Год гиен

Глава 3 Слуги Места Правды

— Что тебе нужно?

Мальчик с недовольным фырканьем открыл большую деревянную дверь. Вытащив застрявшее между зубов зернышко, он вытер палец о грязную набедренную повязку и уставился на Семеркета, вернее, на кувшин крепкого пива, который тот держал.

День был в разгаре. Зной, походивший на летний, и воздух, тяжелый от оставшегося после бури мелкого песка окутали все вокруг дымчатым маревом. Семеркет нарочно выбрал полдень для своего визита в Дом Очищения, зная, что в это время жрецы и слуги будут отдыхать. Но ему было известно, что именно в это время запах в доме будет чувствоваться сильнее всего.

— Вспарыватель Метуфер все еще живет здесь? — спросил он.

— Он стар, и у него трясутся руки, но — да, он все еще здесь живет, и он все еще вспарыватель.

Семеркет отдал мальчику пиво.

— Проводи меня к нему.

Мальчишка с готовностью подхватил кувшин, сорвал мягкую глиняную печать и понюхал напиток.

— Ах! Оно даже свежее. Не то что та моча, которую нам обычно приносят.

Его лицо потемнело, он с подозрением взглянул на Семеркета.

— Но вы ничего не принесли для обряда очищения. Так зачем вам нужен Метуфер?

— Я его друг. Меня зовут Семеркет.

Мальчик фыркнул:

— Друг, который не знает, жив Метуфер или умер. Может, вы доставите ему неприятности? Как знать…

— Если не хочешь пива… — пожал плечами Семеркет и потянулся, чтобы забрать кувшин.

Мальчишка быстро шагнул назад, чтобы взрослый не мог дотянуться до кувшина.

— Я проведу вас к нему, проведу, — заискивающе проговорил слуга. — Просто у нас немного посетителей. Меня поколотят, если я приведу кого-нибудь, кого Метуфер не хочет видеть.

Он открыл дверь чуть пошире. Семеркет в последний раз вдохнул свежий воздух и, перешагнув через порог, оказался в полутемном Доме Очищения. Мальчик закрыл за ним дверь.

Глаза Семеркета постепенно привыкли к полутьме. Он оказался в переднем зале, где возвышалась статуя Осириса из известняка, почерневшая за долгие годы воскуривания маслянистого фимиама. Бог все еще был украшен гирляндами после праздника, хотя цветы уже завяли. Справа от Осириса стоял не менее потемневший бог Анубис. Окна, прорубленные под крышей, служили единственным источником освещения в этом зале. Семеркет почувствовал, как под его сандалиями тихо похрустывает сода — мелкозернистая сода из карьеров в пустыне.

— Подожди здесь, — сказал мальчик. — Я приведу вспарывателя.

Семеркет осознал, что, войдя в здание, задержал дыхание. Приготовившись к самому худшему, он сделал вдох. Еще до того, как чиновник успел вдохнуть еще раз, он ощутил, до чего воздух перенасыщен специями. Тяжелый смолистый запах мирры спорил с ароматами сладкого розового масла, смолы можжевельника и нюхательных солей. А над всем этим парил запах соды, вызвавший рвотные спазмы. Но вошедший едва не подавился от вони тухлого мяса, господствовавшего над всем прочим — вездесущие благовония не смогли заглушить смрад.

Семеркет пошарил в поясе в поисках мешочка с кедровыми стружками и глубоко вдохнул запах ароматного дерева. Хотя он все еще чуял гниль, вонь теперь стала слабее.

Уверенными шагами он направился в приемную, решительно держа у носа мешочек с кедровыми стружками. Семеркет нашел дорогу в полумраке дальней части храма. Деревянный ставень был слегка приоткрыт, полуденное солнце сочилось сквозь щели. Чиновник открыл ставень побольше и, моргая, уставился на светлый двор.

Как ему и запомнилось, слева, почти вплотную друг к другу стояли унылые однообразные сараи. Они были построены у самой кромки пустыни, на уступчатой террасе. Каждый уступ которой покрывали холмики желтой соды.

В дальней части двора, у края красной пустыни, Семеркет увидел быстрое движение — это бродячие собаки рыскали вблизи жилища людей. Они жадно глядели на сараи, навострив уши. Наконец, самый храбрый из псов (его тощие палевые бока были похожи на движущийся ковер из блох) подкрался к ближайшему строению.

Мальчики, которые должны были сторожить у сараев, ушли, чтобы проспать самую жаркую часть дня. Только самый младший стоял на посту. Он побежал вперед, крича на шавок и бросая в них камнями.

Вожак стаи остался на месте, опустив голову и скаля зубы. Когда его ударил глиняный черепок, пес с неистовым лаем побежал к мальчику. Маленький караульный немедленно повернул и задал стрекача, воплями призывая на помощь остальных.

Видя, что сараи временно остались без охраны, животное сразу воспользовалось случаем и побежало к ближайшему.

Пес стал неистово рыться в соде, пыль желтыми облачками взлетала из-под его лап. Через несколько секунд показалось то, что он выкапывал — тонкая сморщенная человеческая рука. Схватив ее за запястье, зверь дернул посильнее. Вскоре из-под желтой пыли показалось все тело — труп женщины на последней стадии очищения. Ее волосы пожелтели от серы, тело стало жестким, сухим и волокнистым.

С громким треском пес сломал руку в локте. Две сломанные кости и рука с почерневшими ногтями стали его наградой. Бродячее животное со всех ног бросилось в пустыню, свирепо рыча иа других собак, которые ринулись на него, отрывая от руки куски высохшей плоти.

Семеркет увидел, как другие мальчики-сторожа появились из дома, чтобы снова закопать женщину в груды соды. Ее родственники (если таковые имеются) никогда не узнают, что она лишилась руки, потому что бальзамировщики Дома Очищения снабдят ее глиняной или, возможно, вырезанной должным образом рукой из пальмовой древесины. Под тугими пеленами никто не сможет отличить подделку.

Прибывший вернулся в приемную, чтобы подождать Метуфера на шаткой скамье. Жара вкупе с тошнотворными запахами порождали нечто вроде одуряющих паров. Пока Семеркет ждал появления вспарывателя, веки его начали сами собой опускаться, и вскоре он перестал замечать вездесущее тягучее жужжание черных мух, лениво летавших вокруг.

Смех в отдалении, перешедший в лающий кашель, взорвался у него в голове.

— Клянусь сверкающим красным членом Анубиса, это Семеркет! Сколько лет не виделись!

Лающий кашель наполнил сумрачный зал. Семеркет проснулся, чуть не подавившись, когда блуждающая ка, сущность тела, вернулась к нему. Спокойно открыв глаза, он посмотрел на Метуфера, своего старого друга и наставника.

— Но ты здесь, — продолжал старик. — Храпишь в моем доме, тогда как я ожидал увидеть тебя бодрствующим и удивленным, что я еще жив!

Метуфер был невероятно тучен. Хотя с тех пор, как они виделись в последний раз, прошло десять лет, Семеркета удивило, как мало изменился вспарыватель. Его руки и вправду чуть тряслись, голос казался слегка ворчливым, по Семеркет подивился, увидев, что ни одна морщинка не пробороздила его лицо.

— Метуфер. — Семеркет обнял друга, насколько хватило рук. — Ты хорошо выглядишь.

Старый жрец закинул голову и засмеялся, что снова заставило его зайтись в жестоком кашле.

— Никогда… в жизни… не чувствовал… себя лучше, — ухитрился выдавить старик в промежутках между приступами кашля.

Сколько Семеркет знал Метуфера, тот всегда кашлял. Он говорил, что сода раздражает его легкие. Но если кашель и мешал выражаться ясно, то каким-то образом обострил умственные способности. Вообще-то, Метуфер считался в Доме Очищения кем-то вроде оракула — как из-за своего ума, так и благодаря искусному обращению с базальтовым кинжалом. По этой причине его и назначали вспарывателем.

В этот момент на Метуфера как раз и нашло пророческое вдохновение. Рассматривая Семеркета, он перестал смеяться.

— Тебя что-то беспокоит, — заметил он. Уголки рта старика опустились. — Но если память мне не изменяет, в этом нет ничего нового. Ты всегда был угрюмым юношей.

— Меня привела сюда беда, Метуфер, — ответил Семеркет. — Жрица мертва. Если это убийство, я должен найти убийцу.

— Итак, ты снова стал чиновником… чиновником в…

Старик схватился за бок и согнулся пополам, чтобы перевести дыхание.

— В Канцелярии Расследований и Тайн, — закончил за него Семеркет. — Меня назначил министр Тох.

Он приподнял свою накидку и показал значок с символом министра, висящий у него на шее на длинной цепи из яшмовых бусин.

— Первым делом я должен решить, была ли смерть жрицы простой случайностью, — сказал чиновник. — Ее тело найдено в Ниле. Она просто могла утонуть. А раны могли нанести и крокодилы, и, может быть, уже после ее смерти. Я этого не знаю. Мне известно, Метуфер, что ты можешь слышать то, что говорят мертвые, притом, намного позже того, как их губы перестают шевелиться.

— Вот неожиданное совпадение, — ответил Метуфер. — Тело Хетефры сейчас здесь, в содовой ванне, как предписывают традиции. Я как раз собирался вскрыть ее, когда ты пришел. Пойдем, поможешь мне, как в прежние времена.

Комната, куда Семеркет последовал за Метуфером, оказалась самой большой в храмовом комплексе. Как и остальные помещения, ее освещал мрачноватый свет факелов. Большой пруд, наполненной нильской водой, окрашенной желтой содой, занимал большую часть зала. Тут чиновнику снова пришлось вытащить свой мешочек с кедровыми стружками, потому что запах разлагающейся плоти сменился резкими ароматами смолы можжевельника и лавра.

За прудом аккуратными рядами стояли большие каменные столы, на которых лежали тела на разных стадиях очищения. Мальчики, пробудившись от дневного сна, снова начали мести пол, поливая его из кувшинов водой. Это было необходимо: стоки со столов-алтарей непрерывно изливали на пол потоки жидкости из мертвых. Другие мальчишки несли корзины с содой и сыпали ее на пол, что помогало впитывать стекающую влагу.

Метуфер подошел к свободному столу и приказал принести на него тело Хетефры. Человек, которому был отдан приказ, схватил шест с большим бронзовым крюком на конце и начал тыкать в мутной воде. Он одно за другим подтаскивал тела к поверхности, цепляя их за подбородок, чтобы рассмотреть в тусклом свете. Черные глаза Семеркета внимательно следили за его действиями.

— Вот! — сказал Семеркет, когда тело старухи показалось на поверхности.

Он инстинктивно понял, что это Хетефра. Чиновник мысленно рисовал ее образ с тех пор, как ему поручили расследование, и почувствовал некий толчок при виде трупа. Хотя он когда-то работал в Доме Очищения и знал, чего ожидать, он, тем не менее, воображал себе живое существо, а не бедный резиновый кусок плоти, который взгромоздили на стол. Потом Семеркет заметил зияющий разрез на горле — чистый, как рана, которую наносят жрецы во время священных жертвоприношений. Никакой крокодил не смог бы сделать такой разрез.

И все-таки оставался шанс, что Хетефра искалечена уже после смерти. На этот вопрос тоже следовало найти ответ.

Но Семеркет был исполнен печальной уверенности: рана нанесена еще при жизни.

Метуфер и три его помощника исчезли в передней и вернулись в масках Анубиса, шакалоголового бога. Вспарыватель держал сверкающий базальтовый нож, прекрасно отполированные края ловили скудный свет. Бормоча последнюю молитву прощения, он резко всадил нож в бок Хетефры и рассек тело.

Быстро, как птичник разделывает на рынке утенка, вспарыватель сделал длинный бескровный надрез. Семеркет вздрогнул, удивившись, что после всех прошедших лет закалка исчезла. Когда Метуфер погрузил нож в бок трупа, чиновник почувствовал, как желудок непроизвольно содрогнулся, и молча укротил его, словно внутренности — это всего лишь непослушная собака. И все-таки на лбу выступила легкая испарина.

Когда Метуфер, наконец, опустил нож, другой жрец Анубиса начал завывать, подняв руки в притворной ярости и горе. На архаическом языке они стали гнать неуклюжего Метуфера из комнаты, сыпля криками и проклятиями, произнося фразы, которые говорились тысячи лет в момент ритуального «повторного убийства». Покидая комнату вспарыватель украдкой велел одному из мальчиков принести Семеркету коробку.

Семеркет увидел, что в коробке находится льняное схенти, вытащил его и развернул. По кровавым пятнам, начинающимся от воротника и испачкавшим перед и спину, он узнал одежду, в которую была облачена жрица. Хотя она долго плавала в Ниле, вода не смогла смыть кровь. Под одеждой в коробке оказалась проволочная пектораль, увешенная амулетами и стеклянными украшениями.

«Жрицу убили не ради ее добра», — мрачно подумал Семеркет.

Он сложил печальные реликвии и убрал обратно в коробку. Метуфер вернулся и присоединился к нему.

— И это все, что на ней было? Ни парика, ни сандалий? — спросил Семеркет.

— Больше ничего.

Семеркет поразмыслил. Почти наверняка парик и сандалии покоились на дне Нила. Прискорбная возможность. Но если они были где-то в другом месте, и их возможно найти, эти предметы смогли бы указать, где женщина нашла свою гибель.

Метуфер снова встал у алтарного стола, сделав знак подойти.

— Что ты хочешь узнать, Семеркет? — спросил он.

Примечательно, что кашель вспарывателя утих. Чиновник приблизился к столу.

— Она утонула?

Он уже знал ответ, но все равно следовало задать этот вопрос.

— Давай посмотрим, что мертвая женщина захочет нам рассказать, — проговорил Метуфер.

Он сунул большую руку в разрез. Семеркет увидел, как под ищущими руками перекатывается и вздымается плоть Хетефры. Натренированными движениями Метуфер нашел, что искал — и потянул. Его рука появилась, таща легкое — коричневое и раздувшееся.

— Она не утонула, — прошептал Метуфер. — Если бы утонула, я смог бы выжать воду из ее легкого, как из губки. Посмотри, что будет теперь, когда я сожму.

Его рука сжала плоть. Почерневшая кровь полилась меж его пальцев.

— Она была на суше, когда ее убили. Кровь наполнила ее легкие из раны на шее и дыхательном горле. Вот почему ткани стали коричневыми.

— Значит, она все-таки утонула… в собственной крови, — сказал Семеркет.

— Нет, — покачал головой Метуфер. — Для этого крови недостаточно. Она умерла прежде, чем смогла вдохнуть больше.

Он протянул орган своему ассистенту, который поместил его в кувшин с содой. Позже, тщательно высушенное, легкое будет законсервировано в горячей можжевеловой смоле и перевязано льняной тканью, чтобы быть похороненным вместе с другими органами Хетефры.

— Могли быть эти раны нанесены после ее смерти? — спросил Семеркет.

Метуфер велел жрецам Анубиса перевернуть труп на живот.

— Видишь цвет тела, Семеркет? Что ты знаешь о крови, когда человек умирает, и она остается внутри тела?

— Она сливается, притянутая к земле, в каком бы положении ни лежало тело.

— А плоть Хетефры — белая. Приток крови не заставил ее потемнеть. Что можешь из этого заключить?

— Что вся ее кровь вытекла из ран, прежде чем она умерла.

— Да!

Метуфер хлопнул в ладоши, радуясь сообразительности Семеркета, как будто тот снова стал учеником, а он сам — учителем.

И тут Семеркет увидел у основания черепа Хетефры вторую рану, через которую был виден мозг. Старые, но зоркие глаза Метуфера тоже заметили ее. Он схватил маленький крючок и начал усердно тыкать в ране.

— Я обычно делаю надрез в пазухах и убираю мозг, но так как здесь такой удобный вход…

Он принялся вытаскивать мозг — не особенно аккуратно, быстро вынимая большие и маленькие куски. Мозг не следовало сохранять, поэтому он был не нужен. Метуфер работал не столько осторожно, сколько тщательно.

Потом они с Семеркетом вдруг услышали звук металла, ударившегося о металл, и переглянулись. Метуфер осторожно подвигал крючком внутри черепа. Снова раздался металлический звук. Очень медленно вспарыватель ввел крючок глубже, нацелившись на объект своих исследований.

Семеркет затаил дыхание.

Метуфер нашел то, что искал, и чиновник нагнулся, чтобы посмотреть поближе. Вспарыватель в последний раз поработал крючком и медленно вытащил его. На загнутом конце поблескивал кусок темного металла, прилипшего к крючку благодаря кусочкам мозга и жидкости.

Сомнений не было — это кусочек лезвия топора, сделанного из редкого голубого хеттского металла. Топор сломался у края. Метуфер зажал кусок металла между большим и указательным пальцами и очень осторожно приложил к краю второй раны на задней части головы Хетефры. Принимая во внимание естественное сморщивание благодаря пребыванию в Ниле, осколок в точности подошел.

Метуфер протянул металл Семеркету.

— Очевидно, наша жрица хочет, чтобы ты кое-что узнал. Она схватила этот металл, хотя он и самый прочный в мире, и не отпустила его даже после смерти. И вода Нила не смогла его забрать. Найди владельца топора, к которому подойдет этот обломок — и ты отыщешь убийцу.

Семеркет в этом сомневался.

— Если топор уже не расплавили или не спрятали с глаз долой. Но, по крайней мере, мы знаем, что бедная госпожа была убита.

Метуфер молча кинул и очень осторожно сполоснул кусочек голубого металла в ванне с молочно-белой содой, тщательно вытер его и отдал Семеркету. Тот спрятал обломок в складках кушака и, снова повернувшись к старому тучному жрецу, с благодарностью положил руку ему на плечо. Сухой лающий кашель снова вырвался из горла старика, заполнив комнату до самых стропил.

Кинув на Хетефру последний долгий взгляд, Семеркет снова поднес к носу мешочек с кедровой стружкой. А затем ушел тем же путем, каким сюда явился.

Рассвет занялся с грозной слепящей яркостью.

Семеркет шагнул на берег с тростникового суденышка, которое перенесло его через реку, и швырнул лодочнику медяшку. Потом повернулся лицом к Небесным Вратам, горе в виде пирамиды, защищавшей Великое Место, где лежат фараоны. Новорожденное солнце окрасило горы в ярко-желтый цвет. Когда оно встанет, тени сгладятся, так что поверхность горы вскоре примет свой обычный пепельно-розовый оттенок.

Семеркет быстро зашагал от причала к мощеной дороге, ведущей на восток. На ее выпуклых камнях не толпился народ, виднелись только нескольких рыбаков, шагавших к реке. Дорожная палка странника ритмично стучала по камням, звук этот отдавался эхом в чистом прохладном воздухе.

Несколько минут спустя Семеркет уже проходил мимо храма великого бога Аменхотепа III. Древнее строение охраняли два одинаковых колосса, изображавших фараона, которого местные жители звали Владыкой Владык. Сидячие статуи были все еще ярко раскрашены, хотя краска облупилась и кое-где облезла. Ни один фараон — даже Рамзес II — не возводил таких огромных сооружений. Однако в храме, который охраняли статуи, жила теперь только горстка жрецов. Главное здание рухнуло несколько лет назад, потому что тщеславные зодчие построили его рядом с рекой. Строение символизировало холм, первым из всей земли появившийся из вод первозданного хаоса. Во время разливов Нила его полностью окружала вода.

К несчастью, годы разливов Нила подмыли храм, и он рухнул.

Правившие позже фараоны — особенно, Рамзес II — использовали эти громадные руины, как каменоломню. Остатки комплекса строений поросли травой и побегами пальм, верещание скворцов и зеленых кузнечиков было единственным здешним молитвенным песнопением. Но даже в этом полуразрушенном здании жрецы несли тарелки с луком и ковриги хлеба духам статуй, когда Семеркет проходил мимо. Он взглянул на них, а те невозмутимо посмотрели на него.

Чиновник пошел дальше, решительно глядя в сторону Небесных Врат.

Вскоре дорога раздвоилась. По той, что вела прямо на юг, как было известно Семеркету, можно было попасть в храм Диамет. Шумный и многолюдный, он был сосредоточием всей торговли и богатств этой области, будучи южной резиденцией нынешнего фараона, Рамзеса III. Правая, северная тропа вела в горы, а потом — в суровую красную пустыню, где обитал бог Сет.

Семеркет заколебался. Канцелярии западного градоправителя тоже находились в храме Диамет. Он знал, что должен сделать жест вежливости, представившись Паверо, поскольку тот был полновластным господином Западных Фив.

Явившись сюда, Семеркет формально вторгся в земли, подлежащие ведению этого градоправителя. Однако некая сила все же пригнала чиновника сюда, в суровую тишину утесов и пустыни. Именно здесь Хетефра заботилась о своих маленьких святилищах и храмах. Он в любом случае должен туда пойти, хотя бы только для того, чтобы понять, где жила жрица, что видела и слышала в свои земные дни, для того даже, чтобы вдохнуть воздух, которым она дышала.

Семеркет принял решение. Паверо может подождать.

Он повернул на север, по дороге, что вела к Небесным Вратам.

Крестьяне все еще собирали на полях последний урожай пшеницы. Никто не окликнул Семеркета. Все спешили закончить свои труды, потому что скоро разлив Нила затопит округу. В полях горели несколько костров, на которых сжигали мякину, от них поднимался черный густой дым. Запах застал путешественника врасплох, напомнив о Найе. Он вспомнил, как их дом, построенный на краю таких же полей, наполняли те же земляные запахи, как они с женой часто присоединялись к крестьянам на празднике урожая…

Семеркет остановился. Внезапно его захлестнула огромная горечь, и он снова почувствовал, как его ка, дрожа, готова уйти в ничто. Имя Найи прозвучало в его голове, как вопль. Он не знал, выкрикнул ли он это имя вслух или промолчал. Но показалось, что оно прозвенело на всю округу.

Должно быть, в него вселился кто-то. Демон или злой дух, решил он. Сколько времени пройдет, прежде чем он забудет ее и снова станет самим собой? Сколько времени пройдет, прежде чем ослабнет разрушительное чувство потери? В тот миг больше всего на свете Семеркет хотел сделать большой глоток утешительного вина.

Решительно отбросив за спину серый шерстяной плащ, твердо переставляя ноги одну перед другой, он продолжал путь. Мощеная дорога перешла в земляную, а потом сузилась, превратившись в маленькую тропу, окаймленную хохолками трав — но ней едва мог пройти один человек.

Минуты шли, и вопль «Найя!» в голове Семеркета утих до шепота.

Земли, на которых шла жатва, кончились. Он мог бы поставить одну ногу на черную землю, нанесенный наибольшим разливом Нила в прошлое половодье, а другую — на красные пески, где начиналась пустыня. Здесь был колодец, и Семеркет жадно выпил холодной воды, не зная, когда снова сможет напиться.

Солнце теперь стояло над головой, утренняя прохлада исчезла. Тропа пошла вверх, круто поднимаясь между утесами из рубленого красного песчаника. Впереди показалась башня меджаев. Семеркет полагал, что эти нубийские стражи обязательно его остановят, чтобы выяснить, кто он такой и рассмотреть его право находиться здесь. Нубийцы-меджаи свирепо охраняли Великое Место ото всех, кто не имел права туда входить. По крайней мере, так считал Семеркет.

Но когда он приблизился, никто его не окликнул, требуя остановиться. Подойдя еще ближе, Семеркет услышал слабые, но отчетливые звуки храпа, раздающиеся высоко наверху. Чиновник неодобрительно покачал головой. Богатства целых поколений египтян были похоронены в могилах совсем рядом, и никто их не охранял.

— Меджаи! — крикнул Семеркет, запрокинув голову и глядя на башню.

Ответа не последовало. Храп продолжался.

— Десятник! — громче позвал он, подобрав камень и швырнув в башенное окно.

Камень ударился обо что-то мягкое, и храп резко прервался. Семеркет терпеливо ждал появления стражей, но вскоре до него снова донеслись звуки, говорящие о том, что кто-то спит беспокойным сном.

Пожав плечами, Семеркет отвернулся и снова двинулся в горные теснины.

Такая безалаберность была печальным примером того, как плохо Паверо управлял своим краем. Презрение Семеркета к западному градоправителю невольно стало еще острей.

Теперь Семеркет далеко углубился в Великое Место. Утесы из красного песчаника постепенно уступили место тускло-белому выветрившемуся известняку. Тишина была такой всеобъемлющей, что, казалось, звучала сама, издавая странный первобытный рев. Странник обнаружил, что если постоять очень тихо, и в самом деле можно услышать стук своего сердца.

Где-то под этими египетскими камнями находился самый важный посев: мумии мертвых фараонов. Могилы на самом деле были кузницами, в которых зажигались искры вечной жизни правителей. Чародейские надписи, испещрявшие стены, обеспечивали их возвращение к жизни, к вечному труду на благо страны. Взамен люди вечно поклонялись им и помогали жить их именам.

Семеркет заметил что-то краешком глаза и отвлекся от этих мыслей. Что там такое? Он снова пристально вгляделся в горизонт и увидел остатки маленького лагеря на дне долины. Он немедленно зашагал по горному проходу, ведущему в ту сторону.

Узкая дорога делала изгибы туда-сюда, то приближаясь, то отдаляясь от торчащих выступов скал, и Семеркет следовал изгибам этого серпантина вокруг утеса, но внезапно путь ему преградила куча камней из известняка.

Ои не заметил ее раньше, поскольку груда находилась в тени, к тому же — в расщелине горы. Чиновник огляделся по сторонам в поисках отряда работников, потому что обломки известняка были верным признаком того, что здесь потрудились строители гробниц.

Но ушей его не коснулись ни рабочие напевы, ни разговоры вполголоса. Даже ветер не дул. Высоко в небе кружил ястреб, единственное живое существо в поле зрения. На вершинах холмов, окружавших долину, Семеркет заметил башни меджаев, точно такие же, как та, мимо которой он недавно прошел. Одной из причин, по которым цари выбрали это заброшенное место для своего упокоения, — это потому, что за ним так легко наблюдать и так легко его защищать.

Но Семеркет, спрятавшись за скалами, в отбрасываемой ими длинной тени, понял — груда известняковых обломков почему-то не попалась меджаям на глаза. И все равно далекие посты казались покинутыми, как и раньше, никто не окликнул незнакомца, не потребовал от него объяснений.

Он осторожно ступил в кучу белых камней. Ее пологий скат позволил ему то ли сойти, то ли сползти на дно долины, прямо в заброшенный лагерь. Кто бы ни побывал тут, он пытался скрыть остатки своего костра, слегка присыпав его песком. Но ветры постепенно сдули песок прочь, обнажив темный круг пепла.

В захламленном лагере валялись черепки глиняного горшка, почерневшего оттого, что его долго использовали на открытом огне. Очевидно, горшок треснул от слишком сильного жара, и его выбросили. Семеркет не заметил никаких объедков, прилипших к внутренней поверхности черенков. Но на них можно было обнаружить следы знаков гильдии, а на одном черепке Семеркет явственно разглядел примитивный иероглиф — возможно, имя бывшего владельца горшка.

Он начал лениво собирать черепки. Порывшись в лагере в поиске затерявшихся осколков, наткнулся на деревянный прут и, потянув за торчащий из песка почерневший конец ветви сикоморы, понял, что это — факел. Кто бы его ни использовал, факел сработали слишком быстро и не обмотали пропитанной воском тканью. Семеркет отшвырнул ветку в сторону и начал пинками расшвыривать песок вокруг. Векоре обнаружилось еще пять обожженных веток сикоморы: здесь разбили лагерь, по крайней мере, шесть человек.

Семеркет спросил себя, что же за работы в Великом Месте потребовали такого освещения? Разбей лагерь под открытым небом меджаи, они бы обошлись простым костром. Может, велись какие-то работы внутри гробниц? Он смутно припомнил, что рабочие-могильщики пользовались специальной смесью дорогого сезамового масла и соли — смесью, которая не позволяла факелам дымить. А эти факелы, найденные в песке, были самыми что ни на есть обычными.

Размышляя над этой головоломкой, Семеркет начал быстро собирать как можно больше черепков разбитого глиняного горшка, сам не зная, зачем он это делает. Сложив черепки в свой плащ, он связал концы — и тут услышал голос:

— Здесь делают кожу бога…

Семеркету показалось, что этот голос донесся одновременно со всех сторон. Он круто обернулся, вглядываясь вверх, в скалы, и, наконец, разглядел мальчика верхом на осле. Мальчик смотрел на него сверху вниз. Голова его была выбрита, по вдоль виска висела косичка, как у царевича из семьи фараона.

— Что ты сказал? — окликнул его Семеркет.

— Тут ее делают. Кожу бога.

Семеркет начал взбираться обратно, обнаружив, как трудно вернуться по своим следам туда, где лежала куча известняковых камней. Поднимаясь, он продолжал говорить с мальчиком:

— Я не понимаю, о чем ты!

— Они приходят каждый месяц.

— Кто?

— Те, кто делают кожу бога. Когда Хонс, бог луны, прячет свое лицо.

Мальчик улыбался.

— Когда нет луны?

Подросток промолчал. Семеркет вспомнил, что последние дна дня луны не было.

— Кто ты такой? Подожди меня там, пожалуйста! Мне нужно с тобой поговорить.

Семеркет добрался до тропы и побежал туда, куда скрылся мальчик. Он следовал изгибам дороги, надеясь заметить мальчишку в расщелинах впереди.

— Пожалуйста! — закричал он снова. — Подожди!

Ответом было только молчание. Когда Семеркет, запыхавшись, добрался до края утеса, мальчика нигде не было видно, вместо него впереди стоял меджай с опущенным копьем. Его глаза с красными прожилками сердито поблескивали на черном лице.

Семеркету ничего другого не оставалось, кроме как медленно поднять руки над головой.

Западный градоправитель Паверо теребил веер из коротких перьев зуйка, глядя в сторону, как будто ему была ненавистна сама мысль о том, чтобы обращаться непосредственно к Семеркету.

— Придя сюда, ты нарушил закон, — сказал он. — Тем более, ты явился, не предъявив мне сперва своих верительных грамот. Тебе еще повезло, что остался жив — меджаям приказано убивать непрошенных гостей на месте.

Паверо снизошел до того, чтобы вперить уничижительный взгляд в меджая, стоящего в дальнем конце комнаты — градоправитель словно обвинял воина за то, что тот не выполнил свой долг, раз Семеркет стоит сейчас перед ним живым.

Меджай моргал, делая героические попытки не заснуть. Его глаза слезились от усталости.

Паверо потеребил веер, не замечая, что стражник почти спит на ногах, и продолжал разглагольствовать:

— Если каждому простолюдину будет позволено рыскать…

Семеркет поднял знак министра, висящий на цепи с яшмовыми бусинами.

— Министр Тох даровал мне беспрепятственный доступ в любое место.

Холодные глаза Паверо едва скользнули по знаку, а его нервные пальцы продолжали терзать веер.

— Я скажу министру Тоху, что в Западных Фивах не может быть двух властей. Я скажу ему, что в таком случае будет нарушена гармония Маат.

Семеркет пожал плечами:

— Как того пожелает господин.

Паверо рассердило равнодушие Семеркета. Он вспомнил, что именно этот чиновник сказал о нем, вспомнил смех, который поднялся в покоях министра, когда остальные услышали слова — «старый кляузник с засранными мозгами».

Густо покраснев при воспоминании об этом, западный градоправитель выдернул из веера несколько перьев и попытался сменить тактику. Он улыбнулся; его тонкие губы, раздвинувшись, обнажили длинные узкие зубы.

— Мне любопытно, чиновник, как ты ухитрился проскользнуть мимо башни меджаев?

Семеркет увидел панику, мелькнувшую в глазах воина, испещренных красными прожилками. Уснуть на посту — за это меджаям полагалось суровое наказание, вплоть до увольнения со службы.

Чиновник быстро прикинул, что ответить.

— Я… прошел по высокой тропе над башней, господин, — спустя мгновение ответил он. — Я видел мальчика… царевича… Заинтересовался и решил с ним встретиться.

На лице стражника явно прочиталось облегчение. Но следующие слова Паверо заставили черного наемника вновь задрожать от страха.

— Если это правда, меджай Квар, то во время твоего дежурства в Великое Место вторглись двое посторонних. Что ты думаешь об этом, а?

Воин упал на колени, сложив руки на груди.

— Там не было никакого мальчика, господин. Пока мы шли из Великого Места, этот человек всю дорогу твердил мне, что ему явился царевич. Но когда я осмотрел тропу, там не было никаких отпечатков ног, кроме его собственных. Я подумал, что он или лжет, или безумен. Поэтому и привел его к вам.

Паверо повернулся к Семеркету с той же зубастой улыбкой.

— Я согласен с меджаем, чиновник. Ты не знаешь пустыню так хорошо, как знаем ее мы. Это загадочное место, способное вызывать галлюцинации и видения у таких наивных людей, как ты.

— То была не галлюцинация. Мы с этим мальчиком разговаривали.

Паверо не привык, чтобы ему возражали; его губы стали еще тоньше из-за еле сдерживаемой ярости. Он неистово принялся обмахиваться веером — только для того, чтобы очутиться в вихре разлетевшихся перьев зуйка. Потом швырнул опахало на пол.

— И что же, в таком случае, этот «юный царевич» сказал тебе?

— Что там делали кожу бога.

Меджай встал, раздраженно указав пальцем на Семеркета:

— Я же говорю, там не было никакого мальчика!

Паверо сделал знак, и воин замолчал.

— Кожу бога? — переспросил Паверо, впервые посмотрев прямо на Семеркета.

Тот кивнул.

Паверо на мгновение был застигнут врасплох. Он быстро опустил голову, задумчиво уставившись в пол из черного базальта. Спустя мгновение градоправитель поднял глаза и с сомнением в голосе проговорил:

— Кожа богов — золотая. И вечная. Самый прочный материал на свете. Не могу себе представить, чтобы мальчик имел в виду именно… Нет, кожу бога — золото — нельзя «сделать».

— По крайней мере, господин градоправитель признает теперь, что мальчик со мной говорил.

Паверо ощетинился.

— Ничего подобного. Ясно, что ты просто подпал под чары пустыни. Только и всего. Ты вообразил себе так называемого «царевича».

Хотя Семеркет ничего на это не ответил, от него исходило презрение — презрение к чрезмерно роскошному одеянию градоправителя, к его искусно уложенному парику, в крошечные косички которого были вплетены золотые капли, а больше всего — к неизменной надменности. По мнению Семеркета, Паверо представлял собой наилучший образчик пустоголовой знати.

Терпение Паверо, в конце концов, лопнуло.

— Я ясно вижу твою враждебность, чиновник. Эти чувства взаимны. Я знаю: для тебя я — просто «старый кляузник с засранными мозгами». О да! Мне известно, что именно так — ты меня назвал. Не отрицай!

Семеркет молча проклял своего брата за то, что тот выболтал эту историю.

— Тем не менее, — продолжал западный градоправитель, — на этой стороне реки правила устанавливаю я. А ты будешь делать то, что я говорю.

— Я работаю на министра, господин. Ваши распоряжения меня не затрагивают, — негромко ответил Семеркет.

Это было для Паверо уже слишком. Он поднялся с кресла.

— Ты!.. У тебя нет семьи, которую следовало бы принимать в расчет! Ты не смеешь говорить со мной подобным образом! Я не буду помогать тебе, чиновник! Никаких припасов не дам. Все мои подчиненные получат указания ничего тебе не рассказывать. А когда ты умрешь, тебя могут похоронить без савана и без гробницы!

Семеркета не впечатлили эти угрозы, в его черных глазах заплясали огоньки. Он достаточно хорошо разбирался в людях и, когда Паверо стал угрожать рассказать про его поведение министру, то понял: тем самым градоправитель выдает, как сильно он испуган. И чиновник не замедлил воспользоваться предоставленным ему оружием.

— Тогда я сообщу министру Тоху, что подозреваю вас в заговоре, как подозревает градоправитель Пасер. Вас следовало бы расспросить более тщательно.

Меджай Квар ошеломленно уставился на Семеркета. То ли перед ним был самый храбрый человек на свете, то ли безумец. Западный градоправитель был братом королевы Тийи, старшей жены фараона. Понимает ли чиновник, чем он рискует, распуская язык?

Паверо тоже молча глядел на Семеркета. Градоначальник вытянулся у своего кресла во весь рост, лицо его покраснело еще сильней. Но он не смог яриться долго. Гнев испарился столь же быстро, как и вспыхнул, и пожилой вельможа неловко опустился в кресло.

Прежде чем снова заговорить, градоначальник долго вздыхал, поглядывая на Семеркета из-под полуопущенных век, словно оценивая его.

— Пасер ошибается. Это преступление меня беспокоит — ты даже не представляешь, насколько сильно беспокоит. Он воспользовался случаем, чтобы выставить меня дураком, особенно теперь, когда ему удалось привлечь внимание моей сестры. Даже она, старшая жена фараона, громко требует правосудия. Тийя убеждена, что из-за этой смерти нас всех ждет едва ли не погибель, торопит меня положить всему этому конец. Но что я могу сделать?!

Семеркет спокойно смотрел на градоправителя.

— Если вы и впрямь хотите распутать это дело, следует разрешить мне выполнять мою работу без вашего вмешательства и без вмешательства меджаев.

Паверо снова разразился вздохами. Потом кивнул:

— Найди убийцу, чиновник.

Но его обведенные краской глаза все еще пылали усталой ненавистью.

Семеркет поклонился.

Когда он повернулся, чтобы уйти, Паверо снова заговорил:

— Куда ты теперь отправишься?

— В деревню строителей гробниц, которую называют Местом Правды. Расспрошу там соседей старой госпожи.

— После того, как их расспросишь, передашь мне все, что они рассказали.

Семеркет покачал головой:

— Не смогу. Чтобы поймать убийцу, я должен оставить это в тайне.

Паверо долго размышлял над его словами. Потом западный градоправитель устало махнул рукой, разрешая Семеркету и меджаю удалиться. Последнее, что увидел чиновник — как Паверо ссутулился в своем кресле, глядя в никуда.

Двое мужчин зашагали через громадные залы с высокими потолками храма Диамет. Семеркет с интересом глазел по сторонам — он никогда прежде не бывал в царской резиденции. Плитки из бирюзового фаянса, которыми были выложены стены, светились в лучах полуденного солнца, а ярко раскрашенные колонны, поддерживающие высокие потолки, были слишком многочисленны, чтобы можно было их сосчитать. Золото и серебро поблескивали с чеканных ваз, полных даров поздней осени. Ветер раздувал на дверях и окнах прекрасные ткани, не пускавшие в помещение стаи черных мух.

Диамет был храмом, посвященным Амону-Ра — что верно, то верно. Но в придачу он являлся центром власти Западных Фив. Писцы, воины, слуги, знать спешили повсюду по своим важным делам. Почетная стража, набранная из ливийских наемников, маршировала в боевом строю или стояла у дверей личных покоев фараона, следя, чтобы никто туда не вошел.

Семеркет испытал минутное разочарование, не увидев нигде женщин, поскольку красота жен фараона и их служанок была легендарной. Он-то воображал, что двор полон хорошеньких женщин, украшенных цветами… Прозрачный муслин… Мускусные благовония…

— А где женщины фараона? — спросил Семеркет меджая Квара.

Они уже вышли из зала для аудиенций и углубились во внешние покои, где жили жрецы и мастеровые.

— Наш фараон — воин и не любит, когда женщины суются в дела мужчин. Он держит их наверху… в гареме или в садах.

Семеркет посмотрел туда, куда показал наемник. На огороженном балконе высоко над землей он смутно различил силуэты жен фараонов, которые глядели сквозь решетку. За гарем отвечал муж Найи, Накхт, благодаря своему благородному происхождению назначенный управляющим хозяйством царственных жен фараона. Чиновник содрогнулся, вспомнив свою последнюю встречу с Накхтом.

Заметив движение женщин за решетчатой оградой, он польстил себя мыслью, что является объектом их внимания. Словно в подтверждение его мыслей, когда Семеркет прошел под балконом гарема и направился к выходу из храма, вслед ему раздался далекий высокий смех.

У Великих Колонн Семеркет снова обратился к меджаю Квару:

— Это неправда, знаешь ли, будто я обошел этим утром вашу башню. Я останавливался возле нее, чтобы представиться, когда пришел в Великое Место. Кто бы ни дежурил там, он спал, я слышал его храп.

Не ожидая от Квара объяснений или протестов, он снова зашагал по тропе, которая вела к Небесным Вратам. Наемник, замешкавшись на мгновение и со стыдом выпятив нижнюю губу, молча поспешил за ним.

Когда они двинулись по каменной дороге на север, Семеркет с нарочитой небрежностью спросил:

— Скажи — вы, меджаи, совершали маневры прошлой ночью в Великом Месте?

— Нет.

— Может, там были официальные плакальщики? Составляли опись или еще что-нибудь в этом роде?

— Нет, я же говорю. А что?

Семеркет не решился рассказать Квару, что не только они с мальчиком вторглись в Великое Место, что, по крайней мере, шестеро посторонних пришли туда и ушли оттуда.

Перья далеких облаков поймали лучи закатного солнца, когда десятник работников Панеб вышел из незаконченной усыпальницы фараона. Панеб устало поднялся по длинному пролету лестницы из известняка к двери усыпальницы. Его люди проработали там обычные восемь дней, а теперь они соберут свои пожитки и вернутся домой, в деревню, чтобы три дня отдыхать.

Слева от него полыхнуло пламя: там, под навесом, писец Неферхотеп подрезал фитиль свечи. Таков был обычай писца — в конце рабочего периода составлять рапорт министру о ходе работ в усыпальнице, просил тот доклада или нет.

Писец поднял глаза, мельком взглянув на Панеба. Они не переглянулись, не поприветствовали друг друга. Неферхотеп подался вперед и задернул занавеску.

Эти двое никогда не ладили. То было иронией судьбы — ведь благодаря работе в усыпальнице и высокому положению, которое оба занимали в Месте Правды, их связывали узы теснее братских. Панеб восхищался тем, что Неферхотеп никогда не позволял их нынешней вражде встать на пути взаимного равнодушия.

Услышав шаги на лестнице гробницы за своей спиной, Панеб повернулся, чтобы в угасающем свете дня поприветствовать своих заляпанных краской людей.

— Отправляешься домой нынче вечером к своей хорошенькой жене, а, Кенна? Мы наверняка не увидим тебя день или два… Кофи, отоспись за эти дни, у тебя усталый вид… Напиваешься нынче вечером, Нори? Молодец…

Хотя его слова были бодрыми, десятник не чувствовал бодрости. С того самого дня, как было объявлено об исчезновении его тетушки Хетефры, его единственным спутником было несчастье. Ничто не радовало.

Панеб был десятником рабочих гробницы фараона — большим, крепким, удивительно сильным мужчиной буйного нрава. Хотя он вовсе не был красив, из-за носа, сломанного в драках с другими десятниками, присутствие его завораживало. Панеба в Месте Правды, скорее, держали за живую легенду, чем за реального человека. Увидев десятника столь необычно подавленным, его люди переглянулись, участливо нахмурившись.

Много лет прошло с тех пор, как было закончено «пронзание», или, иными словами, вырубание в скале будущей усыпальницы. Теперь работники трудились над щедрой ритуальной росписью и словами чар, которые будут покрывать стены, потолки и галереи. Поскольку фараон Рамзес III благословлен столь долгим царствованием, поколения строителей гробниц жили и умирали, работая над одной-единственной царской усыпальницей. Нынешние строители, включая Панеба, были сыновьями тех, кто когда-то начал работу.

Под большим навесом, где они ночевали, десятник сел, скрестив ноги, в окружении своих людей. Все тщательно чистили кисти и тростниковые перья, точили металлические инструменты. Эта ежевечерняя работа никогда не доверялась слугам и выполнялась даже до приготовления обеда. Инструменты — самое драгоценное имущество каждого из работников.

Ближе всего к Панебу сидел мальчик Рами. Хотя он был сыном писца Неферхотепа, он был крупным и ширококостным, как десятник, с такими же, как у Панеба, золотистыми глазами и большим решительным ртом.

— Панеб?

— В чем дело?

— Я хорошо справился на этой неделе с сеткой для фигур?

Рами было доверено наносить большие сетки на облицованную раскрашенным гипсом поверхность гробницы — для этого он соединял окрашенные красным мелом шнурки под идеально прямыми углами. Это давало художникам возможность перенести рисунок с маленького эскиза, который их отцы создали на папирусе много лет назад.

— Да, хорошо.

Рами многозначительно посмотрел па него.

— В следующем месяце мне исполняется пятнадцать лет.

Панеб провел точильным камнем по своему резцу.

— И что же?

— Значит, я уже достаточно взрослый, чтобы взяться за рисование фигур? Конечно, не самых важных, а тех, что на краях гробницы или на задних сторонах колонн? Тех, которые никто не увидит?

— Но у тебя нет опыта.

Рами поспешно вынул несколько обломков известняка из своего сплетенного из соломы ранца. Мальчик сделал на них несколько пробных штрихов — некоторые линии сходились в тончайшее острие, некоторые закручивались полукружьями и замыкались, другие шли под прямыми углами.

— Очень впечатляет, — сказал Панеб.

Рами просиял.

— Но они нарисованы на длину тростникового пера, — продолжал Панеб. — А можешь ли ты провести такой же штрих на всю длину стены, при этом все время держать перо ровно?

— Я уверен — смогу.

— Сможешь ли ты нарисовать, как Аафат, — Панеб подмигнул мастеру-художнику гробницы, — линию губ фараона, чтобы поймать только намек на улыбку? Или глаз бога, который вглядывается в невидимый для нас мир? Или изгиб изящных пальцев фараона, сжимающих стебель цветка лотоса?

Уголки губ Рами расстроено опустились.

— Я только хотел нарисовать контуры нескольких фигур, — уныло проговорил он, — а не заканчивать всю гробницу.

Взрыв хохота Панеба отдался громким эхом в Великом Месте. Впервые с тех пор, как погибла его тетушка, люди слышали, как он веселится, и рассмеялись вместе с ним.

Хотя Панеб когда-то избил до смерти рабочего за отказ подчиняться, люди обожали его за щедрую чуткую доброту. Они помнили, как в то время, когда выполняли свою задачу, не успевая вписаться в сроки, он вломился на склад, чтобы выдать им лишние порции пива и масла, несмотря на протесты Неферхотепа. В другой раз десятник обменял свои собственные медные резцы на половину туши быка, потому что решил, что работники заслужили угощение. Все ревели от хохота, когда на следующий день он реквизировал новые инструменты у раздражительного главного писца.

Вообще-то, люди любили его как за громадные недостатки, так и за достоинства. А главной его чертой (было ли то недостатком или достоинством) стала удаль с женщинами. То, что иногда Панеб завоевывал даже их собственных жен, никак не влияло на верность его людей. Они бы пожертвовали ради него и жизнью.

— Так мне будет позволено сделать несколько рисунков? — приставал Рами к десятнику.

— Посмотрим, — ответил Панеб, похлопав подростка по плечу.

Как и любой мальчишка, Рами не сомневался, что эти слова означают «да», и его широкая улыбка стала отражением улыбки десятника. Но потом паренек совершил ошибку. Понурив голову, он прошептал десятнику:

— Мне жаль… Мне жаль Хетефру, Панеб. До сих пор у меня не было случая это сказать.

Выражение лица Панеба напомнило внезапно захлопнувшиеся и запертые на замок ворота. Его глаза сузились, рот упрямо сжался.

— Проклятье! — прорычал он. — Я же велел никому никогда больше об этом не заговаривать, разве не так?!

Его сердитый взгляд так остро обежал людей, что все быстро опустили головы и уставились на песок перед собой. Все еще бранясь, Панеб забросил на плечи сумку с инструментами и резко встал, чтобы двинуться обратно к деревне. Он так быстро зашагал по дороге, что никто за ним не поспел.

Рами был сражен. Он боготворил Панеба, любил его больше, чем родного отца. Десятник сердито шагал по тропе прочь, и плечи мальчишки горестно поникли, глаза затопили предательские слезы.

Он торопливо собрал оставшиеся инструменты.

С того утра, когда погибла Хетефра, все пошло наперекосяк. Просто — все.

Было уже темно, когда Панеб миновал башню меджаев, где дежурил Квар. Он помахал стражу, но не остановился. Не хотелось ничьей компании — к тому времени он уже бранил себя за то, что так грубо обошелся с подростком. Рами всего лишь пытался выразить сочувствие, которое испытывали все рабочие.

Еще несколько шагов — и Панеб простил парня. Он загладит свою вину, позволив мальчику выполнить несколько прорисовок в гробнице. Но он решил до завтрашнего дня не говорить пареньку, что тот прощен. У десятника просто не было сил вынести сейчас чужое ликование. Уставший до глубины души, печальный, как смерть, горюющий из-за трагического конца своей тетушки, он не обрадовался даже гостеприимным запахам костров деревни, над которыми готовилась еда.

Но у деревенской стены кто-то поджидал Панеба под покровом темноты. Он пристально вгляделся и узнал Ханро, лениво прислонившуюся к перекладине ворот. Хотя она достигла возраста, в котором большинство египетских женщин начинают увядать, годы ничуть не уменьшили ее очарования. Ханро не была красавицей в общепризнанном смысле этого слова — высокая, худая, с прямо обрезанными волосами. Но взгляд ее был смелым и полным сладостных обещаний, а улыбка, несмотря на неправильный прикус — соблазнительной.

Хотя Панеб знал сотни других женщин куда красивее Ханро, все они со временем ужасно ему наскучили. Их груди и губы перестали привлекать, став слишком знакомыми, а движения, хоть и искусные, сделались предсказуемыми.

Но десятник никогда не уставал от Ханро. С течением времени их пылкая страсть не умирала благодаря неизменной изобретательности, которая, в свою очередь, стала опасной из-за безрассудства. Панеб почувствовал, как его чресла шевельнулись только при одном виде Ханро. Прошло уже больше месяца с тех пор, как он в последний раз обладал ею. Даже воспоминание о смерти родственницы не смогло заглушить его растущее вожделение. Эта женщина была именно той, что была ему нужна этой ночью, чтобы прогнать демонов и тоску.

— Я должен был догадаться, что ты меня ждешь, — сказал он, поставив на землю рабочую сумку.

Она пренебрежительно хмыкнула высоким хриплым голосом.

— Да? А почем ты знаешь, что я жду не мужа?

— Потому что знаю — Неферхотеп послал слугу, чтобы сказать тебе, что задержится.

Ее смех был негромким, чистым, торжествующим.

— Терпеть не могу быть такой понятной, — прошептала она на ухо Панебу.

— Тут ты ничего не сможешь поделать. Такова твоя натура.

Ее темные глаза предупреждающе сверкнули, хотя острые зубы блеснули в улыбке.

— Ты — скотина, — сказала она.

— Такова моя натура.

Она снова рассмеялась, громче, чем прежде. Панеб прижался к ней, чувствуя исходящий от нее жар, и схватил ее за руки. Ханро душилась крепкими благовониями из сандалового дерева, это был его любимый запах. Десятник прижался ртом к ее рту. Губы Ханро разомкнулись, язык ее начал двигаться в его рту. И вдруг она крепко прикусила его губу, и Панеб, вздрогнув, с фырканьем ее отпустил.

— Это за то, что принимал меня, как должное, — сказала она. — И за то, что не принес подарка.

Проведя языком по прокушенной губе, Панеб ощутил вкус крови. Подавив искушение ударить Ханро, он вместо этого нагнулся к своей сумке и пошарил в ее темных недрах. Найдя, что искал, он вытащил маленький предмет, завернутый в грязную ткань.

— Кто сказал, что я ничего не принес?

В глазах женщины вспыхнула жадность, она потянулась за свертком и, — быстро размотав ткань, задохнулась при виде того, что было внутри. Предмет ярко блеснул даже в темноте.

— О! — выдохнула она. — Откуда ты его взял? На базарах восточного города? Ты снова пересекал реку?

Глаза его стали пустыми.

— Нет, — ответил Панеб. — Старый Амеимес снова приходил в лагерь.

— Торговец из Куша? Это должно быть невероятно дорогим!

— Разве ты того не стоишь?

Панеб надел браслет на ее запястье. От его веса у нее закружилась голова, и Ханро поднесла руку к свету тусклых факелов, горящих на ограде деревни. Украшение сияло даже ярче огней, великолепный манжет из золота покрывал большую часть запястья, в золото были вставлены неграненые рубины, а цвет их — ярче свежепролитой крови. Вокруг браслета тянулись инкрустированные знаки, а в том месте, где соединялись края браслета, когти двух грифов образовывали застежку.

Даже обхватив руками шею Панеба, Ханро не могла оторвать глаз от украшения. Издавая тихие радостные гортанные звуки, она взяла десятника за руку и повела за угол, к рабочим навесам.

— Я должна как следует тебя поблагодарить, — прошептала она.

Они привычно поспешили в комнату для стрижки овец и упали на груду свежеостриженной шерсти, утонув в ее мягких недрах. Он грубо сорвал с себя одежду, и Ханро начала ласкать Панеба. Она улыбнулась, увидев его гладкий, налитый кровью от вожделения член. Мужчина нашел ртом ее губы, громко застонав, когда она стала опытными руками мять его достоинство. Его губа болела в месте укуса, но боль еще больше распаляла.

Потом Панеб грубо сорвал с плеч Ханро платье, медленно двинувшись вниз по ее телу, облизывая ее шею, уши, уголок рта. На грудях он бы задержался, если б она позволила, но она толкнула его еще ниже. Женщина выгнулась, почувствовав, как его язык ласкает ее в интимных местах, и глаза ее стали в темноте, как два полумесяца — без зрачков. Он вошел в нее, и ее вкус на языке смешался со вкусом его собственной крови.

Она начала тихо стонать, корчиться, потом застонала уже громко — один раз, второй, пытаясь одновременно и оттолкнуть его, и удержать навсегда. При звуке ее криков он немедленно добрался до высшей точки экстаза, и на нее пролилась горячая липкая жидкость.

Панеб быстро притянул Ханро к себе, раздвинув ее ноги, чтобы кончить в нее. Выгнувшись, рухнул на нее сверху, все еще толкая, и стоны его перешли в глубокие звериные крики наслаждения. Потом все кончилось, и движения их медленно утихли. Они лежали, обливаясь потом, не в силах отодвинуться друг от друга.

Десятник двинулся, чтобы сказать ей на ухо что-то ласковое, но ему помешало царапанье в дверь.

— Панеб!

Шепот был не громче ветерка.

Ханро села. Мужчина покачал головой, предупреждая, чтобы она не выдавала их присутствие, и жестом велел снять браслет.

Голос стал настойчивым.

— Панеб, я знаю, что ты там, поэтому не притворяйся, что тебя — там нет!

— Кхепура?

— Беда!

— Откуда ты знала, где я?

— Меня не зря назначили старостой женщин. И ты тоже выходи, Ханро. Твои сын Рами уже дома.

Ханро шепотом выдала залп ругательств, которые оценили бы в рабочих бараках. Вытершись клочком шерсти, она схватила и натянула платье. Ей ненавистна была мысль, что Кхепура за ней следит. Ханро неохотно бросила браслет на кусок ткани и завернула.

Кхепура, дородная внушительная жена золотых дел мастера Сани, стояла в ожидании у двери. На ее широком плоском лице читалось неодобрение.

— Посмотрите на себя, вы, двое, — сказала она. — Это — готовый суд за супружескую измену. Вот что это такое.

— Иди в преисподнюю, Кхепура, — ответила Ханро.

Ее хрипловатый голос сочился издевкой. Она никому не дозволяла себя судить, тем более этой жирной уродливой властной бабе.

— Утихните, обе! — нетерпеливо огрызнулся Панеб, все еще затягивая набедренную повязку. — В чем вообще дело?

— В доме твоей тети…

Встревоженный десятник пустился бегом, не успела толстуха договорить.

— Вытри губы, Панеб! — крикнула Кхепура ему вслед. — На них кровь!

Две женщины поспешили за Панебом, промчавшимся через деревенские ворота. Кхепура, которая считала, что ее долг, как старосты женщин, состоит в том, чтобы надзирать за моралью жительниц деревни, без устали продолжала возмущенные комментарии.

— Не думай, что я единственная, кто знает о тебе и Панебе! — предупредила она, когда они ступили на узкую деревенскую улицу.

— Да мне-то что! — огрызнулась Ханро, огибая группку вопящих детей, играющих на дороге.

Более быстрая, чем Кхепура, она проворно отступила с пути стаи лающих собак, которые бежали мимо. Как угорь, скользящий меж камышей, Ханро ловко огибала группки деревенских жителей, сплетничающих перед дверями. Толстуха, задыхаясь и сипя, старалась не отставать.

— У тебя нрав гиены в течке! — обвинила ее староста женщин. — Сомневаюсь, что ты можешь назвать имена отцов собственных детей!

— Я уверена, что твой Сани — один из них.

— Услышь ее, о Изида!

Две женщины все еще спорили, когда добрались до дома Хетефры.

Остановившись перед могучим Панебом, загородившим вход, Ханро попыталась заглянуть в комнату через его плечо и, в конце концов, расстроенная, силой отпихнула его в сторону. Кхепура тоже протиснула свою тушу в комнату.

На молитвенной скамеечке Хетефры сидел какой-то человек. Хотя он хранил молчание, его невероятно черные глаза сверкнули, когда он посмотрел на Ханро. Она еще никогда не видела таких черных глаз. Наверное, впервые в жизни женщина вдруг смутилась. Ее руки взлетели к шее, чтобы скрыть следы укусов, которые Панеб в порыве страсти мог там оставить.

— Я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы в доме твоей родственницы находились чужие люди, — терпеливо говорил Семеркет человеку со сломанным носом, который возвышался над ним. — Но министр послал меня сюда, чтобы расследовать ее убийство и свершить правосудие.

Громкие угрозы Панеба вышвырнуть Семеркета вон сменились молчанием.

— Убийство? — пораженно прошептал он.

Страх на лицах двух женщин был отражением его собственного ужаса.

Кхепура шагнула вперед, размахивая руками.

— Но мы слышали, что… Что она, наверное, утонула… или что крокодил…

— Ее убили топором.

Панеб обронил такое грязное ругательство, что даже Ханро заморгала. Потом рухнул на пол, и женщина с утешающим бормотанием наклонилась, чтобы обхватить его за плечи.

Кхепура резко спросила Семеркета:

— А откуда вы знаете, что это — убийство?

— Я сам осматривал ее тело в Доме Очищения.

— Но после того как она столько времени пробыла в Ниле, откуда вы могли узнать?..

Кхепура бросила взгляд на Панеба, который теперь медленно раскачивался взад-вперед, онемев от горя.

— Ошибки тут быть не может.

Семеркет не упомянул, что у него есть в придачу кусочек лезвия топора, которым была убита Хетефра. Он собирался тайно порыться в сумках с инструментами, принадлежащими строителям гробниц, чтобы посмотреть, не подходит ли кусочек к какому-нибудь лезвию. Это была главная причина, почему он начал свое расследование в деревне: строители гробниц снабжались более щедро, чем все остальные труженики страны. Если какой-нибудь отряд и владеет инструментами из голубого металла, так это они.

Семеркет поднял глаза и обнаружил, что Ханро глазеет на него с жадным интересом. Их глаза на мгновение встретились, и он подумал, что видел в ее взгляде приглашение к чему-то большему. Чиновник быстро опустил взгляд.

— Пожалуйста, скажи жителям деревни, — закашлявшись, продолжал он, — что я позову их, чтобы расспросить.

Ханро кивнула, собираясь заговорить, но Кхепура ее опередила.

— Это невозможно. Это… должны одобрить старейшины, — сказал она, с легким вызовом задрав подбородок.

— Тогда я начну со старейшин. Завтра.

Кхепура встревожилась:

— Вы останетесь на ночь? В деревне?

— Да.

Толстуха покачала головой:

— Никому не дозволяется быть в этой деревне ночью, если он — не строитель гробниц. Гробница фараона — тайна Великого Дома.

— Министр дал мне дозволение, и западный градоправитель — тоже.

Семеркет поднял знак Тоха, висящий у него на шее на цепи с яшмовыми бусинами.

Ханро протянула руку, чтобы взять золотую пластинку.

Кхепура с отвращением фыркнула. Ханро не обратила на нее внимания, продолжая вертеть знак министра. Хотя она не могла прочитать иероглифы на знаке, но все же улыбнулась Семеркету и выпустила пластинку, так что та с хлопком упала ему на грудь.

Кхепура нервно посмотрела на Панеба, втайне желая, чтобы тот что-нибудь сказал. Десятник встал и ворчливо проговорил:

— Тогда делайте, что угодно. Но вы не можете тут остаться.

— Я должен остаться, чтобы исследовать дом в поисках улик.

Внезапный неожиданный гневный рев Панеба был таким громким, что соседи пустились бегом к дому Хетефры, бросив свой обед и сплетни. Десятник так быстро сдернул Семеркета с каменной скамьи, что у того захватило дух. Яркие вспышки взорвались в голове Семеркета, когда его приложили затылком о каменную стену. Руки хозяина дома сжались вокруг его горла.

Обе женщины кинулись к десятнику, молотя кулаками по его громадным лапам и дергая за одежду.

— Панеб! Отпусти его!

— Панеб, нет!

— Если ты его убьешь, вся деревня ответит за это!

— Панеб, это человек министра!

Семеркет пытался оторвать от себя руки Панеба, царапал его лицо, пытался выдавить ему глаза. Потом, из последних оставшихся сил, ухитрился выдохнуть:

— Почему… ты не хочешь… чтобы я раскрыл убийство твоей тетки?

Этот вопрос, наконец, пробился через ярость Панеба. Глядящий из его глаз демон внезапно исчез. С последним мучительным стоном хозяин выпустил Семеркета, который, давясь, свалился на пол.

Десятник заговорил, тяжело дыша:

— Да, да. Конечно, я хочу, чтобы ее убийство было раскрыто.

Снаружи кто-то сварливо потребовал, чтобы ему дали дорогу, и писец Неферхотеп вошел в комнату мимо вытаращивших глаза соседей. Он был худым и, хотя был все еще относительно молодым, плечи его уже ссутулились из-за долгих лет сидячей работы. У писца ушло всего одно мгновение, чтобы понять, что здесь происходит.

— О боги, — проговорил он. — Что ты натворил на этот раз, Панеб?

Панеб все еще тяжело дышал.

— Скажи ему… Скажи, что он не может оставаться в доме моей тети, Неф. Скажи, что ты ему запрещаешь.

— Хорошо, я скажу. Но кто он такой?

Кхепура и Ханро заговорили в один голос. В конце концов, две возбужденные женщины растолковали Неферхотепу, как обстоят дела.

Реакция писца на известие о том, как умерла Хетефра, была такой же, как реакция остальных.

— Убийство! — наконец проговорил он, как будто не мог поверить в это.

Неферхотеп наклонился, чтобы помочь Семеркету встать.

— Пожалуйста, простите нас, господин. Как вы легко можете представить, всех нас поразила подобная весть. Панеб — ее племянник и, без сомнения, он выбит из колеи…

— Я не хочу, чтобы он тут оставался! — десятник, казалось, приготовился снова ринуться на Семеркета.

— Ну же, Панеб, он — человек, назначенный министром. Если ему нужно…

— Нет!

Лицо писца немедленно и удивительным образом изменилось.

— Послушай меня, — подавшись к Панебу и глядя ему прямо в глаза, проговорил он, — я сомневаюсь, что ты понимаешь, что говоришь. Думаю, ты слишком расстроен, чтобы говорить разумно. Тебе лучше вообще молчать, иначе этот прекрасный господин может вернуться к министру и рассказать ему ужасную историю о нашем… гостеприимстве, — Неферхотеп произнес все это, не моргнув. — Ты меня понимаешь?

Хотя большой рот десятника упрямо сжался, тот опустил голову.

— Хорошо, — сказал Неферхотеп. — Хорошо. А теперь, я думаю, ты должен извиниться и отправиться к себе домой.

— В извинениях нет необходимости… — начал Семеркет.

— А я говорю, что есть. Панеб? — голос писца звучал спокойно.

Десятник повернул голову к Семеркету, не скрывая своей ненависти — она была написана у него на лице.

— Простите, — пробормотал он и ринулся вон из комнаты.

Испуганные соседи быстро отпрыгнули в стороны, когда он проложил себе путь через толпу и устремился по узкой улице.

После его ухода Неферхотеп сделал дрожащий выдох и улыбнулся Семеркету.

— Извините за случившееся. Панеб — наш десятник, лучшего просто не сыскать. Но десятники здесь иногда должны прибегать к грубой силе, и… Он решает все проблемы довольно незамысловато.

Семеркет потер шею.

— Буду иметь это в виду.

Неферхотеп заговорил увещевающим тоном:

— Надеюсь, вы не станете держать против нас зла, особенно — в своих официальных докладах министру?

Чиновник промолчал, а писец продолжал говорить — теперь он был весь сплошное дружелюбие:

— Я Неферхотеп — главный писец и староста этой деревни. Эта госпожа — Кхепура. Не сомневаюсь, что она уже поприветствовала вас. А это — моя жена, Ханро.

К удивлению Семеркета, писец показал на высокую женщину, которая так дерзко смотрела на незнакомца.

— Так эта госпожа — твоя жена?

Если бы Семеркет выяснил, что шакал женат на львице, он и то не был бы так удивлен.

Неферхотеп продолжал сердечно улыбаться.

— Да, мы женаты почти с самого детства, хотя Ханро воспитывалась в другом месте. Пожалуйста, дайте нам знать, чем мы можем вам служить и как помочь вам устроиться поудобнее. Я хочу быть уверен, что мы сделали для вас все возможное.

— Что ж… Мне бы хотелось поесть, если нетрудно. Конечно, я заплачу за еду.

— Здешние слуги готовят для меджаев, — с готовностью отозвалась Ханро. — Я уверена, что смогу принести вам лишние порции.

Неферхотеп с загадочным видом смотрел, как она уходит. Несколько мгновений спустя Кхепура тоже тихо выскользнула из комнаты. Писец повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Семеркет пристально глядит вслед Ханро. По лицу писца пробежала тень.

— Что ж… — сказал он.

Неферхотеп смотрел на Семеркета так, как в свое время изучал Панеба. Глаза его не моргали, взгляд не отрывался от лица чиновника. Хотя Неферхотеп снова улыбался, глаза его оставались холодными.

Ханро бежала к кухням. К ее бесконечному раздражению, Кхепура снова ее догнала и небрежно заговорила, словно обсуждая вчерашний обед:

— Что это у тебя в руке? Да, завернутое?

Женщина остановилась и вскинула голову.

— Мой выход из этой дыры!

Она с вызовом надела на руку браслет, самодовольно ухмыльнувшись старосте женщин. Кхепуре понадобилось собрать все силы, чтобы не ударить Ханро по перепачканному лицу, стерев с него улыбку.

— Из-за твоих замашек, шлюха, всей деревне придет конец! Но знай, Ханро, здешние женщины не допустят такого. Мы все о тебе одинакового мнения.

Губы Ханро скривились в глумливой улыбке.

— Учитывая, кто они такие, удивительно, что все они пришли к единому мнению, — она говорила легкомысленным тоном, но темные глаза наполнились злобой. — Что тебя по-настоящему беспокоит, Кхепура, так это то, что я — жена старшего писца и сплю со старшим десятником. Вот что для тебя невыносимо. Надави на меня еще немного — и ты узнаешь, кто в этой деревне настоящая староста женщин.

— Тебе это не сойдет с рук! — ровным голосом ответила толстуха.

Ханро снисходительно улыбнулась.

— Управляй по-своему, Кхепура, а я буду управлять по- своему.

Она вытянула руку так, что браслет в свете близкого костра вспыхнул вызывающим красным отблеском, и, повернувшись, поспешила к кухням.

Кхепура не последовала за ней. Она наговорила достаточно.

«Придет время, — подумала Кхепура, — и боги выкажут Ханро свое неодобрение». И толстуха молча поклялась, что это время настанет скоро.

Прошел целый час, прежде чем Ханро вернулась в дом Хетефры. Семеркет уже начал терять надежду поесть нынче вечером. Несмотря на голод, он зевал от усталости. День оказался длинным и беспокойным. Может, лучше пойти поспать на голодный желудок и начать утром расследование на свежую голову.

Но, наконец, Ханро распахнула дверь, неся хлеб, пиво и бобы.

— Простите, что так долго, но слуги только что все принесли. Не знаю, что их так задержало.

Она поставила чашу на вымощенный плиткой пол гостиной и сломала печать на кувшине с пивом. Ароматный запах пенистого напитка защекотал ноздри Семеркета, и он сразу почувствовал сильную жажду.

— Присоединишься ко мне? — спросил он, показывая на пиво.

— Н-нет, — нерешительно ответила женщина. — Мой муж…

— Я надеялся, мы сможем поговорить.

Ее глаза блеснули.

— О чем?

Он жестом обвел все вокруг.

— Об этой деревне. О Хетефре. О тебе.

— Обо мне? — со смешком переспросила она. — Я вряд ли кому-нибудь интересна. Я не покидала деревни с тех пор, как вышла замуж.

Ее голос внезапно зазвучал, как голос старухи. Женщина уронила голову и прислонилась к оштукатуренной стене, мрачно глядя в проем открытых дверей.

Семеркет подивился такой перемене. Вся ее прежняя игривость исчезла. Поднеся кувшин с пивом к губам, чиновник смотрел на Ханро поверх края.

Повернувшись, женщина глядела, как он пьет.

— Пиво вам нравится?

Он пожал плечами:

— У него странный привкус… Что в нем такое?

— Мы добавляем туда кориандр и некоторые другие травы. Наверное, оно не столь замечательное, как то, которое вам подают в Фивах. Но что в этом удивительного?

Чиновник иронически покачал головой и процитировал слова поэмы:

Взгляд Ханро стал жестким, как базальт.

— Я туда перееду, — твердо сказала она. — Скоро.

Семеркет погрузил пальцы в бобы, положил кушанье в рот — и ощутил вкус той же пикантной травы, что была и в пиве.

— И что ты будешь там делать? — спросил ои, глотая. — Это печальный город. Люди там злы и скупы — как и жители всех городов.

— Но праздники! Базары, где ты можешь купить целый мир, если захочешь. Таверны, где люди смеются и поют всю ночь напролет…

Судя по восторгу и придыханию в ее голосе, с тем же успехом Ханро могла бы сказать «свет луны» или «поцелуи»!

— И незнакомцы… — продолжала она, по-прежнему едва дыша. — Как я слышала — даже из таких дальних краев, как Индия и Китай. Как это необыкновенно!

Семеркет зевнул. Ему внезапно захотелось спать. Он вдруг остро почувствовал, что встал еще перед рассветом.

— Нищие, жулики и обманщики, толстые вкрадчивые жрецы…

Ханро засмеялась, и этот звук показался ему дрожащим, как масло на воде.

— Вы не сможете меня обескуражить. Я готова поспорить, вы просто не знаете, как все это замечательно, потому что жили в Восточных Фивах всегда. И я когда-нибудь тоже собираюсь там поселиться. Вот увидите. Я оставлю это маленькое грязное местечко — и даже не обернусь.

Семеркет с ней не спорил. Его голова упала на грудь, он с трудом держал глаза открытыми.

— Прости… — пробормотал он. — Я так устал…

— Позвольте мне помочь, — прошептала Ханро.

Она обхватила его за плечи и подняла на ноги. Семеркет понял, что опирается на удивительно сильное плечо, пока, спотыкаясь, шел в дальнюю часть дома Хетефры. Посадив его на скамью, женщина разложила тюфяк, помогла гостю лечь и укрыла его легкими шкурами, прежде принадлежавшими старой жрице.

Коснулась ли Ханро губами его губ? Он даже не осознал, когда она ушла…

Кажется, он проспал несколько часов, но, скорее всего, немного, поскольку все еще слышался вездесущий деревенский шум. Где-то ныл ребенок. Из-за угла доносились звуки пилы — плотник работал допоздна. Кто-то затушил огонь: раздалось громкое шипение, вслед за этим Семеркет ощутил едкий запах дыма. До него из темноты доносились слова разговоров, слишком далекие, чтобы их можно было разобрать, время от времени сопровождаемые странным пронзительным смехом. Он слышал, как шепчутся несколько мужчин, их тяжелые инструменты позвякивали и ночи. Скоро они ушли, очевидно, свернув на боковую улицу.

«Как эти строители гробниц вообще умудряются спать, — подивился Семеркет, — всю жизнь живя в такой тесноте, так близко друг от друга?»

Удивительно, что они не убивают друг друга еще чаще.

А потом где-то рядом он расслышал, как спорят двое. Их голоса царапали темноту. Семеркет боролся с дремотой, напрягая слух, чтобы разобрать сердитые слова, почти сливавшиеся в одно, как вопли гиен.

— Отдай мне! Почему бы и нет?.. Ты никогда… Вонючий, ни на что не годный…

— Дура!

— Снова говорил с Кхепурой… Плевать… ухожу от тебя! На той стороне реки…

Раздался звук пощечины. Взбешенный вопль раздался в темноте, потом послышались звуки начавшейся драки, удары и новые пощечины, проклятия, ругательства, — и снова тишина.

Семеркет собрался задремать, но потом раздались другие звуки. Пара занималась любовыо.

Чиновник снова проснулся. «Какие странные люди эти строители гробниц!» — подумал Семеркет. Но даже звуки любовных утех не могли прогнать его сон. Его ка так и норовила покинуть тело. С длинным вздохом Семеркет отпустил его и закрыл глаза.

То ли из-за огромной усталости, то ли потому, что он находился в странном месте, явь и сон вскоре стали сливаться воедино. Примерно после пятого часа, когда почти вся деревня затихла, Семеркет, наконец, погрузился в нечто, похожее на сон.

Однако всего несколько мгновений спустя его как будто резко встряхнуло, его ка воссоединилась с ним, глаза распахнулись. Чиновник расслышал, как запор на двери дома Хетефры открылся.

Он усилием воли успокоил заколотившееся сердце, заставив его отбивать более мерные удары. Семеркет прислушался, но не услышал больше ничего, кроме обычных звуков ночной пустыни. Высоко наверху свистела хищная птица. Где-то далеко на выгоне мычала корова. Поблизости что-то шуршало — то ли мышь, то ли скорпион.

Чиновник снова закрыл глаза, убедившись, что не слышит ничего необычного. Но как раз когда его веки снова начали сонно смыкаться, раздался другой звук — глубокое, первобытное дыхание какой-то огромной твари, такое низкое, что его едва можно было назвать звуком.

Семеркет сел, уставившись в темноту, а гулкое дыхание становилось громче, перебираясь в дом через переднюю дверь.

В ушах чиновника зазвенело от страха, когда в комнату проник запах хищного зверя, а вместе с ним — отвратительная кровавая вонь охоты.

Семеркет молча отбросил шкуры. Три шага — и он очутился возле своей маленькой сумки с пожитками. Распахнув ее, стараясь не шуметь, он пошарил внутри в поисках изогнутого ножа. От такого оружия было бы немного толку, но это все, что у него имелось.

Ножа в сумке не оказалось.

Только тут Семеркет вспомнил, что Найя забрала у него нож в ту праздничную ночь, когда он в пьяной ярости и горе выл у ее дверей. Он попытался позвать на помощь, но горло так сжалось от страха, что он ухитрился выдавить лишь нелепый хрип. Чиновник вгляделся в темноту в поисках оружия, любого оружия, чтобы защититься. Потом увидел ЕЕ — и застыл.

Львица вошла в комнату и потерлась спиной о створку двери, как сделала бы самая обычная кошка. В темноте ее мех излучал золотистый свет. Теперь Семеркет мог ясно ее разглядеть тугие мускулы под шкурой, длинные нити красной слюны, струившейся с клыков.

«Смерть пришла за мной, — подумал он. — Вот на что она похожа».

Хотя он совсем недавно видел смерть так близко, теперь каждая частица его тела вопила о жизни. Не хотелось умирать вот так, разорванным на куски когтями и клыками!

Семеркет медленно попятился от львицы. Желтые глаза заблестели, она припала к полу и стала медленно приближаться.

Он побежал — в дальнюю часть дома, мимо кухни, к лестнице, ведущей на крышу. Львица зарычала и прыгнула за ним.

Семеркет быстро вскарабкался наверх. Он очутился на крыше, погрузившись в самую кромешную темноту, в которую когда-либо погружался. Луны в небе не было.

Спрятавшись за огромной бочкой для сбора дождевой воды, Семеркет ждал. Глаза его начали различать кое-какие детали — далекие факелы у южных ворот деревни, очертания башни меджаев еще дальше, а в самой дали — огни Восточных Фив, пульсирующие на другой стороне реки.

Общая крыша, соединяющая все деревенские дома, походила на лоскутное одеяло и была разных уровней. Время от времени к какому-нибудь дому добавлялся невысокий второй этаж. Чиновник подумал, что если быстро добежать по крыше до одного из таких этажей, можно будет постучать и позвать на помощь.

Но потом Семеркет увидел, что львица каким-то образом сумела бесшумно взобраться по стене и примостилась на невысоком парапете, окружавшем крышу дома Хетефры. Он слышал низкое, ровное дыхание зверя, похожее на шум работы жерновов.

Семеркет медленно выглянул из-за цистерны. Львица увидела человека и упала с парапета на крышу. Потом приготовилась прыгнуть…

С губ человека внезапно сорвалась молитва, которую произносил каждый египетский ребенок, просыпаясь после ночного кошмара:

— Приди ко мне, Мать Исида! Узри, я вижу то, что далеко от моего града!

Львица прыгнула с ужасным ревом. Семеркет вскинул руки над головой, падая на крышу, ожидая поцелуя ее зубов.

Но зверь и человек так и не столкнулись.

В последовавшей за этим тишине Семеркет обнаружил, что выглядывает из-за своих сомкнутых пальцев. Он снова был в доме Хетефры, лежал на тюфяке. Потом услышал рядом легкий звук и, задыхаясь, резко повернулся в ту сторону. То была кошка, очевидно, домашняя, поскольку она не шарахнулась от человека.

Тяжело дыша, Семеркет снова лег на тюфяк. Это был сон. Наверное, винные пары все еще отравляли его кровь. Дыхание выровнялось, он громко рассмеялся.

Львица явилась ему во сне, только и всего.

Кошка подошла, чтобы притулиться рядом с ним на тюфяке. Семеркет уснул под ее мурлыканье.

Его разбудил стук в дверь. Чиновник сонно помотал головой, чтобы стряхнуть дремотную паутину. Который час?

Взглянув на высоко прорубленные окна, за которыми виднелась полоска неба, он обнаружил, что солнце стоит уже очень высоко. Семеркет взвился на ноги, и кошка отпрыгнула прочь, а потом последовала за ним.

Кхепура ждала на улице и нескольких шагах от дома.

— Я пришла, чтобы сказать вам, что старейшины собрались в доме Неферхотепа, — объявила она. — Они собираются рассмотреть вашу просьбу насчет допроса жителей деревни.

— Просьбу? — повторил Семеркет.

Он до сих пор не полностью вернулся из страны снов. Как это странно, подумал он, что указание министра подлежит рассмотрению, как обычная просьба.

— Вы сказали, что хотите встретиться со старейшинами, — обвиняющим тоном продолжала Кхепура. — Я сама слышала, как вы это сказали.

— Да, но…

Семеркет начал сердиться. Но, наверное, лучше будет не выказывать чрезмерного высокомерия.

В этот миг из двери выскользнула кошка и двинулась к деревенским кухням.

— Сукис! — воскликнула толстуха. — Она вернулась!

Кошка обернулась и посмотрела на женщину с явным презрением.

— Вообще-то она явилась этой ночью и сильно меня испугала.

— Она принадлежала Хетефре. Мы не видели ее с тех пор, как жрица пропала.

Кхепура нагнулась, чтобы почесать у кошки за ушами, но та шарахнулась от ее руки, попятилась и зашипела.

— Сукис! Что с тобой такое? — оскорбленно спросила Кхепура.

Кошка побежала по улице.

Пожав плечами, женщина снова повернулась к Семеркету.

— Вы идете?

— Я приду, — сказал он.

Староста женщин двинулась обратно по узкой главной улице — туда, куда ушла кошка. Семеркет вдруг вспомнил кое-что и закричал ей вслед:

— Кхепура!

Она не обернулась, а только бросила через плечо:

— Пятый дом отсюда, в конце улицы.

Несколько минут спустя Семеркет стоял в полутемной комнате для гостей в доме Неферхотепа. Его ждали там семеро мужчин, и ни один из них не был очень стар, несмотря на то, что их назвали «старейшинами». Все они серьезно сообщили, что они — главы, избранные деревенскими кланами. Кхепура, как староста женщин, тоже имела место в совете, вместе с Неферхотепом, который входил туда, как старший писец. Толстуха заявила, что будет говорить за отсутствующего Панеба, который сейчас находится у царской гробницы. Она сразу приступила к делу:

— Панеб против любого расследования в деревне, — возвестила женщина.

Семеркет приподнял бровь.

— Это почему же?

— Потому что это — оскорбление. Вот почему, — решительно сказала Кхепура.

Ее ноздри негодующе раздувались. Женщина хотела придать своему лицу выражение негодующего достоинства, но в тот момент ей удалось всего лишь изобразить раздражение буйвола, запутавшегося в зарослях.

— Хетефру убил разбойник или какой-нибудь другой преступник. Если ее и взаправду убили… А люди из нашей деревни ни при чем!

— Странно, — проговорил чиновник, обращаясь, скорее, к себе самому, чем к собравшимся. — А я-то думал, Панеб в числе первых потребует расследования.

Один из старейшин — человек, заляпанный пятнами глины — кашлянул и подался вперед.

— Я — Снеферу, горшечник фараона, — негромко представился он. — А почему вы говорите, что Панеб будет жаждать расследования?

Семеркет удивился, что слова эти требуют пояснения.

— Потому что Хетефра была его родственницей. Это — во-первых, — начал он.

Снеферу посмотрел на остальных старейшин. Они неловко поерзали, а потом разразились негромким смехом. Заметив пораженное выражение лица чиновника, старейшины немедленно снова стали серьезными.

— Но все мы — племянники бедной тетушки Хетефры, — сказал Снеферу.

Семеркет заморгал.

Горшечник широко развел руками, пытаясь объяснить.

— О, Панеб и вправду был ее племянником по крови. Но нам, строителям гробниц, редко дозволяется покидать это место, поэтому мы женимся на своих двоюродных сестрах. В этой деревне все мы состоим в том или ином родстве.

Старейшины хмыкнули, подтверждая слова Снеферу.

Солнце достигло середины небес, и вместе с этим пришла жара. Отвернувшись, Семеркет заметил у дверей, ведущих в следующую комнату, Ханро. Она слушала, что говорят на совете. Семеркет украдкой кивнул ей в знак приветствия, и она немедленно шагнула назад, скрывшись в темноте.

— Однако министр послал меня сюда, чтобы провести расследование. И я должен настоять на том, чтобы расследование это состоялось. — Семеркет, встав со скамьи, скрестил руки па груди.

Неферхотеп поспешно вмешался:

— Пожалуйста, пожалуйста, не торопитесь. Мы не запрещаем вам вести расследование. Вовсе нет. — Он быстро огляделся по сторонам, многозначительно задержав острый взгляд на Кхепуре. — Но у нас тоже есть свои традиции. Мы просто говорим, что мы, старейшины, должны все обсудить. Даже министр это поймет.

Семеркет зашел в тупик. Он еще никогда не встречался с такими флегматичными людьми — тем более, что они несколько минут назад выяснили, что их родственница жестоко убита. Обычно родственники жертв изо всех сил вопияли о казни в каком-нибудь публичном месте.

В чиновнике проснулось подозрение.

— И как вы думаете, сколько времени пройдет, прежде чем гневный дух Хетефры начнет выть в деревне, ища мести? — слегка недоверчиво спросил он. — Души убитых — самые злые призраки из всех. Они портят посевы, насылают болезни на детей. Они даже могут заглушить ваши молитвы, чтобы те не коснулись слуха богов. Зачем вам так рисковать?

Снеферу собирался что-то сказать, но Кхепура невозмутимо его опередила:

— Дух Хетефры поймет, что старейшины должны обсудить это дело, даже если вы этого не понимаете! — ее резкий голос словно выносил окончательный приговор. — Да ее не было три дня, прежде чем кто-нибудь из нас понял, что она исчезла! И никаких духов за это время…

Слова толстухи растворились в молчании. Она сказала слишком много, и теперь в отчаянии смотрела на Неферхотепа, ища поддержки.

Глаза Семеркета стали похожими на черную слюду.

— Ее не было три дня, прежде чем вы заметили ее исчезновение?

Никто не ответил.

— Когда вы доложили, что она исчезла?

И снова никто не подал голос.

Чиновник уже знал ответ:

— То есть… никто об этом не доложил?

К Кхепуре первой вернулся дар речи.

— Вам не следует винить нас в том, — заявила она. — Хетефра заботилась о святилищах по всем холмам. Это было в порядке вещей, что она отсутствовала так долго.

Один из старейшин с энтузиазмом заговорил:

— Да, прежде чем боги поразили ее слепотой, мы часто не видели Хетефру целыми неделями!..

Кхепура вздрогнула, услышав эти слова, ее губы сложились в беззвучном ругательстве. Неферхотеп взялся рукой за голову. Увидев их реакцию, старейшина, только что подавший голос, смутился.

— А что? — спросил он. — Что я такого сказал?

— Она была слепа! — черные глаза Семеркета жестко сияли.

— Но это же не секрет, — защищаясь, настаивал старейшина. — Все это знали!

— Я хочу понять следующее, — негромко проговорил Семеркет. — Слепая старая госпожа, ваша тетушка… бродит по холмам три дня, и все об этом знают… И никто из вас даже не подумал справиться о ней, когда она не вернулась домой?

Старейшина захлопнул рот. Внезапно он понял, какую важную вещь только что выболтал.

— Это Рами должен был ее сопровождать, — сказала Кхепура, ни к кому не обращаясь. — Но не вините его. Когда в тот день он появился у ее дома, она уже ушла в горы. Хетефра могла быть очень упрямой, знаете ли.

Неферхотеп заговорил, наконец, с извиняющейся улыбкой:

— Все это очень интересно, но, боюсь, я не могу позволить вам продолжать задавать подобные вопросы, господин Семеркет… До тех пор, пока старейшины все не обсудят.

Чиновник бросил на писца раздраженный взгляд.

— И когда вы все обсудите?

— Завтра, а может быть, к концу недели, — ответил Неферхотеп. — Не позже.

Семеркет прошел по Месту Правды, как строители гробниц назвали свой поселок. Хотя ему и мешали начать нормальное расследование, кое-что он все-таки мог разведать сам. Строители гробниц вели себя с ним осторожно, но никто не оспаривал его права тут находиться. Тем не менее, чиновник повесил знак министра на грудь так, чтобы все его видели, чтобы не допустить возможных стычек.

Первым делом он мысленно составил карту деревни. Расхаживая из конца в конец, Семеркет прикинул, что здесь живет примерно сотня семей, и у каждого дома есть общие стены с соседними домами. Он заметил также, что некоторые семьи, в том числе семья Ханро, добавили к своим домам второй этаж.

Семеркет попытался представить, на что похоже Место Правды с птичьего полета. Наверное, на единственное здание в виде огромной черепахи, фантазировал он. Суживающееся по краям, с широкой серединой. Кривая главная улица, на которой он стоял — такая узкая, то он мог дотронуться до стен — была черепашьим хребтом, а улочки, тянущиеся на запад и на восток — ее ребрами. Крыши, плоские и неровные, походили на щитки на гигантском панцире твари.

Вернувшись вспять, чиновник понял, что у него появился спутник: кошка Хетефры, Сукис, шла по улицам вслед за ним. Когда Семеркет задержался, чтобы оглядеться, он тоже остановилась, села и стала усердно вылизывать свой желтый мех. Он наклонился, чтобы ее погладить, и кошка с мяуканьем обвилась вокруг его лодыжек. До него из боковой улицы донесся звук работающего ткацкого станка, и он направился туда.

Иероглифы, нарисованные на стене над дверыо, возвещали, что это — «Саваны Менту». Семеркет и Сукис вошли в дверь. Женщина, сидевшая в полутьме, даже не взглянула на него. Молоденькая девушка, наверное, ее дочь, помогала разматывать со шпульки льняную нить. Челнок в руке женщины мелькал слева направо и обратно так быстро, что Семеркет едва мог его разглядеть. Снежно-белая нить, которую разматывала девушка, была настолько тонкой, что казалась несуществующей. Со станка на пол падала прозрачнаяткань.

Потом внимание чиновника привлекла какофония молоточков, стучащих по металлу. Под навесом дальше по улице он увидел золотых дел мастера Сани, мужа Кхепуры — тот тщательно полировал поверхность золотой маски. Сани окружали помощники — его сыновья, судя по тому, как они были на него похожи. Они расплющивали золотые слитки, превращая их в листы толщиной в папирус.

Семеркет подошел ближе, чтобы рассмотреть маску, которую полировал Сани, и с испугом увидел лицо самого фараона Рамзеса III. На столе позади Сани лежала корона из полосок золота и ляписа. Позже она будет прикреплена к маске, чтобы слиться с ней в единое целое. Для египтян было кощунством даже вообразить фараона мертвым, лежащим в гробнице. Но здесь перед Семеркетом оказалась маска, которую возложат потом на мумию фараона.

Чиновник быстро опустил глаза, не в силах больше смотреть на маску, чувствуя, что взглянул на что-то слишком ужасное, слишком пугающее, чтобы просто небрежно на это глазеть. Однако мимо навеса работающего Сани проходили люди, направляясь по своим делам. Они даже не замедляли шагов, чтобы взглянуть. Казалось, одного только Семеркета нервировало происходящее, и они с Сукис поспешили прочь.

Спереди и сзади из каждой двери на улице доносились звуки дневных работ — перезвон молоточков, стук по наковальне, визг пилы, голоса, выкрикивающие указания. Чиновник почувствовал, что такая деятельность давит ему на нервы, что он почти задыхается от нее.

Он наугад побрел к деревенским воротам, где находились общественные кухни. Когда чиновник приблизился, его обдал сильный запах жира и масла. Он последовал туда, где огромными черными тучами клубились мухи — их, как и Семеркета, привлекли здешние запахи. Сукис ускользнула в сторону загонов, без сомнения, надеясь на каплю овечьего молока.

Семеркет завернул за угол и увидел слуг, разделывающих перед жаркой говяжий бок. Его поразило то, насколько щедр фараон со своими работниками, если так их кормил. Жареное мясо в обычный рабочий день было редкостью, и чиновник подумал, что такая роскошь не просто кажется странной, но и смущает.

Семеркет видел, что в волосах здешних женщин поблескивают золото, серебро или нити драгоценных камней, что воротники их усыпаны драгоценностями. Ткань платьев, уложенных в тугие складки, была царского качества и вышита головокружительными орнаментами. Мужчины носили богатые браслеты из меди и бронзы, а их рабочая одежда сделана из дорогого льна. Эти деревенские жители выделялись бы даже на улицах Восточных Фив, где знать непрерывно соперничала друг с другом в богатстве одеяний.

И в деревне нет нищих попрошаек, что тоже внушало беспокойство. Калеки и жертвы войны, несчастных случаев, голода — все эти бедные неудачники кишели повсюду. Но здесь их нигде не было видно.

Вся деревня казалась чем-то вроде подделки, вроде одной из моделей городов или ферм, которые люди берут с собой в гробницы — совершенные, идеальные вплоть до мельчайших деталей. Все здесь казались цветущими и молодыми, здоровыми и богатыми. Краска на домах была свежей, стены починены, сюда не допускались никакие печали.

Деревня строителей гробниц походила на дело рук волшебника. Семеркет ожидал, что в любую минуту это селение исчезнет, оставив вместо себя только овеваемый ветром песок. Ничто не может быть таким совершенным.

Тени уже сильно удлинились, когда чиновник и песочного цвета кошка пропутешествовали по главной улице обратно к дому Хетефры. Как обычно, в деревне стоял оглушительный шум, но даже сквозь него Семеркет услышал жалобные звуки арфы. Пойдя в сторону, откуда раздавалась музыка, он с удивлением увидел, что это Ханро пощипывает струны инструмента. Он сидела в передней комнате спиной к нему, примостившись на подушках, и гость рискнул сделать к двери несколько шагов, чтобы послушать.

С болезненно застучавшим сердцем он узнал любимую мелодию Найи, старую песню из Фаюма — огромного оазиса в центре страны. Ханро начала петь:

Глаза Семеркета затуманились, когда ои вспомнил любимый низкий голос Найи. Дознаватель медленно попятился прочь, но нечаянно задел за дверной молоток, и Ханро, перестав играть, обернулась. Губы женщины сложились в медленную улыбку, когда она узнала пришедшего.

— Я и не подумала, что кто-то слушает, — сказала Ханро.

— Я подслушивал, — признался Семеркет, торопливо вытерев слезы. — Прости. Я должен был подать голос. — Он сделал еще шаг назад. — Ты очень хорошо играешь.

— Да здесь почти нечем больше заняться, кроме как всю жизнь бренчать, — она потянулась и взяла на струнах томный аккорд. — У меня нет профессии, как почти у всех здешних женщин.

— Наверняка твое время занимает семья…

Семеркет показал на дом позади Ханро. Его жест подразумевал, каких огромных хлопот все это требует.

Женщина покачала головой.

— Только мой младший, Рами, еще живет дома, да и он большинство ночей проводит где-нибудь со своей девушкой. Ему уже почти пятнадцать, он скоро женится и заведет свою семью. А что касается мужа… Он тоже уходит ночами.

Семеркет приподнял бровь.

— Куда?

— Это чиновный допрос? — глаза Ханро остались непроницаемыми, но она рассмеялась. — На другую сторону реки, в Восточный Город. Вероятно, он убьет меня за то, что я вам об этом рассказала, но мне все равно.

Она отвела взгляд.

— А я думал, всем здешним жителям запрещено покидать этот берег реки.

— О, они с Панебом все время туда отправляются — по своим «служебным делам». Каждые несколько недель… — Ханро помолчала, вздохнув. — Ну, а я остаюсь тут и упражняюсь в игре на арфе.

Она снова начала лениво наигрывать песню, напевая припев:

— Водяные колеса плачут ко мне…

— Спой что-нибудь другое, — резко сказал Семеркет.

— Почему? — невинно спросила она. Пальцы ее продолжали перебирать струны. Потом, удивленная до глубины души, женщина бессердечно засмеялась. — Надо же, вы плачете!

— Нет.

— Да!

Она снова безжалостно рассмеялась.

— Я вижу слезы на ваших ресницах. Представляете, твердый человек министра тронут до слез моим пением.

— Это была любимая песня моей жены.

Ханро перестала небрежно пощипывать несуществующее пятно на своем схенти.

— Вы женаты?

— Больше нет.

Легкая, но жестокая улыбка заиграла в уголках ее губ.

— Значит, она умерла?

— Мы развелись.

— А, — вздохнула Ханро, как будто эти слова все объясняли. — Так вы ее били.

— Нет.

— Тогда, полагаю, спали с другими женщинами.

— Нет!

— Значит, она была дурой.

— Она хотела иметь детей.

Это заставило ее на мгновение призадуматься.

— А вы не смогли?

Он покачал головой.

— Поверьте мне, — проговорила Ханро, — некоторые женщины могут счесть это одной из самых привлекательных ваших сторон.

Он снова взялась за арфу. Ее жестокие пальцы снова заиграли мелодию про мельничные колеса, и она вновь дерзко запела:

Потом Ханро замолчала.

— Как вы думаете, что означают эти слова? Мне они кажутся глупыми.

— Это песня из Фаюма.

— Я слышала, что он весь покрыт зеленью, — вздохнула Ханро. — Как бы мне хотелось посмотреть на подобное чудо.

— Огромные колеса разносят воду далеко вглубь оазиса. Весь день напролет они поскрипывают и стонут. Некоторые думают, что этот звук похож на плач женщины по своему возлюбленному.

— Но если там так много воды, как же может разгореться костер? Это глупо.

Она снова проиграла припев.

Семеркет внезапно вырвал у нее арфу и швырнул на подушки, инструмент упал с немелодичным звоном.

— Некоторые костры никогда не гаснут, — грубо сказал Семеркет и навис над женщиной, тяжело дыша.

Медленно откинувшись на подушках, Ханро уставилась в его черные глаза.

— Никогда? — переспросила она.

Потом засмеялась и снова подобрала арфу.

В доме Хетефры Семеркет принялся систематически описывать имущество жрицы в поисках того, что помогло бы узнать ее ближе и таким образом выяснить, кто мог бы быть ее врагом.

В спальне чиновник нашел сундук, спрятанный под одеялом, на котором лежала Сукис. Попросив убраться слегка обиженную кошку, он отнес сундук в гостиную и поднес к лучу света, падающему из высокого окна. На крышке черные вороны из агата летели через виноградные лозы, хватая кисти из ляпис-лазури. Оборванные виноградные листья, выполненные из грушевого дерева, лежали на земле, а под ними мыши и жуки-скарабеи дрались за оброненные воронами виноградины.

Семеркет затаил дыхание, пробежав пальцами по инкрустированному дереву и камням. Чем больше он смотрел на сундук, тем больше проникался благоговением — не только потому, что вещь переливалась всеми цветами и была превосходно сработана. Лишь взгляд художника мог ухватить такую сцену!

Этот сундук был целой поэмой — печальной поэмой. Тут не просто изображалась обычная сельская сценка — картина повествовала о самой жизни, о том, как красота и совершенство неизменно разрушаются атакующим их хаотическим злом.

Вертя в руках сундучок, Семеркет увидел иероглифы внизу панели, инкрустированные слоновой костью на темном дереве: «Я, сей сундук, принадлежу Хетефре. Сделал меня Дитмос, ее муж, фараонов плотник».

Семеркет на мгновение представил себе, как Дитмос урывал минутку-другую от вечерней работы, чтобы сделать подарок жене. Было сразу видно, что плотник вложил в этот сундук всю свою любовь к жене и что он предвидел наступление того времени, которое отберет у них мгновения счастья.

Чиновник подумал о вещах, которые сам он дал Найе во время их женитьбы. Среди них не было ничего столь прекрасного, как этот ящик. Он вспомнил, как однажды жене захотелось иметь редкий цветущий кактус, который рос в пустыне на высоком утесе. Но он не захотел карабкаться за ним на такую высоту.

Семеркет осторожно поставил сундук обратно в угол комнаты.

Когда до него донеслись вечерние звуки и повеяло прохладным воздухом пустыни, он подивился тому, что судьба занесла его в это место. То был зачарованный город, где красота являлась законным платежным средством. Самое странное, что строители гробниц воспринимали это как должное, — как другие египтяне воспринимают колодезную воду или хлеб.

Семеркет почти надеялся, что не найдет среди них убийцы жрицы. Если же найдет, ему останется только сыграть роль, изображенную на крышке сундука Хетефры — роль ворона, который портит виноград, убивает совершенство. Строители гробниц жили в изоляции, созданной их привилегиями и уверенностью. Если убийца находился среди них, чиновнику наверняка суждено стать порывом ветра, который разрушит эту изоляцию.

Встревоженный Семеркет подхватил кошку, и она угнездилась у него на руках, успокаивая его своим мурлыканьем.

Когда рассвело, Семеркет направился к башне меджая Квара и увидел, что тот, раздевшись, присел у ее подножия и плещет на себя воду из кувшина. Чиновник уже успел понять, сколь священной является вода для деревни строителей гробниц. Ведь рядом с Великим Местом не было ни колодцев, ни ручьев; земля была суха, как мумии, которые лежали там в гробницах. Каждый день караваны ослов привозили строителям гробниц воду по крутой тропинке, идущей от далекого Нила.

— Вижу, чистоту ты ценишь больше утоления жажды, — дружелюбно сказал Семеркет, приблизившись к меджаю.

Квар встал, вытираясь тряпкой.

— А это вас удивляет? — спросил он. — Что «грязный нубиец» по утрам утруждает себя умыванием?

— Я такого не говорил, — ответил Семеркет.

Стражник фыркнул:

— Но подумали, как и все египтяне.

Лицо Семеркета по-прежиему хранило вежливое выражение:

— Я тебе завидую, раз ты знаешь, что думают все египтяне. Это должно сильно упрощать тебе жизнь.

Квар быстро оделся, затянул ремни доспехов и застегнул шлем. Закончив облачаться, он осторожно взглянул на Семеркета.

— Что вам от меня надо?

— Хочу показать тебе кое-что в Великом Месте.

Ухмылка нубийца стала почти издевательской.

— Еще одного царевича-невидимку на летающем ковре?

— Кое-что поинтереснее, — ответил Семеркет. И холодно добавил:

— Если тебе повезет, это поможет сохранить твой пост.

Квар потянулей за копьем и кивком велел чиновнику указывать дорогу.

Когда они прошли мимо утесов из красного песчаника и очутились в долине, их встретила тамошняя неестественная тишина. Они зашагали по тропе, и камешки, вырвавшиеся у них из-под ног, скатились в долину внизу с таким шумом, с каким могли бы обвалиться валуны. На звук немедленно отозвались на башнях меджаев, стоявших вокруг утесов. По меньшей мере, семь стражей спустились вниз с копьями в руках, чтобы понаблюдать за Кваром и Семеркетом с разных точек вокруг долины. Нубиец помахал им копьем.

Убедившись, что непрошенные гости — не враги, меджаи снова вернулись на свои башни, а Семеркет и Квар в молчании продолжали путь.

Гадюки, греющиеся на солнце на камнях, шипели на людей, когда те проходили мимо, или уползали в укромные расщелины. Перед путниками бежали скорпионы.

Они шли все дальше и дальше, и Семеркет, наконец, признался:

— Я заблудился. Я думал, ты арестовал меня на этой дороге.

— Так оно и есть, — ответил Квар.

— Но…

Семеркет хотел показать Квару лагерь, который нашел у подножия кучи известняковых камней. Чиновник, наконец, решил: если те, кто разбил тот лагерь, явились в долину без спросу, его долг — известить о том меджаев.

Он медленно осмотрелся по сторонам, поворачиваясь до тех пор, пока не описал полный круг. Все вокруг было незнакомым. Не было ни известняковой груды, ни следов лагерного костра. Они словно испарились, так же, как испарился царевич, ехавший верхом на ослике. Семеркет вспомнил предупреждение градоправителя Паверо, что пустыня — зачарованное место, населенное духами и демонами. Мало-помалу он начинал в это верить.

— Я мог бы поклясться… — извиняющимся тоном начал Семеркет, но замолчал.

— Еще один мираж? — Квар говорил ровным голосом, каким стража разговаривает с не заслуживающими доверия свидетелями.

— Наверное.

Нубиец встал на колени, зачерпнул песка и медленно выпустил его из пальцев. Потом посмотрел вниз, в долину.

— И что же, по-вашему, вы видели? — спросил меджай.

— Место, где разводили лагерный костер. Там были закопаны шесть факелов, один из них использовали совсем недавно. Я хотел, чтобы ты понял — не я один незамеченным проник сюда.

Квар поджал губы и продолжат немигающим взглядом смотреть на пески внизу.

— И вы считаете, что лагерь находился в этом ущелье? — спросил он.

— Теперь я в том больше не уверен, — печально ответил Семеркет. — Там была груда известняка. Я думал, что она вот за этой скалой.

Он указал на ближайший склон, уходящий ввысь, к тропе наверху.

— Груда спускалась до самой долины.

— Известняк? — резко переспросил нубиец.

Семеркет кивнул:

— Из разрытой гробницы.

Он опустился на колени рядом с Кваром, почесывая подбородок.

— Но, кажется, я ошибся. Может, и вправду все вообразил.

Меджай продолжал пристально куда-то смотреть. Потом резко выпрямился и показал в долину:

— Там!

В следующий миг Квар уже спускался по склону утеса, точно зная, на какие выступы скал и трещины ставить ноги.

Семеркет не осмелился последовать за ним, боясь упасть. Вместо этого он добежал по тропе до того места, где она спустилась к долине, и спрыгнул с небольшой высоты. Когда, запыхавшись, он присоединился к меджаю, Квар уже выкопал остатки древесного угля из остатков кострища. Это все, что он сумел найти.

— Они здесь были, — проговорил Квар. Потыкал тут и там копьем в песке, но никаких факелов не обнаружил.

— Откуда ты знаешь? Это ведь просто куски древесного угля, они могут быть из любого костра, который разводился тут за последние пятьдесят лет. А где обломки известняка? — спросил Семеркет, озираясь.

Квар некоторое время молчал. Встав, он оглядел все вокруг, его острые глаза исследовали каждую трещину.

— Они избавились от них, — негромко ответил он. — Высыпали обратно в гробницу.

— «Они»? Ты имеешь в виду копателей могил?

— Никаких могил не рыли в Великом Месте больше тридцати лет, господин Семеркет, кроме гробницы фараона. А она находится на другом конце долины.

Квар говорил нехотя, будто выдавая огромную тайну. Чиновника не заботили его испуганный тон и выражение лица воина.

— Я не понимаю… — начал Семеркет.

Нубиец снова вонзил копье в землю, не зная, что еще сделать.

— Грабители могил, — выдохнул он, и слова эти породили тихое эхо, отдавшееся от каменных склонов. — Грабители могил пришли в Великое Место. Они заполняют дыры, проделанные в гробницах, теми камнями, которые вы видели. Вот почему груда известняка исчезла.

Семеркет сглотнул. Ограбление могилы было самым серьезным преступлением, самой тяжкой разновидностью ереси. Если Квар был прав и в Великое Место и вправду кто-то вторгся, хрупкий баланс между жизнью и смертью будет нарушен. Мертвые фараоны, вечно трудящиеся в своей загробной жизни на благо Египта, ожесточатся против живых. В результате начнутся несчастья, воцарится хаос.

В песке у ног Семеркета и Квара послышалось тихое, но отчетливое звяканье — наконечник копья ударился обо что-то металлическое. Оба молча переглянулись. Меджай упал на колени и начал неистово копать. Когда он увидел, что в песке, то инстинктивно подался назад, будто обнаружил зарывшееся в почву отвратительное насекомое. Чиновник нагнулся, чтобы тоже взглянуть, и увидел пламенеющую на фоне песка золотую серьгу-кольцо.

Именно Семеркет протянул руку, чтобы достать вещицу. Кольцо и вправду было золотое — великолепное затейливое украшение, модное во время предыдущей династии. По всему ободку были вставлены неграненые рубины — смесь солнечного света и крови.

— Это я виноват, — горестно сказал Квар.

Они с Семеркетом сидели на вершине башни меджаев и ели то, что им принесли деревенские слуги. Насколько чиновник мог судить, приправы, которыми пользовались строители гробниц, были не такими острыми, как прошлым вечером — или же он стал привыкать к их едкости.

Семеркет поднес к губам кувшин с пивом.

— Ты не знаешь наверняка, было ли что-то украдено.

— Украшение…

— Оно могло пролежать там столетия.

Квар ничего не сказал. Похоже, он впервые призадумался над таким объяснением. Семеркет сжевал несколько фиников.

— Но даже если это не так, в чем твоя вина?

С глубоким стыдом Квар кашлянул и нерешительно начал:

— В тот день, когда вы сюда пришли…

— Да?

— Я спал.

Семеркет ничего не ответил. Он уже это знал.

— Этот пост, — продолжал Квар. — Я становлюсь для него слишком стар. Я так устал, что могу только сложить оружие. Говорю же, я позволил этим грабителям проникнуть в долину.

Семеркет знал, что нубийцу трудно было в этом признаться. Никто, мужчина или женщина, не хочет признавать, что их расцвет миновал. Что же касается Квара, такое признание влекло за собой еще и то, что, возможно, его слабость стала причиной ужасного преступления.

Квар продолжал свои признания:

— И тем утром, когда Хетефра пошла в холмы… В то последнее утро, когда ее видели живой…

— И что тогда случилось?

— Я и это тоже проспал. Обычно я проверял, как у нее дела, когда стоял на посту. Тем утром я даже не знал, что она пришла и ушла, — голос нубийца был очень печален.

Семеркет тяжело вздохнул:

— Что ты собираешься делать?

Квар поразмыслил, прежде чем ответить.

— Я встречусь с другими меджаями и покажу им место, которое вы нашли, и это украшение. А потом подам в отставку. Если повезет, получу другое назначение — в какой-нибудь тихий городок на Ниле. Кто знает?

Семеркет отнесся к этому скептически.

— Зачем признаваться в чем-то, если даже не знаешь, случилось это или нет? Что вообще доказывает, что была ограблена гробница? Несколько кусков угля. Сережка. Несколько кусков известняка…

— Мы должны осмотреть все гробницы и составить опись их содержимого.

— На это уйдут годы.

— Тогда мы пошлем письмо меджаям в Восточные Фивы, пусть они обследуют базары. Если там продается что-нибудь из царских сокровищ, мы узнаем, что и вправду случилось ограбление.

Семеркет покачал головой:

— Как только вы, меджаи, появляетесь на базаре, все подозрительные товары тут же прячутся в надежное место — или в мешки с зерном, или в кувшины с оливками. Вы никогда там ничего не найдете.

— Но что еще мы можем сделать?

Чиновник подумал.

— Пошлите кого-нибудь на базары под видом заинтересованного покупателя. Кого-нибудь, кого торговцы никогда не заподозрят. Пусть он купит что-нибудь из украденных сокровищ — это будет достаточным доказательством.

— И кого же мы можем послать?

Семеркет снова на мгновение задумался и медленно проговорил:

— Возможно, я знаю подходящего человека.

Он мрачно улыбнулся про себя. Брат в долгу перед ним за то, что впутал Семеркета в это дело. Это будет хорошей отплатой Ненри.

Потом Семеркет вспомнил черепки разбитого горшка, которые собрал в призрачном лагере. Он и сам не мог объяснить, почему не рассказал о них Квару. Хотя они с меджаем смотрели друг на друга более дружелюбно, чем на горной тропе в день первой встречи, но все еще не были друзьями.

«Пусть доверие придет позже», — подумал Семеркет.

— Кое-что тревожит меня во всей этой истории, Квар. Тебе когда-нибудь придет в голову мысль, что не ты один спал на посту? — спросил Семеркет.

— Что?

— Если грабители могил что-то затевали, почему другие меджаи не слышали, как они копали в ту ночь? Почему стражи не знали, что я пришел в Великое Место? И почему ты один проснулся и меня нашел?

Квар не знал толком, что ответить.

— Меня разбудил сон… Ужасный сон, — с большой неохотой заговорил он. — Меня выслеживала львица. Сон казался таким реальным, что я мог даже чуять ее… Кровь в ее дыхании, ее запах! Я и вправду подумал, что мне суждено умереть в ее когтях…

Чиновник задрожал — но не от прохладного воздуха пустыни.

— И когда львица прыгнула, ты проснулся и произнес молитву Исиде — молитву, отгоняющую ночные кошмары? — тихо спросил он.

Пришел черед Квара изумиться…

«Тоху, министру Двух Земель, да живет он, да здравствует и да благоденствует под властью фараона Рамзеса III, да живет он, да здравствует и да благоденствует — приветствия от Семеркета, чиновника Канцелярии Расследований и Тайн.

Докладываю великому господину, что по делу Хетефры, высокой жрицы Места Правды, я обнаружил вот что…»

Семеркет быстро написал о том, как в Доме Очищения выяснил, что Хетефра действительно была убита, причем убита на суше. Он не сообщил министру, что у него есть кусочек топора, которым убили жрицу, потому что никоим образом не мог знать, кто еще прочтет его доклад. Отложив тростниковое перо, Семеркет подумал над тем, что еще рассказать Тоху.

Он сидел, скрестив ноги, в приемной Хетефры, рядом с ним растянулась спящая Сукис. Источником света служила единственная сальная свеча.

Семеркет успел купить у Неферхотепа свиток папируса, несколько новых тростниковых перьев и горшочек черной краски из сажи с клеем в качестве чернил. Теперь папирус был развернут, чернила разведены водой, и он заточил перо до нужной остроты.

Семеркет подрезал фитиль свечи и снова взялся за перо.

«На совете старейшин здесь, в деревне строителей гробниц, я выяснил: хотя жрица была полуслепа и слаба, она часто уходила одна, чтобы позаботиться о местных святилищах, и пропадала по нескольку дней. Старейшины сказали, что это бывало так часто, что никто и не подумал заявить об ее исчезновении».

Мысли Семеркета обратились к тому, как его самого встретили деревенские жители, как они, казалось, больше заботились о его праве задавать вопросы, чем о том, чтобы выяснить, кто же на самом деле убил их жрицу. Может, Хетефру не любили в деревне — старую каргу, невольно накликавшую на себя смерть своим злым языком? Но это не вязалось с тем обликом религиозной матушки, которую помнила царица Тийя. И снова Семеркет не смог написать о своих впечатлениях, ведь у него не было доказательств.

В памяти чиновника всплыл образ большого и грозного десятника Панеба. Несмотря на нападение на Семеркета, Панеб казался единственным из этих странных строителей гробниц, чье поведение можно было понять. Он и его тетушка, должно быть, были очень близки, раз его так сокрушило известие о том, как именно она умерла. Но Семеркет не мог записать это предположение, чтобы его прочитал Тох.

Рука чиновника невольно потянулась к синякам на горле, когда он вспомнил, как там сомкнулись пальцы Панеба. Одна мысль неотступно тревожила его: почему десятник, как и старейшины, противился тому, чтобы найти убийцу его тетушки? Это просто не имело смысла, если только не…

Семеркет сел, уставившись в темноту.

Если только Панеб не… Если все они не защищали того, кто совершил это преступление.

Несколько мгновений спустя чиновник начал беспокойно бродить по дому Хетефры, забыв про письмо Тоху — его мысли были теперь далеко.

Везде заговоры. Он отчаялся когда-либо выпутаться из призрачных предположений. А теперь появилась еще одна загадка, самая тревожная из всех — почему меджаю Квару приснилась львица? Может, это ничего не значит, и в образе просто отразилось то напряжение, которое они с Кваром испытывали в повседневной жизни.

Семеркет перестал расхаживать и вздохнул, завернувшись в легкие шкуры из дома Хетефры, потому что воздух, идущий из пустыни, показался прохладным.

Царапанье в дверь дома жрицы застало его врасплох. Сальная свеча осветила ему путь в переднюю.

На улице ожидала Ханро. Семеркет еще никогда не видел, чтобы женщина осмелилась так разодеться. Ее облегающий наряд был гранатового цвета — такой цвет обычно использовали только боги и богини. В волосах сверкали золотые блестки, лицо было раскрашено, как лики храмовых статуй: глаза подведены сурьмой и малахитом, на щеках красовались круги из охры. На чиновника повеяло душным запахом сандалового дерева.

Язык его немедленно прилип к нёбу, отказываясь шевельнуться.

— Впустите меня и закройте дверь, — сказала Ханро нетерпеливо. — Иначе соседи начнут сплетничать.

Вместо того чтобы сделать то, как она сказала, Семеркет открыл дверь еще шире, чтобы все с улицы могли видеть происходящее внутри.

Ханро дерзко улыбнулась и прошла мимо него в переднюю дома Хетефры.

— Не может быть, чтобы вы меня боялись?

Семеркет кивнул. Она ответила притворно-обиженной гримаской.

— Женщине не доставляет удовольствия слышать, что она пугает мужчину, потому что в таком случае эта штука под его набедренной повязкой становится дряблой и бесполезной.

Она придвинулась ближе, но чиновник снова отступил.

— Я опасаюсь не только тебя, но и твоего мужа, — сказал он.

— Неферхотепа? — захихикала Ханро. — Не бойтесь мыши! Лучше бойтесь льва — Панеба.

Выражение лица Семеркета снова заставило ее раздраженно возвести глаза к потолку.

— А как, по-вашему, нам еще развлекаться в этом мрачном маленьком местечке? Если бы не грех супружеской измены, мы бы все уже обезумели.

— А ты обезумела бы прежде всех остальных, полагаю.

Ее высокий хрипловатый голос был полон вызова:

— Зато я — честная женщина, раз об этом не вру! Честнее многих, как думается.

— Зачем ты сюда пришла?

— Чтобы сказать, что старейшины согласились позволить вам расспросить жителей деревни, — ответила Ханро со вздохом. — Вы можете начать в любой момент.

Семеркет скептически на нее посмотрел.

— И ты пришла, чтобы сказать мне это, разодевшись подобным образом?

Ее брови обиженно сдвинулись, а голос стал легче перышка.

— А что не так с моей одеждой? Большинству мужчин нравится, когда я облачаюсь, как богиня. А вам это нравится?

И снова язык отказался повиноваться чиновнику, и он просто кивнул.

Коротко заворковав, Ханро прижалась к нему. Несмотря на прохладный ночной воздух, Семеркет начал потеть.

— Если вы думаете, что я так красива, почему бы вам не заняться со мной любовью? — спросила она, найдя губами его губы.

Семеркет не знал, как долго они целовались. Он удивился, поняв, в какое возбуждение пришел. Однако, собрав всю свою решимость, он твердо оттолкнул Ханро.

Золото в ее волосах замерцало, когда она недоверчиво покачала головой. Спустя мгновение женщина сказала:

— Если вам не нужно мое тело, — поскольку я для тебя явно поблекшая уродливая карга, — то как насчет моего разума?

— А что насчет него?

— Если я скажу, что кое-что знаю?

Семеркет заморгал:

— О чем же?

— Об этой деревне и ее секретах.

— К твоему сведению, если ты что-то знаешь, ты обязана заявить об этом официально.

Она снова засмеялась, забавляясь такой наивностью:

— А другие могут иметь иные представления о том, в чем заключаются мои обязанности.

— Тогда расскажи ради Хетефры, старой женщины, о которой все, похоже, забыли.

При упоминании имени старой жрицы накрашенные губы Ханро стали похожи на шрам, прорезающий лицо.

— Это верно, она была добра ко мне — наверное, к единственной из здешних женщин. А я не из тех, кто забывает друзей, что бы обо мне ни говорили.

Семеркет удивился, как быстро изменилась Ханро, когда в ней погасла искра желания. Она внезапно стала казаться старой и побежденной, краска на ее лице запеклась и потрескалась.

— Но поскольку я никогда не делаю одолжений бесплатно, я расскажу вам, что знаю, а вы запишите это на мой счет.

Она наклонилась вперед и прошептала ему на ухо:

— Вы знаете, почему старейшинам понадобились два дня, чтобы позволить вам расспросить остальных?

— Потому что ваши традиции велят все обсуждать…

Женщина засмеялась:

— Нет таких традиций. Но это все, что я скажу, Семеркет. Если только…

Он шагнул ближе.

— Если только… что?

— Я богата, — горячо сказала она. — Я богата благодаря подаркам, которые дают мне мужчины за то, что я с ними сплю. А каждый подарок — это камень моста через реку. Возьми меня туда. Я не знаю города, а ты знаешь. Вы больше никогда ни в чем не будете нуждаться, я обещаю. Мы сможем жить там в роскоши. И я дам вам такую любовь, какой вы никогда раньше не знали…

Она снова прижалась было губами к его губам, но Семеркет отодвинулся, уставившись в темноту.

— Поищи где-нибудь в другом месте, Ханро, — сказал он. — Роскошь меня не привлекает. И я никогда не отберу у человека жену, потому что знаю, как это выглядит — с другой стороны.

Ханро уставилась на него.

— Как же вы глупы! Я могла бы сделать так, чтобы мысли о жене вылетели у вас из головы. Я могла бы превратить вашу кожу в пепел, если бы захотела. И в то же самое время я сумела бы сделать вас богачом.

Она распахнула дверь, оглянулась на чиновника и быстро пошла но улице прочь.

Той ночью, лежа на тюфяке, Семеркет никак не мог забыть ее слова. Но ему не давали спать не призрачные намеки Ханро насчет строителей гробниц. Он вспоминал лишь, как прижималось к нему ее тело, вспоминал изгиб ее живота и ощущение ее грудей. Он долго безутешно метался в темноте на тюфяке и, наконец, нашел спасение в том действии, с помощью которого Атум в одиночку породил целый мир.

Рассвет был уже близок, когда у дверей дома Хетефры раздался шепот:

— Господин Семеркет!

Квар, ожидавший снаружи, приложил палец к губам. Когда они с Семеркетом вошли в дом, подальше от тех, кто мог их услышать, нубиец тихо проговорил:

— Я только что с секретного совета меджаев.

Чиновник кивнул, ожидая продолжения.

— Я рассказал им о своей сонной болезни. — Квар вовсе не выглядел безутешным, а, напротив, улыбался. Сукис прыгнула меджаю на колени, и он лениво погладил кошку.

— И что вы думаете? Не успел я сознаться, как остальные признались, что страдают той же болезнью. Всегда в одни и те же ночи — когда нет луны.

— Как такое может быть? — спросил Семеркет.

— А вы не догадываетесь? Кто-то подсыпает нам что-то в еду, — злобно проговорил Квар. — Это легко. Наша еда всегда готовится на деревенских кухнях, а потом слуги приносят ее каждому из нас. Кто угодно может туда что-нибудь подсыпать.

Глаза Семеркета широко распахнулись, и, нагнувшись ближе к нубийцу, он прошептал:

— Но зачем?

Тот сделал длинный печальный выдох. Сукис раздраженно спрыгнула с его колен на плиты пола и двинулась к кухне, надеясь поймать там мышь.

— А разве есть время для ограбления гробницы, лучшее, чем то, когда меджаи спят? Разве может быть для этого ночь лучше, чем та, в которую луна не освещает Великое Место?

Семеркет подумал и сказал:

— Здесь делают кожу бога… Пока Хонс прячет свое лицо.

Квар посмотрел на него:

— Что вы говорите?

— Именно это и сказал мне мальчик в Великом Месте, помнишь? Царевич, которого, если верить твоим словам, не существует. Он говорил, что там делают золото, когда нет луны.

Меджай покачал головой:

— Это все-таки не имеет смысла. Ты можешь выкопать золото. Расплющить его. Превратить в пыль, если захочешь. Но ты не можешь его сделать. — Потом он резко вдохнул в темноте. — Но можно его переплавить…

Семеркет непонимающе помотал головой.

— Давным-давно, — быстро объяснил Квар, — несколько могил в Месте Красоты были ограблены. Ворам не пришлось трогать печати на дверях гробниц — они прокопали ходы с поверхности прямо в могилы цариц, а потом все подожгли. Когда пламя погасло, все, что им оставалось сделать, это собрать лужицы расплавленного золота из-под пепла. Так мы их и поймали — когда они плавили в кувшинах самые большие куски.

Семеркет вспомнил о черепках разбитого горшка, завернутых в его плащ, — о почерневших черепках, рассыпанных у огня, вспомнил золотой узор в их трещинах. Он думал, что это некая надпись или орнамент, но если Квар прав, узор мог означать нечто более зловещее.

— Мы решили, что каждой ночью один из нас, меджаев, не будет есть, — говорил между тем Квар. — Он поднимет тревогу, если увидит, как кто-то подозрительный входит в Великое Место. Очевидно, за всем этим стоит кто-то из жителей деревни.

— Кто?

Нубиец покачал головой. Несколько минут они молча размышляли. Потом меджай заговорил.

— Вообще-то я пришел сюда затем, чтобы спросить — можете ли ты сделать так, чтобы человек, о котором вы упоминали, начал обыскивать базары в поисках царских сокровищ?

— Да.

— Хорошо, — проговорил Квар и двинулся к двери, чтобы выйти на окутанную ночыо улицу. — И, Семеркет, будьте осторожны с тем, что вы едите. Вашу еду тоже готовят на здешних кухнях. Меджаи сошлись на том, что осталось всего ничего, чтобы заставить нас уснуть навеки, а не только на несколько ночей.

Чиновник почувствовал, как у него зашевелились волосы на голове.

— И еще одно… — Квар вдруг заколебался и снова вздохнул, прежде чем продолжать. — Нам снятся львы. Всем нам.

Он бесшумно закрыл за собой дверь.

Снеферу поднял глаза от горшечного колеса. Семеркет заслонял ему свет, стоя в дверях с тяжелым свертком. Потом положил сверток на землю.

Как и многие другие мастера, горшечник работал в самодельной деревянной мастерской у северных ворот деревни. Отсюда было недалеко до цистерны, куда ослики привозили в деревню дневной рацион воды, и это избавляло Снеферу от необходимости таскать тяжелые кувшины от другой бочки, стоявшей возле его дома.

Горшечник замедлил вращение колеса и выжал мокрую губку над наполовину слепленной чашей, которая крутилась на колесе. Он по опыту знал, что визиты Семеркета всегда длинные и нелегкие и что лучше не дать чаше высохнуть.

— Семеркет, добрый друг, — Снеферу попытался заговорить жизнерадостным тоном, — зачем вы сюда пришли? Решили, что это я убил Хетефру?

Чиновник, фыркнув, развязал концы шерстяной ткани и перевернул сверток. На землю кучей высыпались почерневшие черепки, которые он нашел в заброшенном лагере в Великом Месте.

— Я разбил горшок, который принадлежал Хетефре.

— Хетефре? Не припомню, чтобы у нее был такой…

— Ты сможешь его починить? Я не хочу оскорбить ее дух.

Снеферу кивнул:

— Если все куски здесь, тогда я смогу починить его для вас.

— Я подумал, что лучше принести горшок тебе, поскольку ты, вероятно, его и сделал?

Если бы горшечник ответил утвердительно, Семеркет бы понял, что лагерь разбил кто-то из жителей деревни, что костер не был разведен столетия назад.

Но Снеферу покачал головой:

— Может быть, когда горшок снова будет целым, я смогу ответить на этот вопрос.

— А когда он будет готов?

— Здесь так много черепков, а я так занят собственными делами. У меня ведь нет помощников, знаете ли…

— Так когда?

— Через несколько недель.

Семеркет вынул из пояса золото и положил на стол.

— Я дам еще столько же, если ты сможешь починить быстрее.

Но горшечник просто оставил золотое кольцо лежать там, где оно лежало, даже на него не взглянув.

— Я сделаю это, когда смогу, друг Семеркет, — ответил он. — Я уже сказал.

И он снова завертел гончарное колесо.

Когда Семеркет оставил лавку, горшечник положил золото на ладонь и презрительно фыркнул.

На другой стороне реки, в Восточных Фивах, дым жертвенного огня поднимался к небу из храма Сехмет, шелковисто свиваясь и становясь жидким черным пятном. Было раннее утро, храмовые огни пылали, алкая первые жертвы.

Жена Ненри, Меритра, ждала с краю толпы паломников, сжимая мятый кусок папируса. Она нервно переминалась с ноги на ногу, и при каждом ее движении ее бесчисленные браслеты звенели. Она нашла глазами своего дядю, господина старшего жреца Ироя, который молча молился Сехмет.

Все расступились, когда к алтарю повели первого быка. Животное послушно зашагало по лестнице туда, где его ждали Ирой и жрецы. Там бык потряс головой, показывая, что желает принять смерть. Меритра знала, что это старый трюк — жрецы налили быку в уши святой воды.

Сразу же после того, как один из жрецов оглушил быка ударом молота по черепу, ее дядя проворно вспорол ему горло большим бронзовым ножом. Бык упал на колени, конвульсивно опорожнив кишечник на алтарь, дымящаяся кровь залила руки Ироя. Соленый железистый запах крови и едкий запах дерьма коснулся ноздрей его племянницы.

Ирой у алтаря зачерпнул руками кровь и испятнал ею одеяние богини. Покрасневшая ткань облепила груди Сехмет, обрисовав наготу божества.

Солнце заблестело на беломраморном алтаре, залив храм ярким слепящим светом и на мгновение ошеломив Меритру. Она почувствовала, что теряет сознание. Перед ее глазами задрожали шелковистые гало, пронзительная музыка, которую играли на флейтах жрецы, странно отдавалась в голове. Женщина молча ждала, пока Ирой осыплет мертвого быка зажаренным ячменем, как предписывала традиция. Опытные помощники жреца начали свежевать тушу, потом отрубили ляжки сверкающими серебряными топорами.

Жирные бедренные кости протянули верховному жрецу, тот положил их в жертвенный огонь, и кости, зашипев, стали брызгать жиром, когда пламя взметнулось, чтобы их поглотить. Кровь побежала по мраморному алтарю в специально обустроенный пруд.

Меритра упала в обморок.

Очнулась она в святилище дяди. Ее тошнило, во рту ощущался вкус желчи.

— Что?.. — спросила она.

Ответом ей был долгий тихий рык. Над ней стояла львица, подозрительно принюхиваясь. Меритра завопила. Кошка сделала шаг назад, не понимая, что это за вопящее существо, и укрылась за ногами человека, который держал ее на привязи.

— Тише, тише, Таса, — негромко, успокаивающе сказал человек, почесывая голову зверя. — Это всего лишь моя глупая племянница.

— Убери ее! — умоляюще сказала Меритра.

— Я бы посоветовал прекратить крик, племянница. Таса может подумать, что ты — всего лишь игрушка. А когда у нее на уме озорство, Тасу трудно остановить.

Верховный жрец был похож на свою племянницу — вплоть до широкого носа и узких глаз. Но такие черты делали Меритру нескладной и мужеподобной, а дядю — красивым. Он был все еще прямым и сильным, несмотря на свой возраст, хотя и начал слегка толстеть.

Святилище Ироя представляло собой маленькую комнату позади святая святых, где находилась богиня. На стенах висели туго натянутые львиные шкуры. По периметру комнаты стояло множество принесенных по обету статуй, изображающих львиную богиню. Некоторые из них были отлиты из золота и других драгоценных металлов, иные вырезаны из камня. Это подношения воинов, которым очень хотелось заручиться благоволением богини войны.

— Итак, почему ты сегодня пришла со мной повидаться? — снисходительно спросил дядя Меритры.

Он протянул привязь Тасы младшему жрецу, заботливо приказал покормить львицу, и животное увели из святилища.

— Из-за Ненри! — ответ Меритры прозвучал капризным хныканьем. — Он меня ударил!

Ирой сел на трон, вытирая лезвие жертвенного ножа мягкой тканью, и засмеялся.

— Он молодец. Тебя надо чаще бить, моя дорогая. Я так ему и сказал, когда он на тебе женился.

Меритра спрятала лицо в руках, из глаз ее потекли слезы. В голове у нее стучало.

Ирой вздохнул. Он всегда немного стыдился чада покойного племянника, предпочитая держать Меритру подальше от своих глаз. Жрец поудобней устроился в кресле. Банальные супружеские неурядицы нагоняли на него скуку. Но следующие слова племянницы привлекли его внимание.

— Я знаю, что за этим стоит его брат, Семеркет!

Обычно вялый голос Ироя сразу стал резким:

— А что с ним такое?

— Он расследует убийство жрицы, там, в Восточных Фивах…

— Я слышал об этом. Продолжай.

— Прошлой ночью от него пришло послание… Вот это, — Меритра протянула дяде скомканный лист папируса. — Он пытается втянуть Ненри в нечто такое, куда тот не должен встревать. Когда я попыталась вмешаться, муж меня ударил. Впервые за время нашей женитьбы.

Теперь она плакала уже непритворно.

— Утром, после того, как Ненри ушел, я взяла письмо, чтобы показать тебе. Я хочу, чтобы ты его остановил, дядя! Я знаю — что бы этот безумец ни попросил его сделать, это поставит нас под угрозу.

Ирой быстро пробежал глазами письмо, водя окрашенным хной ногтем по иероглифам. «Моему брагу Ненри, да пребудет с тобой богатство и жизнь, Семеркет, чиновник Канцелярии Расследования и Тайн, шлет приветы. Брат, мне нужна помощь, которую ты обещал. Иди на рынок. Переоденься знатным человеком. Говори, что ищешь царские драгоценности. Заверяй, что тебе нет дела, откуда они. Если тебе их предложат — купи одну или две. Когда ты это сделаешь, доставь их на другую сторону реки. Остальное объясню при встрече. Твой брат Семеркет».

Ирой отложил папирус.

— Ты знаешь, о чем тут говорится? — резко и грубо спросил он.

— Н-нет.

Меритра не умела читать.

— Ненри нарушил свой обычный распорядок дня?

— Да! Да, так и есть! Он послал весточку градоправителю, сказав, что заболел. Потом одолжил богатый плащ и отправился на базар — но я не знаю, зачем.

Грязное ругательство сорвалось с губ Ироя. И, странное дело, когда он снова посмотрел на племянницу, на лице его читалась даже некоторая признательность.

— Это может и ничего не значить. В любом случае, тебе лучше не говорить Ненри, что я видел этот папирус, — Ирой протянул ей письмо. — Положи его обратно, туда, где нашла. Ничего не говори мужу.

— Да, дядя.

Выражение его лица слегка смягчилось:

— Ты хорошо поступила.

Меритра благодарно улыбнулась. Если она, как сказал дядя, хорошо поступила, может, рискнуть задать вопрос…

— Дядя…

— Да?

— Есть какие-нибудь новости о моем сыне? — она сглотнула. — Как он растет?

— О твоем сыне?

Меритра кивнула.

Теперь Ирой дал волю своему раздражению.

— Я усыновил его и сделал своим наследником. Ненри получил взамен выгодный пост. Оставь ребенка в покое. Теперь у него другая жизнь.

Она почувствовала одновременно и жар и холод. Сердце ее затрепетало, в животе все перевернулось. На мгновение показалось, что она снова упадет в обморок. Потом внезапное тепло между ногами объяснило им обоим, почему этим утром она потеряла сознание. Меритра расстроено опустила глаза и увидела маленькое красное пятно, расплывающееся на ее схенти.

Она не смогла скрыть своего стыда, покраснев при виде того, как на нее уставился дядя. Но Ирой разразился хохотом.

— Думаешь, я такой наивный, что меня заботят женские приливы? — он снова рассмеялся. — Тебе повезло, что этого не случилось, когда Таса была здесь. Запах крови заставляет ее вспомнить дикие привычки. А теперь обернись чем-нибудь и ступай со мной.

Вдвоем они прошли в павильон на другой стороне храмового комплекса. Ирой испросил срочной и приватной встречи с храмовой провидицей, и они с Меритрой в знак приветствия вытянули руки вперед на уровне колен, когда та вошла в павильон.

Ирой шепотом пересказал женщине письмо Семеркета. Долгое время провидица молчала. Потом заговорила голосом, который был похож на волшебный инструмент со множеством струн:

— Плохих снов, похоже, больше не хватает. Нам потребуется кое-что посильнее. Придется остричь его волосы.

Потом она посмотрела на Меритру.

— Подойди ближе, моя дорогая. Давай обсудим ситуацию между твоим мужем и его братом. Мы, женщины, знаем, как справляться с такими делами, верно?

Подавленная величием провидицы, но одновременно преисполненная любопытства, Меритра крошечными шажками двинулась вперед.