человек в азарте? А теперь, может быть, уже сидит и плачет, раскаивается в своих словах...

Разобраться — что он ей дал в жизни? Никогда они не жили в большом городе; никогда Зоя не могла одеться, как ей хочется, вволю походить по театрам, танцевальным залам, в гости, наконец. А ведь она еще совсем молода! И теперь завез ее в глушь, на край света. Вдобавок у него хоть живое дело в руках, интересная работа, а ей чем заняться? Поневоле начнешь беситься, вымещать на муже досаду, хоть и чувствуешь — несправедливо, сама виновата во многом.

Шатров еще замедлил шаг. В памяти всплыло воспоминание из далекого прошлого. У калитки, устало опустив натруженные руки, стоит его мать. Она зовет сына, просит не уезжать сегодня, погостить у нее еще хоть неделю, хотя бы три дня! Неужто нельзя отложить отъезд?

Голос матери дрожит и прерывается. Рыдания теснят сердце и у Алексея. Но, сдерживая слезы, ничего не видя перед собой, он медленно уходит все дальше. Ему хочется бегом вернуться к матери, упасть перед ней в пыль, покрыть поцелуями ее родные руки... Но какое-то злое, мучительное упрямство толкает его все дальше. И вот уже не слышен слабый тоскующий голос матери, скрывается за поворотом ее бесконечно дорогая, согбенная горем фигурка...

Сколько лет прошло с тех пор! Давно закрылись навек добрые глаза матери, похолодели теплые ласковые руки. Но всегда с прежней силой Алексей чувствует нестерпимую боль, которую он причинил тогда сердцу матери. И ничем не исправить, не вернуть сделанного. Поздно! Что, если эту боль испытывает сейчас Зоя? Уж не вернуться ли, не помириться ли с ней?..

3

Дымный факел то разгорался, озаряя кровавым светом слоистые стенки забоя с вкрапленными в них окатанными голышами, то начинал гаснуть. Тьма подступала вплотную, обволакивала бурильщика.

Лаврухин сидел неподалеку, пригорюнясь, на большой глыбе мерзлой породы. Накануне он проиграл в карты больше двухсот рублей. Денег не хватило. Пришлось расплачиваться электрическими лампочками — ходовой валютой на прииске. Потом Лаврухин выпил свою «нормочку» — пятьсот граммов водки — и теперь чувствовал себя прескверно. Чертовски трещала голова. Болело все тело. Остро покалывало в боку. С завистью следил начальник шахты за бурильщиком: без всякого видимого усилия, словно играя, Неделя вскидывал пудовый перфоратор, и бур входил в мерзлоту, как в сливочное масло.

«Везет же людям,— горестно размышлял Лаврухин.— Бугаиное здоровье, сила — как у слона. Страви такому литр водки — его и не качнет. А тут и выпил всего ничего, а голову совсем разломило. Хоть обручи нагоняй. Нет, надо бросать пить. А то подохнешь так безо времени. Но как не выпить на дурничку, если подносят? Галган-то душа человек! Не успеешь хлопнуть стакан, бац — второй наливает. С ним дружбу водить есть расчет».

Внезапно толстый шланг, по которому шел сжатый воздух, затрепетал и вяло повис. Оборвался грохот перфоратора. Неделя обернул раздосадованное лицо к Лаврухину, обмахнулся пыльным рукавом.

— Воздуху нет, товарищ начальник. Компрессор остановили, не иначе. Надо вам подняться на-гора, посмотреть, в чем дело. Смеются они там, что ли? Через полчаса взрывник придет.

— Чудак ты, Неделя,— назидательно возразил Лаврухин, устраиваясь поудобнее на глыбе,— ну чего я пойду? Стоять над душой у человека? Компрессорщик и сам знает, что воздух нужен. А раз остановил, значит, какая-то поломка. Наладит машину и пустит. Надо иметь выдержку.

Железная логика начальника участка не произвела ожидаемого впечатления. Бурильщик поднялся, со вздохом стряхнул каменную пыль со складок брезентовой куртки.

— Разве вас дождешься... Придется самому топать.

— Но-но, не дерзи руководству!

— Ат, с таким руководством...

Неделя добавил несколько таких популярных слов, что у Лаврухина мгновенно прекратилось колотье в боку. Он выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы как следует отчитать дерзкого, но тот был уже далеко. С недовольным ворчанием Неделя протискивал свое большое тело в узком проходе между покрытой инеем стенкой штрека и недавно установленным конвейером. Аккумуляторная лампочка на меховой шапке бурильщика бросала вперед слабый кружок света. В этом прыгающем кружке из темноты выступали толстые стальные рычаги, желоба конвейера. Мигнул огонек в соседней лаве. Там тоже было тихо — перфоратор умолк.

Подниматься по деревянным лестницам Неделе приходилось осторожно. Тесный вертикальный ходок не был рассчитан на его плечи. Особенно доставалось Неделе на переходах с одной лестницы на другую. Он с облегчением перевел дух, когда увидел над собой квадратик пасмурного зимнего неба. Пахнуло свежим морозным воздухом.

Компрессор действительно стоял. Машинист безмятежно покуривал, обхватив колени.

— У тебя совесть есть? Ты ж всю цикличность гробишь!

Машинист неторопливо затянулся, бросил окурок, тщательно затоптал его и тогда только ответил:

— У меня-то есть, а вот у наших электриков на месте совести хвост вырос. Виляют им и туда и сюда, ничего толком не добьешься...

Выяснилось, что электростанция прииска отключила весь участок. Остановился один генератор. Когда дадут ток — неизвестно. «Ищем замыкание. Найдем — подключим вас».

Неделя недоверчиво выслушал машиниста и потянулся к трубке телефона, чтобы позвонить начальнику участка, но не успел. Низенькая дверь с визгом отворилась, и в клубах морозного тумана появился Шатров.

— Алексей Степаныч,— обрадовался Неделя,— вот кстати-то! Мы ведь стоим. Воздуху черт мае.

— Знаю,— озабоченно сказал Шатров и, обращаясь к машинисту, приказал: — Заводите аварийный движок. Быстро. Ждать у моря погоды нечего. На станции могут с генератором весь день провозиться, а мы смену сорвем. Идите в шахту, Тарас Прокофьевич, сейчас воздух будет. Надо людей предупредить, чтоб зря не поднимались на-гора. А где начальник шахты?

— Там сидит,— неопределенно показал себе под ноги Неделя.— Да что с него проку? Хиба это начальник? Ни рыба ни мясо. Пустое место. И что вы его держите, Алексей Степаныч?

— Не я держу, он сам держится,— невесело пошутил Шатров.

Алексей спустился вниз и остановился, неприятно пораженный.

— Почему темно, Тарас Прокофьевич? Что у вас со светом? — И тут же спохватился: — Тьфу ты, вот голова стала... Шахта-то отключена!

— Нет, Алексей Степаныч. Сейчас, правда, току нет. Но у нас и лампочек не осталось. Я в забое с факелом бурил.

— Быть не может! — вскрикнул Шатров.— Так в темноте и работаете? А куда же лампочки подевались? Я только вчера пять штук выписал Лаврухину. Ведь они у нас на вес золота. Каждую с кровью вырываешь.

Шатров включил свой сильный электрический фонарь и пошел впереди. Невесело было на душе у Алексея. Тяжелым камнем лежала ссора с Зоей. Не радовали дела на участке. Только Черепахин с его паровым экскаватором не нуждался в электроэнергии. Лотошники работали вручную, но без света стало темно в тепляке. Полностью остановились обе шахты. Прекратились бурение, выдача золотоносной породы на-гора. Обозначился срыв суточного графика. А вечером на планерке Крутов все равно обрушится на Шатрова. Это ясно. Опала начальника прииска давала себя чувствовать. Недаром, когда Алексей позвонил на электростанцию, электрик сказал ему, хотя Шатров ни о чем не спрашивал, кроме причины неполадки: «Два-то других участка работают, Алексей Степаныч. Только ваш отключен. Так Игнат Петрович распорядился». В голосе электрика прозвучало явное сочувствие. Он подождал, дыша в трубку, ожидая, что ответит Шатров. Но Алексей промолчал. Он понимал, что его участок стал пасынком. Теперь при нехватке на прииске электроэнергии, взрывчатки, крепежного леса Крутов будет сажать на голодный паек прежде всего участок Шатрова. И не придерешься: генератор остановился, надо какой-то участок отключить. Почему же второй, третий, а не его, первый?

Лаврухин сидя спал, привалившись к стенке забоя.

сладко всхрапывая. Шапка сползла с головы, и косматые волосы закрыли лицо. Даже свет фонаря не заставил его проснуться. Неделя приподнял за волосы голову Лаврухина, и тот испуганно вскочил, обалдело моргая, ослепленный ярким лучом света, направленным в упор.

— Почему вы не побеспокоились, Мефодий Лукьянович, обеспечить подачу сжатого воздуха?

— Я как раз собирался идти наверх, на минутку только присел.

Наглая ложь взорвала Шатрова.

— Вы спали мертвецким сном! И никуда вы не собирались. Да вдобавок от вас несет, как от самогонного аппарата!

— Зубы дьявольски болели, Алексей Степаныч. С вечера просто криком кричал. Хоть на стену лезь. Пришлось водкой пополоскать. Только этим и спасся.

— Врете вы всё,— с отвращением сказал Шатров.— А почему в шахте лампочек нет? Куда вы их девали? Люди в темноте сидят.

— Перегорели, сволочи, до одной.

Лаврухин ухмыльнулся с развязным и вместе трусливым видом. Вся его фигура, казалось, говорила: «Ну чего ты ерепенишься, ты, опальный начальник участка? Ну пропил я твои лампочки, ну проиграл. А дальше что? Ничего ты со мной не сделаешь. По морде и то не съездишь». Видя отношение Крутова к Шатрову, Лаврухин быстро смекнул, что новый начальник участка недолго усидит в седле. А раз так, нечего и осторожничать.

Шатров отлично понял эту невысказанную мысль Лаврухина. До сих пор Шатров держался с ним сухо, официально, не умея да и не желая скрывать свою неприязнь. Но события этого тяжелого дня взвинтили до предела нервы Алексея. Он бессознательно искал разрядки и теперь почувствовал знакомое противное сердцебиение— предвестник поднимающегося бешеного гнева.

— Смирно! Кру-угом! — голосом, налитым хмельной яростью, крикнул Алексей.— Вон из шахты, мерзавец!

Лаврухин машинально вытянул руки по швам, но сейчас же спохватился.

— Вы не имеете права меня оскорблять. Я пожалуюсь Крутову. Ты слышал, Неделя? Будешь свидетелем.

Бурильщик злорадно захохотал:

— Ничего я не чув.

Лаврухин хотел еще что-то сказать, но при взгляде на лицо Шатрова округлил в страхе глаза, втянул голову в плечи и заспешил к выходу, поминутно оглядываясь.

— И в шахте мне не попадайся,— крикнул вдогонку Шатров. Он весь еще кипел.— Иди, жалуйся Крутову, что я тебя выгнал!

— Давно бы так,— удовлетворенно сказал Неделя.— Его не то что гнать, на тачке вывезти следовало. Сукин сын! Третьего дня...

Неделя не договорил. Шланг выпрямился, из него с шумом хлестнул сжатый воздух. Бурильщик схватил перфоратор.

Шатров присел на глыбу породы. Он уже остывал и досадовал на себя. Держать Лаврухина и дальше в шахте нельзя. А нападок Крутова все равно не избежать. Семь бед — один ответ. Досадно другое: уж очень все получилось по-мальчишески, наивно. Накричал, нашумел... Конечно, Лаврухин пропил или продал лампочки, оставив шахту без света, в этом сомнений нет. Но где доказательства? Поди докажи, что они не перегорели. Надо было подобрать материалы, наложить на Лаврухина взыскание, другое, а уж потом отстранять его от работы и писать рапорт Крутову. Все эта проклятая горячность. И когда он от нее избавится, научится держать себя в руках?

Но понемногу мрачные мысли рассеялись. Мерно грохотал перфоратор Недели. Одна за другой в груди забоя возникали круглые черные дыры шпуров. Из штрека тянуло сквозняком. Низко над головой нависала каменистая кровля. В темноту ровными рядами уходили стойки крепления. В воздухе слышался слабый запах сгоревшего аммонала. Все было такое привычное, понятное.

Почти всегда, приходя на участок, Шатров испытывал особое чувство успокоения. Тут он был нужен всем. Его окружали простые люди. Каждый из них занимался полезным делом.

Из шахты Алексей поднялся по исшарканным деревянным ступенькам лестниц только после того, как убедился, что дело пошло на лад. В компрессорной ровно постукивал движок. Масляные капли размеренно падали в подставленную жестянку. Машинист со вкусом схлебывал чай со щербатого блюдечка, с трудом удерживая его б черных негнущихся пальцах. Алексей вспомнил, что он еще не обедал. «Схожу в столовку. Не пойду домой».

Но на полпути встретилась Тамара. Шатров не раз удивлялся тому, как легко она, южанка, переносит суровые морозы Сибири. И сейчас Тамара шла в коротком полушубке с отложенным барашковым воротником, в пуховом платке вместо меховой шапки.

— Дофорситесь когда-нибудь до воспаления легких,— с упреком сказал Алексей, здороваясь.

— Сухой мороз без ветра не страшен,— оправдываясь, ответила Тамара.— Я предпочитаю сорок градусов здешнего мороза, чем промозглую, сырую южную оттепель. Вы заметили, что на нашем прииске очень мало больных? Сибирский климат укрепляет организм человека.

— Возможно,— улыбнулся Шатров, чувствуя, как у него немеют губы и бритый подбородок,— но для разговора я все же предпочитаю конторку участка.

— Идемте,— согласилась Тамара,— но мы и по дороге успеем переговорить. У меня к вам сегодня немного. Я только что из третьей шахты, Алексей. Там превысили выемочную мощность, выдают излишнюю породу...

Разговаривая, Шатров и Тамара поравнялись с группой горняков. Рабочие поднимали столб для новой электролинии. Алексей увидел, как столб стал почти вертикально у подготовленной для него ямы, но вдруг заколебался на вытянутых руках. Рабочие изо всех сил толкали его, стараясь сохранить равновесие, но тяжелый столб одолевал их. Еще минута, и он обрушится...

— Надо зачистить подошву штрека, а потом... Куда вы, Алексей?..

Но Шатров уже мчался по сугробам. Он успел добежать вовремя. Уперся плечом в столб, согнулся упругой дугой, нетерпеливо закричал:

— Давай, нажми! Ну, разом! Взя-а-али! Ага-а!

С легким шорохом, увлекая за собой комья земли, упрямый столб скользнул нижним концом в яму. Рабочие облегченно перевели дух.

-— Тяжелый, дьявол его задави!

— Еще б маленько, так бы и сыграл наземь.

— У меня уже и ноги затряслись.

— Не говори. Спасибо, Алексей Степаныч подоспел!

В голубой мерцающей излучине Кедровки, где широкими залысинами раскинулись полигоны «Крайнего», где выросли бревенчатые копры шахт, приземистые жилые дома прииска, когда-то грозно шумела вековечная сибирская тайга. Медведи безбоязненно спускались к водопою. Белки, соболи, горностаи, глухари во множестве плодились в лесу. На сто верст вокруг не было никакого жилья, даже охотничьей заимки. Привольно жилось тут зверью и птице в костоломной чащобе из трухлявых пней, огромных заломов, поросших чертополохом, папоротником, увитых крушиной.

Потом пришел человек. Когда — неизвестно. Никто не вел летописи прииска. Сохранилась только легенда, что наткнулся здесь на богатейшее золото старатель Федька Куцый. Нагреб золота, короткое время дико роскошествовал: носился в губернском городе на тройке каурых с бубенцами, в обнимку с гулящими бабами, осыпал пряниками и конфетами народ в селах, рвал на портянки китайский шелк с расписными драконами — а потом сгинул. Не то сгорел от вина, не то убили дружки, во множестве объявившиеся у Федьки.

Фартовый старатель сгинул, но слух о его находке разошелся далеко. Потянулся сюда разный народ. Кто надеялся найти поживу, кто хоронился подальше от немилостивых властей. Пришлые люди в большинстве надолго не оседали. Срубит человек избенку, перезимует, а через год — дальше, в погоню за неуловимым фартом.

Но иные приживались прочно.

Так попал на прииск и старатель Ефрем Смоленский. Перед революцией женился, обзавелся детьми, поставил свою избу. Далеко загадывал мужик, но однажды зазевался на валке леса, уже в Отечественную войну, и оставил после себя вдову с тремя ребятами. Через год нашелся новый муж (на Севере баба — дороже золота), увез вдовицу с двумя сыновьями. Младший — Иннокентий — не захотел привыкать к отчиму, отказался бросить прииск. Крепко любил шестнадцатилетний парнишка отца, не мог простить матери такой короткой памяти! Да и не боязно было оставаться: тут родился, тут Максим Лисичка — давнишний друг Ефрема Смоленского. Старик сразу сказал матери, увязывавшей

пожитки в узлы: «О Кешке не тревожься. Будет мне за сына».

И верно. Не каждая мать ухаживает так за своим сыном, как заботился о Кешке Максим Лисичка. Никогда не обращавший внимания на свою одежду, старик следил за тем,, чтобы паренек был всегда опрятно одет.

— Ты молодой, на тебя девки глядят,— внушал Лисичка юноше.— Вдруг скажут: «Кешка неряха, нечего с ним водиться». Стыд-то какой!

Набеги на грибы и ягоды, блуждание по тайге зимой и летом в любую погоду, рыбная ловля и охота, к которым рано пристрастился паренек,— все это развило в нем самостоятельность, решительность, закалило волю. Но Лисичку Кеша слушался беспрекословно.

После окончания семилетки Кеша начал лотошничать с дядей Максимом. Многое узнал о хитром горняцком деле Кеша от своего наставника. Не каждый опытный старатель умел так подсечь жилу, по ничтожному знаку нащупать золото в пустой породе, как наловчился делать это Кеша.

Жили в отдельной каморке. Третьим был Егор Чугунов. Выходили на работу все вместе. Осенью сырые желтые листья устилали всю тропку. Пахло свежестью. Зимой под валенками вкусно хрустел снег. Щипало нос и уши. Летом босые ноги Кеши тонули в мягкой теплой пыли. Но всегда под мышкой у него был зажат лоток.

Однако лотошничал Кеха недолго. В тот день, когда на «Крайнем» появился трактор, Кеша первым прибежал к нему из забоя. Взволнованно щупал трубочки, оглаживал каменно-неподвижные гусеницы, жадно вдыхал резкий луковичный запах бензина.

— Что, хороша лошадка? — посмеиваясь, лукаво спросил тракторист.

— Хороша! — не сказал, влюбленно выдохнул Кеша.

— Хочешь прокатиться? — предложил тракторист.

Кеша только молча взглянул на соблазнителя. «Шутит дядя!»

— Садись,— похлопал тракторист рядом с собой по промасленной брезентовой подушке.— Так и быть, прокачу.

Польщенный восторженным видом юноши, чтобы окончательно доконать его, тракторист направил свою грузную машину на небольшую лиственницу. Трактор равнодушно, не замедляя хода, подмял дерево тупым лбом, измолол гусеницами и выхаркнул позади.

— Эх ты-и! — прошептал Кеша.— Вот это силища!

Этот день решил судьбу паренька. Лотошный промысел потерял в его глазах всякий интерес. Смешно было возиться с лотком, когда трактор ворочал целые горы золотоносной породы.

— Ты что, притка тебя задави,—ворчал Лисичка, гневно сверкая одиноким глазом,— с ума спятил? Опять к трактору бегал, кобылка востропятая?

— Не буду я с лотком валандаться, дядя Максим. Все равно на трактор уйду,— упрямо твердил Кеша.— Вот скоро курсы откроются, пойду на них.

Первое неповиновение Кеши поразило Лисичку. Сначала он надеялся, что пыл его воспитанника скоро пройдет. Но дни шли, а Кеша и не думал возвращаться в забой.

Тогда Максим Матвеевич сам замолвил слово перед руководителем курсов за своего приемного сына.

— Видно, и правда другая дорога парню выпала,— сказал старик.

Снова Кеша засел за учебу. Вечерами он раскладывал на столе книги и тетради. Над головой его нависал темный киот. Изможденные лики святых сурово смотрели на чертежи заднего моста, никак не отзываясь на фамильярное подмигиванье Кеши. Лисичка сладко всхрапывал во сне. Чугунов что-то бормотал, лежа навзничь.

К весне Кеша уже сам ворочал рычаги трактора. Молодому трактористу дали место в общежитии. Встречаясь со своим питомцем, Лисичка провожал его одобрительным взглядом. Из парня будет толк! Как вытянулся за одну зиму, как повзрослел!

Этой же весной Кешу приняли в комсомол. Принимали дружно, весело: парень весь на виду — прямой, честный, работящий. В комсомоле Кеша неожиданно развернулся, удивил всех. То был просто хороший малый, а тут вдруг оказалось — еще и выдумщик, организатор. Но особенно расположил к себе комсомольцев Иннокентий принципиальностью. Даже недоброжелатели Смоленского признавали, что никто не заставит его покривить душой. Прошел положенный срок, и Иннокентий стал комсомольским секретарем.

Узнав об этом, Лисичка спросил своего питомца:

— Этак ты, Кеха, и до секретаря Цека дойдешь?

— А что? И дойдет! — ответили за Иннокентия стоявшие рядом комсомольцы.

5

В кабинете начальника прииска стояла тишина. В печке потрескивали дрова. Шелестели страницы. Норкин перелистывал документы, подшитые в желтом скоросшивателе, готовясь к заседанию партийного бюро. Крутов задумчиво пощипывал свои густые кустистые брови, смотря в окно отсутствующим взглядом. Сегодня секретарша ушла в декретный отпуск, а замену ей все еще не подыскали. Надо было найти такую же исполнительную женщину, которая помнила бы обо всем, сама редактировала приказы, бегло печатала на машинке. Игнат Петрович перебрал в памяти всех известных ему на прииске женщин, но ни одна не подходила на роль секретарши.

В дверь тихонько стукнули.

— Давай заходи! — крикнул Крутов.

В кабинет вошел и застенчиво приклеился спиной к двери высокий, но такой худой, что телогрейка болталась на нем как на вешалке, обросший медной щетиной горняк. Запинаясь, он начал рассказывать Норкину, что шурфовщикам не выдают наряды, а в конце месяца нормировщик проставляет чохом, как ему вздумается, выполнение норм.

— Ты что там бубнишь? — громко окликнул шурфовщика Крутов.

Горняк совсем сконфузился.

— Я в другой раз зайду, как Игната Петровича не будет,—шепнул шурфовщик парторгу и попятился задом.

В дверях он чуть не столкнулся с Лисичкой. С лотком под мышкой старик бесцеремонно ввалился в кабинет, пачкая ковровую дорожку подшитыми валенками.

— Заседаем, штаны трем? — еще от двери насмешливо приветствовал Лисичка начальство.— Что ж это, Игнат Петрович, или мы рылом не вышли? Кому пироги да пышки, а нам желваки да шишки?

— В чем дело? — спокойно спросил Крутов. Лисичке прощалось многое. Никто на «Крайнем» не осмелился бы разговаривать так с начальником прииска.

— А все в том же. Почему наш участок отключили? В лотошном тепляке хоть глаз коли. Шахты стали. А план с нас небось спросишь все равно?

— Обязательно.

— Туда к черту. Видал? Хоть ялова, да телись. Току нет, а золото подавай.

— Ничего, нагонишь. Ишь, сиротскую слезу пустил. А у самого наверняка в баночке граммов тридцать — сорок тарахтят, на черный день отложены. Или позабыл, где на прииске богатые борта, где шурфы бить? Поучить, может?

— Поучи щуку плавать! — огрызнулся Лисичка.— Я не за себя одного толкую, а за весь участок.

— А, так вы делегат, Максим Матвеич? — иронически сказал Крутов.— Тогда проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Кто же вас уполномочил? Шатров, наверное?

— Я сам себя уполномочил. И ты надо мной хахоньки не строй,— сердито сверкнул единственным глазом Лисичка.— А насчет Шатрова... Эх, Игнат Петрович,— с неожиданной горечью сказал старый лотошник,—Игнат Петрович... Зря ты на парня взъелся. Ты сам когда-то рабочим был, да, видно, позабывать стал. А Алексей Степаныч наш рабочий человек, трудящий. Погляди, как он душой за людей болеет. И что ты его невзлюбил, ума не приложу. А знаешь, как надо? Не все таской, ино и лаской. Так-то оно складнее будет.

— С чего ты взял, старый, что я вашего Шатрова невзлюбил? У меня свояков да любимчиков нет. По мне, кто план дает, тот и хорош.

— Ну да,— подхватил Лисичка,— по тебе, будь хоть пес, абы яйца нес. А нам-то не все равно, кто над нами начальником поставлен. Вот был Лаврухин... Одно звание— начальник участка. Сказано — дурак, на него и мухи садятся. Видать, еще в щенках заморён. А Шатров старательный человек, да ты ему запятую ставишь. Нас-то, Игнат Петрович, на кривой не объедешь, даром что мы на твоих планерках не сидим. Слухом земля полнится.

— Да ты что ко мне сегодня прицепился, точно репей? — не на шутку рассердился Крутов.

— Дай энергию на участок, я и уйду. Больно мне нужно с тобой время терять.

— Исправят генератор — дадим.

— Опять двадцать пять. Да когда его исправят? Когда рак свистнет? Золотишко-то сейчас мыть надо.

— Сказано: пустят генератор—дадим. Или тебе совсем разум отшибло? Дать ток Шатрову — надо Охапки-на отключить. Какая прииску разница? Что в лоб, что по лбу. Так и так убыток.

— Э, с тобой, я вижу, толковать, что у кукиша мякиш выторговывать,— с досадой сказал Лисичка, поворачиваясь к выходу.

— Иди, иди, старый хрен,— напутствовал его вдогонку Крутов,— не ругайся. Привык в забое лаяться...

Когда за Лисичкой закрылась дверь, Норкин возмущенно сказал, сдвигая на лоб очки:

— Как вы терпите такое обращение, Игнат Петрович? Лисичка окончательно распоясался, ни во что не ставит ваш авторитет.

— Пускай языком потреплется,— посмеиваясь, отозвался Крутов,— невелика потеря. А яд мужик, Леонид Фомич, а?

— На язык-то остер...

— Нет, у него и руки не хуже подвешены. Тебя на «Крайнем» еще не было, это в сорок втором, помнится, выковырял он где-то здоровущий самородок. Вот такой! — Крутов показал руками, какой был самородок.— Никому его не доверил. Сам повез в округ, сдал и потребовал, чтоб на этот самородок построили танк «Сибиряк» и послали на Западный фронт. Там у него два сына сражались.

Крутова прервал негромкий стук в дверь.

— Можно к вам, товарищ Крутов? — послышался приятный женский голос.

Игнат Петрович торопливо смахнул со стола табачный пепел, застегнул ворот гимнастерки.

— Пожалуйста.

После недавней ссоры с мужем Зоя решила сама зайти к Крутову и попросить у него какую-нибудь работу. Ожидая в приемной, она услышала обрывки разговора Лисички с начальником прииска, поймала несколько раз упомянутое имя Алексея. Зоя насторожилась. Мелькнула мысль — отложить визит до другого времени. Но когда лотошник вышел, молодая женщина, словно кто ее подтолкнул, все же постучалась.

Крутов, у которого была превосходная память на лица, сейчас же вспомнил женщину, которую он едва не сшиб санками, когда ехал с Галганом в подсобное хозяй-ство. Игнат Петрович впервые видел так близко Зою и теперь с любопытством разглядывал ее.

Собираясь в контору прииска, Зоя оделась особенно тщательно. На ней была коричневая цигейковая шубка и такая же шапочка. С наступлением морозов пришлось расстаться с туфлями, но черные валенки не портили внешний вид. Всегда румяное, сейчас лицо Зои, прошедшей по морозу и немножко смущенной пристальным взглядом Крутова, ярко пламенело. Краснели даже маленькие уши.

Игнат Петрович вышел из-за стола, радушно протянул Зое руку:

— Если не ошибаюсь, товарищ Шатрова?

— Да...

— Чем могу служить? Присаживайтесь. Простите, ваше имя-отчество?

— Зоя Васильевна.

— Слушаю вас, Зоя Васильевна.

Перелистывая для виду бумажки, Норкин с удивлением поглядывал на Крутова. Его словно подменили. Доброжелательная улыбка, предупредительность, задушевные нотки в голосе...

— Я бы хотела, товарищ Крутов, поступить на работу. Конечно, на такую, которая мне была бы по силам. Детей у меня нет, сидеть дома нет смысла. Да и трудно прожить на одну зарплату мужа.

— Чудесно! А я как раз ломаю голову — где взять секретаря. Проработаете пару месяцев, пока Анна Ниловна в декрете, а там видно будет. Вы на машинке печатаете? Секретарем работали?

— Не очень быстро, но печатаю. Чуть-чуть знаю стенографию. Секретарем не работала, но думаю, что справлюсь.

— И я так думаю. Оклад, правда, по штатному расписанию маленький, но мы что-нибудь за ненормированный рабочий день придумаем.

— А какой оклад?

— Семьсот пятьдесят.

— Что ж, все-таки деньги...

— Конечно. Так, если не возражаете, Зоя Васильевна, завтра же и приступайте. Я вызову Анну Ниловну, она вам сдаст все дела, ознакомит с ними и — с богом!

— Хорошо. Спасибо вам, товарищ Крутов.

— Пожалуйста, пожалуйста. Это я вам должен быть благодарен: вы меня выручили.

Прощаясь, Крутов долго жал руку Зое, проводил ее к выходу и распахнул перед ней дверь. Норкин озадаченно крякнул.

Сиротка готовил свою машину к далекому рейсу: предстояла поездка в Атарен за новым горным оборудованием и запасными частями.

В щели больших замасленных ворот, обитых по краям войлоком, лез мороз. Опушка из крупного инея все увеличивалась. Две железные печки, пышущие жаром, не успевали нагреть гараж. В углах, где грудой лежали старые диски колес, рессоры, картеры маховиков, намерзли стеклянные сосульки. Зарешеченные обледенелые окна почти не пропускали света. Под самым потолком тускло краснела лампа в проволочном колпаке.

Опытный шофер, Сиротка не жалел времени на осмотр машины в гараже. Кто-кто, а уж он-то хорошо знал, чем кончаются иногда поломки в пути. В прошлом году у его сменщика отняли обмороженную кисть руки во избежание гангрены, и теперь Степка слесарил в гараже, ловко поддерживая култышкой гаечные ключи.

Этот печальный случай, а также прочитанная когда-то книга о снаряжении самолетов произвели на Сиротку такое впечатление, что он решил дублировать на своей машине самые уязвимые приборы зажигания и питания горючим. Много дней шофер терпеливо добывал нужные детали. Зато теперь под капотом стоял запасной бачок с горючим, второй аккумулятор, а на подножке красовался прожектор.

Незаметно подкрался вечер. Когда Сиротка выехал из гаража, студеное небо на западе позеленело. Багровели снизу высокие недвижные облака. Потемнели голые лиственницы. Наст на склоне Лысой сопки отсвечивал серебром. Из труб приисковых домишек, потонувших в снегах, лениво вырастали столбики, распадались вверху и таяли.

Сиротка подкатил к дому Галгана, круто осадил машину на тормозах и дал сигнал. Сейчас же за высоким плотным забором, обнесенным поверху колючей проволокой, дико заскакал, захрипел волкодав. Загремело по проволоке кольцо.

Забавляясь, Сиротка время от времени нажимал кнопку сигнала, и пока хлопнула дверь, заскрипело крыльцо, кобель успел надсадиться от злобного лая.

— Цыц, Сатана! — прикрикнул на собаку Галгаи.

Начальник хозяйственной части тепло оделся в дорогу. На нем была прежняя зеленая бекеша, подбитая лисьим мехом, но к ней добавились кожаный шлем, какой носят летчики полярной авиации, мягкие якутские торбасы, красиво расшитые у колена разноцветными мелкими бусинками. Снаряжение Галгана довершали огромные волчьего меха рукавицы с раструбами, длиной по локоть.

— Ого! — завистливо сказал Сиротка.— Толково ты снарядился, Тимофей Яковлич.

— Иначе нельзя, кровь уже не греет.

Волкодав перестал беситься, лишь когда машина тронулась.

— Ну и живешь ты, чисто князь в крепости,— посмеиваясь, сказал Сиротка.— Такому кобелю попадешься в зубы — пиши сразу отходную.

— Не дай бог,— отозвался Галган,— я сам-то к нему подхожу с опаской. Рванет зубом — и лапти кверху.

— И на что тебе такой зверь?

— А как же! Я целый день на работе, баба по соседкам шляется. Долго ли до греха? Залезет ворье, все подчистит, оставит в чем мать родила. А кое-какое барахлишко-то нажито.

Сиротке нравилось ездить с Галганом. Он никогда не дремал в кабине, помогал накачивать шины, не придирался, если в путевке был преувеличен пробег машины или тоннаж. Кроме того, Сиротку всегда привлекали сильные люди, а Галган физически был очень силен. Своими длинными, как у гориллы, руками он без труда брал трехпудовое запасное колесо и с легкостью бросал его в кузов через борт. Главное же, Галгана никак нельзя было назвать скупым. Приезжая в Атарен, он щедро угощал в ресторане шофера, а когда тот лез в карман за кошельком, всегда удерживал его руку:

— Брось, не фасонь. Я плачу за обоих. Не зря же я хозяйственником работаю: как-нибудь отчитаюсь.

Дом Галгана стоял на отшибе, у реки, и через несколько минут грузовик уже спустился на лед Кедровки. Под колеса понеслась зеркально гладкая дорога. Сиротка нажал на акселератор. Мотор усилил свое гудение, обдал приятным теплом. В кабине запахло бензином и маслом. Затрепыхался угол ватного капота.

За ветровым стеклом проплывал зимний сибирский пейзаж. Крутые сугробы с завитым гребнем. Каменистая осыпь, присыпанная снегом. Голые мрачные лиственницы с растопыренными пальцами-ветками. А поверх всего — вечернее небо с зажигающимися первыми бледными звездами.

— Самое поганое время,— сетовал Сиротка,— без фар не видно, а фары включать еще рано — не стемнело.

Но ночь спустилась быстро. Белый электрический свет упал на припорошенную рыхлую колею, сделал хорошо заметными все рытвины.

К Глухариной заимке подъехали на исходе второго дня. Решили поспать пару часов, чтоб перебить сон, и ехать дальше.

Сиротка заснул мгновенно, как в воду упал, но через час по привычке очнулся. Надо было проверить машину. Выходить из зимовья на мороз шофер поленился: подошел к заиндевевшей двери и сквозь нее послушал успокоительно ровное бормотание мотора. Укладываясь опять на топчан, рядом с Галганом, Сиротка подивился тому, как он спит. Галган лежал на спине, запрокинув голову. Глаза были полуоткрыты и неприятно стекленели под веками, будто следили исподтишка за шофером. Ни храпа, ни дыхания. Даже грудь не шевелилась при вздохе, словно Галган был мертв.

К вечеру третьих суток пути показался Атарен.

Рабочий день в управлении горного округа уже кончился. Пришлось заночевать в домике, где жил постоянный представитель «Крайнего». Весь следующий день Сиротка возил Галгана по поселку. Только к вечеру бензин, горное оборудование и запасные части к автомобилям были выписаны, получены и погружены на машину. Сиротка торопился изо всех сил, чтобы засветло проскочить подальше: помогал грузить детали, бегал с фактурами иа подпись, сам увязывал груз. Но когда все было готово, Галган распорядился подъехать к одноэтажному бревенчатому домишку заведующего нефтескладом, стоявшему на юру, недалеко от радиостанции управления.

Сиротка успел задремать, навалясь грудыо на руль,-проснуться от мороза, заползшего в кабину, а Галган все еще не показывался. Закрытые плотными ставнями окна слепо глядели на улицу. «Жрать он там сел, что ли?»— подумал шофер. Он посигналил, прислушался, но вокруг стояла прежняя тишина. Тогда Сиротка решительно вылез из кабины и направился к домику. В сенях было темно, но шофер нащупал ручку двери, обитой войлоком, потянул ее на себя. Дверь не поддалась. Думая, что она примерзла, Сиротка сильно рванул и тогда только понял свою оплошность: вырванный «с мясом», в петле болтался проволочный крючок. «Вот же зараза!»

Несколько сконфуженный таким оборотом дела, Сиротка замялся, но в комнате никого не оказалось, и, осмелев, он шагнул дальше. Картина, которая открылась Сиротке в соседней комнатушке, заставила его остановиться.

За тесовым столом, красные, потные, сидели Галган и заведующий нефтяным складом и пересчитывали деньги в толстых пачках. При появлении Сиротки заведующий складом выпучил на него глаза и непроизвольным движением подгреб к себе деньги. Галган вскочил, смахнул деньги локтем со стола и вытеснил ошеломленного шофера в первую комнату.

— Ты что, Виктор? — бессвязно заговорил Галган.— Где машина?

— У крыльца, где ей еще быть,— грубовато ответил Сиротка, сбитый с толку растерянностью Галгана.— Ехать надо, Тимофей Яковлич, мотор стынет. И ночь на дворе.

— Да, да, ехать... Сейчас, Витя. Ты, может, поужинаешь, а?— Галган овладел собой.— Мы тут задержались с выверкой расчетов за горючее.

Сиротка подумал, что прииск всегда платит за горючее через банк по безналичному расчету, но смолчал. Черт их знает, эти сальдо-бульдо...

— Нет, ужинать я не хочу. Поехали, Тимофей Яковлич.

— Через пять минут, как в аптеке. Заводи мотор.

Недоумевая, Сиротка спустился с крыльца, приложил

ладонь к шершавому радиатору. Теплый еще. И чего Тимоха так всполошился? Чудно! Из-за лохматой сопки уже высунулся желтый диск луны, в высоком небе ярко загорелись звезды, перемигиваясь между собой. Ровно через пять минут на крыльце действительно появился Галган. Он игриво ткнул шофера кулаком в бок так, что Сиротка охнул.

— Замерз? На, тяпни для обогрева.

Галган вытащил из кармана бекеши четвертинку с водкой, но Сиротка с достоинством отклонил заманчивое предложение:

— За рулем не употребляю. Вот доедем, тогда, перед сном,другое дело.

— Тебе видней. Поехали, Витя. Жми на всю железку.

Сиротка терпеть не мог, когда его подгоняли, и едва

сдержался, чтоб не съязвить. А Галган все шутил. Он был необыкновенно весел, разговорчив, смеялся, острил, даже затянул «Бродяга к Байкалу подходит», но на высокой ноте сорвался и долго мелко кашлял, как овца. Сиротка только дивился в душе. «Что с ним сегодня? Не иначе, много дефицитных деталей добыл»,— подумал шофер и не утерпел:

— Мы что везем, Тимофей Яковлич? Автолампочки добыли?

— Нет, брат, лампочек нет.

— А вентиляторных ремней, колечек, поршней, свечей, рессор?

— Ничего из этого добра нет.

— Тьфу, пропасть. А из горного оборудования что добыл?

— Хрен да луковицу, крест да пуговицу.

— Нет, правда?

Галган перечислил. Почти весь груз состоял из бензина и крупных деталей к электрическим экскаваторам, которых еще не было на прииске. Только в одном ящике были упакованы ходовые запасные части к автомобилям и бульдозерам.

Сиротка разочарованно свистнул:

— Вот это отхватили! От жилетки рукава. Ведь у нас все экскаваторы паровые.

— А ты думаешь, Витя, как приеду, так тут все сразу и забегают: «Пожалуйте, Тимофей Яковлич, выбирайте, Тимофей Яковлич!» Черта лысого! Сначала чуть не в ногах наваляешься, а потом выпишут чего ни попадя и на закраску добавят горстку того, что действительно нужно. А будешь упираться — вовсе порожнем поедешь... Не горюй, электрические экскаваторы у нас через год появятся. Вот тут-то эти части и пригодятся. Надо перспективу иметь.

Грузовик шел с предельной скоростью по широкой, до лоска накатанной дороге, огражденной слева полосатыми надолбами в тех местах, где тракт прижимался к Северной. Река дымила снизу наледями. Справа нависали готовые обрушиться слоистые снежные карнизы.

То и дело попадались встречные машины. Сиротке поминутно приходилось выключать свет, сбавлять скорость и принимать вправо.

Резко изменилась дорога, когда после ночевки машина повернула от Глухариной заимки вверх по Кедровке. Сразу исчез накат. Местами, там, где снег сдуло, совсем пропадала слабо обозначенная колея. Зато на галечных отмелях машина по брюхо проваливалась в разбитую колею, прыгала на ухабах. Почти перестали попадаться встречные грузовики. Лишь изредка из-за поворота степенно выползал лесовоз с прицепом. Могучие кряжи, схваченные цепями, медленно скользили мимо, словно многоствольное орудие.

Узкий распадок, прозванный Чертовым горлом, благополучно проскочили засветло. Здесь в любое время суток при всякой погоде с такой силой и постоянством дули ветры, что земля всегда была голой. Ураганный ветер начисто сносил снег, песок, выдувал изо всех углублений даже крупный гравий. Держалось только каменистое полотно дороги.

Сиротка невольно поежился, когда въехал в Чертово горло. Сумасшедший ветер свистел, неистово трепал ватный капот, силясь сорвать его с машины, щелкал в стекла кабины гравием. Машину заметно сносило. Казалось, она шла боком, наподобие бегущей собаки. Нечего было и думать исправить тут поломку, если бы мотор заглох. Ветер не дал бы даже открыть капот.

Сиротка облегченно перевел дыхание, когда снова углубился в тайгу и страшное «горло» осталось позади.

— Последнюю сотню километров разменяли,— довольным тоном сказал Галган, который часто ездил в Атарен и не хуже шоферов знал дорогу.— Порядок. Сегодня дома будем.

Сиротка и сам рассчитывал к полуночи добраться до прииска. Но вышло иначе.

Откуда-то повеял южный ветерок. Беззвучная поземка белой крупкой потянулась по дороге, обгоняя машину. В кабине стало теплее. Здесь, в долине Кедровки, поземка была неопасна. Но впереди предстояло подняться на крутой перевал. Автозимник спрямлял там большую петлю, образованную рекой.

Шофер прибавил ходу, напряженно всматриваясь сквозь ветровое стекло в дорогу. Машина качалась, ныряла по ухабам, железные бочки громыхали в кузове.

До перевала доехали быстро. Но уже оказалось поздно: глубокую и длинную выемку на перевале почти сплошь затянуло плотным снегом. Машина забуксовала и стала. Сиротка вылез, ковырнул лопатой снег и крепко выругался.

— Шабаш. Приехали.

Галган прошел до конца выемки, похожий в своей распахнутой бекеше на диковинную хищную птицу, попробовал каблуком снег. Он лежал, спрессованный ветром,— хоть кирпичи режь. Что делать?

— Выход один,— сказал Галган.— Я пойду пешком вперед. Тут километрах в десяти живут лесорубы. Соберу людей, утром приду с ними на выручку. Вдвоем нам здесь копать до весны. А ты ночуй в кабине, прогревай мотор. Лады?

— Видно, так.

Галган поднялся на перевал и исчез.

Через полчаса Сиротка начал думать, что он сделал большую глупость, оставшись в машине, а еще через полчаса понял, что надо уходить. Мороз крепчал с каждой минутой. В железной кабине стало нестерпимо холодно. Не помогал даже обогрев от мотора.

Шофер чиркнул спичкой, посмотрел на ручные часы и не поверил глазам — стрелки показывали девять часов вечера. Вся ночь была еще впереди.

Сиротка выпустил воду из мотора, перекрыл бензин, надежно завязал тесемки капота и тронулся в путь.

Некоторое время грузовик выделялся па снегу непо-

ДВИЖНЫМ ПЯТНОМ, ПОТОМ скрылся ИЗ виду. Шофер остался один.

Полная луна усердно освещала дорогу. От деревьев ложились черные тени. Сиротка спустился с перевала, согрелся ходьбой и успокоился. В конце концов, ничего страшного. Пройти до жилья десять километров — пустяки. Только бы не пропустить тропинку к зимовью лесорубов. Сиротка не знал, где оно стоит — на самом берегу Кедровки или поодаль.

Позади остались две излучины реки. Сиротка обогнул третью и внезапно увидел медведя.

Зверь сидел на правом берегу, положив одну лапу на пень. Острая морда была устремлена к человеку. Видимо, медведь заметил его раньше и теперь с любопытством разглядывал.

Сиротка врос в землю. По всему телу выступил холодный пот.

«Бежать обратно к машине? Догонит. На дерево? Нету близко. И там достанет. Упасть, притвориться мертвым... поздно. Уже заметил. Что делать?»

Секунды текли, а Сиротка ничего не мог придумать. Он вспомнил, что у него нет даже перочинного ножа. Спичечную коробку и ту выбросил. А сейчас запах серных спичек, огонек могли бы спасти его, отпугнуть зверя. Боясь шелохнуться, шофер столбом стоял на месте.

Так прошла добрая минута. Страх перед затаившимся, готовым прыгнуть зверем все больше овладевал шофером. Нервы напряглись до предела. Больше не выдержать. Будь что будет!

Сиротка ступил шаг... Медведь — ничего. Только узкая морда словно бы шевельнулась. Еще шаг, еще... Скосив глаза, Сиротка видел, что медведь по-прежнему сидит неподвижно, но открыл пасть — морда раздвоилась. С мужеством отчаяния Сиротка продолжал идти, не отрывая глаз от зверя, и вдруг остановился, яростно сплюнул. Луна вышла из-за тучки и осветила на месте зверя выворотень с причудливо сплетенными корнями.

Через час Сиротка уже был далеко. В длинной тяжелой дохе идти было жарко, но как только шофер ненадолго сбрасывал ее с плеч, мороз пронизывал ознобом потное тело. Усталость чувствовалась все сильнее. Непривычка к долгой ходьбе, утомительный рейс, почти бессонные последние ночи, пережитое потрясение давали себя знать. В довершение всего, надеясь на скорое возвращение домой, Сиротка поел в Глухариной заимке кое-как, и теперь голод терзал пустой желудок.

Прошло еще два часа. По всем расчетам, зимовье давно должно было показаться, но вокруг, залитые беспощадно ярким лунным светом, по-прежнему высились крутые берега реки. Много раз справа или слева открывалось что-то темное. Шофер собирался с силами, ускорял шаг, сворачивал с дороги и неизменно разочаровывался. Вместо избушки, приютившейся под берегом, он оказывался перед отвесным обрывом. Черные пласты земли, посеребренные инеем, мертво лежали под толстым снежным карнизом.

Постепенно шофером начала овладевать апатия. Он шел с трудом, часто зевая. Глаза скользили по дороге, ноги автоматически сгибались в коленях и поочередно выбрасывались вперед, но сознание все чаще затуманивалось. Все чаще Сиротке казалось, что этот безмолвный лес, озаренный равнодушной луной, присыпанные снегом тальниковые заросли, волнистый покров замерзшей реки снятся ему. Их нет. Он спит и видит все во сне. Временами откуда-то со стороны он видел и себя, бредущего по льду. Маленький человек идет, спотыкается, но остается на одном месте...

В этом полубессознательном состоянии Сиротка зацепился ногой за льдину и упал. Хотел подняться, но тяжелая доха придавила обессилевшее тело. Медленно потянулись обрывки мыслей: «Хорошо... тепло... ноги гудят как... спать буду...» Шофер глубоко, до боли в челюстях, зевнул. «Замерзну... ничего... не страшно...» На минуту Сиротка ясно увидел себя, лежащего на спине, в дохе. Лицо спокойно. Глаза закрыты. На лоб, веки, подбородок медленно опускается мелкий снежок. Он не тает. Вокруг столпились люди без шапок. Они молча, печально смотрят вниз. Смотрят на него, мертвого...

Сиротке казалось, что он долго спал на снегу. На самом деле он лежал не больше минуты. Комочек снега попал за воротник комбинезона, растаял, и струйка холодной воды потекла по спине. Шофер очнулся, испуганно, рывком сел.

— Так и замерзнуть недолго! — вслух сказал Сиротка.

Усилием воли он отогнал сонливость, приказал себе встать. Сознание прояснилось.

— Зимовье я прошел. Это факт,— разговаривая сам с собой, сказал Сиротка.— Вернуться назад? Нельзя. Опять пропущу тропинку, потеряю последние силы и замерзну. Пойду вперед. Теперь до наших углежогов не больше восьми километров. А может, и меньше. Их барак я знаю, не пропущу. Буду считать шаги. Тысяча двести шагов — километр.

Теперь шофер держал себя в руках. Отсчитывая шаги, Сиротка упрямо двигался вперед. Несколько раз он в изнеможении падал, но сейчас же становился на четвереньки, потом поднимался вместе со стопудовой дохой и брел дальше.

Казалось, конца не будет этому пути. Все так же бежала вперед автомобильная колея. Так же однообразны были берега реки. Новые и новые ее повороты открывались перед Сироткой, а барак все не показывался.

Стиснув зубы, качаясь, шофер тащился вперед. Больше он не верил черным пятнам, не сворачивал к ним.

Не поверил он своим глазам и тогда, когда увидел барак, сложенный из обугленных бревен. Только когда из железной трубы вырвалось пламя и на снег упали красноватые блики, а под своими ладонями шофер ощутил рубленый угол барака, он понял, что спасен. Смерть отступила.

Соленый ком подступил к горлу Сиротки. Здесь некого было стыдиться. Он стоял, привалясь плечом к срубу, и слезы облегчения скатывались по лицу, похудевшему за одну ночь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВЫЗОВ БРОШЕН

1

Крутов не любил сидеть в своем неуютном прокуренном кабинете. Покончив с неотложными делами, он с утра обычно отправлялся в обход по прииску. С виду неспешным, но ходким шагом колесил по участкам, спускался в шахты, забирался на самые дальние экскаваторные полигоны.

В это декабрьское утро, распахнув желтый нагольный полушубок, подняв уши серой каракулевой шапки, Крутов с удовольствием вышагивал по накатанной водовозками дороге, полной грудью вдыхая холодный воздух. Приятно было ощущать свое немолодое, но еще сильное, послушное тело. Радовала картина погожего зимнего утра. Ночной белесый туман отступил к подножиям сопок, а вверху над ними голубело чистое небо, не запятнанное ни одним облачком. Мороз, как это иногда бывает среди зимы даже на Севере, неожиданно спал, и потепление обманчиво дразнило далекой весной.

Сзади послушно поспешал Норкин в тяжелом зимнем пальто, застегнутый на все пуговицы. Крутов безжалостно вытащил его из тепла: «Давай, давай топай со мной, парторг, а то совсем оторвешься от масс, закопаешься в бумагах».

Норкин избегал ходить по участкам. Грубая, шумная приисковая жизнь оскорбляла его зрение и слух. В кабинете он имел дело с безмолвными аккуратными колонками цифр, официальными документами, снабженными номерами и датами. Деловые бумаги подчинялись раз навсегда установленному порядку, мягко шурша, покорно укладывались в папки. А на участках всюду хаотически громоздились горы перевернутой земли, нелепо дыбились обломки летних промывочных приборов, лязгали железом экскаваторы и бульдозеры, громко перекликались рабочие. Все здесь было запутано, непонятно, все топорщилось острыми углами, торопливо бежало куда-то с оглушающим грохотом, поминутно норовя зацепить, смять, заставляя внутренне ежиться.

И сейчас, зябко пряча нос в меховой воротник пальто, с трудом поспевая за Крутовым, Норкин с неудовольствием думал о том, что декадная сводка осталась незаконченной, не перебелен протокол последнего заседания партбюро. Опять придется вечером подгонять работу. Ах, как не вовремя Крутов затеял поход по прииску! И главное, все ведь без толку!

Вот хотя бы сегодня: Норкин попытался выяснить, почему третий участок не выполнил вчера суточное задание по добыче песков. Кажется, простой вопрос. А что получилось? Начальник третьего участка в запальчивости сорвал шапку с головы, так что его ярко-рыжие волосы встали клоками, и обрушился на Арсланидзе: «Ты сорвал подачу тракторов для вывозки крепежного леса шахтам!» Но Арсланидзе показал суточную рапортичку, заверенную участком. Там черным по белому было написано, что три трактора вовремя вышли на лесоучасток, но вернулись порожняком — не оказалось готового леса. Начальник же лесоучастка с документами в руках доказал, что отдел снабжения не обеспечил лесорубов инструментом и на двух рабочих приходится по одному топору. Мудрено ли, что поваленного леса не хватает? Галган, который оказался тут же, подтвердил, что он не привез инструмент из Атарена. Но произошло это не по его вине: прииск сидит на просрочке, нечем заплатить за инструмент, банк не дает ни гроша, а самый большой перерасход средств именно у третьего участка. Тогда начальник участка сцепился с Галганом, и Норкин поторопился отойти, болезненно морщась от их оглушительного крика, с неприятным сознанием того, что круг замкнулся и не удается ухватить нить, которая позволила бы размотать клубок...

Зато Крутов, к которому обратился за помощью Норкин, без труда разрубил этот гордиев узел:

— Тебе, чтоб научился лес пилить,— прогон трех тракторов порожняком в начет. Тебе, за срыв добычи песков,— выговор. Завтра получишь приказ. Я тебя, друг, возьму за вымя, чтоб доился золотом. Галгану,— безапелляционно приказал Игнат Петрович,— на месяц снижаю оклад на двести рублей. Запиши, Леонид Фомич. В другой раз порасторопнее будет, пораскинет мозгами. А то видишь ты: не мог из банка пару тысчонок урвать.

Начальники заворчали было, но Крутов решительно пресек недовольство:

— Недосуг мне с вами разбираться, кто прав, кто виноват. Дал всем сестрам по серьгам — и порядок. Злей будете.

На участке Охапкина, с удивительной легкостью втискивая свое располневшее туловище в узкие шурфы, Крутов самолично проверил, как готовятся минные камеры, обнаружил хитро замаскированный брак и распушил бригадира шурфовщиков. Досталось на орехи и Охапкину. Малорослый начальник участка снизу вверх виновато смотрел на Крутова, часто моргая белесыми ресницами.

Красное лицо Охапкина совсем побагровело. Углы рта опустились, как будто он собрался заплакать, на лбу вздулась большая синяя жила.

На экскаваторный полигон попали во второй половине дня. Норкин видел машину, которая беспрерывно черпала ковшом грунт и относила его в сторону. Уж здесь-то все, по-видимому, было в порядке. Но Крутов оказался другого мнения. Остро прищурив глаза, он несколько минут наблюдал за работой экскаватора, потом сердито повернулся к Охапкину:

— Почему не полностью используете вылет стрелы? Ведь лишняя перевалка грунта будет!

— Согласно схеме экскавации,— робко сказал Охапкин.

— Схема схемой, а своя голова на плечах должна быть,— возразил Крутов.— Техник может ошибиться, а ты видишь на месте просчет, обязан исправить. Иначе за что я тебе оклад начальника участка плачу? Начальнички! Трем свиньям помои не разольете...

От Охапкина Крутов направился на первый участок, к Шатрову, все так же легко шагая по отвалам. Норкин обреченно ковылял сзади. У него болело ушибленное в шахте колено, мутило от газов аммонала, давно хотелось есть, но Игнат Петрович не отпускал его от себя.

В компрессорной шахте, около теплого резервуара со сжатым воздухом, сидел Лаврухин. Начальник шахты увлеченно резался в «три листика» с машинистом и не услышал скрипа двери, но компрессорщик, сидевший лицом к входу и державшийся настороже, успел незаметно смахнуть карты под стол. Крутов поманил пальцем Лаврухина:

— Ты чего здесь околачиваешься? Места своего не знаешь?

Лаврухин сообразил, что его час настал. Удобней момента пожаловаться на Шатрова не придумать. Распустив лицо и жалостно шмыгнув носом, Лаврухин сказал:

— Мне еще жизнь не надоела, Игнат Петрович.

Крутов с изумлением воззрился на начальника шахты:

— Ты что, очумел? Или белены объелся? При чем тут твоя жизнь?

Сухое изложение фактов было не в натуре Лаврухина. Он счел необходимым расцветить прозаическую канву рассказа о своем изгнании художественным вымыслом. И Крутов узнал, что Шатров ни с того ни с сего, видимо взбешенный перерывом подачи воздуха, схватил Лаврухина за волосы, в то время как тот, ничего не подозревая, осматривал перфоратор, протащил Лаврухина, отвратительно ругаясь, в таком жалком виде по всей лаве, а когда он, Лаврухин, вырвался, погнался за ним по штреку, запустил вдогонку чем-то тяжелым (очевидно, буром) и громовым голосом прокричал: «В другой раз поймаю в шахте — шею сверну, как цыпленку!» Спасло Лаврухина только то, что он, не переводя дыхания, легче серны взлетел по стволу шахты наверх. С тех пор вот уже неделя, как Лаврухин, исключительно движимый чувством долга и личной преданности Игнату Петровичу, является на шахту, но спускаться вниз не рискует, осуществляя общее руководство путем дачи директивных указаний шахтерам, появляющимся на поверхности.

Этот красочный рассказ, сопровожденный соответствующей жестикуляцией, должен был свидетельствовать, с одной стороны, о несгибаемом служении Лаврухина производственному долгу, а с другой —о его беззащитности перед лицом каннибальски настроенного начальника участка. Сверх ожиданий, рассказ не произвел никакого впечатления на Крутова. Его реакция оказалась противоположной той, на которую рассчитывал Лаврухин.

— Шатров у себя на участке хозяин. Я от него требую план, а он — от своих подчиненных,— изрек Крутов.— Отстранил тебя от работы,— значит, поделом.

— Но, Игнат Петрович,— не выдержал Норкин, в волнении протирая очки,— ведь действия Шатрова являются противозаконными. Больше того — уголовными. Рукоприкладство, погоня, угрозы...

— Нашел кому верить,— перебил Крутов парторга,— он тебе наврет семь верст до небес и все лесом. Бьюсь об заклад — Шатров на него только прицыкнул как полагается или, от силы, за воротник тряхнул, а у Лаврухина со страху заворот кишок сделался.

...Крутов и Норкин давно уже ушли, машинист полез в шахту проверить воздушную магистраль, а Лаврухин все еще стоял посреди компрессорной, стучал кулаком по лбу и ругал себя последними словами.

После ужина Клава исчезает. «Я на полчасика, мама, только к Марусе сбегаю. У нее новая выкройка есть». Никита Савельевич раскрывает «Правду». Он пробегает заголовки, далека отставив газету, щуря дальнозоркие глаза, но не начинает чтения, терпеливо поглядывая на жену. Убрав посуду,- Евдокия Ильинична подсаживается к мужу со спицами в руках. Черепахин сам сделал для этой цели жене удобную скамеечку.

Начинается семейный «политчас».

Уже давно Никита Савельевич решил, что поскольку его учат, посылают на разные слеты, то ему необходимо, в свою очередь, заботиться о политическом воспитании жены. «А то, глядишь, выучили иного дурака, вывели в люди, а он и нос кверху — мне надо жену другую, эта отсталая».

Так как газеты приходят на «Крайний» пачками, очень нерегулярно, и прочесть их целиком невозможно, то Никита Савельевич делает самостоятельный обзор внешнеполитических событий.

Делаются эти обзоры до крайности своеобразно. Некоторые иностранные политические деятели пользуются симпатией Никиты Савельевича, других он терпеть не может. В соответствии с этим и комментируются газетные новости.

— Ачесон вылетел в Европу... Для такого поганца тратят бензин, гоняют самолет... Эх, люди, люди! Ага, вот это важное сообщение. Видишь, мать, пишут: кончилась в Америке избирательная кампания. Только ты не думай, что это как у нас: праздник, веселье, флаги. Ничего подобного. Какая сласть рабочему человеку на этих выборах? От силы один из трех зайдет, бросит бюллетень и — ходу. Какая разница, кто будет президентом? Не в лоб, так по лбу... Но верней всего, засядет в Белом доме Трумэн. Это я тебе точно говорю. Помнишь, я еще тебе портрет его показывал: тощий, глаза сонные...

Никита Савельевич подробно рассказывает жене биографию Гарри Трумэна, не забывая упомянуть о бакалейной лавчонке и боссе Пендергасте.

«Политчас» длится долго. Евдокия Ильинична уже устала, ей хочется спать, но жаль обидеть мужа, и она

внимательно слушает, прикрывая вязаньем рот, когда одолевает зевота.

Никита Савельевич готовится всесторонне осветить вопрос о репарациях, но в это время с треском распахивается дверь, в комнату влетает Клава и бросается к Евдокии Ильиничне. Девушка прижимается к матери, дрожит и плачет. В сенях виден Неделя. Он смущенно топчется на месте. Сначала ничего нельзя понять. Но понемногу Клава успокаивается, усаживает Тараса и начинает связно говорить о том, что с ней случилось.

А произошло вот что.

Возвращаясь от подруги, чтобы сократить путь, Клава свернула на глухую тропку, пролегавшую в стороне от домиков поселка.

Девушка прошла уже полдороги, когда заметила впереди три неясные фигуры. Луна ныряла в быстро бегущих лохматых тучах, слабо освещая снежную равнину. Вокруг было пустынно и мрачно. Клива остановилась, стараясь рассмотреть людей. Тревожное предчувствие кольнуло сердце.

В это время ветер дунул в ее сторону и донес циничную ругань. Навстречу шли трое пьяных. Конечно, благоразумнее всего было бы не встречаться с ними. Но для этого надо было повернуть назад и бежать на дорогу. Какое-то смешанное чувство гордости и внезапно вспыхнувшей отваги не позволило Клаве отступить. Она подняла голову, решительно пошла вперед.

Через минуту девушка оказалась лицом к лицу с тремя мужчинами. Они основательно подвыпили, но твердо держались на ногах, загородив собой проход. Клава шагнула вбок и увязла по колено. Снег засыпался в валенок, холодя ногу. Сейчас же один из мужчин рванул девушку обратно.

Трое молча стояли перед Клавой, жадно разглядывая ее. Смутно белели плоские безглазые лица. Девушка оглянулась вокруг. Ни души!

Средний обхватил Клаву, обдав ее вонючим запахом спирта, табака и грязного, пропитанного потом белья.

— К кому, курочка, бежала на свидание? Поиграй лучше с нами. Мы тоже неплохие петухи. Га, братцы?

Компания ответила хриплым гоготом. Кольцо вокруг сомкнулось. Чьи-то наглые руки залезли под пальто, начали воровски шарить по телу. Мокрогубый рот слюнявил щеки. Клава рванулась изо всех сил, но ее держали крепко. Зверея от водки, сопротивления и острого желания, трое возбужденно бормотали:

— Заламывай ей руки, стерве!

— Вали на снег...

— Кусаться, сволочь!..

Клава боролась отчаянно, но что могла сделать двадцатилетняя девушка с тремя здоровыми мужчинами? .Чувствуя, как силы оставляют ее, уже падая на снег, в смертной тоске Клава закричала:

— Тарас! Тара-суш-ка-а!

И Тарас услышал эту мольбу о спасении своей бесценной подружки.

Неделя возвращался домой из шахты. Он был еще далеко, когда ветер донес до него отчаянный вопль девушки.

...Много дней спустя, уже в приисковой больнице, где ему наложили шесть швов на лопнувшую кожу, один из хулиганов в десятый раз изумленно рассказывал соседу по палате о происшествии:

— Кэ-эк он меня звезданул по черепушке, так я и лег мертвый! Веришь — будто крыша рухнула на голову!

Что произошло, Клава не поняла. Ни она, ни трое хулиганов, увлеченных борьбой, не заметили бегущего Неделю. Клава почувствовала только, как внезапно разжались руки, которые вдавливали ее в снег. А в следующий миг она увидела: в воздухе летит человек, делая судорожные движения руками и ногами.

В несколько секунд все было кончено. Два неподвижных пятна темнели на снегу. Третий хулиган, мгновенно протрезвившийся, стлался над самой землей, спасаясь бегством.

Клава плакала, осыпая поцелуями лицо своего верного друга. Он не дал ей дотронуться до земли. Так, на руках, Неделя и донес свою любовь до отцовского дома. Только здесь Клава выпустила из объятий твердую как столб шею Тараса, спрыгнула на крыльцо.

3

Зоя быстро привыкла к новому распорядку дня. Теперь она не нежилась по утрам в нагретой постели. Как только Алексей вставал и растоплял печку, Зоя накидывала капот и начинала готовить завтрак. Ели молча, изредка перекидываясь короткими фразами:

— Налей мне еще, Зоя. Спасибо.

— Ты сегодня поздно вернешься с участка?

— Не знаю. Возьми в кармане пиджака деньги. У нас получка была.

Алексей хотел, но не мог преодолеть отчужденности. Слова жены неотступно стояли в памяти. Как можно примириться с такими взглядами? Зоя тоже молчала. Лишь однажды она сделала попытку объясниться. Сделав над собой усилие, положив руку на плечо мужа, Зоя придвинулась к нему:

— Слушай, Алексей, я пытаюсь понять тебя. Постарайся же и ты понять меня. Зачем ты говоришь цитатами? Почему каждый раз фыркаешь, злишься? Ты несправедлив ко мне, неласков. Неужели у тебя не осталось для меня теплых, ласковых слов? И так скоро! Вспомни — Черное море, наши надежды тогда... Ведь ты меня любил!

На глазах Зои навернулись слезы, но она сдержалась. Поглаживая жесткую шевелюру Алексея, она прижалась нежной щекой к его лицу.

— Ведь я молодая. Мне хочется одеться, повеселиться. Ну что в этом плохого? Ведь годы идут. Не успеешь оглянуться, как подкрадется старость. Тогда ни к чему наряды, твои заработки. И о чем я тебя прошу? О самой малости. Чтоб не связывался с Крутовым, не портил себе карьеру. Я уверена: если ты перестанешь его критиковать, он тебя быстро продвинет по службе. Как инженера он тебя очень ценит. Ты станешь главным инженером прииска, будешь получать вдвое-втрое больше, чем сейчас. И мы снова поедем с тобой на Черное море, снова будем дружны. Разве тебе не хочется этого? Ведь ты все-таки любишь меня, злюка, я знаю, что любишь, только не хочешь показать это, гордость мешает. А я вот не гордая.

Зоя потеребила мужа за волосы, потом мягко, но настойчиво обвила рукой его шею.

— Алеша, я прошу тебя, послушайся меня. И все будет хорошо. Я не прошу тебя унижаться, заискивать. Не надо. Ты у меня не такой — умный, смелый, добрый. Ты только не выступай против Крутова, вот и все. Ну что тебе дался этот прииск? Всех не обогреешь, ты не солнышко. Через три-четыре года мы уедем, и все пойдет тут по-старому. И те же рабочие, за которых ты сейчас так распинаешься, даже не вспомнят тебя добрым словом. Нельзя же быть таким непрактичным!

— Куда удобнее стать подхалимом, правда?

— Никто не требует этого от тебя. А ведь как хорошо, дружно мы можем жить с тобой,— продолжала Зоя свое.— И всё в твоих руках. Одно твое слово, и все будет иначе. Обещаешь мне? Скажи «да»!

Зоя гладила руками лицо Алексея, целовала его в губы, чувствуя, как слабеет сопротивление мужа, как неудержимо тянет его примириться с женой.

— Но ведь я все отдаю тебе, Зоя,— отчаянно защищался Алексей,— почти ничего не трачу на себя. Надо жить по средствам. И не такой уж у меня маленький оклад. Да твоя зарплата теперь... Ну хочешь, я возьмусь еще за преподавание на курсах? Арсланидзе говорил, через месяц-другой они непременно откроются.

— Что нам дадут эти курсы? Триста — четыреста рублей? Это значит все равно тянуться от получки до получки, отказывать себе во многом. А перед тобой открыта широкая дорога. Только не сворачивай с нее, не будь донкихотом. На что ты меняешь все радости жизни?

— На что? На правду, на чистую, незапятнанную совесть! Разве это не самая большая радость в жизни — быть честным перед своим народом?

4

Секретарем Зоя оказалась хорошим. Она в три дня запомнила в лицо и по фамилиям всех начальников, привела в идеальный порядок папки, изучила привычки Крутова. С утра он всегда находил в кабинете пачку остро зачиненных карандашей, отпечатанные на машинке деловые бумаги на подпись, заполненный суточный график выполнения плана.

Прямо сидя на высоком круглом стульчике, Зоя бойко стрекотала на своей «Олимпии» и командовала:

— Игнат Петрович занят. Никаких минуточек. Подождите. Как освободится, я вас пущу. Товарищ Охапкин, а вы почему опаздываете? Игнат Петрович вызывал вас к часу дня, а сейчас уже третий. Тише, тише, мне ваши объяснения не нужны. Будете оправдываться перед начальником прииска.

В один из дней Крутов дал Зое срочную радиограмму. Рассыльной не оказалось, и Зоя решила сама прогуляться на радиостанцию.

Здесь она еще не была ни разу. Высоко в морозное, искрящееся небо улетали серебристые мачты, на которых реяла закуржавевшая антенна. От мачт отходило множество тонких растяжек, и вся эта сложная, воздушно-легкая система проводов казалась каким-то струнным инструментом для великанов.

В большой комнате стояла радиоаппаратура, слышалось мягкое гудение. Вспыхивали разноцветные глазки: зеленые, красные, оранжевые. За решетчатыми перегородками ярко светились лампы накаливания. И по всем стенам — провода, бронированные кабели, включатели.

За длинным столом боком к Зое сидела черноволосая женщина. Ее смуглая рука с синеватыми жилками нервно трепетала на ключе. В комнате было прохладно, и радистка набросила на плечи пуховый оренбургский платок.

Выждав окончание передачи, Зоя шагнула вперед. Радистка вопросительно взглянула на нее, сняла наушники.

— Здравствуйте. Я — секретарь Игната Петровича. Шатрова. Нужно срочно передать в управление эту радиограмму.

— Поздно. Наше время уже вышло. Сейчас Атарен начал работать с «Медвежьим». Оставьте, передам в вечерний сеанс.

Зоя заколебалась.

— Нет уж, лучше я вечером еще раз зайду. У вас тут очень интересно.

— Как хотите,— приветливо блеснула золотым зубом радистка.

Вечером Зоя поздоровалась с ней, как со знакомой. Царикова уже посылала в эфир однообразные позывные: «Я — РВ-17. Я — РВ-17. Вызываю ХБЦ-6. Вызываю ХБЦ-6». В ожидании Зоя присела около перфорированного щита, излучавшего приятное тепло. Устало облокотившись головой на руку, радистка нажимала ключ, изредка с улыбкой поворачиваясь к Зое, давая ей понять, что не забыла о ее присутствии.

От нечего делать Зоя рассматривала Царикову. Черные волосы женщины были закручены узлом. В смуглом продолговатом лице проскальзывало что-то цыганское. Ярко накрашенные тонкие губы очень маленького рта резко выделялись на лице, невольно притягивали к себе взгляд. Мелкие беличьи зубы легко обнажались в улыбке, но она не передавалась глазам. Чуть удлиненные черные глаза оставались серьезными и тогда, когда радистка улыбалась.

Наконец тонко запищали ответные радиосигналы. Ца-рикова встрепенулась.

После передачи радиограммы Царикова пригласила Зою к себе, она жила тут же, при радиостанции. В маленькой комнатке стояла узкая железная кровать, покрытая желтым плюшевым одеялом, к ее спинкам были привязаны большие розовые банты. На стене — красивый ковер с изображением охоты на оленей, на полу — меховой коврик. Над столом висел поясной фотопортрет мужчины в военной форме. Безукоризненный пробор, коротко подстриженные усики.

— Кто это, Ирина Леонтьевна? — полюбопытствовала Зоя.

— Ах, это моя вечно кровоточащая рана. Муж. Майор. Пал смертью храбрых на Ленинградском фронте.— Царикова сделала скорбное лицо, приложила к глазам платок. Она говорила, слегка грассируя, даже здесь, наедине с женщиной, немного манерничая.— Если бы вы знали, как мы с ним жили! Душа в душу! Он чудно обеспечивал меня и в материальном и в моральном отношениях. Такой заботливый, чуткий! Потом эта ужасная, трагическая смерть. Но беда не ходит одна. Наша московская квартира попала под бомбежку. Вещи погибли. А что и уцелело — растащили соседушки. Я в это время работала в эвакуации, на Волге. Вернулась, разыскала только эти жалкие остатки.— Царикова кивнула на ковер и одеяло.— И в довершение всего после мужа не осталось никаких документов. Ни аттестата, ничего! Я осталась без всяких средств к существованию, одна на всем свете. Это еще счастье, что в девичьи годы я работала радисткой. Чисто случайно узнаю — идет вербовка на Север. И вот я здесь.

— Бедная Ирина Леонтьевна,— с искренним участием отозвалась Зоя,— сколько вам пришлось пережить!

А я-то девчонкой прыгала, играла, потом выскочила замуж. Вот и все. Мы тоже, правда, эвакуировались из Майкопа, но недалеко, к тетке в Тквибули... Но сколько же вам лет? — с удивлением добавила Зоя.

— А сколько вы дадите? — кокетливо подбоченилась Царикова.

— Лет двадцать шесть — двадцать семь... Так?

— Тридцать, милочка! — торжествующе сказала Царикова.— Тридцать. Весь секрет в том, что я слежу за собой, не опускаюсь.

Ирина Леонтьевна напоила гостью чаем, дала ей рисунок для вышивания салфеток, и женщины расстались друзьями. На крыльце они долго прощались.

— Заходите к нам, Ирина Леонтьевна, непременно заходите. Мы с мужем будем очень рады. Без церемоний.

— Спасибо,— жала руку Зое Царикова,— и вы заглядывайте в мою келью.

— О, я вам еще надоем. Здесь так скучно. Да бегите же домой, вы в одном платке. Еще простудитесь.

5

Крутов заметно благоволил к своему исполнительному секретарю. Он дважды выписал Зое свежего мяса наравне с начальниками участков, сам предложил взамен прежней двухкомнатную квартиру поближе к конторе прииска. В один из вечеров Шатровы перебрались в новое жилье.

Два дня у Зои заняло устройство на новом месте. Она несколько раз заново переставила всю мебель, повесила на дверь вышитые портьеры из асты кремового цвета, на окна —тюлевые шторы. В углу на высоком треножнике поместился радиоприемник. Лампу закрыл бледно-желтый шелковый абажур с кистями. Большой ковер азербайджанской работы украсил бревенчатую стену в спальне над кроватью. Даже Алексей, который терпеливо помогал жене: вбивал гвозди, двигал мебель, вешал карнизы,— нашел, что квартира недурна.

Совместная работа, необходимость советоваться между собой сгладили отчужденность. К тому же измазанная, босая, с высоко закатанными рукавами серенькой блузки, с волосами, перехваченными синей ленточкой, Зоя напомнила Алексею те дни, когда они только что познакомились. Зоя белила известкой домик родителей в Майкопе, стоя босиком на стремянке, а он смотрел на нее из-за забора, обвитого хмелем. Гибкие руки девушки размеренно водили кистью, бронзовые стройные ноги напрягались, когда она не доставала до верха стены, так что мускулы явственно выделялись на икрах. А южное солнце щедро заливало светом и белый домик с зелеными жалюзи на окнах, и грациозную фигуру девушки, и цветочные клумбы, разбитые во дворе...

— Знаешь, надо пригласить Арсланидзе,— подала мысль Зоя,— и новоселье отметим, и возвратим хоть один визит. Мы у них после праздника несколько раз были, а у себя никогда не принимали. Как ты?

— Мысль хорошая,— согласился Алексей.

Арсланидзе пришли в воскресенье вместе с сынишкой

Вовкой. Вслед за Георгием появился Рекс. Овчарка с независимым видом поместилась на половичке у двери и застучала хвостом.

На этот раз Зоя чувствовала себя совсем иначе, чем во время Октябрьского праздника в гостях у Арсланидзе. Мало того, что она была хозяйкой дома. Теперь она работала, знала обо всех приисковых делах, могла поддерживать любой разговор, к тому же успела близко познакомиться с Тамарой и Георгием. Редкий день они не встречались втроем в конторе прииска.

Все вместе, хозяева и гости, осмотрели квартиру и нашли, что она очень уютна. После обеда мужчины сели за шахматы, а женщины перешли в спальню и здесь принялись вышивать. Вова, худенький, болезненный мальчик, застенчиво пристроился у ног матери и погрузился в разглядыванье картинок какой-то приключенческой детской книжки.

— Скучно мы живем,— вполголоса пожаловалась Зоя.— На работу и домой. Раз в неделю в клуб: в кино или на танцы. И так день за днем. Ничего нового. От конторы до печки и обратно. Ужасно хочется встряхнуться. Поехать куда-нибудь, переменить обстановку, условия жизни, увидеть новых, интересных людей... Есть же счастливые люди: ходят в театры, на выставки, встречаются с делегациями, видят разных знаменитостей...

— А я никогда и нигде не скучаю,— со спокойной улыбкой призналась Тамара. Смешно морща нос, она откусила нитку крепкими белыми зубами, поправила мягкий ворох материи на коленях.— Даже здесь, в такой глуши. Да и как скучать, когда вокруг столько дел, и на работе и дома. И это хорошо! Дела подхлестывают тебя, заставляют торопиться, напряженно жить, не вразвалку. На участках не успеешь оглянуться — день прошел. Дома заберешь Вовку от соседки, приготовишь ужин, сваришь обед на завтра — уже десять часов. А почитать, послушать радио, просмотреть технические журналы? Ведь в геологии столько нового! А починить одежду своим мужчинам? А постирать? Куда там скучать! Дохнуть некогда. Счастье, что хоть на планерки меня не часто таскают.

— Так ведь эта толкотня и заедает. Мужикам не жизнь, одно удовольствие. Работают себе, и горюшка мало. А с нас, женщин, никогда домашняя работа не снимается. Хоть ты шестнадцать часов на производстве будь, а пришла домой — становись к плите, берись за белье. Иной раз даже переодеться некогда. Так все надоело. А от этого и злая становишься. Вон опять с Алексеем поцапались...

— Зачем же цапаться? — с искренним удивлением спросила Тамара.— Сядьте, поговорите спокойно, выясните, в чем причина раздора. Мы с Георгием тоже иногда спорим. «Ах, ты ничего не понимаешь в жизни». А поговорим толком, не горячась, и все улаживается. Иногда и уступить нужно. Убедилась — не права, нечего упрямиться, играть в самолюбие. Иначе любой пустяк можно раздуть до ссоры. Видала я семьи: заговорят о кино — идти или не стоит, а через пять минут уже клянут жизнь, друг друга; жена чуть не в истерике, муж готов волосы на себе рвать; оба давно забыли, с чего и разговор-то начался, почему ссора вспыхнула... Я уверена: мы с Георгием никогда этого не допустим.

— У тебя все так просто, понятно,— вздохнула Зоя.— Жизнь катится по рельсам. А у нас...

— Не к чему искусственно осложнять себе жизнь,— пожала плечами Тамара.— Она и без того достаточно сложна, трудна. Человек — разумное существо, а не раб порыва.

— Вы и поженились, наверное, так... по плану,— зло сказала Зоя. Покраснела, поспешила поправиться: — Извини, Тамара, я не хотела тебя обидеть. Я в том смысле, что ты так рассудительна...

Тамара оставила вышивание, внимательно взглянула на Зою, помолчала.

— Нет, не по плану. Мы познакомились, когда Георгий был уже на третьем курсе института, а я еще только на первом. Решили пожениться, когда он окончит институт, получит назначение. И не удержались!

Тамара вдруг улыбнулась такой милой, застенчивой улыбкой, совсем неожиданной на ее строгом лице, что Зоя не утерпела: обняла и поцеловала подругу, совершенно примиренная с ней.

— Погоди, я не так сходил! Вот дай мне ферзя,— донесся из столовой голос Алексея.— Смотри, твой конь стоял вот здесь...

— Что вы там шумите? — спросила Тамара.— Идите к нам.

— Опять я партию продул,— объявил Алексей, появляясь в дверях.— Бутылка шампанского за мной. Разорит меня Георгий.

Арсланидзе подсел к жене, посадил на колени Вову. Завязался общий разговор.

— Игнат Петрович сегодня стекло разбил на своем столе,— сообщила Зоя.— Придется у Георгия новое просить. У него в гараже есть толстые автомобильные стекла. Правда?

— Поищем — найдем. А как его угораздило? — спросил Георгий.

— Кулаком пристукнул. Охапкина разносил за срыв суточного задания.

— Да,— горько сказала Тамара,— за добычу песков он с любого голову снимет, потребует, обеспечит. А вот что геологическая разведка срывается, ему наплевать. Вчера как просила дать хоть пятерых рабочих на шурфовку — отказал! А ведь мы едва наскребем разведанных площадей на план будущего года. Одного года! А что дальше? Чем будет жить прииск?

— Неужели у нас так мало разведанных площадей? — встревожился Алексей.

— Да. Прииск не имеет никакой перспективы. Так можно докатиться до его полного закрытия. А все мои доводы как об стенку горох. Ладно, пошли, Георгий,— со вздохом поднялась Тамара.— Хватит перемывать косточки Крутову. Да и поздно уже. Вове спать пора.

Пока Арсланидзе одевались, Зоя наблюдала за ними.

По тому, как заботливо Георгий застегнул верхнюю пуговицу на шубе жены, а Тамара ответила ему благодарным взглядом, по многим другим мелким признакам Зоя поняла, что Арсланидзе любят друг друга ровной, крепкой любовью. И ей стало грустно. Как они дружны между собою, как Тамара уверена в своем будущем! Зоя отошла к зеркалу. На нее глянуло чуть утомленное, но красивое кареглазое лицо. Ведь вот она и красивее и моложе Тамары, а завидует ей. Почему?

Алексей вышел на крыльцо проводить гостей. Георгий взял сына на руки. Тамара шла позади. А сбоку, твердо вонзая когти в плотный снег, охраняя семью, шел Рекс.

6

Большой генератор на электростанции, который давно уже капризничал, совсем вышел из строя. Надо было везти новый из Атарена. Но управление сообщило, что сейчас таких генераторов на складах нет. Лишь через полмесяца должны прибыть из Ленинграда новые электромашины.

Чтобы выйти из положения, Крутов приказал отключить поселок и давать энергию только шахтам, механическим мастерским, лотошным теплякам и радиостанции. В поселке остался свет лишь в конторе, телефонном узле да в доме Крутова — он был на одной линии с радиостанцией.

Прииск погрузился в темноту.

Раньше россыпь электрических огней «Крайнего» виднелась издалека. Она заполняла долину Кедровки, взбиралась по склону сопки Лысой, окаймляла подножие сопки Пологой. Радостно становилось на сердце у каждого путника, подъезжавшего к прииску. После однообразных распадков, едва озаренных луной, темной тайги, угрюмо придвинувшейся к дороге, вдруг из-за поворота показывалась живая, переливающаяся сетка огней. Она говорила о тепле, отдыхе, людях.

Теперь погасли веселые огоньки, приветливо сверкавшие в многочисленных окнах. В урочный час луна поднималась на небосклон, но в ее холодном сиянии безжизненно лежали распластанные на снегу приисковые домишки. Поселок казался вымершим.

Свет нужен человеку. Здесь же, на далеком Севере, без него нельзя было жить. С четырех часов дня невидимое солнце, с усилием приподнявшееся над линией горизонта и так и не пробившее пухлых облаков, вновь обессиленно скатывалось за горизонт. Короткий серый рассвет сменялся темнотой. Морозный туман с новой силой наваливался на людей. Он горбил спины, вселял безотчетную тревогу. Становилось тяжело дышать. Хотелось выпрямиться, набрать полную грудь воздуха, крикнуть, чтобы заставить отпрянуть эту молчаливую враждебную силу, которая душила человека.

В морозном черном тумане, который обволакивал все, за пять шагов не видны были дома. Стало опасно сходить в сторону с дорог и тропинок, пробитых в снегу. Люди брели медленно, опустив головы, вглядываясь в неясные очертания тропинок у себя под ногами. Ходить в одиночку избегали. Одинокому человеку все вокруг начинало казаться смутным, нереальным. Он один существовал в черном тумане. Ни огонька, ни силуэта дерева, ни порыва ветра, ни шороха... Ничего! Как будто ослеп-нув, человек разводил руки в стороны, желая ощутить вблизи себя хоть что-нибудь, кроме этого проклятого тумана.

Квартира Шатровых пустовала. Зоя почти каждый вечер уходила к Цариковой. «Там хоть свет есть, дышится легче». Алексей, если не было планерки, тоже уходил. Иногда он шел к Арсланидзе, но чаще в общежития рабочих своего участка. Надо было поддерживать дух горняков. Свирепые морозы, темнота угнетали людей, ослабляли сопротивляемость организма. Уже обнаружились заболевания цингой.

В эти тяжелые дни Шатров еще больше сблизился с горняками участка. Как только он появлялся в дверях, его встречали дружескими улыбками, приглашали к столу, где горела керосиновая лампа, а то и просто фитилек в желтом кружке растительного масла.

Шатров снимал полушубок, шапку и подсаживался к огоньку. К Алексею тянулись руки с кисетами махорки, пачками папирос. В полумраке виднелись лица только тех горняков, которые сидели вблизи на койках. Дальше все тонуло в темноте, но Шатров знал, что и там не спят, прислушиваются.

Начиналась неторопливая беседа. Как отличалась она от насмешливо-горького разговора, что сам собой возник в день первого прихода Шатрова на участок! Бурильщики интересовались, чем закончился день на участке, сколько кубометров песков выдали на-гора. Лотошники допытывались, подвезут ли завтра еще машину дров для пожогов. Все понимали, как трудно приходится в этом морозном тумане на таком холоде шоферам прииска. Восхищались Сироткой. Для смелого шофера не существовало невозможного. Он ухитрялся доставлять дрова с самых дальних лесосек днем и ночью. Непременно кто-нибудь вздыхал, думая вслух о том, что угнетало всех:

— Эх, кабы свет включили. Муторно на душе.

— Или хотя бы подфартило, Алексей Степаныч, напасть на кучное золотишко. Все легче. Бывает же людям счастье, сам слыхал.

— Счастье не кляп, в руки не возьмешь,— резонно замечал Лисичка. Он всегда устраивался поблизости, со свистом посасывая трубку. Чугунов сидел рядом, молчал и теребил бороду.

— Тебе все смешки, старый,— раздавался недовольный голос.

— Рад бы заплакать, да смех одолел,— хладнокровно пожимал плечами Лисичка.—Болтаешь невесть что, уши вянут. Не знаешь, где богатые борта, так сроду на золотишко не нападешь. Тайга-матушка велика, всю не перекопаешь.

— Да-а, тебе-то хорошо толковать, старому колдуну, а я насилушки вчера норму вытянул,— завистливо продолжал тот же голос.

— А вы знаете, что это такое — выполнить норму? — вмешивался Шатров.— Это немалое дело. Сколько примерно пар сапог может сшить за день сапожник?

— Какие сапоги,— недоумевая, к чему клонится разговор, отвечал из темноты лотошник.— Ежели хромовые, так, думается, больше пары не осилит.

— Так. А лотошник за день по норме намывает у нас больше золота, чем стоят пять пар хромовых сапог. Пять пар! Целиком: с работой, с материалом. И токарь и слесарь — все они дают в смену государству меньше, чем вы, лотошники. Мало найдется на белом свете профессий, чтоб могли с вами потягаться.

— А ведь верно,— оживлялись польщенные лотошники,— ей-богу, так.

Слабый огонек приходил в движение, грозил вот-вот оторваться от фитилька и погаснуть. Лисичка защищал его заскорузлой ладонью.

— Тише вы, балалаечники! Обрадовались.

— А со временем из нашего золота уборные строить будут,— окатывал холодной водой лотошников Иннокентий Смоленский. Мерцающий огонек освещал снизу красивое, сильное лицо комсорга с насмешливо раздутыми ноздрями. Волнистая прядь волос затеняла высокий лоб.—Ленин сказал.

— Как так? — волновались рабочие.— Быть не может. Зачем тогда стараемся?

— Не возмущайтесь,— успокаивал рабочих Шатров.— Ленин писал немножко в другом смысле, символически. Он имел в виду власть денег, наживы в капиталистическом мире, которая концентрируется так выразительно в золоте и должна быть посрамлена сооружением подобной уборной. А вообще-то хотя золото не идет ни в какое сравнение по своей полезности^- как металл с железом или, скажем, с медью, но и ему всегда найдется ценное применение. Так что наше с вами дело, на много лет,— давать стране золота как можно больше. Это — валюта, машины, товары.

•— А я лично мечтаю о том времени, когда золото станет побрякушкой, пойдет на разные покрытия, химическую посуду,— упрямо продолжал Смоленский.— Конечно, будет это только при всеобщей народной власти. Вот тогда пойдет жизнь! На всей планете —ни границ, ни армий, ни войн... Устал, захотел отдохнуть, сейчас прикинешь, куда поехать,— с наслаждением, жмурясь, говорил комсомолец,— на Гавайские острова, или в Арктику, или на Средиземное море.

— А на второй участок, к Охапкину, не хочешь? — пытался кто-то съязвить.

Но никто не смеялся. Все сочувственно глядели на комсорга.

— И вот прихожу я в свой местком,— продолжал фантазировать Смоленский,— дают мне путевку на острова Курия-Мурия...

— Это где же такая кура-мура? Выдумываешь, парень?

— В Аравийском море. Посмотри по карте. Сажусь я, значит, на океанский пароход, плыву. Пароход — что твой город! Пальмы, бассейны, кино. Разные нации на нем. Но друг дружку все понимают. Язык такой общий выработан, вот, скажем, как эсперанто. Одним словом — мировой язык. Ладно. Приплываем на острова, там всякие развлечения: кто на морском прибое катается, кто' летает на самолете, а кто картину пишет...

— Эх, красивая жизнь! — увлеченно, с восхищением говорил густой бас с дальней койки.— Только будет ли она?

— Будет! — решительно отвечал Смоленский.— Все в наших рабочих руках. Только голову не вешать. А то свет выключили, вы уже и приуныли. Дайте-ка мне кто-нибудь балалайку.

Для начала Кеша играл «Светит месяц», потом, разойдясь, виртуозно, веером, всеми пальцами сек по струнам, выбивал дробь по деке суставами и разжигал горняков «барыней», подмигивая, подмаргивая, приплясывая всем телом на табуретке. И вот уж кто-то не выдерживал, сыпал из угла скороговоркой:

А барыня под забором

Ночевала с перебором.

Потом молодежь с треском сдвигала топчаны в сторону, и на расчищенном местечке начиналась пляска. Стук каблуков, хохот, свист. Мутный туман по-прежнему прилипал к окошкам, но о нем забывали. Все-таки человек сильнее всего!

После пляски наступала тишина. Кто укладывался спать, кто подсаживался с книжкой к самому огоньку, почитать в зыбком свете фитилька. Кеша отправлялся вместе с Лисичкой и Чугуновым в их каморку, запускал руку в глубокий карман своего полушубка и извлекал оттуда гостинцы старикам.

— Это вам, дядя Максим. Классный табак. Витька в Атарене достал. Хвалился — настоящий турецкий. Не врет? А это вам, Егор Денисович. Вы ведь любитель мятных конфет.

Чугунов удовлетворенно ворчал. Лисичка нюхал душистый табак, растирал на ладони нежные былки твердым пальцем.

— Спасибо, Кеха, уважил старика. Вижу — не забываешь старую хлеб-соль.

Потом все трое долго чаевничали. В железной печурке уютно потрескивали дрова. Чуть слышно позванивала под напором пара крышка жестяного чайника. Звучно схлебывая обжигающе горячий чай с блюдечка, Лисичка допытывался у своего воспитанника:

— Так как, Кеха, скоро будем свадьбу играть? Есть кто на примете?

— У нас на прииске девчат мало, дядя Максим,— отшучивался Смоленский,— вот поищу на стороне,— может, и найдется.

— Дурной ты, Кешка,— укорял старик комсомольца.—Для такого дела одна-единственная девушка требуется. И будь их хоть миллион, а лучше ее, одной, не сыщешь. Так-то. А чем на стороне шастать, ты тут глаза разинь. Вон Дуся Охапкина. Чем плоха девка? Смотри, как эту зиму заневестилась. Или Клаша Черепахина. Ну та, положим, уже Неделей занята...

— Вот видите, дядя Максимовы и сами говорите — Клава занята. А Дуся больно вертлявая. Я таких не люблю.

— Так что, на них двоих свет клином сошелся?

— Не сошелся, понятно, а только я еще холостяком похожу,— упирался Кеша.

— Жалко,— откровенно вздыхал Лисичка.— Парень ты толковый, видный. Подобрал бы себе дружечку, и я около вас по-стариковски век скоротал. Сыны мои полегли на фронте, один ты у меня остался заместо сына. Вот и хочется мне твоих ребятишек, словно бы внучат своих, дождаться...

7

Ходить на собрания горняки «Крайнего» не любили. Были они не часты, но все на один манер, и большого толку от них не замечалось. Разговоры оставались разговорами, а жизнь текла на прииске по-прежнему. Предложения рабочих хоронились в пыльных протоколах.

Нехотя собирались и на это производственное совещание. Ветер трепал на двери клуба обрывки объявления, силился сорвать красный флаг, гремел жестяной вывеской. У входа в клуб курила небольшая кучка горняков. Подняв воротники, они повернулись спиной к ветру и перекидывались ленивыми замечаниями:

— Опять говорильня часа на три, язви ее!..

— Не меньше.

— Зато хоть при свете посидим.

— Это верно. Худо стало без света. И когда только динаму привезут?

— Так что, будет совещание ай нет? Народу-то не густо. Или и нам разбегаться? Начало-то объявила в семь,, а сейчас близко к восьми.

Как будто в ответ, из дверей выскочил заведующий клубом, без шапки, в легком пиджачке, заплясал, завертелся на морозном ветру.

— Заходите, товарищи. Совещание начинается.

— Пошли, что ли, Семен?

— Пойдем, братка, пострадаем.

Как всегда, о работе прииска докладывал Крутов. Твердый воротник кителя подпирал его тугие толстые щеки. Подернутый пеплом ежик волос упрямо щетинился, когда Игнат Петрович приглаживал его рукой.

— До каких пор будем в обозе плестись? Или разучились сибирскую землицу ковырять? — закончил риторическим вопросом Крутов.— Называемся внекатегорийным прииском, а даем торфов и песков меньше «Медвежьего»! Стыдно на радиоперекличке отзываться!

Горняки угрюмо молчали. Крутов обвел всех прицельным взглядом. Из-под морщинистых век выглянули голубые глаза.

— Пусть не думают командиры производства, что Крутову покажут кузькину мать, загонят куда Макар телят не гонял, а они будут беленькими ходить. И с них стружку снимут. За план мы все в ответе.

После доклада Норкин, который вел совещание, долго безрезультатно взывал:

— Кто хочет выступить? Товарищи, кому дать слово?

Пока длился доклад, подошло еще много горняков.

Зал наполнился. Но все отмалчивались, пряча глаза, избегая встретиться взглядом с Норкиным. Крутову надоело молчание.

— Охапкин!

— Я! — поспешно вскочил начальник второго участка.

— Иди расскажи людям,— властно бросил Крутов,— почему план по пескам заваливаешь.

Спотыкаясь о протянутые ноги, Охапкин выбрался к трибуне.

— Товарищи горняки, Игнат Петрович обрисовал нам положение. Положение трудное. Но я считаю, надо смело подходить к трудностям. Равносильно добыча песков...

Охапкин начал сумбурно и длинно рассказывать о том, что ночью конвейеры в шахтах подолгу стоят, потому что сменные мастера спят, потом перескочил на вскрышу торфов и заговорил о каком-то болте, который никак не удосужатся выточить механические мастерские. Крутов досадливо махнул рукой. Приняв это за сигнал, Охапкин с готовностью оставил трибуну. Стало тихо. Норкин пошарил глазами по рядам и обрадованно объявил:

— Слово имеет товарищ Шатров!

Алексей давно готовился к этому совещанию. Обдумывая снова и снова свой памятный разговор с начальником прииска, он натолкнулся однажды на мысль, которая поразила его своей простотой. Ну хорошо, он не встретил поддержки, больше того — получил отпор. Но разве можно из-за этого опускать руки? Кто мешает ему не с глазу на глаз, а во всеуслышание на ближайшем же собрании изложить свои взгляды? Почем знать, может быть, его поддержат и он не будет Аникой-воином, единоборствующим с Крутовым. Наконец, есть еще партийная организация. Правда, Арсланидзе убежден, что на партийном собрании Крутов провалит предложения Шатрова. И в самом деле — Норкин на поводу у Крутова. Он постарается повести собрание так, как это нужно Крутову. Ясно. Но еще вопрос, что скажут коммунисты. Они могут решить по-своему, поддержать Шатрова.

Укрепившись в этой мысли, Шатров исподволь начал готовиться к совещанию. Раздобыл в плановом отделе сведения о работе автотранспорта, экскаваторного парка. Обошел общежития на других участках. Попросил Смоленского обследовать силами комсомольцев пекарню, столовую, магазины. Записал предложения и жалобы рабочих.

К началу производственного совещания Шатров опоздал. В пустом фойе клуба к нему подошел Лаврухин:

— Можно вас на минуточку, Алексей Степаныч?

С того дня, как Шатров выгнал Лаврухина из шахты, тот избегал попадаться на глаза начальнику участка. Удивленный Шатров недовольно приостановился.

— Говорите, только скореє. Я и так опоздал на совещание.

— Алексей Степаныч, я... словом, я был не прав,— удрученно сказал Лаврухин, опуская красные глаза.— Выпивши был, погорячился, надерзил вам. Больше этого не повторится. Я свою ошибку осознал. Постараюсь ее загладить. Простите меня!

Лаврухин вытащил платок, трубно высморкался и остался стоять с поникшей головой. «Клюнет или нет? Он через свою бабу опять в силу входит. Как бы не шугнул меня начисто».

Шатров зорко глянул на Лаврухина, плотно сжал губы.

— Посмотрю, как вы будете работать... А заверений мне не нужно.

Сейчас, поднимаясь на сцену, Шатров чувствовал внутренний холодок. Неприятно защемило сердце, выползла мысль: «Что-то будет? Еще не поздно отказаться от выступления. Это — прямой вызов...» Усилием воли Алексей отогнал малодушную мысль, выше поднял голову.

Зоя, которая вела протокол совещания, обеспокоенно смотрела на мужа. Крутов сидел спокойно, расставив ноги, благодушно поглядывая вполоборота на Шатрова. Инженер разглаживал листик бумаги с записями. Последнее время, после поступления Зои на работу, Игнат Петрович заметно изменил свое отношение к Шатрову. Часто за всю планерку он не делал ему ни одного замечания, а раз даже поставил в пример другим начальникам участков.

— Я новый человек на прииске,— заговорил Шатров,— кое в чем могу ошибиться. Товарищи меня поправят. Но свое мнение о причинах глубокого прорыва, в котором находится наш «Крайний», считаю необходимым высказать.

Шатров видел перед собой поднятые к нему внимательные лица горняков; он поискал глазами, но не нашел Арсланидзе и с огорчением вспомнил, что Георгий уехал на два дня в тайгу, на лесоучасток, где работали тракторы. Как кстати было бы сейчас его выступление! Алексей глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду.

— Главную причину прорыва я вижу в неправильной политической линии, которой придерживается начальник прииска,— твердо выговорил он и боковым зрением заметил, как Крутов внезапно повернулся на стуле, словно от щелчка. Зоя бросила карандаш. Лица горняков словно бы приблизились.— На чем основывается мое убеждение? Почему я выдвигаю такое тяжелое обвинение по адресу руководителя прииска? Вот факты. Можете сами сделать по ним выводы. В прошлом месяце в Атарен машины сделали восемнадцать рейсов. Но только три, повторяю — три машины доставили продовольственные и промышленные товары. Остальные машины привезли необходимые прииску горючее, взрывчатку, стальной трос и прочее. Но вместе с ними доставлено несколько тонн железного лома. Как иначе назвать детали к механизмам, которых еще нет на прииске? При всех условиях эти детали рациональнее было бы завезти летом, по воде. Причем заметьте, все это делается в условиях, когда надо дорожить буквально каждым килограммом грузоподъемности автомашин, когда на прииске нет ни мешка белой муки, хотя бы детям, и пекарня выпекает один черный хлеб. Не говорю уже об ассортименте продовольствия в нашем магазине. Вы его знаете лучше меня: перловка, ячневая сечка, гороховые консервы да камса. Еще хуже с промтоварами. Если кому что нужно купить, заказывают шоферам, едущим в Атарен.

—- Точно,— подтвердил с места Сиротка.

— Так обстоит дело со снабжением рабочих,— продолжал Шатров.— Посмотрим дальше. Общежития не благоустроены. Давно пора бы установить в них водяное отопление. Но нет: у нас всюду железные печки, поглощающие уйму дров. Их не успевают подвозить. За зиму выпускается через трубу больше леса, чем ушло на сооружение самого общежития. И так каждый год! Плюс к тому — общежития срублены из жиденького накатника, наспех оштукатурены, словно мы живем не на Севере, а в благодатном Крыму. И люди мерзнут, простуживаются. Комсомольцы провели рейд и обнаружили, что баня топится по-настоящему только по пятницам, когда туда ходит товарищ Крутов. Подсобное хозяйство превратилось в кормушку для узкого круга избранных. Рабочие, многие инженерно-технические работники получают оттуда свежие продукты не чаще двух-трех раз в год, по большим праздникам. Вот вам лицо хозяйственной части!

— Демагогия! — крикнул из рядов Галган.— Я протестую против такого передергивания фактов!

Он привстал, чтобы крикнуть еще что-то, но внезапно согнулся в три погибели. Это Неделя, оказавшийся сзади, положил свою пудовую ладонь на плечо Галгана.

— Погоди, Тимофей Яковлич,— ласково посоветовал Неделя,—пускай Алексей Степаныч скажет.

— Хочется задать законный вопрос,— повысив голос, продолжал Шатров.— Кто вы и что вы, товарищ Галган? Руководитель, болеющий сердцем за благоустроенную жизнь сотен рабочих, или человек, далекий от нашего общего дела?

Норкин позвонил в колокольчик.

—• Без личностей, товарищ Шатров!

— Но беда не только в неустроенном быте,— не обращая внимания на звонок, продолжал говорить Шатров.— Нечем похвалиться прииску и в области культуры. Есть хороший клуб. Но ведь это же рабочий клуб, а его превратили в киношку. Читальня вечно на замке. О лекциях забыли и думать. Художественная самодеятельность работает только потому, что Смоленский делает чудеса, стараясь вдохнуть в нее жизнь. Ему никто не помогает. Комсомольцы имеют деньги на спортивный инвентарь, но тот же Галган никак не удосужится привезти его из Атарена. Агитколлектив распался. Социалистического соревнования нет, товарищ Норкин. Нельзя же назвать соревнованием ваши сводки, кто сколько дал процентов! Или это тоже переход на личности?

Зал сочувственно засмеялся.

— Почему же все это происходит? — задал вопрос Шатров и сам себе ответил: — Вот тут я и подхол^у к тому, с чего начал. Потому, что начальник прииска занял политически неверную позицию. Политически! Я знаю, что говорю, и готов отвечать за свои слова. Можете внести их в протокол. Товарищ Крутов озабочен только выполнением плана добычи золота...

— А это что — преступление? — бросил реплику Крутов.

— ...и не хочет понять, что, пока он не будет заботиться о людях, прислушиваться к ним, коллектив не поддержит его. А без коллектива тот же план не выполнишь, не вылезешь из прорыва! — рубанул рукой воздух Шатров. Как ни старался он сдерживать волнение, оно все больше охватывало его.— У нас действует знаменитое «давай, давай!». Давай золото, а там — хоть трава не расти. Победителя, мол, не судят. Дадим золото, так за все остальное, за быт, не взыщут. Неверно! План — это и золото, и быт, и культура!

Разгорячась, Шатров говорил все громче и громче. Теперь он не различал отдельных лиц, но какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что зал с ним. Казалось, оттуда поднимались незримые волны симпатии и ободрения.

— Наш поселок погружен в темноту. А можно сделать иначе: рабочие подсказывают, что если перевести шахты на сдвинутый график, чтобы уничтожить пиковые нагрузки при бурении, то хватит энергии и на освещение домов. Но такой график требует перестройки, его надо очень жестко соблюдать. Это трудно. И товарищ Крутов держит людей в темноте. Наши планерки давно стали притчей во языцех. Этими ночными бдениями недовольны все руководители участков, служб, шахт, цехов. Но и сегодня мы прямо из клуба пойдем на планерку и будем с больной головой заседать там до часу ночи. Так хочет товарищ Крутов. Раздаются трезвые голоса, что Крутов тешится отдельными рекордами Черепахина, а экскаваторно-бульдозерный парк не используется и на половину своей мощности. Говорят об отставании геологоразведки, о том, что, запуская ее, мы рубим сук, на котором сидит весь прииск, но критика наших недостатков бьется как рыба об лед, не находит применения, потому что ее самовластно зажимает начальник прииска!

— Верно-о! Правильно-о! — взметнулись дружные голоса. Горняки яростно аплодировали.

Выступление Шатрова словно прорвало какие-то шлюзы. Все вдруг захотели говорить.

— Прошлый рейс чуть не обморозился,— запальчиво кричал с трибуны Сиротка.— И было б за что. А то железа привез, точно как Алексей Степаиыч говорил.

— Я хотя и ставил рекорды, но ведь не мной сказано: один в поле не воин,— сказал Черепахин.— А нашим экскаваторщикам ходу нет. Надо Игнату Петровичу маленько поправиться. Пора всем народом подымать план.

— Черт стриг свинью— визгу много, а шерстц нет,—• хрипел с трибуны Лисичка, тараща глаз. Накануне он жесточайше простудился, едва говорил, но тоже не утерпел.— Жмет на нас начальник прииска, кричат прочие начальнички, помельче, а золотишка-то не прибыват! Старики говорят — зайца на барабан не выманишь. А мы не дурней зайца. Ты не кричи, а окажи народу уважение. И он тебя уважит.

На президиум и звон колокольчика давно уже никто не обращал внимания. Какой-то грозный подъем духа ощутили люди. Собранные вместе, они почувствовали свою силу.

8

Синий абажур поглощал свет. Только на стол падал яркий круг. Углы просторной комнаты тонули в полумраке. Большие поленья уютно трещали в камине. Домовито пел свою нескончаемую песенку самовар.

В глубоком кожаном кресле перед камином полулежал Игнат Петрович, вытянув ноги, обутые в валенки, подставив подошвы живительному огню. Его голова свесилась на грудь. Глаза были закрыты. Казалось, Игнат Петрович дремлет.

Но Крутов не спал: он напряженно думал о вчерашнем совещании. «Сбил людей с панталыку, сукин сын, мальчишка. Окончательно сбил. Аплодисменты, выкрики... И что они тянутся к нему? На прииске без году неделя, а уже лезет учить меня, путается под ногами. Придумал: вынь да положь коттеджи с центральным отоплением. Ха! Был я рабочим — жил в бараке, стал руководителем— занимаю отдельный дом. А как же иначе? Дур-рак!»

Крутов сердито пошевелился в кресле, еще глубже ушел в него. _

«А может, и не дура\> — мелькнула догадка.— Может, карьерист, ловчила? Подкопаться под меня задумал, на мое место метит?.. Непохоже. Карьерист так глупо, в лоб, бить не будет. Тот бы анонимку в управление состряпал, обыграл невыполнение плана, тихой сапой слушок пустил. А этот долбит с трибуны как дятел, кипятится. «Политическая линия неправильная»,— обожгло воспоминание.— Каково? Галган правильно сказал: демагогия. Спекулирует на наших трудностях, натравливает на меня рабочих. А те не разберутся, где право, где лево, рады глотку драть».

Крутов открыл глаза, взял кочергу и пошевелил поленья. С треском взлетели искры. Огонь взметнулся вверх.

«Начальник прииска зажимает критику, не хочет никого слушать». Было б кого слушать, а то я больше забыл, чем ты знаешь, советчик. Тоже мне, учитель, вождь нашелся. На губах еще материно молоко не обсохло, а туда же, критиковать суется!»

Крутов даже засопел от прилива злости, такой же острой, как тогда, на совещании. Но злость сковывала мысли, мешала думать, и Крутов постарался опять сосредоточиться.

Он ни разу не подумал, выполнимы ли практически предложения Шатрова, нельзя ли и в самом деле улучшить бытовые условия горняков. Для Крутова этот вопрос был решен раз и навсегда, и больше к нему он не возвращался. Его волновало другое: почему Шатров так упорно, во вред себе, выступает против него, где разгадка? Самое простое и естественное объяснение, что Шатров думает так же, как говорит, даже не пришло в голову Игнату Петровичу. Он был убежден: упорство Шатрова имеет под собой какую-то тайную подоплеку, не разгаданную им. Что-то тут не так. У Шатрова есть хорошо замаскированная личная причина, ею он и руководствуется, выдвигая свои явно невозможные требования. Уж он ли, Крутов, не знает, что можно сделать на прииске!

Такой ход мыслей Игната Петровича объяснялся всем его сложившимся характером.

Год за годом он постепенно поднимался вверх по ступеням служебной лестницы. Люди, окружавшие его, всячески помогали Крутову своим советом, трудом, приказом, примером. И Крутов рос Многие горняки, бывшие когда-то вместе с ним простыми лотошниками, шурфов-щиками, так и остались ими. Они жили в прежних тесных домишках, просто одевались, с трудом сводили концы с концами.

Иначе сложилась жизнь Игната Петровича.

Каждый год в международном вагоне он отправлялся на курорт. Помешивая ложечкой ароматный чай с лимоном, поглядывал в окно на пассажиров, бестолково

мечущихся по перрону с узлами, деревянными сундучками, плачущими ребятишками. Царственно недоступные проводники вагонов посылали их то в хвост, то к голове поезда, словно забавляясь своей властью. Там, за окном, текла своя трудная, неустроенная, уже мало понятная жизнь. Здесь, в вагоне, всегда стояла ровная приятная температура. Блестели двери красного дерева. Сверкали зеркала. Мягко укачивали пружины сидений. Безукоризненно вежливы были хорошо вышколенные проводники, те самые, что так властно покрикивали на бедно одетых пассажиров с деревянными сундучками и узлами. В вагоне-ресторане к услугам Игната Петровича имелись вина и всякая вкусная снедь.

На курорте Крутов проводил время в обществе таких же солидных людей, крупных хозяйственников. Почесывая заросшую шерстью грудь, распахнув полосатую пижаму, он играл в преферанс или шел на пляж. Для него синело это ласковое море, перед ним тянулись в струнку высокие тополя. Обратно Крутов летел самолетом. Агент приносил ему в номер билет, легковая машина ожидала под окном. Проездом в Москве Игнат Петрович накупал целый ворох вещей, уверенный, что денег хватит на все.

Теперь Игнату Петровичу не приходилось думать о том, что надо наколоть дров, принести воды, подшить валенки, достать отрез на костюм и ордер на его пошивку, прописаться в милиции. Все эти мелкие бытовые дела делались как-то сами собой. Для них всегда находились под рукой услужливые люди. Игнат Петрович не увольнялся, не искал работу. Он стал номенклатурным работником. Его переводили, назначали. К его приезду всегда были подготовлены отдельный дом, кабинет с телефоном.

Распоряжения Крутова послушно выполняли сотни людей, они же могли только просить его о чем-нибудь. И они просили: лишнюю карточку, килограмм помидоров, отрез шевиота,— а Игнат Петрович небрежно, размашисто накладывал косую резолюцию цветным карандашом: «выдать», «отпустить».

Так понемногу Крутов уверовал в свою исключительность. Не один раз ему приходилось распоряжаться людьми, которые, несомненно, были умнее, гораздо образованнее, чем он. Игнат Петрович чувствовал это. И, однако, он был начальником над ними, а они почтительно слушали его приказания. Значит, есть в нем что-то исключительное!

Иногда Игната Петровича втайне даже забавляло такое положение. Черти драповые, и что они ему в рот глядят, мужику сиволапому? Толку-то с их учености... Ну так пусть и пляшут по его указке.

Привыкнув со временем к мысли, что он и в самом деле наделен выдающимися способностями, особыми качествами, которые ставят его выше обычных, простых людей, Крутов, естественно, начал пренебрегать их мнением. Что могли подсказать они ему, такому знающему, опытному, проницательному руководителю? Они видели только то, что стояло у них перед глазами, а он не боялся трудностей, ломал их твердой рукой. Они погрязали в мелочах быта, а он не заботился о них, думал только о выполнении государственного плана, мыслил широко, масштабно.

И вдруг эти петушиные наскоки Шатрова, возомнившего себя народным трибуном, способным поучать самого Крутова!

— А ну-ка, Норкина пощупаю. Как он,— отвечая своим мыслям, вслух сказал Крутов и потянулся к телефону.— Алло! Заснула, что ли?.. Мой кабинет дай. Леонид Фомич? Крутов говорит. Все корпишь там? Ну, ну... Дела, говоришь? Знаешь что, оторвись-ка от дел, приходи ко мне поговорить. У меня что-то поясница ноет, спасу нет. Дома сижу. Чаем тебя напою.

Норкин явился через пять минут. Игнат Петрович даже усмехнулся внутренне: «Запыхался, бедолага. Бежал, наверное». На лице Норкина так и написано было любопытство, смешанное с тревогой. Зачем это он понадобился так поздно начальнику прииска?

— Садись, гостем будешь,— кивнул Крутов на стул.— Наливай себе чаю. Вон сахар, печенье. Пепел-то с пиджака сбрось.

Норкин конфузливо отряхнулся, налил чаю, забыв положить сахару, начал пить, обжигаясь.

Леонид Фомич выпил уже три чашки, а Игнат Петрович все говорил о разном: как отстал в прошлом году от поезда и догонял его самолетом, как вывихнул ногу на охоте за гусями, какой альбом ему прислали из Ата-рена.

— Да, чуть не забыл,— небрежно уронил Крутов,— я Галгану дал команду, чтоб твоей Марфе Никаноровне отобрал двух поросят покрупнее. Завтра посылай за ними на подсобное хозяйство.

— Вот спасибо, Игнат Петрович,— вспыхнул от радости Норкин.— Это такое большое дело! К весне будем со свежим мясом.

— Опять нас с тобой Шатров покроет,— посмеиваясь, сказал Крутов,— ну да ладно, как-нибудь переживем. Ты вот что скажи: как тебе его выступление показалось?

— Вообще, конечно, кое-что дельное он сказал, а в целом...— замялся Норкин, пытаясь угадать мнение Крутова.— Вот насчет агитколлектива правильно. Да и соревнование у нас хромает.

— Ну, агитация, соревнование, всякие там стенгазеты, доски показателей — твое дело,— пренебрежительно сказал Крутов,— на то ты и парторг. А вот насчет моей политической линии?

— Да, уж это он действительно замахнулся. Такими словами не швыряются. Можно бы в другой форме...

— Какая тут, к черту, форма? Ведь ежели политическая линия неправильная, так надо меня с треском снимать! Тебя, как партийного руководителя, тоже —почему проморгал? Да что там — снимать! Тут уже органами пахнет, лагерем!

— А и верно! — помертвел Норкин.

— Вот. И где все это говорится? Не на закрытом партийном собрании, а на производственном совещании, перед всеми рабочими. Чувствуешь, куда Шатров гнет? На руководство рабочих натравливает, на партию, нездоровые, обывательские настроения раздувает. Вместо деталей к экскаваторам — вози колбасу. Вместо шахт — подавай энергию в бараки. Сидеть на планерках скучно, лучше романы читать.

— Молодой ои еще, глупый,— рискнул вставить Норкин,— многого недопонимает по линии производства.

— Что?

— Я говорю, недопонимает еще многого Шатров.

— Недопонимает! Так спроси, поучись у опытных людей, не выскакивай петрушкой на трибуну. Всех критикует, а у себя под носом не видит. План заваливает.

— Сейчас у Шатрова, кажется, неплохо с планом,— осторожно вставил Норкин.— С добычей золота, песков, вскрышей торфов он в этой декаде ничего идет, лучше Охапкина.

— Я говорю о подготовке полигонов к промывке,— разъяснил Крутов.— Ведь у него ни метра нет зачищенных полигонов, таких, чтоб торфяная рубашка была не толще тридцати — сорока сантиметров.

— А-а... Это меняет положение.

— Он хочет по весне зачистить все полигоны сразу бульдозерами. Ну так ведь это еще бабушка надвое сказала— как удастся. Надо бы ему, по-настоящему, строгача влепить, но сейчас нескладно получится. Не ко времени. Он, брат, хитро выступил. Вроде застраховался. Тронь его сейчас—каждый скажет: «Крутов за критику отыгрался». Он меня и так зажимщиком ославил.

Норкин отвел глаза в сторону и кашлянул. Потом снял очки, протер их зачем-то носовым платком.

— А если его в газете разделать? Печать, Игнат Петрович, самое сильное оружие...

— В газете? А что, это идея! — оживился Крутов.— Это ты здорово придумал. Ты парторг, не имеешь права пройти мимо нездоровых высказываний коммуниста.

— Вот только почта от нас редко ходит, пролежит статья...

— А я завтра Галгана в Атарен отправлю. Накажу, чтоб прямо в редакцию письмо сдал.

— Тогда все в порядке, Игнат Петрович. Сейчас же засяду писать.

— Не торопись только,— предостерег Игнат Петрович.— Обмозгуй хорошенько, приведи побольше фактов. Политическую окраску подпусти. Можешь потом мне показать. Я еще статейку подкорректирую. Машину задержу, без письма не уйдет. Ого! — взглянул на часы Игнат Петрович.— Времени-то сколько. Заболтался я с тобой. Пора и на боковую. Я тебя до крыльца провожу, а то в сенцах света нет.

Крутов постоял на крыльце, несмотря на мороз, пока шаги Норкина не стихли в отдалении. Потом, отвечая своим мыслям, сказал, будто поставил точку:

— Вот так-то!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СИЛА КОЛЛЕКТИВА

1

Телефон зазвонил тревожно и длинно. Шатров мучительно сморщился, потянул подушку на голову, но сейчас же очнулся и сел на кровати. Потряс головой, на ощупь, не разлепляя глаз, нашел трубку.

Далекий, захлебывающийся голос сыпал скороговоркой, словно боясь, что связь оборвется. Алексей слушал внимательно, не перебивая. Наконец голос выжидательно замолк.

—- Всё? — спросил Алексей и дунул в трубку.— Что вас учили делать в таких случаях в техникуме? Правильно. Так вы и поступайте. Ну какая ж вам еще санкция нужна! Без меня, ночью, вы, как начальник смены, полный хозяин на участке. Разве я не говорю вам это каждый раз? Смелее, больше веры в свои силы, больше самостоятельности!

Шатров положил трубку, зажег керосиновую лампу, отрегулировал плоский язычок огня. Взглянул на часы и вздохнул. Скоро вставать, нет смысла ложиться. Посмотрел на жену и еще раз вздохнул, глубже.

Зоя спала на боку, по-детски подложив под щеку кулачок. Даже звонок телефона не разбудил ее. Легкое дыхание шевелило кружево ночной рубашки на груди. Губы полураскрылись, узкие прямые брови изредка вздрагивали, по лицу бродили неясные отсветы снов. Алексею послышался слабый стон. Он ласково положил руку на плечо жены: «Что ты, Зоя?» Она сейчас же удовлетворенно причмокнула, перевернулась на спину, задышала ровно и облегченно. Тревожное сновидение отлетело.

Всматриваясь в свежее лицо жены, ее плотно сомкнутые черные ресницы, красивый изгиб губ, Алексей почувствовал прилив давно не испытываемой нежности. Зоенька-заинька! Все же он слишком строг с ней. Так нельзя. Ведь Зоя еще полуребенок, несмотря на свое замужество. Что она видела в жизни, что испытала? Сначала под крылом любящей матери, потом под опекой мужа... Мудрено ли, что она привыкла легко смотреть на жизнь, ни разу не задумалась над ней глубоко, по-настоящему. Ее надо воспитывать — терпеливо, настойчиво. Тамара права. Как она тогда сказала в клубе: «Ваш долг — воспитывать жену». В самом деле, он старше Зои, прошел фронт, многое пережил. Но почему же ему не удается повлиять на Зою, приблизить к себе?

В памяти всплыла бурная ссора, которая разразилась, как только Шатровы вернулись домой с производственного совещания и остались наедине. Такой ссоры между ними никогда еще не случалось. Даже сейчас Алексей передернул плечами, вспомнив искаженное ненавистью, залитое слезами лицо Зои, ее неистовый крик: «Мало тебе было, да? Скажи, мало? Еще захотел?» Именно ненависть была написана на ее лице. Вот что страшнее всего! Откуда она в ней, когда-то такой ласковой и нежной?

Вчера Тамара нашла Алексея в пустом лотошном тепляке.

— Алексей, что с Зоей? — встревоженно спросила Тамара, перебирая в пальцах длинные мягкие уши меховой шапки.

— Что именно? — притворился непонимающим Алексей.— Дуется?

— Не шути. Зоя сильно изменилась. Почти перестала бывать у нас. Как-то замкнулась в себе. Сдружилась с радисткой Цариковой. А это нехорошая женщина. Она дурно влияет на Зою.

Темные глаза Тамары требовательно смотрели на Алексея снизу вверх. Она ждала ответа. А что может он ответить?

— Мне не до шуток, Тамара,— медленно произнес Алексей.— Ты права. Зоя сильно переменилась. Я чувствую это сам, но ничего не могу сделать.

...В ожидании, пока разогреется завтрак, Шатров раскрыл томик стихов Виктора Гюго.

Любовь, о девушка,— как зеркало сперва,—

Куда глядишься ты, задорна и резва,

Порою — с думою во взоре.

Потом любовь уже — стремительный поток...

Чтоб молодой душой не овладел порок,

Она ее омоет вскоре..

Но если лишний шаг ты сделаешь — беда!

Нога твоя скользит, и скоро без следа Водоворот тебя схоронит...

Страшись любви! Она опасности таит.

Так в озеро дитя сначала лишь глядит,

Потом купается... и тонет.

Алексей прочел еще несколько стихотворений, не выбирая, и в раздумье опустил книгу на колени. «Но если лишний шаг ты сделаешь — беда!..» А что, если Зоя так и будет отдаляться от него, пока не охладеет совсем? Что тогда? Алексей поставил книгу на полку, растерянно погладил пальцами ее корешок.

— Ты уже встал? — окликнула мужа Зоя. Она проснулась и сладко потягивалась всем телом, отбросив одеяло.—И завтрак разогрел? Очень мило. Сейчас вместе позавтракаем и выйдем.

Сидя за столом, Зоя подкладывала лучшие куски Алексею, даже провела рукой по его щеке, заросшей синей щетиной, и приказала сегодня же побриться. Со времени дикой ссоры после злополучного совещания они ни разу еще не завтракали вместе и так дружно. Алексей решил воспользоваться хорошим настроением жены.

— Сходим сегодня вечерком к Арсланидзе? — предложил он.— Споем, потанцуем... Мы у них давно не были вдвоем. Сегодня планерки нет, Крутов уехал на лесоучасток.

— Я знаю. Но у меня вечер занят. Я буду сегодня халат кроить.

— Одна? Дома?

— Нет, со знакомой женщиной.

— С Цариковой?

— Да. Ты ведь ее не знаешь?

— Нет. А ты, кажется, подружилась с ней за последнее время... Она тебе нравится?

— На мой взгляд, неглупая женщина,— уклончиво ответила Зоя.

— А я слышал о ней обратные отзывы. Нехорошая, развращенная.

— Это кто же тебя так информировал? — насмешливо спросила Зоя.— Уж не Тамара ли?

— Почему ты думаешь, что Тамара? — смутился Алексей.

— Потому что она вчера битый час втолковывала мне о вредном влиянии среды, выборе знакомств, супружеской дружбе и еще о куче разных скучных вещей. У меня заболела голова, и я ушла. Терпеть не могу, когда мне читают нотации. Хватит, не маленькая. Могу своим умом жить.

— Иногда очень полезно прислушаться и к совету со стороны. Тем более к совету такого человека, как Тамара. Она умная, сердечная женщина и от души желает нам обоим только добра.

— Ну, раз она такая умная да добрая, а я бессердечная дура, так и иди целуйся с ней! — отрезала Зоя.

Разговора по душам не вышло. Конец завтрака был испорчен. Алексей молча оделся и ушел на участок. Зоя направилась в контору, но недолго оставалась в ней. К полудню молодая женщина была уже на радиостанции.

Знакомство с Цариковой быстро упрочилось. У обеих женщин оказалось много общих вкусов, взглядов, желаний. В короткое время они очень сблизились. Все свободное время Зоя проводила теперь на радиостанции. Снисходительно посмеиваясь над неопытностью Зои, Ирина Леонтьевна рассказывала ей о своих прошлых любовных встречах, наставляла, как надо обращаться с мужем, чтобы не давать ему над собой власти, показывала модные танцы. У Цариковой оказался большой запас патефонных пластинок, хотя и сильно заигранных. Под мяуканье саксофона женщины часто кружились вдвоем в просторной аппаратной.

Сегодня Царикова была явно не в духе. Зоя сразу заметила это.

— Тебя кто-нибудь расстроил, Ирина? — участливо осведомилась она.

— Ах, не говори, Зоечка! Ужас, что за люди! Сплошное хамье. Никакого уважения к женщине. Представь — прихожу в хлебный. Народу — масса. Ну не могу же я стоять битый час в очереди. Вполне понятно, проталкиваюсь вперед. Наконец добираюсь до прилавка, протягиваю деньги. И что ты думаешь? Какой-то мужлан хватает меня за руку: «Не лезьте без очереди!» Я ему говорю русским языком, что на работе, не могу стоять. А он свое: «Мы все на работе». Тут, признаюсь, я немножко схитрила: «У меня дома тесто поставлено!» А этот бурбон: «У нас у всех дома тесто». Шум, крик... Знаешь, я не люблю скандалов, но тут уж не стерпела, потребовала жалобную книгу.

— И чем все кончилось?

— Кончилось тем, что продавщица взвесила мне булку хлеба: «Нате, гражданка, и уходите». Чудачка, как будто я буду стоять в магазине с хлебом в руках. А бурбон остался все же с носом!

— Ты настойчивая. Я бы так не смогла.

Зоя расстелила на полу принесенную с собой материю и начала выкраивать халат. С клеенчатым сантиметром на шее, она ползала на коленях, делая пометки мелом. Царикова наблюдала за работой и изредка вставляла свои замечания:

— Спинку надо пустить пошире. Не слишком ли свободны получатся проймы?

Но скоро Царикова, по обыкновению, увлеклась воспоминаниями:

— Боже мой, как я жила прежде! Помню, собиралась как-то в Большой театр. Открыла шифоньер — не знаю, что надеть. Глаза разбегаются. Выбирала, выбирала, остановилась на вечернем платье из креп-сатина с накидкой из плюша. Отделка — рюш. Лиф отделан цветами. Такими, знаешь, вроде ромашек со стебельками. Чудо что за прелесть! Вошла в фойе, слышу: шу-шу-шу — женщины шепчутся между собой, показывают на меня глазами. А я — ноль внимания, будто и не замечаю. А однажды муж прислал, уже в войну, посылку. Вынимаю— туалет: крепдешиновая блузка отделана аппликацией из панбархата; юбка из синего панбархата с разрезом. В этой же посылке платье. Теперь мне таких не носить. Талия и цветок отделаны мишурой. Два пальто, отрез шелка... Бедный Сергей, он как будто чувствовал, в эту последнюю посылку вложил все, что достал. Если б не угодил под трибунал, я была бы сейчас одета, как кинозвезда.

— Под трибунал? — удивилась Зоя.— Ты ж мне, помнится, рассказывала, он погиб, кажется, на Ленинградском фронте?

Царикова смешалась, но только на минуту.

— Разве я тебе потом не сказала? — спросила она с принужденным смешком.— Знаешь, Зоечка, при первом знакомстве с человеком не хочется афишировать такой печальный момент. Теперь другое дело —мы подруги. Сергей что-то не довез или взял, не знаю точно, откуда мне знать, я — женщина. И его, бедняжку, шлепнули. Так они выражались там, на фронте. Кошмар! Не понимаю, как я пережила этот удар. Поддержал врач один. Представь, ночи просиживал у моей постели, утешал, ободрял, паек свой приносил, предлагал даже оформить брак. Чудак! Насилу растолковала ему: зачем мне такой муж — трое детей, жена, костлявая фурия. Подумаешь, счастье — всюду будет тащить за собой алиментный хвост. Половина зарплаты — к черту! Муж должен обеспечивать жену. А иначе зачем морочить голову женщине? Правду я говорю? Вот если б у меня получилось что-нибудь с Крутовым, это было бы чудесно. Игнат Петрович еще видный мужчина и в состоянии обеспечить женщине комфорт. Но он не обращает на меня никакого внимания. И ты знаешь почему.

— Я? — изумилась Зоя.— Знаю? Понятия не имею!

— Ну, ну! — шутливо погрозила пальцем Ирина Леонтьевна.— Притворяшка. Потому что ему нравишься ты. Скажешь еще, нет?

Теперь смутилась Зоя. Нежный румянец залил ее щеки. Порозовели даже маленькие уши.

— Какие глупости ты сегодня болтаешь, Ирина,— запинаясь выговорила Зоя.

Она смутилась так потому, что догадка Цариковой показалась ей не лишенной оснований. Зоя сама заметила, что Крутов, здороваясь с нею, задерживает ее руку, каким-то особенным взглядом пристально смотрит в лицо. Зоя вспомнила, что Крутов ни разу не прикрикнул на свою секретаршу, хотя не церемонился ни с кем. Обращался он к ней не иначе как «Зоечка, дай-ка мне, пожалуйста, ту папку» или «Зоечка, будь добра, вызови мне...». Вскоре после поступления на работу Зоя даже сказала мужу: «По твоим рассказам я представляла себе Крутова грубияном, каким-то самодуром. А он, оказывается, неплохо воспитанный, очень добрый человек». Шатров только иронически хмыкнул.

— Это святая правда,— с жаром продолжала Царикова,— клянусь своим счастьем. О, уж кто-кто, а я-то знаю мужчин! Слава богу, насмотрелась на них. Если мужчина при встрече смотрит тебе не в глаза, а в вырез блузки, наблюдает за тобой из уголка, воображая, что никто этого не замечает, попадается тебе везде, куда бы ты ни пришла, начинает острить, дурачиться при твоем появлении, ясно как дважды два —он втрескался в тебя по уши. Для меня довольно было один раз увидеть, как Крутов смотрит на своего секретаря! Уверяю тебя, душенька, он меньше всего думал в этот момент о добыче песков или лотошной промывке. Ха-ха-ха! Но я не завистлива — владей, Зоечка, Крутовым. Дарю его тебе, все равно он мной не интересуется. А я возьму на абордаж кого-нибудь другого.

Царикова болтала еще долго. Она затягивалась сигаретой, морщась от дыма, оживленно поблескивая золотым зубом, осторожно стряхивала пепел в фарфоровый лапоть. Не зная, как прекратить этот щекотливый разговор, Зоя свернула халат.

— Надоело ползать по полу. Давай послушаем музыку.

Патефон зашипел. Низкий женский голос рыдающе запел:

О-он уе-екал... сле-о-озы лью-ются из о-о-очей...

2

В то время как Зоя и Ирина Леонтьевна слушали музыку, Шатров сидел глубоко под землей, в шахте, окруженный рабочими. Поодаль пристроился Лаврухин. Здесь было просторно, не очень холодно и светло от электрических ламп.

Только что Шатров пересказал горнякам цифры задания, установленного их шахте, и теперь пытливо оглядывал всех.

Шахтеры молчали. Задание явно превышало возможности шахты. Участок тоже получил непосильное задание. Знакомясь с ним в плановом отделе, Шатров не поверил своим глазам.

—- Что ж вы делаете, Леонид Фомич? На участке не прибавилось ни одного человека, ни одного механизма, а вы устанавливаете задание на вторую половину декабря в полтора раза больше!

— Ничего не могу поделать. Указание лично Игната Петровича — установить задание из расчета перевыполнения норм. Прииск отстает. Надо его выручать. А приказ подписан и обсуждению не подлежит,— назидательно поднял палец Норкин.

Шатров и сам знал, что спорить бесполезно. «План — закон!» — любил говорить Крутов. И это так. После утверждения задание переставало быть бумажкой, составленной Норкиным. Оно приобретало силу закона.

6 В. Тычинин

Оставалось его выполнять. «Вот она — реакция на мое выступление...» — горько подумал Шатров.

Оставалось одно: пойти к рабочим, вместе с ними обсудить, что можно сделать для увеличения добычи золота и песков, вскрыши торфов.

Первым нарушил молчание Тарас Неделя. Бурильщик сидел по-турецки, подогнув под себя ноги, положив на колени бурильный молоток. Тень от его фигуры переломилась пополам, загнулась на кровлю лавы, в которой собрались шахтеры.

— Такое дело, Алексей Степаныч... Работаю я вполсилы. Покрутился в шахте шесть часов — и до дому, до хаты. Зараз так не пойдет. Дайте мне вторую шахту, обеспечу бурение. Лишь бы воздух давали.

— Спасибо за помощь, Тарас Прокофьевич,— с чувством сказал Шатров.— Будет сделано. С завтрашнего дня сможете бурить и в этой и пятой шахте.

— Неудобно мне отставать от Тараса,— раздумчиво, словно отвечая своим мыслям, гортанно произнес взрывник Гусейн Ага Жафаров. Неистребимый южный акцент придавал его словам своеобразную окраску.— Все шпуры, что он пробурит в двух шахтах, я обязуюсь взорвать.

Один из старожилов «Крайнего», член партийного бюро, Жафаров пользовался уважением всего прииска. Никто не умел добиваться такого высокого выхода породы на метр шпура, как этот немногословный взрывник. Никто не помнил случая, чтобы он испортил забой или опоздал на работу.

Во время войны Жафаров пережил тяжелое потрясение. Его сын сгорел в заклинившейся башне танка. А через месяц, не в силах пережить смерть своего мальчика, умерла на прииске жена. Под Ягодной сопкой на приисковом кладбище вырос небольшой свежий холмик, обнесенный скромной оградой. Летом на холмике всегда лежали полевые цветы. Ждали, что Жафаров уедет из этих мест, где все напоминало ему невозвратимую утрату. Но он остался. Только еще глубже запали черные глаза, резче обрисовались сухие морщинки вокруг маленького упрямого рта.

— Трудно вам будет,— мягко сказал Шатров. Он уже знал историю жизни этого скромного трудолюбивого человека и не сомневался в твердости его слова. Одно обстоятельство смущало Алексея.— Мы ведь в руднике не скоро еще кончим разработки. Там тоже придется каждый день вести взрывание...

Жафаров молча наклонил голову в знак того, что он помнит свои обязанности и не забыл о рудных разработках.

Совсем неожиданно разрешился вопрос, который больше всего мучил Шатрова.

На шахте предстояло установить второй компрессор. Бетонировка фундамента под него заканчивалась. Но на схватывание бетона требовалось пять суток. Вибрация от преждевременного запуска компрессора могла расшатать шпильки, залитые бетоном. Что делать? Упустить пять суток? Тогда все пропало.

Выход подсказал машинист:

— Давайте, Лексей Степаныч, обманем науку. Опустим станину компрессора на шпильки тихонько, как дите в люльку. Я уже и таль припас. А потом начнем сборку. Пока все сделаем, и бетон окрепнет. Аккурат в один час и фундамент поспеет, и машина. Работать на слабом бетоне нельзя — дрожание получится, а соби-рать-то можно! Вот пятидневку и выгадаем.

— Молодец! — невольно просиял Шатров.— Правильный маневр.

Машинист скромно отодвинулся в тень.

На поверхность Шатров поднялся веселым. Похоже, шахта справится с небывалым заданием. Лаврухин провожал своего начальника до компрессорной избушки.

— Видали, Мефодий Лукьяныч? — не удержался Шатров.— Вот она — сила коллектива: один подскажет, другой, третий... Глядишь, и налаживается дело!

— Истинная правда,— поддакнул Лаврухин,—Я у вас, Алексей Степаныч, давно учусь руководству массами.

От шахты Шатров направился к лотошному тепляку. Туман исчез. В разрывах облаков на черном безлунном небе ярко разгорелись звезды. Острый рог луны медленно вспарывал лесистую сопку, вылезая из нее. Мороз жгуче дохнул в лицо, посеребрил края шапки. Шатров шел, защищая нос рукавицей. Пройдя полдороги, остановился, стащил рукавицу, крепко растер щеки и немеющий подбородок. Сейчас же замерзли пальцы.

Вокруг лежало белое поле. Ни один звук не нарушал безмолвия. Ни лая собаки, ни скрипа колодезного жу-

равля, ни звяканья ведра — ничего! Казалось, прииск вымер. Шатров постоял, прислушиваясь. Неприятное чувство овладело им. По спине пробежала безотчетная дрожь. Он стоял один-одинешенек под этим черным небом. Не верилось, что всего несколько минут назад он сидел в шумном кругу шахтеров, закуривал вместе с ними.

Мрачное очарование исчезло, как только Шатров открыл дверь тепляка. На него пахнуло теплом, паром, дымом. Глаза резануло ярким светом. Лотошники обернулись на скрип двери, приостановили работу.

— А-а, Алексей Степаныч! — приветствовал Шатрова Лисичка. Оголенными по локоть мокрыми жилистыми руками он держал на животе лоток, наполненный распаренным золотоносным грунтом, готовясь опустить его в железную бочку с водой.— Что поздно пожаловал? Ай не спится?

— Не спится, Максим Матвеич, все боюсь —норму не вытянете,— пошутил Шатров, обходя кучи заготовленного грунта.

— Но-но, ты мне таких слов не говори! — сердито отозвался старый лотошник.— Я свою норму из-под земли выну, под деревом отыщу. А попросишь хорошенько, и три дам.

— Вот об этом-то я и пришел вас попросить,— пой-мал на слове Лисичку инженер.

Лотошники засмеялись:

— Попался, дед?

— Хвалил, старина, свою плешь, теперь давай выкручивайся.

Шатров рассказал о задании участку.

— Дело за вами, товарищи. Больше надеяться не на кого, сами понимаете. По золоту весь план в ваших руках. Ясно, что с дровами, водой задержки не будет. Это уж моя забота.

И снова, как в шахте, воцарилось молчание. Стало, слышно потрескивание дров, глухое бульканье воды.

Лисичка обвел всех лотошников насмешливым взглядом.

— Сошлись кой об чем помолчать? Так, что ли? Дед молчит, так вам и сказать нечего?

Лотошники, присмирев, вразнобой откликнулись:

— Как ты, Максим Матвеич...

— Надо, конечное дело, а как?

— Навряд ли осилим.

Шатров с волнением ожидал, что скажет Лисичка. Старый лотошник не только был признанным вожаком. Он один знал, где можно сейчас добыть богатые золотом пески. Но Лисичка медлил с ответом. Он даже забился в угол, как будто обиделся на начальника участка за шутку.

Молчание затянулось. Приходилось идти на маленькую хитрость.

— Разговаривал я вчера с Крутовым, Максим Матвеич. Тот прямо сказал: «Иди к Лисичке. Если он не выручит твой участок, больше некому».

Маневр удался. Польщенный, Лисичка вылез из своего угла, сердито нахмурился, скрывая самодовольную улыбку.

— Знает, старый черт, кто ему золотишко дает! Эх, Алексей Степаныч, расстроил ты мои планы. Есть у меня на примете местечко— цены нет! Берег я его к весне, но, раз такое дело, придется, видно, откупорить. Дам золото, не сомневайся!

Шатров крепко пожал узловатую руку рабочего.

— Другого ответа я от вас и не ожидал, Максим Матвеич. Благодарю. Не я — весь коллектив участка благодарит за защиту рабочей чести лотошников!

3

На следующий день Шатров отправился к Черепахину.

Журавлиная шея экскаватора поднялась высоко вверх, надменно застыла на месте. Недвижно висел на толстых цепях ковш. Из трубы слабо курился дымок. Стоя на широкой гусенице, Арсланидзе копался в полуразобранной машине. Никита Савельевич подавал ему то ключ, то молоток, то деталь, заглядывал через плечо инженера внутрь.

Шатров подождал, пока Арсланидзе перестанет стучать молотком.

— Надолго ремонт? Здравствуй, Георгий. Добрый день, Никита Савельич.

— Это не ремонт, Алексей. Мы тут с Черепахиным еще одну маленькую реконструкцию затеяли.

— Да? А я думал с бригадой поговорить. Попозже придется. В какое время, Никита Савельич?

— Как вам сходней. А может, не здесь, у меня соберемся? Георгий Асланович тоже будет.

Вечером Шатров застал в доме Черепахина целое общество. Сам хозяин вместе с Арсланидзе делал какой-то набросок на бумаге. Помощник машиниста и оба кочегара сидели за самоваром. Судя по красным блаженным лицам, они уже выпили не одну чашку горячего чая, которым их радушно угощала Евдокия Ильинична. Клава тоже была дома. Она держала на коленях коробку с патефонными пластинками. Их только что привез из Атарена Сиротка. Шофер расположился на скамеечке у ног девушки и перебирал пластинки, объясняя их достоинства. Поодаль со скучным видом приткнулся на табуретке Тарас Неделя.

Говорить долго Шатрову не пришлось.

— Не миновать сделать,— просто сказал Черепахин.— Тем более — надежда есть.

— Мы сейчас анализируем выполнение цикла,— пояснил Арсланидзе.— Хронометражист засек каждую операцию. А мы соображаем, как их сократить. Уже ускорили подтягивание ковша. Нащупывается нечто на повороте стрелы. Сумеем сэкономить пять секунд на цикле, считай, твой план в кармане.

— Вот еще закавыка — свету нет,— покашливая, оглядываясь на кочегаров за одобрением, вмешался помощник машиниста.— В ночную смену, почитай, на ощупь работаем, с факелами.

— С этим ничего не поделаешь,— вздохнул Черепахин.— Будь бы электрический экскаватор, другое дело.

— У меня старенькая динамка есть,— неожиданно откликнулся Сиротка, отрываясь от приятного разговора с Клавой.— Могу принести, уважить. Только для вас, Никита Савельич.

Клава ласково поглядела на шофера. Никита Савельевич заметно обрадовался, но поблагодарил сдержанно.

Поговорили еще о подвозе дров, воды, рыхлении грунта для экскаваторов. После деловых разговоров Евдокия Ильинична пригласила гостей за стол. Кочегары и помощник машиниста, до краев налитые чаем, ушли. Клава выпроводила Сиротку. Пять минут спустя, все та-кой же скучный, засобирался Неделя. Перед уходом он тихонько сказал Шатрову:

— Вы не подумайте чего, Алексей Степаныч, что я здесь сижу. Я в обеих шахтах все шпуры пробурил.

За чаем внимание Арсланидзе привлекла одна из фотографий на стене. Черепахин, в длинной до пят шинели, еще без бороды и усов, стоял на фоне какого-то большого белого дома. Арсланидзе и Шатрову показался странно знакомым этот дом, как будто они где-то уже видели его.

— Самая дорогая память,— ответил на вопрос Шатрова Никита Савельевич. Лицо его стало ласковым, чуточку грустным. Веки прикрыли глаза. Натруженные пальцы тяжелых рук сплелись вместе, словно ища взаимной поддержки.— Интересуетесь? Могу рассказать.— Черепахин вздохнул.— Стояла тогда наша дивизия в лагерях под Москвой. И в один день повезли нас, красноармейцев, в Горки Ленинские, где Ильич умер.

Клава тихо подошла ближе. Она не раз слышала этот рассказ отца, но всегда находила в нем для себя новые подробности.

— Осмотрели, конечное дело, парк. Там одно дерево Ильич приказал подлечить, чтоб жило и радовалось. Так оно и растет, зеленое, веселое, а Ильича нет... Показали нам машины, на которых Ильич в Москву ездил. Одна остроносая, как лодка, другая на гусеницах, на резиновой ленте. Это ему рабочие сделали: снегу в ту зиму много было, колесный автомобиль буксовал. Посмотрели лавочку над кручей. Он на ней любил отдыхать. Далеко-о видно оттуда! И село под горой видать. Частенько туда Ильич к мужикам хаживал. И они к нему ходили с ребятишками— кино посмотреть. Потом пошли в дом. Само собой, надели мягкие шлепанцы, чтоб не топать, не греметь. Там в одной комнате — шкаф, огромный такой, во всю стену. На разных языках книги, множество книг. Ученый человек, ему без книг нельзя было. С народом советовался, ну, а с книгами — тоже. Прочитали документы, надписи всякие под стеклом. Одну я списал, для памяти. Клаша, подай мне шкатулку материну!

Из глубины резной деревянной шкатулки, обитой изнутри красным бархатом, Черепахин бережно извлек коричневую книжечку, тщательно завернутую в пергамент.

Лиловые чернила от времени выцвели, но буквы еще различались хорошо.

— Вот. «Телеграмма бойцов Первой армии. Сентябрь 1918 года. Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую— будет Самара!» — прочитал Черепахин и бережно уложил обратно книжечку.— Им Ильич вскорости ответил, что, дескать, взятие его родного города — самая лучшая повязка на раны. Благодарил за жертвы. И еще я видел одежду Ильича.

Черепахин умолк, словно собираясь с мыслями, медленно пригладил волосы.

— Не знаю почему, не выходит она у меня из памяти. Щемит сердце. Ведь глава правительства, а костюм темный, качеством ну вот как на моей хозяйке. Ботинки простой кожи, черные, с круглыми носами. Как это понять? Мои дети, рабочего, живут в достатке, а тот, кто им жизнь открыл... за них свою положил...

Черепахин нахмурился, прикрыл ладонью глаза.

Все молчали.

4

Ровно в шесть Норкин сложил папки аккуратной стопочкой, подровнял, засунул их в ящик стола, запер на ключ и еще постоял, соображая, не забыл ли чего. Плексигласовый человечек, сидевший на земном шаре, наполненном чернилами, внимательно смотрел на Норкина.

Крутов лазил где-то по шахтам. Зоя уже ушла домой. Через тонкие перегородки слышно было, как, шумно переговариваясь, уходят из конторы служащие.

— Я сегодня в перерыв тесто поставила.

— Мой, наверное, уже печку затопил.

— Иван Кириллыч, трахнем вечерком по маленькой?

— Эх и сосну же я! Весь выходной буду спать.

По дороге домой Норкин зашел постричься. В парикмахерской горели рядышком две большие керосиновые лампы с закопченными стеклами. В воздухе стоял густой запах дешевого одеколона, туалетного мыла и табачного дыма. На полу валялись клочья волос. Обрюзгший парикмахер со склеротическим румянцем на щеках лениво водил блестящей машинкой по круглому затылку клиента. В тусклом зеркале Норкин увидел его отражение. Эта был Сиротка.

— Леониду Фомичу сорок одно с кисточкой! Приветствую вас,— радушно сказал шофер, глядя в зеркало.— Присаживайтесь. Я сейчас выскакиваю. С выходным вас. Какая бы ни работа, а сегодня суббота.

— Нагни голову. Шею подбрею,— прервал излияния шофера парикмахер. Он уже вооружился бритвой.

— Я тут рассказывал Спиридонычу, как ребятки лихо бьются,— радостно продолжал свое Сиротка. Норкин не ответил на его приветствие, но шофера ничуть не интересовало настроение парторга, ему нужны были сейчас не собеседники, а слушатели. Сиротка только что плотно поужинал, выпил пива и был в обычном для него превосходном настроении. Его распирало желание поговорить. Немалое значение имело и то, что шоферу удалось подработать в последнем рейсе. На обратном пути из Атарена он подвез до Глухариной заимки семью какого-то горного инженера, и теперь две сотенные бумажки заманчиво хрустели во внутреннем кармане комбинезона.— Вчера еду из Атарена, смотрю — полуприцеп на боку. Не рассчитал скорость на повороте и перекинулся. Только с километр отъехал — лесовозка на дороге. Ударила сзади в самосвал. Вдрызг разбилась. Мотор в кабину ушел. А кузов с самосвала в тайгу улетел. Во удар! Остановился, покурил с ребятами, спрашиваю, как получилось. Занятно все-таки. Оказывается, самосвал стоял на дороге — водитель залез под него, кардан посмотреть. И в это время полным ходом дует сзади, из-за поворота, груженая лесовозка. Как ахнула — аллюр три креста,— так самосвал пополам, а лесовозка вдребезги. Но самое чудное — шофера не тронуло. Он как лежал вдоль дороги, так обе машины над ним и проскочили: своя, от удара, и чужая.

— Не может этого быть, врешь ты все,— угрюмо сказал парикмахер, намыливая ухо шофера.

— Чтоб у меня баллон лопнул, если вру! — горячо запротестовал Сиротка. Он даже заерзал на стуле.

— Сиди смирно! — прикрикнул парикмахер.— А то так и смахну ухо. Вертишься, как на шиле...

— Я давно приметил,— убежденно сказал Сиротка,— что шоферам ничего не делается. Уж как только машины не бьются! Бывает, под откос летит вверх тормашками, кабина всмятку, руль крышу проткнет, а шофер жив. Почему так?

— Наверное, земля вас не принимает, анчуток,— высказал свое убеждение парикмахер.— Всё! Освежить? Компресс? Пудру? Не хочешь, ходи так. Три рубля.

Норкин уселся в кресло.

— Бокс желаете? Или ежик, полечку, Леонид Фомич? — галантно спросил мастер. Спросил для проформы. Он отлично знал, что Норкин всегда стрижется под польку. Закутывая клиента в простыню, парикмахер вежливо поинтересовался: — Что новенького?

— Да так, ничего особенного,— неопределенно ответил Норкин, соединяя руки на животе, рассматривая в зеркале свое отражение. Маленькие зрачки смотрели из-за стекол очков равнодушно и непроницаемо. Под глазами повисли дряблые мешки.

Сиротка закурил, поправил прическу и приготовился рассказать, как однажды ночью вывез из тайги за шестьсот километров к хирургу на срочную операцию своего директора. Но при взгляде на замкнутое, безразличное лицо Норкина передумал и вышел.

— Несамостоятельный человек,— неодобрительно заметил парикмахер.

Движением бровей Норкин подтвердил эту характеристику.

Парикмахеры нередко отличаются несколько философским складом ума. Замечено, что многие из них склонны обсуждать с клиентами коренные вопросы человеческого бытия, проникать в сущность явлений. Приисковый мастер тоже любил такие темы. Но особенно привлекали его зловещие новости, повергавшие в трепет слушателей.

— Говорят, под Новый год ожидается шестьдесят два градуса,— злорадно сообщил парикмахер.— И такой мороз продержится декаду. Все машины станут. А дров на прииске на три дня. Повымерзнем, как тараканы.

Норкин не слышал по радио долгосрочного прогноза погоды, однако не захотел выказать свою неосведомленность.

— Вообще будут низкие температуры,— солидно подтвердил парторг.— Но насчет шестидесяти двух я лично сомневаюсь.

— И еще толкуют,— продолжал мастер,— будто к нам циклон идет с Тихого океана. Деревья с корнем выворачивает, крыши рвет. Что будем делать? Вот погибель-то!

На это Норкин затруднился ответить и предпочел промолчать. Упираясь в его плечо пухлым животом, парикмахер усердно трудился. Машинка стрекотала. Срезанные волосы падали на простыню. Закончив стрижку, мастер взбил мыльную пену в стаканчике и вмиг покрыл белыми хлопьями лицо Норкина. Оттягивая кожу, до глянца выбрил Норкина, но поправить щеточку усов не успел. Прибежал запыхавшийся посыльный:

— Иди в контору, Игнат Петрович требует. Побреешь его.

Мастер заколебался было с бритвой в руке. Но Норкин сам поторопил его:

— Ладно, обойдусь пока. Иди, не задерживайся.

Мастер привычно уложил инструмент в чемоданчик

и вышел. Следом за ним, недовольно ворча, потянулись горняки. Человек пять-шесть успело набиться в парикмахерскую. Очередь растаяла: все знали, что Крутов бреется подолгу.

Жил Норкин недалеко от конторы. Поднявшись на крылечко своего дома, он потянул тугую набухшую дверь. В прихожей было темно, и Норкин ударился обо что-то коленом, зашипел от боли. Марфа Никаноровна была дома.

— Куда лезешь в своих копытах? — прикрикнула она на мужа.— Снимай сейчас же, надевай тапочки.

— Сию минуту, Марочка,— пролепетал Норкин, послушно стаскивая валенки.

Накрывая на стол, жена подозрительно потянула носом воздух.

— В честь чего надушился? Или заглянул к какой-нибудь? — насмешливо спросила Марфа Никаноровна.

— Что ты! Это я в парикмахерскую зашел побриться. Меня Спиридоныч освежил. Смотри, и затылок подстрижен, и виски,— трусливо ответил Леонид Фомич.

Взгляд строгой супруги смягчился. Доказательства правдивости мужа были налицо.

У Марфы Никаноровны имелась одна странность. Она ревновала мужа с первого дня замужества до сих пор. Это было тем более необъяснимо, что Норкин никогда не подавал никаких поводов к ревности, ранее, видимо, из-за неспособности к амурным проказам, теперь тем более, по причине солидного возраста.

Раз только, лет восемь тому назад, Леонид Фомич возвратился с курорта необыкновенно загорелым, что изобличало частое пребывание на пляже, в пестром канареечном галстуке, и все время порывался исполнить один и тот же куплет, прищелкивая пальцами. Но дальше «Ласки их любим мы... туру-ля-ля-ляля, но изменя-а-аю сам раньше я!» дело не пошло за полным отсутствием вокальных данных. Тем не менее и это легкомысленное пение повлекло за собой самые пагубные последствия. Марфа Никаноровна отлучила новоявленного герцога от супружеского ложа. Целую декаду до конца годового отчета Леонид Фомич спал в конторе на столе. Лишь по истечении этого времени примерным поведением и кротостью он снискал себе прощение...

Ужин прошел в молчании. Норкин сосредоточенно жевал, двигая нижней челюстью несколько вбок. Марфа Никаноровна подкладывала на тарелку:

— Ешь.

— Я уже сыт, спасибо.

— Ешь! Кому говорю? Чтоб ночью не шарил у меня по кастрюлям!

Леонид Фомич со вздохом принялся за третий кусок пирога с рыбой, которую терпеть не мог.

После ужина Марфа Никаноровна начала мыть посуду, а Леонид Фомич придвинул к себе лист бумаги и погрузился в какие-то вычисления. В полной тишине перо громко скрипело по бумаге. Неяркий свет керосиновой лампы-молнии озарял комнату. Светлые блики играли на никелированных дугах кровати, зеркале, врезанном в шифоньер кустарной работы, на граненом подстаканнике с пучком разноцветного ковыля. Черный квадрат окна был украшен ледяной лилией.

— Знаешь, сколько мне осталось до пенсии? — оторвался Норкин от своих вычислений.— Год, три месяца и шестнадцать дней. Получу пенсию, и сразу же уедем.

— У тебя только деньги на уме,— иронически отозвалась Марфа Никаноровна.— А я никуда не хочу уезжать, обжилась тут. Да и то сказать, сколько за эти три года нашими женщинами сделано! Если б не жен-совет, разве вы с Крутовым построили б больницу? А библиотека? Кто ее собрал, как не мы? Вы вон с Крутовым жильем никак не займетесь. Морозите народ в бараках. Нас, что ли, ждете? Ладно, хоть Шатров тормошить вас стал, а то б вы совсем закисли.

— Ну, Шатров, Шатров...— недовольно пробурчал Леонид Фомич,— бузотер он, Шатров.

— Сами вы бузотеры,— неожиданно вспыхнула Марфа Никаноровна,— болтаете только на собраниях, клянетесь, а Шатров, тот дело делает. «Мобилизовать людей... Поднять горняков на безусловное выполнение государственного плана... Потребовать от каждого... Выполнить приказ начальника прииска...» — очень похоже передразнила мужа Марфа Никаноровна, продолжая возить сальной мочалкой по тарелке.— «Приказ...» Тебя и так уже в народе зовут «крутовский винтик». А ведь ты парторг прииска, люди от тебя совета ждут, помощи, а иногда и защиты. Ох, Леонид, провалят тебя коммунисты на первых же выборах. Попомни мое слово, провалят. А выберут того же Шатрова.

— Шатров кандидат,— огрызнулся Леонид Фомич.—По Уставу партии не положено.

— Разве что кандидат, нельзя по Уставу. Тогда Арсланидзе выберут. Только не тебя. Это ж надо додуматься— в кабинет к начальнику прииска перебраться! Да разве человек пойдет туда наедине поговорить, по душам, мыслями поделиться, может быть, на того же Крутова пожаловаться! Он ведь у многих в печенках сидит...

— Кому не терпится, могут в райком на Крутова жалобы писать. Никому не заказано. А что я тут буду кляузы разбирать? Парторг-то я парторг, а по должности всего-навсего начальник планового отдела. Не велика шишка. Меня самого Крутов может так защемить, что небо с овчинку покажется. Знаешь, у него в Атарене связи какие!

Норкин так разволновался, что смял в комок бумагу со своими выкладками и швырнул ее в угол.

— Не бесись. За свою шкуру трясешься? За двух поросят готов пятки лизать? А ведь молодым хорохорился, сладко пел: «Не пожалею сил для блага родины». Не пожалел... Больно скоро увял. Ведь до Цека высоко, до райкома далеко. Здесь надо Крутова выпрямлять, на месте, своей парторганизацией. А ты к нему в масть прилаживаешься.

— Да будет тебе, Марочка! — взмолился Леонид Фомич.— Что ты за меня сегодня взялась?

Марфа Никаноровна безнадежно махнула рукой и ничего не ответила. Убрав посуду в кухонный шкафчик, она взяла старую рубашку мужа — залатать воротничок. Леонид Фомич походил по комнате, потом взял журнал. Предстояло подготовить политическую информацию о милитаризации Западной Германии.

Откусывая нитку еще крепкими зубами, Марфа Никаноровна высоко поднимала черные сросшиеся брови, и все ее одутловатое, тронутое желтизной лицо принимало удивленное выражение. Просторное коричневое платье скрадывало формы крупного тела, но не могло скрыть мужской размах плеч. Рядом с женой Леонид Фомич выглядел особенно щуплым.

— На, горе мое... Завтра наденешь.— Марфа Никаноровна протянула мужу починенную рубашку.— Будешь спать ложиться, не забудь дров подбросить. Мороз. К утру все выстудит.

— А ты куда, Марочка?

— У меня сегодня заседание женсовета. Вернусь поздно. Не жди.

5

Закатное солнце, прочертив дугу над горизонтом, наткнулось на заостренную верхушку черной лиственницы, повисло на ней, мягкое, сплющенное, как яичный желток, и, проколотое, истекло кровью, которая залила небосклон. Подрумяненные снизу облачные громады тихо приплыли отовсюду, столпились у заката, словно греясь в его последнем накале. Зеленовато-синее от стужи небо поднялось выше, распахнулось просторнее.

В скучном безмолвии нахохлились худые деревья по склонам распадка. Зарозовели укутанные снегом крыши приисковых домиков и сугробы на улицах поселка. Сверкнули багрянцем стекла окон.

В этот вечерний час к крыльцу конторы и подкатил автомобиль. Из-под пробки радиатора заструился парок, мотор умолк. Сиротка оторвал руки от баранки, поднял вверх, до хруста в суставах потянулся, выгнулся всем занемевшим от долгой езды телом. Галган вылез из кабины, осторожно принял с сиденья большой картонный ящик.

— Езжай разгружайся.

Около электростанции Сиротка затормозил, дал сигнал. Но никто не вышел. Шофер ругнулся, сполз с сиденья.

— Эй вы, черти сиреневые! Живо сюда на полусогнутых. Игрушку вам привез.

В дверях показался плечистый машинист, непонимающе сощурился, вытирая масленой паклей руки.

— Чего орешь? Шарики за ролики зашли?

Сиротка, скрестив ножницами ноги, фертом изогнувшись набок, насмешливо кинул руку к шапке, отрапортовал:

— Товарищ командующий амперметрами! Докладывает шофер прииска «Крайний» Виктор Сиротка. Механизированная часть прорвалась в расположение штаба противника и возвратилась с богатыми трофеями. Захвачен ротор в статоре. Потерь нет, кроме одной лопнувшей камеры.

— Вольно, сам таким дураком был,— снисходительно бросил машинист, заглянул в кузов и тогда только понял.— Это ты генератор... Ребята-а, сюда! Генератор привезли!

Машинист по-медвежьи облапил шофера, закружил его, повалил в сугроб. Сиротка задрыгал ногами. Набежали рабочие, смеясь подняли его на ноги, отряхнули от снега. Помогал счищать снег и машинист, больно поколачивал по бокам, приговаривая:

— Ах, молодчик! Весь прииск утешил. К Новому году народ со светом будет.

Сиротка насилу вырвался из дружеских, но чувствительных объятий, поправил съехавшую на глаза шапку.

— Дьяволы, морально дефективные! Чуть не задушили. Тут, что ли, сгружать будете?

— Давай, сынок, под таль. Надо аккуратно снять, как яичко.

А в это время Галган сидел в кабинете Крутова. Выпуклые глаза с ласковой бараньей преданностью смотрели на Игната Петровича. Хрящеватые уши оживленно двигались. За дверью трещала пишущая машинка Зои.

— Съездили удачно,— рассказывал Галган,— за всю дорогу один баллон накачали. Привез генератор на две-

сти киловатт. А то мне уже напевать стали: «Темная ночь...» Для клуба — пианино. А это — вам...

Крутов с любопытством открыл картонную крышку, провел ладонью по гладкой коричневой стенке, удивленно спросил:

— Радиоприемник?

— Лучше. Радиола. «Урал». Штука первый сорт. И радио ловить, и пластинки проигрывать.

— Погоди, погоди. Я ж тебе денег не давал.

— А они и не нужны. Я клубу выписал за безналичный расчет как культинвентарь. Разве в свободной продаже такие вещи бывают? Только по организациям, по разнарядке общеприискома. Всего сорок штук пришло. Вмиг расхватали.

— Значит, это клубу радиола, за профсоюзные деньги куплена? Что ж ты мне казенную вещь суешь? — сухо спросил Крутов.

— Игнат Петрович,— проникновенно сказал Галган, прикладывая ладони к груди,— разве можно такую прелесть в клуб отдать? Ведь на неделю, не больше. Ручки свернут, сожгут лампы. Я же знаю. Там Кешка Смоленский со своими комсомольцами хозяйничает. А у вас года будет вещь стоять, глаз радовать.— Преданность во взоре Галгана достигла высшего накала.— Вы день и ночь работаете. Неужели такую малость не можете себе позволить? Ну, жили б вы в городе, тогда какой разговор— пошли, купили. А к нам когда их завезут? Меня просто совесть убила. Сам хоть плохонький да имею приемник, а мой начальник до сих пор без радио. Одна тарелка в доме, на стене. Слушай, чего местный радиоузел бубнит... Разве это порядок?

— Мда-а! — неопределенно сказал Игнат Петрович. Он выдвинул зачем-то ящик стола, заглянул в него и снова задвинул.— М-да-а... Конечно, это мелочь. В крайнем случае я могу и стоимость радиолы внести. Но, понимаешь, есть у нас еще вздорные людишки. Рады из-за каждого пустяка шум поднять. А я не люблю таких разговорчиков.

— Помилуйте, Игнат Петрович, какие могут быть разговоры? Вот вам фактура на радиолу. Я за нее в Ата-рене расписался, деньги перечислил. Чего ж еще? Надоест вам или привезут когда на прииск приемники, вы эту радиолу вместе с фактурой отдадите клубу, и вся недолга.

— Ну-ка, поставь ее, братец, на стол,— сказал, уже явно колеблясь, Игнат Петрович.— У-у, какая красавица! Действительно, жалко такую красоту в клуб отдавать, чтоб все ее лапали. Ладно,— решительно заключил Игнат Петрович,— занесешь вечерком ко мне на квартиру, попозже. Чтоб лишней болтовни...

Резкий звонок телефона, соединенного с радиостанцией, прервал Крутова. Он взял трубку, жестом приказал Галгану вложить радиолу обратно в ящик. Обрывки комариных голосов, морзянку, периодически наплывавший шум прорезал далекий баритон. Говорил Атарен.

— Крутов слушает. А, привет, привет! Да так, помаленьку прыгаем, вашими молитвами. Что? Такая, видно, судьба. Ваше дело критиковать, наше — стоять по стойке «смирно», руки по швам... Статья? Чья? Минуточку...— Крутов плотно зажал ладонью мембрану, вполголоса скомандовал Галгану: — Скажи Зое, чтоб пошла сейчас в маркшейдерский отдел, принесла мне замеры по шахтам за сороковой год. Иди!— Игнат Петрович продул трубку, подождал, пока смолкнет пишущая машинка, и заговорил снова: — Есть такой грех. Скрывать не стану. Автор, по-моему, авторитетный. Почему псевдоним? А это во избежание личных оскорблений. Подтверждаю. По основным пунктам автор у меня консультировался, как у хозяйственного руководителя. Я считаю, можно печатать, ошибки нет. Договорились. А мы тут обсудим как сигнал печати, примем меры, дадим ответ, все честь честью. Всего наилучшего. Пока!

Крутов медленно положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, не отнимая от нее руки, нахмурив брови, глядя прямо перед собой.

Вошла Зоя, подала папку с замерами.

— Насилу нашла, Игцат Петрович. Всю полку перерыла. Пыли наглоталась.

— Спасибо, Зоечка.

Даже не взглянув на папку, Игнат Петрович небрежно бросил ее в ящик стола. Зоя удивленно выгнула бровь, но ничего не сказала, вышла, плотно притворила за собой дверь. Игнат Петрович проводил Зою долгим задумчивым взглядом.

Черепахин работал.

Не было машины и человека. Было одно исполинское существо, наделенное разумом и неслыханной силой. Оно вытягивало свою стальную руку, вонзало когти в неподатливую мерзлую землю и дробило, рушило, рвало ее. А зачерпнув полную железную пригоршню, подымало ее высоко, горделиво показывая небу добычу, и, широко, щедро размахнувшись, разжимало ладонь. И долго сыпались к подножию земляного кряжа большие и малые глыбы, опережая друг друга в стремительном беге.

Черепахин не знал, сколько — час ли, пять ли часов — прошло с начала смены. Он находился в том наивысшем состоянии духа, которое зовется вдохновением и знакомо не только писателю, артисту, изобретателю, ученому, но и каждому рабочему человеку, влюбленному в свой труд.

Руки и ноги делали свое дело, управляя рычагами и педалями. Вращался вал подъемной машины, до звона натягивались цепи ковша, каруселью вертелся весь легкий домик на чугунных лапах-гусеницах. Но это не ковш, а сказочно удлинившаяся рука Черепахина хватала землю и отбрасывала ее прочь. И когда ковш замедлял свое движение, глубоко зарывшись зубьями в грунт, а редкое натруженное дыхание пара из трубы становилось прерывистым, Никита Савельевич подавался всем телом вперед, словно помогая машине, не сводя глаз с ковша — ну же, ну! еще немного!

Шипел пар. Гремели массивные шестерни. Словно палуба, дрожал и зыбился под ногами железный пол кабины. Земля бежала волчком перед глазами, как при штопоре самолета. И с каждой минутой углублялся котлован перед экскаватором, а длинный хребет рос в высоту, раздавался вширь.

Неизвестно почему, в забое появился замерщик. Распустил рулетку, зашагал по комьям грунта. Никита Савельевич только тогда понял, что его смена кончилась, когда увидел у гусеницы поднятое кверху, улыбающееся лицо сменщика.

Черепахин отлепил ладони от рычагов, развернул плечи. Потом выбрался на гусеницу и спрыгнул. Но земля предательски закачалась, ушла из-под ног, и Никита Савельевич упал бы, если б его не поддержал сменщик.

Откуда-то возник Арсланидзе. Черепахин хотел что-то сказать ему, но только отчаянно махнул рукой и крепко обнял начальника парка.

От котлована шел замерщик. Стальная лента вилась за ним, скручиваясь кольцами, как живая.

— Ты знаешь, что наделал, Савельич? Три тысячи кубов выбросил за контур!

Да, старый экскаваторщик знал, что он сделал для участка, для прииска...

Ночью разыгралась непогода. Тяжелый плотный ветер, перемешанный со снегом, несся с юга. Глухо гудела тайга. Басовитый неумолчный шум ее стоял над прииском, сжимал тревогой сердца. Утром рабочие едва добрались до участка. Все потонуло в белесой мгле. Снег закупоривал уши, слепил глаза, не давал дышать. Яростные порывы ветра сбивали с ног. Люди шагали с трудом, высоко поднимая ноги, взявшись за руки. Везде протянулись сугробы.

Шурфовщики тесно набились в тракторную будку на краю полигона. Курили, держа цигарку в кулаке, присев на корточки. Опасливо поглядывали на потолок, когда освирепевшая пурга обрушивала на крышу будки снежную лавину. Жиденькое строеньице скрипело под могучим натиском ветра, шаталось, жалобно стонало. Неторопливо перебрасывались невеселыми фразами:

— Ну, разошлась погодка, мать честная...

— Не говори. Не дай бог сейчас в дороге оказаться.

— Пропал день. Ни фига не сделаем.

— Какая работа! На ногах не удержишься.

— То-то я давеча видел, собака по снегу каталась. И точно — к пурге.

В это время, неясный, смягченный ревом ветра, выбухнул взрыв. Шурфовщики замерли, изумленно прислушиваясь, вытянув шеи. Померещилось? Нет. Снова, на этот раз сдвоенно, громче, ударили взрывы.

— Слышь, Серега?

— Мама родная, шурфует!

— Да кто ж это, братцы?

— Григорий? Нет, он болеет. Николай? Он. Ребята, Николы нет!

— О, дьявол щербатый, на какую штуку поднялся!

Рабочие вывалились из будки, прикрываясь рукави-цами, полезли в снег. Вскоре впереди что-то зачернело. Легкая дощатая перегородка стояла наклонно, обложен» ная снизу, для поддержки, снегом. Под ее защитой в неглубоком шурфе копался человек. Когда рабочие окружили шурф, человек поднял голову, оскалил в задорной усмешке щербатые зубы.

— Приволоклись, работнички? Кто за вас план выполнять будет? Тетя Мотя?

— Никола, это ты, друг ситный? Обманул пургу?

Через час по всему полигону разбрелись шурфовщики.

Отгородись от пурги кто чем, они долбили мерзлую землю, закладывали в шпуры аммонал. Черные земляные султанчики взлетали кверху и исчезали, разметанные пургой.

...Лисичка стоял на краю обрыва, посасывал свою неизменную трубку и командирским взглядом изучал рельеф местности. Позади почтительно переминались лотошники.

— Здесь! — уверенно сказал Лисичка.— Тут она, голубушка.— Не оборачиваясь, только растопырив пальцы, лотошник добавил: — Кирку!

Сейчас же протянулось несколько услужливых рук с остро отточенными кирками. Лисичка сошел вниз, нанес несколько ударов по звенящей от мороза кромке обрыва. По каким-то одному ему известным признакам определил, где искать золото,— передвинулся влево. Рубанул киркой сплеча. Отошел еще на несколько шагов, припоминая, как выглядело это место летом. Потом вернулся, взял еще левей и тут обрушил кромку обрыва. Окончательно утвердившись в своем предположении, топнул ногой:

— Раскладывайте пожог здесь.

Лотошники засуетились, подтаскивая дрова. Скоро запылало несколько больших костров. Прозрачный дрожащий дым то растекался понизу, то, свиваясь, взметывался кверху. Шипели сырые поленья. Ширились черные пятна вокруг костров, цепочкой протянувшихся вдоль борта старой горной выработки.

Сидя на валуне, Лисичка распоряжался:

— Добавь дровишек. Да не туда! Недавно ослеп, а уже ни зги не видишь? Суетлив больно, паря. Вот теперь хорошо, довольно.

Когда костры прогорели, лотошники накрыли раскаленные угли листами жести. Понемногу промерзший грунт отошел. Кирками и лопатами надолбили талого грунта, насыпали в мешки, сложили их на подводу. Старый меринок влег в хомут, направляясь к недалекому тепляку.

Вечером, обходя участок, Шатров зашел в лотошный тепляк. Пригнулся, перешагнул высокий порог и остановился, отыскивая в клубах пара Лисичку. Старик сам подошел к нему, удрученно почесал восковую лысину.

— Худо дело, Алексей Степаныч, обмишурился я...

— Да что вы! — испугался Шатров.— Как же так, Максим Матвеич? Ведь я на вас как на каменную гору...

Кто-то потянул Шатрова за рукав. Рядом стоял Чугунов, морщил губы улыбкой.

— Пятьсот!

— Что пятьсот? — не понял Шатров.

— Пятьсот процентов дали,— выговорил Чугунов.

Лисичка торжествующе засмеялся. За ним облегченно засмеялся Шатров. Во всех углах задвигались, зашумели лотошники, довольные, что шутка удалась, что твердое рабочее слово сдержано. Свет падал на улыбающиеся лица, забрызганные, но счастливые. Ласково блестели глаза.

Кривая, вычерченная мелом на старенькой, обветренной непогодами доске показателей участка, лезла вверх. Все пришло в движение. Общежития заполнялись только поздним вечером. Наскоро поужинав, усталые рабочие засыпали мгновенно.

В один из дней на участок пришел Крутов. Шатров доложил обстановку. Игнат Петрович слушал, нагнув голову, глядя на Шатрова вполоборота, исподлобья. От его толстой шеи, выдвинутого подбородка, презрительно оттопыренной нижней губы, ото всей массивной фигуры так и излучалась непонятная властность. Шатров невольно подтянулся, как перед командиром полка в былые времена.

— Люди работают с небывалым подъемом! — закончил Алексей.— Уже видно, задание перевыполним.

— Значит, заниженное задание участку дали,— уронил Крутов. И ушел.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ТУЧ И СГУЩАЮТСЯ

1

— Гляди, ребята, гляди! — крикнул Лисичка.

Старик указал пальцем на потолок барака. Горняки

встревоженно подняли головы. Нить электрической лампы, о которой успели совсем позабыть, краснела на глазах, Вот из вишневой она стала оранжевой, потом желтой и, наконец, ослепительно белой. Стыдливо заморгал бледный язычок керосиновой лампы на столе. Кто-то фукнул в стекло, и язычок погас. Запахло горелым фитилем.

— Шабаш, отмучились!

— Дождались праздничка!

— Ай, электрики. Качнуть бы их за такое дело...

— Пошли на улицу, поглядим на прииск.

Горняки выбежали из барака, набросив на плечи полушубки, всунув босые ноги в валенки. Во всех окнах горел свет. Хлопали двери, скрипел под ногами снег, слышались радостные восклицания. Прииск казался небывало нарядным.

Ярче всех светились большие окна клуба. Там заканчивались последние приготовления к новогоднему маскараду. Разговоры о нем шли на прииске уже неделю, но многие не верили, что он состоится. Монтаж нового генератора затянулся, а без электрического света какой же маскарад! Правда, Крутов пообещал, что в новогоднюю ночь, поскольку шахты будут стоять, он даст энергию в клуб, но Игнату Петровичу верить...

Все же энтузиасты готовили костюмы. В обстановке страшной секретности шились простенькие платьица и сложные портняжные сооружения, мастерились клыкастые маски и ангельски расписанные личики.

Зоя и Ирина Леонтьевна в последние три дня совершенно сбились с ног. Им хотелось затмить всех и выиграть первый приз. Крутов отпускал Зою с работы в четыре часа. Царикова передавала только срочные радиограммы. Все свободное время женщин поглощало конструирование маскарадных костюмов.

Теперь, закутанные с головы до пят, Зоя и Ирина Леонтьевна сидели в задней комнатке вместе со всеми костюмированными участниками маскарада, ожидая начала танцев. Зоя нервно смеялась, стесненно оглядываясь вокруг себя. Как она любила милую суматоху таких вечеров! Молодая женщина не узнавала никого. Там серая волчья морда любезно склонялась к стоявшему торчком заячьему уху; там рыжая лисица задумчиво играла своим пушистым хвостом; там некто с гибкой фигурой, затянутой во все черное, в бархатной полумаске на лице мрачно блестел глазами из-под мексиканского сомбреро, поминутно хватаясь за кинжал на боку. Ярко-красные пасти от уха до уха, деревянно застывшие гримасы смеха, огромные картонные крашеные носы, широкополые шляпы, островерхие колпаки — все смешалось в одну пеструю картину.

Сказочно преобразилось фойе. В центре его упиралась вершиной в потолок мохнатая елка. Бесчисленные разноцветные китайские фонарики, стеклянные украшения, хлопья золотистых и серебряных блесток прятались в ее ветвях. Дед Мороз с белоснежной бородой, подпоясанный красным кушаком, хлопотал около елки, укрывая ее подножие ватой. От дерева исходил сильный аромат смолы, снега и свежести. Со всего потолка на нитях спускались сотни ватных шариков, и казалось, хлопьями идет снег. Только Кеша Смоленский и комсомольцы-активисты знали, сколько трудов было вложено в убранство фойе.

А у закрытых до поры дверей клуба быстро росла празднично настроенная толпа горняков. Кто-то, не утерпев, уже пустился в пляс под гармонику. Взявшись за руки, став в кружок, высокими голосами пели девушки. При свете луны все они казались красивыми. Словно натертые помидорным соком, румянились щеки. Лукаво блестели за длинными ресницами глубокие глаза. Полные губы так и манили поцеловать их.

Нетвердо шагая, к девушкам подошел изрядно выпивший шурфовщик. Он постоял немного, качаясь на тонких ногах, потом расставил руки, неожиданно воскликнул:

— Девушки, милые, полюбите меня, сироту! Поцелуйте хоть разок.

— Иди к своей Насте целуйся! задорно крикнула одна, пухленькая, востроносая.

— Давай, давай, брат, проезжай мимо,— со смехом посоветовал шурфовщику Охапкин. Начальник участка сам был красен от выпитого вина и мороза, но держался прочно.— Не по себе товар выбрал. Устарел. Твое дело теперь под лавкой валяться.

Шурфовщик протестующе махнул рукой, но спорить не стал, побрел дальше, что-то бормоча себе под нос. В это время открылись двери клуба, и все с шумом повалили в них, теснясь, с трудом протискиваясь в узком проходе.

Шатров подошел к клубу одновременно с Черепахиными. Как всегда, Клаву сопровождал Неделя. Он осторожно поддерживал ее под руку, заботливо обходя скользкие места. Пока Шатров, Неделя и Черепахин стояли у крыльца, чтобы не лезть в толпу, подошел Арсланидзе .

— А ты чего один? — спросил Шатров, здороваясь с другом,—Где Тамара? Моя-то нарядилась для маскарада, уже давно в клубе...

— Вова заболел, она сидит с ним,— озабоченно сказал Арсланидзе.— Горит малец. Горло заложило. Вызвали врача. Я и сам бы не пошел: какое уж тут веселье! — да жена прогнала: «Уходи, не вздыхай над душой!» А главное, я в составе жюри. Неудобно товарищей подводить.

В фойе было тесно. Неделя смахнул двух парней со стульев, усадил Евдокию Ильиничну и Клаву.

Вокруг красавицы елки толпились взрослые и подростки. Сиротка с красным распорядительским бантом на рукаве, важничая, громогласно рассказывал окружающим:

— Думаете, кто ее в тайге разыскал, срубил и привез? Виктор Афанасьевич Сиротка, собственной персоной. Кеша вызывает: «Так и так, вот тебе комсомольское поручение — привезти елку. Сумеешь?» Это я-то чтоб не сумел! Говорю: «Будь покоен». И добыл. Вот. Такое дело кому зря не поручат. Сиротка дело туго знает.

После короткого скетча начались танцы. Раздвинулся занавес, и со сцены посыпались ряженые. Поднялся хохот, крики, сумятица. Все старались протиснуться поближе, чтобы лучше рассмотреть костюмы, попытаться распознать кого-нибудь из участников маскарада. Но мудрено было узнать знакомых геологов, экскаваторщиков, чертежниц, домашних хозяек под этими беззвучно оскаленными в застывшей улыбке лисьими, волчьими мордами, под фантастическими платьями.

Когда наконец установился порядок, зрители были оттеснены к стенам и пары понеслись вокруг елки, Лисичка не утерпел. Старик ухватил Деда Мороза, картинно отставил ногу в подшитом валенке, но не успел сделать ни одного па, Чугунов сгреб своего напарника и вытащил его из круга.

Ровно в полночь ударил гонг. Радиоприемник умолк. На сцену вышел Норкин. Леонид Фомич поздравил участников вечера с Новым годом. Взлетели вверх серпантин и конфетти. Норкин еще говорил, опутанный леи-точками серпантина, вытряхивая из волос разноцветные кружочки, а танцы уже возобновились.

Общее внимание привлекали три маски. Одна из них изображала «голубя мира». Было что-то трогательно чистое в тоненькой девичьей фигурке с белыми крыльями. Две другие маски танцевали вместе. «Арктика» изображалась при помощи нашитых на темно-синее платье силуэтов льдин и белых медведей. На голове маски красовался склеенный из бумаги айсберг. Партнерша «Арктики» была окутана широкими многоцветными полосами материи, напоминавшими собою северное сияние.

Во втором часу ночи началось присуждение призов. Все маски выстроились в шеренгу. Жюри важно восседало на сцене. Читать решение жюри поручили Кеше Смоленскому.

— Первый приз — патефон с набором пластинок,— громогласно читал Смоленский, высоко держа листочек, и добавил от себя, вызвав смех,— и заводной ручкой присуждается...— Кеша сделал паузу, обвел всех взглядом, наслаждаясь наступившей тишиной, всеобщим жадным вниманием, и еще раз повторил: — Присуждается... Вот что-то не разберу тут...

По шеренге масок пробежала легкая зыбь. Зал застонал от жгучего нетерпения:

— Ох, да не томи же!

— Вот пила поперечная, не человек.

Норкин потянулся к листочку:

— Дай я прочитаю.

— Ага, разобрал,— смешливо сказал Смоленский, отводя руку Норкина,—присужда-ается... маске «Голубь мира». Музыка —туш! Прошу шаг вперед. Снимите масочку.

Девушка заколебалась, но ее вытолкнули из шеренги. Пришлось подчиниться. Шнурки маски затянулись и не развязывались. Сиротка подскочил, помог девушке. Маска упала, и все увидели смущенное зардевшееся лицо, тонко и мягко очерченное. Большие серые глаза смотрели наивно и сердито.

Смоленский нагнулся, вручил девушке приз, и сейчас же из рупора динамика грянул туш. Под аплодисменты девушка перебежала зал и уткнулась лицом в пиджак Черепахина. Шатров стоял рядом и удивленно покосился на нее.

— Моя племянница,— пояснил Черепахин. Он перехватил взгляд инженера.— Третьего дня прислали к нам на работу. Нежданно-негаданно. Врач, только из мединститута. Ну что ты, Ниночка, застеснялась,— ласково сказал Никита Савельевич, гладя густые каштановые с золотистым отливом волосы девушки.— У нас люди все простые, хорошие. Познакомься вот с Алексеем Степановичем.

Шатров поздоровался с Ниной, отметив яро себя ее крепкое рукопожатие, манеру смотреть открыто, прямо в глаза, чуть склонив голову набок. Коротковатый нос, несимметричные широкие брови, одна из которых лежала выше другой, плоские скулы девушки не понравились Алексею. Зато глаза были хороши: широко раскрытые, чистые, внимательные.

Между тем жюри продолжало свою работу.

— Второй приз — никелированный будильник с тремя стрелками, заводом на двое суток,— издевательски тянул Смоленский,—круглой формы, застекленный, допускающий регулировку, присуждается... виноват, уточняю— разделили между собою маски «Арктика» и «Северное сияние». Разрешите на вас взглянуть!

Из-под бумажного айсберга показалось раздосадованное смуглое лицо Ирины Леонтьевны. «Северным сиянием» наряжена была Зоя. Она отказалась от приза, и Царикова выхватила будильник из рук Смоленского, возмущенная тем, что первый приз достался не ей. Проходя мимо Нины, Ирина Леонтьевна бросила на нее испепеляющий взгляд и одновременно мило улыбнулась Шатрову.

— Третий приз...— снова затянул, как на аукционе, Смоленский, но не успел закончить.

Хлопнула дверь. Вбежал дежурный из конторы прииска.

— Игнат Петрович, беда! Жафаров в блоке подорвался!

Мгновение оцепенелого молчания, и сразу — вихрь тревожных голосов, чей-то надрывный вскрик...

2

Как всегда, собираясь на работу, Жафаров задержался перед портретом в траурной рамке. С ласковой укоризной Анаит смотрела на мужа. Рано поседевшие волосы завязаны узлом. Морщины избороздили лоб.

— Знаю, Ана, что скажешь. Не уберегли мы с тобой мальчика. Я, старый, хожу по земле, а его нет. Что ж делать— война... Он погиб не зря, унес с собой врага. А зачем ты ушла от меня, оставила одного? Эх, Ана, Ана...

Глаза Жафарова затуманились. Пора бы уж привыкнуть к своему горю. Да нет! Видно, старое сердце медленно раскаляется, но зато и не гаснет.

За полчаса неспешной походкой пожилого, утомленного человека Жафаров поднялся к штольне.

Добравшись до восстающего — вертикального колодца, уходившего вверх на много метров, взрывник получше закрепил на спине сумку с пыжами и аммонитом и полез по растрелам — коротким бревнам, вбитым между стенками восстающего.

Поднимаясь все выше, Жафаров совсем не думал о пропасти, которая подстерегала каждое его неосторожное движение. Он размышлял о предстоящей работе, о жизни. Хорошо ли пробурил Неделя шпуры? Молодой человек —мог заторопиться, чтобы не опоздать встретить свою девушку. Разве он сам не был когда-то так же Молод, не считал часы до встречи с Анаит? Так устроена жизнь. Каждый проходит свой круг. Вот через несколько часов наступит Новый год. Кто скажет, сколько лет ему, Старику, предстоит еще прожить?

Временами Жафаров останавливался, чтобы перевести дыхание, равнодушно смотрел вниз. Под ногами чернела бездонная пропасть. Лампочка освещала только два-три ближайших растрела. Могильная тишина окружала взрывника. На земле такой тишины не бывает. Там то ветер прошумит в листве, то сонно крикнет какая-нибудь ночная птица, то где-то далеко зашумит мотор. А здесь, под землей, никаких звуков.

Жафаров отдыхал три раза, пока добрался до блока. Последние метры пришлось ползти на животе через тесную дыру. В забое чернело множество аккуратных круглых отверстий. Они делали грудь забоя похожей на пчелиные соты. Нет, шпуры пробурены на совесть!

Разложив материал, взрывник принялся за дело. Заполнив часть шпура аммонитом, вставив взрыватель, Жафаров вкладывал в шпур сырую глиняную колбаску — пыж и осторожно трамбовал его. Так были заряжены все шпуры. Оставалось поджечь запалы.

Небольшим факелом Жафаров поджег свисавшие концы бикфордова шнура. Они воспламенились со свистом, огонь быстро пошел внутрь. «Вот так. Теперь пора уходить». Взрывник убедился, что горят все запалы, и побежал к выходу.

Вот и отверстие, через которое он пролез в блок. Жафаров лег на живот и похолодел: дыры не было, ее плотно заклинила большая глыба породы. «Обвал. Попал в западню»,— обожгла отчаянная мысль. Чувствуя, как у него слабеют ноги, взрывник беспомощно, словно подбитый заяц, завертелся на месте. Что делать. Вот она, смерть!

Первая мысль была — вытолкнуть глыбу. Обламывая ногти, напрягая все силы, Жафаров схватился за нее. Тщетно! Глыба даже не шелохнулась. Теряя от ужаса самообладание, взрывник кинулся к горящим шнурам. Обрезать их! Не допустить огонь к зарядам! Поздно! Огонь шел уже в толще породы, подбираясь к аммониту.

Тогда, потеряв надежду на спасение, следуя инстинкту самосохранения, несчастный вжался всем телом в небольшую расщелину. Лампочка покатилась по земле и погасла. Мрак окутал человека. И в этой кромешной, адовой тьме грянул первый взрыв. Красноватые молнии пучком вырвались из шпура. Осколки породы с визгом полетели во все стороны, дробясь о несокрушимые стены каменной пещеры. Один осколок зацепил спину человека, стоявшего в расщелине, и вырвал из нее кусок мяса. Человек дернулся, но не упал, еще плотнее втиснулся в расщелину, заполняя своим мягким телом, страстно жаждущим жизни, каждое крохотное углубление в безжалостном камне.

Напрасно! Один за другим ударили еще два взрыва. Еще и еще! Кремнистые осколки острыми гранями рвали, кромсали, превращали в кровавые лохмотья спину человека. А понизу, колыхаясь и раскачивая плоскими змеиными головами, пополз изжелта-зеленый ядовитый газ. Змеи доползли до ног человека, обвили их, и он упал в щебень, широко раскинув руки. Пальцы скрючились, разжались и опять, уже медленно, начали сжиматься, захватывая щебень. Что-то ослепительное вспыхнуло в мозгу человека, завертелось, разбрасывая искры, и погасло. Ядовитый газ заполнил его открытый в предсмертном крике рот.

3

Сиротка давно увивался вокруг Клавы. А с некоторых пор визиты его еще участились. Неделя видел это и молча страдал. Конечно, для него не составило бы никакого труда положить конец ухаживаниям шофера. Достаточно было бы один раз поговорить с ним по-свойски. После этого Сиротка наверняка обходил бы девушку за версту, не то чтоб волочиться за нею. Но Клава сказала: «Если изобьешь Виктора, между нами все кончено». Тарас попытался переубедить Клаву: «Что я, лиходей какой? Не до смерти ж я его убью. Поучу маленько и отпущу с богом». Но Клава была непреклонна: «Я еще не жена твоя, а ты уж ко мне никого не подпускаешь. А замуж выйду, тогда что? И поговорить ни с кем не дашь?» Пришлось покориться.

А проклятый шофер словно пронюхал про этот запрет. Чуть не каждый вечер, как только Клава кончала свою работу в столовой, Виктор являлся к Черепахиным, безбоязненно усаживался возле девушки (при Тарасе!) и начинал свои россказни. Да ведь как рассказывал! Заслушаешься! Тарас сам не раз ловил себя на том, что с интересом следит за повествованием Сиротки. Как тут дивчине не смотреть в рот такому хлопцу!

Но особенно угнетали Тараса ученые беседы, которые Клава любила заводить с Виктором. Вдруг заспорят, есть ли живые существа на Марсе. И пошло-поехало: «каналы», «полюса», «атмосфера»... Будто на земле дела мало, еще на небо лезть. А нет, так примутся толковать о гипнозе — есть гипноз или это так, одни балачки. И опять: «кора головного мозга», «рефлекс», «сознание»... А, батюшки! Откуда только такие слова берутся!

Больше всего изумляла Неделю осведомленность Сиротки. Ну ладно Клава. Девушка умная, окончила восемь классов, чуть не среднее образование имеет. А Виктор? Простой шофер, кончил сельскую четырехлетку, как и Тарас, а поди возьми его голой рукой! О чем ни заговорит Клава, он может разговор поддержать, свое слово вставить. И когда он так поднаторел в книжных делах?

Неделя вспоминал свое детство. Родители увезли его трехлетним мальчишкой из родной Полтавщины. Отца Тарас почти не помнил, но мать пережила мужа на десять лет и любила рассказывать подросшему сыну о тихих криницах, белых гусях на ставках, ясном мисяченьке над их хаткой, крытой камышом, расписанной синей краской. Потом умерла и мать. Тарас оставил школу, пошел работать, благо по росту и силе он выглядел гораздо старше своих лет. Возвращаться на Украину Тарас не захотел. Не к кому. Здесь, в Сибири, прошла вся его молодость. И сибирские просторы, тайга, знатные морозы, сметливый и щедрый сибирский народ пришлись по сердцу парню, приковали его навечно к этим краям.

Теперь, слушая разговоры Клавы с Виктором, Тарас остро ощущал недостаток знаний. Он начал даже подумывать, что, пожалуй, Кеша Смоленский все-таки прав — надо идти в вечернюю школу. Дважды комсорг при встрече с бурильщиком укоризненно говорил ему: «Удивляюсь я тебе, Тарас. Вот придет новая техника, тогда как? Если грамоте не подучишься, как разряд повысишь? Ведь и физику надо знать, и математику». Кеша предлагал даже свои учебники, но Тарас отказался. И сейчас жалел об этом. Но тут же приходила мысль, что, если по вечерам он будет сидеть в школе, Сиротка совсем заполонит Клаву. Оставалось одно — дежурить возле Клавы, выполнять все ее желания и ожидать, когда Виктор надоест ей.

Если бы Неделя лучше разбирался в Клавином сердце, он понял бы, что Клава принадлежала к тому довольно распространенному типу девушек, которые не любят настойчивых ухаживаний, постоянных знаков внимания. Кроме того, Клава была слишком уверена в своей власти над Тарасом. Если бы он сделал вид, что охладел к ней, она, вероятно, встревожилась бы, немедленно постаралась укрепить его привязанность. Но простой, прямодушной натуре Тараса было чуждо всякое притворство. Он не умел лицемерить и ходил по пятам за Клавой, надоедая ей своими вздохами.

Иначе вел себя Сиротка. Он не испытывал особо нежных чувств к Клаве. Подумаешь! Обыкновенная девушка. В меру полненькая, симпатичная — и только. Что Тарас так за ней увивается? Кроме того, хитрый шофер быстро раскусил характер Клавы. И ему ничего не стоило держаться с ней дружеского, даже чуть покровительственного тона. Правда, Сиротка приходил очень часто, но и уходил когда вздумается, не оставался, даже если Клава пыталась удержать его вечером подольше. Ни разу шофер не заикнулся о том, что девушка нравится ему. Он подшучивал над ней, а то так и сердил. В такие минуты Тарасу стоило огромного труда усидеть на месте. Он сжимал кулаки до того, что белели косточки пальцев. Сиротка подвергался смертельному риску. Как этот наглец смеет сердить Клаву? Где же после этого на свете справедливость?

Сиротку забавляло создавшееся положение. Тарас восхищал его своей физической силой, прямодушием. Шофер искренне желал ему добра. Но тщеславие перевешивало. Самолюбие приятно щекотало внимание избранницы знаменитого на весь прииск бурильщика-силача, а главное, вид самого укрощенного Недели, беспомощно сидевшего в углу, пока Виктор соловьем разливался перед девушкой. Приятно было также бравировать опасностью. Сиротка чувствовал, что играет с огнем. Если бы не запрет, наложенный Клавой, Тарас измолотил бы шофера в первый же вечер. Сиротка не знал об этом запрете, который один охранял его, но догадывался, что Тарас бездействует по желанию Клавы. Имелось еще одно обстоятельство, заставлявшее Сиротку волочиться за Клавой: ему очень льстили разговоры товарищей по гаражу: «Ну и Виктор, какую девку завлек! И скажи, у кого — у самого Недели ухажерку отбивает. Да как у тебя духу хватает на глаза ему показываться? Он же тебя с валенками съест!» Сиротка скромно отмалчивался, так как никогда не болтал о своих любовных делах, но все же ходил по гаражу гоголем.

Гораздо сложнее были переживания Клавы. В ее душе происходила тяжелая борьба. То девушка упрекала себя в черной неблагодарности, вспоминая, как с первого дня знакомства Тарас был нежен с ней, трогательно заботлив, то начинала досадовать: «Только и знает — ходит за мной да вздыхает. Нет чтобы посидеть, поговорить, как Виктор». Но сейчас же сама собой возникала невыгодная для шофера параллель: «Виктор, случись с ним такое, на весь прииск бы раззвонил, что спас меня. Д Тарас—хоть бы полсловечушка кому». Клава не ошиблась. Тарас никому не обмолвился о своей схватке с хулиганами, если можно было назвать схваткой такое одностороннее побоище. Он боялся за доброе имя Клавы. В свою очередь, и пострадавшие, не заинтересованные в разглашении тайны, тоже помалкивали. Так случилось, что о нападении на Клаву не знал даже Виктор. Думая об этом, девушка чувствовала, как крепнет в ее душе привязанность к Тарасу. Но назавтра приходил блестящий, остроумный, веселый шофер и оттеснял на задний план скромного, неяркого бурильщика.

Вот и сейчас, пока Тарас, хмурый, невеселый, сидел на табуретке, опустив широкие плечи, Сиротка рассказывал без умолку, бойко размахивая руками. На его подвижном лице по ходу рассказа мгновенно сменялись то испуг, то радость.

— И вот, значит, стою я со своей машиной под окнами клуба, подремываю, ничего не знаю. А там уже — полная паника. Семен Андрианыч вышел на трибуну, только начал говорить, и вдруг видят люди: закачался, схватился рукой за сердце и — упал. Что такое? Народ вскочил. В президиуме переполох. На счастье, нашелся в зале врач. Сейчас его за бока, к Семену Андрианычу. Приговор: дышит еще, но жизнь на волоске. Срочно нужна операция. Иначе — каюк! А на прииске ни одного хирурга! Везти надо в Мысовое, за шестьсот километров. Что делать? Дорога хотя и гладкая, но поворотов, подъемов! Числа нет! Все же не Москва — Минск.

Ревнивый взгляд Тараса отметил, что шофер положил свою руку на Клавино колено. Увлеченная рассказом, девушка ничего не почувствовала, поторопила Сиротку:

— Ну, ну, что дальше?

— А дальше выносят Семена Андрианыча из клуба ногами вперед, словно покойника. Так меня холодом и обдало! Подскакивает к машине его секретарь: «Витя! —А у самого голос рвется, на глазах слезы.— Витя, от тебя все зависит: если через десять часов не доставишь к хирургу в Мысовое — конец!» Я так и взвился. Главное дело — я с Семеном Андриановичем весь край объездил. Где только нас не носило! И вдруг такому человеку конец? Думаю себе: «Если ты действительно комсомолец, не последняя поганка,— сделаешь!» Уложили мы его в машине поудобнее, секретарь голову поддерживает. Врач на откидном сиденье примостился. Команда мне: «Давай, Витя!» Н-н-ну я и дал!..

Сиротка даже зажмурился, потряс головой, словно ужасаясь сделанному некогда. Клава слушала, наклонясь вперед, не сводя горячих темных глаз с шофера.

— Как включил фары, как лег на руль, так, веришь, и не разогнулся до самого Мысового. По селектору приказ дали: остановить всякое движение, очистить тракт, идет машина с больным Семеном Андриановичем. И ты скажи — все машины встали! До единой. Если проезд узкий, так шофер свою машину в кювет, в снег затолкает, а дорогу очистит. Крепко все уважали директора. Так я и летел по тракту. Веришь, Клава,— вдохновенно говорил Сиротка,— только крыльев мне в ту пору и не хватало. Сам не пойму — как в ту ночь не разбился. На вираже— шестьдесят, на прямой — сто! Благо, зима, снег укатался, что твой асфальт. Глаза — метров на триста вперед, нога на акселераторе. Только на вираже сбавлю газ, чтоб не перевернуться, и опять на всю железку, сколько у мотора духу хватает. А мотор-то чертячий — «ЗИС-101»,— тогда сильнее машины и не было. Случись в то время на тракте пробка, останься на дороге раззява какая — в куски б разбился. С такого ходу тормозить— километр надо.

— Небось не разбился,— некстати вставил Неделя, мучимый ревностью. И сейчас же стыдливо потупился — Клава бросила на него недоумевающий, отчужденный взгляд.

— Короче говоря,— продолжал Сиротка, не обращая внимания на Тараса,— еще солнце не взошло, а мы уже подлетели к Мысовому. За девять часов домчал! Сейчас же в больницу, к хирургу на стол — и пошло дело. Через месяц Семен Андрианыч опять гонял на машине по всему краю почище прежнего. А Виктору Афанасьевичу— грамота от главка и две тысячи премии,— рисуясь, не утерпел похвастаться шофер.

— Да-а,— раздумчиво протянула Клава, сожалея, что интересный рассказ уже закончился. Заметив вольность шофера, негодующе сбросила его руку со своего колена. «Обнаглел Витька!»

4

Зоя открыла дверь продовольственного магазина и нерешительно остановилась на пороге. Длинная очередь в три ряда выстроилась вдоль прилавка. Зоя хотела уже повернуть обратно, но вспомнила, что хлеба не хватит даже на обед. Пришлось пристраиваться в хвост очереди.

— Вы крайний? Я за вами,— произнесла Зоя неизбежную формулу-заклинание.

Но простояла Зоя недолго. Ее зеленую вязаную шапочку с помпоном заметила заведующая магазином. Полное, бело-розовое лицо женщины расплылось в любезной, приторной улыбке. Узкие щелочки глаз совсем исчезли, двойной подбородок заколыхался.

— Зоя Васильевна, идите сюда, я вам сама отпущу, что нужно.

Удивленная Зоя неуверенно подошла к концу прилавка. С чего бы такая предупредительность? Зоя боялась, что сейчас очередь запротестует, но, сверх ожиданий, все молчали.

— Вам чего? Хлеба? Вот эта булочка хорошо пропеченная, румяная,— говорила между тем заведующая, бросая гири на чашку весов.— Два четыреста. Еще чего? Сливочного масла возьмете? — Заведующая магазином наклонилась к Зое. Шепотом, чтоб не услышали в очереди:— Вчера получили немножко копченой грудинки. Прелесть. Пальчики оближете. Килограммчик могу устроить...

— Спасибо, но у меня денег не хватит,— стесняясь, тихо сказала Зоя,— я не захватила с собой.

— Ну что за счеты, милочка, потом занесете. Мы ведь не в городе живем,— ласково возразила заведующая, проворно отрезая под прилавком большой кусок грудинки и заворачивая его в бумагу.

Через несколько минут хозяйственная сумка Зои доверху заполнилась аккуратными свертками, банками и пакетами. Пододвигая сумку Зое, заведующая прошептала ей с заговорщицким видом:

— Вы, Зоя Васильевна, как вам что-нибудь понадобится , без стеснений заходите прямо через заднюю дверь. Тут, сами понимаете, неудобно,— народ... А там я вам все отпущу. Вот скоро сушеный чернослив получим, изюм, шоколад...

Выходя, Зоя услышала, как за ее спиной чей-то женский голос приглушенно произнес:

— Крутовская секретарша.

В голосе звучали почтительность и зависть.

— Секретарша? — переспросил ехидный, с хрипотцой мужской голос.— Или...

Окончания фразы Зоя не расслышала — в очереди засмеялись. О чем они там?

По улице Зоя шла в глубоком раздумье.

Последнее время она не раз с удивлением замечала, что к ней стали относиться совершенно иначе, чем раньше. Вот хоть бы и этот магазин,— сколько раз она бывала в нем прежде, и никто не обращал на нее внимания. Она терпеливо выстаивала в очередях по часу и больше и уходила с килограммом сечки да консервами, как все покупатели. А с некоторых пор продавщицы начали приветливо улыбаться ей, отбирать товар получше. И вот сегодня сама заведующая снизошла до нее, самолично отпустила продукты, да еще какие! Кое-кто из мужчин, которые раньше едва замечали Зою, теперь при встрече первыми здоровались, долго трясли руку.

Заискивают? Думают, что теперь, когда она стала секретарем Крутова, она может влиять на его решения? До сегодняшнего дня Зое так и казалось. Но обрывок фразы в магазине мучил, заставлял доискиваться до скрытого в нем тайного смысла. Почему засмеялись в очереди? Над чем?

Внезапно Зоя остановилась. Лицо вспыхнуло. Стало жарко. А что, если ее имя связывают с Крутовым? Если ее зачислили в любовницы всемогущего начальника прииска? Могли же заметить ласковые взгляды Игната Петровича, его необычную обходительность со своим секретарем? Могли и сделали из этого свои выводы!

Надо на всякий случай заручиться расположением фаворитки Крутова. Для нее он сделает все, чтобы угодить, не постесняется употребить власть... Так, наверное, думают эти подхалимы, а прежде всего Лаврухин. Как он расшаркивается перед ней! И она ни о чем не догадывалась!..

«Какой стыд!» Зоя шла все быстрее, не замечая, что идет не домой, а к радиостанции. Ноги сами несли к поверенной всех ее дум и печалей — Ирине Леонтьевне.

От Цариковой не укрылось возбужденное состояние Зои. Не успела она раздеться и повесить свою шубку, как Ирина Леонтьевна подошла к Зое, крепко сжала ее маленькие руки и вкрадчиво заглянула в глаза:

— Мы чем-то взволнованы?

Сбивчиво, бессвязно Зоя пересказала Цариковой эпизод в магазине и свое подозрение, ожидая от подруги сочувствия, негодования. Но, к большому удивлению Зои, Ирина Леонтьевна отнеслась очень хладнокровно к происшествию.

— Киска моя, чем же ты так возмущена? Не понимаю. Я бы на твоем месте только гордилась. Конечно, бабы завидуют тебе. Тут и гадать не о чем. Все они мечтают об интрижке с таким человеком, как Игнат Петрович, да не удается. Помани он их пальцем — любая побежит. Но его выбор пал на тебя, помнишь, я тебе тогда еще говорила... А между вами в самом деле ничего еще не было? — деловито осведомилась Царикова.

— Как ты можешь так говорить, Ирина!

— Хм! А я думала, ты его давно прибрала к рукам, ла скрытничаешь, не хочешь мне признаться. Ну, знаешь, Зоечка, раз уж все равно слушок о тебе пополз, я бы так сделала, чтоб не зря говорили. По крайней мере не обидно будет слушать.

— Ирина!!

— Я тридцать лет Ирина,— невозмутимо отозвалась Парикова. Ее глаза засмеялись.— Глу-упенькая! — вытянула она губы.— Какая ты еще девочка. Совсем несмышленыш. Не воображаешь ли ты, что Алексей женился на тебе невинным отроком?

— Мало ли что у него могло быть прежде! Я этого не знаю и знать не хочу. А после женитьбы он никогда мне не изменял!

— Ой ли? Ты уверена? Я бы так горячо не ручалась,— прищурилась Царикова.

— Он не такой,— уже слабее возразила Зоя.

— Один черт!—энергически отрезала Царикова.— Можешь мне поверить. Только концы умело прятал. Терпеть не могу мужского лицемерия. Йм все можно, а нам — ничего. Чепуха на постном масле. Все эти проповеди— для дурочек. Один раз живем на свете.

Царикова говорила еще долго. Зоя слушала ее, не соглашаясь, но и не протестуя вслух. В конце концов, многое из того, что говорила Царикова, поразительно совпадало с ее собственными мыслями.

— Ты сейчас в контору идешь, Зоечка? — закончила Царикова.— Попроси, золотце, у Галгана ниток мулине разных цветов. Тебе он не откажет. Я достала потрясающий рисунок для вышивки: купающаяся нимфа и подглядывающий сатир. Мы с тобой целую картину вышьем!

Зое повезло. В коридоре конторы она столкнулась с Галганом.

— Тимофей Яковлевич, у меня к вам большая просьба.

— Пожалуйста, Зоя Васильевна, чем могу служить? Если в моих силах — расшибусь, а сделаю.

— Я думаю, расшибаться не придется. Мне нужно ниток мулине разных цветов. Не сможете ли вы достать их?

Галган наморщил лоб, долго соображал что-то. Зоя с надеждой смотрела на хозяйственника.

— Не знаю, что и сказать вам, Зоя Васильевна. Мудреная задача. Мулине и в Атарене редко бывает. Нарасхват идет. Буду иметь в виду, но обещать не обещаю.

Разочарованная Зоя села за свою машинку. А Галган через час появился снова и прямо прошел в кабинет Крутова.

— Я вчера у себя копался, Игнат Петрович,— осторожно начал Галган,— и вот нашел...— он положил на стол мягкий сверток. Из бумаги в разные стороны топорщились пучки желтых, красных, зеленых, синих ниток мулине.

Крутов, выпучив глаза, в неподдельном изумлении смотрел на Галгана.

— Слушай, Тимофей, ты, часом, не того? — Игнат Петрович сделал красноречивое круговое движение пальцем у лба.— Не рехнулся? Зачем мне мулине? Черепахину вместо троса на экскаватор отдать?

— У нас в магазине мулине никогда не бывает,— пояснил Галган.— А женщины из-за него прямо бесятся. Я и занес вам. Захотите кого из работниц прииска, служащих конторы поощрить за отличную работу,— готовая премия под рукой.

Легкая краска покрыла обветренное лицо Крутова. Он исподлобья взглянул на Галгана. Но Тимофей Яковлевич безразлично смотрел в сторону, на этажерку с запыленными книгами. «Заметил, подлец!» — пронеслось в голове Крутова. А вслух небрежно сказал, пожимая плечами:

— На кой мне твое мулине! Ну да ладно, раз уж принес, брось вон туда, пусть лежит.

Вечером, когда Зоя собралась уходить домой, Игнат Петрович позвал ее в кабинет.

— Я, Зоечка, полез сегодня в нижний ящик стола, смотрю, а там этот сверток лежит. Совсем из головы вон! Я когда-то давно привез из Атарена ниток, бросил их сюда, да и забыл. А сейчас наткнулся, подумал: может, они тебе пригодятся? Возьми, пожалуйста, чтоб место не занимали.

— Ох, Игнат Петрович,— всплеснула руками Зоя в полном восторге,— если бы вы знали, как я их ищу! Чем я только вас отблагодарю?

— Ну-ну, пустяки,— забормотал Игнат Петрович,— было б за что благодарить, за такую дрянь.

Уходя, Зоя бросила внимательный взгляд на Крутова. Впервые она посмотрела на него таким оценивающим взглядом. Недавнее открытие, горячая проповедь Цариковой пробудили в ней совсем непривычные мысли. «Какой он заботливый! И вовсе еще не старый. Ему даже идет эта седина на висках, придает мужественность, строгость. А в хорошем костюме, на заказ, в светлом пальто, модных туфлях он будет выглядеть совсем молодцом. Никому не уступит. Одежда очень красит человека...»

Недоумение Шатрова росло с каждой новой встречей. Только что ему попался возле гаража начальник участка Охапкин. Добродушный, разговорчивый Охапкин всегда любил поболтать с Шатровым, выкурить с ним папиросу-другую. Заранее улыбаясь, Шатров остановился, готовясь окликнуть Охапкина. Но, завидев Шатрова, тот неожиданно вильнул в сторону, скрылся за углом гаража.

Потом встретился Смоленский. Комсорг, наоборот, долго жал руку Алексея, посматривая на него с грустным, немного виноватым видом, с каким смотрят обычно на больного, лежащего в постели, здоровые люди, стесняющиеся своего здоровья, силы, громкого голоса. У Шатрова чуть не сорвалось с языка: «Ты что, Кеша, не хоронить ли меня собрался? Что глядишь так?»

Размышляя о странном поведении Охапкина и Смоленского, Шатров подошел к конторе и увидел кучку рабочих, столпившихся у газетной витрины. Один читал вслух, водя корявым пальцем по стеклу, остальные слушали, сбившись головами вместе. Шатрову показалось, что чтец упомянул его фамилию. Алексей подошел ближе, силясь рассмотреть газету через головы горняков. В это время один из них обернулся и со значительным выражением в голосе сказал:

— Отойди, ребята. Алексей Степаныч...

Рабочие тотчас расступились, и Шатров увидел заголовок жирным шрифтом: «Порочное руководство». Статья занимала три больших столбца. Еще не прочитав из нее ни строки, интуитивно Алексей понял — статья о нем.

Глаза Шатрова быстро бежали сверху вниз, схватывая существо абзацев. «Вместо полного использования мощной техники Шатров самовольно поставил все бульдозеры на прикол... На участке до сих пор нет ни метра полностью подготовленных к промывке полигонов... Антипартийное поведение... используя трудности снабжения, подогревая нездоровые настроения отдельных отсталых элементов, пытается настроить рабочих против... Барство Шатрова... запрещает звонить ему ночью

на квартиру... Груб с подчиненными. Например, начальника шахты Лаврухина... Необходимы решительные меры... оздоровления обстановки...»

— Да что же это, товарищи?! — каким-то стоном вырвалось у Шатрова. Буквы зарябили перед глазами.

Рабочие угрюмо молчали, только чей-то одинокий голос крепко выругался.

Оправившись, Алексей прочитал снова, на этот раз подряд, всю статью. Внизу стояла подпись: «П. Александров». «Александров, Александров, кто же это? А, псевдоним, конечно,— догадался Шатров.— Наглый лжец, трусливо спрятался за псевдонимом. Ну как можно писать такое? Где только совесть у человека? Какая злобная клевета!»

Шатров сделал несколько бесцельных шагов. Внутри у него все кипело, жгло. «К секретарю,— всплыла одна мысль, поглотила все остальные,— в партийную организацию».

В приемной Зоя окликнула мужа, но он, не замечая ее, почти вбежал в кабинет. Крутова не было. Норкин сидел за своим столом, с увлечением писал что-то каллиграфически четко, с нажимом. При внезапном появлении Шатрова Леонид Фомич испуганно откинулся на спинку стула. Ручка покатилась по бумаге, и большая клякса расплылась на ней, обезобразив аккуратные строчки. Кровь отхлынула от лица Норкина. Щеки, иссеченные мелкими красными жилками, побледнели.

Взволнованный Шатров ничего не заметил. В эту минуту он забыл все, что думал и говорил раньше о Норкине. Сейчас он видел в нем только секретаря партийной организации, партийного вожака, облеченного высоким доверием коммунистов, человека, который справедливо и нелицеприятно разберется во всем и не даст в обиду невинного.

— Леонид Фомич,— задыхаясь, сказал Алексей, наваливаясь грудью на стол,— Леонид Фомич, я пришел к вам за защитой... нет, за справедливостью! Вы читали газету? Там обо мне напечатана статья. Это ложь! Гнусная, подлая ложь!

Алексей едва владел собой. Норкин схватил графин, налил воды в стакан. Расплескивая воду, Шатров жадно выпил ее.

— Успокойтесь, Алексей Степаныч! Что с вами?

Кое-как, отрывочно, перескакивая с одного на другое, Шатров рассказал о газетной статье. Норкин уже успокоился, принял свой обычный солидный вид. Недослушав Шатрова до конца, перебил его:

— Конкретно, Алексей Степаныч, что вы хотите от меня конкретно?

— Я? — изумился Шатров.— Разве я не сказал вам? Вы знаете, что это клевета. Пошлите в редакцию опровержение. Ее обманул этот негодяй «П. Александров». Ведь с начала до конца...

— Алексей Степаныч, дорогой мой,— улыбнулся с видом превосходства Норкин,— я не уполномочен опровергать выступления большевистской печати. Это делается иначе: на партийном собрании мы обсудим вас, вашу работу в свете этой статьи, и коммунисты вынесут свое решение. Его-то мы и пошлем в редакцию. А как же иначе?

— Вы хотите статью или меня обсуждать на партийном собрании? — раздельно спросил Шатров, приближая свое лицо к Норкину.

Воробьиные глаза Норкина заметались за стеклами очков, он заерзал в кресле.

— Вас, Алексей Степаныч... Я обязан это сделать,— прикладывая руку к груди, убедительно сказал Норкин.

Несколько мгновений Шатров неподвижно смотрел в глаза Норкину, словно изучая его. Какая-то морщинка непереносимого отвращения, гадливости задрожала около губ Алексея. Он круто повернулся на каблуках и вышел. Но в приемной его перехватила Зоя:

— Что случилось, Алексей?

— Обо мне в газете появилась статья. Антипартийное поведение. Порочное руководство. Зазнайство. Будут обсуждать на партсобрании.

— Достукался! — прошептала Зоя.

На лице жены Алексей увидел не сочувствие, не жалость, а только страх и враждебность. Видеть это было так тяжко, что Шатров зажмурился и вышел.

На распутье у клуба, где во все концы разбегались дорожки, приостановился. «Куда ж теперь? К кому?.. К Георгию!» И торопливо зашагал к механическому парку. .

Глубоко запустив пальцы в растрепанные волосы, Лаврухин покачивался из стороны в сторону. Временами начальник шахты испускал невнятное глухое мычание, словно от зубной боли.

Самочувствие Лаврухина было отвратительным. Страшно болела голова со вчерашнего перепоя. Но еще больше мучило сожаление об исходе последней азартной игры. Он уже держал в руках больше тысячи рублей, поставил их все ва-банк и сорвал крупный куш. Тут-то и надо было, идиоту, остановиться, проявить характер. Так нет же! Черт толкнул под руку рискнуть еще раз, поставить на девятку. И все пошло прахом, развеялось дымом, да еще вышло пятьсот рублей с гаком долга. Лаврухин вывернул все карманы, высыпал даже серебро, но наскреб всего триста с небольшим. Партнеры дали сроку три дня. Сегодня этот срок истекал, и за душой по-прежнему не имелось ни полушки. До получки оставалось больше недели. Явно назревала угроза лупцовки. А как беспощадно бьют картежники, Лаврухин уже знал. Где занять денег? На любых условиях, под любые проценты? Этот неотвязный вопрос вот уже третий день терзал душу Лаврухина.

Поглощенный своими переживаниями, он не заметил появления в комнате Галгана и вздрогнул, услышав над собой насмешливый резкий голос:

— Что сидишь, качаясь, бедная Мефодя? Опять небось продулся в карты?

Появление Галгана обрадовало Лаврухина. Этих двух людей объединяла если не дружба — такое выражение было неприменимо к их отношениям, ибо Лаврухин всегда безотчетно побаивался Галгана, чуя в нем сильную натуру,— то, во всяком случае, взаимная симпатия. Тимофей Яковлевич был единственным человеком на прииске, правильно понимавшим жизнь. С ним можно было толковать не о политике, не о том, что сказал Черчилль и куда поехал Ачесон, а о самых интересных жизненных делах: о том, как можно ловко зашибить деньгу, по скольку лет выдерживаются вина, как добиться своего и отвязаться потом от любой бабы.

Много значило и то, что Тимофей Яковлевич изредка ссужал приятеля деньгами. Правда, при этом он каж-

дый раз заставлял Лаврухина подписать фактуру на лишние пятьсот — шестьсот килограммов бензина, но — долг платежом красен. И сейчас у Лаврухина мелькнула слабая надежда, хотя фактуры подписывал уже не он, а Шатров.

— Так продулся, говорю? — повторил Галган, останавливаясь перед Лаврухиным и глядя на него с высоты своего роста.

Как всегда, Галган был одет, в противоположность своему приятелю, опрятно, даже с некоторой претензией на щегольство. Серого каракуля шапка с желтым кожаным верхом, неизменная зеленая бекеша, белые бурки, с носками и задниками, обшитыми красной кожей.

— Ох, не говори, Тимофей Яковлич,— с жалобным стоном отозвался Лаврухин.— Все двадцать два несчастья свалились. И задолжал, и голова гудит как трактор, и Шатров пристал с ножом к горлу — выполняй суточный график. Все одно к одному. А главное — продулся. И ведь как я их сначала подсидел, любо-дорого!

— Крапленая колода? — деловито осведомился Галган.

— Ни боже мой. Просто подфартило. Я первый раз зашел с девятки червей, потом сунул ведьму и...

— Короче, денег нет?

— Ни грамма! Если сегодня не отдам сто восемьдесят монет, набьют морду. Может, ты выручишь, Тимофей Яковлич, а? Выручи, голуба! Последний раз прошу!

— А это ты не видел? — Галган сложил известную комбинацию из трех пальцев, именуемую в просторечии «дулей», и для лучшего обозрения поднес ее к самому лицу Лаврухина. Тот только шмыгнул носом и повернул голову в сторону.— Воротишь рыло? А кто мне второй месяц тысячу двести должен? Давай деньги, мне на костюм надо! Не прежнее время — фактурками отделываться.

— Голубчик, Тимофей Яковлич, да где ж мне сейчас денег взять? Потерпи малость, в получку отдам,— униженно взмолился Лаврухин, чуть не плача.— Заимей совесть. Мало я тебе фактур подмахнул?

— Ага! Еще месяц ждать? Все жданки кончились. Продай что-нибудь из барахла, а мне гони монету.

— Да что ж я продам? Смотри сам, у меня ничего нет!

Галган обвел взглядом комнату и невольно присвистнул.

Действительно, продать при всем желании было нечего. В углу стояло сооружение из пустых ящиков наподобие кровати. В головах на плоском соломенном матраце лежала старая телогрейка. Рваный кожух заменял одеяло. Две расшатанные табуретки, колченогий стол да печка, сделанная из железной бочки, довершали меблировку комнаты. Пол усеян окурками. Ни занавесок на окнах, ни коврика на стене, ни хотя бы половика— ничего, говорящего о том, что это комната, в которой живет, отдыхает, проводит свободное от работы время человек.

— Н-да, богато ты живешь! — весело сказал Галган.— Прошлый раз я был, так у тебя из мебели еще ведро стояло. Неужели тоже пропил?

— Уборщица унесла,— грустно ответил Лаврухин,— все равно, говорит, пропьешь, а мне сгодится.

— Ловко. И белья я что-то не вижу. Где его-то хранишь?

— А что его хранить? — ответил вопросом Лаврухин.— Одна смена на мне, другая у прачки. Пойду в баню, сменюсь.

— Ах, молодец! — восхищенно покрутил головой Галган.— Чистейшей воды пролетарьят. Девяносто восьмой пробы. Что я говорю! На тебе пробу негде ставить! — Галган внезапно сменил тон.— А ведь ты и впрямь так сопьешься с кругу, Мефодий Лукьянович. И я знаю, что тебя мутит.

— Что?

— Был ты начальником участка, уважаемым человеком. Соответственно деньга текла. Фактурки, то-се... Была возможность выпить с друзьями, в картишки по маленькой переброситься. А теперь прислали этого типа... Шатрова, и ты слетел с нашеста. Разве не обидно? И добро б, ты дело не знал, а то ведь ему сто очков фору дашь!

— Это верно,— Лаврухин повесил голову.

— А то нет? Святая правда... И жаль мне тебя. Все-таки я тебя люблю, Мефодий. Ей-богу! Черт тебя знает, мужик ты какой-то славный, компанейский. Одно слово, душа человек. Ладно, так и быть, выручу еще раз, не пропадать же тебе в самом деле! Сколько там за тобой? Тысяча двести? На еще триста для ровного счета. Будет полторы. Отдашь в конце месяца.

— Тимофей Яковлич, друг ты мой! — возопил Лав-рухин с каким-то визгом в голосе, ошеломленный столь неожиданны!« оборотом событий.— Да я тебе... да за это я твой раб по гроб жизни!

— Ладно, ладно, чего там... При случае отблагодаришь. Небось трещит башка? — осведомился Галган после короткой паузы, в продолжение которой Лаврухин топтался на месте, не зная, чем выразить свою признательность благодетелю.

— Не трещит, на куски разламывается,— скорбно отозвался Лаврухин.

— Не горюй. Я как знал, захватил с собой поллитровку на похмел души. Давай чашку.

Из недр бекеши появилась бутылка с драгоценной влагой. Такое проявление неслыханной доброты окончательно доконало Лаврухина. Он вскочил с табуретки и раскрыл объятья, намереваясь облобызать Галгана.

— Ну-ну, я целоваться не люблю! — брезгливо сморщился Тимофей Яковлевич.— С бабами-то не лижусь, а уж с тобой...

— Нет чашки. Да на кой она ляд,— завертелся Лаврухин. У него даже руки затряслись.— Я из горлышка!

— Валяй,— согласился Галган.

Лаврухин закинул голову, и водка забулькала. Галган следил за ее понижавшимся уровнем. Когда половина содержимого бутылки перешла в бездонный желудок Лаврухина, Галган отнял у него бутылку, зажал ее в коленях.

— Закуси чем-нибудь, а то окосеешь.

Лаврухин отправился к столу и нашел там сухую корку.

— Дай еще глотнуть, Тимофей Яковлич,— просительно сказал он.

Галган отрицательно мотнул головой:

— Нельзя. Слабый ты человек.

— Это я-то слабый? — вознегодовал Лаврухин.— Да мне пол-литра хлопнуть — что комара на шее убить.

— Я не в том смысле. У тебя и у трезвого-то характер мягкий, а у пьяного и подавно. Злости в тебе нет, самолюбия. Ведь другой на твоем месте давно бы сковырнул Шатрова. И правь обратно участком.

— Как же, сковырнешь его! Крепче чирия сидит. Я разок ковырнул... Заикнулся Крутову насчет Шатрова, так и сам же не рад был. Игнат Петрович так меня срезал!

— Чудак! Когда это было? Сейчас Игнату Петровичу самому этот выскочка поперек горла встал. Не видишь? А статья в газете? Не миновать Шатрову с участком проститься. И это еще не все.

— А что же? — спросил Лаврухин. Он немного осовел, но привычка к спиртному помогала владеть собой.

Галган подошел вплотную. Его ястребиные выпуклые глаза, подернутые какой-то пленкой, гипнотизировали захмелевшего Лаврухина.

— А вот что. Жафаров-то на чьем участке погиб?

— Ну Шатрова.

— Не «ну». В этом все дело. Член партбюро, лучший стахановец, заслуженный человек и вдруг — погибает. Почему? Обвал? А почему он эту глыбу не вытолкнул, не разбил? — Галган вперил свой взгляд в глаза Лаврухина, заговорил раздельно, чеканя каждое слово, будто вгоняя его в сознание начальника шахты: — Пе-ре-у-том-ле-ние! Понял? Ведь это Шатров разрешил: отладил на шахте — иди в рудник. Нарушение правил техники безопасности. Смекаешь? За такие художества наше государство премий не выдает. Дошло? Сейчас довольно одного маленького заявленьица, и Шатров весь вышел. А тогда кого сажать начальником участка? Тебя!

7

Последнее время Зоя находилась в приподнятом состоянии духа. Крутов повысил ей оклад до тысячи двухсот рублей. С этой целью по его приказу главный бухгалтер провел Зою по совместительству инженером по технической учебе. Никаких курсов, стахановских школ, хотя бы индивидуального ученичества на «Крайнем» пока не существовало. Обязанности Зои ничуть не увеличились. Зато прибавка к зарплате оказалась весьма весомой.

Радовала Зою также ласковая покорность Игната Петровича. Ради нее он изгонял из своего лексикона крепкие выражения при проведении планерок. Грозный начальник прииска шутил, смеялся, а то и советовался с Зоей. Редкой женщине не льстит внимание мужчины, даже если она не питает к нему никаких чувств. Зоя не составляла исключения из этого правила. Ей нравилось замечать, как светлеют глаза Игната Петровича при ее появлении, как разглаживаются морщины на его лбу, глубокая складка у переносицы. Раз десять за день, не меньше, Крутов вызывал Зою к себе в кабинет, изобретая для этого всевозможные предлоги. Часто при этом он садился рядом так близко, что Зоя чувствовала прикосновение его сильного, твердого плеча. Иногда же Игнат Петрович диктовал деловую бумагу, расхаживая по кабинету, заложив руки назад. Зоя записывала предложение, потом снова ожидала, разглядывая в паузах профиль Крутова. Седеющий короткий ежик отступал назад от покатого лба. Нижняя губа большого рта немного выдавалась вперед, придавая профилю надменность. И весь абрис волевого лица, отчеканенный на фоне окна, завершался упрямым, жестким подбородком. Невольно Зоя восстанавливала в памяти лицо Алексея, сравнивала этих двух мужчин. Сравнение было не в пользу Алексея. «Какой он все-таки сильный, Игнат Петрович! Недюжинная, мощная натура. Этот ни перед чем не остановится, сразу видно. Сомнет, раздавит, а сделает по-своему. Недаром он стал начальником прииска. Ему на роду написано командовать людьми. Талант! А у моего Алексея в лице что-то женственное. И что топорщится, наскакивает на Крутова! Никогда ему не шагать по жизни так, как Игнату Петровичу!»

Зоя инстинктивно тянулась к сильной натуре. Не отдавая себе в этом отчета, она искала возможности опереться на человека, который руководил бы ею во всем, подчинил ее волю своей.

Игнат Петрович был именно таким человеком. По мере того как Зоя узнавала его ближе, ее восхищение Крутовым все росло. О, Игнат Петрович далеко пойдет! Он не засидится на «Крайнем». Почем знать, не суждено ли ему заменить Разумовского на посту начальника горного округа? А там, может быть...

Понемногу Зоя освоилась с мыслью, что Игнат Петрович влюбился в нее или, по крайней мере, она очень нравится ему. Сознание это волновало, будоражило молодую женщину. Близость к Крутову означала многое:

почет в обществе, жизненный комфорт, доступность недосягаемых ранее удовольствий и развлечений.

Даже здесь, в глухом таежном углу, благоволение Крутова скрашивало жизнь, облегчало прозу будней. Прошло время, когда Зоя радовалась килограмму свежего мяса, полученному с подсобного хозяйства. Теперь достаточно было сказать Галгану, и назавтра он вручал ей увесистый пакет с первосортной свининой. Когда в магазин прибывали новые товары, заведующая сама звонила Зое, и она приходила, рылась при закрытых дверях в материалах, готовой одежде, обуви, выбирая вещи по своему вкусу. Как непохоже было все это на недавнее время, когда она терпеливо выстаивала в очереди долгие часы, чтобы застать в продаже шерсть, модельные туфли, фетровые ботики!

Шатров, как подавляющее большинство мужчин в подобных случаях, не замечал перемен в семейном быту. Он с аппетитом съедал вкусное жаркое, не обращая внимания на то, что ест свежее мясо, а не консервы. Глубоко равнодушный к нарядам, он не замечал пополнения Зоиного гардероба. Лишь однажды новая блузка совершенно сверхъестественной окраски привлекла на минуту его внимание. Он подбросил ее на руке, подивился пестрой окраске ткани и тут же забыл о блузке.

Было еще одно, что занимало все мысли Шатрова, лишало его всякой наблюдательности. Алексей на все лады обдумывал гибель Жафарова, и наедине с собой в самых тайниках души у него часто шевелилась мысль, что он мог явиться косвенной причиной смерти этого молчаливого, скромного рабочего. Зачем он принял предложение Жафарова взрывать шпуры в шахтах и в руднике! Что, если Жафаров устал, почувствовал себя плохо, потерял силы около выхода из блока и именно это сыграло роковую роль в ту новогоднюю ночь? Ведь завал был невелик!

Снова и снова в памяти Шатрова вставала тяжелая картина похорон Жафарова. Открытый гроб с _г телом покойного несли Крутов, Норкин, Галган и Шатров. Падал редкий снежок. Позади молча шли горняки. Острое ребро гроба резало плечо, и Алексей облегченно вздохнул, когда впереди показалась могила, окруженная комьями черной земли. Чтобы вырыть ее в промерзшей, заледеневшей земле, взрывники, товарищи покойного, заложили заряд аммонита. Как прощальный салют Жа-фарову над его последним прибежищем встал дымный столб взрыва. Высоко вверх прянули камни. И долго отражалось гулкое эхо от угрюмых пологих сопок.

Глубокая прямоугольная яма чернела рядом с невысоким холмиком. И после смерти Жафаров не хотел разлучиться со своей Анаит. Судьба соединила их снова, на этот раз навсегда.

Короткую речь над гробом сказал Крутов. В словах Игната Петровича слышалась неподдельная скорбь, а когда он заговорил о том, что до последнего дня погибший честно работал для родины, что он умер, как солдат, на своем посту, голос Игната Петровича задрожал. Предательская слезинка быстро скатилась по его щеке. И многое простили горняки, с непокрытыми головами окружившие кольцом свежую могилу товарища, начальнику прииска за эту слезу над гробом рабочего!

8

Занятый своими мыслями о последних событиях, Шатров совершенно позабыл о дне рождения жены. Зое пришлось самой напомнить о нем мужу. Собираясь в контору, подкрашивая перед зеркалом губы, она сказала:

— Кстати, ты знаешь, какой завтра день?

— Пятница, кажется. Да, пятница. А что?

Алексей подошел к календарю.

— Там ничего не найдешь. Так я и знала. Это называется любящий муж. Мой день рождения! Вспомнил? Слава богу. Завтра мне стукнет двадцать четыре года. Почти старуха, а вспомнить в жизни нечего.

Когда Зоя ушла на работу, Алексей захлопотал. Он побежал в промтоварный магазин, пересмотрел все, что лежало там на полках, но не нашел ничего мало-мальски подходящего для подарка. Мучительно краснея, Шатров подозвал продавщицу, бойкую комсомолочку в синем платочке, и объяснил ей свое затруднение. Девушка улыбнулась молодому человеку, который с такой наивной надеждой смотрел на нее. Из-под прилавка была извлечена пара женских туфель. На толстой подошве, с аляповатым каблуком, они все же выглядели гораздо лучше своих близнецов-уродцев, заполнявших полки.

— Сейчас лучше ничего нет,— сказала продавщица и лукаво добавила: — Вы для Зои Васильевны ведь? Она у нас третьего дня купила хорошенькие танкетки, не чета этим колодкам.

Но обрадованный Шатров пропустил мимо ушей замечание, со своим приобретением под мышкой побежал домой.

На следующее утро подарок был торжественно вручен Зое. Весь вид Алексея без слов говорил о том, что он ожидает от нее проявлений восторга и горячей благодарности. При взгляде на массивные толстоносые туфли с крашеной пряжкой на боку, которые равнодушно лежали на ладони Алексея, Зое стало смешно и жалко мужа.

— Спасибо, Алеша. Очень миленькие туфли.— Зоя чмокнула мужа в лоб.— Я их буду беречь,— пообещала Зоя,— чтоб они не истрепались.

— Ничего,— великодушно разрешил Шатров,— носи хоть каждый день. Может быть, к лету еще привезут, почище этих.

— Хорошо бы... Теперь вот что, Алеша. Игнат Петрович так любезен, что отпустил меня на весь день справлять свои именины. Только вечером я должна сходить в контору на пару часиков. И знаешь, что мне захотелось? Пригласить к нам Ирину. Посидим втроем, поболтаем, выпьем по рюмочке. Верно? Она давно хочет с тобой познакомиться. И ты ее посмотришь, оценишь. А то просто неудобно — я у нее днюю и ночую, а к себе— ни ногой. Не возражаешь, надеюсь?

— Как же можно возражать новорожденной?

Алексей не хотел обижать Зою отказом в такой день.

По рассказам Зои Царикова составила себе довольно

точное представление об Алексее, его привычках и вкусах. Будучи и в самом деле неглупой женщиной, как ее аттестовала мужу Зоя, Ирина Леонтьевна с первого шага повела себя правильно. Едва войдя в комнату, она ахнула с видом самого искреннего изумления, всплеснула руками и подошла к книжной этажерке.

— Боже мой,— восклицала, грассируя меньше обычного, Ирина Леонтьевна,— боже мой! Стендаль, Уитмен, Теккерей! Что я вижу, у вас есть даже Вольтер! А это уж не Апулей ли? Конечно, он — «Золотой осел». И какие издания... иллюстрации... Нет, вы просто волшебник, Алексей Степаныч! Здесь, в нашей норе, иметь такую чудесную библиотеку... Я просто глазам своим не верю. Это сон,— не останавливаясь, говорила Ирина Леонтьевна, перелистывая книги, ощупывая корешки.

Шатров сиял. Ничем нельзя было так расположить его к себе, как похвалив библиотеку. Ведь он столько сил и времени положил на подбор этих книг, так охотился за каждой из них по магазинам, букинистическим ларькам, книжным развалам! Алексей и не подозревал, что Царикова в жизни не читала ни одной из книг, которыми так восхищалась сейчас. Цепкая память хитрой женщины сохранила десятка три названий ценных книг, классиков мировой литературы, и теперь она с большим эффектом мобилизовала свои скудные познания.

— Ах, шалун, у вас и «Декамерон» Боккаччо припрятан,— погрозила Царикова пальцем Шатрову, продолжая свой осмотр.— Зоечке вредно его читать. Я — другое дело. Я уже старуха. Дадите мне его на недельку, насладиться еще раз?

— Разумеется, Ирина Леонтьевна,— с готовностью отозвался Алексей. Нет, положительно Царикова была совсем не такой, какой она ему рисовалась со слов Тамары. «Уж не ошиблась ли Томочка?»

За чаем игра продолжалась. Царикова не ломалась, не кокетничала, говорила мало. Раза два вставила замечания, которые удивили Шатрова своей глубиной и меткостью.

День промелькнул незаметно. Выпили две бутылки вина, поговорили, потанцевали под патефон, спели «Меж крутых бережков», «Уральскую рябинушку». У Цариковой оказался хороший музыкальный слух, гибкий, хотя и небольшой голос. Многих слов она не знала, но мелодию вела уверенно. Прощаясь, Шатров крепко пожал ей руку и пригласил бывать почаще.

— Погоди, Ирина, я с тобой,— спохватилась Зоя, выглядывая в окно. На дворе окончательно стемнело.— Мне давно пора в контору. Там какая-то срочная работа. Игнат Петрович велел прийти к шести, а я с вами заболталась. Будет мне теперь на орехи.

—Обойдется,— уверенно ответила Царикова.

Сверх ожиданий, кабинет Крутова оказался пустым. У Зои екнуло сердце: неужели не дождался, ушел? Вот скандал-то... Но дежурный по конторе сказал!

— Игнат Петрович не приходил вечером. Велел вам позвонить ему на квартиру.

С чувством большого облегчения Зоя подняла трубку.

— Зоечка? — В знакомый властный бас вплелись вкрадчивые интонации, такие неожиданные в голосе Крутова.— Ты меня извини. Горло заложило, боюсь выходить на мороз. Захвати папку с годовым отчетом и приходи ко мне. Я тебя долго не задержу.

— Хорошо,— пролепетала Зоя и осторожно положила трубку, растерянно глядя на Царикову.— Ирина, Игнат Петрович зовет меня к себе... Ночью, на квартиру... Как быть? Но ведь с папкой!

В глазах Цариковой зажглись бесовские огоньки. Тонкие губы расползлись в понимающей усмешке.

— Иди! И не трусь. Не будь дурой.

На развилке Царикова свернула к радиостанции и молча подтолкнула Зою в спину.

Окна в доме Крутова были завешены. Только в одном пробивался сквозь шторы слабый свет. Зоя привстала на цыпочки, заглянула в окно, но ничего не увидела и постучалась. Почти сейчас же, как будто Крутов стоял за входной дверью, она распахнулась. Игнат Петрович сам встретил Зою на крыльце, неестественно высоким голосом, суетясь, оживленно заговорил:

— Пришла? Вот молодец. Люблю дисциплину. Нет, не сюда. В эту дверь.

Зоя переступила порог и остановилась в изумлении. Большая люстра затопляла светом комнату. В камине бойко трещали дрова. Круглый стол был сплошь заставлен бутылками с ликером, коньяком, настойками, мелкими и глубокими тарелками с закуской: черной икрой, астраханским заломом, копченой грудинкой, ветчиной. В двух розовых вазах лежали печенье, шоколад и мандарины.

— Ой, у вас гости? — испуганно обернулась Зоя.

— Никак нет. Только одна гостья,— отозвался Игнат Петрович, выходя вперед и беря Зою под руку,— ты, Зоечка. Неужели в такой день, день твоего рождения, я могу эксплуатировать тебя на работе? Что я, капиталист?

— А как же... годовой отчет? — запинаясь, смущенно спросила Зоя.

— А с годовым отчетом мы так,— улыбнулся Крутов, засматривая Зое в лицо. Он взял из ее рук папку и швырнул на диван.— Раздевайся, грейся. Посидим немножко, выпьем за твое здоровье. Дай-ка я за тобой поухаживаю, не все же мне командовать.

Зоя хотела сказать, что она не останется, что это неприлично, что лучше она завтра пригласит Крутова к себе отметить свой день рождения, но Игнат Петрович уже расстегнул и снял с Зои шубку, усадил молодую женщин у к огню. Потом вышел в соседнюю комнату и сейчас же вернулся, прежде чем Зоя успела собраться с духом и подняться с кресла. Внезапно она ощутила щекочущее прикосновение к своим плечам. Зоя подняла руку, и ее пальцы утонули в пушистом скользком мехе великолепной серебристо-черной лисицы.

Пораженная, Зоя молча смотрела расширенными глазами на Крутова. Довольный произведенным эффектом, Игнат Петрович победоносно улыбался.

— Это тебе от меня подарок в честь дня рождения. Специально гонял Галгана в Атарен за покупкой,— самодовольно пояснил Крутов.— Велел с дрянью не возвращаться. Галган тем хорош, что из-под земли добудет, если надо.

Зоя обрела наконец дар речи, покраснела, стремительно вскочила. Лисица мягко скользнула на пол.

— Игнат Петрович! Что значит этот подарок? Такой дорогой! Я не могу...

Но Крутов нетерпеливо замахал рукой: «После, после!», налил два больших бокала коньяку и подал один из них Зое.

— За твой день рождения!

Чтобы не уронить бокал, Зоя вынуждена была подхватить его. Она не успевала ничего сказать, собраться с мыслями. Все шло так быстро! Напор Крутова заставил ее растеряться, совершенно ошеломил. А Игнат Петрович уже чокался. Бокалы звякнули. Зоя залпом выпила коньяк и задохнулась. Огненная жидкость ожгла горло. Торопливо схватив с тарелки ломтик ветчины, Зоя проглотила его и закашлялась. Игнат Петрович сейчас же налил рюмку ликера.

— Запей вот этим, полегче.

Через час Зоя сидела в мягком кресле, болтала ногами и непрерывно смеялась. Все кружилось перед ее глазами и то отодвигалось вдаль, то приближалось, дробясь. Вместо одной, как раньше, с потолка почему-то спускались две люстры. Опьянение было тем сильнее, что прежний хмель еще не успел выйти из головы Зои, когда она явилась к Крутову.

Игнат Петрович сидел на ковре около своей гостьи и целовал ее колени, обтянутые прозрачными чулками, прижимался к ним лицом. Зоя не видела в этом ничего странного. Смеясь, она ерошила седеющий ежик Игната Петровича.

— Вы мой паж. Правда?

— Правда, правда, Зоечка,— бормотал заплетающимся языком тоже изрядно охмелевший Крутов.— Поедешь со мной летом в отпуск? Одену как царицу! Из Москвы такси найму, провезу тебя на машине по всему Черноморью. В Сочи на глиссере покатаю. Эх! Для тебя ничего не пожалею! Ты не думай, я не так, мы зале... за-ре-ги-стрируемся.

— Ха-ха-ха! А Шатрова куда денем? — смеялась Зоя.— У-у! Он у меня такой строгий, принципиальный, ужас!

— Я его скоро в бараний рог согну. Ты не обижаешься, что я про твоего мужа так говорю?

— Конечно, нет. Пусть сам не лезет в драку. Вот дождался, что в газете про него написали, да еще, чего доброго, на собрании вкатят!

— Вер-рно! Ах, умница, как все верно понимаешь. Дай я тебя за это поцелую.

Игнат Петрович поднялся с ковра и обнял Зою. Близко-близко перед ее лицом возникли его мутные голубые глаза. Горячие губы нашли Зоин рот и прижались к нему. Зоя попыталась отвернуть лицо, вырваться.

— Пустите, Игнат Петрович! Я закричу...

Но голова кружилась, ноги подкашивались. Крутов все крепче притягивал к себе ее тело. На секунду стало страшно. Сквозь волны хмеля мелькнула мысль, что сейчас случится непоправимое. Но уже не осталось ни воли, ни сил. И, уступая нетерпеливому напору Крутова, обвисая всей тяжестью на его твердых руках, Зоя прошептала, закрывая глаза:

— Свет...

ГЛАЗА ВОСЬМАЯ

УДАР

I

У ворот механического парка Шатров наткнулся на Арсланидзе.

— Вот кстати, Георгий,— обрадовался Алексей.— Хочу Володю проведать. Он ведь до сих пор болеет?

— Да,— сразу помрачнел Георгий.— Пойдем. Тамару хоть немного развеешь.

Рекс встретил Шатрова, как старого знакомого, приветственным стуком хвоста об пол. Мужчины прошли в спальню, слабо освещенную синей лампочкой. Резкий запах лекарств пропитал всю комнату. В детской кровати, высоко поднятый на подушки, лежал Володя. Он трудно, с хрипом дышал. У Алексея сжалось сердце. Даже при этом слабом свете видно было, как заострился нос больного ребенка, ввалились щеки. Рядом, положив голову на скрещенные руки, сидела на низенькой скамеечке Тамара. Она не пошевелилась при входе мужчин.

— Задремала, — шепнул Арсланидзе. — Которую ночь без сна! А меня гонит прочь. Не дает дежурить возле Вовки.

— Я не сплю,— ровным, каким-то безжизненным голосом, растягивая слова, тихо произнесла Тамара, не поднимая головы.— Это ты, Алексей? Здравствуй. Идите в столовую, сейчас выйду к вам.

В ожидании Тамары мужчины присели на диван. Она вошла, и Алексей едва сдержал возглас изумления. Полно, да Тамара ли это? Ничего не осталось в ее лице от прежней молодой, веселой женщины. Бессонные ночи около больного ребенка, постоянная мучительная тревога обескровили щеки, заставили потухнуть и ввалиться глаза.

— Что смотришь? Старухой стала? — с надломленной усмешкой спросила Тамара.—Горе сушит, а не красит, Алеша.

Наступило неловкое молчание. Алексей не мог отделаться от странной, нелепой мысли, что перед ним незнакомая женщина, а вовсе не Тамара. Так изменила ее болезнь сына.

— Как Володя, что врач говорит? — спросил наконец принужденно Шатров.

— Ах,— устало махнула рукой Тамара,— что эти врачи! Я теперь никому не верю. Да и как ее винить, Нину Черепахину? Милая, славная, но еще девочка, только с институтской скамьи. Откуда ей было опыта набраться? Иногда по часу и больше проводит около Володи, видно, что сама страшно переживает, но помочь ничем не может. И то сказать — не бог же она! Вчера предсказала кризис, а его нет. Болезнь все развивается. Иачалось с простого воспаления легких. Пока я была на работе, он тут раздетый бегал по морозу, соседка недосмотрела. Потом перешло в двустороннее крупозное воспаление. Теперь добавилось воспаление на уши. Мальчик тает изо дня на день, как свечка. Он у нас и без того слабенький... Не знаю, что будет, не знаю...

Пальцы Тамары скомкали скатерть. Несколько секунд она еще крепилась, потом горько заплакала, запрокинув голову. Волосы растрепались, по лицу, еще больше постаревшему, полились слезы. Георгий захлопотал около жены, прижал ее голову к своей груди, стараясь успокоить.

Овладев собой, Тамара отстранила мужа. Все еще судорожно, коротко всхлипывая, как всхлипывают обиженные дети, она вытерла лицо платком, привела в порядок волосы.

— Прости меня, Алеша. У тебя свои неприятности с этой газетой, ты собрания ждешь, а тут я еще тоску нагоняю. Садитесь к столу, я вас хоть чаем напою.

За чаем Тамара сидела все так же сторожко, чутко прислушиваясь, не застонет ли сын. Чтобы хоть на время отвлечь ее мысли от болезни ребенка, Алексей начал рассказывать:

— Не у одной тебя горе. С ребятами часто слезы. А бывают и смех, и слезы, все сразу. Помню, возвращался я как-то в свою часть из госпиталя. Сидим на станции, ждем поезда: я, еще один молоденький лейтенант Вася и солдат человек пять. Потом подсела к нам женщина с мальчиком, жена моряка-подводника, добиралась к мужу. И бабушка с ней. Старая, а такая живая, резвая —на удивление. Вася где-то раздобыл домино, и вот мы засели сражаться. Только и слышно: «баян», «мыльце», «двойка»... «Баян» — это шестерка, «мыльце» — пустая костяшка. Вот сидим, хлопаем костяшками. Ну конечно, парнишка заинтересовался, сполз с рук матери и —к нам. Такой хорошенький, румяный, одет морячком: в тельняшке, бескозырке. Года два ему или поменьше. Но шустрый, весь в бабушку. То одну, то другую костяшку схватит и тянет в рот. Бабушка отнимет, а он опять за свое. И вдруг заплакал. Да так горько плачет! Его и мать, и бабушка, и мы под конец спрашиваем: «Что с тобой, чего плачешь?» А он не может объяснить. Плачет, и все. Тут бабушку осенило: «Это он ваше мыльце сглонул, не иначе!» Стали собирать домино, пересчитывать, в самом деле — все костяшки есть, а пустышки нет. Даже удивительно, как верно бабушка сказала. Все перевернули, обыскали — нет, да и только. Мать подхватывает своего морячка на руки и ну бежать— в санчасть. Тут как раз подоспел наш поезд. Мы с Васей сели и поехали. И что ж ты думаешь? Вечером стали укладываться спать, раздеваться, бац! — это «мыльце» у Васи выскакивает из портянки! Как оно за голенище ему попало, не понимаю. Ну, казалось бы, на этом и конец. Случай-то пустяковый. Так нет, засело в памяти. Сколько раз потом лежим, бывало, где-нибудь с Васей в кустах, к пристрелке готовимся — и вдруг: «А помнишь, как морячок мыльце сглонул?» И такой нас смех разберет! Как в народе говорят: «дурачий смех».

Тамара вдруг наклонилась, погладила руку Шатрова.

— Утешаешь, Алеша? Ничего, выхожу я своего морячка.

Чаепитие еще продолжалось, когда пришла Нина Черепахина с визитом к больному. В белом халате она показалась Шатрову выше и взрослей, чем тогда, в клубе, на маскараде. И держалась Нина иначе, чем в клубе: уверенно и вместе с тем просто. Она не отказалась от чашки чая, которую предложила Тамара, потом распорядилась приготовить для нее горячей воды, полотенце и позвала хозяйку дома с собой к больному ребенку.

Когда женщины скрылись в детской, Георгий плотно притворил дверь за ними, несколько раз прошелся по комнате, ероша волосы, в явном затруднении.

— Садись сюда, Алексей, мне надо с тобой серьезно поговорить,— сказал наконец Арсланидзе, усаживаясь на диван, показывая на место рядом с собой.— Скажи, ты не находишь, что я поступаю нехорошо: сочувствую тебе, но почти ничем не помогаю в борьбе с Крутовым?

Арсланидзе слегка покраснел. Он хотел услышать искренний ответ и в то же время не знал, каким он будет.

Шатров немного подумал.

— Нет, не нахожу. Ни я, ни мы с тобой вдвоем не заставим Крутова уступить, особенно сейчас, после газетной статьи. Переубедить его нельзя, я в этом удостоверился. Подействовать на него может только приказ сверху, из управления. Помнишь, мы как-то уже толковали с тобой о Крутове? — Арсланидзе утвердительно кивнул.— Так вот, думается мне, ты был прав тогда, Георгий. Переродился Игнат Петрович. Окончательно переродился. Народ для него теперь так — пустое место, пшик, тема для спекуляций с трибуны. Вот приказ сверху— это другое дело, это он понимает! Смешно, но мне за него временами становится обидно: самородок же, черт бы его драл! В других условиях мог бы стать работником крупного масштаба, выдающимся руководителем. А выродился в восточного деспота. И что страшнее всего: в нем деспотизм уродливо сочетается с яростной демагогией. Прячем он сам верит в свою демагогию, гипнотизирует ею других!

Шатров помолчал, растирая на зубах чаинку, ощущая языком терпкий вкус теина.

— А может, и не один лишь приказ сверху, может быть, приисковая партийная организация в силах еще обуздать его. Но для этого . надо, чтобы большинство коммунистов поняло неправоту Крутова. Придется постепенно завоевывать это большинство. Первый бой я хочу дать на ближайшем партийном собрании, когда Норкин вытащит вопрос о моей работе и статье. Буду наступать.

— Не думаю.

— Не думаешь? — Шатров удивленно взглянул на Арсланидзе.

— Тебе придется защищаться, и очень крепко,— пояснил Арсланидзе,— а не наступать. Обстановка складывается не в твою пользу. Я вчера зашел к Норкину, смотрю — на столе бумажка лежит. Рука Лаврухина. Я его почерк хорошо знаю: буквы такие острые, налезают одна на другую. И только я подошел, Норкин хвать эту бумажку и — в ящик. «Что такое?» — думаю. А потом догадался.

— Догадался? О чем?

— Я уверен — это заявление на тебя от Лаврухина. Ты ведь когда-то выгнал его — и поделом — из шахты. Крутов собирает материал. Определенно. Хочет ударить по партийной линии. Статья в газете, заявление Лаврухина, гибель Жафарова, злополучные бульдозеры, пятое-десятое... Крутов все соберет вместе, чтобы тебя допечь. Думаешь, статья случайно появилась в газете? Как бы не так! Голову даю на отсечение — работа Крутова.

— Неужели он сам ее написал?

— Вряд ли. Но кого-то науськал наверняка. Видишь, как все складывается? И я недаром с тобой обо всем этом заговорил. Будь наготове, продумай все пункты возможного обвинения. Дело разгорится жаркое. Ну, обо мне говорить нечего. Я с тобой — до конца...

2

Марфа Никаноровна терпеливо стояла в очереди за продуктами в тесном, переполненном магазине. Пользуясь случаем, женщины изливали председателю женсовета свои домашние огорчения. Только через час Марфа Никаноровна продвинулась к весам, поставила на прилавок свою изрядно потрепанную хозяйственную сумку.

— Машенька! Килограмм сливочного масла. Пару кило сахару. Тушенка есть? Баночку заверни... Нет, лучше две. Так, ну, что еще? Сухофрукты привезли? Чернослив или смесь? Взвесь полкило, только без камней, как тот раз...

Марфа Никаноровна хотела еще спросить насчет сгущенного молока, но запнулась на полуслове. Машенька внезапно расцвела, приветливо улыбнулась кому-то за спиной Марфы Никаноровны, потом обернулась к двери, которая вела во внутренние помещения магазина:

— Марина Егоровна! Зоя Васильевна пришли.

Из дверей немедленно выплыла заведующая магазином. На ее обычно сонной физиономии теперь играла медоточивая улыбка и готовность услужить.

— Здравствуйте, Зоя Васильевна! Проходите сюда, сейчас я вас обслужу. Что-то вы нас совсем забыли, красавица вы наша,—пропела заведующая, умильно щуря маленькие глазки,— и не заглядываете. Мы все прямо соскучились за вами. Ей-богу! Что новенького, Зоя Васильевна? Из управления ничего не слышно — будут у нас строить универмаг?

Не переставая разговаривать, заведующая проворно заворачивала какие-то кульки, кулечки, свертки. Ее полные белые руки так и мельтешили над прилавком. Хрустела бумага, трещал шпагат. В пять минут все было взвешено, упаковано и уложено в авоську именитой покупательницы.

Норкина давно не встречалась с Зоей и сейчас была удивлена переменой, которая произошла в молодой женщине. Переменой и внутренней и внешней. На Зое было надето отлично сшитое новое темно-синее пальто, выгодно подчеркивавшее ее стройную фигуру. Серебристочерная лисица на плечах красиво оттеняла белизну лица молодой женщины. Манеры Зои, ее голос приобрели уверенность, почти властность, которой у нее раньше не замечалось. Но вместе с тем в лице Зои проглядывало беспокойство. Казалось, она все время держится настороже, готовая к отпору, и эта тревога, нервозность странно противоречили солидности и плавности движений молодой женщины.

Едва Зоя вышла из магазина, женщины окружили Норкину.

— Видали, Марфа Никаноровна?

— Что видала? — сердито отозвалась Норкина.

— Зойка-то... Расфуфырилась почище барыни. Ни дать ни взять — начальница. Небось связалась с Крутовым и обдирает старого дурака. А важничает-то!

— Будет вам, бабоньки, языки чесать! Ну приоделась Шатрова, ну форсит маленько... Эка беда-то. Дело молодое. А вы уж сразу: «связалась с Крутовым». Зачем он ей? У нее свой муж, молодой, умница, из себя видный и зарабатывает неплохо.

Все же из магазина Норкина вышла с тяжестью на сердце. Не верится, а в то же время... Конечно, Зоя пустенькая, хохотушка, беззаботница... Но решиться на такой шаг... И зачем, что ее могло толкнуть? Все ли ладно у нее с мужем?

Мысли Норкиной перешли к Шатрову. Толковый инженер, начитанный человек, авторитетный. Отовсюду о

нем только хорошее слышишь. И на лицо приятный мужчина... А каков в семье? Перебирая в памяти все связанное с Шатровым, Марфа Никаноровна тут только сообразила, что почти никогда она не видела его вместе с женой. Нехорошо это, ах как нехорошо! Верней всего— старая история: муж вечно занят на работе, голова забита производством, а у жены появляются свои интересы, свои знакомства. С этого и начинается.

Марфа Никаноровна погрузилась в воспоминания. Сколько таких молодых семей прошло у нее перед глазами. Внешне прекрасная семья. А на самом деле внутри уже зреет червоточинка. И потом сразу полной неожиданностью для окружающих — распад семьи. Если нет общих интересов, мужу и жене нечего делать вместе.

Шатров поднимался в гору своим легким гимнастическим шагом, по военной привычке четко работая руками в одной плоскости. Он направлялся в клуб. Сегодня, в выходной день, в клубе был назначен вечер танцев. Шатрову было не до них, особенно после тревожного разговора с Арсланидзе, но Зоя настояла на своем. «Ты со мной никуда не показываешься. Долго я буду ходить одна, как разведенная жена?» Зоя считала полезным показаться на людях в обществе мужа, чтобы приглушить возможные разговоры по своему адресу. Она начинала побаиваться, что они дойдут до ушей Алексея.

До клуба Шатров не дошел. На пути ему встретилась Норкина, нагруженная хозяйственной сумкой.

— На ловца и зверь бежит! А я-то как раз думаю: хоть бы кто помог сумку домой поднести,— приветливо сказала Марфа Никаноровна.— Здравствуй, Алексей Степаныч. Не шибко торопишься? Поможешь старухе? Вот спасибо, батюшка. А то силы-то нету, все руки оттянула, проклятущая.

Шатров легко подхватил сумку, пошел рядом с Норкиной, приноравливаясь к ее мелкому шагу. Марфа Никаноровна поговорила о погоде, о болезни сынишки Арсланидзе, потом незаметно перевела разговор на Зою.

— Чтой-то я вас вместе не вижу, Степаныч. Совсем ты свою дружечку забросил. Что так?

— Да ведь дела всё, Марфа Никаноровна,— улыбаясь, ответил Алексей. Добродушная старуха всегда была симпатична ему.— Оба работаем...

— Дела делами, а про жену забывать не след. Она у тебя бабенка молодая, видная. А знаешь, как в народе говорится: в чужую жену черт ложку меду вложил. Не боишься, что отобьют?

— Боюсь. Вот побрился, иду на танцы,— пошутил Алексей.— Буду жену завлекать, чтоб не бросила.

Марфа Никаноровна слегка нахмурилась:

— Я без шуток говорю, Алексей Степаныч. В жизни всяко бывает. Сегодня врозь, завтра врозь, а там, глядишь, и охлаждение получилось...

Шатров с удивлением взглянул на Норкину. В ее голосе звучало явное волнение.

— Что это вы, Марфа Никаноровна, про Зою заговорили? Уж не пожаловалась ли она вам на меня? Может, па женсовет меня потянете?

— Полно тебе, батюшка! Какой женсовет... Просто характер у меня такой: каждой дыре гвоздь. Вот я и толкую. Худо ли, когда за работой и жену не забываешь, в кино, а нет, на танцы сводишь? А хоть бы и дома посидеть, поговорить, книжку вместе почитать — тоже польза. А то ты в шахте, она в конторе, вот и отвыкаете друг от дружки. Верно ведь? А вот мы и дошли за разговором. Извиняй, что задержала, Алексей Степаныч.

Мимолетный, казалось бы, разговор с Норкиной пробудил в душе Шатрова тяжелые подозрения. Что-то кроется под этим разговором, о чем-то Норкина умалчивает. Видимо, и ей бросилась в глаза большая перемена в Зое. Чем она вызвана?

К клубу Шатров подошел в глубоком раздумье. Танцы уже начались. В первой паре с заведующим клубом шла Зоя. Взгляды всех горняков, находившихся в фойе, не отрывались от них. И было что посмотреть!

Зоя танцевала какой-то новый, мудреный, ни разу еще не виданный Алексеем танец. Касаясь одними кончиками пальцев поднятой руки партнера, она то вилась вкруг него, то отступала, быстро-быстро перебирая стройными крепкими ногами, обутыми для такого случая в капроновые чулки и туфли на высоком каблуке. А заведующий клубом, сам, как видно, превосходный танцор, легко, без усилий летел вперед и настигал Зою, сохраняя на лице снисходительное выражение, говорившее: «Танцуете вы, Зоечка, неплохо, но до меня вам еще далеко». Высокая фигура заведующего красиво изгибалась з талии. Заметно было, что всеобщее внимание зрителей воодушевляет его. Действовало это внимание и на Зою. Она явно была, что называется, в ударе и танцевала с особенным изяществом. Зоя то округляла руки, обнаженные до локтей, то грациозно наклоняла голову, то изгибалась всем своим тонким телом. Даже платье и то словно бы участвовало в танце. Никогда еще Зоя не казалась Алексею такой привлекательной, как теперь, когда он вглядывался в нее, мучаясь неожиданно возникшими сомнениями.

Через полчаса подошел Крутов. Он пересек весь зал по диагонали, предоставляя танцующим увертываться от столкновения с ним — массивным, рослым, самоуверенным. Игнат Петрович сел на услужливо поданный ему стул, далеко протянул ноги и начал разглядывать .танцоров. Шатров с ненавистью смотрел на него из своего угла. Мимо пронеслась, вальсируя, Клава, приветливо кивнула Шатрову. Он не заметил ее.

Музыка умолкла, пары распались. Крутов подозвал Зою, и она сейчас же подбежала к нему, склонилась над Игнатом Петровичем, опершись рукой на спинку стула, на котором он продолжал сидеть. Внешне ничего не произошло. Крутов мог заговорить с любой женщиной, подозвать ее к себе. Но Алексей хорошо видел ярко освещенное лицо жены с выражением готовности исполнить каждое желание Крутова. И это выражение готовности, какой-то жалкой зависимости вдруг потрясло Алексея. С неописуемой ясностью он понял: Зоя физически близка с Крутовым, она его любовница. Сомнений не может быть!

Алексей почти выбежал из клуба. Он чувствовал необходимость собрать воедино скачущие мысли, разобраться в них, глубоко обдумать открытие, новым нежданным грузом свалившееся ему на плечи.

Меря быстрыми шагами наискосок небольшую комнату, рывком останавливаясь в углах и поворачиваясь на месте, Алексей думал, думал, думал...

Растирая кулаком лоб, отбрасывая назад волосы, он то анатомировал каждую улыбку, звук голоса, движение Зои за последние дни, все, что память поднимала из своих глубин к сознанию, то пытался хладнокровно сопоставить известные ему факты, то целиком отдавался смешанному чувству ненависти и жалости. Ненависти к

Крутову и жалости к Зое, которая пала так низко, осквернила себя, которая никогда уже не сможет стать, даже в его воспоминаниях, прежней веселой, чистой, кудрявой девочкой. Теперь что-то растленное, мерзкое коснулось ее лица, злорадно мазнуло по сияющим глазам, доверчиво полуоткрытым губам и перечеркнуло всю прошлую Зоину жизнь — беспечальную, легкомысленную, с постоянной жаждой своего маленького счастьица.

Потом вдруг, без всякого перехода, Алексея обжигала надежда, что все создано им самим, его воображением. В самом деле, что реально случилось? Марфа Никаноровна неожиданно заговорила с ним о жене, о том, что нужно уделять ей больше внимания и времени. Потом он увидел Зою разговаривающей в клубе с Крутовым. Вот и все!

Но здесь всплывало выражение лица Зои в тот момент, когда она подошла к Игнату Петровичу, склонилась над ним, и все начиналось сначала. Как всегда в таких случаях, больше всего мучила Алексея неизвестность. Кажется, удостоверься он сейчас каким-то непреложным способом в измене Зои, ему было бы легче. И Шатров то внушал себе, что Зоя держалась так с Крутовым потому, что он ее начальник, она находится в некоторой зависимости от него, то насмехался над собой за этот самообман.

Когда же на крыльце, послышались шаги Зои, потом шуршание веника, которым она обметала боты, все мысли разом исчезли из головы Шатрова, и он только жадно уставился на дверь. Зоя вошла, и как будто камень свалился с души Алексея. Нет, не могли лгать эти карие глаза, так невинно и прямо смотревшие ему в лицо! Не могли шептать чужому нежные слова любви, целовать его эти детски припухлые губы!

— Ты еще не спишь? — удивилась Зоя. Что-то странное в лице мужа заставило ее насторожиться.— А почему ж в клуб не пришел?

— На работе задержался.

— А! Помоги мне разуться.—Зоя села на табуретку, протянула мужу ноги.

Алексей стащил боты, извлек из них туфли. Зоя поболтала ногами, с наслаждением двигая онемевшими пальцами.

— Зоя, мне нужно поговорить с тобой,— неуверенно сказал Алексей. «Она ни в чем не виновата, но все-таки пусть скажет сама».

— Поговорить? О чем? Сейчас поздно, я спать хочу.— Голос Зои звучал естественно и ровно. Она не подняла головы, продолжая растирать ладонями ступни ног.

— Откуда у тебя столько обновок? — не зная, с чего начать, спросил Алексей. Только сейчас он заметил, что все еще держит в руках женины ботики, и поставил их на припечек.

— А именно каких? — все так же не разгибаясь, спокойно спросила Зоя.

— Ну... чернобурка, новое пальто, платья, туфли... Это все дорогие вещи. Я не зарабатываю столько, чтобы ты могла одеваться подобным образом.

— Значит... Что ж ты не договариваешь? Значит, кто-то купил их мне?

— Может быть. Зоя, я видел твое лицо, когда ты разговаривала в клубе с Крутовым. Я хочу знать правду! — Шатров уже сомневался снова.

— Какую правду? Верна ли я тебе? — Зоя наконец-таки подняла голову. Ее щеки пламенели («Конечно, от незаслуженной обиды»,— мгновенно опомнился Алексей). Губы дрожали («От гнева на меня, так легко бросившего страшное обвинение!»).— Почему ты спрашиваешь об этом? Разве неверная жена признается когда-нибудь мужу? Однако я отвечу: неужели пусть не всегда дружно прожитых вместе двух лет тебе не хватило, чтобы понять, что я не способна к двуличности? Я могу быть невыдержанной, злой, вспыльчивой — да, но лицемерной— никогда! Эту злополучную лису мне привезли шоферы из Атарена. Деньги на нее я копила уже давно. На пальто заняла денег у Цариковой. Или я не могу купить, что мне хочется? Учти, у меня появились враги на прииске. Им досадно, что Крутов хорошо относится ко мне. И они могут распускать обо мне разные слухи. Неужели ты унизишься до того, что станешь верить сплетням о своей жене?

Пристыженный Шатров слушал горячие слова жены и чувствовал, как у него теплеет от них в груди. Алексей не знал, что в эти минуты Зоя как бы раздвоилась. Сначала, когда муж заговорил с ней о покупках, она совершенно потерялась, еще не зная, что ему известно. Потерялась до такой степени, что не могла выговорить ни слова. Но страх придал ей силы. И с этой секунды одна Зоя замерла, съежилась, как будто со стороны с изумлением наблюдая, как та, другая, искусно владеет голосом, как правдоподобно, с хорошо наигранным возмущением говорит мужу слова, пропитанные горечью, чувством внутренней правоты. Потом, теряя самообладание, Зоя обмолвилась о сплетнях, хотя Алексей ни словом не упоминал ни о каких пересудах по ее адресу. Этот грубый промах заставил ее заплакать. Ничего лучшего она не могла бы придумать. Алексей не выносил ее слез. Гладя жену по спине большой сильной ладонью, раскаиваясь, он принялся утешать ее, ругать себя вслух.

А Зоя плакала все сильнее. На мгновение у нее мелькнула мысль — упасть мужу на грудь, прижаться к нему, хорошему, доброму, обхватить руками за шею и рассказать все-все. Но сейчас же Зоя отогнала эту мысль. И теперь плакала от тоски, сознания того, что отныне для нее кончилась честная, открытая жизнь и началась двойная, исполненная притворства и лжи.

Закончился разговор уже в постели. Закончился, как уже не однажды после ссор, исступленными ласками, взаимными объятиями, поцелуями и уверениями в любви. В подобные минуты у Алексея наступали какие-то провалы в сознании. Оставалось одно гибкое, невыразимо желанное тело, податливое и послушное. Оно, и только оно, было важнее всего в целом свете! Лишь потом помраченный рассудок снова получал способность мыслить, и Алексею становилось стыдно. Он готов был презирать себя за такую постыдную слабость, за отступничество от собственных намерений и взглядов.

3

Шатров ожидал, что после такого решающего объяснения с женой в их отношениях многое переменится. Но на другой же день жизнь потекла по-прежнему. Зоя допоздна сидела в конторе или у Цариковой. Придя домой, в те вечера, когда не было планерок, Алексей одиноко ужинал, затем погружался в чтение или шел к Арсланидзе , а еще чаще — к Черепахиным. Володя уже выздоравливал, но был еще очень слаб, и Алексею казалось, что Тамаре не до его визитов.

Простая же рабочая семья Черепахиных все больше привлекала к себе молодого инженера. Здесь даже дышалось легче, чем дома. В низеньких комнатах, блестевших чистотой, было тепло и уютно. По-домашнему пел самовар, всегда стоявший наготове. Лохматый сибирский кот Шустрик умывал рыльце, сидя на лежанке. Клава слушала радиолу или, если около нее не толклись Неделя и Сиротка, помогала матери по хозяйству. Никита Савельевич, не оставляя свою газету, умел поддержать общий разговор. Видно было, что Алексей никого здесь не стесняет и его приходу искренне рады.

В этот вечер Шатрову не читалось. Заложив ленточкой «Суламифь» Куприна, он оделся и вышел. Во всех окнах дома Черепахиных горел свет.

— Я опять к вам, Никита Савельевич, на огонек,— сказал Шатров, переступая порог.— Не надоел еще?

— Будет вам шутить, Алексей Степаныч! Милости просим,— радушно отозвался Черепахин.— Всегда рады.

— А мы вас сегодня поджидали!—ласково улыбнулась Клава, принимая пальто от Алексея.— Видите, Шустрик гостей намывает.

— Я думаю, Шустрик еще кого-то ждет,— лукаво ответил Алексей.— Что-то он с моим приходом и не собирается кончать свой туалет.

Клава мило зарумянилась.

— Хорошо, что заглянули,— вставила свое слово Евдокия Ильинична.— Я как раз блинков испекла. Грех хозяйке хвалиться, да уж больно удались: румяные, пышные, на славу блинки!

Евдокия Ильинична поставила на белую скатерть тарелку с высокой стопой аппетитных блинов, щедро облитых маслом.

— Говорят, первый блин комом,— пошутил Никита Савельевич,— вот мы его хозяйке и положим. Пусть ест, сама пекла.

— А второй — гостю,— подхватила Клава.

— Правильно, доченька,— одобрила Евдокия Ильинична,— поухаживай за Алексеем Степанычем.

— Какой я гость,— возразил Шатров,— больше у вас сижу, чем дома. А от таких блинков не откажусь.

— Ешьте на здоровье, Алексей Степаныч,— сказал Никита Савельевич и сам показал пример: свернул трубкой желтый, с коричневыми прожилками блин, обмакнул его в сметану и отправил в рот,— да только от Клаши не отставайте. Она у нас с детства сладкоежка. Не зря к столовке приспособилась. Помню, бывало...

— Папа! — негодующе крикнула Клава и пристукнула вилкой.

— Ничего, дочка, Алексей Степаныч человек свой, ему можно рассказать, — посмеиваясь в усы, продолжал Никита Савельевич,— пока твоих ухажеров нет. Помню, говорю, маленькой, бывало, соберется из дому и пойдет по соседям. Влезет на крыльцо, стучится — честь по чести. Ну, хозяева, конечное дело, отворяют. «А, Клаша пришла. Что скажешь?» — «Я голодненькая».— «Что же тебя отец с матерью, такие-сякие, не кормят?» — «Не кормят».— «Бедная ты девочка. Хлеба хочешь?» — «Нет».— «А картох?» — «Нет».— «Так чего ж тебе,— может, каши дать?» — «Не хочу».— «Ну, тогда мы и не знаем, чем тебя кормить. Скажи сама».— «Касетками». Это значит — конфетками. Набьет за щеки конфет, как бурундук орехов, и тем же порядком обратно домой.

Все посмеялись. Под конец не выдержала, прыснула в рукав даже Клава, пунцовая от смущения.

Стопа блинов почти растаяла, когда под окнами с громким плачем пробежала какая-то женщина. Минуту спустя следом пробухали тяжелые мужские шаги.

— Сосед колобродит,— определил Никита Савельевич.— Никола-шурфовщик. И до чего же чудной мужик! Трезвый мухи не обидит. Стахановец, соображение имеет, бригадиром стал. Помните, тогда, в пургу? Это ж он придумал, как от ветра ущититься. А выпьет — и почнет буянить: вынь да положь ему сына. Это он за женой, Настёнкой, погнался. Та тоже хороша бабочка. Знает слабость мужа, а не кается — нет-нет да и поднесет ему. А тут еще Лаврухин много влияет, сбивает человека на пьянку. Одно им остается — уехать с прииска на новое место, переменить житье, знакомства.

— Поможет ли? — усомнился Шатров.

— Поможет! — уверенно возразил Никита Савельевич.— Я таким манером на своем веку две семьи наладил. После письма мне писали, благодарили за совет.

— А вам, я думаю, Никита Савельевич, есть что в жизни вспомнить? — спросил Шатров.

— Как не быть,—задумчиво отозвался старик,— жизнь прожить — не поле перейти.

Черепахин и в самом деле прожил большую жизнь,

Детство его прошло в глухой уссурийской деревушке. С двенадцати лет он начал бродить по тайге. Закинув за плечо старенькую берданку, в кожаных постолах, накомарнике, юный охотник бесшумно пробирался в зарослях ильма, кедра, пихтача. Высмотрев дичь, поднимал ружье. Гремел выстрел, дерево окутывалось пороховым дымом, и с ветки падал вместе с листьями зверек. Лапки царапали землю, бусинки глаз медленно тускнели. Сначала Никита промышлял белок, даурских бекасов, рябчиков. Потом, повзрослев, сделался заправским охотником. Теперь ему не в диковинку было подвалить кабаргу, кабана, изюбра, а однажды под его жакановской пулей свился живым мускулистым кольцом сам «амба» — великолепный уссурийский тигр. Несколько лет после этого желтая шкура с широкими черными полосами висела над кроватью Никиты.

Шли годы. Пасмурным днем, когда Никита, как обычно, возвращался из тайги с охоты, у околицы деревни мимо него промчался наметом кавалерийский отряд. Правофланговой скакала в невиданной островерхой шапке с красной звездой, опоясанная крест-накрест пулеметной лентой стройная девушка. Так и летели по ветру ее длинные темные косы! Долго не мог забыть девушку молодой охотник. С того дня и вошла в его сознание революция в образе черноволосой девушки на коне, устремленной вперед.

Жизнь переломилась круто. Снайперский глаз таежного охотника пригодился партизанскому отряду, куда вскоре ушел Никита. Сначала больше из-за тайной надежды встретить черноглазку, потом уже как красный партизан он совершал с отрядом длинные переходы, колесил по распадкам, перебирался через Сихотэ-Алин-ский хребет. Не раз брал на мушку беляков, японцев, всех, кто топтал его край, не хотел уходить из него подобру-поздорову. Не однажды сам попадал под равнодушный черный глаз вражеской винтовки. Но судьба, как видно, хранила молодого партизана.

Так дожил Никита до мирных дней, да вдруг и затосковал. Немилы стали родная изба, крестьянство, охота. Потянуло за старшим братом в город. А тут еще чуть не в один день померли старики родители. Лопнула последняя нить, которая связывала еще Никиту с деревней. Заколотил он окна избы досками и тронулся в путь.

До города Никита не добрался. Зацепился за леспромхоз. Занятно показалось, как маленькая «кукушка», тонко попискивая, тащит за собой целый хвост платформ, высоко груженных лесными кряжами метровой толщины.

За три года Никита стал кочегаром, потом машинистом, женился. Но в должности машиниста удержался недолго. Ему все хотелось испытать предел машинной силы, и он нещадно гнал паровозик по зыбким рельсам. В приказе записали: «Уволен по причине скорости».

Вместо леспромхоза Черепахин оказался на строительстве крупного металлургического завода в Западной Сибири. На этот раз не случайно, а осознанно Никита потянулся к экскаваторам. Ему повезло. Он попал на выучку к самому Еленину. Семен Еленин гремел в те годы. Он насыпал железнодорожное полотно к новым городам Сибири, что возникали в урманной тайге, копал котлованы на добром десятке уральских номерных заводов.

У своего учителя Никита Черепахин перенял высший класс экскавации и, неразлучный отныне с могучими машинами, поехал по Советскому Союзу.

Сколько земли перекинул на своем веку Черепахин, этого он не мог сказать, но чувствовал, что много. Очень много. Пожалуй, довольно, чтоб насыпать сопки, окружавшие «Крайний».

4

Два автомобиля стояли нос к носу. Казалось, они обнюхиваются, собираясь бодаться. Пронзительный ветерок прометал ледяную крупку между шинами, трепал ватные капоты. Два шофера пытались завести мотор грузовика, вышедшего из ремонта. Насадив трубу на заводную ручку, они до изнеможения тянули ее вверх, но коленчатый вал не поворачивался.

— Э, черт ее заведет! Давай, Витя, подгоняй свою машину. Дернем с буксира.

— Погоди, Юра,— уговаривал нетерпеливого товарища Сиротка.— Попробуем еще разок. Нам ведь только с места сорвать, а там пойдет прокручиваться.

Приятели попробовали еще раз и еще, но с прежним успехом.

— Хватит! — запротестовал Юрий.— Мороз, а у меня вся спина в мыле. Вот затянули подшипники слесаря, чтоб их самих нечистая сила так затягивала!

— Стой!—внезапно прервал излияния товарища Сиротка.— Вон Неделя идет.

— А что нам Неделя?

—Сейчас я его сосватаю. Он твой мотор раскрутит, как шарманку.

Юрий недоверчиво улыбнулся:

— Мы трубой вдвоем не могли вал с места сорвать. А что ж он сделает?

— Что? А вот увидишь. Тарас, поди-ка к нам на минутку!

Неделя подошел. Несмотря на морозный ветер, он небрежно распахнул на выпуклой груди полушубок. Тяжелый бурильный молоток был засунут у него под мышкой. Так носят деревянную лопату. Обветренное лицо Тараса от прилива крови казалось бурым.

— Чего тебе? — неприветливо спросил Тарас.

— Да вот тужимся вдвоем, не можем мотор завести. Может, втроем сдернем? Или один попробуешь?

Неделя отстранил шоферов, снисходительно хмыкнул:

— Мараться еще с вами!..

Сбросив трубу, силач зажал заводную ручку в жесткой ладони. Но вал не поддавался, как будто мотор заклинило намертво.

— Хе-хе, ты тоже, оказывается, слабосилка! — съязвил Сиротка.

Вскипев, Тарас так рванул рукоятку, что весь передок машины подпрыгнул на рессорах и, уже не останавливаясь, не давая коленчатому валу засесть в подшипниках, завертел рукоятку. Мотор чихнул раз-другой, выбросил клуб дыма и завелся.

— Ай, молодец, Тарас. Спасибо! — восхищенно поблагодарил Сиротка. Видя, что Неделя собирается уходить, шофер добавил: — Куда сейчас? Домой?

— Нет. То есть зараз домой зайду,— замялся Неделя,— инструмент занести, переодеться, а потом схожу в одно место.

— К Клаве? — счастливо сияя белозубой улыбкой, без труда догадался Сиротка. И утешил: — Я тоже. Вот только загоним Юркину машину в гараж.

Неделя, не отвечая, сплюнул.

Сиротка подоспел к концу ужина. Неделя уже сидел за столом между Шатровым и Клавой, доливал шестой стакан чаю. Шофер воспитанно шаркнул ножкой, далеко отнес руку с шапкой в сторону и театрально раскланялся:

— Всему обществу от имени автомобильных масс пламенный привет! Приятного аппетита!

— Спасибо. Садись с нами,— хмуро пригласил гостя Черепахин.

До времени Никита Савельевич воздерживался от вмешательства в сердечные дела дочери, но явно недолюбливал Сиротку, отдавая предпочтение Неделе. Клава не раз замечала косые взгляды, которые бросал ее отец на говорливого шофера. Чтобы сгладить впечатление от холодного тона Никиты Савельевича, девушка сама придвинула стул Сиротке.

После ужина все разбрелись. Евдокия Ильинична загремела посудой. Никита Савельевич развернул «Правду». Клава вместе с Тарасом уселась на диване. Сейчас же Сиротка присоединился к ним. И через минуту на диване началась возня. Сиротка и Клава прыгали вокруг Недели, тщетно пытаясь разжать его кулак. Тарас со счастливой улыбкой смотрел на девушку. Наконец-то он доказал ей свое превосходство над шофером!

— Алексей Степаныч! Папа! Идите нам помогать,— требовательно крикнула Клава. Она уже запыхалась, раскраснелась. У Сиротки от напряжения побелели пальцы. А Тарас только посмеивался.

— Устарел я для такой забавы,— махнул рукой Никита Савельевич.— Идите вы, Алексей Степаныч, к молодежи.

Шатров присоединился к атакующим. Но и ему ничего не удалось сделать. Кулак Тараса казался отлитым из стали. С таким же успехом можно было попытаться согнуть рельс. Пришлось всем отступиться. Но Тарасу понравилась забава. Он захотел продлить свое торжество, окончательно посрамить Сиротку.

— Куда вам кулак разжать,—сказал Неделя, подходя к столу,— вы палец-то мой не подымете!

Тарас плотно положил указательный палец на край стола и взглядом пригласил всех желающих испробовать свою силу. Клава обеими руками ухватилась за кисть Тараса. К девушке присоединился Алексей. Сиротка, изнемогая от смеха, уперся плечом в руку буриль

щика. Мешая друг другу, все трое дергали, толкали, нажимали на руку Тараса. Напрасно! Палец, как приваренный электросваркой, неподвижно лежал на столе. А Неделя еще и насмехался:

— Ну, еще разок! Раз-два, взя-али! Виктор, дюжче упирайся!

Борьба продолжалась долго. Алексей, Клава и Виктор только тогда оставили в покое Неделю, когда выбились из сил, вспотели и изверились в возможности одолеть его.

— А где же Никита Савельевич? — удивился Шатров. Он и не заметил исчезновения хозяина дома во время веселой кутерьмы.

— В стайку пошел, корову напоить,— сказала Евдокия Ильинична.

— Пора и мне идти,— заторопился Шатров.— Вы уж простите меня, Евдокия Ильинична. Время позднее, вам отдыхать пора, а мы тут возню затеяли как маленькие.

— Ничего. Я и сама радуюсь, на вас, молодых, глядя,— просто сказала хозяйка. Сложив руки на груди, она ласково смотрела на Алексея.— Приходите завтра. Я шанежек напеку да свежего хариуса обжарю. Право! — закончила Евдокия Ильинична, подавая шапку инженеру.

Евдокия Ильинична давно удостоверилась, что их дом привлекает Шатрова. «Не сидится у себя. По всему видать, недружно живут. И с чего бы? Такой человек славный».

Уже на крыльце, куда хозяйка вышла проводить Шатрова, у него неожиданно вырвалось с жалобной ноткой в голосе:

— Хорошо у вас, уходить не хочется.

Евдокия Ильинична молча ласково положила свою сухонькую руку на плечо молодому инженеру.

5

За ночь погода переменилась. Сник мороз. Дохнуло нежданным теплом. Прилетел ветер с юга, принес неясные, волнующие запахи весны: моря, клейкого тополевого листа, талого чернозема, ласково поиграл опущенными ветками хмурых лиственниц, взъерошил на них бледные иголочки, развеял дым из труб приисковых домов, потрепал лозунг на клубе, но не смог сорвать и унесся дальше на север, сообщить людям в тайге, что весна близко, идет, торопится на смертный бой с зимой.

Стоя возле пустого лотошного тепляка, Шатров жадно ловил теплый ветер, подставляя ему лицо. Все в природе идет своим чередом! Скоро конец зиме. Всему на свете приходит конец. Почем знать, может быть, настанет время-, когда забудутся его горести или покажутся маленькими, не стоящими страдания... Нет, никогда, сколько бы он ни прожил, не позабыть ему вчерашний день...

Накануне заседало партийное бюро. Докладывал Норкин. Бюро решило рекомендовать партийному собранию исключить Шатрова из кандидатов в члены В КП (б) как обывателя, примазавшегося к партии. Против голосовал и яростно отстаивал Шатрова только Арсланидзе. Так как взамен погибшего Жафарова в состав бюро еще никто не был избран, голосовали за исключение трое против одного.

Ночью после заседания бюро Шатров не сомкнул глаз ни на минуту, и сейчас у него кружилась голова. Слегка лихорадило. Сказывалась не только бессонница и нервное напряжение. Днем Алексей помогал выручать водовозку. Машина неожиданно рванулась вперед и окатила Шатрова ледяной водой, хлынувшей из горловины автоцистерны. Надо было бы сразу пойти домой переодеться в сухое, но Алексей пожалел времени и проходил весь день в сырой одежде.

Ветер подхватил сороку, изломал ее длинный хвост, понес боком на мачты радиостанции. Не сразу птица справилась. Потом взмахнула крыльями и весело взмыла вверх. Шатров проводил ее тоскующим взглядом. Эх, птица, птица! Неведомы тебе человеческие горести! Насбирала ты за день зерен, сыта, согрелась и беспечно скачешь по веткам, летаешь, не помышляя о завтрашнем дне, не думая, что много еще впереди суровых морозных дней. И не понять тебе человека. Одет он в теплую одежду, здоров, не голоден, есть у него работа, семья, дом... Чего бы еще, кажется? А человек томится духом, тяжело вздыхает, вынимает из кармана красную книжечку и долго-долго глядит на нее...

Превозмогая себя, Шатров устало пошел прочь от лотошного тепляка. Хотелось найти Лисичку, посидеть вместе со стариком, поговорить с ним. Только не оставаться одному со своими мыслями! Вяло передвигая ноги, Шатров брел вдоль берега Кедровки, высматривая в забоях лотошников.

Лед на реке замерз неровно. К застругам намело снегу, потом он оледенел, и вся поверхность реки теперь рябила вытянутыми буграми. «На лыжах не пройти»,— машинально отметил Шатров. Он безучастно скользил взглядом по вырубленному склону сопки Лысой, ломаной линии тайги на горизонте, грязно-серым больным облакам, брюхато провисшим в небе. Недолгое оживление, навеянное порывом южного ветра, уже спало.

Лисичка отыскался в самом дальнем забое. Старик сидел на корточках один-одинешенек и раскладывал костер для оттаивания грунта, умело складывая клеткой мелко колотые дровишки. Дымные языки огня изгибались, проскальзывали между полешками, скручивались вместе и уносились вверх. Шатров молча опустился на снег рядом со старым лотошником. Лисичка не удивился, ничего не спросил, только зорко глянул своим единственным глазом в осунувшееся лицо инженера.

Посидели, помолчали...

— Чо затужил, Алексей Степаныч? — участливо спросил Лисичка, набивая трубку, прижимая узловатым пальцем махорку.— Не горюй. Все перемелется. Закури вот со мной, стариком, махорочки, коли не брезгуешь ею.

— Нет, Максим Матвеич, не перемелется. Обсуждать меня решили на партийном собрании,— медленно сказал Шатров.

— Ив этом беды нет,— спокойно возразил Лисичка.— Чай, свои, не чужие, коммунисты обсуждать будут. Не один Крутов. Разберутся. А ежели и смутит он людей, подобьет на неладное дело, тогда мы свое слово скажем. А рабочее слово ой тяжелое! Не робей, в обиду не дадим. Найдем правду! Силен Игнат Петрович, да есть и на него укорот!

Простые слова лотошника приободрили Шатрова. Даже не столько сами слова, сколько глубокая убежденность, которой они дышали.

— Ты не думай, Алексей Степаныч, мы не вовсе глупые,— продолжал свою мысль Лисичка. Он говорил с

расстановкой, не глядя на Шатрова, поправляя костер, как будто размышляя вслух.— Не об том речь, набьют нам тюфяки ай нет, привезут масло к каше ай сухую слопаем. Мы понимаем! Крутов за золото стоит, а ты — за человека. Вот за что борьба идет — кто дороже. А раз ты за человека, то и народ за тебя. Это уж ты мне поверь, друг милый.

Шатров внезапно обнял старика, приник своей щекой к его — сухой, морщинистой. Волнение сдавило спазмой горло Алексея. Он не мог говорить. Глупец! Считал себя одиноким в борьбе с Крутовым, а вот что думают об этом рабочие!

Смущенный неожиданным проявлением чувств инженера, Лисичка конфузливо покашлял, но ничего не сказал. Только втянул в себя воздух с такой силой, что трубка захрипела.

Обратно Шатров шел легко, не горбясь. Широко раз- -вернул плечи, полной грудью вдыхал чистый воздух. Только голова продолжала кружиться. Но около конторы вдруг остановился с ходу, как от удара. На двери висело объявление. Черные буквы немо и угрожающе смотрели с него. «Сегодня... закрытое партийное собрание... разбор персонального дела...» Ах, как торопятся Крутов с Норкиным!

Шатров плохо помнил, как он дошел до своего дома.

Кто-то сначала провожал, кажется Арсланидзе. Утешал: «Не отчаивайся. Крутов обманул коммунистов, подтасовал факты. Партколлегия не утвердит исключение». Потом отстал или куда-то свернул. На крыльцо Алексей поднялся один. В окнах было темно. Ключ, как всегда, лежал за притолокой входной двери. Шатров вошел в комнату, постоял, нащупал в темноте выключатель. Безжалостный свет упал на разбросанные всюду вещи. Черный костюм Алексея криво висел на спинке стула. Темно-синее касторовое пальто сползло с кровати и комом лежало около нее на меховом коврике. На столе стоял раскрытый чемодан, из него торчали наспех брошенные наволочки, простыни и еще что-то белое. В печке бойко потрескивали дрова.

Шатров обвел комнату взглядом. Сознание работало замедленно. «Почему такой разгром? Воры?.. Нет. Ко-

стюм, пальто целы. Где Зоя?» Около чемодана заметил бумажку, взял ее. На белом листке теснились крупные стремительные, словно летящие буквы. Не удивляясь, как о постороннем, прочел: «Алексей! Больше жить так я не могу. Не хочу лгать. Я была тебе неверна. Ухожу к Крутову, так честнее. Не пытайся меня вернуть. Если можешь — прости! Зоя». Все. Три строчки. Три пули, одна в одну.

Алексей тяжело опустился на стул. Мысли путались. Глухой жар подымался к голове, охватывал все тело. «Значит, лгала — губами, глазами. И тут ложь. Всюду. Раздавленный червяк. Исключен. Заболел». Очнулся перед диваном. На стене заманчиво и холодно блестела сталь ружья. «Вставить в рот, нажать курок — и ничего нет. Мрак. Тишина. Не стыдно, не больно. Все пройдет, как с белых яблонь дым...» На секунду показалось, что гладкая сталь уже холодит зубы, входит глубже...

Долго стоял перед раскрытым шифоньером, тщетно силясь удержать разбегавшиеся обрывки мыслей. На плечо его пиджака доверчиво прилегла голубенькая воздушно-легкая блузка Зои, забытая второпях. Медленно протянул руку, двумя пальцами снял блузку, но не бросил. Поискал глазами, куда положить.

Опять провал в сознании. Почувствовал в руке граненый стакан. Тупо смотрел на него. Потом налил до краев из бутылки, залпом выпил. Еще стакан. Запахло спиртом. Остро обожгло глотку, по всему телу выступил обильный пот. Вытер лоб. Сейчас же ладонь стала мокрой. Ноги исчезли. Щека ощутила прикосновение мягкого мехового коврика. Стало покойно и хорошо. Но откуда-то появились два шара, начали сближаться. Они были из стали, но шерстистые на ощупь. Если они соприкоснутся друг с другом — смерть. Нельзя дать им сойтись. «Прочь! Не пущу!..»

В горячечном бреду Алексей хрипел, скорчась на полу около кровати, слабо отмахиваясь руками от кошмара. Из поддувала выскочил веселый яркий уголек, откатился далеко, к самой кровати. Задымилось дорогое касторовое пальто. Выглянул язычок огня, спрятался и снова выглянул, деловито взбираясь выше —по кружевному покрывалу. Прозрачный дымок бережно окутал лежащего в беспамятстве человека.