Год жизни

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

БУДНИ ПРИИСКА

1

Длинна зима на Севере! Как выпадет снег в начале октября, как зачугунеет под ним намертво земля, так и держат, не спуская, неделями лютые пятидесятиградусные морозы до самого марта. В феврале радио доносит весточку о том, что в Таджикистане вышли в поле тракторы, засеяли первые гектары яровых. Значит, где-то на краю огромной Советской страны припекает солнце, переливается парным молоком нагретый воздух над колхозными полями, люди идут босиком, ощущая подошвами приятную свежесть почвы. А здесь стынут пальцы в валенках, белеют пятнами отмороженные щеки, человек дышит на морозе шумно, как запаленная лошадь. Светлым февральским днем, будто вконец осатанев, стужа с удвоенной силой гнетет человека, осыпает серебром тайгу и сопки. Это не тот бодрящий морозец среднерусской полосы, что румянит щеки, быстрее гонит кровь в жилах, подмывает стать на лыжи и пуститься взапуски или затеять игру в снежки. Здесь властвует холод, от которого твердеет ртуть, стынет кровь, стынет самая воля робкого человека.

Но вот наступает март. День становится все длиннее. Солнце прилежно карабкается по небу выше и выше, но вокруг видит все тот же снег. Синий столбик спиртового термометра стойко держится на двадцати градусах. Однако мороза перестают бояться даже ребятишки. Распахнув шубки, они катаются с горок на санках, носятся на коньках.

Ночью и по утрам мороз торопится укрепиться. Но уже к полудню сугробы становятся зернистыми, в распадках блестит наст, а в воздухе текут тревожные и зовущие запахи нагретой коры, хвои и снега.

Хорошо в эту пору подняться на сопку! Кое-где снег уже истлел, обнажив мускулистые шершавые ветви стланика, гладкие кожаные листья прошлогодней брусники, мягкий ковер из осыпавшейся желтой хвои. Терпкий аромат пробуждающейся земли бодрит человека и заставляет его безотчетно ускорить шаги. Воздух так кристально прозрачен, как никогда не бывает в городах. В бледно-голубом небе недвижимы кипенно-белые мазки облаков. Застывшим прибоем теснятся сопки, уходя к горизонту. Проседью кажутся в тайге белоствольные березки. И насколько хватает глаз, везде лежит окрест суровая, но прекрасная русская земля.

И чье русское сердце не забьется сильнее при взгляде на эту необъятную ширь, не наполнится горделивым чувством при мысли, что лишь у синих вод Ледовитого океана обрывается эта просторная земля! Сама собой рвется из уст громкая песня, такая же вольная, как всё вокруг, и несется она дальше и выше, оглашая тайгу. Слушают песню медноствольные лиственницы, хмурые ели. Безмолвный, слушает высокий тополь. А убранная в девичью фату березка растроганно роняет капли-слезы, медленно катящиеся по ее стволу.

Наступили такие же чудесные мартовские дни и на «Крайнем». Щедро лился свет на прииск с безоблачного неба. Потемнели крыши домов. Стали заметны обтаявшие с южной стороны конусообразные- отвалы песков, добытых за зиму из шахт. Осели сугробы, наметенные около строений. Явственно обозначились тропинки, сплошной сеткой покрывшие прииск.

Весеннему настроению поддался даже Лаврухин. Он неторопливо шествовал по гребню длинного отвала, насвистывая «чижика», благодушно обозревая окрестности.

Хорошее настроение Мефодия Лукьяновича было легко объяснимо. Не прошло еще и полмесяца с того дня, как начальник прииска вызвал его к себе. Разговор протекал совершенно в таком плане, как и мечталось Лав-рухину:

— Хоть ты и пьяница, Мефодий...

— Игнат Петрович, верьте совести...

— Погоди, не перебивай! Не люблю. Хоть ты и пьяница, но мужик послушный, преданный. Хочу тебя обратно на первый участок поставить. Потянешь?

— Да я... Вот плюньте мне тогда в глаза, Игнат Петрович! Из кожи вылезу, а план буду давать. Как из пушки!

— Ну гляди. Учти, это тебе последняя проба. Завалишь снова участок — в порошок сотру!

Крутов сжал волосатый кулак и наглядно показал, как именно будет стирать Лаврухина в порошок.

Так сбылось предсказание Галгана. Мефодий Лукьянович опять стал начальником участка. На радостях он даже пить стал с меньшим усердием, хотя руководство участком не требовало от него не только выле-зания из кожи, но даже затраты чрезмерной энергии. Порядок, наведенный ранее Шатровым, продолжал действовать по инерции. Суточные задания выполнялись с лихвой.

Правда, в первый же день пришлось выдержать стычку с рабочими, недовольными возвращением Лаврухина. Когда он вошел в лотошный тепляк, поболтал зачем-то мутную воду в бочке, подгреб ногой дрова, Лисичка демонстративно отвернулся к стенке, показывая всем своим видом, что не желает разговаривать. Мефодия Лукьяновича задело такое явное пренебрежение к его персоне. Он спросил начальственным тоном:

— Где сейчас грунт берешь, Лисичка?

Старик пробурчал что-то невнятное себе под нос.

— Тебя начальник участка спрашивает. Понятно?— раздраженно повысил голос Лаврухин.— Отвечай! Или я, может, не начальник для тебя?

— Начальник, Мефодий Лукьянович, начальник. Если ты не начальник, так и свинья не красавица,— обернулся наконец Лисичка.

Никто не засмеялся. Лотошники стояли тесной кучкой, угрюмые, неподвижные. Лаврухина затрясло от злости.

— Я тебя, дед, уйму! Ты у меня еще попрыгаешь за свой язык. По лагерю соскучился?

Лотошники придвинулись ближе, заговорили вразнобой:

— А ты шибко-то не грози.

— Как бы сам туда допрежь не угодил!

— Уйди лучше от греха.

Лаврухин попятился, зацепился валенком за дрова и чуть не упал. Лотошники разом захохотали. Напряжение прорвалось. Обступив маленького испуганного Лаврухина, горняки откровенно смеялись над ним.

Уже выскочив за дверь тепляка, Лаврухин услышал брошенное кем-то:

— Опять, значит, горе мыкать с этим пьянчугой?

Сказать, что, в отличие от лотошников, Лаврухин

встретил радушный прием у шахтеров и экскаваторщиков, было бы отступлением от истины. Горняки очень недвусмысленно показали, что они думают о возвращении своего бывшего руководителя. Даже такой мягкий по характеру человек, как Черепахин, и тот, едва завидев на краю отвала фигуру Лаврухина, с головой влез под капот двигателя, делая вид, что по горло занят ремонтом.

Шахтеры поступили и того невежественней: в ответ на заигрывания Лаврухина включали бурильные молотки, оглушая грохотом Мефодия Лукьяновича.

Все это несколько обескуражило его, но не настолько, чтобы он потерял присутствие духа.

— Шатровские корешочки,— шипел Мефодий Лукьянович, направляясь вечером домой и заново переживая проявления оппозиции,— ничего, я их быстренько повыдергаю.

Теперь, после двух недель, на участке установилось что-то вроде вооруженного перемирия. Надо было как-то жить и работать. Даже под началом Лаврухина.

Галган просунул руку в щель забора, нащупал в потайном месте согнутую крючком толстую проволоку и, действуя ею, отодвинул заложенный изнутри засов. Снаружи калитка, такая же высокая, как и весь забор, не имела ни скобы, ни кольца.

Настороженно глядя на хозяина, Сатана неподвижно стоял у крыльца. Он не вилял хвостом, не припадал на передние лапы, не изгибался своим могучим телом. Все эти проявления собачьей преданности и любви к хозяину ему были неведомы. Помесь овчарки и прирученного волка, Сатана изо всех людей признавал лишь Феклу — жену Галгана. Это она выходила молоком хилого когда-то щеночка, превратившегося теперь в огромного свирепого пса с густой черной шерстью, белым пятном на широкой груди. Сатана любил, играя, класть лапы на плечи Фекле. Тогда его клыкастая морда оказывалась выше головы рослой женщины, пошатывавшейся под тяжестью пса.

Галгана же Сатана только терпел, никогда не допуская в обращении с собой никакой фамильярности.

Поощрительно похлопав себя по бедру, Тимофей Яковлевич прошел к крыльцу, на всякий случай держась подальше от Сатаны.

Входная дверь, как всегда, тоже была на внутреннем запоре. Галган не стал стучать, нашарил в кармане связку ключей и отпер дверь.

В комнате со двора казалось темно. Одно подслеповатое оконце пропускало слишком мало света. Пахло кислой шерстью, мылом, мышами и какой-то застарелой плесенью, как бывает обычно в плохо проветриваемых помещениях. Бормоча себе под нос проклятия, Галган разделся, повесил бекешу на вешалку и пригладил волосы обеими руками. За это время его глаза уже привыкли к сумраку, который постоянно стоял в комнате, и начали различать очертания предметов.

Фекла, которая спала до того на сундуке, уже сползла с него и теперь стояла перед мужем, зевай во весь рот. На неподвижном пухлом лице дородной женщины отпечатались красные рубцы.

— Дрыхнешь все, чертова кукла! — приветствовал жену Тимофей Яковлевич.

Женщина раскрыла рот, но не заговорила. Лишь невнятное мычание вырвалось из ее горла. Фекла быстро замахала руками перед своим лицом, прищелкивая, гримасничая. Она спрашивала — будет ли сейчас Галган ужинать.

Несчастная женщина родилась глухонемой. С первого дня своей жизни девочка очутилась в мире, лишенном всяких звуков. Она жила словно под водой. Неслышно склонялась над люлькой дочери мать: ребенок не знал материнского голоса. Бесшумно бегали вокруг Феньки ее сверстники — девочки и мальчики. Беззвучно, как рыбы, разевали рты люди, разговаривая с Феней-девушкой. Подражая им, она тоже иногда шевелила языком и губами. Но ни одно слово не выходило из ее уст.

Радостное щебетание птиц росистым утром, громкая песня, нежная мелодия скрипки, бодрый рокот трактора — ничего этого не существовало для Феклы. Даже кино, которое она очень любила, не приносило ей полного удовлетворения. На экране двигались люди, о чем-то говорили, спорили, целовались. Фекла могла лишь догадываться о смысле происходившего на экране. Кино было звуковым. Впрочем, Фекла не смогла бы прочитать и надписи, если бы они появились на полотне: она осталась неграмотной.

Из всех горняков прииска только Лисичка и Чугунов помнили мать Феклы — уборщицу в рабочих общежитиях. Отца не знал никто. Когда девочка подросла, она начала помогать матери: мыла полы, топила печи, стирала белье холостякам. Потом мать умерла, и Фекла продолжала делать привычную работу одна.

Желающих жениться на ней не нашлось, и понемногу Фекла опустилась. Такой и застал ее новый начальник хозяйственной части по приезде на прииск. Некоторое время Галган присматривался к ней, а потом вдруг, в один день, взял да и перевез Феклу-уборщицу в свой дом-крепость, построенный на отлете и обнесенный по его желанию забором.

Многие подивились странному поступку солидного, по всем признакам неглупого начальника. Любители вникать в чужие дела посудачили на эту тему,— дескать, такой человек мог бы выбрать себе даже девушку: хоть и не молод и не красив, да зато, видно по всему, при деньгах, занимает хлебное место. С лица же, как известно, не воду пить. Другие, большинство, отнеслись к новости равнодушно. В конце концов, каждый устраивается как ему удобнее. Впрочем, через неделю перестали на эту тему говорить даже самые любопытные. Расспрашивать Галгана не с руки, а добиться чего-нибудь от Феклы... Поди попробуй разговорись с ней!

Так и начала сожительствовать эта пара. Сначала Фекла скучала без людей, без работы, томилась, иногда плакала, но вскоре привыкла. С течением времени она даже начала находить свое положение завидным и по-своему привязалась к Тимофею Яковлевичу.

Правда, он никогда не ласкал ее, случалось, бил, но зато сделал ее из общественной поломойки хозяйкой дома, щедро выдавал деньги на расходы. Фекла вкусно ела, вдоволь спала, одевалась лучше многих жеи-началь-ниц на прииске. Какого еще рожна бабе нужно? Так рассуждали многие.

Домашнюю работу крепкая, здоровая, с детства приученная к труду Фекла делала шутя. Потом она сидела у окна, кормила Сатану или вышивала. Жизнь текла дремотно и однообразно.

Сейчас в ответ на жестикуляцию и мычание Феклы Галган отрицательно потряс головой:

— Не хочу ужинать. После. Да прибери свои патлы. Не понимаешь? Э, черт, вот, вот!

Галган дотронулся до своих волос, потом, выбрав из связки еще один ключ, большой, со сложной зубчатой бородкой, открыл дверь в свою комнату. Сюда Фекла допускалась лишь для уборки.

Не в пример Феклиной половине, здесь было светло. Закатное солнце бросало красный свет в два больших окна. Тимофей Яковлевич накинул дверной крючок, закрыл внутренние ставни, обитые толстым войлоком, и с наслаждением опустился в мягкое кресло. Рука привычно нашла выключатель великолепного двенадцатилампового суперрадиоприемника. Мигнул зеленый глазок. Зашумели обрывки мелодии, разноязычных голосов, грозовых разрядов. Уверенно вращая рифленую головку, Тимофей Яковлевич быстро поймал «Голос Америки», отстроился от помех и развалился в кресле. Деревянный голос с иностранным акцентом ворвался в комнату.

Знакомство с трудовой книжкой Виктора Сиротки давало основание утверждать, что ее владелец закоренелый летун. Записи и штампы, отметки и печати заполняли все ее страницы. Чуйский тракт и легковой гараж обкома партии Татарии, кубанская МТС и леспромхоз <' под Пинегой — где только не носило молодого шофера! Вместо «страна должна знать своих героев» он любил повторять: «Шофер должен знать свою страну». Путешествия в законных рамках месячного отпуска не удовлетворяли Сиротку. Он торопился жить.

Ему хотелось подняться на Цейский ледник, увидеть Мавзолей Ленина, побывать на Горьковском автозаводе, прыгнуть с парашютом, выучить английский язык, проплыть на подводной лодке,.. Да мало ли чего хочется в двадцать два года!

Дольше нескольких месяцев Сиротка не задерживался нигде. То он поступал на автозавод перегонщиком новых автомобилей, то увязывался с экспедицией археологов на Волгу, то забирался по тракту в глубь Саянских гор. Лишь на «Крайнем» Сиротка работал уже почти год. ^о летом шофер собирался непременно двинуться дальше, на Дальний Восток, в надежде досконально обследовать Сахалин, увидеть спрутов и кашалотов, напиться воды из Амура. Предметом особой гордости Сиротки являлось то, что он пил воду из множества рек Советского Союза: из Волги, Камы, Катуни, Северной Двины, Кубани и еще нескольких десятков других — больших и малых.

Однако, при всем непостоянстве Сиротки, его отличала верность своей профессии. Он был убежден, что она — лучшая в мире. Когда на крутых поворотах машина кренилась на рессорах, в открытое окно кабины дул свежий ветер, Сиротка с наслаждением подставлял ему лицо и грудь. Ветер путешествий! Забывались все мелкие огорчения: перегоревшая лампочка, течь бензинового краника, лопнувшая серьга. Оставалось главное— упоительное ощущение быстрой езды, послушного руля. С жалостью думалось о людях, всю жизнь корпящих над конторским столом, никогда не изведавших на своем веку невыразимой сладости этого стремительного бега вперед и вперед. Несчастные! Они сидели за

своими столами с флюсами, зубной болью, геморроем; кутали горло теплой фланелью, выходя в дождь и слякоть на улицу. А у Сиротки танцевали все мускулы. Он не знал простуд, головной боли. Прокаленное солнцем и стужей, продутое всеми ветрами молодое тело жаждало одного — движения.

Привлекательность шоферской профессии заключалась для Сиротки еще и в том, что она давала ему возможность много читать и потом фантазировать по поводу прочитанного. Правда, Сиротка не придерживался никакой системы, но существенные пробелы в своем образовании восполнял с избытком апломбом. Он так уверенно разглагольствовал с Клавой о всевозможных материях, что не только простодушный Неделя, но и девушка уверовала в обширные познания Сиротки.

Вот и вчера он поразил воображение Клавы, рассказав ей о злоключениях многострадального Одиссея. Время летело незаметно. С греческой мифологии съехали на похороны в летаргическом сне, вурдалаков, лунатиков, оборотней и договорились до того, что, когда в первом часу ночи собрались расходиться, Клава не рискнула выйти даже в сени, чтоб закрыть крючок.

Сиротка и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Его ободряло только присутствие Недели, который шагал сзади, хмурый, молчаливый, но не доступный никаким страхам. Войдя в свою тесную комнатушку, шофер тотчас кувыркнулся под одеяло и натянул его на голову.

И вот Сиротке снится сон. Он снова с археологами. Студентка Ира сидит на корточках в яме с желтым глинистым дном, гладким, как мазаный пол в украинской хатке, и ковыряет широким ножом черные земляные пятна. Потом она откладывает нож и берет в руки большую мохнатую кисть. Земля отметается в стороны. Из глины выступает череп. Постепенно обнажается весь скелет. Словно впаянный в глину, лежит остов человека, ходившего по земле много веков тому назад. Он лежит в неудобной позе, подтянув колени к груди. Иры уже нет. Пустые глазницы печально смотрят на Сиротку. Он вглядывается в череп и замечает, что тот хитро подмигивает ему. В страхе Сиротка начинает забрасывать яму землей, стоя на четвереньках, по-собачьи. Но чем больше земли сыплется в яму, тем выше всплывает на ней,

словно пухнет, скрюченный скелет. Сиротка наваливает сверху огромный валун, и скелет исчезает. Но вместо него появляется стол, накрытый белой простыней. Посредине она начинает медленно выпучиваться. Сиротка знает, что это подымается под ней голова мертвеца. Надо бежать, спасаться. Но страх приковал ноги к земле. Сиротка не может ни двинуться с места, ни оторвать глаз от вздувшейся простыни. Вот сейчас она лопнет и мертвец встанет на ноги, чтоб схватить Сиротку! И простыня лопается, но на столе оказывается Неделя. Вместо лица у него хобот. Неделя вытягивает хобот, хватает им Сиротку и трясет его: «Вставай, я за тобой пришел!»

Шофер отчаянно вскрикнул и открыл глаза. У него в ногах сидел на кровати Кеша Смоленский в щегольской меховой курточке с застежкой-молнией. В пыльном луче солнечного света мирно летала ожившая муха. Когда она пересекала солнечный луч, крохотные крылья на миг вспыхивали серебром.

— Ты что орешь как зарезанный? Вставай. Я за тобой,— сказал комсорг.— Пошли в гараж. Время уже.

— Ф-фу-у! — облегченно потянулся Сиротка.— Если б ты знал, Кеша, какая мне сейчас чертовщина снилась!

Верный своей привычке, Сиротка быстро, но тщательно почистил зубы, умылся ледяной водой, потом застелил кровать, сделав аккуратную складку посреди толстого байкового одеяла. В холостяцкой комнатушке шофера ничто не говорило о его профессии. Скорее можно было предположить, что тут живет девушка. Голубой бант на спинке железной кровати. Овчинный коврик, обшитый по краям красной полоской, на полу. На единственном окне — белая шторка. Несколько книг, патефонных пластинок и флаконов с одеколоном в величайшем порядке лежали и стояли на полках этажерки, застланных бумажными салфетками с мелкими зубчиками. Электрическая лампочка спускалась с потолка не голая, а в самодельном абажуре из проволочного каркаса и куска шелка. Рабочая телогрейка, валенки, замасленный комбинезон хранились в фанерном шкафу.

По пути в гараж Виктор и Кеша забежали в столовую. Дежурила Клава. Друзья получили по глубокой тарелке гречневой каши, по стакану кофе.

— Клянусь дубиной Геркулеса,— сказал Сиротка, ударяя себя кулаком по животу,— я надулся, как турецкий барабан.

Уходя, Сиротка не преминул всунуть голову в квадратное окошечко. Раскрасневшаяся Клава хлопотала около плиты. Из огромных кастрюль валил пар. На широком противне рядами лежали сырые котлеты.

— Да благословят тебя всевышние боги, Клавочка,—• льстиво сказал Сиротка, часто моргая ресницами.— Такой чудной кашей меня и в детстве не кормили. Чуть не лопнул. Оставить — жалко. Есть — тары не хватает.

— Ты еще насмехаться? Сейчас половником тресну!

Сиротка не стал дожидаться, когда Клава приведет

свою угрозу в исполнение, поспешно вытащил голову из окошечка.

Арсланидзе нашелся в крохотной гаражной конторке, за изрезанным столом, замасленным до черноты. Вода и масло, пропитавшие земляной пол гаража, не позволяли ходить по нему в валенках, и с началом потепления Арсланидзе влез в свои любимые брезентовые сапоги. Легкие, удобные, разношенные по ноге, они были достаточно теплы и не боялись сырости.

— Мне куда сегодня, Георгий Асланович?

Арсланидзе оглядел Сиротку, стоявшего в освещенном прямоугольнике дверей. Смоленский сел на лавку.

— Сначала дверь за собой закрой. Вот так. До мая еще далеко. Ты вчера куда ездил? Сегодня тебе новое задание. Зимник на Волчихинскую заимку знаешь? Будешь оттуда дрова возить. Погоди, куда бежишь? Сядь. Возьми с собой лопату, топор, цепи. Дорога плохая, можешь засесть. Ясно?

— Ясно! — ответил Сиротка и сорвался со скамейки.

— Сядь. Прямо удивляюсь я тебе, Виктор, что у тебя— шило в мягком месте? Зальешь бензином оба бака, чтоб хватило без заправки на четыре рейса. Грузить на заимке будут лесорубы. Здесь разгружаться будешь у экскаваторов, без заезда на дровяной склад. Машинисты помогут сбросить дрова. Понял?

— Понял,— ответил Сиротка и заерзал на месте, не решаясь бежать.

— Бери путевку, осмотри машину. Первым рейсом захватишь из конторы Норкина. Он на заимку собирался. Вот теперь все. Можешь идти.

Когда Сиротка скрылся за дверью, Смоленский приступил к цели своего прихода:

— Георгий Асланович, как Виктор работает?

— Хорошо. Болтун он изрядный, но не в ущерб делу. Быстрей его никто из Атарена не оборачивается. И за машиной следит. На техосмотре пятерку получил. А что, Кеша?

— Мы в мае новые автомашины получаем?

— Был такой слух. Управление обещало десяток «ЗИСов» подбросить.

— Виктора пересадите на новую машину?

Арсланидзе прищурился с хитрецой, растянул рот в

улыбке.

— Вон ты куда клонишь? Военная тайна, товарищ комсорг.

— Нет, правда?

— Ну что ж, тебе, как комсомольскому вожаку, пожалуй, сказать можно, хоть это для шоферов и тайна. Пересажу. Только, Кеша, пока никому ни гугу!

— Понимаю. Я вот к чему веду разговор. Что, если на эти десять новых автомобилей подобрать комсомольцев, лучших молодых шоферов и создать у нас на прииске первую комсомольско-молодежную бригаду? Каждый за себя, все — за бригаду! Да еще вызвать на соревнование такую же бригаду с «Медвежьего». Там она уже есть. Представляете, как здорово получится? Всех ребят расшевелим!

— Хорошая мысль. Завтра же переговорю с Крутовым и Норкиным. Оформим на партбюро. И чтоб каждый обязался дать по сто тысяч километров без капремонта. А кого бригадиром назначим? Может, Сиротка и потянет? Как думаешь?

Тем временем Сиротка был уже далеко. Ворочая рулем, он трещал без умолку. Норкин, привалясь к дверце, от нечего делать слушал.

— Меня сегодня на дрова бросили, Леонид Фомич. Такая наша шоферская доля. То на дрова, то на бензин бросают. Эх, закачусь я когда-нибудь в Абхазию! Честью клянусь. Тут не дождешься, чтоб на апельсины бросили.

Сиротка в самых ярких красках живописал Норкину преимущества Сухуми по сравнению с «Крайним», потом сделал популярный очерк размещения бахчевых культур на Кубани. К тому времени, когда шофер перешел к археологическим раскопкам в районе средней Волги, Норкин уже спал, несмотря на частые толчки. Заметив это, Сиротка умолк, и очень кстати. Дорога свернула со льда Кедровки в тайгу, и от шофера потребовалось все внимание. Приходилось лавировать между пнями, объезжать опасные места. Перед одним из них Сиротка остановил машину. Впереди чернела глубокая яма. По бокам густо торчали пни.

— Что стал? — недовольно спросил проснувшийся Норкин.— Поезжай.

— Тут как в сказке,— весело отозвался шофер.— Прямо поедешь — машину засадишь. Направо-налево — тоже не мед: либо задний мост пополам, либо карданный вал вдребезги.

— Давай, давай,— нетерпеливо сказал Норкин.— Проскочим с ходу, только газу прибавь.

Сиротке хотелось вылезти обследовать яму, набросать туда, если надо, веток, как он всегда делал, если ехал один, но ему показалось неудобным задерживать Норкина. Все-таки человек едет по партийным делам, торопится. И шофер решился. Осторожно спустив передние колеса машины в яму, он нажал на педаль газа, и автомобиль рванулся вперед. Но выскочить не удалось. На секунду машина повисла, круто задрав нос, зацепившись передком за край ямы, потом сползла вниз. Взвыл мотор, противно зашлепали беспомощные шины.

— Готово! Сели на дифер,— отчетливо сказал Сиротка, распахивая дверцу кабины.

— Сам виноват,— сердито отозвался Норкин, вылезая на другую подножку,— я говорил, давай газу. Или уж надо было в объезд ехать, а не лезть прямо.

Сиротка засмеялся:

— Сколько лет езжу, и всегда пассажиры так. Если прямо ехал: «Почему в объезд не взял?» А если объезжал: «Надо было прямо ехать». Кругом шофер виноват.

— Ладно, нечего ухмыляться. Давай выручай машину.

Сиротка нарубил веток, напихал их под колеса и опять сел за руль. Но машина сидела крепко. Норкин бегал вокруг и распоряжался. Потом не утерпел, сам полез запихивать ветки. В награду за усердие машина немедленно обдала его с ног до головы мокрым снегом, смешанным с землей. Отплевываясь, ожесточенно ругаясь, Норкин отскочил в сторону. При взгляде на облепленного грязью пассажира Сиротка так и залился смехом.

— Что за смех? Идиот, завязил машину! — плачущим голосом закричал Норкин, счищая комки земли с пальто.

В конце концов пришлось брать домкрат и забираться с ним под машину. Сиротка никогда не насиловал мотор, не рвал сцепление, оберегая машину. Он предпочитал, не жалея труда, надежно вымащивать землю под колесами и выбираться на самом легоньком газку.

Лишь после часа работы злополучная яма осталась позади. Грязный, злой, Норкин сидел в машине нахохлившись, подняв воротник пальто. Сиротку такое обычнейшее дорожное приключение не могло вывести из равновесия. Его физиономия продолжала сиять по-прежнему.

Лесорубов в избушке не оказалось. Они работали где-то на делянах. Даже стук топоров не доносился ниоткуда. Сиротка открыл задний борт и сам набросал из штабеля полный кузов дров. Норкин покрутился вокруг штабеля, попробовал пройти по просеке в глубь леса, но ’сейчас же провалился в рыхлый снег и вернулся, боясь промочить ноги. Солнце грело не на шутку. Снег стал крупитчатым, похожим на серую соль, смоченную водой.

На обратном пути Сиротка не стал рисковать. Он срубил несколько молодых деревцев, замостил ими памятную яму и легко проехал ее. Норкин сидел высокомерный, презрительно опустив веки. От запаха бензина у него разболелась голова. Солнце слепило глаза. Холодный ветер задувал в окно кабины. Машина прыгала но ухабам, трясла, не давала собраться с мыслями. Как отличалась вся эта обстановка от его тихого, теплого кабинета!

Тонкие растяжки мачт радиостанции, позлащенные солнцем, печально звенели под порывами ветра. Подгоняемые им, быстро бежали облака, но казалось, что они неподвижны, а клонятся вниз, падая, верхушки радиомачт. У южной завалинки здания обнажилась черная земля. Зато с северной стороны крутой сугроб лежал нетронутым. Полуотворенная ставня лениво хлопала на ветру, касаясь сугроба.

Царикова проворно работала ключом аппарата. Перед ней лежала целая стопка радиограмм. Накануне радистка плохо чувствовала себя, и почти все вчерашние радиограммы остались неотправленными. Раньше Париковой никогда не приходилось выпивать в одиночку. Но вызванное весной неопределенное томление духа, беспричинная досада потребовали разрядки.

Судорожно позевывая, с отвращением измеряя глазами медленно убывавшую стопку бланков, Царикова работала почти механически, без участия мысли. Хотелось не то съесть что-нибудь необыкновенно острое, не то уехать отсюда в большой шумный город, не то выиграть крупную сумму.

Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались легкие шаги. Царикова насторожилась: «Похоже, Зоя».

Радистка не ошиблась. Вошла Зоя, румяная, веселая, вкусно пахнущая свежим воздухом. Подруги расцеловались.

— Ты все стучишь?

— Не говори. Сплошной мрак. Как у них руки не отсохнут писать по стольку бумажек? Бюрократы несчастные.

— А я пришла за тобой. Крутов уехал на три дня, я ночую одна. Решила гульнуть: наварила картофельного супу, поджарила бифштекс из свежего мяса с луком, а на третье приготовила яблочный компот. Ну, само собой, бутылочку хереса разопьем. Пошли поболтаем?

— Бифштекс, да еще с зеленым луком? — в восторге всплеснула руками Царикова, бросив ключ.— Всё. Идем. Пусть они синим огнем сгорят, эти телеграммы.

— Ты бы хоть последнюю кончила передавать,— смеясь, упрекнула подругу Зоя.

— А! Завтра сообщу — энергию отключили.

Царикова выключила питание, всунула ноги в резиновые боты и набросила на голову пуховый платок.

Идти пришлось недалеко. Зоя жила теперь в маленьком бревенчатом домике на полпути между радиостанцией и домом Крутова. С крыши, покрытой финской стружкой, свисали острые сосульки. Квадратные оконца бойко глядели из синих наличников.

— А ты недурно устроилась,— сказала Царикова, осматриваясь в комнате Зои,—Трюмо, кровать на панцирной сетке, оттоманка, зеркальный шифоньер... Нет-нет, чудненькое гнездышко. Ну, и как тебе воркуется тут с твоим ловеласом?

— Какой же он ловелас? Я сама к нему пришла.

— Хорошо Игнат Петрович придумал,— продолжала Царикова, не обращая внимания на слова Зои.— К чему дразнить пчел. Он член партии. Могут поставить вопрос на собрании. А так комар носу не подточит, живете врозь, ничего не докажешь.

Вдвоем женщины быстро накрыли на стол, откупорили бутылку вина. Разрывая мелкими, но крепкими зубами мясо, Царикова разглагольствовала с набитым ртом, не дожидаясь ответов Зои:

— Адская скучища. Работаешь, ешь и спишь. И так день за днем. Как белка в колесе. С ума сойти! Если не выйду этим летом замуж — хоть пулю в лоб. А ты не скучаешь? Впрочем, что я! У тебя ведь медовый месяц. Ха-ха-ха! Это Крутов тебе прислал свежего мяса и луку или Галган? Конечно, Галган. Псих, связался с глухонемой дурищей.

После хереса обе женщины раскраснелись. Не слушая друг друга, они болтали каждая о своем.

— Ты себе представить не можешь, какой у нас был стол при Сергее,— закатывала глаза Царикова.— Вообрази. Садимся обедать. Вот так — супница с бульоном из дичи. Здесь — судок с шашлыком по-карски. Отдельно к нему соус «южный». Паровые цыплята или цыплята табака. Ореховый пудинг. Желе из апельсинов... Ах, ах! А иногда, в воскресенье, домработницу побоку, и я сама становлюсь к плите. Ну, тут уж просто... Сергей, бывало, просит: «Прусик, приготовь муссик». И я нарезаю, растираю, взбиваю венчиком... Распарюсь, устану, зато приготовлю — ум отъесть можно! — целовала кончики пальцев Ирина Леонтьевна.

— Крутов говорит: «Поедем в отпуск, проведем два месяца в Сочи». Как думаешь, отпустят его в августе, до конца промывки?

— А закуски к вину! — с жаром отвечала Царикова.— Салат из свежих огурцов в сметане, анчоусы с картофелем, жупановская сельдь, заливной судак... О-о!

После сытного ужина Ирина Леонтьевна окончательно отяжелела.

— Я у тебя лягу спать, Зоенька. Ладно?

Зоя постелила подруге на оттоманке снежно-белую хрустящую простыню, дала ей тугую подушку и плюшевое одеяло, выключила свет. Но Ирина Леонтьевна все еще не хотела угомониться.

— А как твой донжуан, ничего? Есть еще порох в пороховнице?

Царикова начала задавать такие бесстыдные вопросы, что у Зои даже в темноте вспыхивали щеки.

— Спи, бессовестная! Бог знает что говоришь.

— А чего стесняться? Природа...

5

Косые синеватые полотнища света падали из широких окон, расположенных высоко под самой крышей тракторного цеха, на разобранные бульдозеры, нагромождения гусениц, козлы, противни с керосином. Около ворот на выложенной из бревен клетке стоял остов экскаватора без стрелы. Тускло блестели крупные зубья его огромной поворотной шестерни. Массивные детали, стальные рычаги, толстые витые пружины — все говорило о могучей силе, скрытой в машине.

В просторном цехе раздавались лязг и звон металла, голоса рабочих. В воздухе остро пахло керосином и соляровым маслом.

Кеша Смоленский стоял за верстаком, обитым листовым железом, и шлифовал поршневые кольца. Время от времени он протирал тряпкой кольцо и примерял его к поршневой канавке. Толстые пальцы с потрескавшейся от керосина кожей осторожно катили кольцо. Оно не входило в канавку, и бульдозерист возобновлял шлифовку. Плавными кругообразными движениями он притирал кольцо к плите, покрытой наждачной пастой.

Подогнав наконец кольца, Смоленский надел их на поршень, смыл в керосине наждак и снял с себя резиновый фартук. «Пока Арсланидзе тут, переговорить с ним...»

Начальник парка разговаривал по телефону. Выждав, пока Арсланидзе положит трубку на рычаг, Смоленский начал:

— Хотелось с вами посоветоваться об одном деле, да не знаю... уж очень оно...

Арсланидзе внимательно посмотрел на комсорга, обошел стол и усадил Смоленского, положив ему руку на плечо.

— Говори, Кеша.

— Прямо не знаю, с чего начать... Главное, Георгий Асланович, дело очень щекотливое, можно сказать семейное, и к вам никак не относится. Конечно, если б насчет ремонта или машин... Ну ладно,— комсорг крепко потер руки, зажатые в коленях.— Вы Клаву Черепахину знаете? Как она вам кажется? И я так думаю — хорошая девушка. Надо вам сказать, за ней давно один бурильщик ухаживает, Тарас Неделя. Мы, комсомольцы, так и привыкли их считать женихом и невестой. Тем более пара— лучше некуда. Но тут закавыка. С некоторых пор начал к Клаве подъезжать Витька Сиротка. А у него же, сами знаете, ветер еще в голове. Настоящей... (Кеша хотел сказать «любви», но постеснялся) дружбы, вот как у Тараса, у него с Клавой не может получиться. А смутить девушку, отбить ее — на это Витька мастак первой руки. И вот не знаю я, как быть. Поговорить с Клавой как комсоргу? А если она мне отрежет: «Ты что, сваха? Я сама себе мужа выберу». Тогда что? Как вы считаете, что делать?

Арсланидзе долго молчал, глядя в окно, постукивая пальцами по столу. Потом взъерошил волосы и сел, опершись острыми локтями на настольное стекло.

— Говорят: «Сердцу не прикажешь». Это верно, конечно, но только отчасти. Пока пожар не разгорелся, его потушить можно. Если у Клавы еще нет серьезного чувства к Сиротке, если оно лишь в зародыше, ее можно, я думаю, убедить, отговорить. Но нужно ли это, Кеша? Ты уверен, что она будет счастлива с Неделей, а не с Сироткой? Понимаешь, как хорошо надо взвесить все, прежде чем решить такой ответственный вопрос? Для тебя он ясен? Смотри, дело действительно очень и очень щекотливое. Есть вещи, которых не должен касаться никто, кроме двоих. Но если ты совершенно убежден, тогда поговори с Клавой. И может быть, не один раз. Не смущайся, если она сначала оттолкнет тебя. Комсомольцы не могут безучастно относиться к тому, как сложится судьба девушки или юноши. Ты вправе заговорить об этом с Клавой. Но прежде всего, разумеется, поговори с Сироткой. Поговори прямо, откровенно, по-комсомольски!

Объяснение с Сироткой Кеша откладывать не стал. В тот же день поймал его в гараже и зажал в углу за автомобилем. Шофер облокотился на зеленое крыло, поставил ногу на подножку.

— Чего тебе, Кеша?

— Виктор, ты все еще ходишь к Черепахиным?

— А почему б мне не ходить? — ответил вопросом на вопрос Сиротка.

— Потому, что тебе там делать нечего,— отрезал комсорг.

Шофер искусно изобразил на своей подвижной физиономии крайнюю степень изумления:

— Ты так думаешь?

— Да. Клава, считай, невеста Тараса, и третьему между ними соваться незачем,— пояснил Смоленский.

— А, вон оно что-о... Ну знаешь, Кеша, это — давление на свободную личность,— запротестовал Сиротка, позвякивая серебром в кармане полушубка, улыбчато щуря хитрые глаза.— Может, я без ума от Клавы. Жить без нее не могу. Пусть она сама выбирает. Да и Тарас не такой парень, чтоб защитников себе искать.

— «Свободная личность»... Ты не личность, а свинья! Вот скажу Тарасу, он тебя быстро отвадит от Клавы!

— Пож-жалуйста! Только без оскорблений.

Видя, что угроза не помогает, Смоленский сменил тон:

— Давай-ка, Виктор, сядем в кабину.

В наглухо закрытой кабине с поднятыми стеклами пахло бензином и резиной. На щитке в круглых окошечках застыли стрелки приборов. Кеша сел за руль, посадил Сиротку рядом с собой.

— Скажи, Виктор, ты слыхал такое слово — честь? Хорошее слово! Разве может парень так бесчестно относиться к девушке? — сказал Смоленский.— Ты думаешь о себе, о своем удовольствии. А ты подумал хоть раз о Клаве? У нее вся жизнь может сложиться неудачно только потому, что ты мешаешь сейчас Тарасу, смущаешь Клаву. Витя, я тебя никогда ни о чем не просил, а сейчас прошу, по-товарищески, как комсомольца,— уйди, не тревожь Клаву.

— Да что ты, Кеша,— со смехом сказал Сиротка, в глубине души взволнованный и польщенный просьбой комсорга,— неужто ты и в самом деле беспокоишься? Я только так, поиграть, подразнить Тараса.

Смоленский смерил взглядом шофера.

— С этим не играют! Запомни, Виктор, мы "все не простим тебе, если разобьешь Клавино счастье.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

I

Над головой — небо. Только оно какое-то странное — бесцветное и плоское. А посредине, рассекая его пополам, идет прямая темная линия. Шатров устало смежил веки. Не хватало сил даже думать. Лишь отдельные обрывки несвязных мыслей проплывали в мозгу. «Голова болит. Холодно... Пить». Не скоро снова появилось желание открыть глаза. Веки затрепетали, начали медленно подниматься, и сейчас же небо стремительно ринулось вниз, нависло над головой и вдруг застыло в трех метрах. Широко раскрытыми глазами Алексей смотрел на беленый потолок с черным электрическим шнуром посредине.

Скосив глаза, Алексей увидел полосатое одеяло и на нем руки с худыми пальцами восковой желтизны. Неужели это его руки? Алексей шевельнул пальцами. Да, его. Взгляд скользнул дальше по ряду железных кроватей, тумбочкам, большим светлым окнам, выкрашенным белилами. Больница... Он — в больнице.

— Доктор! Нина Александровна, идите скорей! Больной очнулся, — раздался около Шатрова старушечий голос.

Заглушаемые мягкой дорожкой, послышались торопливые шаги. В поле зрения Шатрова появилась девушка в белой шапочке и в таком же халате. Она радостно улыбнулась, и тотчас на обеих щеках образовались ямочки. Опушенные ресницами большие серые глаза ласково засияли. Шатров сделал над собой усилие и вспомнил: «Нина Черепахина. Племянница Никиты Савельича. Врач».

— Наконец-то! Ну можно ли так болеть? — с дружеским упреком сказала девушка, подходя к кровати и кладя теплую руку на лоб Шатрова.— Который день в бреду! Как вы себя чувствуете сейчас?

— Пить!

Шатрову показалось, что он крикнул это слово. На самом деле — еле слышно прошелестел губами. Врач не услышала, а догадалась, чего хочет больной. Она поддержала его голову, напоила брусничным соком, заботливо подоткнула одеяло. Шатров в изнеможении опустил голову на подушку. На лбу выступил пот, рот открылся в судорожной зевоте. Все тошнотно поплыло перед глазами, и опять сознание покинуло Шатрова.

В следующий раз он очнулся ночью с ощущением голода. Сиделка дремала рядом на табуретке, уронив вязанье на колени. Какой-то больной глухо бормотал во сне. Где-то звонко капала вода. Далеко-далеко пискнул экскаватор. Синяя лампочка под потолком окрашивала все в темные тона.

— Мамаша,— тихонько позвал Шатров.

Старушка встрепенулась. Клубок мягко упал на пол,

покатился под кровать.

— Охти мне! Задремала, старая. Очнулся, касатик?

— Мамаша, поесть бы чего-нибудь...

— Сейчас, милый, сейчас. Это хорошо, что тебя на еду потянуло. Значитца, на поправку пойдешь.

Сиделка принесла глиняный кувшинчик с топленым молоком. Шатров жадно припал к нему, глотая вкусное густое молоко. Не в силах оторваться от кувшинчика, Алексей пил, пока не опорожнил его до дна.

— Я все выпил,— растерянно сообщил он.

— И на здоровье, батюшка. Завтра Ильинична еще принесет.

— Какая Ильинична?

— А женка Черепахина, тетка Нины Александровны. Она почитан каждый день тебя проведывала. А нет, так и с Клавой придет. Посидят, повздыхают—и домой.

— Кто ж меня в больницу привез? — спросил Шатров. Последнее, что он помнил,— отвратительное жжение в горле, запах спирта и дыма.

— А чернявый такой, вот что над машинистами заведующий.

— Арсланидзе?

— Он, батюшка. Он тебя поопасился одного оставить, следком с собрания шел. И как, значитца, это у тебя все в квартире загорелось...

— Загорелось? У меня пожар был? — изумился Шатров. И вдруг поднялся на локте.— И весь дом сгорел?!

— Нету, голубчик! Что ты. Арсланидзе этот самый все затушил. Пальто, правда, твое повредилось. Жалость такая. Материал-то уж больно славный. Теперь небось такого материала и не делают. И покрывало дочиста сгорело. Ну да уж покрывало, бог с ним, еще наживешь.

— А еще кто-нибудь... приходил? — запинаясь спросил Шатров.— Кроме Евдокии Ильиничны и Клавы? Женщина — молодая, в цигейковой шубке...

— Народу много приходило, не упомнишь всех. Кто его знает,— простодушно ответила сиделка, не догадываясь о волнении Алексея.— Тут чисто проходной двор устроили. Все половики затоптали. И начальники и рабочие. Уж Нина Александровна под конец не стала пускать. «Идите, говорит, потом придете, как немножко поправится». Ты ведь сильно плохой был. И-и, плохой! Если б не Нина Александровна... Твое дело теперь ей ножки мыть и ту воду пить. Право! Я тебе верно сказываю. Вот молодая, а какое терпение имеет. Дай бог ей здоровья, голубушке. Заботница она, душевный человек.

2

Царикова с сомнением покрутила в руках радиограмму, перечитала ее еще раз и сжала губы.

— Не знаю, как мне и быть, Георгий Асланович.

— А именно? — поинтересовался Арсланидзе.— Что вас смущает?

— Да как же! Смотрите, что вы тут понаписали: «Атарен. Секретарю райкома Проценко. Крутов зажимает критику, травит молодого специалиста Шатрова, добивается его исключения из партии. Секретарь парторганизации Норкин целиком попал влияние Крутова. Прииске создалась сложная обстановка. Бытовые условия рабочих крайне неудовлетворительны. Необходим ваш приезд, Арсланидзе».

— Ну и что ж? — возразил инженер.— Ведь вы не отвечаете за содержание телеграммы. За него моя голова в ответе. А ваше дело отстучать телеграмму —и конец.

— Вы что, Игната Петровича не знаете? — ужаснулась радистка.— Да он и меня за такую телеграмму с прииска сживет. Как хотите, хоть обижайтесь, хоть нет, я сначала должна спросить разрешения у Игната Петровича. Зайдите через часок. Я с ним переговорю.

— Нет уж, увольте, пожалуйста,— сердито сказал Арсланидзе. У него обтянулись и побелели худые смуглые скулы.— Раз так — звоните при мне Крутову. Я хочу знать его ответ. Но имейте в виду, Ирина Леонтьевна, вы самоуправничаете, грубо нарушаете свободу переписки.

Не отвечая, Царикова вызвала кабинет Крутова. Слышимость оказалась такой хорошей, что Арсланидзе отчетливо разбирал все, что говорил Крутов.

— Не принимать! К чертовой бабушке! — гневно клокотала трубка.— То один кляузы разводил, теперь другой выискался. У нас рация ведомственная, а не Министерства связи. Что он там настрочил-то?

Радистка вопросительно взглянула на Арсланидзе.

— Читайте,— глухо сказал инженер, сузив глаза и недобро улыбнувшись.— Я в прятки не играю.

Крутов примолк, слушая радиограмму, потом вскипел снова:

— Сплошная сплетня!.. Склоку затевать... тоже мне, прокурор нашелся!.. Не выйдет...— рвалось из трубки так громко, что Царикова сморщилась и отодвинула ее от уха.

Арсланидзе плотно взял трубку, не церемонясь вынул ее из рук Цариковой. Крутов еще говорил, думая, что его слушает радистка.

— Игнат Петрович,— перебил поток слов Арсланидзе,— я требую отправить мою радиограмму.

На секунду стало тихо. Как видно озадаченный, Крутов собирался с мыслями.

— Нет. Придет почта, тогда пиши сколько влезет, если не одумаешься,— донеслось после паузы.— А пользоваться ведомственной рацией я запрещаю.

— Сейчас распутица. Почты не будет еще месяц, если не больше. Это произвол,— отвечал Арсланидзе. Спокойствие плохо удавалось ему. Голос звенел все больше.

— Дискуссию разводить нечего,— стоял на своем Крутов.— Я сказал — и точка.

— Тогда я требую разрешить мне выезд в Атарен с первым катером.

— Нельзя. Промывка на носу. Я что, с французского короля буду за бульдозеры спрашивать?

В трубке щелкнуло, и она умолкла.

Царикова попыталась утешить инженера, примирительно сверкнула золотым зубом.

— Плюньте вы на всю эту историю. Охота вам, Георгий Асланович, ссориться с Крутовым. В крайнем случае, откроется навигация, напишете письмо. Ничего за месяц не изменится.

Молча, не попрощавшись, Арсланидзе повернулся и вышел.

3

Однажды одолев болезнь, молодое тело быстро наливалось силой. Уже на третий день Шатров спустил ноги на пол, сунул их в шлепанцы и, придерживаясь за спинку кровати, обросший волосами, худой, в длиннополом сером халате, сделал несколько шагов, но поторопился сесть, чувствуя, как дрожат и подгибаются ноги. Голова закружилась.

— Хорош! — послышался сзади звучный голос. Радостно улыбаясь, протянув вперед обе руки, от двери шел Арсланидзе, смуглолицый, жизнерадостный, завидно пышущий здоровьем. Сахарно-белые зубы так и сверкали под черными усиками,—Хорош. Оброс, как козел. Ну да это пустяки. Главное — одолел костлявую. А всю сбрую, бритвенный прибор я тебе сегодня же доставлю. Здравствуй, Алеша, дорогой!

Друзья обнялись и расцеловались.

— Приказано тебя не волновать,— оживленно про-

должал Арсланидзе,— так ты уж сделай милость, дружище, лежи, молчи, а я буду за двоих ораторствовать. В первых строках: апартаменты твои в полном порядке. Шефствует над ними Марфа Никаноровна, женщина серьезная, положительная, не нам с тобой чета. Приходит, протапливает печку, уборочку делает. Словом — ажур. На участке все твоим здоровьем интересуются, впору ежедневный бюллетень вывешивать. Целое паломничество открылось — ходоки косяками идут. Что еще? Весна, брат, близко. Рукой подать. Скоро начнем пахать на бульдозерах. И тебе один промывочный прибор строится. Верховая вода по льду пошла. Сиротка последним рейсом из Атарена приплыл, почту привез. Вода — до подножек. Теперь — всё. Пока Кедровка не вскроется, будем сидеть, как зайцы деда Мазая, на своем острове. С почтой и нам по письмишку пришло. Держи.

Весело рассказывая, посмеиваясь, Арсланидзе в тоже время пытливо вглядывался в выражение лица Шатрова. Под прикрытием напряженно-игривого тона таилась тревога— несмотря на запрет врача, Георгий сообщил главное для Алексея: квартира пуста, Зоя не вернулась; Алексей будет отныне начальником не участка, а промывочного прибора. Но Шатров то ли не понял значения этих событий, то ли хорошо владел собой. На его лице не отразилось волнения. Он повертел в руках конверт. Знакомые аккуратно выписанные буквы низались красивой цепочкой.

— Это от отца. Я вечером прочту,— сказал Шатров, пряча письмо под подушку.— Попрошу тебя, Георгий, отправь ему телеграфом пятьсот рублей из моей зарплаты. Я не успел за прошлый месяц перевести. А тебе кто пишет?

— Мой однокашник по институту—Голосков. Механик по профессии, юморист по призванию. Вот слушай,-^ продолжал Арсланидзе, вытаскивая смятое письмо.— «Спешу уведомить тебя, дорогой друг, что после твоего отъезда из нашего населенного пункта в нем, по данным статистики, не осталось ни одного бездельника, а содержание озона в атмосфере значительно повысилось. Судя по твоим последним письмам, ты продолжаешь подвизаться в области бульдозероведения, хотя никогда не мог отличить болт от гайки. Я не виню тебя, а просто констатирую факт, ибо знаю, что пределом твоих возможностей служения обществу является добросовестное пропускание кислорода через свой организм с последующим выдыханием углекислоты. Однако я не могу не поражаться недальновидности твоего начальства, доверяющего тебе материальные ценности, превышающие по стоимости трехразовое питание в нашей институтской столовой. Твое прошлое не дает оснований для подобной доверчивости. Преступной, я бы сказал, доверчивости. Достаточно сказать, что ты до сих пор не погасил свою задолженность в размере сорока копеек, занятых у меня на бритье под честное слово еще на первом курсе. Впрочем, твое поведение легко объяснимо, если вспомнить, что даже среди наиболее безнадежных питомцев нашей общей альма матер, щедро одаренных от природы всеми мыслимыми гнусными пороками, ты уже тогда выделялся своей черной неблагодарностью». Нет, каков злодей, а? — засмеялся Арсланидзе, щелкнув по письму.— Как он меня пушит! Но слушай дальше. «Если выяснится, что у тебя полностью отсутствуют мозговые функции, разрешаю тебе сослаться на знакомство со мной как единственное доказательство того, что тебя еще преждевременно водворять в приют для шизофреников. Но довольно о тебе. Два слова обо мне. Вчера я убыл в длительную командировку. Пишу в вагоне. На вокзале меня провожало все население нашего города без изъятия. Жители обоего пола без различия возраста, социального положения и профсоюзной принадлежности дружно скандировали, осыпая вагон использованными перронными билетами: «Возвращайтесь поскорее, наш любимый Голосков!» Ну, дальше тут насчет дизелей... Как тебе его сочинение?

Шатров принужденно улыбнулся. Он почти не слушал. В голове настойчиво билось одно: «Значит, Зои нет, ушла окончательно. Снят с работы. Крутов одолел». На подвижном лице Арсланидзе улыбка тоже погасла. Он чутко уловил перемену настроения своего друга. Шатров нуждался не в шутках, а в серьезном разговоре.

— Не хотелось мне сегодня об этом говорить,— сказал Арсланидзе, придвигаясь со своей табуреткой ближе к кровати,— ты еще на ногах не стоишь, но нужно. Борьба продолжается. Пока ты хворал, я попытался отправить радиограмму райкому о наших последних событиях, о Крутове и Норкине. Но Кругов запретил Цариковой

передавать радиограмму. И в Атарен не отпускает. Придется с первым катером обо всем написать. А ты не горюй, голову выше! Борьба продолжается. Решение партсобрания — это, Алеша, еще не все.

— Какая там борьба! — горько сказал Шатров. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Широкие брови, ставшие особенно заметными на побледневшем лице, сошлись вместе.— Неужели ты не понимаешь, Георгий, что теперь любые мои слова будут истолкованы как проявление ревности неудачника, у которого отбили жену. Крутов без труда сведет все к личной мести ему. И попробуй докажи, что он не прав!

Арсланидзе не нашелся сразу что возразить. Получилась тяжелая пауза. Нарушилась она топотом многих ног, шарканьем о половик при входе. В дверях показались Смоленский и Сиротка. За ними возвышалась атлетическая фигура Тараса Недели.

4

Прошла еще неделя, и Нина Черепахина выписала Шатрова из больницы. Он был еще очень слаб, большую часть дня проводил в постели, но уже мог ходить по палате, не держась за спинки кроватей. У старушки сиделки Алексей попросил зеркальце, долго рассматривал себя в нем, поворачиваясь во все стороны. «Острижен под машинку, желтый как лимон, худой... Вон как скулы выперло! И щеки ввалились... Да, если б не Нина,— чего доброго, отдал бы концы...»

Прощаясь с врачом, Алексей взял ее руку в свои ладони и с глубоким чувством тихо сказал:

— Ваш вечный, неоплатный должник, Нина Александровна! Вы вернули меня к жизни. Мечтаю когда-нибудь сделать для вас хоть сотую долю того хорошего, что сделали для меня вы.

Склонив голову набок, Нина внимательно выслушала Шатрова. Серые большие глаза в длинных ресницах серьезно смотрели на него. Белая шапочка-пирожок, на- С детая набекрень, косо перечеркивала высокий лоб девушки, закрывая одну бровь. Тонкие золотистые волосы волнами спадали на плечи.

— Очень рада, что помогла вам,— просто ответила Нина.

С помощью Арсланидзе Шатров вышел на крыльцо, у которого стояли сани с лошадью, и, пораженный, замер на месте. Все звуки, запахи, краски бушующей весны разом опрокинулись на него. Колебался над темной тайгой воздух. Необъятно раздвинулся синий полог неба без единого облачка. Море света слепило глаза. Запахи оттаявшей земли, снеговой воды, горьковатого дыма с силой ударили в нос. Необыкновенно ясно доносились отовсюду рычание моторов, перестук топоров, свистки экскаваторов. У Шатрова закружилась голова, он крепче оперся на плечо Арсланидзе.

Дома Шатрова встретила Марфа Никаноровна. Не обращая внимания на его протесты, уложила инженера в постель, напоила чаем с мятой и по самую шею укутала ватным одеялом. Арсланидзе только посмеивался, делая вид, будто не замечает умоляющих знаков, которые подавал ему Шатров.

— Вот. А теперь слушай мой отчет. Молчи! — прикрикнула Марфа Никаноровна на Шатрова, хотя он уже смирился и лишь безмолвно выглядывал из-под одеяла.— За квартиру все уплачено. Белье в стирке. Топить печку и приносить еду из столовой, пока не поправишься окончательно, будет Клава Черепахина. Я с ней договорилась. А мне пора. Но я еще буду заходить. И смотри у меня, не вздумай на работу сбежать, пока врач не разрешит.

Для Шатрова потянулись дни вынужденного безделья.

Ничегонеделание претило, но пришлось подчиниться врачу. Нина не перестала заботиться о своем пациенте. На другой же день после того, как он переехал домой, она пришла к нему, деловито осмотрела комнату, велела прикрыть настежь распахнутое окно и сама растерла грудь больному какой-то зеленоватой мазью. Алексей конфузливо оправил рубашку, натянул на себя одеяло. Он уже отрешился от безразличия, свойственного тяжелобольным. Но Нина не замечала смущения инженера. Она старалась сделать все, чему ее научили в институте, не позабыв ничего, что могло бы ускорить выздоровление. Шатров понимал это и с теплым чувством благодарности следил взглядом за врачом. Это чувство удвоилось, когда, закончив все процедуры, Нина присела у кровати Алексея и сказала:

— Смоленский просил меня помочь комсомольской организации провести обследование санитарно-бытовых условий, в которых живут горняки. Я считаю, Алексей Степаныч, что вы правы в своих требованиях к Крутову. Он очень невнимателен к людям. Мы проведем обследование и напишем докладную в управление.

Шатров так просиял, что Нина невольно улыбнулась. Знакомые уже Алексею ямочки образовались на ее щеках, сделали лицо девушки необыкновенно милым и добрым. На этот раз Шатров заметил, что доброта вообще сквозила в каждой черточке ее лица, в каждом движении, определяла весь облик девушки.

— Ох, Нина Александровна, вот это новость! У меня сразу сил прибавилось!

— Не фантазируйте. Я еще долго буду мучить вас лекарствами. Лежите, выздоравливайте окончательно. Теперь я приду только через три дня.

Нина ушла, но Алексею не пришлось скучать. В посетителях недостатка не было.

Утром в комнату первым вваливался, распространяя острый запах бензина, неизменно веселый Сиротка. Шатров не мог удержаться от улыбки при одном взгляде на его круглое лицо с крепкими щеками, приплюснутым носом и черными плутовскими глазами. Лихо заломленная кепка с пуговкой и крошечным козырьком чудом держалась на густых волосах шофера. Синий комбинезон, туго перехваченный желтым ремнем, ловко облегал его широкие плечи. С приходом Сиротки в комнате сразу становилось тесно и шумно.

— Еду вчера с лесосеки,— горланил Сиротка,— глядь, стланик выпрямился. Взял на два румба с дороги, лег в дрейф, вылезаю на подножку. А дух смоляной, аж душа играет! Нарвал веток, дай, думаю, привезу вам. Прошу, Алексей Степаныч,— галантным жестом вытаскивал из-за спины Сиротка огромный веник из лап стланика.— А вам не пора поднимать якорь? Что-то вы плотно пришвартовались к койке. Скоро будет команда свистать всех наверх: промывка на носу. Не будь я шофером, непременно б в моряки закатился! Вот жизнь! Штормяги, пассаты, необитаемые острова...

Заканчивал Сиротка неизменной просьбой дать ему еще книжку, самую интересную.

— Вот как вы мне тот раз давали — «Остров сокровищ». Про пиратов. А толковый парнишка был этот Джим Гокинс, правда? И капитан Смолетт неплохой моряк. А сквайр Трелони — болтун похлеще меня. Отплывает за сокровищами и трезвонит на весь порт об экспедиции.

Сиротка водружал стланик в ведро с водой и уходил, но в дверях сталкивался с Лисичкой.

— А-а, извозчик! — приветствовал шофера старый лотошник.— Сколь возьмешь на сажень кверху?

— Тьфу! — отплевывался Сиротка.

Лисичка закатывался мелким дребезжащим смехом, довольный, что поддел шофера. Вслед за Лисичкой переступал порог Чугунов и садился на корточки у стены рядом со стулом. Молчальник ни разу не заговорил с Шатровым, но приходил вместе со своим дружком аккуратно. Лисичка разматывал чистое полотенце и ставил на тумбочку около кровати банку с брусникой.

— Принес тебе, Степаныч, кило витаминов.

— Куда мне столько, Максим Матвеич,— слабо отнекивался Шатров, сам очень довольный гостинцем.

— Не говори так. Гриб да огурец в животе не жилец. Одна вода. А брусничка — ягодка полезная. И с чаем, и так, просто сказать, с сахаром. Ты не думай, у меня ее еще целый туес стоит. Тот год в Золотой пади насбирал. Ее там осенью дивно.

Поговорив немного, Лисичка тоже просил для себя книжку, выбирал ее, потоньше, и уходил, сопровождаемый Чугуновым. Алексей сильно подозревал, что Лисичка и не раскрывал книги, которые брал у него, а просил их только для того, чтобы сделать инженеру приятное. Дел на участке, словно по уговору, не касались ни лотошник, ни Шатров.

Алексей оставался один, но ненадолго. В полдень крыльцо скрипело под быстрыми шагами. За дверью слышался девичий голос: «К вам можно, Алексей Степаныч?» — и в комнате появлялась Клава Черепахина. Она проворно стлала скатерть, расставляла на столе тарелки, снимала с принесенных судков крышки, и аппетитный возбуждающий запах борща со сметаной доносился до Шатрова. Пока он обедал, Клава успевала переменить простыни на постели, наволочки, смахнуть пыль с книг, вымыть грязные тарелки, и все это легко, словно играючи, не переставая говорить:

— Папа с мамой передают вам привет. Спрашивают, не испечь ли шанежек с творогом. Или чего другого хотите скушать? У нас сегодня в столовой кисель славный.

Клава исчезала так же мгновенно, как и появлялась, и Шатров брал в руки томик Лескова. Но ни леди Макбет Мценского уезда, ни Левша не могли завладеть его мыслями. В памяти вставало партийное собрание. Снова и снова Алексей переживал трагические минуты голосования, одиночества в разоренной квартире. Книга выпадала из рук, и он вытягивался в постели, судорожно сцепив пальцы, лихорадочно блестя сухими глазами...

Много разных противоречивых чувств теснилось в эти горькие мгновения в раненом сердце Алексея. Невыносимая, удушающая тоска, тоска, вопреки всему происшедшему, по Зое. Страдающая мужская гордость. Пылающая ненависть к торжествующему врагу. Унизительное сознание полной беспомощности... Алексей набрасывал на лицо подушку, впивался в нее зубами, и полотно сырело от тяжелых мужских слез.

Не много найдется на свете мук, равных по силе мукам ревности! Алексей знал мельчайшие привычки Зои, помнил каждое родимое пятнышко на ее теле, и ему непереносимо было представлять себе, как ее гибкие руки с синеватыми жилками, острыми ноготками на белых пальцах обвиваются вокруг морщинистой коричневой шеи Крутова, красиво обведенные нежные губы прикасаются к чужим дряблым губам.

Невольно вспоминались милые шалости Зои. Неужели и с ним она играет так же? Защищаясь от мучительных картин, непроизвольно возникавших перед ним, Алексей метался в постели, бил кулаком в бревенчатую стену, чтобы хоть болью остудить воспаленный мозг.

Потом приходили другие мысли. Его обманули, нагло, бессердечно. Плевок в распахнутую душу! Пусть он во многом ошибался, в чем-то был неправ, но разве глубокая искренность, горячее желание добра, только добра своей подруге не искупают эти ошибки? С какой наивной нежностью он думал всегда о Зое. А чем ответила она? Можно ли после этого расслаблять себя сентиментальными воспоминаниями? Прочь! Прочь из сердца, из памяти прежнее чувство. Он не поддастся слабости, он вырвет Зою из своего сердца, выкорчует самые следы прошлой любви!

Но не успевал Алексей укрепиться в этой мысли, как перед ним явственно вставал образ Зои, грустной, побледневшей. Разве ей легко сейчас? Может быть, она, так же как он, мечется, не находит себе места, сомневается в сделанном выборе. Что, если это был только безумный порыв, минута ослепления, и теперь Зоя раскаивается, но не решается вернуться к нему, не зная, как он ее встретит, опозоренную изменой? Глупец, тряпка! А ее хладнокровная измена, ловкие запирательства, увертки?

Изнемогая от бесконечной вереницы мыслей, Алексей прижимался лбом к холодной стене, жадно пил воду.

Под вечер являлся Арсланидзе, каждый раз с какой-нибудь новостью.

— Сегодня прочел о Василии Сергеевиче Тишкине,— возбужденно начинал Арсланидзе еще с порога.— Потрясающе. Ты читал?

— О ком?

— Дао Тишкине ж!

— Понятия не имею! А кто он такой, этот Тишкин, что за знаменитость? — устало спрашивал Алексей.

— Знаменитость, да еще какая! Представь себе, живет на Ставрополыцине, работает бондарем, колхозник.

— Послушай, Георгий, что ты мне голову морочишь?— начинал сердиться Шатров.— Ну мало ли у нас в стране колхозников, не только бондарей, а даже краснодеревцев, художников, наконец!

— Так ведь штука-то не в ремесле.

— А в чем?

— Знаешь, сколько ему лет?

— Сколько? Сто?

— Сто сорок шесть! — выпаливал Арсланидзе, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Ну да! — недоверчиво говорил Шатров.— Хотя, кажется...

— Нет, ты только представь себе,— в полном восторге говорил Арсланидзе,— какая жизнь! Когда Наполеон со своими двенадцатью языками вступал в Россию, Вася Тишкин уже драл раков в речке, свободно плавал на спинке, пас гусей. В год восстания декабристов парня взяли в николаевскую армию. К Крымской войне он успел отбарабанить двадцать пять лет в армии, жениться, обзавестись ребятишками. Кончилось крепостное право, начал Василий Сергеевич вместе с внуками пытать счастье на своей полоске. В Польше произошло восстание, народники двинулись в деревню, Халтурин начал копить динамит, убили Александра Второго, свергли Ни-колашку, наступил Октябрь, а наш Василий Сергеевич все пахал да сеял пшеничку и ржицу. А теперь вступил в колхоз, здравствует, зарабатывает трудодни, да еще и молодежь, чего доброго, вызывает на соцсоревнование! Ну не чудо ли?

— Действительно, случай исключительный,— соглашался Шатров.

— Конечно, исключительный. Но сейчас, для нашего времени. А при коммунизме, я уверен, человек будет в среднем жить лет полтораста — двести. Обидно же! Какой-нибудь, извиняюсь за выражение, царь птиц, орел и тот, говорят, живет до двухсот лет; крокодил, слон — немногим меньше. А человек, венец мироздания, сгусток разума, подвергающий анализу все, даже собственный мозг, через шесть-семь десятков лет становится добычей могильных червей.

— При коммунизме — возможно. Но когда он будет?— задумчиво говорил Шатров, переворачиваясь на спину и подкладывая руки под голову.

— Когда? Скоро. Помнишь? «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка...» — пел Арсланидзе.

— Не шути, Георгий,— строго останавливал друга Алексей. И, уже раздражаясь, продолжал: — Знаешь, меня просто злит, когда я читаю роман, в котором выводится очередной старичок-бодрячок, похлопывающий себя по пыльным голенищам и залихватски восклицающий: «А я еще в этих сапогах рассчитываю в коммунизм войти». Черт знает что такое! Какая-то нестерпимая профанация великого дела, Всемирной Надежды, за которую бьются миллионы людей на всей земле, а лучшие из них не колеблясь жертвуют жизнью.

— Ты слишком уж строг, Алеша, к писателям.

— Нет. Нельзя же, находясь в здравом уме и твердой памяти, представлять себе дело так, что в один прекрасный день жители города Энска просыпаются и узнают—• трамвай пошел бесплатно. А на стенах расклеено постановление Совета Министров СССР, что с сего числа начался коммунизм.

— У-у! Какой ты злой стал!

— Поневоле будешь зол, когда раскрываешь свежую книжку журнала, находишь в нем статью какого-нибудь маститого ученого мужа о приметах коммунизма и в сотый раз читаешь об исчезновении противоречия между городом и деревней, о стирании граней между умственным и физическим трудом и так далее. Все правильно, но ни одной своей, новой, пусть спорной мысли! Десяток цитат и апробированные рассуждения, запрессованные между ними. А по мне: нечего тебе сказать — не садись, не пиши.

— Нет, с тобой сегодня невозможно говорить,— отвечал Арсланидзе, придвигая к кровати столик с шахматами.— Это у тебя после болезни. Давай лучше сыграем. Даю тебе фору ферзя, чтоб уравнять шансы на выигрыш. Мои черные.

5

Клава сидела у окна, уронив руки на колени, уставившись невидящими глазами в книгу. Время от времени девушка смигивала набегавшие крупные слезы, и они падали на страницы, расплываясь большими пятнами. Никита Савельевич еще не вернулся с работы. Евдокия Ильинична пошла доить корову. Одна, наедине с собой, Клава переживала события вчерашнего дня.

Накануне отец пришел хмурый, долго гремел умывальником в углу, тщательно расчесывая бороду. После ужина, как только мать пошла собирать белье, Никита Савельевич подсел к дочери, пощекотал ей пальцами затылок, и Клава вдруг почувствовала себя маленькой-ма-ленькой. Она пересела к отцу на колени, ласково прильнула нежной щекой к его колючей щеке. От Никиты Савельевича шел родной, отцовский, с детства знакомый запах табака, машинного масла и железа.

— Ну, дочка, что будем делать?

— С чем, папа? — притворилась непонимающей Клава, а у самой упало сердце. Она давно догадывалась, что отец хочет объясниться с нею.

— Неладно получается,— раздумчиво сказал Никита Савельевич, словно размышляя вслух. Погладил усы, зорко глядя на дочь, добавил: — Тарас ходит, надеется в зятья поступить. И этот... балабон тоже тут крутится. Решать надо, дочка. Негоже играть с парнями. Но решать серьезно, на всю жизнь, вот как мы с твоей матерью решали.

Клава молча опустила голову, пряча лицо. Что она могла ответить отцу? Что любит обоих? Но так не бывает. Не может выбрать? Именно на выборе и настаивает сейчас отец. Он-то уж давно сделал его для себя, но не хочет неволить дочь, надеется на нее.

— Чем плох Тараска? — мягко заговорил снова старик, тихонько поглаживая Клаву по голове жесткой ладонью.— Добрый, работящий, простой человек. А как любит тебя, доченька! На руках готов носить. Не все время у меня сила будет. И мать стареет. Хочется свой век дожить, утешаясь на вас глядя.

— Правда, папа,— горячо вырвалось у девушки,— хороший Тарас! Тихий, душевный, скромный. Люблю я его, всем сердцем люблю. И пока нет Виктора, ни на кого бы, кажется, на свете не променяла. А придет Виктор... Он ведь тоже добрый, папа, и веселый. С ним никогда скучно не бывает. Где он только не побывал! Полсвета объездил.

— Эх, детка моя! Народ говорит: «Жизнь прожить — не поле перейти». Сегодня веселый, завтра веселый, а потом что, как горе случится? Человек в беде узнается, не в веселье. Да и надолго ли хватит этого веселья? Хорошо парню с девушкой шутить, а жена ждет от мужа не шуточек — совета, поддержки, разумного слова. Я давно, доченька, землю топчу. Хочешь меня, старика, отца своего, послушать? Тарас —верный человек. Не ошибешься в нем, не покаешься. А Виктор... Не знаю, может, и славный он парень, но, сдается, пустоват. И горько будет нам, твоим родителям, если придешь когда-нибудь обратно в слезах. Трудно такие дела поправляются!

И тут Клава не выдержала. Обвив шею отца руками, уткнув лицо .в его старенький пиджак, она зарыдала, отчаянно шепча:

— Ничего я не знаю, папа!

Когда Царикова появилась в комнате Шатрова, у него от изумления широко раскрылись глаза. Возможно ли? Ирина Леонтьевна... Алексею всегда казалось, что лучшая подруга Зои должна неприязненно относиться к нему.

Как видно, Алексей ошибся. Ирина Леонтьевна приветливо поздоровалась с ним и сейчас же принялась наводить порядок. Не довольствуясь уборкой, она заново расставила мебель, повесила на окнах чистые шторы, сменила перегоревший предохранитель у радиоприемника, и тот ожил. Давно не слышанная нежная спокойная мелодия зазвучала в комнате. Сразу стало уютнее.

Шатров следил за нежданной гостьей со смешанным чувством удовольствия и досады. Приятно было участие еще одного человека, умелая женская забота о нем, так нуждавшемся в самых простых проявлениях человеческой ласки и внимания. А вместе с тем раздражал один вид человека, который, может быть, склонял Зою к разрыву с мужем, к измене ему. Правда, Ирина Леонтьевна оставила самое лучшее впечатление после своего первого визита, в день именин Зои. Ничто не подтверждало слов Тамары о дурном влиянии Цариковой на Зою. И все же Алексей не мог отделаться от чувства некоторой неприязни к Ирине Леонтьевне.

А она между тем уже покончила с хозяйственными хлопотами, вытащила из-под подушки Шекспира, раскрыла книгу на странице, заложенной ленточкой, и выразила желание почитать вслух, чтобы больной не утомлялся и вместе с тем не скучал.

Клава вошла в ту минуту, когда Царикова с пафосом читала слова Отелло, обращенные к Дездемоне:

Молись скорее. Я не помешаю.

Я рядом подожду. Изба ви бог

Убить тебя, души не подготовив.

При виде девушки, остановившейся в дверях, Царикова вскочила, проворно выхватила судки из ее рук и во мгновение ока накрыла на стол.

— Все, Клава. Можешь идти. Большое спасибо. Алексей Степаныч, садитесь обедать.

Клава, оторопев, продолжала стоять в дверях. Шатров смущенно крякнул.

Обед прошел почти в полном молчании. Алексей чувствовал себя неловко. Ирина Леонтьевна тоже была немногословна, но совсем по другой причине. Все ее внимание поглощала забота о подопечном. Не успевал Алексей съесть кусок хлеба, как Ирина Леонтьевна подкладывала ему второй; только протягивал руку за солонкой, как она предупредительно придвигала ее к самой тарелке. Пообедать вместе Царикова отказалась: «Благодарю, Алексей Степаныч, сыта».

«Еще не хватало, чтоб она о Зое заговорила,— почти со страхом подумал Алексей.— Неужели окажется такой бестактной?»

Но опасения Шатрова не подтвердились. Ирина Леонтьевна ни словом не обмолвилась о Зое.

На следующий день Ирина Леонтьевна явилась в то же время, едва закончив дежурство на радиостанции.

— Я думаю, вам приятно будет услышать новость,— еще в дверях сообщила она,—ничего не слыхали? Так вот, только что передавали по радио: Ажаеву за роман «Далеко от Москвы» присуждена первая Сталинская премия — сто тысяч рублей. Симонову — тоже, за сборник стихотворений «Друзья и враги». Здорово?

Ирина Леонтьевна высыпала целый ворох новостей, выловленных ею в эфире, снова навела чистоту в комнате, сама сходила за обедом в столовую, накормила Алексея, несмотря на его протесты, и ушла лишь под вечер.

С того дня, как Царикова сама начала забирать обеды в столовой для Шатрова, Клава перестала приходить к нему. Реже, чем в первое время, навещали его и друзья. От чтения разболелась голова. Ходить по комнате надоело. В зеркале каждый раз назойливо мелькала фигура худого человека в полосатой спальной пижаме. День тянулся томительно долго. Хотелось на воздух, к людям. И, увидев в окне Царикову, которая шла по тропинке в абрикосовом жакете, бойко размахивая руками, Алексей, неожиданно для себя, почти обрадовался. Все-таки конец дня будет заполнен, не придется скучать в одиночестве.

— А вот и я!

В прямоугольнике открытой двери Ирина Леонтьевна казалась яркой пестрой картиной, вставленной в строгую раму. Абрикосовый берет, под цвет жакету, очень идущий к черным блестящим волосам женщины, молодил ее. Смуглые щеки от быстрой ходьбы окрасились румянцем. Ярко-красный рот слегка приоткрылся, обнажая в улыбке беличьи зубы.

Остаток дня пролетел незаметно. Царикова болтала о разных пустяках, но с такой милой непосредственностью, что Шатров невольно улыбался; читала вслух, приготовила ужин. Кончилось тем, что, взглянув в окно, Ирина Леонтьевна ахнула. На дворе стояла темная безлунная ночь.

— Боже мой! Как же я доберусь домой? Ни зги не видно.

— Я бы проводил вас, Ирина Леонтьевна,— в смятении сказал Шатров,— но еще не надеюсь на свои силы.

— Нет, нет, что вы, Алексей Степаныч,— запротестовала Царикова,— ни в коем случае! Это совершенно исключено. Еще не хватало, чтобы вы из-за меня простудились да опять слегли. Мне ваше здоровье...— Женщина оборвала себя и осмотрелась вокруг.— Вот разве... Неудобно... А впрочем, что тут такого... Разве на этом диване прикорнуть, а чуть свет — на рацию? Не стесню я вас?

Шатров вконец смутился. Он никак не ожидал такого смелого предложения. Остаться ночью наедине с молодой женщиной... Утром могут увидеть Царикову выходящей из его квартиры. По прииску поползет сплетня. Ирина Леонтьевна будет скомпрометирована...

— Стеснить вы меня, конечно, не стесните, но... Лучше я все же провожу вас,— заторопился Шатров, пряча глаза.—Диван очень жесткий, там пружина лопнула, вы не отдохнете как следует... А я... я сегодня уже прилично себя чувствую.

Царикова не отвечала, и Шатров поднял на нее глаза. На щеках женщины пылали два красных кружка, ноздри раздулись, тонкие губы скривились.

— Не утруждайте себя, товарищ Шатров. Как-нибудь доберусь и сама,— дрожащим от скрытой ярости голосом сказала Царикова.— Вам надо беречь свое здоровье. Прощайте!

Прежде чем Шатров успел остановить женщину, она выскочила за дверь. Алексей остался посреди комнаты, вконец сконфуженный.

А Царикова в это время бежала по тропинке, спотыкаясь, заливаясь горючими слезами. Как все тонко было задумано, как она надеялась на успех, на то, что Шатров будет принадлежать ей! И вот все рухнуло в одну минуту! Словно озаренное молнией, перед женщиной пронеслось видение: тесная комнатка на радиостанции, одинокая постылая жизнь... Царикова застонала. Боже мой, когда же этому будет конец? Неужели она навсегда обречена на одиночество?

7

Марфа Никаноровна и Тамара стояли на высоком отвале. Холодный ветер трепал платья, взвихривая пыль. Неподалеку трубно пыхтел экскаватор. Там и сям на высоких голенастых ногах вставали новые, только что построенные промывочные приборы.

Близился промывочный сезон, и между Тамарой и председателем женсовета прииска шел самый насущный разговор: многие женщины рвутся на производство, рабочие руки до зарезу нужны прииску, но матерям некуда девать детей. Не обойтись без детских яслей. А Игнат Петрович только отшучивается.

— Да, ясли вот как нужны! — озабоченно подтвердила Норкина. И тут же схватила Тамару за плечо: — Стой, дева, вон он, легок на помине. А ну-ка, айда со мной. Нам край его залобанить!

Игнат Петрович встретил женщин весело. Приближение промывочного сезона, к которому горняки готовились всю бесконечную сибирскую зиму, хоть и холодный, с ветерком, а все ж весенний денек радовали сердце начальника прииска. Неплохо подвигалось строительство промывочных приборов. Арсланидзе уже доложил о полной готовности бульдозерного парка. Все предвещало удачу сезона.

— А, бабочки-касаточки! — раскрыл объятия Игнат Петрович навстречу женщинам, сбегавшим с крутого отвала.

Вместо пыжиковой шапки на Крутове была уже форменная фуражка. Фетровые валенки сменились кирзовыми сапогами.

Слушая Тамару, Игнат Петрович похохатывал, щелкал пальцами. Голубые глаза лукаво щурились на полном обветренном лице. И непонятно было, то ли начальник прииска соглашается с ней, то ли иронизирует. Тогда в дело вступила Марфа Никаноровна.

— Ты, Игнат Петрович, зубы-то не скаль,— сурово сказала она.— У женсовета к тебе серьезный разговор. На прииске близко ста ребят, а детяслей нет. Бабы сидят по домам. А могли б мужикам помочь, государству пользу дать. Небось сам рыщешь, где б рабочих подзанять на промывку!

Крутов распрямился, отставил ногу и засунул руки под ремень. Глаза сузились в хитренькие щелочки.

— Рыскаю,— согласился Игнат Петрович.— Рыскаю и потому и не строю ясли. Деньги на них отпущены, в план этого года ясли включены, а рабсилы не хватает. Хотите вести серьезный разговор? Согласен. Тогда вот вам мой сказ: лесоучасток насилу справляется с заготовкой дров экскаваторам и круглого леса на строительство промывочных приборов. Больше из него я ничего не выжму. Хоть тресни! А вот организуйте своих женщин на воскресник, заготовьте сами лес, тогда другой коленкор. Хотите договор: вы мне двести кубов леса, я вам — ясли? Честно, без обмана. К июню срубим. Ну, по рукам, что ли?

— Ох ты, чертушка! — восхищенно сказала Марфа Никаноровна, открыто глядя на Игната Петровича. Не выдержала, засмеялась, вытерла кончиком платка губы.— Как, Тамара? Продадимся купцу в кабалу?

Тамара недоверчиво смотрела на Крутова. Не обманет ли? Не отдаст ли весь заготовленный лес на постройку промывочных приборов? С него станется. К тому же — согласятся ли женщины ехать в тайгу валить лес?

— Решайте скорей, пока я добрый,— поторопил женщин Крутов.

— Давай живей думай,— сказала Марфа Никаноровна.— Я — за. Видать, другого выхода нет. Без яслей пропадем.— Угадывая сомнения Тамары, добавила: — Подымем баб, не бойся. А ежели он попробует потом финтить — из души лес вынем!

Так состоялся неписаный договор начальника прииска с женсоветом.

Арсланидзе долго смеялся, когда Тамара рассказала ему о предложении Крутова.

— Прижал вас Игнат Петрович, молодец. Учел обстановку. Значит, двести кубов на бочку — получайте ясли? А знаешь, в чем-то он прав. Прав, черт возьми. Не все ж с него требовать, надо и помочь. Только в одном вы промахнулись. Вдруг он сполитикует? Надо было договор написать по всей форме, поторжественней, скажем: «Пакт о взаимной экономической помощи и наибольшем благоприятствовании. Обе высокие договаривающиеся стороны...»— и прочее, как там полагается на дипломатическом языке. И в рамку его для солидности.

— Ну тебя. Ты всегда смеешься,— сердилась Тамара.— Посоветуй лучше, как женщин привлечь к воскреснику. Вдруг осрамимся?

Но опасения Тамары оказались напрасными. Уговаривать почти никого не пришлось. Первой сама пришла, узнав о предстоящей заготовке леса на строительство яслей, Евдокия Ильинична.

— Хоть сколь, а помогу.

— Господи, ну конечно же! — просто сказала Нина Черепахина, едва Норкина заговорила с ней о воскреснике.— Как я могу не поехать? Прииск задыхается без детских яслей.

Согласилась ехать и Зоя, к которой сходила Тамара. Между Зоей и Тамарой давно уже не существовало прежней дружбы. Зоя не могла избавиться от ощущения какой-то вины перед Арсланидзе, злилась на себя за это и нарочно держалась с ними подчеркнуто сухо. Однако внешне отношения оставались корректными. Без расспросов Зоя внесла свою фамилию в список женщин, собиравшихся на воскресник, хотя ей очень не хотелось очутиться под их перекрестными взглядами. Подтолкнул разговор с Крутовым. Он дал понять Зое, что ей неудобно остаться в стороне. Скажут: начальник прииска требует помощи от чужих жен, а на свою не дает ветру дунуть.

Зато уперлась бездетная жена бригадира шурфовщиков Настя — разбитная, крепкая бабенка с кирпичным румянцем во всю щеку.

— На кой ляд я поеду? По мне, хоть будут ясли, хоть нет — все едино. Мне в них своих детей не таскать. Пущай хлопочут, которые с кузовом ходят, а меня не невольте. А нет, пущай Крутов строит. Ему-то, старому кобелю, с молодой женой ясли пригодятся.

— Гляди, Настя,— сдержанно ответила Марфа Никаноровна,— мы никого силком не заставляем. Но учти, Игнат Петрович распорядился к Первому мая продавать тюль только тем, кто участвовал в лесозаготовках.

Такого распоряжения Крутов не отдавал. Марфа Ни-каноровна немного покривила душой.

Желтые глаза Насти испытующе остановились на лице председателя женсовета. Тюль!.. Это в корне меняло обстановку. Следовало поразмыслить.

— А как там... пилить или топором махать?

— Всякая работа. Есть и сучки сбивать.

— Ладно, пиши, однако,— сдалась Настя.— Только чур — мне сучки обрубать. Я женщина сырая, мне тяжелая работа вредит.

Труднее всего оказалось добраться до Феклы. Марфа Никаноровна долго ходила вдоль высокого забора, за которым стоял дом Галгана, и отплевывалась в сердцах:

— Ну, язвило б тебя, варнака! Ниоткуда не доберешься. Хотя б в окно постучать, и то нельзя.

Калитка не открывалась. На крыльце никто не показывался. Только Сатана выходил из себя, рвался с цепи, свирепо рычал, чуя человека за забором. Норкина хотела уж повернуть назад, несолоно хлебавши, но, на ее счастье, Галган оказался дома. Обеспокоенный непрекращавщим-ся рычанием собаки, он вышел во двор и открыл калитку.

— Марфа Никаноровна! Какими судьбами? — сладко пропел Галган, сделав обрадованное лицо, но войти не предложил.

Впрочем, Марфа Никаноровна и сама не торопилась перешагнуть порог калитки. У крыльца вставал на дыб-ки, в исступлении грыз железную цепь, роняя клочья пены, страховитый зверь.

— Чтой-то ты, Тимофей Яковлевич, отгородился от народа? Стучи — не достучишься, зови — не дозовешься.

— Да плотники перемудрили, Марфа Никаноровна, переусердствовали с забором. Я всего-то...

— Ладно, недосуг мне тут с тобой калякать. Я ведь . не к тебе пришла, а к Фекле.

Норкина рассказала о цели своего прихода.

— Право, не знаю,— с сомнением покачал головой Галган,— поедет ли она. Прихварывает эти дни, все больше в постели. Конечно, для общественного дела душа винтом, а все же... Пойду спрошу у нее.

Но в эту минуту Фекла сама появилась на крыльце. Марфа Никаноровна поманила ее пальцем и знаками объяснила свою просьбу: несколько раз замахнулась воображаемым топором, потом показала на тайгу, ткнула

себя и Феклу в грудь и, наконец, сделала вид, что укачивает ребеночка. Лицо глухонемой просияло. Она быстро закивала головой, замычала в знак согласия. Потом игриво толкнула Марфу Никаноровну локтем и хвастливо подняла рукав своей кофточки. Мощный бицепс, впору мужскому, перекатывался под кожей.

К Клаве Марфа Никаноровна зашла в столовую. Девушка вытерла руки фартуком, расписалась и несмело спросила:

— А ребятам никому нельзя на воскресник?

— Почему же? Пожалуйста. Чем больше людей, тем лучше.

Одна лишь Царикова наотрез отказалась принять участие в воскреснике. Злая на весь свет, даже на себя, она безвыходно засела на радиостанции.

8

Настало воскресенье. К семи часам утра у конторы собрались почти все женщины прииска. Торопливо подходили задержавшиеся, отмечались в списке у Норкиной.

— Ты мне птичку поставила? А мне, Марфа Никаноровна?

В брюках, сапогах, одетые в мужские телогрейки, женщины выглядели необычно. Смущенные многолюдством, они растекались на отдельные стайки. Почти все захватили узелки, сумочки с провизией. Некоторые пришли со своими топорами и пилами. Звонкая сталь сверкала и пела на солнце.

Клава привела с собой Тараса, который эту неделю работал в ночь. Его появление вызвало общий восторг.

— К нам, Тарас, к нам! Нет, в нашу бригаду, у них и так бабы ядреные! — наперерыв кричали женщины. Все знали, что на валке леса Неделя заменит десятерых.

Гордая за своего дружка, Клава стояла подбоченясь.

Пришел помочь женщинам Кеша Смоленский. За комсоргом потянулось еще несколько ребят, втайне прельщенных перспективой потолкаться целый день среди девушек и поозоровать. Сейчас же послышались смех и шутки.

— Мы работы не боимся, был бы харч!

— И погуще.

— Маша, захватила четушку? Всем колхозом разопьем.

— Повзводно-поротно-о станови-и-ись!

Лихо подлетели грузовики, развернулись у конторы и стали как вкопанные. Сиротка влез на кабину, сложил руки рупором и закричал:

— Внимание! Объявляется посадка на автомашины. В голове колонны следует дважды краснознаменный и трижды орденоносный автомобиль будущего лауреата Виктора Сиротки.

Несколько минут в воздухе мелькали сапоги, платки, шапки, пилы, узелки. Женщины штурмовали машины сразу со всех сторон. Кузова заполнились до отказа. Водители едва закрыли задние борта. Визг, хохот.,.

— Вот набились, как сельди в бочку!

— Ольга, ты сумочку не забыла?

— Ой, мамочка, кто меня давит?

— Нюра, садись ко мне на коленки.

Клава ожидала, что Сиротка пригласит ее к себе в кабину, и приготовилась отказаться, но на подножку дерзко вскочила Дуська Охапкина — дочь начальника участка. Зеленоглазая Дуська махнула подолом, ожгла шофера взглядом, и Сиротка послушно открыл перед ней дверцу кабины. Тогда оскорбленная Клава нарочно пошла к самой задней машине, где уже сидел Неделя, и устроилась рядом с ним.

Грузовики тронулись, и сейчас же с передней машины раздалась бойкая скороговорка:

Есть на Севере хороший городок,

Он в лесах суровых северных залег...

Задние задорно грянули:

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге...

Под звуки разноголосых песен машины с шумом помчались по главной улице поселка, разбрызгивая грязь, распугивая кур и гусей. Сиротка ехал впереди, держась настороже. Он хорошо знал нравы всех представителей местной фауны и терпеть не мог кур. Какая-нибудь пеструшка, в полной безопасности спокойно промышлявшая червяков у самого забора, едва завидев машину, ошалело неслась наперерез ей через всю улицу, вытянув шею, ничего не видя в безумном ужасе. И как бы ни маневрировал Сиротка, курица безошибочно влетала под колеса, и долго потом на землю опускался пух пернатой самоубийцы.

Зато гуси пользовались большим уважением шофера. Презрительно шуря бисеринки глаз, они стояли неподвижно, если машина шла мимо. Если же грузовик направлялся прямо на них, гуси сначала пытались испугать его злобным гоготом, а затем, мгновенно и точно определив направление и скорость машины, убегали прочь, помогая себе крыльями. В критические же моменты гуси разгонялись, взлетали, громко хлопая крыльями, и, пролетев немного, опускались на землю, оживленно разговаривая на своем гусином языке, явно гордые тем, что еще не утратили чудесной способности летать. Нет, гуси заслуживали всяческого уважения! Умница птица.

Около подсобного хозяйства Сиротка сбавил ход. Выпущенные на воздух телята, любопытно вытянув свои мордочки с черными влажными носами, до того увлеченно дивились на грохочущее железное чудище, бежавшее на них, что спохватывались слишком поздно. Приходилось притормаживать. Гораздо более подвижные поросята короткое время всматривались в машину, потом с явно преувеличенным испугом делали несколько невообразимых прыжков и пускались в бегство.

Сразу же за поселком дорога круто пошла на подъем, втягиваясь в лесистый распадок. Завыли моторы. Чаще начало подбрасывать на ухабах. Песни умолкли. Приходилось держаться за борта, чтобы не вылететь из кузова.

Охраняя Клаву, Тарас обнял девушку за талию. Его приятно волновала доверчивость, с какой Клава отдавалась под защиту своего друга. Давно уже Тарас не был так счастлив.

Зоя оказалась напротив Нины. В ушанке, ватнике, завязанная крест-накрест шарфом, врач оказалась хорошеньким мальчиком-подростком. Зое очень хотелось расспросить Нину о том, как болел Алексей, что говорил о ней, но вокруг сидели женщины. Фекла с блаженной улыбкой смотрела на проносившуюся мимо тайгу, жадно дышала свежим весенним воздухом. После долгого сидения дома она чувствовала себя узником, внезапно выпущенным из тюрьмы.

. А в это время Сиротка энергично крутил руль, сбив кепку на самый затылок. Шофер имел обычный для него независимый вид человека, знающего себе цену, но в глубине души был озадачен и даже несколько сбит с толку. Подумать только, как изменилась Дуська Охапкина! Еще прошлым летом она лазила на деревья, бегала наперегонки с мальчишками, боролась с ними. Прошла одна зима — и поди ж ты! Настоящая барышня! Откуда только у этих девчонок берутся такие манеры?

Пока доехали до лесной делянки, солнце поднялось высоко. Женщины, разбившись на пары, принялись за дело. Застучали топоры. Вжикая, выплевывая на обе стороны желтые опилки, проворно заходили пилы. Там и сям с глухим шумом, все ускоряя падение, повалились первые деревья.

Лес стоял тихий, торжественный, чуточку печальный, как будто понимающий свою обреченность. Солнечные лучи, прорываясь между прямых стволов, расходились веером. Оживший стланик торопливо тянулся вверх зелеными плетями. Земля, казалось, устало дышала, приходя в себя.после прокаливших ее насквозь морозов. Понизу полз белый дымок разожженного кем-то костра.

Тамара неумело таскала пилу. Марфа Никаноровна сердилась и покрикивала на нее. Неподалеку Кеша Смоленский терпеливо объяснял женщинам, как надо подрубать дерево, чтоб оно повалилось в нужную сторону. Настя лениво махала топором, сшибая сучки. Фекла, поплевав на руки, так рубила лиственницы, что только щепа разлеталась вокруг. Сиротка вертелся возле Дуси, предлагая свои услуги девушке. Тарас ходил по лесу, как хозяин тайги, покачивая могучими плечами, валил деревья направо и налево несколькими взмахами топора. Клава не успевала обрубать за ним сучья.

Зоя нарочно выбрала себе напарником Нину, чтобы разузнать об Алексее, и отошла с ней подальше. Вскоре Зоя с удивлением увидела, что хрупкая, такая слабенькая с виду девушка работает легко, без передышки переходя от одного дерева к другому.

— Ох, не могу больше,— взмолилась наконец Зоя, после того как пила несколько раз застряла в разрезе.— Давайте отдохнем.

Женщины присели рядом на поваленное дерево. Обламывая веточки, не глядя на Нину, Зоя сказала:

— А вы сильная, Нина Александровна. Вот никогда бы не подумала!

— Я сибирячка,— просто пояснила Нина,— с детства привыкла к физическому труду. У нас в семье все работали по дому. И в институте много занималась гимнастикой.

Зоя помолчала, тщательно очистила веточку от коры и сунула ее в рот.

— Нина Александровна, как болел Алексей... Шатров? — сейчас же поправилась Зоя.

Нина рассказала коротко и точно, не прибегая к медицинским терминам.

— А... что он говорил обо мне? — спросила запинаясь Зоя. Ее смущала привычка Нины смотреть прямо в глаза собеседнику.

— Ничего.

— Как... ничего?

— Он ни разу не говорил о вас,— жестковато пояснила Нина.

Зоя медленно покраснела. В самом деле, с чего она вообразила, будто Алексей делился своими мыслями с посторонним человеком, хотя бы и с врачом?

— Шатров никогда не говорил о разрыве с вами,— продолжала Нина,— но переживал его очень тяжело. Это осложнило весь ход болезни.— Нина запнулась, но только на секунду.— Если вас интересует мое мнение об этом, я могу его сказать.

— Да? — вопросительно подняла брови Зоя. Она уже жалела, что затеяла разговор об Алексее.

— Вы поступили нехорошо,— беспощадно сказала Нина.— Нехорошо для Шатрова,— а особенно для себя. Думаю, со временем вы раскаетесь в своем поступке.

Зоя ничего не ответила, выплюнула веточку, оказавшуюся очень горькой, нагнулась и подобрала пилу. Гибкая сталь тихонько прозвенела.

Продолжая валить лес, Нина и Зоя работали молча, обмениваясь только короткими деловыми замечаниями.

В полдень приехал вместе с Галваном Крутов, обошел всю делянку, громко похваливая женщин, подзадоривая их:

— А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, выручайте «Крайний»!

Игната Петровича удивило, как много леса заготовили женщины.

— Кубов пятьдесят будет,— на глаз определил Крутов.— Этак вы до вечера сотню кубов заготовите. Два воскресника — и лес на ясли обеспечен. Вот что,— обратился Игнат Петрович к Галгану.— Мотай сейчас живым духом на прииск: вези сюда бочонок пива и буфет организуй.

Галган пытался возражать, ссылаясь на близость Первомайского праздника, отсутствие запаса и транспортного сообщения с Атареном, но Крутов не стал ничего слушать.

Вдвоем с Неделей Игнат Петрович помог женщинам уложить в штабеля заготовленный лес, сам срубил пару деревьев, пообедал вместе с женщинами и уехал домой, окончательно обворожив их.

— В следующий раз проведем не воскресник, а субботник. В помощь вам выгоню в лес всю контору,— пообещал на прощанье Крутов.— Меньше бумаги испортят, бездельники.

Возвращались на прииск уже с зажженными фарами. У всех ныли руки, ноги, болели спины. Все сидели примолкшие, но на душе каждой женщины было светло и радостно. Великое дело — коллективный дружный труд! Приобщившись к нему, собравшись вместе, женщины словно стряхнули с себя бремя будничных забот, распрямились, выше подняли головы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ МАЙ

1

Изредка, если верить старым людям, Год выстраивает перед собой всех своих двенадцать сыновей и любуется ими. Красив румянолицый, подпоясанный белым кушаком Январь — разбитной зачинщик всяких дел, ветрогон и проказник, любящий сковать льдом быстрые воды, осыпать леса и поля хлопьями снега. Радует взгляд тучный, пышущий жаром, добродушный толстяк Август. Его щеки, напоминающие цветом спелый персик, вот-вот лопнут, так они надуты. За пазухой у Августа все дары природы: сочные, с кровавой мякотью арбузы, медвяные дыни, прозрачные яблоки, черноглазый виноград. Но лучше всех братьев-месяцев веселый Май. Стройный, гибкий сынок Весны с ясными глазками, изумленно озирающими зеленый мир, открытый перед ним, как он дивно хорош! Ускользнув от докучливой опеки старухи Зимы, он готовится скакнуть вперед и смеется, и рукоплещет, и поет в одно время. Глядя на него, приветливо склоняется зеленокудрая березка, громче заливается в небесной голубизне невидимый с земли жаворонок.

Май неразлучен с Любовью. Они издавна обручены между собою. Вот почему в мае любовь разлита в воздухе, проникает в сердца, придает влажный блеск очам. В мае из тенистых уголков теплой ночью всюду слышится замирающий девичий шепот и звук поцелуя. В мае тоскует гармоника за околицей села. В мае не спится даже тому, кто уже лишь в мечтах видит себя снова молодым, вспоминает невозвратимые, навеки минувшие беспечальные дни своей молодости.

Сиротка был молод. И пожар любви охватил его с такой яростной силой, с какой вспыхивает и горит на ветру сухая береста. Отлились кошке мышкины слезки! Впервые Сиротка, привыкший к легким победам, не помышлявший о том, каково приходилось оставленным им девушкам, на себе испытывал мученья неразделенной любви. Он вставал и ложился с мыслью о Дусе Охапкиной. Вместо извилистой дороги, окаймленной по сторонам стлаником, шофер видел теперь перед собой только изменчивые зеленые глаза девушки, ее улыбчивый рот, проворную, гибкую, как у соболя, фигурку.

Сиротка даже похудел, побледнел, потерял часть своей природной жизнерадостности и самоуверенности, хотя и не сдавался, изобретая каждый раз новые уловки для того, чтоб покорить строптивую.

Вечером, едва проклюнутся первые слабые звездочки, вооружившись гитарой, юноша уже располагался у ног Дуси где-нибудь на отлогом берегу Кедровки в укромном зеленом местечке и, пока девушка плела себе венок из распустившихся фиолетовым цветом гибких веточек багульника, трогал струны. Тихонько аккомпанируя себе на гитаре, Виктор пробовал разные мелодии, потом, остановившись на одной, страстно запевал:

Мне с тобой хорошо в море грозном,

Мы одни в этом мире подзвездном,

Мы одни, с нами только гитара,

Что умеет лишь петь о любви...

Отвечая настроению юноши, верная гитара выразительно тосковала под его пальцами, договаривая то, чего не было в песне. С тихим плеском бежали волны. Молодой месяц всходил над зубцами тайги. Становилось прохладно. Накинув свой пиджак на плечи девушке, Виктор продолжал петь:

Если хочешь в любви мне признаться...

— Не хочу! — Дуся внезапно вскакивала и с хохотом убегала, унося пиджак. Сиротка оставался один.

В другой раз Виктор затевал игру в «капустку». Он подставлял огрубевшие ладони, и девушка клала на них свои мягкие руки. Но как ни ловок был шофер, считавшийся виртуозом в этой игре, как он ни старался, ему никак не удавалось хлопнуть Дусю по рукам. От смеха она валилась прямо в объятия Виктора, так что оставалось только протянуть руки, чтоб схватить ее. Разумеется, Виктор так и делал, но неизменно хватал воздух. Дуся уже была на ногах и показывала Виктору язык.

Она была неистощима в своих насмешках: кружилась вокруг юноши, дразнила его, теребила, щекотала за воротником колючей веткой стланика, заставляла до изнеможения гоняться за собой в кустах, строила гримасы, юлила, не даваясь в руки, всегда успевая спастись бегством. При этом ее крепкие стройные ноги, обутые в сандалии, так и мелькали в воздухе. Нет, положительно, сам бес сидел в этой девчонке!

Язык у Дунюшки, как звал свою милую Виктор, был такой же проворный, как и ее ноги. Не один раз под веселый перебор гитары, собрав остатки былого мужества, Виктор запевал возле приискового клуба залихватски насмешливо:

Мне, шоферу молодому,

Нет нигде спасенья:

Липнут девки, как на мед,

В будни и в воскресение!

Дуся не медлила с ответом. Расхаживая в обнимку с подружками, она тотчас же откликалась на недосягаемо высокой ноте:

Ох, шофер мой дорогой,

Голова с заплатою,

Жить тебе с косой женой.

Хромой, немой, горбатою!

Сиротка не смущался. Забегая вперед, пятясь перед девушками, он ударял себя по бедрам, приседал, выбивал чечетку:

Девочки-голубочки,

Не красьте ваши губочки.

Кто с вами поцелуется —

Враз волдырь надуется!

Сейчас же следовало:

Говорят, я боевая,

В девках не остануся.

Ну и горе ж тому будет.

Кому я достануся!

Сколько бы времени ни длилось это соревнование, последнее слово неизменно оставалось за Дусей. Она была просто начинена частушками.

Товарищи подшучивали над влюбленным шофером, давали ему советы. Сиротка и сам понимал, как невыгодно выглядит со стороны его безуспешная погоня за постоянно ускользающей Дусей, злился на себя, но ничего не мог поделать. Невидимая цепь уже приковала его к своенравной девушке.

В эти дни произошла встреча Сиротки с Неделей. В полосатой зефировой рубашке, надушенный, Тарас шел к Клаве и неожиданно наткнулся на Сиротку недалеко от дома Черепахиных. Бурильщик взял шофера за плечо, привлек к себе и сказал с плохо скрытым ликованием в голосе:

— Клава не хочет тебя видеть. Так что, Виктор, теряй ее адрес. Бегай за всеми девками на прииске зараз, но если забредешь еще к Клаве, кишки из тебя выдавлю. Понял?

Забывшись, Тарас слегка сжал свои клещеподобные пальцы, и Сиротка зашипел по-гусиному, танцуя от боли, становясь на цыпочки. Ему очень хотелось сказать: «Нужна мне твоя Клава как рыбе зонтик. Целуйся с ней хоть до потерн сознания», но он остерегся и поспешно закивал головой в знак согласия. Тарас еще мгновение подержал Виктора, словно соображая, не подвергнуть ли его немедленной экзекуции авансом, но потом с сожалением выпустил.

Дома Сиротка обследовал плечо и увидел пять лиловых подтеков. Лишь через два дня боль в плече утихла и рука снова начала двигаться свободно. А ведь Тарас только взял его за плечо!

2

Кончилось многодневное сидение дома! Шатров даже засмеялся от удовольствия при мысли о том, что сегодня он идет наконец на работу. Вскочить с постели, убрать ее, выпить кружку холодного молока с ржаным хлебом — дело недолгое. И вот инженер уже на крыльце.

К югу и востоку сине-зеленой дымной волной уходит весенняя тайга. Над ней неторопливо плывут тугие важные облака, плывут одно за другим, как плыли некогда парусники по океану туда, к атоллам, рифам, сказочным островам Полинезии, овеянным юношеской романтикой. Ослепительно рябит живая вода Кедровки. Она радуется освобождению от плена. Речка огибает прииск и скрываете за выступом Ягодной сопки.

Спускаясь к Кедровке, чтобы вдоль ее берега пройти на участок, Шатров невольно замедлил шаг, любуясь открывшейся ему сценкой. На низенькой завалинке приземистого домишки сидела молодая мать и играла с ребенком, подбрасывая его. Младенец взлетал высоко вверх, смеясь беззубым ротиком, всплескивая пухлыми толстыми ручками,и сейчас же падал обратно в ласковые руки матери. Заметив взгляд незнакомого человека, женщина застеснялась и ушла в дом.

Подходя к промывочному прибору, на котором ему предстояло теперь работать, Шатров увидел кучку горняков. Окружив кольцом что-то лежавшее на земле, они с любопытством разглядывали его, трогали лопатами, оживленно обменивались замечаниями. Среди горняков Шатров узнал Лисичку и Чугунова. Неподалеку стоял Лаврухин. Он начальственно хмурился, но любопытство одолевало и его. Вытягивая шею, Мефодий Лукьянович силился разглядеть нечто возбудившее интерес всех горняков.

— Алексей Степаныч! — громко нараспев воскликнул

один из горняков, первым заметивший инженера.— Это радость! Поправились, значит? — И сейчас же похвалился: — Смотрите, какое я чудо-юдо выкопал!

На свежей ярко-желтой глине, только что выброшенной из глубокого шурфа, среди мерзлых комков лежало и едва заметно шевелило лапками какое-то странное пресмыкающееся. По виду оно напоминало ящерицу. Шатров опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть диковину. Без сомнения перед ним лежал тритон, вышедший под лучами солнца из состояния анабиоза.

— Копаю я это, братцы, шурф,—размахивая руками, рассказывал между тем горняк,— ни о чем не думаю. И вдруг попадается мне на лопату этот антихрист. Конечно, я бы его не приметил — глина и глина, но вылез из шурфа, глядь — мать честная, а оно корячится на отвале!

— Это тритон,— уверенно сказал инженер, поднимаясь на ноги и счищая глину с колен.— Он пролежал тысячи лет в вечной мерзлоте в полном оцепенении, а теперь отогрелся на солнце и ожил. Вот сила жизни! Для науки это ценная находка. Надо положить тритона в банку и сохранить его. Попробуем бросить ему листьев, травы, хлеба,— может быть, он будет есть. А как пойдут катера, отправим тритона в Атарен, в музей. Погодите, я сейчас запишу, на какой глубине, в каких породах он был найден.

Втайне уязвленный тем, что не сумел объяснить рабочим смысл находки, Лаврухин покровительственным тоном сказал горнякам:

— Ну, вы, давайте пошевеливайтесь. Нечего с ящерками возиться. Ваше дело шурфы долбать.

—Что вы, Мефодий Лукьяныч,— возразили рабочие,— это для науки требуется. Слыхали ж, Алексей Сте-паныч объяснил?

Не отвечая, Лаврухин тем же тоном распорядился:

— А вы, товарищ Шатров, начинайте работу на приборе. Промывка уже идет.

У Лаврухина вертелось на кончике языка: «Довольно баклуши бить», но укоренившаяся осторожность одержала верх. Опасно дразнить пчел. Конечно, Шатров исключен из партии, находится в опале, смещен с должности; по всей видимости, Крутов окончательно сживет его с прииска («Вон уже и бабу отбил, ловкач!»), а все-таки зарываться не след. Еще будет время потешиться.

— Сначала мне надо принять прибор,— спокойно ответил Шатров, игнорируя тон Лаврухина. Однако сердце неприятно сжалось.

Лишь теперь, разглядывая вблизи неправдоподобно большой, как у арлекина, нос Лаврухина, его помятое с синими прожилками лицо, Шатров как будто впервые отчетливо понял, что с сегодняшнего дня им будет командовать этот ничтожный, глупый, вечно полупьяный человек. Подчиняться такому ничтожеству!..

Промывочный прибор понравился инженеру. Добротно срубленный, с новехонькой прорезиненной лентой транспортера, вместительным бункером для приема золотоносных песков прибор высоко поднимался над ближайшими отвалами. Еще приятнее было узнать, что бульдозеристом к нему прикреплен Кеша Смоленский. Шатров не знал, что на этом настоял Арсланидзе. Но самое главное — полигон был зачищен, как когда-то предлагал Шатров, не зимой, а только что, едва оттаял грунт. Идея оказалась верной.

В тот же день новый начальник прибора провел его опробование вхолостую. Все механизмы работали безупречно«: Оставалось начинать промывку.

На обратном пути домой Шатрову повстречались Норкин и Охапкин. Увидев инженера, Охапкин, который до этого говорил что-то вполголоса парторгу, внезапно замолчал, поздоровался с необычной сердечностью и проводил Шатрова сочувственным взглядом.

— Переживает человек,— вздохнул Охапкин.— Ишь, какой желтый да тощий стал. Крепко мы его тогда все же шарахнули на собрании, ровно дубиной по голове — трах! Конечно, может, он чего лишнего и высказал, так ведь от души это, за рабочих! Как вы полагаете, Леонид Фомич, не отменит райком наше решение?

Норкин буркнул в ответ что-то неразборчивое.

Охапкин не знал, что всего два дня назад парторг выдержал очень неприятное объяснение с Арсланидзе.

— Что, Леонид Фомич, не думаешь пересмотреть дело Шатрова? — строго спросил Арсланидзе. Начальник механического парка поймал парторга возле своих владений и затащил его в цех.

— То есть как это «пересмотреть»? — удивился Норкин.— Об чем ты, Георгий Асланович? Бюро рекомендовало— хоть ты и возражал,— партийное собрание реши-

ло, не сегодня завтра придет подтверждение из райкома партии, а ты — «пересмотреть»! Пошутить захотел? Так и скажи.

— Какие шутки! «Собрание решило...» Ошибается человек, может ошибиться и коллектив. Надеешься, райком проштампует решение нашего собрания? А не выйдет наоборот? Тогда что? Как ты с Крутовым будешь выглядеть? Ведь факты-то за Шатрова!

— Да какие факты-то? — нетерпеливо спросил Норкин, порываясь уйти.— Некогда мне, Георгий Асланович, в другой раз поговорим.

— А ты не спеши.

— Ах, боже мой! Ну хорошо. Вот ты говоришь о фактах. Но это же факт, что против художеств Шатрова даже наша большевистская печать выступила. Орган райкома партии. Не стеннушка какая-нибудь.

— Эк тебя, Леонид Фомич, громкие слова пугают,— презрительно сказал Арсланидзе.— Печать-то большевистская, да пишут в нее разные люди. Нашелся мерзавец (Норкина передернуло), ввел редакцию в заблуждение, благо к нам не скоро доберешься,— вот и появилась статья. Но мы-то знаем положение!

— А зачистка полигонов? А омертвление техники? Нам государство выделяет технику, чтобы мы...

— Чтобы мы с умом, по-хозяйски, бережно эксплуатировали ее,— резко перебил Арсланидзе.— Можешь мне, механику, поверить: Шатров сделал большое дело. Его премировать надо, передать опыт на другие прииски! Я только сегодня смотрел — там, где бульдозерист неделю б мучился, всех родителей помянул и машину калечил, он сейчас за пару часов полигон зачищает. Это что-то значит, наконец?

— А нездоровые разговорчики Шатрова в общежитиях, подыгрывание отсталым элементам, это как? Он ведь чуть не на всех перекрестках распинался, что руководство прииска чуть ли не морит голодом советских рабочих;!

— Этого он, положим, никогда не говорил, а нашу проклятую неповоротливость, равнодушие, верно, критиковал. А как же иначе? Приходит свежий человек, чистый, честный, видит навоз, к которому мы уже притерпелись, хочет его убрать, а мы его в награду—из партии вон!

— В общем, я пошел,— уклоняясь от ответа, сказал Норкин.— Ни к чему этот разговор.

— Да, пожалуй, ни к чему,— согласился Арсланндзе, давая Норкину дорогу.— Сейчас. Но вернуться к нему придется.

3

Как обычно, радио принесло на «Крайний» известие о выпуске нового займа чуть свет.

— Говорит Москва! —звучным всплеском упали в тишине два весомых слова.— В Совете Министров СССР...

И все, у кого в этот час были включены репродукторы, перестали двигаться, говорить, превратились в слух.

В помещении бухгалтерии, здесь же, под стареньким репродуктором «Рекорд», из которого продолжал раздаваться сочный густой голос московского диктора, началась подписка. Поминутно хлопала входная дверь. Словно поднятые по тревоге, горняки шли в контору, пристраиваясь в хвост очереди, образовавшейся у стола.

Норкин разгладил подписной лист, обмакнул ручку в чернильницу и поднял глаза на Черепахина:

— На сколько вас писать, Никита Савельевич? Двухнедельный, месячный?

— Э нет, я сам! — запротестовал экскаваторщик.

Крупно, с нажимом, Черепахин вывел в графе тройку,

потом приписал к ней справа три жирных нуля, похожих на рожицы, которые изображают дети, и, наконец, расписался с лихой закорючкой.

— Ого! Это что же, больше месячного? — с уважением сказал Норкин. И шутливо добавил: — А вот кляксу вы зря посадили.

Лисичка проложил себе путь за спиной Чугунова. Оба дружка подписались на заем, потом Лисичка вынул изо рта трубку, помахал ею в воздухе. Стало тихо.

— Желаю говорить. Тут все знают, тот год я выиграл по займу тысячу рублей. У меня, старика, расход на девок небольшой, на махорку и то больше, так я отдал те деньги комсомолу — Кеше Смоленскому на футбольную команду. Верно, Кеша? Где ты там?

— Верно, верно, дядя Максим,— поспешил подтвердить комсорг.— Мы тогда же спортивную форму купили.

— Вот. А нынче, по плану, я должен выиграть много больше. Обещаю, при свидетелях, отдать весь выигрыш, сколь ни будет, библиотеке на покупку книг. Пущай наша молодежь не одними ногами, а и головой работает.

— Ты сначала убей бобра, а потом дели шкуру,—раздался чей-то иронический, с ноткой зависти голос,— Расщедрился, богач!

— Каков есть. Я с камня лыко не деру, как ты,— тот час нашелся Лисичка.

Пробился к столу Галган, громко объявил:

— Пиши. Подписываюсь на двухмесячный оклад. Пусть мои трудовые рубли пойдут на благо родины!

Норкин нацелил ладонь в ладонь, громко захлопал. Раздалось еще два-три жиденьких хлопка, но аплодис* ментов не получилось. Поправляя очки, Леонид Фомич назидательно сказал:

— Товарищ Галган проявил себя подлинным патриотом.

Надо думать, Норкин был бы сильно озадачен, если бы последовал за Галганом на улицу и услышал его разговор с подошедшим Лаврухиным. Насмешливо щуря свои выпуклые глаза, похлопывая прутиком по сапогу, Галган спрашивал Лаврухнна:

— Что, тоже пришел, чтоб шерстку подстригли? Ну, валяй. Сегодня всем приказано сделать добровольное пожертвование.

— Ты все шутишь, Тимофей Яковлич,— с некоторым недоумением сказал Лаврухин,— а знаешь, какой у нас народ на прииске? Не подпишись, проходу не дадут. Засмеют. В стеннушке протянут, на собрании пропесочат. Жизни не будешь рад.

— Н-да-а,— неопределенно протянул Галган, пропуская Лаврухина в дверь.— Это так.

В этот же день произошло второе крупное событие. На неделю позже прошлогоднего снизу пришел первый катер по Кедровке, очистившейся ото льда. Катер привел на буксире две плоскодонные баржи с продуктами и новой техникой. Сообщение с Атареном восстановилось.

Зачаленный тросом за толстый пень, катер уперся носом в желтый глинистый обрыв и тихонько покачивался на воде. С борта на берег был переброшен дощатый узкий трап. Мурлыча песенку, рябой моторист в тельняшке осматривал мотор, протирал его концами, подтягивал ключом гайки. На первой барже топтались грузчики, во* рочая ящики, бочки и тюки. Нагретая солнцем широкая палуба пахла смолой и рыбой.

Сиротка подогнал свою машину задом к самому обрыву, открыл борт и торопил грузчиков, подзуживая их:

— Эй вы, сеньоры! Кровь из зубов, а чтоб через пятнадцать минут машина была погружена. Мне тут с вами растабарывать некогда. Обо мне вся пресса гремит.

Грузчики беззлобно отругивались:

— Горячий больно, охолонь малость. Хрипишь уже, как пес.

— Это он чаю попил без шубы и простудился.

Пока грузили его автомобиль, Сиротка не утерпел,

сбегал посмотреть на новые машины, которые доставил катер. Шофер заглянул под капоты, погладил теплые рубчатые шины, пахнущие резиной, постоял на подножке, пытаясь рассмотреть оборудование щитка сквозь стекла кабины.

В полдень началась разгрузка второй баржи. На двух бульдозерах приехали Арсланидзе и Смоленский. Плотники расчистили в густых прибрежных тальниковых зарослях широкий проход, потом срубили прочный помост и перекинули его с обрыва на баржу.

Стальной трос натянулся рывком, стронул с места первый автомобиль, и он плавно сошел с палубы на помост, потом скатился на землю и остановился. Работая рычагами, Арсланидзе и Смоленский разворачивали бульдозеры на месте и выводили на берег все новые и новые машины. Вскоре восемь грузовиков, сияющих свежей зеленой краской, стеклами кабин и фар, выстроились в один ряд.

Труднее досталось стащить на берег новые бульдозеры. Пришлось работать сцепом. Но, даже спаренные вместе, бульдозеры Смоленского и Арсланидзе рыли гусеницами землю, тяжело всхрапывали от натуги.

Вечером одетый по-дорожному Галган стоял у катера, готовый отплыть в Атарен. Щегольское кожаное пальто коричневого цвета ловко охватывало его высокую фигуру. Хромовые сапоги, кожаный шлем, кожаные шоферские перчатки... Весь в кожаном, Галган казался огромным скользким червем.

С обрыва посыпались камешки. Галган поднял голову. Поскальзываясь на сырой глине, придерживаясь за ветки тальника, сверху спускался Арсланидзе.

Потерпев неудачу на радиостанции, удостоверясь в упорстве Норкина, Арсланидзе написал обстоятельное письмо на имя секретаря райкома партии Проценко, изложив в нем все события последнего времени.

Не обращая внимания на Галгана, Арсланидзе поднялся по трапу на катер, тронул за плечо моториста;

— Вот, дорогой, письмо в райком партии, Проценко. Очень важное. Будь добр, передай лично, пожалуйста. Сделаешь?

Моторист недовольно сморщил рябое безбровое лицо.

— В райком?.. Эва куда тащиться... Это от пристани через весь поселок киселя хлебать. А ежели на почту? Почта-то рядом.

— Не хотелось бы,— нерешительно сказал Арсланидзе.—Ну ладно,— сдаваясь, заторопился он, видя, что моторист морщится еще сильнее.— Только не забудь!

— Будь покоен. На почту отдам, руки не отвалятся. Ежели бы в райком, тогда, конечно... А на почту почему не отдать?

Арсланидзе успел спуститься по трапу, а моторист все еще рассуждал сам с собой:

— На почту — это можно...

Через полчаса катер отошел. Порожние баржи поднялись и легко колыхались на волнах, увлекаемые стальным тросом. Ровный стрекот дизельного мотора катера отражался от крутых берегов речки и многократно усиливался в вечерней тишине. Без малого половина населения «Крайнего» высыпала проводить первый катер. В толпе стоял и Арсланидзе.

Когда прииск скрылся из виду, Галган, который до того сидел на палубе, спустился в рубку к мотористу.

— Куришь, браток?

Галган раскрыл коробку дорогих папирос, щедрым движением поднес ее к лицу моториста. В воздухе повеяло тонким душистым ароматом отборного табака.

— Такие да не курить? — возликовал моторист и даже облизнулся.— Шутишь!

Черными, в мазуте, ногтями он выкатил из ряда одну толстую папиросу, бережно вставил ее в рот.

— Бери еще, у меня этого добра на неделю,— поощрил моториста Галган.

— О-о! Тогда еще угощусь. Спасибо, братка.

Вскоре Галган и моторист болтали как давнишние приятели. Коробка папирос целиком перекочевала в карман моториста.

— Как доберемся до Атарена,— рассказывал Галган,— первым долгом в райком пойду. Мне туда кучу писем надавали.

— Ну да? — оживился моторист.— И мне одно сунули. Слушай, сделай милость, захвати его с собой. Будешь в райкоме, отдашь Проценке.

— Портфель далеко заложил... Хотя ладно, давай, вот я его сюда, в бумажник...

На палубе Галган повертел письмо в руках, полюбовался на адрес, потом хладнокровно вскрыл конверт и погрузился в чтение. Дочитав последний листок, аккуратно сложил все листки вместе, тщательно подровнял. Плотная бумага сначала не поддавалась, потом с треском лопнула. Галган разорвал каждую половину листка еще начетверо, опустил руку за борт и разжал пальцы. Некоторое время клочки бумаги плыли по воде за катером, потом намокли и исчезли.

• Галган не знал, что за час до отхода катера к рулевому прибегала Нина Черепахина и теперь под синим кителем речника во внутреннем кармане хранился толстый пакет с актом обследования жилищно-бытовых условий горняков «Крайнего». Адресовался пакет начальнику санитарной службы управления.

4

— Клава, выдь на минуточку!

Смоленский просунул голову в окошечко кухни и нетерпеливо манил к себе Клаву.

Девушка сдвинула с огня огромную кастрюлю, в которой бурлил борщ, вытерла руки, о фартук и вышла в зал столовой. Кеша потащил Клаву за собой к двери.

— Куда ты меня тянешь?

— Идем, идем. Там еще ваш старшой подслушает.

На крыльце Смоленский остановился. В замасленном

комбинезоне, клетчатой кепке, уже утерявшей свой первоначальный цвет, он, как видно, пришел прямо с работы. На щеке свежий порез от бритвы, заклеенный бумажкой. В загнутых уголках большого рта, как всегда, насмешливая, улыбка. Но глаза светятся лаской.

— Тебе не надоело кастрюли ворочать?

— А что?

— Пришли новые бульдозеры. А машинистов нехватка. Хочешь научиться работать на бульдозере?

— Я? Ты с ума сошел, Кеша!

— Почему? У тебя отец экскаваторщик, а ты будешь на бульдозере. Семья механизаторов. Чем плохо? И Тарас одобряет.

— Что мне Тарас? — вспыхнула Клава.— У меня своя голова есть. Но как ты это, Кеша, вдруг... А потом, разве я смогу на бульдозере управиться? Машина большая, тяжелая. Закапризничает, что я с ней сделаю? А тут — знакомое дело.

— Ну да: ромштекс, бифштекс... А я думал, ты боевая. Чего трусишь? Отец поможет, я — на первое время. И ведь гордость — первая девушка на бульдозере во всем округе.

— Вот видишь, сам же говоришь — ни одна девушка на такой машине не работает.

— Ну и что? Кому-то надо начинать? Ты и начни.

— Кла-ава! — скрипучий голос из столовой.

— Шеф зовет! — заторопилась Клава.— Наверное, борщ на плиту сбежал.

— Шеф кухонной индустрии,— съязвил Смоленский.— За что цепляешься? А там — сила, уважение. Пойми, Клава,— про-из-вод-ство!

— Я тоже не в конторе сижу. «Кухонная индустрия»,— неожиданно рассердилась Клава.— А кто вас кормит? Небось все сюда лопать бежите!

— Кла-а-а-ва! — еще раз, раздраженно, октавой выше.

— Иду, иду! Нет, Кеша, не сгожусь я на бульдозер. Интересно, но боюсь.

Налетел порыв свежего ветра, закрутил солому во дворе, швырнул в сторону курицу. Платье облепило фигуру Клавы, затрепетало на ней. Девушка запахнула его на груди,повернулась к двери.

— 'Подумай еще, Клава!—донесся вдогонку голос комсорга.

Весь остаток дня, стоя у жаркой плиты в синих клубах чада, Клава размышляла о том, что так неожиданно сказал ей Кеша.

Еще учась в финансово-экономическом институте, Норкин снискал репутацию серьезного человека, аккуратного до педантичности, положительного до сухости, не подверженного обычным слабостям. Он не пил, даже «по маленькой», даже по пролетарским праздникам; не курил, казался равнодушным к женским прелестям.

Время было трудное. Шли годы нэпа. В стране у бирж труда сидел миллион безработных. Мелкими предприятиями заправляли хозяйчики с солидными брюшками, золотыми перстнями на пальцах, в котелках, черных костюмах, выдержанных в деловом стиле. Крупные предприятия, из тех, что дымили, не давали дохода. Сорок миллионов десятин земли гуляло под парами, еще столько же — под выгонами и болотами. Единоличники царапали сухую землю на сивках-бурках и уповали на трехполку. Бабы продавали на базаре веники по миллиону рублей за штуку. Совзнаки стремительно летели вниз в преддверии финансовой реформы.

Ленин болел. В стране возились и посильно гадили советской власти троцкисты. Лорд Керзон замахивался на страну ультиматумом. В ответ на него повсюду шли сборы средств на постройку авиаэскадрильи. В Швейцарии убили полпреда Воровского. На границах явственно пахло порохом'.

Однако и в это трудное время молодежь развлекалась со всем пылом юности. Студенты пропускали лекции, потом зубрили к концу семестров, ловчили на экзаменах. Норкин не одобрял такого поведения, учился усердно и систематически. Зато при выпуске из института он оказался в числе первых, получил кроме диплома похвальную грамоту.

Печатью все той же аккуратности, приверженности к порядку были отмечены и первые самостоятельные шаги Норкина, к тому времени уже не Лешки, а Леонида Фомича, сменившего косоворотку на пиджак и галстук, приобретшего шелковистую бородку и подстриженные усы, которые скрадывали молодость их владельца.

На маленьком приволжском заводике печных приборов, куда попал вначале молодой плановик, он поселился в семье мастера литейного цеха, сводил в кино на «Месс-Менд» и «Крест и маузер» его черноглазую дочку и со-

вершенно неожиданно для знакомых, а еще больше для себя, оказался ее мужем. Как это вышло при отсутствии всякой прыти у Леонида Фомича, трудно сказать, однако факт говорил сам за себя. Возможно, первой проявила инициативу Марфуша, которой уже стукнуло двадцать четыре года, что по местным понятиям являлось критическим возрастом.

Молодые недолго прожили в уютном домике тестя, с геранью на окнах, непременной канарейкой в клетке и зингеровской ножной швейной машиной на чугунном станке. Норкин получил новое назначение в Уфу, потом в Барнаул, затем на Алдан. Во всех этих переездах ему сопутствовала сначала одна Марфа Никаноровна, а позже и дочь Настенька, которая училась теперь в техникуме. Из Алдана судьба занесла Норкина на «Крайний».

Больше двадцати лет тому назад, еще на Урале, Норкин вступил в партию. Рекомендовали его охотно. Леонид Фомич был знающим, дисциплинированным работником, не имел в быту никаких прегрешений, не заглядывал в бутылку, читал политическую литературу. Коммунисты отметили лишь при приеме Норкина, что ему следует быть посмелее, поактивнее. Но и тут сошлись на том, что не каждый родится полководцем. Кому-то надо быть и солдатом.

Шли годы. Вряд ли кто-нибудь из коммунистов аккуратней платил взносы, посещал собрания, выполнял партийные поручения, чем Норкин. Но этим и ограничивалась его причастность к Коммунистической партии. Чуждый ее духу, он лишь состоял в ней.

Не злой, но и не добрый, нелюбопытный к людям, мягкотелый, попав на «Крайний», Норкин вскоре же во всем подчинился начальнику прииска. Не Норкину было противостоять сильной натуре Крутова! Через три месяца Леонид Фомич на все смотрел глазами Крутова, каждое дело вершил с оглядкой на него.

Когда подошло время выбирать новое партийное бюро, Крутов умело обставил дело так, что коммунисты избрали своим секретарем Норкина. Одни голосовали за него потому, что видели желание Крутова, другие, большинство, прикидывали — человек двадцать лет в партии, никогда не имел взысканий, с высшим образованием. Даже по части соревнования и то складно получалось. У кого все цифры о выполнении плана? У Норкина.

Правда, за время работы на «Крайнем» Норкин не проявил качеств партийного вожака, но объяснение напрашивалось само собой: одна статья — начальник пла-. нового отдела, другая — секретарь партбюро. И права не те, и спрос не тот.

Так в минувшем году Норкин стал парторгом прииска.

Сейчас, сидя в своем кабинетике, куда он возвратился после окончания морозов, Леонид Фомич с тревогой размышлял об исключении Шатрова. Пора бы партколлегии прислать свое утверждение или вызвать Шатрова в Атарен для объяснения. Распутица? Но вот и первый катер пришел, доставил всю почту, скопившуюся в Атарене, а от партколлегии ни слуху ни духу. Что, если вмешался и изучает протоколы сам Проценко? Норкин зябко поежился при этой мысли. В горном округе ходили многочисленные рассказы о его беспощадности к людям, неискренним с партией, обманщикам и трусам, о его крутых решениях. А Леонид Фомич чувствовал свою позицию очень непрочной. Чего чище — на собрании исключение Шатрова решилось большинством в два голоса! Тут было над чем призадуматься. Леонид Фомич уже раскаивался, что поддался нажиму Крутова. Втравил его Игнат Петрович, втравил! А сам, в случае чего, в сторонке отстоится. Но выхода из создавшегося положения уже не оставалось. Приходилось идти напролом до конца. Пятиться поздно. К тому же реальных оснований для тревоги и не имелось. Задержка решения партколлегии могла объясняться десятком разных причин.

Размышления Норкина прервала молоденькая девушка-экономист. Ей понадобилось узнать, как правильно подсчитать декадные задания участкам. Леонид Фомич кратко и точно объяснил. Отпуская девушку, он невольно . обратил внимание на ее красные глаза, слегка подпухший носик.

— Вы что, не отдыхали ночью?

— Нет,— сконфузилась девушка.— Я читала... «Гранатовый браслет»...— Подбородок девушки внезапно дрогнул.— И я так плакала... Как он любил Веру! Как он мучился от любви к ней...

— Чепуха! — снисходительно сказал Норкин, чувствуя свое превосходство над этой глупенькой сентиментальной девушкой.— Разве вы не знаете, что писатели

просто придумывают свои рассказы? Ничего этого на самом деле не было.

— Понимаю,— тихонько отозвалась девушка,—

только...

Ей хотелось объяснить Норкину, что, должно быть, трудно и нерадостно жить на свете, если ни разу не заплакать над жаркой любовью, описанной в книге, ни разу не ощутить в сердце прилива светлого восторга при легком касании к щеке пушистых барашков распустившейся по весне вербы, не потискать в руках теплое голенькое тельце ребенка...

Но, взглянув на сухое морщинистое лицо Норкина, воробьиные глаза за стеклами очков, девушка ничего не сказала, молча отошла от стола парторга.

6

Питатель размеренно двигал своими железными челюстями и выплевывал на бесконечную резиновую ленту транспортера все новые порции золотоносных песков. На поскрипывающих деревянных роликах широкая лента поднималась вверх, унося с собой пески. Там, на верхушке промывочного прибора, пески попадали в чрево железной вращающейся бочки, утыканной внутри штырями, обильно поливались водой, и тяжелое золото оседало в колоде. Коричневый водопад грязной воды, которая сделала свое дело, с шумом падал с колоды на землю и растекался по ней тысячью мельчайших ручейков.

Шатров сидел в сторонке на большой железной трубе, содрогавшейся от водяного потока, проносившегося внутри, и наблюдал за работой прибора. Без малого месяц, как на «Крайнем» полным ходом шла промывка золота. Настало время, ради которого шахтеры бурили и взрывали вечную мерзлоту глубоко под землей, экскаваторщики снимали многометровые навалы, надежно укрывавшие, словно в блиндаже, золотоносные слои песков.

Снова, в который раз, Шатров с невольным восхищением подумал об изобретательности человека, который находит рассеянные в земле крупинки золота, извлекает их на свет, собирает воедино и обращает себе на службу.

Потом мысли перешли на другое. Вспомнились первые дни после перенесенной болезни. Во взглядах, голосе, в каждом обращении рабочих прибора к своему начальнику Шатров улавливал бережное стремление избежать всего, что могло задеть больное место. Словно сговорившись между собой, горняки ни единым словом не напоминали о Зое, ее уходе к Крутову.

Постепенно горечь, тоска, гнев, которые с такой силой теснили прежде сердце, смягчились. Сначала казалось— все в жизни рухнуло. Но постепенно время, лучший исцелитель, начало затягивать рану.

Оставаясь один вечерами, Алексей неизменно возвращался мыслями к разрыву с Зоей. Но теперь он получил способность размышлять. В конце концов, что произошло? Они с Зоей с самого начала были разными людьми: с разными взглядами на жизнь, разными вкусами. Что объединяло их, кроме чувственной страсти, ненасытной жажды обладания? Если говорить честно, много ли у них было общих точек соприкосновения? А в таких условиях разрыв неизбежен. Может быть, это счастье, что он произошел так рано, еще до появления ребенка?

.Углубляясь в воспоминания, Алексей по-новому, иначе оценивал многое, что происходило в их короткой жизни вдвоем. Яд сомнений разъедал даже то, что всегда казалось простым и понятным.

Вспомнилось, как хлопотала Зоя, когда они уехали из Майкопа от ее родителей и впервые самостоятельно принимали под Новый год гостей. В ход пошла не только вся месячная зарплата. Зоя заставила Алексея взять денег в кассе взаимопомощи, специально к новогоднему столу купила шесть дорогих хрустальных бокалов, мельхиоровые кольца для салфеток, графин розового стекла. И это в то время, как у них не было еще второй подушки, галош- к осени.

Тогда Алексей умилялся этой наивной озабоченности Зои, ее страстному желанию хорошо встретить гостей. Теперь казалось, что Зоей руководило только мелочное, мещанское тщеславие, стремление сделать все «как у людей», не хуже, чем у сварливой и толстой жены директора завода, занимавшей квартиру напротив и всегда вызывавшей раздражение у Алексея своим затрапезным видом в обычное время. В линялом халате с безвкусными разводами, из-под которого выглядывала нижняя юбкй, с черными усиками на сальной верхней губе, шлепанцах на узловатых синих ногах, соседка преображалась по

праздникам, когда сходились гости. «Вот и Зоя так готовилась к Новому году: напоказ, чтобы пыль в глаза пустить».

В другой раз неожиданно больно укалывало воспоминание о давно, казалось бы, позабытой покупке политехнического словаря. Алексей упорно искал этот словарь всюду: в книжных магазинах, у букинистов, даже на толкучках. Но найти не удавалось. Зоя знала об этом. И вдруг повезло: в маленькой палатке среди примусов и мясорубок нашелся именно такой словарь, какой был нужен. Алексей взвесил его на руке, бегло перелистал. Чудо, не словарь! Но Зоя капризно надула «губки, просяще взглянула на мужа: «А как же с моими босоножками? Не хватит ведь денег...»

Словарь остался лежать на прилавке. К лакированным туфлям Зои добавились красные босоножки. «Как же мало дорожила она моими интересами, если лишила такой нужной вещи ради лишней пары туфель!»

Стараясь уверить себя, что все эти поступки изобличают Зою в себялюбии, тщеславии, Алексей в то же время терзался сомнениями: «Нет, не так все было, проще, искренней. Я клевещу на Зою. В ее душе жило много и хорошего, доброго. А я только читал ей наставления, всегда обращался к рассудку, а не к чувству. Моралист!»

Слушая терпеливые увещания Арсланидзе, Шатров понемногу осваивался с мыслью, что, может быть, и в самом деле не все еще кончено с его партийностью. Разве партколлегия непременно должна согласиться с решением партийного собрания? А Проценко? О нем говорят столько хорошего! Неужели он не вызовет его в Атарен, чтобы самому разобраться во всем, не полагаться слепо на протоколы? Наконец, есть же на свете ЦК...

Не утерпев, Алексей заговорил об этом с Арсланидзе. Но Георгий отрицательно помотал головой:

— В ЦК писать не следует.

— То есть как это «не следует»? ЦК ничем не поможет коммунисту в беде?

— Не придирайся и не говори глупостей. Я раз видел: трактористу недодали в аванс сто рублей. И он сразу же сел писать жалобу в ЦК.

— Что за дикое сравнение! — возмутился Алексей.— Там сотня рублей, а здесь — судьба человека.

— Опять не понимаешь? Я хочу этим сказать, что есть люди, которые по пустякам строчат письма в ЦК, в Совет Министров, во все концы страны. И таких людей набирается немало. А одновременно с их цидульками приходят в ЦК и письма, написанные кровью сердца. Но из Москвы не все видно, письмо — еще бумага. Как отличить, где жалоба сутяги, а где вопль жертвы беззакония? Попытайся взглянуть на свое дело со стороны. Где-то на краю света, у черта на куличках, преследуют за критику коммуниста. Таких сигналов — тысячи. Что прикажешь делать? Высылать специальным самолетом партийного следователя? Невозможно. Его ждут сотни других, еще более вопиющих дел.

Шатров несколько раз порывался перебить Арсланидзе , но тот жестом останавливал друга:

— Не кипятись. Поразмысли хладнокровно. Разве я не прав?

— Нет! Тысячу раз нет! Тебя послушать, в ЦК вообще бесполезно обращаться.

— Неправда. Этого я не говорил. Когда исчерпал все возможности на месте, не нашел справедливости ни в райкоме, ни в обкоме партии, вот тогда пиши в ЦК- Но не раньше.

Не переубежденный, но поколебленный в своих намерениях; Алексей погрузился в раздумье.

Однажды, без надежды на успех, Шатров заикнулся Крутову о поездке в Атарен, но получил категорический отказ. Поездка отняла бы не меньше двух недель. И это в разгар промывки! Шатров и сам понимал, что Крутов прав. Оставалось одно — терпеливо ждать вызова. Не дезертировать же с прииска.

Легкий шорох за спиной заставил Шатрова обернуться. К промывочному прибору подходил Лисичка. Несмотря на теплый день, старик был одет в синюю ватную телогрейку, шитую белыми нитками, и такие же брюки. Только голая как глобус голова с белым венчиком реденьких волос была открыта солнцу. Позади, шаг в шаг, словно привязанный, шел Чугунов. У обоих под мышкой виднелись лотки.

— Здравствуй, Степаныч! — приветствовал Лисичка Шатрова.— Как золотишко, идет? Или вхолостую шарманка крутится?

Лотошник не мог простить равнодушным машинам, что они добывали золота в сотни раз больше его, всю жизнь отдавшего горному делу.

Шатров и Лисичка перекинулись несколькими замечаниями, как люди, соединенные узами взаимной дружбы, отлично понимающие друг друга с полуслова. Потом старик сказал:

— Я думаю бригаду поставить на те борта, что насупротив подсобного хозяйства. Как полагаешь, Алексей Степаныч?

— Считаю, правильно. Там машина ничего не сделает, только лотками можно золото взять. Но почему вы меня, Максим Матвеич, спрашиваете? — спохватился Шатров.— Ведь я не начальник участка.

— А с кем же мне посоветоваться? С той чуркой, что ли, прости господи? Его уж совсем с уха на ухо перекосило от спирта,— зло сказал Лисичка и даже сплюнул в сердцах.

Шатров ничего не возразил. Не один раз он сам видел Лаврухина на участке в нетрезвом виде. Стараясь держаться прямо, преувеличенно твердо ставя ноги, как делают охмелевшие люди, Мефодий Лукьянович инспектировал участок, остерегаясь одного — встречи с Крутовым.

Лисичка еще посидел немного возле Шатрова, посасывая трубку, задумчиво глядя, как бульдозер подает пески к бункеру. Отъехав задним ходом в конец полигона, Смоленский опускал отвал бульдозера, и могучая машина начинала двигаться к прибору, толкая своей широкой грудью песок, глину, гальку, все, что попадалось на пути. Земляная волна росла все выше, вздымалась, грозя захлестнуть бульдозер и человека на нем, но в последний момент оказывалась над бункером и с глухим всплеском обрушивалась в его прожорливое горло. Бульдозер пятился назад, а земля в бункере понемногу оседала, проваливалась, и он снова пустел. Тогда все повторялось сначала.

— Эка силища! — завистливо сказал Лисичка.— Кабы еще ученые такой лоток придумали, чтоб не по горсти, а сразу по кубометру грунта промывать. Ну, мы пошли.

Но лотошники не успели подняться с трубы. Из-за эстакады промывочного прибора неожиданно вывернулся Лаврухин. На этот раз он был почти трезв.

— Чего здесь околачиваешься? — подозрительно

спросил Лисичку Лаврухин. У него слегка шевелился кончик большого сизого носа, и он смахивал на ищейку, обнюхивающую кусты в поисках дичи.

— Да вот пришел посоветоваться к товарищу Шатрову, а он сам ничего не знает,— смиренно сказал Лисичка. Он стоял перед Лаврухиным с видом крайнего почтения, почти подобострастия. Это обмануло Мефодия Лукьяновича. Только Шатров перехватил мгновенный мстительный взгляд, брошенный Лисичкой на красную физиономию своего начальника.— На счастье, вы подошли. Вы-то, наверное, знаете.

— А в чем дело? Чего ты не знаешь? — подобрев, снисходительно спросил Лаврухин.

— Как бутылку раскрутить, чтоб водка винтом в горло шла?

Лаврухин весь затрясся, выпучил глаза и зашипел, не в силах произнести ни слова от душившей его злобы.

— Пш-ш-ш! — удовлетворенно сказал Лисичка.— Пошли, Егор. Он теперь полчаса шипеть будет, слюной изойдет, уж тогда заговорит.

И лотошники ушли.

— Вы подрываете мой авторитет! — визгливо обрушился Лаврухин на Шатрова, получив наконец дар слова, размахивая руками.— Думаете, я не вижу, кто всех на участке мутит, настраивает их против руководства? Но вам этот номер даром не пройдет. Я сегодня же доложу Крутову, я...

— Вы давно пропили свой авторитет,— негромко, но с таким презрением сказал Шатров, что Лаврухин невольно осекся.— И потрудитесь не кричать. Предупреждаю, я этого не люблю. Понятно? — грозно блеснул глазами инженер.

Лаврухин сразу остыл. Воинственный задор слетел с

него быстрей, чем с драчливого петуха, неожиданно облитого водой.

7

Первый силач прииска был кумиром всех ребятишек «Крайнего». Куда только не заносились они мысленно вместе с Тарасом! То, во главе с ним, мальчишки путешествовали по тайге, отыскивая таинственное, полулегендарное озеро Трех Лососей; то Неделя крушил прикладом на границе целый отряд диверсантов, пока ребята скакали на заставу за подмогой; то богатырь выходил у них на глазах победителем из единоборства с медведем... В какие только опасные положения не ставили в мечтах и разговорах своего кумира ребята прииска!

От смышленых мальчишек не укрылось соперничество между Неделей и Сироткой, и негодованию их не было предела. Как, променять силача, красавца, героя Тараса на Витьку-шофера! Ребята поражались слепоте Клавы, на все лады обсуждали положение. И каким ликованием наполнились их маленькие сердчишки, когда Сиротка, впервые был замечен с Дусей Охапкиной! С тех пор каждый шаг Сиротки прослеживался вездесущими, неутомимыми и бескорыстными следопытами. А итоги разведки через соседского мальчишку ежедневно сообщались Клаве. С самым невинным видом парнишка докладывал о коварном шофере:

— Вчера мы за радиостанцией гуляли, смотрим, Виктор с Дуськой идут. Он ее хотел за руку взять, а Дуська не далась, убежала.

— Над речкой с гитарой сидели. Все про любовь ей поет. Смехота!

— Давеча говорит ей: «Дунюшка, сердце мое, жить без тебя не могу!» А она: «Ну так утопись».

Слушая мальчишку, Клава удивлялась себе. Давно ли она терзалась сомнениями, давно ли ей казалось, что она никак не может сделать выбор, любит обоих сразу. А теперь, узнав о вероломстве Виктора, она испытывала только чувство облегчения. Положен конец мучительной раздвоенности. Все стало ясным. Короткое увлечение исчезло. Пелена спала с глаз девушки, как слетают листья с деревьев в пору осеннего листопада. Любовь к верному, терпеливому Тарасу безраздельно заполнила сердце Клавы. В нем почти не осталось места даже для оскорбленной женской гордости.

Неделя не лгал, когда сказал Сиротке о том, что Клава не желает его видеть. Девушка и в самом деле попросила своего дружка избавить ее от посещений шофера, и Тарас с успехом исполнил поручение. Сиротка, который и не пылал никогда любовью к Клаве, теперь за версту обходил дом Черепахиных. Ему вовсе не улыбалась перспектива вторично очутиться в руках подозрительно настроенного Тараса.

У Сиротки были свои переживания. Дуся продолжала оставаться неумолимой. Ни нежные серенады, которые распевал Виктор под ее окном вечерами, ни рассказы, в которых он был так силен, ни ласковые слова и уверения в любви не могли завоевать хотя бы расположения своенравной девушки.

Сиротка вконец потерял голову и совершал промах за промахом. Он не мог ни одного дня провести без Дуси. Страдая от сознания собственной слабости, малодушия, Сиротка послушно тащился всюду по пятам за Дунюшкой, сносил все насмешки и проказы своей зеленоглазой любушки.

Сегодня был выходной день, и Сиротка одевался особенно тщательно. Укрепив на столе осколок зеркала, Сиротка примерял уже третий галстук, стараясь не замечать иронических взглядов Кеши Смоленского, лежавшего на кровати. Набросив на плечи пиджак, перевернувшись перед зеркальцем на одной ножке, Виктор решил, что он готов: смоляной чуб красиво свешивался над загорелым лбом, глаза сияли в радостном предвкушении встречи.

— Всё! — насмешливо сказал Кеша.— Пропала Дуся. Где ж ей устоять перед таким франтом!

— Ладно, не смейся,— добродушно отозвался Виктор.— Пошли. Вечером встретимся с тобой в кино.

А в это время Дуся тоже готовилась к свиданию. Нет, она была далеко не равнодушна к красивому, остроумному шоферу. Но непреодолимое желание помучить жертву, поиграть ею вдоволь заставляло девушку тщательно скрывать свою все возраставшую симпатию к Сиротке. И сейчас она с улыбкой думала о том, как он подойдет к ней, поздоровается за руку, будет засматривать в глаза, потом пойдет всюду, куда она пожелает, покорный как ребенок.

Охапкин наблюдал за сборами дочери, не решаясь спросить, куда она идет и надолго ли. Смерть унесла его жену, когда Дусе было всего восемь лет. С тех пор Охапкин остался вдовцом, и девочка росла на руках отца. Первое время приходящая женщина готовила обед, убирала комнату, стирала белье. Но вскоре Дуся взяла на себя все несложные хозяйственные хлопоты по дому, за исключением стирки. Маленькая хозяйка вставала рано, кормила отца, поила чаем, и он отправлялся на работу,

а девочка — в школу. В обеденную пору оба снова ненадолго встречались за столом. Вечер уходил на приготовление уроков и обеда на завтра. Так как Дуся занималась тем и другим не очень усердно, то оставалось еще время побегать с ребятишками.

Девочки не слишком жаловали свою шуструю товарку, зато мальчишки были от нее в диком восторге. В мгновение ока взобраться на макушку высокого дерева да еще покачаться там на гибкой ветке, дрыгая ногами, принять участие в драке на кулачках, спуститься в глубокий шурф — все это Дуся проделывала не задумываясь. Зимой были свои забавы: испытание крепости молодого ледка на Кедровке, катание на санках с обрыва, снежки.

Ранняя самостоятельность, слабохарактерность отца привели к тому, что верховодить в доме начала Дуся. По-своему она очень любила отца, но это не мешало ей обращаться с ним пренебрежительно, дерзить и даже покрикивать на него. Сначала Охапкин негодовал, пытался приструнить дочь, но со временем совершенно смирился и предоставил все естественному течению. С тех пор взаимоотношения между отцом и дочерью установились окончательно.

— Ты далеко, Дуся? — не вытерпел все же Охапкин.— Когда вернешься?

— Не знаю, папа,— улыбаясь своим мыслям, ответила девушка.— Захочешь обедать—.меня не жди. Борщ— в духовке, кашу ешь с молоком.

— Но ведь мы собирались с тобой в лес! — жалобно сказал Охапкин.

— Я передумала. В лесу еще сыро. Ты можешь простудиться. Сиди дома.

Последнюю фразу Дуся договорила уже на пороге. Охапкин не успел открыть рта, как дверь захлопнулась и под окном промелькнула гибкая фигурка девушки.

Сиротка с обожанием смотрел на приближавшуюся к нему Дусю. Ну почему так устроено на этом свете, что полюбится тебе девушка и сразу лучше ее никого нет! Все в ней мило сердцу до того, что оно дрожит и замирает, переполненное горячим чувством. Вот так и схватил бы ее на руки, обнял, прижал к себе и закружил в воздухе! Но попробуй сделать это! Дуся тотчас убежит, и останешься один.

В лесу было тихо. Юноша и девушка медленно поднимались вверх по склону сопки, и внизу, под ними, все шире развертывалась панорама прииска. Отсюда, с высоты, правильные прямоугольники полигонов, конуса шахтных отвалов, серебристые извивы Кедровки казались топографическим планом.

Толстые шершавые стволы уходили к солнцу прямыми колоннами. Понизу, нежась в теплоте, распустил свои мохнатые лапы с бомбочками шишек кедровый стланик. Ноги скользили по прошлогодней осыпавшейся хвое. Воздух, настоянный на смоле, мягко овевал лица.

В одном месте, на крутом обрыве, Виктор помог Дусе взобраться вверх. Она протянула ему руку, приподняла белое платье, перехваченное в тонкой- талии пояском, обнажив загорелые ноги, и легко вскочила на обрыв. Девушка не сделала попытки высвободиться, и дальше они пошли, держась за руки, тихонько раскачивая ими. Юноша заботливо отводил ветки, чтобы ни одна из них не уколола девушку, выбирал дорогу в обход каменных глыб, поросших сизым мохом. Полосатый бурундук пробежал по стволу поваленного дерева, юркнул в кусты, прошуршал листьями и исчез. Где-то протрещала сорока, несколько раз звучно ударил дятел, и опять все смолкло, замерло. Только прозрачные комары беззвучно толклись на свету, еле видимые в воздухе.

Через час Виктор и Дуся перевалили за гребень сопки и начали спускаться. Прииск скрылся из виду. Лес стал гуще и глуше. Поверху пробежал порыв ветра, и верхушки деревьев тревожно зашумели. Дуся слегка прижалась плечом к Виктору.

— А вдруг сейчас из кустов медведь шасть — и прямо на нас! Что б ты сделал?

— Побежал бы писать заявление в Союз охотников.

— Нет, правда?

— Подсадил бы тебя на дерево, а сам погиб смертью храбрых.

— Ладно уж, живи,— разрешила Дуся.

На середине спуска Виктор раздвинул плети стланика и остановился в восхищении. Остановилась и Дуся. Перед ними открылась крохотная полянка, со всех сторон заплетенная кедрачом, устланная изумрудной травой. Нагретый неподвижный воздух так и ударил в нос густым запахом хвои. Золотая муха затрепетала кры-

лышками на одном месте, потом, спугнутая, унеслась прочь.

— Отдохнем здесь, я устала,— сказала Дуся.

Виктор сбросил с себя пиджак, расстелил его на теплой земле, и Дуся опустилась на него, похожая в своем белом платье на одуванчик. Непонятная истома разливалась по телу девушки, чуть-чуть кружилась голова, сладкая дрема смыкала глаза. Дуся прилегла на бок, свернулась клубочком, чувствуя локтем юношу возле себя.

Не надо, ах не надо было забираться в этот колдовской лес! Нет сил ни подняться, ни сбросить руку, что так вкрадчиво легла на плечо. Кто это ласково и невнятно шепчет на ухо — лес или Витя? Бедный, он столько страдал, терпеливо ждал и надеялся... Почему он целует щеку? Вот мои губы, они сухие от ветра и солнца. Целуй их, милый, це...

Ветер стих. Солнце спряталось за тучку. Бабочка на ветке сложила свои пестрые крылышки. Муравей остановился, опустил на землю ношу. В волшебной тишине умерли все звуки, остановилось время. Деревья распростерли над заветной полянкой свои ветви, охраняя великое таинство любви.

8

Хлопоты с приготовлением пищи быстро надоели Шатрову. Конечно, можно было питаться в столовой, но там кормили довольно-таки однообразно. Главное же, никогда не удавалось вовремя отлучиться с промывочного прибора. Несколько раз Клава впускала Шатрова в столовую во внеурочное время, но потом перешла в ночную смену, и эта возможность отпала. Наконец после того, как Шатров два дня подряд остался без обеда и пожаловался на свою беду Клаве, она надоумила его поговорить с Евдокией Ильиничной.

Старушка охотно согласилась принять столовщика. Она часто думала об Алексее, о его судьбе и, незаметно для себя, всей душой привязалась к инженеру.

Прошла неделя. Шатров ежедневно бывал в доме Черепахиных, и Евдокия Ильинична окончательно перестала отличать его от членов своего семейства. Такому сближению содействовал и сам Шатров. После болезни он отдал свою просторную квартиру, поселился неподалеку от Черепахиных в одной комнатке и часто проводил у них не только обеденное время, но и вечера.

Обложившись со всех сторон газетами, Никита Савельевич шуршал ими, пробегал глазами столбцы, задерживаясь на телеграммах из-за границы. Евдокия Ильинична хлопотала по хозяйству. Клава вышивала или гуляла где-то с Тарасом. Примостившись поближе к свету, Алексей не торопясь перечитывал «Листья травы» Уолта Уитмена, смакуя каждую строчку. Изредка Никита Савельевич опускал газету на колени и просил Алексея объяснить непонятное иностранное слово. Евдокия Ильинична с материнской гордостью смотрела на инженера, восхищенная его ученостью.

В один из вечеров семья Черепахиных куда-то разбрелась, и Шатров остался наедине с Евдокией Ильиничной. Размеренно и звонко капала вода из рукомойника. Тикали стенные часы. Шатров читал. Евдокия Ильинична вязала. Блестящие спицы быстро мелькали в ее сухих коричневых пальцах. Кот трогал мягкой лапкой клубок шерсти, катал его вокруг ножки стула.

Взглядывая временами на Шатрова, старушка заметила, что он давно уже смотрит поверх книги неподвижными зрачками. Перестали шелестеть страницы.

— Об чем задумался, Алеша?—ласково спросила Евдокия Ильинична.

Шатров встрепенулся, провел рукой по лбу.

— Так... Ни о чем... Глаза устали.

— А ты отложи книжку-те. И так умный.

— Умный...— Помолчал, добавил с кривой усмешкой: — От умного б жена не ушла.

— Вон ты об чем... Это дело ума не касаемое,— заметила старушка, продолжая шевелить спицами.— Тут другое.

Еще минута протекла в молчании.

— Главное, не могу понять, с чего началось...

— А ты расскажи, как у вас вышло,— тихо попросила Евдокия Ильинична.

Такой вопрос в устах любой другой женщины показался бы Шатрову назойливой бабьей попыткой коснуться его интимной жизни. Но он уже достаточно знал Евдокию Ильиничну, чтобы понять — ее просьба вызвана не праздным любопытством, а сердечным, почти материнским участием.

— Трудно об этом рассказывать,— все еще колеблясь, сказал Шатров.

Его томило давнее желание поделиться с кем-нибудь своими мыслями, горестным недоумением, облегчить в разговоре душу. Но с кем? Георгий — друг, но с ним об этом не поговоришь. Тамара славная, умная женщина, а вот поди ж ты, не поворачивается язык заговорить с ней о Зое. Сейчас это едва осознанное желание превратилось в жгучую потребность. Показалось вдруг, что Евдокия Ильинична очень напоминает его покойную мать. То же выражение доброты, разлитое во всех чертах лица, те же неутомимые, всегда занятые пальцы. Да, да! Вот и седые волосы завязаны таким же крутым пучком... Ей можно сказать.

— ...Вот так все оно и получилось,— глухо закончил Алексей, не поднимая головы. Он смотрел, опершись локтями на колени, в открытое поддувало печки, где затягивались сизым налетом живые трепетные угольки.— Умерла любовь!

Евдокия Ильинична долго молчала. Все так же тикали часы, слышалась та же звонкая капель.

— Это не любовь! — решительно произнесла наконец старушка.

— Как... как не любовь? — изумленно переспросил Алексей.— Помилуйте, Евдокия Ильинична, а что же это тогда, по-вашему?

— Так... угар... кипенье крови-те. Больно скоро перегорело все.

— Какой угар? Что вы говорите, Евдокия Ильинична! — оскорбленно воскликнул Алексей. Он выпрямился, уставился в спокойное лицо старушки.

— Дело говорю, батюшка. Нетто любовь такая бывает? Любовь — это... Вот вы оба на одном прииске живете, хоть издаля видаетесь даже — и ничего! Коли б ты на колени перед Зоей пал, умолял: «Жизни мне без тебя нету» — или бы силой умыкнул ее, выкрал от Крутова да бежал, тогда б я поверила,— строго сказала Евдокия Ильинична.

— Но я же всячески убеждал ее, объяснял ей...

— Не на митингу-ту! Здесь не ярить жену, другие слова надобны, тихие, душевные, но такие, чтоб огнем на сердце пали, все в нем повернули. Недостало на них твоей любви, Алеша, сам виноват. Я с Зои вины не слагаю. Нечестно она обошлась с тобой. Но и ты повинен. Ты б за свою большую правду стоял, не отступался, а в малом выказал бы жене ласку, уважение. Да исподволь, да помалу-те ее на свой лад поворачивал, не ломал. На что дуб крепок, а и тот до поры терпит. Так-то, голубь мой. Ученый ты человек — куда мне, старухе! — но и я кой-чему в жизни научилась, хоть в грамоте не сильна.

— Нет, не могу я с вами согласиться, Евдокия Ильинична!

— Придет время, согласишься, батюшка. Настоящая твоя любовь еще впереди, Алеша. А уж придет, тогда держись за нее обеими руками, не упусти. Худо будет, коли упустишь. Не по-теперешнему худо!

На этот раз Алексей ничего не ответил. Что-то в словах душевной, умной старушки смутило его. Голос Евдокии Ильиничны звучал убежденно, предостерегающе, почти пророчески.

9

Часто к Черепахиным заходила Нина. Она занимала комнату при больнице, но знакомых не имела и тянулась к родственникам.

— Забежала на огонек, проведать вас,— объясняла Нина, останавливаясь в дверях, держась руками за скрещенные концы платка. Ее большие светлые глаза ласково глядели на всех. Алексей тоже ощущал на себе этот взгляд и смущался. Хотя Нина в своем легком цветастом платье ничем не напоминала прежнего строгого врача в белом халате, Алексей не мог забыть, что много дней был ее пациентом.

— Да ты входи, Ниночка,— приглашала племянницу Евдокия Ильинична.— Что стала в дверях, ровно гостья? Чай, своя, не чужая.

— Нет-нет, я на минуточку.

Но Никита Савельевич уже шел к девушке, обнимал ее за талию и усаживал на стул.

— Будешь ужинать с нами,— притворно сердито ворчал старик.— И никаких возражений. Не пущу, и баста!

— Правильно, отец,— одобрительно говорила Евдокия Ильинична.— А ты что ж, Алеша, не кличешь Нину-те?

— Она его горькими порошками пичкала, вот он и осерчал,— шутил Никита Савельевич.

— Оставайтесь, Нина Александровна,— присоединялся к общей просьбе Шатров.

И Нина оставалась.

Она с аппетитом ела пельмени, которые мастерски лепила Евдокия Ильинична, рассказывала о больничных новостях, расспрашивала Шатрова о приисковых делах, обнаруживая в них изрядную осведомленность. Во всяком случае, гораздо большую, чем можно было ожидать от врача.

Часто разговор сбивался на литературу. Алексей скоро убедился, что Нина такая же страстная любительница чтения, как и он сам. В несколько дней она проглатывала книги, которые приносил ей из своей библиотечки Шатров, и просила еще и еще.

О литературе Шатров мог говорить без конца. А здесь он заполучил внимательную слушательницу. И Шатров подолгу рассказывал Нине о том, как Шекспир в первое время своей жизни в Лондоне присматривал за лошадьми джентльменов, приезжавших в театр; как молодой Золя ставил на крыше силки ддя воробьев и жарил свою добычу, нанизав ее на стальной прут от занавески; как умирал от чахотки Достоевский, а Некрасов удивлялся, что паралич не хватил его правую руку в те годы, когда он был редактором «Современника».

— А теперь? — улыбаясь, заканчивал Шатров.— Дома творчества, творческие командировки, премии, звания лауреатов... Союз писателей всячески опекает молодых

. авторов, только пиши. Нет, в большом, неоплатном долгу перед народом наши инженеры человеческих душ!

Нина слушала жадно. О многом она узнавала от Алексея впервые. Раньше ей не приходилось сталкиваться с такими начитанными людьми. О себе рассказывать Нина не любила. Собственная жизнь казалась ей очень обыденной, серенькой. «Ну, жила с папой и мамой в Улан-Удэ, пока не закончила там среднюю школу. Там же вступила в комсомол. Потом — Иркутский мединститут, зачеты, сессии, практика. Выполняла комсомольские поручения: была агитатором, диктором. Закончила институт, попросилась на Север, к дяде. Вот и вся моя жизнь».

Теперь, когда Шатров не участвовал в планерках, у него оставалось много свободного времени, и вечерние встречи в доме Черепахиных затягивались часто допоздна. Тогда Алексей провожал Нину до больницы, прощался у ее крыльца и шел к себе. Наутро — снова работа...

Однажды, как обычно, Шатров стоял на верхней площадке промывочного прибора. Сотрясая все тонконогое сооружение, с хрустом ворочалась железная бочка. Далеко внизу маневрировал на полигоне со своим бульдозером Смоленский.

Алексей любил эти часы дня. Теплый ветер ласково гладил щеки, лениво шевелил волосы, потом, осмелев, забирался под рубашку, скользил по коже. Солнце щедро грело землю, промерзшую за зиму. Далеко, насколько хватал глаз, во все стороны увалами расходилась тайга, скрываясь в дрожащем мареве. В разных местах, похожие на боевые треножники марсиан, виднелись другие промывочные приборы прииска. С них беззвучно падала вода, казавшаяся на таком расстоянии неподвижной.

Под равномерный шум механизмов мысли текли неторопливо и свободно. Здесь, на приволье, не хотелось думать о пережитых бедах. Вспоминались фронтовые эпизоды, студенческие годы, а чаще всего беспечное детство. В памяти оживали песчаные тихие улицы родного Минусинска, протока Енисея, плоты, причаленные к берегу, приплывшие с предгорий Саянского хребта.

...Жарко. Раскаленный песок обжигает даже огрубелые, ко всему притерпевшиеся подошвы ног ребятишек. Скорее к реке. Еще на бегу сброшены рубашонки и штанишки. Бул-тых! У-у! Холодная вода обнимает разгоряченное тело, мягко, но настойчиво увлекает с собой. Быстро проносятся мимо белые домики, окнами на протоку Енисея. Вот и красный деревянный мост на Абакан. Дальше — лодочная станция. Заругают. Надо выбираться на берег. Той же стайкой голышата взапуски несутся вверх по узкой прибрежной полоске. Лешка впереди всех. Теперь — в горячий песок. Вот так. Ах, хорошо!

Весь во власти воспоминаний детства, Алексей тихонько улыбался, не замечая, что внизу давно уже пытается перекричать шум работающего прибора и машет руками Арсланидзе.

Увидев наконец Георгия, Алексей встрепенулся. «Что случилось? Пришло решение из Атарена? Отменили или...» В несколько прыжков Шатров сбежал вниз по эстакаде, придерживаясь за перила.

— Замечтался, чертушка,— добродушно сказал Арсланидзе.— Не слышит, не видит... Я к тебе от Норкина.

— От Норкина?!

— Да. Ты что волнуешься? Нет, Алеша, оттуда еще ничего нет. Я о другом. Парторганизация поручает тебе наладить на прииске местное радиовещание. Пятнадцатиминутные передачи. Как сработали участки, приборы, шахты. О стахановцах, о лодырях. Ну и так далее.

— Парторганизация? Но ведь я...—запинаясь пробормотал Алексей, весь вспыхивая от радостного смущения.

— Что? Исключен? Пока еще неизвестно. Ты остаешься коммунистом,— сурово сказал Арсланидзе.—• А раз так, изволь подчиняться партийной дисциплине.

— Конечно, если так, если парторганизация...—^; заторопился Алексей.— Ты меня не понял. Я очень рад. Я...

Не в силах сдержаться, Алексей счастливо засмеялся, ухватил друга за руки и закружился с ним на одном месте, не замечая любопытных взглядов рабочих.

— Погоди! — остановился внезапно Шатров, осененный новой мыслью.— А кто будет читать материалы перед микрофоном?

— Ты. Кто же еще? — убежденно ответил Арсланидзе.

— Стоп! Вспомнил. Врач Нина Черепахина в институте полгода была диктором. Вот пусть она и читает.

— Она — само собой. Я и ее имел в виду,— прилгнул Арсланидзе.— А ты тоже. Будете читать в два голоса. Где это видано, чтоб один человек бубнил по радио без передышки?

Тут же, около промывочного прибора, Арсланидзе рассказал Шатрову, какой материал нужен для местных радиопередач, у кого его собирать, где печатать, как передавать.

— Для начала будешь давать сводочку о выполнении суточного задания по добыче золота,— наставлял Арсланидзе.— То же о добыче песков, вскрыше торфов. Потом две-три живые зарисовочки о стахановцах. В конце хронику дня: клуб, магазины, школа, стадион, подсобное хозяйство. Поставим усилители, проверим во всех общежитиях радиоточки.

Арсланидзе рассказал Шатрову обо всем, кроме того, каких трудов стоило ему уломать Норкина. Тот сначала отверг самую идею организации на прииске местного радиовещания («Есть стенгазета, лозунги, доски показателей. Чего еще надо? Никто от нас радио не требует»), потом уперся, не желая ничего поручать Шатрову. Победило только соображение, что Шатров лучи!е всех справится с подобным поручением, а там, глядишь, и райком похвалит за инициативу.

Как Шатров и надеялся, Нина не заставила себя просить и охотно согласилась стать диктором. Она даже сама вызвалась носить Зое в контору черновики материалов для перепечатки. Девушка хорошо понимала, как тяжелы и неприятны могли быть эти встречи для Алексея.

Через три дня первый радиовыпуск был готов. Шатров' обошел все участки, спустился в несколько шахт, побывал на многих промывочных приборах, экскаваторах, в общежитиях. Норкин дал нужные цифры. Никогда еще со времени болезни Шатров не чувствовал себя так хорошо. Кончилась полоса тягостных раздумий, упадка духа, мучительного ощущения своего одиночества.

Все эти дни Шатров забегал к Черепахиным лишь на полчаса. Наскоро пообедав, он опять уходил на работу, а закончив ее, тотчас отправлялся собирать материал для радиопередач. Алексей испытывал необыкновенный прилив былой энергии. Казалось, с плеч свалилась тяжесть, долгое время пригибавшая его к земле. Некогда стало растравлять себя бесплодными воспоминаниями о пережитом. Не оставалось времени даже для чтения. Шатров ежедневно встречался со множеством людей, расспрашивал их, спорил, доказывал, радовался, сердился. Его тоже спрашивали, убеждали, бранили. Жизнь прииска, которая последнее время проносилась где-то поверху, почти не задевая Шатрова, теперь поминутно трогала его, толкала, увлекала за собой.

Атарен по-прежнему молчал. Но, странное дело, у Шатрова в его нынешнем состоянии духа все больше и больше крепла надежда на благоприятный поворот событии. Он заново обдумывал и осмысливал слова Арсла-нидзе: «Ты прав. А раз так, никакие Крутовы и Норкины тебя не одолеют. Они могут причинить много зла', добиться временного успеха, но все это ненадолго. В нашей стране правое дело всегда побеждает. Встряхнись, Алексей! Возьми себя в руки. Больше мужества, терпения, веры. На мое письмо, что я передал с мотористом, ответа нет. Пусть! Я напишу еще и еще. Не поможет, сам вырвусь любой ценой в Атарен, едва схлынет горячка с промывкой, но доберусь до управления, подниму на ноги райком. Это не все. Перевыборы близко. Я уверен, коммунисты провалят Норкина. Насмотрелись они на него. А тогда на прииске подует свежим ветром, он выметет всю гниль и плесень, что скопились на «Крайнем».

«Да, да, конечно же Георгий прав,— думал Шатров, крупно шагая к радиостанции.— Вот и Лисичка говорит: «Все перемелется. А нет, народ свое слово скажет».

— Алексей Степаныч, побежим? — смешливо крикнула Нина. Она все ускоряла шаги, стараясь не отстать от Шатрова, но тем не менее осталась позади.

Алексей остановился. Увлеченный своими мыслями, он позабыл, что идет не один.

— Виноват, Нина Александровна, простите,— засмеялся Шатров.— Совсем из головы вон...

Нина быстро догнала инженера. Лицо у девушки, задорно поднятое кверху, разрумянилось от движения. Серые глаза улыбались. Губы маленького рта полуоткрылись, обнажив белые полоски зубов. Розовело на свету нежное ухо, смешно сморщился носик. Густые золотисто-каштановые волосы выбились из-под голубого платка, закрыли плечи. И вся она, простенькая, светлая, вдруг показалась Шатрову необычайно близкой.

— Что вы так смотрите на меня? — спросила Нина и взяла Алексея под руку,—Так-то вернее. Не будете убегать вперед. Не возражаете?

В ста метрах от радиостанции Шатров заметил в окне фигуру Цариковой и невольно поморщился. Стараясь не смотреть на окна, Шатров вошел вместе с Ниной, по-прежнему под руку, во двор, поднялся на крыльцо. Ца-рикова что-то невнятно буркнула в ответ на приветствие вошедших и сейчас же начала яростно дергать рычаги, крутить штурвальчики, потом щелкнула каким-то выключателем и вышла.

— Она на нас сердится, да? За что? — шепотом спросила Нина.

Чистые серые глаза смотрели в самую душу, доверчиво ждали ответа.

— Кажется. Не знаю,— тоже шепотом ответил Алексей, заливаясь краской до самых корней волос. Не зная, что предпринять, Шатров взглянул на ручные часы и всполошился: до начала передачи оставалась одна минута.— Товарищ Царикова, можно начинать? — наугад спросил он дверь.— Линия включена?

— Можно... товарищ Шатров,— отозвалась дверь.

Алексей откашлялся, предостерегающе прижал палец

к губам и включил микрофон.

— Внимание! Говорит редакция местного радиовещания прииска «Крайний». Слушайте местные известия,— раздельно, бессознательно подражая московским дикторам, сказал Шатров и сейчас же представил себе, как во всех домах прииска люди замолчали, подошли ближе к репродукторам. Перестал чмокать трубкой Лисичка. Отложила книгу или вышивку Тамара, а Георгий склонил голову набок, прислушиваясь: какова-то окажется первая передача... Уселись рядом и внимательно уставились в черный кружок репродуктора Никита Савельевич, Евдокия Ильинична и Клава. Слушают Зоя, Крутов, Норкин. Слушают все.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

РЕВИЗОР

1

Скалистые берега отвесно вставали над рекой, зажимая ее в каменные тиски. Иногда на повороте казалось, что дальше ходу нет. Тупик. Но катер упрямо подвигался вперед, деловито постукивая дизелем, и ущелье постепенно раздвигалось, нехотя пропуская катер и привязанную к нему стальным тросом баржу. Стиснутая скалами река пенилась, бурлила, силилась отбросить назад дерзкий катерок. Крутые волны омывали борта суденышка и, разрезанные им, неслись дальше к барже, атакуя ее. Но флегматичная, глубоко осевшая под тяжестью груза тупоносая баржа, с раздутыми, словно у коровы, боками, без труда расталкивала волны. Только трос, рывком со шел-каньем внезапно натягиваясь, выскакивал из пены и звенящей струной прочерчивал воздух.

Медленно проплывали высоко над катером, оставаясь позади, залитые солнцем игривые полянки, светлые купы березок, мохнатые узкие распадки, сплошь заросшие лиственницей и стлаником. Кончалось ущелье, и река растекалась вширь, мирно блестела под солнцем, вкрадчиво журчала у бортов, как будто это не она только что бесилась, злобно кидалась на катер и на баржу. Берега понижались, сбегали к воде слоистыми уступами, отражались в ней. Иногда в подмытом песчаном обрыве бельмом выступала линза вечного льда, укрытая сверху толстым слоем земли. Дикое очарование первобытной, не тронутой человеком природы сквозило во всем.

Редко-редко глаз замечал на берегу следы человека: пестрый навигационный знак —трехгранную бревенчатую пирамиду с дощатым размалеванным диском вверху, полуразвалившуюся избушку, бог весть кем, когда и зачем построенную здесь, поленницу дров, от дождей и времени покосившуюся набок. Затем снова на много километров по обе стороны тянулась глухая, настороженно примолкшая тайга.

На палубе катера виднелся только рулевой. Напряженно всматриваясь в поверхность реки, которая меняла свой цвет на перекатах, он время от времени поворачивал руль, отыскивая проход среди отмелей. Тогда матрос на мостике баржи тоже торопливо перехватывал рукоятки огромного штурвального колеса, и баржа катилась к одному из берегов, где проходил фарватер. Трос рыскал по волнам, срезая их верхушки. Изредка в воздухе возникал торопливый пересвист крыльев, и маленькая стайка птиц стремительно проносилась над самой мачтой катера, на которой в полном безветрии уныло свисал флаг. Рулевой поднимал голову и провожал птиц завистливым взглядом. Счастливцы! Они мчались по прямой, не следуя бесчисленным извивам реки, покрывая в час больше километров, чем ка’тер проходил за сутки.

Вот уже третий день он терпеливо тянул за собой баржу, нагруженную в Атарене, а «Крайний» все еще был далеко. Вниз по Северной сплыли быстро, зато подъем вверх по Кедровке давался трудно. Встречное быстрое течение сопротивлялось усилиям дизеля, поглощало большую часть скорости, развиваемой винтом. Когда рулевой

смотрел на воду, обтекавшую нос катера, ему начинало казаться, что суденышко несется вперед с быстротой глиссера. Пенистые хлопья, ветки, пучки травы стремительно скользили вдоль бортов. Но стоило перевести взгляд на берег, и иллюзия исчезала. Деревья, прибрежные валуны отходили назад неторопливо, подолгу маячили за кормой, пока река не делала очередной поворот. Поворотам же этим не было конца. Иной раз катер петлял по часу, как заколдованный, вокруг одного и того же знака. Пирамида знака показывалась то справа, то слева, не удаляясь; река металась в долине, не желая течь прямо ни единого километра.

Час проходил за часом, а однообразие не нарушалось. Все так же усердно постукивал дизель. Синий дымок из выхлопной трубы стлался по воде и рассеивался в воздухе. Все такой же пустынной оставалась река. Только мерцавшие на ней во множестве солнечные блики да непрерывно изменявшиеся виды берегов оживляли картину. Солнце палило тайгу, так долго лишенную тепла. Кучевые облака дремотно нежились в небе.

Стоя на солнцепеке, матрос рассеянно поглядывал с высокого мостика баржи вперед, вяло перебирал рукоятки штурвала. Катер шел небольшим плесом. Нигде не замечалось косичек светлой мелкой ряби, предвестницы перекатов. Мурлыча песенку, матрос сдвинул на глаза бескозырку, с наслаждением поскреб ногтями потный затылок, потом приладил бескозырку на ухо и полез в карман за папиросами. Но на полпути рука остановилась, матрос неожиданно вытянул шею и замолчал. Что-то заинтересовало его. Далеко впереди перед катером в воде показалась черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, не похожая ни на корягу, ни на куст.

— О-эй, Тихон! — закричал матрос.— Гляди лево по борту.

Рулевой катера встрепенулся, тоже всмотрелся в даль.

— Медведь! Ребята-а, медведь!

— Где? Что? Врешь!

В одну минуту палуба катера заполнилась людьми.

Сидор Поликарпович Дубинский лежал на узенькой койке, заложив руки за голову, и скучающе глядел в потолок. Где-то рядом, у самого уха, булькала вода, надоедливо трещала выхлопная труба дизеля. Трехдневное плаванье "порядком утомило инспектора окружкома профсоюза. Даже мысли тянулись какие-то вялые, неинтересные.

В десятый раз вспоминался отъезд из Атарена в командировку. Председатель окружкома вызвал к себе в кабинет Дубинского. «Завтра на «Крайний» выходит катер. Поезжайте туда с ним. Разберитесь на месте толком— оттуда поступил акт, мне его переслали из санитарной службы управления. Вот, ознакомьтесь до отъезда. Обратите особое внимание на жилье, снабжение, работу магазинов, бани, столовой. Поговорите с местным врачом Черепахиной, секретарем комсомольской организации Смоленским. Они подписали акт обследования. Результаты проверки сообщите начальнику прииска, но фамилий ему, конечно, никаких не называйте — кто сигнализировал в Атарен...»

Дубинский перевернулся на бок, чтобы попытаться снова заснуть, даже закрыл глаза, но в это время над головой по палубе затопали, послышались крики. «Тонем!»— похолодел инспектор и пулей вылетел наверх.

То, что он увидел, сразу успокоило его. Катер продолжал идти, а слева от него, в каких-нибудь сорока метрах, впереди из воды торчала голова медведя. Злобно косясь на людей, столпившихся на носу катера, зверь усиленно загребал лапами, чтоб успеть пересечь дорогу судну и выбраться на берег.

— Ага-га-га! Ату его! Куси!

— Давай лодку, спускай!

— Он тебе шкуру спустит...

— Самопал тащи, живо!

Медведь наддал и начал уходить от катера, метя к берегу, но рулевой ловким поворотом штурвала отрезал зверю путь. Видя, что ему не успеть уйти, медведь повернул обратно на середину реки. В это время в руках двух матросов появились ружья. Прогремел первый выстрел.

Как всегда бывает в спешке, стрелки палили не целясь. Вода вокруг медведя вздыбилась фонтанчиками, но зверь продолжал уходить.

— Упустят, ах упустят! Бож-же мой!

— Колька! Черт, дурак! Да ты, никак, дробью палишь? Очумел, идол! Жаканы давай!

Наконец, по-видимому, одна пуля попала в цель. Медведь взревел, на секунду перестал месить лапами воду,

потом снова заработал ими, но медленнее. Течение подносило зверя все ближе к катеру. Рулевой еще повернул штурвал, и так удачно, что медведь^ ударился о борт. Ослабевший от потери крови и отчаянных усилий зверь царапнул когтями доски, глухо рыкнул, но в это время один из матросов выстрелил почти в упор в ухо, а другой накинул веревочную петлю на высунувшуюся из воды лохматую лапу таежного властелина.

Через несколько минут все кончилось. Матросы тащили вверх опутанную веревками тушу. Даже рулевой оставил свой пост и усердно помогал поднимать на палубу убитого медведя. Никем не управляемый катер описал дугу и ходко побежал к берегу.

Увлеченные вылавливанием трофея, люди опомнились, только когда катер с разгона врезался днищем в мель и все повалились от толчка друг на друга. Рулевой, стоявший у самого борта, упал в воду, но не успел испугаться, как почувствовал под ногами дно.

Медвежья туша уплывала вниз вместе с веревками. Катер стоял прочно, как на якоре. Равнодушная ко всему на свете, замерла на воде толстобокая баржа. Из-за лесистого хребта быстро выносились тревожные облака, застилая синеву неба. Ветер зарябил воду, погнал темную полосу по реке. Где-то в отдалении громыхнуло.

Надвигалась гроза.

2

На выразительном лице Смоленского изображались страдание и тревога. Шатров напряженно молчал. Нахмуренный, злой Арсланидзе работал быстро и точно, как знаменитый хирург. Короткие приказания следовали одно за другим:

— Торцевой ключ!

— Вороток.

— Отвертку!

Не глядя, лишь протягивая руку, в которую слесарь тотчас же вкладывал нужный инструмент, Арсланидзе освобождал головку блока. Час назад Кеша Смоленский прибежал в механический парк. Запыхавшийся, потный, не замечая того, что размазывает рукавом по лицу грязь, взволнованно рассказал:

— Только включил скорость, дал газ, слышу, в моторе— крак! Или поршень оборвался, или шатун, не иначе.

Заглушил — и сюда бегом. Что делать, Георгий Асланович? И ведь новый бульдозер!

Арсланидзе вызвал слесаря, распорядился захватить инструмент, и все трое помчались к промывочному прибору, нещадно подгоняя каурую кобылку.

Наконец головка снята. Открылись поршни, тускло мерцавшие нагаром.

Прибор стоял. Остатки воды, журча, стекали с колоды. Умолк деятельный шум электромоторов и транспортера. Рабочие обступили неподвижный бульдозер.

— Проверни мотор... Еще раз... довольно. Табак дело, Иннокентий: лопнул шатун,— отрывисто сказал Арсланидзе, все сильнее хмурясь.— А того хуже — успело задрать зеркало цилиндра. Придется мотор снимать и гиль-зовать. Вины твоей нет — заводской дефект сборки. Но нам от этого не легче.

— Значит...— Шатров вопросительно придвинулся к Георгию. Вместе с ним качнулись на шаг и рабочие.

— Значит, на пять дней, если не больше, прибор стал. Готовых гильз нет. Надо точить. Да еще как удастся запрессовать...

Шатров невольно схватился за голову.

— Георгий, это невозможно! План завалим!

— Ничем не могу помочь, Алеша. Все бульдозеры расписаны по приборам. Будь у меня оборотный мотор в сборе, другое б дело... Ставь рабочих на тачки.

— Да ведь это все равно что ложкой море черпать! Сколько полтора десятка человек наковыряют?

— А что делать?

Арсланидзе ушел распорядиться о доставке аварийного бульдозера в мастерские. Смоленский начал разбирать мотор, чтобы не терять ни минуты. Шатров повернулся к рабочим:

— Все слышали, товарищи? Временно переходим на ручную подачу песков. Другого выхода нет. Все за мной — за трапами и тачками.

На полпути к конторке участка Шатров встретился с Тамарой. В сопровождении рабочего, вооруженного лопатой и лотком, одетая в спортивные шаровары и легкую куртку, она поднималась на гравийный отвал.

— Алексей, ты далеко? И рабочие с тобой... В чем дело? Прибор остановился? А я к вам направлялась, опробовать содержание золота в песках.

ЗЮ

Шатров рассказал о происшествии, со смутной, неопределенной надеждой глядя на Тамару. Тугие косы, уложенные венком на голове, делали лицо женщины продолговатым. Смуглая кожа отливала здоровым румянцем. .Черные глаза участливо смотрели на инженера.

— Вот идем за тачками,— закончил Шатров.

— Да-а, плохо. Вот если... Нет, вряд ли получится, а впрочем... Ладно, попытка не пытка,— решительно тряхнула головой Тамара, отвечая своим мыслям.— Вы давайте тачки, инструмент, а я побегу к Марфе Никаноров-не. Попробуем с ней поднять женщин. Сумели ж мы заготовить лес! Правда, здесь потруднее, а все же...

...После сытного обеда Лаврухина одолевала отрыжка. Солнце слепило глаза. Соленый пот струился по лицу, чесалось сразу в десяти местах. Но Мефодиц Лукьянович упрямо карабкался на сыпучий отвал. Возле мастерских он встретил трактор, тянувший на буксире бульдозер Смоленского, и теперь торопился к промывочному прибору, чтобы покуражиться там, показать себя, а главное — вставить шпильку-другую этому гордецу Шатрову.

Однако, еще не добравшись до прибора, Лаврухин приостановился в изумлении. Отсюда виднелась одна лишь макушка прибора, но Мефодий Лукьянович отчетливо различал воду, падавшукнс колоды, движущуюся транспортерную ленту. «Что за дьявольщина?» Лаврухин преодолел еще один земляной хребет, насыпанный экскаваторами, и затоптался на месте, ошеломленный.

Обширный полигон был усеян женщинами. Красные, серые, черные юбки, блузки, платки пестрели и двигались всюду. В разных направлениях пролегли дощатые трапы. Женщины катили по ним тачки с песком и опрокидывали их над бункером. Лишь кое-где виднелись рабочие. Они совсем терялись в общей массе женщин. Прибор работал.

3

Стальные цепи натянулись, мотор повис в воздухе над . бульдозером и поплыл в сторону.

— Как морковку выдернули,— удовлетворенно заметил механик.

Смоленский ничего не ответил, проводил мотор грустным взглядом. Надо же быть такой беде! Уж он ли не лелеял свою машину, не обхаживал ее, словно это был не

могучий гусеничный трактор, а хрупкая «Победа»,— и на тебе! Проклятый шатун! Не перевелись еще, видно, даже на таких заводах бракоделы.

— На сегодня шабаш,— сказал механик.— Иди отдыхай. Завтра начнешь проверять ходовую часть. Пока-то тебе гильзу выточат...

На глаза Кеши плотно легли чьи-то ладони. Какой это дурак задумал шутить, когда у человека на сердце кошки скребут! Смоленский вскипел, рванулся...

— А, это ты, Виктор!

Перед Смоленским стоял улыбающийся Сиротка. Но улыбка тотчас сбежала с его лица.

— Ты что, Кеша?

— Да вот... Лопнул шатун. Задрало цилиндр.

Опытному шоферу не нужно было пояснять значение

поломки. Сиротка понимающе свистнул.

— На неделю?

— Обещают за три дня загильзовать мотор,— неуверенно ответил Смоленский.

— Брехня! — авторитетно определил Сиротка.— Верная неделя. А ты не убивайся, Кеша. Пойдем ужинать.

В столовой Сиротка налил себе и Кеше по объемистой стеклянной кружке пива.

— Не люблю я его, горькое,— поморщился Смоленский.

— Это спервоначалу,— убежденно сказал Сиротка,— а потом понравится.

Виктор считал своим долгом утешить товарища и поэтому усердно угощал его пивом, сыпал анекдотами. К концу ужина Смоленский и в самом деле немного приободрился. Поломка не казалась уже такой катастрофической. Еще будет время подналечь, когда бульдозер выйдет из ремонта. Самое тепло еще впереди.

После ужина Смоленский хотел идти спать, но Сиротка, верный своему намерению не оставлять сегодня Кешу одного наедине с грустными мыслями, упросил его вместе сходить к Охапкину.

— Мы к нему от силы на полчасика,— горячо говорил Сиротка.— Такой славный старик! Я и не думал. А ты, кстати, все равно сейчас безработный.

— С чего это тебя к. Охапкину вдруг потянуло, Витя?— улыбнулся Кеша,—И кому бы врал! Будто я не знаю, что к Дусе направляешься.

— Клянусь, к старику! — отводя глаза, фальшивым голосом побожился шофер.

У Охапкнных дома оказался один лишь хозяин. Сиротка разочарованно обежал глазами комнату, сунул нос за ширму и приметно завял. Но повернуться и сразу же уйти все-таки постеснялся, затеял разговор о доставке дров на участок. Пока Сиротка разглагольствовал о своей готовности днем и ночью возить дрова участку Охап-кина, хозяин, добродушно посмеиваясь, проворно накрыл на стол.

— Мы только что поужинали, Емельян Иваныч,— попробовал протестовать Смоленский,— не хлопочите.

— Небось от чашки чаю брюхо не лопнет,— возразил Охапкин.— Демьяновой ухой кормить не стану, не бойтесь, но уж раз зашли на огонек, милости прошу к столу.

Смоленский встречался до сих пор с Охапкиным только на участке и теперь с любопытством наблюдал, как меняется человек дома. На участке с лица Охапкина не сходило выражение приниженности, какой-то растерянности. Он как будто поминутно опасался всевозможных бед. Здесь же, дома, одетый в просторный длинный халат, Емельян Иванович казался уверенным в себе, солидным, даже словно бы выше ростом. Ловко, но без спешки передвигающийся по комнате, радушный хозяин, он ничем не напоминал сейчас робкого начальника участка.

За чаем разговор перешел на соревнование.

— Вы ведь скоро догоните наш участок,— с уважением сказал Смоленский.

— Не велика честь,— махнул рукой Охапкин.

— Это почему ж так?—обиделся Кеша.— Сейчас, правда, бульдозер мой подвел, а до этого...

— Я не в том смысле, ребята,— пояснил Охапкин.— Пока Шатров руководил участком, тогда действительно... А теперь, при Лаврухине, вас и пеший обскачет.

— Силен Шатров, а, Емельян Иваныч? — вмешался Сиротка.

— Толковый руководитель.

— И человек хороший,— с гордостью добавил Сиротка.

— И человек славный,— охотно согласился Охапкин.— Душевный к рабочему люду, справедливый. Если б не эта напасть, далеко-о б ему шагать.

— Емельян Иваныч, вы меня, конечно, извините,— неожиданно спросил Кеша.— Когда на партийном собрании вопрос решался насчет Шатрова, вы как голосовали? За или против?

Стало тихо. Отчетливо послышалось тоненькое комариное пение самовара.

Охапкин часто заморгал бесцветными ресницами, вдруг потерял солидность. Лицо его распустилось, сделалось похожим на то, каким всегда бывало на участке.

— Что ж я... Как люди, так и я...— нехотя сказал Охапкин, пряча глаза.

Смоленский прямо и беспощадно продолжал смотреть на старика. Сиротка притих. .

— Значит, против... Как же так, Емельян Иваныч? Сами говорите, что Шатров хороший руководитель, душевный человек, справедливый, что ему б идти вперед,— а сбросили под откос.

— Ничегошеньки-то вы не понимаете, ребята,— жалобно сказал Охапкин, ерзая на стуле.— Молодые еще, горячие. А ведь как оно на собрании-то было? Не нами сказано — плетью обуха не перешибешь. Выступил Арс-ланидзе в защиту, и-и-и, батюшки мои, что поднялось! До трех часов ночи парились. То Крутов слово возьмет, то Норкин в справке добавит. Так в два кнута и хлещут: «Беспринципность... аморальность... политическая слепота...» Только что пятьдесят восьмую статью не паяют. Куда ж тут на рожон соваться? Вылезь ты, и тебе рога сломают. А я старый человек. Куда я пойду с прииска? У меня дочь на руках. Так и проголосовал против души. Да, поди, не я один.

Смоленский все так же неотрывно и молча продолжал смотреть на Охапкина. Лицо Кеши побледнело, губы плотно сжались. Сиротка встревоженно переводил взгляд с Емельяна Ивановича на товарища и обратно.

— Ну ладно, ребятки, что там толковать, дело прошлое,— засуетился Охапкин, нарушая тягостное молчание. Руки старика заметно дрожали.— Я вот вам еще по чашечке...

Смоленский встал, отодвинул свою чашку.

— Не могу. Мне пора, Емельян Иваныч.— И шагнул в дверь.

Сиротка заметался по комнате, не зная, что ему делать: оставаться или идти вслед за Смоленским. Потом выбрал среднее: пожал старику руку, состроил сочувственную гримасу («Бывает, не обижайтесь, Емельян Иваныч, отойдет он») и выскочил на крыльцо.

Охапкин медленно запустил пальцы в седые волосы, закрывая ладонями горящее лицо.

4

Надеть парусиновую юбку покрепче, ситцевую кофтенку да повязать голову платком от пыли — дело недолгое. В пять минут Фекла закончила свои сборы, подхватила узелок с провизией и вышла. Дверь сама туго защелкнулась на английский замок. Не довольствуясь этим, Фекла дважды повернула ключ внутреннего замка и сбежала с крыльца. Но не успела пересечь двор, как калитка отворилась и вошел Галган.

— Что, опять на прибор? — злобно заговорил Тимофей Яковлевич, загородив собой выход.— Третий день туда таскаешься, ведьма глухая. Осточертело. Пошла назад!

Но Фекла не повиновалась беспрекословно, как обычно. Она умоляюще сложила руки на груди и выразительно замычала, прося разрешения уйти. Ей так хотелось на прибор, туда, к людям, которые не насмехались над ней, работали вместе, дружно, ласково подбодряя друг друга и ее, Феклу.

Раздосадованный поведением жены, Галган сорвал с нее платок и сильно ударил по голове. Женщина не сопротивлялась, не сделала даже попытки защититься, но не уходила от калитки. Тогда Галган схватил жену за горло и начал избивать. Сатана бешено запрыгал на проволоке, силясь ее оборвать, грозно рыча.

Сначала Галган наносил удары только по плечам, но скоро остервенился. Беззащитность женщины лишь подхлестывала его. Задыхаясь от лютой злобы, которая все сильнее разгоралась в нем, раздувая ноздри, Галган свалил Феклу на землю и бил по лицу, по голове, по животу, выбирая самые чувствительные места. Вконец озверев, не помня себя, он начал топтать ее ногами. Высоко подняв ногу, негодяй приготовился ударить Феклу каблуком в живот, но в этот момент страшный удар швырнул его самого на землю. Галган перевернулся несколько раз и пополз куда-то на четвереньках. Свет померк в его глазах.

У калитки, которая все время оставалась открытой, стоял Тарас Неделя.

Прошло несколько минут, пока Галган опомнился и сел. На него напала судорожная икота. Из ушей текла кровь. Фекла тоже пришла в себя, с трудом поднялась.

— Женщину бить?! — загремел Тарас, делая шаг вперед.— Ты где живешь, гад, при какой власти?

Неизвестно, что сделал бы разгневанный Тарас с Галганом, но в этот момент события получили новый и совершенно неожиданный поворот. Сатана, который во все время избиения Феклы хрипел в ошейнике от бессильного бешенства и взвивался в воздух, оборвал-таки железную проволоку и устремился к истязателю своей кормилицы, волоча за собой цепь. В три прыжка он пересек двор, и вторично за эти несколько минут Галган оказался опрокинутым на землю. Жарко воняющая псиной, истекающая пеной клыкастая морда собаки ощерилась над лицом Галгана. Он успел только закрыть руками горло и зажмуриться.

Вполне вероятно, что на этом жизнь Галгана оборвалась бы: Сатана метил своими острыми клыками прямо в его горло. Но Фекла с неожиданным проворством и силой кинулась на собаку, сбила ее и охватила руками голову Сатаны. В то же мгновение освобожденный Галган вскочил на ноги и бросился к дому. Отпирать дверь было некогда. Ударом ноги Галган вышиб стекла вместе с рамой и исчез в окне. Сейчас же он показался опять, но на этот раз с ружьем.

Прежде чем Тарас и Фекла успели сообразить, что хочет сделать Галган, Сатана вырвался из рук женщины и понесся навстречу врагу. В мужественном сердце собаки не оставалось места страху. Коротко и сухо щелкнул выстрел. Сраженный пулей на лету, Сатана перекувыркнулся в воздухе и покатился по двору, который он так бдительно охранял долгими ночами. Фекла испустила пронзительный вопль и потрясла сжатыми кулаками, вне себя от горя.

Галган подошел к собаке с дымящимся ружьем. Она еще царапала когтями землю. Зрачки грозили убийце, но быстро тускнели. Язык высунулся наружу. Розовая пена пузырилась на морде, кровяная лужица под правым боком все ширилась. Жизнь оставляла могучее тело.

— Пойдем, Фекла,— сказал Тарас, ласково обнимая

женщину за плечи,— тебе тут делать нечего. _ А с этим типом мы еще рассчитаемся.

Галган не сказал ни слова, не остановил их, но Тарас чувствовал, как его спину жег ненавидящий взгляд смертельного врага.

В тот же день по просьбе Евдокии Ильиничны старушка, уборщица конторы, приютила у себя Феклу. Женщина присела к столу, спрятала лицо, покрытое синяками, в ладонях и горько заплакала.

— Ничего, касатка, не горюй,— утешала Феклу старушка, поглаживая ее крепкую спину, едва прикрытую изорванной в клочья кофтой,— тут тебя никто не обидит. Живи на здоровье. Довольно он над тобой тиранствовал, ирод несытый. Ты баба справная, здоровая, будешь работать и так-то проживешь одна славно!

Фекла не могла слышать слов старушки. Но она видела, что ее жалеют. И этого было достаточно обездоленной женщине. Совладав с собой, она вымыла лицо холодной водой, расчесала волосы и начала готовиться к первому ночлегу на новом месте.

5

Игнат Петрович шумно прихлебывал кофе и одновременно разглядывал фотографии в последнем номере «Огонька». На прииске был заведен и строго поддерживался порядок, по которому все новые журналы, выписанные для клуба, сначала доставлялись Крутову. Он бегло просматривал их, потом через неделю-другую передавал Норкину. Тот, в свою очередь, тоже знакомился с журналами, и лишь после этого, часто через месяц, они попадали в читальню для общего пользования.

Зоя сидела за столом напротив и внимательно следила за тем, как завтракает Игнат Петрович, готовая придвинуть к нему сухарницу, масленку, кувшинчик со сливками.

Покончив с кофе, Крутов надел китель, начал застегивать его и внезапно нахмурился. Сейчас же Зоя, как школьница, привстала со стула.

— Что это значит, Зоя? — раздраженно спросил Игнат Петрович.— Опять пуговица оторвана. Неужели так трудно пришить? Кажется, ты не слишком перегружена работой.

— Я не знала, что ты наденешь китель, не проверила его с вечера,— засуетилась Зоя.— Давай, я сейчас быстро прихвачу пуговицу.

— Теперь поздно. Мне пора на работу,— сухо отрезал Крутов и вышел.

Зоя снова опустилась на стул и печально вздохнула.

Последнее время в жизни молодой женщины произошли большие перемены. По настоянию Крутова она оставила работу и, как только на прииске улеглись толки об ее уходе от Шатрова, открыто поселилась в доме Игната Петровича. Он шутил с Зоей, ласкал ее, отдавал ей много времени. В каждый свой приезд из Атарена Галган доставлял Зое обновки, купленные по поручению Крутова. В магазинах прииска Зоя чувствовала себя, как в домашней кладовке. Казалось, все шло отлично. Никогда еще Зоя не имела такого количества нарядов. Жизнь улыбалась ей. Зою окружала атмосфера долгожданного довольства и материального преуспевания.

Но с некоторых пор все чаще и чаще начали повторяться сценки, подобные только что случившейся. Пустяки, на которые Крутов раньше не обращал никакого внимания, теперь служили поводом для упреков. Нередко завтраки, обеды проходили в полном молчании. Зоя нервничала, всячески старалась угодить Игнату Петровичу, но это мало помогало. Поводы для упреков находились.

Первая мысль, естественно пришедшая в голову Зое, была та, что Игнат Петрович начал увлекаться другой женщиной. Но такое предположение пришлось вскоре же отбросить: оно ничем не подтверждалось. Крутов целые дни проводил на полигонах и в шахтах, а если и задерживался допоздна, то только на своих планерках. Оставалось думать, что он скучает в ее обществе и это служит причиной охлаждения. Тогда Зоя попыталась втягивать Игната Петровича в разговор, когда они оказывались вместе, но сейчас же удостоверилась в своей полной беспомощности. Она просто не находила, о чем с ним говорить. Горное дело, неудачи и заботы прииска, занимавшие все мысли Крутова, о чем он мог бы рассуждать с живым интересом, для Зои являлись совершенно неизведанной областью. Наоборот, наряды, моды, приобретения— все, что служило главным содержанием жизни Зои, никак не затрагивало Игната Петровича. Он придавал одежде не больше значения, чем Шатров. Отвлеченных тем — литературы, музыки, живописи — Зоя самане

рисковала касаться. Еще меньше расположен был затрагивать их Игнат Петрович.

Эта разность интересов, отсутствие общего, что могло бы объединить супругов, сказывалась все сильнее. У Крутова за плечами была трудная, долгая жизнь. Зоя только вступала в нее, и ее поверхностные, легкомысленные взгляды на жизнь часто раздражали Крутова.

Была и еще одна причина охлаждения. С Крутовым произошло то, что бывает нередко в подобных случаях. Когда первое страстное увлечение Зоей схлынуло и Игнат Петрович получил способность трезво обдумать события последнего времени, он убедился, что смешон в глазах всего прииска со своей запоздалой страстью. Слишком велика была разница в возрасте. Невольно вспоминались прочитанные басни и фельетоны. «Бобром стал на старости лет»,— сердито думал о себе Крутов. А тут еще примешивалась обидная для самолюбия мысль, что Зоя сошлась с ним только из-за материального расчета, без всякого чувства. Подозрение это и самому Крутову казалось несправедливым,— он хорошо видел, что Зоя была искренна в своих ласках,— но, раз появившись, оно не исчезало, несмотря на все доводы рассудка.

В довершение всего Зоя робела как девочка перед новым мужем. Алексею она дерзила не задумываясь, никогда не заботилась о том, какое впечатление произведут ее слова, не подлаживалась под его настроение — с ним она была ровня. Иное дело Крутов. Зоя много раз давала себе слово покончить со своим нелепым страхом. «Что я, глупая! Ведь он мне муж, а не начальник!» Но едва скрипело крыльцо под тяжелыми шагами Крутова, рывком распахивалась дверь и он вырастал на пороге, головой под притолоку, огромный, меднолицый, как вся решимость Зои мгновенно улетучивалась. Она даже называла его только Игнатом Петровичем. Уменьшительные имена застревали на кончике ее языка, не желали сойти с него. Да и несуразным казалось называть этого сурового, огромного человека «Игнашей»! Те самые качества характера Крутова, которые так притягивали к нему Зою в свое время: властность, резкость суждений, упрямство, пренебрежение к мнению окружающих, широта натуры,— оборачивались теперь против самой Зои. А Крутов, замечая ее робость, сердился: «Трясется, как Охапкин. Какая это, к черту, любовь!..»

Невеселые размышления Зои о ее житье-бытье прервал мягкий стук. Дымчатый лохматый кот сибирской породы соскочил с кушетки, выгнул горбом спину и сладко зевнул, далеко высунув красный лепесток языка. Потом потерся о ножки стула, на котором сидела Зоя, вежливо сказал: «Мр-м!» — что, вероятно, означало на кошачьем наречии: «Можно к вам?», вспрыгнул женщине на колени и сейчас же замурлыкал. Поглаживая шелковистую шерстку животного, Зоя бросила взгляд в окно и оживилась. По двору шла Царикова.

— Угадай, зачем я к тебе? — еще с порога, не здороваясь, спросила радистка.

— За мулине? За полотном? Ну, тогда не знаю,— пожала плечами Зоя.

— Вот за этим серым кавалером. Одолели мыши. Пешком ходят по всей рации. Сегодня утром стала обуваться, сунула ногу в туфель, а там мышь! Я как завизжу! Швырнула туфель, мышь вылетела оттуда и давай носиться по комнате. А я вскочила на стул и ору как сумасшедшая. Представляешь картину? Обхохотаться можно. Но мне-то не до смеху. Дай кота.

— Пожалуйста, бери. Пусть у тебя поживет, пока мышей выведет. Только как ты его донесешь? Разве что в корзинке какой-нибудь?

Зоя накрыла стол, налила Ирине Леонтьевне чаю. Подруги поговорили о последних фасонах платьев, о сюжетах для вышивания, потом перешли на приисковые новости.

— Да,— оживилась Царикова,— Слыхала? У твоего бывшего бульдозер поломался. Марфа к нему всех баб согнала. Но разве машину заменишь? План накрылся. Погорел Шатров. Впрочем, туда ему и дорога, растяпе несчастному.

— Послушай, Ирина,— с неудовольствием сказала Зоя,— придержи, пожалуйста, свой язык. За что ты проклинаешь моего Алексея? — Зоя не заметила даже, как у нее вырвалось «моего».— Что он тебе плохого сделал? Если уж хочешь знать, так он в десять раз умнее и в двадцать раз благороднее нас обеих, вместе взятых.. Да, да! И уж конечно не растяпа. Кто участок поставил на ноги? А каким он принял его от Лаврухина? На что Игнат Петрович, а и тот не отрицает, что Шатров энергичный, знающий инженер. Его беда в том, что он нарвался со своей критикой на Крутова, затеял с ним непосильную борьбу.

— Х-ха! Бла-агородный, знающий инженер,— презрительно фыркнула Царикова.— Почему же это благородного, знающего инженера заменили алкоголиком Лаврухиным? И не тебе бы, милочка, вступаться за своего рогача. Пусть его носит на лбу свои украшения.

Зоя почувствовала себя оскорбленной, повысила голос. Цинизм радистки задел ее за живое.

— Я тебе еще раз говорю, Ирина, прекрати свои неумные насмешки над Алексеем!

— Ну, ты мне не укажешь, что говорить.— Смуглое лицо Ирины Леонтьевны побледнело, остренький подбородок выдался вперед.— Шатров дурак, олух и растяпа. Это я где хочешь скажу.

В душе Зои вдруг поднялось жестокое, темное чувство. Захотелось как можно больней уколоть Царикову, насладиться ее бессильной злобой и стыдом. Не отрывая от зрачков радистки своего взгляда, Зоя мстительно сказала:

— Что, не удалось переночевать у Шатрова — и бесишься? Не клюнул на твою приманку? Ошиблась, дорогая, он в таких не нуждается.

Этого Царикова не могла снести. Она вся сжалась, сделалась меньше и словно бы мгновенно поблекла:

— Ты! Злая девчонка! Как ты смеешь!.. Что ты понимаешь в жизни? Да, я ищу себе мужа. Я не могу больше так. Одна, всегда одна в своем углу... Некому ни приласкать, ни пожалеть, не с кем поделиться заботой. Как хочешь, так и тянись. Разве это жизнь? Котенок и тот ищет человека, ластится к нему, а я человек, женщина! Эх, ты-ы, бессовестная! Нашла кого ударить!

Бледное лицо Ирины Леонтьевны исказилось такой внутренней мукой, что Зоя невольно поднялась со стула, раскаянно протянула к ней руки. Но Царикова уже выскочила из комнаты, пронеслась через двор. Хлопнула калитка. Вся дрожа, Зоя упала на стул.

6

Снова и снова Тамара размышляла о положении, в котором через год неминуемо очутится «Крайний». Если пустить в разработку даже те бедные золотом полигоны,

что лежат на другом берегу Кедровки, то и тогда на план будущего года наберется разведанных промышленных площадей в обрез. А что дальше? Будет ли «Крайний» развиваться, или придется сворачивать горные работы? Возникнут ли тут новые дома, промывочные приборы, шахты, или люди уйдут отсюда и через десяток-другой лет ненасытная тайга снова поглотит этот обжитый ими распадок, прикроет зеленью израненную землю, навсегда сотрет все следы пребывания здесь человека? Никто, кроме геологов, кроме нее, не ответит на этот вопрос.

Но как ответить? Надо срочно, не теряя ни одного летнего дня, разворачивать разведку новых золотоносных участков. А Крутов, увлеченный добычей золота, выполнением текущего плана, отмахивается от ее требований. Он не хочет понять, что надвигается катастрофа!

Тамара перебирала в уме разные способы воздействия на Крутова и отвергала их один за другим. Поставить вопрос о геологической разведке перед партийным бюро? Но тот же Крутов с помощью Норкина провалит любые ее предложения. Написать в Атарен? Вон Георгий сообщил самому секретарю райкома о травле Шатрова. И что же? Ни Проценко, ни инструктора райкома, ни хотя бы какого-нибудь решения из райкома по-прежнему нет как нет! Этак в переписке с управлением и у нее пройдет все лето, а зимой какая же разведка...

Тамара пробовала советоваться с мужем, с Шатровым, но никто из них не смог предложить ей выхода из тупика. Перебирая в памяти всех, кого она знала на прииске, Тамара вспомнила о Лисичке. Надо поговорить с ним! Не подскажет ли ей что-нибудь полезное этот давний хранитель приисковых секретов?

Чтобы расположить к себе старика, Тамара начала с того, что похвалила его за сверхплановую сдачу золота, потом искусно польстила самолюбию лотошника, заявив, что никто не сравнится с Лисичкой в лотошной промывке. Но, сверх ожиданий, старик нахмурился, сердито засвистел своей трубкой.

— Ты эти пустые присказки брось, Тамара Михайловна,— решительно сказал Лисичка.— Говори о деле. Чую я, не зря ты меня эвон где разыскала.

Лотошник и геолог сидели на борту дальнего старого разреза у самой опушки леса. Жарко пекло солнце. Темные снизу, белые сбоку, в небе неподвижно стояли округ-

лые облака. Между камней и гальки вылезла молодая трава. Лисичка с видимым удовольствием подставил солнцу голый череп. Тамара выщипывала траву вокруг себя, украдкой поглядывая на лотошника. При последних его словах геолог покраснела, потом засмеялась.

— И правда, Максим Матвеич, к чему я хитрю!

Подробно, не пропуская ни одной мелочи, Тамара

рассказала Лисичке о своих опасениях, об угрозе, которая нависла над прииском.

— А Игнат Петрович ни в какую,— закончила Тамара,— одно твердит: «Нечего паниковать, успеем. Кончим промывку, сразу тебе сотню рабочих дам». А что толку? Промывку-то кончат перед самыми морозами, как и в прошлом году.

Лисичка долго молчал. Трубка умолкла. Единственный глаз полузакрылся. Казалось, лотошник вовсе позабыл о том, что он не один и от него ждут ответа.

— Мудреную ты мне загадку заганула,— вздохнул наконец Лисичка.— Как Игната Петровича уломать, дело твое, про то я ничего не знаю, а вот насчет золотишка кое-чего скажу.— Лисичка плотно набил трубку свежим табаком, поднес к ней спичку и сильно потянул в себя воздух. Впалые щеки совсем ввалились. Только после того, как трубка задымила, лотошник заговорил снова: — С миру по нитке — голому рубашка. Есть такое присловье. Ну, однако, по нитке собирать — не скоро прииск в рубашку оденешь. Тут мельчить не приходится, надо фартовое место искать.— Лисичка опять помолчал, будто собираясь с мыслями.— Годов десять тому назад ходил я в верховья Кедровки, в Глухую падь. Теперь там и вправду глушь, а тогда... Все чисто кругом изрыто! И сказывал мне один старик, видимое золото нашли.

Лисичка умолк, усиленно зачмокал губами, разжигая трубку.

— А потом? Что потом случилось?—.нетерпеливо спросила Тамара.

— Потом — война... Заглохло это дело. Шибко далеко, катера не доходят — мелководье, а вьюком не больно навозишься. Брали, где полегче, поближе. А может статься— планы в управлении затерялись. Всяко бывает.

— Значит, Максим Матвеич, надо в Глухую падь ехать, там разведку провести, да? — придвинулась Тамара к старику.

— Стал быть, так,— подтвердил Лисичка.

— А вы поедете со мной показать старые разработки?— затаила дыхание Тамара.

— Да уж не миновать! — Глаз лотошника юмористически сощурился, рот растянулся в снисходительной усмешке.— Доведу за ручку, как дите малое.

Тамара не обиделась. Она вся была переполнена горячей благодарностью к замечательному старику.

Разыскивая Крутова на полигонах «Крайнего», Тамара внезапно разрешила и вторую часть проблемы. Ее осенила мысль обмануть Крутова. «Цель оправдывает средства. Скажу, что в геологоразведке допущен просчет».

Все разыгралось как по нотам. Узнав от Тамары, что содержание золота на двух полигонах будущего года, по данным дополнительной разведки, оказалось непромышленным, Игнат Петрович взъярился:

— Как так? Да я тебя... Ну знаешь, Тамара Михайловна... Ты ж сама толковала, что для будущего года площади есть! Так или не так? Говорила?

— Правильно, Игнат Петрович,— с убитым видом отозвалась Тамара,— моя ошибка. Провела летнюю проверку и убедилась — просчитались мы при опробовании. Ни в одном шурфе нет планового содержания! Видно, тогда осенью или зимой кое-как разведали.

— Выговор тебе обеспечен! — бешено поиграл желваками Игнат Петрович. Он весь покраснел от прилива крови. Расстегнул ворот белого кителя, впился мутноватыми голубыми глазами в геолога.— А теперь что делать будем? Ну?

Услыхав, что есть надежда на Глухую падь и Тамара просит сейчас дать ей только Лисичку, Шатрова да пятерых рабочих, Игнат Петрович с облегчением перевел дух:

— Уф! Отлегло от сердца! Сегодня же выезжай. Бери Лисичку, Шатрова, кого хочешь, бери десять рабочих, только дай золото! Привезешь — выговор отменю, премию дам!

Шатров удивился, завидев Игната Петровича спускающимся с отвала к прибору. Со времени памятного партийного собрания Крутов ни разу не вызывал к себе в кабинет Шатрова и не заглядывал к нему на полигон. Что означал этот неожиданный визит?

— Здравствуй, Шатров! — отрывисто сказал Крутов. Хотел протянуть большую руку, но вовремя воздержался, заметив, что инженер не расположен пожать ее, можно нарваться на неприятность.

Алексей холодно кивнул в ответ. Его замкнутое лицо осталось неподвижным.

— Как с подачей песков? Бульдозер скоро придет? — спросил Крутов.

— Перешли на тачки. Женщины-общественницы выручают,— сдержанным жестом показал Шатров на полигон. Он мог бы и не показывать. Крутов и сам видел, что полигон весь пестрит многоцветными женскими платьями.— Даем половину плана. Бульдозер обещают через три дня.

Крутов влез под бункер, взял с ленты транспортера комок грунта и растер его в пальцах.

— Хуже золото пошло? — осведомился Игнат Петрович.

— Да,— помедлив мгновение, удивленно ответил Шатров.— А что?

— Прибавь воды и оборотов бочке,— распорядился Крутов. И пояснил: — Пески пошли с глинистой примазкой, отмываются трудно. Часть золота уходит в хвосты.

— Понятно. Сейчас прибавим,— чуточку теплее отозвался Шатров. «До чего же дошлый, старый пес! Сквозь землю видит».

Игнат Петрович еще походил по полигону, перекинулся парой шуток с женщинами, потом уселся на краю эстакады и поманил к себе Шатрова. Седеющий ежик волос начальника прииска серебрился на солнце. Морщинистое лицо уже успело покрыться густо-коричневым загаром.

— Вот что, Шатров: эти дни, пока бульдозера не будет, тебе на приборе делать нечего. .Он вполсилы работает. Поставим бригадиром Норкину, и ладно. Много золота не упустит. Лаврухина в помощь ей закреплю. А ты поступишь пока в распоряжение Тамары Михайловны. Сядешь на коня. Поедешь с ней вверх по Кедровке до Глухой пади. Слыхал про такую? Неважно. Лисичка доведет. Там опробуете породы в старых шурфах. Старик их укажет. Есть слух, когда-то, еще до войны, в тех местах напали на кучное золотишко. А потом не то начальник партии погиб, не то схема не сохранилась, словом, так это дело и замялось. Возьмешь ружьишко, съездишь за милую душу. А я тут бульдозер потороплю.

— Хорошо,—коротко ответил Шатров.—Когда выезжать?

— Сегодня,— последовал ответ,— Соберешься, зайдешь в контору, я тебе дам топографическую карту, позвоню, чтоб подали заседланных лошадей. Продукты захватите в торбах.

Два часа спустя маленькая кавалькада протрусила по главной улице прииска и углубилась в тайгу.

По узкой лесной тропе лошади пошли шагом, позвякивая удилами, отмахиваясь от оводов. Кровожадные насекомые хищно носились в воздухе, с разлету пикировали, немилосердно жалили потные конские крупы.

Впереди ехал Лисичка. За ним — Тамара Арсланидзе в комбинезоне, сидя в седле по-мужски, уверенно и свободно. Рабочие'держались вместе тесной кучкой. Позади всех, чуть приотстав, опустив поводья, ехал Шатров.

Алексей глубоко задумался. Перед отъездом он попрощался с Евдокией Ильиничной, предупредил ее, что неделю-полторы не будет приходить обедать, потом зашел в больницу к Нине. Легкое облачко скользнуло по лицу девушки, когда она узнала, что Алексей уезжает в Глухую падь.

— А как же наши радиопередачи? — жалобно спросила Нина.

— Непременно продолжайте! Одной вам трудно, поэтому я договорился с Кешей Смоленским: он будет помогать собирать материал. Ему-то комсомольцы отовсюду нанесут информации. Хорошо бы каждый день давать передачу, как и раньше,— горняки к ним уже привыкли. Но если не получится, давайте через день. Или лучше сократите время передачи, но все равно — ежевечерне.

Алексей впервые попал в комнату Нины и, разговаривая, невольно осматривался. Скромно, но чистенько. Большой стол со стопками книг на нем. Микроскоп. Будильник. Белый халат, переброшенный через спинку стула. Узкая девичья кровать, застланная голубым плюшевым одеялом в сияющем крахмальной белизной конвертике пододеяльника.

— А это — вам,— сказал Алексей, выкладывая на стол несколько книг в ярких обложках.— Чтобы не скучали без чтения, пока я в отъезде,— пояснил он.

Нина зарумянилась от удовольствия, благодарно подняла на Алексея свои ясные серые глаза. И этот взгляд сказал гораздо больше, чем обычные слова:

— Вот спасибо, что не забыли обо мне.

Ласковая улыбка тронула губы Алексея при этом воспоминании. Как все же приятно, что остался на прииске хоть один человек, думающий о нем тепло и сочувственно, вспоминающий о его делах и планах.

— Алексей, ты что отстал?

Громкий голос Тамары заставил инженера очнуться. Он выпрямился в седле, дернул поводья. Лошадь перешла на рысь.

7

Катер ткнулся носом в песок и замер. В последний раз всхлипнул дизель. Радужные масляные пятна поплыли по воде от выхлопной трубы.

Дубинский подхватил чемоданчик, перекинул через руку габардиновый плащ и поднялся по трапу на обрывистый берег. В отдалении стайка ребятишек во весь дух неслась к реке. У самого обрыва стоял грузовик. Дубинский направился к нему.

Двух минут, пока инспектор шел к автомобилю, Галгану, который сидел в кабине рядом с шофером в ожидании катера, хватило для целого ряда важных умозаключений. Из Атарена прибыл пассажир. Одежда, манеры говорят, что это не рабочий. Да завербованные рабочие и не ездят на «Крайний» поодиночке, их привозят только группами. Инженер, техник? Нет, из управления не было радиограммы о новых назначениях. Галган первым знал бы, что кто-то едет работать на «Крайний»,— надо подготовить квартиру. Значит?.. Значит, это какой-то контролер, газетный корреспондент, куратор. Может быть, насчет выполнения плана, а может быть, и по его, Галгана, части. Во всяком случае, надо быть настороже, не дать застигнуть себя врасплох. А для этого лучше всего действовать первому.

Галган распахнул дверцу, спрыгнул на землю, пошел навстречу незнакомцу с протянутой рукой:

— Здравствуйте. Прошу садиться. Вы ведь, если не ошибаюсь...

— Дубинский — инспектор окружкома профсоюза,— отрекомендовался приезжий.— А что, разве меня ожидали?

— С самого утра. Дали знать из Атарена — с катером приезжает руководящий товарищ. Просили подать машину. В дороге задержались? Как добрались?

— Разумеется, комфорта немного. Но и то сказать: катер — не океанский лайнер. Зато приключений хоть отбавляйте. Матросы затеяли настоящую баталию, убили в реке медведя. И пока шла стрельба, рулевой, болван, посадил катер на мель. А тут гроза, ветер... Человек, менее привычный к путешествиям, струхнул бы основательно. Ну, я, конечно... Словом, запоздали на десять часов. Думали утром добраться, а вот уже дело к вечеру. Значит, можно садиться?

— Милости прошу. В кабине грязно, так мы лучше, если не возражаете, наверх сядем,— хлопотал Галган.— Не обзавелись еще «Победой», не разбогатели. Юра! Давай к комнате приезжих.

Машина тронулась, и разговор возобновился.

— Надолго к нам? — продолжал прощупывание Галган.— Если не секрет — по какому вопросу?

— Так, с небольшой ревизией... Жилищно-бытовые вопросы... Дня на три. Пока баржу разгрузят. Отставать от катера нельзя. От вас ведь других оказий не бывает?

— Нет, нет. Как кто замешкался, отстал, так потом полмесяца на берегу весла сушит.

— Вот видите! А кстати, я не поинтересовался, вы начальник гаража?

— Нет, в другом роде... А вот мы и приехали. Давайте ваш чемоданчик.

Когда Дубинский расположился в комнате приезжих, Галган убедил его, что сегодня уже поздно что-нибудь предпринимать. С дороги надо отдохнуть, поужинать, а уж завтра идти в контору прииска.

— Утро вечера мудренее, Сидор Поликарпович. Сейчас кого вы в конторе найдете? Весь народ в разброде. Да и куда торопиться? Меньше четырех суток катер не простоит. Уж я-то знаю. А вы за два дня весь прииск обойдете.

Дубинский сдался. После долгого пути, лежания на жесткой койке болели бока, тянуло в постель. А она стояла рядом — мягкая, чистая, с пуховыми подушками. Дубинский был первым посетителем новооткрытого дома приезжих. «Крайний» только что обогатился этим полезным заведением, и все в нем блистало отменной чистотой.

— Вы пока ложитесь отдыхать, а я насчет ужина распоряжусь.

— Не стоит беспокоиться,— слабо возразил обрадованный Дубинский. Ему изрядно хотелось есть.— Я могу и в столовую сходить.

— Нет, нет, что вы! Вы — наш гость!

Галган отсутствовал целый час. Дубинский успел даже вздремнуть. Зато ужин оказался великолепным.

— Прошу к столу!—любезно пригласил гостя Тимофей Яковлевич.

— О-о, я вижу, вы тут питаетесь отнюдь не одними акридами и диким медом,— с вожделением сказал Дубинский, обходя стол и рассматривая с видом гурмана блюда и вина.

Галган беспечно опрокидывал рюмку за рюмкой в свой большой рот, оставаясь трезвым и усердно потчуя гостя. Дубинский старался не отставать, и его длинное бесцветное лицо с бакенбардами бледнело все больше. Вскоре хмель одолел его. Заметив это, Галган начал незаметно отставлять свой стакан, продолжая накачивать Дубинского. Тимофей Яковлевич вполне вошел в свою роль хлебосольного хозяина. Он наливал гостю вино, подкладывал ему лучшие куски и смеялся всем шуткам Сидора Поликарповича.

— Я всегда на ревизии езжу, Тимофей Яковлевич,— заплетающимся языком вяло говорил Дубинский, расслабленно тыча вилкой мимо тарелки.— И сейчас приехал по жалобе. Завтра обойду магазины, столовую, пекарню, общежития. Я тут кой-кого выведу на чистую воду! Но — пока никому ни слова! — строго поднял вилку инспектор.— Это я только вам, сугубо кон... конфиденциально.

— Понимаю, понимаю, Сидор Поликарпович. Могила и черный гроб! А кто жалобу написал?

— Секрет. Председатель так и сказал: «Об авторах ни гугу».

— Да оно мне и ни к чему,— заверил инспектора Галган.— Я так только поинтересовался.

— Правильно. Я вижу, вы интеллигентный человек. И я тоже. Я фило... философию изучал. Черт, я феноменально пьян! Давайте лучше споем.

Тут философ неожиданно пустил такую руладу, что

Галган вздрогнул. Выпучив от напряжения маленькие глаза, широко открыв рот, Сндор Поликарпович надсаживался:

И беспрерывно гром гре-ме-е-ег/,

И ветры буйно бушева-а-а-али...

— Сидор Поликарпович, вы надорветесь! — пытался остановить солиста Галган.

На диком бреге Иртыша-а-а...—

неслось в ответ с удвоенной силой.

— Дозрел! — с удовлетворением сказал Галган.

Время перевалило за полночь, а Сидор Поликарпович

все не унимался. Ему представилось, что он опять находится на катере. Волны хлещут через борт, грозят захлестнуть суденышко. Но и это не могло смутить героя.

Капитан, капитан, улыбнитесь...—

мужественно распевал Дубинский, стоя на палубе, уходившей из-под ног, и придерживаясь за мачту, которую с успехом заменяла жилистая шея Галгана.

Потом катер затонул, и Сидор Поликарпович поплыл к берегу стилем баттерфляй, лежа животом на полу, нимало не заботясь о своих разутюженных брюках. Галган катался по дивану, изнемогая от хохота.

На берегу, в зеркале, Сидор Поликарпович увидел странно знакомое, но словно бы размытое, мутное лицо с перекошенными бакенбардами и строго сказал:

— Кто такой? Напился, м-мерзавец? Завтра же сообщу рапортом!

Только к двум часам ночи после неудавшейся попытки достать электрическую лампочку, чтобы испечь на ней блинов, Сидор Поликарпович сдернул со стола скатерть вместе со всей посудой и бутылками, завернулся в нее, лег на пол и затих.

— Ну, уморил, вконец уморил! — вытирая слезы, сказал Галган.

Потом сразу стал серьезен. Раздел Дубинского, уложил его в постель, просмотрел бумаги в портфеле, нашел акт обследования, подписанный Смоленским и Ниной Черепахиной, и внимательно прочел его. Дочитав до конца, Галган убрал осколки, привел комнату и одежду Дубинского в порядок и торопливо вышел.

Разбудила Дубинского назойливая муха. Инспектор сел на кровати и несколько минут ошалело осматривался по сторонам, силясь припомнить вчерашнее. Голова трещала. Все тело ныло.

В комнате не было ни души. Возле кровати на спинке стула, аккуратно сложенный, висел костюм. В простенке между окон хлопотливо постукивали ходики с гирькой, привязанной к чугунной шишке. Двенадцать часов! Дубинский вскочил как ужаленный, быстро оделся, огорченно рассматривая пиджак и брюки, покрытые пятнами. «Проклятие! Весь изгваздался!»

Портфель лежал на стуле. На столе стоял обильный завтрак с бутылкой вина. Инспектор позавтракал в одиночестве, опохмелился и тогда только заметил записку у телефонного аппарата: «Сидор Поликарпович! Как покушаете, позвоните мне. Галган».’Инспектор с недоумением повертел в руках записку. «Кто такой Галган? А, это же начальник хозяйственной части прииска. Он и упоминается в акте. Нет, как раз ему-то звонить незачем. Сначала надо провести обследование».

Дубинский подошел к двери, но она, сверх ожиданий, оказалась запертой. Недоумение инспектора все увеличивалось. Что произошло вчера? Он пил с каким-то человеком, кажется, пел песни... А дальше? Все как в тумане...

Пришлось позвонить.

— Алло! Станция? Дайте Галгана...

— Я слушаю,— сейчас же бодро откликнулась трубка.

— Товарищ Галган? — хрипло спросил Дубинский, стараясь придать голосу начальственную окраску.— С вами говорит инспектор окружкома профсоюза Дубинский. Я нахожусь в комнате приезжих. Проснулся — дверь на запоре. Видимо, комендант куда-то отлучился. На телефоне— записка, с просьбой позвонить вам. В чем дело?

— Одну минутку,— сладко пропела трубка.— Сейчас буду у вас.

В сильном смущении Дубинский отошел от телефона. Черрт! Чепуха какая-то на постном масле! Никогда еще его ревизии не начинались так странно.

Через минуту, не больше, дверь действительно рас-

пахнулась. На пороге стоял вчерашний сотрапезник Дубинского. Сидор Поликарпович широко раскрыл глаза:

— Тимофей Яковлевич... Виноват, товарищ Галган? Так вы и есть...

— Он самый,— спокойно ответил Галган.— Тимофей Яковлевич Галган, начальник хозяйственной части. Я ж вам вчера еще представился. Запамятовали, Сидор Поликарпович?— сочувственно осведомился Галган.

— Забыл,— смущенно потер лоб Дубинский,— представьте, абсолютно забыл. Совершенно из головы вон.

— А дверь я замкнул, чтобы ночью никто не забрался. Мы ведь поздно разошлись, а уборщица тут не ночует, приходящая,— пояснил Галган.

— Понятно, понятно. Спасибо!

Дубинский все еще не вполне овладел собой. Мучила досада. Распоясался, напился до потери сознания... И с кем? Как раз с человеком, работу которого предстоит обследовать. Сидор Поликарпович подозрительно взглянул на Галгана. «О чем я с ним говорил вчера? Может быть, разоткровенничался некстати? Хоть убей, ничего не помню!».

Лицо Галгана оставалось спокойным. Он доброжелательно, с оттенком почтительности смотрел на инспектора, и это несколько ободрило Дубинского.

— Я прибыл с довольно деликатной миссией,— сказал Сидор Поликарпович, значительно поднимая белые брови,— обследовать санитарно-бытовые условия горняков прииска. Крайне сожалею, что проспал до полудня, но, впрочем, в этом и вы виноваты.

— Так ведь с дороги, Сидор Поликарпович, вполне понятно. А если насчет ужина, так мы с вами вчера немного выпили,— самым простодушным тоном сказал Галган.

«Немного»! Хорошенькое дело. До сих пор не опомнюсь. Ишь, бестия. Какая же у тебя глотка, если это для тебя немного?» — подумал Дубинский, а вслух сказал:

— Да. Возможно. Но теперь надо начинать. Проводите меня к начальнику прииска предъявить свои полномочия, посоветоваться насчет плана ревизии.

— Игнат Петрович уехал на лесоучасток. Будет только завтра к вечеру.

Дубинский на минуту затруднился.

— А где мне найти врача Черепахину? В больнице?

— Она с Крутовым уехала. Мне с лесоучастка сообщили, там кто-то заболел, и я попросил ее съездить.

— Досадно! — вырвалось у Дубинского.— А инженер Шатров на работе, надеюсь?

— Его Крутов послал третьего дня на полмесяца в Глухую падь на разведку золота. Это верст за сто отсюда, верхами.

— Что за пропасть! Вот неудача! — Неуверенно, уже без надежды на успех, Сидор Поликарпович осведомился: — И Смоленского нет, секретаря комсомольской организации?

— Нет. У него бульдозер на ремонт стал, он и поехал по комсомольским делам к углежогам. Кабы знать, что он вам понадобится! А то я ему сам утром машину дал.

Дубинский развел руками и склонил голову с видом человека, окончательно убитого роком. Галган увидел тонкий, в нитку, безукоризненный пробор инспектора и его волосы, смазанные бриолином, густо усыпанные перхотью.

— Ну, признаюсь, Тимофей Яковлевич, афронт! Жесточайший афронт! Просто ума не приложу, что же теперь делать? Все в разъезде, не с кем говорить!

— Почему же, Сидор Поликарпович, не с кем? Норкин на месте, парторг прииска. Самый для вас ценный человек. Лаврухин — начальник крупнейшего участка прииска. Вы что-то насчет быта сказали? Или санитарии? Ну что ж, пойдемте со мной, сами посмотрите, своими глазами, баню, пекарню, магазины... Вскроете наши недостатки, а потом можно и в партбюро заглянуть, дать указания.

Ничего другого, как внять предложению Галгана, Сидору Поликарповичу не оставалось, и он последовал за гостеприимным начальником хозяйственной части.

Дубинский представлял любопытную в своем роде разновидность человеческой породы. Русский, уроженец Вятской губернии, за всю свою жизнь не приближавшийся и на тысячу километров к границам Советского Союза, в глаза не видавший ни одного иностранца, он, неизвестно почему, с юношеских лет проникся непомерным благоговением перед всем иностранным. Любая вещь с заграничным ярлыком или клеймом была в его глазах верхом совершенства. Дубинский всеми правдами и неправдами добывал журнал «Америка» и жадно читал его, принимая за чистую монету все, что там печаталось, упивался книжонками дореволюционных изданий с описанием роскошных пиров, которые устраивались пресыщенными тунеядцами, аристократических туалетов, фешенебельных курортов и разных увеселительных заведений. С течением времени Дубинский привык одеваться на западный лад, отпустил бакенбарды, начал пересыпать свою речь иностранными словечками кстати и некстати. Недалекий, аполитичный, легко увлекающийся блестящей мишурой, он даже начал стыдиться своего тривиального, какой теперь считал, имени.

Крайне обижало и раздражало Дубинского, что сослуживцы не понимали его увлечений.

Не находил он поддержки и дома. Жена, крашеная сварливая блондинка весом девяносто килограммов, поминутно сбивалась с возвышенного Симон на плебейское Сидор. Сын, долговязый жердеобразный юноша, упорно уклонялся от роли, которую навязывал ему отец. В ответ на длительные наставления Сидора Поликарповича о правилах хорошего тона неблагодарный отпрыск тут же хладнокровно облегчал нос без помощи рук или артистически плевал на добрых пять метров, с изумительной точностью накрывая намеченный объект. Сидор Поликарпович воздевал руки горе и говорил трагическим голосом: «Бедлам, форменный бедлам! Какого кретина мы воспитали! Нет-нет, завтра же я приму радикальные меры. Нельзя дальше манкировать родительскими обязанностями. Котя ты еще ребенок, но пойдешь работать. Я вижу— в вузе тебе не быть». «Ребенок» оживлялся и ломким баском неожиданно отвечал: «А я уже с Сашкой договорился. Он меня берет в малярную бригаду». Дубинский пугался: «Мой сын — маляр?! Этого еще недоставало!» Разговор кончался тем, что, сорвав куртаж в виде пятерки на кино, великовозрастное дитя милостиво соглашалось отступиться от своего проекта.

Совершенно неумышленно Галган задел именно это больное место Дубинского.

— Женаты, конечно, Сидор Поликарпович? И детки есть?

— Один сын.

— Учится где или работает?

— Кончил десятилетку, готовится в вуз. В прошлом году не прошел по конкурсу. Прочил я его по своей линии— не хочет. Впрочем, родители и дети часто бывают антиподами,— поспешил уйти от неприятной темы Дубинский .— Что, если мы пойдем медленнее? Благодарю. Помню, читал я как-то: в американской прессе наделали в свое время много шуму разрыв с отцом — автомобильным заводчиком — и вступление в компартию США некоего Джона Бэнкса. Америка вообще — страна контрастов,— оживляясь, оседлал своего любимого конька Дубинский ,— страна нищих и миллиардеров. Как-то один из наших управленцев ездил в Америку и привез с собой журнал «Кольере». Там я смотрел фотографию: на коленях миллионерши Анни Кристлайт сидит болонка. На ней — не на миллионерше, а на собачонке — бриллиантовое колье стоимостью в три миллиона долларов. Забавно, правда?

— Очень,— с увлечением подтвердил Галган. Оба шагали по сырой дороге. С утра прошел дождь, а сейчас снова выглянуло солнце и все засияло. Омытая влагой, ярче зазеленела тайга. Блестели мокрые бревна промывочных приборов. В лужицах отражались синее небо и пушистые комочки облаков. Дышалось особенно легко, как всегда после дождя, озонирующего воздух.— Какие вы интересные истории знаете!

Польщенный столь редким вниманием слушателя, Дубинский рассказал Галгану еще несколько соблазнительных эпизодов из жизни американских герлс. Тимофей Яковлевич слушал с неподдельным интересом. Повествование прервалось только тогда, когда они подошли к магазину.

В магазине Дубинский увидел полки, сплошь заставленные коробками, банками, пакетами, чистую витрину со множеством образцов в мешочках. За прилавком стояли и приветливо улыбались высокому гостю розовые девушки в белоснежных халатах и чепчиках. От свежевымытого пола веяло приятной прохладой и запахом можжевельника. Инспектор выразил свое одобрение и вышел. Ему и в голову не пришло, что половина этих коробок и банок пусты, а большинство продуктов в симпатичных мешочках представлено только на витрине.

В промтоварном магазине у прилавка стояло много женщин. Они разглядывали дюжину очень приличных детских и женских демисезонных пальто, отрезы шевиота, модные туфли, но покупали почему-то только ситчик с красным трактором на фоне желтых колосьев и тапочки на автомобильной резине. Дубинский несколько подивился такому странному вкусу.

— Набрались, вот и не покупают,— пояснил Галгаи инспектору, когда они вышли из магазина.— У нас ведь снабжение хорошее, даром что возим все за тридевять земель.

Как вознегодовал бы Сидор Поликарпович, если бы узнал, что многоопытный в житейских передрягах начальник хозяйственной части беззастенчиво водит его за ревизорский нос! Каждой новой покупательнице, вошедшей в магазин и обрадованно устремлявшейся к прилавку при виде долгожданных товаров, продавщицы терпеливо отвечали: «Нет цен. Наведайтесь днями».

Настроение инспектора слегка омрачила Клава Черепахина. Пока Дубинский пробовал в столовой отменный, совсем домашний борщ с укропом, сметаной, чесноком, девушка сказала незнакомому человеку, не стесняясь присутствия Галгана:

— Вы, товарищ начальник, извиняюсь, не из управления? А, вон что! Тогда скажите там, в окружкоме профсоюза, чтоб нас лучше снабжали продуктами. Перед горняками совестно. Они в шахтах вон как ворочают, а мы чем их кормим? От этого ведь,— показала Клава на Галгана,— снега зимой не выпросишь. Сегодня только что-то расщедрился. Наверное, из-за вас.

Когда Клава отошла, Галган снисходительно сказал, собирая кожу на лбу складками:

— Девчонка еще, что с нее взять? Где ей в калькуляции разобраться. Ведь не каждый продукт заложишь в меню. Попробуй'удорожить питание — сразу рабочие завопят.

Образцовый порядок обнаружил инспектор и в бане, и в пекарне.

— Знаете,— сказал Дубинский,— у меня складывается впечатление, что акт, который нам прислали с прииска, явно тенденциозен. Интерпретация фактов в нем извращена. Я не вижу и десятой доли того, что в нем расписано.

— Точно, точно, Сидор Поликарпович,— обрадованно подхватил Галган.— Бессовестный народ, плетут что вздумается, авось, мол, поверят. Ну да ведь на ревизию такого не пошлют, чтоб уши развесил и всем поддакивал. Вы сразу все насквозь видите.

— Кое-какой опыт имею, отрицать не хочу,— скромно отозвался Дубинский.— Теперь пойдемте в рабочее общежитие, Тимофей Яковлевич.

Общежитие Галган выбрал для показа то, в котором жил Лисичка. Своими силами горняки сделали тут многое. Но все же визит в барак не прошел так гладко, как посещения магазинов, пекарни и бани. Едва Дубинский назвал себя, как немногие рабочие ночной смены обступили его. Сидор Поликарпович увидел вокруг решительные, нахмуренные лица. Поднялся шум. Дубинский вытащил книжечку с золотым обрезом, начал делать пометки, но вскоре сбился, оглушенный шумом, и заспешил к выходу, торопливо приговаривая:

— Хорошо, хорошо, я проинформирую окружком.

Некоторое время инспектор шел молча, сердито наморщив нос. Галган заглянул ему в лицо, вкрадчиво сказал:

— У нас народ патриотичный, сознательный, воспитан Коммунистической партией, понимает, что горючее дизелям важнее, чем кровати на панцирной сетке, что некоторые временные трудности при нашем отдалении неизбежны. Но есть и горлохваты. Им бы с государства лишний рубль урвать. Вот этот высокий, рябой, что больше всех надрывался, вы еще в книжечку его записали, бывший власовец, неделя как из лагеря вышел...

Дубинский торопливо вычеркнул несколько строк в своей книжечке.

— В этом вы правы. Разумеется, интересы производства, государства превыше всего,— важно согласился Сидор Поликарпович.— Я полагаю, вы часто стоите перед альтернативой: либо выполнение плана, либо улучшение быта.

— А как же! — обрадованно подхватил Галган. Он долго развивал свою мысль, потом сказал: — Ну что, теперь в партбюро заглянем?

Норкин сообщил Дубинскому, что хозяйственное руководство и партийная организация прииска делают все возможное для улучшения санитарно-бытовых условий горняков «Крайнего», но специфика прииска, его удаленность от центров снабжения, малая насыщенность транспортом, бездорожье препятствуют устранению некоторых недостатков. Трудности имеются. Временные. Но они изживаются.

Норкин говорил долго округленными длинными периодами, гипнотизируя своего собеседника блеском очков.

Слова парторга целиком подтвердил начальник участка Лаврухин. Галган отлучился на минутку к телефону и вызвал его для подкрепления. На этот раз Мефодий Лукьянович был трезв, выбрит и даже причесан. Лишь сизо-багровый кончик его огромного носа предательски выдавал несчастную страсть Лаврухина. Вытянувшись на стуле, подобострастно выкатив красные воспаленные глаза, он доложил инспектору о полном благополучии на прииске.

На обратном пути из конторы Дубинский приотстал от Галгана и наткнулся на небольшую сценку. Пожилой рабочий тузил растрепанную женщину. Сидор Поликар-пович счел своим долгом вмешаться.

— Послушайте, э-э-э... гражданин,— назидательно сказал он,— за нанесение побоев вы рискуете подвергнуться изоляции от общества!

Эффект от этого вмешательства получился совершенно неожиданный. Настя (это была она) вырвалась из рук пьяненького мужа и пошла высокой грудью на инспектора.

— А тебе что здесь надо, бабий угодник? — угрожающе затараторила она, оглядываясь на мужа за одобрением.— Чего привязываешься? Меня муж за дело учит. Была б я детная жена, он бы пальцем не тронул. А я никак дитё ему не рожу. Или ты пришел пособить мне в этом деле? Мастак по чужим бабам? Так я не какая-нибудь прости-господи!

Сидор Поликарпович сначала пятился от распаленной Насти, стараясь сохранить обычный солидный вид, потом не выдержал' и пустился мелкой рысцой. Настя задорно кричала ему вслед:

— Шуруй отсюда, расстрелить твои глаза...

Это, по-видимому незначительное, происшествие сильно расстроило Дубинского, и он охотно принял преддб-жение Галгана посвятить остаток дня обеду.

Обед не уступал по своему качеству вчерашнему ужину. Однако от чрезмерных возлияний Сидор Поликарпович на этот раз воздержался.

— Мне надо завтра в профкоме побывать, организовать общее собрание рабочих прииска, еще кое с кем встретиться. Может быть, и Крутов с Черепахиной подъедут.

Благим намерениям инспектора осуществиться не пришлось.

Рано утром в дверь постучались. На пороге возникла коренастая фигура рулевого катера.

— Ну, вы как — с нами обратно или тут останетесь?— грубовато спросил матрос.— Через час отходим.

Дубинский подскочил на постели словно ужаленный.

— Как! Уже? Вы ж мне говорили — не меньше трех дней...

— Быстро, дьяволы, разгрузили,— объяснил матрос.— И ночью работали.

— Но как же так... Я ведь не закончил ревизию...— растерянно лепетал Дубинский, нащупывая на стуле принадлежности своего туалета.

За плечами рулевого возникла фигура Галгана. Он легонько отстранил матроса:

— Иди, браток, не расстраивай человека. Доброго утра, Сидор Поликарпович! А чего вы огорчаетесь? Весь прииск обошли, самолично все осмотрели, с народом потолковали, в партбюро консультировались... Что еще нужно? А Крутов может и три дня в лесу просидеть, кто же его знает. Да он вам и ни к чему. Составите в Атарене акт, вышлете нам. Право!

Кончилось тем, что через час Дубинский прощался на берегу все с тем же заботливым и радушным начальником хозяйственной части прииска.

— Значит, так: добавите рукомойников в общежитиях, бачков с кипяченой водой...

— Сделаем,— бодро пообещал Галган.

— В пекарне проведите дезинфекцию от тараканов...

— Завтра же! — заверил Галган.

— Теперь — сколько я вам должен за питание, за ночлег?

— Пустяки,— отмахнулся Галган.— Об чем разговор? Вы — наш гость.

— Ну, как же так? Помилуйте, это несколько...—• застеснялся Сидор Поликарпович.

— С гостя не берут,— убежденно заявил Галган.—■ Если б я, к примеру, в Атарене к вам на часок заглянул,

неужто вы б с меня за чашку чая стали деньги получать?

— Но мы ведь с вами не чашку чая...— промямлил Дубинский.

— Все равно. Лучше держите супруге гостинчик.— Тимофей Яковлевич протянул инспектору хрюкающий мешок.— Нет-нет, и не думайте отказываться. Кровно обидите. Я ведь от чистого сердца. У нас сверхплановый приплод поросят, так он вроде лишний...

Дизель катера запыхтел. Винт забурлил воду. Катер с баржей на буксире описал плавный полукруг и, все ускоряя ход, понесся вниз по течению.

Галган торжествующе потер руки, коротко засмеялся. Потом сплюнул в воду и зашагал к прииску.

ГЛАВА ПЯТАЯ

СВЕЖИЙ ВЕТЕР

I

Солнце прикоснулось к неосторожному облачку, раскалило его докрасна, потом прожгло насквозь и вывалилось, утонув за линией горизонта. Время близилось к полуночи, но северная ночь была так светла, что Шатров ясно различал домики и безлюдные улицы прииска, к которому он подъезжал вместе с Лисичкой. Позади ехали Тамара Арсланидзе и рабочие.

Старик устал. Он мешковато сидел в седле, клонился вперед, поминутно опуская отяжелевшую голову на грудь. Возле своей квартиры Шатров слез с лошади, подвел ее к Лисичке, неловко наступая на затекшие ноги, передал поводья старику и распрощался с ним. Немного погодя вручила свою лошадь Лисичке и Тамара.

Заранее улыбаясь, предвкушая удовольствие встречи с мужем и сыном, Тамара крепко постучала согнутым пальцем в дверь, обитую желтой клеенкой. Местами из-под нее уже вылезли клочья пакли. «Надо будет сказать Георгию, чтобы починил».

Никто не отозвался, и Тамара постучала снова, на этот раз кулаком. За дверью послышался шорох, потом приближающееся шлепанье босых ног. Заспанный детский голос недовольно спросил в замочную скважину:

— Кто там?

— Вовочка, это я, милый! Открой.

— Ой, мамочка приехала! Мама, а папа еще не пришел с работы. И ключ у него. Дверь запертая.

Тамара остановилась в нерешительности. Досада какая! Влезть в окно не удастся — слишком высоко. Тащиться пешком в механический парк? А вдруг Георгия и там нет, он на каком-нибудь участке?

Из затруднения Тамару вывели легкие быстрые шаги. Первым на лестницу взбежал Рекс, запрыгал, заскакал вокруг, ластясь к хозяйке. Следом появился и Георгий.

— Что я вижу! Тома! Ур-ра! А я думал, ты только завтра-послезавтра приедешь. Ну, здравствуй!

— Здравствуй. Ты опять до полуночи в парке пропадаешь?— целуя мужа, попеняла немножко Тамара.

— Зато Алексею бульдозер отремонтировали. Уже работал сегодня.

Едва войдя в комнату, Георгий остановился перед женой, положил ей руки на плечи.

— Прежде всего: результат экспедиции. Нашли запасы?

— Еще какие! — ликуя ответила Тамара.— Грандио-зус! Колоссаль!

— Значит, «Крайний» будет жить! — с облегчением перевел дух Георгий.

Пока Тамара снимала с себя верхнюю одежду, переодевалась, Георгий рассказывал о последних новостях:

— Приезжал инспектор из окружкома профсоюза с заданием проверить бытовые условия на прииске. Но Галган так быстро его спровадил, что ни мне, ни Кеше Смоленскому не удалось с ним встретиться. Мы уж узнали задним числом. Алексей тоже вернулся? Вот кому надо было повидаться с этим инспектором! Надо же — такая незадача...

Тамара обошла квартиру, внимательно осматриваясь.

— Как вы тут без меня жили, мужички? Не иначе грязью обросли..:

— Что ты! Принимай вахту. Смотри: полы вымыл, вытряс все ковры, перемыл кастрюли... Чудо, а не муж,— хвастался Георгий, следуя за женой.

— А цветы поливал?

— Утром и вечером.

— Вову хорошо кормил?

— До отказа. Обед — экстра-класс — из трех блюд: суп, каша, компот.

— Хорошо, мамочка,— подтвердил Володя. В длинной ночной рубашке, шлепая туфлями, он тоже ходил по пятам за матерью.

— Денег много извели?

— Сущие пустяки. Двести рублей.

— Правда? — подозрительно спросила Тамара.— .Что-то не верится.

Она вернулась в кухню, открыла дверцу кладовки и невольно всплеснула руками.

— Все сухофрукты съели! Ах, обжоры! Да ведь их там на месяц лежало. И сахар! И консервы! Ну, друзья, теперь я понимаю, почему у вас мало денег ушло.

Второе разочарование постигло Тамару, когда она подняла накидку на патефоне. Густая пыль нетронуто лежала на крышке.

— Видишь ли, Тома,— торопливо пояснил Георгий,— за последнее время в земной атмосфере наблюдалась необычайно высокая концентрация пыли, как в год извержения Кракатау...

— А концентрация грязи в атмосфере не отмечалась?— Тамара подняла ножонку Володи и показала мужу черную ступню ребенка.— И с такими ногами он у тебя ложился в постель?

— Увы! Вот она, благодарность жен,— сокрушенно поднял кверху глаза Георгий, неумело изображая на своем лице скорбь.— Вместо признательных поцелуев — мелкие придирки к образцово-показательному мужу.

— Ладно уж, иди, поцелую своего образцово-показательного,— засмеялась Тамара, раскрывая объятия.— Только накорми! Голодна как волк. А ты, Вова, спи.

За ужином Тамара подробно рассказала о своей поездке в Глухую падь, расспросила мужа о появлении ревизора.

— И как ты мог упустить такую возможность, Георгий!— с упреком сказала Тамара.— Ведь обстановка на прииске накалена до предела. Лисичка рассказывал мне: рабочие возмущены плохими бытовыми условиями на прииске, произволом Крутова. Многие собираются увольняться. Люди потеряли всякую надежду на перемену, к лучшему. А наша партийная организация молчит! Долго вы еще будете терпеть Норкина?

— В этом месяце отчетно-выборное собрание. Я убежден — Норкина на нем забаллотируют. У многих коммунистов такое мнение. И уж во всяком случае я сделаю для этого все, что смогу.

— Ох, скорее бы! Стыдно за партийную организа* цию, за коммунистов. Все на поводу у начальника прииска! Это ли не позор?

Тамара разволновалась. Ее голос дрожал от негодования, руки комкали холщовую салфетку. Георгий молчал. Что возразить жене? Она права.

2

Утром Шатров дважды пытался приподняться и снова валился на кровать, не в силах одолеть крепкий сон. Каждая косточка, каждый мускул тела молили об отдыхе. Но надо было вставать. Шатров условился с Тамарой, что в десять часов они оба явятся к Крутову для отчета о поездке в Глухую падь. А до этого хотелось еще побывать на своем приборе.

По пути к промывочному прибору Шатров свернул к больнице. Нина выскочила на крылечко как была — в белом халате, пропахшем лекарствами, тапочках на босу ногу. Что-то затрепетало в сердце Алексея, когда он увидел, какой радостью осветилось милое лицо девушки, как она вспыхнула, потом внезапно смутилась и застенчиво протянула руку, не в силах погасить неудержимую улыбку, притушить блеск серых глаз. Не выпуская руки Нины, Алексей рассказал о своей поездке в Глухую падь, чувствуя, что и у него вздрагивают губы, пылает обветренное лицо. У Шатрова было такое ощущение, как будто он давно-давно не видел Нину и вот теперь вернулся к ней из далекого опасного путешествия. Ощущение это усиливалось переменами, которые произошли в облике девушки. А может быть, никаких перемен и нет, а просто у него впервые по-настоящему открылись глаза? Не могла же Нина в самом деле так измениться за эти немногие дни? Но откуда в ней появилось столько милой женственности в каждом движении, жесте, улыбке? Откуда эти грудные нотки в голосе, какая-то особая доверительная интонация в словах?

— Кеша помог вам, как обещал?

— Очень. Сама я ни за что не справилась бы. Он все время собирал заметки из комсомольской жизни, о работе шахт, участков, читал у микрофона. У него очень приятный, звучный голос. Мы ведь с ним все радиопередачи провели,— с гордостью сказала Нина,—Кроме одной. Срочно сообщили с лесоучастка — опасно заболел человек. А приехала туда, вместе с Крутовым — все здоровы. И знаете, Алексей Степаныч, сначала я думала, недоразумение какое-то, ошибка. А теперь уверена: это все козни Галгана. Да, да! Он мне сообщил о больном, он же дал машину, даже торопил с выездом. А вернулась я — узнаю: на прииск приезжал ревизор из окружкома профсоюза! И как нарочно, никого на месте не оказалось: ни вас, ни меня, ни даже Кеши... Не представляю, с кем мог тут этот ревизор встретиться? Ведь он по нашему акту приезжал, не иначе. Помните, я вам рассказывала?

— Еще бы не помнить!— горячо откликнулся Алексей.— Этот акт — еще один удар по Крутову. И надо наносить такие удары со всех сторон, взять его в кольцо, держать под огнем общественного мнения!

— А я скажу больше: надо очистить прииск от крутовщины! — Серые глаза Нины потемнели, в голосе прорвались совершенно несвойственные ей жесткие нотки.— Я в этот раз насмотрелась на него вблизи. Как он обращается с рабочими! И это — сам бывший рабочий, бедняк! Боже мой, что же у нас делается? Ведь Крутов единолично назначает людей на работу, дает квартиры, машины для поездок, свежие овощи с подсобного хозяйства... Даже лампочки и те распределяет лично Крутов! Без него шагу никто ступить не может. Всюду Крутов, Крутов, Крутов... У нас только для проформы существуют партбюро, профсоюзный комитет, собрания. А фактически всем верховодит один человек. Как он скажет, как захочет, так все и будет. Какая-то крутовская диктатура вместо советской власти! Да разве можно так жить дальше? Одна личность попирает права целого коллектива!

Лицо Нины пламенело гневным румянцем, на серых глазах дрожали слезы обиды и горечи. Алексей взял ее руки в свои, тронутый порывом девушки, привлек ее к себе.

— Не плачьте. Не стоит он ваших слез, Нина Александровна! И поверьте моему слову: недолго ему княжить!

Нина справилась с волнением, глубоко, прерывисто вздохнула, осушила глаза платочком.

— Ну, мне пора. Сейчас начинается прием,—^извиняющимся голосом сказала она, поправила волосы, еще раз пожала руку Алексею и исчезла в дверях.

Шатров не сразу отошел от опустевшего крыльца.

На промывочном приборе, наверстывая упущенное, Кеша Смоленский обрушивал своим бульдозером тонны песков в бункер. Лента транспортера шла, загруженная до самого верха во всю ширину желтой глиной, песком, галькой. Натужно скрипели ролики.

Шатров обошел всех рабочих, здороваясь, взволнованный общей искренней радостью. Загорелые до черноты, в синих, красных майках, многие голые по пояс, горняки сияли белозубыми улыбками.

— Вернулись, Алексей Степаныч? Славно. Ну как там, нашли золотишко?

— Вы не сомневайтесь, мы тут на все педали жали, чтобы план нагнать.

Инженер осмотрел прибор, отрегулировал подачу воды и ровно в десять часов утра уже был у конторы прииска. Тамара поджидала его.

Крутов внимательно, не перебивая, выслушал подробный отчет геолога. Шатрову осталось добавить немногое. Инженер говорил сухо, точными фразами, глядя куда-то поверх головы Крутова, все еще находясь под влиянием страстной речи Нины.

— Нужна, на мой взгляд, детальная геологическая разведка, закончил Шатров,— но даже проведенное нами выборочное опробование позволяет утверждать — месторождение богатейшее. На его базе смело можно разворачивать самостоятельный высокомеханизированный участок. Залегание неглубокое. Вода — рядом. Леса для строительства приборов сколько угодно. Подвоз техники, продуктов, материалов катерами и баржами невозможен, но и тут есть выход — плоты за моторками пройдут. Я измерял глубины в фарватере.

— Порядок! — удовлетворенно сказал Крутов и плотно положил на стол свою большую волосатую руку.—Придется вашу троицу представить в Атарен на премирование.

Шатров помолчал немного.

— Премировать нас не за что. Мы не первооткрыватели,— тихо сказал Алексей,- впервые за все время разговора глядя прямо в глаза Игнату Петровичу,— а уж если хотите отблагодарить Лисичку, так улучшите быт рабочих.

— Опять за рыбу деньги! — досадливо поморщился Крутов.— Я думал, у тебя эта блажь выветрилась. Ан нет.

— Забота о людях — блажь? — не вытерпела Тамара.— Эх, Игнат Петрович, да как у вас язык поворачивается? Послушать, вроде вы сами никогда и рабочим-то

не были.

— Был! Ты, Тамара Михайловна, говори, да знай меру,— предостерегающе сказал Крутов.— Вы оба еще под стол пешком ходили, а я уж золото лотком намывал, лямку тянул. Яйца курицу не учат. Умны больно стали, как погляжу, с Шатровым вместе! — Застарелая, умолкшая было злоба снова поднялась в груди Крутова.— Всё мне мораль читаете!

— Нет, не мораль,— продолжала Тамара, не обращая внимания на раздражение Крутова.— Вы жестоко заблуждаетесь! Алексей Степаныч не интриган, не злостный критикан, а человек, стремящийся помочь рабочим, а значит, и вам, потому что в хороших бытовых условиях горняки дадут больше золота, прииск начнет выполнять план. Вы тешите себя надеждой, что теперь, когда Шатров выбит из седла, некому протестовать, требовать, тормошить вас. Напрасно! А коммунисты? Не все же таковы, как ваш Норкин. А сами рабочие? Или вы думаете, они будут без конца терпеть ваше пренебрежение к их потребностям? И почему вы упорствуете? Думаете, невозможно улучшить быт людей? Нет транспорта, резервов? Что ж, попробуем переубедить вас!

3

Крутов взял разграфленный листок бумаги, опустился. в кресло. По мере чтения брови Игната Петровича поднимались все выше. Лоб собрался крупными морщинами. Лицо омрачилось.

— Цифры верны? — строго спросил он. Глаза смотрели зорко и умно.

— Головой ручаюсь,— ответил Шатров.— Брал данные в бухгалтерии по фактурам.

— А я проверил по документам центрального материального склада,— добавил Арсланидзе.

Инженеры выжидательно смотрели на Крутова, но тот, казалось, забыл об их присутствии. Опустив голову, он целиком отдался размышлениям.

— Четыреста тонн ненужного железа за год! — бормотал Крутов.

— Да, четыреста тонн запасных частей, оборудования, которое понадобится прииску только в будущем году,— безжалостно подтвердил Арсланидзе.— Вот где зарыт транспорт на вывозку леса, продовольствия, промтоваров, мебели! Сказано: заставь дурака богу молиться... Так и Галган.

— Хорошо,— сказал наконец Крутов,— идите, товарищи. А эту справку оставьте мне. Я ею займусь.

Инженеры вышли, но не успела закрыться за ними дверь, как в кабинете появился Тарас Неделя.

— Як вам, Игнат Петрович,— начал бурильщик,— с жалобой на Галгана. Дюже поганое дело.

Неделя рассказал о зверском избиении Феклы, об убийстве Сатаны.

— А ты, случаем, не приукрашиваешь, хлопец? — усомнился Крутов.— Может, он просто надавал Фекле тумаков, а?

На открытом простодушном лице Тараса изобразилась такая обида, что Игнат Петрович поторопился успокоить его:

— Ну верю, верю. Скажи секретарше, пусть разыщет по телефону Галгана, пришлет ко мне.

Когда Галган явился, Игнат Петрович внимательно осмотрел его с ног до головы, словно увидел впервые.

Физиономия Галгана, как всегда при встрече с Крутовым, носила выражение вкрадчивости, смешанной с готовностью ринуться по первому знаку начальника прииска выполнять любое приказание. Оттопыренные уши, вислый нос портили внешность Галгана, но во всем его облике угадывалась спрятанная, всегда готовая развернуться сила. Крутову почему-то вспомнился уссурийский тигр, виденный им однажды в хабаровском зверинце. Огромная полосатая кошка бесшумно ступала на подушечки лап, полупрыжком поворачивалась гибким те-лом в тесной клетке, и не верилось, что удар этой мягкой лапы сворачивает шею быку.

Галган сел на краешек стула, положил кепку на колени. Выпуклые глаза смотрели преданно, но напряженно.

— За что Феклу избил? — без предисловий, в упор спросил Крутов.

Галган потупился, сокрушенно вздохнул, завертел кепку.

— Не отрицаю, Игнат Петрович, погорячился немного.

— Немного?

— Ну да. Раза два приурезал по затылку. Да ей это ништо, кондовая баба. Она мне тоже добрую плюху приварила. Семейное дело. С кем греха не случается.

— Ногами бить — это что, семейное дело? — побагровел Крутов.— Ах, сукин сын!

— Что вы? — ужаснулся Галган.— «Ногами»... или я душегуб какой? Вам, наверное, Неделя наплел. Он нас разнял.

— Из-за чего драка получилась?

— Как же, Игнат Петрович, это, хоть на кого доведись, обидно. Тут ангел не стерпит. Сами посудите: прихожу домой, она среди бела дня в кровати дрыхнет (ночи ей мало!), а на столе утюг с углями. Как гладила костюм, так и оставила утюг на нем. Начисто погорел. Одни дырья остались. А костюм-то бостоновый, выходной. С кровью достался. Теперь мне такого не справить. Я ведь на двухмесячный оклад по займу подписался. В нитку вытянулся с деньгами. А тут такое разоренье! Вот я сгоряча и ухватил ее за волосное управление...

— «За волосное управление»... Живодер ты, Галган,'вот что! — убежденно сказал Крутов.

Галган ничуть не обиделся, только кротко поднял глаза к потолку с таким видом, который ясно говорил, что он терпит напраслину.

— Фекла где сейчас?

— К соседке ушла, ночует там. Обиделась.

— Пса зачем пристрелил?

— Пришлось, Игнат Петрович. Первостатейный кобель, но с сумасшедшинкой. А давеча сорвался с цепи, чуть меня не загрыз, бешеный дьявол, вынудил положить его из ружья.

— Крутишь ты что-то,— с сомнением проговорил Крутов.— Ну, это ладно: выясню, разберусь. А теперь вот что скажи, главное: на кой дьявол четыреста тонн ненужных запчастей, железа завез? У нас электрических экскаваторов и в помине нет.

— Все в дело пойдет, Игнат Петрович, до грамма,— горячо сказал Галган. Даже кепку прижал к груди.— Когда новая техника прибудет, тогда уж поздно запчасти к ней добывать. И то сказать, какой порядок в Ата-рене? Приедешь, так сначала десять пачек папирос стравишь, чуть не в ножки каждому поклонишься, пока выпишут, что нужно. И обязательно неликвидов насуют, склады очищают. А отказаться нельзя — вовсе порожнем домой поедешь.

— Так надо же во всем меру знать,— досадливо пристукнул кулаком по столу Игнат Петрович.— А то вот и тебя, дурака, ругают и меня... критикуют. К чему зря народ булгачить?

4

На следующий день после сладостной прогулки с Дусей в лес Сиротка сидел на завалинке дома Охапкиных и ожидал появления девушки. Шофер сиял. Крошечная кепка с пуговкой посередине, сдвинутая до отказа назад, держалась на голове вопреки всем законам физики. Неудержимая улыбка то и дело растягивала губы, морщила нос. Глаза лучились радостью. Сиротка игриво насвистывал, прищелкивал пальцами, чертил прутиком по пыли, нетерпеливо поглядывая на окна.

Наконец скрипнула дверь.

— Дунюшка!

Сиротка отбросил прутик, смело обхватил девушку и запечатлел на ее щеке звучный поцелуй, но сейчас же едва не полетел на землю. Дуся оттолкнула его и сама отпрыгнула в сторону, изогнулась, выставила вперед растопыренные пальцы, готовая к отпору.

— Что хватаешь? Ишь, распустил свои грабли!

— Дунюшка, золотце, да ведь мы...

— Я что тебе — жена?

— А как же!

— Это с какой стати?

— Да ведь мы с тобой вчера на полянке...

— Ну?

— ...поженились,— с опаской договорил Сиротка.

— Как не так! Это на меня солнце повлияло. Голова закружилась, разомлела, а ты и рад, бессовестный!

Дуся повернулась, собираясь уходить.

Сиротка опешил.

— Дуся, Дунюшка, погоди! — отчаянно возопил он.— А как же я теперь? Что мне делать?

— Женись по-настоящему, 'без обмана, не так, чтоб обвел вокруг кустика — и жена. А иначе прощай! — непреклонно отрезала Дуся и скрылась в своем доме.

Три дня Сиротка крепился. Днем он издали наблюдал за Дусей, которая все так же беспечно скакала, носилась с подружками по прииску, купалась, словно ничего и не произошло в тот незабываемый день на «Ду-синой полянке» как тогда же окрестил про себя Сиротка ласковый уголок леса, опьянивший девушку. Ночью молодой шофер ворочался с боку на бок, томился без сна. Он вновь ощущал на своих губах прикосновение теплых девичьих губ, вдыхал тонкий аромат опаленной зноем травы, смешанной с милым запахом Дусиных духов, обнимал послушное гибкое тело...

На четвертый день Сиротка решился. Он выбрился до синевы, надел свой лучший костюм и, прихватив в магазине по пути бутылку коньяку, вечером отправился к Арсланидзе на квартиру.

Начальник парка сильно удивился появлению шофера у.себя дома, да еще в такой неурочный час, но встретил Сиротку радушно:

— Проходи, Виктор, проходи. У, какой ты франт сегодня! У меня, понимаешь, Тамара прихворнула, так мы сейчас сами чаек соорудим. Верно?

Сиротка отрицательно замотал головой, поставил бутылку на стол.

— Чаек не нужен, Георгий Асланович, а вот если солененький огурчик отыщется, так это бы не вредно.

— С чего ты меня угощать вдруг вздумал? — подозрительно спросил Арсланидзе, разглядывая этикетку бутылки.— Четыре звездочки... Или набедокурил? Не рессору ли сломал? Так заводских нет, и не проси.

— Нет, не рессору...— вздохнул шофер.

После второй рюмки коньяку Сиротка открылся.

— Думал я, думал, Георгий Асланович, и выходит— пришло мне время поломать свою холостяцкую жизнь. Присушила меня Дуся Охапкина. («Ага, вот кто тебя пригвоздил наконец!» — усмехнулся про себя Арсланид-зе.) Просто жизни мне без нее нет. «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны...» Вот Александр Сер-геич Пушкин, он эти дела здорово понимал! Приходится покоряться. Хотелось мне еще погулять на свободе, но не получается. Как-то пусто все стало без Дуси. Одна она и ночыо в глазах стоит.

— Так за чем остановка? Или Дуся тебя не любит? Так тут начальник парка...

— Нет, она согласна. Я и пришел вас просить быть моим сватом.

Арсланидзе засмеялся. Пук черных смоляных волос упал на лоб.

— Ну уж и не знаю, что тебе, Виктор, ответить.

В сватах я еще сроду не ходил. Стажа у меня, прямо надо сказать, в этой профессии нет. Там ведь как, полотенце нужно с петухами, хлеб-соль и все такое прочее?

— Да нет, Георгий Асланович, мы без всякого якова, по-простому. Но самому идти вроде бы неловко. Порядок требуется. Это не на посиделках. Тут нужно с отцом говорить.

Положили — в ближайшее воскресенье утром идти вместе к Охапкиным просить руки Дуси.

Сиротка едва дотерпел до назначенного дня. Чтобы заглушить любовное томление, он почти не вылезал из-за руля, нарочно доводил себя до такого состояния, что пластом падал на постель и забывался в каменном сне без сновидений.

В воскресенье в пять часов утра Сиротка уже был на ногах и прибежал к Арсланидзе.

— Тю, Виктор! Ты, я вижу, вконец одурел,— запротестовал полусонный Арсланидзе.— Куда в такую рань идти? Людей смешить? Они спят еще.

Кое-как досидели за картами до восьми. Больше удерживать Сиротку Арсланидзе не рискнул, видя сжигавшее его нетерпение.

Приближение жениха и свата, одетых с иголочки, не осталось незамеченным. Дуся, только что поднявшаяся с постели, отпрянула от окна, заметалась по комнате в полном смятении, потом кинулась к отцу, затормошила его:

— Папа, папа! Вставай же! К нам идут...

і

Пока Охапкин протирал глаза, потом скакал на одной ноге, попадая другой в брюки, Дуся молниеносно смахнула грязную посуду со стола, накинула одеяло на смятую отцовскую постель, поправила подушки на оттоманке и исчезла за ширмой, где стояла ее узкая железная кровать.

— Ну, не нечистый ли ты дух, спрашивается? Зачем старика отца подняла? — сердито брюзжал Охапкин, отодвигая засов двери.— Эка невидаль — начальник парка идет да Витька! Да я с ними на день, может, тыщу раз встречаюсь.

Гости чинно поздоровались с хозяином, уселись рядышком на оттоманке. Охапкин остановился напротив, удивленно помаргивая белыми ресницами, потирая красную, опухшую со сна щеку.

— Что пожаловал, Георгий Асланович? Машин нет моему участку? Всегда ты меня обижаешь.

— Машины есть. Мы по другому делу к тебе, Емельян Иваныч. А где дочка-то?

— Здесь она,— махнул в сторону ширмы Охапкин и простодушно пояснил: — Одевается. Только глаза продрала. Она вас заметила и всполошилась, ровно сватов увидела. Давай меня будить, в комнате прибираться.

Из-за ширмы донесся сдержанный стон.

— А ведь она угадала,— весело сказал Арсланидзе Он решил пренебречь дипломатическим ритуалом и сразу брать быка за рога.— Я и есть сват.

У Охапкина отвисла нижняя челюсть. Он переводил глаза с одного на другого, стараясь понять, шутит Арсланидзе или говорит серьезно.

— А вот и жених,— добавил Георгий.

Сиротка приосанился, поправил галстук и запустил косой взгляд в зеркало, чтоб удостовериться в своей неотразимости.

Охапкин понял, что с ним не шутят, засуетился.

— Да что ж мы сидим так? Проходите к столу, Георгий Асланович! Виктор! Дуся, слышишь? Принимай гостей.

Невеста покинула свое убежище, церемонно поздоровалась с Арсланидзе и Сироткой. Виктор изумленно хлопал глазами: Дусю словно подменили. Потупленный взор, поджатые губы, застенчивые движения. Тем вре-

менем сват, окончательно вошедший в свою роль, разливался соловьем:

— Любят они друг друга. Вот что главное, Емельян Иванович. Дуся хороша, и Виктор парень славный. Работник не из последних. Чего еще надо?

— Не знаю я, право, как-то это все вдруг,— мялся Охапкин.— И молода она больно, как есть девчонка.

— Зачем молода? Девятнадцать лет. Самое время,— возражал сват.— Я на Тамаре в таком же возрасте женился. Что Дусе в девках сидеть?

— Оно-то так. Я и не против. Конечно, раз парень по сердцу...— сдавался Охапки».— Смотри сама, доченька. Хочешь идти за Виктора?

— Как ты, папа,— кротко отозвалась Дуся.— Как скажешь, так и будет. Я из твоей воли не выйду.

Это благонравное заявление сильно противоречило смелому взгляду, который Дуся, не утерпев, бросила на своего суженого. Она с трудом выдерживала избранную ею роль воспитанной, примерной девушки.

— Ну, если так...— не договорил в сильном волнении Охапкин.— Подайте, дети, руки друг другу и поцелуйтесь.

Сиротка не заставил себя просить. Но Дуся быстро вздернула голову, и поцелуй пришелся в девичий подбородок.

— Об одном прошу, дочушка,— продолжал Охапкин,— не оставляй меня одного. Живите здесь. И я буду, глядя на вас... глядя на вас...— бедный старик заплакал.

Настроение Дуси мгновенно переменилось. Она бросилась на шею к отцу, прижалась к нему, осыпала его горячими поцелуями.

— Папа, папочка, мы никогда с тобой не расстанемся!

Что-то повернулось в груди и у Сиротки. Он взял старика за руку, торжественно произнес:

— Вы для меня, Емельян Иваныч, с этого дня — отец. Мы с Дусей будем вас теперь вдвоем беречь и любить!

— Спасибо, сынок,— растроганно сказал Охапкин.

— Ну, а теперь, генацвале, по чарке вина! — вставил свое слово Арсланидзе.— За молодую любовь, за дружбу, за долгую и хорошую жизнь!

Менее чем в две секунды стол покрылся тарелками с закусками и бутылками. Арсланидзе и Сиротка присоединили к ним свои запасы вина, извлеченные из карманов пиджаков.

Дуся, как и подобало молодой хозяйке, не садилась, Виктор поминутно вскакивал, чтобы помочь ей убрать тарелки, открыть коробку консервов, нарезать хлеба, но помощь эта была далеко не бескорыстной. Каждый раз предприимчивый жених ухитрялся, незаметно от старших, влепить поцелуй своей невесте. В ответ на эти нежности Дуся пребольно толкала Виктора локтем, но, кажется, этот отпор являлся скорее соблюдением приличий, чем выражением действительного негодования.

Зато Охапкин и Арсланидзе выпивали и закусывали по-настоящему, не теряя времени понапрасну. Емельян Иванович нацепил на вилку зеленый помидор и рассказывал свату:

— Замучились мы, Георгий Асланович, давеча с четвертым прибором. То лента лопнет, то бункер засорится, то насос откажет. Просто беда! Начисто с ног сбились. А знаем, что скоро на участок Игнат Петрович придет. Наконец вроде наладились. Тронулся я на шахту. Там ведь тоже глаз да глаз нужен. Только завернул за отвал, слышу — замолчал прибор. Ах, пропасти на тебя нет! Повернул обратно, так и есть — транспортер стоит. Не дошел до него метров сто, смотрю — идет, черти б его взяли!

— Кто? Транспортер?

— Да нет! Крутов! И давай нас гонять в хвост и в гриву. Я, грешным делом, начальника прибора ему вытолкнул на растерзание, а сам боком-боком — в кусты. Полчаса время являюсь обратно, думаю, пролетела гроза. Глядь, а он стоит!

•— Игнат Петрович?

— Ах, боже мой! Транспортер стоит!

У Сиротки с Дусей шел свой разговор:

— Когда свадьбу сыграем, Дунюшка?

— Заводи машину, вези хоть завтра в Атарен. Как зарегистрируемся, так и свадьбу сыграем.

— Что ты, Дунюшка,— испугался Сиротка,— лето же! Дороги нет. Нужно до зимы ждать проезда.

— Тогда катером поплывем. Без загса я, Виктор, не согласна.

Через неделю после сговора Сиротка взял отпуск и вместе с Дусей отправился в Атарен. Оттуда молодожены вернулись только через полмесяца. В тот же день Виктор перебрался в дом Охапкиных. Брать свой грузовик для переезда Сиротке не понадобилось. Он взял чемодан и подушку, Дуся — сапожную щетку, будильник и гитару мужа. Другого имущества молодой шофер нажить еще не успел.

5

Палящим июльским днем, работая у большой раскаленной плиты в столовой, Клава Черепахина несколько раз напилась ледяной воды, постояла на сквозняке, чтобы остудить разгоряченное, потное тело, к которому так неприятно липло платье, и простудилась. К вечеру температура поднялась до сорока. Больная никого не узнавала, бредила, металась в жару и все порывалась вынуть пирожки, пригоравшие в духовке.

Нина перевезла двоюродную сестру в больницу. Лучшей сиделкой оказался Тарас Неделя. Окончив смену, он купался в Кедровке, переодевался и тотчас же шел в больницу. Здесь Тарас брал в свои ладони маленькую руку девушки или клал ей твердую прохладную ладонь на лоб, и Клава затихала, переставала метаться, как будто его сила и здоровье незримо перетекали к ней через это прикосновение. А Тарас с тоской всматривался в дорогое ему лицо. И столько любви, невысказанной нежности и тревоги было в его взгляде, что Нина чувствовала комок в горле и торопливо отходила от кровати, боясь разрыдаться.

К счастью, здоровый организм девушки быстро справился с болезнью. На пятый день наступил кризис, вслед за ним началось выздоровление. Но Тарас приходил в больницу по-прежнему. Клава уверяла, что, когда она держит его за руку, у нее прибывают силы.

— Вот, все люди болеют,— суеверно говорил Тарас Клаве,—зараз ни одной свободной койки в больнице нет, хоть не ищи, а я сроду не болел. Хоть бы насморк когда прикинулся, и того нет! Не к добру это. Как-нибудь схватит хвороба — сразу помру.

Несколько раз наведывался Шатров. Он приносил Клаве большой букет ярких северных цветов, плитку шоколада или коробку конфет и ласково подшучивал над девушкой:

— Что вы это, Клава, оплошали? Решили ролями поменяться? То я лежал, вы меня кормили-поили, а теперь сами слегли?

Клава смущенно улыбалась, поглаживая жесткое зеленое одеяло прозрачными пальцами.

Из палаты Шатров переходил в маленький кабинетик Нины. На стене бодро тикали ходики. За стеклянной дверцей шкафа во множестве стояли пузырьки и бутылки. Пахло лекарствами. Нина сидела в своем обычном белом халате и такой же шапочке пирожком. Ее лицо тонуло в полумраке комнаты. Лишь иногда, при повороте головы, внезапно вспыхивали золотом завитки волос.

— У нас папа рано умер, и мама осталась одна с тремя детьми на руках,— тихонько рассказывала Нина,— сразу стало трудно. И вот никогда не забуду, как я полезла раз за краюшкой хлеба на полку, а там стояла большая бутыль с подсолнечным маслом. Мама целое лето покупала его понемножку, стаканами, копила к зиме. И вот, не знаю, как получилось, но я чем-то зацепила бутыль, толкнула. Качнулась она, стала на ребро и... Странно, лет пятнадцать прошло с того дня, а я как сейчас вижу: стоит бутыль на ребре, словно раздумывает, упасть или нет. Мне бы кинуться поддержать, схватить, а я просто окаменела. И на моих глазах бутыль бух об пол! Разлетелась на мелкие кусочки, ни ложечки масла не осталось. Мама вбежала, а я и плакать не могу. Если б она меня побила, мне бы легче было, а то мама только вскрикнула и сама заплакала... Пустяки какие я вам рассказываю, правда? Вам, наверное, смешно?

— Нет, Нина Александровна, не смешно,— отвечал Алексей, не отрывая задумчивого взгляда от неясно белевшего лица девушки.— Расскажите еще что-нибудь о себе.

— Да ведь у меня ничего интересного в жизни не случалось! Ни приключений, ни подвигов. Какие там подвиги! Мне уже шестнадцать лет исполнилось, а я все боялась вечером через кладбище ходить. Трусиха!

Нина ловила себя на мысли, что рассказывает Алексею такие подробности своего детства и юности, какими не всегда делилась даже с одноклассницами. Как с ним свободно говорится, как хорошо он умеет слушать!

— Я знавал людей и постарше вас, причем мужчин, которые тоже побаивались кладбищ, темноты, покойников,— мягко замечал Алексей.— А бывает и так, что человек— настоящий храбрец, а без содроганья не может видеть змею или мышь.

— Брр,— передергивала плечами Нина.— Я змей тоже до ужаса боюсь. Не могу вообразить себе, что переживал человек, которого в прошлые времена бросали на съеденье в яму, где клубятся гады. Лучше живым в огне сгореть!

— Всякая смерть не красна, Нина Александровна...

— А мне кажется, в бою умереть очень легко. Только бы с пользой. Вы были на фронте, Алексей Степаныч так много пережили, знаете... Я иногда чувствую себя перед вами просто девчонкой.

— Ну что вы, Нина Александровна! — смущался Алексей.

— Расскажите мне что-нибудь о пережитом на фронте. Вам отступать тоже пришлось?

— К сожалению. Под Смоленском.

Уходя от Нины, Шатров тоже дивился своей разговорчивости, полной откровенности перед этой молоденькой девушкой, еще так недавно едва знакомой ему.

...Через две недели Клава вернулась в столовую. На ее месте уже орудовала шустрая востроносенькая девушка. Шеф-повар не выразил особой радости по поводу возвращения Клавы, равнодушно осведомился, чем она болела, и сказал, что завтра она может снова приступать к работе. Востроносая с сердцем швырнула тарелки на стол и заявила, что уходит немедленно. Вся эта сцена произвела на Клаву очень неприятное впечатление. Не то чтобы она считала себя незаменимой поварихой, вовсе нет, но все же ее больно кольнуло явное безразличие шеф-повара. Было очевидно, что в его глазах и Клава и только что принятая девушка почти равноценны.

Вечером Клава рассказала обо всем Тарасу. У нее уже появилась привычка делиться с ним каждым своим огорчением и радостью. Неделя долго молчал, понурив голову, а потом заговорил о том, что ему давно хотелось посоветовать Клаве переменить профессию, но он не решался, боясь ее обидеть, что стряпать может любая девушка, а вот бурить или управлять бульдозером или экскаватором— только одна из тысячи, такая, как Клава; что он, конечно, понимает, все его желания — глупости, это не женская работа, и пусть она не обращает на него внимания, но он говорит от чистого сердца и так далее и так далее. Под конец Неделя окончательно запутался, смутился, закрутил головой, и Клава увидела его глаза, такие грустные и просящие, что не выдержала и расцеловала своего жениха.

На другой же день Клава круто повернула свою жизнь. В столовой был взят расчет, а в ремонтной мастерской добавился еще один слесарь. В переделанном стареньком отцовском комбинезоне, залатанном на локтях, повязанная платочком, чтоб не рассыпались волосы, Клава с утра уходила в мастерскую. На диво умелыми и ловкими оказались эти девичьи руки, державшие теперь вместо половника напильник, а вместо кастрюли — тяжелое гусеничное звено.

Как всегда, на первых порах нашлись зубоскалы. Но Клава сумела быстро оборвать шутников. А ее неслыханная старательность и жажда знаний прочно завоевали симпатии слесарей. Вдобавок за спиной Клавы незримо, но неотступно маячила грозная тень Тараса Недели. Самые завзятые шутники задумчиво почесывались, вспоминая о нем. Ох, как солоно придется тому, кто посмеет обидеть его подружку!

Горой стоял за девушку и Кеша Смоленский. Он больше всех радовался тому, что Клава решилась-таки променять кухню на бульдозерный парк, последовала его совету.

Вечерами Клава запоем читала толстенную обтрепанную книгу со множеством рисунков и чертежей. Даже за ужином она не выпускала ее из рук. Евдокия Ильинична сердито ворчала, шумно передвигая кастрюли на плите: «И надоумил же тебя Тарас! И отец туда же, ни в чем не перечит, старый греховодник». Никита Савельевич только улыбался в усы. Никогда еще не вел он с дочерью таких интересных разговоров. «Папа, это как понимать— степень сжатия?» Старый экскаваторщик охотно объяснял, добавляя: «Молодец, доченька. Большая будет гордость для нашей фамилии, если сядешь на бульдозер. В войну и то на приисках ни одной бульдозеристи не было. А там, глядишь, еще за тобой потянутся»,— «Варя уже записалась»,— радостно сообщала Клава.

Через две недели началась тренировка на полигоне. Клава не отрывалась от машины. Раз только, по просьбе

Марфы Никаноровны, девушка пропустила занятие, чтобы помочь женщинам. В центре поселка выросло просторное здание детских яслей. Вокруг еще валялись крупные щепки, несколько неубранных ошкуренных бревен, но во всех рамах блестели стекла, желтела на солнце свежая тесовая крыша. Женщины мыли полы, протирали окна, расставляли мебель. Вместе с ними работала и Клава.

Шлепая босыми ногами по мокрому полу, в высоко подоткнутых юбках, женщины весело переговаривались между собой. Говорили о том, что теперь многие из них смогут пойти на производство — есть куда определить малышей. Зашла речь о профессиях. Выяснилось, что почти все домохозяйки без специальности, но хотят работать не в конторе, а на добыче золота. И тогда-то само собой всплыло предложение организовать целиком из женщин горную бригаду, построить для нее промывочный прибор поменьше, на котором они могли бы приобрести практические навыки.

Наиболее горячие головы договорились до того, что со временем можно будет даже выпросить у Крутова бульдозер с прибора, первым закончившего промывку песков. Впрочем, большинство решило, что это фантазия и вполне можно обойтись подачей песков на тачках. Иначе рассудила Марфа Никаноровна. «Женсовет непременно добьется и постройки прибора и выделения бульдозера. Разве комсомольцы бульдозерного парка не помогут женщинам?» При этих словах Клава бросила тряпку, приникла к уху Марфы Никаноровны и, вытянув трубочкой губы, быстро зашептала о чем-то своем, секретном. Марфа Никаноровна обняла девушку, ласково погладила ее по нежной щеке, покрытой золотистым пушком, любуясь этим юным счастливым лицом, горячими черными глазами, светившимися умом и энергией.

Крутов шумно задвинул ящик стола и поднялся с кресла, собираясь в обычный обход прииска, но в кабинет без стука вошел Лисичка. Был он во всегдашней своей синей косоворотке с расстегнутым воротом, испачканных глиной черных брюках, заправленных в стоптанные сапоги, но так непривычно тих, степенен и даже словно бы торжествен, что Игнат Петрович невольно осведомился:

— Ты не заболел, часом, Максим Матвеич?

— Здоров я,— протяжно ответил старый лотошник,— Погоди маленько, Игнат Петрович, не уходи. Нужда мне приспела с тобой поговорить.

— А, ну тогда садись. Только недолго: некогда мне.

— Садись и ты, Игнат Петрович,— все так же неторопливо, сдержанно сказал Лисичка, не обращая внимания на нетерпение начальника прииска.— Неладно стоя-то говорить.

Крутов хотел возразить, но вместо этого послушно сел в кресло, не то заинтересованный, не то настороженный необычным тоном и поведением старика.

Лисичка положил одну жилистую узловатую руку на другую, трудно вздохнул, приготовляясь к разговору. Морщинистое лицо лотошника было сурово и важно. На месте вытекшего глаза темнела впадина. Венчик реденьких белоснежных волос был расчесан так, что прикрывал шрам. Во всей сухонькой фигурке чувствовалась твердая решимость.

— Спрашивает тебя народ, Игнат Петрович, как думаешь дальше жить? — заговорил Лисичка, вперяя единственный глаз в лицо Крутова.— Ежели по партийной правде, то начинай строить новое жилье, гони от себя Лаврухина, Галгана, верни нам Шатрова. Спасибо ему, подтолкнул нас, устыдил. Теперь — шабаш! Рабочий класс —хозяин. А ты нам один весь свет застишь, и мы терпели.

— Так. А если не будет по-вашему, тогда что? — спросил Крутов. Он весь напрягся, плотно обхватил волосатыми пальцами ручки кресла.

— Тогда? Тогда прощай, Игнат Петрович! — Лисичка, сидя, низко поклонился Крутову. Белые волосы упали вперед, закрыли лицо старика.— Разойдутся наши пути-дороги.

— Что же, с работы меня снимете или как? — Крутов сделал над собой большое усилие, чтобы не сорваться на крик.

— Надо — и с работы сымедо,— ровно ответил Лисичка,— худого приказчика хозяин держать не станет;

— В партии-то хоть оставите или исключите? — задыхаясь, продолжал допытываться Крутов.

— Все может статься, и из партии исключим,— тем же голосом, ровным, но с особым значением, сказал Лисичка.— И не смейся, Игнат Петрович. Как народ укажет, так и сделается. Пустынник ты. Ровно в пустыне работаешь, народ не видишь, не слушаешь.

— Все сказал, старик? — Крутов выпрямился в кресле, обдал Лисичку презрительным и злобным взглядом.— Теперь я скажу. Вашим бредням не бывать. Знай сверчок свой шесток. Заруби себе на носу и тем передай, кто за тобой тянется. А сейчас — марш на работу! И не трепли языком по углам, иначе я тебя узлом завяжу.

Впервые за все время разговора Лисичка показал корешки обкуренных зубов в остренькой усмешечке:

— Благодарствую на добром слове, Игнат Петрович, только сделать мне ничего нельзя.

— Это почему же? — насмешливо спросил Крутов.

— Нет у меня ни на столько чина, чтоб его отнять,— пояснил лотошник, показывая кончик ногтя.— Некуда меня в должности понизить. Ну куда ты лотошника разжалуешь? В водовозы? Так водовозу и то техника положена: конь да бочка. А еще то ты смекни, Игнат Петрович, что недолго мне осталось промеж людей ходить. Так мне ли перед смертью душой кривить, бояться? Другой тебе правду не скажет. Вдруг ты его обидишь? Ведь не каждый человек может, как, к примеру, Шатров. А я, старик, правду любому скажу. Вот ты, в креслице-то сидючи, и пораздумай над этими моими словами!

Лисичка с достоинством поднялся и вышел. Крутов стал у окна, сцепив пальцы за спиной, похрустывая ими, стараясь привести в порядок взбудораженные мысли. Даже самому себе он не хотел признаться, как взволновал его этот разговор. С ума сойти! Сначала Шатров, потом Арсланидзе, муж и жена, теперь Лисичка...

Игнат Петрович ни на минуту не усомнился в том, что Лисичка действительно передал ему требования рабочих, народа. А глас народа... Что же это? Кто прав? Пли все вокруг него ничего не понимают в реальной обстановке, не отдают себе отчета в том, что важнее всего план добычи золота, или у него самого на глазах шоры и он лезет напролом, по-бугаиному? Но тут Крутов вспоминал ультиматум Лисички, и его снова начинало трясти от злобы. Указывать! П кому? Ему, начальнику прииска!

Между тем Лисичка дошагал до участка, разыскал Лаврухина и объявил ему:

— С первым катером плыву в Атарен. Дело есть.

— А если я не разрешу? — неуверенно предположил Лаврухин. Ему и досадить хотелось злоязычному лотошнику, и избавиться от него хоть на время.

— Еще чего! — насмешливо фыркнул Лисичка, отвергая такое нелепое предположение.— Сказано — дело есть.— Он набил трубку, почмокал губами, добавил снисходительно: — Не бойся, за мной государству долгов не бывает. Спервоначалу сдам две месячных нормы, тогда уеду.

— Так бы и сказал с самого начала,— оживился Лаврухин, удовлетворенно потирая руки. Потом спохватился, важничая, пригрозил: — А пока золота не сдашь, и думать не смей о поездке.

...Раннее утро. Воздушно-легкие кучевые облака нежатся в синеве неба. Нежаркое еще солнце освещает приисковый поселок, каменистые склоны Ягодной сопки, хаотические отвалы прежних лет. Перешагивая через ручейки, лениво стекающие от промывочных приборов к Кедровке, обходя низенькие копры шахт, конусы песков под ними, Лисичка пробирается вперед. Под мышкой у него лоток, в руке скребок. Кепка сдвинута далеко на затылок, обнажая лысину костяной желтизны. Позади редко, но крупно шагает Чугунов.

Испытующим взором Лисичка скользит по обнажениям бортов, задерживается взглядом на темнеющих углублениях и неутомимо идет дальше.

Но вот что-то привлекло его внимание, он подходит к нависшему борту заброшенной траншеи, пытливо вглядывается в серую слоистую массу песка, суглинка и гальки. Кажется, стоит попробовать!

Быстро и ловко орудуя скребком. Лисичка наполняет лоток грунтом, погружает его в воду ручейка и перемешивает грунт. Чугунов садится в сторонке, сворачивает козью ножку неимоверной толщины, чуть не в оглоблю, и с наслаждением затягивается махорочным дымком. Понемногу вода уносит глину. Показывается черная обмытая галька. Лотошник нетерпеливо отбрасывает ее в сторону.

Теперь он действует осторожнее. Лоток, как утка, плавает на воде, погружается в нее, переваливается с

боку на бок. И с каждой секундой вода уносит грунт. Вот в лотке остается только тонкая пленка мелкого песка. Еще движение, еще... Обнажается деревянное дно лотка...

— Ничего!

Лисичка исследует дно лотка, подносит его к самому глазу, смотрит — не блеснет ли на дне в какой-нибудь царапине крупинка золота. Тщетно! Никаких следов.

Лотошник терпелив. Он снова наполняет лоток грунтом, но на этот раз берет его правее. Снова промывает грунт, и снова неудача. Чугунов озабоченно крякает и сворачивает вторую козью ножку, едва ли не толще первой. Лисичка хмурится. Он наполняет лоток левее, ниже, выше облюбованного места, отходит на несколько шагов дальше. И вдруг на дне лотка при очередной пробе оказывается даже не крупинка, нет, а еле видимая глазом чешуйка — знак.

Хмурое лицо Лисички проясняется. Чугунов затаптывает недокуренную самокрутку и тоже принимается за работу. С каждым лотком добыча все обильнее. Тускло желтеют круглые ноздреватые частицы драгоценного металла. Кепки давно отброшены в сторону. К полудню за ними следуют рубахи. Солнце припекает загорелые тела: большое, мускулистое — у Чугунова, жилистое, ребристое— у Лисички.

От электростанции доносится приглушенный вой сирены. Солнце склоняется к западу. Но лотошники глухи ко всему на свете. Они напали на богатое местечко. А какой же настоящий лотошник оторвется от такого гнезда!

Часы бегут. Подходит к концу даже бесконечный северный день. Спускаются сиреневые сумерки. Уже почти не видно золотых крупинок. Со вздохом сожаления Лисичка отрывается от работы, с трудом расправляет ноющую спину. Чугунов тоже кряхтит, растирает поясницу. Он чувствует волчий голод. Но тут его взгляд падает на баночку из-под консервов, стоящую рядом, и счастливая улыбка растягивает потрескавшиеся губы. Баночка заполнена чуть не на треть!

— Славно! — возбужденно говорит Лисичка, прикидывая на руке вес баночки.— На полмесяца вперед рванули... У меня аж сразу подколенки зачесались — дорогу чуют.

В поселке загораются огни. Шагая на отдых, Лисичка не перестает разговаривать. Его ничуть не смущает привычное молчание друга.

— Небось есть-то хочется, Егор? Брюхо, оно, злодей, старого добра не помнит. А мы еще и без обеда остались. Да это плевать. Обед не нужен, был бы ужин. А без ужина и подушка в головах вертится. Верно я говорю?

Чугунов пропускает сквозь зубы какой-то неопределенный звук, означающий, по-видимому, согласие, и прибавляет шаг. Действительно, есть очень хочется.

Через неделю бешеной работы лотошники появились в золотоприемной кассе. По мере того, как, колыхаясь, поднималась вверх чашка весов с гирьками, изумленно ползли вверх и брови кассира.

— Вот это улов!

Квитанцию Лисичка сдал Лаврухину. И вовремя — на следующий день подошел катер. Уже стоя на его палубе, с дорожной котомкой за плечами, в новом черном костюме, Лисичка наставлял Чугунова:

— По всему видать, месячишко я в Атарене проболтаюсь. Тот начальник в командировке, к другому не вдруг пробьешься... А мне с пустыми руками назад ходу нет. Так что ты меня скоро не жди. Ковыряй золотишко сам, но шибко не выказывайся. Вернусь, мы еще энто местечко пососем. Так-то, Егорушка. Ну, а теперь давай, брат, присядем, по русскому обычаю, перед дорогой...

7

В то время как катер, уносивший Лисичку в Атарен, огибал Ягодную сопку и последние домики «Крайнего» скрывались из виду, Норкин разбирал корреспонденцию, доставленную этим же катером из управления. Отодвинув в сторону пачку писем планового отдела, Леонид Фомич распечатал большой конверт с сургучной печатью и штампом партийной коллегии. Заметно было, что парторг прииска волнуется. Вопреки своей всегдашней аккуратности, на этот раз Норкин не прибег к помощи ножниц, а надорвал с краю конверт.

В бланке стояло всего несколько строк, отпечатанных к тому же на машинке, однако Леонид Фомич очень долго держал его перед собой. На лице Норкина сильней обозначились красные жилки. Партийная коллегия извещала, что исключение Шатрова из партии ею отменено как необоснованное, и предлагала пересмотреть его персональное дело.

Долгое раздумье Норкина, как и следовало ожидать, разрешилось визитом к Крутову. Игнат Петрович неожиданно вспылил:

— Что ты ко мне с Шатровым пристал? Ты секретарь, ты и решай, что делать.

Норкин, смятенно пощипывая подстриженные усы, невнятно промямлил, что, конечно, поскольку имеется указание вышестоящей партийной инстанции, придется срочно пересмотреть персональное дело Шатрова, но на носу отчетно-выборное партийное собрание и как бы этот пересмотр не отразился на результатах выборов. Крутов согласился с опасениями Норкина и угрюмо посоветовал задержать разбор персонального дела. Это было все, что они могли сделать.

Через неделю наступил день отчетно-выборного собрания. Коммунисты сходились дружно, тесно рассаживались на лоснящихся скамейках, заранее доставленных в кабинет Крутова. Шатров стесненно приютился у самой двери. Глаза его погасли, под ними полукружьями легла синева. Как ни бодрился Алексей, камень лежал на его сердце. Что, если это последнее партийное собрание, на котором он присутствует? Шатров не подозревал, что в сейфе Норкина лежит квадрат плотной глянцевой бумаги со штампом, предрешавший его судьбу.

Последними вошли Крутов и Норкин. Игнат Петрович шумно отодвинул стул, сел на него верхом у самого стола, но сбоку, давая этим понять, что сегодня не он хозяин в кабинете. Леонид Фомич прошел за стол, обмахнул его носовым платком и разложил бумаги. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем собрании, вселяло смутную тревогу. Никто не перешептывался беспечно с соседом, не улыбался, не курил по-мальчишечьи в рукав. Лица коммунистов были необычно сосредоточенны. Внезапно Норкин физически ощутил на себе спокойный, но внимательный взгляд многих глаз и невольно поежился. Но тут же распрямился. Чепуха! Мало ли он провел на своем веку таких собраний!

— Разрешите, товарищи... Для ведения собрания...— заученно произнес Норкин, не поднимая головы от бумаг.

Леонид Фомич всегда гордился своей организован-костью и педантичностью. И на этот раз он подготовил все, что полагалось. Не успели отзвучать его последние слова, как со скамьи, словно вышколенный ученик, уже поднялся Охапкин:

— Предлагаю в состав президиума трех человек... Персонально — товарищей Крутова, Норкина и...

Но в этом месте хорошо смазанный механизм собрания дал первую осечку.

— Арсланидзе в президиум!

Кто это? А, понятно: дружки-механизаторы.

— Товарищи, мы ведь уже решили — выбираем троих! — сказал Норкин.

— Вот и отлично,— насмешливые голоса механизаторов.— Пусть и будут трое.

Норкину пришлось уступить. Арсланидзе сел в президиум.

Сверх ожидания, когда Норкин попросил для доклада полтора часа, никто не запротестовал, не зашумел.

— Дать. Пусть говорит.

Монотонно читая отпечатанный на машинке доклад, не вдумываясь в смысл слов, Норкин продолжал чувствовать все ту же неопределенную тревогу, как будто разлитую сегодня в воздухе. Так бывает перед собирающейся грозой. Но что, собственно, случилось? Все идет как надо. Нервы, нервы... Подлечиться пора.

Доклад закончился в полной тишине. Ни одного хлопка. Крутов сложил ладони чашечками, готовясь аплодировать, но, озадаченный тишиной, опустил руки, начал поглаживать колени.

После перерыва — новая неожиданность. Норкин приготовился, как всегда, долго взывать: «Кто просит слова? Пожалуйста. Ну? Что же вы, товарищи? Давайте без раскачки, так мы до утра просидим. Ну, кто хочет выступить? Первому дадим без регламента. Василий Иванович, ты что-то хотел сказать? Вы, Игнат Петрович, не желаете выступить?..»

На этот раз не успели все коммунисты войти в кабинет из коридора, полного густого табачного дыма, как сразу же поднялись две руки.

Есть нечто сходное в том, как зреет человеческая мысль и напитывается весенней влагой зернистый снег. До поры до времени вешние воды скрыто совершают свою неторопливую извечную работу, незаметно изнутри подтачивая снег. Кажется, все так же несокрушимы сугробы, так же уверенно белеют они в полях, но настает день, и вдруг оказывается — обманчивой была их нетронутость. Жалкими плешинками лежит снег на черной, сытой, дымящейся земле. Куда ни посмотришь, всюду она, за одни сутки освобожденная от зимних оков.

Задолго до отчетного партийного собрания многие коммунисты начали всерьез задумываться над положением дел на прииске. Что же, так оно и дальше все будет? Вот переизберут они бюро, и пойдет снова Крутов командовать. И некому осадить его: Норкин — игрушка в руках Игната Петровича.

Крутов не первый год хозяйничал, на «Крайнем». Не первый год работал парторгом Норкин. Но лишь теперь созрела до конца решимость коммунистов. Все, что исподволь накапливалось за долгие месяцы, ожило в памяти, требовало действий.

Подготовленную резолюцию собрание отвергло. Приняли новую, признали работу бюро неудовлетворительной. Составленный для голосования список кандидатов забраковали, назвали новых.

И здесь Норкин обманулся.

— Товарищ Крутов. Оставим в списке для тайного голосования? — спросил Арсланидзе коммунистов, держа в руке свежеисписанный листок с фамилиями новых кандидатов.

— Оставим! — дружно откликнулось собрание.

— Товарищ Норкин. Оставим?

— Оставим! — еще дружнее.

Норкин перевел дух, с трудом погасил удовлетворенную улыбку. Ну вот. Пошумят, пошумят, отведут душу, а кончат тем же. Большие дети.

Пока работала счетная комиссия, Норкин озабоченно прикинул в уме, с чего начинать новому партийному бюро. Придется быстренько развязаться с делом Шатрова. Ограничиться строгачом. Рассмотреть баланс подсобного хозяйства. Уж больно много шуму вокруг него. Еще что? Ну, дальше видно будет...

Счетная комиссия вернулась в кабинет. Истомленные долгим ожиданием коммунисты побросали папиросы, приготовились слушать.

— ...За товарища Крутова семнадцать человек; против— шестнадцать. За товарища Норкина два голоса, против — тридцать один. Таким образом, в состав партийного бюро...

Норкин сидел оглушенный, с красными пятнами на лице, не чувствуя, что его губы растянуты непроизвольной кривой усмешкой. Он все еще не мог осмыслить того, что произошло. Так дружно включили в список для тайного голосования, а сами... Зачем же тогда? Поиздеваться? Краем глаза Норкин заметил насмешливые взгляды, которыми обменялись между собою коммунисты. Еще бы! Кому не ясно, чьи эти два голоса, поданные за Норкина!

Немногим лучше было самочувствие Крутова. Он, начальник прииска, глава коллектива, его вождь, прошел в состав нового бюро. Но как? Ползком. Спас один голос. Позор! Крупный пот оросил лицо Игната Петровича. Взмокрели даже ладони.

Во главе приисковой партийной организации оказался Арсланидзе. В тот же день новый парторг ознакомился с партийным хозяйством, которое в величайшем порядке сдал ему Норкин, и наткнулся на письмо из Атарена.

Крутов только черкнул взглядом по знакомой уже бумажке, утомленно сказал Арсланидзе:

— Опять на бюро? Что ж, давай...— И вдруг жалобно, дрогнувшим голосом, так непохоже на себя, добавил:— Заваливаем план, сидим без денег, а тут, изволь радоваться, опять мусоль дело Шатрова. И никто не хочет вникнуть в производство, помочь начальнику прииска!

Крутов сидел в кресле обмякший, постаревший, подперев голову рукой. Кирпичное от загара лицо все в мелких морщинках.

— Я еще не договорил, Игнат Петрович,— весело сказал Арсланидзе.— На этом же заседании бюро разработаем программу борьбы за план. Будем вытягивать наш «Крайний».

Перемену в своем положении Арсланидзе почувствовал сразу. И раньше к нему, как к члену партийного бюро, обращались многие, но теперь чуть не половину своего времени он вынужден был отдавать секретарским обязанностям. Приходил Кеша Смоленский:

— Георгий Асланович, скоро спортивный праздник. Комсомольская организация месяц к нему готовилась.

А Крутов не дает двести метров провода — наладить радиорепортаж со стадиона.

И Арсланидзе договаривался с Игнатом Петровичем о проводе.

К самым окнам конторы механического парка подъезжал на новой машине бригадир комсомольско-молодежной бригады Виктор Сиротка.

— Привет, Георгий Асланович. Я к вам. Гляньте на рессору. Видите? Вчера поставили, а сегодня уже лопнула. И так во всей бригаде. Половину времени стоим в ремонте. Это на новых-то машинах! Машины — мечта, сказка! Но дороги — черт их в ступе толок! Нельзя ли будет на партбюро поставить вопрос о ремонте дорог?

Являлась жена шурфовщика Настя, молча садилась в уголок, плевалась кедровыми орешками.

— Ты что, Настя?

— Всё пишете, товарищ парторг? А что муж жену до смерти убивает, это вас не касается?

— Опять буянит? Под суд его надо!

— Что вы! — пугалась Настя.— Поговорите с ним, он и опамятуется.

Это — мелочи текущей жизни. Ждали своего разрешения коренные вопросы: как вывести из прорыва прииск, построить к зиме первые благоустроенные общежития с центральным отоплением, создать к осеннему бездорожью запас продовольствия и взрывчатки.

В эти же дни разрешилось и дело Шатрова.

Ко времени партийного собрания настроение коммунистов определилось с такой ясностью, что даже Игнат Петрович не пытался изменить ход событий. Вдобавок ко всему, укором каждому звучало решение партийной коллегии. «Не разобрались, поспешили» — так думали теперь даже те, кто убежденно голосовал раньше за исключение Шатрова.

Снова Алексей сидел у двери, но на этот раз окрыленный надеждой.

Когда коммунисты подняли руки, Игнат Петрович обвел всех тяжелым взглядом, остановил его на Охапкине. Но Емельян Иванович не только не опустил руку под взглядом Крутова, а даже поднял ее выше. «Уж если этот заяц...» — с горечью подумал Игнат Петрович.

Проголосовав, все шумно поднялись, отодвигая стулья. Алексей почувствовал, что не выдержит. Выско-

чил из комнаты, побежал в темноте, не разбирая дороги, не зная, куда бежит, весь охваченный счастьем и потребностью движения, разрядки. Недалеко от дома Черепахиных Алексей налетел на какую-то девушку, узнал Нину, схватил за руки, закружил, неожиданно для самого себя ткнулся губами в щеку.

— Нина, Ниночка! Я.— в партии!

— Ох, какой же вы еще мальчик,— засмеялась девушка.— Что случилось? Вы с собрания?

Но Алексей уже был далеко.

— Я бегу к Евдокии Ильиничне, к Никите Савельевичу,— донесся издали его голос. Алексей не то кричал, не то пел.

Нина приложила руку к щеке, где еще горел внезапный поцелуй.

8

Накануне весь день лил дождь. Не тот веселый, бодрый ливень, что горохом простучит по крышам, пустит по улицам мутные ручьи, в которых так любо бегать ребятишкам, и тут же выставит разноцветную дугу-радугу, как флаг капитуляции перед солнцем, а обложной нудный дождь, от которого вздуваются реки, а люди становятся раздражительными и вялыми.

Голой и неприветливой стала тайга. Почернели крыши домов. На полигонах зарябили озерца. А из лохматых серых туч все лилось и лилось, и было непонятно, как удерживалась в воздухе такая масса воды.

Но за ночь погода переменилась. Воскресное утро заблистало светом и свежестью. К вымытому голубому небу приклеились перистые облачка. Ярче прежнего зазеленели лиственницы. Отовсюду к .стадиону потянулись горняки. Шли поодиночке, парочками, семьями. Сегодня предстоял большой спортивный праздник.

Нина Черепахина принесла микрофон, чтоб вести репортаж с футбольного поля. Электрики натянули провода. На двух столбах, как гигантские уши, повисли радиодинамики.

На старт вышли мужчины. Смоленскому досталось бежать в паре с Сироткой. Кеша прикоснулся коленом к влажной земле, напрягся.

— Арш!

Сильным толчком Кеша послал тело вперед, падая, едва успевая переставлять ноги, помчался по узкой дорожке, всей кожей чувствуя позади близкое прерывистое дыхание Сиротки. Крики, мелькающие руки над пестрой толпой зрителей — и вот она, ленточка! Левым плечом Кеша бросился на нее, оборвал и тотчас замедлил шаг, успокаивая дыхание.

Многократно усиленный голос Нины разнесся над стадионом:

— В беге на сто метров лучший результат показал Иннокентий Смоленский. Его время — двенадцать и Шесть десятых секунды.

Потом бежали женщины. Кеша сменил Нину у микрофона. Но ни ей, ни другим девушкам не удалось обогнать Дусю: быстрая как сайгак, Дуся вихрем пронеслась к финишу и исчезла в толпе.

После забегов на разные дистанции началось перетягивание каната. На поле вышел Тарас Неделя. Трижды Смоленский вызывал по радио желающих помериться силой с Неделей, но безуспешно. Поднялся смех. Время шло, никто не являлся. Пришлось разрешить выступить против Тараса одновременно двоим. Тогда на поле неожиданно вышли под аплодисменты зрителей Крутов и Галган. Один момент казалось, что им удастся сдвинуть Неделю с места, но бурильщик перехватился руками поудобнее и легко потащил к себе обоих. Раззадоренные, из толпы выскочили им на помощь Арсланидзе, Шатров, Сиротка... Скоро без малого десяток человек усердно тянули канат, другой конец которого удерживал Тарас. Сила одолела силу! Медленно, по одному шагу, Тарас начал уступать. Поднялся шум. Но внезапно Тарас повернулся, перекинул канат через плечо, выгнулся как тугой лук и поволок за собой противников под восторженный хохот, рев и свист горняков.

Волнение улеглось, только когда на поле выбежали футболисты, высоко вверх взлетел звонкий упругий.мяч и над стадионом зазвучал голос Смоленского, явно подражавшего радиокомментаторам.

Матч закончился, и сейчас же толпа горняков прихлынула к футболистам, окружила их, заполнив стадион. Потный, взлохмаченный, растирая подолом синей майки грязь на счастливом лице, обнажив мускулистый коричневый живот, Сиротка подошел к грузовику, у которого стояли Шатров, Нина и Дуся.

— Классно мы им вкатили! Знай наших. А теперь — купаться. А? Пошли

— Правда, идемте. Ой, как хорошо! — захлопала в ладоши Нина.— Надо только и Клаву с Тарасом позвать.

На речку отправились целой компанией. Долго выбирали место, где побольше песку. Дуся, Нина и Клава зашли в кусты, разделись, боязливо погрузились в воду по пояс, одним табунком, нервно смеясь, поеживаясь от холода. Шатров и Сиротка без всплеска нырнули в воду, поплыли экономным кролем. Неделя шарахнулся с разгона, поднял кучу брызг и пошел вымахивать саженками, наполовину выскакивая из воды, наподобие дельфина. Доплыл до середины реки, начал кувыркаться, бурлить воду, ухать, не зная, куда девать распиравшую его силу и радость.

Девушки аккуратно поплавали у бережка, выбрались на золотистый горячий песок и легли вместе, жмурясь от солнца. На реке играли ослепительные блики. В кустах возилась какая-то пичуга. Пролетела стрекоза, трепеща слюдяными крылышками.

Мужчины затеяли в реке борьбу, долго ныряли, плескались, фыркали. Потом угомонились, приплыли к берегу, повалились на песок рядом с девушками, холодные, осыпанные водяными брызгами.

— Айда в лес? — предложила Дуся.— На ту сторону.

Той же веселой компанией переплыли Кедровку,

Мужчины плыли на спине, держа в руках свертки с одеждой. На берегу обсушились, начали одеваться. Пока Неделя натягивал брюки, Шатров с восхищением любовался им. Плотные шары мускулов мягко катались под гладкой кожей бурильщика. Когда он поднимал руки, на плечах и спине мгновенно возникало сложное бугристое сплетение эластичных мышц. Им было тесно под кожей. Они вздувались на лопатках, на груди, сбегали к животу, деля его на каменные клетки. Великолепное, без единой родинки тело богатыря казалось ожившей античной статуей древнегреческого атлета. Алексей согнул руку, с иронической усмешкой ощупал свой бицепс.

— Эх и силища же у вас, Тарас Прокофьевич! — не утерпел инженер.— Неудивительно, что вы всех перетянули.

— На Тарасе можно изучать строение человеческих мышц,— поддержала Алексея Нина.

Неделя только смущенно улыбнулся. За него ответил словоохотливый Сиротка:

— Какой артист для Госцирка пропадает И что ему бурение это далось? В цирке он бы деньгу лопатой загребал! Дурной еще, своей пользы не понимает.

У подножия Ягодной сопки дорогу молодежи преградил глубокий ручей. Тарас взял под мышки Клаву и Дусю и смело шагнул с ними в воду. Девушки завизжали, но не успели испугаться, как снова очутились на земле. Алексей застенчиво взглянул на Нину:

— Можно вас перенести?

Нина обвила своей рукою шею Алексея. Подхватив легкое тело девушки под коленки, Шатров поднял ее. Их волосы смешались. У самых своих губ Алексей ощутил свежее дыхание Нины. Бережно переступая по каменистому дну ручья, он нес ее на руках, испытывая сладостный прилив нежности к девушке, которая с такой милой доверчивостью полагалась на него. Дальше со смехом, с шутками все полезли через бурелом.

На склоне Ягодной сопки нашлась красивая полянка, сплошь усыпанная голубикой. Мелкие сизые шарики висели на тоненьких бурых стебельках, манили к себе. Насытясь ягодами, молодые люди затеяли игры. Бегали взапуски, играли в «капустку», водили хоровод. Алексей резвился больше всех. Ему хотелось показать Нине свою силу и ловкость.

— Ребята, знаете что? Давайте сыграем в пятнашки! — закричала Дуся, прыгая на месте.

— Ишь ты, хитрая,— отозвалась Клава.— Кто ж тебя догонит?

Все-таки игра состоялась. Когда очередь ловить дошла до Алексея, он, не обращая внимания на других, помчался за Ниной. Несколько минут расстояние между ними не уменьшалось. Белый сарафан девушки мелькал в кустах, между деревьями, не приближаясь. Но вскоре Нина устала. Метнувшись в сторону, она обхватила руками ствол березы и прижалась к нему, смеясь, едва переводя дыхание.

— Чур меня, чур!

Алексей, торжествующий, налетел с разгона, обнял и девушку и березу, на мгновение коснувшись горячей щекой лица Нины.

Есть!

— Пустите, Алексей Степаныч. Устала я. Голова кружится.

Алексей послушно разжал руки, помог Нине сесть на траву и сам опустился рядом.

— Ау-у-у! — донеслось с полянки.

— Это нас зовут,— встрепенулась Нина.

— Пусть зовут. А мы спрячемся. Бежим! — вскочил Алексей.

Держась за руки, они побежали в глубь леса, беспричинно смеясь.

— Ау-у-у! — послышалось еще раз, но уже глуше.

— Не нужно, Алексей Степаныч,— замедлила бег Нина.— Они будут беспокоиться. Вернемся.

И опять Алексей тотчас же подчинился Нине. Эта радостная готовность исполнять каждое желание девушки удивила самого Шатрова. Никогда раньше он не испытывал с такой силой подобного чувства. Казалось, его воля целиком растворилась в воле Нины. И это не только не было досадно, но, наоборот, создавало ощущение особой близости к Нине, как будто Алексей добровольно принял ее руководство над собой и этим стал в новые отношения к девушке, отличные от тех, которые связывали ее всеми остальными людьми.

Внезапно Нина остановилась, присела на корточки и осторожно раздвинула траву.

— Смотрите, Алексей Степаныч, какая прелесть!

Под кустиком голубики, в густом разнотравье, спряталось хрупкое гнездо из листьев, мха и мелких веточек. Три пушистых комочка копошились в гнезде. Алексей шагнул вперед, и сейчас же Нина предостерегающе подняла руку. Трепетные пятна теней скользнули по загорелой коже ее плеч.

— Не трогайте, а то родители оставят гнездо. Ах вы, мои маленькие!

С ласковой, доброй улыбкой Нина рассматривала крохотные существа, такие трогательные в. своей полной беспомощности, а Алексей стоял сбоку, в свою очередь любуясь девушкой, выражением необыкновенной доброты по всей ее фигурке, в гибких руках и особенно в лице, исполненном нежности.

Налюбовавшись на птенцов, снова пошли к полянке. Но еще дважды Нина останавливалась. В первый раз ее внимание привлекло облако необыкновенной, ни с чем не сравнимой белизны. Насквозь пропитанное солнечным светом, оно стояло в небе округлое, девственно чистое. В другой раз Нина задержалась, чтобы получше рассмотреть причудливо изогнутую молодую березку. Придавленная упавшей на нее лиственницей, березка все-таки выжила, обогнула замшелый ствол лиственницы и поднялась кверху, распустив зеленые кудри. «Как она тонко понимает красоту природы, как чутка к ней!» — подивился про себя Алексей. Он сознавал, что, не обрати Нина его внимание на облако, березку, он наверняка прошел бы по лесу, не заметив их красоты.

И еще одним удивила в этот день Нина своего спутника. Там, где он видел просто траву, она различала десятки знакомых ей цветов и злаков, называла их по именам, объясняла Алексею особенности и ценные качества лекарственных растений.

— Вон крушина, видите? Как Пышно разрослась! А это иван-чай. Сколько его тут!

— Откуда у вас, Нина Александровна, такое знание ботаники? — не выдержал Алексей.— Вы же в общем городская жительница, врач, а знаете столько растений, что мне просто стыдно за свое невежество.

— Ну что вы! — застеснялась Нина.— Шутите? А цветы я всегда любила. И начала с изучения лекарственных растений по ботаническому атласу,— мне же как врачу это просто необходимо! — а потом так заинтересовалась флорой, что стала все подряд запоминать. Смотрите, какая прелесть! — перебила себя Нина, показывая Алексею на гроздья каких-то темно-фиолетовых колокольчиков.

На полянке, когда Алексей и Нина выбрались на нее, оказались только Виктор и Дуся. Сиротка раскинулся в небрежной позе на траве, положив голову на колени молодой жены. Дуся перебирала густые пряди волос мужа и хлопала его по носу своей косынкой. Смуглое тело Виктора, палевое платье Дуси красиво выделялись на зеленом фоне леса.

— А где Тарас с Клавой? — удивилась Нина.

— Там! — неопределенно махнула Дуся.— Наверное, целуются. А как вы, не теряли время даром? — дерзко добавила она.

Нина густо покраснела. Алексей тоже смутился, укоризненно покачал головой.

Дуся ошибалась. Между Тарасом и Клавой шел

серьезный- разговор. Плетя венок из ярко-оранжевых жаркое, Клава допытывалась:

— Ты вправду любишь меня, Тарас?

— Люблю! — только и ответил Тарас, сидевший напротив на низеньком пеньке. Ему хотелось сказать очень многое о своей любви, но он не знаЛ слов, которыми можно было бы описать все, что творилось в его душе.

— А за что ты меня полюбил? — продолжала спрашивать Клава.

— Разве это можно объяснить, за что? — в затруднении пошевелил пальцами Тарас.— Ты — хорошая, красивая. Лучше всех на свете. Как же тебя не полюбить? — искренне удивился Тарас.

— Но ведь есть девушки куда красивее меня,—настаивала Клава.

— Н-ну, не знаю... Не видал таких. Все равно ты лучше всех,— убежденно повторил Тарас.— Я ведь без тебя жить уже не могу! — вырвалось у него.

Обратно тронулись только к вечеру, когда начали сильно донимать комары. Алексей и Нина все время разговаривали между собой, но впоследствии Алексей никогда не мог вспомнить, о чем они говорили. Слова не имели для них почти никакого значения. Гораздо больше значили взгляды, легкие касания рук, внезапный румянец на щеках.

Клава в венке из жарков и Тарас, держась позади, шли молча.

Пробираясь через бурелом, Алексей оцарапал ногу. Ранка оказалась пустячной, но Нина разорвала свой кружевной платочек и сделала перевязку.

В эту ночь Алексей долго не мог заснуть. Он распахнул окно, сбросил на пол жаркое одеяло. А в другом доме широко раскрытыми глазами смотрела в темноту Нина, пытаясь понять, что происходит с ней.

9

Шатров лежал на животе в густой траве и перетирал крепкими зубами сухую былинку. Рядом улегся Черепахин. Подперев руками подбородок, он любовался сердитым шмелем, который ползал по цветку молочая в поисках нектара. Оба ожидали массового взрыва, который

должен был выбросить за контур нового полигона толстый слой земли и открыть доступ к золотоносным пескам. Крутов обещал женсовету построить на новом полигоне промывочный прибор и отдать его в безраздельное пользование женщинам.

Разговор то замирал, то снова возобновлялся, неторопливый, прерывающийся, как огонек в тлеющем костре. Говорили о прошедшем спортивном празднике, о предстоящем взрыве, о богатствах сибирской земли.

— Да, богата наша Сибирь! — с чувством произнес Шатров.— Сказочно богата. И под землей и на земле — всюду сокровища.— Невидящими глазами он уставился вдаль, помолчал и после паузы задумчиво добавил:— Как подумаешь о Сибири, ей-богу, хочется, Никита Савельич, шапку снять перед землепроходцами. Герои! Кто открыл для России весь этот огромный край? Василий Поярков, Ерофей Хабаров, Тимофей Ермак, сотник Дежнев...

—Алексей Степаныч,— поинтересовался Черепа

хин,— а как же они пробирались, эти землепроходцы? Сами по себе или их казна посылала?

— Всяко, Никита Савельич. Были такие, что попросту скрывались, уходили подальше от царского глаза. А многих посылало московское правительство, снабжало оружием, грамотами-, инструкциями. «И буде река, то смотреть, каковы у тое реки берега, и есть ли на них какие выметы, и есть ли какие угожие места и лес...» На кочах, на лодчонках, верхом, пешком пробирались вперед, искали новые землицы, замерзали, помирали голодной смертью, погибали в боях, но не отступали, несли свою дальнюю службишку, помня о родине. А ведь какое время было тогда, Никита Савельич! Ни самолетов, ни аэросаней, ни радио, ни карт, ни современного оружия, ни питательных концентратов, ничего! Ружьишко за плечами да собачья упряжка или лодка — вот и все снаряжение. А что впереди? Может быть, люди с песьими головами? Звери невиданные? Пропасти, непроходимые горные хребты, водопады? Вот представьте себе: идут год, идут второй, наступает третья зима. Цинга, боеприпасы на исходе, хлеба давно ни корки, половина отряда в земле. Слетел лист, повалил снег, ударил мороз... Где жить, как спастись? Позади — тысячи верст тайги, рек, гор. Впереди — незнаемое. Нет, только русскому человеку по плечу такой подвиг! Ведь поверить трудно — вся Сибирь была освоена за шестьдесят, семьдесят лет. А от Москвы до Охотска, например, ездили в те времена больше трех лет!

Черепахин хотел еще о чем-то спросить Шатрова, но в это время трижды пронзительно заверещал свисток. Взрывники, подпалив бикфордовы шнуры, побежали врассыпную.

— Ну, сейчас она, матушка, ахнет,— пробормотал Черепахин.

Потянулось напряженное ожидание взрыва.

...Нина рано освободилась от дежурства в больнице и решила прогуляться по лесу. Вылазка оказалась удачной. Девушка нарвала красивый букет цветов, сплела венок на голову, выкупалась в прохладной воде маленького лесного озерца, а потом целый час просидела возле муравейника, увлеченная наблюдением за рыжими муравьями. Больше всего насмешило Нину «доение» тлей. Едва удерживая смех, она смотрела, как, подбежав к тле, муравей ощупывает ее усиками, потом гладит и похлопывает по спинке, заставляя тлю выделить на кончике брюшка капельку жидкости. Слизнув ее, муравей отправляется к соседней тле. Нагляделась Нина и на то, как, встретив голодного муравья, его сытый собрат отрыгивает капельку пищи, чтобы накормить встреченного.

За всеми этими развлечениями время протекло незаметно. Взглянув на часики, Нина заторопилась. Обойдя густые заросли кедрового стланика, она спустилась с сопки и, чтобы сократить путь, пошла к поселку не по дороге, а прямиком через полигоны.

На опушке леса девушка заметила красные флажки, но не поняла их значения. Не остановил ее и сторож, поставленный у границы оцепления. Уверенный, что здесь, вдали от дороги, появиться некому, он пригрелся на солнце и незаметно для себя задремал.

Весело напевая, Нина быстро шла вперед. Внезапно где-то далеко в стороне раздался приглушенный свисток. За ним второй, третий... Неясная тревога овладела девушкой. Сама не зная почему, она смолкла, пугливо оглянулась. Знойная тишина, пустынность полигона вдруг показались ей зловещими, полными какого-то особого грозного предзнаменования. И в этот момент Нина увидела, как впереди из травы выскочили два человека,

замахали ей руками Девушка остановилась, обернулась назад. Далеко, у самой кромки оставленного ею леса, тоже стояли люди, отчаянно махали руками, красными флажками и что-то кричали.

— На-а-а...а-ад! Бе-е...и-и-и! — донеслось до Нины.

Тогда, окончательно уверившись, что ей грозит какая-то беда, вдвойне страшная своей неизвестностью, девушка побежала, но не назад, а вперед, к тем двоим, что были ближе к ней, спотыкаясь о комья земли и не чувствуя боли.

С того времени, как прозвучал свисток, и до той секунды, когда Шатров увидел человека среди минных камер,прошло около минуты. Шатров знал, что длина бикфордовых шнуров была рассчитана на четырехминутное горение. До взрыва оставалось меньше трех минут. Не добежать человеку. Конец. Но кто же это? Женщина!

Не глаза — вдруг остановившееся сердце сказало Алексею, кто бежит к нему из последних сил, кто обречен на смерть в дымном грохоте, который сейчас потрясет землю. И тотчас же сила, более могучая, чем древний инстинкт самосохранения, властно толкнула его вперед.

— Куда? Назад! Вернись! — кричал Черепахин.

Но Алексей, не помня себя, летел навстречу Нине. Только ее он видел перед собой. Он не услышал взрыва, лишь почувствовал, как тяжко вздохнула под его ногами земля, и в ту же секунду перед ним метнулись огромные, расширенные ужасом глаза Нины. Сбив ее с ног, Алексей упал сверху, всем своим телом прикрывая девушку. А разметанные взрывом валуны и пудовые камни поднялись ввысь, в поднебесье, остановились там на мгновение и устремились книзу, все ускоряя падение, метя в оказавшийся на полигоне крохотный живой комочек...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВОЗМЕЗДИЕ

1

Все лето Лаврухин не купался. Он питал отвращение ' к воде, плавать не умел и мылся только в бане, да и то в исключительных случаях, когда на него начинали коситься окружающие,— дурной запах давал себя чувствовать. Но однажды, возвращаясь с участка, насквозь пропыленный и потный, понаблюдав, с каким наслаждением ребятишки плещутся, кувыркаются, ныряют в воде, он вдруг ощутил нестерпимый зуд во всем теле и решился.

Выбрав мелкое местечко, Лаврухин разделся, смочил водой неприятно белую впалую грудь, на которой треугольным лоскутом отпечатался загар, осторожно окунулся, заткнув предварительно уши, и вылез. Длинные волосы повисли на шее, прилипли к щекам и придали Лаврухину самый разнесчастный вид. Немногим лучше было и его самочувствие. Наступил август, ночи стали длинные, прохладные, и вода несколько остыла. Лаврухину же с непривычки она показалась ледяной. .

Опасаясь простуды, он выпил дома целый стакан не-разведенного спирта, но даже это испытанное средство не помогло. Через три дня в самом секретном месте вскочил чирей. Не успел он прорваться, как появился второй. Лаврухин выходил из себя, страшно ругался, бегал к бабке, мазался ихтиолкой, но ничто не помогало. Чирьи высыпали дружно, как грибы после теплого моросящего дождика. То в одном, то в другом месте Мефодий Лукьянович обнаруживал подозрительную красноту кожи. Вскоре появлялся прыщик. Он нахально разрастался и быстро превращался в полноценный чирей.

Понемногу напасть миновала, но и теперь, идя по участку, Лаврухин держал голову косо, как будто подсматривал за кем-то. Один чирей все еще гнездился на шее, у самого ворота. Толстые губы недовольно выпячивались вслед за носом, и казалось, Лаврухин собирается хрюкнуть.

Невеселые мысли одолевали начальника участка. Терпение Крутова лопалось. «Сроку тебе — неделя. Если ты, мякинная голова, не дашь декадный план, загоню в шахту простым рабочим. Лопатой будешь руководить!»— заявил Игнат Петрович на последней планерке. Было над чем призадуматься! Лаврухин знал характер Крутова. Игнат Петрович не бросал слов на ветер.

«Дать декадный план». Легко сказать! А как это сделать? Мефодий Лукьянович перебрал немало разных способов, но ни один не годился. Галган посоветовал приписывать понемногу добычу в ежедневной рапортичке, но и этот вариант сразу же отпал. Золото — не пески, которые всю зиму сваливают у шахты. Поди узнай, сколько кубометров вчера добавилось в отвале! А с золотом так: сколько сдал сегодня в кассу, на столько и документ получи.

В довершение всего на прииске иссяк запас взрывчатки. Нечем стало взрывать готовые шурфы. Вечная мерзлота в них оттаивала, они начинали обваливаться. Под угрозой оказался целый полигон. Экскаваторщики забили тревогу.

Недалеко от промывочного прибора Шатрова Лавру-хин остановился посмотреть шурфы. Оттаивание продолжалось. Глубокие земляные колодцы потеряли правильную круглую форму. На дне их кучами громоздилась земля. То там, то здесь с глухим шорохом осыпались камни, песок. Один раз оторвалась и упала большая глыба. Еще неделя-две — й все шурфы обрушатся.

Злой, наэлектризованный, отыскивая повод пошуметь, Лаврухин подошел к прибору. Но здесь не к чему было придраться. Ровно и мощно падал с колоды коричневый пенный поток воды. Ни на минуту не обнажалась лента транспортера. Шатров копался в механизме питателя, о чем-то весело шутил с рабочими.

По общему мнению, Алексей и Нина чудом уцелели во время массового взрыва. Весь полигон был усеян камнями и глыбами. Но факт оставался фактом. Нина отделалась испугом, Шатров — легким повреждением ноги. Небольшой осколок камня рассек-таки правую икру, не затронув берцовые кости. Теперь рана затянулась, остался только шрам, но Алексей все еще слегка прихрамывал.

Оставаясь незамеченным, Лаврухин прилег на землю, наблюдая за Шатровым. Инженер возбуждал сильное любопытство у Мефодия Лукьяновича, оставаясь для него неразрешимой загадкой. Лаврухин не мог понять мотивов поведения Шатрова, образа его жизни. Инженер, человек с высшим образованием. Заслуженный офицер, орденоносец. Приехал на хорошую должность с приличным окладом. Горное дело знает, толковать нечего. Чего бы еще? Нет, взялся воевать с Крутовым. А что ему в этих работягах? Сегодня он здесь, на следующий год — на другом прииске. Чудно! Жена ушла, сам заболел, чуть из партии не вылетел — не кается. Слышно, опять что-то с Арсла-нидзе затевает. Ходит по баракам, книжки читает. Вон он, пересмеивается с чумазым слесарем. Нашел себе товарища... И они-то, грязные черти, его любят! Попробуй затронь Шатрова, все за него горой. Или взять последний случай — кинулся как ошалелый девчонку спасать. Свободно же мог угробиться. А за что? Если б ему сто тысяч деньгами посулили или бы орден хотя б предвиделся за геройство... А то так, за спасибо. Партиец? Так есть люди, и в партии состоят, и все у них по-человечески. Вот хоть бы Норкин: заколачивает деньгу на книжку, дотягивает до пенсии, на рожон де лезет, слушается Крутова. Все ясно, понятно.

Никакого вмешательства Лаврухина не требовалось, но, чтобы засвидетельствовать свое появление, он все же подошел к транспортеру, осмотрел ролики. Шатров выбрался из-под бункера, нахмурясь пошел навстречу Лав-рухину. Сейчас же Мефодий Лукьянович загадал: если Шатров поздоровается с ним, Крутов оставит его, Лаврухина, начальником участка. Инженер не поздоровался.

— Мефодий Лукьянович, Чугунов посоветовал, как спасти шурфы от обрушения.

— Да? Как? — так и кинулся к Шатрову Лаврухин. Кинулся и даже рот приоткрыл, словно готовясь прихлопнуть им на лету известие.

— Надо нарубить веток стланика и плотно прикрыть ими шурфы. Тогда они не будут оттаивать. Солнце не достанет. Чугунов говорит, они с Лисичкой всегда так делали.

«Шут возьми, как просто! А мне в башку и не втемяшилось»,— подумал Лаврухин, вслух же небрежно сказал:

— Старо. Возни много. Я думал, он что-нибудь получше придумал. А в общем ладно. Пошлю рабочих стланик рубить. «Что, съел? — мстительно подумал Лаврухин.— Думал, благодарить тебя буду?»

Но инженер, по-видимому, и не ожидал от Лаврухина никаких изъявлений благодарности. Он уже отошел от него, занялся насосом. Шатров плохо переносил даже короткое общение с Лаврухиным. При всякой встрече с ним Алексей испытывал чувство гадливости, смешанной с недоумением. Как могли жить в Советской стране такие люди, без высокой ясной цели в жизни, без любви и увлечения своим трудом? Каждый раз, сталкиваясь с людьми, подобными Лаврухину, Алексей вскоре же начинал тяготиться разговором с ними. Его тянуло прочь от них, на свежий воздух.

— Вставай, лежебок! В контору пора.

Марфа Никаноровна стащила с мужа ватное одеяло. Он забурчал, но взглянул на часы и заторопился: сунул ноги в домашние шлепанцы на войлочной подошве, подошел к рукомойнику, взлохмаченный, тонконогий в трикотажном сиреневом белье.

Марфа Никаноровна встала уже давно. Она приготовила завтрак, вымыла пол, накормила поросят и наносила воды в кадушку на завтра. Домашнюю работу теперь приходилось делать урывками, по утрам и вечерам. Женщины добились своего: на новом полигоне возвышался промывочный прибор, начальником его единогласно была избрана Норкина.

Доверием, оказанным ей женщинами, Марфа Никаноровна очень гордилась. Несколько раз она даже заметила, не без ехидства, мужу: «Так-то, Леня. Меня начальником выбрали, а тебя из парторгов на вороных прокатили. Что я говорила? И правильно. Какой из тебя парторг? Куда Крутов с копытом, туда и ты с клешней. Ни сознательности, ни твердости».

Позавтракали молча. У конторы разошлись. Норкин направился в свой кабинет, Марфа Никаноровна — к прибору. Сегодня предстоял большой день. Освободился один бульдозер. Крутов обещал отдать его женщинам. Это означало — долой тачки, трапы, лопаты. Большинство женщин, кто захочет, можно будет перевести на рытье шурфов. Тяжеленько, зато там заработок повыше.

По дороге Марфа Никаноровна зашла за Феклой.

Никто не работал с большим усердием, чем глухонемая. Любо было смотреть, как, проворно действуя лопатой, она насыпает тачку — гора горой, бегом катит ее по узким трапам-доскам, нигде не оступаясь, и ловко опрокидывает над бункером. Прошлая жизнь с Галганом представлялась Фекле безобразным сном. Казалось, долгое время она плыла в мрачном туннеле. Ее тащило, било об осклиздые стенки и вдруг вынесло на простор голубой ласковой реки с зелеными берегами, залитыми солнцем. Фекла изменилась даже внешне—-загорела, приобрела уверенную осанку, выступала плавно и важно. Теперь она первая хохотала над нечаянно перевернув-

шейся тачкой, вечными проделками Дуси, которая тоже работала на приборе.

В полдень у прибора появился Неделя, прямо из шахты,— в брезентовой куртке и широкополой шляпе, осыпанной каменной пылью. Под мышкой, как тросточка у щеголя,— бурильный молоток. Женщины приветливо заулыбались, глядя на Тараса. Все любили его той бескорыстной любовью, какой русские люди .награждают силачей. Дуся потащила Тараса за рукав к себе. Он послушно следовал за шустрой проказницей добродушно ухмыляющийся, смущенный общим вниманием. Дуся заставила Тараса насыпать грунт в тачку, сама вскочила сверху, и Тарас быстро покатил ее по доскам под смех женщин. Над бункером он резким движением перевернул тачку, но Дуся успела-таки соскочить с нее и залилась хохотом, приплясывая, показывая Неделе розовый язык.

Тарас не сделал даже попытки поймать насмешницу— он прекрасно знал, что это ему никогда не удастся, и поднялся на эстакаду по скрипучим доскам. Рядом бежала пустая резиновая лента транспортера. Лишь редкие кучки грунта виднелись на ней. Тарас пренебрежительно хмыкнул. «То ли дело бульдозерный прибор».

На верхней площадке бурильщик остановился. Солнце светило усердно, но грело уже не с прежней силой. Порывами налетал холодный ветер. Внизу, в складках полигона, двигались женщины. Тарас внимательно поискал глазами, но нигде не нашел Клавы. «Зачем она велела прийти?»

Протекло полчаса. Внимание Тараса привлек далекий лязг гусениц. Где-то шел трактор. Лязг приближался. Тарас лениво повел взглядом и увидел: на крутой отвал взбирается бульдозер. Могучая машина лезет почти вертикально. А за ее рычагами маленькая фигурка. Капелькой крови алеет косынка. Клава?

Саженными скачками Тарас сбежал с эстакады, пустился навстречу бульдозеру. Гремящая машина, выпятив вперед панцирную грудь, быстро надвигалась на него, все увеличиваясь в размерах. Сверху на Тараса смотрело счастливое и гордое лицо Клавы. Вольный ветер трепал и рвал с головы красную косынку. Девичьи руки уверенно сжимали стальные рычаги. С грохотом упал тяжелый нож, врезался в землю, вздыбил ее и погнал перед собой к бункеру прибора живую земляную волну.

В бесчисленных книгах поэзией и прозой воспета любовь. И никогда, покуда жив род человеческий, не перестанет звучать гимн любви, началу всего сущего.

Алексей полюбил Нину. Это любовь послала его навстречу взрыву на полигоне. Это любовь окрашивала теперь собою всю жизнь Алексея. Что бы он ни делал, Нина входила радостью в его мысли. Сколько раз среди дня молодой инженер отрывался от работы, прислушивался к какому-то неясному, но сладостному приливу внутри: «Что случилось? Да, Нина...»

Теперь для Алексея не существовало предела его физических сил. Он мог двое суток не спать, оставаясь свежим и бодрым, мог без устали часами ворочать вместе с рабочими тяжелую ленту транспортера, очищать бункер прибора: Иногда Алексею казалось, что он способен на чудо: прыгнуть с высокого обрыва и полететь в воздухе над тайгой, как в детских снах, взмахивая руками. И это чудо сделала с ним она, Нина!

После того, что произошло на полигоне, Алексей и Нина, не договариваясь, как-то само собой, перешли на «ты». Ни одного слова о любви между ними еще не было сказано. Оба боялись заговорить о ней, коснуться того чудесного, что пело в их душах. Но и молчать Алексею становилось все труднее.

В этот вечер, сидя дома, подперев голову рукой, Алексей в раздумье чертил пером профиль Нины, вслух произносил имя любимой, наслаждаясь его звучанием. Очнуться его заставил звучный бой стенных часов в желтом деревянном футляре. Десять часов! Пора ужинать. Евдокия Ильинична не любит кормить поодиночке.

У Черепахиных было шумно. Тарас стоял посреди комнаты, руки в боки, и заливался хохотом. Глядя на него, смеялись Клава и Нина. Никита Савельевич пытался остановить их, но и у него щурились глаза, прыгала борода.

— Ой, не могу,— стонал Тарас.— Уронила меня бид-на маты с шестнадцатого этажа.

— Что тут у вас, аттракцион смеха? — в недоумении спросил Шатров, невольно задерживаясь взглядом на смеющемся лице Нины с ямочками на щеках, поддаваясь общему веселому настроению.

— Это все Тарас,— махнул сложенной газетой Никита Савельевич в сторону Недели.— Эк его разбирает! Смешинка в рот попала. Вон, вон, того гляди, лопнет. Да будет тебе, Тарас! Где в нем столько смеху помещается? — с беспокойством продолжал Черепахин, обращаясь к Шатрову.— И главное, Алексей Степаныч, ничего смешного! Американский министр обороны Форрестол прыгнул из окна шестнадцатого этажа морского госпиталя в Вашингтоне. Пишут, выскочил как был — в больничном халате...

Но Тарас не дал говорить Черепахину.

— В белом халате... летел, как ангел... и мотузочки сзади тюлюпались, навроде крылышков,— с новой силой грохнул Тарас,— а вдарился как черт!

Евдокия Ильинична, вошедшая с подойником в руках, застала очень живописную картину. Прошло немало времени, пока все успокоились и Клава начала накрывать на стол.

— Вот ты заливаешься, Тарас,— мягко выговаривала она своему жениху,— а гляди, чтоб на экзамене плакать не пришлось. Скоро в вечернюю школу. Ты мне что обещал? Я твое желание выполнила, перешла на бульдозер. И ты должен учиться.

— Буду, мое серденько,—ласково отвечал Тарас, не сводя обожающего взгляда с лица Клавы.— Всю физику повторил уже. Через год буду ученый, как академик.

— Ох уж, академик! — шутливо дернула Тараса за ухо девушка.— Скажи, хоть бы семилетку одолел!

Шатрова волновало интимно-дружеское обращение Клавы с Тарасом.

Он мысленно ставил себя на его место, а Нину — на место Клавы и краснел от своих мыслей. Но у Тараса и Клавы все было решено. В сентябре они едут в Атарен , а возвратясь, празднуют свадьбу. А у него...

— Скоро, мать, кормить нас будешь? Кишка кишке кукиш кажет,— сказал Никита Савельевич, втягивая живот.— Вот, погляди, вконец отощал.

— Не я тебя, ты меня тридцать лет кормишь,— отшутилась Евдокия Ильинична, ловко нарезая аппетитными ломтями поджаристый хлеб домашней выпечки.— А за что — не знаю.

За стол уселись все сразу. Рядом с Ниной — Шатров. Но ему не суждено было в этот вечер поужинать. Едва он взялся за ложку, как в дверь постучали. Вошел рабочий с прибора Шатрова, мокрый, запыхавшийся.

— Алексей Степаныч, колодец прорвало! Вода от насоса уходит. Прибор стал.

Шатров выскочил из-за стола.

— Да поешь, Алеша, успеется,— всполошилась Евдокия Ильинична,— не пожар-те, за минуту ничего не подеется.

— Нет, нет, Евдокия Ильинична. Провороним воду, и план уплывет.

Старушка взяла два ломтя хлеба, проложила их ноздреватой пластинкой сыра и сунула в карман инженеру.

— Хоть там, голубчик, закусишь.

Уходя, Шатров не утерпел, попрощался с Ниной отдельно.

Открыв дверь, инженер на секунду отступил назад, поежился. В темноте ночи шумел проливной дождь. Блестели налитые водой колеи. Подтянув повыше голенища сапог, Алексей шагнул вперед.

После ужина, чтоб не идти под дождем, Нина легла спать вместе с Клавой. Евдокия Ильинична убрала посуду, подсела к мужу.

— Ты ничего, отец, не примечаешь?

— А что?

— Сдается мне, Алеша к Ниночке тянется. Не так чтобы явственно, а все же таки... То на лицо зарумянится, то глаза отведет, будто и не глядит, а самого так и подмывает, сердешного...

Никита Савельевич с добродушной усмешкой обнял жену за плечи.

— Поздно же ты, мать, разглядела! Давно промеж них любовь. Думаешь, с чего он тогда кинулся под взрыв?

— Дай-то бог,— перекрестилась Евдокия Ильинична.— А я бы никого другого и не пожелала Ниночке. Такой Алеша добрый и славный. Ведь не кто, он ее спас. В глазах смерть стояла.

4

Погода испортилась. Третий день шли злые непрерывные дожди. Зоя сидела в огромной пустой квартире и уныло смотрела в окно. По стеклу, точно слезы, катились крупные капли. Монотонно барабанило по крыше. У крыльца слабо шелестел глянцевыми листьями молоденький тополь. Сквозь дождевую дымку редко-редко мелькали фигуры прохожих в островерхих капюшонах. Тоска!

Приступы хандры у Зои стали не редкостью. Дружба с Цариковой распалась. После ссоры они не встречались ни разу. Женщины сторонились Зои. Никто не приглашал ее к себе в гости, никто не навещал ее. Зоя осталась совсем одна.

Что-то не ладилось в ее жизни. Не было радости, но почему — Зоя не могла понять. Часто она открывала дверцу дорогого шифоньера из светлой карельской березы, равнодушно перебирала свои платья. Их висело много — разных цветов и фасонов. Внизу длинным рядом стояли туфли. В сундуке хранились пальто, отрезы. Крутов не скупился на подарки молодой жене. Но прикосновение мягкой струящейся ткани, яркие краски не приносили былого наслаждения. Наряжаться здесь, на прииске, где все заняты работой? Ходить пестрой павой на посмешище людям? Вдобавок — ни парка, ни асфальтированных тротуаров. Пыль, грязь... Переехать в город? Крутову нечего там делать. Да и не поможет. В глубине души гнездилось холодное сознание: всюду потащится за ней эта тоска. Не для кого наряжаться, не перед кем. Кому она нужна, красивая, нарядная? Кто ее любит?

Снова и снова Зоя восстанавливала в памяти события прошедших месяцев, пытаясь найти разгадку, почему ей не дается в руки маленькое скромное счастьице. Ведь ей нужно так немного — любимый человек, обеспеченное существование, возможность чуточку повеселиться... А вместо этого — одиночество, зеленая тоска. Нет, не того она ждала, оставляя Алексея! И не странно ли: он никогда не заботился о своем счастье, наоборот, навлек на свою голову все беды — и что же? Алексей по-прежнему в партии, доволен своей работой, он нужен людям, его хвалят. Даже всесильный Крутов ничего не смог ему сделать. А теперь, говорят, Шатрова часто видят вместе с Ниной Черепахиной. Он счастлив! А она? Такая молодая, хорошая... Подумать только —жизнь проходит мимо нее!

Зоя упала головой на руки и заплакала бессильными тоскливыми слезами. Лохматый кот потерся об ее ноги, обиженный невниманием, отошел, принялся умывать мордочку, зазывая гостей. И почти тотчас же раздался стук в дверь.

Зоя испуганно вскинулась, насухо вытерла глаза. Вошла Марфа Никаноровна. Брезентовый дождевик стоял на ней колом. Сейчас же с него натекло на пол. От резиновых сапог поплыла жидкая глина. Седеющие волосы намокли, выбились из-под капюшона. Лицо тоже мокрое, но довольное, с хитринкой.

— Натопчу я тебе, однако. Ну да ладно, домработница подотрет. Или сама? Не записалась еще в барыни?

— Какая я барыня! — весело отозвалась Зоя. Хандра вдруг уступила место бодрости. Лукавое лицо Марфы Никаноровны, возможность поговорить с живым человеком, запах дождя и свежего воздуха, исходивший от дождевика,— все это живительно подействовало на Зою.

— Вот и хорошо. Не пишись. А то я только было в барыни полезла, бац! — а моего Сеньку по шапке! — затряслась в неслышном смехе Марфа Никаноровна. От глаз лучиками побежали добрые морщинки.

Глядя на нее, засмеялась и Зоя.

Между тем глаза Марфы Никаноровны быстро обежали всю комнату и опять остановились на лице Зои, зоркие, сверлящие как буравчики.

— Почто одна сидишь, скучаешь? Да ты, никак, плакала?

— Что вы! Просто лук к обеду резала, вот и...— вспыхнула Зоя.

— А. Бывает. Лук — он такой, едучий.

Норкина поговорила еще немного, потом перешла к цели своего посещения:

— Я к тебе. Затеял наш женсовет новое дело. Хотим своими силами отремонтировать к зиме одно общежитие, сделать его образцовым. Кеша с ребятами обещали помочь. Снег-то, он вон он, близко, а твой князь и не чешется, пес его заешь. И эта дубина стоеросовая, прости господи, Галган, не думает, как будут рабочие зимовать. Опять, как в ту зиму, в кулаки свистеть? Штукатурка пообвалилась, тамбуры не утеплены, печки плохие... Партбюро приняло решение о подготовке к зиме, а Крутов тянет. Так, может, хоть глядя на нас, женщин, постыдится? Но мороки с ремонтом много. И с прибора всех не снимешь. Это еще ладно, Клавдюня такая девка верткая. Ровно бы она век на бульдозере ездила.

Женщины говорили долго. Обрадованная приходом Норкиной, тем, что женсовет вспомнил о ней, Зоя напоила гостью чаем с малиновым вареньем и бисквитным печеньем. Условились: завтра же Зоя включается в ремонтную бригаду женщин.

— Я вон какая дыня репчатая,— шутила, прощаясь, Марфа.Никаноровна,— и то мазать взялась. А ты молодая, ловкая. Да,— приостановилась она уже на пороге, как будто лишь сейчас вспомнила,— ты у своего тесу не выпросишь кубометра два? Там кое-где крыша худая. Менять тесины придется.

— Н-не знаю,— замялась Зоя.— Попробую. Только вряд ли он меня послушает...

5

В то время как в доме Крутова шло приятное чаепитие, Игнат Петрович выдерживал бурный натиск Тамары Арсланидзе.

— Да поймите же, Игнат Петрович, упрямый вы человек,— наступала Тамара, прижав кулачки к груди,— что это дико, чудовищно, если хотите! Перекладывать золото из одного кармана в другой! Грабить себя, обманывать государство!

Час тому назад Чугунов привел Тамару к одной из шахт первого участка. Геолог спустилась в шахту и обнаружила в ней добрый десяток лотошников. Рассыпавшись по лавам, они без зазрения совести выдалбливали к себе в лотки из спаев — золотоносных прожилок — самые богатые включения золота. Шахту грабили. Наверх в коробах шли обедненные пески.

Потрясенная Тамара выгнала из шахты всех лотошников и нашла Лаврухина, чтобы уличить его в вопиющем недосмотре. К изумлению геолога, Лаврухин не только не попытался отпереться, но сам заявил:

— Это я .распорядился.— И, помедлив мгновение, чтобы насладиться эффектом своих слов, добавил: — По приказанию Игната Петровича.

Тогда-то Тамара и пустилась на розыски Крутова, отыскала его в кабинете.

— Мы рубим сук, на котором сидим! Представьте себе — бульдозеры будут подавать, а приборы промывать наполовину пустую породу,— продолжала Тамара с выражением гнева, обиды и недоумения на смуглом красивом лице. Ее удлиненные миндалевидные глаза блестели.— Работа людей, машин, горючее, деньги — все на ветер! Ведь это золото, что растаскивают лотошники, мы все равно снимем с приборов, только на неделю позже.

Игнат Петрович, который каменно сидел в кресле и, казалось, дремал под бурную речь геолога, пошевельнулся при последних словах и открыл глаза.

— Нет, не бессмыслица, Тамара Михайловна. Посмотри на календарь. Какое сегодня число? То-то. До конца августа — пять дней. Июнь и июль мы провалили. Если «Крайний» не даст плана и в августе, можешь смело считать, что я — бывший начальник прииска. Перерасходовать тридцать — сорок тысяч рублей не страшно. А вот сорвать промывочный сезон... Или лотошники надерут нам золота, чтоб закрыть августовский план, или пиши пропало. А в сентябре план маленький, впереди будет целый месяц для маневра.

— Или для новых махинаций! — возмущенно отпарировала Тамара.— Партбюро разработало систему мероприятий для увеличения добычи золота. И вы голосовали за нее. А делаете по-своему. Как хотите, Игнат Петрович, но я, геолог прииска, молчать не могу. Прямо от вас иду в партбюро. Не поможет, буду радировать в Атарен.

Крутов только устало махнул рукой в ответ и снова закрыл глаза. У него сильно болела голова. Накануне он надышался газа в шахте. Когда же Игнат Петрович снова открыл глаза, перед ним стоял Чугунов.

— Чего тебе?

Лотошник молча положил на стол четвертушку разлинованного листа из ученической тетради. Огромные корявые буквы косо взбирались вверх.

— Уволиться задумал?

Чугунов утвердительно кивнул головой.

— Что так? Работал, работал — и на тебе! Почему уходишь?

Казалось, на этот раз избежать ответа невозможно. Но молчальник лишь выразительно пожал плечами: «Понимай сам, как хочешь».

— Думаешь, на другом прииске лучше будет?

Чугунов опять кивнул, не утруждая себя произнесением слов.

— Ну, брат, с тобой не разболтаешься. Да, погоди,— осененный внезапной мыслью, сказал Крутов,— а Лисичка? Как же ты со своим дружком разлучишься?

На этот раз Чугунов не только пожал плечами, но и тоскливо вздохнул. Мол, что ж делать? А только и дальше покоряться судьбе невозможно. Надо уезжать с прииска.

— Гляди, дело твое,— помолчав, предостерег Крутов лотошника,— но чур — потом не пятиться. Обратно не приму."

Игнат Петрович потянул к себе бумажку и на .углу наискосок размашисто вывел красным карандашом: «Уволить».

Выходя, Чугунов оставил дверь открытой, и сейчас же в кабинет вошла целая гурьба горняков. Игнат Петрович нахмурился: рабочие не вытерли грязных сапог, никто не остался у двери. Передний, черноволосый парень в клетчатой ковбойке, даже привалился к столу, дерзко глядя прямо в глаза Крутову.

— Расчет давай, начальник!

— Сперва брюхо убери со стола,—медленно багровея, ответил Крутов.

— Уж не ты ли со своим Галганом брюхо мне отрастил?— окрысился рабочий в ковбойке, но все же отодвинулся от стола.— На твоих харчах не забрюхатеешь. Пихают одними консервами, мать их бог любил...

— Хлеб на уголь сожгут, либо — тесто тестом.

— А главнее всего — жилья путного нет.

Рабочие разом примолкли. Высказано было основное, что привело их сюда.

— Зима, Игнат Петрович, не за горами. А в наших бараках, однако, только волков морозить,— рассудительно сказал седенький горняк, подслеповато щуря зеленые глаза.— Боязно оставаться. И не хотелось бы уходить, а ничего не попишешь. Приходится расчет просить. Рыба ищет где глубже... Нет интересу еще одну зиму маяться.

— Это кому же расчет? Тебе, что ли, дед? — недовольно спросил Крутов.— Да этому ковбою?

— Зачем! Всем,— опять зашумели горняки.— Видно, от быка молока, а от тебя порядку не дождешься.

— Кеша, ты не очень торопишься?

Смоленский оглянулся. На крылечке больницы стояла Нина. Ветер раздувал полы ее белого халата, играл пестрой косынкой. Девушка придерживала халат обеими руками, но он снова и снова вырывался. На подвижном лице Нины выражалось негодование против шаловливого ветра и озабоченность тем, что Иннокентий уйдет, не выслушав ее.

— Нет. А что?

— Зайди на минутку. Тут ветрено очень, пойдем в палаты.

В больнице Нина подвела Иннокентия к крайней постели. Опираясь спиной на высокую подушку, в постели полусидел мужчина с забинтованной крест-накрест головой, такой огненно-рыжей, что она просвечивала даже сквозь марлю.

— Зосим Васильич, вы бы хотели чаю выпить с брусникой?

— А есть брусничка? — встрепенулся больной.— Нина Александровна, голубушка, дайте! Давеча посолонцевал малость, а кисленького ничегошеньки во рту больше месяца не держал. Задушили консервы.

— Слышишь? — значительно посмотрела Нина на комсорга.— И это тебе каждый больной скажет. Кормим всех теми же консервами, что и здоровых. У нас очень плохо с витаминами. Нет ягод, зелени, фруктов. А ведь зимой были случаи заболевания цингой. Не исключена возможность рецидивов.

— За этим ты меня и позвала? — недоумевающе спросил Смоленский.— Чем же я-то помогу? Надо требовать от Крутова, от Галгана.

— Ах, ты меня не понимаешь,— нетерпеливо сказала Нина.— Неужели ты думаешь, я не требовала от них? И потом, говоря по совести, нельзя же все только требовать от Крутова. В таком деле надо и самим шевелиться. Фруктов мы, понятно, не достанем. Но ягоды вокруг прииска много. У меня мысль — втянуть комсомольскую организацию, всю молодежь прииска в сбор ягод для больных. Тридцати — сорока ведер хватит на всю зиму, если экономно расходовать.

— Вон оно что-о...— протянул Смоленский. С минуту он. размышлял вслух: — Работы у комсомольцев по горло: разгар сезона, стадион надо после дождей привести в порядок, женсовету помочь общежитие отремонтировать. Но и это дело нужное. А главное, кроме нас, никто его не сделает.

— Никто,— подтвердила Нина.

— Ладно, посоветуюсь с ребятами,— решил Иннокентий.

В тот же день он разыскал Тараса.

— Комитет решил организовать сбор ягод для больницы. Но'вслепую шарить не годится. Тайга большая. Надо сразу людей на богатые ягодники вести. Дядя Максим советует на Золотую падь сходить. Я раньше много ягоды вверх по ключу Болотному брал. Но год на год не приходится. Пойдем в разведку, Тарас? Особо брусника нужна. Эта всю зиму, до тепла, замороженная в кадушках простоит.

Неделя внимательно слушал, поощрительно кивая головой.

Хорошо Нина Александровна придумала! Ласковая у нее к людям душа.

Рано утром, не ложась спать после ночной смены, Тарас и Кеша вышли в поход. Смоленский вооружился складным ножом — в тайге всякое бывает; Неделя удовольствовался узловатой дубиной. В его руках она была грозным оружием. Взяли заплечные сумки с хлебом и колбасой. Не забыли и накомарники.

На лодке переправились через Кедровку, обогнули мыс Ягодной сопки и вышли к ключу Болотному. Здесь комсомольцы остановились.

— Я пойду вверх по ключу на старые места, а ты, Тарас, обследуй Золотую падь. Договорились?

Тарас не стал облегчать себе подъем и двинулся вверх на Ягодную сопку прямо в лоб. Сапоги Недели топтали высокую траву. Всюду на крутосклоне ярко пламенели оранжевые жарки, местами скромно выглядывали малиновые пионы. «Обратно пойду, соберу знатный букет,—мелькнула мысль у Тараса,— порадую свою коханочку».

На вершине сопки Неделя приостановился перевести дух, вытер взмокревший лоб. Извилистый острый гребень Ягодной сливался на юге с другими сопками, а к северу круто спадал к Кедровке. Тарас поискал глазами клуб, от него перевел взгляд к еле различимому отсюда дому Черепахиных. Что-то делает сейчас Клава? Спит еще, голубочка, или уже на работу пошла?

— Клава-а-а! — во всю ширь могучих легких заорал Тарас, радуясь погожему утру, простору, тому, что у него есть любимая девушка.

Тотчас на краю поляны за низкорослыми соснами что-то ухнуло, затрещало и, удаляясь, смолкло. Тарас озорно засмеялся:

— Оробел, миша? Выходи, не трону, не бойся. В тайге нам с тобой места хватит. Куда сбежал?

Из любопытства Тарас обследовал то место, где послышался хруст. На солнцепеке среди листьев брусники он нашел свежие медвежьи орешки. Сомнений не оставалось — своим криком он спугнул медведя, лакомившегося ягодой.

— Чем удирать, лучше б ты мне место указал, где ягоды богато,— серьезно сказал Тарас.— Ты же кругом гуляешь.

Спуск кончился быстро, и вскоре Неделя поднимался на новую сопку, за которой начиналась уже Золотая падь. Опираясь на дубинку, Тарас бодро шагал вперед, отводя от лица мохнатые лапы стланика, отмахиваясь от надоедливых комаров. Надевать душный накомарник не хотелось.

Золотая падь не обманула ожиданий Недели. На старом горелище, где змеились черные корневища и только кое-где одиноко стояли молодые сосенки, все вокруг, насколько хватал глаз, было усеяно побуревшими листиками брусники. Тарас остановился, удовлетворенно оглядываясь вокруг, потом лег на землю и начал пригоршнями обирать спелую ягоду, отправлял ее в рот, выплевывая листья.

В то время как Неделя лакомился брусникой, Смоленский стоял на высоком увале и любовался могучей панорамой, которая открывалась его взору.

Никто на прииске и не подозревал, что Иннокентий до самозабвения увлекается живописью и поэзией. Кеша тщательно скрывал свою страсть, считая ее недостойной комсорга. Только наедине, запершись или забравшись в тайгу, он рисовал карандашом и красками, слагал стихи. В глубине души Кеша надеялся стать со временем знаменитым художником или поэтом, а может быть, и тем и другим вместе, чтобы тогда в поэмах, в ярких полотнах воспеть милую его сердцу Сибирь.

Сейчас с бьющимся сердцем, позабыв даже о том, что ягод тут не оказалось, Кеша влюбленно разглядывал во всех деталях необъятную картину родного края. Слева на переднем плане высился ярко-желтый обрыв. От ног юноши полого спускался травянистый склон, многоцветно изукрашенный полевыми сибирскими цветами— медуницей, чиной, лилиями. Справа островком стояла группа молодых сосенок. Своими поднятыми кверху мохнатыми лапками они словно бы ощупывали небо. Плавными извилинами вниз уходила долина ключа. Там и сям тускло мерцали в ней болотца. А дальше, насколько хватал глаз, к синеющему горизонту уходили перекаты, сплошь одетые тайгой. И уж в самой дальней дали — туманные зубцы горного кряжа. Ни конца ни края! Высоко в бледно-голубом, будто вылинявшем небе широкими кругами медлительно плавал коршун, опираясь неподвижными крыльями на невидимые воздушные потоки. Он смотрел вдесятеро дальше Иннокентия, но и его зоркий взор видел все ту же нескончаемую как море тайгу.

Иннокентий знал и любил ее во всех видах. И летом, зеленую, залитую веселым солнцем, как сейчас. И весной, когда грозовые клубящиеся облака бросают мрачную тень на десятки верст вокруг, ослепительным блеском сверкают ломаные молнии. И зимой, когда невестой, убранной под венец, наряженная во все белое, стоит, не шелохнется тайга. Нежной опушкой из искристого инея припудрена каждая веточка — ни одна не забыта. Заботливо прикрыта сугробами до весны потрескавшаяся земля. Светлой стружечкой шаловливо ныряет в облаках месяц-полуночник...

Не отрываясь, взволнованный Иннокентий жадно смотрел на разметнувшийся перед ним простор, глядел и не мог наглядеться. Да разве есть еще на свете подобный край, где столько приволья человеку!

...Через неделю после разведки в первый же выходной день с прииска выступила в поход за ягодами вся молодежь «Крайнего». Гремящие ведра, бидоны, плетеные корзинки увязавшихся за взрослыми ребятишек переправили на лодках. Молодежь пустилась через речку вплавь, даром что вода обжигала крапивой. На правом берегу во главе колонны проводниками встали Неделя и Смоленский.

Скоро начался лес. Повеяло прохладой. Запахло грибами, ягодами, смолью, прелью- всем тем сложным и приятным ароматом, который всегда свойствен лесу. Деревья стояли убранные в сочную, густую зелень, но среди нее много уже желтело увядших, готовых опасть листьев.

Пока добрались до Золотой пади, солнце поднялось высоко. В густой тени подкрепились едой, напоили ребятишек и принялись за дело. Всюду на горелище белыми, красными, черными пятнышками закопошились парни и девчата. Взрослые ссыпали бруснику в посуду, ребятишки выбирали ягодки получше и отправляли их в рот. Горелище огласилось лязгом ведер, смехом, звонкими криками:

— Эй, ко мне! Тут пропасть сколько ягоды! Да крупная!

— У меня еще больше, как картошка!

— Лена, я ногу поколола-а!

— У кого моя кружка?

К полудню все сошлись вместе, хвастаясь добычей. У одних ягода только закрывала дно посуды—таких встречали добродушными насмешками, у других ведра были чуть не полными. Всех удивила Дуся Охапкина. Она напала в прошлогодней вырубке на крупную сочную ягоду, притаилась там и успела доверху наполнить свое ведро.

— Качать Дусю!

Подхваченная десятком дружеских рук, Дуся взлетела в воздух.

После обеда сбор ягод пошел медленнее. Сказалась усталость. Многие ребятишки повалились спать, другие бродили меж кустов, пресытясь ягодой.

Неделя, Сиротка и Смоленский устроились отдохнуть у кривой дуплистой березы. Тарас лег навзничь, заложив руки под голову, чтобы лучше видеть округлые задумчивые облака в синей пустоте неба. Кеша и Виктор привольно развалились рядом, рассматривая на траве муравьев и божьих коровок.

Сначала разговор не вязался. Виктор, по старой памяти, попробовал подтрунить над Тарасом, сказав, что собирается снова приударить за Клавой, но Неделя только добродушно засмеялся и махнул рукой с таким видом, который ясно говорил: «Бреши, хлопче, бреши!» После того как Сиротка женился на Дусе, а Клава обручилась с Тарасом, к Неделе вернулось его обычное душевное равновесие. Потом Кеша заговорил о планировке стадиона, но и этой темы хватило ненадолго. Помолчали.

— А что, братва, молодец ведь врачиха,— сказал Виктор.— Гляди, как всех растравить сумела.

— Еще бы не молодец,— отозвался Кеша.— Если бы из таких парней да девушек вся наша организация состояла, мы бы горы ворочали.

— А мы и так ворочаем,— возразил Виктор.— Скажешь, нет? А спортивный праздник, а ремонт общежития? И сегодня вся комсомолия тут.

— Ты б еще рейд присчитал, что прошлой зимой

провели,— усмехнулся Кеша.— Разве нам такие дела полагаются? Но руководство...

—Самокритикой занимаешься? — подал голос Тарас.

—Какой там самокритикой,— досадливо поморщился Кеша.— Разве я руководитель? Надо кому-то комсоргом быть, ну выбрали меня, бульдозериста. Я о Норкине, о Крутове говорю. Придешь с каким делом к Игнату Петровичу, а он все шуточкой норовит отбояриться. Вроде мы так, комики, несерьезный народ. А Норкину, тому вообще одно надо было: галочку в графе проставить,— мол, проведено мероприятие.

Кеша неожиданно длинно и забористо выругался, с ожесточением сплюнул и выдернул пук травы. Обнаженные тоненькие корешки беззащитно забелели в комьях влажной черной земли.

— Видеть его до сих пор, попа бездушного, не могу! — яростно сказал Кеша.— Я же знаю: мы вот ягоду собираем, думаем, как бы побольше набрать, чтоб на всех больных хватило, беспокоимся, как уберечь до морозов. А ему это — мероприятие. Хоть бы вся ягода сгнила через месяц, ему наплевать. Мероприятие проведено, в отчет райкому пошло, чего ж еще? Хорошо, хоть скинули его. Георгий Асланович иначе берется. Толк будет. Это сразу можно...

— Смотри-ка, вроде Галган пришел! — неожиданно воскликнул Сиротка.

Смоленский вгляделся.

— Ты что, Виктор! Заманишь сюда Галгана, как же, держи карман шире. Нужно ему! Он живет в свое удовольствие.

— Как его, паразита, земля -терпит? — откликнулся Неделя.

— Ну почему, не такой уж он гад,— неуверенно возразил Сиротка.— С ним ездить можно. Мужик не жадный. Оно и понятно, денег у него куры не клюют.

— Ездить! презрительно фыркнул Неделя.— С ним сидеть-то рядом тошно. А что денежный, ясно — вор!

— Вообще-то на его зарплату так жить не будешь,— согласился Сиротка.— Что-то он комбинирует, факт. Помнишь, как я его еще зимой застал — кучу денег делил с заведующим нефтескладом в Атарене? Но — не пойман, не вор.

— Погоди, какую кучу? — удивился Тарас.— Когда?

— Разве я тебе не рассказывал? Ну да! Тогда слушайте...

...Уж очень он смутился. Как сейчас помню — прямо с лица переменился,— закончил Сиротка.— А с чего бы? Если это правда казенные деньги были, чего ему? Точно? А тут заторопился, вскочил. И зав этот словно очумел. Что-то тут не чисто. Мне так думается.

— Ворюга он и бандит! — убежденно отрезал Неделя.— Тут и думать нечего. Как он тогда Феклу смертным боем бил! Вот чую, что не наш он человек, не советский, а доказать не могу.

— А на чем он может мошенничать? — спросил Смоленский. Рассказ Сиротки сильно заинтересовал его.

— Я так полагаю — на бензине. Скорей всего,— после некоторого раздумья ответил шофер.— На чем еще? Трос,-нефть, взрывчатка никому не нужны. Магазинный товар весь идет штучно и с веса. А бензин легко утаить. И купцы, главное, на него есть. В Атарене знаете сколь индивидуалов развелось? Заправки нет, бензин все у шоферов покупают. Я и то там разок одного с моторки... выручил,— с усилием договорил Сиротка.— Конечно, задаром... Опять-таки деньги Галган считал не с кем-нибудь, а с заведующим нефтескладом.

— Пожалуй, ты прав, Виктор,— озабоченно сдвинул брови Смоленский.— Механика тут простая. Галган, скажем, выписывает три тонны бензина, а увозит две. Тонна остается заву для продажи в Атарене налево. Ну, а тут, на прииске, Галгану отчитаться легко. На участках всяких движков полно. Тот же Лаврухин за литр водки любую фактуру подмахнет. Да и другие найдутся, уважат начальника хозчасти...

— Накрыть нам надо Галгана, вот что я вам, хлопцы, скажу,— ударил кулаком по земле Неделя.— Иначе какие мы, к бесу, комсомольцы?

— Накрыть обязательно,— загорелся Смоленский,— Только надо все умненько провести, чтоб не спугнуть Галгана. И как ты мог столько времени молчать, Виктор? — с упреком добавил Кеша.

— Понимаешь, вылетело из головы. Я как раз в том рейсе чуть не пропал. Да и значения как-то этому случаю не придал,— с виноватым видом ответил Сиротка.

— Ладно. Зато вот тебе задание: как поедешь опять с Галганом за горючкой, последи, сколько бензина ему выпишут и сколько с весов на машину погрузят. Понял? А мы тут сразу комиссию создадим, взвесим прямо на машине, до сдачи на склад, и — в акт это дело. А там дадим знать в Атарен, чтоб за тем ворюгой проследили.

— Все сделаю, Кеша, будь спокоен,— заверил Сиротка комсорга. Самолюбию Виктора сильно польстило ответственное поручение. Кто-кто, а уж он-то сумеет проследить за Галганом!

К концу дня собрался маленький дождик, но не промочил, а только попугал и тут же перестал. Однако все заторопились домой. После целого дня усердного сбора ягод шли, едва переставляя ноги. Самых маленьких пришлось взять на руки. Тарас посадил к себе на широкие плечи двух девочек, и они ехали на нем, восторженно щебеча между собой. Бурильщик крепко держал загорелые маленькие ножонки и улыбался. Ему было приятно слушать милый девчоночий лепет, ощущать тяжесть детей на плечах. Когда-нибудь Клава родит ему такую дочурку или сынишку.

Довольнее всех была Инна. Не меньше сорока ведер брусники несли юноши и девушки «Крайнего».

Из больничного двора молодежь разошлась по домам. Неделя, как и все, ссыпал бруснику в объемистую бочку и тоже направился к своему общежитию. Но едва

поворотил в узкий переулок, как нос к носу столкнулся с Галганом.

Одетый в светло-серый двубортный костюм, Галган смерил потного, запыленного бурильщика презрительным взглядом и подчеркнуто брезгливо посторонился, показывая всем своим видом, что боится запачкаться об него. Тарас вспыхнул, но сдержался. Тогда, на свою беду, Тимофей Яковлевич решил уязвить Неделю:

— И в выходной трудишься? Много на ягоде зашибил? — с притворным сочувствием спросил Галган.

Тарас бешено сузил глаза, заиграл желваками на скулах.

— Мне и зарплаты хватает. Бензин воровать не приходится. А посмеешься после, когда я тебя вместе с завнефтескладом посажу!

Сказал — и прошел мимо остолбеневшего Галгана, уже досадуя на себя за неосторожно вырвавшееся слово. «Теперь насторожится, гад!»

Нечистая совесть всегда неспокойна. Во всем ей чудится близкая расплата. «Бензин... Вместе с завнефте-складом посажу». Все раскопал, проклятый, все! Еще кто знает или он один? И кто мог продать? Лавруха? Ни в коем случае! Сиротка? Но то когда еще дело было, зимой. Полгода тихо прошло. Кто же, кто?»

Ночь прошла без сна, а наутро у Галгана созрело твердое решение убрать Неделю. Забить ему рот, расквитаться за все разом. Другого выхода нет. Иначе — опять в лагерь. Но тихо убрать, чтоб концов не оставить, не засыпаться.

7

Бурильный молоток грохотал длинными очередями.

В слабом пыльном свете мелькали то широкая спина бурильщика, то толстый резиновый шланг, по которому подавался сжатый воздух. Одно кольцо из шланга свисало вниз и терялось в темноте гезенка — бездонного каменного колодца, у края которого работал бурильщик.

Именно здесь, в этом забое, погиб взрывник Жафа-ров. Но печальные воспоминания меньше всего занимали сейчас Тараса. Иное поглощало все его мысли: оставалось меньше двух недель до поездки с Клавой в Ата-рен.

Пока сильные руки делали свое привычное дело, Тарас с наслаждением рисовал в уме картины предстоящей поездки. Вот вдвоем с Клавой они стоят на палубе катера. Быстро убегают назад живописные берега Кедровки. Пахнет рекой, травами, соснами. Клава, в его любимом синем полосатом платье, облокотилась на низенький борт. Легкий ветерок выдувает ее волосы из-под платка. Он поправляет их. Клава с улыбкой поворачивает к нему лицо, и их губы встречаются...

Тарас даже зажмурился, настолько ясно представилась ему эта сценка. Потом в приливе восторга так нажал на молоток, что тот поперхнулся и замолк. Руки ослабили давление, и молоток заработал снова, а Тарас опять унесся мыслями в счастливое будущее.

Теперь ему представились первые дни после свадьбы. Он помогает Клаве украсить их комнату, потом, пока она моет пол, идет в магазин и покупает кучу всяких продуктов. Ребята спрашивают его: «Куда ты набираешь?» А он небрежно отвечает: «Жинка велела. Нас же теперь двое». Жена. Его жена. Слово-то какое особенное! Наконец он возвращается домой, и Клава тихонько ахает: «Ой, глупенький, зачем нам столько, Тара-сушка!» При этом у нее так забавно оттопыриваются губы, что Тарас не выдерживает и целует их. И Клава уже не отбивается, не убегает, потому что она — его жена! «Голубонька ты моя ясная,— с умилением прошептал Тарас,— да я для тебя все куплю, все сделаю; сколько захочешь, столько и зароблю грошей. Надо — эту сопку насквозь пробурю!» Радость искала выхода, и Тарас запел:

Вижу чудное приволье...

Он забыл половину слов, перевирал мотив, но что за беда? Здесь, под землей, рядом с ним никого нет. А если и был бы, так ничего не расслышал бы за грохотом молотка. Не выпуская его из рук, Тарас широко выводил:

Это русское раздолье, это русская земля!

Неделя не закончил песню и оборвал ее на полуслове. У него возникло ощущение, что за его спиной кто-то есть. Тарас обернулся и насупился: к забою подходил Галган.

В появлении начальника хозяйственной части на руднике не было ничего необычного. По долгу своей службы он бывал и ходил всюду. Но Тараса удивило, как Галган сумел добраться сюда. Нужна была немалая сноровка, чтобы подняться на такую высоту по растрелам — коротким бревнам, упертым в стенки вертикального ходка. Как видно, длинные руки Галгана обладали нужной силой и цепкостью.

Тарас выключил молоток, положил около себя. Стало тихо. Только сжатый воздух с легким шипением выходил из неплотного стыка. Галган вежливо поздоровался. Тарас промолчал. Словно не замечая его настроения, Галган закурил пахучую толстую папиросу, расспросил, как идет работа, достаточное ли давление воздуха, не нужно ли сменить молоток. Пришлось отвечать. Осмотрев забой, Галган подошел к краю гезенка и заглянул вниз.

— Что это? Откуда там огонь? — обернулся вдруг Тимофей Яковлевич с выражением изумления на лице.

Тарас тоже изумился. Он знал, что внизу гезенк не имеет никаких соединений. Когда-то давно его пробили сквозь всю толщу пород. На сотню с лишком метров этот гигантский колодец прорезал вертикально гнейсы и гранит, из которых состояла сопка Лысая. Предполагалось, что впоследствии от гезенка пойдут ответвления. Но позже схема ведения горных работ изменилась, и к гезенку не подошла ни одна штольня. В нем не могло быть ни людей, ни огня!

Заинтересованный, недоумевающий Тарас нагнулся над пропастью. В лицо ему дохнуло могильным холодом. А Галган отступил на шаг назад и изо всей силы толкнул бурильщика. Тарас взмахнул руками, весь выгнулся в отчаянной попытке удержаться на краю бездны, но сорвался и без крика рухнул вниз, во мрак, в вечное небытие. Вслед ему посыпались щебень и каменная пыль...

8

Разно складываются судьбы людей. У одного— прямая, простая дорога. Прохладные классы семилетки в родном районном городке. Изрезанная парта. Тихие пыльные улицы. Футбол. Душистые акации, свешивающие свои белые гроздья через палисадник родительского дома. Токарный цех завода. Комсомол. Семья. Рыбная ловля с приятелями. Пенсия. Уважаемая старость в кругу родных и близких.

У другого биография смелым взлетом напоминает стремительный старт самолета. Средняя школа. Университет. Партия. Дипломатическая работа. Чемоданы с разноцветными наклейками (львы, месяцы, звезды, лучи) Лондона, Стамбула, Оттавы, Рима, Буэнос-Айреса. Представительство на международных конференциях. Фотографии в газетах.

Но есть биографии иного склада.

...На бревенчатом домишке одной из улиц пристанционного поселка на Орловщине, раскачиваемая ветром, красовалась ржавая вывеска с изображением сапога и туфли. Здесь, в семье Якова Галгана, среди кучи братьев и сестер, вырос первенец — Тимошка. К десяти годам он вытянулся в крепкого длиннорукого мальчишку, признанного коновода всей уличной ватаги.

Божеством в семье Галгана был рубль. Ему поклонялись. Перед ним благоговели. О чем бы ни говорил Яков Галган детям, грозя им кривым, черным от вара пальцем, он всегда заканчивал одним нравоучением: «Деньги — первеющая сила на свете! Только на рубль надейтесь. С ним не пропадете, чертенята».

Тимошка рано внял отцовской морали и сделал из нее практические выводы. Никто проворней его не умел накрасть угля с железнодорожных платформ, металлического лома с заводского двора, обобрать огород. Доходы от реализации добычи шли на невинные развлечения: мороженое, семечки, папиросы. Позже к ним добавились карты.

Вскоре Тимошка нашел еще один вид заработка. Ему начали поручать топить щенят и котят. Погрузив щеночка в воду, он с любопытством наблюдал, как в его руке извивается и беззвучно разевает ротик в предсмертной муке маленькое живое существо.

Домой Тимошку загоняли только ночь и голод. Отец измочалил об него не один ремень, но безуспешно. Тимошка визжал, клялся, что больше не будет, целовал жилистые руки, но уже назавтра все шло по-прежнему. С утра до ночи он слонялся по базару, втягивал в себя разнообразные запахи — гниющего мяса, конского пота, квашеной капусты; протискивался между овчинными полушубками, промасленными телогрейками, бабьими салопами, густо сдобренными нафталином. Это был его мир.

Шли годы. Яков Галган умер. Его отпрыски разбрелись кто куда. Вывеска с сапогом исчезла.

Вышел на самостоятельную дорогу и Тимофей. Он устроился кладовщиком в артели инвалидов, занятой пошивом телогреек, ватных брюк и шапок. Оклад кладовщика был мизерным, но Тимофей не смущался этим. «Одни дураки на зарплату живут».

Молодая Советская страна мужала, широко расправляла крылья перед огромным полетом. По ковыльным Степям Казахстана пошел черный паровоз Турксиба. распугивая сторожкие конские косяки и караваны верблюдов. В амурской тайге пролегли дощатые тротуары города юности. С конвейеров автомобильных и тракторных заводов двинулись лавинами умные машины. Под самое небо поднялись гигантские трубы химических, металлургических и прочих заводов, что густо покрывали обновленную землю. Двести тысяч колхозов собирали в свои закрома тугое зерно.

Народ рос. А Галган угрюмо и недоверчиво, исподлобья приглядывался к потоку жизни, который бурлил вокруг него. Он считал себя несправедливо обиженным. Его обнесли за большим советским столом! Разворачивая газеты, он читал о людях, которые получают от государства премии, ордена, едут в Кремль, за границу. В журналах он видел фотографии этих людей. «Вранье!»— злобно усмехался Галган, чтоб смягчить остроту обиды. Но самоутешение помогало слабо. Знакомая доярка Фроська из пригородного колхоза «Вперед» садилась в президиумы с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на розовой кофточке. Мастер доменного цеха с соседней улицы Луначарского купил себе легковую «Татру». Преподавательница иностранных языков из пединститута в последнем тираже займа на сторублевую облигацию Третьего решающего выиграла двадцать пять тысяч рублей... Кругом людям везло! Им прямо с неба сваливалось счастье, само лезло в руки. Одного лишь Галгана счастье упорно обходило стороной. Приходилось тащить из артели по мелочи.

Жизнь текла серая, скучная. А где-то на роскошных женщинах сверкали драгоценности, шумел на океанских пляжах прибой, под южным солнцем скользили яхты, могучие черные «роллс-ройсы» и «кадиллаки» несли своих владельцев в ночные дансинги, бесчисленными огнями рекламы пылали улицы огромных городов... И все чаще Галганом овладевало желание мстить людям. Людям вообще, всему советскому обществу, где ему не удавалось урвать жирный кус. Тогда кладовщик исчезал на ночь из дому. Наутро жители обнаруживали сломанные фруктовые деревца в своих садиках, вымазанные дегтем ворота, сорванные номерные знаки.

Не изменился Галган и после женитьбы. С первого же дня он объявил жене Ксении, молоденькой ткачихе, что его заработок ее не касается. На плечи женщины легла двойная ноша: работа на фабрике и домашнее хозяйство. Через год родилась девочка. Потом появился мальчик. Дети росли здоровенькие, крепкие. Ксения не могла нарадоваться на них. Галган по-прежнему гулял где хотел, иногда возвращался домой под утро, не давал жене ни копейки, но она и не требовала от него ничего. Ксения довольствовалась тем, что Галган не бил детей. Отстоять их от побоев ей удалось после того, как однажды она, тихая, покорная, ни в чем не перечившая мужу, едва не выцарапала ему глаза, отнимая сынишку. Галган решил не связываться с бешеной бабой и перестал замечать детей.

Ксения учила детей любви ко всему живому, ласкала их, холила, отдавала им каждую свободную минуту. Но недолго длилось их детство. Полоская белье в проруби, Ксения простудилась, слегла в постель, и через неделю на городском кладбище добавился еще один безымянный холмик без ограды, без цветов.

Худое пошло житье детям! Три дня за ними присматривала сердобольная соседка, а на четвертый Галган привел в свой дом мачеху. Вертлявая, крашеная Васса сразу же возненавидела детей, которые дичились, забивались от нее в углы. Даже Галган не додумывался до таких изощренных мучительств, которым подвергала сироток мачеха. Заметив, что мальчик страшно боится темноты, она за всякую невинную шалость запирала его на ночь в чулан. Обмирая от ужаса, малыш кричал голосом, который растопил бы заросшее шерстью сердце дикого зверя, хватался за стены, за стулья, пока его волокли в чулан, потом, в изнеможении, захлебываясь от рыданий, только шептал отчаянно: «Я боюсь... я умру

там... лучше убейте меня, тетечка!» Страшно было слышать такие слова из уст малыша! Но ничему не внимала сожительница Галгана. Она бросала мальчика на пыльные мешки и уходила. Вокруг пищали мыши. Что-то холодное, скользкое касалось руки ребенка.

Кто знает, что совершалось в душе ребенка за бесконечную ночь, в продолжение которой он ни на минуту не смыкал глаз, тысячу раз умирал от страха и не мог умереть... Наутро мачеха выпускала его из чулана полубесчувственного, повзрослевшего за одну ночь. Сестра не смела даже приласкать и утешить братца. Только на кладбище, у могилы матери, они становились снова детьми, звали к себе мать, просились к ней и плакали.

Но разгульная, веселая жизнь, которую вел теперь Галган с новой женой, требовала денег. Приходилось добывать их все больше и больше, идти на риск. Васса издевалась над осторожностью мужа, и он решился. Ночью вспыхнул артельный склад, предварительно наполовину очищенный Галганом.

Уловка не помогла. Преступление раскрылось. Когда суд объявил приговор: десять лет лишения свободы,— Васса, сидевшая в зале, спокойно поднялась и вышла. Больше ее в городе не видели. Детей пришлось устроить в детский дом.

Только через восемь лет, нераскаявшийся, по-прежнему до краев налитый злобой ко всему советскому, но научившийся обуздывать свой нрав, Галган вышел за ворота исправительно-трудового лагеря. Куда делись Васса и его дети, он даже не поинтересовался.

Никто не попрекал его прошлым. Перед Галганом открылись все пути к честному труду. Но он презирал тех, кто привык тяжелой, упорной работой добывать каждый рубль. Галган сумел выкрасть незаполненную трудовую книжку, скрыл свое прошлое, и вскоре прииск «Крайний» обогатился новым начальником хозяйственной части. Должность эта привлекла Галгана своими возможностями: всюду бывая, пропуская через свои руки деньги, продовольствие, разные материалы, легко кое-что прибрать к месту. Так оно и вышло.

Понравился Галгану также и Крутов. Неглупый от природы, Галган быстро смекнул, что, пока начальник прииска будет им доволен, его будущее обеспечено. С этого дня Галган положил себе за правило: ни в чем

не перечить Крутову, всячески угождать ему, исполнять каждую прихоть.

Устоявшуюся обеспеченную жизнь нарушила угроза Недели. Приходилось рисковать, чтобы убрать опасного врага.

9

Падая, Тарас попал одной рукой в кольцо резинового шланга, которое свешивалось над пропастью. Громадная сила позволила бурильщику удержаться, и он повис на шланге, пролетев несколько метров.

Галган заметил, как дернулся и вдруг натянулся шланг. Он бросился на землю, осторожно подполз к краю гезенка и опешил: слегка раскачиваясь на шланге, над пропастью висел Тарас. Их глаза встретились.

До сих пор никто из них не проронил ни звука. Галган молчал, Тарас — тоже. Толчок, падение, неожиданное спасение — все совершилось так быстро, что Тарас опомнился, лишь увидев над собой голову Галгана. В ту же секунду Неделя испустил гневный крик и полез вверх, помогая себе ногами.

Но Галган уже оправился от минутной растерянности. Его голова исчезла и тотчас показалась снова вместе с рукой, в которой торчал острый нож. Он приставил его к шлангу и с неописуемой улыбкой взглянул на свою жертву.

Тарас замер, не сводя глаз с блестящего ножа. Удерживаясь одной рукой над пропастью, безоружный, силач все равно вступил бы в бой с Галганом, вооруженным ножом. И почем знать, чем закончился бы этот поединок мужества с вероломством! Но здесь не могла помочь даже необыкновенная сила Тараса. Один взмах ножа — и нить спасения, на которой он удерживался над бездной, будет перерезана. Всем своим телом Неделя ощутил холод смерти, которая жадно подстерегала его внизу, ждала, когда он грянется с огромной высоты на острые камни, изорвет в кровавые клочья свои мускулы.

Снова стало тихо. Так тихо, что Тарас услышал легкое шипение сжатого воздуха там, вверху, где он только что работал и пел. Слабый свет аккумуляторной лампочки мерцал на выступах каменного свода, под которым разыгрывалась трагедия. Полно, да не сон ли все это? Тарас чувствовал себя во власти затянувшегося кошмара, страшного своим правдоподобием. Казалось, надо только сделать над собой усилие и проснуться. Но кошмар длился.

В первое мгновение Галган не знал, что делать. Он никак не ожидал такого исхода покушения. Дело осложнялось. Перерезанный шланг.— явная улика. Изобразить все как несчастный случай уже не удастся. Теперь надо, чтобы никто не знал о его посещении рудника. Иначе — тюрьма. Но все равно отступать поздно. А пока что жертва по-прежнему в его власти, и можно даже позабавиться, продлить ее агонию. Обычная осторожность оставила Галгана. Натешиться напоследок над врагом!

— Тебе не холодно там, Тарас? Осторожней, не сорвись. Клава за другого выйдет.

Довольный своим остроумием, Галган ухмыльнулся.

Тарас не отвечал. Он дышал трудно, прерывисто. В гезенке веяло ледяным сквозняком, но пот заливал глаза рабочего.

Тяжело расставаться с жизнью в двадцать два года, когда впервые полюбил и тебя любят, когда столько еще предстоит свершить, увидеть, узнать, когда весь огромный добрый мир ждет тебя впереди!

Горько расставаться с жизнью даже на поле брани, когда уносишь с собой жизнь врага, когда ты не одинок и знаешь — не бесцельна жертва — и добрым словом помянут тебя потомки. Но стократ горше умирать безвестно от руки коварного и подлого убийцы! Умирать и знать, что останешься неотомщенным, а он будет по-прежнему наслаждаться жизнью.

— А, проклятый! — говорил между тем Галган, скрипя зубами.— Пялишь зенки? Несладко? Думал меня угробить? Нет, не на того напал. Сам подыхай! Считаю до трех. Потом полосну шланг, пойдешь на дно. Р-раз...

На губах Галгана выступила пена. Длинное лицо исказилось судорогой. Галган задыхался, в горле у него хрипело. Он упивался своей местью.

Тарас был бледен, но молчал. Он продолжал колыхаться над бездной, прижимаясь к шлангу. Когда Галган начал свой счет, Тарас не закрыл глаза. Он перехватился покрепче руками, готовясь к отчаянному рывку вверх. Лучше прыгнуть навстречу смерти, чем ждать, пока она подползет. При этом движении Тарас почувствовал что-то твердое у себя в кармане. Зеркальце Клавы!

— Два-а-а...

Галган бережно вел ножом по шлангу. Резина расходилась, обнажая крепкие нити ткани. Любуясь этим, Галган не заметил, как Неделя мгновенно сунул руку в карман и с силой метнул квадратное зеркальце. Острый угол ударил в бровь и рассек ее. Галган ахнул, невольно схватился руками за лицо, выпустил нож. Серебряная смертельная рыбка проблеснула мимо Тараса...

Нож еще летел на дно гезенка, а Тарас взбирался наверх, перехватывая сразу по метру. Галган изо всей силы рванул шланг. Напрасно! Он был едва надрезан. Камнем! Галган схватил острый камень. У Тараса потемнело в глазах от удара, но он продолжал лезть. Галган пошарил вокруг, пытаясь найти еще камень. Поздно! Тарас уже ухватился за край гезенка.

Галган даже не попытался сбросить Тараса. Он знал, с кем имеет дело. Втянув голову в плечи, убийца кинулся бежать. Позади услышал тяжелые скачки. Захолонуло внутри. Закричал, протяжно и дико. Животный ужас рвался наружу:

— А-а-а!..

Потом Галган бежал молча. А в голове стремительно, клочками: «Господи, только б спастись... только б жить... никогда...» Позади неумолимо, тяжко — туп, туп, туп! И опять: «Только б добежать... жить... жить!..»

В узком лазе, на животе, змеей, Галган немного опередил Тараса. Богатырю мешали широкие плечи. Но едва Галган поскакал вниз по растрелам, как снова услышал над головой неотвратимое: туп, туп, туп...

Лампочку не успели подобрать ни Галган, ни Тарас. Вокруг стоял мрак. Но ужас придал крылья Галгану. В темноте он перелетал с бревна на бревно, в кровь разбивая колени, обдирая руки. И, не отставая ни на шаг, следом прыгал Тарас, наизусть знавший весь этот ходок.

Внизу посветлело. Блеснула электрическая лампочка. Медлить нельзя! Тарас прыгнул на Галгана. Сорвались вниз, покатились по щебню. Безумным усилием, от которого что-то оборвалось внутри, Галган выскользнул из-под Недели. Хромая, побежал. И здесь Тарас нагнал его.

Всю силу ненависти вложил Тарас в свой страшный удар, метя в голову. Как яичная скорлупа разлетелся бы череп Галгана, но Тарас споткнулся, и удар пришелся по плечу. Переломились ключица и лопатка. Выломленная рука обвисла плетью на сухожилиях. Галган дико взвыл, завертелся на месте волчком и упал.

Тарас размахнулся вторично, но немыслимым усилием воли сдержал себя, заскрипел зубами. Взять гадюку живьем!

10

В поисках Крутова Царикова исколесила половину прииска. В конторе ей сказали: «Подписал бумаги и пошел на участок Охапкина». На участке рабочие посочувствовали радистке: «Самую малость не захватила, девушка. Был Игнат Петрович, да весь вышел. Сказал — пойду в бригаду Черепахина». Никита Савельевич высунул бороду из окна кабины экскаватора, приложил ладонь к уху, силясь разобрать, что кричит ему эта пестро одетая женщина, боязливо остановившаяся поодаль от его могучей машины. Поняв, обрадованно закивал головой, показал в сторону конторки участка. Но и здесь Крутова не оказалось. Лаврухин засуетился, изобразил сожаление всеми морщинами опухшего лица и шмыгнул багрово-сизым носом. «Пораньше бы, Ирина Леонтьевна. В контору к себе пошел». Радистка вздохнула, вытерла капельки пота на смуглом лице и направилась обратно к конторе прииска.

А в это время Крутов сидел в своем кресле, прикрываясь рукой от солнца, и внимательно слушал. На усталом, небритом лице особенно заметно проступили морщины. Временами при повороте головы седеющий ежик волос вспыхивал под лучом солнца чистым серебром.

Напротив Игната Петровича сидел Арсланидзе.

— Наш бриз бездействует,— говорил парторг прииска.— Черепахин подал два важных предложения, но ни одно из них не рассмотрено. Даже не рассмотрено, не говоря уже о внедрении! Чертежи нового промывочного устройства...

Шум за окном прервал беседу. Игнат Петрович с кряхтением повернулся в кресле.

— Что это? Неделя идет, тащит кого-то,— с недоумением проговорил он.— А народищу за ним! Сюда идут...

Топот многочисленных ног по коридору. Возбужденные голоса. Ближе, ближе...

— Куда они лезут? Я же сказал — никого пока не пускать! — сердито крикнул Крутов секретарше.

Но толпа горняков уже ввалилась в приемную. В запертую дверь кабинета нетерпеливо забарабанили.

— Игнат Петрович, откройте!

Крутов повернул ключ в замке и отступил назад.

У его ног на полу, неловко подвернув под себя выломанную руку, лежал Галган. На меловом лице бисеринками выступил холодный пот. Глаза закатились. Сквозь разодранную в клочья рубашку на крашеные доски сочилась кровь. Тарас не очень заботился об удобствах для своего врага, пока волок его к конторе, и тот потерял сознание.

Минута молчания — и сразу взрыв голосов. Весь еще во власти пережитого, Тарас начал рассказывать. Никто не заметил, как в кабинете появилась Царикова. Она протиснулась к Галгану.

— Что с ним? Кровь... Боже мой! Тимофей Яковлевич! Он разбился? Да поднимите же его с пола! Что вы стоите? Надо вызвать врача!

— Не врача, а милицию! — гневно возразил Тарас.— Чуть не отправил меня на тот свет, бандюга!

Веки Галгана затрепетали. Открылись мутные глаза, скользнули безучастно по лицам рабочих, по лицу Цариковой и вдруг расширились, округлились, наткнувшись на атлетическую фигуру Недели.

Царикова замолчала, попятилась. Игнат Петрович увидел у нее в руке бумажку, почти машинально взял и развернул. Вверху стояло: «Секретарю райкома партии Проценко».

Несколько раз Игнат Петрович перечитал эту строчку, не понимая ее смысла. «Проценко. Какому Проценко? Секретарю райкома партии... Но почему сюда? Он же... Ошибка? Ах!..»

— Эй! Рассыльный! Секретарь! Кто там есть? — закричал Игнат Петрович через головы горняков.— Сейчас же узнать, не пришел катер из Атарена?

Словно в ответ, с реки отчетливо донеслось татаканье подходившего катера.

— Ну!..— только и сказал Крутов, хватаясь за голову.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

РАЗВЯЗКА

1

Третий день секретарь Восточного райкома партии Евгений Федорович Проценко жил на «Крайнем».

Если бы в двадцатых годах кто-нибудь сказал Женьке Проценко, что он будет партийным работником, он бы только засмеялся в ответ: «А может, министром?»

Кочегар волжского парохода «Сыз_ранец» Федор Лукич Проценко в самых смелых своих мечтах видел сына Женьку машинистом. Об этом же мечтал и Евгений. С детских лет он плавал вместе с отцом по Волге, ел и спал в трюме, иногда сутками не поднимаясь на палубу. В пятнадцать лет Евгений уже умел не хуже иного заправского кочегара равномерным слоем забросать топку углем, очистить колосники от шлака, поднять пар в котлах. Цепко держа широкую совковую лопату в худых по-мальчишечьи руках, Евгений ловко, веером, посылал уголь в дальние углы топки, отворачиваясь от ее знойного дыхания.

Мать рано умерла от тифа, который свирепствовал тогда по всему Поволжью, и между отцом и сыном установились те свободные, не по возрасту равноправные отношения, которые так обычны в подобных простых рабочих семьях. Грамоты Федор Лукич не знал. Он и подписывался-то в ведомостях на зарплату с трудом, придерживая бумагу заскорузлым пальцем с навечно въевшейся в него мелкой угольной пылью. Тем сильнее хотелось кочегару видеть своего единственного сына грамотным человеком. Да и намеченная в будущем профессия машиниста требовала кое-каких теоретических знаний. Продолжать ходить в школу при постоянных плаваньях по Волге Евгений не мог. Оставить его в каком-нибудь городе, у чужих людей, отец не решался. И Евгений проходил науку у помощника капитана, принявшего живое участие в судьбе паренька.

Ученик из Евгения вышел на диво. Он с полуслова запоминал все, что ему говорил наставник, а усидчивостью поражал всех на пароходе. Свежая, нетронутая память, рвение к науке делали свое дело. Несмотря на множество помех, Евгений не отставал от школы. Отец не мог нарадоваться на сына и проникался к нему все большим уважением. Часто вечером, отстояв вахту, Федор Лукич подсаживался к Евгению и наблюдал за тем, что он пишет в своих тетрадках.

— Это что ж за загогулина такая, сынок?

— Квадратный корень из икса.

— Ишь ты,— усмехался отец и окутывался клубами табачного дыма.— А для чего он, этот самый корень?

— Как тебе сказать, тятя,— затруднялся Евгений,—• для алгебраических вычислений.

— А, ну тогда понятно.

Федор Лукич начал советоваться с сыном даже по таким делам, где особой учености-то уж и не требовалось.

— Начисто моя рубаха истлела,— раздумчиво говорил кочегар.— Давеча еще подол спалил, туды его в капель... Не миновать новую покупать. Какую возьмем — сатиновую либо ситцевую?

— Сатиновая-то вроде получше, тятя.

— Знамо, лучше, да где ее сейчас купишь?

— Тогда — ситцевую.

— Вот и я думаю, надо ситцевую пошарить.

Экзамен за семилетку Евгений выдержал экстерном

блестяще и вскоре поступил на курсы пароходных машинистов. Мечта близилась к своему осуществлению.

Пришлось на время расстаться с отцом. На прощанье Евгений купил ему новую трубку, а помощнику капитана, своему наставнику,— мельхиоровый портсигар с надписью славянской вязью: «Лучшему другу». Для того чтобы купить две эти безделушки, молодому курсанту пришлось неделю подставлять крепкие плечи под кули с мукой на пристанском складе,

На курсах Евгений учился так же старательно и без всякого усилия, в короткий срок заслужил авторитет у своих сверстников. Сказалось и то, что по годам он был едва ли не самым старшим среди них.

Все шло хорошо, но накануне окончания курсов случилось несчастье: взрывом котла на месте был убит Федор Лукич. Оплошал старый кочегар, не довелось ему увидеть сына машинистом. Евгений остался один-одинешенек на всем белом свете. Вздумалось ему разыскать своего старого наставника, но оказалось, что и тот уже умер. Грустно стало молодому машинисту. Не думал он, что так обернется его вступление в новую жизнь...

Но жизнь продолжалась. Евгений Федорович получил назначение на Енисей и выехал в Красноярск. Однако работать на могучей сибирской реке-красавице пришлось недолго. Проценко призвали в армию, послали в пограничные войска.

В стране давно закончилась гражданская война. Бурные события тех лет начали помаленьку сглаживаться в памяти людей. А здесь война продолжалась. Только она приняла другие формы: затаилась перед прыжком в густом кустарнике, залегла в болоте, заползла в горную расщелину. Вместо тысячного топота конских ног — одинокий крик неизвестной птицы в ночи. Вместо камуфлированных английских танков — полосатый, как бок тигра, бешмет басмача. Овчарки, секреты, заставы.

Граница.

Постепенно Проценко начал забывать о всякой иной жизни. Остался на сверхсрочную, женился, вступил в партию. Ездить было не к кому и незачем. Подернулись дымкой в памяти многоэтажные кварталы городов, оживленные людские толпы. Где-то горели мириады электрических огней, грохотали поезда. Здесь — обманчивая тишина, безлюдье.

Казалось, так и пройдет вся жизнь на границе. Но партия распорядилась по-своему. Пришел вызов в Москву, на учебу. Проценко окончил Горную академию, получил назначение начальником прииска. И вот Атарен. Невысокие сопки. Бурливая, полноводная Северная. Тайга. Морозы.

Через год коммунисты района выбрали начальника прииска «Заветный» Евгения Федоровича Проценко первым секретарем райкома партии. От прошлого осталось немного: любимая зеленая фуражка, особая щеголеватость в одежде да еще нестерпимый в гневе взгляд серых, словно бы дымящихся глаз.

Годы перевалили на пятый десяток, но Проценко и не думал стареть. От каждого поворота его большой бритой головы, крепко посаженной на короткой борцовской шее, от крутых плеч веяло скрытой физической и душевной силой. Особенно заметна была она, когда Проценко ходил по комнате и размышлял о чем-либо. На могучей лобной кости двигалась складкой кожа; зажатая в излу-

чине губ, каменела улыбка. Впечатление не портили даже ]»уки с неожиданно тонкими, белыми, словно у женщины, пальцами. У Проценко была привычка, отмечая свои мысли или фразы, коротко ударять сжатым кулаком правой руки по ладони левой, как будто ставя точку.

Тотчас по приезде Проценко Крутов предложил ему свою квартиру. Проценко отклонил предложение и поселился в маленькой комнатке, которую до женитьбы занимал Сиротка. В ней секретарь райкома и проводил короткие ночные часы. Все остальное время он без устали обходил общежития, шахты, мастерские, полигоны.

Игнат Петрович попытался сопровождать Проценко, но тот попросил его заниматься своим делом, а в провожатые выбрал Лисичку, вместе с которым приплыл из Атарена. Выбор был сделан как нельзя лучше: старый лотошник знал на прииске каждый уголок. Еще важнее было то, что Проценко умел слушать. Внимательно, не перебивая ни единым словом, он выслушивал шахтеров, продавцов, лотошников, счетоводов и нормировщиков. Люди договаривали все до конца. Даже'те, кто не собирался сначала делать этого. Постепенно открывалась полная картина.

Перед сном, в постели, Проценко подолгу размышлял о прииске, о людях, с которыми столкнулся в эти дни. Мало он знал о «Крайнем»! Спасибо Лисичке: приехал, рассказал. А ведь тут жилье разваливается, геологоразведка запущена, Крутов окружил себя мерзавцами и подхалимами, набил руку в победных рапортах... Шатров молод, горяч, не довел борьбу с ним до конца, но подхватили другие: Арсланидзе, Черепахина, Смоленский, Лисичка... Трудно им пришлось, а все ж выстояли.

Вечером третьего дня Проценко пришел к Крутову. Приемная пустовала. Игнат Петрович сидел в кабинете один, ссутулившись в кресле, положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво смотрел на мошкару, которая вилась вкруг лампочки. Верхний плафон был выключен, и в мягком свете настольной лампы виднелись только лицо Крутова и пепельный ежик волос.

За эти три дня Игнат Петрович сильно похудел. Глубокие морщины прорезали лоб, избороздили щеки. В глазах застыло вопросительное тоскливое выражение. Часто теперь, не закончив распоряжения, Игнат Петрович вдруг поворачивался и уходил, махнув рукой, шаркая по земле ногами.

Крутов чувствовал: внутри у него что-то надломилось. Он теперь был тенью самого себя — прежнего.

Услышав шаги Проценко, Крутов вздрогнул, заслонил глаза от света ладонью. Хотел улыбнуться, но улыбка не вышла.

Проценко молча опустился рядом на стул, закурил, потом так же молча поднялся, заходил по комнате.

— Никогда себе не прощу! — донеслось внезапно до Крутова. Проценко ударил кулаком по-ладони, оседлал стул и впился взглядом в лицо Крутова: — Кто ты, Игнат Петрович?

— Вы же знаете, Евгений Федорович,— принужденно улыбнулся Крутов. Кривая боязливая улыбка застряла в уголках губ, никак не сползала с лица, нелепая, неуместная.

— Да, да,— отвечая своим мыслям, быстро проговорил Проценко, продолжая рассматривать Крутова.— Как же: потомственный золотоискатель, крепкий руководитель. Положились. Оставили без контроля. Как будто человек не меняется, навечно заспиртован в банке.— И без перехода: — Кто писал статью о Шатрове?

Крутов хотел пожать плечами: «Не знаю», но внезапно почувствовал отвращение к самому себе.

— Норкин.

— Сам? Или под твоим нажимом?

— Я одобрил...— выдавил Крутов после долгой паузы, опуская глаза. Нельзя было выносить этот дымящийся взгляд серо-стальных глаз, проникавший в самый мозг, парализовавший волю.

Проценко опять заходил по комнате. Остановился против Крутова.

— Игнат Петрович, народ тебя выкормил, вывел на дорогу, поставил у власти. А чем ты отплатил ему?

Крутов рванул ворот гимнастерки, оборвал крючки. Спазмы сжимали его горло, мешали дышать. Лоб покрылся испариной.

— Всё для человека! — продолжал Проценко, не отрывая взгляда от Крутова.— Всё ему, строителю новой жизни. Большое счастье служить своему народу. А ты? Где твоя партийная совесть? Предал ты ее, Игнат Петрович!

— Но не один же я виноват! — глухо сказал Крутов, запуская пальцы в волосы, не смея поднять голову.

— Один! Отвечать будет и Норкин. За клевету в печати, за бесхребетность, за многое. Но тебе за его спиной не спрятаться, нет! Он — твое орудие. Не больше. А с тебя спрос будет полной мерой, без скидки. Жди, что решат коммунисты.

2

Прииск остался далеко внизу, деревья тесней и тесней обступали Крутова, а он все ломился через кустарник вперед, не останавливаясь, будто за ним гнались.

Прохладное, по-осеннему яркое утро вступило в свои права. Бледно-голубое небо, выцветшее за жаркое лето, высоко и просторно поднялось над тайгой. Далеко в распадке еще не истаял, но уже истончился до прозрачности белесый язык ночного тумана. Листья на березках еще держались, но насквозь прозолотились, чуткие, готовые к полету. Сырая после затяжных дождей земля издавала терпкий винный запах.

Прошумел в лежалой бледной хвое бурундук. Верткий, причудливо раскрашенный полосатый зверек затаился под корневищем вывороченной лиственницы, пронзил бисеринками глаз идущего человека и, взмахнув роскошным хвостом, нырнул вглубь. Проскакала по веткам белка. Запасливая обитательница тайги торопилась пополнить свои кладовые кедровыми орехами и семенами лиственницы. Где-то в стороне залопотал глухарь.

Лес жил своей обычной устоявшейся жизнью. Но до сознания Игната Петровича не доходили лесные шумы и запахи. Большой любитель охоты, на этот раз он не заметил даже, как почти из-под ног выпорхнула молодая куропатка.

Вчера на партийном собрании решилась судьба Крутова и Норкина.

Ох, как трудно было идти на собрание! Стопудовый груз вгонял в землю, не давал поднять ногу. Дверь и ту открыл не рывком, наотмашь, как прежде, а потянул на себя робким просителем. Прошелестел и смолк шепоток. Все глядели серьезно, осуждающе. Норкин сидел рядом, поминутно обдергивая кургузый москвошвеевский пиджачок, без нужды протирая стекла очков. Слинявшее лицо бывшего парторга то розовело, то опять бледнело.

Даже сейчас, вспомнив об этих минутах, Крутов часто задышал и прикрыл глаза. Незамеченная плеть стланика метнулась под ноги, и он едва не упал. Заныла ушибленная ступня. Игнат Петрович осмотрелся. Тайга сомкнулась. Прииск исчез из виду. Некому нарушить раздумье, помешать. А вон, кстати, подходящий пенек.

Игнат Петрович тяжело опустился на пень, и немедля мысли прихлынули сосущими пиявками. Выступления коммунистов. Одно. Другое. Третье. «Зажим критики... гонения... зазнайство... бездушное отношение к рабочим...» И приговор, каждый раз один и тот же, но с новой силой дробящий остатки воли к сопротивлению: «Исключить!»

Холодное отчаянье подступало все выше, затекало в горло. На лице Проценко — тень. Взгляд серых глаз притушен опущенными веками. Не понять, что думает. А понять надо. Есди и он бросит камень на весы...

И вдруг в обреченность, в густеющую мглу, как доска погибающему в трясине: «Стыдно так, товарищи! Зачеркнуть сорок лет труда, и какого! Да, виноват. Снять с поста, наказать. Но из партии — нет! Где были секретарь, парторганизация, мы с вами, коммунисты? Не сумели переломить?» Это — Шатров. Тот самый, которого так долго нещадно гнал, преследовал. Проценко уже глядит не отрываясь. Поднимается Арсланидзе: «Шатров прав!» И вот в протоколе: «Крутову Игнату Петровичу... строгий выговор с занесением...»

Упасть бы в ноги, закричать от радости! Пусть лотошником, бурильщиком, пусть! Но — в партии!

Игнат Петрович пошевелился на пеньке, незряче повел вокруг глазами. Последним коротким воспоминанием— слова председателя собрания: «Норкина... исключить». Как будто вынули позвоночник — так мертво сложился пополам, сполз набок Леонид Фомич.

3

Поединок под землей сделал Тараса Неделю героем прииска. По десять раз в день его заставляли рассказывать обо всех подробностях покушения. Тарас сердился, отнекивался, но вынужден был уступать просьбам. Запирательство не помогло Галгану. Подрезанный шланг, выуженный со дна пропасти нож послужили неопровержимыми уликами. Выяснилось прошлое Галгана. Всплыла подделка трудовой книжки. Открылись и махинации с фактурами, участие в них Лаврухина.

Больше всех досаждали Неделе ребятишки. Они всегда боготворили силача, а теперь буквально не давали ему прохода. Едва Тарас показывался на улице, как вокруг него немедленно собиралась стайка ребятишек. Почетный эскорт сопровождал парня до самого крыльца дома, куда бы он ни направлялся. Такая популярность сильно стесняла Тараса. Он куда охотнее обходился бы без ореола героя.

Впрочем, до отъезда в Атарен оставался один день, и это утешало Тараса. Он уже взял отпуск, Евдокия Ильинична не ложилась спать допоздна, торопясь сшить дочери новое платье. Клава немного побаивалась,— на этом же катере в Атарен отправляли под конвоем Галгана, но Тарас успокоил девушку: «Мы будем на катере, а он — в трюме баржи. И разве кто пальцем тронет тебя, моя ясочка, когда я с тобой?»

Собирались в путь и Норкины.

В отличие от мужа, Марфа Никаноровна бодро перенесла удар. Оба поросенка, которые успели превратиться в недурных кабанчиков, пошли за полцены. Без сожаления рассталась Марфа Никаноровна и с мебелью. Она не любила возиться в дороге с громоздким багажом.

Иначе вел себя Леонид Фомич. Сначала он впал в состояние полной прострации и безучастно взирал на хлопоты жены, потом внезапно очнулся и развил бурную деятельность. Стоило Марфе Никаноровне зазеваться хоть на минуту, как Леонид Фомич всовывал в ящики, приготовленные к отправке, кочережки, совки, старый зонтик, подшитые валенки и прочий скарб, которым обычно обрастают семьи, долго живущие на одном месте.

— Выкинь ты эту пакость,— сердилась Марфа Ника.норовна,— только сейчас и избавляться от дерьма, пока переезжаем.

— Помилуй, Марочка,— кротко возражал супруг, пытаясь незаметно втиснуть свою контрабанду в ящик,— ведь на новом месте это же находка. Приедем, а у тебя все есть, веник и тот покупать не нужно. Сколько денег сбережем!

— Мелочный ты человек, Леня,— укоризненно качала головой Марфа Никаноровна,— всю жизнь мимо рубля за копейкой ходишь. Хоть ты мне и муж, а не пойму я тебя. Такое горе — из партии исключили, а у тебя пустяки на уме.

— В партии восстановят! Я чужих жен не сманивал, водку не пил, статейку и ту написал под нажимом, а Крутову всего-навсего выговор, а мне — исключение! Разве это справедливость? Ты другое скажи, Марочка, пропала моя пенсия. Вот и надо деньги беречь,— горестно вздыхал Леонид Фомич.

— Опять чепуху городишь,— закипала уже не на шутку Марфа Никаноровна, окидывая негодующим взглядом согнутую фигуру мужа.— Что ты, инвалид? Работать не можешь? Руки-ноги есть, чего еще надо? А мало будет, и я пойду работать. И пенсию получишь, только как все, не северную.

Норкин умолкал и принимался заколачивать ящик.

В день отъезда утро выдалось погожее, но холодное. За ночь лужицы подернулись по краям тонкой пленкой льда. Откуда-то с дальних подступов уже дохнула зима. Кончилось короткое сибирское лето.

Щеголяя своим искусством, Сиротка круто развернул машину у самого обрыва и осадил ее на тормозах. Внизу стрелял и дымил дизель катера. Моторист разогревал его, готовясь к отплытию.

Норкин нащупал ногой баллон, осторожно спустился на землю. Тарас перемахнул через борт, принял от Клавы чемодан и как перышко подхватил девушку. Сиротка помог выбраться из кузова Марфе Никаноровне. Евдокия Ильинична приехала в кабине.

Пока Неделя и Сиротка перетаскивали на катер багаж Норкиных, на берегу шло прощание. Обнимая Евдокию Ильиничну, Марфа Никаноровна не выдержала, заплакала. Как ни крепилась Евдокия Ильинична, но и у нее сверкнула слезинка. Женщины троекратно, крест-накрест, расцеловались, еще постояли, не разнимая объятий, и снова поцеловались. Леонид Фомич одиноко стоял в сторонке. Его никто не провожал. Потом Евдокия Ильинична мелко покрестила дочь и Тараса. Он конфузился, отворачивался, но терпел, не желая обижать старушку.

Дизель зафыркал сильнее. Катер задрожал. Все заторопились. Евдокия Ильинична привлекла к себе Клаву, пальцем любовно разгладила морщинки на ее лбу и крепко поцеловала в губы, потом подала руку Тарасу.

Сиротка нетерпеливо ожидал своей очереди, чтобы попрощаться с товарищем, которому он столько раз (дело прошлое) досаждал своими визитами к Клаве.

Внезапно издали донеслись крики. Размахивая руками, к берегу спешила большая группа женщин. Они приблизились, и Марфа Никаноровна различила знакомые лица Зои, Тамары, Нины, Феклы... Женщины добежали, окружили Марфу Никаноровну, заговорили все сразу:

— Вы что ж это? И не сказали, что сегодня едете!

— Марфа Никаноровна, вот вам на дорогу пирожков.

— Не забудете нас? А то — с глаз долой, из сердца вон...

Фекла тоже что-то настойчиво совала в руку Марфе Никаноровне, ласково мычала. Норкина развернула сверток. Из него выпало голубое полотняное полотенце, расшитое красными петушками.

— Ах ты милая моя,— обняла Феклу Марфа Никаноровна,— да что ж ты мне свое последнее полотенце даришь! Ну спасибо, родная, спасибо!

Видя вокруг себя взволнованные, участливые лица женщин, переходя из объятий в объятия, Марфа Никаноровна снова заплакала:

— Спасибо, бабоньки, вам всем за привет, за ласку! А я-то, дура старая, никому не сказалась, думала — кому я нужна? Сяду да уеду с прииска тишком...

Катер отвалил от берега, и сейчас же, как прощальный салют, надрывно завыла сирена на электростанции. Сидя на вещах, Марфа Никаноровна утирала слезы.

А с берега неслось:

— Как доедете, сразу же пишите, Марфа Никаноровна.

— Доченька, скорей возвращайся!

Катер уже скрылся за поворотом, а провожающие все еще смотрели ему вслед.

На обратном пути Сиротка фыркнул, показал Евдокии Ильиничне на парочку. Бережно поддерживая Настю под руку, шурфовщик вел жену по дороге, заботливо обходя камни и лужицы.

— А ты, Витя, не смейся,— сказала Евдокия Ильинична.— Забеременела Настя, вот Николай и не дает ветру на нее дунуть. У них все нелады через то и получались, что Николаю страсть как ребеночка хотелось, а Настя все порожнём ходила. Теперь наладилась семья. Он и пить бросил.

Около гаража Сиротку уже поджидало несколько шоферов.

— Витька, у тебя сегодня профилактика? Значит, порядок. Загоняй машину на яму, и пошли. Обмоем новорожденного. Юрке сегодня двадцать стукнуло. Все ребята в сборе, тебя только и не хватало.

В предвкушении веселой гулянки Сиротка поставил грузовик на смотровую яму, сдал его механику и тронулся вслед за шоферами.

Но друзья не сделали и десяти шагов, как позади раздался резкий женский голос:

— Виктор, ты куда? Иди сюда, поможешь мне белье на речку отнести.

Сиротка тихо ахнул и остановился как вкопанный. Потом, не оборачиваясь, скользнул взглядом по лицам товарищей.

— Ребята, кажется, меня Дуся зовет?

— Вроде так.

— Тогда вы идите, а я ей помогу и через часик прибегу,— неуверенно сказал Сиротка.

— Знаем мы твой часик,— насмешливо заговорили шоферы.— Она тебя весь день теперь не отпустит, как в тот раз. Бамбук! Право, бамбук. Прилип к бабьей юбке.

— Нельзя, ребята. Надо Дусе помочь,— уныло сказал Сиротка, сильно огорченный тем, что рушилось такое заманчивое предприятие.

— Ну иди, шляпа, шут с тобой, целуйся со своей Дусей!

Осыпаемый насмешками шоферов, Сиротка поплелся туда, где стояла подбоченясь Дуся.

— Пропал Витька,— глубокомысленно изрекли шоферы вслед приятелю,— пропал ни за грош. Угодил под каблук. А ведь какой парень был!

4

На «Крайний» приехал новый начальник прииска Ярополов. Крутов с утра до ночи ходил с ним по шахтам, приборам и мастерским, знакомя с обширным хозяйством. Сдача дел подвигалась быстро: опытный гор-

няк, Ярополов не придирался к мелочам. Близилось подписание акта приемки.

Но неизвестность продолжала мучить Крутова. Куда, кем его пошлют?

Игнат Петрович чувствовал себя совершенно разбитым. Пережиты волнения, борьба, страсти. 'Позади целая полоса жизни. Скоро начнется новая жизнь. Какая? Пока неизвестно. Но одно несомненно — непохожая на старую. После минут, пережитых на партийном собрании, Игнат Петрович перестал быть прежним властолюбивым начальником. Круг замкнулся. Может быть, и в самом деле придется вернуться к лотку, перфоратору?

Давно ли заботы со всех сторон обступали Игната Петровича! Провалился августовский план. Нет взрывчатки. Застучал дизель на электростанции. Издохла лучшая свиноматка. И вот внезапно большие и малые хозяйственные дела, такие неотложные, срочные, с ужасающей быстротой покатились куда-то в сторону, съежились до микроскопических размеров. Теперь Ярополов возьмет на свои плечи все заботы. Как странно! Пыжился, мнил себя властелином прииска, командовал, а один день — и нет его...

Пока, до приезда семьи, Ярополов поселился в конторе. Он поставил в бывшем крутовском, отныне своем кабинете раскладную кровать, а обедать ходил в столовую, что не замедлило сказаться на качестве пищи.

Все окна в кабинете, которые раз навсегда были плотно обклеены для тепла толстой синей бумагой, Ярополов распахнул настежь, и вскоре застарелый запах сырости и табачного дыма, которым, казалось, пропитались самые стены кабинета, выветрился бесследно. Его заменил смолистый аромат молодой лиственнички, которую новый начальник велел поставить в кадке с землей у самого стола и самолично поливал каждое утро.

Не дожидаясь формального вступления в должность, Ярополов уже начал распоряжаться на прииске. С двух бульдозеров он приказал Арсланидзе снять отвалы и послать машины в тайгу, на трелевку леса, пояснив:

— У вас четыре промывочных прибора стоят по соседству. Заплатим парням побольше, и один расторопный бульдозерист будет подавать пески в два бункера. А нам нужно за три месяца построить десять домов.

Потом начальник прииска вызвал к себе Сиротку и объявил, что, если его бригада шоферов вывезет десять срубов на прииск за трое суток, он премирует каждого шофера месячным окладом. Если нет — расформирует бригаду как недостойную носить звание комсомольско-молодежной, а новые машины передаст другим шоферам.

К концу третьих суток все срубы лежали на прииске.

Всех руководителей Ярополов обязал представить ему личные планы работы на месяц. Написать мало показалось всем неудобным. Планы получились обширные, а заполучив их в руки, Яроцолов потребовал выполнения каждого пункта. «Сами же наметили!» Многих удивляло, что он не бегает по прииску, не лезет в каждую шахту, в беседах с людьми интересуется не столько кубометрами, сколько их мыслями, настроением, планами на будущее. Но в одном сходились все — у нового начальника дело пойдет. Чувствуется настоящая хватка!

Игнат Петрович и Зоя по-прежнему занимали свой большой дом неподалеку от конторы. В его комнатах, как и прежде, стояла мебель, висели ковры, но все изобличало временность жильцов. Там окно вместо тюлевой шторы, снятой для стирки; закрывала простенькая ситцевая занавеска; там посреди комнаты стоял пустой чемодан, и никто не задвигал его под кровать; там валялись обрывки веревок, рогожи.

Зоя готовилась к отъезду: стирала, укладывала обувь, посуду, летнюю одежду. В хлопотах время проходило незаметно. Скучать стало некогда. Зато часто, опустив руки на колени, Зоя задумывалась, невидящими глазами глядя вдаль. Игнат Петрович возвращался поздно, хмурый, усталый, молча ужинал и тотчас ложился спать. Зоя избегала расспрашивать его, чтоб не вызвать ссоры. Но однажды Игнат Петрович вернулся со своего обхода прииска раньше обычного, долго плескался в ванной и вышел гладко выбритый, посвежевший. Зое показалось, что сегодня он в хорошем настроении.

— Игнат Петрович, а куда мы поедем? Ты получил назначение? Кем теперь будешь работать?

Невозможно было задать более неудачный вопрос. Не подозревая того, Зоя уколола мужа в самое больное место. Игнат Петрович передернулся, швырнул на пол кота, который успел взобраться ему на колени.

— Куда, куда... На кудыкину гору! Куда повезу, туда и поедешь.

Зоя медленно поднялась со стула, приложила руку к горлу. Огромные карие глаза, обрисованные тонкими дужками бровей, неотступно смотрели в лицо Крутову.

— Куда повезешь... Разве я твоя вещь? — трудно прошептала Зоя.

Вдруг прорвалось все, что накапливалось долгие месяцы, что исподволь зрело в душе женщины. Даже не столько сами слова, сколько тон голоса, презрительнонасмешливый взгляд, которым Крутов облил Зою, переполнили чашу ее терпения. Вся гордость оскорбленной женщины разом вспыхнула в ней.

— Тебе нужна была игрушка. Ты позабавился ею, а теперь она надоела. Так? — тем же трудным шепотом продолжала Зоя.

Игнат Петрович почувствовал, что хватил слишком далеко. Но он уже закусил удила:

— Пожалуйста, не закатывай мне сцену! Этого еще не хватало. Нигде покоя нет, даже в собственном доме!

По-прежнему не отрываясь взглядом от смугло-красного лица Крутова, Зоя нащупала рукой висевший на спинке соседнего стула пуховый платок, накинула его на плечи и пошла к двери неверным шагом, как лунатик.

Она была в том состоянии духа, когда человек может встать и шагнуть в ночь, в слякоть, не оглядываясь назад, разом и навсегда отрывая от сердца все, чем он жил двадцать — тридцать лет: домашний уют, привычную работу, родной город, детей...

Слепая от слез, Зоя шла в темноте, не разбирая дороги. Накрапывал дождь. Рогатый месяц стремительно нырял в лохматых тучах. Холодный ветер трепал платок, бросал в лицо водяные брызги.

В густом мраке недобро подмигнул красный огонек на мачте радиостанции. Порыв ветра тонко пропел в ее растяжках. Откуда-то сверху прилетел мокрый лист, с размаху припечатался к шее Зои.

Царикова отперла дверь, изумленно попятилась назад и подняла руку, как бы преграждая Зое путь, но тут полоса света из комнаты упала на Зоино лицо, и радистка тотчас посторонилась.

— Входи. Что случилось?

Зоя крепилась изо всех сил, но, едва она переступила порог, плечи ее опустились, она зарыдала и бросилась на грудь к Ирине Леонтьевне.

Зоя задыхалась. Ирина Леонтьевна уложила ее на свою постель, расстегнула платье, потом сама села рядом, ласково поглаживая ее голову, словно Зоя была маленькой девочкой.

— Ну будет, будет, Зоечка! Нельзя так переживать, старить себя. Ну бросил, подлец, ну что же теперь сделаешь? Все они такие. Ты молодая, красивая, без детей, найдешь себе мужа.

— Он... не бросил...— всхлипывая, прерывисто сказала Зоя.— Я... сама ушла.

Прижимаясь к Ирине Леонтьевне, обхватив ее руками, Зоя излила свое горе. И каким это было облегчением— рассказать подруге обо всем, что накипело на сердце!

Обнявшись, вволю наплакавшись, женщины так и уснули вместе на одной кровати.

Но под утро в ставень тихонько постучали. Раз, другой...

— Кто там? — Царикова встревоженно приподнялась на локте.

— Откройте!—'глухо донесся сквозь двойные рамы мужской голос.

— Игнат Петрович! — всполошилась Царикова.

Она включила ночник, торопливо накинула на плечи халат, загремела засовом. Зоя села на кровати, прикрывая грудь одеялом, чувствуя, как всю ее начинает бить озноб.

Крутов отстранил Царикову, тяжело шагнул к кровати и остановился, беспомощно опустив сильные руки. Шапки нет. На лбу вздулась синяя жила.

— Прости, Зоюшка! Прости! Все от меня отступились. Если и ты еще бросишь...

Голос Игната Петровича дрожал и пресекался. Крутов неуклюже топтался на месте, не сводя умоляющего взгляда с жены, не замечая изумления Цариковой, ничего не видя вокруг. Отчаяние исказило его суровое лицо.

— Что ты, Игнат? Мы же не одни!

— А, все равно теперь! — странно высоким голосом вскрикнул Крутов.

Спазмы душили его. Он глотал слезы, делая невероятные усилия, чтобы не разрыдаться на глазах у женщин.

Острая, непереносимая жалость пронзила сердце Зои. Он ее муж. И он пришел к ней. Отыскал ночью,-не дожидаясь утра. Пришел в беде, покинутый, одинокий, страдающий. Такой сильный, он нуждается сейчас в ее защите и поддержке. Оттолкнуть его? Никогда! Она уже однажды предала Алексея. Больше так не повторится.

— Игнат! Игната! — Зоя отбросила одеяло, обняла теплыми руками большую взлохмаченную голову мужа, привлекла ее к себе.— Никогда я от тебя не уйду! Вместе будем. До конца!

5

Свежевыбритый, в темно-зеленом кителе с белоснежным подворотничком, красиво оттенявшим загар полной сильной шеи, Проценко по-хозяйски расположился в кресле начальника прииска. На лице строгость с оттенком торжественности. Лишь в самой глубине зрачков — лукавая искорка.

— Как только Ярополов подпишет акт, выезжай в Атарен. Там получишь назначение.

— А какое? — дрогнувшим голосом спросил Крутов.

— Отстоял тебя начальник управления. Поедешь на «Медвежий» начальником участка. Участок молодой, только организован. Пустое место. Тайга, бездорожье. Будешь лес ломать и свой характер. Это тебе последнее испытание. Не переменишься к людям — пощады не жди.

Проценко отвел руку, дальнозорко скользнул взглядом по циферблату золотых часов, и сейчас же под окном раздался автомобильный гудок.

—Точность военная!—довольно улыбнулся Проценко, набрасывая на плечи светло-серую шинель без погон.

Требовательный автомобильный гудок заставил охотников сойти с дороги, пропустить машину. На миг за стеклом кабины мелькнул строгий профиль Проценко.

— К катеру поехал Евгений Федорович,— определил Арсланидзе,— рассчитался с «Крайним».

Черепахин и Шатров ничего не ответили, молча проводили взглядом грузовик Сиротки. Ружья, патронташи, ягдташи придавали им вид заправских охотников. Впервые за осень Алексей и Никита Савельевич собрались на давно задуманную охоту на глухарей.

С неба донеслось далекое гоготание. Черепахин перевел взгляд с дороги на облака. Высоко-высоко гуськом летели крупные птицы.

— Гусь пошел. Гуменник,— сказал Никита Савельевич.— Теперь скоро белолобый тронется. Потянулись на юг, к теплу. Почуяли зиму.

На окраине поселка охотникам повстречались Чугунов и Лисичка. Чугунов никуда не уехал с «Крайнего». Ярополов сразу приглянулся ему. Неразлучные друзья шли рядышком, направляясь в лес. У каждого на руке висело по ведерку. Дальше пошли одной компанией.

Лисичка немного приотстал, придержал Шатрова за рукав:

— Ну, Алексей Степаныч, что я тебе толковал насчет народа? Нашли ведь правду? Сделали Игнату уко-рот?

Шатров вместо ответа крепко пожал руку лотошнику.

На опушке леса охотники и сборщики ягод разошлись. Но, отойдя шагов двадцать, Лисичка вдруг окликнул Черепахина:

— Эй, Савельич!

Черепахин обернулся.

— Проверь тираж. Газетки с таблицей пришли. Я в самую точку угодил. И серия и номер совпали.

— Ну! И сколько выиграл?

— Пять тыщ! — хвастливо сказал Лисичка.

— Да что ты! — вскрикнул Черепахин.— Вот теперь небось загуляешь!

— Нет. Мое слово твердо. Как обещал — на покупку книг. Пущай молодежь пользуется.

6

Алексей и Нина сидели перед микрофоном. Маленькая лампочка, прикрытая абажуром, бросала свет лишь на пульт управления и страницы с текстом радиопередачи. В углах стоял полумрак. По настоянию Шатрова студию обили войлоком, и теперь ни один звук извне не доносился в нее.

На пульте вспыхнуло красное зернышко — сигнал,

что линия включена. Алексей сверился с часами и щелкнул кнопкой микрофона.

В тишине слышались только шелест страниц и попеременно мужской и женский голоса дикторов. Пока читала Нина, Алексей смотрел на ее лицо. Шевелились губы, старательно выговаривавшие слова. Мерцали длинные ресницы. Просвечивала прядка волос. Под тонкой кожей на шее часто пульсировала голубая жилка. На сгибе загорелой руки золотился нежный пушок. Кончив читать, Нина каждый раз поднимала на Алексея ясные серые глаза, словно приглашая его начинать. Он наклонялся вперед, ближе к микрофону, и читал, чувствуя у самой своей щеки пушистые волосы Нины. Кровь жарко бросалась к лицу Алексея, сердце учащенно билось.

После местной передачи радист, заменивший Царикову, уехавшую с «Крайнего», включил Москву. Алексей и Нина постояли в аппаратной. Знаменитый негритянский певец пел о кротком черном бэби. На непостижимо низких нотах сдержанно перекатывался громоподобный, бархатно-мягкий бас.

На улицу вышли притихшие, молчаливые. В небе затеплились первые звездочки. В лицо.пахнуло холодом. Вокруг мирно светились окна домов. В неподвижном воздухе ни шума приборов, ни лязганья бульдозеров. Тишина. Промывка уже свернулась.

Алексей заботливо взял Нину под руку. В сумраке ее глаза казались темными и грустными.

— Тебе не холодно? — почему-то шепотом спросил Алексей.

— Нет,— также шепотом ответила Нина.

Концерт продолжался. Теперь звучный тенор выводил слова протяжной русской песни:

Ах ты, душечка, красна де-е-ви-и-ца-а-а...

Звуки песни плыли над умолкшим прииском, и казалось, все молчит, слушая ее.

Мы пойде-е-ем с то-о-обо-ой...—

широко продолжал тенор, и Алексей ощущал, как Нина замедляет шаг, следуя ритму песни. Волнение все больше охватывало Алексея. Этот душевный трепет передавался и Нине. Они шли мимо домов, и из каждого звучала одна и та же мелодия, словно песня бережно передавала идущих из рук в руки.

На краю обрыва — двое. Они молчат. Когда сердца так полны, слов не нужно. Девушка, отдыхая, положила голову на грудь мужчине. Он стоит, нежно полуобняв свою подругу.

Вдали, глубоко внизу, распластался прииск. С этой захватывающей высоты отчетливо видны темные конусы шахтных отвалов, голенастые промывочные приборы, умолкшие до будущей весны, стеклянная крыша электростанции. В черной излучине реки белеет цепочка срубов новых домов. Дальше до самого горизонта огромным амфитеатром развертываются лесистые сопки.

Сибирь!

День пасмурный, тихий. Облака так напитались снегом, что уже не в силах двигаться, тяжело провисают до самых сопок. Нигде ни проблеска солнца. Не понять — утро или вечер. Но в память двоих, стоящих на обрыве, этот серенький денек войдет майским полднем, сияющим зеленью молодых трав и голубизной ясного неба.

— Год назад я стоял здесь с Никитой Савельичем, готовясь к спуску,— тихонько говорит Алексей, касаясь своей щекой холодной щеки Нины.— Что я видел? Таежный распадок, каких тысячи в Сибири. А теперь... Под этими крышами — родные мне люди. Здесь я встретил тебя. Один год, а как много пережито и горестей и радостей...

Нина протягивает руку. На ладонь ей падает снежинка. Не простая, а снежинка-красавица, первая вестница пушистого снега, катания на санках и лыжах, огневого румянца на лицах людей. С дальней лиственницы поднимается ворон. Широко машут сильные крылья. Выше и выше забирает черная птица.

Снежинки падают все чаще. Начинается снегопад. Исчезает из виду прииск. Вот уже не видна и Ягодная сопка. Все гуще идет снег.

Белые хлопья беззвучно оседают на землю, на суровую тайгу, на плечи двоих, все еще стоящих на краю обрыва. Вот уже не видно и их. На всем белом свете снег, снег, снег...

Любовь и счастье вам, родные мои!

Прощайте!